««Годзилла»»

«Годзилла» (fb2) - «Годзилла» 1161K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Латыголец

«Годзилла» Или 368 потерянных дней Андрей Латыголец

© Андрей Латыголец, 2017

ISBN 978-5-4485-1586-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«ГОДЗИЛЛА, ИЛИ 368 ПОТЕРЯННЫХ ДНЕЙ»

Я слышу, как по бетонному полу стучат капли, стекая тонкой струйкой вниз по нерабочей отопительной трубе, образовывая в углу моей койки ржавую лужицу. Сыро. Воздух пропах потными бушлатами. Как бы я не пытался заснуть, у меня ничего не выходит. Глаза закрыты, а в голове сплошной шум. Продрог до самых костей. Неплохая расплата за мои грешки, учитывая, что самое весёлое начнётся утром.

Спина болит, словно меня обработали дубиналом, а повернуться на бок запрещено. Вчера осуждённому сержанту Стропацкому влетело. При команде лечь на спину, он отослал караульных куда подальше. Через минуту в соседнюю камеру-одиночку залетело трое молодчиков и, загнав пинками под нары нарушителя, нанесли ему по корпусу несколько ударов резиновыми дубинками.

— «Слоны» е-б-ба-ны-е, — стонал Стропацкий, нарушая мой покой ещё более.

А утром в шесть часов нас разбудят, выведут умываться, причём на всё про всё отводится минута, за которую нужно успеть привести себя в порядок: почистить зубы, побриться, поэтому я всегда успеваю лишь сходить на «долбан» и насухо обрить свои усы, трижды порезавшись о тупую бритву. Потом пайка, тот же временной интервал в минуту, чтобы поглотить всю пищу. Кормят на губе многим лучше, чем в части, видимо, издеваются. Я запихиваю в рот мягкую булочку, туда же отправляю варёное яйцо и быстро запиваю всё горячим чаем, обжигая себе нёба. Сразу с утра начинаются изнурительные работы, где не покурить, не передохнуть. Копаешь ямы, а над тобой стоят конвоиры и покрикивают, как на скот. Но нам повезёт, отправят на продовольственный склад, я даже успею немного подремать. В последний день моей отсидки нам попадётся хорошая смена, и пацаны будут к нам снисходительны. Служат они, как и мы, только караулят провинившихся солдат.

***

Почему я пошёл в армию? Ну, так, если по-честному. Видимо, мне следовало забыть одного человека, которого я безуспешно пытался уничтожить в своём сознании уже долгие годы. Я вот сейчас не особо горю желанием описывать весь этот мерзопакостный отрезок моей жизни, в котором я постоянно наступал на одни и те же грабли. Давайте просто сразу на этом и остановимся. Что ж тут поделаешь, если я немного сентиментален. Пошёл я в армию ещё и потому, что не имел умения, а главное желания и стремления косить, у моих родителей не было так называемых связей, чтобы меня оградили соответствующей справкой, где бы я числился не годным или ещё каким-нибудь штампом, гласящем о моей неспособности нести службу в рядах вооружённых сил. С другой стороны, армия виделась мне неким институтом проверки на прочность своих физических и моральных сил. Мне очень хотелось приобрести крепкие очертания тела с рельефной окантовкой, что вполне вероятно могло произойти, учитывая армейский режим, питание и физические нагрузки, ибо по сущности своей я являюсь закоренелым лентяем и поэтому, скажем, в упражнении на пресс, всегда отношусь к себе с поблажкой.

Окончив летом 2011 года университет, и почти через неделю получив повестку, я воспринял это факт как должное и с надлежащей мне кротостью, отправился проходить комиссию. Больше всего меня раздражали переполненные коридоры поликлиники, всевозможные направления по врачам и окружающая меня призывная среда. Я решил сразу и безоговорочно проходить всех врачей и везде с ходу показывать свою удалецкую силу и не дюжее здоровье. Не удивительно, что одним из первых я оказался в кабинете, где принимался окончательный вердикт. Даже психиатр со мной долго не церемонился. Женщина из приёмной комиссии сочувственно посмотрела в мою сторону:

— Годен по всем пунктам. Вот бедный мальчик. Это ж спецназ светит, — промолвила она, и поставила жирный штамп.

Друзья, конечно, отговаривали меня от ополчения, даже предлагали незамысловатые способы «откосить», не буду подробно останавливаться на каждом из них, ввиду того, что некоторые примеры были настолько идиотскими, что мне ещё более отчётливей виделась перспектива носить погоны.

Служить я должен был отправиться в середине июля. В военкомате поговаривали, что первыми будут забирать в элитные войска, куда я лично и намеревался попасть, ну знаете, если служить, так по-настоящему. Что я дефективный какой-то?

Элитные войска означили три направления: ВДВ, спецназ и погранвойска. Попасть я намеревался в пограничники, не то чтобы я боялся прыгать с парашюта или ломать башкой кирпичи, просто мне хотелось оказаться подальше от дома, отправиться на дальнюю заставу, где повсюду лес и глушь, и нет этих удручающих звёзд над крышами городских домов.

Однако попасть в армию летом мне не представилось возможным. Призыв был отсрочен на осень. Летом забрали ребят во внутренние войска.

К августу я знал, что у меня первая группа годности и на моём личном деле значилась красная буква «А», обведённая в круг. Не уж-то они выявили мою анархичность? Позднее я узнал, что такое обозначение подчёркивало мою элитарность и привилегированность среди других призывников, и что моё дело будут рассматривать одним из первых, тем более мне всегда хотелось быть в авангарде того, что непосредственно касалось моей личности.

До октября у меня была отсрочка, и именно в октябре я должен был узнать свою участь и наименование воинской части. А посему у меня оставалось целых два месяца беззаботного дуракаваляния. Я даже устроился на работу, продавая на книжной ярмарке пиратские диски. Перепехнулся с парочкой девах и записал демо-запись со своей тогдашней группой, которая развалилась почти сразу, как только я переступил порог КПП. Да, ещё я пересмотрел кучу военных фильмов и сериалов, дабы проникнуться боевым духом и отвагой киношных бойцов. Меня весьма впечатлили «Братья по оружию» и «На Тихом океане» — типичная американская лабуда в духе героического экшена, чего мне, в принципе, и хотелось получить, увидеть и ощутить от армии.

Первое моё заблуждение, касаемо вооружённых сил нашей страны развеялось уже на первых этапах службы. Уж лучше бы я посмотрел такие советские фильмы, как: «Делай раз!», «100 дней до приказа», «Караул», «Кислородный голод», чтобы иметь хоть малейшее представление об армии. Откуда мне было знать, что там всё совсем по-другому, и о том, что как не уверяли нас из телевизора, «дедовщина» в белорусской армии всё же присутствует. Знакомых и друзей, отбывающих воинскую повинность, я так же не имел, поэтому значительный пробел в этой сфере жизнедеятельности привносил во все мои ожидания толику законспирированной таинственности.

В военкомат я вернулся в октябре. У меня было право выбора, я мог пойти в ВДВ или спецназ. «Купцы» — так называли представителей той или иной части, приходили к нам каждый раз, когда нас вызывали в военкомат. Помню этого красивого капитана с голубым беретом, который он засунул себе под погон. На коридоре капитан причитал, что ВДВ не для всех, пугал, что у нас от ежедневных нагрузок может рассыпаться позвоночник, в общем, уверенно психологически отсеивал колеблющихся и нерешительных персон. Я спокойно сидел в углу длинного коридора, подальше от краснощёкой массы призывников, улыбался и ждал своих «купцов» в зелёных беретах. Помню, когда пришли спецназовца. Три здоровых быка. Безмолвными истуканами они зашли в кабинет, и через полчаса от туда вышла женщина, которая вела наши дела и с листика зачитала около двадцати фамилий, среди них была и моя. Мы прошли в помещение и нас по одному стали подзывать к этим Джонам Уэйнам. Мне попался майор, очень смахивающий на не безызвестного Павличенко. Он пролистал моё дело, повздыхал, поднял на меня свои коровьи глаза и сказал, мол, видит парень я не глупый, стихи пишу, высшее образование за плечами, зачем мне голову отбивать? Я многозначительно закивал.

На следующий день должны были прийти пограничники, и по иронии судьбы вечером я сильно перебрал с друзьями. Дома около десяти утра меня разбудил телефонный звонок. На обратном конце линии очень интересовались моим появлением, а в военкомате я должен был быть уже в девять утра. Я быстро залез под душ и не завтракая, через час прибыл по назначению. Однако, по словам главного военврача, «купцы» уехали, не дождавшись непунктуального юношу. Главврач сказал не уходить и ожидать в коридоре с остальными. В тот день пришли «купцы» из роты почётного караула, расхваливали возможность халявной поездки в Венесуэлу, а я сидел в печали, что проспал свою погранзаставу. У меня появилась апатия и полное безразличие к действительности, мне давно надоела эта призывная волокита, и я сам для себя решил больше не заниматься элитарными изысками. Будь, что будет. Да и на самом деле, я же не выбираю между блондинкой и брюнеткой или, скажем, между Gibson и Fender. Это всего лишь гребенная белорусская армия, где совсем неважно какого цвета у тебя берет или шевроны на твоих плечах. Так я и попал на базу охраны и обслуживания Центральных органов управления. Несколькими словами, в штаб Министерства обороны и на случай войны, отступал бы с Верховной ставкой в тыл, не принимая серьёзных боёв на протяжении всей военной компании, а лишь охраняя высшие чины и министров всех вместе взятых. Говаривали, что это так же элитное подразделение.

Меня вызвали к «купцам» из министерства почти сразу. Посадили напротив капитана Гуриновича, тогда ещё командира третьей роты охраны, старшего лейтенанта Рыбца, больше смахивающего на шифрующегося гомика, уж больно подозрительными были его выщипанные брови, и щекастой старшины Сладковой из санчасти. Сказали, что я им подхожу, служить буду в Минске, поинтересовались, смогу ли выстоять на посту два часа; видимо, тогда мне было плевать окончательно, хоть сутки, записывайте и оставьте меня, наконец, в покое.

В тот же день мне вручили последнюю повестку. В ней провозглашалось, что 15 ноября 2011 года я должен явиться в свой военкомат по месту жительства к семи утра для дальнейшего следования в закреплённое за мной подразделение. Что ж, у меня оставался месяц с хвостиком. Впервые я почувствовал небольшое волнение, охватившее мой разум и то тревожное ощущение, когда сосёт под ложечкой. Однако оно пропало, как только я вышел на улицу и вздохнул свежим воздухом.

За день до отправки в войска меня лично обрил наголо лучший друг, пообещав проделать этот обряд со мной ещё на проводах. Проводы прошли, наверное, как и у всех: пьянка до утра, веселье, друзья и подруги, а на утро грусть и второе, настоящее волнение, что вот оно, скоро свершится и я окажусь наедине со своими мыслями, страхами, слабостями в совершенно незнакомом мне месте с кучкой таких же взволнованных пацанов, которые даже не имеют ни малейшее представление, с чем нам всем придётся столкнуться.

Я сидел у товарища, лысый, красный от переживаний — пил водку, смотрел на себя в зеркало, как на прокажённого (уж больно мне не идёт лысина) и осознавал, что назад пути нет.

Глава первая «Слон»

Военкомат

15 ноября 2011 года было пасмурно и сыро. Я проснулся около пяти утра и ещё с полчаса пролежал в дрёме, предвкушая будущие будни, пока не прозвенел будильник. Голова боролась с пост-алкогольным стрессом, последним за предстоящие полгода. Завтрак совсем не лез, но мама уверяла, что ещё долго мне не приведётся отведать домашних харчей. На пороге она даже прослезилась и бросилась мне на шею, стеная «бедный сынок», такое впечатление, будто меня на войну отправляли. Но я всё же постарался её успокоить и в спешке покинул своё обиталище.

Возле «Макдональдса», у станции метро Пушкинская, я встретил Дашу, она, как не странно, вызвалась проводить меня, что было весьма мило с её стороны. Мы попили фруктового чаю, покурили и отправились к военкомату. Возле этого злосчастного строения уже толпились новобранцы с семьями и друзьями; сонные, подвыпившие, но весёлые. Даша спросила, почему меня не провожают близкие с гармошкой и кучей друзей, в ответ я лишь обнял её за плечи. Дождь усиливался, и мы встали под барачным навесом, расположенным около военкомата. Небо было серым, мысли запутанными.

К семи на крыльцо военкомата вышел подполковник, сейчас не припомню его фамилии. Нас всех завели во внутренний дворик и впервые поставили в двух шереножный строй.

— Становись! — скомандовал полкан. — Разговоры в строю прекратить! Привыкайте, теперь вы одной нагой в армии, ёпта!

Нас перечислили по фамилиям. Одного парнишку полкан вывел из строя и сделал замечание. Тот изрядно шатался и усатый вояка пригрозил ему, что доложит о его состоянии представителям части, к которой он был приписан.

Далее нас человек шестьдесят завели в крохотную комнатушку и выдали всем личные дела.

— Да и кто это здесь у нас …? — озадаченно спросил подполковник мою фамилию.

— Я, — привстав, ответил я.

— Дело такое, вижу ты здесь один с высшим образованием, будешь в Минском райвоенкомате речь толкать, там телевизионщики понаедут, надо пару слов сказать, ну ты ж грамотный, вот и покумекай чего путёвого, да, и не забудь пару слов про наш военкомат замолвить, мол так-то и так-то, как дом родной. Ну, ты понял.

Я вышел к Даше. На прощание поцеловал её в губы и, как мне показалось, глаза её наполнились влагой.

Меня и ещё около пятнадцати молодчиков погрузили в маршрутку. Мотор торжественно заурчал и по мере удаления её в сторону районного военкомата, силуэт Даши становился размытым и постепенно меркнул в стене дождя, перерастающего в ливень. Она послала мне воздушный поцелуй и махала рукой, пока полностью не растворилась за окном, в котором я с едким безразличием провожал свою гражданскую суету.

Первую половину пути в маршрутке царило обеспокоенное молчание. Чуть позже ребята с первых сидений начали знакомиться и шутить друг с другом, что, дескать, попали в кабалу государства, а платы за это ноль. Я не спешил заводить первые знакомства с товарищами по несчастью, ибо был уверен, что пути наши вскоре разойдутся.

Районный военкомат был ограждён забором, окрашенным в розово-салатовы цвет, придавая этому пятиэтажному строению непринуждённо миролюбивый вид. Никакого милитаризма там и в помине не было. Нас высадили у входа в здание всеобщего ожидания, завели внутрь, где уже собралось приличное количество лысых юнцов, и усадили на скамейки. Всё напоминало зал ожидания на вокзале. В помещении, в самом его начале, повесили большой проектор, по которому крутили патриотические военные фильмы производства «Беларусьфильм». Пацаны почти разом набросились на ссобойки, оставленные им родителями. Мама тоже положила мне в сумку несколько бутербродов и пачку сока. Я сделал несколько глотков живительной влаги и взглядом окинул всю обстановку. Призывники уже успели раззнакомиться и сформировать шумные компании, оживлённо обсуждая, как они отметили проводы. Около меня сидел полусонный и полупьяный гопник, пытаясь набрать в телефоне номер и, едва уловимо, мычал себе что-то под нос. Я решил остаться в гордом одиночестве.

Через час к нам зашли три военных и сказали следовать за ними в корпус военкомата. Опять начались изнурительные хождения по врачам. Благо в коридорах районного военкомата всё было учтено и нам не пришлось бегать по этажам из кабинета в кабинет, а раздевшись до трусов и, выстроившись в одну длинную шеренгу, мы заходили по очереди из двери в дверь. Врачи, вальяжно рассевшись за широкими столами, торопливо осматривали будущих защитников и ставили окончательный красный штамп в наши личные дела.

За последним столом сидела небольшая комиссия из двух врачей и розовощёкого полковника, они перелистали моё дело и довольный полкан бойко спросил:

— Ну что, сынок, готов служить?

— Знаете, — ответил ему я, — есть такая древняя китайская пословица, что из хорошего железа гвоздей не делают, а посему — хороший человек не должен служить в армии, в моём же случае, я лишь пытаюсь на время глобального экономического кризиса отсидеться в рядах вооружённых сил и переждать там всю эту неврастеническую суматоху.

Полковник в раз побагровел и как рыба задёргал сальными губами. Врачи оказались в замешательстве.

— Свободен! — пренебрежительно швырнув мне в руки личное дело, только и смог сказать раздосадованный орденоносец.

Одевшись, я вышел на улицу, где уже столпилась масса телевизионщиков. Микрофоны БТ, ОНТ И СТВ манили смелых ораторов высказаться по данному поводу. Я попытался незаметно проскользнуть мимо рядов навязчивых папарацци. Однако путь мне преградила камера и курносый парень с микрофоном ОНТ, едва не тыча его мне в рот, попросил сказать пару слов для вечернего выпуска новостей.

— Ну што ж, — скорчил я тупую гримасу, — лична я счытаю, што каждый нармальный парэнь в нашэй стране должэн атслужить у армии, патаму што войска делае с рэбят мужчынаў и ваабшчэ закаляет у их баявы дух и прочую снароўку.

Вряд-ли эти кадры попали в эфир, но, признаться, мне хватило смущённого выражения оэнтэшника и возглас оператора: «Стоп, снято!»

Не успел я перекурить, как военные усачи (странно, почему практически все полковники усатые?) скомандовали строиться для торжественно марша. Нас снова поставили в строй на внутреннем плацу военкомата. На трибуну взошла разношёрстная военщина и врачи, телевизионщики включили камеры. На трибуну поднялся батюшка, прибыл ветеран ВОВ, весь в орденах и парочка активистов из БРСМ. Звучали прогрессивные речи о необходимости служить, о боеспособности белорусской армии в любую минуту противостоять империалистам из США. Впрочем, несли совершенно невменяемые и никому не интересные вещи. Ветеран преподнёс очередную байку, святой отец окропил наши головы святой водой и я подумал, что не мешало бы им заканчивать с церемонией. Мои ноги, несмотря на середину ноября, продрогли до основания, покалывая острой болью в кончиках пальцев, а руки хотелось согреть под горячей струёй водой.

— Становись! Равняйсь! Смирно! — скомандовал грозный полкан. — На пра-во!

Известное дело, некоторые ребятушки растерялись и повернулись налево, кто-то вообще не расслышал команды и остался стоять на месте, но как только зазвучала марш «Прощание славянки», затупы опамятовались, подхватили ногу и с кличем: «Шагом — марш!», дружно зашагали по плацу.

После марша мы снова зашли в «зал ожидания», и около часа сидели в смиренном ожидании дальнейшего распределения по частям. Ближе к полудню начали приезжать «купцы». Они зачитывали с листиков фамилии и погружали своё пушечное мясо в автобусы. Наши «купцы» приехали к трём дня. Как не странно, за нами прибыл старлей Рыбцов, тот, что смахивал на шифрующегося гомика, мягким голосом зачитал наши фамилии, совсем немного, около семи человек. Впервые я увидел лица пацанов, с которыми мне представилась возможность месить сапогами землю. Среди них был Саня Шынковский и Илья Дорицкий. Все были робкими малыми, и в глазах каждого читалось полное недоумение и растерянность.

Нас посадили в славный «Маз» синего цвета и повезли на базу.

День первый

Автобус ещё долго петлял по городу, пока я не увидел это бетонное ограждение и барачные помещения за ним. Осознание, что в этой угрюмой местности, да ещё в родном городе пройдёт целый год моей жизни, совершенно не радовало. КПП встретил нас затаённым молчанием и наглый солдатик, открывая автобусу ворота с красной советской звездой по центру, сжимал и разжимал в направлении нас свой кулак.

Небо над частью повисло серой гнетущей массой и напоминало хлорный раствор. Моросил мелкий дождь. Хотелось заснуть и проснуться в своей комнате.

Рыбцов выскочил из автобуса около штаба и мы остались одни с водителем. Во мне родилось смятение. Часть оказалась небольшой, около двадцати метров от штаба находились казармы — два четырёхэтажных здания. По пути к ним я увидел вдоль бордюров горстку солдат, копающих лопатами ямки для посадки кустов и все они, завидя автобус, как сговорившись, стали демонстрировать нам жест кисти руки, который я увидел возле КПП. Они смеялись, как будто в автобусе везли цирк Шапито и их бледные, замученные лица зияли радостью. В ответ я показал кучке этих гопников свой средний палец.

У казарм нас встретил комбат роты охраны майор Рысюк, усатый щёголь в облегчённых берцах и старшина первой роты охраны прапорщик Девьянец, похожий на зэка. Нас вывели из автобуса и построили в шеренгу около входа в казарму. Перечислили наши фамилии, спросили у кого есть права водительской категории «В». Счастливчиками оказались трое и их сразу же повели во второй корпус, в котором размещался батальон ППУ (пункт перевоза устройств), на армейском сленге это звучало, как: «Пришёл, поработал — ушёл». Нас же, оставшихся, погнали в первый корпус, где размещались батальон охраны, автомобильный батальон и ремонтная рота.

На первом этаже располагалась первая рота охраны. Я ожидал увидеть военных, снующих по коридору, но вместо этого нас встретил дежурный по роте сержант Чухревич с лицом монголоида и дневальный, громко скомандовавший «Смирно!», когда порог едва успел перешагнуть комбат. Дежурный по роте отчитался Рысюку, что служба проходит без происшествий. Майор отдал команду «Вольно» и весь этот маскарад с серьёзными выражениями лиц вызвал у меня пренебрежительную ухмылку.

Комбат моментально удалился в свой кабинет, а нас всех выстроили вдоль взлётки, выложенной синим кафелем. Я увидел эти деревянные кровати молочно-кофейного цвета с заправленными тёмно-синими покрывалами. Расположение роты напоминало советский лагерь для детей. Всё стояло ровненько, строго по линиям и тумбочки, размещавшиеся около каждой кровати, предавали казарме толику домашнего уюта.

— Ну, чё, прибыли, мажоры минские?! — засунув руки в карманы, язвительно сказал нам старшина Девьянец.

— Почему сразу мажоры? — возмутился Дорицкий, стоявший рядом со мной.

— Ты охуел, бля?! — зловеще негодуя, рыкнул на него старшина. — Вопросы тут я задавать буду, очевидно!

Дорицкий враз побагровел, не ожидая такого гостеприимного обращения к своей персоне. Не сказать, что первое проявление прессинга испугало меня или же я испытал трепещущее чувство обиды за своего товарища. Всё, что будет происходить в этих стенах до и после, всегда вызывало во мне, скорее, улыбку, нежели какие-либо другие рефлексии.

— А ты чё лыбишся?! — Обратил на меня свой грозный лик прапорщик Девьянец.

Долго в казарме нас не продержали, показали наши койки, где в тумбочках мы оставили свои вещи, — отныне я числился в первом взводе второго отделения, и повели на «материальный склад», выдавать нам обмундирование.

По дороге на склад мы снова проходили неподалёку от горстки солдат, которые, как мне показалось, делали вид, что сажают в твёрдую и уже промёрзлую землю вялые обрубки кустов. Солдаты принялись обругивать нас отборным матом и обещать лично отмудохать каждого, уверяя нас в том, что мы «кони потыканные». Нас сопровождал сержант Чухревич и один из ефрейторов, высокий и белобрысый вожак всей солдатской когорты, поинтересовался у него, чьи мы.

— Охрана, — безразлично ответил сержант.

— Пизда вам, печальные, — выругался ефрейтор.

Я проводил его гневным взглядом.

— Хули пасёшь, «слоняра»?! — Сказал мне солдат в замусоленном бушлате. — Я тебя запомнил, конь минский!

Я сплюнул и вместе со всеми продолжил свой путь по мукам.

На складе нас встретил радужный капитан Кабуцкий, заместитель начальника штаба по тылу. Нас построили в шеренгу и по очереди стали бросать в руки форму. Бушлаты, штаны, гимнастёрки, две пары белуг, портянки и берца.

— Бля, шевелись там! — покрикивал капитан.

Мы примеряли форму и берцы. Кто-то путался в одежде, не мог зашнуровать ботинки, и вся эта примерочная компания сопровождалась грубостью, которая мне, недавно бывши гражданским человеком, казалось недопустимой и приводила в оцепенение.

— Я вам сейчас мозги отбивать буду, — причитал Кабуцкий, хотя тогда я ещё не знал, что он не тронул бы нас и пальцем, однако такая армейская психологическая угроза, заставляла наши задницы пошевеливаться.

Кое-как нас экипировали и повели обратно в казарму. К сержанту Чухревичу присоединились высокий и белёсый младший сержант Дропак и низкорослый сержант Андрейчик с лицом крестьянского чухана. Они усадили нас на табуреты вдоль взлётки и принялись растолковывать, как нужно подшивать подворотнички. Я исколол себе все пальцы, пока мало-мальски пришил к своему воротнику эту белую тряпку.

— Слышь, а как у вас тут с «дедухой»? — спросил у Чухревича Дорицкий.

— Никто вас здесь трогать не будет, — ответил тот и улыбнулся. Его улыбка вселила в наши сердца надежду на спокойную службу.

— Ну, это пока не будут, — добавил сержант Андрейчик. — Пока вы все «запахи», не раступленные, всему обучаетесь, и спрос идёт с нас.

— А пока это сколько? — поинтересовался Дорицкий.

— Месяц карантина, а потом вас по ротам рассуют.

По крайней мере, это была хорошая новость. Значит одиннадцать месяцев вместо года. А это уже не так и плохо.

В десять вечера был отбой. Я лёг на свою узкую и скрипящую койку. После тяжёлого и суматошного дня спать, как не странно, не хотелось. В ушах стоял гул, в носу витал запах гуталина и сырости.

— Спите, «слоники» родные, ваших баб ебут другие, — раздался в темноте голос сержанта Чухревич, и я понял, что уж лучше бы мне поскорее заснуть, ибо подъём в шесть утра и новый армейский режим совершенно не обнадёживали.

Карантин

Или карантос. Период службы длинной в месяц у каждого военнослужащего срочной службы. Период адаптации, закаливания организма, освоения элементарных приёмов строевой, распорядка дня, основ устава гарнизонной и караульной службы, и прочих казарменных традиций, как уставных, так и не совсем. В общем, как окажется впоследствии, самый лёгкий отрезок службы, во многом запоминающийся для всех бойцов, не нюхавших пороху. Именно в карантосе всем станет ясно, чем приблизительно нам придётся заниматься в этой части и как пройдёт наша дальнейшая служба.

Ночью спалось тяжело. Кости ещё не успели привыкнуть к жёсткой пружинистой койке и вместо рук подруги, меня обволакивало колючее шерстяное одеяло. Мысли были спутаны и я не помню, как провалился в тревожный, но глубокий сон. Проснулся я за долго до официального подъёма и слегка вздрогнул, увидав на соседней койке дремлющее тело. Как потом оказалось, в час ночи привезли призывников из Гродно, около двадцати человек. Я проворочался с боку на бок до шести утра, в ожидании начала армейских будней.

— Рота — подъём! — рявкнул дневальный и его противный голос разлился по всей казарме вместе с ярким светом дневного освещения.

— Форма одежды три!

Я быстро вскочил с койки, ожидая такого развёртывания событий. Бренные тела на соседних койках ленно зашевелились, не осознавая до конца, что происходит.

— Подъём, печальные! — узнал я мерзкий голос прапорщика Девьянца. — Живее подорвали свои очèла!

По ходу событий сержанты объясняли, что форма одежды три — значит, одеть штаны с кителями и тапочки. Команды поступали весьма внятно и я быстро выполнил требуемое, первым выстроившись на взлётке. Смешно было наблюдать со стороны, как остальные пацаны пробовали себя укомплектовать. Даже прибывшие из Гродно, которым ещё не успели выдать форму, едва успевали натянуть на себя гражданку. Судорожное одевание сопровождалось матом старшины и смехом сержантуры.

С горем пополам новоиспечённые бойцы выстроились вдоль взлётки, зевая и протирая осоловевшие глаза.

— Так, что тут у нас?! — завопил старшина. — Нарушитель?

Девьянец подошёл к изрядно пошатывающемуся парню.

— Ну-ка дыхни?

Парень дыхнул.

— О, боец, это залёт! Под карандаш его! Фамилия твоя!

Парень что-то промямлил.

— Вынь хуй с пасти, скажи внятно!

Залётчиком оказался Кораленко родом из Могилева.

— Первый день и уже залёт! Я постараюсь устроить тебе в свою роту, и служба у тебя до дембеля в заёбе будет!

Далее нас погнали в сушилку одевать берцы и сразу же бегом на улицу, прививая с первого дня быстроту и сноровку.

На улице стоял холод собачий. Как бы я не пробовал втянуть шею в плечи, дрожь пробивала насквозь, бросая тело в холодный пот.

— Кто сегодня на подъёме? — спросил у Чухревича Девьянец.

— Шибко.

— Так чё ты сразу не сказал?! Гони это стадо на плац!

И нас под счёт «раз-два-три» погнали бегом на главный плац. Там уже выстроились бравые ряды всей части. «Карантин» поставили с краю, а со всех сторон только и доносилось шипящее и устрашающее «слоняры».

Я осмотрелся. Плац был площадью не больше обычного школьного стадиона, асфальт давно потрескался и белые полосы с очертаниями квадратов и линий построения, казалось, затянули этот прямоугольник земли своими толстыми ремнями. Напротив находилась трибуна с гербом и флагшток, на котором вяло повис символ коммунистической эпохи нашего государства. Левее от трибуны были размещены стеллажи с изображениями некоего бойца, который наглядно демонстрировал положения солдата в строю, эстетику подъёма ноги, поворотов и движений, а так же, как необходимо держать и крутить в руках автомат. По правую сторону от трибуны рос ряд высоких сосен и серое небо, грустно облокотившись об острые вершины деревьев, необъемлемой массой двигалось на север. Больше ничего, только сумрак и безразличие.

— Идёт, — внезапно прокатилось по рядам.

Над плацем повисла тишина. Я стал присматриваться, и недалеко от трибуны разглядел огонёк от сигареты. Потом кто-то выбросил его в сторону и вышел на центр плаца.

— Становись! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! — отрапортовал незнакомец, повернулся кругом и снова стал двигаться к трибуне.

Лишь тогда я разглядел, как из темноты деревьев показался второй силуэт, высокий и крепкий мужчина, который шёл в направлении первого. Около трибуны за пять шагов друг от друга они остановились, приставив руки к голове, что-то обсудили, и возвратились на центр плаца.

— Здравие желаю, товарищи солдаты! — раздался голос полковника Шибко.

— Здравие желаем, товарищ полковник! — разнузданно ответила вся часть.

— Плохо! Что не выспались, бойцы? Ещё раз! — скомандовал полковник.

— Вот сука, — шёпотом сказал кто-то.

Только с третьего раз мы кое-как ответили полковнику на утреннее приветствие, после чего отправились на пробежку вокруг части.

Бежали по ротно, тяжело дыша друг другу в шеи. Бойцы из остальных подразделений обгоняли нас, называли «слонами», всяческим образом выказывая своё негодование к нашим персонам, словно получали от этого моральное удовлетворение. Я видел, как в задних рядах некоторых подразделений мелькали огоньки от сигарет. «Дедушки» покуривали набегу, демонстрируя нам «желторотикам» свою мастерскую практику и смекалку.

После первого круга я согрелся, а пробежав ещё два, с меня можно было выжимать потную белугу.

Вернувшись в роту, мы заправили свои койки, и пошли умываться, бриться и чистить зубы. В душевой стояло два ряда умывальников по пять с каждой стороны, поэтому приходилось занимать очередь.

Я намочил своё лицо и посмотрел на себя в зеркало. Казалось, на меня смотрел совершенно другой человек — глаза были поджаты, скулы напряжены. Как бы я не хотел, но у меня совершенно не было желания улыбаться или поддерживать шуточки других ребят. Ничего, период адаптации проходил быстро.

В семь утра нас построили на приём пищи, вывели на улицу и под счёт направили к столовой. «Стелс» находилась недалеко от штаба части, и представляла собой небольшое одноэтажное строение. Завели внутрь, где мы повесили на вешалках свои бушлаты и друг за другом направились к раздаточной, получать первую порцию солдаткой каши. Я сел за столиком рядом с Дудалевичем, который оказался тем самым моим соседом по койке, и у которого было непропорциональное лицо, так что левая скула выступала в сторону больше правой, Ванным родом из Гомеля и Кокадрекой, больше похожим на миниатюрную свинку. Как оказалось, у них остались домашние харчи, и они разложили их на весь стол. Харчи разрешалось съесть, что мы тут же и исполнили.

— А я, пожалуй, отведаю и армейского пайка, — сказал Дудалевич, доев свою ссобойку.

— Фу, как можно есть эту похлёбку, — по-девичьи возмутился Какодреко и надул розовые щёчки.

Мы ели копчёную колбасу с батоном и запивали это дело апельсиновым соком, делясь первыми впечатлениями.

— Как я вынесу тут целых полтора года? — вздыхал Ванный, крепкий, взбитый парень, жадно вгрызаясь в бутерброд.

Относя подносы к отстойнику, нас уже поджидали солдаты, заступившие в наряд по столовой.

— Слышь, братан, угости сигареткой, — обратился ко мне парень с замученным от недосыпания бледным лицом.

Я достал пачку и протянул ему.

— Я пять возьму, — сказал он и наглой грязной рукой вытянул пол пачки.

Я поставил поднос и направился к выходу.

— О, земеля, сигаркой не угостишь, совсем курить нечего, — обратился к кому-то за моей спиной тот же голос.

Возвращаясь в роту, мы сели с сержантом Чухревич в курилке. Как приятно было затянуться первой за эти часы сигаретой. На улице было сыро, я сидел на лавке в этой нелепой форме и с грустью посматривал по сторонам.

— Не хер этим «слонам» третьего периода сигары раздавать в столовой, вы их вообще экономить должны, ща придут ваши сержанты, а у вас папирос нет, прячьте их подальше, а лучше вообще остальным говорите, что не курите.

Мы помалкивали, не особо вникая в армейский быт и традиции.

«Хопіць раскісаць. Мяне нішто не змусіць перамяніцца. Ніякія абставіны. I яшчэ, трэба сабе паабяцаць, з гэтай хвіліны і да апошняга думаць па-беларуску. Няхай гэта будзе маёй падтрымкай, кропля святла ва ўсім гэтым чадзе, каб канчаткова не звар’яцець, застацца чалавекам, мужным і стрыманым, бязлітасным і дзёрскім. Нават у самых складаных абставінах», — подумал я и решил придерживаться этого правила и впредь.

***

В роте нас встретили только прибывшие с учений сержанты батальона охраны. За нашим взводом закрепили сержанта Шмелёва, невысокого парня, весьма смахивающего на шимпанзе и младшего сержанта Кесарчука, высокого подтянутого юношу со шрамом на правой щеке. После того, как остальных ребят прибывших ночью из Гродно, Бреста и Могилева экипировали в форму и расформировали по взводам и отделениям, наш первый взвод завели в линейку и рассадили за парты. Я сел в самом конце вместе с Дудалевичем.

— Ну, что, пацантрэ, поздравляю вас с прибытием в ряды нашей доблестной части и отвечаю, что попали вы в полную жопу. Меня зовут Влад Шмелёв, можно просто Шмель, а это Кесарь, — ткнул локтём Кесарчука Шмель, так что у того враз побагровела полоска тонкого шрама. — На время карантина мы будем тут за вами присматривать, так что слушайте и держитесь нас, потому что за любой ваш «слонячий» косяк по шапке получать будем мы, но потом, когда вас рассуют по ротам, с вас спросят. Так что ну его на хуй косячить в эти первые дни.

Шмель важно подтянул к себе с края стола гору наших личных дел.

— Так, ну а сейчас познакомимся, — сказал он. — Кто тут у нас. Шынковский?

— Это я, — ответил паренёк, с которым мы вместе прибыли из районного военкомата.

— Э, подорви очèло! — скривил рожу Шмель.

Шынковский встал.

— Когда называют фамилию, надо вставать и говорить «я», если в помещение заходят «шакалы» — такая же история, прапор ещё ладно; будите тупить — не покурите, будите выёбываться — не покурите, сходите в чифан. Запомните, здесь за одного страдают все. Мне лично по хуй, кто там кем был на гражданке, да хоть мастер спорта по каратэ, теперь вы все солдаты первого периода — «слоны» значит. Кесарь — «фазан», ему можно, например, курить и не спрашиваться у меня разрешения, он второй период, я уже «дед», т.е. третий, мне вообще везде зелёный свет. Так что в ваших же интересах сразу сечь фишку и вникать, что да как. Тут мамки нет, девку за сиську не подержите, друзья не помогут. Первые полгода вы вообще умирать должны.

Такие откровения сгущали краски, понятия смешили, а сама ситуация рождала в мыслях протест и негодование.

— Марик?

— Я! — быстро вскочил коренастый парнишка.

— Откуда сам?

— Из Гродно.

— О, земеля! Ты с какого района?

— Фолюша.

— А Ножика знаешь?

— Нет, не слыхал…

— Садись. Иванов?

— Я, — встал невысокий смуглый парень.

— Город?

— Гродно.

— Что-то в этом году много гродненских, — обратился Шмель к Кесарчуку. — Чем на граждане занимался?

— Работал на шиномонтаже.

— Баб много отодрал перед армейкой?

— Ну так, — почесал затылок Иванов.

— А я троих сделал в отпуске, прикинь — двух за ночь и одной на клык накидал, — сказал всё тому же Кесарчуку гоповидный Шмель.

— Ка-ко, ку-ка, что? — недовольно произнёс сержант.

— Какадреко, это я, — встал розовощёкий паренёк.

— Буду звать тебя Какодридзе, сука ну и фамилия.

— Почему Какодридзе? — возмутился «поросёнок».

— Потому что фамилия грузинская! Ебало закрыл и сел на место.

Какадреко расстроенно присел.

— Ванный?

— Я, — встал здоровяк.

— Откуда?

— Гомель.

— Оно и видно, Чернобыль прошёлся, восемнадцать лет, а выглядит на тридцать.

— Не смешно, товарищ сержант.

— Слышь, «слон», тебе говорили, что лучше не рамсить? — тут же встрял Кесарчук.

— Да ладно, Серёга, пусть пыжит, один косяк и всем взводом не покурят, посмотрим, как потом заговорит.

— Я не курю, — безразлично сказал Ванный.

— Оно и лучше, — разулыбался Кесарчук, — пацаны, скажите спасибо Ванному, из-за него вы сегодня не курите.

Ванный сел, а со всех сторон послышалось недовольное причитание:

— Спасибо тебе, Вова…

— Шкондиков?

— Я! — вскочил юркий паренёк.

— Смотри, Серёга, пол года служит, во подфартило! Кафедра военная. Так «слоном» и уйдёт. От куда такие кадры?

— Берёза.

— Нехайчик?

— Я! — по стойке смирно встал мальчуган лицом похожий на мышь.

— Откуда?

— Могилев.

— Сиченков?

— Я, — встал болезненно бледный парень.

— Откуда?

— Брест.

— О, Серый, твои края.

— А ты, случайно, не из 31 школы? — спросил у Сиченкова Кесарчук.

— Да, оттуда.

— Я помню тебя, ты в старших классах учился.

— Может быть.

— Вот подсосало пацану, — заржал Шмель, — ща тебя младшой здесь погоняет, но это ничего, в армии возраст ни о чём не говорит, главное — период службы.

Шмель назвал мою фамилию, и я не спеша поднялся.

— Ещё один «годзилла»!

— А почему «годзилла»? — спросил я.

— Потому что год служишь, а все нормальные пацаны полтора жмут.

— Ну, кто на что учился.

— Умный я смотрю, учитель истории, пацанам в школе небось двойки ставил, да?

— Не, я нормальный был.

— Ну, живи пока.

— Дудалевич?

— Я! — вскочил мой сосед.

— Чё с лицом?

— От природы такое, — растерялся тот.

— Деревянное, — тупо заржал Шмель и мне уже захотелось его вырубить.

— Гузаревич?

— Я!

— Глянь ка, однофамилец сержанта нашего Гузаревича из третьей роты?

— Это мой племянник, — сказал парень моего возраста.

— Нормально, племяш будет дядю на кости ставить, вот я и говорю, справедливости в армии не ждите, тут совершенно другие законы.

— Тряпичный?

— Я, — встал паренёк с круглыми глазами.

— А ты чё такой довольный, курил на гражданке?

— Нет.

— Ну, так убери эту тупую ухмылку, а то я думаю ты с меня стебёшься!

Тряпичный нахмурился и сел.

— Мукамолов?

— Я, — поднялся мальчик лет пятнадцати.

— Тебе сколько лет, малая?

— Восемнадцать.

— Сразу после школы забрали?

— Нет, я с девятого класса работать пошёл.

— Будешь Мукой. Гурский?

— Я! — встал высокий детина с женственным лицом.

— О, по тебе сразу видно, что сварщик, — сказал Шмель. — Какую хабзу заканчивал?

— Вторую могилёвскую, по классу сварки.

— Рыбак рыбака, видит из далека. Я как дембельнусь, на стройку варить пойду, там сча зэпэха что надо… Так, кто дальше, Селюк?

— Я! — подпрыгнул тёмно-волосый коротышка.

— Откуда?

— Брест.

— Шманай?

— Я, — встал ничем не примечательный паренёк с прыщавым лицом.

— Дай ка угадаю — Гродно?!

— Жлобин.

— Садись, кэлх.

— Хитрец?

— Я!

— Откуда, хитрожопый?

— Городской посёлок Ганцевичи.

— Какой же это городской посёлок, вёска в натуре, ты — колхозник!

— Ну не знаю…

— Малая ждёт?

— Конечно.

— Давно встречаетесь?

— Три года.

— А зовут как?

— Наташа.

— А номерок дашь?

— Нет.

— Да ладно, я шучу. Но скажу одну вещь, бабы эти существа непостоянные, на граждане это да, ещё можно удержать, а тут… У нас в роте из всех только троих дождались, да и то не факт, что они ни с кем за это время не кувыркались, кто тебе признается. Кесаря вун тоже бросила, коза.

— Приехала на присягу и сказала, что бросает, — досадно подтвердил Кесарчук.

— Так, ну и последний фрукт. Леонов?

— Я, — встал высокий светловолосый парень с одним ухом.

— А что со вторым, бедняга?

— Собака в детстве откусила.

— Так ты на уши долбишься?

— Да нет, вроде.

— Ты — лох, — тихо сказал Шмель.

— Что-что? — переспросил одноухий.

— Ну, а говоришь, не долбишься.

Одноухий обиделся и сел на место.

Почему-то никому смешно не было. Мы сидели с некоей опаской, поглядывая на этих двух персон.

— Короче ладно, сидите тихо и не рыпайтесь, а я пока порублюсь, Кесарь, если кого что-то интересует, всё по факту вам разложит, — сказал Шмель и, положив голову на шапку-ушанку, вмиг уснул.

В ту же минуты парни со всех сторон стали засыпать Кесарчука вопросами. Я же погрузился в себя, меня абсолютно ничего не интересовало, уже в тот момент я мечтал о кровати, о том, что можно помолчать, ничего не делать и забыться, пусть ненадолго, но всё же на мгновение предать мысли забвению.

***

Через два часа после просидки в линейке нас повели на плац на первую строевую.

Сперва мы отрабатывали повороты на месте и движения рук. Потом передвигались по квадратам, поднимая ноги, потом маршировали. Мышцы забились на столько, что через час было просто больно ходить. Командовал нами Шмель, злобно покрикивая на нас, помогал ему Кесарчук, он с большего молчал, лишь делал замечания наиболее слабым новобранцам. Как лично мне показалось, сержанты просто рисовались перед старшим лейтенантом Студневым, командиром закреплённым за нашим взводом. Тот, в свою очередь, практический не обращал на нас внимания, стоял в стороне, разговаривал по телефону, пряча под воротник бушлата лопоухие уши. Он был невысокого роста и чем-то смахивал на гнома. И у меня сложилось первое впечатление, что он скромный губошлёп.

***

Каждый четверг солдат возили в баню. Нам выдали «мыльно-рыльное», погрузили в синий «МАЗ» и повезли по назначению. Баня находилась поблизости от части. Я сидел у окна и смотрел на город. В ноябрьской дымке Минск казался уставшим и печальным. Но мне нравилось смотреть на его серые очертания, на каждый жилой дом, людей, испарения, грязный снег. Казалось, мгновение назад я находился в месте, лишающем меня свободы и наделяющим определёнными обязанностями, а там, за окном автобуса, проходила иная жизнь, а я был словно вне её, вроде бы рядом, но сторонним наблюдателем.

Возле бани нас построили в колону и по рядам запустили внутрь.

На входе прапорщик Девьянец разъяснил нам политику всеобщего омовения:

— У вас есть ровно десять минут, чтобы помыть жопы и выковырять подзалупный творожок, воду не разливать и не баловаться!

Как оказалось, баня представляла собой длинный коридор с шестью душевыми по бокам.

— В душевую заходим по три! — скомандовал старшина и уселся на стул возле входа.

Мы разделились на группы, и пошли мыться.

Душевая была настолько мала, что даже одному человеку было бы там тесно и неуютно. Мы раздевались, тёрлись друг о друга спинами. Один из пареньков в моей группе, со второго взвода, с волосами на спине, оказался к тому же ещё с ног до головы покрыт прыщами и краснеющими чирьями.

«І чаму менавіта гэтая пачвара трапіла разам са мной?!»

Я старался стоять от него поодаль, едва не прижавшись к стене, но крохотность площади всё равно позволяла касаться его шелуховатой кожи. Уж лучше бы я вообще не мылся…

И вот снова автобус, несколько минут города и пара прохожих; ворота закрываются и всё — наступает уныние и полная апатия.

***

Утром следующего дня у нашего взвода случился первый косяк. Мы шли на утреннюю пайку. От казармы до «стелса» было около пятидесяти метров. Мы прошли штаб, свернули за чифаном налево, прошагали несколько метров вдоль стадиона. Я увидел дома за чертой части. Было семь утра и в некоторых окнах горели огни, тёплый домашний свет и уют.

«Там, відаць, зараз хтосьці заварвае сабе каву, глядзіць тэлевізар, прагортвае навіны на кампутары, атрымліваючы асалоду восеньскай раніцы, няхай і не такой прыемнай, аднак лепшай за нашую».

Под счёт «раз-два-три», «выше ногу, убогие» мы выстраиваемся возле одноэтажного здания, из глубины которого пахнет едой. Шмель забегает по ступенькам, докладывает дежурному по штабу, что прибыл первый взвод карантина и по шеренгам, друг за другом, заводит нас в столовую. Внутри тепло и приятно. Мы вешаем бушлаты, опять выстраиваемся у входа в раздаточную и по команде направляемся за утренней порцией. Всё угнетающе-однообразно и немного уже начинает раздражать.

Не доев до конца, Гурский вскакивает с места и несёт свой поднос к отстойнику.

— С хуя ли ты подорвался, военный? — останавливает его Кесарчук.

— Так если мне не лезет, зачем давиться? — удивляется тот и заносит свою порцию.

По пути к казарме мы сворачиваем на общий плац, делаем там три круга, высоко поднимая ноги, потом сержанты останавливают наш взвод посредине и ещё минут пять мурыжат наши тела, заставляя становиться «смирно», «равнение направо и налево».

Гурский немного выше меня и стоит в первой шеренге, как раз передо мной.

— Ты я вижу, самый борзый «слон», — подходит к нему сержант Кесарчук, хватает за воротник и, вырвав верхнюю пуговицу из бушлата, бросает на землю. — Вечером проверю, как пришил, а пока до конца недели ваш взвод не курит!

Женоподобный Кесарчук оказался не таким уж и робким пареньком, как нам показалось с первого раз.

***

После обеда началась зубрёжка караульных статей. Нас рассадили по центру взлётки в четыре ряда перед столом, за которым восседали бравые сержанты, и под диктовку заставили записать первую партию статей. В общей сложности нам необходимо было выучить наизусть около двадцати пяти, для ясности, это где-то четыре листа формата А4 мелким почерком. Нас настоятельно готовили к караулу, с ярым желание зачислить большинство в охрану.

— Рассказывать статьи надо дословно, — пояснял Кесарчук, — нельзя менять слова местами, и на ходу придумывать новый контекст.

— Я в школе то и стишок выучить не мог, а тут этот талмуд зубрить? — возмутился Шманай.

— Ничего, на костях быстро учится, — сказал ему Кесарчук.

— В ваших же интересах выучить эти статьи в карантине, — говорит Шмель. — Когда вас расформируют по ротам, там совершенно не будет времени на подготовку, а первый экзамен уже в начале января. Я, конечно, тоже сначала думал, как выучить так много текста, но когда побывал в карауле, желание появилось сразу. Пацаны, летом в карауле просто шик, ездите по городу, пялите на тёлочек, люди вокруг гуляют, как на празднике короче, а в роте одни работы, строевые, наряды, сами выбирайте, что лучше…

— Ну, по первому в карауле заёб, — добавил Кесарчук.

— По первому это да, но зато потом…

Я воодушевился сказанным. Прибывать вдали от части целые сутки, в этом что-то было. Прочитал пару коротких статей и тут же их запомнил.

«Здаецца, не цяжка…»

***

Потом наш взвод ступил на полосу сплошных неудач. На следующее утро в столовой случился очередной нелицеприятный инцидент. Ванного поставили на бушлаты, т.е. в то время, когда мы поглощали пищу, кто-то один из нашего периода по очереди должен был стоять возле вешалок с бушлатами и смотреть в оба, чтобы чего не спёрли. Чаще всего пропадали кокарды, перчатки и даже шапки ушанки. Воровали все кому не лень из других рот, желая обзавестись новенькими вещами, свои были изношены, а тут такая возможность. Первый, кто окончит приём пищи, должен был сменить Ванного и только тогда он мог получить свою жалкую порцию армейского яства. Ванный, не дождавшись смены, ринулся к раздаточной и взял свою порцию, опасаясь, как бы не остаться без пайка. К тому времени, признаться, наши животы успели сузиться, и армейская пища уже шла за две щеки. Постоянно хотелось есть, чего-нибудь жирного или сладкого, а вместо всего этого приходилось довольствоваться безвкусной и обезжиренной кашей.

Уже одеваясь к Ванному подскочил свирепый Кесарчук и нанёс ему в грудь два прямых удара.

— Ты охуел! — шрам Кесарчука побагровел, так и желая сорваться с его лица краснокрылой птицей и умчаться прочь из этих мест.

Ванный был вдвое шире злобного сержанта и вырубил бы его с одной подачи. Я видел, как яростно затряслись его сжатые кулаки, видел его бычьи глаза, поэтому быстро подошёл к нему и затащил в строй.

— Вы «слоны», не курите ещё две недели, — заключил Кесарчук.

Возвращаясь в казарму Ванный сказал:

— Я убью его, если он ещё раз меня тронет.

«Такія справы».

***

Утром следующего дня мы преспокойно шли себе обратно в роту, возвращаясь со «стелса». Небо напоминало скисшее молоко, а шею поверх воротника бушлата лизал гадкий ветер. Ничего не могло радовать, ни о чём не хотелось думать.

К моему великому удивлению, Шмель двинул наш взвод в сторону курилки, скомандовал всем зайти внутрь и сесть, что мы послушно и исполнили.

— У нас во взводе стукач появился, — закинув ногу за ногу, презрительно начал он. — Меня сегодня перед пайкой к себе комбат вызвал на огурцы.

Шмель закурил и выпустил на волю клуб дыма, некоторые пацаны повели носами, стараясь уловить табачные ароматы. Прошло уже два дня, как наш взвод не курил.

— Сказал, что запрещаю вам курить, и могу на кичу поехать за неуставщину, — продолжал разглагольствовать Шмель. — Вы, «слоны», такие тупорылые, думаете я не знаю, кто это сделала? Да комбат мне сам фамилию назвал! И если этот чамар не ссыкло, то хотя бы здесь признается перед пацанами.

Мы тут же принялись рыскать глазами друг по другу, силясь найти у кого-нибудь во взгляде перемену или замешательство.

— Это я сказал… — промолвил одноухий стропило Леонов.

— Вот, сука, — зашипели на него со всех сторон. — Зачем, Володя?!

Он потупил взор и молчал.

— Ты, говно, попал в мой чёрный список, — сказал ему Шмель. — Я специально поговорю с комбатом, чтобы тебя в нашу роту распределили и до конца моего дембеля ты у меня умирать будешь, а сегодня ещё по всем ротам клич кину, что ты чёрт галимый, и ни где тебе покоя не будет. Вешайся сразу!

Одноухий лишь тяжело вздыхал.

— Ну, а раз у нас во взводе курить комбатом не запрещается, чего уж там, давайте. Смелее, доставайте сигареты, пацаны, можно ведь, — сказал Шмель.

Некоторое время мы не решались.

— Да я серьёзно вам говорю — курите!

Мы быстро подоставали свои сигареты, закурили, сделали первую, глубокую, сладчайшую затяжку, и, в этот момент Шмель отправил свой бычок в мусорку, быстро вскочил и скомандовал:

— Окончить перекур, встать первый взвод!

Дым валил трубой.

— Э, дебильные, живо побросали соски и уебали в роту! — рявкнул Шмель.

Сигареты полетели в урну, лишь один Иванов силился сделать ещё пару затяжек.

— Иванов, «слоняра», ща у меня на кости упадёшь!

Мы возвращались в роту, смакую во рту привкус одноразового дыма.

— И потом не говорите там, что я курить запрещаю, вафлики, — говорил нам в след Шмель.

***

После обеда сержанты либо решили над нами смиловаться, либо их испугали угрозы комбата. Возле «стелса» свернули на узкую дорожку и вышли к святая святых — чифану. У порога данной богадельни Шмель остановил нас и чётко разъяснил:

— Скидываемся нам с Кесарем на две пиццы, попить чего и мне пачку сигар не ниже «Винстона».

Мы скинулись по рублю и ломанули по высоким ступенькам с чипок.

Изнутри чифан напоминал сельский магазин. Обилие свежих булочек, пирожков, смаженок, коржиков, пряников, карамельных конфет, халвы, лимонада и прочей провизии, которую я то и на гражданке не особо жаловал, представлялась в то мгновение бескрайним оазисом сладострастного чревоугодия.

Шмелю с Кесарчуком купили по две домашние пиццы, колы и сигарет. Сержанты тут же устроились в конце помещения за круглым столом, не спеша пережёвывая свои угощения и с интересом поглядывая в нашу сторону. Мы же всем взводом встали в длинную очередь, в маниакальном ожидании поглотить своими ртами все вкусности, которые только можно было купить за деньги.

Я стоял и смотрел в маленький чёрно-белый телевизор, который висел на стене за буфетчицей. Шёл канал СТВ, «Музыкальный ринг», играла группа «The Toobes», как будто «The Why» в далёком 1969 году. Я смотрел на них и лишь вздыхал. Мои пальцы отвыкли от струн, и хотелось обругать всех матом.

Насытившись вдоволь сладким, так что дыхание прерывалось на полу-вздохе, мы отправились в роту. Возле казармы Шмель даже разрешил нам нормально перекурить.

***

— Сколько?! — спросил как-то у меня в душевой Шмель, когда мы после очередного ужина готовились к завтрашнему дню: умывались, брились, чистили зубы.

Я растерялся.

— Времени в смысле?

— Сколько? — улыбался мне Шмель кривыми зубами.

— Влад, двадцать минут девятого! — подошёл к нам Гурский.

В последнее время я стал чаще замечать его возле сержанта Шмелёва. Они вместе ходили курить, шутили, словом, стали самыми закадычными друзьями, даже Кесарчук не казался на его фоне так приближон к Шмелю. Однажды, сидя в курилке, Шмель нам сказал, что самый нормальный пацан среди нас это Володя Гурский. Все из наших называли его между собой «подсосником», но языки держали за зубами.

— Да нет же, «слоны», сколько?! — повторял Шмель. — Сколько? Сколько? Сколько? — расхаживал он голым по душевой, тыча во всех пальцем.

Я обратил внимание на Кесарчука, он стоял возле окна и пальцем что-то написал на запотевшем стекле. Приглядевшись, я распознал цифру сорок восемь.

— Сорок восемь! — крикнул Селюк.

— Кто сказал? — не ожидая, спросил Шмель.

— Я!

— От куда ты знаешь?

— Так Серёга на окне написал.

— А что это означает?

— Не знаю.

Кесарчук вышел на центр душевой, взял тазик и окатил себя с ног до головы горячей водой.

— Сорок восемь, — поёжившись, важно сказал Кесарчук, — значит, столько дней осталось служить, когда у вас «дедушка» будет спрашивать «сколько», надо точно ответить, сколько ему до дембеля осталось, ответите неправильно, будете в сушилке на костях жать число, которое по незнанке назвали.

Шмель довольно намыливал яйца чьей-то мочалкой.

— Да, сорок восемь и домой…

***

В первом взводе сидеть можно было только под видом изучения статей. Всё остальное время, мы всегда были обязаны быть чем-то заняты. Шмель и Кесарчук постоянно за этим следили и покрикивали на нас пуще других сержантов из других взводов. Я видел, как во втором и третьем взводах бойцы вольготно рассиживали на табуретах и вели пространные беседы. Стоило кому-нибудь из нас присесть, тут же откуда не возьмись являлись наши надзиратели и с криками «живо отбивать кровати», лишали нас отдыха.

Пришлось ухищряться, брать в руки тетради и, глядя в них, тихо перешёптываться.

Больше всех ныл здоровяк Ванный.

— Это ж только две недели прошло, а я уже домой хочу.

— А я бы сейчас пивка накатил, — заговорил о больном Иванов.

— И рыбки сушёной, — добавил Марик.

— Пацаны, успокойтесь, — встрял Шинковский, — зачем психику травмировать?

— А вот же повезло тебе, — обратился ко мне Ванный. — Год всего служишь и я бы мог… Почему вышку не закончил?

— Повезло у нас Шкондикову, он вун вообще полгода, — сказал ему я.

— А я вот дневник вести стал, — шептал Тряпичный. — Буду каждый день записывать, что да как, а потом под дембель по роте пущу почитать.

— Ага, как толчки драил, и кровати отбивал?! — засмеялся Иванов.

— Нет, о мыслях и переживаниях…

***

Шмель часто устроивал показательные отбивания кровати.

На взлётку выставили койку, и сержант показывал всему карантину, как правильно заправлять постель и отбивать её плашками. В его исполнении это выглядело безукоризненно. Ровно отбитое и натянутое покрывало только радовало глаз. Нам же оставалось ещё долго практиковаться в этом не простом ремесле, дабы в будущем демонстрировать в роте свои навыки.

А через пару дней Шмель сказал заправлять за собой кровать рядом спящего с собой Шинковского. Тот отказался и получил за это под дых, отпрянув на койку.

— Значит, Иванов будет заправлять, — сказал ему Шмель.

— Э, Саня, ты не офигел, — тут же возмутился на Шинковского Иванов. — Топишься в говне, других не топи!

Уже на следующее утро я видел, как Шинковский заправлял за Шмелём койку.

Кесарчук спал рядом со мной, но мне такие указания не давал. По статусу ещё было не положено.

***

Однажды Шмель устроил нам поучительную встряску коек. С утра мы плохо отбили кровати и, придя с пайки в роту, он подорвал весь взвод, перевернув матрасы каждого бойца.

— Вы курить опять бросить захотели?! — оскалил он на нас свои обезьяньи зубы. Его лопоухие уши стали ещё больше и мне даже показалось, отчаянно затряслись от злости.

— Как вы в роте жить будите? Что за период, самый худший взвод.

Здесь он, конечно, преувеличивал. Взводом в карантине мы были самым лучшим. Громче всех пели, шли строевым в «стелс», при команде «прямо» со всей дури вдаряли каблуками берцев по заледеневшему асфальту. Шмель с Кесарем держали нас в ежовых рукавицах, прививая с первых дней дисциплину батальона охраны.

— На хрена мне эта артподготовка, — постоянно жаловался нам Ванный. — Я в охрану не собираюсь…

— Чтоб не растащило, — язвил как всегда Иванов. — Пойдёшь в свои «автоботы», а койку как следует заправлять не умеешь.

Подорвав матрас Шкондикова, на пол из его кровати посыпались конфеты. Шмель обрыскал лежак и вытянул оттуда заныканный пакет сладостей.

— Взвод, это залёт! — подняв над собой улики, скривил и до того непривлекательное лицо сержант Шмелёв.

— Не курите до конца карантина, — вякнул Кесарчук.

К Шкондикову на выходные приезжало целое семейство и он, видимо, решил затихорить для себя про запас.

— Хоть бы с пацанами поделился, не так бы обидно было, — вздохнул Ванный.

Вечером Шмель придумал для «полуголзиллы» наказания, заставив его съесть весь мешок конфет.

Мы подшивались, а он закидывал в свою пачку шоколадки.

— Товарищ сержант, может, мы поможем, всё-таки за одного страдают все, — встрял Иванов.

— Самый раступленный, что-ли? Пусть жрёт.

На десятой конфете я заметил, как лицо Шконда помрачнело.

«Няўжо прыйдзецца ўвесь пакет з’есці, а там добрых паў кіло?»

— Шмель, да хорош… Ещё в санчасть загремит, нам же комбат разнос устроит, — включив мозги, сказал Кесарчук.

Шмель помялся, и, забрав себе пакет с остатками роскоши, пнул Шкондикова под зад.

— Съебись с глаз моих, вафля!

***

Каждую субботу во всех подразделениях проводилось ПХД, т.е. парково-хозяйственные дни, или же, выражаясь языком армейским, — «полностью хуёвый день». Все кровати выносились на взлётку и мы сперва подметали пол, протирали пыль, поливали цветы, потом получали от старшины Девьянца бруски хозяйственного мыла, которые тут же кропотливо натирали ножницами в тазы, заливая всю эту консистенцию водой и взбалтывали шваброй до состояния пены. Полученную массу мы старательно выбрасывали на пол и размазывали по всей казарме, потом смывали тряпками и заново мыли пол. Процесс не из приятных, но даже в этих стенах нашлись юмористы, которые назвали это мероприятие «пенной вечеринкой». Весьма остроумно. Именно с тех минут я осознал, что ко всему в армии нужно относиться с улыбкой и фигой в кармане, чтобы окончательно не тронуться умом.

Мы катались на швабрах, размазывая пену по всем углам, даже не представляя, сколько времени нам понадобиться, чтобы её убирать. Шутили. Сержанты сидели на кроватях, выставленных на взлётку, тупились в телефоны, ленно покрикивая на нас.

А потом дневальный с тумбы, низкорослый дрыщ третьего взвода, громко прокричал мою фамилию на всю располагу.

Я подбежал к бойцу.

— Чего?

— К тебе приехали на КПП.

Вмиг возле меня появился Шмель, быстро отвёл в сторону и сказал:

— Ты когда будешь обратно в роту идти, не забудь прихватить чего съестного и для нас с Серёгой.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………

На КПП ко мне приехали друзья. Я сидел на лавочке, ел конфеты и слушал в наушниках нашу первую демо-запись. За эти недели я напрочь отвык от мира и музыка, звучавшая в моей голове, казалась совершенно фантасмагорической и непонятной. В основном я молчал, рассказывать было не чего, а новости, которые мне травили друзья, представлялись такими чуждыми и далёкими от этой обстановки, что я подумал о том, уж не ошиблись ли они адресом и вызвали не того человека.

***

Воскресение в армии считалось самым свободным днём. Мы закрывались в линейке и под видом изучения статей, читали газеты. Я был удивлён, обнаружив там литературные журналы «Маладосць» и «Нёман». Приятно было перелистывать рассказы Андрея Федаренко и других немногих белорусских писателей, с которыми я был лично знаком, и которые мне нравились, как авторы. Я вспомнил, как я относил в редакцию свои первые недопробы пера.

В линейке мы так же обнаружили две акустические гитары. Одну из них облюбовал Сиченков, он что-то бренчал, выдавая своей игрой увлечения металлом, потом, увидев, что никто более не осмеливается взять в руки второй инструмент, я примастился рядом. Мы играли всевозможные каверы, которые только знали. Я играл хуже Сиченкова, поэтому обыгрывал ритм партии. Пацаны завороженно смотрели в нашу сторону и улыбались. Особенно хорошо получалась «Metallica».

— А ну-ка слабайте мне Круга «Владимирский централ», — уселся напротив нас ближе к вечеру сержант Шмель. — А потом и «Демобилизацию» Сектора.

Мы играли. Мои пальцы, отвыкнув за эти недели от жёстких струн, бегали по грифу, и я готов был играть что угодно, лишь бы ещё немного подержать в руках этот заюзанный инструмент.

***

По утрам пробежки, после каждой пайки фанатичное отбивание кроватей, нет минуты, чтобы даже поковырять в носу, всем карантином сидим на взлётке и сержанты учат нас перематывать портянки, потом зубрёжка статей, снова отбивание кроватей, постоянная уборка помещения, подметание полов, помывка сортиров.

Вечером перед ужином весь карантин стоит на взлётке в упоре лёжа.

— Охрана всегда жмёт на костях, — расхаживая между нами, деловито разъясняет голый по пояс сержант Шмелёв.

Пол кафельный и наши нежные кулачки впервые чувствуют то неприятно режущее ощущение в костяшках дрожащих рук.

— Раз, два, полтора!

Торс у Шмеля, словно изваяние античной скульптуры, грудь вздрагивает в такт нашим отжиманиям.

— Держим уголок, печальные!

Моя задница плотно упирается в холодные кафельные плиты, ноги вытянуты вперёд, руки пытаются дотянуться до носков. Живот напряжён, и острая боль пронизывает мышцы пресса.

— Ещё и получаса не прошло, а вы уже ноете, девочки, — жизнеутверждающе говорит Шмель. — Что вы в роте делать будете?! Сдохните на первом «физо».

Потом мы сидели в курилке перед вечерней прогулкой и молча слушали рассказы Шмеля, который рьяно поучал нас, как надо будет себя вести и разговаривать со старшими в роте. Снег вяло падал на почерневшую землю. В курилку зашёл боец, видимо из роты Шмеля, достал из бушлата конверт, поджёг его зажигалкой и зло выбросил в урну.

— Два месяца, тварь, грёбанных два месяца не дождалась! — заключил он.

«Як прыкра, аднак мне хочацца рассмяяцца табе ў твар, усім сваім выглядам і светапоглядам ты заслугоўваеш такога да сябе звароту. Свет існую не з учора, хлопчык, часам трэба плаціць па заслухах».

Мне хотелось потешаться над его горем, над проблемами этих пустолобых чурбанов с их обывательским потребностями и мировоззрением. От беды подальше я спрятал свою ехидную улыбку в тёплый воротник бушлата.

В курилку зашёл Кесарчук. Он не курил. Как сам рассказывал, бросил ещё по «слонячке». Примостился в углу лавки и включил музыку на своём телефоне. Излюбленное занятием солдат, которым уже положено иметь мобильники. Ей-богу, гопарьская мода.

— Новый репер появился, из наших, Макс Корж. Сам служил, текста правдивые, чисто по пацанской теме разгоняет, — сказал Кесарчук и в курилке повисла тишина.

Из его динамиков раздалась гармошка, а потом и сама песня «Армия». Я слушал вместе со всеми. Текст и вправду был хорош, про таких же, как и мы с тревогой и грустью в голосе, коротко и по существу

Но ассоциации с этими окружением, с этими Кесарями и Шмелями вызывали во мне лишь отвращение и негодование к этой песне.

Через пару недель Макс Корж был в мобильнике у каждого уважающего себя «полагена», «дедушки» и «фазана».

Хотелось сплюнуть под ноги каждому из них.

***

С понедельника началась подготовка к присяге.

Мы маршируем по плацу, размахивая руками, поворачиваем головы из стороны в сторону, отбивая свои пятки, как умалишённые. Каждый день по два часа.

В один из промежутков между строевой и зубрёжкой статей в роту зашёл майор Швока, заместитель начальника штаба по идеологической работе, улыбчивый мужик лет тридцати пяти с небрежно зачёсанным на бок чубом. Мы сидели всем карантином на взлётке, пролистывая свои тетради.

— Музыканты есть? Кто умеет играть на барабанах? — спросил он, ползая по нашим рядам игривым взглядом.

Что-то в его повадках говорило о разухабистости его души.

Все молчали. Гитаристы помалкивали.

— Я, — ответил я, встав по стойке смирно, сам не ожидая от себя такой инициативы.

— Отлично, — потёр ладони майор. — Комбат поручил мне лично заниматься подготовкой «стукача», будешь барабанить во время репетиции по случаю присяги, так что, сержант Шмелёв, — обратился он к Шмелю, — бери своего архаровца и дуй ка во вторую роту за инструментом.

Шмель недовольно встал и я поплёлся за ним в след, явственно ощущая, что, выражаясь по-армейски — «проебался».

Мы поднялись на второй этаж во вторую роту охраны. На входе я отдал воинское приветствие рыжему очкарику, который стоял на тумбе и впервые увидел армейский быт: солдатня, как пленные румыны, расхаживала по задрипанной казарме, кто-то чистил берцы, кто-то сидел на стуле, подшиваясь.

Вышел прапорщик Станкович, высокий темноволосы мужик в нахлобученной на самую макушку шапке-ушанке.

— О, Владик, явился! — торжественно промолвил он. — А шо раньше не заходил? Соскучился, видать, по папкиным колыбахам?

— Товарищ прапорщик, нам барабан нужно взять, Швока приказал, — сказал ему Шмель, потирая свою шею.

— Пошёл лесом твой Швока, пусть сам лично приходит и у меня просит.

— Товарищ прапорщик, не проебу, головой ручаюсь!

— Желательно, Шмель.

…Падал мокрый снег. Пацаны битый час колотили ногами землю, курсируя по выбитому асфальту плаца. Я стоял около флагштока и рьяно выбивал бит «трам-тата, трам-тата», едва-ли сдерживая приступы нахлынувшей на меня радости.

«Няўжо гэта першая спроба, як быццам бы быць на самым відавоку і пры гэтым зусім нічога не рабіць. Трэба пакінуць сабе нататку і кіравацца такімі метадам надалей».

Вечером ко мне подошёл Шмель, и с восхищение сказал:

— Молодчага паря, хорошо лупишь! А Rammstein сыграешь?

«Ну не дыбільны?»

***

Поставили в наряд по роте. Сержанты составили список, по которому из каждого взвода назначалось по одному бойцу для несения данного наряда. Чтобы легче освоиться, на тумбочку ставили четверых дневальных. Со второго взвода взяли Гурика, невысокого смуглого паренька, у которого росла обильная щетина, и ему приходилось бриться дважды в день. С третьего взвода к нам на подмогу пришёл Зюбак из Гродно и с четвёртого — Индюков. С последним бойцом меня свяжет вся моя последующая служба в армии, точнее её окончание. Тогда я ещё особо не знал ребят и относился к ним с равнодушием, уж очень больно меня раздражали их встревоженные взгляды, а тупые вопросы приводили в уныние.

Мы позавтракали в столовой, вернулись в роту и сразу же принялись зубрить статью обязанностей дневального по роте. Дежурным по роте с нами заступал младший сержант Цыбарин, командир четвёртого взвода карантина с третьей роты охраны, или просто Цыба, как называло его большинство сослуживцев. Этому белобрысому крикуну едва-ли перевалило за двадцать, и он с первой минуты стал угрожать нам неминуемой расправой, если мы только хоть в чём-то затупим на разводе. Разводом называлось мероприятие, когда новый заступающий дежурный по части выстраивал бойцов из всех подразделений на плацу, проверял знание обязанностей и доводил распоряжения на сутки, талдыча о мерах предосторожности и иных бытовых комплексов работ.

На плацу нас выстроили в девять утра, перед этим выдав из оружейки по штык-ножу, которые мы тут же закрепили на туго затянутых ремнях. Дежурный по части, капитан Рунинец, низкорослый и щуплый павлин, деловито расхаживал меж наших рядов и пронзительно вглядывался в каждого. По нему было видно, что он чувствовал себя хозяином положения и, стоило бы кому-нибудь оплошать, тут же бы сжал свою жертву крепкой хваткой питона. Типичный портрет молодого офицера, получившего власть над подчинёнными.

— Ремень подтяни, дембелёк, — женственным голосом обратился он к кому-то в строю. — А у тебя что с шапкой, ты её в сортире полоскал?

Подошедши к нам, он спросил у Цыбы о нашей готовности нести наряд.

— Так точно, товарищ капитан — справятся!

— Ну, смотри мне!

Мне захотелось пнуть этого кэпа, так чтобы он покатился по мокрому плацу ковровой дорожкой и, касаясь лицом земли, облизывал языком грязные лужи асфальта. Наверное, в те минуты у меня зародилась настоящая неприязнь ко всему офицерью; не зря пацаны постарше периодом называли их между собой презрительным словом «шакалы».

— Повезло вам, «слоники», — подходя к роте, сказал нам Цыба. — Так бы точно не спали, спроси он у вас обязанности, Рунинец тот ещё чмырь, ну ничего, посмотрим, как ночью работать будете.

И понеслась наша так называемая служба в роте. Мы стояли на тумбе по полчаса, поочерёдно сменяя друг друга, отдавая воинское приветствие каждому, кто заходил в роту, отвечали на телефонные звонки, если что не понимали, спрашивали у Цыбы, который всё это время сидел напротив за столом дежурного и делая вид, что пишет что-то в журналах, разгадывал кроссворды. В остальное время мы слонялись по роте, вытирали пыль, мыли раковины — всё, чтобы не сидеть без дела.

После отбоя началось самое весёлое. Нам четверым предстояло подмести и вымыть всю роту, так, словно это было субботнее ПХД.

— Увижу где соринку, заставлю под зубную щётку òчки пидорасить! — грозно заявил нам Цыба перед началом ответственных работ. Он сидел за тем же столом, пил кофе, толстым слоем намазывая на батон рыбный паштет и рьяно разглагольствовал с дневальным из первой роты, которого каждую ночь приписывали в карантин сидеть на стуле возле оружейной комнаты. Они смотрели по телефону «Камеди клаб» и ржали, как кони.

Мы старались исполнять все указания точно в отведённый срок, чтобы нам разрешили немного поспать. Но мне с Гуриком повезло меньше. Убрав взлётку, бытовую комнату и сушилку, два бойца из третьего и четвёртого взвода отправились спать. Нам с Гуриком осталась душевая и туалет. На камень-ножницы мне выпал туалет.

— Смотри, боец, когда закончишь, на долбанах должен витать лёгкий запах хлорки, немного переборщишь, станешь на кости и не поспишь, — пригрозил мне Цыба.

Я взял ёрш и принялся вычищать грязные, обоссанные òчки. Где-то в середине процесса, ко мне заглянул дневальный из первой роты. Взгляд его был туманен и отрешён, казалось, он потерял рассудок и говорил долгими, затяжными речами.

— К этому дело нужно подходить неприхотливо и забыть на все прежние предрассудки. Ёрш в твоих руках станет инструментом для тонкой работы, — отливая в ещё необработанную мною парашу, пояснял он.

Его гнусавый голос раздражал. Я четверть часа горбатился над долбаными, очищая их от остатков фекалий, и никак не мог привести всё в надлежащий порядок.

— Так покажи как надо? — с ухмылкой вопросил я.

Взгляд его преисполнился гордостью, как будто ему предложили сделать что-то важное и ответственное. Он выхватил ёрш из моей руки и стал резкими движениями елозить им по очку. Я был удивлён его быстротой и сноровкой.

— Всё дело в практике и в хороших учителях, — заключил он.

Вынося с Гуриком в четыре утра бочок мусора на свалку, что своего рода олицетворяло окончание работ, за нами на улицу увязался этот странный дневальный. Он разрешил нам перекурить и всё расспрашивал, откуда мы и как там сейчас на гражданке. В свою очередь нас интересовал вопрос о жизни в роте.

— Будут пропизживать, — просто сказал он. — Мне вот «дед» полгода в голову стучал.

Мы с Гуриком взволнованно переглянулись и отправились обратно в роту на два часа заслуженного сна.

В шесть утра нас разбудили дневальные, и до десяти утра мы поочерёдно сменяли друг друга на тумбе.

Ноги дрожали от усталости, глаза слипались, а до подушки оставалось ещё долгих двенадцать часов.

***

С начала новой недели, в перерывах между подготовкой к присяге, зубрёжкой статей, и отбиваниями деревянными плашками уголков кроватей, к нам в роту стали захаживать офицеры из всевозможных подразделений.

Нас по одному вызывали во взводную комнату и вели долгие беседы и расспросы.

Меня вызвали одним из первых.

— Проходи, присаживайся, — сказал мне темноволосый капитан, когда я переступил порог помещения.

— Сержантом хочешь быть? — перелистывая моё личное дело, сразу спросил он.

— Так точно, хочу! — ответил я.

— Ну, вот и отлично!

— Разрешите спросить, — поинтересовался я у капитана. — А сержантом, имеется ввиду, в роте охраны?

Капитан заулыбался.

— Да нет, у меня в «автобате». Служба не пыльная, я вижу, ты грамотный, с высшим образование, учитель к тому же, будешь бойцов в столовую водить, производить построения и прочие мелкие дела по роте, а в свободное время книжки свои почитывать.

Предложение было право заманчивым. Ещё до отправления в войска, я заготовил для себя список литературы, которую обязался прочесть за предстоящий год. Но именно в тот момент я сделал, пожалуй, свою самую роковую ошибку, поддавшись россказням сержантов о сладкой караульной жизни и возможности часто видеть город, к которому я ранее испытывал определённую неприязнь. Здесь, в этих «совковых» стенах, куда, казалось, не проникал свет цивилизации, я скучал по его движению и шуму, как по девичьему передку.

— Товарищ капитан, я хотел бы попасть в роту охраны, — с некоей гордостью произнёс я.

— Ну, смотри, я два раза не предлагаю, — с насмешкой сказал капитан. — Потом пожалеешь.

— Разрешите идти?!

— Давай.

Как позже оказалось, на моё место взяли меланхоличного Сиченкова и на дембель он ушёл старшиной, и я часто видел его ещё по-первому, вольготно прохлаждавшегося в курилке.

***

Больше всего по нраву мне были информационные часы проходившие в части по субботам, когда все подразделения собирались в актовом зале базы охраны и заурядные лейтёхи, и капитаны с майорами вещали нам с трибун о политической и военной обстановке в стране и за рубежом.

Нравились они мне ещё и потому, что можно было подремать в один глаз и не о чём не думать, пропуская столь многозначительные дифирамбы высших чинов, сквозь красные от мороза уши. Но в тот раз возле меня уселся гоповидный Шмель и, примостив на моём плече шапку-ушанку, устало положил на неё свою голову.

В то утро за трибуну взошёл очкастый майор Желудёв с апломбом крайней строгости на остром и нервном лице. Он разложил перед собой свой доклад и деловито-юридическим голосом, стал рассказывать нам об уголовных и административных взысканиях с солдат срочной военной службы. Он рьяно запугивал нас и угрожал лишением свободы, если в нашей части будут происходить неуставные взаимоотношения и заведомо умышленная порча своего организма, сыпал примерами и фамилиями бойцов особо отличившихся в этих постыдствах. Припомнил случаи дезертирства и строго-настрого запрещал кому-либо даже помышлять об этом. Дисбат в нашей стране отменили, посему за злостные нарушения дорожка вела прямиком в тюрягу.

— Товарищ майор, разрешите обратиться, — поднял руку один из молодчиков карантина, когда Желудёв окончил свой доклад. Ранее я его не видел, но его бледное лицо выражало озадаченность.

Майор утвердительно кивнул.

— Скажите, пожалуйста, являются ли оскорбления в адрес солдата командиром отделения, так называемыми неуставными взаимоотношениями?

По рядам актового зала прокатились злобные смешки и слова, тут же брошенные в его адрес: «шоха», «стукачёк».

— И как же тебя обзывают, солдат? — с иронией спросил майор.

— Ну, например, имбецил, затуп, затянутый. Ведь, являясь человеком, получившим высшее образование, я могу оспорить эти ложные замечания, тем более, когда они исходят от человека, окончившего ПТУ.

— Это армия, солдат, и командир твоего взвода для выполнения поставленной задачи, обязан прибегать к различным методам и командам, конечно, не нарушающим уставные взаимоотношения, чтобы довести приказ до исполнения. А тебе не пять лет и ты не барышня, чтобы краснеть и обижаться в таких ситуациях, — ответил ему майор.

— Может, ты ещё и фамилию сержанта назовёшь, печальный?! — сказал кто-то и по всему залу прокатился громкий хохот, который вместе со всеми поддержал и я, настолько противно мне было слышать эти жалкие излияния его никчёмной сущности.

Солдат обиженно сел на место, а Шмель, повернувшись в его сторону, провёл пальцем по горлу.

***

Не знаю от куда в армии пошла эта педерастическая мода ходить по расположению нагим, или это было только в нашей части, но сержанты, практически поголовно, после принятия душа, расхаживали в чём мать родила, не удосужившись прикрывать срамоту полотенцем и одевались, лишь остывши.

После вечерней пайки в казарме во всю включали музыку и, подпевая русскоязычным поп-хитам, командиры взводов весело пританцовывали под эти незамысловатые ритмы. Особенно выделялся среди всех прочих Шмель, бесстыдно дрыгая в такт мелодии своими обритыми яйцами.

Мы сидели с Сиченковым, подшиваясь на стуле вдоль взлётки и удивлялись, как можно слушать такую ересь.

— Я никогда не понимал, как пацаны вообще слушают подобное, — говорил я. — Ну, казалось, бы, сильный пол, должны тяжеляк уважать.

— Да ты посмотри на этих примитивных гопников, они просто не имеют вкуса, — отвечал мне Сиченков.

Шмель жаловал одну гнусную песню с женским вокалам, мелодия с ритмом «тыц-тыц», словно кто-то включил на сельской дискотеке старый магнитофон. Как только песня звучала из колонок, Шмель подавал команду:

— Тусим!

При этом следовало подорваться с места, выйти на середину взлётки и начать танцевать. Кто как умел.

— Это, «слонота», команда не ебёт?! — поддерживал Шмеля Кесарчук.

Весь карантин нехотя поднимался со своих мест и принимался отплясывать. Мы с Сиченковым пританцовывали около своих стульев. Поначалу это напрягало, но в итоге, когда видишь всю эту лысую массу в одинаковых каликах и чёрных мыльницах на ногах, разбирает смех и всем становится весело.

— Активнее шевелим заготовками! — прохаживал между нами Шмель.

***

По вечерам к нам в расположение всё чаще стали захаживать пацаны из других рот. На время карантина первая рота переехала на второй этаж ко второй и третьей ротам.

Они скосу поглядывали на нас и ехидно ухмылялись.

Некоторые, видимо, из числа сержантов приходили голышом, держа в руках полотенце и мыльно-рыльные принадлежности.

В душевой чистя зубы, я заприметил высоко баскетболиста из первой роты младшего сержанта Заквасника. Взгляд упал на его свисающий бол. Я бы даже сказал конский елдак.

«Чаму б і не хадзіць з такім прычындалам усім на паказ?»

Посмотрел на себя в зеркало, и в голову пришла странная мысль.

На кровати сидит Даша с босыми ногами и игриво улыбается. Со стороны появляется этот Заквасников. Даша отодвигается вглубь койки и раздвигает ноги. Заквас становиться коленями на кровать и плавно входит в неё сверху. Я вижу только его задницу, мощную и мускулистую, шлёпающую по её бёдрам.

«Цікава, а што яна зараз робіць? Няўжо коўзаецца з кімсьці на ложку? А калі і так, што мне да гэтага?»

Девушки у меня не было, но мысли о том, что Дашу кто-то окучивал, привели в бешенство. Поток неслыханной ревности сдавил виски.

«Хопіць! Трэба спыніцца! Так і з глузду можна з'ехаць. Яна мне ніхто. Проста знаёмая. І чым раней я гэта зразумею, тым лепш. Там мяне ніхто не чакае. І так будзе лягчэй».

А перед глазами всё стояла огромная шняга Закваса и игривая улыбка Даши.

Я вышел из туалета и увидел столпившуюся на взлётке сержантскую братию. Подошёл ближе.

Командир второго взвода старший сержант Янков, по совместительству «дедушка» из первой роты охраны боролся с Кесарем. Дружески, но мне было приятно понаблюдать, как юркий сержантик мотал эту долговязую выскочку по всему полу. Говаривали, что он каратист. Кесарчук пытался выпутаться из крепких захватов Янкова, тужился, лицо его покраснело, а шрам стал багровым. Янков скрутил Кесарчука в бараний рог, а потом резко отбросил в сторону.

— Свободен, сынок.

Хотелось подбежать и добавить. Признаться, нам давно опостылел этот зарвавшийся малолетка.

За пятнадцать минут до вечерней поверкой сидим на взлётке друг за другом возле телевизора. На стене над экраном висит герб и флаг РБ. По телевизору Первый национальный канал. Новости. Дикторша говорит об успехах на селе. Потом Лукашенко на каком-то селекторном совещании. И так каждый вечер.

Но со временем это перестаёт раздражать. Набегавшись за день и задурив себе голову всем этим армейским однообразием, новости и живые люди на экране, там, вдали от нас на гражданке, действуют настоящим бальзамом на душу.

***

Вскоре нас повезли на первый полигон. Выдали необходимую амуницию и автомат, сводили на завтрак в столовую и выстроили возле казармы.

Падал мокрый снег. Зима шла уже вторую неделю, а мне казалось, будто она была всегда, всегда был этот мерзкий холод, узкие калики жали яйца, всегда мёрзли кончики пальцев на ногах, и хотелось спать.

Стоя в колонне и дыша в шею Гурскому, почему-то захотелось послушать Фрэнка Синатру, выпить глинтвейна или хотя бы на минуту заглянуть к себе домой.

Майор Швока ходил между нашими рядами и снимал всё на камеру.

— Кто проебёт автомат — сядет в тюрьму, — сказал он и разошёлся идиотским смехом.

Потом нас погрузили в автобус и битый час мы тряслись в его кабине до места назначения, благо удалось немного подремать.

Потом стрельба со стометровки, я даже попал один раз в цель, метание учебных гранат, переодевание в «химзу» с противогазом, нас травят непонятным красным дымом, и мы ходим по кругу, как зачарованные. Далее в лесу устраиваем войнушку друг с другом, перекатываясь по сугробам с боку на бок, группируемся в позициях, и всё это снимает майор Швока, комментируя что нам делать и как падать.

В конце концов мы усаживаемся на еловые ветки в специально сделанных для нас землянках, курим, пьём горячий час, закусывая сухарями, на которых толстым слоем намазана телячья тушёнка.

— А теперь машем заготовками, — говорит Швока, снимая наши тела с разных ракурсов, — пусть родители видят, какие у них защитники повырастали, да, вот так, и улыбаемся, я сказал, улыбаемся во все тридцать два!

«Паказуха, паусюль адна паказуха, прыхаваная за пластам агульнай прыгнечанасці і недзеяздольнасці войска, якое можна разбіць за суткі, хаця што там, палова папросту дызертуе і я буду адным з першых».

***

Сон — самое сладкое, самое приятное ощущение в этих захиревших и бездушных стенах, пусть себе даже и на узкой скрипящей койке, под колючим войлочным одеялом, но всё же моей спине и ногам необходим отдых.

Где-то около полуночи я почувствовал, как возле моей койки начались странные шевеления. Сквозь сон я услышал: «Малой, подвинься!» — и машинально, не осознавая, обращались ко мне, либо к кому-то другому, перекатился на левый бок и тут же на край моей койки уселись три наглые задницы.

Нос моментально уловил ароматы копчёной колбасы, свежих овощей и по шипению открытого напитка я понял, что у меня за спиной собирались употреблять алкоголь.

— Серёга, — сказал один из нарушителей моего спокойствия, — ты стаканы взял?

— Ясен хуй! — ответил Кесарчук.

— Разливай по кругу, — послышался голос Шмеля.

Потом сержанты принялись вкушать нормальную домашнюю пищу, запивая её водкой.

Сперва они перешёптывались, но по мере опьянения голоса их становились развязнее и громче. Сон, конечно, был подорван, но осознав, что никакого вреда мне никто причинять не собирается, я стал понемногу успокаиваться.

Заснуть мне удалось, лишь, когда сержанты окончательно подпив, стали делиться своим сексуальным опытом. Больше всех ностальгировал старший сержант Янков.

— А я у себя в деревне дурковал будь здоров. Однажды мы с челом распечатали одну малыху на двоих. Она, как оказалось, была девственницей, а мой дружбан типа за ней ухаживал, встречался, в клуб там вместе ходили. Короче он мне говорит как-то, что можно попробовать одну штуку учудить. И вот, повёл он ночью подругу свою на сеновал, а я неподалёку от туда спрятался. Полчаса он её там мусолил, а как нагрел, сказал, мол, сейчас выйдет покурить и вернётся продолжить. А темень там внутри, ни халеры не видно, он вышел, постоял со мной, покурил, ну я вместо него и зашёл. Она и сейчас не знает, что её двое оприходовали.

Сержанты истерично заржали, я же предался забвению с отвратительным чувством присущего мне брезгливого мещанства.

***

К концу недели весь карантин высадили на взлётке. Пришёл командир роты вновь прибывшего пополнения майор Качан, лысеющий мужик лет сорока с добрым отеческим лицом и с листика стал зачитывать наши фамилии, и подразделения, в которые нас уже расформировали. Пацаны волновались, всем хотелось удачно пристроиться на предстоящие полтора года, лишь один я особо не задумывался о своей дальнейшей судьбе, зная наверняка, что попаду в охрану.

Многих из нашего взвода зачислили в «автобат», рем. роту и ППУ. Когда стали зачитывать списки охраны, все навострили уши. Я попал во вторую роту. Вместе со мной Нехайчик, Гурский и коротышка Мукамолов, а так же Индюков, с которым мы вместе стояли на тумбочке, остальных я не знал и с виду они показались мне весьма непримечательными персонами. Настораживало лишь то, что сержанствовали во второй роте Шмель и Кесарчук, однако в тот момент я подумал, что это будет нам только на руку, они уже нас знали, и, вероятно, замолвят про нас доброе словечко в роте.

Потом Качан выстроил нас на взлётке и разразился патриотическим спичем. Его слова пестрели тёплой заботой, и я подумал, что он единственный вменяемый офицер, который считает своим долгом, с уважение относится к каждому бойцу.

— Если у кого в роте возникнут проблемы, заболит там ножка, спинка — сразу обращайтесь ко мне. Ребята, сейчас в вашей жизни начинается серьёзный этап становления личности, и время покажет, кто есть кто. Вашей задачей, в первую очередь, остаётся с долгом служить Родине и оставаться человеком, чтобы не произошло. Я вижу перед собой лица мужчин, крепких и надёжных товарищей, готовых в любую секунду прийти на помощь друг к другу. Завтра состоится ваша присяга, вы поклянётесь на верность своему Отечеству, и назад дороги уже не будет.

Он расхаживал по взлётке. Мы стояли, молча внимая его речам. Не знаю, кто о чём думал в то мгновение. Мне хотелось закрыть глаза, мысленно уложить на койку деваху с плотными ляжками и показать ей свою силу, чтобы она, сперва, игриво усмехалась, а потом просила остановиться. Нет, умоляла прекратить сию же минуту.

— Вопросы есть? — спросил майор Качан.

— Ни как нет! — громко ответила рота карантина.

А я почувствовал, как по моим каликам поползла струя тёплой и липкой влаги.

***

18 декабря 2011г. состоялась моя присяга. Снег растаял и моросил мелкий дождь. Мы уже около получаса стояли на плацу, крепко сжимая в руках автоматы. Вдоль трибуны выставили заграждения, за которыми начинали скапливаться родственники новобранцев, прибывшие со всех уголков нашей синеокой. Я увидел лица своих родителей, и от чего-то мне стало грустно, не потому что в их взглядах читалась тревога, скорее, потому что они увидели меня в этой нелепой униформе, увидели своего мальчика с оружием наперевес, готового, если прикажут, ринуться в бой и тут же сложить голову на поле брани.

Прозвучал гимн Советской Беларуси в исполнении армейского оркестра и с трибуны посыпались громогласные речи верховного руководства нашей базы. Командир части полковник Бегунков пожелал нам достойно отслужить свой срок, седой ветеран напомнил, как на фронтах сражались наши деды, не жалея капли крови. А я уже жалел времени, которое терял в этом месте, жалел свои ноги, мёрзнувшие в неудобных «колодках», жалел родителей, мокнувших под дождём и всех ребят, в ожидании будущих испытаний, покусывая пересохшие губы.

Потом напротив каждой из «коробок» поставили столы, накрытые красной скатертью. Я стоял во второй «коробке», вторым в первой шеренге. К столам подошли командиры наших взводов и положили на скатерть папки с текстом присяги.

Подходили к столам по одному, брали в руки папку, разворачивались лицом к товарищам по несчастью и выкрикивали им слова торжественной клятвы. Я присягнул стране, зачитывая текс по-белорусски, в папке присяга была представлена на двух языках.

В конце нас окропили святой водицей и, батюшка, проходя мимо наших рядов, видимо, переборщив с порцией, угодил кому-то в глаза.

— Сука, прямо по ебалу! — раздался раздосадованный голос неизвестного и по «коробкам» прокатились тихие смешки.

В целом, всё прошло без эксцессов.

В двенадцать пополудни мы сдали автоматы в оружейную комнату и нас отпустили по домам строго до шести вечера.

Дома я первым делом принял горячую ванную и включил на своём компьютере любимую музыку. Отобедал за столом мамиными блюдами, лёг в своей комнате немного подремать.

Позже родители расспрашивали меня о службе, а я пытался их успокоить, говоря, что армия — это, как пионерский лагерь, только в военной форме. Отец интересовался дедовщиной.

— В белорусской армии её просто не бывает, это в Рашке страхи по телевизору показывают, вы лучше книги за меня читайте, а то у меня времени пока нет…

Мама немного повеселела, отец задумчиво молчал.

Выезжая в часть, для меня собрали большой пакет сладостей и домашних харчей. Возвращаться совершенно не хотелось. Я вспомнил, как покидал свою квартиру месяц назад, перед глазами стояла дымка неизвестности. Теперь же, напротив, я знал, что меня ожидает или, по крайней мере, догадывался.

Сел в метро, оттуда пешком до КПП.

Прибыл к месту за десять минут до окончания установленного времён, и бегом бросился в санчасть. Отметился у дежурного врача, подышал ему в трубку. Потом в штаб к дежурному по части, набегу рассыпая конфеты, с едва ли не лопающегося от жратвы пакета.

***

После вечерней пайки мы всем карантином расселись в линейке, разложив на столах обилие привезённых угощений, как правила это были сладости и напитки. Наши животы были набиты до отказа, но мы не прекращали запихивать в себя всё съестное, словно жили в последний раз и завтра должен был случиться конец света.

Закончив со сладостями, все излишки, а провизии там оставалось ещё на неделю, мы раздали своим сержантам, которые тут же растянули харчи по своим ротам, надёжно спрятав и укомплектовав запасы в каптёрках.

Уже после отбоя я лежал на своей койке, тяжело дыша, и улыбался самому себе.

— Всё, пацаны, теперь вы официально «слоны», присягу приняли, так что готовьтесь получать люлей, — говорил нам Шмель, пожёвывая за щекой шоколадную конфету.

В ту ночь нам дали спуску. Я мог протянуть руку вверх и почувствовать, как между коек пролетали конфеты и пряники. Солдаты вели натуральный обмен.

— Мука?

— Чё?

— Конфету будешь?

— Давай.

— А мне?

— Лови халву!

Чуть позже мы устроили настоящий метеоритный град из сладостей. Пацаны швыряли друг в друга всё, что осталось. Я зарядил в глаз Иванову пряником и он, рассыпавшись на мелкие кусочки, разлетелся по всему полу.

Сержанты уснули даже раньше нашего. Это было настоящим затишьем перед бурей.

Вторая рота охраны

Утром нас вывели на плац, построили весь карантин в одну колонну и стали зачитывать фамилии. Началось наше официальное расформирование по подразделениям.

С грустью в глазах я наблюдал, как по одному из колонны выходили ребята, с которыми я целый месяц продубасил в одной казарме, шутил, слушал их бестолковые разговоры, предавался воспоминаниям и просто прожигал свои дни. Единственным утешением было лишь то, что служить мне оставалось одиннадцать месяцев.

Вторую роту укомплектовали последней. Сержанты Шмелёв и Кесарчук построили в три шеренги четырнадцать оставшихся на плацу бойцов, и повели нас в новое расположение. Как я уже упоминал, вторая рота находилась в том же корпусе, только на втором этаже. Поднимаясь по ступенькам, меня по-настоящему охватил приступ тревоги. Вот оно — переступить порог, и начнётся настоящая служба. Это беспокоило.

Мы зашли в роту и очкастый дневальный тут же рявкнул:

— Дежурный по роте на выход!

Переступая порог, каждый из нас откозырял очкарику воинское приветствие, и сержанты быстро построили наш молодой отряд вдоль взлётки напротив оружейной комнаты. Я бегло осмотрел местность. Все напоминало помещение «карантина», только было более убогим и серым. Ремонт, видимо, остановился на первом этаже для начальства и всевозможных проверок. Расположение было безлюдным, и в воздухе витал запах хлорки.

Шмёль подскочил к канцелярии, дважды постучал в дверь и, слегка приоткрыв её, вытянулся по струнке, приставив руку к головному убору:

— Товарищ капитан, вновь прибывшее пополнение по вашему приказу построено!

В помещении канцелярии стояла тишина, Шмель быстро отпрянул в сторону и некоторое мгновение мы все в молчании ожидали появления нашего командира.

Через минуту оттуда показался голый по пояс грузный дядька наперевес с банным полотенцем, вытирая им мокрую шею и плечи. Это был среднего роста мужик со светлыми волосами и непропорционально непривлекательными чертами лица. При виде нас, его гримаса расплылась в улыбке, исказившись ещё пуще прежнего в подобие некоего гоблинского оскала: надбровные дуги съехали к глазницам, кривой нос ещё больше завернуло в сторону, а вместо рта, казалось, образовалось чёрная дыра. Он прошёлся около нас, с любопытством взирая в наши растерянные лица, и тут же спросил у Шмеля:

— Ну как, Влад, есть достойные бойцы?

— Так точно, товарищ капитан, имеются!

— Это хорошо, во второй роте плохих не бывает. Правильно, Лакусь? — неожиданно крикнул он в сторону дневального. — Ну ка выпрямись там, вафля! Зайдёшь потом ко мне.

Мне тут же стал неприятен это персонаж с его нарочитой заносчивостью и паханскими замашками.

— А пока, Владик и Серёжка, смелее, заходите ко мне на пару слов, давно вас не видывал, — потирая правый кулак ладонью, сказал сержантам капитан.

Как только двери за Кесарчуком закрылись, мне захотелось сплюнуть и громко выругаться.

— Чё стали, «слоны», рысью в располагу, кровати отбивать, — послышался чей-то сонный голос и только тогда я заметил возле оружейной комнаты невысокого ефрейтора с табличкой на нагрудном кармане кителя «Дежурный по роте». Чего уж там, приказы старшего по званию следовало выполнять, и мы разошлись по расположению.

Здесь следует оставить детальное описание вместилища, в котором я застряну на долгий год, целиком вычеркнутый из моей жизни.

Вторая рота охраны была широкой казармой, по обе стороны которой стояло три ряда коек по шесть в каждом, застеленные синими покрывалами. Подле каждой койки тумбочки. С одной стороны окна казармы выходили на склады базы, с другой, на маленький плац; в конце казармы находился тренажёрный уголок и телевизор с DVD, над которым возвышался государственный герб со словами гимна. Далее вход без дверей в третью роту охраны, копирующую расположение второй. Над выходом из роты я увидел, высеченную на большой доске надпись: «Честь второй роты — моя честь». По обеим сторонам выхода размещались две комнаты взводников. Взлётка светло-коричневого цвета тянулась от выхода к входу. Перед входом в роту со стороны дневального, чуть поодаль от его располагалась линейка, рядом через взлётку от тумбочки дневального с проводным телефоном стоял стол дежурного по роте, а за ним оружейная комната с тяжёлыми железными дверями, окрашенными в уже выцветшую жёлтую краску. К слову, там хранился весь оружейный запас всех трёх рот. Рядом с оружейной — канцелярия командира роты. За тумбочкой вдоль по взлётке стояло два шкафа с вешалками для бушлатов, полками для противогазов и отделения под хранение котелков и касок. За шкафами по левую сторону был вход в бытовую комнату, где солдаты могли остричься, отутюжить форму и привести её в надлежащий порядок, сразу из бытовки вход в сушилку. По правую сторону от взлётки вход в душевую и туалет. Заканчивалась взлётка, упираясь в окно, выходящее на одноэтажные строения хозяйственных складов или «холодных», как их часто называли в быту. Возле окна дверь в каптёрку — всё по-савковому: скромно и без излишеств.

Я рассматривал всю эту убогость и заскорузлость, старательно отбивая давно уже отбитые кровати, разглаживал плашками покрывала, ровнял дужки кроватей.

Тесно. Толкаемся и топчемся на месте, создавая видимость работы.

Как оказалось, вторая рота охраны в наш первый день вхождения в её нетленные ряды отбыла в караул, что объясняло тишину и спокойствие в этих стенах, а, значит, нам ещё предстояли одни более или менее спокойные сутки.

После обеденной пайки и до самого ужина мы подшивали бирки со своими фамилиями на личных противогазах, «химзе», получили недельную порцию мыла, туалетной бумаги, свежих полотенец и портянок.

Перед отбоем, построившись на взлётке, командир роты снова внимательно вглядывался своим кривым забралом в наши физиономии.

— С завтрашнего дня у вас начнётся настоящая служба. Поэтому не стесняемся спрашивать у старших по периоду, что здесь, да как, они вам всё объяснят, помогут, а не поймёте, смело обращайтесь ко мне и к другим офицерам, завтра со всеми познакомитесь, — сказал прямо, как «бабушка божий одуванчик» командир роты, потом выпрямился и промолвил: — До свиданья, товарищи.

— До свиданья, товарищ капитан! — срывая свои глотки, хором выкрикнули мы и отправились спать.

Ночью я слышал, как Гурский интересовался у Шмеля:

— А этот капитан, он как, нормальный?

— Кто, Верелёнок? Мы его Верой называем. Ну, сам посуди, он нас, как к себе в канцелярию позвал, сразу на кости с Кесарем поставил и пару раз с ноги по рёбрам для уверенности съездил. Мол, прохлаждались мы в карантине, растащило меня под дембель не по-детски. В других ротах «деды» чисто на забитом, а наш контуженный рвёт и мечет. Танкист, оно сразу видно.

Я лежал на спине, подтянув одеяло к подбородку и думал:

«Няўжо я аступлюся перад гэтымі выпрабаваннямі, няўжо рэчаіснаць зменіць мяне да непазнавальнасці, няўжо хтосьці прымусіць мяне баяцца?»

Я памятаю, як хваляваўся, калі ўпершыню ў школе біўся раз на раз з хлопцам старэйшым за мяне на год, як ужо ў старэйшых класах валтузіўся за сваю школу супраць суседняй варожай гімназіі прама на стадыёне, як потым ва ўніверсітэце пад інтэрнатам удзельнічаў у лютай бойцы з туркменамі і аднаго з нашых парэзалі нажом, і дэкан хацеў было адлічыць усіх удзельнікаў з апошняга пятага курса без спробы залічэння. І што, жывы. Вось ён я. Няўжо гэтае пякельная быдла і неадукаваная гапата змусіць мяне здацца? Не!»

Глядя в потолок, я пытался заснуть, даже не подозревая, что эта была наша самая спокойная ночь в казарме второй роты за предстоящие полгода.

***

К десяти утра в роту с нарядов по караулу, ГРУ и «стелсу» стала прибывать остальная часть второй роты охраны. Мы делали вид, что наводим порядок, подметаем взлётку, протираем пыль, отбиваем кровати. Я видел, как на нас посматривала вся эта заполнившая расположение солдатня, эти странные ухмылки, словно мы некое лакомое яство, которое они ожидали весьма продолжительный период и вот, настало время и огромный кремовый торт внесли на серебряном блюде.

— Первый период, сбор в линейке! — кричит с тумбы очкастый дневальный и мы послушно заходим в эту уютную комнату, рассаживаемся за парты, а под моей ложечкой тревожно сосёт волнение.

«Вось яно, пачалося»

Через несколько минут к нам в линейку заваливает человек двадцать краснощёких рыл, из которых я узнаю только младшего сержанта Кесарчука.

— Да не ссыте, пацаны, — усаживаясь за парту по центру, говорит нам круглолицый и широкоплечий сержант с добрым лицом, подле него садится Кесарчук, остальные окружают их со всех сторон. — Мы вам не «дедушки», мы для вас «фазаны», т.е. второй период, — поясняет он. — Меня зовут Потапенко Рома, и по всем вопросам можете спокойно обращаться ко мне и ко всем, кто находится в этой комнате. «Дедам» лучше вообще ничего не говорите и ничего у них не спрашивайте. Такие у нас тут суровые правила. Серёгу вы знаете, ещё у нас есть один младший сержант Юра Гнилько.

Я увидел накаченного малого с маленькими глазками и детским лицом.

— Наши ефрейтора Вильков или Виля, Тавстуй, Ракута, Едловец и Мирошин, можете называть его Мироном, он не против.

Виля был высоким и коренастым парнем и, как я сразу приметил, весьма смахивал на американского актёра Мэттью Лилларда, ему бы ещё покрасить волосы в синий цвет, как в «Панк из Солт-Лейк-Сити», и тогда бы вообще было не отличить от оригинала. Тавстуй — светловолосый и улыбчивый паренёк, постоянно сыпал остротами, Ракута был лопоухим губошлёпом, всегда с удивлённым взглядом, Едловец ничем примечательным не выделялся, разве что большими залысинами. Мирон был худощавым и бледным каптёром.

— Остальные — обычные рядовые, как и вы, но обязанности у них будут другие, они своё уже отслужили, так что теперь бразды правления принимать вам.

Я увидел коренастого Пушкаревича или Пушку, высоченного метра в два и тонкого, как тросточка Воробьёв, с ним рядом стоял краснощёкий Ветраш и щекастый Коряго, увидел самого низкого по росту среди всех нас чернявого Цитрусова, все называли его Цыца. За ними стоял широкоскулый и женоподобный Дубков. Далее Сверчёк, сутулый Анеенко, между своими просто Аня, пучеглазый Ромашев и канцеляр Дьяченко.

— Ещё один наш сейчас стоит на тумбе, звать Лакусь — лох лохом, можете на него вообще забить.

— На счёт правил, — сказал Кесарчук. — Здесь вам не карантин, всё на много сложнее. За любой ваш косяк получать по шапке будем мы, ну а с вас спрос уже вдвойне. Запомните первое, вы — «слоны» и это значит, что все приказы и указания должны выполняться вами беспрекословно, без раздумий и в срок. Второе, как сказал Потап, к «дедам» даже не подходите и ничего у них не спрашиваете. Ну и третье, у вас здесь нет никаких прав, и вокруг одни ограничения. Например, чтобы покурить, интересуетесь у «дедов», они решают можно или нет. Запоминайте их лица, если кто-то из них попросит сигарету, сразу же даём, если нет, тут же ищем и не ниже «Винстона». Если сигару не находите, «деды» стреляют у нас, а это уже косяк, короче говоря, всё что просят «деды», нужно находить за минуту. Бегайте, ищите где хотите, мне всё равно, теперь вы «волшебники». В душе мыться запрещено, только в умывальниках, сидеть на стуле — такая же хуйня, смотреться в зеркало нельзя, тупиться и собираться больше трёх тоже. Ну и остальное узнаете в процессе.

— Кесарь, чё ты их так сразу грузишь? — перебил его Потап. — Не боись, братва, прорвёмся! Вам-то всего месяц потерпеть придётся, «деды» уходят 13 января, а потом мы все вместе нормально заживём. А пока вам неделя на раступку. Так что включайтесь в процесс.

— Месяц это не год, — предался воспоминаниям ефрейтор Ракута, — мы целых девять месяцев страдали, так что вам ещё повезло.

— Тàска, — прогундосил Тавстуй.

— Да, а «деды» ваши вообще не о чём, — сказал ефрейтор Едловец. — Они не дружные, друг друга гандонят, крысятничают, ну сами короче скоро увидите.

— Наш период на много сплочённее, — пояснил ефрейтор Мирошин.

— Так что старайтесь держаться нас и поменьше косячьте, остальное придёт с опытом, — сказал Патапенко.

Мы жевали полученную нами информацию, и с каждым словом я осознавал, в какую попал задницу. Никто ничего не переспрашивал, мы помалкивали, как гниды, а, значит, соглашались и подписывались под каждым услышанным словом, толи от страха, толи от смущения перед незнакомой ситуацией.

Дверь открылась нараспашку, и в линейку вошёл прапорщик Станкович.

— А шо это у вас тут за сборы?

— Встать! — громко скомандовал Потапенко, и мы живо подорвались с места. — Да вот, товарищ прапорщик, проводим информационную беседу.

Станкович ласково взял сержанта за ухо и, глядя на нас, сказал:

— Не надо тут ничего проводить, я им вечером сам расскажу, кто он и что он. Разойтись.

После ознакомительного экскурса все сменившиеся с наряда бойцы отправились умываться, а потом спать на два положенных часа. Потапенко сказал нам учить устав и серьёзно готовиться к допуску в караул.

— Вы поймите, пацаны, — стоял он перед нами в одних каликах, — караул, это определённая свобода, вид на город, а те, кто не пройдут аттестацию, будут чахнуть здесь в роте, всегда на стрёме, «шакалы» ползаю туда-сюда, Вера тут этот тем более.

Мы послушались объективных нравоучений, похватали уставы и засели на два часа в линейке.

Нас было пятнадцать человек. Мы сидели, кто, уткнувшись в устав, кто, делая вид, что читает. Гурский вертелся на стуле и пытался что-то сострить. Мукамолов чесал макушку. Вместе с Гурским, как, оказалось, сидел его одноклассник и друг детства Паша Индюков, коренастый светловолосый молчун с надутыми губами. С Мукой сидел Чучвага, парень из Гродно, с большими коровьими глазами и гнусавым голосом. Позже я узнал, что у него не дышит одна ноздря, тело его было рыхлым, но как утверждали все вокруг, за полгода в армии можно похудеть на тридцать килограмм. Я сел с Нехайчиком, с которым почти не общался в карантине, но в то время сидеть со знакомым человеком, было уютнее. За нами разместились Гораев, тренер по футболу, мой ровесник, закончивший в своё время БГУФК, спокойный малый с кротким лицом и уравновешенным характером, родом из Бобруйска. Подле него могилевчанин Андрей Ратьков, весьма улыбчивый и слащавый парнишка с красивыми, видно, мамиными глазами. Далее сидел Лесович, приехавший служить в столицу из Баранович, младше меня на год, по специальности машинист поездов, с ним примостился Ранко из Гродно, с вечно открытым ртом, то ли от удивления, то ли от слабоумия, встреть такого на гражданке, тут же бы подумал, что чел упоролся добротными шишками. За Гурским и Индюковым сидели Игнатюк и Сташевский. Первый высокий глист со сгнившими от курева передними зубами, хотя парню не было и двадцати лет, родом из Бреста, второй, ярая противоположность — здоровая перекаченная рама, ростом полтора метра с чёрными, как смола глазами; его постоянно трясло, то рука дёрнется, то грудь вздыбится, говорил он быстро, броско и совершенно неразборчиво. А за ними два очкарика Раткевич и Напалюк. Раткевич был взбитым юношей в оправе толстых линз и чем-то напоминал советского физика-ядерщика, Напалюк был самым высоким из нас бесформенным дрыщём. Позади всех сидел одинокий смуглый Захарчук с лицом сонного хипстера. В роте я оказался единственным минчанином и готовился ожидать всевозможных подвохов.

— Я со Шмелём ещё с карантина скорешился, так что буду в масле плавать и мне эти порядки ни к чему! — хвастаясь, заявил нам Гурский.

— Подсосник ты, Вова, — сказал ему Чучвага. — Надо с пацанами вместе держаться.

Лично я решил пока оставаться в стороне.

Два часа пролетело быстро, я выучил ещё несколько статей, и дневальный Лакусь своим омерзительным голосом поднял отдыхающих солдат.

Мы быстро надели свои бушлаты и выстроились перед казармой в три ряда. Остальные выходили из роты не спеша, по одному и группами, на ходу застёгивая ремни и заправляя свои бушлаты. Как только вторая рота построилась, из дверей казармы вышел прапорщик Станкович вместе с сержантом Кулаковым и ефрейтором Замковичем, оба были нашими «дедами», оба низкорослые и с крестьянскими лицами. У Кулакова был шнобелевидный нос, у Замковича тонкие поджатые губы. Остальные «деды» встали позади колонны. Я успел разглядеть каждого, тут понять было не сложно, у всех были приспущены ремни, причём, стянуты вниз бушлатов, так что его края напоминали мини-юбку, шапки-ушанки закинуты на затылок и доведены до состояния полугодовалой нестиранности. Среди них я разглядел рыжеволосого рядового Макарова с лисьим лицом, сержанта Рондикова или Ронда, низкорослого и уже с залысинами, прыщавого ефрейтора Крюгера, криволицего рядового Кайдана, бледного музыканта Помидорчика, качка Полустана, ефрейтора Бороду, жилистого с благородным лицом недобитого белогвардейца, ему не хватало ещё белёсых редких усиков. И под громкие команды наша рота направилась к «стелсу».

Возле штаба Кулаков скомандовал «песню запевать» и наш период, остальные уже помалкивали, ибо по сроку службы не положено, не хуже Кабзона затянули песню «День Победы». Под команду «прямо» и, маршируя строевым эти несколько десятков метров, нам приходилось отдуваться за всех. «Деды» давно не маршировали, «фазаны» только некоторые поднимали ноги, поэтому чтобы было слышно, что идёт вся рота, мы колотили ногами по асфальту со всей дури, опуская свои почки к самым пяткам.

— Сойдёт, — сказал Кулаков возле ступенек столовой. — Курить разрешаю.

В столовой мы заранее поставили одного из наших на бушлаты, и встали в три шеренги. Первыми заходили «дедушки», потом «фазаны», ну а мы, «слоны», замыкали всю процессию.

— Смотрите, ребзя, ложками быстрее хлебайте, как только последний «дедушка» встанет, приём пищи ваш будет окончен, — сказал нам кто-то из «фазанов».

Чучвага тяжело вздохнул, Сташевский затряс грудью, а все остальные смирились, лезть на рожон в первый же день никому не хотелось.

Но к нашему удивлению первая ротная пайка оказалась не такой и сверхскоростной. Мы сели за столы, когда уже некоторые из «дедушек» стали подниматься, однако нас никто не подорвал, мы успели доесть паёк и мирно выйти на улицу.

Первый косяк произошёл именно там.

— Кокарду украли! — завопил гнилозубый Игнатюк и заметался по нашим рядам. — Пацаны, может, упала где? Не видали?

Кокарды нигде не оказалось.

— Запомни, малый, — сказал ему Мирон. — В армии не пиздится, в армии проёбывается, и ты свою кокарду проебал.

— Сташевский, сука, ты последний на бушлатах стоял! — крикнул ему Игнатюк.

— Ко мне никто не подходил! — скороговоркой выстрелил тот.

— Шо такое, военный?! — улыбаясь, обратился к Игнатюку прапор.

— Кокарду украли, товарищ прапорщик!

— Не дрыстай тут хайлом, зайдёшь потом ко мне в каптёрку.

И мы отправились обратно в роту.

Перед казармой нам разрешили перекурить, правда, пришлось делиться куревом с «дедушками», даже те, кто не курил, держали при себе соответствующие марки хороших и средних сигарет, угощая любого старожилу из роты.

В тот день я узнал, что такое колыбаха и сколько стоит утерянная кокарда.

— Прапор наш дикий мужик, — сказал нам позже Игнатюк, потирая красный затылок. — В каптёрке своей здоровенной лапищей отвесил мне по шее с десяток колыбах, а новую кокарду пришлось купить за десять тон.

С того дня каждый раз перед пайкой я снимал свою кокарду и клал её себе в карман.

После ужина в роте началась дембельская феерия. Мы носились по расположению, как угорелые, то подавая «дедам» шампунь, то полотенца, кому-то даже доверили подшивать подворотничок, я помогал Кайдану подбривать его кантик. О то всюду летела брань и команды «ускориться». Казарму наполнили звуки шарканья наших тапочек-мыльниц. Я вспотел не на шутку, едва успев побриться и почистить зубы. Подшивались уже возле телевизора, внимая речам президента о стабильности и благополучии в стране.

Перед отбоем прапорщик Станкович обратился к нашим «дедам»:

— Тока давайте сегодня без фанатизма, а то в прошлый раз пару дембелят уехали со мной в «уазике» на кичман.

— Товарищ прапорщик, я ждал эту ночь целый год, — радостно заявил Виля.

— Нормально всё будет, мы на фишку двоих поставим, — сказал Рондик.

— Ну, смотрите, не подведите папку.

Я лёг в свою койку. Рядом со мной расположился рыхлый Чучвага. Он долго вертелся и недовольно посапывал, жалуясь на колючее покрывало. По взлётке прошёлся Мирон.

— Ну чё там? — спросил у него Кулаков, сидя на своей койке.

— Да вроде тихо.

К Мирону подошёл дежурный по роте Замкович.

— Пацаны, надо всё по быстрому провернуть, сегодня Муссолини дежурным по штабу заступил, а он почти сразу после отбоя приходит, — сказал Мирон.

— Не ссы ты там!

Кулаков вскочил с кровати, и я увидел Рондика, разминающего свои руки.

— Может фонарик взять, а то ещё не тому двинем? — спросил Шмель.

В это мгновение я услышал в другом конце расположения плоский удар в чьё-то тело. Потом ещё один, кто-то застонал, потом послышался град ударов.

— Понеслась! — рявкнул Кулаков.

Я тут же натянул на себя покрывало и приготовился давать отпор, не хватало ещё, чтобы меня отделала кучка бестолковых колхозников.

Побоище стало нарастать, удары были такими мощными, что наполнили своими мерзкими звуками всю казарму.

— Сука… — голоса шипели о то всюду.

Я сжал кулаки. Ещё удар, совсем рядом. Вот шаги стали приближаться к моей койке. Кто-то схватил моё покрывало и резко отбросил в сторону.

— А, это ты, малый?

Я открыл глаза и увидел перед собой сержанта Кулаков.

— Не боись, тебя не тронем.

Он ударил лежащего по правую от меня сторону Ветраша, и сел на его койку.

— Чё, зассал трохи? Да? Не бзди, это у нас в роте традиция такая, в первую ночь, как приходят молодые, старший призыв переводит средний ударами в грудак, птицу фазана вселяя.

Я тяжело выдохнул.

— А ты, я вижу, нормальный пацан, кофе будешь? У меня и печенье есть.

— Не положено, — кротко ответил я.

— Ну, это правильно, но сегодня я разрешаю, погнали ко мне.

Сперва я подумал, что меня проверяют, но потом осмелился, встал и сел напротив сержанта на койку к Кесарчуку, тот лежал с разбитой красной грудью и недовольно пыхтел в мою сторону.

Кулак сделал нам две кружки кофе и мы потягивая горький отвар, закусывали его сладким печеньем.

— Будешь за старшего среди своих? — почти сразу спросил у меня Кулак. — Потом сержанта получишь, как и я. Меня мой «дед» тоже выбрал. Так что кайфуй. Но отгребать в начале за всех придётся. Зато потом заживёшь. Лады?

— Лады.

Отправлялся спать я с тревожным ощущением: зачем подписался под этим, кто меня за язык дёрнул? А впереди была долгая ночь, спать не хотелось, и я решился выживать. Раз уж оказался в этой грязи, из которой чистым уже не выбраться, значит, следовало изменить свои взгляды на некоторые вещи. Притвориться таким же, как и все. На время.

***

На подъёме был старлей Студнев. Тот лопоухий гном, который заправлял нашим взводом в карантине и на протяжении всего учебного месяца почти не показывал там носа. Пару раз проводил строевые и сидел с нами во время зубрёжки статей. Во второй роте его статус, по-видимому, был выше. Студнев был ЗКР, то есть заместителем командира роты, а на местном сленге — на подсосе у Веры.

«Фазаны», как один, стали во второй ряд строя. На утренней поверке все служивые должны были представать перед своим командиром по пояс голыми, в одних каликах. Весь наш первый период поставили в начало. Лишь с утра я увидел на сколько синими, я бы даже сказал, цвета спелой сливы были груди всех переведённых ночью пацанов. Виля гордо почёсывал свою раненную грудь, изрешечённую ударами кулаков, словно мишень на полигоне меткими пулями стрелка, и, судя по его довольной ухмылке, ни сколько не стыдился этих побоев.

Студнев недовольно ёжился, поглядывая на первый период, закрывший своими сонными телами очевидную неуставщину.

— Второй период сегодня на пробежку не пойдет, — сказал он. — Дуйте в «холодную» за шуфлями и на плац снег грести. Потапенко, командуй!

— Товарищ старший лейтенант, вы не переживайте, всё прошло без эксцессов, — сказал тот.

— Без эксцессов, — занервничал Студнев. — Вот посадить бы перед дембелем на десять суток Кулакова и Рондикова, вот тогда бы точно всё без эксцессов прошло.

— Товарищ лейтенант, — сказал Кулаков. — Традиции второй роты нетленны.

На весь день до ужина нас со всем вторым периодом от греха подальше отправили работать на второй этаж недостроенного корпуса ППУ, выгребать из помещений щебень и производственный мусор. К козырьку подъезда подкатили грузовик с прицепом, и мы старательно сбрасывали вниз из окон весь этот шлак. Командовал нами розовощёкий Потапенко, засунув руки в карманы расстёгнутого бушлата. Второй период делал вид, что трудится, а мы ишачили по полной. С первого же дня я решил особо не залетать и не косячить, тем более на мои плечи легла тяжёлая ноша ответственности за свой период, и за себя в целом. Но в итоге за весь рабочий день меня уже пару раз подозвали к себе «фазаны» и с замечаниями, что некоторые из наших умышленно филонят, предупредили, что если бы подобное узреют «дедушки», раз двадцать я уж точно получу по шапке. Из рьяных нарушителей я сразу выделил Чучвагу, Гурского, Игнатюка и Сташевского.

Я работал в правом крыле казармы на толчках, сгружая в носилки старую отбитую плитку вместе с Ратьковым и Нехайчиком. Дышать было невыносимо, пыль забивалась в ноздри и мы каждую минуту поочерёдно чихали. Жутко хотелось есть и спать. Я сбросил уже добрых пять килограмм, но это меня ни чуть не тревожило. Окна туалета выходили на сад за трибуну главного плаца, где трудились солдаты первой роты. Сыпал мокрый снег. Земля была промёрзлой, и они пытались долбить её наконечниками тупых лопата. Смотреть на это зрелище было полным унынием.

«Я трапіў сюды добраахвотна, ніхто не цягнуў мяне сілком, — подумал я. — Аднак гэта зусім не тое, чаго я чакаў».

В конце дня мы выметали взлётку ППУ. Нам усердно стал помогать второй период. Я заметил, что в этом ремесле они были на много практичнее нас. Чего стоил один ефрейтор Вильков, который мог вымести всю взлётку быстрее всех нас вместе звятых. Едловец и Мирошин поучали, как подметать, чтобы не оставалось «хвостов». Ракута с Тавстуем подшучивали над нами и держались близ Потапенки. Кесарчук тупился в телефоне. Подметая взлётку, я искоса смотрел на этих ребят и их забота, и даде некая опека над нами, привносила определённое спокойствие и мысли, что ничего плохого с нами пока не случится, а над нами всегда будут стоять люди, которые смогут прибрать за нами оставшийся сор.

***

Официальное знакомство во второй роте проходило под началом Веры. Нас всех усадили на стулья кругом взлётки, как в кружке анонимных алкоголиков, и мы по очереди стали представляться, кто мы и что мы. В основном ротного интересовали наши гражданские увлечения. Пацаны особо не разглашались, тем более «дедушки» и «фазаны» с лычками то и дело подтрунивали над нами, вынося на смех все наши гражданские предрассудки. Игната надоумило сказать, что он в школе панковал и несколько раз красил волосы. Беднягу чуть не зачислили в петухи, но Вера вовремя остановил весь этот переполох и велел ему замолчать. Ранка заявил, что гонял за ФК «Нёман» и вообще слыл бесшабашным хулиганом. Все остальные были заурядными гопорями. Я лишь сказал, что музыкант и пару раз печатался в государственной газете и литературных журналах. Я тогда ещё знать не знал, что инициатива в армии наказуема и в таких случаях вообще следовало помалкивать. Сташевский с горечью заметил, что весьма хотел попасть в ВДВ, но из-за матери, лишённой родительских прав, был отстранён от этого элитного подразделения. Что не говори, а биография там должна была быть безупречной. Сперва все с опаской поглядывали на этого перекаченного мальчугана, который в своих габаритах мог потягаться разве что с сержантом Гнилько, но со временем всем стало ясно — внешность его обманчива.

— А когда можно будет заниматься на тренажёрах? — только и спросил Сташевский.

Дембеля улыбчиво переглянулись с ротным и сержант Кулаков бойко заметил:

— Тебя на «физо» будь здоров и без железа прокачают.

***

На следующее утро была адова тактико-техническая подготовка. Мы удосужились познакомиться и лицезреть лейтенанта Левковича, командира второго взвода нашей роты. Это был среднего роста молодой человек, с обычным квадратным лицом, присущим всему здешнему офицерью, младше меня на год, весьма коренаст, к тому же выпускник суворовского училища, со своенравным характером и любитель выпить горькую. Все остальные его недолюбливали, а сержанты особо не панибратствовали.

Нас экипировали в бронежилеты, выдали каски с автоматами и вывели на улицу.

— Сигару мне, — выйдя паханской походкой, заявил лейтенант.

По колоне прошёлся шёпот:

— Малые, сигару нашли, быстро!

Гурский тут же достал свой «Winston» и довольный Левкович скомандовал направляться в сторону клуба. Там находился армейский стадион с полосой препятствия и иными атлетическими приспособлениями, где обычно страдала вся часть.

Левкович построил вторую роту на беговой дорожке, и около часа размусоливал нам по какой-то затёртой брошюре правила охраны военно-административных зданий, защиты их от нападения и организации блокпостов. Стоять при этом следовало смирно, внимая речам лейтёхи.

В какое-то мгновение я почувствовал, что меня мутит, голова закружилась, и я готов был блевануть. Совершенно непривычные нагрузки на организм давали о себе знать. Я посмотрел по сторонам — рота стояла преисполненная воинского долга.

В следующий час нам пришлось разыгрывать охрану и диверсантов. Мы с «фазанами» в одночасье стали охраной, «дедушки», соответственно, вооружёнными террористами. Ходили вдоль клуба, словно по блокпосту, пока спрятавшиеся «дедушки» ждали момента, чтобы на нас напасть. Нам же нужно было вовремя заметить диверсию и задержать всех без исключения. «Фазаны» шепнули нам, чтобы мы особо не дергались, и как только появятся «дембеля», тут же падали на землю, словно нас положили умелые снайпера. Я видел, как ефрейтор Борода несколько раз заехал с ноги по рёбрам Цитрусову, а тот лежал и смеялся.

Я изрядно замаялся, качаясь по мокрому снегу во всей это амуниции, совершенно не понимая смысла в этих тактических учениях. Хотя, с другой стороны, лейтенант Левкович отрабатывал свои часы, за которые ему платили зарплату, «дедушки» весело проводили своё время, а всем остальным приходилось терпеть.

После окончания занятий нам разрешили покурить и мы тут же обосновались в курилке за клубом, с которой открывалась отличная панорама на дровяной склад и кинологический вольер, ограждённый высоким деревянным забором. Я глубоко затянулся, и моментально опьянел, словно в меня залили бутылку водки. Голова закружилась на все сто восемьдесят градусов, и я пришёл в себя, лишь когда мы уже возвращались в роту.

Где-то между столовой и штабом Левковичу не понравилось хождение «дедушек» в походной колонне, и он резко крикнул:

— Вспышка, вторая рота!

Мы все попадали на животы, и, как положено, прикрыли уши руками. Сержанты и некоторые «дедушки» остались стоять.

— Вы чё, припухли, команда не ебёт?!

— Товарищ лейтенант, мне служить осталось меньше месяца, какая вспышка? — тут же возмутился Рондик.

— Сержант Рондиков, упор лёжа принять! И жимани там раз сто!

Рондик недовольно сыкнул и упал на кости, за ним упали остальные.

— Пока каждый не отожмётся по сто раз, никто не встаёт, — заключил Левкович.

— Товарищ лейтенант, здесь же дети маленькие спят, — кряхтя с непривычки на костях, сказал сержант Кулаков.

На территория части, как раз за столовой, находилось офицерское общежитие, в котором проживали семьи местных офицеров. Левкович не предал этому особого значения.

— Вторая рота, — окликнул всех Ронд, — под общий счёт, все вместе, отжимания начи-най!

И мы все разом начали громко отсчитывать: «Раз-два-три!» Наши юные голоса разлились по части звонким эхом и неугомонный Лёва в миг покраснел.

— Отставить, вторая рота! — приказала Левкович. — После обеда общий сбор сержантского состава у меня во взводниках!

Впервые я почувствовал какую-то справедливость, представив, как Лёва прокачивает и пинает у себя в кабинете этих лычкастых выскочек, во мне зароптали радостные нотки, как будто кто-то почесал мне на спине место, до которого я долго не мог дотянуться.

***

Через несколько дней в нашей роте состоялась сдача статей перед комиссией, в которую входили комбат Рысюк, заместитель комбата по батальону накаченный, как Рембо капитан Головач, Вера и Студнев. Все мы немного волновались, стоя перед дверью линейки, где проходил отбор, повторяли с уставала перечень статей, словно в университете перед сдачей экзамена грозному преподавателю. Первым зашёл Гораев и через минут пять вышел со счастливым лицом. В университете он был отличником, и сдать статьи ему не представлялось тяжёлым испытанием. За ним пошли Ратьков, Нехайчик и Лесович. Эти ребята зубрили статьи после отбоя, лёжа в кровати, поэтому успех их был предопределён заранее. Оставался я и остальные «двоечники», для которых учение статей было в муку.

— Иди, давай, — сказал мне Чучвага. — Ты всё знаешь.

Я подумал, что идти после проваливших зачёт олухов, было равносильным вписаться в их ряды. Все военные деревянные и с логикой у них были проблемы.

Постучавшись в дверь и, приоткрыв её, я резко козырнул офицерью и поинтересовался, можно ли войти. Рысюк махнул рукой, и я тут же предстал напротив стола, где сидели экзаменаторы.

Статьи спрашивал комбат, отвечать нужно было быстро, не запинаясь, тем самым демонстрируя свои знания и надеясь на то, что статью до конца слушать не станут. Я отвечал бойкой, высоко подняв подбородок, впившись глазами в потолок, чтобы строгие лица комиссии окончательно меня не смутили.

Запнулся лишь немного в конце 165 статьи об обязанностях часового, переставив слова местами, и выдержав небольшую паузу. Но и эта весьма незначительная оплошность могла сыграть свою роковую роль.

— Плохо, товарищ солдат! — сказал мне прямо в лицо комбат. — Ты когда в карауле будешь на разводе министерскому полковнику отвечать, так он подумает, что ты обосрался! Увереннее, чётче, смелее, в конце концов.

Тут за меня вступился Вера.

— Товарищ майор, хлопец он нормальный, я личное дело его поднял, стихи, прозу пишет, творческий человек, ему то не справиться? А в карауле подтянется, подучит.

— Под вашу ответственность, — строго заявил ему Рысюк.

— Минский? — поинтересовался у меня Головач.

— Так точно, товарищ капитан!

— А с какого района?

— Из Фрунзенского!

— Так мы земляки. Берите его, товарищ майор, этот не оплошает!

Рысюк немного помялся, что-то пометил на своём листке и сказал:

— Свободен!

Я нехотя откозырял и вышел прочь. Меня уже давно стала подбешивать вся эта нарочитая серьёзность на фоне разваливающихся совковых зданий, псевдо-патриотизм, советские символы и Лукашенко вечером по новостям, что лично мне казалось полной деградацией личности, и с каждым днём я осознавал, что всё глубже окунаюсь во всю эту армейскую бытовуху, теряя свои положительные качества и определённую рациональность.

После меня статьи сдал один только Гурский. Остальным назначили повторную пересдачу.

***

Вечером всех сдавших статьи загнали в сушилку и поставили «на кости». Командовал процессом неугомонный Кесарчук. Мы стояли в упоре лёжа, а костяшки наши рук упирались в бетонный пол, кровь подступала к вискам, и было совершенно не весело. Потапенко разъяснял, что это была профилактика и урок для наших неучей. Под счёт «раз-два-полтора», мы около получаса выслушивали нравоучения сержантуры. Посмотреть на процесс зашли Шмель и Кулаков.

— Гляди, Владя, Гурский молоток, стоит на костях и улыбается. Я тоже улыбался, когда наши «деды» нас прокачивали. В армии главное не загоняться и воспринимать всё с фигой в кармане, будет потом что вспомнить.

И я решил абстрагироваться от очевидной несправедливости. Даже легче стало.

Потом в сушилку загнали остальных, кто не сдал статьи.

— Смотрите, пацаны, смотрите внимательно, — сказал Шмель. — Ваш период жмёт на костях, а вы стоите. Хорошо вам?

Я видел, как Чучвага и Индюков потупили взор.

— Будем стараться сдать, — ответил кто-то из них.

— Хуйня стараться, вы полюбасу сдадите эти статьи, а пока ваш период не курит и пацаны каждый вечер будут в сушилке прокачиваться, — сказал Кесарь.

Перед прокачкой меня одним из первых поставили в наряд по роте. Вроде бы по указанию Веры. Я сразу понял, что этот наряд будет отличаться от наряда по роте в «карантине», где на тумбу заступало сразу четверо бойцов, здесь же я заступал с двумя пацанами второго периода. Дежурным по роте был назначен ефрейтор Мирошин, дневальным высокая и дохлая шпала Воробьёв.

После ужина мы отправились на развод к центральному плацу. Заступающий дежурным по штабу капитан Иванченко даже не спрашивал обязанности, и мы быстро разошлись по подразделениям.

Мирон чётко дал понять, что Воробьёв ничего делать не будет, так как своё уже отработал. Я попросил только об одном, чтобы мне подсказывали конкретно, что от меня потребуется.

— Сделаешь всё как надо, и я оправлю тебя поспать, будешь пыжить, ляжешь только через сутки.

В итоге мне одному пришлось убирать всё расположение. Дело это не хитрое, но если раступиться, можно было быстро всё закончить.

После отбоя меня сразу направили убирать взлётку. Сперва её нужно было подмести, а потом вымыть шваброй с влажной тряпкой. В перерывах между ополаскиванием этой самой тряпки, мне поступали команды закипятить «дедушкам» чаю и разлить всё по кружкам.

— Пацаны, вы заебали, малому ещё всю располагу пидорить надо, — возмущался дежурный.

— По хуй, — парировал Замок.

После очистки взлётки, по ней прошёлся Мирон и, светя фонариком, улюлюкал:

— Здесь плохо убрал и здесь катышки!

Я ходил за ним и собирал в руку остатки пыли, каким-то образом пропущенные мной при тщательной, как я полагал, уборке. В итоге в моей ладони собралась добрая жменя мусора.

— У нас «дед» был, так он мне все эти остатки, обычно, в рот запихивал, чтобы в следующий раз неповадно было.

Я посмотрел на свою руку, потом в глаза Мирошину.

— Ладно, не ссы, малый, иди дальше убирай.

Далее я вычистил сушилку с бытовкой. Расставил утюги и развесил чистые полотенца. Воробьёв ещё с тумбочки предупредил, чтобы все предметы смотрели строго по направлению к окну: утюги носиками, лейки с водой краниками, полотенца стороной прошивки.

— В армии всё должно быть убого и однообразно, — на распев своим басом глаголил знаток казарменного быта.

Напоследок я оставил самое трудное и неприятное — умывальники и туалет.

Сперва вымел и промыл пол душевой. Потом вытер стёкла зеркал, используя при этом старые газеты «Советской Беларуси». Вымыл тазики, вычистил щётки и метёлки. Перейдя в туалет, вспомнил наставления странного рядового из первой роты времён «карантина» и употребил всё на практике.

Мирон весьма прохладно оценил мои старания, но как ни странно разрешил перекурить, обходя стороной наш всеобщий запрет.

— Иди на ступеньки, только присядь за ёлочками, чтобы огонька из дали не было видно и покури, а потом отправляйся спать.

Я быстро сбежал вниз по лестнице, открыл дверь, соскочил со ступенек в сторону к деревьям и, присев на корточки, насладился крепким ароматом дешёвых сигарет. Снег падал большими комьями, образовывая вдоль казармы разухабистые сугробы и было что-то завораживающе-умиротворённое в этой мёртвой тишине. Горел свет от фонарей, я смотрел на небо. Ограничения и неуставщина вызывали во мне такое отвращение и уныние, что я уже и не помнил, когда последний раз улыбался, а сидя там, на корточках по колени в снегу, на моём лице расползлась довольная ухмылка, то ли отчаяния, то ли мимолётного удовлетворения.

Поднявшись обратно в роту, я тихо направился к своей койке, сел на стул и снял берцы. Размотав портянки, я увидел свои белые и распаренные от пота ноги. Снял ремень и вместе со штык-ножом спрятал его под подушку. Как только моё тело приняло горизонтальное положение, я мгновенно погрузился в сладчайшее из всех когда-либо забвений. Потом меня резко, казалось, совсем сразу затрясли, и я увидел перед собой уставшее лицо Мирона.

— Вставай!

Воробьёв уже удобно располагался на своей койке, распевая себе под нос какую-то дурацкую песенку.

Лишь встав на тумбу и, присматриваясь сонными глазами к часам над дверью канцелярии, я понял, что проспал всего полтора часа. Но и это было определённым успехом. Ноги ныли от непонятной боли, и я едва сдерживал себя, чтобы не рухнуть от усталости на пол перед Мирошиным.

— Угощайся, — сказал он немного погодя.

Я посмотрел на стол дежурного. На нём лежали нарезанные куски черняги с толстым слоем намазанного тушняка, а рядом горячая кружка кофе.

— Да бери ты, чего стоишь?!

Я нерешительно сошёл с тумбы, быстро схватил бутерброд в руку и тут же проглотил его, стараясь не обронить на пол ни единой крошки. В животе мышь повесилась, а такое роскошество было сродни глотку воды в пересохшем горле.

— Меня вот в своё время никто не жаловал такой почестью, но я всегда скептически относился к «дедухе».

Я покачивал головой и запивал второй бутерброд сладким кофе.

— Вот скажи мне, разве справедливо получается? — философствовал Мирон. — Я по образованию электрик, а ты у нас кто, учитель, да? И вот стоишь ты на тумбе, препод, не спавши, злой на всё и всех, а я сижу тут за столом и «на кости» могу тебя поставить и прокачать, если захочу.

— Абсолютно несправедливо, — ответствовал я. — Вообще, как по мне, так служить тем, у кого вышка, совершенно недопустимо. Ну, полгода ещё куда не шло.

— Я вижу, ты парень нормальный, кроткий, не возбухаешь особо, чё тебя трогать? А бывают же деловые, я, мол, на районе королём ходил, а тут ещё пахать буду. Таким здесь сразу смерть, унижение и прочие беды. И у вас в периоде таких хватает. Я слышал, тебя старшим поставили? Так вот, если хочешь порядка, собери свой период и внятно им всё растолкуй, потому что скоро у вас начнутся тяжёлые времена.

Догадывался ли я тогда, о чём мне говорил Мирон или? Вряд ли. Мой желудок был сыт и его грел горячий кофе, на время успокаивая мои мысли и протесты по этому поводу.

***

Первым меня отправили и в наряд по БВП. Не знаю, либо подготавливали к сержантским лычкам, чтобы я быстрее осваивался, как старший в своём периоде, либо это была всего лишь очередная случайность.

БВП расшифровывалось, как Беларусская Военная Прокуратура и находилась она на пятом посту, входящем в охрану караула.

После отбоя перед сном я наскоро выучил свои обязанности, благо там было пару абзацев, и с тревогой погрузился в сон. В наряд со мной поставили «деда» ефрейтора Бороду. Накануне ко мне подошёл Потапенко и сказал:

— Не переживай, Борода «дед» нормальный, ты ему только в буфете купи чего вкусного и не лезь со всякими расспросами, а то он тебя живо на кости поставить, так до вечера и простоишь. Надо, сам спросит.

Утром после пайки мы пошли напрямую через мойку «стелса» и направились к курилке. Вторая рота ушла на «физо». Борода, засунув руки в карманы, вальяжно расселся на скамье, я стал возле урны. За спиной, в вещмешке с каждым моим телодвижение погрёмывали котелки.

— Ты садись, малый, покури, — отвесил мне ефер.

— Нашему периоду запретили курить, — честно признался я.

— Я разрешаю, кури.

Конечно, я присел и за минуту выкурил сигарету. В голову ударил никотин, сладострастно разлившись теплом по моим лёгким.

Через минуту к курилке подъехал «уазик», и мы запрыгнули в его по-армейски уютный салон.

Ехали по городу, и я впервые за эти полтора месяца с такой любовью и тоской смотрел на всё происходящее, что у меня, поневоле, сжимались от злобы зубы. Люди не спеша шли по своим делам, машины ездили в разных направлениях, и зависть за всех них, уничтожающе съедала меня изнутри. Ограничение свободы и действий давала о себе знать.

Приехали на место, где-то через полчаса. Зашли с чёрного входа в двухэтажное здание, и направились в маленькую комнатушку два на четыре метра. В комнате стоял стол, на столе два монитора, на одном камера выходила на шлагбаум, на другом смотрела на входную дверь в корпус. Нашей задачей было поднимать шлагбауму, если подъезжали машина, и открывать входную дверь, если подходили люди. Посторонних там не было, поэтому нам смело можно было пропускать всех посетителей. Борода моментально погрузился на стул с боку от мониторов, достал телефон и включил какой-то фильм, меня же, как молодого, посадил за управление.

Первых часа два я сидел смирно, то и дело нажимая на кнопки. От потока людей и машин, спать не хотелось, но ближе к обеду стало рубить. Борода молчал, а я, помня предостережения Потапа, помалкивал.

В двенадцать часов к корпусу подъехал пищевоз. Я вышел с котелками, взять нам пайка.

— Мне супа не бери, возьми второе и белого хлеба с киселём, себе бери, что хочешь, — дал мне указания усталым голосом ефрейтор.

На пищевозе приехал младший лейтенант Секач, командир первого взвода второй роты охраны, за которым я и был закреплён. Набрав нам еды, себе я положил двойную порцию первого и второго, жрать смерть как хотелось, зашёл за «уазик» покурить с водителем из «автобата». Секач вылез из кабины и подошёл к нам, некоторое время молча рассматривая меня, смеряя ростом. Это был коренастый парень лет двадцати трёх со скуластым квадратным лицом, как и у лейтенанта Левковича, с большими детскими глазами и со шрамом посредине лба.

— Учитель истории? — поинтересовался у меня лейтёха.

— Так точно, — ответствовал я.

— У меня жена в педе учится на физико-математическом факультет.

— Бывает, — кротко сказал я.

Вернувшись в комнату, я хищно набросился на свой обед, закусывая пайку толстыми кусками хлеба.

— Ты зачем столько черняги набрал? — улыбаясь, спросил Борода. — Не хватает?

Я поперхнулся, быстро дожевал размякшее тесто во рту и ответил:

— Так ведь ты сказал брать, что захочу.

— Ладно, лопай, мне по первому тоже есть хотелось, у всех такое было.

Борода съел порцию макарон по-флотски, положил себе на хлеб колбасу и запил бутерброд тёплым киселём. Пока он ходил курить во дворик напротив корпуса БВП, я быстро приговорил остатки своего пайка, а оставшийся хлеб положил в шуфлядку для дальнейших перекусов в течение дня.

— Давай я в буфет сгоняю, куплю чего вкусного, — сказал я ему, когда он вернулся.

Глаза у ефрейтора повеселели.

— Подойдёшь короче к стакану на пятом посту и спросишь у часового, как в кафетерий попасть, он покажет. Только смотри по сторонам пали, и на «шакалов» не попадайся.

Я наскоро нахлобучил шапку-ушанку и вышел на улицу. Шагая по снегу и оглядываясь при каждой возможности, я всё же ощущал то скоротечное мгновение свободы: вот я один, иду, пусть и каких-то сто метров, но свободно, не спеша, не в строю, нога в ногу, а как захочу, я даже засунул руки в карманы.

Пройдя шлагбаум, я вышел в город. Двенадцатиэтажки стояли совсем рядом, через дорогу. До граждански рукой подать. Я свернул направо, прошёл с десяток шагов и оказался возле пятого поста. В стакане, так называемой будке, в которой стоял часовой, на меня уставился «дед» Макаров.

— А где у вас тут буфет?

— Борода послал?

— Ну.

— Иди прямо на дверь, потом перед входом свернёшь направо и сразу запах почуешь, на него и иди.

Макаров немного помялся, а потом промямлил:

— Это, малый, купи и мне чего.

Меня так умиляли эти фамильярные обращения «малый», тем более, когда они исходили от младшего меня на два, а то и на четыре года щегла.

— А что купить?

— Ну, хоть коржика какого.

Я купил ему коржика, себе взял халвы, а Бороде набрал свежих булочек, около пяти разновидностей.

Борода был доволен, смотрел до вечера по телефону фильмы на кунг-фу тематику, даже мне предлагал, но я вежливо отказался, уставившись в картинку на мониторах. Думать не хотелось, я просто проживал это день, вычёркивал его из календаря, умственно приближая себя к дембелю.

Обратно ехали по ночному Минску. Нас забрали в семь вечера. Город готовился к Новому году, по всему проспекту развесили праздничные гирлянды и улицы утопали в феерии света и блеска. Я смотрел через замёрзшее стекло на Чугуночный вокзал, особенно прекрасный в это время суток, такой по-европейски ухоженный и прилизанный. Люди суетились и спешили делать подарки близким. А я сидел на заднем сидении «уазика» и слушал, как гоповидный водила рассказывал Бороде о своих пиздастрадальческих мотивах по поводу колхозной девушке-потаскухе в его захолустной деревеньке, которая, пока он стоял на страже её сна, трахалась с кем попало. Плакать хотелось. Честно. Разрыдаться от гнева и несправедливости к ситуации. Вот он я, в своём родном городе, но словно чужой, а, казалось бы, нас разделяет только дверь. Никогда так больше я не скучал по нему, как в те минуты…

***

По выходным нам выдавали мобильные телефоны, чтобы мы могли позвонить родным и друзьям. Хорошие телефоны «дедушки» забирали себе, обменивая их на свои корытца. Мой же своей аналоговостью и допотопность никого не заинтересовал, так что я остался при своём. Получив на руки аппарат, я тут же позвонил домой, зайдя в тёплую сушилку, и подойдя к окну, так увлекся разговором, что не сразу обратил внимание на одинокий силуэт нашего «дедушки» Кайдана в курилке. Присмотревшись, я увидел, как он глядя на меня, демонстрировал мне жест разжимания и сжимания кисти руки, который я впервые увидел, заехав в часть на автобусе. Сделав вид, что я его не заметил, я отошёл от окна и продолжил беседу.

Однако уже вечером после пайки Кайдан подошёл ко мне и сказал:

— Завтра я прихожу с наряда по «стелсу», и наблюдаю в своей тумбочке три треугольника, и желательно их там не окажется.

Я даже не успел открыть рот, чтобы уточнить поставленную мне задачу, как этот кривоносый парень тут же испарился.

Я подошёл к Мирону и решил выяснить, что это за три треугольника и что вообще от меня требуется.

— Сходишь завтра в чифан и купишь ему три коржика, они такой треугольной формы, внутри с повидлом.

— Так, а почему я?

— Накосячил значит.

— Ну, я только, когда по телефону разговаривал, видел, как он мне с курилки знак показывал, — повторив за Кайданом, я продемонстрировал Мирону жест.

— Малый, это же вспышка, когда тебе такое «дед» показывает, нужно вспыхнуть, принять упор лёжа и закрыть уши руками. Хорошо, что он нашему периоду не предъявил, а то бы все получили, но Кайдан сам «слон» не раступленный. Купишь ему похавать и он отстанет.

Я впервые встал перед выбором: либо прогнуться перед обстоятельствами, либо показать свои зубы. Чем это могло обернуться для меня и для всего нашего периода я хорошо понимал. Касяков у нас хватало, тем более меня поставили старшим среди своих.

Я решался до следующего обеда и сделал свой выбор. Но даже сейчас, спустя долгое время, оглядываясь назад, я не знаю, как надо было поступить.

К вечеру следующего дня Кайдан, открыв тумбочку, обнаружил в ней свои треугольники и больше меня не трогал. Я же сделал шаг назад, отступив от своих принципов и, быть может, развязал остальным руки, наглядно продемонстрировав, что и лидеры могут быть слабыми, а значит ими можно пренебрегать.

Возможно, именно я и положил начало тому, что с нами всеми произошло…

***

А косяков у нас и вправду хватало. Со второго раза статьи сдать не смогли Индюков, Чучвага, Напалюк и Раткевич, несмотря на то, что два последних носили очки, они все же были тупыми.

В сушилке на костях нас прокачивали каждый вечер, пока залётчиков не закрепили за ротой, т.е. отнюдь караул им не светил и до самого дембеля ребятам пришлось, как выражался ротный, стоять на тумбе и пускать корни. По первому так и происходило. Уж и не знаю, где всё же было лучше? В карауле на два часа приходилось оставаться одному наедине с самим собой. В роте постоянно на виду у «шакалов», зато старшего периода поменьше.

Тогда, стоя на костях, я искренне им сочувствовал. Все их чмырили и предвещали тяжкую службу. Лишь один прапорщик Станкович, когда оставался ответственным в ночь, немного успокаивал:

— Ничего, это нормально, не каждому ж быть караульной собакой, в роте тоже люди нужны.

Перед самым Новым годом в караул отправили первых желторотиков. Ими оказались Гораев и Лесович. Было видно, что наш период им завидовал и мысленно ставил себя на их место.

— Расскажите потом, как там всё было! — крутился, как мышь возле них Нехайчик.

Меня с Гурским поставили в наряд по БВП. С Гурским должен был ехать сержант Рондиков, но он приболел, и заставил меня выучить обязанности старшего по смене. Зная, каким был этот наряд, я с радостью выучил предписания и рассказал обеспокоенному Гурскому, что волноваться нечего.

«Вось, каб да канца службы ў такія нарады хадзіць…»

***

Утром на подъёме ко мне подошёл Мирон, дал денег и попросил купить кило мандаринов и банан.

— А где я их тебе достану?

— В магазе, там недалеко, дорогу у Макарова спросишь.

Далее всё, как и в прошлый раз: после пайки погрузка в «уазик» за «стелсом», получасовая тряска по городу до места назначения и мы усаживаемся на стулья.

Я быстро объяснил Гурскому все прелести наряда и всё последующее время мы поочерёдно меняясь, открывали с кнопки двери и шлагбаум.

В обед набрали себе щедрого пайка, был канун Нового года, и мы заслужили немного пороскошествовать.

Набив животы до отказа, я рассказал Гурскому о поставленной Мироном задаче, схитрив насчет того, что он поручил её мне. Гурский оказался парень не промах и тут же вызвался всё исполнить. Я растолковал ему установки незамысловатых ухищрений, зная, что тот любил выпендриваться и порисоваться перед старшим периодам, и отправил его прямиком к стакану, для дальнейших корректировок и указаний пути на выполнение столь ответственной миссии.

Его не было около получаса, и эти минуты дались мне с трудом: я вздрагивал при каждом появлении персонала, при каждом звонке, ибо дело это было подсудным, считай самоволка и спрос был бы непосредственно с меня. Но всё прошло гладко. Гурский пришёл с большим пакетом мандарин и бананов, прихватив для нас (тут сработала его смекалка) литрушку пива. Пиво мы выпили за один присест, быстро закусив алкоголь свежими фруктами.

А в конце вообще одурели. В комнате стоял ксерокс, я усадил туда своё мягкое место и мы отксерили себе на память наши задницы.

Назад ехали молча, взирая на красочный город, утопающий в свете гирлянд. Наступал 2012 год. Что он нёс, оставалось только предугадывать.

Нам повезло. На обратном пути нас завезли в караульное помещение Министерства обороны. Нам с Гурским выпала честь лицезреть караулку.

Это оказалось подвальное помещение внутри самого корпуса Министерства, напоминающее квартиру жилого дома. Нас завели внутрь караулки в комнату, именуемую «бодряком», рядом с тамошней оружейной. В комнате стоял телевизор и был накрыт стол — всё строго по-армейски: апельсиновый сок и бутерброды с сыром. Поздравить с праздником в караулку явился сам комбат Рысюк.

— Товарищи солдаты и сержанты, желаю вам в Новом году лёгкой службы, ну и конечно домой вернуться целыми и невредимыми. С Наступающим!

Все выпили, прокричали торжественное «ура» и вернулись к несению службы, мы же с Гурским направились к «уазику».

В тёплой кабине, разморившись от весёлых будней, возвращаясь в часть, я забыл там вещмешок для Мирона со всем заказанным продовольствием. Вспомнил об этом я только по прибытию в роту.

— Где бананы?

Я переглянулся с Гурским, отдал сдачу и сказал:

— Базара ноль, мой косяк…

Тут же принялся обзванивать друзей, чтобы завтра на КПП мне привезли всё необходимое. Но попытал судьбу и с разрешения Мирона (он как раз заступил дежурным по роте) после отбоя сбегал в «автобат». Водила оказался ещё не раступленным малым и нехотя отвёл меня в гараж. На заднем сидении я быстро отыскал вещмешок, и с души, как камень свалился. Второпях я отсыпал моему спасителю щедрое вознаграждение провиантом и вернулся в роту.

— Ты, малый, фартовый, — сказал мне Мирон, пряча в каптёрке новогодние лакомства, угостив целым бананом, даже не подозревая, что с Гурским мы уже съели по два и со спокойной совестью отправился спать.

В тот момент я понял, что в здешних условиях меня, выражаясь по-белорусски, спасёт одна только «спрытнасць ды жвавасць».

***

В канун Нового года казарму второй роты охраны успели подготовить к празднику, соблюдя все нормы и правила. Вынесли койки в соседнюю третью роту, поставили столы, как на большой свадьбе в деревенском клубе и накрыли их сладостями, так что к нашему прибытию с наряда по БВП всё было уже готово.

Ровно в двенадцать часов включили телевизор и мы, поднявшись со стульев всем батальоном охраны с напитком в руках, разлитым по гранёным стаканам, заслушали торжественную речь Всенародно избранного. После его долгого разглагольствования, телевизор тут же выключили, и к поздравлениям «Батьки» присоединился комбат Рысюк.

— В наше не лёгкое время, желаю вам всем оставаться мужественными и с честью нести службу в рядах вооружённых сил. Помните, что дальше будет ещё труднее, никому сейчас не легко…

Я пил напиток, стараясь пропускать все эти минорные речи мимо ушей и думал о настоящей выпивке и друзьях, которые, вероятнее всего, угарали на всевозможных кутежах.

Через полчаса в роту прибыл командир части, слегка подшофе, выдавала его красная мясистая ряха. Поздравив нас, он вместе со старшим офицерским составом удалился отмечать столь радостное событие в штаб.

В роте за старшего остался прапорщик третьей роты старшина Яровец. Двухметровый амбал с квадратной головой и, несмотря на возраст, ему было около двадцати трёх лет, уже окончательно полысевший. Он ходил вдоль столов, огромной лапой заграбастывал угощения и предупреждал:

— Желательно кого-то пасекаю за распитием…

А угощения были весьма неплохими. За неделю до праздника весь батальон скинулся деньгами, и теперь все ели от пуза: конфеты, зефир, мармелад, бананы, мандарины, яблоки и апельсины, три вида напитка и сока.

К часу ночи, чтобы солдаты не бегали на улицу курить, Яровец разрешил открыть окна в душевой и курить там. В тазики набрали воды для сбрасывания туда бычков и пепла.

В дымном чаду я робко стоял у окна со своим периодам, вдыхая горечь сигарет и молча затягивался своей. Присутствовало чувство какой-то отверженности и никчёмности. Радость переполняла лишь дембелей. Все они делились тем, как запьют через месяц на гражданке, а мы будем молотить сапогами в здешних стенах и прогибаться под обнаглевших «шакалов».

К двум часам пиршество закончилось, наш период заставили освободить расположение от столов и вернуть в роту койки, убрать душевую от мусора и вымести взлётку.

В итоге я лёг спать лишь в три часа ночи, проводив старый год восвояси. Казалось, совсем недавно я был другим человеком, совершенно в других условиях: учился в университете, потом его окончил, играл в группе, пару раз выступил на сцене, записал первое демо, страдал от неразделённой любви, а сейчас лежал на скрипучей кровати, лысый, озадаченный дальнейшими событиями, с твёрдым осознание того, что весь предстоящий 2012 год, почти до самого его конца, проведу в этих захиревших стенах.

***

Утро нового года началось быстро — не успел заснуть и уже подъём. На подъёме пьяный лейтенант Левкович.

— Форма одежды четыре, пять минут, и все на плацу, — жуя слова, проговорил недовольный лейтенант.

— Товарищ л… — было запротестовал сержант Кулаков.

— Отставить разговоры, — быстро осёк его Левкович.

Через сем минут рота стояло перед входом в казарму. Сыпал мягкий снег, от чего находиться на улице, было даже немного приятно.

Левкович вышел через минуту, посмотрел на часа.

— Плохо, бойцы! — его шапка едва держалась на макушке, ремень свисал до яиц.

Его совершенно не радовал тот факт, что он был ответственным на следующий день после праздника, а в армии, чтобы выбросить свою злость, лучшим способом было отыгрываться на подчинённых.

— В походную колонну! На плац, бегом — марш!

На плацу Левкович закурил и прошёлся гневным взглядом по роте.

— Вспышка!

Весь первый, второй и часть третьего периода кроме сержантов тут же вспыхнула. Я глотнул снега и моментом проснулся.

— Остальных не косается?

— Товарищ лейтенант, сегодня же выходной день! — стал вступаться за всех Кулаков.

— Я сказал, упор лёжа принять, пока сержанты не вспыхнут, остальные у меня снег жевать будут, а не вспыхните, заставлю в химзе по части бегать.

Сержанты нехотя вспыхнули.

После такого подъёма Лёва всё же заставил нас сделать пять кругов по части, а к обеду успокоившись, отправился во взводники спать. Спал тиран до самого ужина.

На вечерней поверке зачитали фамилии нового наряда по караулу. Следующими после Гораева и Лесовича были мы с Гурским.

***

Первый караул называли «золотым». По сложившейся традиции, в первом карауле новичкам отводилось незаурядная роль, лишь исполнять свои прямые обязанности, повторять статьи, стоять на посту, дабы ознакомиться с местность и войти в курс дела.

После утренней пайки заступающих в караул повели обратно в роту. Там следовало собрать инвентарь, парадную форму и прочие необходимые вещи. «Дедушки», понятное дело, ничего не делали, «фазаны» подсказывали Гораеву с Лесовичу, где что брать, мы же с Гурским, построились возле оружейки:

— Желательно увижу, что вы сегодня будете работать! — сказал нам Кесарчук.

— Так точно, товарищ сержант, — заулыбался Гурский, обалдевший от роскошества наряда по БВП и, видимо, предвкушая, что в карауле будет нечто подобное.

Гораев с Лесович в спешке метались по всему расположению, не удивительно, им нужно было собрать полотенца для всех двадцати человек, плюс «мыльно-рыльное» с тумбочек, не перепутав, где чьё. Далее следовало укомплектовать два чемодана, в один из них не забыть положить новую подписку газет, журнал выставления оценок за проверку статей и два талмуда уставов. Во второй чемодан закинуть сахар, соль, приправы и припасённые в каптёрке для дембелей сладости. Подготовить три парадные формы для первого поста, куда входили кителя, рубашки с галстуком, брюки, каракулевые шапки, белые перчатки, сапоги и шинели. Собрав вдвоём всю эту утварь, пацаны присоединились к строю. По недовольному лицу Гораева было видно, что он был не в восторге от такого распределения обязанностей.

Выстраиваться возле оружейки было необходимо по постам и сменам в три ряда. Всего постов насчитывалось пять. У первых трех, которые называли «ближними» был разводящий и у четвертого с пятым был свой, во главе всей это процессии стоял помощник начальника караула и сам начальник караула. В мой первый наряд с нами заступал старлей Студнев. ПМК был Кулаков, а разводящими Потапенко у «ближняка» и Шмель у «дальняка». «Фазаны» подсказали нам, как и где встать, а ефрейтор Едловец, оказавшись передо мной, обернувшись, сказал:

— Повезло тебе, четвёртый пост самый лучший. Со временем поймёшь.

Третий пост оказался полностью укомплектован из нашего периода (Гораев, Лесович, Гурский) я даже позавидовал пацанам. На моём посту были «дед» Крюгер и «фазан» Едловец.

Оружие получали в порядке очереди, но «деды» лезли первыми. Заходили в комнату быстро, брали автоматы, подсумки с двумя магазинами, и расписывались в журнале выдачи оружия.

— Давай быстрее, малый! — сказал мне Замок, когда я дрожащей рукой ставил свою подпись за полученный боекомплект, осознавая бремя ответственности.

После всей этой формальщины, экипированный наряд по караулу вывели на улицу. Построили в шеренгу по три, и под счёт повели в караульный городок, находившийся за основным плацем. Так называемый караульный городок представлял собой небольшой участок пять на десять, где стоял стол, несколько стендов и эмитирующие посты строения: стакан часового, и небольшой шлагбаум. Построив нас на линии развода, Студнев осмотрел нашу форму. В караул заступали по «повседневе», она отличалась от «цифры» яркими тонами, но по сути была такой же убогой и неудобной общевоинской формой. Так же Студнев проверил состояние наших автоматов и штык-ножей. В караульный городок прибыл комбат Рысюк и под неустанным контролем, проследил за нашим разводом, сказав пару напутственных речей.

Далее нам выдали по две плашки, в каждой по тридцать патронов, и мы присев на корточки, стали заряжать магазины. «Дедушки» и «привилегированная» часть лычкастых «фазанов» разместились у специально отведённого для этих дел стола. Заряжать патронами магазины оказалось не так уж и тяжело, но озябшие на морозе пальцы рук замедляли эту процедуру. Для быстроты исполнения норматива следовала левой рукой упереть магазин в землю, а правой, по возможности, быстро задвигать патроны. После зарядки, магазины укладывались в подсумки и нас на время расформировывали по учебным местам. На первом посту около стакана первый разводящий объяснял, какие виды пропусков бывают в министерстве и как их необходимо проверять, какие машины пропускать, и как себя вести в нестандартных случаях. На втором учебном месте отрабатывались приёмы защиты и нападения, ясное дело, всё это было показухой, и солдаты то и дело ленно махали руками с деревянными ножами, а другие так же вяло отбивали их в сторону. На третьем учебном месте воспроизводилась смена караула и принятие поста, на четвёртом, подход и отход к начальству. Вся эта лабуда длилась около десяти минут. Потом Студнев приказал снова строиться. К городку подъехал синий мазовский автобус, и нас быстро погрузив в тёплый салон, повезли в Министерство Обороны.

Дорога, как и на БВП оказалась получасовой. Мы ехали по проспекту, и я смотрел в окно на дремлющий город. Хотелось спать, но нас предупредили, чтобы мы не рубились, а зубрили статьи — впереди ожидал развод внутри самого штаба и министерский полкан лично должен был опрашивать наши обязанности и статьи устава.

Штаб оказался огромным ромбовидным зданием. Я столько раз гулял на гражданке возле его окрестностей и совершенно не подозревал, что это военный объект республиканского маштаба. Нас высадили из автобуса у чёрного входа, дали несколько минут перекурить и почистить берцы. Потом Студнев построил весь состав караула и повёл во внутренний дворик. Высокие чугунные ворота уже были широко раскрыты и часовой второго поста, отдав нам воинское приветствие, беспрепятственно пропустил внутрь. По его бледному и уставшему лицу было видно, что он не спал всю ночь.

Внутренний дворик оказался просторной прямоугольной местностью с аккуратно уложенным асфальтом и со всех сторон на него надвигали стены здания и большие окна министерства. У меня сложилось впечатление, что я попал в огромный колодец. Ощущение было жутковатым. Нас построили по постам и сменам и около пяти минут мы стояли в ожидании заступающего дежурного по штабу. Январское утро было морозным и пальцы правой руки в тонкой перчатке, крепко сжимавшей на груди шлейку АК-47, казалось уже было не разогнуть.

Помню, как дверь из чёрного входа в штаб распахнулась и от туда показался улыбчивый полкан вместе со своим помощником, таким же робким подполковником. Студнев строевым шагом проделал к ним свой торжественный маршрут, быстро откозырял, представился и вернулся на исходную. Нас развели на два шага вперед, дежурный быстро прошёлся по рядам, и не спрашивая статей, лишь поинтересовавшись, есть ли у кого жалобы и все ли могут нести службу, получив утвердительное «никак нет», ушёл. Пацаны вздохнули с облегчением и мы направились к караульному помещению.

Возле караулки нас встретила первая рота охраны, начкары обменялись рукопожатием и нас запустили внутрь.

После холода попасть в тёплое помещение было с родни райскому блаженству. Тело постепенно оттаивало и появлялся дар речи. В коридоре мы сняли автоматы и по очереди поставили их в пирамиду, специально отведенный для этого шкаф со стеклянными дверцами.

Караульное помещение, в котором мы с Гурским уже побывали накануне Нового года, казалось совершенно другим и более оживлённым. Сразу на входе, где возле двери стоял солдатик из первой роты, начинался небольшой коридор, от него на лево шёл вход в бытовку, там по обеим сторонам стояли лавки, гладильная доска, зеркало с отделениями для ниток, иголок, ножниц и прочих инструментов для починки формы. На гладильной доске стоял утюг. За гладильно доской дверь вела в небольшую сушилку. Из бытовки сразу же можно было попасть в уборную, отделанную белой плиткой, в левом её крыле было два умывальника и небольшая однокамерная душевая, в правом находился клозет с двумя писсуарами и двумя кабинками «долбанов». Далее по коридору, с левой стороны размещалась так называемая сменяемая, комната, где на вешалках висела форма, бушлаты и плащи с тулупами, стояли тапочки для сменки, валенки и сапоги. Коридор поворачивал на право и вел в комнату общего сбора — «бодряк». Не доходя до него, справа, размещалась столовая, весьма смахивающая на квартирную кухню с холодильником, микроволновой печью, шкафами для посуды, и тремя квадратными столами и стульями для трапезы и раковиной с умывальником. В «бодряке» посредине стоял стол, за которым сидел ПНК, напротив него телевизор с DVD и столик с газетами, журналами, нардами и дисками. По обеим сторонам телевизора находилось два окна, выходящих во внутренний дворик штаба. Возле правого окна стоял стол с двумя мониторами и видеонаблюдением за постами ближнего сектора с обзором по всему периметру корпуса Министерства обороны. За столом сидел «тэсэошник», так называли караульного, выполняющего обязанности наблюдателя, который не отрывая взора от мониторов, следил за происходящим. От стола шёл вход в начкарку — небольшую комнатушку со столом и лежаком, где располагался начальник караула. В другом конце «бодряка» находился вход в отдыхающую — помещение с восьмью лежаками, для отдыха и сна перед заступлением на посты. В отдыхающей было весьма тепло, что позволяло укрепить сладкий сон замаявшего службой солдата. Но, как я позже узнаю, это была льготная роскошь, и на пол года вход в эту часть караулки для нас был практически закрыт. Вообще, всё выглядело скромно и не так убого.

После того, как караулку покинула первая рота, началась её кропотливая уборка. Так как у нас с Гурским был первый «золотой караул», все тяготы легли на плечи Гораева и Лесовича. Мы пристроились на сидушках в бытовке и, повторяя статьи уставов, с грустью наблюдали, как наш период неустанно драил всё и вся. Гораев начал с «долбанов», Лесович с комнаты общего сбора. На подмогу им пришёл второй период: Аня подметал коридор, на кухне заведовал Дубков. Все, как и по наряду в роте: помещение сперва необходимо было подмести, вытереть пыль во всех мыслимых и не мыслимых закоулках, а потом промыть половой тряпкой.

Ребята справились за час, после чего присели рядом с нами.

Вскоре на посты заступала вторая смена.

В коридорчике, на входе выстроился «ближняк» и «дальняк». Студнев прочитал им нотацию о несении службы, и отправил смены вместе с разводящими на посты. Я остался один. Ребята из моего периода отправились нести службу вместе с другими караульными, так называемым усилением на время нашей «раступки».

Сидя в бытовке, я делал вид, что изучаю устав и мысленно улыбался. В роте бы у меня точно не получилось скрываться от других, и предаться потоку бессознательных мыслей.

Смена на посту длилась по два часа, и за пол часа до следующего заступления третьей смены, Шмель предупредил меня, чтобы я проверил свою форму, почистил берцы и взял с собой блокнот и ручку для записи номеров машин и фамилий министерских верхушек, которые мне предстояло выучить наизусть.

Я перебирал нитки, растягивая время, по два раза перематывая портянки на ногах, в целом следуя предписаниям разводящего, создавая общую картину занятости, памятую о том, что солдат в армии постоянно должен быть отягощён какой-либо работой.

Без десяти минут до заступления на пост, в том же коридорчике уже сонный Студнев промямлил очередной смене об ответственности и отправился отдыхать, по уставу «начкару» отводилось спать днём положенных четыре часа.

Нас вывели из караулки и мы гуськом, друг за другом пошли на отмеченные места. Выйдя из больших чугунных ворот, через которые мы заходили утром, «ближняк» ушёл по постам влево, мы же «дальняк», отправились к «уазику». «Уазик» стоял около трансформаторной будки, и наша смена спешно погрузились в кабину.

Обогнув министерский корпус, мы проехали первый пост, на котором стоял нарядный часовой Вильков. Шмель показал ему вспышку, тот бросился отворять ворота и мы выехали в город.

— Вот оно, малый, что я тебе говорил, гражданка… — на распев сказал мне Шмель.

Я смотрел в окно на Минск и давился слюной.

Перед Государственным Цирком «уазик» свернул на право и, выехав на проспект Независимости, почти сразу на повороте остановился у невысокого гранитного здания с высокими чугунными воротами. Шлакбаум поднялся и мы въехали в его двор. Никогда раньше я не думал, что это один из министерских корпусов. За шлагбаумом на въезде, у стены здания стоял стакан, а в нём часовой ефрейтор Едловец. Ему не повезло, пришлось стоять со мной ещё два часа, на ходу разъясняя все прелести караульной службы.

В наши обязанности входило осуществлять контрольно-пропускной режим на объект, проверять пропуска, установленные в соответствии со специальными образцами и менявшимися каждые пол года, дабы избежать подделки и происков не мысленных шпионов, а так же производить допуск машин на территорию объекта. Я сразу же записал все нужные номера и фамилии. Полканы и маёришки сновали туда-сюда, отчего голова вертелась на все сто восемьдесят градусов и, казалось вскоре оторвётся вовсе. Пропуска следовало проверять спешно, сканируя взглядом водяные знаки, фамилии, нумерацию и прочие обозначения, отдавая при этом воинское приветствие, вежливо улыбаясь. Гражданским можно было не козырять, а лишь требовать временные пропуска. К подъезжавшим машинам требовалось подбегать, осматривать груз, если это была грузовая машина, смотреть пропуск на каждый ввозимый и вывозимый предмет. Полканские машины пропускались по предъявлению пропуска, некоторые из них даже не открывали окна, прислоняя документ к стеклу. Завидя же чёрную иномарку, как правило, китайскую Тайоту Кэмри с округлёнными красными номерами, тут же приходилось беспрепятственно поднимать шлагбаум с кнопки, проведённой в стакане и, вытянувшись по струнке, отдавать генералам своё раболепное почтение, далее докладывать по телефону в штаб корпуса о прибытии эпической шишки. Всего на четвёртом посту было три ключевых фигуры и один полкан, которые пропускались на территорию штаба, выражаясь словами классика «безапелляционно и уверенно». В общем, приходилось хлопотать и быть в постоянном движении, отчего два часа пролетало, как двадцать минут.

В перерывах межу проверкой пропусков ефрейтор Едловец рассказывал мне разные байки и успокаивал по поводу службы.

— Всё будет хорошо, ты не волнуйся, быстрее бы «деды» ваши ушли, а мы вас трогать не будем. Зачем нам это надо? Нас мучили, издевались, а мы своим периодом сразу решили, никого не чеплять. Пацаны, вроде, нормальные все.

Через два часа за нами приехал «уазик», на пост заступил «дед» Крюгер.

Обратно по дороге Шмель мне сказал:

— Давай ка, боец, спой мне дембельскую.

Я радостный от происходящего и от того, что попал в караул, зычно запел «уезжают в родные края». Шмель сидел на переднем сидении рядом с водителем и, похлопывая по своим коленям, подпевал мне эту известную песню, разглядывая в окно проходящих молодок.

— Я домой скоро, сучки, готовьте свои карданы! — открыв окно, прокричал он в сторону компании девушек.

По прибытию в караулку уже привезли обед, и я не спеша отведал горячего пайка. Гораев с Лесовичем недовольно мыли пол, сменяя в тазиках грязную воду, и по их лицам было заметно, что им давно успела опротиветь вся эта возня и изрядное поддержание порядка.

День пролетел очень быстро. С ужином прибыл комбат Рысюк, вызвал парочку караульных из числа «фазанов» и опросил у них статьи.

С наступлением ночи в караулке стало веселее. Все смотрели телевизор, играли в нарды и мне всё больше нравилось это место.

В ночь на пост меня поставили одного. Чугунные ворота закрыли, и Шмель разъяснил по какому маршруту необходимо делать обход. Пояснил, что каждые пол часа надо отзваниваться в караулку с докладом об обстановке.

Маршрут был простым: от караульного стакана внутрь дворика, в котором находилась одноэтажное строение с приёмом на случай сабантуев особо важных гостей и радистская станция, подле неё курилка. Проходя строение, следовало зайти под арку, за которой располагалось второе крыло корпуса, потом на лево ко вторым запасным воротам, идентичным первым, только затворённым на толстую цепь с замком. Около ворот находился резервный телефон. От ворот повернуть обратно и пройти вперёд к дверям входа в штаб. Рядом со штабом за чугунным ограждением ворот находился кабак «Сваякі», в который съезжалась вся минская богема и в позднее время суток там во всю гремела музыка, от чего было только веселее и не так уж жутко бороздить просторы поста. За входом в штаб дорожка сворачивала на право и по узкой тропинке вдоль низкого забора, за которым стояли жилые строения сталинских хибар, огибая штаб, снова приходилось выходить во внутренний дворик, шагая по направлению к стакану. Весь маршрут, если идти не спеша, составлял около пяти минут. Я оставлял на снегу следы, которые за два часа превратились в длинную полосу моей тропы, непрестанно глядя на звёзды, и предаваясь грустным мыслям полнейшего одиночества, тоски по родным и близким.

Ближе к пяти утра, когда в караулке настало сонное царство: «деды» спали в отдыхающей, «фазаны» рубились где попало — мы со своим периодом клевали носами в бытовке, держа для приличия в руках уставы. Дремали по очереди, сперва Гораев с Лесовичем, потом я с Гурским и, едва заслыша шаги приближающегося тела, будили друг друга ударами по подошвам берцев, выставленных вперёд ног товарищей или издавали отхаркивающие звуки.

Назад в роту ехали полностью опустошёнными, со стеклянными глазами и я вспоминал, как на гражданке мог не спать всю ночь, пребывая в пьяном угаре на концертах, адовых «флэтах» или какой-нибудь вечеринке, но с твёрдым осознанием того, что по приходу домой буду отсыпаться целый день. Здесь же мне предстояло, сменившись с наряда, ещё до вечера хлопотать по роте, убирать снег, жать на «физо» и заниматься другими нелицеприятными обязанностями. Не знаю на сколько я успел похудеть, но по животу это было заметно сразу, а на лбу появились морщины.

***

На вечерней поверке зачитали список фамилий, заступающих в очередные наряды. Нас с Гораевым поставили по «стелсу». В то время я ещё совершенно не представлял, как можно было смениться с наряда по караулу и практически сразу пойти в наряд по столовой. Вера уверял, что караульные неприкосновенны, но потом кто-то из «фазанов» разъяснил, что «дедушкам» в лом работать и они попросились у дежурного по роте заменить себя на нас, тем более на построении был молодой и неопытный Секач, который ещё не успел вникнуть в курс дела.

С утра, за час до общего подъёма, нас разбудил дневальный. Совершенно не выспавшись за эти двое суток, мне хотелось реветь благим матом или просто выть от несправедливости, забыв про всякое мужество и силу воли.

Вышли с Гораевым к курилке. Он не курил, а я злобно затянулся. Пока закончил, все заступающие по «стелсу» из других подразделений разошлись и мы остались одни. Утро было морозным и совершенно ничего не хотелось делать, а уж тем более куда-то идти.

— Пойдём? — спросил у меня Гораев.

Ответственного над нами не было, делай, что хочешь.

— Не знаю, пошли что-ли.

Мы и пошли, и наткнулись на встречу дежурного по штабу с командиром части. Ещё из дали завидев подъезжающий к штабу «уазик», лишь прибавили шаг.

За метров пять нас остановил окриком командир части полковник Бегунков.

— Кто такие?!

— Вторая рота охраны, — робко пояснили мы.

— Где ответственный?

Мы пожали плечами. От куда нам было знать, что с курилки нас должен был забрать прапорщик из ППУ, который к нам не явился, а бывалые бойцы разошлись раньше нашего, за что безответственный прапор был тут же снят с наряда и посажен на кичман. Всё строго и с вытекающими.

— Бегом марш в столовую! — скомандовал дежурный по части и мы, как пугливые зайчата, умчались прочь, пока не успели запомнить наши заспанные лица.

В столовой растерянный прапорщик обругал нас, как последних подонков, снял с себя белый халат и уходя, сказал напоследок:

— Ничего, земля круглая, а служить вам ещё полтора года, обязательно свидимся и не дай вам бог заступить со мной в наряд!

Служить нам оставалось чуть меньше года и пересечься с прапором, к счастью, нам не представилось возможным, хотя в те минуты его слова звучали, как приговор.

Нового прапорщика провинившийся прапор немного науськал и нам с Гораевым выделили самое худшее место в наряде — мойку. Пришлось мыть посуду. На мойке стояло пять умывальников. В первый сбрасывалась грязная посуда, где её очищали от остатков пищи, потом сбрасывать во второй с чистой водой. От туда в третий с моющим средством, далее в четвёртый, где чистая посуда ополаскивалась и отправлялась в пятый финальный умывальник под пар. Следующим жестом посуда вытиралась чистым полотенцем и выставлялась на специально отведённый для этого стол, от куда погружалась на тележки с протвенями и отправлялась на склад хранения, что располагался в соседнем помещении. Принимать посуду около специального окошка-отстойника, куда на подносах её сносили откушавшие бойцы. Всего на мойке было задействовано пять солдат. Один на приёме у окошка, второй на первых двух умывальниках, ещё два на остальных и один на погрузке тележек. Меня закрепили на первых умывальниках, Гораева рядом на двух последующих.

Завтрак начинался с 7:15 и продолжался до 8:15. Целый час, я почти не разгибая спины, корчился над мойкой, принимая и ополаскивая тарелки с объедками, вилки и стаканы. Спина болела, а гора посуды только увеличивалась.

После помывки нас отправили полатёрить полы в складских и смежных помещениях столовой. Позавтракали мы с Гораевым только к девяти. Завтракали холодным пайком. Потом нам нашли работу до обеда. Отправили на «долбаны», а от туда на мусорку за «стелсом», подметать двор.

В наряде в течение дня нас с Гораевым всё донимал наглый «пэпэушник» из «фазанов». Меня уже изрядно подбешивали его попсовые песни, которые он включал на телефоне и гомзато, мимо нот им подпевал. Он постоянно указывал нам, что делать, пренебрежительно нас подгоняя.

В роте дембеля ещё в первые дни чётко нам растолковали, что слушаться мы обязаны только своих, а все остальные смело могли идти лесом.

По началу я спускал на тормоза рьяные замашки «пэпэушника», но ближе к обеду он перешёл все границы и, бросив в меня черпаком, указал полатёрить раздаточную.

— Если бы мы сейчас были на гражданке, я бы как следует отделал тебя, мудак, — потеряв всё смирение, смело заявил ему я.

— Так давай сейчас, что, зассал? — спровоцировал меня на драку этот прыщавый хлыст.

Тут уж следовало либо отвечать за свои слова, либо покорно съесть все его угрозы. Меня сорвало с петель, я вспомнил все пережитые обиды и с ноги пробил ему в грудь «штопора». Он отпрянул к кастрюлям и едва не развернул на пол горячий кисель. Не ожидая такого исхода, «пэпэушник» налился краской и в бешенстве с кулаками бросился на меня. Ничего не стоило перекинуть его через бедро, так что он беспомощно вылетел к раздаточной, проехавшись задницей по бетонному полу. Тут же к нам вылетел прапорщик и разогнали по углам.

«Пэпэушник» больше не залупался.

А в обед начался настоящий ад. Тарелок было втрое больше, я разбил несколько штук, от чего в итоге прапорщик отправил нас полатёрить раздаточную, причём несколько раз развернув ведро с водой по всему полу.

Правда, можно отдать должное, обед был в двойном объёме, мы съели много порций второго и набрали у хлебореза несколько горбушек белого хлеба, рассовали их по карманам и жевали втихомолку до самого ужина, запивая его холодными остатками киселя.

Ужин прошёл на мойке не так затруднительно, мы уже успели освоиться и вся посуда была благополучна вымыта.

К девяти вечера прапорщик отпустил весь наряд, всех кроме нам с Гораевым, заставив напоследок вымыть вход в столовую.

— Скажи мне? — возмущённо вопрошал Гораев. — Разве это справедливо, что два человека с высшим образованием выполняют приказы не грамотного колхозника, по уставу не в силах ослушаться старшего по званию.

Этот вопрос мне уже задавали. Тоже мне, поднял больную тему.

— Рыба, как правило, гниёт с головы. И в нашем государстве так повелось — троечники давно прищучили всех умников и навели свои порядки. Что до нас, то это абсурд. Лучше задаться вопросом, как мы здесь оказались? А коль уж оказались, обижаться нужно только на себя.

Гораев нахмурился. Мне нравился этот тихий и скромный малый, с ним было интересно вести беседы. Пока такого собеседника я не встречал.

«Галоўнае заставацца чалавекам. У любых абставінах. Усе гэтыя выпрабаванні толькі закаляюць мяне. Не вядома, што будзе наперадзе. І яшчэ часцей думаць на „мове“, гэта, як уласны пратэст і кропля розуму ў гэтых быдляцкіх умовах».

***

Вечером после отбоя «дедушки» были в приподнятом настроении, особенно наше крыло, первый взвод. Кулак вместе с Замком принялись выяснять, знаем ли мы сказку и иные всевозможные ответки; благо нам в карантине прежние сержанты успели всё подробно рассказать и разъяснить, сказку мы даже переписали в тетради и на всякий случай заучили вместе со статьями. Под замес попал уже надоедливый мне сосед по койке Чучвага. Он постоянно ворочался с боку на бок и все заприметили его лёгкую дурноватость.

Мы лежали рядом и он каждую ночь пытался втюхать мне историю своей жизни, под которую я моментально засыпал, убаюкиваемый его гундосым голосом. Он часто обижался. Однако, я успел узнать, что в Гродно он жил со своей бабушкой и на гражданке его ожидала невеста, которую он сделал женщиной на лестничной площадке своего подъезда. Единственное, над чем я задумался, так это то, какая же девка могла ему дать?

— Чучвага?! — послышался голос Замка.

— Я!

— Спокойной ночи.

— Спи «дедок», спокойной ночи, дембель стал на день короче, — ответил Чучвага.

— Молодец, боец, мужчина.

— Я знаю! — отвечал Чучвага, всё в строго выдержанных канонах.

— Ну ка ща проверим, — послышался голос Вили. — Спокойной ночи, Чучвага.

Тот приподнял голову с подушки, посмотрел в сторону ефрейтора Вилькова, немного поразмыслил и тут же выпалил:

— Спи «фазан», тупая птица, дембель хуй тебе приснится.

По казарме прокатился оглушительный рогат.

— Ты, Чучвага, за такое и по зубам можешь отхватить, — сказал ему Кесарчук, как только в располаге улеглись страсти.

— Все правильно, малый, не чего «фазанам» тащиться, — засмеялся Кулак.

— А как ещё можно ответить? — не унимался Виля.

Чучвага был уже немного раступлен.

— Спи «фазан», крылатый птах, дембель у тебя в руках.

— Ладно, — сказал Замок. — Спите «слоники», родные, ваших баб ебут другие…

Тут уж не удержался и я.

— Спите сладенько «дедки», ваших баб ебали мы!

Ночью меня разбудил Шмель, почти весь состав дембелей был уже пьян в доску.

— Мы вот твои «дедушки», малый, а так ни разу дедовщину и не устраивали, — размышлял Кулак. — Надо хоть перед дембелем немного подурить. Ты, пацан, нормальный, потому тебя и разбудили.

— Ну да, а в карантосе затянутым был, — сказал Шмель.

— Да зачётный он чел, я с ним на БВП ездил, спокойный правда, молчун, зато голову не дурит, — тут же вступился за меня ефрейтор Борода.

— Знаешь, что такое кракадила сушить? — спросил у меня Замок.

— Слыхал, — ответил я, зевая.

— Ну так и продемонстрируй нам свое умение!

Я воспринял эту просьбу, как некий акт угар и ничего постыдного в этом не узрев, даже самому стало интересно, упёрся ногами и руками в дужки кровати и навис над ней всей тяжестью тела, как и предполагалось. Прошла минута и руки моментально затекли.

— Короче, рассказывай нам смешной анекдот и можешь ложиться спать, — вскоре сказал мне Кулак, довольный моим старанием.

Толком не проснувшись, я не мог связать и предложения, не то чтобы припомнить какой-либо анекдот, да и на анекдоты я был не особо падкий. Прошло минут пять, пока я процедил первое, что пришло в голову:

— Научился ежик жопой дышать, сел на пенёк и задохнулся.

Тупость сей краткой истории умиляла. «Дедушки» ещё долго ржали, пока я заново пытался заснуть.

— Задохнулся, говорит, — не унимался смехом Шмель, как будто услышал этот анекдот впервые.

***

В субботу в части ладили концерт по поводу демобилизующихся. Из каждого подразделения набирали таланты, желательно играющих на гитаре, умеющих петь, плясать и юморить. К началу концерта насобиралось с дюжину таких активистов. В нашей второй роте только «дед» Помидорчик да я вызвались посодействовав самодеятельности.

— Сыграешь чё дембельское? — подозвав к себе, спросил у мне Шмель.

— Да я и не знаю особо армейских песен, могу своё сыграть.

— Так ты разучи…

В актовом зале было битком набито народу, человек пятьсот, не меньше, включая высшие чины со штаба в первых рядах. Мне предоставилась возможность впервые сыграть перед такой публикой, и я решил полностью проигнорировать желание Шмеля, а заодно проверить свои способности. По отведённому порядку номеров вышел на сцену с казенной гитарой, окинул зал туманным взглядом и сыграл свою лирическую балладу о любви, которую придумал не задолго до отправки в армию. Закончив играть, зал грянул аплодисментами. Спас ситуацию Помидорчик, он лобал после меня и как раз на армейскую тематику.

Лишь по окончанию мероприятия ко мне подошли пацаны из роты и стали хлопать по плечам.

— Молоток!

— Красава!

— Это типа в стиле рок?!

— Мелодично, конечно, но голос у тебя ужасный, — критично заметил Кесарчук. — Научишь меня играть?

— Да без проблем, — раскрасневшись, ответил я.

Вечером в курилке Шмель всё-таки предъявил:

— Канц был для нас, для дембелей, я тут полтора года оттоптал. С хуя ли ты нам про романтику запел, самец?

***

Второй караул был на много труднее, чем первый, но с другой стороны, мы пришли на подмогу Лесовичу и Гораеву, и лично меня не грызла совесть, как в прошлый раз, просто сидеть и смотреть на их муки и терзания.

После утренней пайки мы разделили свои обязанности, чтобы быстрее собрать всё необходимое для караула и самим подготовиться к наряду. Я отвечал за мыльно-рыльное, аккуратно пройдясь по нужным койкам, на которых уже лежали свёрнутые в полотенца средства для личной гигиены, и сложил всё в вещмешок.

Получили оружие, на этот раз дежем по роте был Мирон. Я поставил жирную подпись, взял свой номерной автомат и подсумник с магазинами.

— Как, понравилось в карауле? — спросил он.

— Ну да, только сегодня, видно, не поздоровится…

— А мне вот не особо нравилось, в роте поспокойнее будет.

— Ты был в карауле?

— Пару месяцев, пока не выперли… Покурил в стакане…

Развод в караульном городке прошёл быстро и мы погрузили свои тела в тёплый автобус. Я смотрел в окно и радовался. Скорее в город, подальше от этой части, пускай и на каторгу, но всё же к определённой свободе.

На развод в министерстве обороны вышел грозный полкан, развёл нас по постам и сменам, подошёл к каждому и до конца выслушал статьи устава. К счастью, никто не затупил и чётко ответил ему на поставленный вопрос. Я помнил предостережения «дедушек» да и «фазанов» с «шакалами», никогда не смотреть в глаза при ответе. Отвечая, уставился поверх фуражки полкана и оттараторил ему статью.

В караулке было тепло и мы отогрели свои озябшие руки, протирая перчатками влажные дула автоматов. Поставили оружие в пирамиду, разложили вещи и тут же приступили к уборке. Сменялась первая рота. С нами заступил лейтенант Левкович и ещё в караульном городке дал нам указание, повесить на них три замечания, то есть найти где-то или в чём-то изъян и неисправность. За каждым из пяти постов закреплялась определённая территория караулки, которую на протяжении суток необходимо было поддерживать в чистоте и сохранности. За моим четвёртым постом значилась взлётка и уборочный инвентарь. Я увидел, что одна из швабр изрядно шаталась и по своей наивности, сразу же подошёл к «дедушке» из первой роты. Тот, конечно, открытым текстом меня отослал и пришлось устранять неполадку самостоятельно. Шмель объяснил, как можно выйти через чёрный вход в подвальное помещение министерства, где в коморке неподалёку от караулки находилась подсобка сантехников. Я взял швабру и направился по назначению.

Подвальное помещение напоминало мрачные энкавэдэшные коридоры, по которым водили заключённых, осуждённых на расстрел. Отыскал сантехника, седого мужичка на пенсии, взял молоток с гвоздями и закрепил расшатавшуюся швабру.

Из его уст я узнал, что где-то на первом этаже корпуса находится буфет и в моей голове тут же стали обрисовываться мысли, как бы незаметно проникнуть туда и накупить разных вкусностей. Возникла весьма заманчивая возможность. Оставалось всё тщательно продумать.

На посту от холода сводило скулы, два часа почти неподвижно, отдавая воинское приветствие разношёрстным воякам. Пару раз сбегал к шлагбауму, проверил ввозимый груз. В основном заезжали полканы и генералы на доступных номерах и я с кнопки поднимал полосатый шлагбаум.

По приезду в караулку, тут же отправился на уборку. Сперва подмёл взлётку, потом её вымыл, вытер везде пыль, завиваясь, наряду с другими, как одержимый чистоплюй.

Сидя в бытовке за зубрёжкой устава, весьма сдружился с Лесовичем, которого поставили на пятый пост со мной в одну смену.

В перерывах он рассказывал о своей работе на Барановической железнодорожной дороге. Я слушал и удивлялся его жизненным приключениям, постепенно смиряясь с тем, что впереди у меня чуть меньше года и стоило бы завести товарищей, на которых можно положиться, отбросив все свои гражданские предрассудки.

Забирая нас с постов перед обедом, Шмель заехал на БВП. Зашёл в комнату к наряду и вышел от туда с чёрным мешком, набитым магазинным провиантом. Разрешил перекурить за «уазиком», угостив нас своими сигаретами.

— Эх, сегодня последний караул… Даже и не вериться… Полтора года ждал, а сейчас грустно как-то… Ну ничего, заполатёрим вечерком караулочку, а завтра на поезд и домой.

По дороге обратно уже с Лесовичем горлопанили на весь «уазик» «Демобилизацию», Шмель подёргивался в такт песни и с тоской поглядывал на людей за стеклом.

В караулке сидел проверяющий и расспрашивал ПНК Кулаковича о неуставщине в части.

— Какое там, товарищ полковник?! У нас дедовщины нет, это всё пройденный этап, — уверенно отвечал тот.

Вечером Шмель сдержал слово и вместе с Кулаком, Крюгером и Макаром, по сложившейся традиции дембелей в последний караул полатёрить всю караулку, нарезали в тазики мыла, разлили воды и запенили всё помещение. Около часа «дедушки» старательно драили полы, а мы с улыбкой смотрели за этим спектаклем, набирались опыта и лишь вздыхали от предстоящих будней.

Ночью на посту пошёл снег, крупными хлопьями падая на дома и проспект Независимости. Из стакана в доме напротив, построенном в сталинском ампире, я заприметил на втором этаже силуэт одинокой женщины, которая курила на своём балкончике, выпуская изо рта плотные клубы дыма. В комнате за ней горел тусклый свет и я тут же представил тепло и уют, мне захотелось обнять её, как родную мать и послушать историю её жизни. В те минуты я завидовал её беззаботному существованию и возможностью просто так выйти и покурить, спокойно подумать о чём угодно, а потом лечь в кровать и забыться сном. Поглядывая в её сторону, я не сразу расслышал вопроса, который она уже, видимо, задавала не впервые, лишь проходя вдоль забора, до меня долетело:

— Как служиться, солдатик?

Я тут же почувствовал в её голосе некое злорадство и кротко, но громко ответил:

— Не тужится!

Беспрерывно курсируя по отведённому маршруту, подумал о том, что у меня возникла неплохая возможность сочинять стихи. На ум приходили строчки, но я не сразу отнёсся к этой идеи с энтузиазмом.

Пока сыпал густой снег, сильно промерзали ноги и в особенности кончики пальцев, из «Сваякоў» гремела развесёлая музыка и я успокаивал себя тем, что не так уж всё и плохо обернулось, я бы мог находиться невесть где, не понятно в каких условиях, а здесь родной город, его тихий шум, и я спокойно могу подвести итоги своей юности, расставить приоритеты и соорудить новые планы.

К утру в караулке, когда все в основном спали, Гораев и Гурский были на постах, а нас с Лесовичем, как молодых, рубящиеся «фазаны» оставили «на фишке», мы предавались размышлениям о предстоящем.

На следующий день из роты уходили «деды» и мы радовались, что больше не придётся носиться по расположению, и выполнять любую прихоть обнаглевших старожил, и что, как уверяли нас всех «фазаны», мы заживём новой безропотной жизнью.

Однако, мы горячё заблуждались.

***

К десяти утра некоторые дембеля переоделись в гражданку, некоторые уходили по форме, заранее припрятав в сумках дембельские наряды, которые в тайне от руководства вышивали по ночам и частично в караулке.

Возле оружейной было финальное построение. Вера поблагодарил всех за службу, пожал каждому руку и разрешил проститься с остальными.

Я видел, как у многих «фазанов» наворачивались слёзы, то ли от радости, то ли от печали и они тут же принялись обниматься и хлопать друг друга по плечам.

Ко мне подошёл Рондик и крепко сжал мою руку.

— Давай, малый, не робей! Всё у тебя будет чётко, получишь сержанта. Я уже с прапором разговаривал, так что не ссы.

Плакали Мирон и Ромашев. Кесарчук обнимался со Шмелём, а Кулак желал всем удачи.

Потом они вышли из расположения и меня охватила небольшая грусть. Вчера они были, а сейчас их нет. Я вспомнил карантин. Все те переживания перед распределением в роту. И вот небольшой этап службы пройден. Два месяца, но всё же. Следующими уйдут «фазаны», а там и я.

Вторая рота значительно поредела.

Глава вторая «Фазаны»

Разводящим на «дальняк» поставили Кесарчука. По началу этот малый, девятнадцатилетний младший сержант, казался кротким юношей с краснеющим на лице шрамом, но позже, как покажет время, приобретёт весьма деспотические черты характера с издевательскими наклонностями причинять своим подчинённым моральную и физическую боль. Многим позже Мирон поведает мне историю, какой трудной у Кесаря была «слонячка» и особенно «межуха», временной интервал, когда в роте оставалось два периода и ещё не пришло новое пополнение. Его часто гоняли «фазаны», наши «дедушки», и доставалось от «шакалов», по легенде он не спал почти целый месяц и от него на присяге ушла девушка, потом, по-видимому, произошёл нервный срыв, пошатнулась психика, и иногда в его грустных и красных от не высыпания глазах, я не видел разума. Но что мне тогда, в те январские дни было знать о его измученной душевными ранами биографии. Он сдался, как и большинство своих сослуживцев, пошёл на поводу системы, которую мы, да и все вокруг призирали с первых же дней. Залечивать раны приходилось на нас, ещё не раступленных «слонах».

Мы ехали в «уазике» на четвёртый пост, подле меня, на заднем сидении сидел Лесович. Кесарь восседал спереди, как и полагалось всем разводящим. Подъехав к посту, минуя высокие чугунные ворота, во внутреннем дворике Кесарь мне сказал:

— На посту у тебя два часа, чтобы выучить все машины и фамилии вышестоящих начальников с первого поста, хочу тебя с Гурским отправить на первый пост, так что зубарь, возьмёшь у Курюты блокнот, там всё есть.

Выйдя из «уазика» и направляясь к стакану, сменять часового, я шёл за Кесарем и гневно смотрел ему в спину. Весьма полюбив и привыкнув к четвертому посту, я совершенно не желал идти на первый, там было больше ответственности, постоянно на виду у министерских генералов. Хотя тогда я прекрасно понимал, что он на скорую руку хотел заменить нас на бойцов из своего периода и отправить их прохлаждаться на «дальняк». А я уже подумывал писать стихи и предаваться фантазиям…

У стакана зубоскал Курюта отдал мне свой блокнот, я положил его рядом с телефоном и, отдавая воинское приветствие уезжающему «уазику», подумал:

«Трэба зрабіць усе магчымае, каб застацца на гэтым месцы, і што мне ўрэшце будзе, калі я не вывучу гэтыя грэбаныя нумары і прозвішчы?»

Я посмотрел на записи в блокноте и ужаснулся от количества номеров машин и безликих фамилий, такую информацию запомнить было не реально, ну разве что её треть. Каждую минуту вдоль меня проходили военные чины, каждому козырни, проверь пропуск, запусти и досмотри машину. Этот малолетка явно зарвался.

И как не странно, забирая меня с поста через два часа, первым делом Кесарь поинтересовался о моём знании, уж больно хорошей была его память.

— Растащило, военный?! — злобно обернулся ко мне Кесарь, услышав мой отрицательный ответ.

— Серёга, как я успею столько за два часа выучить?

— Не ебёт, задача была поставлена, ты с ней не справился! На кости упал!

Я озадачено посмотрел в его расверепелые глаза.

— Здесь? Куда именно? — на моём лице возникла ухмылка.

— Чё ты выкалываешься, «слоняра»? — вмешался водитель «уазика». — Когда говорят — делай!

Приступ ярости овладел моим естеством и я рявкнул:

— А ты кто такой, чтобы мне здесь указывать?

— Ладно, Дёмыч, трогай, «слон» решил побузит, — спокойно сказал рыжему водителю Кесарь и «уазик», затарахтев, тронулся с места.

Подъехали к пятому посту, быстро сменили часового Лесовича и двинулись обратно в караулку.

— Лесович? — обратился к нему Кесарчку.

— Я!

— Падай на кости, — спокойно сказал Кесарь.

— А что такое? — растерявшись спросил тот.

— Спросишь потом у своего товарища.

Лесович хмыкнул и, оглядывая кабину «уазика», попробовал выпрямиться в ней в упоре лёжа. «Уазик» трясло на поворотах и беднягу то и дело закидывало на седушку, он терял равновесие, но продолжал вставать на кости.

— Привыкай, теперь за любые косяки будешь вот так на посты и с постов ездить.

Я смотрел на Лесовича с омерзвлением, какой-то заносчивый малолетка фривольно унижал его перед всеми, а он хоть бы хны.

В караулку Кесарь зашёл королем и тут же скомандовал:

— Первый период, сбор в сменяемой!

Гораев с Гурский появились, как по веянию волшебной палочки, недоумевающе глядя на раскрасневшееся лицо младшего сержанта.

— Построились!

Все быстро поправляя кителя, выстроились в коридоре. Я попытался встать в строй, но Кесарь оттолкнул меня в сторону.

— Ваш товарищ не исполняет указания своего командира. На кости упали, быстро!

Конечно, я не ожидал такого исхода. Гурский спросил:

— Серёга, ты растолкуй, что не так?

Кесарь молнией подлетел к нему и сбив подсечкой на колени, крикнул:

— На кости я сказал, живо!

В это мгновение на крики из начкарки вышел младший лейтенант Секач. Его детские глаза на широком лице лучились скрытой маниакальной радостью.

— Что случилось? — спросил он.

— Проводим разъяснительные процедуры, товарищ лейтенант.

Небольшая надежда поселилась в моём сознании, что вот он, спаситель, сейчас влепит этому дрыщу затрещину и все спокойно разойдутся.

Секач с интересом посмотрел на экзекуцию, а потом добавил:

— Это правильно, занимайся.

Я готов был сорваться к ним обоим и столкнуть их головы одним мощным ударом. В моих глазах потемнело.

Секач удалился в начкарку.

— Пока не поем, желательно кто-то из вас встанет, — сказал Кесарчук и пошел на кухню.

Лесович, Гораев и Гурский молча стояли на костях.

— Так что вы там не поделили? — немного погодя спросил Гурский.

— Да не выучил эти номера и полканов гребенных, — ответил я. — Ну и потом в «уазике» немного повздорили.

Мне было неловко перед пацанами, я стоял и смотрел, как они корчились от боли и напряжения. Срочно что-то надо было делать с этим беспределом.

Через пол часа Кесарчук велел им встать.

Глубокой ночью мы сидели в бытовке и рассуждали:

— Ведут себя, как «деды», — сказал Гораев.

— Так ладно «деды», им ещё положено, эти же для нас «фазаны», можно смело слать их подальше, — возразил Гурский.

— Надо завтра в роте собрать своих и решить, как дальше действовать, я у них на побегушках носиться не буду, — сказал Лесович.

Я, всё ещё чувствуя на себе вину, отмалчивался.

— Да «фазаны» вроде нормальные, Кесарь этот только воду мутит, хрен пойми кого из себя строит. Меня уже во втором карауле заставлял по пластунски по третьему посту ползать, вся куртка вымокла, а всё из-за того, что дерзить ему вздумал. Я хоть и тренер по футболу, но пару приёмчиков знаю, на гражданке ему бы не поздоровилось. Сопляк. Устав гласит, что нам следует слушать своих командиров, но такое, простите, без меня.

— Это армия, — с грустью заключил я.

***

После бессонного и тяжкого караула, по прибытию в роту нас, конечно же, не отбили. Разложив вещи и мыльно-рыльное в тумбочки, по приказу Веры караул отвели в пустое расположение соседней третьей роты, сменившей нас на постах для подведения итогов. Мы выстроились в одну длинную шеренгу по постам и сменам, а Потап встал рядом с Верой и Секачём напротив нас.

— Ну что, Ромыч, рассказывай, как всё прошло?

Потап, назначенный помощником начальника караула, переглянулся с Секачём и доложил, что наряд прошёл без происшествий, нарушений не было, ложных и просроченных пропусков изъять так же не пришлось.

— Плохо, нужно стараться изымать оные, а там глядишь и плюс к отпуску, хоп и в трёшечку, бац и увальняшка, — подытоживал Вера, дергая кривой челюстью. — Будут ещё замечания?

— Будут, товарищ капитан! — неожиданно встрял Кесарь. — Некоторые бойцы первого периода плохо знают обязанности и выполняют поставленную задачу.

Потом он назвал мою фамилию и фамилии Гурского с Гораевым.

— А что же это вы, сержанты, плохо стараетесь, вам и лычки для этого висят, чтобы вы процесс контролировали. Но оно и хорошо. Там плац надо возле трибуны подчистить. Так что все остальные готовьтесь к отбою, а вы ребятки, — обратился к нам Вера, — переодевайтесь и ожидайте в расположении, сейчас припишу к вам сержантика.

Поступок Кесаря не удивил, а наоборот, придал к его персоне ещё больше ненависти и моего личного неуважения.

Вскоре мы втроём переоделись в повседневу, Лесовича не отбили с нами за компанию, и приставили ещё двух Ратькова и Мукамолова, которые должны были заступать в следующий караул.

За нами закрепили Вилю и под его началом, мы отправились в холодную за сподручным инвентарем. Взяли скребки с лопатами и пошли чистить плац.

Не знаю, как другим, но лично мне чистка снег даже нравилась, можно было молча подумать о своём, выпуская из-под носа и рта тёплый пар воздуха. Глаза были стеклянными, мороз убивал всякие зачатки сна и мы бойко бросая за бордюр слипшийся снег. Виля с большего помалкивал, лишь иногда покрикивая на нас поторапливаться и не молоть попусту языками. Впрочем, он был добрым малым, совсем недавно получив лычки младшего сержанта.

Снег ленно сыпал нам на головы, было слышно, как за частью проезжает транспорт, а со столовки пахнет горячим супом. Под ложечкой больно засосало. Есть хотелось страх, как сильно, и чтобы не думать о еде, я вспоминал своё детство.

***

В карантине во время всяческих передвижений по части, а в особенности по пути к «стелсу», мы каждый раз горлопанили одну единственную песню «День Победы». Пару куплетов и припев. Ничего сложного. В роте же нам дали на разучку сразу три текста. И если в карантосе у нас было минимально времени, чтобы что-то разучить, в роте оно совершенно отсутствовало; в беспрерывном движении, постоянно озадачен, не присесть и не пёрнуть. Время появлялось лишь на вечернем просмотре телевизора, сидя на стуле друг за другом в несколько рядов, да и то, если мы вовремя успевали подшиться и совершить все иные процедуры.

Как сейчас, помню: «Прощание славянки», «Песня охраны» и беларусская «Абаронцы». Песни эти мы, конечно, выучили не сразу. Пару раз не покурили, постояли в сушилке на костях, но некоторым из наших и вправду тяжело давалось запомнить эти заурядные строки. Мы с Гурский пытались своими басовитыми голосами выручать положение, но этого было недостаточно.

— Пацаны, покажем как надо петь?! — обратился Гнилько к своёму периоду.

И весь «фазаняткик» заревел «славянку». Они превосходили нас по численности: восемнадцать ртов против пятнадцати запуганных желторотиков создавали впечатление целого батальона, да и физическая подготовка «фазанов» значительнее превосходила нашу. Я, Гурский, Сташевский, Раткевич, Индюков и Гораев ещё что-то из себя представляли, остальные же были дохликами и недоростками.

Вечером наш период поставили на кости и продержали в сушилке около часа. Потные, с дрожащими руками, мы положив перед собой листки с текстами песен, заучивали слова под неустанным контролем появляющихся то Кесаря, то Потапа, то Гнилько.

— Если так и дальше дело пойдёт, мы вас скоро пиздить начнём, — сказал Кесарь.

— Да я бы уже начал, — вмешался Гнилько.

— Подождите вы, — осёк их Потап. — Сперва надо прощупать, кто чем дышит, а то вдруг стукача цыпанём, я на кичман за вас ехать не хочу.

Вечером на отбое нас построил прапорщик Станкович. Кости болели, в душе сидела обида на всех и на себя.

— Я знаю, пацаны, вам сейчас не легко, — обратился он к нашему периоду. — Но надо как-то переждать, перетерпеть это время. Вун Петрович (это он про меня) высшее образование, учитель, ёпта, Гораев тренер по футболу, а стоит с вами восемнадцати-девятнадцатилетними и жмёт, не фыркает, потому что пацаны нормальные, я это точно знаю, и за них горой стоять буду. А слёзы эти ваши, жалобы, зачем они мне? Помните, именно первый период покажет, кто вы на самом деле есть.

Как потом оказалось, кто-то из наших жаловался прапорщику на прокачку. Но Станок был свой в доску, всё прекрасно понимал, ведь и сам служил в этой роте десять лет назад и, как говориться, растолковал по понятиям. С каждым разом это мужик нравился мне всё больше и больше, и в некотором роде его слова заставляли держаться, не сорваться к чертовой матери и не натворить дел.

***

Перед заступлением роты в караул, обычно, проводилась подготовка к наряду вместе с заступающим начкаром в специально отведенном для этого мероприятия учебном классе. Класс располагался на втором этаже двухэтажного здания, в котором размещался штаб заместителя начальника части по материальному обеспечению майора Прохаренко или как его прозвали солдаты Муссолини. Строение находилось около КПП, в двух минутах ходьбы от казарм.

Под руководством достопочтенного Веры мы и отправились в его мрачные стены. «Фазаны» недовольно перешёптывались и из их переговоров я понял, что заступать в караул с ротным, было полнейшим напрягом.

В уютном классе мы расселись по постам и сменам, по три человека за парту, как и следовало суточной смене. Со мной на четвертом посту теперь числились улыбчивый простофиля Курюта и застенчивый коротышка Ромашев. Перед нами лежали караульные уставы и иные армейские практические методички. Вдоль парт тянулись макеты, изображающие все пять постов, а на стенах висели плакаты, сфотографированные ещё в начале нулевых со сценами солдат на постах, какие-то облезлые овчарки, полосатые шлагбаумы и полосы препятствий.

Вера тучно погрузился на стул руководителя и, посмотрев на нас своим кривым лицом, сказал:

— Ну что, ребятушки, как обычно, вы все прекрасно знаете мою систему «блиц опроса» — сержанты жмут за своих подчинённых. Первый период я пока трогать не буду, но вы особо не расслабляйтесь там, через неделю-другую будем и вас опрашивать.

Потап захихикал, Тавстуй и Кесарчук недовольно поёжились на своих местах.

Труднее всего в этом случае было второму разводящему, на «ближняке» было три поста и, следовательно, девять человек, Кесарь имел в подчинении шестерых, однако «дальняк» был практически полностью укомплектован «фазанами».

— Поехали! Дубков?

— Я! — вскочил женоподобный «фазан».

— Сидя отвечаем. Высота караульно стакана?

— Не менее двух метров.

— Везет тебе, Тавстуй, — ехидно ухмыльнулся Вера.

— Ракута? Какая длина цепи у караульной собаки?

— Не менее 2,5 метров, — бойко ответил лопоухий ефрейтор.

В итоге все «фазаны» из «ближняка» ни разу не ошиблись. Третий пост состоял из первого периода, в новый караул заступали Мука с Ратьковым, которых сразу же назначили на второй, а Нехайчика посадили за ТСО.

Кесарю не повезло. Нас с Лесовичем Вера не трогал, опросил Курюту, Ромашку и Аню с Ветрашем. Из них правильно ответил только Ромашка.

— Ну что, Серёжа, по сотке за каждого, давай, приступай.

И пока Вера напоминал нам о правилах несения службы, Кесарь жал на костях в проходе между партами. Я видел его долговязую фигуру, с прогнутым вниз животом и дрожащими руками и мысленно злорадствовал.

В карауле я понял, почему «фазаны» так не любили заступать с Верой, говоря по армейски, он был уставником и крестил всех и всюду, придерживаясь устава, больше всего напрягая ПНК Потапа и разводящих. Нам это было только на руку. Мы вовремя ели, «фазаны» убирали караулку вместе с нами и нас даже пару раз завели в отдыхающую.

— Увижу, что рубитесь, до моего дембяля спать в карауле не будите, — угрожал нам в «уазике» Кесарь, но с большего был молчалив и спокоен.

На посту я предавался своим мыслям о гражданке, повторял статьи и смотрел на город, проезжающие машины и людей, беззаботно прогуливающихся вдоль чугунных ворот министерства.

Ночью, в три часа, перед заступлением на пост, Вера устроил нам подъём по тревоге.

— Караул в ружьё! — скомандовал Потап из бодряка и мы бросились хватать автоматы. Построились в коридоре.

Вера сказал:

— Так, ну а теперь пройдемся по вводным, пожар меня не интересует, давайте нападение на штаб. Потап, тэсэошник и Дубков остаются на месте, укрепляя позиции внутри, остальные за мной.

Потап открыл дверь черного выхода из караулки, и мы ринулись за своим кэпом в подвалы министерства. Деревянный пол дрожал под нашими берцами, а мы бежали как олухи с автоматами по пустому корпусу здания. Поднялись по лестнице на первый этаж. Я увидел просторные корридоры с красными коврами, белыми шторами и увесистыми люстрами, как в буржуазных домах Европы.

— Разгруппировались! Быстро! Тавстуй, укрепляй «ближняк» на выходах и входах. Серёжа, ставь своих на окна.

Я встал у одного из больших окон, уставив дуло во внутренний дворик корпуса. На улице был мрак, ни черта не видно. Эта игра мне по началу даже понравилась. Я стал осматриваться по сторонам. Выход на лестницу из подвального помещения, потом сразу на лево выход по-длинному коридору в огромный квадратный зал, а на арке рядом значилась вывеска «Буфет». Это было настоящим сокровищем и, пожалуй, самой ценной находкой этой идиотской вылазки.

— Отлично, двигаемся дальше! — скомандовал Вера.

На втором этаже такие же большие помещения и расходящиеся во все стороны коридоры. Бежим по одному из них. На стенах висят портреты всех командующих, начиная с 1918 года и заканчивая нынешним министром обороны.

— Закрепляемся у лестницы!

Я на бегу, пытаясь рассмотреть лица полководцев, не заметил Веру и со всей дури врезался дулом автомата в его широкую спину.

— Сука, кто такой! — прорычал Вера, оборачиваясь. — Убит! Отдать автомат!

Я неуверенно протянул ему свое оружие. Вера сердито выхватил из моих рук автомат и грозно закричал, обдав меня спрысками слюны:

— Военный, ты что дурной, ни одна сволочь, ни одна мразь, да хоть генерал обосранный не может забрать у тебя автомат, это твоё личное оружие и ты за него в ответе, ты меня понял?!

В это мгновение я прочувствовал в свою грудь сильнейший толчок прикладом и отшатнулся в сторону. Вера злобно швырнул мне АК-47.

— Захват знамени!

Мы быстро ринулись на третий этаж и за пуленепробиваемым стеклом я впервые увидел наше главное знамя, слегка потрёпанное красное полотно с золотыми буквами и кружевами на высоком металлическом древке.

— Ни одна паскуда не должна завладеть этой святыней. Захват знамени — это конец нашей республики и независимости, — Вера стоял у стекла, и с открытым ртом напоминал полоумного.

На посту я подумал, что первым из своего периода отхватил от ротного и, признаться честно, мне стала надоедать вся эта возня и ответственность.

«Трэба адыйсці ў бок, у цень. Каму я збіраюся тут штосьці даказваць?»

Февраль

Вечером перед ужином дневальный Воробей, высокий шланг с дикторским голосом, объявил со своей тумбы, что мне срочно следует явиться в линейку. Я не растерялся и быстро зашёл в учебный класс, закрыв за собой дверь. Внутри оказался весь сержантский состав за исключением ефрейтора Ракуты, но тот был своим. За столом сидел сержант Потапенко и, получивший пару дней назад сержанта здоровяк Гнилько, рядом расположился Кесарь и бывшие ефрейтора, а ныне младшие сержанты Тавтуй, Едловец, Вильков и Пушкарёв. Их грозные забрала были настроены на серьёзный разговор.

— Ты проходи, Петрович, присаживайся, — сказал мне Потап и я сел поблизости от всей этой лычкастой братии, чтобы получше уловить смысл их мэсэнджа.

— Дело такое, — начал Потап. — «Дедушки» ваши ушли, а мы остались, ваша «слонячка», по идеи, должна закончиться, но загвоздка в том, что и младшего периода пока нет и наши два периода повисли в некоторой неопределенности, связанной с переносом призывного этапа с лета на осень, вы ведь по идее должны были оказаться в роте ещё в июле. Не знаю кому следует писать жалобы, да хоть министерству «шакалов», мне по барабану. Однако ситуацию внутри необходимо решать. Нам вон тоже не сладко пришлось, мы считай, целый год по «слонячке» гоняли. Поэтому хотим тебе здесь всё разъяснить и ты, как старший среди своих передай, что отныне для вас мы новые «дедушки» и отношение к нам должно быть соответствующее.

— Да, — вмешался Едловец, — а то я подхожу сегодня к Гурскому и говорю ему, дать мне сигарету, а он мне «нету», я ему «так найди», а он в ответ «ты мне не дед».

Совершенно правильно ответил этот Гурский, подумал про себя я и разочаровался в такой претензии Едловца, который относительно недавно уверял меня, что когда уйдёт третий период, мы заживём новой жизнью.

— Не будите учить песни и статьи — кости, минимальное неподчинение — наказание, всё по «дедухе», — мрачно сообщил Кесарь.

— Да ты не ссы, Петрович, мы ж не изверги, с нами вам будет легче, вы только не тупите и делайте что говорят, — пытался успокоить меня всегда позитивный Тавстуй.

— Ты же понимаешь, что это была не просьба, а констатация факта? — спросил Потап, я молчал, — короче, пока вы не раступитесь, получать тебе за всех придётся, потом это только зачтётся, пол года мучения, а там гляди и лычки повесят, станет легче.

После пайки я собрал всех своих в линейке и, усевшись за стол, где недавно сидели сержанты, передал в ярчайших подробностях все слова «фазанов».

В линейке повисла гробовая тишина. Первым её нарушил Гурский:

— Да пошли они в жопу, под «дедами» ходили, а сейчас и под этими?!

— Что ты предлагаешь? — спросил я.

— Не подчиняться!

— Ага, а за нас ему отвечать? — указал на меня Гораев.

— «Фазанов» больше, да они и крепче нас, война быстро закончится, а «шакалы» будут на их стороне, — заметил Индюков.

— Я вообще сам по себе, — заявил Ранко, — но сигары искать и бегать за ними не буду.

— Быстро тебя они одного и раздавят, — сказал Чучвага.

— Так в чём проблема, давайте сплотимся вокруг Петровича, вместе оно дружнее, будем подсказывать один одному, помогать, глядишь и проканает, — предложил Ратьков.

— Я не против, — сказал Гораев.

— И я, — присоединился к нему Лесович.

— Не буду я ни за кем стоять, — тут же встрял Гурский и, поднявшись с места, направился к выходу. — Мои «деды» ушли.

— Куда ты? Сядь и послушай до конца лучше, надо всё обмозговать, — сказал ему в спину Индюк.

Гурский закрыл за собой дверь.

Конечно, будучи в друзьях у Шмеля, он рассчитывал на определённые блага в свою сторону и весьма негодовал, когда Кулаков с лёгкой руки назначил меня смотрящим. Видимо, слово Шмеля в роте ничего не значило. По уходу «дедов» Гурский пытался войти в доверие к Потапу, но когда весь «фазанятник» дружно назначил меня основным, окончательно разочаровался и опустил рук.

Сейчас, спустя долгое время я понимаю, что, наверное, нужно было настоять, сплотить этих ребят вокруг себя, а я возымел гордыню и психанул.

— А знаете что, мне тоже по боку, я слагаю с себя полномочия старшего, но желательно я за кого-то из вас получу по голове.

На этом разговор был окончен.

После отбоя, я подошёл к Потапу и прямо сказал, что теперь не несу ни за кого ответственности и что все сами по себе.

На время этот коллапс дезориентировал «фазанов», но лишь на непродолжительный срок, вскоре начались адовые деньки и особенно в карауле.

***

В перерывах между караулами, чисткой снега, строевыми и другими тяготами армейской службы, нас постоянно гоняли на «физо», включая пробежки по части, вобщем всё для того, чтобы окончательно вымотать солдата.

Сыпал мягкий снег и вторая рота охраны под руководством младшего лейтенанта Секача, отправилась в спортивную подсобку, получать лыжи.

Мы толпились возле входа, ожидая пока «фазаны» выберут себе лучшие пары лыж. Нам, естественно, доставался шлак, но меня это не смущало. Напрягало лишь одно — сержанты стали на нас покрикивать, пренебрежительно развешивая ярлыки «слоны» и прочие диковинные слова из нецензурного лексикона. Я видел, как Секач улыбался, когда Потап или Кесарь приказывал нам поторапливаться.

Потом эти дурацкие марш-броски по стадиону.

Нарезаем круги, кто-то из наших толком то и на лыжах стоять не умеет. Секач командует:

— Воздух!

Все, кроме сержантуры падают на снег, благо он не мокрый.

— Вспышка слева! Вспышка справа! Вспышка с тыла!

Потап довольно комментирует наши падения, держась неподалёку от лейтёхи.

В располаге второй час «физо» проходит под началом Секача и Потапа. Все мы голые по пояс, лейтёха гарцует в майке и подёргивает своими мышцами.

Держим уголок, сидя на взлётке, потом сразу же делаем по пятьдесят отжиманий.

— Вторая рота жмёт на костях! — говорит Потап.

— Потому что мы вторая рота, а не крестьянская первая и третья! — вторит ему Кесарь.

Секач слушает и запоминает.

После идём на турник подтягиваться и снова отжиматься.

В целом меня устраивали эти нагрузки, если не учитывать рьяное уделение внимания нашему периоду со стороны сержантов, они постоянно делали нам замечания, дабы мы не расслаблялись.

Пот лился ручьём и к концу второго часа мы были полностью измождены и обессилены.

На информационном часу после «физо», Секач раскрыл передо мной всю свою гоп-сущность. Я сидел, слушал и смотрел на это ещё детское, но уже огрубевшее широкое лицо. Голубые коровьи глаза, шрам между бровей, слегка сползающий на переносицу, молочная кожа. Было в его взгляде что-то наивное, но в свою же очередь просматривались суровые черты новоиспечённого тирана.

Мы повторяли статьи, пока Кесарь, сидя рядом с Секачём, зачитывал нам новости из СБ.

— Да ладно тебе, Серёга, никто тебя всё равно не слушает, — прервал его Секач. — Хочу со «слонами» пообщаться. «Фазаны» ребята ушлые, раступились немного, что с них взять? — сказал он и его глаза зарыскали по нашим лицам.

— Ну вот ты, скажем, — обратился он к Гурскому. — Много кому на граждане пизды давал?

Гурский поднялся и ответил:

— Ну было дело, сразу и не вспомнишь… — почесал затылок Вова.

— А вырубал кого с первой подачи?

— Да нет, вроде…

— А я вот, когда в казино охранником работал, каждый вечер кого-нибудь да и выносил. Один раз зэка выключил, а тут его братки подоспели, хорошо, что у меня кожан был одет, так бы нож под сердце вогнали.

— А шрам у вас на лбу тоже боевой? — тут же поинтересовался Потап.

— Да это ещё с детства, у меня проблемы с мозгом были, опухоль возникла, правда доброкачественная, мне её через нос высасывали, но лобэшник покромсать пришлось.

Секач не унимался и продолжал нас рассматривать.

— А ты, малой, как здесь оказался? — спросил он у коротышки Мукамолов.

— Подсосало, товарищ лейтенант, — встав, бойко ответил тот.

Все заржали.

— А вот представь, попал ты на зону и тебя закинули в камеру к двум здоровенным петухам и они тебе говорят: в жопу или в рот, или зарежем на месте. Чтобы ты выбрал?

— Лучше смерть.

— Что ты гонишь, подставил бы очело своё сразу!

Мука замялся.

— А ты бы что выбрал? — спросил он у Лесовича.

— Попытался бороться.

— Да тебя, дрыща, в две секунды укатали и оттрахали потом, смысл?

— Не могу знать тогда, товарищ лейтенант. А вы бы как поступили?

— Ну я бы сперва сказал, что отсосу, и когда бы мне хер к губам подсунули, накинулся, откусил и выплюнул бы его к хуям, потом пока второй в растерянности не знал, что делать, вырубил и его на месте.

В линейке повисла тишина.

— В любой ситуации нужно мозг включать, ориентироваться на месте и действовать. Хоп — удар, два — ответка.

Я слушал все эти размышления и только тогда стал осознавать куда я попал, в какую же беспросветную клаповню и деградированную субстанцию закинуло моё бренное тело.

— А вот кто мне ответит на вопрос. Все же знают Купалу и Колоса, ну так вот почему-то в среде продвинутых писателей Коласа вообще не котируют. Почему это?

Повисло молчание.

— Рискну, предположить, — поднял я руку и привстал, — из-за того, что Колос писал всякие стишки про Сталина, возможно доносы, был короче на подсосе, а Купала до конца оставался достойным, несломленным человеком, даже вены себе резал, чтобы позора избежать. В конечном счете его и прихлопнули.

Секач смотрел на меня с интересом.

— Правильно. Но вообще ходят слухи, что он перебухал и сам с лестницы рубанулся. Молодец. А от куда у тебя такие познания?

— Да это ж Петрович, — вмешался Потап. — Он у нас учитель истории.

— Так точно, помню, на БВП виделись… А мой отец вот учитель белорусского языка, с детства меня заставлял всю классику перечитывать на горохе, я почти все верши наизусть знаю. Баця у меня больно строгий был. Я один раз покурить попробовал, так он учуяв запах, так меня отмудохал, что я после того больше никогда и не решался. Спасибо ему. Курение и алкоголь — враг мужика.

Потом младший лейтенант Секач поведал нам о своём детстве, отрочестве и юности, где везде фигурировало насилие, и все мы в ту же минуту осознали, что перед нами предстала не совсем адекватная и невменяемая личность.

***

В середине месяца в роте произошло перераспределение и меня с Захарчуком направили в первое отделение первого взвода, разницы не было ни какой, единственное, наши койки теперь оказались у самого окна. На «камень-ножницы» мы посчитали, кому лечь ближе к батарее и спор выиграл Захар. Я стал соседствовать с Лакусем. Он был спокойным «фазаном» и проблем с ним не возникло.

Младших сержантов Тавстуя, Вилю, Едловца и Пушкарёвича закрепили на должности командиров отделений. Командиром нашего отделения был Кесарь, Потап замком взвода.

В тот вечер к Захару приехали родственники и он каким-то образом изловчился припрятать недоеденные им на КПП конфеты с печеньем под свой матрас. Съесть такое нужно было тут же, в чём я ему собственно и помог.

После отбоя он передал мне жменю «гжэчных пчёлок», и я около получаса довольствовался отменным лакомством. Фантики были весьма шелестящими, посему приходилось засовывать всё под подушку, не спеша раскрывать обертку и тут же отправлять конфету в рот.

Я посматривал на Лакуся, тот играл в телефоне и ему совершенно не приходило в голову, что подле него проворачивались настоящие чревоугоднические махинации.

С печеньем было труднее и мы едва себя не разоблачили. Захар слишком громко раскрыл пакет и часть его составляющего рассыпалась на пол. Я тут же разразился шквалом сухого кашля и грузно перевернулся на бок, поскрипывая пружинистой койкой. Вроде, никто не заметил.

А потом, набивая рты ванильными крекерами, мы телепатически обменивались благодарностями родственникам Захара и кондитерским фабрикам-производителям. Я даже мысленно представил женщину-расфасовщицу средних лет, которая оформила для нас в этот пакет вкуснейшее печенье.

Такие мгновения были самыми счастливыми и ради них хотелось не сдаваться, быть крепче и мужественнее.

В ту ночь я спал весьма спокойно, а на подъёме во рту всё ещё оставался сладковатый привкус конфет.

***

19 февраля меня отпустили в мой первый увольнительный. Вере необходимо было подать комбату Рысюку список фамилий, среди которых тот желал узреть и имена бойцов первого периода. Ротный посовещался с Потапом и вписал нас с Гораевым.

Вечером в пятницу мы принялись готовить свою форму, словно заступали в караул. Отглаживали стрелки на брюках, утюжили кителя и рубашки, словом делали всё то, чтобы на проверке в штабе у нас не нашли изъянов и нас, так сказать, не стыдно было выпустить на люди.

В десять утра все отбывающие в увольнение построились у входа в штаб, от куда через некоторое время показался заместитель командира части по идеологической работе подполковник Завкало. Прочитал нам короткую лекцию о нашем пристойном поведении за приделами подразделения, строжайше воспрещал пить, угрожая неминуемым кичманом и отпустил восвояси.

По дороге к метро мы с Гораевым шли быстрым шагом и я с радостью вдыхал каждый метр свободного воздуха. Разглядывал всё окружающее меня с таким интересом, словно оказался в этом городе впервые.

В метро мы распрощались и до вечера разъехались в разные стороны по назначению.

Я стоял в вагоне метро и с любопытством поглядывал на людей. В основном это были отрешённые и беззаботные физиономии, которым я в завидовал и мне даже было стыдно находится среди них в этой нелепой форме военнообязанного.

Дома меня встретили с особым радушием и тут же усадили за стол, где я отведал самых вкусных маминых явшеств, беспрерывно запивая всё сладким и крепким горячим чаем. Еда после армейского пайка казалась божественной.

Меня всё время расспрашивали о службе, но я старался отделываться короткими репликами. Говорить об армии совершенно не хотелось.

Вдоволь откушавши, я уединился в своей комнате, включил компьютер, поставил погромче любимую музыку, по которой успел соскучиться и лег на свою кровать, уставившись в потолок.

Наверное, только тогда я смог по-настоящему расслабиться, не о чём не думать, помолчать, никуда не спешить. В таком состоянии я пролежал около двух часов. Потом принял ванну. Полежал в ней, отмокая где-то с час.

Перед отходом меня снова посадили за стол и отменно накормили. Я привёл мысли в порядок и попытался успокоить родителей, мол мне весьма повезло и я попал в хорошую часть, с отличным руководством, где уже нашёл друзей и вообще служить мне не трудно. Этого хватило, чтобы обнадёжить моих стариков, да и зачем вообще было распространяться о каких бы то ни было там порядках. Я жив-здоров, а это главное.

По пути обратно зашёл к Даше, перед этим в ванной выбрив до чиста свои яйца, и в принципе, рассчитывая на определённую ласку. Дома у неё оказались родители и она провела меня до метро.

Рассказывать ничего не хотелось и я вскоре её покинул.

В вагоне метро мной овладела тоска и отчаяние, а вечером, лежа на узкой койке под одеялом, пахнущим хлоркой, я пытался восстановить в памяти мою маленькую комнату, стены, потолок и тихо играющий панк-рок. Не помню, но вроде бы это помогло мне спокойно уснуть.

***

С каждым днём прибывания в армии есть хотелось всё больше и больше. В некоторых случаях я даже стал ловить себя на мысли, что меня ничего так не заботило и не волновало, как мысль о том, когда же нас поведут в столовую. Промежутки между завтраком, обедом и ужином были невыносимо долгими, а порции с очередным посещением «стелса», казались меньше. С семи утра до часа дня — шесть часов. Мы поглощали крохотный паёк и к десяти утра уже сосало под ложечкой. Нас постоянно гоняли на «физо» и всякие хозяйственные работы. К часу желудок молил о пощаде. Обед был сытным и сладкий кисель обволакивал моё нутро своей тягучей, тёплой пеленой. Однако к трём часам дня есть хотелось с нейстовой силой. До семи вечера нам находили такой объём задач, что ужин представлялся жалким посмешищем над нашим измученным организмом. Я ложился в кровать с маниакальным желанием скорее проснуться утром и съесть сваренное в крутую яйцо, закусив его толстой лустой черняги. Благо существовал сон, который погружал мой мозг в непродолжительное забвение.

Дома я прихватил с собой блокнот, решив оставлять в нём свои заметки. Ещё в карантине нам строго на строго запретили иметь календарь, не позволяя бойцам зачёркивать в нём дни, потому что это якобы давило на психику. Первым же делом я пошёл на небольшое ухищрение. Где-то посредине блокнота в клеточку, в каждую из них я проставил ручкой точки, сосчитав перед этим, сколько мне осталось дней до дембеля. Таких точек оказалось ровно триста, т.е. триста дней. Что бы не светиться, я решил зачёркивать точки на посту, когда оставался один в стакане, зачёркивая сразу по три точки за наряд.

Следующим моим шагом стало урегулирование всех моих посещений на КПП близкими, друзьями и знакомыми, дабы любым способом приостановить это дикое чувство голода и дискомфорта в желудке. На тех же постах я вспоминал все имена и фамилии, кого можно было под любым предлогом заманить к себе в часть. В месяце было четыре недели, следовательно, восемь выходных в месяц, минус те выходные, когда приходилось заступать в караул. Я распределил график посещений до самого июля, до того дня, когда должны были уйти наши «фазана», понимая, что потом станет легче и подкреплять аппетит можно будет спокойно ходить в чифан.

Родителям в этом списке отводилось стабильно приезжать ко мне в часть раз в месяц, чтобы особо не напрягать и своим видом успокоить их волнения. Близким друзьям приходилось наведывать меня около двух раз. В первые месяца я вписал всех наиболее надёжных товарищей, которые бы без оглядки сорвались и приехали, не взирая ни на что. Ближе к концу весны в списках появились персоны, с которыми я практически и не общался, но что поделаешь, мне следовало как-то извиваться.

На посту я стал строить планы, когда вернусь домой, скину с себя эти кайданы и забуду всё, как страшный сон. Думалось лёгко особенно ночью, столько идей посещало мою голову, столько злоключений, и я с обидой для себя замечал, что мелочи, которые раньше не приходили мне на ум, сейчас становились так отчётливо ясны и понятны, рождая во мне сентиментальность.

Через чугунные ворота я смотрел на город, на прохожих людей, вдыхал его поры и с каждым разом влюблялся в его шум и движение.

Я снова стал писать стихи, предавшись пессимизму и унынию, грустным воспоминаниям и вещам, по которым я мог скучать только в лишении.

* * * Пад зоркамі, запэцканымі хлоркавай вадкасцю, Углядаюся ў кавалак цяпер так любімага горада, Напэўна ў каторы раз паслізнуся разам з вартасцю, Усвядоміўшы фабулу жыцця і менавіта з гэтага моманту. Перагортваючы ўспаміны, рэшткі эцюдаў і ўсё аб адным, І толькі жоўты ліхтар, рэкламны шчыт і шоргат ног па бруку Вымушае душы мой стракаты кілім, Разгарнуцца ў снегу, аддацца ў паруку Гэтым вулічным пахам, гэтым фразаў абрыўкам І вільготнай шашы ў бязмежжах шляхоў, Каб сказаць маім даўнім, хлапечым памылкам, Што рака закіпела, пайшла з берагоў. Хтосьці мне абяцае ў атрутным пакоі Ціхі пошчак гадзін, недасолены лад І дзіўнае ў гэтым адно — трызніць мроі Аб цёплай кватэры галодны салдат, Аб хлебе, мачанцы, гарэлцы з закускай, Аб той, што казала — між намі сцяна, Аб мове сваёй дарагой беларускай, Аб тым, што аднойчы прыйдзе вясна, Прыйдзе лета і восень чарговым збавеннем, Каб вальней уздыхнуць на шырокай раллі, І лягчэй прызямліцца ў штучным падзенні, Не сказаўшы потым «а вось бы калі». Не хачу, не хачу я застацца без мэты Ў вячэрняй імжы, дурной мітусні, Абпаліць свае пальцы чужой цыгарэтай, Абпаліць бяздзеяннем лепшыя дні. І стаяць пад зоркамі каламутна-абстрактнымі, Але жоўты ліхтар, рэкламны шчыт і шоргат ног па бруку Пытаюць у мяне словамі далікатнымі: «Ну што, „салабон“, працягнуць табе руку?»

***

Период февраль-март-апрель был самым адовым периодом моей службы и в особенности этот ад попал на караулы. К концу месяца наши караульные ряды укомплектовали новым пополнением. Пришли Ратьков и Мука, которых тут же поставили на второй пост, закрепив за ними кухню. Нехайчик сел за ТСО — постоянно прибывая в бодряке и пристально глядя в камеры слежения, охватывая весь «ближняк». Со второго раза комиссию прошёл Игнатюк и его поставили на третий пост. Гораев выучил фамилии и машины всех генералов, и его первым отправили на почётный первый пост. С каждым разом Кесарчук стал проявлять свою необузданную агрессивность, наказывая нас за мельчайшие косяки запретом на курение и ограничивая иными на его взгляд излишествами.

После нашего внутрипериодного разделения, когда каждый стал сам по себе, «фазанам» пришлось самостоятельно сплочать наш шаткий коллектив. Начинали, как со старшего, с меня. Кесарь уличая меня за безделием, когда я делал вид, что изучаю статьи или убираю помещения, на самом деле занимаясь своими делами, принимал усилия поставить на кости.

— Жимани раз сто!

— За что это?!

— Не будешь? Ладно. Один! — ревел разгневанный Кесарь.

И из кухни почему-то всегда прибегали то Ратьков, то Мукамолов.

— Упор лёжа принять, ваш товарищ на сержанта рамсы вздумал кидать.

Те послушно жали и лишь посыкивали в мою сторону. Через пару таких косяков, меня заела совесть.

А потом стал встревать Секач.

— Петрович, ты на кичу захотел? — роптал тот. — Приказы не обсуждаются. Ну-ка возьми огнетушитель и подержи его на вытянутых.

— Такие приказы я не исполняю, товарищ лейтенант.

— Первый период, сбор в сменяемой! — закричал Секач, поставив руки на пояс, как опытный тренер.

Через минуту бойцы стояли на изотовной.

— Проведём нравоучительный процесс. Взять в обе руки по два огнетушителя ОП-5.

Все послушно исполнили указание.

— А теперь приседаем, «слоники»!

Около получаса парни корчились в муках.

— За одного страдают все. Один затупил — на кости. Второй идёт в отказ — «красный дракон» вам в руки, — констатировал Секач.

Мне было больно смотреть на эту вакханалию. Приходилось выбирать, либо протестовать этому, и быть вечным козлом среди своих, либо встать со всеми в один ряд.

На обеде я сидел на кухне и не спеша употреблял свою пайку. Напротив меня за отдельным «полагеновским» столом сидел Кесарь и Потап. «Фазан» Дубков убирал кухню, Рацык был на посту, Муку поставили на кости прямо перед умывальником.

— Ты я вижу, Петрович, весь крутой из себя, справедливости ищешь, сломаем же, хуже будет… Зачем тебе это? — спрашивал Потап.

Я молча прожёвывал безвкусную пищу.

— Скажи, а встретил бы нас на граждане, захотелось бы переебать? — поинтересовался у меня, улыбаясь Кесарь.

— Нет, — кротко ответил я. — Зачем? Это армия, каждый крутится, как может.

— А мы вот вас сплотить хотим, здесь же по одиночке не выжить. Изгоем станешь. Ты думаешь потом, когда мы уйдем, твои пацаны тебя за такое по головке погладят? Сам посуди, ты сидишь, хаваешь, они жмут. Придут ваши «слоны», пацаны вспомнят былые обиды, рассчитываешь вместе с ними будешь все прелести дедухи вкушать, а мы ещё в придачу и не переведём, вообще караул, — заключил Потап.

— За первый период надо бонусы зарабатывать. Мы же потом Вере говорить будем, кого в сержанты выдвигать. Кто чёткий пацан, а кто валенок. Ты же хочешь себе лычки? — спросил Кесарь.

— Если я и буду сержантом, то никогда не посмею измываться над остальными.

— Это ты сейчас так думаешь, а вот когда в роте появятся затупы-малые, будут тебя посылать, все понты только через кости и заёбы выбиваются, — заулыбался Кесарь. — Или же когда Вера вас самих за слонячие косяки на кости будет ставить и почки отбивать, когда ты уже год отпахал, и хочется отдохнуть немного, попроёбываться, посмотрим как ты заговоришь. Так что выбирай на чьей ты стороне.

Быть изгоем я не хотел, но и подводить своих тоже не желал.

Вечером Секач устроил нам тревогу, отрабатывали нападение на пост номер два. Потап скомандовал: «Караул в ружьё!» Мы похватали свои автоматы и всем кагалом ринулись на улицу. Бегали вокруг ворот, распугивая своими дикими орами случайных прохожих. Избирали нарушителя и конечно из нашего периода, задерживая его по полной программе.

— Петрович, — сказал Секач. — Ты нарушитель, прячься, а потом нападай на часового. Остальные смотрим в оба и накрываем.

Я отдал свой автомат Гурскому и укрылся за трансформаторной будкой. Некоторое время обдумывал план действий, а потом короткими перебежками попытался обезоружить часового «фазана» Дубкова. Не успев добежать до цели, меня сбили подсечкой и опрокинули на живот. Со всех сторон посыпался град пинков и меня сложили в «ласточку,» больно зажав между рук и ног автомат Калашникова.

Возвращаясь в караулку, я понял, что пробивал меня мой же период.

Построившись в сменяемой Секач сказал:

— Все смотрели фильм «Бойцовский клуб»? (намедни они просматривали это кино в караулке). Отныне, для поддерживания боевого духа, будем проводить в караулке спарринги. Всё по уму и по справедливости.

Потом Кесарь прошёлся по статьям и отработкам вводных.

— За незнание статей — жмём, приседаем и не курим, — пояснил он.

Мы жали, приседали с огнетушителями, потея и кряхтя, а потом на мороз и холод.

Идя за Лесовичем к «уазику», я чувствовал, как дрожат от усталости и напряжения мои ноги, а впереди ещё два часа на посту. Патрулирование, снег и безмолвные звёзды над головой.

Заступая в ночную смену, проводили досмотр всех дверей, проверяя их закрытость и опечатанность. Спереди шагал деловитый Кесарчук, за ним сменившийся часовой, замыкал шествие заступающий. Снег приятно хрустел под валёнками, оставляя на пути грузные следы, которые заметало уже через минуту.

Я глядел Ромашке в спину и, останавливаясь подле каждой двери, Кесарчук светил фонариком на печать, Ромашев дёргал за ручку и сонным голосом талдычил:

— Закрыто, опечатано!

Кесарь проверял связь из двух точек на посту, всевозможные укромные места, в которых можно было спрятать запретные вещи, инструктировал меня бдить и ни в коем случае не заснуть.

Как только «уазик» удалялся, можно было спокойно вздохнуть и предаться на два часа долгим размышлениям.

На четвёртом посту было три мёртвых точки: возле стакана на ящике с песком и в самом стакане, далее во дворике перед аркой на ступеньках, куда не била камера. Я шоркал валёнками по земле и по возможности садился отдохнуть. Посидеть даже треть минуты было облегчением, лишь бы не чувствовать эту назойливую боль в ступнях и бёдрах. Уши мёрзли, из носа текло и я вытирал сопли трехпалыми перчатками, раздирая ноздри чуть ли не до крови, продолжая патрулировать и с каждым разом понимая, что ни одна сволочь не сунется за эти стены, даже пьяная. Нужны были неимоверные силы, чтобы перевалить этот каменный забор. Вопрос: зачем? Хотя, ходили слухи, что эксцессы случались. Раз в год, а то и дважды. Ещё дембеля травили нам байки, как в «девяностые» на часовых совершались рейды с целью завладеть оружием. «Братки» резали молодых ребят за АК-47. С тех пор на пост заступали только со штык-ножами.

Однако в моём случае страх и опасения сменялись аморфностью и беспечностью. В период караульных прокачек думать от усталости совершенно не хотелось. Я просто существовал, неся на себе бремя армейской службы.

«Навошта? Каму гэта патрэбна? Гэты пот і кроў, гэтыя марныя высілкі. Каб я змог усвядоміць якіясці там дробязі жыцця і зразумець іх каштоўнасць. Лепей бы я ніколі гэтага ня ведаў».

***

23 февраля в части широкомасштабно отмечали день защитника Отечества. Правда, ещё с утра на построении «фазаны» дразнили нас «бабами» и говорили, что это не наш праздник, наш будет 8 марта. Лично меня это никак не задевало. Гоповидные «фазаны» никоим образом не могли оскорбить моих чувств и давно устоявшихся жизненных принципов.

Вера сообщил, что на праздничном концерте нашей роте выпала честь стоять в почётном карауле на сцене актового зала и держать в руках знамя части. На эту процессию сразу же выбрали Потапа и Кесаря. Они, в свою очередь, попросили взять с собой Тавстуя и Ракуту, с которыми проводили веселые сутки в карауле и весьма сдружились в злорадстве над нами. Вера же пожелал видеть ещё и пару новобранцев. Потап назвал Гораева и меня.

После утренней пайки нас нарядили в парадную форму, выдали фуражки, хромовые сапоги и отправили вместе с Лёвой к штабу за знаменем. По дороге он объяснял, каким образом будет необходимо передвигаться к клубу.

Забрав длинный шест с бархатно-бордовым полотнищем, увенчанным надписями, вышитыми жёлтыми нитками, мы отправились к клубу. Всё торжество намечалось на десять часов. Вскоре в клуб пришёл Студнев в парадном кителе и с парой тройкой медалей, видимо, за какие-то там нормативы и сказал:

— Желательно кто-то из вас будет на сцене дёргаться и чесать яйца. Помните, на вас вся часть смотрит, так что не опозорьте вторую роту.

До десяти мы тренировались маршировать к сцене под гимн страны. Потап держал знамя, Кесарь государственную флаг, остальным выдали по шашке с позолоченной рукояткой. Шашки следовало прислонить к правой руке, выбрасывая её при движении вперёд и стараться не отрезать свои красные уши.

К десяти нас вернули обратно к штабу и мы около полу часа мёрзли на улице (торжество задерживалось) в одних кителях и тонких штанах, пока нам не подали сигнал. Из колонок, выставленных около актового зала, прозвучал марш и мы под командой преисполненного величием лейтёхи Лёвы, двинули к клубу вдоль стадиона и прямиком по ступенькам внутрь.

В клубе уже собралась вся офицерская рать, все были начищены и отглажены, сияя медалями и лысинами. Солдат и сержантов посадили на последних рядах, уместив всю часть в этом относительно небольшом помещении, ожидая начала. Снова прозвучал гимн и под команду Потапа, высоко поднимая свои долговязые ноги, мы направились к сцене.

Все встали с мест и с блеском в глазах провожали наш почётный караул. Мы торжественно взошли на сцену, развернулись посредине лицом к залу, задрали вверх носы и стали по стойке смирно. Потом за трибуну поднялся командир части, толкнул речь и начался двух часовой концерт. На сцене появлялась самодеятельность, даже привезли каких-то певичек и они, двигая перед нами своими задницами, возбуждали во взглядах остальных солдат нездоровые крики и бурные аплодисменты. Были арабские танцы и танцы с переодеваниями. В моих глазах стояла пелена и я то и дело пожёвывал свои пересохшие губы, ожидал, когда всё закончится и нас отпустят. Ближе к концу мероприятия ноги стали затекать, я искоса поглядывал на ротного и видел его здоровенный кулак. Мол, стой и не двигайся.

«Гарыце вы ў пекле разам са сваім чырвоным святам», — повторял про себя я, лишь бы занять голову мыслями. Гнев помогал некоторое время поддерживать себя в тонусе.

Концерт закончился. Нас поблагодарили и устроили фотосессию. Пришлось ещё и улыбаться на фоне офицерья.

На отбое был старшина Станкович, и нас состав почётного караула отбил в девять вечера.

— Молодцы, хлопцы, не подвели! — сказал он нам. — Сегодня на сцене стояла гордость второй роты и все так должны стараться. Пока я здесь начальник, про вторую роту говорить будут хорошо, либо вообще ничего.

Я лежал на койке и слышал, как за окном содрогая стены, молотили берцами землю остальные роты и улыбался.

***

Между караулами и внутри казарменными буднями выпадали дни, когда нас целым автобусом вывозили в город. Однако, присутствовать нам зачастую приходилось на весьма, как по мне, сомнительных мероприятиях, но всё же, выезд в город был небольшим облегчением на наши исхудалые плечи.

В тот раз нас повезли во Дворец Спорта, смотреть, как президент Лукашенко играет в хоккей. Я заметил, что на участии «батьки» во всевозможным показах своего культа личности, солдатню свозили из разных частей города и даже регионов страны, дабы заполнить пробелы на пустующих трибунах и зарядить немногочисленных болельщиков с отрядами таких же, как и мы загнанных «бээрсээмщиков» поддержкой, канонадой бурных аплодисментов и свистков. Президент это дело любил, а тупое раболепие ему только угождало.

Я единожды видел его в живую, когда нас на первом курсе университета отправили на Площадь Победы, лицезреть, как глава государства возлагает к вечному огню президентский венок. Я помнил эту высокую фигуру в черной шапке со строгим бледным лицом и с интересом вглядывался в его грозные черты.

«Вось ён, перада мной, апошні дыктатар Эўропы».

В армии мне предоставилась ещё одна такая возможность.

«Маз» не спеша катил по городу, являя нам во всей красе огни вечернего Минска. На Проспекте Победителей я даже ужаснулся изваянию нового здания Чижа, построенного возле Троицкого предместья. Как-то давно там не бывал и не обращал на него внимания. Нечто величественное и в то же время уродливое было в его корабельных формах, нависая над печальной набережной Свислочи.

Выйдя из «Маза», нас, первую и вторую роту, построили в походную колону перед входом. Командовал парадом прапорщик Станкович.

— Так, бойцы, шоб вели себя соответствующе и папке не было стыдно за охрану.

В фойе Дворца Спорта нам разрешили приобрести всяких вкусностей и тут же погнали на трибуны. Наши роты разместили почти в самых первых рядах, я сел с Лесовичем, Гораевым и Гурским. За нами увязался паренёк из первой роты, я запомнил его ещё по карантину на субботнем информационном часу. Он тогда возмущался нравами сержантуры, задавал ненужные вопросы и вообще был печальным бойцом, постоянно жалуясь на свою хворь, улюлюкивая, что его не должно было быть в армии. К его сведению, в армии не должно было быть и пятидесяти процентов всех призывником, и каждый второй думал, что оказался там случайно.

Появился «батька». В тяжелых доспехах и с клюшкой в руках. Начался первый тайм. Играли с ветеранами российской сборной и через пять минут первый гол. Полузащитник сделал отличный пас, и президент открыл счёт.

— Хлопаем заготовками и свистим! — донеслись позади нас наставление «фазанов».

Мы вяло захлопали.

— На кости хотите упасть в сушилке, печальные? — послышался голос Кесаря. Наши ладони разразились градом оваций.

Лукашенко проехал совсем рядом с нашим сектором и с благодарностью кивнул в нашу сторону.

Мне было противно и неуютно, учитывая тот факт, что около года назад, в декабре 2010 года я стоял у Дома Правительства и меня теплила наивная надежда государственного переворота. Прошёл год, ничего не изменилось и вот я здесь, сижу и хлопаю «батьке», прогнувшись под систему.

В перерыве между таймами мы снова отправились с пацанами в буфет и от нас всё не отставал паренёк из первой роты.

— Ребята, одолжите денег на пирожок и воду, я вам завтра всё отдам.

Мы наскребли ему около пятнадцати тысяч в надежде, что он отвяжется.

На втором тайме его с нами рядом уже не оказалось, а мы сидели и взирали, как Лукашенко атаковал мастеров спорта.

Пас, «ветераны» наигранно отступают, «батька» обходит защиту слева и справа, удар — гол. Трибуны неистово ликуют. Чистая победа.

На следующем перерыве мы стали поглядывать по сторонам. Молодчика из первой роты ни где не было и ничего не заподозрив, мы вернулись.

Игра закончилась со счётом 3:0. «Батька» нарезал пару кругов, кто-то бросил ему букет цветов и он не растерявшись, на ходу подхватил его в руку, помахал болельщикам и спешно удалился к выходу.

В фойе при общей перекличке не дочитались одного бойца, тут же принялись шерстить. Пропажей оказался наш банный лист. Мы рассказали взволнованному Станку, что видели его последними и даже дали денег.

— Слинял, сука. Ах ты ж ёб твою мать, и когда я ответственный…

Охрану вывели на улицу и подключили местный «омон», разделили по группам и во главе с сержантами стали прочёсывать Дворец Спорта вдоль и поперёк. Меня, Гурского и Нехайчика под началом Потапа отправили чуть ли не под самую Стеллу. Я с озабоченным видом смотрел себе под ноги, делая вид, что ищу беглеца, пиная перед собой ошмётки снега.

Признаться, я даже немного завидовал ему, сейчас он, видимо, в тепле и уюте.

К десяти вечера поиски не удались успехом и нас снова построили возле ледового. Туда уже прибыли милицейские «уазики» и по городу затрубили тревогу.

Вернулись в часть мы к началу одиннадцатого. Нас троих завели в линейку и озлобленный комбат ещё минут десять допытывал нас о дезертире.

— Ничего, сегодня-завтра его поймают, далеко не уйдёт.

***

На разводе во внутреннем дворике министерского плаца я затупил с ответом статьи заступающему в дежурство полкану, запнувшись и своими словами пересказав статью применения оружия. Затупили в тот раз ещё и Ратьков с Мукой, Гурский и Нехайчик. Я видел, как на нас негодующе посмотрел Кесарь, а Потап обернувшись, раздосадовано покачал головой.

Было понятно, что мы не курим и, как пить дать, нас будут прокачивать весь наряд по караулу.

Уже заступая на пост, и залазя в тесный «уазик», Кесарь сразу сказал:

— Падаем на кости.

Я не стал оспаривать его прихоть, ибо знал, чем это закончится и вместе с Лесовичем приняли упор лёжа.

Пассажирские места располагались по бокам кабины и у нас было немного пространства. Мы упёрлись ногами в заднюю стенку дверей, а кулаками в железный каркас пола. При поворотах и тряске нас заносило один на одного и мы корчась от боли, молча кусали губы и проклинали всё на свете.

На посту я стоял без настроения и мне совершенно не хотелось возвращаться в караулку. Сменившись через два часа, я залез в салон и послушно встал на кости. На пятом посту Лесович сделал то же самое.

В караулке творился ад. Ратьков с Мукой попеременно сменяли друг друга в упоре, пока кто-то из них разливал порции на обед. В сменяемой жал Гурский, Гораев в бытовке. Нехайчик сидел за ТСО на «воздушном стуле».

Перед очередной отправкой на смену, Секач проверил у нас знание обязанностей, стоило одному запнуться и мы тут же хватали ОП-5, и усиленно приседали. Ноги забивались до отказа и я не представлял, как отстою в стакане ещё два часа.

«Уазик». Кости. Костяшки краснеют и разбухают от холодного железа.

Ночью на посту хочется есть и я пробую впервые стрелять сигареты, что бы прибить это унизительное чувство голода. Делаю круг по отведенному маршруту, возле стакана подбегаю к воротам и глазами ищу прохожих. Ночью в городе их не так уж и много. Ближе к концу смены, стреляю сигарету и подкуриваю. Курю, присев за чугунной калиткой ворот, выкуривая папиросу за тридцать секунд и выкидываю бычок за пределы поста.

Ночью в караулке жмём на костях, положив перед собой уставы, с потом и болью запоминая строки, которые вылетели из головы.

Ближе к утру «фазаны» успокаиваются и нас не трогают, сладко посапывая в отдыхающей. В последнюю смену Кесарь засыпает в «уазике» и мы едем на посты в естественном положении.

В роте я замечаю, что мои руки опухли, а на костяшках кожа потрескалась и расползлась по швам, словно я с дури метелил кулаками в бетонную стену.

***

Прибыв в часть, зашли в курилку, там уже сидели «фазаны» из первой роты:

— А чё, слыхали, бегуна нашего поймали, — сказал младший сержант Заквасников. — В Гомеле прямо на станции повязали. Он короче спрыгнул на здоровье, у него оказывается язва вскрылась, вот он и дёрнул. Но всё равно посадят. Комбат сказал десять суток за побег, а потом комиссуют.

— Да косарь он голимый, — сплюнул Ракута.

— Лох какой-то, подошёл бы к ротному, положили бы в медсанчасть, а потом домой на побывку, — сказал Тавстуй.

Я курил и смотрел на свои облезшие от езды в «уазике» костяшки. Руки даже сгибать было больно.

На подведении итогов Вера заметил мои раны.

— А что такое, боец?

— Нормативы, товарищ капитан, рукопашная, груша, так сказать.

Вера недовольно покосился на сержантов.

— Вы, ребятки, поосторожнее профилактику проводите, я то всё понимаю, а если комбат спросит?

Вечером всё равно жал с пацанами в сушилке.

— Серёга, ты на кичу захотел? — увидев меня в упоре лёжа, возмутился Потап.

— Я курить им запретил, с хуя ли они днём курили?!

— Вставайте, пацаны.

Потап был весьма справедливым заместителем командира взвода и часто его милость шла нам на руку и вообще была спасительным кругом.

***

Когда в караулах Секачу становилось скучно, он поочерёдно вызывал к себе в начкарку наш период на долгие разговоры о жизни. Как-то пришла моя очередь, он взял мой военник и, глядя на мою фотокарточку с взъерошенным хаером, окрашенным в чёрный цвет и проколотым ухом, стал надсмехаться:

— Ты что пробитый, Петрович, того?!

Фотографировался на военник я с бодуна и лицо моё выражало определённую озлобленность.

На его надсмешки к нам зарвался Потап и они оба в своей гопотечной манере принялись распекать меня в нетрадиционной ориентации.

— Ты девок то хоть мял? — осведомился Потап.

— Всех пальцев рук и ног не хватил, — заявил я.

В начкарке повисло молчание.

— А я вот только со своей женой, — сказал Секач.

— А я с невестой, — вторил ему Потап.

Март

В начале месяца нашу роту сводили в библиотеку. Записали фамилии новобранцев и завели специальные книжечки читателя. Это был первый и единственный раз, когда я нюхал этот приятный запах, витающий в помещении библиотеки и прибывал в её узких стенах. Библиотека находилась в штабе части на первом этаже. Заведовала ею приятная женщина в роговой оправе очков на позолоченной цепочке, и голосом учительницы русского языка, предлагала нам ознакомиться с предоставленной литературой.

Я воспользовался случаем и погряз в рядах книжных полок. Не сказать, что там было густо с достойной литературой, но парочку авторов я для себя всё-таки приметил, однако брать с собой в роту долго не осмеливался. Кесарчук ещё на входе строго заявил:

— Желательно увижу кого за чтением, вызубрите у меня весь устав. А книги берите, пусть Вера видит их, но только в тумбочках, да и комбату спокойнее будет, вдруг проверка.

Брать книги с твёрдой обложкой я не стал, мне срочно нужно было найти старую книжку и в мягком переплёте. Я уже давно чувствовал голод по чтению. Гнусные государственные газетёнки на информационных часах и при редкой возможности случаи, когда мне удавалось краем глаза заглянуть на их страницы, просто чтобы хоть что-то прочитать, оставляли какой-то неприятный осадок.

Ближе к концу сеанса я откопал на нижней полке маленькую книжицу воспоминаний Антуана де Сент-Экзюпери и тут же прибрал её к рукам.

У меня давно созрел план, брать чтиво с собой на пост в выходные дни, когда калитка закрыта и никого нет. Прикрыв книгу телефоном и бумажкой с фамилиями генералов, можно было преспокойно себе предаваться увлекательному чтению, заранее припрятав её в отделении каликов на своей заднице.

В конце экскурса библиотекарша сообщила, что в части часто проходят поэтические и литературные вечера, приезжают писатели, и у того, кто сам пишет стихи, будет отличная возможность выступить перед всеми со своими творениями. Преисполнившись таким воодушевлением, я с надеждой, что ещё не всё потерянно, вышел вон.

***

Весна. Снег даже и не думает растаивать, а мороз крепчает, как на зло.

Жмём на костях, держим на вытянутых руках «красных драконов», сидим на воздушном стуле, не курим, постоянно зубарим с уставов статьи. Видимо, так можно охарактеризовать караульную жизнь по первому.

Я заметил, что совершенно перестал улыбаться, и лишь настальгировал с однослуживцами по дому.

Лесович рассказывает мне истории о своих бурных пьянках в Барановичах, о работе на железке и бабах. Я молчу и с интересом слушаю его россказни, не потому, что мне нечего ему поведать, просто нет сил, да и понял бы он меня, обычный парень с обывательскими интересами и ценностями.

В моём желудке урчит от недоедания.

— Да, хотел бы я попить с тобой водочки под шашлычок, — говорю ему я.

— Приезжай! Вот дембельнёмся, соберу у себя весь наш период, нам будет что вспомнить и о чём поговорить, — потирая ладони, говорит Лесович.

— Это уж точно…

— До дембеля ещё, как до луны, «слонята»! Жиманите раз сто! — внезапно появившись, говорит нам Кесарь.

Кесарчук имел привычку подслушивать и неожиданно возникать в бытовке, заставая нас врасплох.

Со временем мы научились общаться шёпотом и ставить одного из своих «на фишку».

В тот караул Дубков, главный по второму посту и по кухне, захотел поставить меня на кости. Видите-ли, ему не понравилось, что я медленно ем. Началась потасовка и я здорово оттолкнул этого женоподобного «недофазана» к кастрюлям. На кухню влетел Потап с Тавстуем и нас разняли.

Секач явился сразу за ними.

— Отлично, первый поединок состоится в три ночи, когда уйдёт проверяющий. Кто у нас сегодня ещё залетел?

— Гурский, Мука и Рацык, — сказал, появившийся в дверях Кесарчук.

К трём ночи нас успели конкретно измучать приседаниями и отжиманиями. К незнанию статей добавилась плохая уборка караулки. Секач придирался к малейшим пылинкам и мы могли полатёрить каждые пол часа. Силы были на исходе, на посту стоялось не в моготу. Мороз крепчал с каждой сменой. Ночью глаза слипались и я боялся уснуть, приседая на корточках то в стакане, то в мёртвых точках маршрута.

Перед визитом последнего проверяющего, как правило, это всегда был дежурный по министерству полкан, Секач устраивал нам вводную, так полюбившееся ему нападение на второй пост. Мы хватали автоматы и выбегали без бушлатов на мороз. Пресовали один одного, имитируя нарушителей, качались по снегу. Потом он придумал шугать прохожих. Редкие парочки прогуливались за воротами в ночное время суток, а мы притаившись в кустах, поджидали когда они подойдут ближе, и по команде Секача подбегали к воротам, издавая истошные вопли. Право, в этом была некая доля веселья и меня забавляли испуганные лица гражданских, когда они в ужасе отпрянув, убегали прочь в ночную мглу Минска.

Мой первый поединок состоялся уже глубокой ночью. Уставший, голодный и злой, я всё же навалял Дубкову.

Под шумок из роты Секач брал боксёрские перчатки, и мы метелили друг друга по голове.

Секач был арбитром, остальные подсказывали, организовывая вокруг соперников дворовый кружок, подталкивая и покрикивая на нас, как на собак, на ставках.

Я разбил Дубкову нос и поставил ему на голове пару шишек. Он дрался, как кенгуру, выбрасывая впереди себя беспомощные руки, и я, выждав момент, нанёс ему пару-тройку роковых для него ударов.

Уже ближе к пяти утра, перед заступлением на пост, я сидел в бытовке со своими пацанами и с досадой говорил:

— Бляха, я типа учитель истории, с высшим образованием, а занимаюсь здесь всякой хуйнёй. Этот умалишенный лейтёха тот ещё гопарь, придумал какие-то игры, а мы и сделать ему ничего не можем. Забавно будет, если я пойду в школу и мне придётся учить его детей.

Секач появился совершенно неожиданно, как призрак.

— Иди сюда! — рявкнул он на меня.

Я подошёл.

Он положил мне руку на шею, и притянул моё ухо к своим губам.

— Ты, «слон», ебаный, даже и не думай говорить обо мне и моей семье! Понял?

В следующее мгновение я получил мощнейший удар под дых и отлетел к стене.

За десять минут до заступления, Секач разлил в коридоре два ведра воды и нам пришлось убирать её кусочками старой подшивы.

Секач ударил меня одного из первых, тем самым положив начало беспредела в карауле.

***

На концерте в Доме Офицеров дружно хлопаем в ладоши, глядя на выступление разношёрстной творческой шушеры. Слушаем военные песни, в основном поют на русском и о войне, что немного напрягает. Неужели там никто не слыхивал о рыцарях ВКЛ и героях Речи Посполитой, почему бы не спеть песни костюшковских косинеров или песен, которые пели повстанцы Калиновского? Правда, достала эта тематика ВОВ. И вообще, какое отношение к нам имеет имперская песня «Солдатушки, браво, ребятушки»?

«Фазаны», сидя позади нас, тычут нам в спины, чтобы мы активнее аплодировали певунам и певичкам, если кого прирубает, не брезгуют со всей дури отвешивать лобанов. А спать после бессонного караула, страх как охота. Ещё бы, просидеть полтора часа в тепле, только робот не клюнет носом. Я щиплю себя за ноги. Голова, как ватная, глаза слипаются, и просто невыносимо терпеть это сладчайшее чувство хотения сомкнуть веки. Вот, кажется, на секунду закрою глаза и голова беспомощно падает к груди…

Чтобы не заснуть, я смотрю по сторонам. В Доме Офицеров собрались все подразделения минских гарнизонов, здесь ВДВ, спецназ, пограничники и связисты, ПВО и рота почётного караула. Я смотрю на младшие периоды, где-то видно, что салобоны улыбаются и совершенно не зашуганы, где-то, как и у нас грустные и безжизненные лица. Но самые печальные «слоны» были у ВДВ и спецназа, их бледные облики выдают недюжие и тотальные нагрузки на организм.

Я пытаюсь успокоить себя мыслью, что где-то всё же тяжелее, а моя доля не так уж и плоха.

***

8 марта нас поздравляли с праздником. Международным женским днём. Утром на подъёме «фазаны» издевательски покрикивали на нас и лихорадочно смеялись.

— Вы такие печальные, что вас только девочками и называть. На костях плачете, стучите прапору, реально самый убогий период за всю историю роты, — говорит нам младший сержант Едловец.

Я пропускаю его слова мимо ушей, глубже вдыхая свежий воздух весны. Ещё сугробами лежит снег, но всё же чувствуется приближение оттепели и я надеюсь на такую же оттепель по службе.

На КПП ко мне приехали родители, и я совершенно не стыдясь этого факта, с радостью иду к ним на встречу. Ем, как голодный волк домашние харчи, закусывая жаренную картошку с грибами вафлями и, запивая всё апельсиновым соком, жадно запихивая в себя крестьянскую колбасу.

Мама сказала, что я похудел. Казарменный паёк и режим способны и не на такое.

Отец интересуется моими разбитыми и покрытыми пожухлой коркой костяшками.

— Рукопашная, — отвечаю я. — Весьма жёсткая груша, а норматив надо выполнять.

Вечером в роте решаюсь начать постепенно обзванивать друзей и знакомых, чтобы под предлогом наведаться ко мне в часть, надёжно обеспечить себя необходим провиантом.

Выживать приходилось бессовестным путём. Чего уж тут скрывать.

***

За редким случаем мне иногда перепадало оказаться в линейке, когда после вечерней пайки я быстро успевал побриться и привести себя в порядок. Сперва я делал вид, что пишу письма, но вскоре осмелился и стал брать ротную гитару. За окном лютовала метель и хотелось играть грустные мотивы. Я наигрывал пессимистичные баллады «Alkaline trio» и скучал по дому ещё больше. Заслышав музыку, в линейку наведывались «фазаны» и тогда им приходилось наяривать всякий бред. Пару раз я сыграл им «Гражданскую оборону» и «Тараканов!», но такие песни были слишком режущими слух и меня заставляли играть, по их словам, более вменяемый репертуар.

Кесарь вообще заявил, учить его игре на гитаре. Я пару раз преподал ему урок, объяснив и показав стандартный бой с заглушкой и несколько аккордов, и уже на взлётке перед просмотром новостей, он сидел и фальшивил Аm, Dm и С.

— Смотри, Петрович, желательно я до дембеля не научусь играть…

***

В начале марта караул укомплектовался новыми лицами нашего периода. Захарчук сел за ТСО вместе с Нехайчиком, Ранко отправился на пятый пост к Лесовичу, Игнатюк и Сташевский укрепили с Гурским «слонячий» третий пост.

В карауле нас стали ставить на деньги. Каждый наряд нам приходилось скидываться по пять тысяч. На выручку через БВП «фазаны» покупали сахар, приправы, чай и что-нибудь к чаю. Взимать с нас дань поставили Нехайчика. Тот постоянно крутился около Потапа в бодряке, просиживая сутки за ТСО и, обучая непыльному ремеслу Захара. Он записывал в свой блокнот фамилии тех, кто сдал деньги, и тех у кого их не оказалось.

По началу деньги были у всех. Каждый месяц нам выплачивали скудное солдатское жалование, составляющее восемьдесят тысяч белорусских рублей. Этого совершенно не хватало. Постоянно нужно было покупать сигареты, которые разлетались за день, как пух. Я перешёл на «Минск», а потом и вовсе на «Кронен». Со временем дешёвый табак перестал казаться отвратным куревом и заходил за милую душу.

К концу месяца денег практически не оставалось, и «на чай» сбрасывались лишь Нехайчик, Лесович и Гораев, у которых деньги были всегда. К Нехайчику каждые выходные в часть приезжала мама из Могилёва. Мне всегда было жалко эту сутулую женщину, которая тащила на своём горбу все эти большие клунки для своего непутевого сынка и всегда оставляла ему деньги.

Своим родителям я настрого запретил это делать, отнекиваясь армейской зарплатой. Я хотел, чтобы за этот год они немного от меня отдохнули. Мне и так было стыдно, что они пять лет платили за мою учёбу в университете.

В итоге курить разрешали, сдавшим налог, и мы с жадностью смотрели в след, уходящим на перекур Нехайчику и Лесовичу.

Однако я тут же нашёл уловку под любым бытовым предлогом выходить из караулки к сантехникам в подвал и за тридцать секунд успевал выкурить сигару, возвращаясь с молотком в руках или унося его обратно.

Кесарчук же продолжал беспрерывно ставил нас на кости и мы погружались в глубокое и мрачное дно своего бесчестия, напрочь лишившись чувства достоинства.

По возвращению в роту нам предъявили.

Перед отбоем на внутри казарменном построении Гнилько заявил, что у него из тумбочки пропала банка сгущёнки.

— Я не буду сейчас разбираться, кто это сделал, вряд-ли свои будут крысятничать, а так, как голодные у нас только «слоны» бывают, с завтрашнего дня мне каждый из вас должен по банке сгущена. Вас пятнадцать рыл, значит пятнадцать банок. Срок три дня.

Беда заключалась в том, что у всех нас закончились деньги, даже у «обеспеченной троицы», но наши проблемы никого не волновали.

— Крутитесь, как хотите, крыса в роте — это залёт, — сказал Мирон.

Прапор стоял в углу и, молча выслушав все доводы, заявил:

— Узнаю кто, лично шестым тапкам в черты переведу.

Мы стояли в полном оцепенении. Будучи в таких ограничениях и жёстком контроле, только дураку могло прийти в голову, украсть из тумбочки сержанта банку сгущёнки. Понятно было уже тогда, что это провокация, но поголовное безразличие к происходящему и всеобщая затравленность, настолько прочно укоренила в наших отупевших головах чувство безысходности, что никто даже не посмел опровергнуть эту гнусную ложь. Надо скинуться, значит скинемся.

— И ещё, — сказал озлобленный Гнилько, — наш период дружная братва и не дай Бог я когда-нибудь услышу пререкания с кем-то из наших, будь то лох Лакусь или Дубоня с Аней. Если они захотят поставить вас на кости, так тому и быть. Вы в край обнаглели, ленивые жопы, лишь бы проебаться, покурить и порубиться. Готовьтесь, печальные, у вас начались тяжёлые деньки!

***

Практически каждодневное «физо» изматывало нас окончательно. Ещё до прихода в войска я мечтал избавиться от лишнего веса, с целью приобрести хорошую фигуру.

Но «физо» в армии представлялось больше физическим и моральным гнётом, нежели упражнениями с передышками и повторяемым количеством необходимых подходов. Почему-то сразу припомнился инцидент со Сташевским и смешками по поводу его глупых расспросов о занятиях на тренажёрах.

Мы безостановочно жали на костях, потом сразу пресс, как белки в колесе, и снова кости, прес, потом турник и брусья, проклятый «уголок».

Иногда в бытовке я поднимал свою майку и не мог нарадоваться результатам: бока сошли на нет, а прес с грудью выделялись своей отточенной рильефностью. Правда, постоянное чувство голода и усталость мышц вводили меня в панику. Я опасался бессилия и случайных обмороков.

Если «физо» проходило с Секачём, то не важно на улице ли, в расположении ли, либо в спортзале, — нас ждала смерть. Напрягали только первый период. Остальные глядели на нас и, посмеиваясь вместе с Секачём, причитали:

— Печальные.

Секач в особенности любил отжимания. Мы могли по полчаса простоять на костях, дрожа от усталости, и падая бессильно на пол.

— Полтора, полуобморочные, — вторил «фазанам» Секач и мы поднимались, проходя заново все круги ада.

Бегали по стадиону, не меньше двадцати кругов, по окончанию каждого круга в полуприседе, гуськом друг за другом, проходили стометровку. Ноги забивались до отказа, а потом звучала команда «бегом марш» и лишь звёздочки в глазах.

— Работаем по программе спецназа! — кричал нам вслед Секач. — Вторая рота — это уровень батальона охраны.

В спортзале Секач выдавал боксёрские перчатки и мы мутузились друг с другом, подготавливаясь к бойцовым представлениям в карауле.

С Левашевичем дела обстояли иначе. Он бегали и жали всех, он хоть и был редкостным занудой, но некая справедливость для нас всё же существовала.

Я видел, как на турник взбирались хилые Ветраш, Аня, Коряго и Лакусь, силясь в конвульсивных попытках подтянуться хотя бы раз, и меня грела мысль, что я запросто смогу отмудохать всех их вместе взятых.

«Фазаны» не любили Лёву, а он подобно Вере крестил на право и на лево.

«Физо» с прапором Станковичем было неизменным уже несколько лет: пробежка вокруг части.

Огибая, как мне ранее казалось, эту небольшую базу, я воочию убедился в обратном. Масштабы были велики. К части прилегало огромное количество складов, огражденных таким же бетонным забором, тянувшимся от КПП, вплоть до следующей станции метро.

Мы бежали рысцой. Прапор особо не подгонял и бежал вместе с нами.

В итоге на один круг мы тратили около часа и возвращались в расположение мокрыми и обессиленными.

***

«Дедовщина» крепчала. В столовой мы едва успевали закинуть две ложки пайка, как Кесарь командовал «встать вторая рота». Ели с большего только в обед, когда в столовую с нами шёл Вера, либо Студень, либо Станок. Завтракали торопясь, а на ужин не везло последней пятёрке из длинной ротной очереди. Все мы быстро раздевались и кто медлил с этим делом, лишался пайка, вставая последним в строй. Больше всех не везло медлительному Ранко и Сташевскому, который за эти месяцы похудел до неузнаваемости, потеряв все свои мышцы и превратившись в дохлый скелет с обвисшей кожей, раздолбаю Игнатюку и Чучваге. Жутко было смотреть, как они в надежде ухватить свой кусок, последними садились за стол и Кесарь обрывал трапезу громогласной командой «закончить ужин». Давясь на ходу крошками, Игнат запихивал хлеб за две щеки, занося поднос к отстойнику, Сташевского трясло от злости, а у Ранки наворачивались слёзы. В роте они ко всему под неустанным контролем того же Кесаря хавали «бутеры»: на толстый кусок хлеба он намазывал густой слой зубной пасты и заставлял их давиться этой отравой.

— Не хватает, да? Ещё раз я увижу кого-нибудь запихивающим в пиздак еду после моей команды, на костях «бутеры» жрать будете!

Официально мы не курили уже больше двух недель, но иногда всё же удосуживались выкурить на скорую одну сигарету на пятерых, а то и более. «Цыганочка», нынче была в моде.

Хомут, закинутый на наши тонкие шеи сужался и мы послушно терпели все лишения, понимая, что трудно будет что-либо изменить. Редко уже переговаривались о своём незавидном положении, с каждым разом убеждаясь в полнейшей разобщённости и бездействии нашего периода.

***

В караульном городке, перед заступлением в наряд, Вера устроил нам разнос. Видимо, не с той ноги встал. Выказывал претензии к каждому бойцу: то его не устраивали стрелки на наших штанах, бритость лица, то знание статей. У меня вообще осмотрел автомат, засунул палец в дуло, покрутил там и, достав его черным от пороховой сажи, размазал по лицу Кесаря. Потом посмотрел мой штык-нож, на нём так же имелись грязевые наростки и, разозлившись в край, врезал им по лбу побагровевшему от злости разводящему.

— Я смотрю, вы совсем обленились, сержантики! Вам лычки зря повесили, самцы?! Почему бойцы в наряд неподготовленными заступают?

По идее, раз уж на то пошло, всю экипировку нам должны были выдавать не с утра, а за день до заступления в караул, что бы мы устраняли все неполадки и с чистой совестью отправлялись охранять полканов и весь этот генералитет. Но в нашей армии эти вещи делались через другое место, все об этом прекрасно знали, и следуя с годами крепко упрочившейся безответственности, напрягали друг друга вниз по иерархической лестнице.

В караульном «Мазе», когда все расселись по местам, Кесарчук подлетел ко мне и между нами завязалась потасовка. Он пробил мне пару раз по корпусу с приклада своего АК, мои глаза налились ярость и разнять нас смог только Потап.

— Ты сегодня умрёшь в карауле! — заявил Кесарь, а я лишь улыбнулся ему истерической ухмылкой.

— На кости упади!

Я оставил это требование без внимания и до самого штаба, повторял статьи. Как же мне хотелось разбить ему лицо, но я часто представлял в мыслях, как уже на гражданке приеду в Брест, разыщу эту бешеную малолетку и заставлю его есть землю под моими ногами.

В том карауле мне повезло. Начкаром заступил Вера, а это означало лишь то, что беспредела не будет, ротный, обычно, напрягал лычкастых. На разводе мы не затупили и отлично ответили статьи.

В «уазике», развозя нас с Лесовичем на посты, Кесарь захотел организовать кости.

— И что я потом Вере скажу, когда он увидит мои окровавленные руки? — спросил у него я.

Кесарь недовольно заёрзал на мягкой седушке и ничего больше не говорил.

На посту он пытался меня всячески задеть и прострелить в фанеру, я во время уворачивался от его ударов.

— Давай разрешим всё в карауле с Секачём, зачем тебе эти выпендросы? — предложил я.

— Думаешь, ты меня уложишь?

— Вот и проверим.

В целом караул прошёл спокойно. Вера следил за порядком. Сержанты сидели, как мыши под веником. Ночью мы отработали пару вводных по нападению на первый пост. Единственное, что нам запретили курить, а при Вере скрываться у сантехников я не осмелился. Слишком огромным был риск оказаться застигнутым врасплох и слишком много утренних косяком, вразумили меня дать отбой.

Где-то в три часа ночи, когда в карауле начиналось самое время сна, мы слышали, как Вера у себя в начкарке прокачивал разводящих, сетуя на их бесполезность.

Кесарь возненавидел меня ещё более.

***

Вскоре я стал брать книгу на пост. Кесарь и начкары, будь то Секач или Лёва шмонали наши шапки и нагрудные карманы с целью выявить наличия запрещённых предметов: спичек, зажигалок, либо сигарет. На пост разрешалось проносить только тетради и блокноты с номерами машин и записанными статьями. Свой блокнот я клал в нагрудный карман бушлата, не вызывая к себе особого подозрения.

Несколько раз Лёва, перелистывая мой блокнот, спрашивал меня, что это за точки, которые я зачёркивал то ручкой, то карандашом, на что я просто отвечал, что ещё в карантине играл с кем-то в какую-то дурацкую игру.

На посту, в будние дни, когда рядом не было людей, я прямо в стакане подкладывал книгу под тетрадь с фамилиями министерских чинуш возле телефона и неспешно почитывал Экзюпери, перелистывая пожелтевшие страницы. В выходные дни я практически не патрулировал, читая книгу взахлёб и, вписывая в блокнот свои идеи, стихи и планы. Это меня успокаивало. Раздумья приводили мозг в движение, заставляя циркулировать серое вещество.

От мороза пальцы ног прутенели, но я жертвовал всем ради того, чтобы занять голову минимальной нагрузкой. С каждым днём я думал, что тупею и лишь такая релаксация позволяла оживить мой мысленный процесс.

Бывало, после смены с поста, Кесарь просил водителя отвезти его в магазин, находившийся неподалёку от караулки, закупиться продовольствием на вырученные с нас деньги. И пока он ходил за припасами, мы с Ветрашем стояли у «уазика» в этих неповоротливых тулупах. Он курил. Мне было не положено. Люди проходя мимо нас, с интересом заглядывались на эти жёлтые панцири и сочувственно нам усмехались. Пару раз к нам даже подходили девушки, чтобы сфотографироваться. Я чувствовал себя маленькой ручной обезьянкой и всё бы отдал за то, чтобы поменяться с ними местами. На тех фотоснимках выражение моего лица, видимо, отражало всю бессмысленность моего тогдашнего существования.

***

Необходимо было решить ещё одну весьма важную проблему. Голод. Это мерзкое чувство вбирало всё моё материальное и духовное естество. Когда желудок скручивало, я думал лишь о том, как бы это закинуть в свой рот кусок чего-нибудь съестного. Это состояние было жалким и даже такие кроткие и спокойные люди, как Гораев и Нехайчик зверели и готовы были отдать душу дьяволу за крошку хлеба.

Выход был найден моментально. При резком чувстве голода мой мозг работали за двоих, рождая это пьянящее чувство адреналина и опасности. Именно благодаря этому чувству, хотелось шевелиться и действовать.

В скором времени, налог взимаемый с нас на караульный сахар и чай, стали оплачивать только Нехайчик, Гораев, Лесович и Ратьков. Остальные, включая меня, сдавали валюту со скрипом.

Часто захаживая в подсобку к сантехникам за молотком и отверткой, чтобы покурить, сетуя «фазанам» на проблемность закреплённой за четвёртым постом территории в караулке, которая всегда нуждалась в починке и поправке, я решился на афёру. Не помню точно, но вроде бы я сказал Лесовичу, что в этот прогулочный отрезок, могу заглянуть в кафетерий министерства и прикупить поесть. Лесович отреагировал на предложение положительно, и с особым воодушевлением тут же вручил мне деньги.

В тот раз, я, как обычно, попросился у Потапа сходить за молотком, забить гвозди в расшатавшиеся стулья в бытовке и в прочие скамейки, коих в караулке хватало. Потап, не придав значения моей ухищрённости, отпустил.

Я поставил Лесовича у двери чёрного входа и бегом направился в подсобку. Быстро взял у сантехников молоток и тут же засунул его под китель. Обычно, чтобы сходить к ним и вернуться, мне хватало двух минут. Значит, следовало действовать решительно. Не доходя до караульного помещения, я свернул направо и спешно поднялся вверх по лестнице на первый этаж. Полканы были повсюду, озабоченно проходя рядом со мной и совершенно не обращая на меня внимания. Я прошёл немного вперёд, осмотрелся по сторонам и почти сразу увидел в дальнем левом углу одного из коридоров вывеску «Буфет». Долго не мешкая, ускоренным шагом направился в его сторону. В буфете было немноголюдно, пара офицеров, сидя за белым круглым столиком, принимала пищу. Я встал в очередь, и как только дело дошло до меня, купил четыре шоколадные халвы, и четыре пачки печенья «Кузнечик». Закинул припасы под китель, и чуть ли не сломя голову бросился к караулке.

Возле двери негромко постучал. Щёлкнула задвижка, вылезла голова Лесовича. Он судорожно осмотрелся по сторонам и впустил меня внутрь. Вылазка окончилась удачно.

Ещё до выхода мы с Саней заранее спланировали, где спрячем свои пожитки. Место находилось в бытовке, как раз за расшатанной скамьёй. На полу, у самого плинтуса был надтреснут и поломан сайдинг. Лесович немного его подёргал, засунул руку внутрь, пошарил и с улыбкой мне подмигнул.

Как только я оказался в караулке, мы сгрузили в тайник свои припасы и сели на стулья рядом, положив на колени устав. Радости нашей не было придела.

До ночи мы съели по халве, а ещё две взяли на пост. Я научил его прятать такие вещи в берцы. Это проходило с сигаретами и зажигалкой, прошло и с халвой.

На посту я вольготно расхаживал по своему маршруту, и, наслаждаясь забытым вкусом, понемногу надкусывал это восхитительное лакомство, по долгу рассасывая во рту небольшие кусочки «солдатского сникерса».

Ночью в караулке, когда наступила относительная тишина, а в животе сворачивало кишки от неустанного чувства голода, мы сидели с Лесовичем на своих уже излюбленных места и, отламывая от квадратного печенья небольшие кусочки, молча улыбались, отправляя их за щеку.

В одну из таких минут в бытовку зашёл сонный Нехайчик.

— Что едите?

— Петрович чифан министерский нашёл.

— Да ну.

И слухи о моей удачной вылазке распространились среди всего нашего периода, вскоре позволяя мне с завидной регулярностью покидать помещение караулки.

***

Немного раступившись, я решил воспользоваться своей сноровкой и, не гнушаясь, предлагал свои услуги по набиванию животов всем, у кого были деньги. Нехайчик, Гораев, Ратьков, Ранко тут же стали скидываться мне деньгами, и я делал по три-четыре вылазки за сутки. Конечно же мои услуги были не на добровольном начале, и я предупредил пацанов, что буду брать часть сладостей в своё вознаграждение за весьма опасную компанию, на что они охотно соглашались.

Я забрасывал за китель и в берцы десяток халвы, пакеты булочек, орехов в шоколадной глазури, вафли, конфеты, даже мороженное, и не опасаясь быть пойманным с поличным, нагло покидал караульное помещения, пользуясь любыми предлогами и возможностями. Успевал даже покурить в бытовке у сантехников. Удача была на моей стороне и я ни разу не попался. Потап и вездесущий Кесарь совершенно не догадывались о моих отлучках, пацаны своевременно подстраховывали и всегда стояли на чеку. Я вваливался в караулку через чёрный вход и мы молнией мчались в туалет, делить добычу, расфасовывая её по карманам и тайникам, чтобы ночью скоротать голодные часы. Все были довольны и сыты. Правда, оставались такие же, как я безденежные Гурский, Мука, Игнатюк и Захар со Сташевским. Иногда я делился с ними своим заслуженным вознаграждением. Остальные, кроме Гораева тоже. Вскоре на этой почве участились ссоры. Больше всего страдали надоедливый Игнат с Захаром, постоянно клянча у всех кусочек сладости. Гораев даже подрался с Игнатом, который позже из-за безысходности попытался пойти по моим следам и тут же был обличён Кесарчуком. Нам тогда всем здорово влетело, а сильно отметеленный Потапом Игнат стал для всех ходячим косяком и персоной non grata.

Я постоянно проносил излишки подачек с собой на пост, чтобы веселей стоялось в холодные часы караула, засовывая в берцы халву, либо орешки, а потом осторожно извлекал всё в стакане. Офицерьё ходило вдоль меня каждую минуты и им было невдомёк, что за моими щеками полным-полно всякого яства, благо они меня не спрашивали. Порой, я даже сам от себя приходил в восторг и замешательство, как это мне удавалось проворачивать такие делишки.

Правда, очень часто выпадали тяжёлые караулы, когда сержанты и Секач в частности не спускали с нас глаз, и отлучиться из караулки было немыслимо. В такие сутки мы довольствовались кусками черняги, которые я так же прятал и брал с собой на пост. Жевал и смотрел на балкон второго этажа напротив стакана, со злостью сплевывая от того, как жирная тётка, потягивая сигарету, смотрела в мою сторону и ехидно мне ухмылялась.

«Вось жаба драпястая, няўжо ёй лепей чым мне? Стаіць, глядзіць у мой бок і хоць бы хны. Што яна ведае пра недасыпанне, пра недаяданне і здзекі над намі?»

Потом я решил проблему с нехваткой курева.

В 21:00, когда калитка четвёртого поста закрывались на цепь с замком, я переходил на патрулирования, часто курсируя вдоль чугунных ворот. Именно тогда мне пришла идея стрелять сигареты у прохожих и курить на посту. Это было весьма опасным занятием. Кесарчук часто в конце смены проверял дыхание и шмонал карманы.

Случалось, я все два часа простаивал у калитки, ища глазами случайных прохожих. В итоге, я мог настрелять около пачки сигарет. Бывало, окликнув кого-либо, я сталкивался с пониманием.

— О, браток, держи жменю, я тоже служил, знаю, как это тяжело.

А иногда на мои реплики «огонька не найдется», ответом мне было лишь безразличие и осуждающие взгляды.

Ночью после полуночи прохожих было мало, зато с двух часов по проспекту прохаживались проститутки. Это место в городе было их элитной точкой.

По началу я опасался брать у них курево, мало-ли чего от них можно было подцепить, но потом осмелился и плюнул на всё. Они ведь тоже люди.

***

Однако вскоре «фазаны» стали догадываться о моих вылазках за пределы караулки, а раступленный «слон» — это хитрый «слон», избегающий всяческих проблем и ужимок в свою сторону, что совершенно не выгодно «фазанам», которые привыкли выезжать за наш счёт и соответственно облегчать себе армейские будни.

Всё чаще стали проходить караулы, когда контроль за нами ужесточался и мы довольствовались лишь остатками черняги, запихивая её в свой рот на долбанах, чтобы нас не уличили за этим делом. Когда голод изъедал болью желудок, есть ломтики хлеба, запираясь в туалете, не выглядело таким уж постыдным и унизительным занятием. Запахи уходили на второй план. Тем более туалет убирался каждый час, по настоятельным указаниям Кесаря, поэтому устойчивый запах хлорки всегда присутствовал в его бело-кафельных стенах.

Где-то в этих промежутках я задумал каверзную идею вызова друзей к себе на пост.

Я помнил случай, когда Ранку бросила подруга и он весьма изнывая по этому поводу, просил у Потапа телефон, ведя с ней долгие беседы, одуматься. Потап входил в положение и давал ему поговорить с непостоянной девицей. В моей голове включилась лампочка и я тут же обратился к нему с подобной просьбой.

— Да бросай её сразу, мучиться только будешь… — протянув мне мобильник, сказал Потап.

Зайдя в туалет, и закрывшись в кабинке, я первым делом позвонил самому близкому товарищу, просчитал удобное для себя время и разъяснил план действий.

Моя смена начиналась с 20:00 до 22:00. Я решил вызвать товарища себе на помощь к 21:00.

Целый час я топтался по заснеженной тропинке, с тревогой ожидая долгожданную встречу, каждый раз подходя к калитке и заглядывая в шумный город.

Товарищ не подвёл и прибыл вовремя. Просунул мне через чугунные штыри пакет пайка. Мы перекинулись с ним парой слов, я поблагодарил его за оказанное содействие и сказал спешно удалиться. Мало ли кто из военных мог проходить рядом.

Заранее я продумал куда можно было упрятать свой хабар. Тут же подбежал к ящику с песком напротив стакана, откопал там ямку и быстро засыпав провиант, даже не взглянув внутрь пакета, закрыл крышку.

Ночью, на следующей смене, я раскопал свою добычу и был весьма удивлён её составом: два «сникесра», халва и пачка подушечек с шоколадной начинкой. Вместе со всем я обнаружил ещё и mp3 плейер. Служба удалась. Я ел сникерс с халвой, набивая рот подушечками из пакета, припрятанного за пазухой бушлата и слушал панк-рок, бодро шагая по установленному маршруту. Ночь была тихой, в животе пели серенады и моё существование казалось не таким убогим.

Остальную часть провианта я доел ранним утром на последнем дежурстве, когда ещё не рассвело. Организм клонило ко сну. Я был сыт и доволен, и меня совершенно не гложили мысли о том, что я не поделился с пацанами. Риск — дело оправданное, но только не в этом случае.

Такие уловки я предпринимал ещё несколько раз, пока «фазаны» немного поостыли и мне снова открылся путь в министерский чифан.

***

Пару раз, стоя на посту, я видел за калиткой знакомые лица. Никто из них меня, конечно, не замечал, откуда им было знать, что я прозябаю в этом убогом стакане, да и вообще служу.

А однажды, когда я совершенно не ожидал встретить знакомого человека, ко мне подошёл одногруппник из университета и с удивлением «не я ли это?», протянул руку.

Как отрадно было снова встретиться. Потом наступило чувство стыда, а немного позже зависти. Он прогуливался по городу, вольготно шагая по проспекту, а я стоял на посту, как истукан, обмораживая пальцы ног и отдавая воинское приветствие безликим полковникам.

— Похудел ты, — сказал мне одногруппник.

Я лишь пожал плечами.

— Как тебя угораздило сюда попасть?

— Подсосало…

Далее пошли неинтересные вопросы пошиба, как оно вообще служится и встречные вопросы, как он сам, работа, семья? Я пропускал мимо ушей его долгие преамбулы и со стыдом для себя заметил, что думаю лишь о еде.

В завершении диалога, я как бы вскользь намекнул ему о магазине, и к своему удивлению услышал, что он с радостью купит мне чего-нибудь перекусить.

Одногруппник быстро сбегал в продуктовый магазин поблизости от поста, и я, рассовав «сникерсы» и «баунти» в укромным местах бушлата, по-братски с ним распрощался.

Поздней ночью, когда звёзды на небе зажигали свои сигнальные маячки, я ходил по посту, жадно откусывая маленькими кусочками буржуйские, по армейским меркам, батончики. Злился на себя и всех, что превратился в бездушную машину кишкаблудия, не в состоянии думать о высшем.

***

Случались и удачные караулы, когда я делал беспрецедентные вылазки в министерский кафетерий, и мы всем периодом запасались для себя суточным пайком. Тогда можно было немного расслабиться, и, по крайней мере, не думать о еде, как жадный, хищный зверь.

На посту я мог почитывать и продолжить писать стихи. Мысли были хаотичными и с толикой пессимизма. Я представлял свою комнату, себя, и предавался воспоминаниям, которые с неподдельным трепетом штурмовали мой разум…

In a room Зачыняю дзверы, На якой плакат азлобленага Сіда Вечна маладога і пад коксам З бляшанкай «фанты». Уключу кампутар, А на ім Stone Roses — Першы альбом Псіхадэлічна-экстравагантны. Лягу на канапу. Сцены насычаюць Перагорнутыя гукі. Паглыбляюся ў транс. Гляджу на сусветную мапу. Каляровыя плямы І мары нямоглага ідыёта Разбаўляе водар піва, Храбусценне арэхаў, Чыпсаў, падушачак З начыннем, І адчуваю душой шчымліва, Як цела пераходзіць На чарговы ў жыцці Этап. Не, мы не загінем! Пакуль за жалюзямі Пязяхае сонца Кіпяча-распаленым зарывам. Буду размаўляць з Картасарам Аб трусах і блуканні Па начным Парыжы, Нюхаць між старонкамі Кнігі Караткевіча, Здзіўляцца фантазіям Габрыэль Віткоп У вячэрнім марыве. А потым, спахапіўшыся, Танчыць Пад ранні сінты-поп Неўтаймоўна-маладых Depeche Mode, Напяўшы акуляры. Узяць гітару, Усміхнуцца Курту І Alkaline Trio. Вар’яцець, Імітуючы панкоўскія рыфы, Уяўляць сцэну І безліч Людскіх галоў, Што рухаюцца імкліва, Але гэта толькі Гульня ўяўлення І слоў. Спыніцца на паўжыцця І легчы на падлогу, Унурыўшыся ў столь, Цытуючы радкі З Рэмбо, Качацца па дыване Ў канвульсіўным экстазе, Альбо Знаходзіць сэнс, Асацыяцыі, Ці, мабыць, гэта Déjà vu Ў пачутай фразе. І ноччу, Калі на горад надыходзіць Ліпкае паветра Глядзець Фасбіндэра, Ці Бутгерайта, Натхняцца вобразамі Пазаліні, У няведанні адкуль, Куды Пайшоў ты чалавек. Твой вобраз Не сентыментальны, Мажліва, вылеплены З гліны. І дыхаць, дыхаць ёй, Яе прысутнасцю Калісьці ў гэтых сценах… Палілі, Цалаваліся, На падваконніку сляды віна — Чырвоныя кругі. Нам так патрэбен Быў той крок У бязвер’і нашай Дасканаласці Тваёй цнатлівасці, Маёй тугі. А потым Легчы спаць У трывожным прадчуванні, Што некалі памёр тут Табе любімы чалавек, На гэтым самым месцы. Вярцецца, Кідацца, Спаталяць смагу. Прачнуцца ў каторы раз, З палёгкай сесці. Тут, толькі тут, У маім пакоі Адчуць душы, Якая вагалася раўнавагу, Калі «Паліцыю Маямі» З братам Мы глядзелі ў неспакоі, Калі мы выпрабоўвалі Да культавага цягу. Тут, толькі ў маім пакоі Я зачыняюся ад непазбежнасці І свету, Шукаючы ў днях Стракатыя настроі, Уключаючы дакучлівую Ў мазгах касету.

В маленьком блокноте, помимо зачёркивания точек, я стал строить планы, когда уйду на дембель.

Так, к слову, я пометил, что буду отдыхать около трёх месяцев, потом найду не пыльную работёнку с хорошим окладом. Решу проблему с группой или создам новую. Сделаю ремонт в квартире. Куплю хороший инструмент. Одежду. Писал, какие фильмы посмотрю и какие группы переслушаю, восстанавливая в памяти их забытые уже названия. Это было весьма продуктивным занятием для мозга, который уже успел атрофироваться, получая и фильтруя день за днём одни и те же команды.

Столько открывающихся возможностей, перспектив и целей очерчивали просвет на горизонте однообразного, убого существования, что я даже стал побаиваться, что мои мысли трансформируются в видимую субстанцию и все это заметят.

Следовало быть осторожным и не переставать шифроваться, записывая слова на понятном лишь мне языке.

***

Когда с куревом и пайком обрисовалась определённая стабильность, наружу стали выползать желания, которые приходилось всячески скрывать и сдерживать. Конечно, в первые месяца до животных инстинктов вообще не было дела, мы все погрязли в армейской прокачке и всеобщем бесчинстве «шакалов» и «фазанов», сетуя лишь на то, чтобы поспать и поесть.

Ночью на посту, в один из спокойных караулов, я стал припоминать свои гражданские похождения по особам противоположного пола, и моя крайняя плоть, набухнув и окрепнув твёрдостью гранита, уперлась в плотные слои двойных каликов и штанов цвета хаки.

Мне понравилось это ощущения, мысли были сладкими, и, прохаживая по отведенному маршруту, я стал искать удобное место, дабы спустить пыл трёхмесячного груза неудовлетворённости.

На посту было одно место, куда не била камера, и не выходили окна дежурного по штабу. Перед аркой слева находилось подвальное помещение с козырьком, и если зайти за него, не сходя вниз по лестнице, можно было запросто скрыться от посторонних глаз. От туда был виден только дом, в котором жила тётка, что часто выходила покурить на балкон и раздражала своей навязчивостью. Однако, кому могло прийти в голову следить за одиноким солдатиком, который патрулирует пост и забегает иногда за козырёк. Может, я облегчался.

В ту ночь я вскинул все за и против, и почувствовав приступ адреналина, который мне так нравился, быстро забежал за козырёк. Смущал тот факт, что пару раз, переев сладкого, я уже ходил туда по-большому, но всё же снег и мороз сделали своё дело и я не почувствовал никакіх признаков зловония.

Быстро расстегнул ширинку, достал свои причиндалы и…

Мне хватило тридцати секунд. Сперма хлынула густой струёй на стену министерства обороны. В глазах зарябило, по вискам прошла приятная дрожь. Немного постояв и прибалдев, я наскоро зашпилил штаны и вышел к арке на привычный маршрут.

Вскоре такой релакс стал повторяться почти в каждом наряде, а продолжительность процесса увеличилась. Чтобы член не замёрз, приходилось согревать его резкими, импульсивными подёргиваниями, стирая до боли потресканной ладонью нежную кожицу своей крайней плоти. Но это того стоило.

Меня всё устраивало: я курил, ел сладости, мастурбировал, казалось, ничего не обычного, если учитывать тот факт, что всё это делалось втихомолку и было под строжайшим запретам. Я нарушал устав статьи 165 и, поверьте мне, пренебрегал всеми этими правилами с огромным удовольствием.

***

Окончательно раступившись, я видимо, расслабился, почувствовал волю и тут же по полной накосячил. С ходу моей оплошностью воспользовался неугомонный Кесарь и в присущей ему маниакальной манере, устроил маскарад.

Я стоял у дверей входа в караулку. Убрал взлётку и должен был отворять двери заходящим и выходящим внутрь. Я припрятал свою библиотечную книжицу у себя за пазухой, и от скуки решился почитать. Кесарь возник неожиданно, как будто подкарауливал меня. Выхватил книгу из моих рук и на его лице заиграла дьявольская ухмылка.

— Первый период, сбор в сменяемой! Десять секунд!

Я ожидал расправы, тем более, что ещё не рассчитался с ним за инцидент в караульном городке, дикий кач, недельный запрет на еду, курение — всё, кроме этого.

Пацаны быстро построились в коридоре и уставились на озлобленного Кесаря.

— Петрович в край охуел, книги почитывает, устава ему мало, — замахал перед их носами моей книгой Кесарчук.

— Что за подставы! — сказал мне Рацык. Остальные помалкивали.

— Вы все у меня сейчас эту книгу в упоре лёжа сожрёте.

А потом начался ад. Пацаны встали на кости и Кесарь, отрывая по страничке, запихивал каждому из них в рот злосчастного Экзюпери. Гурскому, Гораеву, Нехайчику, Ратькову, Муке, Игнату, Сташевскому, Захару, Ранке, и они жевали, грызли все двести тридцать страниц.

— Давай я сам всё сожру, мой косяк, — только и сказал я в своё оправдание.

— Здесь ты не угадал, пусть пацаны хавают!

И пацаны хавали.

— Спасибо, Петрович, что хоть не «Война и мир», — давясь листами, прогундел Мука.

Это было одновременно смешно и ужасно.

Потом Рацык стал блевать и Кесарь прекратил бешенство. На долбанах извернулись и Мука с Нихой.

Этот инцидент пацаны припоминали мне до самого дембеля.

***

После такого эпического косяка я стал осторожничать. На посту курил за козырьком, после каждого раза заедая запах изо рта мёрзлой иглицей, общипывая её с одиноких елей, росших около «Сваякоў». Кесарь проверял моё дыхание, шмонал стакан на наличие припрятанных сигарет и других запрещённым элементов. Следовало конспирироваться. Некоторое время я не брал с собой жрачку и не ходил в министерский буфет. Решил залечь на дно, лишний раз не привлекая к себе внимания. Караулы снова стали тяжёлыми. Прокачка. «Бойцовский клуб». В три ночи нападение на второй пост. В шесть утра приезд заместителя командира части Лавицкого и «команда 100» — караул в ружьё, показательно задержание нарушителя. Бессонные сутки. Март. Снег. Хотелось рыдать. Я стоял на посту, по долгу уставившись в одну точку, бессмысленно сверля её взглядом, осознавая, как низко я пал, а моё достоинство подтирали лишь жалкие отговорки, что мол, пойди я против системы, всё было бы ещё хуже.

***

В «уазике» после ночной смены я пригрелся и не заметил, как заснул. Кесарь посветил мне в лицо фонариком.

— Буданись, тело! Рубит, да, ща разрубит, «слоняра»!

Забрав с пятого поста Лесовича, мы немного отъехали от караульного стакана и Кесарь заявил мне выметаться из тёплого салона.

— Бежишь всю дорогу до караулки перед «уазиком».

Я вышел на мороз и холод. За спиной в меня упирался дальний свет фар, а спереди была пустота темноты. Город спал и только идиоту могло прийти в голову следить из окна дома за всем этим постыдством.

С «уазика» посигналили и мне оставалось, либо намертво прирасти к земле, либо начать двигаться.

Я побежал трусцой. Хотелось заплакать от обиды и убежать в ночь. На мгновение у меня родилась идея, скрыться в уличной мгле, а дальше будь что будет, пускай разбираются, что у нас твориться в карауле, пускай побегают за мной, пускай понервничают.

Колючий снег бил мне в лицо и я не спеша бежал перед «уазиком».

На выезде к проспекту из кабины раздался голос:

— Запрыгивай внутрь!

Уже в тёплом салоне, отогреваясь и приходя в чувства, Кесарь сказал:

— В бытовке до следующей смены «на костях» стоите!

Ему весьма приглянулись всяческие профилактики вне караулки и он уже, не опасаясь, стал заставлять меня бегать по четвёртому посту средь бело дня. Чаще это происходило в выходной день, когда мы патрулировали. По завершению смены, я наяривал пять кругов по отведённому маршруту и только гадал, почему дежурный не выходит с расспросами, чем это я здесь занимаюсь.

Курюта только посмеивался с меня, ожидая в стакане.

— Это ещё нормально, меня вун «дед» вообще заставлял на фонарь залазить. Дежурному по барабану. Сидит там у себя в тепле и в танчики играет.

Я бегал, Кесарь приказывал ускориться, и лишь исчезая из его поля зрения, я переходил на быстрый шаг, зная, что в караулке нас ожидают «кости» и «красные драконы», Секач и полный неуставняк. Силы нужно было беречь.

***

Более всего Кесарь любил практиковать над нами наказание «кабина». Провинившийся принимал упор лёжа, упирался головой в пол, убирал руки за спину и в таком положении ожидал, когда наконец прозвучит команда «отставить». Корячась «на кабине», кровь приливала к вискам и уже через несколько минут можно было потерять сознание. Уж лучше бы кости. Мука и Рацык страдали больше всех. На кухне пол был кафельным и их часто ставили «на кабину» прямо у умывальников. Мука потом показывал нам свою голову и мне казалось, что на ней появились вмятины.

В первой роте практиковали так называемую экзекуцию «Япония». «Слонов» клали штабелями на пол и ПНК Заквас, взяв швабру, метели с дуру её рукояткой по задницам подчинённых. Иванов пару раз показывал мне синяки. Зад его был оливкового цвета и сидел он на стуле при случае боком.

Кесарю увидев наказание, вознамерился практиковать «Японию» и с нами, однако вскоре был вынужден отказаться. Уж слишком высока была вероятность залёта. В бане каждый четверг проводились постоянные досмотры на состояние наших тел.

Когда Кесарь хотел пробить меня, я тупо не подчинился и он исполнил шпицрутены на Ранке в двойном объеме. Слёзы из его глаз от сильной и тупой боли лились сами по себе. В бане пришлось сказать, что подскользнулся и упал.

«Японию» пришлось заменить на «коко джамбо», и практически после каждых костей или «красных драконов», мы в довесок неустанно «джамбовали». Под счёт командующего мы приседали, а потом резко выпрямившись, подпрыгивали вверх, расставив в стороны ноги с руками и зависали в воздухе на долю секунды, как контуженные лягушки.

Такие упражнения пришлись по нраву и Секачу, он бесновался и бессовестно практиковал их ещё и на «физо».

Достаточно было десяти таких подпрыгиваний, чтобы мышцы ног забились до отказа, в голове заиграли мультики и «джамбующего» охватывал приступ небывалой асфиксии. В лютые деньки нас могли заставить «джамбовать» и до сотни раз.

***

Ко всему добавились развесёлые поездки в караульном «Мазе». Стоило кому-нибудь из «фазанов» уличить нас за рубиловом, нам тут же отвешивались смачные лобаны и нас ставили в проходе кабины на кости. В таком положении некоторые из наших могли проследовать вплоть до министерства. Приняв упор лёжа, штык-нож от греха подальше необходимо было прятать в штаны, ибо если он падая, ударялся на пол, под громогласный смех «фазанов», дальнейшее следование по маршруту проходило на костях уже в упоре полтора.

Невыносимее всего было обратное возвращение из караула в роту. За бессонные сутки, мы валились с ног и засыпали лишь от одного монотонного урчания мотора. «Фазаны» заставляли нас поднимать автоматы над головой и уже подъезжая к части, практически весь наш период держал их на вытянутых. Руки затекали, глаза слипались и мы ожидали скорее выбраться на мороз и отрезветь от этого проклятого тепла.

***

Время на посту стало проходить быстрее, когда я вплотную принялся общаться с проститутками. Их время начиналось с двух часов ночи и где-то до пяти утра. Я вообще не представлял, как они на тонких шпильках выдерживали этот собачий холод, прогуливаясь вдоль проспекта, на ходу покуривая тонкие сигареты, и обмениваясь между собой тайными сигналами, ведомыми лишь им, сохраняя друг с другом вынужденную дистанцию. Признаться, мне даже стало стыдно: я ныл от отмороженных пальцах в берцах, укутанных портянками с поверх напяленными на ноги тёплыми вязанными носками, а леди ночных улиц геройски держали оборону.

Сперва, некоторые из них прохаживали вдоль моей калитки и я, набравшись смелости, решил стрельнуть сигарету. Ко мне подошла пухловатая блондинка с деревенским лицом, скрывая его под толщью макияжа.

— Что, солдатик, мёрзнешь? — спросила она нежным голосом, как родная сестра.

— Да не особо, курить охота.

— Кури-кури, бровастенький, — протянула она мне ментоловый «Vogue».

Повисло небольшое молчание. Я закурил и мной овладел интерес спросить:

— Работаешь?

Проститутку, видимо, обидел мой фамильярный тон и она, резко бросив:

— Да нет, подругу жду, — быстро отошла в сторону.

Я понял, что на эту тему с ними лучше не разговаривать, да и нужны мне от них были только сигареты, поэтому я решил держать язык за зубами.

Блондинка перестала ходить около калитки, зато чаще я стал замечать, прогуливающуюся рядом тёмноволосую диву. Подозвав её к себе, она смело подошла к калитке. Я был удивлен привлекательностью этой девушки, ровными белыми зубами и приятным голосочком.

— Мой братик сейчас тоже служит, правда в Украине, на тебя похож, — протянула мне сразу пять сигарет кареглазая бестия. — Как, обижают старшие?

— Да нет, я сам кого хочешь обижу.

— Не грузи, я знаю, как вам тяжело, на кулаках заставляют отжиматься, курить запрещают. Бедненький ты мой…

Её голос будоражил и моментально возбуждал, чем, я в принципе, и воспользовался, сбегав под конец смены за козырёк.

Потом почти каждое ночное дежурство я проводил с ней, разговаривая обо всяком, но в основном слушал и ни как не мог понять, что она забыла в нашей стране и почему вышла на панель. Чтобы не спугнуть своего сигаретного дилера, я не вдавался в подробности.

Звали её Алеся и она была родом из Мариуполя. В Минск, по её словам, приехала к родственникам. Она рассказывала мне о море, дрожа на минском морозе и приглашала в гости, как дембельнусь. Я даже записал её номер телефона и всякий раз ревновал, когда она садилась в машину к клиентам.

Признаться честно, я всё больше стал подумывать о минете. Я бы запросто мог впустить её за калитку и накидать за щеку, но наши разговоры казались мне такими ободряющими и необходимыми, что я не хотел нарушать нашу идиллию. Всё же так было проще, а предложить отсос можно и позже, когда потеплеет и мы больше узнаем друг о друге. Может, я ей понравлюсь и она не возьмёт с меня денег.

Мысли вертелись в моей голове, варьируясь во всевозможных интерпретациях и я, закрывая глаза, представлял её милое личико, подрачивая втихомолку за министерским козырьком.

***

Случалось, что дежурными по министерскому штабу заступали откровенные садисты, которым было только в радость нагибать караул вместе с начкаром. Так произошло и в тот раз. Подполковник Реутов слыл своей принципиальностью. Опрашивая на разводе весь состав караула, он задавал нам каверзные вопросы, на которые не все знали ответы, и продержал нашу смену на морозе сорок минут. Все затупили, включая Секача, и Реутов пообещал нам весёлое дежурство.

В караулке всю вину повесили на наш период, нужно же было найти крайних, а особо изощрённый в этих делах Кесарь объявил нам стоячий караул и то, что мы не жрём. Это был настоящий ад. Потап постоянно смотрел в камеру тэсэошника, словно догадывался, что я предприму попытку вылазки в чифан. Я же в свою очередь не рисковал. Благо, мы нормально позавтракали утром в части.

Пол мыли каждые двадцать минут. Вот он только успевал просохнуть и снова звучала команда убирать всё заново. Секач разливал вёдра, Потам с Кесарем пробивали в грудак, покрикивая «ускориться».

Обед прошёл мимо нас. Как только «фазаны» откушали, Кесарь лично проследил, чтобы Рацык и Мука выбросили в мусорку остатки пищи. Не тронули лишь чернягу. И мы в коротких перерывах между уборкой помещения и зубрёжкой устава, забегали на кухню просить у пацанов хлеба. Жрали втихаря на долбанах, подметая за собой ёршиком рассыпанные по углам крошки.

Кесарь постоянно находился где-то рядом, не давая присесть. Но мы всё равно изловчались, тихонько присаживаясь на скрипящие лавки в тёплой бытовке.

Отсиделся я лишь ночью на посту, отдав предпочтение отдыху ног, нежели пространной беседе с проституткой Алесей. Рубило по-страшному. Но больше всего хотелось есть. Живот, словно серной кислотой разъедал желудочный сок. Жевать снег было западло.

К тому же три раза за ночь нас подорвал Реутов, проверяя боевую готовность по тревоге. Не сладко пришлось и Секачу. Он постоянно бегал в штаб, давая разъяснения по любой прихоти чудо-полкана. «Бойцовский клуб» в ту ночь не проводили, иначе для нас это могло стать нервным срывом.

Утром привезли завтрак. «Фазаны» нехотя поели, словно издеваясь, а Кесарь к нашему ожиданию так над нами и не смиловался, заставив выбросить паёк в отстойник.

Жрать хотелось на столько, что я не побрезговал нагло зайти на кухню и на глазах у Рацыка и Муки, достал из мусорного ведра три варенных в крутую яйца. Быстро забежал в туалет, помыл их в раковине и, очистив от скорлупы, тут же закинул в рот. В животе немного полегчало. До обеда в части оставалось ещё долгих пять часов.

***

Прокачка в караулке шла полным ходом. Право, меня стала подбешивать вся эта сложившаяся ситуация. Наш период был совершенно недружным и ко мне вернулись мысли о своей роли в этом деле. Однако попытки сплотить наши ряды в единое целое не увенчались успехом.

— Я сам по себе, — по-прежнему заявлял мне Гурский. — Вот дождусь, когда уйдут «фазаны» и лично спрошу у каждого за косяки, из-за которых стоял на костях, не жрал и не спал.

Нехайчик отирался с тэсэошником Захаром. Игнат стал делать более-менее удачные вылазки в министерский чифан, и переманил на свою сторону Ранку и Гораева. Ратьков постоянно отирался на кухне с Мукой, и с каждым караулом у них всё труднее было выклянчить чего-нибудь съестного. Сташевский был для всех изгоем, периодически ныл на недосыпание и голод. Его мышцы пропали и он стал дряблым «слоном». Я поддерживал надёжное общение с Лесовичем и вскоре оставил свои иллюзии по поводу нашего всеобщего сближения.

В роте творилась та же неразбериха. Индюков общался лишь с Чучвагой, поочерёдно сменяя друг друга на тумбе. Два очкарика Раткевич и Напалюк ходили в наряды по «стелсу», и вчетвером по парам заступали в наряды по ГРУ.

В караулке «фазаны» по-прежнему безуспешно пробовали нас сплотить, своими методами только обостряя в нас злобу и непростительные обиды друг на другу, ставили по часу, а то и по два на кости, пробивали в фанеру и в голову.

Иногда, стоя перед ними в упоре лёжа, мы выслушивали их размышления по поводу дедовщины. Это было откровенным издевательством. «Фазаны» единогласно соглашались с тем, что традиция эта пришла из зоны, когда во время Отечественной войны в армию стали набирать зэков и штрафников, а уже потом, многим позже, когда были сокращены сроки службы и один период тащил службу на год больше другого, дедовщина укоренилась и приняла более изощрённые методы.

Они попивали чай и всё же соглашались, что без неё в армии никуда и если её враз отменить, всё ляжет колом и вообще караул кричи.

Кесарчук включал музыкальные каналы, монотонно отсчитывая «раз-два-полтора», и мы жали под мировые и российские поп-новинки.

Для моих мозгов это было ещё большей пыткой, нежели упор лёжа: кости успели огрубеть и я практически не чувствовал боли.

Потом я даже стал про себя подпевать, чтобы не сойти с ума и по мелодии мог запросто угадать исполнителя.

Хитом начала 2012 года была песня с длинным названием некоего испанского певуна Michel Telo. Как же меня бесила эта добрая и танцевальная мелодия. В тексте много раз повторялись слова «Nosa, nosa».

В одну из таких прокачек мы стояли на костях где-то около часа, и Сташевский зарыдал.

— Я больше так не могу, убейте меня…

Из начкарки вышел Секач.

— Так, — сказал он, потирая руки, — полтора, первый период!

Я посмотрел на Сташевского, он посинел и по нему было видно, что он на грани срыва. А потом у него носом пошла кровь. Закапала большими каплями на голубоватую плитку и он упал.

— Готовьтесь, «слонята», — подытожил Секач. — Кесарь, неси дубинку, пусть Сташевский полежит, отдохнёт и посмотрит, как я по его пацанам пройдусь.

По ящику гремела «Nosa» и Кесарь поднялся, чтобы идти за орудием наших пыток. В моём мозгу что-то вспыхнуло и я подумал, раз погибать, так с музыкой, и в лад с исполнителем, громко запел:

— Носа, носа, хуярит кровь из носа — мы снова на костях, ай-ай-а-я-яй!

В бодряке на мгновение повисло молчание, а потом Потапенко, грохнувшись со стула на пол, стал истерично ржать. Я посмотрел на Секача — тот душился от смеха, Кесарь вынужденно ухмыльнулся, и со всех комнат повыходили остальные «фазаны».

Истерия продолжалась около пяти минут, а потом Секач сказал:

— Ладно, вставайте, и скажите Петровичу спасибо, сегодня он вас спас. Носа, бля…

— Хуярит, говорит, — не унимался Потап.

Мы отнесли Сташевского в бытовку и холодной водой привели его в чувства.

А уже на следующий день в части я слышал, как «фазаны» из других рот и подразделений шутливо распевали перефразированную мной «Нoсу».

Слухи в армии расходились быстро.

***

На следующий караул, после лютой прокачки с «красными драконами», мы сидели со Сташевским в бытовке. Остальные разошлись по постам. «Фазаны» где-то рубились. Рацык на кухне кипятил для Секача кофе. Я сидел напротив Сташевского и смотрел, как он трясётся, вздрагивая от каждого шороха.

— Я так больше не могу, я кончусь завтра в части, ночью пойду в туалет и вскрою себе вены.

Я не на шутку занервничал, подсел к нему и по-дружески обхватил его за плечи.

— Санёк, ты что это, у тебя ведь мать дома, отец ждёт.

— Мою мать лишили родительских прав, отец только остался… Он хотел, чтобы я в ВДВ служил… Я так его подвёл, — судорожным голосом затараторил Сташевский.

— Ну вот, а представь, как ты его разочаруешь, когда вскроешься? Потерпи немного, скоро «фазаны» уйдут и заживём! — успокаивал его я, представив, как бы он ещё больше мучался в ВДВ, и, вероятно, повесился бы уже через месяц.

— Они только в июле уйдут, я не выдержу, и так вес потерял, а ты ведь помнишь, какой я накаченный приехал?

— Помню, самый здоровый среди нас, самый сильный. А вот дембельнёмся, съездим к тебе на родину. Ты же из-под Жлобина?

— Да, городской посёлок Пиревичи, там у нас дом на берегу Днепра, — я увидел, как его глаза заблестели. — Летом по вечерам шашлычок, водочка, я, правда, не часто выпиваю, но иногда можно, там так приятно дышать и тишина…

Я записал его адрес и номер телефона в свой блокнот.

— Приезжай, тебе понравится.

А утром в роте, на подведении итогов, Сташевский сдал Секача с потрохами ротному Вере. Сташевского сняли с караула и отправили в наряд по ГРУ, вместо него взяли убогого Напалюка. На время Секача отстранили от караулов и чаще стали ставить Левашевича со Студневым, что весьма облегчило нам службу. Караулы проходили спокойно, а Кесарь особо не залупался.

Поступок Сташевского носил весьма «стукаческий» характер, но все мы в глубине души были ему благодарны, хотя за нашим периодом всё более упрочилась неблагонадёжная репутация «шестых». Секач даже предлагал «фазанам» перевести всю «слонячку» в черты, но наказание такого рода носило индивидуальный характер. Сташевского окрестили «Стасей», на том дело и замяли.

***

Я стоял возле калитки и разговаривал с Алесей. С минуты на минуту должна была приехать смена на караульном «уазике». От горя подальше я отошёл к стакану, проститутка осталась стоять неподалеку.

«Уазик» подъехал через мгновение. Ночью «козёл» во внутренний дворик не заезжал, а останавливался на въезде. Завидя путану, из кабины вылезли Кесарь и «автоботовский» водила. Подошли к Алесе, о чём-то с ней долго разговорили, было видно, что она мнётся, но потом засмеявшись, как ни в чём не бывало, запрыгнула в тёплый салон на заднее сидение. Кесарь подошёл к калитке и подозвал меня.

— Короче, стоишь тут ещё два часа и желательно кому вякнешь, что видел. Если что, Курюта приболел и ты добровольно вышел на повторное патрулирование.

Я промолчал и с грустью проследил, как «уазик» умчал по проспекту в сторону пятого поста мою собеседницу.

Заряд невиданной ревности охватил моё сердце, меня даже не радовало, что я лишних пару часов пробуду на посту, в то время как пацаны будут драить караулку, либо стоять на костях. Я испытывал к Алесе какое-то неопределенное чувство, строил планы, думал, что приеду к ней в Мариуполь, просто так, в гости, надеялся, что, возможно, изменю её мировоззрение и она забросит своё пагубное пристрастие продавать тело в этом промёрзшем городе. Я даже посвятил ей короткое стихотворение с желание когда-нибудь прочитать его, и был уверен, что она поймёт язык.

* * * Яна згубіла ў сутонні, Між перакрэсленых старонак, На глыбіні азёрнага прадоння Крыху жыцця і негатывы плёнак. Яе павек шаўковых смутак Заснуў трывожна на далоні. Маёй душы пажоўклы скрутак, Майго зачэзлага ўлоння. Яна смяялася ўрэшце З маіх няпэўных замалёвак. Хто-небудзь, месяц той парэжце І на калаж, без брыдкіх фармулёвак.

Но, в конце концов, я позабыл, что она была обычной проституткой, которая от нечего делать, коротала со мной время между сексом.

Утром, часам к пяти, когда меня и замёрзшего бедолагу Ранко привезли в караулку, и мы сидели в бытовке около сушилки, отогревая свои окоченелые тела, он поведал мне всю историю.

— «Уазик» загнали за БВП, там есть учебный класс. Завели шалаву туда и поочереди её оттарабанили. А Кесарчук скорострелом оказался. Вышел через пять минут. Водила и Курюта с ней ещё долго возились. Вышли потом довольные… Суки, четыре часа на посту продержали…

Далее Ранко разрознился спитчем негодования.

Я лишь с горечью для себя заключил, больше не общаться с Алесей, посчитав её предательницей, но скорострельность Кесаря немного повеселила. Иного я не ожидал.

***

Когда сыпал мокрый снег с дождем, я укрывался под аркой и тупо, как истукан смотрел на «Сваякі». Пьяный сброд, проститутки, выводящие под руки англоязычных иностранцев, мужланские разборки около выхода из ресторана, обилие дорогостоящих машин, тряпья и понтов, заставляло лишь судорожно вздыхать. С этой стороны калитки мир казался диким и нелепым. Я думал на манер заправских вояк «вот бы в армию всех этих пидрил, посмотрел бы я как они тут заговорили» и сам ужасался своих мыслей.

Всё же лучше быть по ту сторону баррикад. Что я здесь забыл? А потом отрезвляюще звучал гудок «уазика» и я стремглав мчался к калитке, пока Кесарь не успевал досчитать до десяти.

***

В конце месяца батальон охраны залетел. Накосячила наша вторая рота в лице женоподобного «фазана» Дубкова. И, как говаривал прапор Станкович: один отличился — вся рота в почёте, накосячил — все плохие. Залёт в карауле очернил весь батальон.

Дубкова в начала месяца перевели со второго поста на первый. Где-то в обед он пропустил без пропуска в Министерство обороны барышню в военной форме, которая оказалась проверяющей, и тут же донесла о такой оплошности начальнику штаба. Не известно, потерял ли он бдительность, либо пустил её за красивые глаза, но ситуация эта омрачила положение последующих пяти-десяти караулов.

Дубкова сняли с наряда, а на его место отправили Ратькова. В караулке устроили переполох и на всеобщую опалу нашего периода временно забыли, что не могло меня не радовать.

На следующий день весь батальон собрали в расположении первой роты, рассадили на стулья и комбат Рысюк благим матом целый час песочил нам мозги, пугая всех кичманом и иными армейскими лишениями.

В карауле стало всё по уставу: бдительные проверки, чёткие смены на постах, проверка опечатанности дверей, непрерывное патрулирование, отработка вводных и «караулы в ружьё» по тревоге, подготовка к наряду, зубрёжка статей, словом, — имели. Да и «фазаны» зааккуратничали, даже вернувшийся из временной ссылки Секач осторожничал.

Через пару дней на всеобщем построении Дубкова вывели на середину плаца и замком по части Лавицкий объявили ему трое суток ареста. Дубков побледнел и до вечера оставался молчаливым.

Утром прапорщик Станкович сказал ему напутственные слова и увёл вместе с майором Швокой к «уазику», ожидавшему их у КПП. Так на кичман попал первый из наших «фазанов». К моему большому сожалению единственный, кто этого не заслуживал. Как же мы все хотели, что бы туда угодил Кесарь.

— «Фазаны» уйдут, а он останется, — говорил нам Гурский про Дубкова. — Я его мои портянки жевать заставлю, вот увидите.

И мы хотели посмотреть на это зрелище.

Апрель

Настоящая весна, когда в городе повсеместно стал таять снег и через густой свинец облаков пробился тёплый свет солнца, встретила нас весьма «гостеприимно», с одной стороны намекая на приближение моей свободы, но в свою очередь, указывая на наше место в роте.

Ночью в расположении нас подорвали «фазаны» -пекари. Обитали они в нашей роте, но видел я их только на «стелсе», около раздаточной в белых фартухах и дурацких шляпках булочников. Фамилия одного была Бужевец, другого Пылкевич. Оба были отъевшимися крепышами и, видимо, первого апреля немного перебрали.

Где-то в час ночи они возвращались в расположение, а уходили за час до общего подъёма. Спали мало, однако избавлялись от всеобщих нормативов, нарядов и прочей армейской волокиты.

Подорвали нас как раз в этот промежуток их прихода.

— Подъём, первый период!

Я услышал, как кто-то задёргал мою койку, и я быстро подскочил.

— Вы бы ещё позже пришли! — послышался сонный голос недовольного дежурного по роте сержанта Гнилько.

— На, держи картошку печёную и не гамзи там, нас «деды» с «фазанами» гоняли, а мы ещё ни разу малых не трогали.

Гнилько лишь добавил:

— Через пол часа проверяющий придёт.

— Нам хватит, — сказал Бужевец.

Мы стояли в ожидании.

— Первый период весь подорвался? — спросил Пылкевич у Бужевца.

— Да вроде.

— На кости упали, «слонопотамы»! — крикнул нам белобрысый повар.

Потом они пошли заваривать в каптёрку чай и от туда стали доноситься приглушённые команды «раз-два-полтора», вряд ли их кто-то исполнял. Я лёг на пол и в ожидании дальнейших мероприятий, кемарил в один глаз.

Из каптёрки они вышли через минут пять и, прохаживаясь по взлётке с большими железными кружками, аромат из которых распространился по всему расположении, вдвоём стали отдавать чёткие команды отжиматься.

Этот цирк продолжался, пока они не допили свой чай, и шухерной Гнилько не сказал заканчивать.

Не унимался один Пылкевич.

— Дай хоть кого-нибудь вдарю, — и с яростью набросился на второй взвод. От туда донеслись глухие удары по корпусам.

— «Слоняры»! — шипел Пылкевич, раздавая подачи по сонным телам.

Я слышал стоны Нехайчика, Гораева, Игната и Чучваги. Бедняга Мука от мощной затрещины вообще отлетел на соседнюю койку, разбудив ефрейтора Цитрусова, за что получил добавки ещё и от него.

Месиво продолжалось недолго. Разъярённый «фазан» устал и, перейдя к нам, в первый взвод, где обитал я, Захар, Гурский и Сташевский, пробил нам лосей.

— Своди, — сказал мне Пылкевич, и в то же мгновение я прочувствовал сокрушительный удар по своему черепу.

Потом я лежал на койке, сон был подорван, а моё достоинство помалкивало в тряпочку. Изменить что-либо уже было слишком поздно. Единственное, что мне оставалось, это по-идиотски улыбаться в темноту, воспринимая сие с долей трагикомичной действительности.

***

Уморительные ПХД в роте хоть и не шли в разряд с уборкой караульного помещении, но всё же замаяться можно было и там. Расположение убирали всем первым периодом.

В субботу, после обеда прапорщик Станкович выдавал нам мыло и мы дружно нарезали его в тазы. Расформировывались по группам и начинали уборку каптёрки, бытовых помещений, взводников, канцелярии, линейки и долбанов. Станок заранее интересовался у сержантов об особо «отличившихся» и их тут же отправляли драить толчки. Всё по справедливости и так называемому уму. Больше всего не везло ротным Раткевичу, Чучваге, и уже караульному Напалюку — их место практически всегда определялось единогласно. Прапор жаловал нас с Гораевым — высшее образование всё же давало о себе знать, и посылал нас в линейку или канцелярию. ПХД продолжалось вплоть до ужина, а если убирали плохо, могло затянуться и до отбоя.

Правда, частяком я заранее вызывая друзей на КПП. Убирал линейку и когда дело доходило до финальной уборки взлётки и лестничного пролёта между первым и третьим этажами, звучал звонок дневальному и меня отпускали восвояси. Конечно, за такие частые отлучки приходилось приносить паёк «фазанам» и угощать прапора. Однако данная привилегия жителя столицы и мобильность возможностей мои знакомых, заставляла меня раздабриваться и отлаживать часть провианта в общак.

Каждые выходные, если рота не заступала в караул, я старался вызывать к себе в гости разных персонажей, дабы особо не обременять одних и тех же людей. Порой, ко мне приходили люди, с которыми на гражданке я особо не общался и без лишних разговоров, сразу лез в пакет с едой, чтобы сгладить неловкую паузу «о чём бы это поговорить». Не знаю, да и не хочу знать, как это выглядело со стороны и какое впечатление я производил на них. Я, всегда весёлый и беззаботный парень, теперь был похож на бледный скелет с синяками под глазами от частого недосыпания. Вдоволь насытившись, я тут же принимался устрашать всех, косить и приводил в пример ряд живописных историй, от которых видел в глазах моих продовольственных спасителей полное недоумение и реплики, пошиба: «Вот я бы их всех построил». Так говорили все и повсеместно, да и я так думал, пока не оказался в этой выгребной яме.

Пару раз ко мне приезжали девахи, которых я в своё время клеил на пару перепихонов, однако при встрече на КПП думал лишь о еде. Некоторые уже успели обзавестись семейством, но всё же мне было приятно, что они нашли для меня время и приехали в гости. Некоторые из них говорили, что я совершенно не изменился. И это добавляло плюс в мою эгоцентричную карму.

Приезжала и Даша с нашими общими подругами. Мне было весьма забавно слушать их пустые разговоры, на этом фоне я всё же ощущал в себе существенные перемены.

В первые месяцы службы, когда было время, я даже писал некоторым барышням письма, выражая свою скуку по дому и другим обыденным вещам. Ответы приходили с завидной регулярностью, и я с интересом читал их по дороге в караулку, положив под устав. Гражданка пахла духами запаха роз. Мой член набухал и я снова возвращался к своим минорным мотивам, вспоминая ту, от которой решил укрыться в этих стенах.

Часто приезжал и лучший друг. Видеть его было особенно приятно, ему даже не нужно было ничего привозить. Обычное общение, новости, трёп, который позволял отстраниться от армейских невзгод и ущемлений. Забыться на пару часов и просто послушать бесконечные истории о гражданке…

Мои близкие товарищи, по большей части, вели на свободе нищебродский образ жизни, мало кто работал, поэтому пару «сникерсов» от них было сродни чуду.

Такие угощения я моментально прятал в берцы, и, говоря «фазанам», что приятели приехали с пустыми руками, быстро прошмыгивал на долбаны, заранее подмигнув близстоящим пацанам своего периода.

В тот раз под руку попался Индюков и Чучвага. Я зашёл в кабинку и закрыл за собой на шпингалет дверцу очка. Немного погодя за мной в туалет один за одним прошли попавшиеся счастливчики. В роте Индюк и Чукча раступились не хуже нашего и тут же разместились в кабинках по соседству.

Я извлёк из берцев по «сникерсу» и через верх подал каждому это великолепное по меркам «слонячки» яство.

Я вгрызался в уже слегка расставший от трения шоколадный батончик, совершенно невзирая на окружающие меня запахи. Аромат лакомства распространился по всему моему телу и я даже немного осел на унитазе, как будто меня охватила продолжительная поллюция.

— Никогда не думал, что вот так буду «сникерс» на толчке хавать, — услышал я голос Чучваги.

— Тише ты там, дебильный! — осёк его Индюков.

***

Каждый месяц нас тягали на полигоны. Зимой казалось сущим адом прыгать по сугробам, сдавать нормативы и стрелять по мишеням в поле. Одно радовало: дорога туда и обратно в большом и тёплом автобусе. Можно порубиться и посмотреть на город, проезжая по маршруту от части в другой его конец.

В один из таких выездов я сел вместе с Индюком. Этот малый практически не сползал с тумбы, прибывая дневальным в роте. Каждый раз, когда мы отправлялись на стрельбище, он ходил в столовую к нашим пекарям за гренками и сладким чаем. Мы сели вместе и он поставил вещмешок с сухарями подле своих ног. Спереди и позади нас сидели дремлющие «фазаны», но его это ни чуть не останавливало. Индюк ловко развязали лейца и, запустив внутрь свою увесистую пятерню, достал нам по гренке. Это было объедение. Хрустя хлебом за щекой и поглядывая в окно, мы молча улыбались друг другу.

Под конец пути Паха обнаглел до того, что рассовал пару гренок по своим карманам и отхлебнул из бидона горячего, сладкого чаю.

На полигоне стоял холод собачий. Мы отрабатывали норматив стрельбы по возникающим целям. Сдавали по парам. Получили магазин с девятью патронами и выстроились в колону один за одним. Далее по команде следовало подбежать к указанному месту, где уже стояли лейтёхи Лёва и Секач. Лечь на изготовку. Прицелиться. В это мгновение в поле появлялась мишень. Таких было три. Потом команда открыть огонь.

Моя мишень появилась в ста метрах. Я прицелился и пальнул.

— Мимо, — подытожил Лёва.

Следующая возникла немного дальше. Нужно было встать на колено и уложить её всеми правдами и неправдами. Я прицелился и снова промазал.

Третью мишень я даже и не заметил. Моё зрение за эти месяца изрядно упало и я, чтобы выпустить оставшиеся патроны, стрельнул короткой очередью в чистое поле.

Помню, как командир батальон майор Рысюк недовольно матюгался о том, что в армии теперь совсем разучились стрелять и сетовал на убогое поколение нулевых.

Из роты в мишень попало всего несколько человек и это было весьма плохим показателем для батальона охраны. Студнев прятал за теплый воротом бушлата красные лопоухие уши, Вера, скривив недовольное лицо, с негодованием поглядывал в нашу сторону.

Вечером он был ответственным по роте и я слышал, как после отбоя в его канцелярии был основательно прокачан весь сержантский состав. Были слышны удары с ноги по рёбрам. Доносились частые вскрики Тавстуя и Кесаря.

***

10 апреля перешли на летнюю форму одежды. Сбросили бушлаты и шапки-ушынки, напялив взамен на лысые головы идиотские кепки. Новые «слонячие» козырьки весьма походили на головные уборы французской жандармерии. На фоне изношенных и выцветших кепок «фазанов» они выглядели довольно неплохо, и Кесарь тут же решил исправить ситуацию. Вечером после пайки он лично прошёлся по нашим стульям, на которые аккуратно укладывалась форма, сперва разбросав её по взлётке и измял руками кепку каждого «слона». Мою Кесарь мял с особым трепетам, даже сломал козырёк. Отбирать и меняться кепками было на строго запрещено, за это комбат отправлял на кичман, да и Станок следил, поэтому «фазаны» находили иную уловку. Нам, «слонам», пока было не положено в чём-то превосходить бывалых бойцов, а напротив, блистать во всю своей убогостью и ограниченностью. Кепки стали перекосабоченными и однообразными, разве что их отличал более насыщенный зелёный цвет.

Когда снег окончательно растаял, нас часто стали гонять на дровяной. Это место находилось за клубом, на небольшой опушке с парою сосен, рядом с кинологическим вольером. Там стояла большая гряда замёрзших поленьев и мы выбивая их из её плотных краёв, вытягивали и кололи дрова, заготавливая топливо для растопки офицерской бани и полигонов.

Обычно, к нам приставляли сержантиков и пару «фазанов». Часто ставили гэрэушников.

Сержант Пушка был по большей части молчуном, но работать заставлял. Ставил на фишку Ветраша или Коряго и тупился в телефоне.

С ним было легко договориться сбегать в чифан, правда, нужно было скинуться «на пожрать». Бегал всегда Игнат, довольно хорошо освоив это ремесло в караулке, легально сходить в чифан ему не составляла труда.

Мы рубили дрова. Воздух был чист, а за бетонным забором проезжали машины, город не спал и не спала одинокая хрущёвка, примостившаяся рядом с частью. Уныло прохаживали старушки, пенсионеры и всевозможные бичуганы.

Когда Игнат возвращался с огромными пакетами хавки, Пушка разрешал нам сделать перекур. Мы рассаживались под ветхим навесом гряды и уминали свежие булочки, запивая их дешёвой газировкой «Дюшес». Курили. На время в наших головах образовывался вакуум, мысли исчезали и лишь в животах, громко урча, переваривались наши лакомства.

Потом снова брались за работу и рубили до самого ужина, сгоняя с себя сем потов.

На вечерней пайке, изголодавшись, как волки, судорожно глотали бигус с толстой лустой черняги и запивали эту мерзость тёплым разбавленным чаем, ожидая внезапной команды Кесаря, подорваться и закончить перекус.

Хотелось вернуться к дровяному и постоять около забора, посмотреть в окна серой хрущёвке, чтобы на минуту узреть настоящую жизнь, вцепиться в неё глазами и не отпускать. Никогда. Часть была мертва, часть была городом-зеро с пустоголовыми вояками-зомби.

***

Уходить в увальнение я особо не рвался, да и пацаны из моего периода не спешили на побывку. Пару раз сходил Нехайчик с Лесовичем и Мука с Гораевым съездили в трёшку. Для каждого из них «фазаны» заведомо составляли списки, что, кому привезти и, увидев, как пацаны пёрли в роту целыми мешками и сумками необходимое продовольствие, решил пока воздержаться.

В апреле за караульную службу, увольняшку выписали и мне. Пришлось ехать.

Дома ничего не изменилось. Родители по-прежнему ждали моего возвращения. Комната казалась мне единственным пристанищем, где я чувствовал себя человеком. Ну ещё и ванная.

Пришлось взять денег у отца, сказав, что в части надо отметить мой день рождения и немного проставиться.

В переходе метро я по списку прапора приобрёл канцелярские принадлежности и бумаги. С этим в армии было туго, крали всё, что плохо лежало. Купил сладостей, чтобы не возникло бурных негодований.

Это было самым неприятным увольнением, за которое я даже не отдохнул и зарёкся до ухода «фазанов» туда ни ногой, уж лучше прозябать в части.

Встретился возле метро с Дашей. Она передала мне парочку личных фотографий.

— Поставь в рамочку, я слышала, что в армии это принято, будешь вспоминать, может и не так грустно будет…

***

День рождение в части был печальным событием. Мы вышли со столовой после обеденного пайка и построились. Прапорщик Станкович сказал:

— Петрович, ну-ка выходи из строя.

Я сделал два строевых шага, и развернулся лицом к роте.

— От имени всего состава, хочу поздравить тебя с Днём рождения, — размеренно сказал прапор. — Пацан ты нормальный, не ноешь, как некоторые, не стучишь, с надлежащим спокойствием переносишь все тяготы первого полугодия, тем самым демонстрируя, что ты есть за человек, потому что в армии только первый период даёт всем ясно понять, какова твоя подноготная на самом деле, говно ты или пацан. А я обещаю, что как только наступит время, возьму тебя под своё крыло, будешь под моей опекой, как у Христа за пазухой. Поэтому сегодня, хочу тебе пожелать, достойно продержаться ещё пару этих месяцев, не ударив в грязь лицом.

Строй грянул аплодисментами и мы направились к роте. В животе с тяжестью переваривались тридцать шайб сливочного масла, которые я по устоявшейся традиции съел за обедом вместе с пайком.

По пути в расположение я думал, что меня вырвет, но к удивлению дожил до вечера, отделавшись долгой просидкой на долбане во время просмотра Панорамы.

Многие из нас проблёвывались не на шутку, а Ранко в своё время даже угодил в санчасть.

В день моего рождения нас практически не трогали и перед вечерней поверкой разрешили перекурить. Однако всё равно было весьма грустно встречать свои молодые годы среди посторонних лиц, общей обречённости и полной изоляции от цивилизованного мира.

***

Со временем, когда утихли страсти по поводу отсидки Дубкова, а вернувшись через трое суток обратно в роту, он похудел не хуже нашего, «бойцовские клубы» в карауле возобновились. Секача снова стали ставить в наряды.

Будучи профи в тайском боксе, Тавстуй раздавал нам на право и на лево, запросто вырубая долговязого Гурского. Я впервые ощутил, что такое нокдаун. Тавстуй бил чётко в цель и мой уставший, замучанный организм отшатнуло к шкафам с бушлатами. От греха подальше я решил там и остаться.

Секач махался только с «фазанами» и то по шутке. Всегда лидировал и ни у кого не возникала желания вступить с ним в серьёзный спарринг. Ещё бы, в третьей роте, шутки раде, он здорово отделал прапорщика Яровца, здорового двухметрового увальня. Секач уложил его на лопатки и они ещё долго боролись, пока Яровец не смирился с поражением.

— Хорошо, согласен, только слезь с меня! — мычал тот из-под Секача.

За этим поединком наблюдали обе роты, а я надеялся, что прапор ему всё таки накостыляет.

После Тавстуя в бой вступал Кесарчук и в тот раз выбрал меня. В моей голове ещё гудело от нокдауна и я особо не воспринимал толчки и выпады сержанта в мою сторону, но когда он нанёс мне удар с ноги, метя в живот, а попав в мой блок и раскрошил циферблат часов, которые мне подарили родители ещё на прошлое день рождение, аффект овладел мною целиком.

Я не помню, кто и как снимали меня с этого высокомерного павлина. На подмогу бросились все, но успокаивающая подача Секача под дых, вернула меня в прежнее состояние.

За мой срыв нас поставили на кости, однако пацаны смотрели в мою сторону без осуждений, лишь пересказывая, как Кесарь едва не обделался, когда я слетел с катушек и навалял ему по самое не хочу.

Оказывается, я нанёс около пяти ударов по его наглой роже и много, очень много ударов по корпусу и все в течение десяти секунд. Стоя на костях в бытовке, мы слышали, как Секач надсмехался над Кесарем в бодряке, мол слабак, тебя «слон» отделал. Кесарь молчал.

***

Я не помню дней, даже самых сытных, когда мне удавалось сделать более-менее удачную вылазку в министерский кафетерий или работая на дровяном, обязательно при этом навещав по разрешению Пушки чифан, не считая походов на КПП, когда я отъедался харчами знакомых, чтобы мне совершенно не хотелось есть. Жрать пёрло всегда, дико, до одури и нервных срывов.

С реабилитацией Секача в роли начкара, контроль за нами ужесточился и я почти не смел покидать караульное помещение под страхом разоблачения. В роте дела обстояли ещё хуже. Мы ждали от завтрака до обеда, от обеда до ужина, от ночи, подобной короткому бреду, до завтрака, вертясь, как белки в колесе этого бедственного положения.

Я ни как не мог привыкнуть к промежуткам между приёмами пищи и порой мне казалось, что нам не дожить до столовой. Живот скрючивала от острой желудочной боли, которая словно съедала меня изнутри.

В тот вечер на ужине нас снова подорвал Кесарь и лишь некоторые успели закинуть в рот пару ложек остывшей перловки. Мы были злыми, уставшими и полностью опустошёнными.

В роте в наряд заступил сержант Гнилько и Воробьёв с Лакусем. Уборку в расположении им уже давно было делать не положено и дежурный запрягал наш период, первых попавшихся, без разбора. Указали на нас с Гурским. Отправили сперва подметать взводники, а потом кабинет заместителя комбата по батальону капитана Головача.

К нашей радости, протирая пыль с полок, на которых стояли книги, в основном на военную тематику, мы обнаружили банку с сахаром. В шуфлядке отыскали ложку и по очереди стали закидывать этот спасительный песок в своё изнывающее нутро. Сахар немного утолил пищевые рецепторы и на непродолжительное время успокоил чувства голода. Мы съели примерно по десять столовых ложек, на половину опустошив банку.

— Паливо, — только и сказал я.

— Забей, если завтра схватятся, официально дневальные не мы, пусть с Гнилого спрашивают, — успокаивал Гурский.

Убирая душевую, я увидел в мусорном бачке пол буханки черняги.

Руцкий достал её, повертел в руках и с горечью швырнул обратно.

— Вот уроды…

Я проклинал этих мразей, всех вместе взятых, способных выбросить хлеб, пусть даже чёрствый.

«Гэта беларусы?»

***

В карауле влетел. Плохо ответил статью на разводе министерскому полкану и от всеобщего негодования «фазанов», что предвещало неминуемую прокачку, стоячий караул, запрет на курение и сон, нас спас ротный Вера, заступив с нами начкаром. В караулке он лишь сказал мне сто раз переписать статью. Сперва я думал, что смогу осилить его приказ. Писал стоя у двери, но постоянная уборка помещения и иные указания, существенно замедляли этот процесс. Статью, состоящую из двухсот знаков я дублировал около двадцати раз и под конец наряда решил, что Вера забудет о моём наказании. Но ротный оказался весьма злопамятным человеком и на подведении итогов следующим утром спросил о выполнении поставленной задачи. Я протянул ему исписанные листы и честно признался, что статью переписал только двадцать раз.

— Плохо, товарищ солдат. Объявляю тебе выговор в виде трех нарядов в не очереди. Заступаешь сегодня же, и желательно я завтра не буду наблюдать тебя в канцелярии с переписанной двести раз статьёй.

Лакуся тут же сняли с наряда и меня поставили вместе с Воробьём и дежурным Вилей.

Неспящие сутки растянулись в новый гнёт по роте. Практически весь день я провел на тумбе, сходя с неё, отправляясь в столовую, давал отдохнуть ногам и не спеша ел пайку, просиживая за столом около получаса, набирая щедрый паёк в двойном размере.

После отбоя один принялся драить расположение, благо небольшой опыт в этом деле у меня уже имелся.

Виля особо не ерепенился и не придирался, я сделал всю работу к трём ночи и меня отбили.

Подорвали, правда, через сорок пять минут. Моё тело было обессилено и, встав на тумбу, я думал, что упаду в обморок. Виля разложил на столе тушняк с чернягой. Вспомнив Мирона, я подумал, что мне перепадёт немного угощения, но Виля молча употребил весь харч в себя и я остался с носом.

В невозможности написать и раза злополучную статью, я с виноватым видом предстал перед Верой.

— Триста раз мне напишешь, боец, понял? — безразлично сказал в мою сторону ротный.

— Так точно, товарищ капитан, исправлюсь, — вяло промямлил я.

Отбившись через две ночи, я мертвецом свалился на койку и натуральным образом умер, погрузившись в беспамятство.

***

В конце апреля всем младшим сержантам добавили по лычке. Кесарь, Виля, Едловец, Пушка и Тавстуй в одночасье сделались сержантами. Сержанты Потам и Гнилько получили старших. Гонору в них значительно прибавилось и мы стали готовить себя к новому периоду беспробудных мук, подкрепленные событиями февраля-апреля.

В караульном «уазике» Кесарь сходил с ума, разговаривая сам с собой, выражая явное желание перетрахать всех баб в Минске.

— В отпуск тебе, Серёга, надо, совсем крыша поехала, — говорил автобатовский водила, посмеиваясь от его бзиков.

— Двадцать восьмого еду в Брест, комбат уже подписал приказ…

Мы сидели с Лесовичем на задних сидениях и по нашим телам прошла приятная дрожь облегчения, словно нас освободили от бремени тяжёлых цепей, которые вросли в нашу кожу. Мы переглянулись и обменялись с ним радостными улыбками. Наша психика была на грани и такая новость, внезапно свалившаяся на наши измученные плечи, поражала своей нереальностью.

Кесарь не обманул, и утром 28 апреля ушёл в отпуск на двадцать один день, ознаменовав тем самым окончание тяжелейших трёх месяцев беспредела и полной неуставщины. Мы все свободно вздохнули и вступили на новый для нас неведомый и пугающий этап службы.

Май

В караулку вторым разводящим поставили сержанта Едловца. Это был один из самых спокойных сержантов. Некоторое время он пыжил, но только для того, чтобы въехать в процесс. По сравнению с Кесарем это была «бабушка божий одуванчик». Потом он стал разрешать нам курить. В караульном «уазике» не было никаких костей, кросов по четвёртому посту и прокачки в самой караулке. С ним даже было о чём поговорить, Едловец был почти моим ровесником (на год младше). Беспредел прекратился. Секач, правда, на первых порах предпринимал попытки по возобновлению «бойцовских клубов», но единственный его сторонник и вдохновить в этом деле Кесарь, отсутствовал. Тавстуй и Едловец отдавали предпочтение сну, а ПНК Потам как-то вообще заявил:

— Товарищ лейтенант, оно вам надо, малейший косяк и вас опять отстранят, ещё повезло, что никто не стуканул, это ж труба…

***

Май ознаменовался ещё одним событием. Как и в случае с Кесарем для нас стало полной неожиданностью отставка ротного Веры. Закончился его контракт и он принял единственное здравое решение, бросить военное ремесло. «Фазаны» поговаривали, что у него появился свой бизнес и он с головой погряз в этом деле. Новым ротным назначали старлея Студнева. Я видел, сидя на взлетке во время информационных часов, как он присматривался к роте. Вера водил его по расположению и обо всём рассказывал, с лёгкостью передавая ему свои знания и умения. По всем «фазанам» было видно, что это событие их сказочно радовало, а сидящий возле меня ефрейтор Курюта, сказал:

— Повезло вам, пацаны. Мы уйдем в июле и вы останетесь со Студнем, он спокойный и совершенно адекватный «шакал», не то что этот отшибленный танкист. Жизнь сахаром покажется.

Я до конца не понимал всю важность ситуации. По большей части Вера напрягал лишь «фазанов» и несколько раз, будучи начкаром, спасал наше бедственное положение от бесчинств Кесаря. Один я столкнулся с переписью статей, которые так и не удосужился переписать, а Вере голова болела уже не об этом. С другой стороны, я прекрасно понимал, что рано или поздно мы тоже станем «фазанами», а как оно пойдёт с новым ротным, было загадкой.

Через пару дней, где-то после обеда, Вера переодевшись в гражданку, построил нас на взлётке перед канцелярией и поблагодарил за службу, пожал каждому руку и пожелал всем скорейшего дембеля. Я даже заметил, как на его глазах выступили слёзы. Минутную его слабость понять было не сложно: столько лет проторчать в этих стенах, даже дембеля плакали после полутора лет, покидая навсегда опостылевшую часть.

Студнев принял бразды правления и тут же отправил всю роту на дровяной. Необходимо было подготавливать дрова для учений.

Мы рубали, а старший сержант Гнилько злорадствовал:

— Если бы Вера не ушёл, вы бы у него умирали, оловина периода точно бы на кичу загремела. Вы такие затянутые и не раступленные, как вы «слонов» своих будете гонять, они вас при первой возможности пошлют и отмудохают ещё в придачу. Позор второй роты, от куда вас вообще понабирали, печальные?

***

Почуяв в роте первые дни оттепели без вездесущего Веры, «фазанятник» решил отметить сие событие. Единогласно было принято напиться. Тут же ко мне подошли Тавстуй и Ракута.

— Короче, Петрович, пойдёшь сегодня в самоволку, пацанам нужно пиво и водчила, ну и пожрать чего. Ты, как самый смекалистый, нам и поможёшь.

Отпираться было бессмысленно, да и глупо упускать информацию о близ находящемся магазине.

Перед ужином, когда весь день мы ишачили на дровяном, Тавстуй и Ракута отвели меня в сторону, подвели к забору, выходящему к одинокой хрущёвке и стали инструктировать:

— Держи бабло, перелезешь забор, и бегом вун за тот дом, там сразу магаз продовольственный, купишь четыри двушки пива и две водки, чипсов и хлеба с мазиком.

На мгновение я опешил.

— А если патруль?

— Да какой патруль, в натуре? Сейчас у всех ужин. Ты ж в караулке бегал по чифанам и не лажал, — сказал Тавстуй.

Тут я, признаться, даже присел. Всё таки знали. Почему не наказали? Или кто-то сдал? Сразу захотелось сказать, что у меня не было выбора и мы выживали, как могли, но они и так всё прекрасно понимали.

— Если пасекают, всю вину на себя бери, в роте отмажем! Нормальных пацанов у нас трогать не принято, — добавил Ракута.

Мне тут же расстегнули верхнюю пуговицу, ослабили ремень и загнули картуз на кепке по моде бывалых старожил.

— Это для понта, продавщица как увидит, подумает, что «дед» и всё продаст, — пояснил Тавстуй.

Меня немного подняли на руках и я юрко перескочил через забор. Мозг работал, как будто я принял ЛСД. Быстрым бегом к дому, резко свернул, огляделся по сторонам и сразу на порог магазина.

Внутри народу было не густо. Я метнулся к прилавкам со спиртным. В глазах стоял туман и я на шару выбрал всё указанное в списке, прихватив хлеба и похрустеть.

Продавщица ничего не заподозрила и пробила товар по чеку.

Назад я возвращался судорожными перебежками и в каждую минуту ожидал окрик из-за спины: «Стоять!»

Однако всё обошлось. Я перекинул пакет за забор и быстро вскарабкался обратно. «Фазаны» были довольны.

Ночью меня подорвали вместе с Гурским, протянули бутылку пива и мы с жадностью сделали по несколько больших глотков.

Вернувшись в кровать, мой разум охватила моментальная хмель, а по телу разлилось такое облегчения, какого я не знавал уже с пол года.

«Фазаны» гудели всю ночь. Потап поднял Чучвагу с Мукой и они с радостью выполняли команду «тусим».

В роте началась другая жизнь.

***

Как-то в одну из поездок в баню, когда мы по традиции скидывались «фазанам» на семечки (куда не плюнь у них были одни традиции) лишая себя очередного воинского жалования, тёрлись задницами друг о друга в узких проходах душевых, показывая перед входом свои члены старшине Сладковой, которая не пропускала ни одну баню, с интересом поглядывая на всевозможные размеры и формы, я встав на весы, натуральным образом офонарел.

До ноября я весил около восьмидесяти пяти килограмм и вес этот на протяжение моей юности постоянно варьировался между восьмидесятью и восьмидесятью пяти килограммами. Показания весов меня ошеломило. К началу мая я весил ровно семьдесят килограмм, сбросив пятнадцать.

Конечно, моя фигура приобрела соответствующую рельефность, которую я так вознамерился заиметь в самом начале службы, но всё же такие цифры меня откровенно смутили, и я тут же захотел поправиться.

Глава третья «Межуха»

Через пару караулов сержанта Едловца перевели на ГРУ, а на его место поставили первого разводящего сержанта Тавстуя. На первом посту его сменил ефрейтор Ракута. Жизнь забила в новом ключе. Будучи вторым разводящим, Тавстуй совершенно не напрягал «дальняк», даже больше, разрешал нам с Лесовичем курить перед заступлением на посты. Мы забегали за «уазик» и на скорую курили припрятанные сигареты. За это время я наловчился скуривать сигарету за тридцать секунд. В тяжёлый период с февраля по март, когда нам повально запрещали курить, и я под любым предлогом скрывался у сантехников, выкуривая по две сигареты за раз, чтобы табачный дым охмурил отёкшие от беспредела мозги, погружая разум в эту минутную эйфорию расслабленности, когда от усталости дрожали руки и сердце в груди вертелось, словно свихнувшийся маятник Фуко, эта привычка вошла в норму.

Приток людей в городе значительно увеличился, ночи стали более тёплыми и насыщенными на события. В баре «Сваякі» постоянно проводились вечеринки, выступали кавер-бэнды, и я, прохаживаясь вдоль калитки, по-прежнему поглядывал на веселящийся люд, но уже не с таким печальным и отрешённым видом. Относительная свобода и безответственность позволяла осознавать, что конец моим мукам близится к завершению. Я даже перестал зачёркивать в блокноте точки-дни, размышлять «па-беларуску» и писать вершы. Всё чаще стал думать о том, как бы это где-нибудь присесть и поспать, словом. Армия предала моему мировоззрению толику гопотечной сущности, на ряду с неосознанным гедонизмом и прочими низменными потребностями.

Дрочилось на посту с особой лёгкость. Меня перестали волновать всякого рода предостережения и параноидальные мысли, что кто-то мог следить за мной через окно дома напротив. Доходило до того, что я мастурбировал по два, а то и по три раза за смену, воя от безделья на луну.

Стрелять сигареты у прохожих стало бессмысленно. Если хорошо попросить у «фазанов», нам спокойно разрешали сходить в министерский чифан, правда, за часть доли от провианта. Моя излавчённость в этом деле обесценилась и все мы здорово расслабились.

Потом даже словил себя на мысли, что в карауле стало скучно, пропал азарт, адреналин, однако возвращаться в адские кесарчуковские времена никто не желал.

С Тавтуем мы охреневали на столько, что со временем стали курить перед калиткой поста. Вид на город с проспекта открывался потрясающий, ходили девушки, с которыми тут же завязывалось общение, попутно находилось курево и я даже похвастался, что во времена Кесаря настрелял за одну смену пачку сигарет.

— Ты прям, как Гнилько, тот по слонячке тоже на четвёртом стоял, Кесарь с Потапом рассказывали, что всю караулку спасал, — сказал мне Тавстуй. — Покажешь?

В доказательство своих слов, я принялся ходить рядом с «уазиком», клянча у прохожих сигареты. Некоторые отшатывались от меня, как от прокажённого, а я, словно, сорвавшись с цепи, напонимая Пониковского со своим «дяденька, дай миллион», бегал по кругу, как умалишённый. Глаза разбегались на столько, что я не сразу услышал, как кто-то окликнул меня по имени.

— Привет, — сказал мне мой одногруппник, с которым в годы учёбы я практически не общался, но завидя, узнал сразу. Он не курил и на его лице читалась брезгливость.

Я опешил и поприветствовал его.

— Служишь? — спросил он, как будто это не было очевидно.

Я кивнул, чувствуя, как краснею, уличённый в некоем постыдстве.

— Ну, удачи, — сказал он и пошёл дальше.

Уж лучше бы меня застали за дрочкой на посту, запретили курить, но только не такое унижения, меня словно окунули головой в унитаз.

***

По весне нас частяком стали вывозить на докучливые работы за пределы части. Отношение к нам немного улучшилось и нас в пору растащило.

Однажды нас завезли на какую-то швейную фабрику, в здание начало ХХ века, весьма редкое для Минска. На втором этаже производился ремонт. Нам выделили определённый участок, и мы втроем с Гурским и Гораевым принялись тягать кирпичи к новым стенам-перегородкам, которые там укладывали обычные работяги. Смотрящими над нами поставили Потапа и Ракуту. Те, конечно, уселись на мешках с извёсткой и, изредка покрикивая на нас ускориться, тупились в телефонах. Благо, нам разрешили расстегнуть кителя, и мы с лёгкостью выполняли свою работу. В самом конце нас даже покормили в местной столовке. Еда в сравнении со всей этой армейской извращённостью была просто объедением. Прекрасные тефтели, мягкое, воздушною пюре, наваристый суп и салат из свежих овощей. Мы взяли по второй порции и отъелись до сыта.

Несколько раз нас возили в находящийся по близости от части военкомат. В этом захиревшем здании, где на одну половину произвели ремонт, а от другой остался скелет канувшей в Лету гэбэшной эпохи, мы тягали с этажа на этаж архивы папок. Папок было много и в течение всего дня мы прогуливались по его пустым коридорам, вынося никому не потребный хлам. Я видел дела призывников из восьмидесятых, лица их были такими же обречёнными, недовольными и высокомерными.

Завозили на мемориальный комплекс Тростянец, где во времена второй мировой войны находился один из известнейших в Европе крематориев, занимая четвёртое место по убиенным в его стенах евреям. Мы подметали мусор в парке, убирая после зимы огромное количество пластиковых пивных бутылок и стеклянных тар из-под водки. Видимо, местные гопники таким образом, воздавали память жертвам Холокоста. Я убирал за ними использованные гандоны, прошлогоднюю оттаявшую блевотину и фекалии, приводя парк в надлежащее состояния.

Если в «Минск-Арене» проходили какие-либо трансформации с ледовым катком, со всех частей города прибывала бесплатная рабочая сила служивых. Эту роль, как дежурство, распределяли по всем подразделения и в установленное время, части посылали своих батраков.

На «Арене» около двух-трёх раз мы устилали каток поддонами с деревянным покрытием. Я никогда прежде не бывал в этом огромном строения и, признаться, меня поразили его внушительные габариты, учитывая, что около полугода я варился в одном и том же убогом месте и не видел ничего другого. Мы тягали поддоны, стулья и каркасы для будущих конструкций.

Пару раз нас бесплатно свозили на хоккей, отплачивая за труды.

***

Вторым разводящим Тавстуй продержался не долго. Он был по большей части разгильдяем, поэтому неминуемо залетел. Какой-то офицер с четвёртого поста пожаловался дежурному по штабу, что наши сержанты безалаберно производят смену часовых, в наглую разговаривая по телефону. Тавстуя сразу сняли с караула и отправили в роту. Хотели даже посадить, но он отделался лёгким испугом, заняв должность дежурного по роте. Произошла рокировка. Вместо него к нам направили перекаченного старшего сержанта Гнилько.

Сразу же в караулке повисла тень прежних страхов. Мы заново стали жать, Гнилько запрещал курить, заставлял зубрить устав. Однако его методы в сравнении с психопатическими срывами Кесаря казались лишь скромными отголосками минулых беспределов. Ту обстановку накалял лишь один непринуждённый вид Кесаря, когда он с полным безразличием мог запретить нам есть, либо продержать на костях два часа. Гнилько по натуре был добряк и любил поспать. Тяжело было с ним лишь до ужина. И мы сразу стали искать к нему подходы. Игнатюк взамен на перекуры покупал ему провиант, Гурский удачно подлизался, и они вместе по вечерам ходили заниматься на брусья, как раз напротив второго поста была сооружена небольшая полоса препятствия со всеми необходимыми принадлежностями, все называли это место «Олимпийской ареной».

Когда мы тупились или всяческим образом филонили, Гнилько подлавливал нас и произносил свою коронную речь:

— Забил на службу — забьются мышцы!

Мы стояли на костях, а Потап глядя на нас, злорадствовал.

— Забитый хуй — залог успеха.

Секач некоторое время присматривался к Гнилько, опасаясь раскрыть перед ним свои козыри. Ещё в самом начале «бойцовских клубов» он почти как Тайлер Дёрден, твёрдо заявил, что всё происходящее в карауле, должно оставаться только в пределах караула. Мы держали рты на замке.

Гнилько же был трусом и крысой. Это знали даже в нашем периоде. Во времена прежних заступлений в караулы, он в роте лазил по нашим тумбочкам и воровал пасту, мыло, дезодоранты, пену для бритья, прикрываясь неуставным беспорядком, якобы выбрасывая всё лишнее вон, чтобы его, как ответственного дежурного не нагнул ротный Вера или комбат, нагрянув с внезапной проверкой. Кстати, ту историю со сгущенкой, как впоследствии оказалось, он спровоцировал лично. Никто её у него конечно же не воровал, ему просто показалось мало одной банки и, пользуясь положением, он раздул историю до вселенских масштабов. Я не любил его маленькие светло-голубые глазки на этом квадратном веснушчатом лице. Когда мы ехали в «уазике» на посты, Гнилько включал с телефона «Дай Дарогу!» и подпевал.

— Мои пацаны, брестские, панк-рок!

Я негодующе глядел в его широкую спину, ненавидя эту гавно-группу вместе с ним. А по «уазику» гремела «Армия», «По синему» и «Прыгай в коляску».

Через пару караулов Секач предложил мне шутки ради спарринг с Гнилько. Я тут же согласился, а тот увидев мою решительность, замялся. Не удивительно. Как и большинство перекаченных малолеток, он скрывал за всей этой грудой мышц ранимого и сентиментального мальчика. Гнилько нашёл предлог, чтобы отказаться, сославшись на плохую форму и болезнь в левом запястье. Ракута с Потапам подняли его всем на смех и по Гнилько было видно, что его трусость неожиданным образом была разоблачена.

Очень скоро я стал замечать, что караульные «фазаны» перестали с ним общаться. Ещё бы, он пытался крестить своих Ветраша, Корягу и Аню. Я видел, как он в одиночестве отсиживался на кухне, вымещая всю злобу на Муке и Рацыке. Его положение было плачевным и даже я решил притереться к нему в доверие, осознав выгодность положения.

Гурский стал его постоянным собеседником и я пошёл по тому же пути, только ради того, чтобы нам вернули законные перекуры. Пришлось потакать его увлечениям. Вечером после ужина, мы выходили из караулки во внутренний дворик и двигали к турникам, иногда проводя на улице больше часа. Занимались и упражнялись, а Гнилько с деловитым видом объяснял нам, как правильно делать тот или иной подход для определённой группы мышц.

Однажды Гуского чёрт дёрнул спросил у него про известные некогда в здешних кругах «Олимпийские игры». Глаза у Гнилько загорелись.

— Эх, были наши «деды», вот тогда были по-настоящему лютые времена… Не то что ваш Секач — детский сад.

Он спрыгнул с турника и указал нам идти за ним. По милости Гурского мы ту же ощутили, что такое армейская «Олимпия».

Рядом с полосой препятствия стоял ящик с пожарным инвентарём. По указанию сержанта мы сперва достали от туда ломы.

— Метаем копья, «слонята»! Кто дальше кинет, тот и курит.

Потом в ход пошли метания молота и лопат с граблями. Рядом с беговой дорожкой находился канализационный люк.

— Метаем диск, печальные!

В итоге результаты по броскам у нас вышли практически одинаковые. Мы замаялись, но всё же мысленно согласились, что заступать в караулы лучше с Гнилько. Кесарь бы ещё потом заставил приседать с «красными» и на кости поставил, не дав покурить.

После «олимпиады» мы сидели на лавочке, держа в дрожащих от усталости пальцах тлеющие папиросы и слушали «Дай дарогу», а Гнилой вещал, как когда-то и где-то в Бресте распивал водку вместе с Юрой Стыльским.

***

В середине мая «фазаны» справляли «сто дней до приказа», правда, всё делалось в тихую, не привлекая особого внимания. В столовой лишь парочка отважных сержантов забило масло под потолок. «Шакалы» знали об этом и неустанно следили за каждым, угрожая кичей и прочими выговорами. Некоторые из числа наших «фазанов» обрились наголо.

Вечером, намедни, Гурский с Мукой и Чучвагой вручили Виле, Потапу и Тавстую вырезки из газет с подписанным министром обороны приказом об уволнении в запас всех военнослужащих срочной службы.

На следующее утро в роте начался переполох. Я слышал об этом дне, как об особенном у всех «слонов» и представлял его неким подобием игры в пионерском лагере, когда вожатые менялись своими ролями с детьми. После подъёма я увидел, как Индюк с Чучвагой заставили заправлять свои кровати Ромашева и Аню. Начинали, чтобы размяться с самых неприметных. К ним подключились Мука и Гурский. Возле сушилки поочерёдно стали вспыхивать Сверчёк и Воробей. Игнат сказал «сводить» Цитрусову. Берцы весь «фазанятник» обувал на взлётке, мы же своим периодом разместились в тёплой бытовке, и я впервые насладился ощущением не спеша завязывать шнурки, сидя на стуле.

Ближе к обеду Индюк с Чучвагой стали пробивать Вилю, Тавстуя и Гнилько, не трогая лишь одного Потапа. Он особо никогда не распускал руки и всегда пользовался уважением. Игнатюк заставлял искать себе сигареты. Ракута и Пушка за день до этого запаслись несколькими пачками. Все эти события с обеих сторон воспринимались с радостью и определённой долей шутки.

Я же расценивал эти действия, как обиду за прошлые унижения, глядя на Игнат с Чучвагой, которые рьяно отстреливали в головы своих прежних обидчиков с левой и с правой, указывая «фазанам» перемещаться по взлётке сугубо бегом, давая пинка особо ленивым. Признаться, я тоже бы с радостью отвесил кому-нибудь оплеуху, но посчитал это дело слабостью, с улыбкой наблюдая за происходящим. Сел сперва в линейке и переписал нормальным почерком в тетрадь с клочков затёртых бумаг и замусоленного блокнота все свои стихи, заметки и планы. После обеда вообще улёгся на кровать и стал читать книгу. Нашёл в линейке Ремарка «Три товарища».

«Фазаны» поглядывали на меня с удивлением.

— Смотри, Петрович, как бы завтра не схавать всем периодом эту книгу, — сказал мне Потап, припомнив кесарёвские кушанья в караулке.

— А я слышал, если старшие будут вспоминать обиды, «сто дней» переноситься ещё на один день, — вступился за меня раступленный Индюк.

— Да, так и есть, — ответил ему Потап. — Не ссыте, никто вас завтра трогать не будет, балдейте пока положенно.

Я остался в том же положении, перелистнув следующую страницу.

На завтра у меня была «горка» — мне оставалось служить ровно пол года, и я по подсказке Едловца перевернул вверх тормашками бляху на ремне, проходив так незамеченным весь день. За это, к слову, тоже могли посадить.

***

Со временем в караулке нас стали пускать в отдыхающую. Секач сперва долго упирался, но потом, под предлогом хорошей уборки, разрешал немного поспать. В итоге выходило около часа легального сна, при чём крепкого, сладкого с моментальной амнезией, едва тело принимало горизонтальное положение на жёстком лежаке. К этому времени ещё можно было прибавить повсеместную дрёму в бытовке. Открыв дверь сушилки, мы напускали тепла и дрыхли в перерывах между сменой и уборкой помещения. В общем и целом выходило около трёх часов. А это уже куда не шло. На перекуры просились у «фазанов» и, смело шагая за ними к лавочкам у второго поста, вольготно раскуривали папиросы под пышными ветвями зеленеющих клёнами.

Вскоре, привыкнув к хорошему, трёх часов мне стало мало. На улице, даже ночью, значительно потеплело и я стал спать на посту. Вначале дрых подальше от стакана, чтобы не светиться своим телом на проспект. Выбирал для этого дела мёртвые точки во внутреннем дворике. Под одним из подъездов стояли ступеньки и я ложился на них плашмя, жалея лишь о том, что нельзя было прихватить с собой бушлат и подстелить его под холодный бетон. Спал по пятнадцать минут, заранее выставляя будильник на электронных наручных часах, которые брал у Курюты в пересменку. Практически не патрулировал и не звонил в караулку. За ТСО сидел уже подраступленный Напалм и с ним было легко договориться. Мастурбировал, слушал музыку из «Сваякоў» и совершенно явственно ощущал, что в моём армейском быту произошла смена полюсов.

Однако я быстро расслабился и вскоре пожалел о своей неосмотрительности. В один из таких караулов решил проспать все два часа недалеко от стакана. Уселся на ящик с песком, поставив будильник за десять минут до приезда «уазика» и задремал. Ночь была нежна. В итоге будильника я, конечно, не услышал, и только через сон распознал громкие стуки в калитку и отборную ругань Потапа. Быстро спохватился с ящика и тут же упал на землю. Ноги затекли до того, что сильно онемев, сковали меня от пояса до пят ужасной колющей болью. Потребовалось ещё минут пять, чтобы я кое-как добрался до калитки и отпёр её. На меня тут же налетел Потапенко и стал наносить по сонному телу удары, злостно причитая:

— Ты охуело, тело, а если бы кто-нибудь из «шакалов» увидел, что тогда, меня и Секача под арест?!

Удары мгновенно привели меня в чувства и я осознал, что вляпался в настоящую передрягу.

В последнее время Потап стал выезжать ночью на посты вместо второго разводящего, чтобы немного развеяться от душной караулки, и мне колоссальным образом повезло, что меня уличил именно он. Возвращаясь обратно, почти до самой караулки ПНК-а молчал и, лишь подъезжая к министерству, обернувшись ко мне, спросил:

— Ты же понимаешь, если об этом узнает Секач, тебе не жить?

Я с горечью кивнул.

Уже во внутреннем дворике на министерском плацу Потап, отправив сменившихся часовых в караулку и, оставшись со мной наедине, сказал:

— Это серьёзный залёт, Петрович.

— Никто не без греха…

— Короче, слушай и мотай на ус: Секачу я ничего не скажу, остальным тоже, а вот у меня скоро дембель, поэтому в твой ближайший увал хочу наблюдать тебя с баблом — с тебя двести тон или бутылка вискаря.

По тем временам это была неплохая сумма, но всё же зная Потапа, ещё и справедливая взятка, ни много ни мало, и, пожалуй, единственный раз, когда меня поставили на деньги.

***

Как-то по дороге на четвёртый пост я обратил внимание на продуктовы магазин, находящийся в двухстах метрах от места моей дислокации. Идея вспыхнула моментально. Конечно, это было весьма рискованной компанией, подставляя такими действиями начкара и разводящего, но я в первую очередь думал о себе.

В караулке я поведал о своём плане Лесовичу, приукрасив, что в магазине обильное разнообразия продуктов, и он согласился вступить со мной в заговор. Мы установили: он платит, я бегаю.

Первоначально я сделал пробную вылазку, дабы удостовериться, что магазин того стоит, рассчитав временной интервал для вынужденной самоволки. Бегать нужно было после девяти вечера, когда калитка закрывалась и в здании министерства практически не оставалось офицерья, и лучше всего, конечно, в выходные дни. Я нарушал устав на все сто процентов, покидая пост с оружием, что только бы накинуло суток к моему аресту в случае разоблачения.

Я снял штык нож с ремня и засунул его за пазуху кителя. Открыл калитку и, бросился бегом, что есть мочи. Минуты стали мгновением. Я пробежал вниз по проспекту, свернул на лево, от туда вдоль клумбы ко входу в магазин. На двери было написано время работы: с девяти утра до одиннадцати вечера. Удача.

Делая такие опасные пробежки, следовало в точности до минуты знать маршрут разводящего и проверяющих из части. Если я заступал в восемь вечера, «уазик» с разводящим ехал на пятый пост и где-то через пол часа возвращался. В семь или около того в караул по перекрёстку проспекта ехал пищевоз с майором Швокай. К восьми в караулку мог нагрянуть комбат Рысюк. За эти пол года я отлично выучил все передвижения за калиткой и, стоя возле неё, наблюдал за происходящим.

Первую, настоящую вылазку я решил сделать в выходные, после обеда. Калитка по выходным дням была всегда заперта и мы лишь патрулировали объект. Лесович снабдил меня деньгами и я затарился по полной. Купил нам на вечер пару пачек печенья, халвы, семечек, сигарет и для себя мороженное. Ходил по посту и в наглую ел пломбир, облизывая его, как в детстве. Всё купленное рассовал по карманам.

Первое время Гнилько любил меня шмонать, но вскоре удостоверившись, что я не предпринимаю ничего криминального, бросил эту бесперспективную затею.

Когда меня сменяли, я дрожал как осиновый лист, стараясь не подавать виду, начинённый всеми этими сладостями с головы до ног. Если бы меня заставили подпрыгнуть, все припасы тут же бы посыпались на земь. Однако, Гнилько ничего не заподозрил и мы вернулись в караулку.

После этого я предпринял ещё несколько таких самоволок, не на шутку рискуя своим положение. Один раз даже застрял в очереди, перед этим дав себе зарок, задерживаться в отлучке максимум на пять минут, каждые десять секунд посматривая на часы и если время истекало, не взирая ни на что, тут же возвращаться. Прошло уже четыре минуты, а передо мной стояло три человека, при чём пенсионного возраста. Понимая, что не вкладываюсь по времени, я пошёл на обман, сказав впереди стоящих, что на улице в машине меня ожидает злой капитан и мне нельзя задерживаться. К удивлению сварливые старухи пропустили меня вне очереди, и я приобрёв всё необходимое, пулей бросился обратно.

***

Но всё хорошее когда-нибудь должно было закончится. Я стоял на посту, вдыхал запахи весны и смотрел на прохожих. В доме напротив, на втором этаже в тот вечер был «флэт». Видимо, хозяйка уехала на дачу и её дочка, двадцатилетняя потаскушка с красивым лицом и длинными тёмными волосами, устроила вечеринку. Я видел парочку её подруг. В основном превалировали мужские особи. Каждые пять минут они появлялись с девушкой на балконе, курили, пили из бокалов вино. По мере опьянения голоса их становились громче и развязанней.

Уже вечером, когда я в третий раз заступал на пост, из окна балкона доносилась музыка. Компания отрывалась, а я поглядывал в их сторону с чувством зависти и неудовлетворённости. В тот раз мастурбировать не получилось. Они куролесили до самого утра, постоянно выходя на балкон, с которого открывался отличный обзор во внутренний дворик корпуса и в частности на то место, где я ублажал свою похоть.

Тогда, встречая рассвет в пять утра, когда лучи солнца вылазили на поверхность города, сперва задевая купол цирка, отбрасывая от него яркий свет на калитку поста, проскальзывали через чугунную решётку своими длинными пальцами, касаясь асфальта вблизи стакана, я сходил с тумбы, погреться в их тепле и совершенно не догадывался, что это был мой последний караул на «дальняке».

Я стоял, оттаивая от прохладной майской ночи, поглядывая на балкон, в ожидании, что на нём появится тёмновласая бестия, выйдет нагой, чтобы подразнить меня своими пышными формами.

Потом Курюта поведал, что в ту ночь её трахнуло два мужика, при чём один из них прямо на балконе.

***

С четвертого поста меня сняли под шумок, заменив на Ниху и перевели на третий. Эра удалённого блаженства окончилась и отныне я стал патрулировать по самому короткому маршруту, который фиксировали сразу две камеры. Я был у всех, как на ладони. На третьем посту не было стакана, лишь телефон на углу министерства для связи с караулкой. Зато пост пересекался со вторым и я с лёгкостью мог переговариваться с часовым, коротая свои часы.

В карауле Потап раскрыл нашему периоду тайну, кому из нас повесят лычки. Я заранее знал, что Студнев поручил сержантам решить, кто из нас достоин этой почести. Потап был за старшего и именно он, по сути, выбрал будущих сержантов, тех, кто вовремя платил деньги, особо не задирался и был сговорчив. Ниха, Лесович и Гораев с Ранкой в одночасье сделались младшими сержантами. Сержанта хотели повесить и мне, но здесь воспрепятствовал Секач и настоял на неприметном Ранке. Прапор же сразу выбрал будущих дежурных по роте: меня и Муку. В роте Мука был ответственным по «холодной», такой же, как и Станок выходец из деревни, они с лёгкостью находили общий язык, поэтому выбор был очевиден. Меня же прапор, как и обещал, брал под своё крыло. Студнев установил, что дежурные при нём будут исключительно ефрейтора и нам повесят это неблагодарное звание. Ефрейторов намеревались дать Ратькову, Игнату и Индюку. Потап сказал, что Студень повесит сержантов ещё и прибывшим «слонам», дабы сравнять это недоразумение в отставании периодов, связанное с нашим поздним призывом.

Перевод в роту меня немного огорчал. В карауле за эти пол года я успел раступиться, о роте же я совершенно ничего не знал. Должность дежурного страшила, да и само нахождение в казарме немного будоражило: вечно на виду у «шакалов» и ротного.

Мирон заверял меня в обратном.

— Походишь пару раз и поймёшь, что караул это полная шляпа, особенно, когда из роты все в наряды сваливают.

В карауле новоявленных сержантов сразу же стали приучать к ремеслу. Отныне они не выполняли никаких грязных работ, следя за тем, как мы производим уборку. Пару раз из-за нашего недобросовестного полатёрства их даже поставили на кости.

— Запомните, — говорил им Гнилько, — если вы не будите ебать «слонов», вас будут нагибать вышестоящие, так что сами выбирайте на чьей вы стороне.

— Вы будущие сержанты и не должны бояться требовать выполнения поставленной задачи. Вы своё уже отпахали, так и скидывайте всю работу на других, если сами, конечно, не «слоны», — говорил Потап.

— Да «слоны» они, и всегда ими останутся, я их и по второму и по третьему периоду крестить буду, — сказал Секач. — Вы уйдёте, а мне здесь даже не с кем чаю попить будет.

— С Гурским попьёте, — сказал Ракута.

— Ну только что, да и тот «слон» печальный, хобот вун висит…

Пацаны стояли на костях, а мы старались быстро привести всё в порядок. Негоже было подставлять свой период.

***

Новое пополнение прибыло в расположение части 19 мая 2012 года. Нас по иронии судьбы отправили сажать кусты вдоль дороги, ведущей к казармам. Я увидел первый синий «мазовский» автобус и посмотрел через окно на лица сидящих внутри ребят. В глазах не было испуга или какой-либо обеспокоенности, казалось, это были совершенно другие люди, другое поколение. Лысые головы и уверенные взгляды слегка настораживали. Игнатюк стал раздавать им вспышки и картаво выкрикивать в сторону автобуса:

— «Слоны» прибыли! Готовьтесь к приёму во второй роте!

— Да ты ещё сам «слон» не раступленный, — сказал ему Гнилько и приказал, утрамбовывать землю.

В тот момент я подумал о цикличности и о том, что в армии меняются лишь лица, люди, события — всё остальное неизменно и удручающе безысходно.

Вечером в роту с отпуска прибыл Кесарь. Мы обменивались с пацанами тревожными взглядами, ожидая град неминуемой неуставщины. Однако Кесарчук вёл себя на редкость адекватно и даже как-то застенчиво, словно у него случился приступ амнезии и он позабыл о своей недавней репутации и лихом положении. Лицо его округлело, на щеках появился здоровый румянец, а в глазах исчез тот маниакально-депрессивный блеск.

К утру следующего дня стали известны фамилии сержантов из нашей роты, которых отправят в карантин. Ими оказались Кесарчук, Виля и наш Ниха. Такая немыслимая новость обрадовала нас пуще прежнего. Мы уже успели отвыкнуть от этого деспота и тут нам снова предоставили ещё один месяц спокойствия, за который мы словно должны были набраться сил, чтобы вступить в новую фазу армейской иерархии.

***

В перерывах между караулами нас стали гонять на цветники за МКАД. Сперва это были мелкие работы на пару часов: мы перевозили на тележках различные сорты растений из клумб в холодильные комнаты-хранилища, по пути опрокидывая целые составы искусственно выращенной флоры на землю. Командовал нами «контрабас» Карач, ленно покрикивая на нас, стоя в стороне и покуривая сигарету за сигаретой.

Один раз меня забрал с собой добрый малый из архива цветочной конторы, и я помогал ему перетаскивать папки сметы из кабинета в кабинет. Для мая было весьма жарко и я снял китель, прохлаждаясь в коридорах корпуса.

— У меня отец военный, так он сразу отмазал меня от армухи, зная какая это бессмысленная трата времени, тем более в современных условия, — сказал он мне.

Я лишь покачивал головой, молча соглашаясь с ним, а он ведь даже и не знал, с какими лишениями нам пришлось столкнуться.

— Ну, ничего, тебе ещё пол года осталось, — рассуждал за меня бухгалтер, узнав, что я «годзилла», — самое трудное позади.

А потом нас стали отправлять на цветники на весь день. Во главе ставили Потапа, и мы уговаривали его по дороге, заезжать в магазин, чтобы прикупить себе продовольственных запасов.

На цветниках мы очищали старые парники от вышедших из строя агрегатов, снимали шуфлями мох и плесень с бетонных полов, столов и стен, выметали разбитое стекло и выбрасывали в мусор поломанные трубы и оросительные системы. Работа была уморительной, но всё же лишала нас возможности лицезреть все эти обрыдлые свиные рыла, от которых в роте у меня уже подташнивало.

Потап сидел в углу на табурете, разговаривал по телефону, разрешал устраивать десятиминутные перекуры и особо не подгонял. Я, Гораев, Гурский и Ранко не спеша выполняли свою работу, ощущая на себе всю прелесть так называемой «межухи».

***

В Министерстве обороны часто проходили всевозможные пиршества и сабантуи по тому или иному поводу, когда рядом с первым постом выстилалась красная ковровая дорожка, и полканы с толстозадопузым генералитетом в преисполненном величии своего пафасно-бутафорского существования, прохаживались по ней вдоль и поперек. Часто в министерстве встречали делегации из других стран: России, Украины и оных азиатско-африканских отдалённостей. Пару раз приезжал Сам и тогда караул кричи — вся суточная смена стояла на ушах, то и дело строя показуху и демонстрируя свою боеготовность. Мелкие празднества на уровне министерства во главе с тогдашним министром обороны генерал-лейтенантом Зарубиным, так же потчевались с особым шиком.

В тот раз отмечали выход на пенсию одного из генералов, просидевшего штаны в этих стенах долгие и упорные годы военно-государственной службы. С нашей части выделили бойцов. Комбат указал на нашу роту и с лёгкой руки Студнева послали меня, Гурского и Дубкова. Нам велели облачиться в парадку и на караульном «уазике» завезли к главному корпусу, а от туда прямиком на кухню при столовой. Словами нельзя было передать нашей радости, когда мы узнали, что от нас требовалось. Это ж надо! В наши обязанности входило брать подносы у поваров и относить их к конференц-залу, в котором пьянствовала, гремя медалями, красномордая военщина. От кухни к месту, где нас принимали наманикюренные девочки, которым мы тут же передавали эстафету, лежал весьма продолжительный маршрут. Подносы нужно было доставить с первого этажа на второй, минуя лестничную площадку, потом по коридору на право через двери и в фойе. Вот в этом-то пути и заключалось наше основное блаженство.

Сперва мы только исходили слюнками, перенося подносы по этим длинным коридорам, нервно поглядывая на обилие яств, а покушать генералы любили на широкую ногу: мясо паренное и жаренное, нарезки колбас, рулетов, рульки, фрукты, овощи, салаты и диковинные сладости разжигали наш молодецкий аппетит. Потом я стал замечать, как Гурский стал подъедать с краёв подноса манящие лакомства. Я не растерялся и последовал его примеру. Немного осмелев, мы избрали для себя отличное место для помощи генералам в истреблении провианта — лестничную пролётку. Останавливались на полпути и запихивали в рот всё то, что по нашим убеждениям плохо лежало. В рот лезли кусочки бананов вместе с колбасой, виноградом, сырным канапе и шоколадными трюфелями. Признаться, такая эклектика была самой вкусно и необычно экстравагантной начинкой, которую я только пробовал. Пару раз нас уличил за этим делом «фазан» Дубков.

— Что, не хватает?

— Ясен хуй! — сказал Гурский.

— В роту приедем, я пацанам скажу, до дембеля нашего чернягу жевать будете.

— По хуй, уже положено, — парировал я, дерзко, на его глазах отправляя в свой рот ветчину с оливками.

Дубков некоторое время ломался, но потом вместе с нами стал поглощать предоставленную нам возможность.

К концу мы обнаглели в край, забирая подносы у поварих и с ходу руками заграбастывая из кучи красиво уложенной еды самое вкусное. Поварихи понимающе вздыхали и не порицали наших действий.

— Кушайте, солдатики, в армии такого не подадут…

Ближе к ужину нам дали попробовать вина и мы с радостью отхлёбывали заморскую бело-красную жидкость прямо из бутылок.

Гурский даже заманил молодую повариху в туалет, но та вскоре вышла.

— А, слабачка, испугалась, я как достал свою шнягу, так и обломалась, не смогла, мол муж, говорит дома, я ж не мать Тереза всем помогать, — с удручением признался он.

Где-то к десяти вечера мы успокоились и сидели на стульях возле кухни. Поварихи отгрохали каждому из нас по огромной тарелке еды, а она уже просто не лезла. Не растерявшись, мы быстро укомплектовали всё по пакетам, решив отвезти в роту.

«Уазик» приехал за нами к полуночи и быстро вернул нас в расположение части.

Остатки роскоши мы торжествуя, вручили Потапу и отправились по койкам.

Спалось так приятно, что я во сне, словно на яву увидел, как период наших мук и лишений навсегда растворился за едва различимым горизонтом.

***

Где-то под конец карантина у Кесаря случился залёт и комбат лично отдал распоряжение, взять сержанта под арест.

По словам Нихи, у которого мы попутно расспрашивали о поступивших бойцах и он наводил шороху, что там половина амбалов, скептически относящихся ко всем армейским канонам, Кесарь пробудился от спячки и в корень обнаглел. Малых чеплял непрерывно, ставил на кости, разводил на деньги, не давал курить. В общем, ничего удивительного.

В один из последних вечеров, буквально перед присягой, он зарвался в сушилку и ему весьма не понравилось то, как на полках стояли тапочки. «По дедухе» на самом верхнем ярусе место для тапочек отводилось исключительно дембелям и прочим лычкастым. Молодые ещё не раступились и побросали свои мыльницы на верх, в результате чего тапочки Кесаря оказались на самой нижней полке, низвергши его в касту «неприкасаемых». Такое унижение, видимо, задело ранимую душу дембеля и он повыкидывал все тапки на взлётку, заставив карантин убирать беспорядок, отвешивая пендели неблагодарным и предвещая им ад в роте. Как на зло в расположение зашёл комбат Рысюк и, уличив с поличным тотальную неуставщину, при всех объявил Кесарю десять суток ареста.

На следующий день Кесаря сняли с карантина, и на «уазике» под предводительством майора Швоки отправили на кичу. Радости нашей не было конца. Он пробыл двадцать дней в отпуске, месяц в карантине и ещё десять дней на киче.

Впервые мне показалось, что восторжествовала справедливость, а Гурский заявил:

— Когда «фазаны» уйдут, он у меня умирать будет, после отбоя кофе в постель и пиздюлина на ночь, а скажет слово, переведу с малыми на долбанах в «черты» шестым тапкам.

Приговор был суров.

***

Присяга у «слонов» состоялась 19 июня. Меня, Гурского, Ниху и Гораева, как самых рослых из нашего периода поставили линейными. За неделю до этого Потап показал нам все прелести приёмов и построений в передвижении с раритетными карабинами времён НЭПа в руках. Я лично видел на дуле своего ствола дату 1925 год. Два из четырёх карабинов были перемотаны изолентой.

Утром нарядились в парадку и стали по квадратам. Народу собралось густо. Родители, дяди, тёти, девушки и прочая шушера суетились и, волнительно искали в построенных «коробках» свои чада.

Всё прошло по сценарию, как и в нашем случае, за исключением погоды, поэтому празднество растянулось.

Командир части скомандовал «на кра-ул», и мы повертев в руках хрупкие карабины, разошлись по местам. С час простояли на одном месте, задрав голову к небу, и упёршись в одну точку. Ноги затекли в край. Потом с торжественным маршем в хвосте колоны удалились в казарму.

Дальше было только ожидание, новая жизнь и привилегии.

***

«Слоны» пришли в роту на следующий день после присяги, а наша рота укатила в караул и увидеть их мы смогли только через сутки. История повторялась.

Сменившись с караула, мы застали новое пополнение сидящим на взлётке, подшивая бирки на полученных противогазах. Взгляды их были растерянными и я угадывал в них когда-то и наше необузданное смятение.

Ко мне подошёл Потап, сказал собрать малодых в линейке и всё им разъяснить, так, как это делали они с нами.

Я поспешил к стоящему на тумбе очкарику Раткевичу и он произнёс эту, по-видимому, давно устоявшуюся фразу:

— Первый период, сбор в линейке!

«Слоны» быстро повскакивали с табуретов и направились по назначению, юрко рассаживаясь за парты.

Я зашёл в линейку последним, закрыл за собой дверь, испытывая при этом какое-то мерзкое чувство вины. Я не хотел никому лгать, как лгали нам, слукавить всё же пришлось.

Передо мной сидело с две дюжины новых лиц, среди них я заприметил Дилькевича, высокого и стройного парня с острыми чертами лица, смуглого и коренастого каратиста Кубацкого, губатого Камсу, рябого Рылькевича, мелкого Карпова, медведевато-неуклюжего Бохтыша, угристого Кунаева, багнюка Кунчака, очкарика Падью, круглолицего Севока, перекаченного блондинчика Станова и щуплого Щавлёва. Остальные в тот момент показались мне безликой массой унылых физиономий.

Мы стояли перед ними, дерзко разглядывая их лица. Лычки на нас ещё не повесили, что, по сути, приравнивало нас с молодыми, поэтому разговор следовало начинать осторожно.

— Все будет хорошо, пацаны, вы не бойтесь, смело обо всём у нас спрашивайте и обращайтесь в любую минуту. Вам, как и нам повезло, ваши «деды» свалят через месяц и тогда мы нормально заживём, — сказал я, искренне в это веруя.

— А пока у вас есть две недели на раступку, трогать вас здесь никто не будет, но зато основательно возьмутся за нас, и за все ваши косяки, по голове отстреливать будут нам, — вмешался Гурский. — А потом уж я лично с каждого спрошу.

Его тон вызывал во мне усмешку, он в точности копировал манеру Кесаря. Быстро разъяснил все основные принципы их положения в роте, возможности и огромный список запретов и ограничений. «Слоны» слушали молча и вникали. Мы познакомились, сказали им быть постоянно на чеку и полюбовно разошлись.

— Смотри, Петрович, теперь с вас спрос, мы чисто на забитом, — по завершению напутствий сказал мне Потап.

Ближе к отбою мы стали готовиться к переводу. Игнатюк прожужжал нам все уши о том, как он ждал этого часа, радостно ликуя от предстоящего.

— Я стану «фазаном», буду курить, когда захочу и пох на всё.

Правда, некоторые в лице Сташевского, Напалма и Раткевича опасались, что их перевод не коснётся. Намедни Гнилько пригрозил, что они этого не достойны и за всю их прежнюю ущербность их не переведут, и они будут бегать подай-принеси вместе со «слонами».

Произошёл отбой. Прапорщик Станкович, уходя домой, посоветовал сержантам ограничиться парой тройкой ударов.

— На подъёме ротный Студень, а он сами знаете — крест ещё тот.

— Товарищ прапорщик, всё устроим, как полагается, — сказал Потап.

Мы улеглись. По взлётке прошёлся дежурный по роте Виля.

— Пацаны, только без фанатизма!

Я услышал быстрые шаги босых ног к моей койке.

— Я первым начну, с Петровича, — узнал я голос Гнилько.

Он тут же уселся на мне, как петух на курицу, зажав своими коленями мои руки.

— Ну что, готов, самец?

— Давай уж, производи инициацию…

Далее по моей груди прокатился град мощнейших ударов.

— Хорош! — крикнул ему Потап. — Каждый должен оставить свой след.

Я задыхаясь, услышал в другой части расположения град ударов по голым торсам. Вскрики и стоны поглотили казарму.

Лица передо мной сменялись в дикой очередности и вскоре я просто перестал ощущать боль, грудь распухала, как пирог в духовке, и я чувствовал себя потаскухой, которую пустил по кругу весь третий период.

Через пять минут побоище утихло. Я услышал смех довольного Игнатюка и по возгласам остальных понял, что в «фазаны» перевели весь наш период.

Поднялся с койки лишь через десять минут, сбегать посмотреть в душевую на состояние своего тела. В зеркале грудь была устойчивого вишнёвого цвета с ужасными кровоподтёками, напоминая растрелянную мишень в тире.

К утру боль отступила, но любое лёгкое прикосновение к избитому участку приносило ужасный дискомфорт.

На подъёме мы построились во вторую шеренгу, прикрывшись «слонами», но бывалый старлей Студнев выборочно заставил поднять майки Муке, Рацыку и Индюку. Наличие синяков было очевидным.

— А знаете, что я сделаю, — сказал ротный. — Посажу ка на кичу самого тихого сержанта Пушкаревича, пусть всем будет уроком.

Смуглый Пушка даже побледнел.

— Надоели мне эти ваши традиции, — подытожил Студнев.

Нас же всем периодом вместо развода по старинке отправили на дровяной.

— Я — «фазан», пацаны, — не унимался Игнатюк, — наконец-то!

— И радости в этом особой нет, — сказал Гораев.

Мы кури, поглаживая свои раны и молчали, вдыхая запахи раннего лета.

Пушкаревича так и не посадили, а нас ожидало воспитания вновь прибывшего пополнение.

***

Две недели на раступку «слонов» пролетели незаметно, они, конечно, интересовались у нас всякими нюансами по службе, но в большинстве случаев основные моменты с запретами никто с ними особенно не оговаривал. Я старался дистанцироваться от этого мракобесия, надеясь проскочить на шару.

Первым стал возбухать Гнилько: то «слоны» покурили без разрешения, то в бытовке кто-то заснул, то сигарет, видите-ли, вовремя не нашли. Дошло до того, что «слон» Камса повздорил на «стелсе» с Раткевичем по поводу положенных ему кусков черняги, завязалась потасовка и Раткевич получил по лицу. Кубацкий послал Ниху, когда тот сделал ему замечание по поводу не чищенных берцев.

— Хули вы «слонов» не раступливаете, — негодовал Гнилько, — мы уйдём, они ж вас тут поуничтожают в корень, во что вы, суки, роту вторую превращаете?!

У меня на сей счет были другие домыслы. Бить кого-либо я не собирался и при случае увиливал.

Чтобы привить нам толику агрессивности, новоиспеченные «дедушки» стали употреблять в отношении нас старые добрые методы. Я видел, как Гнилько снимал кепку с Игната и со всей дури пробивал ему кулаком по черепу. Такие удары, видимо, отрезвляли «фазанов» и меня охватывала безудержная лихорадка смеха, когда тот же Игнатюк загонял весь «слонятник» в сушилку, и пробивал каждому из них «лосей». Чучвагага и Гурский, вкусив жажду власти, стали поддавать «слонам» с ноги.

С каждым разом новички понимали, что во второй роте особое отношение к низшей касте и вскоре приобрели этот удручающе-запуганный вид. К слову, в каждом роте и подразделении части, не говоря уже о других частях в нашем краю, неуставные взаимоотношения различались. В первой и третьей ротах в «фазаны» переводили за деньги, со «слонами» жестили не так откровенно, и иногда у меня складывалось впечатление, что мы хлебнули лиха побольше остальных.

— Петрович, бери пример со своего периода, — сказал мне как-то Потап. — Не будешь гонять «слонов», тебя «шакалы» так загоняют, что даже Кесарь малиной покажется.

А потом практически после каждой вечерней прогулки дембеля стали требовать исполнения для них «Демобилизации». Снимая берцы, кто-то из «слонов» приносил мне гитару (музыкантов среди них не оказалось) и в бытовке, надрывая голос и, едва не разрывая струны, я пел им эту всеми до боли известную песню. На припевах подпевала уже вся рота. Если ответственным оставался прапорщик, устраивали мини-концерт. При Лёве и Студне дембеля тушевались. Секач лишь просил исполнить его любимую «Ковыляй потихонечку» и горлопанил её вместе с нами. Голос у лейтёхи был неплохим, и напоминал мне баритон гопотечного дворового романтика.

После отбоя «слоны» делали «дедам» чай, бегали им за тапочками, искали по любой прихоти необходимые вещи, заправляли за ними с утра кровати и, глядя на них, мне становилось жаль эти печальные тела.

***

Через десять суток в роту прибил сержант Кесарчук. Кичман оставил свой отпечаток на его осунувшемся и побледневшем лице. Он значительно отих и когда наша сержантура обступила его со всех сторон, обнимая и радуясь его возвращению, я заметил, как у него на глазах выступили слёзы. Всё таки система сломала этого гнусного выскочку, нагнула и как следует отымела.

Прошло несколько дней и я не припомню, чтобы он наглел и высказывал какие-нибудь реплики в нашу сторону. «Слонов» он практически не трогал и вообще был молчалив, держась в стороне от всех событий.

Как-то в каптёрке, помогая Индюку наводить порядок, перебирая различные тряпки в шкафах и шуфлядах, в то время, как Мирон с Кесарем сидели за столом, попивая чай, потчиваясь «слонячими» конфетами, оставшимися после присяги, Мирон спросил:

— Ну что, Петрович, сильно напрягал тебя Серёга в карауле?

Я посмотрел в его сторону и мне показалось, что Кесарь немного замялся.

— Ну так, минимально…

— Да не гони ты, я слыхал, как вам доставалось, даже ваши «деды» нас так не чепляли.

— Я не имею никаких претензии в отличии от других, — сказал я, припомнив слова Гурского.

Кесарь нервно заёрзал на стуле.

Он прекрасно понимал, что когда его период уйдет на дембель, ему придётся ещё десять суток околачиваться с нами, а там гляди, вспыхнут старые обиды, да и «слонов» новых две дюжины, история могла приобрести всякий окрас.

В период нашей «слонячки» ходила байка, что пару лет назад в третьей роте охраны одного лютого «деда» посадили два раза на кичман за дедуху и оба раза на десять суток. Его период ушёл перед обедом, а после ужина, все страдающие от его гнёта «слоны», опустили дембеля головой в унитаз и перевели по лбу шестым тапкам «в черты». После отбоя он делал всем чай, постоянно бегал по задачам, а его расшитую дембельскую форму разорвали на половые тряпки.

Так свергались деспоты и Кесарчук это прекрасно помнил. Мои слова не на шутку его встревожили.

***

На третьем посту я беспрерывно патрулировал свой небольшой отрезок маршрута: с десяти утра до девяти вечера от второго запасного входа в министерство, вдоль второго поста, через продовольственный склад по аллее прямо до границы первого; после девяти вечера периметр значительно сокращался и я патрулировал, доходя лишь до второго поста.

В караулке мы, уже переведённые «фазаны», не отказывали себе в излишествах. Свободно ходили в министерский чифан, курили и по возможности спали. На кухне ели не спеша, по долгу просиживая за столом, попивая ароматный чай из магазина. Ели бутерброды, обильно смазанные толстым слоем шпика, посыпая его сверху приправами. Яство было питательным и многоколорийным. Чувство голода моментально улетучилось, тем более, что теперь на кухню мы могли заходить, когда вздумается и брать, что захотим. Пайки хватало всем.

На втором посту в смену со мной попадал Гурский и мы постепенно с ним сблизились. Он оказался весьма весёлым и изобретательным малым.

После девяти вечера мы почти не патрулировали маршрут, встречались на линии границ постов и вели длинные двухчасовые беседы, прерываясь лишь на звонки из караулки, возвращение «уазика» с «дальняка» и когда кто-то стучал в калитку.

Байки в основном травил Гурик, я же, как обычно, был сдержанным слушателем, уже успев смириться, что не найду в этих стенах достойного собеседника, который бы меня понимал и мои размышления были бы ему интересны. Гурский трепался о том, как придёт домой, месяц не будет слазить со своей невесты, потом жениться на ней и они нарожают кучу детей. О том, как обратно вернётся на стройку сварщиком, о беспробудных пьянках и кутежах в своём родном Могилёве.

На пост Гурский брал с собой сигареты и мы, прислонившись на корточках к министерству, молча смолили, прикрыв ладонью свои огоньки. Погода была шикарной. Летние ночи короткими и прохладными. Мы — «фазаны», нам всё по фени, скоро домой.

Потом от нечего делать, ближе к утру рубились, присев на бордюре напротив «Олимпии». Спали по пятнадцать минут и ни разу не прозевали будильника.

Секач перестал проводить подъёмы по тревоге, так что бояться было не кого.

Жить стало лучше, жить стало веселей.

Днём с третьего поста открывался отличный вид на город. Министерство стояло на возвышенности и я прекрасно мог видеть реку Свислочь, набережную, вышку телестанции, мост через реку и людей, прогуливающихся по парку Марата Казея, вдоль набережной, где когда-то со своей юной невестой Мариной фотографировался убийца Кеннеди Ли Харви Освальд.

Я мысленно завидовал прохожим, как и на четвёртом посту, правда жизнь города, за чугунным забором казалось слегка отдалённой и не такой доступной.

Когда смены выпадали с «дедом» Корягой, ночью на меня нападала тоска и сонливость. Яйца набрякали тяжестью от того, что я за неимением возможности давно не спускал, а член стоял только при слабой мысли о противоположном поле и я вдавался в безудержные воспоминания о прекрасном саитии, когда-то, где-то, с кем-то, иногда даже ловя себя на мысли, что может быть я девственник и полового акта у меня вообще никогда и ни с кем не было. Я вспоминал лица, позы, тела, дабы отбросить дремоту, наваливавшуюся непосильным грузом на мои веки.

Я вспоминал самые грязные вещи, проделываемые мной на гражданке. Член разрывался от приятной боли и это приносила мне сладчайшее удовольствие. Я хотел трахаться, как никогда на свете и это ощущение неудовлетворённой ограниченности, выращивала на моей спине невидимые крылья и я словно парил над штабом, возвышался над городом и улетал прочь в облака.

Караулка тем временем стала напоминать конфедерацию: каждый ограничился кругом своего общения, состоящем из двух-трёх лиц. Потапенко был сам по себе, подолгу просиживая с телефоном на лавочке в сквере, болтая со своей женщиной, Секач дремал в начкарке, лишь к полуночи вылазя в бодряк попить кофе с Ракутой. Коряго общался с Аней и Ветрашем, такими же неприметными тихонями, Ниха с Захаром. Выделилась коалиция Гораев-Лесович-Ратьков, Мука витал в своих мечтах, с Напалмом никто не общался, я же на время скооперировался с Гурским, а одиночка и вечный ворчун Гнилько практически нас не трогал, уходя по долгу на турники, качать свои мышцы. Ранко и новый водитель «уазика» вообще были неприметными персонами и их присутствия даже не замечали. Курюту с караула перевели в роту.

Глубокой ночью, когда Ракуте наскучивало общество туповатого Секача, он брал меня с собой на длительные обходы по коридорам министерства, проверять опечатанность дверей, сигнализацию, отмечаться у дежурного по штабу, а после идти курить в туалет на третий этаж. Ракута запирался в кабинке и разговаривал по телефону со своими подругами. Я размещался на широком подоконнике долбана и смотрел через окно во внутренний дворик, где одинокий фонарь освещал стены спящего министерства, стоящий перед аркой БТР и груду не убранной щебёнки подле. Из открытого окна доносились дрожжевые запахи пивзавода «Аліварыя». Грустить было неуместно.

***

«Слонов» воспитывали в корень плохо, почти ничего им не объясняя и уж тем более не запугивая их. Я, осознав, что лычки мне не повесят, и, стало быть, кричать ни на кого не придётся, вообще находился в полной прострации. «Слоны» чувствовали определённую вольность и в итоге на ночной прогулке Потапу совершенно не понравилось, как при команде «прямо» первый период вяло вдарял по асфальту каблуками своих берц, словно ребята уже послужили, либо боялись испортить подошву.

Влетев в расположения, Потап принялся рвать и метать, таким я его ещё никогда не видывал. Пробил близстоящих «слонов», влетело Дилькевичу, Карпову и крепышу Станову. С ними в общую мясорубку попали Игнат и Чучвага с Раткевичем.

— Почему «слонов» не раступливаете?! — ревел на нас Потап.

Наш период был тут же поставлен на кости в сушилке. «Слонов» отправили в расположение. В сушилке Потап устроил нам тёмную, рьяно пробивая с ноги по нашим уже немного зажиревшим рёбрам.

— Желательно я ещё раз увижу забитость первого периода! — причитал старшина.

Я стоял на костях и в сердцах заливался смехом, на столько бесполезными и пустыми были его агонизирующие наставления и зароки, что нам оставалось лишь с серьёзными лицами, молча кивать ему в ответ.

Потом Потапенко зарвался в располагу и основательно прошёлся по «слонам», наглядно демонстрируя нам, как надо воспитывать молодежь. Я слышал глухие удары, по взлётке летали табуретки, переворачивались матрасы и тумбочки со всей находившейся в них утварью.

Вернувшись в распаложение мы узрели тотальную разруху и заставили «слонов» навести порядок.

«Слоны» не на шутку струхнули и в спешке исполнили все указания.

В последующие дни они стали более кроткими, сговорчивыми и весьма исполнительными.

***

Вскоре в караул после сдачи экзаменов стала поступать свежая партия нового пополнения и тягловой силы, приходя нам на достойную замену. Первыми в караул прибыли Дилькевич, каратист Кубацкий и Севок с медведеватым Бохтышем, потом качёк Станов и Кунчак с Карповым. «Дедов» Ветраша, Аню и Корягу отправили в роту, над нами остались стоять только Секач, Потап и Ракута с вернувшимся на время Кесарчуком. Но Кесарь был уже не тот, песочил иногда «слонов», да и то, исключительно по делу.

Меня, Муку и Лесовича с Ранкой вскоре должны были депортировать в роту для несения других нарядов и ГРУ. Мы особо не наглели и относились к «слонам» снисходительно, заставляя их лишь поддерживать порядок в помещении, не тупиться и зубрить статьи. Однако Гурский с Нехайчиком быстро показали новичкам, кто дома хозяин и всячески угнетали их своим нравоучением, ознакамливали с «красными драконами», «кабиной», разливая перед ними по всей взлётке вёдра с водой. Я отсиживался на кухне и глядел, как бедолаги убирали всё, что только можно, с жалостью сканируя их бледные и уже изнеможённые лица, представляя, как пол года назад и сам корячился над всем этим. Желания прийти им на помощь не возникало, да и не положено уж было.

Рубился на стульях, ставя молодёжь «на фишку» и единственное, что меня всё-таки интересовало в этом периоде, так это кто первым из них предпримет попытку вылазки в чифан. И когда за молотком к сантехникам отправили простофилю Дилькевича, я только гадал, каким образом он придёт к этому хитроумному плану.

За третьим постом в караулке был закреплён латок с ключами от всех дверей министерства, и который при вскрытии всегда необходимо было опечатывать. Со мной на посту числились Бохтыш и Карпов. Я вкратце объяснил им все обязанности, но сам прекрасно понимал, как по первому из-за груза всевозможных задач и требования, такая информация запросто улетучивалась из головы.

На посту я не пробыл и пяти минут, как мне позвонили из караулки, на обратном конце линии был голос разгневанного Потапа:

— Живо сюда!

На замену мне выскочил растерянный Карпов и по его взгляду стало понятно — что-то случилось.

Я зашёл в бодряке и увидел печальную картину: на костях в упоре лёжа стоял Гурский, Гораев, Рацык и Ниха, «слоны», переминаясь с ноги на ногу, толпились чуть поодаль, угнетённо глядя на это уже так опостылевшее им наказание.

— Падай на кости, — монотонно сказал Кесарь и я уже было ужаснулся, что к нему вернулось прежнее безумие.

Встал рядом со своим периодом.

Из отдыхающей вышел Потап с дубиналом.

— Почему ключница не опечатана, Петрович?

Я сразу понял, что друзлый медведь Бохтышь позабыл исполнить эту процедуру.

— Я вам ещё раз повторяю, пока вы будите тупить и забивать на раступку «слонов», ваши кости врастут в эту плитку.

А далее по нашим почкам прокатился град ударов.

В тот момент мы, конечно, могли взбунтоваться против всех этих дембельков и Секача вместе взятых, превосходя их численностью, но этот непонятный страх раболепия, который в нас укоренился, напрочь лишал всяких героических восстаний. Стоя на костях, я лишь думал, что с остальными такого больше не произойдет и пусть они воочию будут свидетелями отмирающих порядков.

***

В роте ко мне подошёл прапорщик Станкович и сказал, что понадобится моя помощь.

— Ты у нас, как вроде, учитель истории, а тут Яровец, прапор третьей роты в универ поступает, надо ему подсобить.

Я, конечно, согласился, догадываясь, что мне придётся заняться репетиторством.

Зайдя в каптёрку третьей роты, я застал Яровца копошащегося в груде разбросанных по полу фуражек.

— О, — завидя меня, возрадовался он, — нака, примерь!

Я примерял фуражку. Вроде бы подходила.

— Так, сейчас брюки с рубахой найдём, ну и туфли по размеру.

Пока на меня искали форму, я недоумевающе смотрел на этого былинного молодца и совершенно не понимал, что от меня потребуется.

— Короче, в пятницу у меня последний экзамен по истории Беларуси, надо тест хорошо написать, потому что до тебя мне два дибилойда по биологии на тридцать балов накатали и по мове сорок пять, учителя хреновы, всю часть перерыл в поисках знатоков, смотри, братан, надо не подкачать.

Как оказалось, мне следовало явиться на тестирование в БГЭУ и под документами прапорщика Яровца сдать тест.

— Да ты не ссы, фотка на удостоверении неразборчивая, скажешь с учений недавно, дождём размыло, ну ты ж историк, должен что-нибудь придумать.

Я взглянул на удостоверение, фотография была потускневшей и не чёткой, но голова по контурам смахивала на мою.

— Там бабки проверяющие, как военного завидят, так сразу и пукают, к людям в погонах всегда доверие, такая психология.

Деваться было не куда, а отказывать не удобно, да и самому мне уже не хватало прежнего адреналина.

В пятницу сменился с караула, поспал только по дороге обратно в часть. На КПП меня перехватил Яровец и сразу с «Маз-а» повёл домой. Благо неподалеку он снимал квартиру. Там меня переодели и бегом к университету.

В этом нелепом прикиде я чувствовал себя, как школьник, напяливший папин балахон. По Яровцу было заметно волнение. На ступеньках у входа мы покурили.

— Ты давай там, не трухай, пиши себе не спеша, чтобы всё по уму.

Я зашёл в вестибюль, народу было густо. Гражданские сновали туда-сюда, а на меня, казалось, белую ворону, никто не обращал внимания.

Поднялся наверх, нашёл нужную аудиторию и быстро подошёл к женщине на входе, преисполненный суровым видом и решительностью.

— Ой, а что это у вас лица не видно? — тут же спросила у меня, растерявшись женщина, разглядывая моё липовое удостоверение.

— Да вчера с учений из Казахстана прибыл, а там две недели дождь проливной, так всё в нагрудном кармане и размыло, я только в части приметил.

Женщина полистала эту мятую книжечку и вернула мне обратно.

В аудитории я занял место на дальних рядах и сел в кагале юных девиц. Парни составляли меньшинство. Я тут же вспомнил свои первые госы, волнение и результаты.

Без подготовки я рассчитывал на худшее. Но как только нам раздали бланки, я был ошеломлён. Во-первых, тестирование по истории Беларуси было на русском языке, что совершенно меня разочаровало, во-вторых, вопросы были на уровне пятого класса. Пару раздумий возникло лишь под конец задания.

Закончил одним из первых, потратив на тестирование около полу часа.

Выйдя из аудитории, зашёл в туалет, смочил лицо и посмотрел на себя в зеркало.

«Гісторыя Беларусі па-расейску, вы сур’ёзна?»

Мне было стыдно, противно и, я злобно пнув двери, выбежал на улицу, глотнуть воздуха.

Яровец завидев меня, судорожно выбросил бычок.

— Что случилось? Тебя выгнали?

— Да нет, написал.

— Так быстро?

— Ну да.

Прапор потёр руки и крепко стиснул своей лапищей мои плечи.

— Мужчина!

— Я знаю…

От буйной радости мы направились в магазин. Яровец купил водки и пельменей. На его квартире мы быстро приготовили наш обед, разлили по тарелкам майонез и принялись распивать горькую. После третьей рюмки я уже окосел, но прапор велел приговорить бутылку до конца, сетуя, что в роте при случае меня отмажет.

К КПП я шёл вольтами. Плац же пришлось обходить окольным путём. Зайдя в роту, все офонарели от моего вида. Духан стоял на два метра.

— Так, Петровича не трогать, пусть отдыхает, — сказал нашим довольный Яровец.

— На мою койку его уложите, — тут же отдал распоряжение «слонам» Потап. — Если что, он дежурный по роте, спит перед ночью.

Я лёг на кровать и проспал до ужина. Меня никто не трогал, а Станок после пайки вообще разрешил отбиться.

Через две недели стал известен результат тестирования, я написал на семьдесят девять балов, даже выше, чем свой экзамен пятью годами ранее. За эти годы тестирование деградировало в край. Хотелось совершить побег и справить нужду около министерства образования.

***

В начале июля нас часто стали гонять на шарашки к резиденции президента в Дрозды. Для базы выделялся огромный фирменный автобус с мягкими, комфортабельными сидениями, плазменными телевизорами и персональным туалетом внутри салона. Из батальона охраны выставлялось тридцать человек. Основной костяк составляли дембеля и счастливчики из наших «фазанов». Прапор брал кошерный поёк на душу в виде банки тушняка, сока и крекерами в упаковке по двадцать штук.

До резиденции был час езды, и мы погрузившись в дорогу, сладко дремали под фон ментовских сериалов, транслирующихся по развешенным телевизорам.

На подмостках резиденции нас встречал охраняемый блокпост и каждому приходилось пройти тщательную проверку в комнате охраны. Мы предъявляли свои военники и нас шмонали на колюще-режущие предметы.

К самой резиденции нас не подпускали. Загоняли на отшиб, окультуривать ландшафт, выдав сподручный инвентарь.

«Дедушки», понятное дело, отсиживались в теньке, лишь Ромашев и Аня вскапывали с нами дёрн, подвозили на тачках землю, чтобы Всенародноизбранный, прибыв на свою дачу и, окинув взором даль, мог насладиться идиллией близлежащих окрестностей.

До обеда горбатились, не покладая рук. Спасали ситуацию трели птиц и лёгкий прохладный ветерок.

На обед нас выпускали за территорию резиденции к автобусу и мы, разлёгшись на траве, с наслаждением поглощали тушняк, закусывая его солёными крекерами и запивая всё сладким соком.

Как-то к нам с Гурским и Гораевым подсел Мирон.

— Смотри, Петрович, твоё бездействие к «слонам» может сыграть для вас плохую шутку. Малых нужно дрючить, а то растащатся.

— А ты нас дрючил? — спросил у него я.

— Нормальных пацанов я не трогал, это дело сержантов, а вот особо обнаглевших припахивал. Чучвага с Индюком тоже сперва понтовались, а видишь какие сейчас раступленные, по круче вашего. То что вас в караулке немного зашугали, это конечно плохо, но всё же, проблем с вами много не возникало. А я вот вижу среди этих «слонов» много ленивых жоп. Раткевичу вун вашему Комса переехал, Ниху, сержанта будущего, слышал, посылали…

— Мы уж как-нибудь сами разберёмся.

— Ну смотри, попомнишь потом мои слова.

После обеда мы снова направлялись копать землю и так до семи вечера.

Я же остался при своём мнении.

***

Лето было в самом разгаре. Духота стояла беспросветная. Возвращаясь в прохладную караулку, мы снимали берцы и ходили в тапочках, давая ногам немного поостыть. Вспоминая лютую зиму и отмороженные кончики пальцев, я всё же был готов заливаться ручьями пота, нежели заново ощутить всю эту собачью тряску и лязг зубов.

Воду пил из-под крана, холодную и освежающую. Кисель в баках успевал нагреться и потреблять эту мерзость было совершенно невыносимо.

Ближе к ужину я стал чувствовать, что охрип, голос мой изменился до неузнаваемости, но горло не болело. Такая аномалия по началу даже умиляла, но когда поднялась температура, я забеспокоился.

На пост выходил уже с упадком сил. Ноги еле волок, меня кидало то в жар, то в холод.

Поспал немного в отдыхающей. За час давление спало и я вроде бы почувствовал облегчение, но утренняя, летняя прохлада пошла не на пользу.

Последняя смена стала настоящей пыткой. Голова раскалывалась, а температура поднялась не на шутку. Возле третьего запасного выхода из министерства лежали тюки скрученного ковролина, как раз за полем зрения камеры. Я едва стоял на ногах и чтобы просто не свалиться в обморок, сперва садился на них, а уж присев, и вовсе ложился на бок. Засекал время и ставил на каждые десять минут будильник.

Солнце едва показалось на горизонте парка Горького, а я уже ждал скорейшего завершения своей смены.

В караулку я зашёл мертвецом.

— Петрович, ты живой? — занервничал Потап.

— Температура…

— Да косарь он, — вмешался Ракута.

В роту прибыл вообще никаким. Мирон, будучи дежурным, померил мою температуру и уложил на два часа в после караульную отдыхающую. Проспав до обеда я не почувствовал себя лучше и после пайки, которая мне совершенно не лезла, тут же отправились с Мироном в санчасть.

Там мне померили температуру, давление, посмотрели горло и пожилая врачиха сказала:

— Ну что ж, голубчик, у вас ангина.

— Ангина? Летом? — запротестовал я.

— Неделю, как минимум лежать будешь…

Меня отвели на второй этаж в пустую палату, и я приняв несколько пилюль, тут же отрубился на мягкой, свежей койке.

***

Я проспал целые сутки, беспробудно и крепко, нормально выспавшись за эти восемь месяцев, и успев забыть, что где-то ещё существует сон. Проснулся лишь к обеду следующего дня. Сходил на кухню и немного поел. Я был слаб, но температура сошла на нет. До вечера пробыл в постели и спокойно проспал следующую ночь.

Утром меня разбудила медсестра и велела идти на «стелс» за пайком. В санчасть прибыло пару «дедушек» из других подразделения, один с переломом, другой с простудой. Их разместили в соседней палате и кому-то следовало нас накормить.

В течение дня я ознакомился с перечнем литературы, находившейся в медсанчасти и сделал выбор в пользу нескольких журналов «Нёман». Перечитывал Андрея Федаренко и Анатолия Козлова. Лежал и думал, как бы это покурить.

Через день меня стали гонять на уборку территории. Утром приходилось мести двор от листьев и иглицы, вечером убирать первый этаж санчасти, со всеми этими вениками, швабрами и тряпками. Но всё же это было жалкой работёнкой в сравнении с ротным полатёрством.

Ходил на процедуры, ел, спал и так привык к отдыху, что не заметил, как пролетела неделя.

На выходные ко мне приехала мама и привезла сумку сладостей, которые я не спеша поджёвывал, наслаждаясь чтением. По вечерам «деды» смотрели телевизор в фойе, а меня садили на вахту за так называемый ресепшен санчасти. С двенадцати ночи и до трёх утра приходилось сидеть в карауле, я пользовался моментом и продолжал жадно читать, дожидаясь проверяющего, который оставлял в журнале роспись обхода, и уже после закрыв дверь на ключ, отправлялся в постель.

В воскресение вместе со старшиной Сладковой пришлось стричь кусты вдоль штаба, она покрикивала на меня, чтобы я ровнее подрезал ветки и говорила с кем-то по телефону.

К вечеру ко мне в палату положили старшего сержанта Гнилько, у него что-то случилось с ухом.

Перед отбоем он передал мне свой мобильник, на другом конце линии был Виля:

— Петрович, ты нормальный? Мне неделя до дембеля осталась! С какого я ещё на дежурства хожу? Желательно тебя завтра в роте не окажется!

***

По приходу в роту, я сразу же был поставлен перед фактом, что на следующий день заступаю дежурным. «Деды» уходили через три дня, и топтать наряды им давно уже было не в стать, со всех щелей смердело гражданкой, но нам от этого легче не становилось. Мука уже восседал за столом дежурного и что-то маниакально записывал в гору журналов, по его лицу было видно, что он не спал всю ночь.

На утро после пайки я с двумя «слонами» высоким и тощим Винокурчиком, и заспанным Бохтышем построился перед оружейкой, держа в руках папки с обязанностями. Толком ничего не зная, я по рекомендациям Муки, выучил первых два абзаца обязанностей дежурного по роте, мол дальше на разводе не спрашивали. «Слонам» указал учить обязанности, обнадёживая их положенным сном, если на разводе они не затупят.

Без десяти минут девять Мука вскрыл оружейную и выдал нам штык-ножи.

— Братан, это заёб, — сказал он мне около ящиков с оружием, лицо его было бледным и измученным. — На тебе, считай, вся рота повисает, надо конкретно знать, что делать, при чём пошагово. Днём ещё терпимо, но вот после ужина начинается самое месилово.

Я взял штык-нож и вышел со «слонами» на улицу, построившись в ряд на маленьком плацу. Рядом с нами встал заступающий наряд третьей роты с дежурным Ковшиком. Паренёк, как и я всю службу провел в карауле на пятом посту. Мы оба были совершенно неподготовленными к этим новым испытаниям бойцами и один чёрт ведает, кто придумал поставить нас на эти должности.

Прапорщик Яровец особо не проверял знание наших обязанностей, всё благодарил меня за оказанную помощь в тестировании, едва пожурив Ковша за то, что его «слоны» плохо подшились и прописал ему смачную колыбаху.

На улице простояли с пол часа и вернулись в роту, приводить себя в порядок. Возле оружейки отирался ефрейтор Мирон, и, завидев меня, жестом руки отвёл в бытовку.

— Короче, я знаю как тебе тут тяжело будет после нас всё разгребать, тем более ты новичок в этом деле, поэтому я для тебя накатал небольшую шпаргалку, это только потому что ты пацан нормальный, да и прапор всегда про тебя говорил, а у него в этом деле чуйка, — в руках Мирон держал свернутый лист бумаги. — Но ты должен мне пообещать, что никому это не покажешь.

Я кивнул и Мирон положил мне в руку свои записи.

— Спасибо потом скажешь.

Не осознав сразу, какие знания оказались в моём распоряжении, я спрятал врученную мне депешу во внутренний карман кителя, и вышел со «слонами» на развод.

Развод происходил на главном плацу. Все подразделения выстраивались по ротно, в итоге сперва шли кинологи и связисты, потом комендантский взвод, пахавший на КПП, далее батальон охраны, рем. рота, автобат и замыкало стойло печальное ППУ.

Через десять минут к нам явились сменяемый дежурный по штабу и вновь заступающий, вдали, около трибун, стояли их помощники. Младший по званию капитан Иванченко скомандовал становиться, отпарировал приветствие новому дежурному и развел нас по шеренгам в два шага.

Новый дежурный майор Жёлудев, уже не безызвестный армейский юрист в тонкой оправе очков, с бледным ледяным лицом прошёлся по нашим рядам, выборочно опросив у некоторых обязанности. Выслушал дежурного первой роты Шаренко, и спросил обязанности у дневальных. «Слоны» отвечали неуверенно и Жёлудев обратил его внимание на плохую подготовку своих подопечных:

— Ты молодцев то своих воспитывай, — сказал майор, — а то я вечерком могу зайти, проверить.

Осмотрев заступающий наряд, он вышел на середину плаца и в течение десяти минут своим монотонным, металлическим голосом доносил нам информацию об особых мерах предостережения, неустанно следить за порядком в роте, напоминая об уголовном кодексе за любые виды нарушений.

После развода мы направились в роту и началось моё первое дежурство.

Сперва мне следовало принять оружейную, пересчитав по журналу наличие всего оружия и патрон. Мука кимарил в углу на стуле, сонно мурлыча мне под нос, что делать. Я открывал шкафы и сейфы с припасами, долго сверяя всё с приведённым списком.

Потом проверил дежурные журналы, «слоны» приняли порядок в расположении, бытовке и душевой, и мы вместе с Мукой отправились в канцелярию к ротному.

Студнев сидел за столом, ленно перебирая какие-то документы.

— Всё проверили? — недоверчиво покосился на нас старлей.

— Так точно, — ответил Мука и вверил ему в руки стопку журналов.

Студнев нехотя стал перелистывать исписанные страницы.

— А это что? — недовольно прогундосил Студень.

— Описка, товарищ старший лейтенант, — глянув на замечание, отрапортовал Мука.

— Наклоняй голову!

Мука нерешительно наклонил к лейтёхе макушку.

Студнев взял всю гору журналов в твёрдом переплёте и с размаху вдарил ему по голове.

— А ты что смотришь, проверяющий, иди ка сюда, — сказал мне Студень.

В ту же минуту я прочувствовал по своим мозгам отрезвляющий бич ротного.

— Переписать заново и разборчивым почерком, желательно я ещё что-нибудь увижу, до отбоя мне сменяться будете.

Сменялись мы однако до обеда. Мука удосужился накосячить ещё несколько раз и мы получали по голове снова и снова.

Бедняга не спал всю ночь, вникая во все прелести наряда, поэтому его неосмотрительность была простительна. Мне же приходилось носиться по роте и докладывать о состоянии дел любой оказавшейся в периметре расположения «фишке».

На обед вёл всю роту в столовую, командуя «раз-два, прямо», поглядывая по сторонам, ибо если вблизи замечались командиры и замы по части, следовало мгновенно реагировать и командовать» смирно, налево-направо, строевым — марш».

«Деды» шли в развалку, в ногу шли свои, а «слоны» чётко по команде, долбили асфальт каблуками за всех. Потап с меня посмеивался и увещевал кричать командным голосам.

В «стелсе» я впервые сел на один из полагеновских столов, ел не спеша, давая возможность каждому благополучно закончить свою скудную трапезу.

После пайки отправил роту на развод батальона. Там были получены задачи на день.

В роте пришлось разгруппировывать людей по работам: на дровяной, подметать плац, на помощь наряду по столовой, уборку холодной и иных бытовых урядиц.

«Дедушки» под видом уборки расположения остались в роте.

До ужина в располаге повисла определённая тишина и спокойствие. По уставу мне было положено четыре часа сна на койке, но Студнев за утренние косяки с Мукой нашёл мне работу, и я не отбился.

Дневальные поочередно сменяясь на тумбе, выполняли мелкие поручения, поддерживая в роте порядок и бегали за тапочками «дедам».

Я успел изучить свои обязанности, перебрал все документы и журналы, связанные с моей непосредственной задачей дежурного, наслаждаясь лишь тем, что спокойно сижу за столом.

После пайки, как и уверял Мука, начался ад. Все митусились по взлётке, готовясь ко сну и новым нарядам, исполняли прихоти «дедов», а мне приходилось по зову старожил выделять для них свободную рабочую силу, напрягая любого попавшего в поле зрения «слона».

— Петрович, я же не успею побриться?! — сказал мне рассеянный Бохтыш, когда я отдёрнув его от дел, заставил бежать к Тавстую.

— Ща вспыхнешь у меня, «слоняра»! — каким-то не своим, потусторонним голосом крикнул ему я.

Ночью трясся от каждого шороха и даже как следует не приснул.

Без десяти шесть утра в роту пришёл старшина Карач, и я в три строевых отрапортовал ему, что за ночь происшествий не произошло.

— Ты чё, Петруха, ёбанулся? «Шакалам» так отчитываться будешь. Я ж «контрабас». Нормально скажи, как прошло? — выкатив на меня глаза и, протянув руку, сказал он.

— Всё ровно.

— Ну и отлично. В шесть буди это стадо.

Ровно в отведённое время я скомандовал дневальному производить подъём.

Смешно было наблюдать, как сонные тела впопыхах воспревали из коек и нахлобучивали на себя тапочки. Медлили лишь «дедушки».

Выстроив перед Карачём роту, я отправился в штаб за ключами от оружейки, подробно изучив за ночь записки Мирона, где он практически по часам расписал для меня инструкцию суточного наряда.

Получив ключи от КХО, пошёл харчеваться на «стелс». Ночной стресс и недосыпание отыгрались на желудке, и я поглотил двойной объем пайка.

Потом в роте дремал в тёплой бытовке, дожидаясь смены наряда. Новым дежурным заступал Индюк. В этом деле он был на порядок выше нас с Мукой, отбарабанив всё это время дневалом и вопросов с ним не возникло. Мы сменились до одиннадцати утра и меня даже отбили на положенных два часа. «Слонов» прапорщик отправил на склад разгружать ящики с тушёнкой. Я лежал в кровати и думал об их незавидном положении.

***

Не дожидаясь ухода наших «фазанов», мы с Чучвагой попросили старшего сержанта Пушкаревича сделать нам напоследок модные причёски с переходом, как у американских морпехов. Такие причёски имели право носить только переведённые бойцы.

Завидя нас, Потап разразился скандалом, мол что за беспредел, дембеля ещё не ушли, а мы уже с ними на равных.

К удивлению Кесарь умерил его пыл.

— Пускай, им уже положенно, они заслужили.

По «стелсу» на ужине мы с Чучвагой ходили королями, приподняв носы и демонстрируя остальным нашу привилегированность.

А через пару дней такие причёски развелись во всех подразделениям, как грибы, рождая лица новых «фазанов».

***

Второе дежурство оказалось сложнее первого. В подчинение мне дали двух других «слонов» Камсу и качка Станова. Первый был наглым, второй кротким ворчуном. На разводе меня спросил обязанности молодой капитан Зыбицкий, который, видно, сам недавно столкнулся с данным нарядом, и дабы вникнуть в курс дела, следовал уставной грамоте и крестил, но без излишеств. Я протолдычил ему первые два столбика обязанностей, он меня остановил и стал слушать дневальных. Станов ответил бойко, но с запинками, падлик Камса что-то неразборчиво мямлил себе под нос и Зыбицкий настоял на том, чтобы он и ещё с десяток заваливших знание обязанностей, явились к нему после пайки в дежурку с повторным докладом. Я подумывал о том, чтобы ночью немного позлорадствовать над безответственным салабоном.

Сменялись с Мукой вновь с трудностями. Неугомонный Студнев, приветствовавший строгую исполнительность, на сей раз прицепился к оружейному журналу. Невесть когда и кем в журнале было сделано ряд формальных ошибок и было записано оружие, которое давно списали и в роте оно не числилось, он прекрасно это знал и требовал этой осведомлённости и от нас. В тот раз мы уже просто жали в канцелярии, и я отчетливо понял, что вместо «фазанов» у нас появился новый обидчик.

В моё положенное время сна Студнев рвал и метал, указывая на бепродядок в расположении, тем самым пытаясь привить нам злобу и нетерпимость к своим подчинённым. Я сидел в бытовке и рубился. Мирон, увидев такую картину, сказал, чтобы я смело шёл ложиться на койку. Однако не прошло и десяти минут, как дневальный закричал:

— Дежурный по роте на выход!

После ужина в роте дембеля подготавливали гражданские наряды, расхаживая гопотечными походками в спорт-костюмах, кэпках и майках адидас. Большинство увольнялось по форме, заранее припрятав «дембельку», которую так старательно вышивали в караулах и других нарядах по ночам, выкладывая на витиеватые наряды местным спикулянтам огромную кучу денег. Потап, Виля и Тавстуй примеряли в бытовке береты с чёрными майками, остальные «деды» в лице Кесаря, Ромашева, Ветраша и Коряги с завистью поглядывали на них. Кича и плюс к службе говорили о своём.

На вечерней поверке, от греха подальше, прапор Станкович завёл всю роту в расположение, чтобы «дедушки» прокричали своё «всё» за пределами плаца. По традиции при последней перекличке, дембеля услышав свою фамилию, вместо привычного «я», кричали «всё». Новый дежурный был прекрасно осведомлён об этом и настрого запретил любые неуставные выкрики демобилизующихся и за неисполнение приказа, пугал нас арестами.

Крича «всё», дембеля радовались и обнимались. Станок благодарил их за службу, заявив, что это был один из лучших периодов на его долгой памяти.

Ночью, на удивление, было спокойно. Дембеля особо не шалели и улёгшись, быстро заснули, приберегая силы на завтра. По устоявшемуся обычаю все подразделения после выхода за КПП, всем кагалом отправлялись в близ расположенный лесок, угорать и пить водку, а от туда, кто куда, обратно домой во все стороны нашей маленькой родины, пополнять колхозы деревень, малые города, с грозным забралом «я воевал», строить уклад и мировоззренческие устои нашей страны, плодить таких же детей, с твёрдым осознанием правильности пройденного пути, в готовности передавать опыт будущим поколениям, укрепляя в нашем генофонде так называемую «памяркоўнасць», разлагая его изнутри своими жизненными ориентирами.

Ночью я немного погонял Камсу. На его лице было очевидно недовольство, когда я навязчиво указывал ему лучше подметать взлётку. На долбаны был отправлен качёк Станов, за что первым пошёл спать. Камсу за его косяк на разводе я вообще думал не отбивать, но слушая сопение «дедов», меня передернуло.

«Хопіць! Я не не буду такім жа брыдотнікам, як яны. Ніколі».

И отбил его, но только на час.

После утреннего пайка дембеля уже тёрлись во всю по взлётке, готовясь к отправке домой. Рота ушла в караул и из наших в расположении остались только я с Мукой, да Индюк с Чучвагой.

В десять часов дембеля стали прощаться, обниматься друг с другом и плакать. Больше всех плакал Ромашев с Кесарем, то ли от грусти по уходящим, то ли от того, что в роте их ждёт неминуемое возмездие.

Прощались с дембеля и мы, сдержанно и без слёз. В сердцах я молвил: «Скорее, ну же, уёбывайте от сюда, пидарасы».

К Индюку подошёл Гнилько.

— Паха, братан, дай хоть напоследок тебя пропизжу.

И вмазал не ожидавшему Индюку по дых. Тот захапал ртом воздух, побледнел и от прощальной силы удара присел на корточки.

— Юра, что ты творишь?! — подбежал к нему Потап и грубо оттолкнул в сторону. — На хуя?! Нормально что-ли проститься нельзя?!

На финальном построении на плацу комбат, правда, устроил досмотр сумок и практически у всех дембелей была изъята «дембелька». Только некоторые удосужились перепрятать всё у комендантского взвода.

Возле КПП демобилизирующий состав батальон охраны построился в колону и, сделав восемнадцать строевых (число месяцев службы) навсегда ушёл за приделы части со всеми своими замашками, неуставщиной и прочими незаурядными чаяниями.

Глава четвёртая «Дикий фэзан»

Такую кличку я получил ещё от Тавстуя в период «межухи», уже после того, как нас перевели в «фазаны». В карауле я постоянно стал спихивать все обязанности на своё положение, когда возникала возможность покурить и наши прежние «фазаны» уже по сути не имели права нам этого воспрещать. На дворовой манер я кидал словесные козы, якобы мне уже положено, отстаньте, я «фэзан», Тавстуй добавил приставку дикий, и за мной приклеилось это пёстрое словосочетание.

Дежурства в роте с каждым разом становились всё тяжелее и я прекрасно осознавал, что чем быстрее раступлюсь, тем легче мне будет нести бремя смотрителя роты. Иногда я даже заходил в сушилку, скрываясь от посторонних глаз, и просто брался за голову от поставленных мне задач. Ротный, его зам. Лёва, Секач и прапорщик Станкович требовали исполнения своих указаний, и все, как сговорившись, в одно время. Со штаба звонил дежурный и ставил свои поручения. Голова пухла от этой неразберихи, а мои записи в тетради о первоочередности выполнения той или иной команды путались и теряли всякий смысл.

Со временем я стал понимать, что необходимо начинать минимально напрягать «слонов». Как только мне поступала очередная задача, я выхватывал оказавшегося в поле зрения «слона» и тут же перекидывал на него все обязанности. Требовать это следовало в грубой форме, ибо по-другому не доходило, и я сразу понял это старое, как мир изречение «разделяй и властвуй». «Слоны» сперва пытались филонить, но как только в их сторону летел крепкий пендель, доходчивость приходила в нужную кондицию, а термин «дикий фэзан» только упрочил свои позиции.

Спокойствие наступало лишь после отбоя. Однако в первую ночь без «дедов» меня чуть не сняли с дежурства. Наш период, ощутив всю полноту власти и офонарев от счастья, стал вести себя подобающим образом. Гурский расхаживал в трусах по взлётке с кружкой чая, прописывая лещей «слонам» прямо в кровати, Индюк с Чучвагой вообще заперлись в каптерке, поедая припасы из КПП. Лесович с Мукой бегали по расположению, дурачась и подкалывая моих дневальных. В итоге со стороны третьей роты к нам зашёл дежурный по штабу майор Качан, который некогда в карантине показался мне весьма добрым и порядочным дядькой. Ковш по своей не раступленности вовремя мне не фишканул, и Качан воочию застал всю эту вакханалию.

— Дежурный по роте, ко мне! — прокричал он.

Я в спешке предстал перед его грозным видом.

— Что у тебя в роте твориться, солдат?!

Лычки нам ещё не повесили, но мы все были записаны на командирских должностях.

— Виноват, товарищ майор…

— Звони своему ротному! Ты снят с дежурства!

Я тут же позвонил Студню и доложил о беспорядках.

Студнев что-то сонно промямлил и положил трубку.

С дежурства меня не сняли, но я сразу же угодил в список злостных нарушителей и за мной установился жёсткий контроль, в последствии сыгравшем со мной злую шутку. Лесовича, Муку и Гурского Качан с ходу забрал в штаб, драить долбаны. Пришли они в роту только через два часа. Замученные и изнеможённые. Помимо уборки, под неустанными командами майора, пацаны вспыхивали прямо у òчек, и Качан лично выливал им под ноги вёдра с водой.

До полуночи я обычно предавался чтению, восседая на своем дежурном троне, в то время, как «слоны» убирали расположение. Когда становилось особенно скучно, читая вслух. Перечнем необходимой литературы я был снабжён благодаря друзьям-товарищам. Пуще всех эти чтения напрягали «слона» Падью. Ему совершенно не нравились стихи Бодлера и Рембо, а мой державный тон с присущей мне жеманной театральностью, вообще выводил его из себя и он даже готов был встать на кости, лишь бы я замолкнул. Про себя я читал только Селина и Керуака с Берроузом. Такое читать вслух было совсем за гранью.

Дорабатывал написанные стихи, и писал новые.

Шпацыр па горадзе з пераматаным шалікам на шыі Абуўшы кеды Convers, Цi красоўкі NIKE, Іду па вулках праз абліччы. Па рэйках грукацяць трамваі. Загінуў Бог! Сказаў аднойчы Ніцшэ. Загінуў пад прымусам Небыцця, Пакуль філосаф сфармулёўваў Свае доксы, Паў долу Ад жабрацкага выцця, Схаваўшы выраз Каларытна злосны. А я іду, Матляю парасон, Як тростку Бакенбардныя паэты. У кавярні кавы Мне падасць garson, Я падпалю Ад цыгарэты. За вокнамі Ў бурштынавым агні Мінакаў дзіўныя фігуры, Па-над вячэрняй мітусні, Малююць вобразы Ў сюры. Пакіну чаявыя, Выйду ў свет, Няхай зайздросцяць Марнатраўцы. А дзесьці прагучыць кларнэт Па немаведамай заяўцы. Уніз да Свіслачы, Бы хіпстар-андрагін, Углядаючыся ў вокны Сталінскіх ампіраў, Пасуе мне, Што я адзін У гэтым звар'яцелым віры Калгасных густаў, Рэчаў і падзей На фоне памяркоўнасці І талеранства, Бубніць сабе пад нос My way, Чакаць ад паў сустрэчных Рэверансаў. Мне прахалодна. Шалік закручу Я на манер гадараўскіх герояў, І як пярэстаму сычу Мне будуць засціць У небе зоры. Звярну пад мост Да лона набярэжнай. Там ціша. Не. Аднекуль свет. Надыйдзе цень магутнай вежай, Спытае голасна карнэт: — Ты за каго ганяеш, Мудзень? Так фамільярна і між тым Абступяць постаці, І ў грудзі Мне паляціць падачы клін. На глебе распластаўшыся Ў падзенні Відзён найлепей Млечны Шлях, Няхай штуршкоў пасыпяцца Каменні, Мяне падымуць на руках. — Ты не туды зайшоў, Хлапеча! Удар па рэбрах, Знікне твар. Пагоняць прэч мяне ў плечы. Я вольны птах, Былы шкаляр. Падумаць толькі, Як змястоўна: Il vaut mieux Être seul que mal Accompagné… Над горадам узыходзіць Поўня. Пускае свету карані.

После полуночи ко мне чаще стал захаживать Ковш и мы, разложив на столе припасённые харчи, пили кофе, поедая сладости или «Роллтон», возбуждая в желудках моих «слонов», стоящих на тумбе, животный голод. Иногда я позволял им угощаться остатками роскоши.

К трём утра отправлялся спать в бытовку, ставя на фишку дневального, строго воспрещая ему терять бдительность и клевать носом.

***

Первому из наших лычки ефрейтора повесили Индюкову. За день до ухода дембелей. Поставили на должность каптёра и баста. С приобретением лычек Индюк значительно приободрился, а в его выражении появилась некая возвышенность. Он не обращал внимания, что в курилке его обзывали «собакой», термин относящийся исключительно к ефрейторам, с другой стороны лучший солдат, может даже приказывать, но не сержант, и толку от его команд, как лаяния от собаки. Лычки тем не менее символизировали определённую власть.

Ближе к концу июля звания раздали и всем остальным. Студнев построил всю роту на взлётке и вместе с Кесарем под аплодисменты других, вручал особо отличившимся тёмно-зелёные ленточки. Младших сержантов получили Гораев, Лесович, Нехайчик и Ранко, ефрейторов, соответственно, раздали мне, Ратькову, Мукамолову и Игнатюку. Так же «собак» повесили «слонам» Карпову, Дилькевичу и Кубацкому, закрепив за ними, как и предполагалось, должности командиров отделений. Из грязи в князи в общем. Понятное дело, что «по дедухе» их должности были номинальными и слушать их никто из наших особо не собирался.

***

Как не грозился нам Гурский ещё в «межухе», когда Кесаря отправили на кичу, опустить нашего всеобщего ненавистника и предъявить ему за все лишения, ничего подобного не произошло. Остатки некогда мощного «фазанятника» напоминали теперь тени призраков от былого величия, витавшего между наших рядов.

Оставшихся «дедов» «шакалы» не напрягали и они в основном отсиживались в роте. Коряга, Ромашка и Ветраш, отхватившие по трёшке «губы» за форму одежды, просиживались либо у Индюка в каптёрке, либо в холодной. Кесарь скрывался в бытовке на стуле возле розетки и тупился в телефон, выходя из роты только на построения и приёмы пищи. Словом, был тише воды. Я совершенно не держал на него зла, хотя, признаться, было за что.

По-настоящему скучно Кесарю стало через три дня, когда его период ушёл полностью. Ромашев прощаясь, плакал и сетовал на то, как всё плохо вышло и они не отметили это день вместе с другими демобилизующимися пацанами.

Следующую неделю он вообще поник, ходил в третью роту к сержанту Цыбарину, который так же влетел на десятку. Когда в роте ответственным был Секач, крутился подле него. Секач постоянно жаловался на нас, дескать какие мы непутёвые и совсем, видите ли, не вынесли никаких уроков из нашего караульного воспитания.

— Да вас «слоны» даже за старших не воспринимают, — говорил нам Секач, а я давно не воспринимал его, как адекватного человека.

В последний день пребывания Кесаря в части, рота заступила в караул, а я ушёл в штаб по вызову дежурного, так с ним и не попрощавшись, да и желания, признаться, особого не было.

Вот так одиноко, тихо и спокойно, без всяких громоподобных канонад ушел в своё небытие последний оплот нашей дедовщины.

Однако мы скоро поняли, что на смену одному злу пришло куда более коварное западло — «шакалы».

***

Одним из первых в дежурстве накосячил Индюк. Заснул прямо за столом и не успел вовремя воспрянуть, «слон» -дневал Щавлик своевременно его не разбудил и Индюка сняли с дежурства, а Студнев вообще разжаловал в вечные дневальные и отныне мы с Мукой стали ходить в дежурства сутки через сутки. Ко мне в наряд стали чаще ставить Чучвагу и провинившегося каптёра по отдельности и вместе. Когда дежурили втроём, одуревали в край. Чучвага отлично справлялся с разделением обязанностей среди «слонов», они бегали у него, как драные коты, отличный был бы командир; Индюк скромно пробивал лосей и заставлял пахать. В такие смены мы спали по очереди, если с нами заступал «слон», то я, как правило, отпускал своих спать до самого утра, давая «слону» час на отдых. Ночью Индюк на тумбе практически не стоял, усаживался ко мне на стол и в наглую дрых, пуская воздушные пузыри. Я тряс его, чтобы он поговорил со мной, да и просто просил стать ближе к тумбе; проверяющий мог зайти через третью роту, а от туда открывался отличный обзор на нашу взлётку. Индюк психовал и говорил, что я напряжный. Чучвага делал проще, ставил за тумбой стул и периодически садился отдохнуть, тупился в телефоне и выносил мозг по поводу своей гродненской пассии.

Вся эта система, налаженная Студнем была в корне не верной. Вместо того, чтобы нас с Мукой оставить в карауле, где мы знали каждую пядь или на худой конец поставить разводящими, нас закинули в роту, где тот же Индюков мог дежурить за двоих. Да и в карауле ротный разделил все обязанности довольно странным образом. Ранку, который заступал на пятый пост, поставил первым разводящим, а Ниху с первого поста направил на «дальняк». Лесовича вообще запёрли на ГРУ, где он ни разу до этого не бывал.

Нам всем следовало учиться заново.

Всё чаще Индюк с Чучвагой наговаривали на караульных, выявляя их неочёмность, отстраняя нас с Мукой от прежнего круга общения и приобщая к новому, создавая некую обособленную коалиции внутри и так недружного периода. Я был не против. Мне было плевать. Ни в карауле и ни в роте я не видел единомышленников, поэтому просто жил одним днём. Правда, в общении с Юрой и Пашей у меня прослеживалось определённое единство, они, хоть и были безалаберными оболтусами, но всё же постоянно старались прикрывать друг друга, не подставляться и быть на чеку, чего в карауле мы так и не смогли достичь.

***

Каптёр Индюк весьма удачно обосновался на своём новом месте, восседая за столом прапорщик Станкович, и, переняв все традиции у бывшего каптёра Мирона. Так, к примеру, «слонам», чтобы зайти в каптёрку, следовало сперва стучаться в двери и просить разрешения войти. Если кто забывал, моментально вспыхивал и тут же был избит негодующим ефрейтором. Пару залётов и все чётко смирились с такой постановкой вопроса. Со стороны эти паханские традиции только умиляли. Ну, а что ещё со скуки не придумаешь? Индюк установил строгий контроль и его, признаться, побаивались. Кулаки ефера были, как у кузнеца и, получив по горбу пару раз, первый период уже стал задумываться. Завидя «слонов» на костях, прапор лишь интересовался, за что. В сердцах у него теплилась надежда, что мы будем строгими «фазанами», прививая молодым страх и должное раболепие.

Однако, «слонов» мы особо не напрягали, за исключением случаев, когда повседневное однообразие приводило нас в уныние и тогда мы понемногу угорали. Как-то Карпов схватил в столовой больше положенного хлеба и Индюк, уличив его за этим нехватосом, позвал перед отбоем в каптёрку, прихватив с собой буханку черняги и, намазав на толстую лусту хлеба пены для бритья, заставил всё съесть. Бедняга проглотил кусок черняги и тут же убежал блевать в туалет.

Правда, попадались и наглецы. Особенно из всех выделялся медведеватый верзила Бохтыш. Он постоянно возбухал из-за иерархической несправедливости и подсаживал всех на коня. Роста он был под два метра и когда очередной раз в каптёрке распределялись трусы и майки («слоны» получали всё последними) и ему достался самый маленький размер, он наехал на Индюка. Пришлось вступиться и продемонстрировать силу. Я сбил Бохтыша подсечкой на глазах у прапорщика на пол и стал прыгать по нему ногами, утрамбовывая его рыхлое тело во взлётку. Сейчас даже стыдно об это вспоминать, но медведь моментально отих и больше не залупался, осознав, что лучше слушаться и покорно исполнять требуемое, в неминуемом ожидании своего «звёздного часа», тем более, что в отличии от наших «фазанов», мы для них были отрадой.

Индюк любил практиковать «коко джамбо» на «слонах» в минуты потока яростной злости.

Беднягу Карпова вообще принудил напялить противогаз и «джамбовать» перед ним в каптёрке. Карпов исполнил десять подпрыгиваний и отключился у нас на глазах. Все мы не на шутку перетрухали. Занесли тело «слона» к умывальникам и кое-как его откачали. Больше Индюк не экспериментировал, отдавая предпочтение старым добрым костям.

Жёстко «слонов» воспитывали Чучвага и Игнат. За любое неповиновение они сбивали с них кепки и прописывали кулаками в голову, как в своё время прописывали и нам. Не трогали только каратиста Кубацкого, но ему нужно отдать должное, он особо не тупил и делал всё, что велели. Быковал на «слонов» и Раткевич, в основном из-за формы одежды. Ему по «слонячке» за это крепко перепадало.

Однажды Гнилько выщемил на долбанах с небритым кантиком. Я попался под руку, зайдя справить нужду.

— Выбирай, — сказал мне Гнилой, — либо простреливаешь ему фанеру, либо я хуярю обоих.

Я сказал, что своих не бью. Гнилько опешил и никого не тронул.

Раткевич был мне благодарен, хотя наш период его недолюбливал.

И вот теперь, когда «фазан» Раткевич прописывал «слонам» своей чугунной лапой увесистые колыбахи, что от этих звуков у меня самого слезились глаза, я мысленно жалел каждого из них.

Впрочем, в этом и заключалась вся наша неуставщина, да и то только на начальных этапах.

***

На время нехватки «слонов» в карауле меня отправили на пару нарядов на третий пост. Основная часть первого периода статьи вроде бы сдала, но Студнев пока не спешил ставить их на посты.

В карауле я сразу же почувствовал ту ограниченность свободы, которая ранее мне таковой не казалась. Дежурным по роте я был сам себе начальник, и, по сути, ничего не делал, отдавая приказания другим. В карауле жепостоянно приходилось напрягать «слонов», заставляя их убирать помещение, и следить за порядком, ходить по своему посту и уже без особого интереса поглядывать на город и жизнь за его пределами.

Гораев нас не трогал, лишь ставил задачи, которые мы перекидывали на Дилю, Кубацкого, Бохтыша и Карпова. Секач удручал только своим присутствием, приравнивая нас к «слонам», ежечастно указывая на то, что мы их плохо воспитываем. Ностальгировал по дембелям, говоря, что мы в подмётки им не годимся. «Бойцовские клубы» прекратились и Секач одиноко просиживал весь наряд в крохотной начкарке. Ночью по тревоге особо не гонял, но и в отдыхающую пускал со скрипом. Нормально спал лишь Гораев положенных четыре часа, да разводящие Ранко и Ниха.

Караулы попусту превратились в безвкусные наряды. Правда, вечером Гурский просился у Секача бегать в магазин, купить чего-нибудь съестного. На подмогу ему вызывался я и мы ходили в легальную самоволку, закупали много еды, скинувшись всем периодом и тянули мешками провизию.

В бодряке накрывали стол и уже вместе с Секачом садились трапезничать. Особого желания находится рядом с этим деспотом у меня не было, и я то и дело чувствовал себя не ловко, вспоминая, как прошлой зимой наши «фазаны» нагло жрали на этом же месте, пока мы голодные и злые стояли перед ними на костях.

В последний мой караул у «слонов» случился залёт. Когда с вечерним пищевозом к нам прибыл комбат Рысюк, он с ходу поведал начкару, что утром был в министерстве и заметил в кафетерии бойца из нашей роты. В чифан мы уже давно не ходили и все подозрения сразу же пали на «слонов». Как только комбат убыл, Секач построил весь первый период в сменяемой.

— Если сейчас тот, кто был пасекан в чифане себе не назовёт, я весь период уничтожу, — разминая кулаки, сказал Секач.

Право, признаться, мне было жаль их, я знал, кто делал эти вылазки, и было даже обидно, что пацаны так быстро себя обличили.

— Я, — сказал ефрейтор Дилькевич и опустил голову.

Дилю Секач не тронул, по старинке поставил на кости всех остальных, и они до заступления следующей смены, молча простояли на кафельном полу. Диль стоял рядом и всё помыкался встать с ними рядом.

— За одного страдают все, — сказал Секач и отправился обратно в начкарку.

История повторялась, только сейчас я был её назидателем и от этого становилось ещё хуже, глядя, как новые лица сопят и корчатся от боли в упоре лёжа.

— Вы у меня до дембеля умирать будете, — улёгшись на своём топчане, вещал из начкарки Секач. — Я думал, не буду вас трогать, но вы реально самые печальные «слоны», ваши «фазаны» такие же, но они хотя бы не попадались… Кесаря на вас нет. А я слово офицера даю, что с сегодняшнего дня караулы у вас будут через слёзы и пот. Готовьтесь.

Возвращаясь в роту, я лишь с облегчением вздохнул.

По приезду в часть случай Дили уже успел разлететься по всему батальону, а Студневу сделали серьёзный выговор.

Прямо с построения на взлётке ротный завёл беднягу в канцелярию и мы слышали, как он был жесточайше избит лопоухим губошлёпом. Обратно Диль выходил, держась за голову и почки.

***

В роте от задачь, казалось, скрыться было невозможно.

Для себя я сразу выделил пятерых дежурных, из-за которых передёргивало каждого из нас, узнав что они заступают в наряд: майор Лавров, Качан, Муссолини, капитан Иванченко и майор Дикий.

Лавров был сорокалетним занудой с чёрным и вьющимся из-под кепки чубом. Обязанности на разводах он не спрашивал, зато около полу часа удерживал нас на плацу и вещал нам одни и те же инструкции и правила несения службы, приводя в пример всеми уже сто раз слыханные истории, как кто-то, когда-то, где-то накосячил. Рассказчиком он был хорошим и его чёткий баритон, и задвигаемый нам месседж был понятен всем: следуй строго своих обязанностей и у тебя всё получится.

Заступая с ним в наряд, дежурство проходило по уставу. Звонить в дежурку после полуночи приходилось каждый час и докладывать обстановку в роте; если забыл, Лавров заставлял бегать к себе в штаб и отчитываться уже там. В оружейной комнате, выдавая наряду штык-ножи, а «шакалам» пистолеты, следовало придерживаться инструкции. По ночам он приходил в каждое подразделение, и тут уж если попал, то пиши пропало. В первую очередь его интересовал наведённый порядок в расположении. Ко мне он прицепился сразу. В туалете между окнами лежали невесть когда попавшие туда бычки, я пытался объяснить ему, что это не моя вина, однако он оставил в дежурном журнале пометку, что в роте порядок поддерживается плохо, за что я получил от Студнева по голове этим же журналом, в итоге ещё самостоятельно пришлось выковыривать из рам злополучные окурки.

Все в части знали, что Лавров был весьма увлечён старшиной Сладковой, шалавой по сущности, любящей рассматривать солдатские елдаки в бане и мысль, что он влюблён в шкуру и ничего с этим не может поделать, немного, но всё же успокаивала. Тем более я слышал истории, что в санчасти её периодически трахали солдаты. Лавров этого, видимо, не знал и на празднествах в части пел ей со сцены любовные романсы.

Качан особенно жаловал батальон охраны, приходил к трём утра и, дерзко садясь за мой стол, выставив меня перед собой, как школьника, опрашивал обязанности дежурного и как на зло с середины.

— Вот ты же учитель истории, а ни черта не знаешь, дежурный из тебя говно, может тебя на губу посадить для стимула? — ехидно улыбаясь, спросил меня майор.

— Вам виднее… — безразлично ответил я.

— Ничему тебя армия не научила. Вот скажи мне, какая от тебя польза?

— Товарищ майор, честно признаюсь — никакой. В армию я попал, потому что закосить не удалось, теперь понимаю, зря не пытался. Вы говорите, что я здесь должен был получить какие-то навыки, возникает встречный вопрос: какие? Ну, допустим, мыть пол, подметать, кружок кройки-шитья ещё ладно, но и это я мог запроста на гражданке освоить. Пострелял пару раз. Отсюда следует вывод: белорусская армия — это рабовладельческая структура, которая насильно удерживает молодых ребят, отнимая у них юные годы, лучшие годы, а ведь мы могли за этими стенами что-нибудь полезное сделать. Вы, конечно, можете возразить, как же, армия делает из мальчишек мужчин, но лично я считаю, что мужчинами нас делает жизнь, которую эта самая армия и ограничивает, следовательно она бессмысленная, и пора бы уже давно взглянуть правде в глаза и перевести её на контрактную основу, как это сделали все цивилизованные страны мира.

Качан что-тонаписал в своём блокноте и молча удалился в третью роту.

Муссолини был таким же деспотом, но дрючил исключительно ППУ и водителей, которые по его словам и так всю службу прохлаждались. Приходил в роту он ближе к часу ночи, мог просто молча пройтись по расположению, ничего не сказать и уйти в другую роту. Весь путь приходилось проделывать вместе с ним, выказывая своё почтение и строгую подчинённость. Муссолини это дело любили, тут же преисполняясь возвышенностью, получая моральное и визуальное удовольствие.

Капитан Иванченко практиковал пробежки к себе в штаб среди ночи любого дежурного, кто на его усмотрение во время доклада по телефону гундосил в трубку, вызывая подозрение в заспанности. Пару раз сбегал в штаб и я. Капитан в наглую играл в «World of tanks», заставляя нас заучивать абзацы из устава, от нечего делать называя номера страниц. Мне хватало часа, чтобы справиться с задачей, но в среде остальных дежурных это было истинной пыткой. Сонные они пыхтели от прилагаемых усилий в заучивании этих деревянных строк, тяжело переминаясь с ноги на ногу. Одного дежурного с «автобота» Иванченко продержал вплоть до подъёма.

— Вымахали, лоси, хуй, как пивные банки, а устав выучить не могут, — всё причитал на нас капитан.

По рассказал Муки майор Дикий пробивал лосей с порога. Как только дежурный делал три строевых ко входу, ему следовала команда «своди». В моё дежурство я лишь единожды застал его в нашем расположении. На тумбе тогда стоял Бохтыш и мы с ним немного повздорили. Видите-ли, я мало давал ему сна и он рубился прямо на тумбе, покачиваясь и кивая головой каждую минуты. Следовало взбодрить бойца, и я велел ему встать на кости. Бохтыш долго сопротивлялся, но всё же встал. Заслышав шаги по лестнице, я приказал ему подняться. Тот, понятное дело, затаил обиду и остался в исходном положении. Дикий вихрем залетел в роту. Я, уже подписывая себе сметный приговор, обречённо сделал к нему три строевых. Дикий посмотрел по сторонам. Бохтыш стоял на костях, в ожидании моей скорейшей экзекуции.

— Воспитываешь молодое пополнение? — глядя на моего «слона», спросил майор.

— Так точно!

— Ну, это правильно, продолжай в том же духе, — только и сказал он, направившись в третью роту.

Через месяц я узнал, что его разжаловали и уволили из вооружённым сил. Пацаны из ремонтной роты говорили, что у него снесло крышу и на ночном обходе роты, он стрелял из пистолета в потолок.

Швока требовал от нас знания технических характеристик оружия, спрашивал их прямо на разводе, а в оружейке постоянно допекал меня количеством запасов патронов и гранат. По своей неосведомлённости я несколько раз рисовал ему чертежи составляющих деталей АК-47. Швока, хоть и был забавным майором, откидывающим сиюминутные остроты, всё же по сущности своей слыл заносчивым и неугомонным «шакалом».

Никогда вопросов не возникало лишь с майором Разиным, это был здоровый перекаченный вэдэвэшник в тельняшке, но как ни странно, самый лояльный и толковый офицер. На разводе его главным требованием было запирать роту после отбоя на ключ и никого не пускать в расположение, что мы послушно и исполняли, рубились прямо на кроватях, оставляя за старших «слонов» -дневальных. Если не спалось, жрали с Чучвагой или Индюком «Роллтон», обильно заправляя его майонезом и, нарезая в котелки сосиски. «Слоны» заранее покупали нам весь провиант, за что мы разрешали им сидеть в своих телефонах и даже немного спать.

***

Как-то поздно ночью в роту зарвался пьяный в дразг лейтенант Левкович. Я был в наряде с Индюком, а Чучвагой и пока сидел на долбанах, Чучвага был в отдыхающей, услышать чьё-то громкое падение на земь, потом гундосый, исонный голос Пахи:

— Дежурный по роте на выход!

Я впопыхах выскочил на зов и увидел, как едва держащийся на ногах Лёва, схватил за шею Индюка и простреливал ему с кулака под дых.

— Дежурный! — замычал Лёва. — Почему твой дневальный на посту рубится? Где второй?

— Отдыхает, товарищ лейтенант.

— Буди его и быстро ко мне в канцелярию.

Пока я поднимал ничего не понимающего Чучвагу, Лёва пробивал лоу кики бедолаге Индюку. Чучвага вставал долго и Лёва негодуя, прописал мне пару раз в фанеру, правда, я вовремя отстранялся от ударов и подачи прошли не сильными. Лёва пытался зарядить мне по лицу, но так и не попал. Когда на взлётке, застегиваясь на ходу, появился Чучвага, Лёва настиг его мощным пенделем.

— В канцелярию, живо! — скомандовал он.

Там лейтенант поставил нас на кости и невменяемым голосом прочитал лекцию, что мы самый худший период, нас плохо воспитывали «фазаны», и что теперь он серьёзно лично возьмётся за каждого из нас. Потом поостыв, велел принести ему из расположения свободную койку и разбудить в семь утра. Койку мы тут же предоставили и он, упав навзничь, заснул мертвецким сном. Храп стоял всю ночь.

Благо никто не видел нашего унижения. Мы давно осознали, что все наши трудности окончены и наконец настало время пожинать заслуженные плоды тáски, а тут нас снова пытались вернуть на прежние «слонячие» повинности.

Утром я разбудил Лёву и он приказал заварить ему кофе.

Я уже собирался найти «слона», чтобы дать ему указания, как меня тут же перехватил Чучвага.

— Надо зафаршмачить этого ушлёпка.

Индюк поддержал и спешно отправился в каптёрку заваривать чайник. Достал из своих запасов кофе, насыпал сахара и залил в кружку кипяток. Рота ушла на завтрак и мы остались одни.

— Харкнём ему каждый по разу и пусть пьет, сука, с добрым утром! — постановил неугомонный Чучвага.

— А если он увидит харчки? — заволновался я.

— А ты размешай получше! Виля с Мирон ему тоже харкали.

Чучвага плюнул первым, потом Индюк, я немного колебался, но все же выпустил в кружку свою пересохшую густую слюну.

Чего уж там, я слышал, как по первому ещё наш «дед» Борода заваривал в караулке Студневу пакетики чая прямо из мусорки, харкал Вере в суп и сморкался в кашу. Эти истории были дико смешными и поражали своим непримиримым антагонизмом, но относя тогда кофе Лёве, я от части его понимал.

Увидев быстро подоспевшую кружку с горячим напоем, Лёва улыбнулся и выпил всё до дна. Удовлетворения я не получил, но пацаны давились от смеха ещё долго.

***

Чаще всего в дежурствах доставалось Муке, его то заставали с телефоном в руках, то за кружкой кофе, то за пайкой прямо на дежурном столом. Попадалось и мне. Однажды я в наглую, разложив общаковый провиант с Ковшом, сидел у себя в роте и поедал вкусности, попивая горячий кофе. Дежурный из первой роты не успел нам фишкануть и мы увидели проверяющего уже на пороге в роту. Паёк так и застрял у нас в горле.

— Ужинаете? — спросил старлей Марьянов худосочный мужик лед тридцати пяти.

— Так точно! — вскочили мы с мест и уже готовились получить по полной.

Лейтёха подошёл к столу, закинул в рот кусочек мармелада и, меланхоличным взором окинув расположению, спросил:

— Как в роте, порядок?

— Всё тихо-спокойно, товарищ старший лейтенант, — в один голос отрапортовали мы.

— Ну и отлично, продолжайте нести службу.

Марьянов направился к выходу, а мы опешив, только приложили кисти рук к вискам, провожая тревожными взглядами ночного гостя.

Студнев по-прежнему прокачивал нас с Мукой в канцелярии, проверяя журналы. Замечания лились рекой.

— Я, конечно, всё понимаю, но пить кофе у меня за столом и быть при этом уличённым Лавровым, это уже край охуевшести! Я вас до дембеля згною, ебанутые, — бубнил на нас Студнев.

***

В прошлом году на ежегодной самодеятельности в части наша рота заняла первое место. «Фазаны» по рассказам прапора готовились месяц и добросовестно отнеслись к данному мероприятию. В этом же году наша рота заняла последнее место. Студнев рвал и метал. Особой подготовки от нас не требовали и мы пустили всё на самотёк. Я сыграл армейскую песню на гитаре, Рацык с Гораевым сочинили рэп про караул, поставили со «слонами» пару заезженных кэвээновскиз миниатюр и в завершении Камса проплевал в микрофон бит бокс. Со сцены на нас смотрели без интереса и мы казались жалкими. Аплодисменты были вялыми, а смеха из зала практически не возникало.

Студнев возненавидел нас ещё больше, а особенно меня с Мукой, как самых приближённых к нему и терзал за всех. Всё чаще ставил с нами в наряд свой же период, я дежурил с Чучвагой и Индюком, Мука с Раткевичем и Напалмом, а когда большинство «слонов» отправилось в караул, выделил третьего дежурного ефрейтора Карпова.

Его участь была предрешена. Мы быстро раступили его в заполнении журналов, благо почерк его был хорош и ему пришлось писать отчёты за троих. Его практичность и быстросхватываемость сыграла нам только на руку.

***

В начале августа в роте произошли некоторые изменения. Студнева повысили до капитана, а Лёве дали старлея, назначив заместителем командира роты, во взводниках возникло одно вакантное место и его заняло новое пополнение «шакалов». В часть прибыли, закончившие академию желторотики. К нам в роту распределили лейтенанта Максима Говаркова, высокого симпатичного белобрысика с крепкой и мускулисто-подтянутой фигурой. По началу он показался нам кротким малым, но изучив дела в роте за пару дней, сразу же принялся крестить и воспитывать нас на свой манер.

Так по его принципу все солдаты были пушечным мясом и диалог он намеревался строить лишь с сержантами, которые по его мнению олицетворяли власть над этим мясом. Все градационные разделения по срокам службы ему были чужды, и рядовые с ефрейторами виделись ему равными в своих обязанностях. Я некоторое время симпатизировал Говаркову, даже пытался примазаться к нему, чтобы мягко разъяснить традиции ротной жизни, но когда понял, что он видит всё со своей уставной колокольни, остыл и расслабился. Говарков меня раскусил и стал гонять.

— Мне не нравится, что в нашей роте ефрейтора наглее сержантов, знайте свое место!

Во взводниках, или в канцелярии, когда не было ротного или зама, он по долгу нравоучительно песочил нас с Мукой и требовал дисциплины.

Я давно свыкся с ротной бытовухой, набрал вес, почувствовал свободу, а тут появился этот легитимный выскочка, ставший нам поперёк горла. В «стелс» теперь мы стали ходили с песней, поднимая высоко ноги и если ему не нравился наш походный шаг, возвращались на исходную. В строю следовало стоять тихо и не шевелиться. Меня бесили его отчитывания перед всей ротой, что, дескать, я весьма вальяжно и с издевкой провожу поверки и другие переклички. Это напрягало. Напрягало и то, что он совершенно не желал учитывать срок нашей службы, все былые заслуги и лишения. Даже подсосник Гурский не смог найти с ним общего языка. Говарков сразу ставил всех на место, проводя чёткую грань между командирами и подчинёнными. Однако радовало то, что он не был съехавшим с катушек садистом. Рукоприкладства он всячески порицал, морально пытаясь выколачивать из нас всю дурь. Так постепенно наша рота скатилась в жизнь по уставу, и со всех подразделений части нашу роту стали называть второй «крестьянской».

В оружейке, когда «шакалы» получали оружие, я по долгу пялился в зарешечённое окно и сочинял грустные стихи. Образы появлялись спонтанно.

Амерыканшчына Чырвоны колер, Ці зялёны, У тытунёвым прыцемку Баруха, Більярдны стол, Фланэлевыя спіны Вадзіцеляў з шчаціннем, У музычным аўтамаце Чуецца старое кантры. А я сяджу за слізкай Стойкай, Каля мяне задрыпаная Шлюха Паходжання нявысветленага, Ці то кубінка, альбо мексіканка, Хаця ва ўсеагульнай Абстаноўцы Яна папросту бы Сышла за негрыцянку. Кажу ёй: «Я бы мог бы стаць паэтам, Ці лепш таго Пісьменнікам Узроўню Кастанеды, Актор з мяне бы Выйшаў першародны, Аб рэжысёрскім Кульце я наогул Прамаўчу, А больш усяго хацеў Стаць музыкантам, Збіраць народу Стадыёны, Замест таго Сяджу вось тут». І прастытутка Ў пошуках збавення Адкажа трохі Апатычна: «Ды мне пляваць На твае заляцанні І звесткі біяграфіі Нікчэмнай, Дзе мае баксы, гнюс, Гані бабло?!»

***

При подъёме роты я чаще стал использовать дикие оры, чтобы уже с утра моментально настроить «слонов» на ободряющие ритмы армейской жизни.

— Подъём, печальные! Живее подорвали свои очела! Ускорились, уёбища!

Некоторым приходилось поддавать с ноги.

«Слоны» митусились по располаге, а свои поглядывали на меня с определённой недоброжелательностью.

— Умеешь ты, Петрович, испортить утро, — говорил мне Гораев.

— Утро добрым на граждане будет, — отвечал я и мой бас с потоком яростной брани рассыпался по всему расположению.

Настроения не было. Так почему оно должно был быть и у остальных?

***

В карауле по слухам Нихи Секач заново принялся жестить и бесчинствовать. «Слоны» прокачивались с «красными драконами», стояли часами на костях в бодряке и сутками не спали. Я видел, какими бледными и замученными они возвращались в роту и меня даже передёргивало от мысли, что когда-то и мы были такими же страдальцами, правда, нам не повезло вдвойне ещё и с нашими «фазанами».

Я знал, что когда-то должен был произойти первый срыв, гадал у кого именно и каким образом, но чтобы так быстро.

Кто-то из «слонов» накатал комбату донос, что младший лейтенант Секач избивает в карауле солдат, всячески унижает и вообще морально изводит. По прибытию в роту Секача тут же сняли с нарядов по караулу и дали строгий выговор.

Он был в бешенстве.

Я как раз сменился с дежурства и, стоя с Мукой у оружейки, услышал приказ Студнева, взять Секачу парочку караульных «слонов» и «фазанов» покрепче, меня, Гораева, Стасю, и отменно прокачать в спортзале. Секач приободрился и тут же отдал команду строиться. Вместе с нами встал качёк Станов, Бохтыш, Кубацкий, Камса и Карпов. Секач молча вывел нас на улицу и вскоре мы оказались в тренажёрном зале, среди всех этих брусьев, штанг и гантелей.

— Ну, что, шохи, попались? — вышедши на середину зала, гневно обратился к нам Секач. — Вы думаете, я не узнаю, кто это сделал? Да и пох, если не узнаю, отныне вы все для меня стукачи и «слоны» печальные. Мне фиолетово, что кого-то там перевели в «фазаны», раз не можете нормально воспитывать малых, значит сами такие же «слоны». Плакаться к комбату побежали. Это реальный позор и личная мне обида. Хотя, отставить. Мужики не обижаются, мужики злятся. На кости, живо!

Потом началась прокачка. В течении двух часов мы вместе со «слонами» жали, держали уголок и снова жали, стоя в упоре лёжа.

Гораев, я и Стася тряслись от бессилия над его психопатическими командами, но, почему-то, злости мне лично это никакой не прибавляло. Как бы нас не пытались душить, я всё-таки считал себя не сломленным, прекрасно осознавая, что никогда не стану Кесарем или Гнилым, и уж тем более Секачём с его гопорильскими замашками.

Видимо, Студнев, таким образом, хотел привить нам чувства несправедливости по отношению к младшему периоду. После прокачки такие чувства несомненно возникали, но мне совершенно не хотелось выносить это на «слонах», только из-за того, что они пришли на пол года позже нас. Эти тюремные традиции никогда не были приоритетнее чувства собственного достоинства, а лишь в очередной раз демонстрировали всю офицерскую несостоятельность, в бесмысленных попытках искоренять дедовщину, самолично её же взращивая. Рыба гниёт с головы.

Назад в роту мы шли, спустив семь потов.

***

От ефрейтора Чучваги я узнал, что он бесстыдно развёл свою родную бабушку, с которой совместно проживал в Гродно на деньги, и тут же купил себе новый телефон Samsung Galaxy. Добропорядочная бабуля повелась на гнусные увещевания оболтуса-внука на то, что в армии нужны деньги на новую форму и берцы, сигареты и паёк, отдала ему всю пенсию и припрятанные на чёрный день закрома. А уже через пару дней Чучваге на КПП привезли его заказ.

В наряды он заступал со мной и пока «слон» убирал расположение, сидел в бытовке в Интернете. Сидел он в нем и днём, когда поблизости не было «шакалов», но всё же постоянно пытался шифроваться. Телефон мы прятали в каптёрке, с молчаливого согласия прапора — всё было схвачено и под надёжной охраной.

Когда Чучвага отправлялся спать, я просил у него телефон в своё личное пользование. По началу я просматривал всякие полезные сайты и читал новости, лазил «в контакт» и смотрел фильмы, трафика было предостаточно и я, ложась на стол в бытовке, засыпая под «Ходячих мертвецов».

Со временем я стал понимать, как можно ещё использовать, по армейским меркам, это бесценное сокровище.

Прошло уже несколько месяцев, как я покинул патрулировать четвёртый пост. Потом это дежурство по роте. Я постоянно был в напряжении, пока окончательно не вникнул во всю эту кухню. Стресс спал, появилась расслабленность и свобода мышления, а вместе с тем проснулись и животные инстинкты.

Сперва я долго не решался, всё-таки на посту было безлюдно, а здесь целая рота спит и дневал на тумбе чахнет. Но потом, по прошествию некоторого времени, я решил плюнуть и, запираясь в кабинке туалета, импульсивно мастурбировал на порно-ролики.

Трахаться хотелось страх, как сильно, яйца казались свинцовыми и одно только лёгкое прикосновение к ним причиняло ужасный дискомфорт. В первые такие дежурствах я спускал по три и более раз. Со временем, вернув своё физиологическое состояние в нормальное руслу, я поостыл и мне хватало кончать один раз за двое суток.

Бывало и такое, что я дрых до самого утра и, просыпаясь за час до прихода ответственного, быстро шёл в туалет, чтобы взбодриться.

Однажды ответственный Карач пришёл раньше времени и я, услышав от дневального «дежурный по роте на выход» с мощным стояком и спермой в ладони, потерял дар речи. Быстро вскочил с унитаза, как-то натянул портки, подпёрши член ремнём и на скорую вытерев руку туалеткой, выбежал на встречу к Карачу. Он тут же подал мне руку. Пришлось пожать. Думаю, он принял мою влагу за пот.

А один раз вообще залез на какой-то платный порно-паблик, и съел Чучваге весь трафик и вошёл в минус. Пришлось отдавать деньги.

Но что поделаешь, за удовольствие следовало платить.

***

В конце августа мне стукнула «сотка». За день до этого я обрился на лысо, тем более Студнев намедни выказал недовольствие по поводу моих отросши волос. Я воспользовался моментом и сделал, по «шакальим» меркам, неуставную причёску.

В последнее время за армейскими традициями стали послеживать и любые их проявления жестко пресекались. Пару «фазанов» из «автобата» даже угодили на кичу.

Однако основной массе «годзилл» у нас на базе повезло, в любой другой роте, как и в нашей, их насчитывались единицы, и все эти обряды инициаций практически были незаметны, правда, вероятность разоблачения всё же существовала.

На обеденной пайке, подходя с отстойнику, я забил масло. Ответственных в «стелсе» практически не было и я, оглядевшись по сторонам, лихо швырнул свою «шайбу» под самый потолок. Масло тяпнулось о бетон и намертво прилипло к пожелтевшей штукатурке. Гораев побоялся проделывать такие акробатические этюды и прилепил масло к подносу, что, по сути, ввиду перестраховки, тоже можно было засчитать.

Отныне, вплоть до самого дембеля, мы вводили целибат на поедания масла, самонарекаясь «дедами». Не знаю, зачем я это делал, видимо, просто морально подводил черту под завершающимся этапом службы, мысленно выходя на финишную прямую. Расслабил ремень, расстегнул верхнюю пуговицу и смело всунул руки в карманы. Конечно, такие действия мы проделывали ещё и «по слонячке», когда нас никто не видел, и сразу же по уходу «фазанов», чтобы как-то отличаться от иных служивых, пытались следовать армейской моде. Индюк среди прочих слыл самым стильным в этом плане «фазаном», порой на его кителе было расстёгнуто сразу по три пуговицы, а ремень висел на самым яйцах. Секач не признавал за нами права преемственности перед прежними «фазанами» и, завидя такое нарушение формы одежды, прокачивал в сушилке, постоянно заставляя подтягивать наши ремни.

Выйдя со «стелса», ко мне сразу же обратился рыжик Рылькевич:

— Пуговичку застегни, военный.

Я улыбнулся и сразу же исполнил указания «слона».

Наши «фазаны» шепнули им, что сегодня их день и они могут немного пошалеть. Конечно, я мог забить на эти бредовые традиции, но всё же, прожив в армии почти год, стал немного военным человеком.

— А теперь вспыхни!

Я вспыхнул прямо перед «стелсом».

Вечером меня пару раз пресанули, я побегал за сигаретами и получил с десяток лосей от Падьи, Бохтыша, Диля и Карпа. Гораева заставляли жать в сушилке и мы кое-как отмучились. Правда, ненавистный уже никому Говарков, уличив нас за этим делом, приказал разойтись, а нас с Лёхай завёл в канцелярию.

— Вы это бросьте, что за дурь, вам правда нравится вот так унижаться?

— А что, весело, раньше в караулах от этого вешаться хотелось, а сейчас даже ностальгия какая-то…

— При мне в роте будет порядок и я вам обещаю, что его наведу, с вами или без вас.

Глава пятая «Типа дед»

Первый день моей так называемой «дедухи» ознаменовался бутылкой холодного пива.

На КПП ко мне приехали школьные товарищи и привезли немного алкоголя. Пару раз они приходили ко мне «по слонячке» на четвёртый пост и приносили сладости. К слову, после того, как нас перевели в «фазаны», я напрочь открестился вызывать к себе в ответки знакомых. Кто хотел, приезжал сам.

В пустую банку кваса мне перелили литр пива и мы, разместившись на лавочках на подступах к КПП, делились в теньке воспоминания из детства.

Друзья рассказывали мне свои совершенно неинтересные истории и мне приходилось кивать им в такт, и для приличия смеяться вместе с ними над их глупыми шутками. Пиво было приятным и мне как-то следовало отблагодарить оказанное мне вниманием.

Запыхавшийся, с двумя баулами пайка, ко мне подлетел качёк Станов.

— Петрович, разреши угостить ребят со своего взвода, а то они там в роте чахнут.

За такие вольности в свое время мы могли получить по самое не могу, и даже не пытались подходили к своим «фазанам», всячески шифруя свои махинации. К Чучваге по первому часто приезжала его девушка, а с ней ещё пара пассия, и он вскоре раступившись, нашептал подругам вызывать по очереди из роты остальных бойцов. Садились вместе и трапезничали на широкую.

Теперь мне было чхать на все эти запреты и я с барско-«дедовского» плеча разрешил.

— Смотрите только всё по уму делайте, и чтоб никто не пасекал, — сказал я Станову.

Мои друзья только посмеивались, мол, ничего себе у нас законы, надо ещё к кому-то подходить, просить. Но что, по сути, они могли знать о недоеданиях и недосыпаниях, костях и «красных драконах», неуравновешенном Секаче, которому закон не писан, о том, что за одного страдают все, и если ты повесишь с прибором на это правило, станешь изгоем и козлом. Да и не хотел бы я, чтобы они знали и вообще кто-то с этим в жизни сталкивался.

— Ты как заправский военный тут, — сказал мне кто-то из них.

— «Дед», ёпта, — подытожил я.

***

31 августа 2012 года я был в положенном отпуск на десять суток. Для «годзиллы» это было достаточно большим сроком, на тринадцать дней после меня собирался ехать только Гораев и то, потому что числился командиром отделения.

Обычным рядовым полагалось десять суток, рядовым «годзиллам» — пять.

Свои плюс пять суток я получил ещё по случаю прибытия в карантин нового пополнения. В части ладили концертную спартакиаду. В актовом зале играла музыка, на стадионе проводились мероприятия.

Меня с Гурским нарядили в костюмы бобров и указали развлекать публику. Швоке весьма понравились мои танцы и кривляния, и он настоял на том, чтобы ротный добавить мне к отпуску.

В первый свой день свободы я сразу же отправился пьянствовать. Дома не засиживался. Мама наготовила еды на целую неделю, но ел я уже без особого маниакального желания, набить желудок до отказа, чтобы потом становилось тяжело дышать. В армии всё давно было положено и родители заметили, что моё лицо значительно округлилось.

Друзья-однокурсники практически не расспрашивали меня об армии, за что я им был особенно благодарен. Это были ребята, с которыми я тесно общался в университете, весьма интересные и остроумные персоны. Никита вещал всевозможные угары в присущей ему жеманной манере, Игорёк приглашал посетить парочку концертов, с Вовой мы в плотную принялись обсуждать идею, как только я дембельнусь, о создании нового музыкального проекта, наевшись всеми этими несерьёзными группами, в которых мы играли.

Укрылись в леске на Степянке и попивали своё пиво. Я выдул два литра и моментально осоловел. Напиваться в доску не хотелось и к полуночи мы разошлись по домам.

Выспался я вдоволь, проснулся около двенадцати часов и ещё с час провалялся в кровати. На кухне уже ожидал приготовленный обед.

Оставалось ровно девять суток. Нужно было потратить это время с пользой для себя и я стал строить планы.

Второй день провел в квартире, погрузившись в метафизику своей комнаты, ложился на пол и по долгу слушал музыку, пялясь в потолок, так, как мечтал, мёрзнув ночью в карауле и от этих воспоминаний меня даже передёргивало.

«Хопіць, толькі не трэба думаць пра войска».

Вечером посмотрел парочку фильмов и сходил в магазин за пивом.

Следующий день отвёл для Даши. Мы сидели на лесенках уже недееспособного завода, который разобрали по офисам, много курили, общались и целовались. Она намекнула, чтобы я особо ни на что не надеялся, это у нас так, не серьёзно. Я был не против и меня это устраивало. Затянувшаяся неразбериха в моей личной жизни стала мне надоедать и я с нетерпением ждал дембеля, чтобы удариться во всё тяжкие, пройдясь по слабому полу татаро-монгольским игом.

Сходил с Игорьком в душный «Рокер-бар» на какую-то панк-рок солянку, заметив, как значительно поубавилась численность народу в сравнении с прошлыми летами.

Навестил друзей-товарищей на съёмной квартире, где мы выдули по добротной шишке и долго спорили о «Pussy Riot».

Странно, но общение практически со всеми моими гражданскими сверстниками, наложило на меня печать непонимания. Я слушал их рассказы и чувствовал в них наивность и несерьёзность, даже какую-то детскость. Мне казалось, что я повзрослел и немного изменился, хотя за мной этого никто не заметил. В разных компаниях я ощущал себя неуютно и мне это отнюдь не нравилось. Хотелось стряхнуть весь этот армейский груз и пыль, осевшую в моей голове.

В последний вечер, пьянствуя со знакомыми на излюбленном нами стадионе, недалеко от дома, где стояли мини-трибуны, которые все дворы давно использовали под распитие алкоголя, я даже поспорил с ними по поводу дедовщины, немного выгораживая и защищая её. Меня не понимали и доказывать им что-либо было бесполезно.

Отправляясь обратно в часть, я всё же радовался, что возвращаюсь туда в последний раз.

***

После непродолжительной отлучки, попав сразу в строй на развод, я почувствовал, как будто оказался в армии впервые, всё для меня было ново и даже «слоны» казались борзее и раступленней меня. Ковш с третьей роты сразу заметил мою затянутость и только посмеивался.

В роте все порядки и ужимки казались дикими и мне пришлось поднапрячься, чтобы скорее вернуться в прежнее состояние, очухаться и прийти в себя. На следующий день я заступал дежурным.

А в части за время моей отлучки произошло ЧП. Отбывший в своевременный отпуск, получивший в «автобате» сержанта одноухий Леонов, с которым мы месяц пробыли в карантине, убил обухом топора свою пожилую соседку.

Выпивал в компании, деньги закончились, захотелось добавки. Пошёл просить в долг, а соседка заартачилась.

Забрали его на следующий день. Дали строгача и отправился Леонов на зону на долгих двадцать пять лет.

Перед отбоем мы с частью своего периода засели в каптёрку к Индюку. Наш период окончательно раздробился на кланы и мы практически перестали общаться с некоторыми из своих. Чучвага с Индюковым недолюбливали караульных, но я всё же уговорил их пригласить остальных за общий стол. Мать собрала мне большую сумку харчей и мы устроили себе небольшой праздник.

Бедняги «слоны» просились войти в каптерку, чтобы подготовить парадную форму к караулу, которая висела на сохранении в длинных красных шкафах. Индюк лишь бросал в них куриными костями.

— Сдриснули в ужасе, мы хаваем! — с набитым ртом ревел щекастый ефрейтор.

Потом меня долго расспрашивали про гражданку, завидовали и вздыхали, что мне скоро домой, а им ещё топтать до весны.

***

До дембеля оставалось чуть меньше двух месяцев, а батальон охраны собирался на двухнедельные учения в лес. Через Индюка, которому в свою очередь рассказал прапор Станок, мы узнали, что Студнев собирается оставить в роте двух дежурных: меня с Мукой и двух дневальных нашего периода, мол на учениях люди нужнее, а мы и вчетвером справимся. Чуть позже стали известны фамилии Раткевича и Напалюка. Казалось, нам не повезло. Дневальным придётся весь день торчать на тумбе, а в то время, когда они будут ходить в столовую, на тумбу будет вставать дежурный. Однако, плюсов всё же было больше. В своё дежурство мы практически всегда должны будем находиться в роте, спать, жрать и поддерживать её в порядке. В роте к тому же не будет никакого начальства. За старшего в батальоне останется лишь один капитан Головач. Хотелось, конечно, съездить и в лес, посмотреть, что это такое, жить в палатке и патрулировать ночью участок, да и, говаривали, там кухня добротная.

За две недели до учений роты стали готовиться к высадке в лесах. Для этого следовало показательно собрать для командира части ряд палаток, предназначенных для солдат и офицеров, чтобы полкан оценил готовность и одобрив, приказал всё заново разбирать и грузить по машинам.

Задача была не сложной, но за неделю мы раза три разбирали и собирали палатки по новой, командиру, видите-ли, не нравился то натяг, то плохой крепёж каркаса, то ещё чёрт возьми что.

Палаточный городок строили возле «холодных». Когда я был не в наряде, в основном старался филонить. Ставил «на фишку» кого-нибудь из «слонов» возле окна «холодной» и рубился прямо на столе, пока они выгружали все эти мат сети, колы для крепежа и прочий сподручный инвентарь.

Когда устанавливали каркас, я скрывался на лесопилке, брал с собой в подчинение парочку молодчиков и, приказывая им, сбивать поддоны, ложился в теньке на брёвнах, лишь бы не работать.

«Шакалы» негодовали от бездарной команды наших сержантов и ставили их перед всеми на кости.

Когда палатки поставили в третий раз, натянув на каркас брезент, мы вместе с Чучвагой и Индюком рубились внутри прямо на деревянных настилах, курили, тупились в телефон. Заслыша приближающиеся шаги, бегали из палатки в палатку, скрываясь от начальства. Наш период поглядывал на нас искоса, три наглых ефера распустились не по-детски, в итоге к нам присоединился только Гурский.

— Почему вы не работаете? — говорил в нашу сторону Гораев.

— Мы не «слоны», чтобы пахать, — отвечал ему Индюк.

— А почему сержанты работают?

— «Слоны» вы второго периода, а не сержанты, — ехидничал Чучвага.

А потом за этим делом нас застукал Секач. Не удивительно, если ему не нашептали наши доброжелатели. Секач нагрянул в палатку в неожиданный момент и вознамерился нас наказать, причём, по его бычьим глазам было видно, что весьма жестоко, благо в палатку вскоре за ним зашёл комбат и мы тут же рассосались по задачам. Секач позже всё помыкался нас подловить, но мы то вечно филонили, удачно скрываясь с его глаз, то для своей же подстраховки, держались поблизости у вышестоящего начальства.

До поры до времени нам везло.

В итоге комбат сделал батальону охраны строгий выговор за плохую подготовку к учениям, но командир части с горем по полам одобрил всю компанию и палатки были успешно погружены по машинам.

В последний день грянул ливень и нам всем подразделением пришлось усердно поработать, погружая в кузова длинные настилы, брезент и деревянные колы для каркаса. Один лишь прапорщик вызывал во мне уважения, мокнув с нами под холодными струями непогоды.

***

Видимо, уже готовясь к отбыванию роты восвояси, я заблаговременно расслабился и натуральным образом забил болта, предвкушая тàску и практически перестал реагировать на команды «шакалов» и их указания. Тем более, если они исходили от Говаркова, которого я считал нераступленным «слоном» среди своих же офицерских начальников.

Дошло до того, что я стал надсмехаться на его указаниями и как-то прямо со строя сказал, что он больше похож на клубного тусовщика, чем на командира взвода. Говарков уходил домой по гражданке и всем своим видом в этих розовым маечках, зауженных джинсиках и мокасинах на босу ногу, производил впечатление доброго гопника.

Говарков распустил строй, а мне велел зайти в канцелярию. Я зашёл с наглой улыбкой «деда» -полагена и предстал перед его нелепым видом.

— Ты, ефрейтор, совсем офанарел, дембелем себя почуял не хилым, видно, давно на костях не стоял?

— Я в карауле, бывало, и по два часа простаивал, так что не надо.

— Наслышан. Мне прапорщик Станкович про вас всё рассказал, какие вы бедные и как вам перепало. Да только мне по ровно, веришь? Но и зверствовать я, как Секач не собираюсь. Я лишь хочу, чтобы меня уважали.

— Тогда вам надо нас прислушиваться.

— Кого, вас, ефрейторов?! Чучвагу и Индюкова?

— Да хоть бы и так.

— Не смеши меня.

— Ну так сержанты у нас неочемные, сами видите.

— Они, по крайней мере, командиры отделений, ничего, исправятся.

— Ну а мне два месяца осталось…

— Вот по этому, товарищ ефрейтор, упор лёжа принять!

Я усмехнулся и молча встал на кости. Гаварков командовал «раз, два, полтора, ниже, ещё ниже», пытаясь принизить и обессилить меня. Я с лёгкость отжался пятьдесят раз, лишь вспотев от непривычной зарядки.

— Свободен! — подняв меня, сказал он. — И впредь, чтобы никаких пререканий. Что за быдло позиция? У тебя же высшее образование?!

***

С первого увольнения пришли «слоны». Я заказал себе через Бохтыша пачку чипсов и, поедая их после отбоя, боковым зрением видел, как голодный Диль крутился со стороны в сторону, изнемогая от запахов бекона и смачного хруста из моей пасти.

Уже как месяц я взял за привычку слушать по телефону музыку в наушниках, всякую там панкуху и рокешник, которого мне так не хватало все эти долгие месяца, слушать громко и засыпать под её резкие ритмы до самого утра, пока Мука от греха подальше не забирал у моего сонного тела это благо.

Проснувшись на утро, я подходил к нему за телефоном.

Утром, перед отъездом роты на учения, я в очередной раз подвалил к Муке.

— Подставу ты мне залепил, Петрович. Я и забыл про тебя, а тут проверяющий нагрянул, проходил ночью по располаге, всё услышал и забрал. Так что не в обиду.

Телефон мне вернули, дежурному он был положен, а про наушники пришлось позабыть.

***

Как только батальон охраны покинул расположение части, мы почувствовали себя в своей тарелке. Вместе с ротами, как и предполагалось, на учение укатило и всё руководство, оставив в части лишь заместителя комбата капитана Головача. Это был высокий, крепкий мужик за тридцать с седеющими чёрными волосами. Характером он был кроток и наказывал только за дело. Вообще был справедливым офицером. Каждый раз, приходя с утра в роту, переодевался в спортивную форму и отправлялся на пробежку.

С Мукой мы тут же разделили своих дневальных, я заступал с Напалмом, он с Раткевичем. Напалм был хитрым и наглым шлангом, но меня слушался, стоял на тумбе исправно, тупясь в телефон и, отвечая на все звонки в роту. Раткевич был поспокойнее, на своей волне откормленным в нарядах по «стелсу» детиной. С ними за период службы я практически не общался, а в роте в душу особо не лез, да и они не жаловали ко мне с расспросами.

Наряды проходили без происшествий. Если была моя смена, я раньше отбивал Муку с Раткевичем, быстро водил их на вечернюю прогулку по плацу и без поверки отправлял спать. Тоже проделывали и они с нами.

Ночью спалось прекрасно, а вот просыпаться совершенно не хотелось. Мука едва-ли не уговаривал меня подняться с койки. Роте из четырех человек всё равно приходилось являться на плац к утреннему разводу. По началу мы вежливо пытались упрашивать друг друга будануться, понимая, как это трудно вставать, когда над тобой нет начальства, а потом вообще стали ругаться. Отныне дух вольности и лени поселился в этих ненавистных всеми казематах.

После пайки проходила смена наряда. Сперва мы по долгу тупились в оружейке, даже не пересчитывая оружия, рубились и сидели в телефонах. Сменяемый наряд тут же отправляли спать на положенных два часа, в редких случаях Головач посылал нас в подмогу другим подразделениям на уборку территории, покраску или ремонт помещений в штабе.

Днём в дежурствах я в основном безвылазно сидел в роте, когда надоедало, отправлялся кимарить в бытовку на стулья или вообще ложился в сушилке на тумбочку для тапок и засыпал, пока меня не вызывал Напалм.

После обеденной пайки шёл в чифан, лакомился смаженкой и закупал себе на ночь «Роллтон» с сосисками и майонезом, ставшим излюбленным для меня яством, что вскоре я заметил, как мой прес безнадёжно заплыл жиром, утратив былую рельефность.

После обеда происходил тихий час, которого со Студневым я практически не ведал, сполна пользуясь предоставленной мне возможностью.

Четыре часа сна до самого ужина и я уже бодрым и полным сил направлялся с Мукой и Раткевичем в «стелс». После пайки мы просиживались в курилке, выкуривая по несколько сигарет.

Потом отпускал Напалма поесть и сам становился на тумбу. Пацаны неспеша готовились к следующему наряду и так день за днем.

— Вот, если бы все полтора года тàкой тaски, — говорил Мука, голым расхаживая по взлётке после горячего душа.

Прибыв со «стелса» через пол часа Напалм сразу же принимался убирать бытовку с сушилкой. Всё остальное он убирал уже после отбоя. Я даже помогал ему, хотя никто меня не понимал, дежурному это по статусу не положено. Но каким бы печальным бойцом не был бы этот Напалм, всё же свой период, а тут ещё целый день на тумбе проторчать. Жалость к нему играла свою роль.

Я брал мокрую тряпку и пару раз проволакивал швабру по взлётке. По сути вся эта уборка делалась для отвода глаз.

— «Слоняра», ты Петрович, — пыхтел Раткевич мне со своей койки.

Напалма я отбивал по возможности сразу по окончанию работ, практически вплоть до самого подъёма. С дневальными мы установили чёткие правила. Они стоят весь день — всю ночь спят.

Обычно, после полуночи мы с Мукой становились на тумбу, но это только для вида. Как раз позади неё находился комод и я садился на него смотреть с телефона фильмы.

Бывало, Мука просил разбудить его в три часа ночи и мы вместе пили кофе. Каждую ночь ко мне приходил Ковш и дежурный из первой роты сержант Шаренко. Мы на широкую трапезничали за моим столом, втроём покидали роту и выходили курить на улицу. Воистину это было потрясающее время.

Проверяющие, зная, что наш батальон на учениях, особо нас не трогали, заходили в роту затем, чтобы узнать, всё ли в порядке и спешно покидали нас в одиночестве.

За десять минут до подъёма я будил Напалма и шёл в штаб за ключами от КХО, потом на развод, далее в «стелс» и обратно в роту. Ни каких «физо», ни каких костей. Жизнь была прекрасна и я вычёркивал в своём блокноте последние оставшиеся там точки.

***

После смены дежурства мы отсыпались по полной. Сменялись за пол часа, чтобы увеличить интервал отдыха. Спокойно шли в душ и мылись. Я слышал, что раннее в армии не было горячей воды и солдаты закалялись зимой и летом. Но благо наша часть была элитной и я знал, что такое стоять под тёплыми струями дождика и сполна этим наслаждаться.

В итоге спали до часа дня. К часу Мука будил наши бренные тела и мы не спеша, скооперировавшись с остатками третьей роты, двигались на пайку. Обед почти не ели, ожидая по времени открытие чифана.

Покурив, двигали к нему, ели от пуза сладости и набирали провиант на ночь.

В три часа был развод батальона охраны. Капитан Головач проводил его в нашем расположении, выстроив сменившихся с наряда рот на взлётке. Обычно, Головач отправлял нас всех скопом на дровяной, заготавливать дрова в лес. Нам повезло, что в первой и третьей роте остались «слоны», на которых тут же ложился весь груз работ.

Я, Ковш и Шаренко были в так называемом «отказе», беспечно прохлаждаясь в теньке. Напалму приходилось работать вместе со «слонами». Работал он в пол силы, бывши у них за главного, и я особо на него не кричал. Правда, он пару раз пытался сфилонить, но сержанты быстро ставили его на место, мол ты «слон» второго периода, тебе с нами сидеть не положено. Я за него не заступался. За время нашей «слонячки» Напалм зарекомендовал себя весьма нелестным образом, что лишало его перед остальными «фазанами» определённых привелегий.

Его косяки своей эпической масштабностью обошли всю часть. Так, к слову, можно привести караульный залёт, времён марта-апреля, когда мы дико не доедали и не досыпали, курсируя между костями и «красными драконами». Напалма тогда только поставили в помощь к Захару вторым тэсэошником и он частяком стучал на нас, докладывая Потапу неправильные действия часового, наблюдая за всеми в камеру. В то время мы подворовывали хлеб из караульной кухни, чтобы как-то продержаться и в один из таких раз, когда Секач приказал принести себе на ужин кусочек черняги, Рацык лишь развёл руками. Нас всех построили в бодряке и принялись шмонать. Хлеб ни у кого не обнаружили, а по наличию крошек в моём кармане всю вину тут же повесили на меня, и хотя крошки были уже сухими и дураку было понятно, что они давнишние, Секач поставил нас на кости. Мы стояли около часа и никто не признавался, куда подевался весь хлеб. Кесарь принёс дубинку и предложил Секачу нас проучить. Начкару же всё не давала покоя недосказанность и он, расхаживая между нами, обратил взор на тэсэошника.

— Что-то мне Напалм не нравится, сидит себе смирно, молчит, ну-ка вставай!

Напалм встал. Секач подошёл к нему, стал досматривать, расстегнул на нём китель и куски хлеба посыпались на пол. Все мы были в шоке. В караулке на мгновение повисло молчание и даже сам Секач не знал, что сказать.

— Ты ведь понимаешь, что я сейчас бы пропиздил всех твоих пацанов дубиналом? И ты что, падла, так бы тихо сидел и молча слушал страдания своего периода?!

Напалм потупил взор и виновато опустил голову.

Нас подняли с костей, а его тут же перевели в крысы.

Потом я видел, как Гурский с Рацыком поставили Напалма в долбанах на кости и пару раз проехались с ноги по его рёбрам. Жалкое зрелище.

Теперь же мы, три дежа, сидели в теньке и ленно наблюдали за работой «слонов» с Напалмом. «Слоны» пилили брёвна, разрубали чурки на дрова и относили их под навес. Напалм занимался укладкой. Глядя на них, я с содроганием вспоминал, как ишачил тут «по слонячке». Тогда работа казалась не такой уж и пыльной, и мы трудились, ожидая, когда нам разрешат отправить кого-нибудь в чифан за пакетом сладостей. Теперь уже мы отправляли гонца за съестным. «Слоны» угощали нас и все были довольны.

Потом наступало время дрёмы. Вот же странно, сна мне хватало, но от ничегонеделания, спать хотелось ещё больше. Тело казалось ватным и я даже не представлял, как раньше все эти месяцы беспросветно пахал, прерываясь лишь на сон и жалкий паёк.

На дровяном «трудились» до ужина, пока за нами не приходил Мука или другой дежурный, отводивший нас в столовую.

Воздух без команд и вечно недовольных физиономий «шакалов» воочию изменился и я уже стал побаиваться их возврата.

***

Между дежурствами, в свободное время по вечерам, я таки дорвался до тренажёров, которые располагались в роте. Делал жим лёжа, тягал гантели и качал пресс, чтобы немного прийти в форму. Включал через DVD свою музыку, да погромче и жал железо.

Видимо, я был первым, кто крутил в этих стенах панк-рок и пацаны с соседней третьей роты, да и наши, натуральным образом охреневали от моих вкусов. Я даже пару раз включал свои демки и говорил всем, что это мои песни. Пацаны, прежде и не слыхавшие ничего кроме своей рэпчинки и прочей посни, только крутили у висков.

Как-то в роту зарвался майор Швока и когда я делал очередной подход, обрубил мою вакханалию. Ему совершенно не понравились Rage against the mashin, да и должны ли были понравиться?

— Что это за разлагающие наш боевой дух пиндосовские выкрики, отставить!

По его уходу я сделал ещё громче. На зло. Протест и негодование только будоражили мою юную кровь.

***

А потом у нас в роте случился залёт. Не бывает худа без добра.

Я отправился спать в очередную из своих положенных отдыхающих, оставив Напалма на тумбе, бдить и следить за ситуацией в роте.

Где-то через час меня толчком в плечи разбудил капитан Головач.

— Просыпайся, дежурный! Раз уж твой дневальный не может нормально стоять на тумбе, стой за него!

Я вскочил, едва задремав, не понимая в чём дело. Подошёл к обескураженному Напалму и расспросил, что случилось.

Оказалось, ему страх как захотелось курить и он попросил проходящего мимом «слона» из третьей роты постоять за него пять минут на тумбочке. В это время, пока он прохлаждался в курилке, вытянув вперёд свои долговязые ноги, в роту зашёл Головач, увидел подозрительное лицо и поехало…

На мгновение я попал в какую-то прострацию, а потом, когда до меня дошло, на меня надвинулись тучи неимоверной злости и досады на грани аффекта, вобрав в себя все прежние косяки и разгильдяйства этого проштрафившегося очкарика. Я ударил его с ноги, да так, что бедняга слетел с тумбы и проехал задом по взлетке, чуть-ли не до самых дверей каптёрки.

— Петрович, братан, что ты делаешь?! — вставая и поправляя очки, зароптал Напалм.

— Никакой я тебе не братан, чепушило! Встал на тумбу и стоишь тут до посинения! Ночью не отобьёшься!

В ответ он стал что-то мямлить. Я не слушал. Зашёл в бытовку и попытался уснуть на стульях. Ночь предстояла долгая, а отдохнуть следовало хорошо.

Напалм убирал располагу один. За это время я успел успокоиться, что всегда было свойственно моему характеру. Когда он уже заканчивал, я смиловался и сказал:

— Ладно, иди спать, но только до пяти, я тебя разбужу и сам часок вздремну.

Обрадовавшись, Напалм отошёл ко сну.

Как ни странно, будить его не пришлось, он поставил будильник и ровно в пять сменил меня на тумбе. Ночью я не спал, лазил в интернете по его телефону и, едва опустив голову на подушку, тут же заснул.

Утром в шесть часов Напалм затряс меня с такой силой, что я даже испугался.

— Вставай и пацанов буди, а то они не слышат!

Осознав, что ребята, как и я, впрочем, обленились в край, стал производить подъём. Мука воспрянул, лишь когда я облил его водой из чайника. Ворчал и сыпал матом. Однако иначе его было не добудиться. Раткевич же, перевернувшись на другой бок, заявил, что на построение не пойдет. Ещё куда бы не шло, если бы в роте было человек десять, но наша подозрительная четвёрка всегда вызывала к себе особое внимание.

Я стащил с Раткевича одеяло и стал угрожать холодным душем. Раткевич остался бездвижен. Умолять и упрашивать было не в моей компетенции, тем более он сам должен был войти в положение, и я вылил на него целый чайник.

Видимо, он не ожидал такого поворота и вскочил, как ошпаренный.

Раткевич был весьма увесистым и крепким бойцом и когда эта здоровая туша с яростью стала надвигаться на меня, я поднял кулаки. Его это не остановило и он со всей тяжестью навалился на меня. Вспыхнула потасовка и Напалм с Мукой тут же встряли в драку. Я успел залепить Раткевичу по морде и его очки отлетели под ряд кроватей. На шум из третьей роты прибежал Ковш и только тогда поединок получилось усмирить.

— Ща проверяющий придёт, вы что, совсем ошалели!

На построение мы опоздали. Грозный Лавицкий сделал нам замечание, но я всё же привёл роту на развод. Раткевич ещё долго на меня дулся и объявил мне бойкот.

***

Через две недели с учений приехала рота. Это было довольно печальным для нас событием, снова погрузиться в этот уставной каламбур после немыслимого отдыха.

Лица ребят были изнемождёнными и меня, сменившегося с наряда, отправили к «холодной» разгружать грузовики с палаточным городком. Разгружали до самого вечера. Грузовики всё прибывали и прибывали. Приходилось пахать со всем батальоном. Командовал нами прапорщик Станкович и по нему было видно, что он в бешенстве.

— Э, самцы, давай быстрее! Я скоро пробивать начну и мне поценту кто здесь «слон», а кто «фазан»! — покрикивал он.

Прапорщик все уважал и весь батальон трудились в поте лица.

Вечером, сидя с Индюком и Чучвагой в каптёрке, мне поведали историю учений. Как оказалось, в лесу было весело. Пацаны ходили по постам, правда, в бронежилетах с касками и АК-47 наперевес, спали каждую отдыхающую и ели довольно сытно. В палатках было тепло и уютно. Чучвага рассказал, как заснул прямо на мху и Секач, уличив его, хорошенько отметелил по почкам, припомнив былое. В последнюю ночь «шакалы» напились и старлей Лёва стал бросаться с кулаками на Секача, что-то не поделив. В итоге был здорово отделан и Станок, чтобы усмирить буяна, даже связал его бичёвкой и облил холодной водой из чана, дабы тот пришёл в чувства. Вообще пацанам понравилось и было что вспомнить.

В роте же моментально усилился гнёт и нас стали не по-детски крестить. Все передвижения по части, отходы-подходы к начальству проходили строго по уставу. Нас даже заставляли обращаться друг к другу по званию и некоторое время, на виду у всех, нам приходилось устраивать на показуху. Студнев стал строже и грубее, видимо, копируя Веру, отрабатывая свои капитанские звёзды. На сержантских сборах в канцелярии метелил сержантов, больше всего доставалось, как он говорил, туповатому Нихе, пробивая с кулака по его голове. Голова Нихи и так невелика по своей природе, неведомо каким образом выносил все эти удару, обрисовываясь ссадинами и набухшими гузами. Пару раз Студнев пробивал и мою фанеру, подловив на взлетке за то, что я вовремя не сменил старый распорядок дня. Этот лопоухий гном только с виду был мелким шашком, подачи его были крепки и увесисты.

Лёва следовал его примеру и пробивал любого, кто ему не угождал. Говарков крестил по уставу, а Секач, к нашему удивлению, совершенно поутих. Что-то изменилось в его взгляде, и он только молча поглядывал на происходящее. Реабелитировавшись на учениях, его снова вернули в караул. Пацаны говорили, что он успокоился и просиживал всё время в начкарке.

***

Индюк с Чучвагой со временем сели мне на шею. После отбоя Паха практически никогда не стоял на тумбе, садился прямо ко мне на стол и в наглую спал. Иногда его приходилось спихивать и угрожать расправой, чтобы он буданулся и пришёл в себя. Храпел Индюк даже стоя, раздувая свои сальные губы и я час от часу отвешивал ему смачных лобанов. Мы ругались, и доходило даже до коротких стычек. Индюк был крепышом, но я всё равно валил его на землю и бил по его широким плечам.

Чучвага был ещё наглее. Как-то он мне вообще заявил, что устал стоять на тумбе и попросил его сменить, якобы бирки на нагрудных карманах можно поменять и проверяющий даже не заметит подмены. Раз уж мне так туго и я постоянно жалуюсь на несправедливость и «огурцы», которые мне вешают «шакалы», и все эти задачи, с которыми не успеваю справляться. Ну и ещё, что я «годзилла», скоро ухожу, а им пол года дубасить.

Больше всего меня взбесило, когда заспанный Индюк с утра отказался подать команду «рота подъем». Я считал его свои товарищем и встревать с ним в серьёзную драку не желал. Его отношение ко мне выбило меня из колеи. Я знал, что давно распустил пацанов, никогда особо не требуя выполнения чего-то не положенного по сроку службы, и поэтому всегда ожидал поддержки в свою сторону. Однако они этого не ценили, а значит считали меня слабохарактерным. Я включил свет. Индюк тихо сказал «рота подъём» и мне пришлось самостоятельно ходить по расположению и будить роту громким отборным матом.

Индюка на тумбе сменил Чучвага.

— Ну ты и «слон» Петрович, дежурный роту будит, — первое, что он сказал, встав на тумбу.

Это было краем наглости, он надавил на больное и я сорвался. На глазах у всех я зарядил ему с разворота, Напалм бы ещё мог сказать спасибо, и отлетев далеко к каптёрке, так, что даже штык-нож сорвало с тренчика на ремне, завопил:

— Ты чего!

Но тут подскочил Гораев и добавил ему с ноги.

— Вы, ротные, совсем уже обнаглели. Желательно мне Говарков ещё раз из-за вас будет замечания делать. Петрович, это и к тебе относиться, смотри за своими оболтусами.

Гораев, будучи кротким и весьма воспитанным малым, сержантом был неплохим и его замечания были справедливы. Совсем уж одурев от ротного разгильдяйства, мы замкнулись в своём окружении, перестав замечать остальных.

После этих разборок пацаны утихли, а Чучвага ещё долго бубнил в мою сторону:

— Гандонить своих — предел свинства, Петруха.

***

25 октября было усиление караула. Власти ещё, видимо, побаивались разрозненных рядов оппозиции. В памяти жили относительно недавние события у Дома правительства, давая знать о себе тревожными отголосками разбитых стёкол. Хотя, опять же, странно было усиливать караул, когда традиционное шествия людей по случаю очередной годовщины БНР проходили в совершенно другой части города.

Нас экипировали в бронежилеты, выдали дубинки и щиты, погрузили в «Маз» и по установленному маршруту отвезли в караулку.

Я подумал о том, как бы отреагировали мои друзья и знакомые, увидев меня в таком обличии, которым была чужда вся эта милитаристическая чушь, как и мне, впрочем, тоже.

В караулке нас покормили и отправили в класс подготовки водителей, где мы и просидели до самого вечера. Предводительствовал нами капитан Студнев, но он вскоре удалился в караулку и просидел там в бодряке до окончания компании с начкаром первой роты.

«Фазаны» от нечего делать гоняли «слонов», отрабатывая на них дубинал, проверяя прочность шлемов и жилетов. Бедняге Щавлику так настучали по голове, что он даже окосел. Кунаева и медведя Бохтыша поставили на кости, остальным пробивали «пятиминутки». Командовал экзекуцией Гурский. Ниха фотографировался в амуниции для странички «в контакте», я же дремал за партой в один глаз, ленно поглядывая за происходящим.

На ужин в караулку заехал новый комбат. Для всех было удивлением, что на место Рысюка, который ушёл на повышение в министерство, поставили майора Качана. Поговаривали, что он будет по строже прежнего усатика, да я и сам уже успел прочувствовать на себе в дежурствах по роте и последующих нарядах, что это за птица.

Залетев в караулку, он тут же принялся проверять порядок. Зашёл и на кухню.

— А что, я смотрю, первый период сидит за отдельным столом (это который ближе к двери, остальные два стояли возле окон, выходящих во внутренний дворик). — Иерархия тут какая-то? — злобно спросил у нас Качан, как будто сам не знал всех этих порядков. — При мне этого не будет, ну-ка пересели!

Я встал из-за «полагеновского» стола и демонстративно вышел в сменяемую.

Никаких беспорядков в городе не произошло, нападений и проникновений на посты так же замечено не было и к отбою мы уже были в роте.

***

Осень подходила к завершающей стадии. Последние тёплые деньки и тихие вечера в курилке стали напоминать нам о приближении холодов, дождя и снега, только мне от этого делалось радостно и задорно, дембель уже манил на горизонте.

В один из таких дней пацаны предложили мне проставиться водкой, мол, живу я в Минске, достать алкоголь не сложно. Я позвонил лучшему другу и попросил обеспечить нас продуктом. Правда, здесь было необходимо определённое ухищрение. Передачку следовало перебросить через забор в отведённом месте, чтобы не подставлять КПП. Я объяснил товарищу когда и где именно надо всё исполнить. После обеда мне отзвонились и сообщили, что посылка благополучно доставлена. Пакет был переброшен через забор в районе дровяного. Место было безлюдным.

Далее мы с Мукой под предлогом уборки территории отправились к «холодной», взяли бак с мусором, два веника и шуфель. Положили всё внутрь, подхватили с обеих сторон контейнер и направились в сторону указанного места.

По пути с опаской оглядывались по сторонам, гадая, нет ли за нами хвоста. Шли обходными путями и наконец прибыли к дровяному. В спешке стали подметать возле забора, сканируя в траве долгожданный пакет. Сперва я даже стал подумывать, что нашу посылку нашли другие или мой товарищ перебросил его в другом месте. Разочарование горьким привкусом обиды вгрызалось в горло и я был готов расплакаться. Мы уже слишком долго тёрлись вдоль бетонного забор и вызвали подозрение. Рядом размещался клуб и штабная банька. «Шакалы» могли нагрянуть невзначай в любую минуту.

— Есть! — неожиданно выкрикнул Мука и я увидел в его руках чёрный пакет.

Он пулей бросился к баку с мусором и быстро запихал всё в урну, прикрыв сверху куском замызганной тряпки.

Возвращались с опаской. Почему-то у меня присутствовала мания, что нас обязательно остановят офицеры и заставят предъявить наличие бака. Сотни раз по части прохаживали солдаты с мусорными баками и мётлами в руках, а моя паранойя уверяла меня, что мы будем непременно обличены.

Короткими перебежками мы всё же успешно добрались обратно. Мука, будучи главным по «холодной», знал все укромные закутки и надёжно припрятал наш хабар. Я был удивлён, увидев внутри пакета литр водки, помидоры и нашинкованную колбасу с хлебом. Товарищ мой постарался на славу.

После пайки мы почти всем «фазанятником» двинули на перекур, а от туда сразу к «холодной». Ответственным до отбоя был Говарков и мы подумали, что проблем с ним не возникнет.

В холодной пили с горла, пуская флян по кругу и, быстро закусывая помидорами с колбасой. Делали по большому глотку и за два круга приговорили свою добычу.

В мозг ударил алкоголь, а во рту образовался давно позабытый вкус гражданки.

В роте нам хорошенько вставило и мы стали дуреть. Включили через DVD музыку. Кто-то подал «слонам» команду «тусим». Молодые пританцовывали, но не охотно. Однако нам было до того весело, что мы сами бросились в пляс. Из канцелярии вышел Говарков, посмотреть на этот цирк и приказал сделать музыку тише. Возле него каким-то боком оказался Гурский и лейтёхе повеяло запахом. Он приказал выключить музыку и тут же построил всю роту на взлётке. «Слоны» от подозрения отпадали моментально, а вот нашему периоду пришлось дышать. Из тринадцати человек похожий запах изо рта оказался ещё у шестерых из нас. Гораев успел почистить зубы, Лесович, Раткевич, Радьков, Чучвага и я с Индюком попали под замес.

После вечерней поверки Говарков завёл нас в линейку и заставил писать объяснительные. Перед выходом на прогулку мы сполоснули свои рты и наотрез отказались признавать наше состояние.

Говарков тут же пригрозил, что посадит Лесовича на кичу, как старшего по званию. Сержант затрясся и чуть не выдал всех с поличным.

— Товарищ лейтенант, вам показалось, — быстро встрял я. — Вы ещё раз понюхайте.

Мы дыхнули свежим дыханием, но уже было поздно.

— Я вас сейчас в медсанчасть заведу, подышите там в трубку.

— Ведите! — смело заявил я. — Мы чисты, как стёклышко.

По Говаркову было видно, что он быстрее хочет слинять домой.

— Завтра всё будет доложено ротному, а там пеняйте на себя!

На утро все «шакалы» в роте были осведомлены об инциденте. Студнев молча улыбался, Лёве было параллельно, Станок лишь пожурил, что мы бездарно спалились и не додумались распить водку после отбоя. Взъелся лишь один Секач. Тут же выловил меня с Индюком и Чучвагой в каптёрке, и завёл в сушилку. Закрыв за нами двери, он встал в позу и мы приготовились к неминуемой расправе.

— Я вас сейчас прямо здесь отхуярю, если вы не признаетесь, что вчера всё-таки пили.

— Товарищ лейтенант, не пили мы, — быстро ответил Чучвага.

— Произошло недоразумение, — глядя ему в глаза, сказал я.

Индюк молча закивал.

Секач понял, что так просто мы не сдадимся.

— Вам троим хана, я обещаю, что до дембеля у меня на костях сгниёте, если не напишите ротному объяснительные. Я вам не Говарков, меня не развести!

Объяснительные мы так и не написали и весь залёт через пару дней сошёл на нет.

***

В дежурствах по роте мы вскоре стали пребывать в вольном плаванье, на полуспущенных, прививая эти же навыки и остальным.

Студнев словно забыл про нас с Мукой и мы сменялись самостоятельно. Он даже не просматривал дежурные журналы, когда ставил свою окончательную роспись. Капитанские звёзды принесли много новых обязанностей и он был по уши в делах, не вылезая из бумаг, а иногда просто играл в «Танки» и тогда вообще к нему лучше не подходи. Пару раз переправлял нас с Мукой к Лёве. Его «огурцы» были нудными и мы могли до обеда волокититься в переписывании журналов. Благо, такие случаи были единичными.

Так и в тот раз. Студень сказал, что подпишет всё позже и я не заходя в оружейку, где с Мукой должен был проверять оружие, отправился с Индюком в чифан, подкрепиться на предстоящий день необходимой энергией. Мука оружейку не вскрывал и принял дежурство на свой страх и риск.

Мы купили «Роллтон». Было около десяти утра. Чифан был пуст и мы с Индюком удобно разместились за столиком у окна. Разбавили в одноразовых стаканчиках свой фаси-фуд, накрошили туда сосисок и обильно заправили майонезом. Какая же это была вкуснятина.

Неожиданно в чифан нагрянул комбат Качан. Мы повскакивали с мест и опешили.

— Так, а чё это вы тут делаете?

— Кушаем, товарищ майор, с дежурства вот сменились, — быстро промямлил я.

— Что-то быстро вы сменяетесь, бойцы, я только с третьей роты, там дежурные ещё в оружейке сидят.

Качан, видимо, сам пришёл поесть и наши персоны его здесь значительно смущали. Он посмотрел по сторонам.

— Ну, допустим вы сменились. А почему здесь прохлаждаетесь, а не отдыхаете? Нарушаем распорядок дня?

Мы потупили взор.

— Трое суток ареста дежурному за неисполнительность, доложишь ротному. Минута и вас здесь нет!

Приговор был окончательным и обсуждению не подлежал. У меня случился ступор и я не сразу осознал всей тяжести наказания. Быстро смёл со стола крошки и выкинул в урну недоеденный стаканчик с макаронами.

Возвращались в роту молча и с каждым шагом я всё чётче осознавал, что влетел по полной.

***

Несколько дней за мной в роту пришёл майор Швока. С вечера я собрал вещмешок, положив туда все необходимые «рэчы», по большей части мыльно-рыльное.

Под КПП пригнали «уазик» и мы погрузившись туда, поехали к месту назначения.

Всю дорогу Швока сыпал остротами, присущими его манере вести монолог, дабы немного меня подбодрить и скрасить маршрут позитивом. Правду сказать, вся эта ситуация омрачила моё состояния. Я прекрасно понимал, что задержусь в части на трое суток больше положенного. И кто знает, что ещё могло случиться за эти последние недели.

Кичман оказался совсем рядом с министерством обороны, на параллельной улице. Заехав в арку большого и, как мне показалось, заводского здания, «уазик» остановился около подъезда.

Вышли. Поднялись по ступенькам. Внутри нас встретил сержантик в застеклённой кабинке и тут же доложил о прибытии осуждённого.

— Мест нет, товарищ майор, сказали подождать, — промолвил тот, отстранив ухо от трубки.

— Как нет? Мне вчера звонили, приезжать, сколько мне тут ещё торчать придётся?!

По началу я даже обрадовался. Может пронесёт? Но Швока не унимался, всё настаивал уточнять. И ведь мог же завернуться и увести меня обратно. Говаривали, наш прапорщик так и поступал.

Через некоторое время к нам вышел начальник вертухайской смены. Высокий чернявый капитан.

— За что его? — спросил у Швоки капитан.

— Нарушение распорядка дня.

— Ёпта, нашли за что привозить, у нас вун там вообще уголовники сидят, лютые «деды» -беспредельщики.

— Мне леворадикально, указание комбата, — едва не сорвавшись на фальцет, выкрикнул майор.

— 136? Ладно, заводи, куда-нибудь оформим.

Меня повели по-узкому коридору. Далее провели досмотр личных вещей, забрали шнурки, сняли лычки и заперли в камере.

Три дня, адовых три дня тянулись вечность. Я плохо спал, ел, как собака, ишачил на различных работах, орал до потери голоса уставы, запрокинув голову к верху и всё для того, чтобы расплатиться за то, что неудачно решил перекусить. Даже смешно было. Уж лучше бы я кого-нибудь побил или «шакала» послал. Обидно до слёз.

Суки-вертухаи постоянно унижали, начкары вообще страх потеряли, особенно этот чернявый тюлень. Лишь на третьи сутки попалась хорошая смена и я даже смог подумать о том, что скоро домой, а завтра в роту.

Обратно на базу меня вёз Станок. Перед ним я не хотел показывать своё печальное состояние, и на его расспросы только улыбался, мол «нас ебать, что небо красить». Вспоминал Кесаря, Дубкова, Ромашку и Корягу с Ветрашем. Я помнил их лица, когда они возвращались в роту: бледные, безмолвные, как тени, словно побывали на войне.

Я ехал назад в часть и подумал о том, что это было самым желанным возвратом в эти давно абрыдлые стены. Как никогда я хотел увидеть знакомые лица, нормально поесть и заснуть на узкой, скрипящей койке, накрывшись с головой колючим, войлочным одеялом.

***

Пару дней отходил от всех этих событий. Вес набрал быстро и осунувшееся лицо немного порозовело. С дежурств меня сняли, а на моё место поставили Карпова. В роте я никоим образом задействован не был. Близился мой демблель. К десяти дням добавилось ещё трое суток.

В конце концов Студнев вручил мне обходной лист, по которому я обязан был посетить все соответствующие инстанции в части, где бы мне поставили печать, гласящую о моём освобождении.

Гораев уже обошёл всех «шакалов» и я по его кальке, ринулся обивать коридоры штаба. Затруднение вышло с библиотекаршей. Пацаны уже как пол года сожрали в караулке казённую книгу, а долги следовало возвращать. Пришлось жертвовать своей личной библиотекой и брат привёз мне на КПП из дома того же Экзюпери, только «Маленький принц». Библиотекарша долго ерепенилась, всё возмущаясь моей разеватостью, но в итоге согласилась, книга была в лучшем состоянии, да и на много интереснее.

Так же Студнев поставил нам с Лёхой задачу произвести «дембельский аккорд». Обычно, всем дембельским составом пацаны скидывались деньгами и делали в роте ремонт или закупали в пользование бытовую технику. Нас с Гораевым было двое и поэтому с нас взятки были гладки. Мне Студнев поручил провести в роте новые короба, снабдив перфораторам, Гораеву — переклеить обои в бытовке.

Я считал, что своей несвоевременной отсидкой на киче расплатился с полна, поэтому тут же привлёк к работе «слонов». Просверлил в потолке для вида пару-тройку отверстий и дал указания Диле и Севоку. Те были неумеками знатными и своей бестолковщиной, только злили Студня. Он недовольно поглядывал на нашу гопкомпанию, и удалялся в канцелярию, играть в «Танки».

В один из таких эпизодов меня к себе в каптёрку вызвал прапорщик.

— Присаживайся, — отечески сказал он. — Всё таки надавил на ротного повысить тебя в звании. Негоже под дембель в еферах ходить. Я ж тебя сразу в сержанты метил, но Студень всё против был. А под дембель, думаю, само то. Ты заслужил, держи.

Станок протянул мне золотую ленту для новым лычек.

— Подарок от меня.

Это было по истине неожиданно.

— Да, там ещё после третьего периода остались изъятые комбатом майки с беретами. Ты же помнишь, как их на плацу тогда накрыли, так что выбирай себе любую по размеру. И смотри мне тоже не попались, оденешь, как за ворота выйдешь.

Я был в не себя от счастья. Тут же выбрал себе чёрную майку с жёлтой надписью «Охрана» на спине и подходящий берет, надёжно припрятав всё в нашем общем с Индюком тайнике.

«Слоны» вешали короба просто омерзительно, проводка едва держалась на потолке, а сил распекать их за откровенную порнографию уже не было. Да и стояло ли?

К концу дня я зашёл в кабинет к комбату Качану, который должен был поставить в моём обходном листе окончательный штамп.

— Не рано ли пришёл, дежурный, сколько ещё осталось? — с прищуром спросил он.

— Пока десять суток, товарищ майор.

— Это правильный ответ. Глядишь, ещё на кичман загремишь, а я это живо устроить могу.

Я попытался придать своему выражению озабоченно-серьёзный вид.

— Как, понравилось отдыхать? — расписываясь в моём обходном листе, спросил он, помолчав.

— Да не очень, в роте на много лучше…

***

Оставшиеся сутки я практически ничего не делал. Примерял в каптёрке перепавшие мне наряды и приделывал себе новые золотые сержантские лычки. Фотографировался с пацанами в берете и с майкой, давал им берет на всеобщую фотосессию. Даже Стася, «печальный хобот» нашего периода, как его называл Гурский, сделал снимок в нём на фоне умывальников в душевой. Муку я вообще запечатлел по-особому в нашей оружейке. Этот маленький ефрейтор с лицом пятнадцатилетки, нахлобучив на затылок великоватый ему берет с эмблемой белого тигра, взял в одну руку гэпэшку, в другую АК-47 и с «ебалом как у Рэмбо», предстал перед камерой телефона.

Студнев вручил мне подарочную фотографию, где мы ещё в период «межухи» вместе с «фазанами» сфотографировались всей ротой около плаца. Я выкинул из рамки фотокарточки Даши и вставил туда вторую роту. Пацаны пустили её по кругу, оставляя с обратной стороны прощальные речи и пожелания. Некоторые из «слонов» так же написали мне пару тёплых слов.

Я вспомнил, как уходили наши «деды», проделывая те же махинации. Свои пожелания я оставил Шмелю, Кулаку и Замку с Рондом. Слёзы накатывались от того, что я подошёл к своей заключительной черте. В одно мгновение перед моими глазами пролетел «карантин», потом месяц с «дедами», караулы. Эти события вспоминались с особым трепетом, всё, что было потом, кроме нарядов по роте, особой ностальгии не вызывало.

Прошёл тот день, когда я должен был дембельнуться. Странно, но это ни коим образом меня не огорчило. В роте ещё на пол года оставались пацаны и от этого было грустно.

Потом, на следующий день ушёл Гораев. Рацык плакал. Студнев предлагал ему остаться на контракт, но тот отказался, предпочтя вернуться в Минск и продолжить тренировать детишек в футбольном клубе.

Мы провожали его до КПП и всё расспрашивали, что он первым делом предпримет на гражданке.

Забавно было слышать о его планах приехать к себе на родину в Бобруйск и нормально посидеть с родителями. О сне и запое с трахом речи не шло. Гораев всегда оставался педантичным и сдержанным юношей.

Так на волю вышел первый из нас. И я радовался его освобождению, даже больше своего.

***

На последней поверке я выкрикнул своё «всё». Говарков заставил Муку повторить перекличку.

В роте он завёл меня в канцелярию и ещё долго распекал, мол что я, как маленький, подаю плохой пример.

Знал бы он, что значило для меня это слово…

Последние мои пол дня в роте ничем примечательны не запомнились. После пайки, которую я практически не ел, а все вокруг подтрунивали, давай, наяривай, когда ещё такого говнеца отведаешь, отсиживался в бытовке на стуле.

Заранее приготовил форму, сложил в сумку свои вещи и только ждал.

В десять часов возле штаба было финальное построение всех «годзилл». Нас насчиталось с десяток. Полковник Лавицкий поблагодарил за службу, выдал нам личные дела и прочие документы, предупредив не шляться пьяными в форме по городу и не позорить шевроны части.

Я вернулся в роту попрощаться с пацанами, долго обнимался со всеми на взлётке, сходил в третью роту, которая была в карауле, пожать руку Ковшу. Он был весь в делах и особо не разжалобился по этому поводу. Понятно дело, кому домой, а кому ещё «огурцы» пол года отведывать.

У прапорщика был выходной, что меня весьма расстроило и я собрался уже выходить.

— Постой, Петрович, — сказал мне Рацык, — зайди хоть к ротному, попрощаться.

— Да пошёл он, гном ушастый.

— Не правильно это, братан, всё-таки год вместе, какой бы он не был…

Я прислушался к его словам и, постучавшись в дверь канцелярии, отрапортовал о своём уходе.

Студнев сидел за одним столом вместе с Лёвой. Тут же они заулыбались и стали меня расспрашивать, как да и что, чем буду заниматься. Предложили остаться на контракт, я вежливо отказал и крепко пожав обеим руки, вышел вон, сплюнув в душе им под ноги.

Секач митусился где-то во взводниках и уж с ним я точно ручкаться не собирался. Обиды никакой не было, но и чувства собственного достоинства меня пока не лишили.

Зашли с пацанами в курилку. Посидели, поболтали. Чучвага всё причитал, как мне завидует. К нам подсели два бледных сержантика из ППУ, только прибывшие из «кичи». Десять суток за дедовщину. У них в батальоне сменился новый комбат, лютая собака и крест к тому же майор Орлов.

Я смотрел в их лишённые жизни лица. Рука с сигаретой у одного из сержантов подрагивала. Глядя на них, я всё же подумал о своём льготном положении «годзиллы».

Подходя к КПП, пацаны ни с того ни с сего подхватили меня под руки и понесли к воротам. «Слоник» из первой роты отворил занавес. Меня поставили на ноги и я глубоко вздохнув, сделал свои двенадцать строевых, подкинул вверх шапку-ушанку и, прокричав:

— Всё! — был таков.

Во дворике за КПП меня встретил старшина Карач.

— А чё это тебя никто не встречает? — спросил он.

— Так я ж минский, сейчас в метро и дома. Друзья вечером подтянутся.

— Ну так пошли, нальёшь своему «контрабасу» за дембель.

Мы зашли в рыгаловку около метро, взяли по сотке и запить. В голову ударил хмель и я моментально размяк. Посадил Карача на троллейбус и тут же отправился в лесок, где все дембеля нашей части отмечали первые минуты свободы.

Напялил на голову берет, расстегнул бушлат с кителем, так, чтобы была видна майка с эмблемой роты и пошёл в сторону метро.

На входе женщина-контролёр спросила:

— Что, солдатик, всё?

— Да, мать, домой…

Эпилог

Пол года пролетело незаметно. Лично для меня. На гражданке время проходит невидимо и о нём особенно так не печёшься.

Об армии я практически не вспоминал. За это время я успел всё позабыть. Один раз, правда, зимой приехал на КПП к пацанам и пару раз, гуляя вечером по городу, видел караульный «уазик», форсирующий между четвёртым и пятым постами.

У ребят же эти пол года тянулись пыткой и полным забвением.

Лесович стал ЗКВ и демобилизовался в чине старшины, как и Потап в своё время. Студнев называл его по отчеству, а Секач не трогал.

Ниха уволился старшим сержантом, будучи ПНК.

Ранко после отсидки на кичмане за то, что был уличён комбатом, заснув за столом дежурного, остался сержантом и ходил в наряды по ГРУ.

Ратькову повесили лычки сержанта и до дембеля он отходил первым разводящим.

Индюк оставался каптёром вплоть до прихода своих настоящих «слонов», которых я так и не увидел, и передал бразды правления наиболее изворотливому пареньку.

Чучвагу посадили на трое суток за избиение новых «слонов» и он простоял на тумбе вплоть до своего ухода. Студнев даже пренебрежительно бросил ему в руки личное дело и долго морочал ему голову с обходным листом.

Гурскому повесили ефрейтора и в карауле он получил почетное звание «белого тигра», отбарабанив пятьсот караулов. Девушка, на которой он думал жениться, бросила его за три месяца до дембеля и он хотел уйти в самоволку. Говорят, пацаны вовремя его остановили.

Мука ходил дежем по роте вместе с Карповым, тот, в свою очередь, продвинулся лишь до младшего сержанта, и за многочисленные косяки был снят с должности командира отделения, сменяясь с Мукой посуточно под жёстким прессингом Студнева. Рассказывали, как в карауле он подговаривал «слонов» не подчиняться приказам Секача, вставать на кости и держать «красных драконов». «Слоны» послушались и Секач в бешенстве закрывшись в начкарке, звонил нашим «фазанам» и жаловался на новое пополнение. Один сделать он ничего не мог.

Раткевича посадили на «кичу» за драку с прапорщиком из ППУ во время наряда по «стелсу», дали трёшку.

Напалм стоял на тумбе и иногда заступал в караул на третий пост.

Захар просидел за ТСО до самого дембеля, обучая нового «слона» не рубиться за столом и раздавал на право и на лево лещей не окрепшим ещё желторотикам.

Стася ходил на ГРУ вместе с Ранко, набрал свой прежний вес и даже больше, в свободное время занимаясь в спорт-уголке.

Диль уволился старшиной и стал ЗКВ, Кубацкий старшим сержантом и за пол года до дембеля перёшел на контракт вместо Карача, который уехал обратно к себе в Ивацевичи. Говаривали, что Кубацкий на новой должности крестил свой период и не трогал только наших.

Сержантом уволился и Бохтыш. Был назначен вторым разводящим. Севуку с Кунчаком повесили ефрейторов.

После глобальной ревизии на базе охраны из роты в другие части, как правило, за Минск, были переведены особо косячные Камса, Кунаев и Рылькевич. Судьбою остальных я не интересовался.

Студнева повысили, назначив заместителем комбата, а комбатом стал Головач. По уходу Студнева, Лёва стал командиром роты, а Говарков его заместителем. Секча за неуставщину перевели в первую роту, а от туда из-за жалоб солдат в ППУ. На их места пришли новые взводные, фамилий которых я не знаю.

Ещё при Студневе в батальоне охраны запретили всяческого рода переводы, а комбат Качан вообще пригрозил тем, что если заметит на «слонах» побои, посадит на кичу весь сержантский состав. Во второй роте «слонов» так и не перевели в «фазаны» традиционным вселением птицы в грудь, словестно переведя в каптёрке только нескольких из числа особо отличившихся, будущих сержантов и ефрейторов. В остальных ротах переводили за деньги.

Я приехал на дембель к пацанам 17 мая 2013 года. Качан запретил делать последние восемнадцать строевых около ворот КПП и на прощальном построении угрожал вернуть в часть и посадить на «кичу» любого, кого повяжут в городе пьяным или в неуставной форме.

В итоге все ушли тихо и спокойно. Лишь кто-то из сержантов первой роты подбросил вверх свои кепки и прокричал «Всё!»

В леске многие из батальона переоделись в дембельку. Гурский расшился, как павлин и фотографировался с другими такими же павлинами. В основном все уходили скромно в чёрных беретах с эмблемой белого тигра и чёрных майках охраны. Остальные переоделись в гражданку.

Попойка объединила нас всех. Водка лилась рекой, закуски практически не было и к обеду все были пьяны. Вспоминали молодые годы, фотографировались на память. Ближе к трём дня компания стала редеть. Основной костяк был иногородним и всех ждали поезда.

Уже в полубессознательном состоянии я понял, что нахожусь на Чигуночном вокзале. Все обнимались и прощались, кто-то блевал себе под ноги.

Помню, как закидывали пьяного и плачущего Гурского в вагон поезда. Потом ещё парочку ребят из первой роты, с которыми я общался в карантине.

Так и закончилась вся эта военная эпопея.

Больше никого из них я не видел.

Да и увижу ли…

2013—2016 гг.

Словарь

1. Долбаны — туалет.

2. Взлётка — центральный проход в казарменном помещении.

3. Раступиться — освоиться, привыкнуть к армейским условиям.

4. «Стелс» — столовая.

5. Линейка — советское устоявшееся обозначение «ленинской комнаты», места быта и досуга солдат в казарменном расположении.

6. Полатёрить — мыть пол.

7. Подсосало — не повезло.

8. Рубиться, зарубиться — дремать, заснуть.

9. Мыльно-рыльное — туалетные принадлежности.

10. Кича, кичман, губа — гауптвахта.

11. Чифан — армейский буфет.

12. Полаген — тот, кому уже положено делать, что хочется, не спрашивая разрешения у старших.

13. Будануться, буданись — проснуться, проснись.

14. «Колодки» — одна из разновидностей армейских ботинок.

15. Пасекан — был замечен за безделием, либо иным запрещённым делом.

16. Тáска — отдых.

17. Затянутый — не освоившийся.

18. Фишка — шухер.

19. Растащило — расслабился.

20. Крест, крестьянин, крестить — уставник, тот кто живёт по уставу.

21. Колыбаха — затрещина по затылку.

22. «Воздушный стул» — армейское неуставное наказание, когда «провинившийся» слегка приподнявши пятую точку над стулом и, выпрямивши спину, имитирует сидение на оном.

23. Подшива — ткань для подшивания подворотничков.

24. Плашка — приспособление для отбивания углов казарменных коек в расположении роты.

25. «Контрабас» — сержант или старшина, служащий по контракту.

26. На полуспущенных — на расслабоне.

Оглавление

Глава первая «Слон»

Военкомат

День первый

Карантин

Вторая рота охраны

Глава вторая «Фазаны»

Февраль

Март

Апрель

Май

Глава третья «Межуха»

Глава четвёртая «Дикий фэзан»

Глава пятая «Типа дед»

Эпилог

Словарь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg