«Вдребезги»

Вдребезги (fb2) - Вдребезги [litres] 3204K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Владимировна Покровская (Ольга Юрьевна Карпович)

Ольга Покровская Вдребезги

© Карпович О., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения случайны.

Я стала волком, одержимым запахом крови, я шла по следу изо дня в день – голодная, коварная, беспощадная.

Мне нравилось думать о том, что ты можешь чувствовать. Нравилось предугадывать твои мысли и вместе с тобой ощущать твою панику, твой страх перед сумасшедшим преследователем.

Мне нравилось осознавать, что я смогла нарушить остатки твоего покоя, нравилось знать, что ты потерял сон, потерял дело своей жизни.

Из-за меня…

Я гнала тебя, бедную невинную овечку, по опасному лесу, не останавливаясь, не давая передохнуть, исключительно точно зная, что скоро твои силы иссякнут. Ты сломаешься, упадешь, и тогда я, я опрометью метнусь к тебе, но не стану перегрызать тебе яремную вену, нет, это потом… Сначала я загляну тебе в глаза, эти нечеловечески прекрасные глаза цвета вод Босфора. Всегда непостоянного, всегда меняющегося цвета. От темно-синего до аквамаринового.

Я загляну тебе в глаза еще раз, чтобы запомнить их угасающий блеск навсегда. Чтобы напомнить себе, как я любила тебя. Волчья память бесконечно длинная, и последним прикосновением, последним твоим дыханием я умоюсь, словно чистой росой, и избавлюсь от душного морока последних месяцев.

Я вспомню все и на миг перестану ненавидеть тебя, я прощу тебя, зная, что это конец, я прощу тебя, глядя тебе в глаза, и отпущу тебе все грехи, словно священник на исповеди.

Я никогда не переставала любить тебя, враг мой, бедный мой, порочный ягненочек, и перед смертью я скажу это вслух, произнесу это громко и наслажусь ясным отзвуком этих слов. Я наконец скажу себе и тебе правду. Да, это была я. Да, ты не ошибся. Да, я была беспощадна. Но я не могла иначе. Ты не оставил мне выбора. Ты убил во мне сострадание, ты вернул меня во мрак моего прошлого. Ты убил, еще раз убил в себе Бориса. Ты убил меня. Не пожалел.

И я уже не смогла, понимаешь, не смогла остановиться. Во мне не осталось жалости.

Не осталось ничего из того, что я испытаю в тот момент когда настигну тебя, прижму твою упрямую голову к земле, загляну в твои глаза и… Я обязательно поцелую тебя, Беркант, я поцелую твои уста на прощание, перед тем, как нам перестать быть. Дотронусь сухими губами до твоей шеи, прежде чем кровь навсегда перестанет гулко пульсировать в ней…

Часть I

1

…Мой светлоокий друг, единственный ангел, в которого я верю… Я все время ищу тебя, пытаюсь разглядеть среди чужих лиц в незнакомом городе твое лицо. Иногда смотрю в зеркало и вглядываюсь, вглядываюсь в собственные черты до рези в глазах… Когда-то мы были с тобой похожи, а теперь уже, кажется, нет… Я ищу тебя везде, где только можно, и не нахожу…

И тогда я начинаю фантазировать, представляю себе, где ты сейчас, какой ты… Мы так давно не виделись с тобой, и все же отчего-то мне кажется, что ты все время где-то рядом. И однажды настанет день, когда я все-таки тебя найду…

* * *

Над весенней Москвой лежала серебристо-розовая зябкая предутренняя дымка. Солнце еще не выползло из-за горизонта, лишь окрасило алым край посветлевшего неба, заиграло на окнах уходящих ввысь небоскребов, задрожало на темно-красных «ласточкиных хвостах» древнего Кремля, задребезжало бликами на золотых церковных маковках. Огромный город, так причудливо соединивший в себе старое и новое, благочестивое и безбожное, европейское и азиатское, не спал никогда, даже глубокой ночью, но в этот час он словно бы замедлял свой бег, нежась в предрассветной истоме, сладко позевывал и рассеянно наблюдал за происходящим на своих улицах, проспектах и площадях.

Машин в такое время на дорогах было немного, и мощный поблескивавший хромированными боками мотоцикл лихо промчался по полупустой набережной, мимо сохранившихся с позапрошлого века зеленых, желтых, голубых «пряничных» домиков и свернул на тяжелый бетонный мост. Под мостом неспешно катила розовеющие в рассветном свете воды река, изредка лениво плеская в гранитные берега мелкой волной. Внизу, у городской пристани дремал, намаявшись за день катать туристов, изящный белый пароходик. А там, на другом берегу реки, тихо шелестели за бордовой кремлевской стеной набухшие почками ветви деревьев Тайницкого сада.

Мотоцикл, всхрапнув, как разгоряченный конь, остановился у парапета. Легкая, гибкая, затянутая в черное фигура соскочила с него, перемахнула через загородку, отделяющую проезжую часть от пешеходной зоны, и остановилась у каменных перил. Женщина помедлила несколько секунд, обернулась – словно в последний раз хотела взглянуть на уже показавшийся из-за блещущих стеклом и сталью высоток оранжевый край солнца, на золотящиеся маковки старинных соборов, на шелестящие еще голыми ветвями парки и скверы. Затем снова повернулась к воде, стянула с головы мотоциклетный шлем, отбросила его в сторону и вдруг ловко вскочила на парапет. Проезжавший мимо потертый «Фольксваген» замедлил ход, водитель высунулся из окна, загудел, прокричал что-то. Но женщина не обратила на это никакого внимания, даже не дернулась на резкий звук клаксона. С минуту постояла на самом краю, вытянувшись в струну, расправив спину и чуть откинув голову – так, что собранные тонкой резинкой в хвост светло-русые волосы кончиками касались проглядывавших под черной тканью острых лопаток. Затем в одну секунду вся собралась, сжалась, будто тугая пружина, оттолкнулась от каменного парапета и ухнула вниз.

Водитель «Фольксвагена», выматерившись себе под нос, выскочил из машины и бросился к перилам, на ходу выуживая из кармана мобильник. Досада брала – что же он не сориентировался сразу, какого лешего медлил и хлопал глазами. Такое бы видео можно было снять – баба кончает с собой прямо в центре города, средь бела дня. Да еще как пафосно – мост, «Харлей», все дела. Журналюги с руками бы оторвали, никаких денег не пожалели. А теперь если что и успеешь запечатлеть, так только бултыхающийся под мостом трупак.

Водитель, однако, на всякий случай щелкнул и остывающий у парапета мотоцикл, и валяющийся рядом сброшенный шлем. Затем подскочил к перилам, навалился животом на остывший за ночь гладкий мрамор и посмотрел вниз, готовясь увидеть в воде безжизненно обмякшее женское тело. Но, к своему удивлению, ничего подобного не увидел. Самоубийственная баба определенно была жива, да еще и, похоже, отлично себя чувствовала – быстро приближалась к берегу, рассекая речную воду широкими мужскими гребками. Руки, обтянутые черным, блестящим от влаги материалом, так и мелькали в уже продернутом первыми солнечными лучами утреннем воздухе. Внизу, под мостом, бабу, как оказалось, ждали, видимо, такие же отмороженные. Незадачливый стихийный папарацци видел, как она подплыла к берегу и какой-то бородач в черной кожаной жилетке тут же подскочил, протянул лапищу и помог женщине забраться на ведущие к воде широкие каменные ступени. Она вышла на сушу, повела плечами, мотнула головой, стряхивая с волос воду – брызги, заискрившись разноцветными огоньками, полетели в разные стороны. Черный гидрокостюм – только теперь водитель сообразил, что это было на ней надето, – облепил ее, демонстрируя все изгибы крепкого мускулистого тела. Над узким воротом показался край какой-то замысловатой татуировки.

Дежурившая под мостом чокнутая компашка обступила прыгунью – кто хлопал по плечу, кто горячо говорил что-то. Женщина же отвечала то одному, то другому, а сама улыбалась – так широко, лихо и заразительно, что водителю на секунду и самому захотелось плюнуть на все и сигануть с моста, раз уж это дает впоследствии такой кайф.

Он встряхнулся, как собака, отгоняя дурацкие мысли, на всякий случай все-таки сделал несколько снимков отвязной бабы и ее приятелей, а затем развернулся и побрел к машине, бормоча себе под нос:

– Вот же долбанутые… Экстремалы, мать твою так!

* * *

– Это было круто! Отличный прыжок, очень техничный, – распинался белобрысый парень с «тоннелем» в левом ухе.

София знала его, несколько раз видела на очередных слетах тусовки экстремальщиков. Кажется, это он выделывал головокружительные сальто на велосипеде. Правда, как его зовут, София не вспомнила бы даже под угрозой расстрела.

– Спасибо, бро, – поблагодарила она и легонько стукнула парня кулаком в плечо. – Рада, что взбодрила с утра.

– Отсюда, кажется, еще никто не прыгал, – задумчиво протянул бородач Дэн, куратор российского клуба экстремалов, главный организатор всех мероприятий, снизу-вверх оглядывая конструкцию моста. – Ну, теперь-то не зарастет народная тропа…

– Хочешь сказать, я первопроходец? – весело отозвалась София. – Выступаю сегодня в роли Ивана Сусанина – первого туроператора экстремального туризма?

Все засмеялись. Громче всех заливалась Кса – приземистая широкоплечая девица с собранными в толстый хвост разноцветными дредами на голове. От Софии, однако же, не укрылось, как ревниво та поглядывала то на нее, то на бетонные опоры моста. Ее, должно быть, крепко задело, что другая баба, еще и старше на десять лет, ухитрилась ее обойти. Дредастая наверняка уже соображала, что бы такое выкинуть, чтобы переплюнуть Софию и снова стать самой крутой девчонкой в тусовке. Да и черт с ней, пускай старается. Софию в подобных вылазках привлекали вовсе не восхищенные свидетели и преходящая слава. Это скорее были малоприятные, но неизбежные побочные эффекты. Будь такое возможно, она с удовольствием прыгала и гоняла бы одна. Но, к сожалению, подобного рода развлечения всегда были связаны с нудными и трудоемкими организационными вопросами, заниматься которыми у нее не было ни времени, ни желания. Приходилось вписываться в разнообразные, базирующиеся в разных странах клубы любителей экстремальных видов спорта.

Сейчас София, на автомате участвуя в болтовне, лихо перебрасываясь шутками и подколками и белозубо хохоча, на самом деле испытывала самый настоящий адреналиновый приход. Острый чистый кайф расползался по венам, пропитывая все тело, покалывая кожу тоненькими иголочками, заставляя грудь вздыматься, жадно вдыхая свежий утренний воздух. После таких кульбитов она всегда особо остро чувствовала себя живой, молодой, сильной, способной, если понадобится, снести на своем пути горы и повернуть вспять реки. С нее словно разом смывало все мелкое, суетное, наносное-ненужное. Все исчезало прочь, и София выходила из воды, спрыгивала с мотоцикла, съезжала с особо крутой горнолыжной трассы… не новым человеком, нет. Это не изменяло ее, но как будто бы возвращало ей дистиллированную, концентрированную, очищенную от всего лишнего собственную сущность. Так было и сейчас.

– Вы позволите? Пара слов для интернет-портала «Без тормозов»… – прострекотал кто-то над ухом.

София обернулась и увидела рядом с собой какого-то верткого пацана с утиным носом и стоящей иглами челкой. Пацан аж подпрыгивал на месте от нетерпения, теребил висевшую на груди массивную камеру и смотрел на Софию так же, как смотрели все в этой компании, – восторженно и весело, явно предвкушая, какое дерзкое интервью сможет взять у такой обаятельной экстремалки.

София даже усмехнулась про себя этакой наивности, смерила пацана взглядом и отчеканила – негромко, но тем самым тоном, от которого вытягивались во фрунт топ-менеджеры принадлежавших ей заводов:

– Не позволю, – и, больше не удостаивая журналиста взглядом, обернулась к Дэну, брезгливо повела в его сторону плечом. – Дэн, это что? Я, кажется, ясно выразилась…

– Прости, прости, – забасил Дэн, прижимая лапищи к груди, видимо, чтобы более убедительно изобразить раскаяние. – Я сейчас разберусь…

Он ухватил пацана за тощее плечо и поволок куда-то, грохоча:

– Тебя кто сюда пустил, чучело? Сказано было, никаких съемок, никакой прессы…

София, посчитав ситуацию исчерпанной, больше уже в их сторону не смотрела, обернулась к остальным:

– Ладно, ребята! Рада была всех повидать. Но мне пора.

– Что, уже? – зашумели вокруг. – Чего так быстро? Оставайся, вечером сегодня Брент отжигать будет…

– Не могу, – коротко отозвалась София и, пожав кое-кому руки на прощание, зашагала в сторону каменной лестницы, ведущей на мост.

– Да что там у тебя за неотложные дела? – крикнул вслед кто-то. – Вселенную нужно спасать?

– Почти, – не останавливаясь, бросила София и, поравнявшись с ведущей на мост лестницей, заспешила вверх по ступенькам.

* * *

– Еще что-нибудь желаете? – дежурно улыбаясь, спросила девушка в форме Turkish Airlines.

София помотала головой и уточнила:

– Во сколько мы приземлимся?

– Самолет совершит посадку в аэропорту Порт Ататюрк города Стамбула через двадцать минут, – отрапортовала стюардесса.

– Отлично, – кивнула София и жестом дала понять, что больше не задерживает бортпроводницу.

За время полета она отлично выспалась. Эйфория, всегда накрывавшая ее после очередной сумасшедшей выходки, почти прошла, осталось только ощущение бодрости во всем теле. Теперь же нужно было привести себя в порядок перед грядущими свершениями.

Дотронувшись пальцами до волос, София убедилась, что они уже высохли. Затем поднялась с кресла и достала с багажной полки портплед. К счастью, в первом классе она сегодня летела одна, и потому ничто не помешало ей спокойно переодеться в строгий деловой костюм, провести расческой по волосам и слегка тронуть косметикой лицо. Быстро оглядев себя в зеркало, она осталась довольна увиденным. На нее смотрела уверенная в себе сильная тридцатипятилетняя женщина: ясные цепкие серые с прозеленью глаза, резкие скулы, твердый абрис рта, волевой подбородок. Из-под ворота белой блузки виднелся край украшавшей шею и плечо татуировки в полинезийском стиле – узор из расходящихся спиралей, зигзагов, овалов и треугольников, складывающихся в изображение черепахи – символа силы, физической и духовной. Оскаленного волка, расположившегося на левой лопатке Софии, сейчас видно не было. И все же она, как обычно, всем плечом ясно ощущала его присутствие. Ерунда, конечно, всего лишь рисунок чернилами на коже. И все же почему-то наличие подобных «оберегов» на теле Софии нравилось, они будто бы дополняли, оттачивали до совершенства ее образ.

Удовлетворенно осмотрев собственное отражение, София сунула ноги в туфли на высоких каблуках и вернулась в кресло. Самолет словно все это время только и ждал от нее сигнала – тут же пошел на снижение. И, выглянув в иллюминатор, она увидела проплывающий внизу знакомый пейзаж – строения азиатской и европейской частей города и разделяющий их Босфор, испещренный точечками кораблей и грузовых барж, и стремительно уходящие вверх башенки старинной мечети Султан Ахмед, и сверкающие на солнце бесчисленными окнами небоскребы квартала Левент. Самолет, сделав крутой вираж над Стамбулом, развернулся над морем зелени и, достигнув территории аэропорта, выпустил шасси.

Через два часа, входя в огромное высотное здание из стекла и бетона, где располагался головной офис одного из принадлежавших ей заводов, проектирующих и производящих металлоконструкции, София уже ничем не напоминала утреннюю лихую экстремалку, только что вылезшую из городской реки после опасного прыжка с моста. Поразительно, но в образе деловой женщины она выглядела ничуть не менее органично, чем в гидрокостюме верхом на мотоцикле.

Трудовая жизнь в офисе била ключом. Мельтешившие в офисных коридорах сотрудники оглядывались на Софию, подобострастно здоровались и наверняка перемигивались за ее спиной. А скучавший на ресепшен офис-менеджер, увидев Софию, едва заметно побледнел, вскочил на ноги и испуганно затоптался за стойкой.

– Миссис Савинов… Прошу прощения, вы не сообщили о своем приезде. Мы бы организовали встречу… – заговорил он по-английски.

– И как следует подготовились, – усмехнулась София. – Спасибо, Ибрагим, но меня созерцание потемкинских деревень не интересует. Всегда лучше увидеть все, как есть, чтобы здраво представлять себе ситуацию.

– Потемкинских… что? – растерянно переспросил молодой турок, с трудом выговорив незнакомое слово.

– Не важно, – отмахнулась София. – На какое время сегодня назначено совещание руководства завода?

– На… на три часа дня, – проблеял Ибрагим, сменивший за последние несколько минут цвет лица со смугло-бледного на тревожно-алый.

– То есть до начала остается пять минут, – подхватила София, бросив быстрый взгляд на обхватывавший запястье Patek Philippe. – Я так полагаю, все участники уже собрались в переговорной? Как, неужели нет? Интересно. Ибрагим, я пройду прямо в конференц-зал и подожду остальных. – Уже направившись к дверям переговорной, София вдруг замедлила движение и, не оборачиваясь, со смешком в голосе добавила: – И не нужно никого оповещать о моем прибытии. Пусть это станет для сотрудников приятным сюрпризом.

Ибрагим, потянувшийся было к телефонной трубке, отдернул руку, словно пластик обжег ему пальцы, и наверняка выматерил про себя проклятую ведьму, не иначе как обладавшую даром видеть затылком. Софии, впрочем, не было никакого дела до душевных метаний секретаря. Больше не останавливаясь, она прошла в зал, где должно было проходить совещание, расположилась в одном из обрамляющих большой полукруглый стол мягких кресел и приготовилась ждать.

* * *

– Вы меня не поняли, мистер Тунча, – лучезарно улыбаясь, произнесла София. – Меня не интересуют причины, по которым заказ не был выполнен в срок. Меня интересует, что вы сделали для того, чтобы исправить ситуацию и наказать виновных.

Только вчера ей совершенно случайно удалось узнать, что на одном из принадлежавших концерну «EL 77» (основатель концерна Олег Савинов в этакой странно-романтичной манере назвал некогда свое детище в честь любимой супруги, использовав ее инициалы и год их знакомства) заводов катастрофически горят сроки контракта. Крупная строительная фирма заказала проектировку и производство особых железобетонных блоков, а завод, как оказалось, не выполнил обязательства в срок. Руководство, разумеется, сделало все возможное, чтобы скрыть ситуацию от хозяйки, но у Софии всегда были свои источники информации, позволявшие ей быть в курсе всего происходящего на принадлежавших концерну предприятиях, пускай и находившихся в разных точках света. Лететь в Стамбул пришлось оперативно, не ставя никого в известность, и теперь София прямо-таки наслаждалась разыгрывавшимся перед ней шоу.

Ее неожиданное появление на совещании, как и ожидалось, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Сотрудники по одному входили в конференц-зал, натыкались взглядом на вольготно расположившуюся у стола Софию и мгновенно менялись в лице. Кто принимался цветисто здороваться, кто начинал растерянно оглядываться по сторонам, кто явно брался с ходу перекраивать в уме собственный доклад о положении дел. Знали, черти, что рыльце у них в пушку, вот и дергались. София же до поры до времени сохраняла спокойный, даже доброжелательный вид – тем сильнее должен был стать произведенный эффект.

– Как я уже говорил, – снова начал оправдываться директор, – у нас вышла накладка. Наше конструкторское бюро в момент заключения договора с заказчиком еще не сдало предыдущий заказ. Из-за этого к разработке чертежей по новому контракту приступили с опозданием и…

– Хорошо, – терпеливо отозвалась София. – Кто несет ответственность за распределение заказов? По чьей вине произошла накладка?

Все сидевшие за столом руководящие сотрудники, здоровенные солидные мужики, смотрели на нее если не со страхом, то с явной опаской. И это, что греха таить, льстило тщеславию. Когда умер отец, многие сомневались в том, что ей, молодой женщине, удастся взять на себя управление его бизнесом. Строительство, проектировка и производство металлоконструкций, заводы, рассредоточенные в разных уголках мира… Казалось, ей никогда не поднять такое традиционно «не женское» дело. Отец, однако, учил ее не пасовать перед трудностями, с азартом браться за самые сложные и неприступные задачи, наставляя:

– В чем интерес заниматься тем, что тебе заведомо под силу? Это скучно и мелко. Возьмись за неподъемное, доведи дело до конца и не надорвись в процессе – вот это будет достижение.

Именно этому завету София и следовала всю жизнь. Именно им руководствовалась, когда решилась не отдавать отцовское дело на откуп посредникам и рулить всем сама. Что ж, с тех пор как мистер Савинов, неутомимый бизнесмен, человек, входящий в список самых богатых людей Евразии и такой же сумасшедший адреналинщик, как и она сама, разбился на своем мотоцикле, прошло два года. И, пожалуй, уже можно было подвести некоторые итоги и с уверенностью сказать, что она справилась с поставленной задачей. Не все шло гладко, случались на пути кочки и колдобины (вот как сейчас, с этими чертовыми горящими сроками крупного контракта), но авторитет Софии у сотрудников был непререкаем, и ее прямое вмешательство в конфликтную ситуацию обычно означало, что работники из кожи вон вылезут, но исправят свою оплошность и выйдут из положения без потерь для производства.

Получив в свое время образование в Англии, а позже степень MBA в США, София, казалось, одним своим безупречным английским подавляла собравшихся в переговорной сотрудников. Те, будучи менеджерами высшего звена, разумеется, тоже говорили на языке, но слова выговаривали с неистребимым певучим турецким акцентом. Ее же речь была чиста, бегла, наполнена хитрыми метафорами и сравнениями и ничем не выдавала, что английский для нее – не родной.

– Я приношу свои извинения, – бубнил тем временем куратор проекта, оказавшийся ответственным за провал сроков. – Я допустил ошибку, неверно рассчитал загруженность конструкторского бюро. Два наших инженера неожиданно выбыли из строя – один внезапно решил эмигрировать в Германию, а другого пришлось уволить за производственное нарушение. Мы не успели вовремя пополнить кадры… Как только стало ясно, что произошла накладка, мы провели перерасчет сроков исполнения контракта, перераспределили задачи таким образом, чтобы часть сотрудников конструкторского бюро смогла сразу взяться за исполнение следующего заказа. Однако полностью скомпенсировать запоздание так и не удалось…

– Вы представляете себе, какого размера неустойку заводу придется выплатить за срыв сроков заказа? – вежливо поинтересовалась у него София, не переставая улыбаться.

Куратор – директор завода назвал в начале его фамилию, но София ее не запомнила – вспыхнул так, что даже кончики ушей налились у него свекольным цветом.

– Я очень прошу вас войти в мое положение… – заговорил он, умоляюще глядя на Софию. – Мой ребенок… сын… в тот момент попал в больницу, ему предстояла тяжелая операция. Я гарантирую, что такого больше не повторится. До сих пор за пятнадцать лет работы на предприятии я…

– Послушайте, мистер Сиркеджи, давайте с вами договоримся: вас не интересуют мои проблемы, а меня не должны интересовать ваши. Вы уволены, – не дослушав, веско припечатала София. – Расчет получите в отделе кадров, – и отвернулась, не желая больше тратить время на проштрафившегося менеджера.

Окинув глазами аудиторию, она обратилась к мужчине с тронутой сединой бородкой:

– Мистер…

– …Кайя, – подсказал ей бородач, нервно заерзавший под ее взглядом.

– Мистер Кайя, у вас тоже есть дети? – продолжила София.

– Есть, – озадаченно отозвался мужчина. – Сын и дочка.

– Вы ведь заинтересованы в том, чтобы они вовремя получали самое лучшее питание, образование и медицинское обслуживание?

– Конечно, – все еще не понимая, в чем дело, развел руками Кайя.

– Отлично. Назначаю вас ответственным за этот контракт, – сладко улыбнулась ему София. – Послезавтра в это же время доложите мне, что было сделано для того, чтобы мы успели уложиться в сроки или как минимум максимально сократить задержку…

С этими словами она поднялась из-за стола. Директор завода подскочил вслед за ней:

– Миссис Савинов, но это невозможно. Мы рассчитали самый короткий срок, за который завод успеет выполнить заказ. Сотрудникам и так придется работать сверхурочно, без выходных. Кто-нибудь пожалуется в профсоюз, у нас возникнут проблемы. Выше головы не прыгнешь…

– Напомните, пожалуйста, сотрудникам о том, что у них тоже есть дети, – ласково посоветовала ему София. – И что эти дети хотят есть, учиться и развлекаться. Все то, чего они будут лишены, если их родители потеряют работу. Если после этого еще у кого-нибудь останется желание обращаться в профсоюз, что ж, вперед. Борьба – дело благородное. И голодное. Всего доброго.

На пороге конференц-зала она обернулась, еще раз окинула взглядом притихший топ-менеджмент завода и сообщила:

– Я останусь в Стамбуле до тех пор, пока проблема по контракту с «Джифест Констракшн» не будет решена, и буду лично контролировать ситуацию. Попрошу всех присутствующих быть на связи.

С этими словами София вышла из переговорной, аккуратно прикрыла за собой дверь и несколько секунд удовлетворенно прислушивалась к поднявшемуся в комнате сразу после ее ухода гулу. Похоже, ее выступление произвело верный эффект. В срок заказ завод, конечно, уже не выполнит, но директор, трясущийся за свое место, выжмет из подчиненных все соки, чтобы максимально сократить задержку. Прекрасно. Именно для этого она сюда и летела.

Что ж, после такого продуктивного утра можно было слегка расслабиться и уделить время семейным делам.

* * *

– Ты надолго в Стамбул? – спросила Алина, откладывая в сторону меню.

С мачехой София встретилась за обедом в ресторане отеля Marmara Pera Istanbul. Впрочем, никто со стороны в жизни не заподозрил бы в этих двух женщинах мачеху и падчерицу. Алина, вдова отца, была старше Софии всего-то на семь лет, да и эта небольшая разница в возрасте совершенно не бросалась в глаза. Алина в свои сорок два выглядела едва не ровесницей Софии, благодаря природной мягкости черт лица, нарочитой женственности образа и, конечно, не в последнюю очередь, различным косметологическим процедурам. Хрупкая миниатюрная женщина, стройную фигуру которой подчеркивали плавные линии темно-голубого платья, а нежные щеки с игривыми ямочками обрамляли золотистые локоны, никак не тянула на главу семьи.

София никогда не была особенно близка с женой отца, однако и негативных чувств к ней не испытывала. Алина появилась в их жизни много позже смерти матери, и София восприняла их с отцом брак довольно равнодушно. Не было в ней ни ревности отодвинутого в сторону ребенка, ни тяги найти в новой супруге отца потерянную мать. К моменту знакомства с Алиной она и сама уже была взрослой женщиной, трезво смотрела на мир и отлично понимала, что молодой, полный жизни и богатый Савинов-старший, разумеется, не останется один навсегда. Алина в целом была не худшим вариантом. Спокойная, здравомыслящая, воспитанная, она не лезла к Софии в душу и не пыталась конкурировать с ней за внимание отца. Просто поддерживала ровные доброжелательные отношения.

В последние два года, правда, София стала относиться к мачехе слегка покровительственно. Савинов был человеком обстоятельным и, несмотря на то что дожить явно планировал лет до ста, о завещании позаботился сильно заранее. В бумагах, зачитанных им адвокатом вскоре после похорон, ясно значилось, что Алина после его смерти получает солидный пакет акций принадлежащего ему концерна, а также дом в Стамубле и виллу в Сен-Тропе, однако же управление семейным бизнесом полностью переходит в руки дочери.

Алина, всегда подчеркивавшая, что в деловых вопросах не понимает ровным счетом ничего, оспаривать завещание не стала и легко приняла волю покойного мужа, согласившись на постоянный доход, позволяющий ей жить безбедно, и полностью отказавшись от попыток влиять на происходящее в компании. И София, понимавшая, что сама ни за что так легко не сдала бы позиций, не могла не проникнуться к ней за это уважением, правда, с легким снисходительным оттенком. Как и отец, она не могла не воспринимать людей, отказывающихся драться за свое, свысока. И в то же время с неким почтением относилась к незнакомому ей навыку так легко полагаться на чужую волю. Кроме того, очков мачехе в ее глазах придавал и тот факт, что, оставшись молодой привлекательной вдовой, та не пустилась тут же во все тяжкие, не завела себе какого-нибудь смазливого мальчика-игрушку, а, кажется, по сей день оставалась верна памяти Савинова. В общем, не питая к Алине теплых чувств, София все же ощущала за нее некоторую ответственность и следила за тем, чтобы – как бы ни шли дела у корпорации – положенные ей ежемесячные выплаты Алина получала исправно и без проволочек.

– Пока не знаю, – отозвалась она и, выбрав блюдо, тоже с треском захлопнула корочку меню. – Наверное, пока не закончу все дела по контракту с «Джифест Констракшн».

– Ну, под твоим надзором ситуация разрешится мгновенно, – мягко улыбнулась Алина. – Мне еще не доводилось видеть женщины, умеющей внушать такой ужас подчиненным.

– Достигается упражнением, – усмехнулась София, жестом подзывая официанта.

София искренне любила стамбульские рестораны, кофейни и разнообразные забегаловки – не пафосные, но предлагающие качественную и недорогую пищу. Публика в них встречалась самая разношерстная – и местные, и туристы, стекающиеся в этот громокипящий Вавилон со всех концов мира. София же любила наблюдать за людьми, за их повадками и привычками.

Алина предпочитала более фешенебельные места. В пищевых пристрастиях двух женщин тоже было мало общего. Если Алина, ежеминутно занятая подсчетом калорий, всегда долго вздыхала над меню, охала над замысловатыми десертами и в конце концов заказывала какой-нибудь салатик, то София выбирала пищу простую, полезную и сытную. Калории ее волновали мало, а вот необходимость оставаться в форме, быть сильной, выносливой и всегда готовой к физическим перегрузкам, являлась в жизни определяющей. Сегодня София выбрала на обед тушеную телятину с овощами, запеченными на гриле, и слегка усмехнулась, взглянув на принесенное Алине воздушное нечто. На таком рационе и мотоцикл с места не сдвинешь – сил не хватит.

– И все же, как бы там ни было, хорошо, что ты приехала. Сейчас в Стамбуле самое прекрасное время, – мечтательно произнесла Алина. – Еще не так жарко…

Савинов при жизни, как и София сейчас, не желал ограничивать себя одним-единственным городом постоянного проживания, а потому обзавелся жильем в разных концах света. Алина же из всех его резиденций предпочитала именно стамбульскую. Должно быть, именно поэтому отец и отписал ей по завещанию просторный дом в районе Ортакей. Алина утверждала, что местный климат благотворно действует на ее нервную систему и цвет лица. Что, вероятнее всего, было правдой, потому что вид у Алины был самый цветущий.

– Точно, – кивнула София и, не удержавшись, добавила: – Можно погонять как следует.

У губ Алины залегла вертикальная морщинка.

– Ты бы все-таки поосторожнее с этими своими развлечениями.

– Вот еще! Тормоза придумали трусы, – хохотнула София.

Алина изящно качнула головой и с укоризной отозвалась:

– Ты вся в отца.

– Это верно, – усмехнулась София и добавила: – Вот и на заводах моих так говорят. Пари держу, я их всех крепко разочаровала. Наверняка думали – вот встанет баба у руля, будем вертеть ею в два счета. А не вышло.

– Я и до сих пор не представляю, как ты руководишь этими гигантами, – поморщилась Алина.

– И не представляй, – весело отозвалась София. – Это не женский бизнес, моя дорогая.

Подошел официант, и Алина, обернувшись к нему, стала уточнять, какой из приведенных в меню десертов является самым низкокалорийным. София же расслаб-ленно откинулась на спинку стула и задумалась о том, как проведет сегодняшний вечер после того, как распрощается с мачехой. Можно было погулять по вечернему Стамбулу, этому удивительному, ни на какой другой не похожему городу. Можно было наведаться в какой-нибудь клуб или прокатиться на теплоходе по Босфору… А впрочем, кого она обманывает? У нее ведь аж ладони горят и в груди щемит от предвкушения. В душе она сразу решила, чем займется нынешним вечером, как только сошла с трапа самолета и ступила на турецкую землю. Он, должно быть, соскучился по ней, застоялся в гараже, как норовистый конь в стойле… И вечером их ждет сумасшедшая пьянящая гонка…

Погрузившись в свои мысли, она не сразу услышала, что Алина обращается к ней. И, поймав на себе ее выжидающий взгляд, переспросила:

– Что?

– Я говорю, что недавно обедала с доктором Карлом Густавсоном, – повторила Алина. Официант, получивший от нее заказ, уже спешил в сторону кухни, торопясь обслужить важную клиентку. – Он был проездом в Стамбуле. Спрашивал о тебе.

– Доктор Карл, доктор Карл… – пощелкала пальцами в воздухе София. – Кто это?

– Ну как же? Старый друг твоего покойного отца, психиатр, – пояснила Алина. – Он несколько раз останавливался у нас на вилле в Сен-Тропе. Помнишь, мы еще все подшучивали над этой его привычкой в любую погоду выходить к обеду при полном параде – в пиджаке и галстуке.

– Ах да, тот немец, – сообразила София.

Ей действительно вспомнился высокий сухощавый мужчина в светлом пиджаке и безукоризненно отглаженной рубашке, имеющий обыкновение цепко всматриваться в окружающих, с которым дружил покойный отец, и временами задавать странные вопросы. Где они с ним могли познакомиться, она, правда, понятия не имела. С другой стороны, отец при жизни интересы имел самые разнообразные, и круг общения его потому отличался широтой и разнородностью. Туда вполне мог затесаться и иностранное светило психиатрии.

– Мне всегда казалось, что у него какие-то безумные глаза, – добавила она. – Как будто с дьявольщинкой. Хотя, может, это профдеформация, переобщался с психами бедняга профессор. – Алина в ответ на шутку рассмеялась – словно зазвенел в просторном зале ресторана серебряный колокольчик. – Так и о чем он спрашивал? Что ему от меня надо?

– Да ничего, – пожала плечами Алина. – Просто интересовался, как у тебя дела. Не бросила ли ты свои экстремальные увлечения.

– Не дождетесь, – широко улыбнулась София.

В это время официант принес им чай и заказанные Алиной десерты, и разговор на время прервался.

* * *

Когда наконец все запланированные на день дела были окончены, с завода доложились, какие меры приняты для сокращения сроков задержки, Алина, изящно качнув платиновой головкой на прощание, отбыла домой, а над Стамбулом сгустились отливающие багрянцем сумерки, София приступила к осуществлению плана, который, как осознала в ресторане, тайно лелеяла в душе с самого утра. Для начала она наведалась в свою городскую квартиру в районе Нишанташи, где не бывала уже несколько месяцев, с последнего своего приезда в этот город. Но задерживаться надолго в ней не стала. Лишь быстро приняла душ, переоделась и спустилась вниз, на подземную парковку. Туда, где поджидал ее тот самый верный стальной «конь», о котором она столько времени вспоминала.

Разумеется, при ее финансовых возможностях ничего не стоило завести себе по мотоциклу в каждом городе, где ей доводилось жить подолгу, а в местах, куда ее случайно заносила судьба, брать механического жеребца напрокат. Собственно, именно так дела и обстояли. Но София, считавшая себя натурой холодной, выдержанной и не склонной к сантиментам, не могла не признать, что некоторым особям из своего мотопарка она отдает особое предпочтение. А стамбульский Harley Davidson Street, без сомнения, был ее любимцем. Легкий, стремительный, ничуть не похожий на мощный тяжелый агрегат, на котором два года назад насмерть разбился ее отец.

София иногда задумывалась над сработавшей в этом случае странной иронией судьбы. Отец, заработавшей состояние в девяностые, вкусивший все прелести эпохи первоначального накопления капитала, не раз и не два сталкивавшийся на своем пути с бандитами самых разных мастей – и не всегда без последствий, погиб в итоге не в кровавой разборке и не от пули нанятого конкурентами киллера, а залихватски влетел на бешеной скорости в столб на шестьдесят седьмом году жизни.

Высоченный, подтянутый загорелый мужик с могучими плечами и серебристым ежиком жестких волос на голове, он даже за шестьдесят не производил впечатления человека в солидном возрасте. До последних дней оставался таким же безбашенным, как в молодости, – и в работе, и в развлечениях. Как будто бы жизнь без риска, жизнь, не подстегиваемая ежедневно опасными решениями, острыми ощущениями и возможностью в очередной раз показать кукиш старухе с клюкой, казалась ему слишком пресной и блеклой. Софии не раз доводилось лететь рядом с ним на лыжах по почти отвесно крутому заснеженному склону, прыгать в воду с головокружительной высоты, нестись вперед сквозь бешеный рев моторов, жмурясь от бьющего в лицо ветра. И всякий раз в такие моменты, если удавалось встретиться взглядом с отцом, она видела в его глазах не только сумасшедший азарт и наслаждение опасностью. Она видела в них настоящее беспримесное счастье. И, несмотря на то что отец – абсолютно здоровый человек, годы над которым, казалось, были не властны, – мог совершенно точно прожить еще лет двадцать пять, а то и тридцать, София в какой-то мере даже завидовала ему. Уйти вот так – на пике жизни, отдаваясь любимому развлечению, чувствуя себя сильным, свободным, молодым и счастливым, – да что может быть лучше? Неужели же тихое угасание в пропахшей лекарствами белой палате?

Размышляя так, София прошагала по пустынной подземной парковке до нужного места и, чувствуя, как губы сами собой растягиваются в улыбку, осторожно, словно гладя строптивого жеребца, провела ладонью по гладкому боку мотоцикла. Вот он, ее любимец. Заждался… Ее и саму все сильнее охватывало нетерпение, словно не она только этим утром гнала по московскому проспекту, оседлав почти такой же мощный агрегат. Словно от последней мотоциклетной гонки ее отделяли месяцы и месяцы…

София надела на голову шлем, лихо вскочила на мотоцикл, завела мотор, напряженно прислушиваясь к тому, как гудит стальное сердце «Харлея». Она не хуже любого механика из сервиса умела по звуку определять, все ли в порядке с машиной. Но сейчас все было хорошо. Несмотря на долгий простой, мотор мотоцикла работал ровно, без сбоев, и София, поглубже вдохнув, чтобы унять волнами поднимавшийся в груди восторг, погнала байк к выезду с парковки.

Проводить уличные гонки в черте Стамбула не решился бы ни один самый отмороженный экстремал. Весь город просматривался многочисленными камерами, и полиция прибыла бы на место подобного вопиющего нарушения правопорядка мгновенно. Именно поэтому мотоциклетный заезд проходил далеко за городом, в семидесяти километрах от выезда из Стамбула. На дороге, ведущей от европейской части города в сторону Болгарии, к Текирдагу.

К тому моменту, как София добралась до места, там уже собралась порядочная толпа. В свете фонарей на обочинах поблескивали металлическими корпусами мотоциклы разных моделей. Их гордые обладатели – или просто посвященный народ, явившийся поглазеть на развлечение, – стояли группками, обсуждали что-то, перекрикивались, пересмеивались. Команда активистов, занимавшаяся организацией заездов, возилась с техникой, расчерчивала баллончиками отведенный под гонки участок дороги, носилась со списками участников, разбивая их на подгруппы соревнующихся, прикрывала специальными накладками номерные знаки мотоциклов – на случай если полиция все же разнюхает о происходящем и захочет призвать нарушителей спокойствия к порядку.

Оценив обстановку, София соскочила с мотоцикла и подошла к собравшимся. Многие тут были ей знакомы – по предыдущим заездам, по былым экстремальным развлечениям. Вон ту девицу в серебристых обтягивающих брюках она точно знала. Как и парня в обхватывающей голову ярко-красной бандане. Софию тоже узнавали, почтительно здоровались, кто-то вполголоса представлял ее новичкам, перечисляя все ее запомнившиеся народу достижения. София не стала надолго останавливаться и тратить время на светские беседы. По-быстрому выяснив, сколько планируется заездов и остались ли еще свободные места, она договорилась об участии, отошла в сторону и закурила, приготовившись смотреть первый заезд.

Из раскрытых дверей припаркованной у обочины машины грохотала музыка. Люди в толпе – те, что не собирались участвовать в гонках, а пришли поглазеть, – шумно переговаривались, хлебали пиво из жестяных банок. Затем музыка резко стихла, по бокам дороги ударили вверх белые искрящиеся фонтаны шутих, и дюжий байкер, упакованный в черную кожу, объявил старт первого заезда. Десять мотоциклов тут же выстроились в ровную линию, мелькнули в воздухе сигнальные флажки, взревели моторы, и первая десятка, грохоча и отфыркиваясь, понеслась к финишу.

К тому моменту, как очередь дошла до пятого заезда, в котором София собиралась принять участие, атмосфера на дороге накалилась до предела. Толпа визжала и улюлюкала, золотистые, брызжущие в разные стороны фонтаны бушевали все сильнее, затмевая высыпавшие в высоком небе звезды. Запах машинного масла и разгоряченных гонкой тел заглушил ароматы моря, сосен и пряных азиатских трав. И София жадно вдыхала его полной грудью, во все глаза смотрела на разворачивающееся перед ней действо, с нетерпением ожидая своей очереди. Это был ее мир, ее жизнь, ее стихия. Азарт, скорость, опасность, кипящий в крови адреналин. Ничто больше не дарило ей такого острого наслаждения.

И вот наконец объявили пятый заезд, и София подвела мотоцикл к стартовой линии. Эта гонка отличалась от других тем, что здесь на участниках не было мотоциклетной амуниции. И София, и другие байкеры восседали на своих стальных скакунах в обычных джинсах и куртках, нацепив для защиты лишь наколенники и налокотники. София наклонилась ближе к рулю, крепче вцепилась в него, чувствуя, как напрягаются, наливаются силой плечи и руки, как все тело превращается в звенящую струну. Ведущий дал отмашку, она ударила по газам и рванула вперед. Из-под колес вылетел сноп оранжевых искр, в лицо ударил ветер. София лихо обошла на старте девицу в серебристых брюках, затем чуть замешкалась, и тут же впереди мелькнула красная бандана – чертов придурок, как там бишь его звали, воспользовался случаем и вырвался вперед. Но София не собиралась с этим мириться. Сильнее втопив педаль газа, она понеслась к финишу, обогнула теснившего ее бородача в надвинутой на лоб кепке, выиграла еще несколько секунд. Красная бандана мелькала впереди, дразнила, словно плещущий в воздухе плащ матадора.

За спиной заскрежетало, что-то тяжело грохнуло. Раздались испуганные выкрики. Должно быть, кто-то не справился с управлением, улетел в кювет. Но Софию это не волновало. Она не стала сбавлять скорость и оборачиваться, все так же летела, всем весом повиснув на руле. Красный клочок ткани был все ближе, вот она уже поравнялась с ним и принялась обходить справа. Мотоциклист, заметив ее, подался ближе, попытался подрезать, столкнуть ее с дороги. И София, выждав секунду, когда он подберется почти вплотную, ловко вздернула «Харлей» на дыбы. Парень в бандане, очевидно, собиравшийся «боднуть» ее, от неожиданности потерял равновесие и завалился на бок. София же обошла его, рванула дальше и, уже ничего не видя и не слыша вокруг себя, пересекла финишную прямую.

Мир, погасший на секунду, взорвался криками, восторженными воплями, рукоплесканиями. К ней спешили со всех сторон, поздравляли, гомонили, вопили кричалки в честь победительницы заезда. Ночной ветерок холодил влажный лоб. София утерлась рукавом, чувствуя, как разливается по телу приятная истома. Спрыгнула с мотоцикла, широко улыбнулась, рассеянно отвечая на поздравления.

Организатор заезда вытащил ее на освещенную площадку, задвинул в подпитывавшийся от генератора микрофон речь и торжественно вручил приз – крошечную серебряную модель Harley Davidson образца 1948 года. София поблагодарила, продемонстрировала подарок всем интересующимся и направилась к своему мотоциклу.

Вечер официально можно было признать удавшимся. Теперь, после такой встряски, неплохо было бы выпить.

2

Мобильник верещал над ухом все громче, и Беркант в конце концов вынырнул из смутно-тягостного сна, с трудом оторвал от подушки гудевшую голову и дотянулся до трубки. Подробности сна он не запомнил, осталось только мерзкое ощущение засыпающего его песка – горячего, тяжелого, давящего на грудь, забивающего рот и ноздри. Он, кажется, пытался выбраться, отчаянно барахтался в засасывающем его все глубже обжигающем месиве, сбивал в кровь ладони. И краем меркнущего сознания слышал чей-то смех – неприятный, раскатистый, безумный смех.

Первые несколько секунд после пробуждения Беркант глупо моргал на льющийся в окно солнечный свет, потом заозирался по сторонам, с облегчением убедился, что лежит на широкой кровати в собственной просторной белой спальне, и прохладный ветер, пробирающийся в распахнутую балконную дверь, парусом надувает белую занавеску, и только потом, слегка успокоившись, ответил на звонок:

– Алло!

Получилось все равно как-то хрипло и сдавленно, будто бы он все еще не до конца выбрался из той, ночной, реальности. На дисплей телефона Беркант взглянуть не успел, и потому, подумав вдруг, что могут звонить с киностудии и что там его сип вряд ли будет воспринят «на ура», быстро решил, что в случае чего скажется простуженным. Однако из трубки раздался голос матери.

– Мне не привезли картину, – трагически заявила она, не утруждая себя приветствием.

– Что? – переспросил Беркант, попытавшись сесть в постели.

Попытка успехом не увенчалась, в висках тут же взорвалась боль, и он, едва успев подавить стон, снова рухнул на подушки.

Мать тяжко вздохнула, очевидно, крайне расстроенная его непонятливостью. И Беркант в который раз пожалел, что мамуле никогда не приходило в голову заняться актерской карьерой. Роли королевы в изгнании удавались бы ей бесподобно.

– Я купила картину, позавчера, на благотворительном аукционе, – наконец с достоинством пояснила мать.

– Боже, мамочка, ну куда тебе еще одна картина? – взвыл Беркант. – Тебе их уже и вешать некуда.

– Ты прав, дом у меня весьма скромный для матери такого успешного актера, – со значением заметила мать, а затем, выдержав драматическую паузу, добавила: – Картину должны были доставить вчера вечером. Но ее до сих пор нет.

– А ты не пробовала позвонить организаторам? Выяснить, кто за это отвечает? – осторожно поинтересовался Беркант, заранее зная ответ.

Мать поначалу окатила его таким ледяным молчанием, что, честное слово, у него мурашки по коже побежали. А затем отчеканила:

– Нет! – умудрившись вложить в одно короткое слово всю бездну негодования от предположения, что она, при живом-то сыне, должна заниматься решением таких проблем сама.

Беркант прямо-таки увидел, как сейчас взлетели ее филигранно подрисованные брови и скорбно поджались губы. Больше матери уже можно было ничего не говорить. Одного тягостного вздоха и снова повисшего вслед за ним молчания было довольно, чтобы он тут же привычно ощутил вгрызающееся куда-то в солнечное сплетение чувство вины. Расстроил мамочку, недостаточно оперативно пришел на помощь, дал ей на мгновение ощутить себя одинокой и никому не нужной. Черт возьми!

Сдавленно рыкнув, Беркант сдался:

– Хорошо, мама. Продиктуй мне название аукциона, я погуглю их контакты и все узнаю.

– Было бы прекрасно, если бы ты лично проконтролировал их и сам привез мне картину, – добавила мать, сообщив ему нужную информацию.

– Ладно, – безропотно согласился Беркант. – Я сделаю. Только не волнуйся, мам.

Затем он дал наконец отбой, отложил мобильник обратно на тумбочку и попытался снова заползти с головой в подушки.

Рядом под одеялом что-то заворочалось, и сонный женский голос произнес:

– Который час?

Беркант, уже начавший проваливаться обратно в блаженное забытье, вздрогнул, снова открыл глаза и ошалело уставился на обнаружившуюся у него в постели соседку. Та сидела в подушках, приглаживала встрепанные рыжеватые волосы и улыбалась, глядя на него выжидательно. Беркант прикинул про себя вероятные объяснения появления у него в постели утренней гостьи. По всему выходило, что вряд ли девушка могла пробраться к нему через балкон или выскочить прямиком из его недавнего кошмара. Вероятнее всего, он все же притащил ее сюда сам, ночью.

Беркант попробовал вспомнить, где был вчера вечером, надеясь, что это сможет как-нибудь объяснить, откуда взялась девица. Дать хотя бы наводку. Кажется, была какая-то вечеринка. Много вина, гашиша… Слишком громкая музыка… Потом кто-то заявил, что нужно срочно ехать в клуб «Slope», потому что там именно сегодня вечером… А что? Что там такое уникальное происходило? Выступал, что ли, кто-то?

Все эти разрозненные воспоминания нисколько не проливали света на ситуацию. Рыжая меж тем продолжала лыбиться и строить Берканту глазки. Снова нырнув в смутные яркие всполохи вчерашней ночи, он наконец вспомнил девичий голос, с придыханием восклицающий:

– Ты же Беркант Брегович? Я твоя огромная поклонница. Все фильмы с тобой видела. Скажи, пожалуйста, а как ты считаешь, Хазал и Вурал из «Черного алмаза» потом будут вместе?

Ага, вот оно что. Фанатка. Так понятнее. Ситуация немного прояснилась, и Беркант почувствовал, как на него накатило облегчение. С фанаткой можно было не церемониться. Хуже было бы, если б незнакомка оказалась какой-нибудь актрисой, певичкой или сотрудницей кинокомпании. С этими потом еще, не дай бог, пересечешься на съемочной площадке, начнутся влажные взгляды, томные вздохи… На черта ему такое счастье!

– Так сколько времени? – переспросила рыжая и игриво склонила голову к плечу, видимо, считая, что выглядит совершенно очаровательно.

– Самое время отправляться домой, – отрезал Беркант и принялся выбираться из кровати.

Сколько раз он давал зарок выставлять этих дур сразу после секса, не позволять оставаться до утра. И опять та же история. Нужно уже, в конце концов, татуировку себе на руке сделать – с напоминанием.

– Домой? – ахнула девушка. – А… А завтрак? А…

– За углом продают буреки, – неопределенно махнул рукой в сторону балконной двери Беркант.

– Но как же… Ты… Ты вчера такое мне говорил, я думала…

– Подумай еще раз, – отрезал он и, обернув вокруг бедер простыню, направился в сторону ванной.

Мельком увидел в отражении висевшего на стене зеркала, что рыжая заморгала и, кажется, собралась заплакать. Да чтоб тебя!

Женских слез и причитаний Беркант не любил. Главным образом потому, что они действовали на нервы – пробуждали в душе какое-то неприятное скребущее сочувствие. А то и раскаяние. В общем, значительно все усложняли. Ему же просто нужно было избавиться от вчерашней случайной подруги. Желательно побыстрее и без лишних драм.

– Могу вызвать тебе такси, – добавил он, не оборачиваясь, но надеясь, что, получив такой бонус, девица раздумает плакать и соберется быстрее.

Та плакать действительно раздумала, но вместо этого внезапно разъярилась.

– В задницу себе засунь свое такси! – выкрикнула она, выскочила из постели и принялась поспешно собирать с пола и натягивать на себя разбросанные вчера, вероятно, в припадке страсти вещи.

Беркант задержался в дверях ванной комнаты и, привалившись плечом к дверному косяку, наблюдал, как рыжая, облачившись наконец в свои разноцветные тряпки, подхватила с тумбочки сумку и прошагала к выходу. Уже у двери она обернулась и ледяным тоном отчеканила:

– Правильно все про тебя пишут. Ты подонок!

– К сожалению, фанаток такие статьи почему-то не расхолаживают, – хохотнул в ответ Беркант.

Настроение у него заметно улучшилось. Рыжая перестала хлюпать носом и давить на жалость, то есть делать то, чего он не переносил, а стала злиться и поносить его – это был уже куда более приятный и даже развлекающий сценарий. А когда за ней захлопнулась дверь, день и вовсе показался не таким уж отвратительным.

Беркант принял душ, выпил кофе, проглотил обезболивающее – все это позволило привести в относительный порядок еще недавно нещадно гудевшую голову. Беркант, запахнувшись в халат, постоял несколько минут под висевшим на стене огромным фотографическим портретом, изображавшим его самого в лучшие годы. Сколько ему там было? Двадцать четыре? Двадцать пять? Точно он уже не помнил, но увеличенный до размеров картины черно-белый снимок точно отображал его совершенное в то время, исполненное редкой природной красоты лицо. Резкие скулы, четко очерченные, взлетающие к вискам брови, тронутые неведомой печалью прозрачные глаза, нервно стиснутые под острым подбородком руки… Теперь он не любил эту фотографию – слишком силен был контраст между тем нездешним созданием, что смотрело с нее, и этим вполне земным тридцатипятилетним не чуждым жизненных излишеств мужиком, которого каждое утро видел в зеркале. Давно нужно было ее снять, но все руки не доходили.

В мыслях относительно прояснилось, всплыло даже смутное воспоминание о том, что сегодня в полдень у него было какое-то дело. Поразмыслив немного, почесав в затылке и, наконец, перелистав ежедневник, Беркант выяснил, что у него была назначена встреча в офисе кинокомпании «Синс продакшн».

В этом месяце он должен был начать сниматься в историческом проекте, но в последний момент все развалилось. Продюсеры, отсмотрев пробы, в конце концов пришли к выводу, что на двадцатипятилетнего сына султанши он, Беркант, не тянет. Якобы, несмотря на тонкие черты лица и природную красоту, его возраст уже слишком заметен, не маскируется гримом. Беркант про себя решил, что бездарные члены киногруппы просто не смогли на пробах правильно выставить свет и снять его с нужного ракурса, и зол был как черт. И тут ему вдруг позвонили с приглашением сыграть в очередном сериале про семейные разборки, где для него заготовлена была привычная роль отщепенца, изгоя семьи, обаятельного, ранимого, но дерзкого и неуступчивого неврастеника. Тупое, навязшее в зубах «мыло»… Фильм этот еще на стадии подготовки обрел в киношных кругах славу «несчастливой картины». Продюсер сериала – Озервли Хусейн – уже как-то работал с Беркантом, там у них вышло недопонимание, и Бреговича он откровенно невзлюбил. Потому и не позвал изначально в очередной свой шедевр, взял на роль обаятельного невротика молодого актера, смазливого, как картинка, и по юности еще очень покладистого. Да вот поди ж ты, какая незадача вышла – с горем пополам отсняли пять съемочных дней, и тут выяснилось, что мальчишка не справляется. Ну недостаточно, оказывается, для съемок, пусть даже в «мыле», всего лишь хорошенькой физиономии. Тут, конечно, продюсер переступил через себя и бросился в ножки Берканту – спаси, помоги, никто, кроме тебя, не вытянет эту роль. Понял, значит, что Брегович – пускай и славящийся вздорным характером, и порядком растерявший былую красоту, все же лучше на все согласной очаровательной пустышки. Спохватился, ага.

Пять лет назад Беркант, конечно, отказался бы. Еще и помучил бы продюсера, помурыжил, заставляя обивать пороги, а потом жестко послал. Но теперь… Долги по кредитам росли как на дрожжах, работы не было… А эта семейная тягомотина – все же дело, деньги, в конце концов, обожание таких вот восторженных идиоток вроде его ночной гостьи. В общем, съездить на встречу стоило. А вот торопиться и являться на киностудию ровно к назначенному времени не было никакой необходимости. Пускай понервничают, подергаются. Тем больше будут ценить его согласие. Им и без того сильно повезет, если актер такого масштаба, как он, согласится сняться в их банальной семейной саге. Так что пусть не расслабляются. Заодно, не выказав лишней заинтересованности, можно будет выторговать себе особо выгодные условия.

* * *

Собираясь на встречу с представителями «Синc продакшн», Беркант оделся с этакой стильной небрежностью и взбил перед зеркалом волосы, стараясь уложить их в подобие творческого беспорядка. Глупо, конечно. Стараться ради какой-то второсортной мыльной оперы. Да они по гроб жизни должны быть благодарны за то, что он в принципе согласился с ними разговаривать. И все же, все же…

Глядя в окно проползавшего по запруженным стамбульским улицам такси, Беркант все больше мрачнел. Не так, не так представлял он в юности себя в тридцать пять. Не таким грезилось ему будущее. Свою первую роль он сыграл в четырнадцать – мамочка узнала где-то о проходящих кинопробах и едва не за шкирку притащила его на съемочную площадку. Сам он ни о какой киношной карьере не мечтал, но перечить мамуле, вбившей себе что-то в голову, было чревато. Впрочем, пробоваться на роль младшего брата главного героя, мальчика, страдающего расстройством аутичного спектра, оказалось на удивление забавно. Беркант вспомнил соседского мальчишку – тоже какого-то странного, не от мира сего, вечно подвергавшегося насмешкам других детей – и попросту скопировал его повадки перед камерой. И внезапно выстрелило! Он сам не понял, как это сделал, но на глазах смотревших на него людей были слезы, настоящие слезы! В итоге Беркант получил роль, а мамочка – возможность мелькать на обложках журналов в обнимку с гениальным сыночком и давать интервью о том, как ей удалось вырастить талантливейшего ребенка турецкого кинематографа.

Сниматься Берканту понравилось. Первое время, правда, он совершенно не умел управлять открывшимся у него даром, действовал чисто интуитивно, много еще не понимал. Но продюсеры, завороженные данной ему природой поразительной внешней красотой и талантом, все равно приглашали его. Позже он, конечно, пошел учиться, окончил «Мармара Синан Юниверсити», разобрался… Педагоги, рвавшиеся с ним работать, ставить отрывки, молодые режиссеры, бившиеся за право заполучить его в свой артхаусный шедевр, прочили ему великое будущее, называли новым Малькольмом Макдауэллом… В какой момент все пошло не так? Когда в его жизни расцвел буйным цветом турецкий сериальный ситком-кинематгораф? И кто в этом виноват? Саадет, вечно промывавшая ему мозги на тему творческой свободы и того, как это недостойно для гения – прогибаться под требования ремесленников от искусства? Или мамочка, жаждавшая все больше и больше ярких афиш, шумихи в прессе и тратившая деньги с размахом, требовавшим самых крупных гонораров? Или озверевшие поклонницы, бившиеся в экстазе от вида его идеально красивой рожи? Или проклятые киношные бонзы, которым он чем-то там не угодил? Почему он, находящийся в самом расцвете лет, на пике творческой активности, не катит сейчас по Стамбулу в собственном «Порше Кайен»? А задыхается в пробке в этом проклятом желтом такси с неработающим кондиционером по пути на встречу с бездарными сериальными поденщиками?

Потому что деньги нужны, угрюмо ответил самому себе Беркант. Потому что долги по кредитам сами себя не выплатят. Потому что мамочка купила очередной шедевр очередного гениального начинающего художника. Потому что дилеру, поставляющему ему гашиш, уже два месяца не плачено, и он начал как-то нервничать по этому поводу. Потому что нельзя, чтобы имя его мелькало в прессе только в связи с новым загулом или очередными нелепыми судебными разборками со сто восемнадцатой любовницей. Этак он скоро перестанет быть интересен, его забудут, а напомнить о себе, за волосы вытащить из пропасти безвестности будет очень сложно. Проще не давать себе в нее упасть – притом любой ценой.

Такси наконец добралось до центра города, въехало в район Левент и подкатило к белому зданию постройки XIX века, где располагался офис «Синс продакшн». Беркант вышел из машины, поправил ремень на брюках и уверенной походкой, стараясь ничем не выдать, что голова все еще похмельно кружится и гудит, направился к дверям, у которых дежурил охранник в форме.

* * *

Проблем с контрактом не возникло. Ну, почти. Пришлось немного поторговаться, выбивая себе персональный трейлер и гримера. «Синс продакшн» не хотел брать на себя дополнительные расходы, но Беркант отчетливо дал им понять, что, если они желают, чтобы профессионал его уровня пришел к ним в проект и спас его от полного провала, придется раскошелиться.

– Мне нужно настраиваться на роль, – твердил он, свысока поглядывая на представителей кинокомпании. – Нужно место, чтобы я мог сосредоточиться, посидеть в тишине. Я не могу работать в сутолоке, когда все кругом постоянно говорят, дергают и отвлекают.

– Хорошо, мы выделим вам персональный трейлер, – наконец согласился продюсер.

– Отлично! – кивнул Беркант. – И я очень прошу, чтобы без стука ко мне не входили.

Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из руководителей проекта застал его с косяком между дублями. Нет уж, он хочет иметь возможность спокойно пропустить стакан вискаря или сделать пару тяг гашиша, не прячась, как школьник. И имеет на это полное право.

– И еще, – добавил Беркант, подумав. – Вы видели в моем контракте особый пункт? Мои партнеры должны приходить на площадку с выученным текстом. Иначе я работать не могу, они будут меня сбивать.

Беркант отлично представлял себе, кого понабрали в группу эти сериальщики. Наверняка там в полном объеме представлены инстаграмные дивы, медийные рожи и прочие не имеющие никакого отношения к важнейшему из искусств личности, задача которых привлечь к проекту внимание своих поклонников. Ну так и пусть скажут спасибо, что их вообще допустили до съемок, и постараются не мешать работать настоящим актерам.

В конце концов представители «Синc продакшн» согласились на его условия, и бумаги он все-таки подписал. Деньги действительно были нужны очень и очень. А роль виделась Берканту довольно интересной. И несложной – неврастеников и психопатов он за свою творческую жизнь переиграл сотни. Съемки должны были стартовать через несколько дней, и Беркант, обязавшись быть на студии в нужное время, отбыл из «Синс продакшн» решать проблемы с материнской картиной.

Вот здесь все оказалось не так просто. Выяснилось, что мать, во-первых, не оплатила покупку сразу, во-вторых, как-то неточно назвала адрес. Беркант, медленно зверея, обзванивал устроителей аукциона, контрагентов, отвечающих за доставку, галерею, где картина выставлялась до начала торгов… В итоге все-таки съездил сам, проследил, чтобы уникальный арт-объект был доставлен мамочке лично в руки. Та, впрочем, никакого восторга по поводу его рвения не выказала. Когда Беркант вошел в дом, неся на вытянутых руках упакованную картину, маман, сидевшая на диване с книгой, едва обернулась в его сторону.

– Куда нести? – вопросил он.

И матушка раздраженно отмахнулась:

– Ах, ну поставь там где-нибудь…

Похоже за несколько часов, прошедших с утреннего разговора, она уже совершенно утратила к картине интерес.

Беркант попытался было поиронизировать на тему того, что даже спасибо за свои труды не получил. И тут же нарвался на очередную драматическую сцену от несостоявшейся актрисы больших и малых театров. Маман, трагически вздыхая, холодно заявила, что у нее расшалились нервы, что доктор прописал ей полный покой, и Беркант, будь он внимательным сыном, а не невоспитанным эгоистичным выскочкой, сам бы взял на себя все ее бытовые проблемы и решал бы их тихо и деликатно. Ей же приходится сначала молить его о помощи, а затем выслушивать недовольство…

Беркант с детства привык, что во всех материнских неурядицах оказывался виноват именно он. А потому, мысленно выматерив себя за то, что не промолчал, а для чего-то полез со своим сарказмом, стоически выслушал все упреки матери, а потом еще несколько часов утешал, увещевал и успокаивал расстроенную диву.

Когда он наконец уехал от нее, над городом уже раскинула крылья ночь. Темная, по-весеннему прохладная, пахнущая пряностями и морем. Выпить после утомительного дня хотелось нещадно. А еще лучше – уединиться где-нибудь с самокруткой, набитой хорошей порцией крепкого гашиша. Уходить в отрыв перед стартом съемок, конечно, не стоило… С другой стороны, впереди было еще пять дней…

В конце концов, рассудив, что немного расслабиться ему не помешает, Беркант поймал такси и продиктовал водителю адрес любимого бара «Corridor», этакого небольшого, не особенно шумного заведения, куда обычно не добирались громкоголосые туристы.

Свет в баре был красноватый, теплыми бликами ложился на декоративно-грубые бурые кирпичные стены. На развешанных тут и там плоских экранах беззвучно крутились новейшие музыкальные клипы. Из колонок же лилась тихая ненавязчивая музыка. Деревянные столики, расположенные в уютных нишах, так и манили угнездиться за ними в теплой компании. Но к ним Беркант не пошел, обосновался у стойки.

Он как раз цедил из бокала вино, смакуя глубокий терпкий вкус на кончике языка, когда дверь за спиной хлопнула и у входа послышались звонкие голоса. Беркант поморщился. День и так выдался раздражающе людным, и соседства веселых компаний сегодня вечером ему не хотелось совершенно. К счастью, новые посетители к стойке не пошли, оккупировали один из дальних столиков. Скосив глаза, Беркант разглядел троих парней в черной коже. На локте одного из них болтался мотоциклетный шлем. Четвертой в компании была женщина. Эта показалась Берканту самой тихой. Но вела она себя так не оттого, что робела в мужской компании. Нет, сразу было видно, что если перед кем в этой группе терялись и, возможно, заискивали, так это как раз перед ней. Просто, видимо, у этой бабы не было необходимости повышать голос, чтобы быть услышанной, каждому ее слову внимали и так.

Беркант продолжал все так же исподтишка смотреть на рассаживающуюся у столика компанию. Видел, как один из парней отпустил какую-то шутку, два других загоготали было, но тут же взглянули на женщину, видимо, ожидая ее реакции и одобрения. Женщина же дернула уголком рта и сказала что-то короткое и хлесткое, после чего шутник тут же стушевался и уставился в винную карту. А его спутница подняла голову и, не утруждая себя лишними движениями, окриками, умудрилась как-то одним ясным пристальным взглядом подозвать официанта.

У Берканта что-то дернулось и предвкушающее заныло в груди. Еще не осознавая собственных намерений, он весь подтянулся, расправил плечи и словно бы мгновенно переключился в боевой режим. Черт его знает почему, но такие сильные, властные, уверенные в себе женщины всегда притягивали его словно магнитом. Ужасно хотелось подобраться поближе, рассмотреть такую, как сложную головоломку, определить, в чем же ее секрет, как работает этот хитрый механизм, что прячет внутри. Если же удавалось заставить подобную женщину сбросить маску, стать в его руках нежной, послушной и уязвимой, это можно было считать полной победой. Изысканным, ни с чем более не сравнимым удовольствием.

Его психоаналитик… Беркант, как любая модная знаменитость, разумеется, посещал какое-то время психоаналитика и любил в интервью козырнуть жалобами на расшатанные нервы и так и не побежденную депрессию. Правда, через пару месяцев сеансов таскаться в уютный кабинет и беседовать с унылой очкастой дылдой о своем детстве ему надоело. Так вот, его психоаналитика эта тема почему-то сильно интересовала. Она что-то такое твердила про властную мать, внимание которой в детстве ему еще нужно было заслужить, про первый любовный опыт, про незакрытый гештальт, заставляющий Берканта снова и снова возвращаться к одному сценарию в отношениях… Он, если честно, не особенно вслушивался в ее слова, втайне полагая, что все с ним, конечно же, в порядке. А то, что его тянет к стервозным сукам, – ну так что же, у каждого свой вкус. Жизнь ему это маленькое пристрастие, в общем, не осложняет.

Беркант понаблюдал еще немного за женщиной, затем обернулся к бармену, деловито протиравшему полотенцем пивные кружки.

– Знаешь ее?

– Кого? – уточнил тот. Проследил за его взглядом и усмехнулся в этакой свойственной всем ушлым барменам всезнающей манере. – А, это София…

– Часто тут бывает? – продолжил выяснять информацию Беркант.

– Не то чтобы. Но так, заходит иногда с друзьями. Они вроде экстремальщики… Уличные гонки или что-то в этом роде.

– Экстремальщики… – присвистнул Беркант.

Что ж, это вполне вписывалось в сложившийся у него в голове образ. Дерзкая отвязная пацанка верхом на мотоцикле или за рулем ревущего болида. Мм-м… Интересно!

– Она ведь не местная? – на всякий случай уточнил он.

– Не турчанка точно, – подтвердил бармен. – Может, американка или немка… Точно не знаю, она не особенно общительная. А что, – он подмигнул Берканту, – ты уже, я вижу, нацелился?

– Занимайся своим делом! – отбрил Беркант и соскочил с барного стула.

Всю необходимую информацию он уже получил, а откровенничать с барменом не собирался. Не того полета птица.

Беркант несколько раз прошелся мимо стола, за которым обосновалась компания. Один раз даже невзначай задел сидевшего напротив женщины парня локтем и извинился. Обычно такая политика срабатывала безотказно. На него обращали внимание, узнавали, начинали зазывать за стол, просить автограф, ну или, по крайней мере, за дальнейшими его действиями наблюдали уже с интересом. Сейчас же привлекшая его внимание экстремалка даже не повернула головы в его сторону, занятая разговором.

Нужно было переходить к более решительным действиям. Однако обращаться к женщине при ее спутниках Берканту не хотелось. Он еще некоторое время послонялся по бару, выждал момент, когда незнакомка поднялась из-за стола и выскользнула в коридорчик, где находилась уборная, метнулся вслед за ней и занял выгодную позицию у арки, ведущей из коридорчика обратно в зал. Через несколько минут дверь уборной хлопнула, Беркант услышал за своей спиной уверенные шаги и, дождавшись, пока женщина поравняется с ним, негромко окликнул:

– София!

Он ждал, что она удивится, начнет выспрашивать, откуда он знает ее имя. Может быть, возмутится или рассмеется. Но вышло не так. Женщина обернулась на голос, встретилась с ним глазами и вдруг, он готов был поклясться в этом, резко переменилась в лице и побледнела. Это вовсе не было похоже на изумление: «О боже, передо мной известный актер!», или на озадаченность: «Где-то я видела это лицо, но не могу вспомнить где», или на растерянность: «Кто этот мужчина и откуда он знает мое имя?». Женщина смотрела на него так, словно знала его, знала давно, но много лет не видела и уже отчаялась когда-нибудь повстречаться вновь. Между бровями ее пролегла тонкая морщинка, губы чуть приоткрылись, остановившийся взгляд, казалось, прожигал Берканта насквозь.

От всего этого его как-то… пробрало. Что-то больно заныло в груди, захлестнула мутная тоска – по чему-то несбывшемуся, упущенному, по жизни, что так много обещала и не сбылась. И Беркант поразился охватившим его чувствам. Ничего подобного, подкатывая к незнакомой женщине в баре, он никогда не испытывал. Ему стало неуютно и как-то… страшно, что ли. Нужно было по-быстрому разобраться с этим, непонятным, вывести ситуацию на привычные рельсы.

Английский у него был достаточно неплохой – беглый, разговорный. Матушка в свое время не поскупилась на образование – по большей части ради того, чтобы потом кичиться своим приобретшим европейский лоск сыном. Правда, избавиться от певучего турецкого акцента так и не удалось, но в жизни ему это особо не мешало. Теперь же, вспомнив слова бармена о том, что экстремалка точно не местная, он обратился к ней по-английски:

– Я весь вечер смотрю на вас… и думаю…

Но женщина, не дослушав, перебила его, шагнула ближе и требовательно, почти грубо спросила:

– Как вас зовут?

Ясно. Он и не предполагал, что подобную оторопь могла вызвать случайная встреча со знакомым актером, и, конечно, оказался прав. Эта самая София его не узнала. А может, вообще не знала. Судя по ее волевому, сильному, жесткому лицу, она не была из тех женщин, что увлекаются сериалами. Но ведь оставались еще те прогремевшие фильмы, в которых он снимался в юности… В тех она могла бы его видеть – глаза у экстремалки были умные, цепкие, можно было предположить, что подкована она неплохо и в современном искусстве должна разбираться. Если, конечно, оно в принципе интересует ее – современное искусство. Может, она вообще со своего мотоцикла никогда не слезает.

– Беркант, – представился он и, торопясь взять ситуацию под контроль, быстро добавил: – Вижу, у вас тоже появилось это ощущение, правда? Такое чувство, будто мы когда-то встречались…

Женщина не ответила, все продолжала смотреть на него пристально и неотрывно. Только в лице ее что-то дрогнуло и захлопнулось. Будто бы она, на секунду выбитая из колеи, уже взяла себя в руки, усилием воли заставила успокоиться. Берканта, однако, это мгновенно мелькнувшее в ее глазах выражение некой затаенной боли, смятения раздразнило не на шутку. Он уже чувствовал, что пойдет на что угодно, лишь бы увидеть его снова.

– Не хочу показаться бестактным, – снова заговорил он, – но здесь, по-моему, не лучшее место для продолжения знакомства. Если вы в этом продолжении заинтересованы, как и я, я предложил бы вам переместиться куда-нибудь. Вы ведь откуда-то приехали, верно? Из Соединенных Штатов?

– Нет, – коротко ответила София.

Но Берканта это не остановило:

– Я неплохо знаю ночную жизнь Стамбула и мог бы…

– Хорошо, я поеду с вами, – снова перебила София.

Беркант, не рассчитывавший на такую легкую победу, поначалу опешил, заморгал, но быстро нашелся.

– Вот так вот просто? – тонко улыбнулся он и поиграл бровями. – Даже не спросите, куда я вас приглашаю?

– Все равно, – повела плечом София.

Окинула его цепким взглядом, и Беркант невольно поежился под ним. Создавалось стойкое ощущение, что она видит его насквозь, каким-то адским чутьем считывает все его мысли. И словно для того, чтобы усилить его оторопь, женщина мягко улыбнулась и произнесла вкрадчиво:

– Не нужно так нервничать. Я поеду с вами. Куда угодно.

3

…Двадцать пять лет я искала тебя повсюду – в отражении в зеркалах, в мимолетных взглядах, в лицах случайных попутчиков в салоне бизнес-класса. Мой маленький братик, мой Боренька… Я была уверена, что найду тебя, ведь ты – это часть меня, самая лучшая часть. Ты – это то, чем я не смогла стать и не стану уже никогда. Годы шли, и в том лице, что я видела в зеркале, в моем отражении, все меньше становилось тебя, Борис, все чаще я видела совсем другое существо. У него не было совести, не было особой морали, оно никого не любило и не желало впускать в свою жизнь. Я перестала быть тобой, мой брат, и, хотя я по-прежнему ждала тебя, тщательно скрывая это ожидание от других, пустых и никчемных людей, за двадцать пять лет изменилось не только мое тело, безвозвратно изменилась и заблудилась во времени моя душа. И все же парадоксально, но я продолжала верить, что однажды ты появишься и поможешь мне вернуться к себе самой, поможешь вспомнить то, какой я была когда-то.

Знаешь, это было волнующе и страшно – увидеть перед собой твое лицо, то, каким я представляла его все это время. Услышать голос, имя… так похожее на твое и все-таки чужое. Конечно, жестокая насмешница жизнь не могла вернуть мне тебя в первозданном виде, ей нужно было загадать мне очередную загадку, заставить проходить запутанный квест. Но главного ей спрятать не удалось. Я взглянула ему в глаза и узнала их. Узнала твой взгляд – чуть замкнутый, чуть заносчивый, но всегда исполненный затаенной боли. Я узнала его – и это определило все.

Столько лет я ждала тебя, Борис, столько лет втайне надеялась на возможную встречу. И вот она состоялась – и я поняла, что большего мне не нужно, теперь я приму и выдержу все…

– Дай руку, – попросил Беркант.

– Зачем?

– Я немного умею гадать по ладони. Одна… старая знакомая научила. Вот сейчас я взгляну на линии у тебя на руке и пойму про тебя все.

И София, ни секунды не сомневаясь, протянула ему руку, вздрогнула, ощутив прикосновение к ладони его горячих пальцев.

Ночь уже меркла, бледнела, готовилась сдаться на милость утру. Долгая-долгая ночь, которую они провели вместе…

С самой встречи в баре София находилась в каком-то странном состоянии. Оно было похоже на эйфорию, охватывающую ее перед очередным опасным трюком, – все органы чувств как будто работали вдвое, а то и втрое мощнее, чем обычно, каждое ощущение становилось острее, почти на грани выносимого – прикосновение дующего с Босфора ветра к разгоряченной коже, звучащий в ушах бархатный голос Берканта, волнение, теснившее грудь. Только перед трюком такое длилось несколько секунд, может, минуту, а сейчас растянулось на часы и часы.

Она не запомнила все заведения, в которых они побывали, все улицы и переулки, по которым прошли. Потому что это было не важно. Декорации могли сменяться как угодно, статисты могли появляться и исчезать, оставаясь незамеченными. Главным было то, что Беркант был рядом – шел с ней, плечом к плечу, сидел напротив в баре. Он много говорил – сыпал какими-то байками из творческой тусовки, запутанными умозаключениями, броскими фразами. Рисовался, интересничал – сразу определила София. В любом другом человеке подобное позерство оттолкнуло бы ее, насмешило, но не в нем. Наоборот, эти откровенные попытки понравиться тронули ее, пробудили в душе смутную нежность.

Она теперь уже знала, что дедушка и бабушка Берканта были родом из Боснии. Что благодаря отцу Берканта, человеку, обладающему хорошей деловой хваткой, семья перебралась в Стамбул. Правда, тот вскоре умер, оставив вдове и сыну небольшое состояние. Однако мать Берканта, женщина властная и самолюбивая, дала ему прекрасное образование. Что сейчас Беркант – известный актер, и бары и улицы ему приходится выбирать осторожно, дабы не натолкнуться на восторженных поклонниц.

Слушая его, София не раз уже мысленно пожалела о том, что никогда не интересовалась кино, не находила на него времени, да и смысла особенного не видела в том, чтобы тратить драгоценные часы жизни на перипетии судеб людей, которых никогда не существовало. Если бы она относилась к этому виду искусства по-другому, возможно, она увидела бы Берканта уже давно. И, конечно, нашла бы способ все о нем выяснить, найти, организовать встречу… Но, может быть, это зачем-то нужно было, чтобы они встретились вот так? София не любила полагаться на судьбу, всегда считала, что чей-то там чужой, пускай даже и высший, замысел, некое таинственное предопределение вовсе не обязывает ее терпеливо ждать нужного часа или покорно следовать навязанной воле. Она сама была властелином своей судьбы и сама решала, что и когда должно в ней случиться. Однако в этот раз все было иначе. В этот раз, возможно, она сама должна была пройти долгий путь, чтобы заслужить эту встречу.

Беркант много рассказывал о своей работе, называл фильмы, в которых снимался, фамилии знаменитостей, с которыми ему довелось пересекаться на съемочной площадке или театральных подмостках. Но от Софии, виртуозно умевшей отсекать лишнее в речи собеседника и проникать в самую суть вещей, не укрылось, что о ранних своих ролях он упоминал куда охотнее, чем о последних. А увлеченнее всего говорил о творческих планах и мечтах.

– Я всегда мечтал сыграть Ричарда Третьего, – горячо говорил Беркант, когда они, уставшие от бесконечных баров и клубов, медленно брели по набережной Бешекташа в сторону Истикляль.

Город спал. В темноте подрагивали и расплывались неоновые вывески уже закрытых ресторанов. Впереди едва виднелись очертания дворца последнего турецкого султана. Ночное море было неспокойно, злилось, волновалось, сердито шипело, покусывая прибрежные камни. На крыше одного из домов тревожно вскрикивала и плакала зачем-то пробудившаяся в такую темень чайка.

– Это моя роль, понимаешь, моя! Как будто специально под меня написанная. Я бы сначала показал всю его гнусность, всю мерзость. Вывернул бы наизнанку всю его душу.

Беркант говорил воодушевленно, восторженно, как ребенок, живописующий какой-то особенный мячик, который хотел бы получить на день рождения. И София невольно улыбалась в ответ. Хотелось протянуть руку, погладить его по уже тронутой щетиной щеке, сказать:

– Ну откуда в тебе гнусность? Откуда мерзость, бедный ты мой заблудившийся мальчик.

Конечно, ничего подобного она не сделала, просто продолжала слушать его монолог.

– А затем я бы перевернул все с ног на голову. Показал бы зрителю, что Ричард – не какой-то законченный злодей и садист, получающий удовольствие от убийств и казней. Он всего лишь несчастный запутавшийся человек, оказавшийся в обстоятельствах, где у него не было другого выхода. Либо погибнуть самому, либо пойти по головам. И он сделал свой выбор – но с каждым новым убийством гибнет и часть его самого.

– Выходит, он сделал неверный выбор? Нужно было погибнуть? – с сомнением спросила София. – По-твоему, кто-то вообще способен был в этой ситуации выбрать собственную смерть?

– Я не знаю – Беркант на секунду остановился и прикрыл рукой глаза.

Поза, разумеется, была театральная, тщательно выверенная. Но от Софии не укрылось, как мелко подрагивают его пальцы, как неестественно вывернута, словно изломана рука. Создавалось ощущение, что маска лицедея и притворщика настолько приросла к нему, что он сам уже не знает, когда говорит искренне, а когда актерствует. Хуже того, он даже в искренних порывах не обходится без актерства, просто потому что не умеет иначе выражать чувства. И снова ей, осознавшей это, захотелось обнять его, прижать к себе, дать понять, что с ней ему не нужно ничего из себя изображать…

– Легко выбирать, когда речь идет о жизни кого-то близкого, любимого. Тут и через себя не придется переступать, ты с радостью отдашь свою жизнь за него. Но что, если на карту поставлено существование какого-то чужого, случайного человека? Он тебе никто, да и человечишко-то из него не ахти какой. Переступишь через него – и заживешь себе лучше прежнего. Если сможешь, конечно. Если тебя не сведет в могилу чувство вины, бесконечные сожаления о содеянном, бесконечные мысли о том, как все могло бы сложиться, если бы ты не совершил свой преступный выбор…

София передернула плечами – то ли от холода, то ли от неизвестно откуда взявшейся странной тревоги. Что-то такое почудилось ей в этом разговоре – важное, пророческое. Словно эта невесть откуда возникшая тема могла стать определяющей для всего их знакомства…

В груди слева надсадно заныло, заболело так, что София, никогда в жизни всерьез не болевшая, презиравшая любые физические недомогания, вынуждена была сбавить шаг, остановиться, тяжело опереться локтями о каменный парапет.

– Что? – спросил Беркант, нависая над ней.

Она же мотнула головой, а затем протянула руку и все же нерешительно дотронулась кончиками пальцев до его лица, до твердой скулы, на которой подрагивал бледный отблеск фонаря.

– Ничего, просто… – через силу выговорила она. – Странно, что мы заговорили об этом. Согласись, это не самая распространенная тема для первого вечера знакомства.

– А ты не самая обыкновенная женщина, – тут же возразил Беркант. – К тому же мне кажется, я… чувствую тебя. Что, скажешь, эта тема никогда не приходила тебе в голову?

Он смотрел на нее, улыбаясь с этаким вызовом. Наверное, хотел показать, что раскусил ее, придумал, чем заинтересовать лихую экстремальщицу, которую уж точно нельзя было зацепить романтическими разговорами о звездах.

Софии не хотелось отвечать. Достаточно было просто любоваться склонившимся к ней мужчиной, которого природа наделила потрясающей красотой. Миндалевидными бархатными глазами теплого зеленого оттенка, высоким чистым лбом, аккуратными, словно кисточкой прорисованными бровями, точеными скулами, изысканно вылепленным подбородком, нервным подвижным ртом… Конечно, она видела и правки, которые в этот неземной образ внесла жизнь своим безжалостным стеком, подобно тому как искусный скульптор доводит до идеала гладкое изваяние, внося в него свойственные реальности несовершенства. Мелкие тревожные морщинки – у глаз и вокруг рта, глубокие тени под глазами, взгляд – вроде бы с виду дерзкий, решительный, взгляд заправского соблазнителя, но ей, умеющей «считывать» людей, проникать им глубоко в душу, в нем упорно виделось что-то болезненное, неуверенное, жаждущее любви и принятия.

София никак не могла отвести от Берканта глаз. Вглядывалась в черты – такие знакомые и все же чужие. Пыталась понять, действительно ли перед ней был сейчас образ, который она столько лет видела в фантазиях, образ, который сама себе нарисовала, пытаясь представить, как мог бы выглядеть сейчас давно потерянный человек. Или она, повинуясь какому-то непонятному импульсу, потянулась всей душой к незнакомому мужчине, попутно подсознательно снабдив его дорогими чертами, поставив мысленно знак равенства между ним и тем силуэтом, что представлялся ей годами.

Так и не ответив на вопрос Берканта, София скользнула пальцами вниз по его скуле, и он, повернув голову, коснулся ее руки губами, словно обжег. Шепнул:

– Поедем ко мне?

София коротко усмехнулась и покачала головой. Поехать к нему? Нет, это было бы уже слишком. Она и так последние несколько часов чувствовала себя человеком с содранной кожей. Пожалуй, такого адреналинового шока даже ее натренированное дикими выходками сердце могло не перенести.

– Лучше пойдем дальше, холодно, – отозвалась она, оттолкнулась от гранитного парапета и зашагала вниз по набережной.

После, устав бродить по улицам, они добрели до площади Султана Ахмета и уселись на скамью. Вот тогда Беркант и взял ее за руку, начал сосредоточенно разглядывать ладонь, водя пальцем по линиям. София отстраненно понимала, что он всего лишь еще одним способом пытается ее заинтересовать, увлечь, заморочить голову и убедить поехать к нему. Но было в этих его ухватках бывалого донжуана и какое-то второе дно – как и во всем, что происходило между ними той ночью. Как и в его глазах, под поверхностной бравадой в которых так ощутимо сквозило одиночество и страх. Чего, чего он боялся, этот растерянный, рано постаревший мальчик, каким-то чудом умудрившийся принять вымечтанный ею образ Бориса, ее Бориса?..

Беркант склонился ниже к ее руке, посветил себе телефоном и, наконец, уверенно произнес:

– Видишь, у тебя линия ума достигает ребра ладони. Это говорит об упорстве и бесстрашии.

– Есть тот грех, – хмыкнула София.

– А линия сердца – четкая, прямая, ярко-красная. Это означает, что любовь у тебя будет только одна, зато очень сильная. И встретишь ты ее очень скоро, возможно, уже встретила…

На этих словах Беркант попытался заглянуть ей в глаза, наверное, как-нибудь там с намеком поиграть бровями. Но София отвернулась и резко оборвала его:

– Ты гадаешь, прямо как заправская цыганка. Вижу, красавица, тебе мужа-военного да дом богатый. Ай, позолоти ручку. Давай что-нибудь более оригинальное.

– Хорошо, – не растерялся Беркант, перехватил ее руку повыше, закатал рукав куртки, наткнулся на часы, рассмотрел их с интересом, но затем тоже сдвинул выше и провел пальцем по линии, обхватывающей запястье Софии. – Вот здесь у тебя четыре «браслета» – видишь, четыре линии опоясывают запястье? Это означает, что ты долгожитель, доживешь лет до ста.

– Это вряд ли, – рассмеялась София. – Не с моими увлечениями.

– А еще, – продолжал Беркант, – я вижу, что детство у тебя было очень счастливое. Что родители любили тебя и баловали…

– Это все ты у меня на ладони разглядел? – суховато спросила София, отнимая у него руку.

– Нет, я сужу по тому, каким человеком ты стала – сильным, уверенным в себе…

– Психолог из тебя не лучше, чем гадалка, – хмыкнула София. – Знай же, что моя мать умерла, когда мне было двенадцать. И воспитывал меня отец…

– Прости… – искренне повинился Беркант. И, желая загладить оплошность, тут же добавил: – Но он-то наверняка тебя баловал, особенно после смерти жены. Заботился…

– Ну как сказать, – усмехнулась София. – У него были своеобразные понятия о заботе. Например, я в детстве боялась высоты. Однажды он потащил меня в горы, в поход, привел к провалу, перебраться через который можно было только по поваленному бревну, и бросил там, у края. Сам перемахнул на другую сторону. Я умоляла его помочь мне, дать руку. А он стоял на той стороне и смеялся надо мной, обзывал трусихой и плаксой.

– И что ты? – нахмурившись, спросил Беркант.

– Перешла, – дернула плечами София. – Очень уж хотелось расцарапать его глумливую рожу.

Беркант покровительственно обхватил ее рукой за плечи, и в глазах его Софии почудилось промелькнувшее торжество. Должно быть, решил, что нащупал наконец ее слабость, развел на откровенный разговор. Что теперь-то она уже не оттолкнет его, раз вот так доверилась…

– Бедная девочка, – шепнул он и уткнулся лицом ей в волосы.

Но София вывернулась и коротко рассмеялась:

– Эй, я не жалуюсь, я хвастаюсь. Я обожала отца, эту дикую, безжалостную и несгибаемую сволочь. С его девизом «все, что нас не убивает, делает нас сильнее».

– Обожала? – спросил Беркант.

– Да, он тоже уже умер. Погиб два года назад, разбился на своем любимом мотоцикле. Видишь, я прямо-таки классическая героиня душещипательной драмы «Все, кого ты любишь, почему-то гибнут»… Может, это я приношу своим близким несчастья, как думаешь? – поддразнила София.

Она видела, что Берканта пробрало, что на секунду в глазах его промелькнул испуг. Конечно, он тут же взял себя в руки и, пытаясь не выйти из роли опытного ловеласа, прошептал, подпустив в голос бархатистой хрипотцы:

– Не верю.

А София с металлическим смешком отозвалась:

– Зря!

Бог его знает, что за странные чувства он у нее вызывал. Его хотелось то дразнить, то жалеть и успокаивать. Обещать, что все непременно будет хорошо, и тут же пугать вовремя брошенной многозначительной фразой. Во всем этом определенно нужно было разобраться.

Беркант хмыкнул, вытащил из кармана куртки бутылку вина, которую они прихватили по дороге и, запрокинув голову, сделал несколько глотков. Он начинал злиться, София чувствовала это тем самым животным внутренним чутьем, что всегда позволяло ей улавливать настроение и эмоциональный фон людей. Заговорив с ней, он, должно быть, рассчитывал на короткое яркое приключение, одну сумасшедшую ночь, которая вскоре уйдет, оставив после себя приятное послевкусие. Выходило же что-то совсем другое. Эти беспорядочные шатания по пустынным улицам, взгляды, от которых становится тревожно, разговоры, болезненно цепляющие что-то внутри, тягостная маета, бесплодная, ни к чему не приводящая, разорвать которую, однако, почему-то не хватает решимости.

Она искоса взглянула на Берканта. Тот сейчас напоминал обиженного мальчишку. Сидел, нахохлившись, прикусив полную нижнюю губу, и смотрел в сторону, машинально барабаня кончиками пальцев по круглому боку бутылки. И София задумалась вдруг: что заставляло его ходить за ней всю ночь? Ведь он был здесь известным актером, мог, убедившись, что с ней просто не будет, тут же развернуться и снять любую из жаждущих его внимания фанаток. Однако же он упорно следовал за ней, словно растерянный ребенок, цепляющийся за руку старшей сестры. Которая, возможно, напугана ничуть не меньше его самого, но никогда не позволит себе выдать это, показать свою слабость и подвести младшего. Лучше уж терпеть ее подколки и насмешки, зато точно знать, что с ней ты будешь в безопасности.

Бедный, бедный запутавшийся мальчик. Так привыкший к поклонению и сбитый с толку тем, что привычные схемы не работают. Должно быть, ему очень страшно сейчас, он ведь так держится за эту свою неотразимость, так дорожит ею – как важнейшим признаком того, что он контролирует свою жизнь, не сдается на милость хаосу. А она внезапно дала сбой, не подействовала на эту странную русскую. Впрочем, он ведь так и не спросил, откуда София родом…

Повинуясь порыву, она протянула руку и потрепала Берканта по волосам. Тот обиженно дернул плечом, но руку ее не сбросил, наоборот, потерся о подставленную ладонь виском, как кот.

– Скоро рассвет, – произнесла София и вытянула гудевшие от долгой ходьбы ноги. – Нужно разъезжаться по домам.

Беркант же вдруг ухватил ее за рукав и заговорил:

– Нет, нет, не уходи пока. В такой час нельзя расставаться.

– В какой час? – не поняла София.

– В этот. Я ненавижу последний час перед рассветом, – вдруг признался он.

Голос его звучал глухо, слова и звуки расползались в разные стороны. Должно быть, от усталости он опьянел сильнее, чем рассчитывал. А может быть, тут сказывались годы употребления. София ведь прекрасно знала, что означают такие вот тяжелые, набрякшие под глазами морщинки.

Так или иначе, очередное его актерство, загадочная речь, задачей которой было произвести на Софию впечатление, внезапно вышла пугающе искренней, пробирающей до костей. Вцепившись в ее рукав, округлив глаза, как ребенок, рассказывающий сверстнице в темной комнате дворовую страшилку, Беркант бормотал:

– Это самый страшный час, сумеречный… Безвременье, которое никому не принадлежит, ни дню, ни ночи. Час, когда бал правят бесплотные призраки, когда исчезают все краски, уступая место пеплу и праху. В такой час может случиться что угодно, он как бы не существует, выпадает из истории, не укладывается в канву… Призрачный морок тянет к тебе свои пальцы, мечтает добраться и утащить за собой в небытие… Но если ты не поддашься, если переживешь этот час и увидишь первые лучи солнца, то все, можешь считать, что победил, ничего страшного с тобой уже не случится… До следующего предрассветного часа…

София не была уверена, что Беркант понимает, кому говорит все это. Но это было не важно. Она вдруг очень остро осознала, что оставить этого человека, незнакомца, глянувшего на нее знакомыми глазами, смутившего нафантазированным обликом давно потерянного брата, уже не сможет. Кем бы он ни был, каким бы он ни был…

– Я не уйду, не уйду… – мягким успокаивающим тоном произнесла она.

Нашарила в темноте руку Берканта, взяла ее в свои ладони и добавила:

– Давай теперь я тебе погадаю. – Она нежно погладила пальцами линии на ладони, прикоснулась к выступающим буграм, сложила их с Беркантом руки вместе, переплела пальцы и уверенно произнесла: – У тебя, Беркант, в жизни все сложится очень хорошо. Сумрак до тебя не доберется, ты увидишь солнце, и оно будет светить тебе всегда. Ты получишь роль Ричарда Третьего и сыграешь ее блестяще. Ты всегда будешь успешен, богат и доволен жизнью. Я обещаю это тебе, как самая честная в мире гадалка.

Беркант молча выслушал ее, а затем вдруг порывисто подался вперед и прижался губами к ее губам.

Поцелуй вышел странным, каким-то тревожным, отчаянным, болезненным, как и вся эта ночь. В груди будто лопнула туго натянутая струна, захотелось обнять этого чужого и в то же время удивительно родного мужчину, слиться с ним в единое целое. До сих пор София не испытывала ничего подобного. Разумеется, в жизни ее случались романы, и она подходила к ним так же рассудительно, отстраненно и трезво, как и к работе. Пожалуй, в работе было даже больше азарта, отношения же с мужчинами являлись всего лишь еще одним аспектом бытия, не слишком захватывающим, но привычным. София начинала их легко, стоило лишь новому знакомому вызвать ее интерес, и так же легко разрывала, не жалея, не мучаясь разбитыми мечтами – собственно, никаких мечтаний не было и вовсе, нечему было разбиваться. Никогда и ни с кем она не заводила длительных глубоких связей – не то чтобы принципиально, просто искренне не могла взять в толк, зачем бы ей это могло понадобиться. Своих временных партнеров она мгновенно забывала, как только проходил накал страсти, никогда даже не оставалась ни у кого на ночь, не представляя себе, зачем это нужно – просыпаться рядом с чужим человеком. Мужчины приходят и уходят, сменяются, как декорации, по сути же она – одиночка и судьбу свою строит, рассчитывая только на себя, ни с кем не планируя совместное будущее.

Вместе с тем София никогда не сомневалась в своей привлекательности, знала, что умеет производить на мужчин впечатление, и, захоти она, вокруг нашлось бы немало желающих предложить ей руку и сердце. Иногда она даже отстраненно размышляла о том, что неплохо было бы выйти за сына такого-то бизнес-воротилы или наследника такой-то корпорации, чтобы впоследствии объединить активы и вывести собственное дело на еще более высокий уровень. Но только потом, позже, не сейчас, когда ее молодая, свободная, ни с кем не связанная жизнь полностью ее устраивает.

Теперь же все вдруг стало иначе. Подобное чувство близости, желание стать с кем-то одним существом было настолько новым и неизведанным, что ей, никогда и ничего не боявшейся, внезапно стало страшно. Страшно потерять этого человека, так сильно напоминавшего ей того, кого однажды она уже потеряла.

Отстранившись, она помолчала несколько секунд, тщетно стараясь выровнять дыхание и восстановить строгий порядок в мыслях и чувствах. Затем предложила, с удовлетворением отметив про себя, что голос не дрожит:

– Давай вернемся к бару, за мотоциклом. Потом подброшу тебя домой.

– Давай, – легко согласился Беркант. И, все так же не желая сдавать позиций, добавил с обаятельной улыбкой: – Только если ты потом останешься у меня.

Словно и не шептал только что отчаянно о своем страхе, словно уже забыл, как беспомощно цеплялся за рукав ее куртки. Сколько же ролей играл он одновременно и в какой из них был наиболее искренен? А может, во всех сразу?

Беркант снова попытался ее обнять, но София, покачав головой, поднялась со скамьи.

– Я не могу остаться. Тебе завтра на съемки. Ты сам говорил, помнишь?

– На какие съемки?.. – начал было Беркант, но тут же осекся, вспомнив, видимо, что сам, желая порисоваться, рассказывал ей, какой важный проект завтра у него стартует.

Он замолчал. София, не желая его смущать, отвернулась и увидела, как, рассекая тьму, из-за пологого купола собора выплывают первые лучи утренней зари, как, цепляясь за башенки минаретов, окрашивают они небо яркими – алыми, оранжевыми, багровыми – полосами, услышала, как утренний воздух – свежий, чистый, напоенный запахами моря и росы, – наполняют степенные глубокие звуки первого утреннего намаза.

Слева от них на пустынной в такой час улице мелькнул вдруг желтый огонек такси, и София, вскинув руку, бросилась ему едва не наперерез. Желание согласиться, сдаться, остаться этой ночью у Берканта было слишком сильным, она знала, что может не выдержать уговоров. А оставаться с ним сегодня было нельзя. Не из соображений ханжеской морали, нет. Подобные вещи всегда были ей чужды. Просто все эти захлестнувшие ее эмоции были слишком новыми, острыми, запутанными, и ей, привыкшей следовать порыву, никогда не раздумывать слишком долго, доверять интуиции, впервые в жизни захотелось не торопить события, дать себе и ему немного времени. Если то непонятное, неведомое, пугающее и пронзительно нежное не развеется с первыми солнечными лучами, как ночной морок, как побочный эффект вечернего адреналинового прихода, то времени у них еще будет предостаточно.

К тому моменту, как они добрались до стоянки возле бара, где встретились несколько часов назад, уже совсем рассвело, и улицы Стамбула теперь были пронизаны золотистыми солнечными лучами.

София на мгновение помедлила у мотоцикла, машинально провела рукой по полировке. Просто в голове не укладывалось, что совсем недавно, паркуя своего железного коня у бара, она и понятия не имела о том, что Беркант существует, живет на свете и, более того, находится совсем рядом с ней. Ей теперь казалось, что он был в ее жизни всегда. Впрочем, в каком-то смысле так и было.

Решительно тряхнув головой, она оседлала мотоцикл, завела мотор и скомандовала:

– Запрыгивай.

– Да ты прямо лихая амазонка, – усмехнулся тот.

Лицо его за ночь осунулось, ярче выступили круги под глазами, мелкие морщинки. Однако же таким он показался Софии еще ближе, роднее. Не нафантазированный образ, а живой человек, которого измотали несколько бессонных часов.

– Садись! – уже мягче попросила она.

И Беркант взобрался на сиденье, обхватил ее горячими руками со спины, прижался. София ударила по газам и вывела «Харлей» на проспект.

Это было странно – она ведь больше всего на свете любила лихачить, гнать по городу, захлебываясь бьющим в лицо ветром, чувствовать, как вскипает и бурлит в жилах кровь, кайфовать от испуганного визга своих случайных пассажиров. Сейчас же София вела мотоцикл медленно, осторожно, явно перестраховываясь даже там, где дорожная ситуация не сулила никакой опасности. Беречь кого-то, ощущать ответственность за него, бояться, как бы чего не случилось… Как давно она не испытывала ничего подобного!

– Куда тебя отвезти? – спросила она, не оборачиваясь.

И Беркант, подавшись ближе, назвал ей адрес. Его дыхание обожгло ухо и висок, по спине прокатились мурашки, и закололо под ложечкой. София свернула с проспекта на нужную улицу. Над головой, захлопав крыльями, пронеслась вспугнутая чайка. И вдруг над дремлющим городом потекли строгие густые звуки утреннего намаза. И, словно только того и дожидаясь, из-за горизонта показался оранжевый край солнца.

София остановила мотоцикл у жилого дома, в окнах которого сверкали и дробились на искры солнечные лучи. Беркант спрыгнул на землю и опустил руку на ее лежавшую на руле ладонь.

– Мы ведь еще увидимся? – спросил он, требовательно заглядывая ей в глаза.

И ей снова, как вечером в баре, захотелось успокоить его, сказать: «Не нужно так нервничать». Он не понял еще, что с ней произошло, что эта их встреча, эта ночь прошила ее насквозь, приковала к нему, как цепью. Что теперь она просто не сможет убежать от него, скрыться в неизвестном направлении. Потому и задавал вопросы, потому и смотрел так неуверенно. Знай он, что она сейчас чувствует, ни в каких уточнениях не было бы нужды.

Конечно, ничего подобного говорить София не стала, лишь улыбнулась устало и кивнула:

– Увидимся.

– Сегодня вечером? – уточнил Беркант.

София прикинула про себя – нет, сегодня вечером не получится. Нужно будет созвать совещание на заводе, проверить, как продвинулись дела за сутки, прошедшие с ее появления в городе… Да это, наверное, и к лучшему. Нужно дать себе время охолонуть.

– Нет, – покачала головой она. – Завтра. Завтра вечером. Я тебе напишу…

– А что у тебя сегодня? – внезапно ревниво спросил Беркант. – Романтический вечер с мужем? Свидание с любовником?

София расхохоталась и, не сдержавшись, все же подалась к нему, скользнула губами по виску и прошептала:

– Поверь, ничего интересного.

Тот в ответ независимо дернул плечами и, задрав подбородок, зашагал к подъезду. Но на ступенях обернулся и махнул ей рукой.

* * *

Когда София добралась до квартиры, день уже разгорелся вовсю. Стамбул пробудился, сбросил ночную негу и теперь суетился, шумел, грохотал, гудел клаксонами бесконечных машин, источал запахи цветов и свежей выпечки.

Спать не хотелось. Ей и всегда достаточно было трех-четырех часов сна. Прошедшая же ночь оказалась слишком значимой, до предела взвинтила нервы, и София понимала, что сейчас ложиться в постель бесполезно – она все равно не уснет. Будет ворочаться, перебирать в голове детали случившегося, все больше раздражаться на неидущий сон… Лучше уж для начала заняться делами, успокоиться, а там, может, и останется пара свободных часов на сон перед визитом на завод.

Напустив в ванну ароматной пены, она с наслаждением опустилась в нее, пристроив ноутбук на бортике. Открыла почту, пробежала глазами десяток писем, загрузила присланные Кайя документы. Но прежде чем полностью погрузиться в столбцы цифр и расчетов, кликнула на еще одно письмо – рассылку от Стамбульского клуба экстремалов и, пробежав глазами текст, едва не присвистнула.

В письме говорилось о том, что участников клуба приглашают принять участие в опасном мероприятии, которое состоится послезавтра в Кападочье. Группа экстремалов выедет в эту удивительную горную местность, славящуюся причудливым «лунным пейзажем» – сформировавшимися в результате происходивших много миллионов лет назад вулканических извержений каменными конусами и расселинами, – где желающие смогут совершить прыжок с парашютом с одной из скал. Необходимое оборудование уже закуплено, наняты сопровождающие и врачи – на всякий случай.

Сердце замерло на секунду, а затем восторженно толкнулось в грудную клетку. София думала об этом трюке уже давно, но даже не представляла, что однажды ей представится возможность воплотить его в жизнь. Склонив голову к плечу, она уже занесла над клавиатурой руку, чтобы отбить свое согласие. Наверняка нужно было побыстрее застолбить место, пока не налетело желающих. Организатор не станет вечно придерживать для нее информацию.

С указательного пальца сорвалась капля воды и плюхнулась на клавишу «S». «Послезавтра…» – прошелестело в голове. Можно было перенести встречу с Беркантом. Совершить прыжок, а потом…

София вдруг почему-то представила себе, как с металлическим лязгом рвется толстый трос, как в последнюю секунду соскакивает с карабина крюк, и она летит вниз, на топорщащиеся с земли острые камни. Представила себе, как Беркант ждет ее, поминутно поглядывая на экран телефона… И внезапно ощутила неприятный, скребущий в груди страх. То чувство, которого не испытывала уже очень давно. Страх… Страх смерти?

Не зная, что делать с этим незнакомым ощущением, она задумалась на секунду. А затем навела курсор на письмо с приглашением и, щелкнув правой кнопкой мыши, удалила его.

После же, уже выбравшись из ванны, запахнувшись в мягкий махровый халат, достала из ящика стола толстую тетрадь в коричневом кожаном переплете, свою верную спутницу последних лет, и щелкнув серебристым «Паркером» начала быстро писать легким летящим почерком.

4

У Софии была твердая линия рта. Наверное, оттого и улыбка выходила такая странная. Губы просто растягивались, словно выполняя привычный, одобряемый обществом ритуал. Глаз же улыбка никогда не достигала, они продолжали смотреть внимательно, цепко и отстраненно. Зато когда ясный обычно взгляд ее вдруг мутился нежностью, весельем или еще какой-нибудь редкой для нее эмоцией, губы оставались все так же твердо сомкнуты, не улыбались, не подрагивали от подступающих слез.

Еще у нее была привычка чуть склонять голову к плечу, слушая собеседника, как бы мгновенно взвешивать полученную информацию, оценивать, отбрасывать ненужное и анализировать нужное. Берканту порой начинало казаться, что в зрачках ее в такие моменты бегут столбцы цифр – как на дисплее какого-нибудь замысловатого прибора.

Зато когда она спала, лицо ее менялось до неузнаваемости. С него словно губкой стирали всю жесткость, решительность, холодность и рассудочность. Оно становилось детским, уязвимым и отчего-то грустным. В такие минуты София напоминала маленькую девочку, к которой жизнь с самого рождения была не слишком ласкова.

Вот как сейчас, например…

Беркант ниже склонился над спящей женщиной. Яхта покачивалась на волнах, и прибрежные фонари то заглядывали в круглый иллюминатор, то исчезали из поля зрения. А потому лицо Софии то озарялось тусклым желтоватым светом, то снова оказывалось в тени. Может быть, именно это прерывистое мерцание и давало такой эффект.

Беркант задумался на секунду, пристально вглядываясь в ее лицо, прослеживая взглядом тонкие упрямые брови, решительные скулы, четкую линию подбородка. И вдруг, вздрогнув, мотнул головой.

Чем это он занят, в самом деле? Сидит тут и, как какой-то идиотский герой из так ненавидимого им многосерийного турецкого «мыла», любуется спящей бабой? Уж не крыша ли у него поехала?

Беркант знал за собой привычку наблюдать за людьми, с которыми тесно общался, да и за новыми знакомыми тоже. Подмечать особенности мимики, жестов, излюбленные словечки, манеру поведения в разных ситуациях. Это была полезная привычка, нужная в работе. Пополнение своего актерского багажа приемами, которые в дальнейшем можно было использовать. Часто для того, чтобы «оживить» персонажа, которого приходилось играть, достаточно было лишь наделить его каким-то характерным жестом или словом – и образ становился более цельным, ярким, запоминающимся.

Но это вот ночное бдение над задремавшей Софией было уже слишком. Он ведь буквально смаковал все эти милые подробности, рассматривал с особой нежностью, бережно разбирал и укладывал в копилку памяти. Чего ради? Ведь изначальной целью знакомства с ней было – разгадать, что скрывается под безупречным образом этой леди совершенство, найти слабости и немного поиграть на них ради собственного удовольствия. А потом пойти своей дорогой, забыть о ней, как забывал обо всех остальных случайных женщинах. Так зачем же он сидит тут и медитирует, стережет ее сон, как какой-то сопливый романтичный влюбленный? Глупо, глупо…

И опасно!

Беркант поднялся с койки, вышел из каюты на палубу и огляделся по сторонам. Причал, у которого стояла яхта, находился близ парка Эмирган в районе Сарыер. Справа и слева белели прорезающие ночное небо тонкими иглами мачты соседних яхт, впереди же, отделенные темной полосой воды, виднелись обрамленные зеленью, уходящие вдаль холмы тихого в такой час парка.

Яхта эта была, конечно, не его – ключи он взял у приятеля. Почему-то в тот момент это показалось хорошей идеей. Он как раз раздумывал, куда бы повести эту строптивую Софию, чем бы таким неожиданным впечатлить и заставить ее ослабить контроль. Тогда можно будет взять ситуацию в свои руки и двигать ее в нужную ему сторону. Кто же знал, что в итоге он будет тут как заправский дебил глазеть на нее, спящую. Как бы стихи не начать писать, в самом деле.

Он и так непозволительно много думал о Софии в последние дни. После того первого вечера, вернувшись домой, сразу отрубился, и во сне вместо привычного кошмара увидел что-то неясно теплое, нежное, счастливое. Точного сюжета сна он не запомнил, но там определенно присутствовала ее рука, лежащая у него в ладони, ее пахнущие ветром светло-русые волосы, касающиеся его лица… Беркант впервые за несколько лет проснулся в умиротворенном, даже, пожалуй, хорошем настроении и несколько минут еще лежал в постели, перебирая в памяти события прошедшего вечера и ночи. Потом поймал себя на этом, быстро вскочил и заспешил в душ – нечего было предаваться чувственным фантазиям.

Он несколько раз успел обругать себя за то, что, выпендриваясь перед Софией, наврал про завтрашние съемки. Сам же дал ей в руки предлог отказать ему в эту ночь. Ну ничего, больше он такого промаха не допустит.

Однако следующие две встречи результата тоже не принесли. Он водил ее по своим любимым клубам, по ресторанам, надеялся поразить блеском красивой жизни, но в результате заканчивалось все только очередной поездкой на мотоцикле до его дома. А затем София махала ему рукой и, запрыгнув на стального коня, отбывала прочь. Беркант злился, раздражался и с нетерпением ждал, когда начнется работа над сериалом, чтобы уйти в нее с головой, отвлечься от Софии и перестать ежеминутно разгадывать этот сложный ребус.

Но оказалось, что образ Софии продолжал его преследовать и на съемочной площадке. Он думал о ней, пока ему накладывали грим, вспоминал обрывки вчерашних разговоров, выслушивая указания режиссера. Лежал, вальяжно развалившись на диване в выстроенной в павильоне шикарной гостиной «отцовского» дома, прикрыв глаза и всем своим видом выражая презрение к благородному семейству, частью которого являлся его герой, а голова кружилась; казалось, что он все еще мчится по Стамбулу на мотоцикле, прижавшись всем телом к вытянутой в струну спине лихой байкерши.

Диалог, звучавший рядом с ним, прервался, повисла тишина, и Беркант, как-то почувствовав, что длится она подозрительно долго, открыл глаза и сообразил, что все вокруг напряженно смотрят на него. Черт подери, сейчас же была его реплика! Отвлекся, забылся…

– Стоп! – скомандовал продюсер, направляясь к нему.

Беркант выпрямился на диване, постарался натянуть на лицо невозмутимое выражение. Ни в коем случае нельзя было признаваться в промахе.

– Беркант-бей, я, может быть, недостаточно четко объяснил… – начал Озервли Хусейн.

Он явно не решался слишком уж сурово давить, открыто выражать недовольство. Все-таки Беркант, несмотря на последние годы неудач, все еще считался выдающимся актером драматического турецкого кинематографа.

– Нет-нет, я понял, – с вызовом отозвался он. – Дело в другом. Ханде, – он раздраженно махнул рукой в сторону испуганно смотревшей на него партнерши по сцене, – слишком тихо говорит. Мне не слышно!

Девчонка расстроенно заморгала глазами, и Беркант на секунду ощутил острый укол стыда. Конечно, она не была актрисой, просто популярной симпатичной мордашкой из «Инстаграма», королевой красоты. В сериал ее взяли за красивые глаза и высокую популярность у зрителей, и, может, она в самом деле вела себя на площадке непрофессионально. Но что ему было с того? Неужели так уж трудно было бы отснять еще дубль, не нарываться, не скандалить? Ведь когда-то он не был таким, еще пять лет назад он ни за что не стал бы срываться на девчонку, которая и так робеет в его присутствии, придавленная авторитетом. Тогда у него оставались еще какие-то понятия о чести, актерском товариществе, командной работе… А что же сейчас?

Озервли Хусейн, и без того измотанный изначально проблемным сериалом и, разумеется, не желавший впустую терять съемочные дни после более чем недельного простоя, за красавицу, ясное дело, не вступился. Подленько покивал Берканту и отволок Ханде в сторону, что-то сурово ей выговорив. От этого настроение стало еще хуже. Получилось, что они с этим лицемером вроде как на одном уровне. Мерзко…

Объявили следующий дубль, на этот раз Беркант вступил вовремя, отыграл сцену, как было нужно, но засевшая внутри досада осталась. И в конце концов обратилась на Софию. Конечно, все дело было в ней. Никогда еще никакая баба не мешала ему работать. Это раздражало, это было глупо и унизительно. Замечтался о случайной встречной, которую видел-то всего пару раз, и прошляпил собственную реплику.

Впрочем, Беркант успокоил себя тем, что покоя ему не давал обыкновенный неудовлетворенный охотничий азарт. Ведь ему до сих пор так и не удалось уложить Софию в постель. В этом-то дело и было. Конечно, теперь эта незавершенная история гвоздем засела в голове, и единственным способом выдрать ее оттуда было все-таки дойти с Софией до конца. Но не просто переспать, а добиться именно того, о чем он думал в самом начале. Заставить эту непрошибаемую пацанку есть у него с рук.

Однако раздражение так и не ушло до самого конца дня. Вечером Беркант попытался назначить внеочередную встречу с Софией, долго раздумывал, что бы такого написать ей в «Ватсап», чтобы не произвести впечатление изнывающего от желания влюбленного идиота. И в конце концов, черкнул по-английски: «Где ты? Может, пересечемся?» Подумав, добавил «Baby» – нормально так получилось вроде, несколько даже по-ковбойски, и заменил «you» на «u» – пусть видит, что он модный парень и не чужд современным тенденциям.

В ответ же получил сообщение о том, что она сейчас сильно занята по работе и сможет увидеться с ним только завтра вечером, как они и договаривались. Занята… Чем это она могла быть так занята? Беркант до сих пор понятия не имел, кем работала эта лихая мотоциклистка, но сильно сомневался, что она нейрохирург, министр обороны или кто там еще может быть настолько занят в десять вечера, что и пары минут на переписку не выкроить? Нет, скорее всего нахальная баба нарочно его динамила, провоцировала, стараясь сильнее разжечь интерес. И, надо признать, ей это удавалось.

Вот тогда он и придумал попросить у приятеля ключи от яхты, решив действовать наверняка. Уже ясно было, что шикарным рестораном эту Сару Коннор не проймешь. Она ужинает с ним, вежливо благодарит, недолго гуляет по городу, а потом каждый раз сваливает, отказавшись ехать к нему. Яхта же в этом смысле была прямо идеальна – там никуда зазывать Софию после ужина не придется, постель найдется прямо в каюте.

Ночью Беркант спал плохо, на киностудию явился раздраженный, тут же снова вызверился на все ту же Ханде, игравшую роль его положительной сестры. Началось все из-за какой-то ерунды, а потом слово за слово… В общем, минут через сорок он уже орал на продюсера:

– Я не могу работать в такой атмосфере, среди непрофессионалов! Нанимаете черт-те кого, каких-то звездулек из «Инстаграма». Она же не имеет ни малейшего понятия об актерском мастерстве, она меня сбивает…

Озервли, этот проклятый лизоблюд, вместо того чтобы остановить его, призвать к порядку, свести конфликт в шутку, только лепетал:

– Беркант-бей, мы понимаем ваши чувства и сделаем все, чтобы с этого дня процесс съемок стал для вас максимально комфортным. Но сейчас нужно доснять сцену, время уходит…

Однако Берканта уже понесло, и остановиться теперь было нереально:

– Нет, вы не поняли. Вы ничего не поняли! Доснимать мы сегодня ничего не будем. Я отказываюсь работать с этой женщиной и не выйду на площадку, пока ее не заменят другой актрисой. И желательно настоящей актрисой!

Скандал набирал обороты. Через час Беркант уже и сам был не рад, что затеял все это. Долго злиться он не умел, ярость свою давно уже выплеснул и теперь, наверное, и вспомнить бы не смог, какой именно репликой Ханде так его допекла. Да и жалко было ее – забилась в уголок и ревела, размазывая тушь. Да что с ним такое, когда он успел стать таким говнюком? Но сдавать позиции тоже было нельзя, это было равносильно тому, чтобы признать свою неправоту. Наглые киношники решат еще, что победили, уломали его, и с этого дня будут пытаться вертеть им, как хотят. Нет уж, придется жать до конца.

Рассуждая так, Беркант нарочно растравлял себя, накручивал, пестовал свою обиду, причину которой уже успел позабыть, и так и не согласился выйти на площадку. В конце концов Хусейн пообещал сделать все от него зависящее, и Беркант отбыл домой. До встречи с Софией оставалось два часа, и внутри у него что-то тревожно подрагивало и сладко замирало. Дьявол разбери эти совершенно ненужные ощущения.

Встретиться они договорились возле площади Таксим. Беркант подъехал к месту на такси – машиной он к тридцати пяти так и не обзавелся. И хоть сетовал иногда, что давно уже должен был бы рассекать на собственном «Порше», по-честному сидеть за рулем на запруженных улицах Стамбула не горел желанием. Нет, немного водить он умел, конечно, но поймать паническую атаку в бешеном трафике не хотелось. Он и на съемках трюковых сцен всегда предпочитал, чтобы дело обходилось тележкой, а от него требовалось всего лишь красиво вскочить на стоящий на тормозе байк.

Беркант попросил водителя притормозить у кафе, высунулся из приоткрытого окна и принялся вглядываться в сидевших на террасе людей. Признаться честно, он не был уверен, что сможет узнать Софию издали. Общались они то в полутемных барах, то в залах ресторанов, где свет тоже был приглушен, то на ночной улице, а в первую их встречу он вообще был навеселе, и облик ее теперь как-то расплывался в голове, дробился на детали. Вспоминались то сложенные в насмешливую и в то же время понимающую улыбку губы, то изящные, но сильные руки с твердыми мозолями на подушечках пальцев, то глаза… Наверняка, окажись он с ней рядом, узнал бы сразу же – по движениям, жестам, окутывающей весь ее образ ауре спокойной силы и уверенности в себе. Ведь актерская память у него была феноменальная…

Беркант внимательнее вгляделся в посетителей кафе, прищурился, и сердце вдруг больно толкнулось в груди, среагировало на увиденное раньше, чем мозг успел его осмыслить. Вон она – София, сидит одна за дальним столиком, пьет кофе из стаканчика «навынос» и что-то изучает в планшете. Судя по виду, явно не шарится по соцсетям, не тупит в Интернете, а работает. Спокойно так, сосредоточенно. Не озирается по сторонам, пытаясь разглядеть его в толпе, не посматривает на часы, просто занимается своим делом. Как будто бы предстоящее свидание нисколько ее не волнует, не нервирует.

Это раззадорило его, и без того взвинченного до крайности, еще сильнее. Беркант попытался успокоить себя тем, что ведь она все-таки соглашается встречаться с ним, вот и сегодня пришла. Значит, он ее зацепил, заинтересовал чем-то. А то, что работает… Может быть, у нее в офисе завал, шеф-тиран не дает продыху, даже в свободное время приходится вкалывать. Кем она там вообще может трудиться? Английский у нее превосходный… Наверное, какой-нибудь менеджер среднего звена, экспат, нанятый в крупную корпорацию? Одежда на ней всегда неизменно качественная, дорогая, но не шикарная, не похваляющаяся ценником и раскрученным брендом, уж в этом он разбирался. Правда, часы были дорогими, на них Беркант внимание обратил. Но часы могли быть подарком – от любовника, бывшего мужа… Нет, по часам судить не стоило…

Устав наблюдать за Софией издали и так и не сделав никаких однозначных выводов, Беркант вышел из машины и направился к ее столику. Поначалу хотел попросить водителя посигналить, дать понять, что он уже здесь, но не решился. Чутье подсказывало, что София не то чтобы оскорбится, что ее подзывают клаксоном, она просто не отреагирует на гудок.

Шагая к ней, он лихорадочно перебирал в голове приветственные фразы. Как бы так начать разговор, чтобы сразу забрать ситуацию в свои руки, чтобы не выглядеть тут мальчиком с потной ладошкой. «Давно ждешь?» – пускай сразу станет ясно, что это она тут заинтересованная во встрече сторона, он же не особенно на нее и спешил. Или «Вот ты где? А я не сразу тебя узнал». Нет, так, пожалуй, слишком грубо, а она явно не из тех женщин, что станут терпеть пренебрежительное отношение. Нужно что-то такое, чтобы и не спугнуть, и не проявить слишком уж сильной заинтересованности. Расстояние между ним и Софией стремительно сокращалось, а спасительное начало разговора так и не придумывалось. И в конце концов он выдал что-то вроде:

– Надо же! Я думал, ты примчишься на мотоцикле или спустишься с парашютом.

София, как раз в эту минуту поднесшая к губам кофе, не спеша отхлебнула, отставила стакан и только потом подняла на него глаза. И Беркант готов был поклясться, что, едва взглянув на него, она каким-то чудом разгадала и то, что он наблюдал за ней издали, и то, как мучительно выдумывал первую фразу. Да что же это за сканеры прятались у нее в зрачках, проникающие прямо в душу и считывающие все тайные мысли?

София медленно улыбнулась. Эта ее улыбка была уже знакома Берканту – удивительно подкупающая, обаятельная, дружелюбная. Улыбка, которая, казалось, так и должна была кричать: разве ты не видишь, я простая девчонка, своя в доску, со мной легко и весело, не напрягайся. Может, других ей этой улыбкой и удавалось обмануть, но он как профессиональный актер всегда умел чувствовать людей и понимал, что никакой простоты и легкости в Софии нет. Это стало ясно сразу, с той первой ночи.

– На самом деле меня за углом ждет военный вертолет, – с этакой веселой ленцой в голосе произнесла София. – Поехали покатаемся?

Беркант рассмеялся и протянул ей руку:

– Нет уж, сегодня я тебя катаю. Пойдем?

– Пойдем, – легко согласилась София, вложила пальцы ему в ладонь и встала из-за столика.

Это тоже его в ней поражало. Как она каждый раз вот так сразу, не задавая лишних вопросов, соглашается с ним пойти. Что это такое? Бесстрашие и уверенность в собственных силах? Или доверие лично к нему, непонятно чем объяснимое? Загадки, сплошные загадки…

Никакого катания, конечно, не вышло. Если не считать недолгой поездки на такси по городу до причала, где стояла яхта его приятеля. Сам Беркант управлять судном не умел, а услугами капитана, которого обычно нанимал приятель, пользоваться не захотел. Еще будет маячить весь вечер на борту, отвлекать в самый ненужный момент. София, едва ступив на палубу, уверенно огляделась по сторонам, прошла в рубку, прикоснулась к панели управления – спокойно и решительно, как человек, который прекрасно знает, что здесь и как работает.

– Выйдем в открытое море? – спросила она без всякого страха, обернувшись к Берканту.

И тот, чтобы не ударить в грязь лицом, не стал уточнять, что их сегодняшняя морская прогулка не предполагает удаления от порта, сказал лишь:

– Давай сначала поужинаем. А там разберемся.

Стол в каюте был накрыт к их приходу – он еще днем позвонил и сделал соответствующие распоряжения. Вышколенная обслуга все приготовила и ретировалась на берег за полчаса до их прибытия. И теперь в накрытом серебряным колпаком блюде обнаружилась запеченная рыба, рядом, на расписной тарелке, овощи, свежие и поджаренные на гриле. Тут же были многочисленные закуски, соусы, ведерко со льдом, из которого торчало запотевшее горлышко бутылки шампанского.

– Как в «Аленьком цветочке», – хмыкнула София, остановившись на пороге каюты. – Никого нет, а стол ломится яствами.

– Аленький цветочек? – не понял Беркант.

– Сказка, – пояснила София. – В Европе она еще известна как «Красавица и чудовище». А в России – «Аленький цветочек».

– Так ты из России? – почему-то поразился Беркант.

Такой вариант даже не приходил ему в голову.

София как-то обмолвилась, что образование получила в Англии и работала в какой-то крупной международной технологической корпорации. И потому он как-то про себя сделал вывод, что она родом из Западной Европы. Но русская? Разве София была похожа на русскую? А впрочем, не то чтобы он разбирался.

– Можно сказать и так, – дернула плечом она. – Правда, я уже двадцать лет не живу там на постоянной основе.

– Значит, ты… Masha? – напрягши память, выдал он. – «Три сестры», Чехов, я помню по студенческим годам. Ты читала Чехова, София?

– Читала, – усмехнулась та краем рта. – Ну что же, посмотрим, что тут у нас?

С этими словами она подошла к столу, подцепила с блюда хороший кусок ароматной, покрытой румяной корочкой и истекающей соком рыбы и впилась в него зубами.

Берканту нравилось, как она ела – с аппетитом, явно получая удовольствие от вкусной пищи. Он довольно насмотрелся на актрис и светских тусовщиц, вечно сидящих на диетах и уныло мусолящих листик салата, при этом жадно поглядывающих на калорийные лакомства. София же ела так, как делала и все остальное в своей жизни, – красиво и с удовольствием. Ему же самому, приходилось признать, кусок в горло не лез.

Беркант все подливал Софии вино, надеясь, что она захмелеет и ему станет проще к ней подобраться. Но та пила мало и самообладания явно терять не собиралась.

– Ты так и не ответила мне тогда, – все-таки решился он. – У тебя есть кто-нибудь?

– Кто-нибудь есть у каждого, – рассмеялась София. – Что конкретно тебя интересует? Про родителей я уже рассказывала, они умерли. Обручального кольца, как видишь, я не ношу. Делай выводы.

– Это может ничего не значить, – пожал плечами Беркант. – Но скорее всего ты и правда не замужем. Иначе вряд ли муж отпустил бы тебя гулять где-то ночами.

– Будь у меня муж, я вряд ли стала бы спрашивать у него разрешения, – весело возразила София. – Честно говоря, именно это и отвращает меня во всех этих социальных играх, которые почему-то принято называть любовью. По сути же, это всего лишь еще один способ увеличения своих активов – возможность шлепнуть свой товарный знак не на компанию, надел земли или здание, а на человека.

– Значит, ты избегаешь отношений, потому что боишься потерять свою свободу? – уточнил Беркант.

Ему показалось, что он наконец что-то понял в этой женщине, совсем близко подошел к разгадке. Ну конечно! Воспитанная отцом-диктатором, София, вырвавшись из-под его власти, теперь больше всего на свете боится угодить под новое ярмо. Что ж, с этим можно работать. Дать ей понять, что он сам апологет безграничной свободы в отношениях, наплести что-нибудь про личность, которую ни в коем случае нельзя ограничивать…

Но София снова спутала ему все карты, неожиданно заявив:

– Да нет, ничего подобного. Я не верю в то, что кого-то можно искусственно присвоить. Человек определяет границы своей свободы сам, просто не всегда готов это признавать. Что до меня, я просто никогда не испытывала потребности связать свою жизнь с кем-то. Не понимала, зачем это могло бы мне понадобиться.

Беркант уже готов был биться головой о стену. Эта чертова баба ломала все его планы. Только ему начинало казаться, что он нащупал к ней подход, как она тут же одной репликой или жестом разбивала все тщательно выстроенные им мостки.

– Неужели же у тебя за всю жизнь не было ни одного близкого человека? Того, кто был бы тебе дороже любых взглядов и убеждений? – раздраженно спросил он.

София помолчала с минуту – нисколько не изменившись в лице, все так же прямо и невозмутимо глядя на него. А потом вдруг сказала:

– Был.

Отодвинула тарелку, поднялась из-за стола и снова направилась к рубке.

– Подожди, а десерт? – заволновался Беркант.

Он как-то не ожидал такой реакции, планировал, наоборот, перевести разговор в более интимное русло.

– Не хочу, – резко отозвалась София, поднялась по ступенькам, дернула на себя дверь рубки и бросила через плечо: – Ну что, покатаемся?

Беркант, внутренне похолодев, ринулся за ней. Все снова шло не по плану. Сейчас придется признаться в том, что управлять яхтой он не умеет. А с этой Софии – кто знает, что у нее на уме? – еще станется самой встать к рулю, погнать куда-нибудь в открытое море. А там бог знает, что может случиться – шторм, ураган. Эта экстремальщица, может, только рада будет, а ему такие развлечения совсем не по вкусу. Не говоря уж о том, что морская прогулка в непонятных условиях практически сводит на нет шансы заняться сегодня вечером чем-то более существенным.

Лихорадочно соображая, как бы снова развернуть ситуацию в нужную сторону, Беркант настиг Софию уже у штурвала, схватил за плечо – пожалуй, чересчур крепко, гаркнул:

– Кто он был? Отвечай!

Наверное, разыграть сцену ревности было не лучшим решением. Даже он отдавал себе отчет в том, что не имеет на такую бурную реакцию никакого права. Разве что списать все на всплеск эмоций, на то, что от страсти он перестал себя контролировать…

София резко обернулась. Глаза ее вспыхнули, зрачки сузились, и Берканту впервые вдруг стало страшно рядом с ней. Показалось, что в этой женщине таится что-то такое, о чем он и не подозревает. Он хотел было отшатнуться, но София вдруг сама ухватила его рукой за шею, вцепилась пальцами в волосы на затылке, крепко, так, что на глазах от неожиданного жжения выступили слезы, и, почти вплотную приблизив к нему лицо, шепнула ему в губы:

– Его звали Борис.

А затем поцеловала, сильно, до боли. Беркант чувствовал, как ее крепкая ладонь давит ему на затылок, как разошлась трещинка у него на губе, и к поцелую примешался терпкий привкус крови. Почему-то все это завело его до крайности. То, что он сам вдруг оказался жертвой сильной и жестокой хищницы, то, как властно, решительно она рванула его на себя, ясно давая понять, кто здесь будет за главного. В голове зашумело, в борт яхты ударила волна, и пол ушел из-под ног. Беркант и сам не заметил, как они оказались на застеленной ярким покрывалом кушетке, куда он весь вечер так мечтал Софию уложить. Как так вышло, что, несмотря на то что все его намерения и планы пошли прахом, они уже сдирали друг с друга одежду, боролись за доминирование, и он эту битву явно проигрывал. Как так получилось, что он вдруг перестал пытаться взять верх над Софией и расслабился в ее руках, отдался этой превосходящей его силе, и сила внезапно обернулась нежностью, сладостью, повела его за собой, мягко, но твердо и настойчиво. И он счастлив был следовать за ней.

В голове туманилось, перед глазами мелькали темные татуировки, которыми украшена была кожа Софии – загадочные символы и оскаленная пасть волка. Он успел удивиться мельком таким неженским рисункам, но спросить, откуда они, для чего, уже не сумел. Все связные мысли вышибло из головы, когда Беркант ощутил вдруг, что едва ли не впервые в жизни может позволить себе отбросить маску сурового мачо, сдаться на милость победителя, утопить его в ласках, смутить и обезоружить своей покорностью. Он заметил, как между бровями Софии залегла удивленная морщинка, как стальная хватка ее сменилась нежными объятиями, как поцелуи из исступленных стали чувственными, исполненными тихой радости воссоединения. И как сам он, пьянея от блаженства, от ощущения какой-то внутренней правильности происходящего, всем своим существом погрузился в истому.

После, обессиленные, выплеснувшиеся без остатка, они рухнули рядом. Беркант лишь через несколько минут сумел повернуть голову набок, взглянуть на Софию и понял вдруг, что она заснула – и тут же снова переменилась. Ничего от властной, суровой хищницы в ней не осталось, на лице застыло доверчивое, ранимое, потерянное выражение. Он же, окончательно сбитый с толку, весь перепаханный этим вечером, этой близостью, долго еще рассматривал ее разгладившиеся во сне черты, а затем, поймав себя на этом, удрал на палубу, как трус, едва успев натянуть штаны.

Ясно было одно – ничего он так и не выиграл, ничего не понял в этой русской, никакой власти над ней не приобрел. И в будущем – если оно, конечно, будет у них, это будущее, – все рычаги управления будут в ее руках. Этого никак, никак нельзя было допустить. Ведь именно ради победы все изначально и затевалось…

Когда он нашел в себе силы снова вернуться в каюту, он намеренно громко хлопнул дверью. И София тут же зашевелилась, села на кушетке, пробормотала растерянно:

– Надо же, я уснула… – И тут же заторопилась домой. – Мне пора. Сейчас вызову машину, спасибо за ужин.

По лицу ее трудно было что-то прочитать, но Беркант все же не зря так пристально вглядывался в нее все эти часы, не зря запоминал малейшие повадки. И сейчас смог разглядеть, что София, как и он, слегка растеряна случившимся, сбита с толку. Вероятно, она совсем не так рассчитывала провести вечер. А может, ее смутило то, что она уснула, ослабила контроль, фактически подставила мягкий живот малознакомому, возможно, опасному человеку. Вон как подрагивали уголки ее губ, как настороженно блестели всегда такие спокойные, цепкие глаза.

Это немного успокоило Берканта. Возможно, все было не так уж безнадежно. Просто София лучше его умела владеть собой. Да что он, в конце концов, себе напридумывал? Кто она такая? Железная леди? Да она обыкновенная баба, которая, как и все они, хочет любви и тепла.

– Давай я поеду с тобой, провожу, – предложил он.

Но София только помотала головой, нажимая что-то в своем смартфоне.

– Нет-нет, я сама. Так будет быстрее. Увидимся.

Несколько минут – и она исчезла, как и не было. Беркант видел в окно, как она села в черную машину – странно, по виду автомобиль не напоминал такси. Но что еще она могла вызвать? Личного водителя, что ли? Да откуда у нее деньги на такую роскошь?

Исчезла. Не оставила после себя ни заколки, ни потерянной сережки, ничего такого, что могло бы подтвердить Берканту, что он действительно был тут с ней, а не увидел очередной яркий сон.

И все же она сказала: «Увидимся…»

* * *

Я – не такая, как ты, но я всегда мечтала обрести мягкость и грациозность движений, плавность черт и такой же пронзительный, но вместе с тем какой-то детский, совсем наивный взгляд, как у тебя, Беркант. Наверное, Борис мог бы быть похож на тебя.

Знаешь, он был бы веселым, смешливым и милосердным. Красавцем, интеллектуалом, женщины бы сходили по нему с ума… Он бы вырос серьезным юношей, прекрасным другом, любимым сыном, на него всегда можно было бы положиться. Он бы умел сострадать и любить. Отдав свое сердце один раз, он бы не изменил своему выбору, протянув руку, не отнял бы ее, из него бы получился прекрасный отец…

Вышло так, что вместо него живу я. Живу за двоих, никому не нужная, привязанная только к своим воспоминаниям. Никого не любящая, ни во что не верящая, никого не уважающая и совсем не умеющая прощать.

Я – одна из самых богатых женщин Азии, в моих руках огромная власть, я управляюсь с ней легко, как будто так и должно быть, как будто это был мой осознанный выбор с рождения.

Я ничего не боюсь. Я – адреналиновая наркоманка, я привязана к экстриму так же, как к власти и деньгам. Стрелять, прыгать с высоты, управлять всеми видами транспорта, яхтами, вертолетами, ревущими болидами… Я сильнее и опаснее всех, кого я знала, бесстрашнее любого мужчины, и мне часто бывает скучно. Я болею одиночеством смертельно и все свое свободное время трачу на то, чтобы забыть о своей болезни. Моя жизнь давно потеряла смысл, и много лет подряд я делала вид, что здорова. Что рана не кровоточит и скорби больше нет… О, иллюзия моя, тень того, кого давно уже нет, все это было ложью… Беркант, мне удалось наконец-то сказать себе правду. Моя душа много лет томилась в нечеловеческом одиночестве, как будто бы раздвоенная, разрезанная пополам в ожидании, и только сейчас обрела целостность. Удалось соединить куски когда-то разбитого зеркала… Ты – моя иллюзия. Мечты о потерянном родном человеке, которым, казалось, никогда не суждено было сбыться, – сбылись. Ты – это самое ценное, что у меня есть, моя иллюзия, ставшая реальностью…

* * *

– У тебя что-то произошло? – спросила Алина, внимательно вглядываясь в Софию с другой стороны стола.

– М-м… Нет, все как обычно. А почему ты спрашиваешь? – поинтересовалась София, машинально кроша кусок свежего белого хлеба.

– Ты какая-то… не такая, – отозвалась Алина. – Не могу объяснить, что конкретно изменилось, но… Вот чувствуется.

– Наверное, весенний Стамбул на меня влияет, – беспечно бросила София. – Ты же сама говорила – сейчас тут самое прекрасное время.

– Наверное, – согласилась Алина.

Но по лицу ее, по тому, как она продолжала весь обед искоса на нее поглядывать, София поняла, что мачеха ей не поверила. Хотя, в самом деле, что могло в ней измениться? Она ведь не строчила часами сообщения в «Ватсапе», не хихикала и не закатывала мечтательно глаза, как влюбленная школьница. То, что у нее впервые в жизни, кажется, складывались отношения, глубоко ее затронувшие, отношения с неким прицелом на будущее, внешне вроде бы ни в чем не выражалось.

Они с Беркантом теперь виделись почти каждый день, и София, никогда не смешивавшая личную жизнь с работой, с изумлением осознавала, что ради этих встреч готова подвинуть дела компании, перенести совещание или попросту пренебречь мероприятием, на котором собиралась присутствовать.

Почему именно с этим человеком все изменилось? Что в нем было такого, что заставило ее так круто пересмотреть приоритеты? Этого она не знала и сама. То ли действительно все дело было в том, что он оказался так похож на ее представление о давно потерянном брате, то ли это лично в нем что-то так ее зацепило… В целом вся эта незнакомая ситуация вызывала у нее смешанные чувства. С одной стороны, хотелось бороться, сопротивляться этой зависимости, каждую секунду доказывать Берканту, что ее так просто не подчинить, что она была и остается одиночкой. С другой – стоило в глазах Берканта появиться этому озадаченно-обиженному выражению, и Софию насквозь пронзало острым сопереживанием, хотелось немедленно броситься на защиту, заслонить этого человека от любого, кто вздумает причинить ему боль, пусть даже и от самой себя. Весь этот коктейль кипел внутри и поминутно требовал подпитки – видеть Берканта, прикасаться к нему, разговаривать с ним, убирать волосы со лба, дотрагиваться губами до уголка рта, прижиматься ухом к груди и слушать беспокойные удары сердца… Эта потребность росла в ней с каждым днем, подчиняла ее себе, как еще недавно жажда адреналина.

София никогда не нуждалась в том, чтобы подвергать собственные эмоции подробному критическому анализу. До сих пор вся ее внутренняя жизнь казалась ей определенной и понятной. Теперешняя же ситуация ее… озадачивала, если не сказать, что пугала. Это было нечто новое, непривычное, в чем у Софии не было никакого практического опыта. И София терялась, не зная, как действовать в таких обстоятельствах. К несчастью, близких подруг или друзей, разбирающихся в вопросе и способных дать ей совет, у нее никогда не было.

Наверное, именно поэтому она сейчас поглядывала на сидящую напротив нее аккуратную, элегантную и, как всегда, подчеркнуто женственную мачеху и мучительно раздумывала, не задать ли ей пару вопросов.

– Послушай, – решилась она наконец. – А у тебя после смерти отца так никого и не было?

Алина, не привыкшая, чтобы падчерица проявляла внимание к ее личным делам, взглянула на нее с интересом и, подумав, ответила:

– Серьезного – нет.

– Почему? – продолжила София. – Только, умоляю, давай обойдемся без всей этой сопливой чуши про «в моем сердце нет места ни для кого, кроме Олега, я буду верна ему до конца жизни». Ведь ты молодая привлекательная женщина. Наверняка от желающих отбоя нет. Как же так?

– А если я задам тот же вопрос тебе? – тонко улыбнулась Алина.

– Ну, дорогая, мы обе знаем, что из нас двоих ты больше похожа на женщину в традиционном понимании этого слова, – отмахнулась София. – Отношения, семья… Для тебя все это не пустые звуки.

– Знаешь, мы не настолько разные, как тебе хочется думать, – все так же продолжая усмехаться, возразила Алина. – Скажем так, существуют на свете люди, для которых отношения и семья являются главными ценностями сами по себе, как некая жизненная данность. Такие люди не мыслят себя в одиночестве, им обязательно нужен кто-то. А есть такие, как мы с тобой, которым в принципе отлично живется и самим по себе. Но если вдруг встретится достаточно интересный человек, чтобы пересмотреть свои убеждения, все может измениться. Как ты понимаешь, жизнь с твоим отцом задрала для меня планку «интересного человека» очень высоко, пока никто не дотягивает.

– То есть, – осторожно уточнила София, – ты хочешь сказать, что и я могу перестать быть одиночкой, если вдруг мне попадется человек, ради которого я захочу переменить стиль жизни?

– Конечно, – ни на секунду не задумываясь, кивнула Алина. И с очаровательной улыбкой добавила: – Не обольщайся, дорогая, не такая уж ты особенная.

* * *

За огромными, во всю стену окнами переговорной уже темнело. Солнце, еще несколько минут назад подмигивавшее рыжим глазом из-за горизонта, село окончательно, и Стамбул теперь окутывали дымчатые сумерки. София, сидя в высоком кресле во главе овального стола, рассеянно слушала отчет Кайя, который тот сопровождал высвечивающимися на электронной доске диаграммами и колонками цифр, сама же продолжая мысленно обдумывать слова Алины. Выходит, то, что до сих пор она никогда не испытывала желания сойтись с кем-то, завести семью, дом, могло означать не то, что она была нелюдима по натуре, а то, что просто до сих пор не встречала человека, с которым ей бы захотелось это сделать? Поверить в такое было заманчиво, еще как заманчиво. Но окончательно принять для себя такую точку зрения мешал смутный страх: а что, если все же ей подобная семейственность не дана от природы? Что, если она, не имеющая никакого опыта, не испытывающая никаких добрых чувств к людям вообще, все испортит? Может, не стоит и пробовать?..

– Нам стало известно, что к «Джифест Констракшн» обращались представители «ЭсТиЭм», – говорил тем временем Кайя. – Очевидно, до них по каким-то каналам дошла информация о наших сложностях с выполнением условий контракта, и они хотели перекупить заказ.

Услышав знакомую аббревиатуру, София мгновенно очнулась и включилась в обсуждение.

– «ЭсТиЭм»? – повторила она. – Вы выяснили, откуда произошла утечка информации?

Компания «ЭсТиЭм» много лет была главным конкурентом «EL 77», еще с тех времен, когда у руля стоял Олег Савинов. София была довольно неплохо знакома с ее основателем и бессменным руководителем американцем Дэрреном Ковальски, этаким лощеным денди с импозантной сединой на висках. Тот когда-то предлагал отцу сотрудничество, но Савинов, известный волк-одиночка, делить с кем бы то ни было активы не пожелал. Вероятно, его отказ крепко задел Ковальски, потому что с тех самых пор он не оставлял попыток тем или иным способом добраться до «EL 77».

– Пока найти утечку не удалось, но мы приняли все меры, и… – беспокойно отозвался Кайя.

София же тем временем обвела глазами конференц-зал и заметила, что коммерческий директор предприятия сидит на своем месте как на иголках, то и дело косится на часы и что-то проверяет в телефоне. Жестом остановив доклад Кайя, она обратилась к нему:

– Мистер Серкан, что с вами? Вас что-то беспокоит?

– Нет-нет, все в порядке, прошу прощения, – попытался было отовраться тот.

Но София продолжила настаивать, и в конце концов мужчина признался:

– Моя жена сейчас в роддоме, «Скорая» забрала ее два часа назад. Я…

София замешкалась на минуту. С губ ее уже готов был сорваться привычный ответ: «Личные дела не должны мешать бизнесу, мистер… Вы ведь, я полагаю, как молодой отец заинтересованы в том, чтобы доходы компании, а следовательно, и ваши личные, продолжали расти? Тогда возьмите себя в руки». Но она вовремя прикусила язык, помолчала пару секунд и сказала мягко:

– Тогда что же вы здесь сидите? Езжайте к ней. Уверена, мы прекрасно справимся и без вас.

Директор посмотрел на нее почти с испугом, явно ожидая какого-то жестокого подвоха, и принялся горячо заверять, что ни за что не покинет место службы в такой момент. София же покачала головой:

– Поезжайте, мистер Серкан, не задерживайте нас. Жене вы сейчас нужнее. – А когда за ним закрылась дверь, обернулась к представителю HR: – Проследите, пожалуйста, чтобы Серкану выплатили премию по итогам этого месяца. Думаю, лишние деньги ему сейчас не помешают.

По переговорной пробежал приглушенный ропот. Сотрудники искоса поглядывали на Софию, и в глазах их читалось искреннее изумление. Но хорошее изумление, радостное. София, оценив их реакцию, осталась довольна своим решением. Кажется, она поступила именно так, как принято было поступать в мире «обычных людей». Не так уж это оказалось и сложно.

Коммерческий директор отбыл к супруге в роддом, совещание же продолжалось. Ситуация со сроками выполнения заказа выровнялась, и, казалось, можно было бы расслабиться, однако теперь, когда стало ясно, что откуда-то идет утечка информации, необходимо было выяснить, кто из сотрудников отрастил длинный язык или решил заняться промышленным шпионажем. И не была ли ситуация с контрактом, едва не приведшая к солидным убыткам, изначально кем-то спланирована и подстроена.

София была человеком энергичным и выносливым и при необходимости могла оставаться в строю долгие часы. Вот и сейчас ее нисколько не смущало, что совещание затянулось за полночь. За высокими окнами давно уже погасли краски заката и разлилась черная, густая, дышащая морем и подмигивающая разноцветными огнями Стамбула ночь.

Усталость постепенно наваливалась, конечно, но важнее сейчас было выяснить, кто же из работников протоптал дорожку к конкуренту. Или кого из своих людей Ковальски изначально внедрил к ним в штат. София, погруженная в устроенный ею же мозговой штурм, не сразу обратила внимание на то, что лежащий на столе мобильник, звук в котором она выключила перед встречей, подмигивает зеленым огоньком. А заметив, еще какое-то время машинально крутила аппарат в руках, продолжая внимательно слушать предложения и гипотезы коллег, и лишь через несколько минут открыла входящее сообщение. Оно было от Берканта:

«Приезжай ко мне, пожалуйста!»

Вот так просто. Никаких объяснений, приветствий, попыток выяснить, не занята ли она. Это было необычно. В последние несколько дней они с Беркантом много общались в Сети. Но в их переписке всегда был легкий оттенок флирта, интриги, захватывающей игры. Беркант, как и при личных встречах, пытался рисоваться, иногда попросту откровенно хвастал, расписывая забавные случаи, произошедшие с ним за день, – то поклонницы караулили его у съемочного павильона, то звонили из какого-то журнала, уговаривая дать интервью на трех разворотах. Это же короткое сообщение было похоже на отчаянную просьбу, если не на крик о помощи.

«Что случилось?» – написала София, мгновенно отвлекшись от обсуждаемых дел.

Беркант не отвечал. И София почувствовала, как откуда-то из самой глубины ее существа поднимается страх – острый, парализующий. Сдавливает ледяными пальцами горло, не давая дышать, чугунной плитой ложится на грудь. Она не была к этому готова, господи. Она вот уже лет двадцать как не боялась ни за себя, ни за других. Перед глазами вдруг замелькали всплывшие из подсознания картинки – сырые стены подвала, голого, заброшенного, в котором, видимо, когда-то находился спортивный зал или районная качалка. Сваленные в углу продавленные черные маты, шведская стенка с прогнившими, кое-где надломленными перекладинами, торчащий из-под потолка моток проводов. Скорчившееся на полу хрупкое мальчишеское тело…

Она столько времени не думала об этом, не позволяла себе думать… Отчего-то вспомнился подслушанный однажды разговор между тогда еще совсем молодым отцом и этим самым немцем, как там его, доктором Карлом, которого как раз недавно поминала Алина. Она, двадцатилетняя девчонка, тогда застала их на террасе дома в Сен-Тропе, попивающих виски, развалившись в полосатых шезлонгах.

– Такие переживания требуют длительной терапии, – тихо говорил немец. – Нельзя просто затолкать их в глубь памяти, завалить сверху яркими впечатлениями и запретить себе возвращаться к прошлому. Однажды что-нибудь обязательно выступит триггером, и разверзнется бездна…

– Избавь меня от своих умствований, Карл, – морщился отец. – Я во всю эту твою мозгоправную ересь не верю. Она для слабовольных и слабонервных. Мы с Соф-кой – не такие, и у нас все хорошо, как видишь.

Дальше София слушать не стала, звонко поздоровалась и сообщила, что едет развлекаться в город. И много лет не вспоминала этот разговор, теперь всплывший в памяти вместе с совершенно ненужными видениями из прошлого.

Будучи человеком рациональным, она приказала себе успокоиться. Если с Беркантом что-то случилось, это явно не имеет никакого отношения к тому, что подкинуло ей подсознание. Прошлое в прошлом, а сейчас – настоящее. К тому же, продолжала рассуждать София, возникни у него действительно серьезная проблема, он бы сразу обозначил суть. Тут, скорее всего, что-то внутреннее. Ладно, с этим она разберется.

Дождавшись, когда выскажутся все сотрудники, она поднялась со своего места и объявила:

– Господа, уже поздно. Думаю, велосипед мы с вами сегодня не изобретем. Ваши точки зрения я поняла, я все обдумаю и сообщу вам свое решение. А затем мы вместе выработаем план дальнейших действий. Засим – всем спасибо, никого больше не задерживаю, спокойной ночи.

Уже в машине, продиктовав водителю адрес, София набрала номер Берканта и долго вслушивалась в протяжные гудки в трубке. От каждого в груди что-то дергалось и начинало противно ныть. Да что же могло с ним произойти, в конце концов? Почему он не берет трубку?

* * *

Расположенный в центре дом, в котором жил Беркант, София помнила хорошо еще с того раза, когда подвозила его после их первой встречи. По ночным улицам машина домчалось до него быстро. София, отпустив водителя, ступила на тротуар и, запрокинув голову, взглянула на тускло поблескивающее в темноте освещенными окнами здание. Где-то там, в одной из клетушек этого муравейника, находился Беркант. И ей отчего-то стало неприятно осознавать, что их отделяют друг от друга десятки стен и бетонных перекрытий.

Она набрала номер квартиры внизу, на входной двери, успела прикинуть, что будет делать, если ей, как и по телефону, никто не ответит. Но в механизме замка что-то пискнуло, и дверь отворилась.

София поднялась на лифте на нужный этаж, занесла руку над кнопкой звонка, но потом остановилась, увидев, что дверь прикрыта неплотно и из щели выбивается полоска света.

В груди снова толкнулся страх – страх за Берканта, за то, что могло с ним произойти. Что, если к нему проникли какие-то злоумышленники? Сумасшедшие фанаты? Конечно, сомнительно, что он в таком случае стал бы писать ей подобное сообщение, но…

На всякий случай София нащупала спрятанную под пиджаком кобуру, которую надела еще в своем кабинете перед тем, как выехать к Берканту, достала верный «глок» и сняла его с предохранителя. Конечно, если в квартире засела банда головорезов, справиться с ними в одиночку будет непросто. Но врываться к Берканту вместе с сотрудниками службы безопасности компании не хотелось тоже. Придется рассчитывать на эффект неожиданности и на то, что успеет нажать на мобильнике вызов полиции.

Однако все эти соображения в итоге оказались ненужными. Резко распахнув дверь локтем и прижавшись спиной к стене в прихожей, София с первого же взгляда поняла, что никакие злоумышленники в квартиру к Берканту не проникали. Если от чего его этой ночью и нужно было спасать, то от алкогольного и наркотического отравления.

В квартире царил хаос. Некогда уютное жилище очевидно давно уже не видело ремонта и успело порядком поистрепаться. София заметила барную стойку с исцарапанной столешницей, заставленной бутылками и коробками из-под еды навынос. Диван и кресла, обитые потертой серой материей. На стене напротив висел большой фотографический портрет Берканта, видимо, сделанный лет десять назад. Беркант в черно-белом изображении был дивно хорош собой. Точеные классические черты лица, высокие скулы, прямой нос, прекрасные миндалевидные глаза, смотревшие с какой-то смутной тревогой, ниспадавшие на высокий лоб пряди растрепанных волос, чуть приоткрытые губы. Этот портрет, как показалось сейчас Софии, возвышался над своим хозяином будто в насмешку, безжалостно подчеркивая контраст между юным Беркантом и тем, каким его сделали время и болезненные пристрастия.

Из стереосистемы доносился приглушенный голос Джона Леннона. Дверца стоявшего в углу стеклянного шкафчика была распахнута настежь, из глубины его так же, как и с кухонной стойки, поблескивали стеклянными боками бутылки красного вина. Другие, по всей видимости недавно извлеченные из недр все того же домашнего бара, стояли початые на столе, на тумбочке, на полу, возле дивана. Тут же валялась и пара пустых, из горлышка одной на деревянные половицы натекла небольшая лужица.

В комнате белыми плотными клубами плавал дым. И София, принюхавшись, узнала сладковатый запах гашиша. Низкий стеклянный столик был щедро усыпан травяными крошками и обрывками папиросной бумаги. Тут же стояла и табакерка, в которой, очевидно, Беркант хранил запасы наркотика. София, любившая из антропологического интереса завязывать знакомство с самыми разными людьми, конечно, и раньше сталкивалась с любителями употребить тот или иной допинг – от относительно легких до тяжелых. Сама же никогда не испытывала тяги к изменяющим сознание веществам, искренне не понимая, для чего они могли бы ей понадобиться. По ее мнению, в жизни не существовало кайфа острее и ярче, чем адреналиновый приход. Да и собственное сознание больше нравилось ей в незамутненном виде, она слишком ценила ясность и точность мысли. Людей же, которые использовали наркотики как средство для побега от проблем, она попросту презирала. В рамках ее жизненной философии проблемы следовало решать, а не прятаться от них в морок сомнительного наслаждения.

Однако же все эти трезвые рассуждения, как оказалось, меркли, когда дело касалось Берканта. Увидев его сейчас, сломленного, истерзанного, скорчившегося в уголке дивана, бессильно уронившего голову на скрещенные руки, София не испытала ни брезгливости, ни презрения. Только пронизывающую нежность, жалость и становившийся уже привычным страх.

– Беркант, что случилось? – осторожно, мягко спросила она.

Сунула пистолет обратно в кобуру – Беркант, кажется, и не заметил, что у нее в руках было оружие, – подошла к дивану, наклонилась и аккуратно коснулась рукой его плеча. Беркант вздрогнул, как от ожога, открыл глаза и посмотрел на нее затравленно, будто ожидал увидеть на месте Софии какой-то страшный призрак. Потом поморгал и растянул губы в жуткой вымученной ухмылке:

– А, это ты…

– Я.

София присела рядом с ним на диван, взяла в ладони его лицо, вгляделась в зрачки. До сих пор в стрессовых ситуациях она никогда не впадала в истерику, наоборот, в такие моменты мозг ее как будто начинал работать еще быстрее и продуктивнее. Однако сейчас ей пришлось усилием воли подавить захлестывающую сознание панику и мысленно составить четкий алгоритм необходимых действий: нужно как-то привести Берканта в чувство, снять интоксикацию. Потом уже можно будет выяснить, что за событие заставило его так с собой поступить.

– Беркант, – медленно, веско, как с непонятливым ребенком, начала София. – Где у тебя аптечка? Есть нашатырь?

Тот посмотрел на нее мутным взглядом, помотал головой и забормотал невпопад:

– Красивая… Ты красивая, знаешь?

Весь перед его рубашки залит был красным вином, засыпан гашишными крошками. София потянулась расстегнуть ее – хотелось стащить с Берканта эту грязную тряпку, загнать в душ, уложить под одеяло.

– И руки у тебя такие… сильные. Masha… Давай сравним? – Он перехватил запястье Софии и приложил свою ладонь к ее. И ее рука, несмотря на изящный женственный абрис, оказалась чуть больше его тонкокостной подрагивающей сейчас кисти. – Видишь? Какие крупные, умелые… Как у матери руки… Кажется, все могут: и накормить, и вылечить…

– Насчет накормить – не уверена, повар из меня так себе, – со смешком отозвалась София. – А лечением я как раз и хочу заняться. Где нашатырь, Беркант? Ты меня слышишь?

По всей видимости, Беркант не слышал, потому что вместо ответа продолжил бормотать:

– Вот у моей настоящей матери руки… Это руки за миллион баксов, понимаешь? Изнеженные, ухоженные, каждый ноготь – произведение искусства. Такими руками ничего не удержишь, не разбросаешь камни, не вытащишь… не вытащишь ребенка из подвала… – на этом месте он вдруг осекся, заозирался по сторонам, подхватил со стола еще не допитую бутылку вина и, припав губами к горлышку, принялся жадно пить.

– Так.

София уперлась кулаками в колени, тряхнула головой. Затем протянула руку и решительно вырвала у Берканта бутылку. Вино выплеснулось тому на подбородок и закапало на обнаженную грудь. Беркант же беспомощно захлопал глазами, словно не понимая, куда вдруг исчез вожделенный алкоголь.

– Зайдем с другой стороны, – сказала София, отставив бутылку подальше. – Что у тебя случилось, ты можешь объяснить?

– У меня? – переспросил Беркант.

И вдруг подскочил с дивана, заметался по комнате в одних брюках (залитую вином рубашку Софии все же удалось с него снять). Вся его худая, изможденная фигура двигалась шатко, ломано, как марионетка в кукольном театре – расписной Арлекин, ломающийся на потеху толпе. На спине под тонкой кожей проступали позвонки, хрупкие плечи неловко сутулились. Он казался сейчас вечным мальчиком, подростком, обреченным никогда не взрослеть, цветком, едва распустившимся и уже начавшим безвозвратно увядать.

– Я – актер! – объявил он Софии, резко развернувшись к ней, театрально прижав руку к груди и сверкая глазами. – Я не способен работать с непрофессионалами, инстаграмными старлетками. Мне душно с ними, я не могу творить… Кто-то скажет, что у меня дурной характер, что я нагло себя веду на площадке, но я просто не в силах… Они ведь знали, что, если обеспечат мне условия, я выдам такой накал игры, который им и не снился… Что это их бездарное «мыло» засияет новыми гранями, что зрители будут рыдать… Я ведь прошу о такой малости – только не мешать мне, создать условия. И ни черта не получаю! Начинаю раздражаться, орать, эти их бездарные смазливые дурехи пугаются, зажимаются. А потом они объявляют: по итогам трех показанных серий рейтинги у сериала провальные, мы закрываем проект. И кто в этом виноват? Кто?

София мало что поняла из его бессвязной речи. Уяснила только, что, видимо, сериал, в котором Беркант начал сниматься, закрыли из-за низких рейтингов, и он лишился работы. Выспросить детали ей не удалось, потому что Беркант, выговорившись, снова сорвался с места, рванулся куда-то, зачем-то распахнул окно – в комнату тут же ворвался ночной ветер, запах соли и хвои, отдаленный гул проносившихся по улице машин, – высунулся чуть не по пояс. София метнулась за ним, перехватила за талию теми самыми сильными руками, которыми Беркант только что восхищался, и оттащила его от окна.

– Не психуй, тут пятый этаж, – резко бросила она и, встав с ним лицом к лицу, слегка встряхнула за плечи. – Я так понимаю, у тебя вышли неприятности на работе, верно? Закрыли проект? Это обидно, конечно, но не стоит того…

Беркант несколько секунд просто молча смотрел на нее, потом откинул голову и расхохотался, – но смех вышел болезненным, жалким. Софии показалось, он эхом отразился от стен и запрыгал по комнате, споткнулся о пустую бутылку, загремел в недрах домашнего бара.

– Закрыли проект, закрыли… – снова рассеянно забормотал Беркант.

Взгляд его принялся блуждать по комнате и вдруг остановился на валявшейся на столе папиросной бумаге и раскрытой расписной табакерке.

– О! – обрадованно воскликнул он и, увернувшись от Софии, направился прямиком к столу. – Раз пить ты мне не даешь, будем расслабляться иным путем.

Рухнув на диван, он оторвал кусок бумаги, высыпал на него из табакерки маленький холмик гашиша, ловко утрамбовал его пальцами, свернул самокрутку и, щелкнув зажигалкой, раскурил. София наблюдала за ним, не решаясь вмешиваться. Она не настолько хорошо знала Берканта, чтобы сразу понять, как нужно действовать. Пока казалось, что любое ее движение только укрепляет его в решении продолжить накачиваться выпивкой и травой. Можно было бы в принципе позвонить в «Скорую», отправить Берканта в больницу, где его подержат под капельницей, чтобы снять интоксикацию. Правда, такое развитие событий опасно было тем, что о нем могут пронюхать вездесущие папарацци. Вряд ли карьере Берканта пойдут на пользу публикации о том, как он в пьяном виде угодил в госпиталь. Обдумав эту возможность, София решила пока повременить с вызовом врачей.

Само по себе состояние Берканта ее не пугало. В самом деле, он был далеко не первым пьяным и накуренным человеком, которого София увидела в своей жизни, и его здоровью, судя по всему, прямо сейчас ничего всерьез не угрожало. Но в этой его гибельной браваде, в этих ужимках смертельно раненного паяца, в этом потерянно мечущемся взгляде было что-то жуткое. Что-то такое, что болью отдавалось у Софии в груди.

– Будешь? – спросил он, протянув ей самокрутку.

София покачала головой. Беркант рухнул обратно на диван, сполз совсем низко, так, что макушка его едва виднелась над стеклянной столешницей, и протянул:

– Не хочешь? А зря, отличная дурь. Она приучила меня покупать гашиш только самого лучшего качества.

– Кто – она? – уточнила София.

– Саадет, – отозвался он. – Саадет… Ах да, ты же не знаешь про Саадет…

София снова подошла ближе, опустилась рядом с ним, намереваясь дождаться, когда Беркант отвлечется, забудет про гашиш, и потихоньку убрать табакерку куда-нибудь подальше.

– Кто такая Саадет? – спросила она.

Не то чтобы ей было очень интересно, просто нужно было поддерживать разговор, чтобы чем-то отвлечь Берканта. Он же, как Софии показалось, ответил снова невпопад:

– Моя мать… Ты не видела ее, но поверь, она – бездушная сука, моя мамуля. Когда я был ребенком, ей до кошки дела было больше, чем до меня. Думаю, она родила меня только для того, чтобы покрепче привязать к себе отца, он-то души во мне не чаял. А потом взял и умер, – вдруг добавил он и глухо расхохотался. – Везет мне, как утопленнику, да? Отец умер, и мамаша окончательно потеряла ко мне всякий интерес. Она…

– Что?

Беркант осекся, закрутил головой, вглядываясь куда-то, а затем внезапно схватил Софию за руку – крепко, до боли – и прошептал срывающимся хриплым голосом:

– Мы жили тогда в районе Флора, после отца остался большой каменный дом… И она запирала меня в подвале. За любую провинность, за двойки в школе. Отволакивала за ухо в подвал нашего дома и запирала на замок.

От слова «подвал» София вздрогнула. Оно снова вызвало у нее в голове те же картинки из подсознания, что мелькали перед глазами, пока она ехала сюда. Продавленные маты, гнилые перекладины шведской стенки, моток проводов под потолком, пятна плесени на отсыревших стенах… Холод, духота, страх, отчаяние… Как все оказалось близко, как знакомо… Все же не просто так Беркант с первого взгляда поразил ее сходством с Борисом, пускай не совсем реальным, вымечтанным, и все-таки, все-таки…

– Я мог сидеть там часами, – продолжал рассказывать Беркант.

София придвинулась ближе и обняла его за содрогающиеся плечи.

– Поначалу боялся, потом привык… Сочинял истории, знаешь? Про то, что я – законный падишах, заточенный узурпатором в подземелье. Я, в общем, даже как-то скомпенсировался, научился выживать, пока однажды… – Он снова поднес к губам самокрутку, глубоко затянулся, и аквамариновые глаза его затуманились минутным блаженством, словно боль, снедающая его изнутри, на миг притупилась.

Изредка проносящиеся за окном машины прорезали повисший в комнате дымный полумрак светом фар, и по все еще прекрасному, хоть и изможденному, искаженному дурманом лицу Берканта проносились нервные разноцветные блики. София смотрела на него не отрываясь, пораженная этой странной ускользающей красотой, прелестью сорванного цветка, гармонией природы, уже тронутой увяданием. Видеть это было больно и в то же время до странности завораживающе. Эстетика упадка, умирания… Глаза человека, которого она любила всю жизнь, человека, который гибнет прямо перед ней, и она ничего не может сделать, никак не может его спасти. Снова…

– Пока однажды не произошло землетрясение, – глухо закончил Беркант.

София не вскрикнула, не вздрогнула, не бросилась гладить и обнимать Берканта. Вглядывайся он сейчас внимательнее в ее лицо, заметил бы только, как в одночасье побелели ее скулы и крепко сомкнулись губы. Как напряглась лежащая у него на шее рука, словно готовясь к противостоянию с некой невидимой силой, которая может пожелать забрать его. Но он не смотрел на нее, взгляд его был устремлен куда-то в пустоту – вероятно, в прошлое.

– Подвал… завалило? – очень спокойно, ровно спросила София. – Ты не мог выбраться?

– Три дня! – выкрикнул Беркант и, словно разом обессилев от этого эмоционального взрыва, обмяк на диване, заговорил вполголоса: – Я просидел там три дня. Мать… Она заперла меня за какую-то провинность, уже не помню, за какую. И уехала. К подруге, которая жила по соседству. Никто ведь не знал, что будет землетрясение. А потом… дорогу отрезало обломками, она не могла пробраться ко мне. Обращалась в разные службы спасения, твердила, что в доме остался ребенок. Но таких, как я, были сотни, может, тысячи… Пока до меня добрались…

– Тебя ранило? – все так же спокойно, как врач, профессионально отключающий сопереживание, чтобы точнее оценить нанесенный пациенту ущерб, спросила София.

– Нет… Не ранило, нет, – помотал головой Беркант. – Я поначалу вообще не понял, что произошло. Вдруг загудело, загремело, земля задрожала под ногами, стены зашатались и начали надвигаться на меня – так мне тогда показалось. Потом свет замигал и погас. Я, представляешь, решил, что это Всевышний на меня разгневался за то, что я был плохим мальчиком. Мать всегда мне этим грозила, говорила: «Придет шайтан и заберет тебя». И я думал, земля сейчас разломится надвое, и я рухну прямо в адское пламя.

Он снова вскочил с дивана и забегал по комнате, повторяя на разные лады:

– Стены, стены… Давят со всех сторон, сжимают тебя, валят на землю… Хотят расплющить, погрести под собой… Как страшно, как страшно умирать погребенным заживо. Я это знаю, я уже умер так однажды…

Он споткнулся о валявшуюся на полу пустую бутылку, пошатнулся, и София успела его подхватить, но удержать не смогла, они упали на пол вместе. Беркант мокрым от слез лицом уткнулся ей в шею, продолжил бормотать что-то бессвязное, часто вздрагивая и захлебываясь, она же гладила его по спине, шептала в волосы:

– Успокойся, успокойся, мой хороший, мой бедный мальчик. Я здесь, с тобой. Я никому тебя не отдам, я ничему не позволю с тобой случиться.

– Она тоже так говорила! – вдруг пробормотал Беркант, приподнялся и сел на пол рядом с Софией.

– Кто? – переспросила та и положила руку ему на колено, чтобы не терять физического контакта.

Почему-то казалось, что только от физического соприкосновения с ней Беркант напитывается силой, словно античный Атлант, черпавший энергию своей матери Земли и становившийся слабым в отрыве от нее. Так и Беркант, только прикасаясь к Софии, обнимая ее, цепляясь за ее плечи, руки, колени, немного приходил в себя, начинал говорить понятно, ровно. Оторвавшись же от нее, тут же впадал в полуистерическое состояние, принимался метаться и бредить.

– Саадет, – дернул плечом он. – Моя первая… любовь? Женщина? Наставница? Я не знаю, как назвать… Моя мать…

Он снова и снова возвращался к этой теме, видимо, – поняла София, – где-то там у него внутри все это сплелось в огромный запутанный ком: холодность и жестокость матери, страшное испытание, выпавшее ему в детстве; каким-то образом ко всему этому была припутана еще и первая женщина.

– Моя мать… ничем не могла мне помочь после случившегося. Только рыдала и твердила, сколько она пережила за эти три дня, не зная, где я и жив ли. И я… Не поверишь, я чувствовал себя виноватым за то, что угодил в такой переплет, заставил мамочку нервничать. А мне… мне каждую ночь снилось, что стены надвигаются на меня, что меня засыпает землей, она набивается в рот, в ноздри, запорашивает глаза – и вот я уже не могу дышать, не слышу, не вижу… Саадет… наверное, спасла меня от сумасшествия. Мне было семнадцать, она старше, много старше… Красивая, сильная, умная, помешанная на разных эзотерических практиках, на буддизме, на раздвижении границ сознания… Она научила меня курить гашиш. В самые черные приступы вручала самокрутку с гашишем и говорила: «Не думай ни о чем. Наша земная жизнь – всего лишь иллюзия, сон нашего сознания. Тебе приснился неприятный сон, а теперь будет другой, хороший». И мне становилось легче, кошмар отступал. Мне понравилось, понравилось жить во сне… Если только этот сон теплый и спокойный.

– Ты всерьез полагаешь, что таким вот образом она спасла тебя? Подсадив на наркоту? – спросила София и тут же пожалела о своей резкости.

Наверное, не стоило говорить вот так, в лоб. Все те же проклятые социальные игры, в которых она была не сильна… Но ей было больно, физически больно смотреть на Берканта – такого потерянного, запутавшегося, погрязшего в собственных страхах и травмах. И страшно представлять, каким же одиноким он был тогда, в семнадцать. Несчастный талантливый мальчик, не получивший никакой помощи, наоборот, вынужденный еще и успокаивать инфантильную, зацикленную на себе мать. Неудивительно, что он потянулся к первой попавшейся взрослой и якобы мудрой женщине, утащившей его еще глубже на дно.

– Ты не понимаешь, – резко возразил он. – Нам было весело вместе и как-то… легко. Она ни в чем не ограничивала меня, твердила, что человеку позволено все, на что он готов осмелиться. Восхищалась моей юностью, красотой. И мои поклонницы… У меня ведь уже были тогда поклонницы, я играл в театре, снимался… Ей, понимаешь ли, была совершенно незнакома ревность, она считала все эти собственнические замашки пошлостью и мещанством. Каждую девушку, что встречалась на моем пути, она воспринимала как очередную мою победу, как доказательство того, что я молод, силен и прекрасен. Говорила: «Пользуйся, пока время не отняло у тебя молодость и красоту»…

– И теперь, если в твоей жизни переведутся поклонницы, ты решишь, что все растерял, верно? – понимающе кивнула София. – И молодость, и красоту, и талант. Только женское восхищение подогревает в тебе веру в себя, осознание собственной ценности. Так? Ты так и проживешь всю жизнь в погоне за вечной молодостью?

Беркант обернулся к ней через плечо, посмотрел озадаченно. Кажется, он никогда не задумывался над такой трактовкой ситуации. Софии хотелось объяснить ему, что стареющая дива просто использовала его, боялась, что однажды ему захочется более «свежего мяса». Потому и провоцировала на бесконечные случайные связи, пыталась удержать этой своей декларируемой свободой и вседозволенностью. Он же, наивный мальчик с изначально сбитыми ориентирами, внимал ее бредням, принимая их за чистую монету. Но делать этого сейчас, наверное, не стоило. Беркант и без того был совсем измучен своей исповедью. Весь какой-то сломленный, издерганный, он смотрел на нее глубоко запавшими, обведенными темным глазами. Смотрел так, будто видел в Софии свое единственное спасение. Будто только она могла сейчас дать ему точку опоры, не позволить мраку засосать его в свою воронку, разрушить подступающие со всех сторон стены.

– Я не знаю, не знаю… – рассеянно проговорил он. – Они… они так восхищались мной, так смотрели… Мне казалось… Не могу же я быть полнейшим ничтожеством, если меня так желают, так любят… Пускай и на одну ночь. Я…

София придвинулась к нему ближе, протянула руки, и он со стоном прижался к ней, уронил голову ей на плечо, обжег горячим дыханием нежную кожу возле уха.

– Ты не ничтожество, – твердо сказала она. – Ты – прекрасный, талантливый человек. Ты просто запутался, устал…

– Ты не знаешь меня! – отчаянно возразил Беркант.

Говоря это, он не разжимал рук, продолжал цепляться за нее. И губы его, шершавые, воспаленные, касались шеи Софии, от чего вдоль позвоночника бежали мурашки.

– Не знаешь… Если бы ты увидела меня настоящего, ты бы ужаснулась. Убежала в панике.

– Неправда, – качнула головой она. – Я тебя знаю. Знаю очень давно и много лет ищу, мальчик мой, мой потерянный ангел. Послушай меня! Нет, не возражай, послушай! Ты заслуживаешь любви. Заслуживаешь ее просто так – не за молодость, не за красоту, даже не за талант. Просто потому, что ты есть. И это никогда не изменится. Даже когда время покроет твое лицо морщинами и припорошит волосы сединой. Даже если тебя перестанут приглашать сниматься. Ты все равно будешь заслуживать любви. И я… Я никогда тебя не оставлю. Потому что лучше тебя никого нет.

С губ Берканта сорвался какой-то придушенный звук – не то рыдание, не то рычание. Он сжал лицо Софии в ладонях и принялся покрывать его исступленными поцелуями. София же, не помня себя, зная только, что никакая сила не сможет теперь оторвать ее от этого мужчины, жадно отвечала на ласки, с какой-то отрешенностью понимая, что желает отдать ему всю себя, все свое существо, тело и душу. Что, если только у нее хватит сил, она примет на себя всю его боль, всю тяжесть потерь, всю горечь поражений. Впитает их в себя и взамен отдаст ему всю нежность, всю любовь, на которую только способно ее сердце.

Когда-нибудь проснуться абсолютно беспримесно счастливой от прикосновения горячей ладошки твоего сына. Нашего сына. И жизнь прожить правильную, настоящую, светлую. И смысл не потерять в долгом пути. Потому как любовь и есть самый главный смысл и величие человека.

И оставить эту любовь в вечности, в глазах твоих детей. И научиться говорить шепотом и улыбаться тихо, не веря своему счастью, прожить много лет, но так и не осознать до конца, что ты со мной, что ты любишь меня. И оттого беречь как зеницу ока тебя и не отдавать никому.

5

Беркант просыпался медленно, успел ощутить и теплые лучи весеннего солнца, нежно гладящие его лицо, трогающие сомкнутые пока веки, и легкий бриз, ласкавший разгоряченный лоб, услышать врывавшееся в раскрытое окно пение птиц, далекие автомобильные гудки, разноголосицу улиц – знакомые, привычные звуки пробуждавшегося города. Это было необычно и приятно – вот так неспешно выныривать из сна, нежиться в дремотной истоме, постепенно осознавать начало нового дня. Все последние годы по утрам он резко подскакивал на постели либо от телефонного звонка в очередной раз чем-то раздосадованной мамочки, либо от посетившего его перед рассветом кошмара. Его словно выдергивало из сна, сердце колотилось как сумасшедшее, в голове плавали разрозненные обрывки ночных видений, в висках ломило, и он потом еще несколько часов не мог прийти в себя, унять дрожь в руках, настроиться на предстоящие ему дела.

Этой же ночью он спал, как младенец, крепко и мирно, без сновидений. И сейчас, несмотря на подкрадывающееся похмелье, на накатывающую дурноту, чувствовал себя на удивление бодрым и умиротворенным. С чего бы это?

Беркант мысленно попытался восстановить в памяти вчерашний день, вспомнил, что произошло на киностудии. Как проклятый Озервли Хусейн, теперь уже не находивший нужным обхаживать капризную звезду, выдал ему в лоб:

– Проект закрывается. По итогам показа трех пилотных серий рейтинги у сериала низкие, и снимать дальше нерентабельно.

Беркант, внезапно осознавший, что денег, на которые он рассчитывал, не будет, взвился, начал опять говорить про неудачный каст, про непрофессиональных актеров. В ответ же на это получил:

– Мы, Беркант-бей, рассчитывали, что вы проявите лояльность. Вспомните о том, что такое актерское братство, пойдете навстречу своим менее опытным коллегам. А в результате ваш тяжелый характер стал причиной того, что такие неопытные девочки, как Ханде, просто стали вас бояться и зажиматься перед камерой. Зрители остались недовольны вашими совместными сценами. Вы-то, конечно, отыграли великолепно, но Ханде там была совершенно замороженная, мертвая, едва сознание не теряла от ужаса. Потому рейтинги и оказались минимальными, никто не хочет смотреть историю, в которую не верится.

Беркант тогда разошелся, конечно, вскипел. Не в последнюю очередь и от того, что понимал – чертов продюсер прав. Он действительно зачем-то запугал и задавил эту несчастную Ханде, а ведь мог бы, мог бы ее расшевелить, вытянуть их общие сцены. Да что уж там, ему особо и напрягаться-то не пришлось бы и еще пять лет назад он бы легко со всем справился. Но теперь…

В результате сорвался, напился до нечеловеческого образа.

Внутри снова взвилось раздражение, но сейчас Беркант отреагировал на случившееся уже куда спокойнее. Вчера он чересчур накрутил себя, вообразил крах карьеры, безденежье, забвение. Эти мысли накануне довели его едва не до истерики. Сегодня же Беркант как-то отстраненно подумал: «Да и черт с ними». Он все равно не горел желанием сниматься в этом дерьме. Согласился только из-за денег. Не выгорело – ему же лучше, возни меньше. А деньги… Что ж, деньги он заработает где-нибудь в другом месте. Саадет всегда твердила, что для творческого человека руководствоваться соображениями материальной выгоды – это путь к размену своего таланта и скатывания в посредственность.

Саадет… Да, она всегда находила для него в таких ситуациях правильные слова. Могла сделать так, чтобы он перестал думать о плохом и, несмотря ни на какие неудачи, чувствовал себя на седьмом небе. Вчера он как раз вспоминал о ней, даже, кажется, кому-то рассказывал. В голове всплыл вдруг голос: «Ты в самом деле думаешь, что она спасла тебя?»

Прозвучала эта фраза так четко, что Беркант невольно дернулся и открыл глаза. И тут же увидел ее. Софию. Голова ее покоилась на соседней подушке, светло-русые волосы разметались по белой наволочке. А глаза… Глаза были широко открыты, по счастью, хоть на него не смотрели, скользили по сторонам, разглядывая убранство комнаты.

Беркант поспешно зажмурился и попытался притвориться спящим. Он еще не готов был встретиться с Софией лицом к лицу. Память о вчерашнем вечере постепенно возвращалась: обрывки разговоров, сцен, движений… О господи!

Его прошиб холодный пот, вдоль позвоночника побежали мурашки, тут же неприятно заныл висок. Что же это такое он натворил ночью? Расклеился, развалился на куски – и все при этой русской! Это же надо было так удолбаться, чтобы вывалить ей всю свою подноготную. Он ведь и про мать ей рассказал, и про детство, и про Саадет… Придурок! Дебил последний! Как? Как это могло с ним случиться?

Леденея от ужаса, Беркант припоминал, как развозил сопли, жаловался, кажется, даже рыдал, цеплялся за Софию, молил ее не уходить, едва ли не клянчил: пожалей меня, спаси, вытащи из затягивающей трясины. И как она говорила с ним – спокойно и мягко, как с ребенком, как успокаивала, гладила по спине, ерошила волосы. Как они потом занимались любовью – сначала прямо на полу, а потом переместились в постель. И нет, это даже сексом нельзя было назвать, они именно что занимались любовью, как в какой-нибудь дрянной розовой мелодраме.

И как теперь из всего этого выбираться?

– Я знаю, что ты не спишь, – произнесла вдруг София. – Слышу по дыханию.

Черт, черт, черт!.. Он ведь еще не придумал, как теперь действовать…

– Да, я… я дремал, – наконец нашелся он.

И тут же разозлился на себя за то, что слова прозвучали как жалкое оправдание. Боже, ему просто необходимо было побыстрее выставить ее отсюда, чтобы как-то собраться, оценить нанесенный его образу ущерб и решить, как быть дальше.

– Плохо? – спросила она с этаким проникновенным сочувствием в голосе.

И ему тут же захотелось заорать на нее:

«Плохо! Отвратительно! Мерзко! Особенно от того, что ты здесь!»

Она сейчас, кажется, раздражала его самим фактом своего существования. Тем, что лежала рядом, двигалась, дышала, разговаривала. Но больше всего, конечно, тем, что была тут вчера, застала его в таком виде. И черт ее дернул к нему приехать. Нужно же было, чтобы из всех дней, когда он пытался назначить ей неурочную встречу, она согласилась именно вчера. Куда же это подевались все ее суперважные дела?

В конце концов он выдавил из себя со смешком:

– Нормально. Бывало и хуже.

И тут же еще сильнее разъярился. Что это за беспомощное хихиканье? Он что, хочет, чтобы она сразу просекла, как ему сейчас неловко? Хочет напомнить ей о том, что было вчера? Ну да, как будто она без этого о том забудет… А нужно, чтобы забыла! Нужно найти способ перечеркнуть все это.

Это же надо, хотел поймать в силки сильную самостоятельную бабу, сломить ее, заставить бегать за ним, как привязанную. А в итоге попался сам, повис у нее на шее, как охотничий трофей. Нет, этого нельзя так оставить! Пусть… Пусть думает о нем что угодно. Считает подлецом, уродом, подонком. Лишь бы он не остался в ее памяти ничтожным, цепляющимся за ее юбку нытиком.

Решив так, Беркант резко сел на постели и тут же ухватился рукой за мигом загудевшую голову.

– Где у тебя аптечка? – из-за спины спросила София.

Он оглянулся через плечо и увидел, что она уже сидит на краю постели, прямая, совершенно не стесняющаяся наготы. Выглядела она до того свежей и бодрой, что Берканта еще сильнее захлестнула ярость. От того, как сияли светлые глаза Софии, от того, с какой нежностью она на него смотрела, захотелось разбить что-нибудь, расколотить, заорать.

– Ты что, решила разыграть добрую мамочку? – грубо спросил он, поднимаясь на ноги и хватаясь за угол шкафа, чтобы не упасть. – Не нужно, мне и одной хватает.

Хотелось, чтобы она возмутилась, сказала какую-нибудь колкость в ответ. Но София смотрела на него все так же ясно и открыто, ответила лишь:

– Вижу, настроение у тебя не очень.

– А у кого оно было бы очень с такого похмелья? – буркнул Беркант и, пошатываясь, поплелся в душ.

Он очень надеялся, что к тому времени, как вернется оттуда, Софии в квартире уже не будет. Однако она не ушла. Уже одетая, собранная, стояла перед зеркалом и закручивала волосы в высокий хвост.

– Могла бы и насчет завтрака пошуршать, – неприязненно бросил он, проходя мимо нее и подчеркнуто постаравшись не задеть плечом.

София все так же невозмутимо, без малейшей тени раздражения отозвалась:

– Я не слишком хорошо готовлю. Но если бы ты попросил, попробовала бы что-нибудь придумать.

– Не готовишь, не носишь цацки, работаешь по ночам… Да что ты за баба такая? – проворчал он.

Ну теперь-то она точно должна была взорваться? Ему даже показалось, что он смог разглядеть промелькнувшую в ее глазах тень обиды. Или не обиды, может, сдержанного недоумения. Что, не ждала, что твой вчерашний любовничек утром окажется говнюком? Думала, будет продолжать изливать тебе душу и вешаться на шею? Привыкай!

София однако же быстро справилась с эмоциями и спросила примирительно:

– Беркант, ты хочешь, чтобы я ушла? Достаточно просто сказать, не нужно пытаться меня задеть.

– Да! – рявкнул он, чувствуя странное жжение в горле. – Да, я хочу, чтобы ты ушла!

Он и сам сейчас не понимал, что за чувства им владели. К злости, досаде, желанию поквитаться с Софией за свое вчерашнее фиаско отчего-то примешивался страх того, что она уйдет сейчас и уйдет навсегда, исчезнет из его жизни. И от этого страха, от горечи, мутной волной поднимавшейся изнутри, хотелось упасть на колени, прижаться горячим лбом к ее руке и просить не слушать его, не уходить, остаться с ним, несмотря ни на что.

Конечно же, ничего подобного Беркант не сделал. Привалился плечом к дверному косяку и посмотрел на Софию исподлобья.

– Хорошо, я уйду, – кивнула она. – Ты уверен, что тебе ничего не нужно?

– А что ты можешь предложить? – глумливо ухмыльнулся он. – Завтрака не приготовила, с утренним сексом тоже как-то не задалось. Или хочешь вернуться в постель?

– Нет, не сегодня, – качнула головой София.

Шагнула к нему, прикоснулась рукой к щеке и заглянула в глаза – этим своим слишком проницательным понимающим взглядом. Взглядом, под которым Берканту начинало казаться, что она старше его на целую жизнь, что она видит его насквозь, все понимает и не злится, только жалеет его, неразумного капризного ребенка.

Он дернул головой, отстраняясь. София же коротко бросила:

– До свидания, – подхватила сумку и вышла за дверь.

Одиночество Берканта нисколько не успокоило. После ухода Софии он заметался по квартире, лихорадочно соображая, как исправить все то, что наворотил ночью. До сих пор с ним никогда такого не было – чтобы он вот так раскрылся перед женщиной, вывалил перед ней все свои самые тайные страхи.

Ну то есть было, конечно, с Саадет. Но ему тогда только исполнилось семнадцать, он по факту действительно оставался совсем еще ребенком, травмированным ребенком, страдающим от кошмаров и фобий. А она – красивая, тридцатипятилетняя, уверенная в себе, с этаким богемным флером. Художник, дизайнер, фотограф, еще вроде украшения делала… Они и познакомились на какой-то артистической тусовке, и Саадет сразу же взяла его в оборот, увезла к себе в квартиру и до утра не выпускала из постели. Ему нравилось, нравилось, что такая женщина – яркая, привлекательная, обо всем имеющая свое мнение, заинтересовалась им. К тому же с ней было спокойно, никто, кроме нее, не мог, да и не пытался глушить эти его приступы страха и тоски. А она выслушивала его, обнимала, подливала еще вина в стакан или протягивала самокрутку с гашишем, гладила его по волосам, шептала:

– Мой прекрасный мальчик…

Внушала ему, что он слишком хорош для того, чтобы соглашаться на капризы режиссеров, не понимающих его тонкой натуры, слишком необычен для того, чтобы заводить простые, доверительные отношения с «нормальными» женщинами. Это слово – нормальные – она произносила с таким отвращением, будто от него горчило во рту. Таскала его по тусовкам, странным местечкам, восхищалась самыми дикими, самыми безумными его идеями и выходками. И он старался, как мог, выламывался, лелеял в себе всю эту «ненормальность», порочность, чтобы, не дай господи, ни на миг не выйти из образа непонятного, вздорного, не приспособленного к мещанскому миру гения.

Порой, правда, у него начинало закрадываться ощущение, что он вязнет в сплетенной Саадет паутине – нежной, шелковой, тонкой, – но паутине, из которой не выбраться. Тогда у них случались ссоры – с битьем посуды и драками, с привлечением соседей, с полицией… Но каждый раз после такого выплеска страсть в нем разгоралась все сильнее. И когда Саадет через несколько лет сказала ему, что их дороги расходятся… Боже, он думал тогда, что не переживет этого, исчезнет с лица земли. В грудной клетке словно образовалась зияющая дыра, черная воронка, в которую со свистом утягивало все его надежды и стремления. Он просто не знал, как жить без нее, как взаимодействовать с чужим враждебным миром, когда Саадет нет рядом, когда она не нашептывает ему на ухо: «Ты самый лучший, самый удивительный, нездешний, гениальный. Не гляди на них – все эти скучные обыватели не стоят твоего ногтя».

Беркант тогда умолял не бросать его, чуть ли не в ногах валялся. Но Саадет говорила:

– Мы все равно никогда не расстанемся, все равно всегда будем вместе. Просто не в общепринятом смысле этого слова. Ты уже взрослый, и тебе пора идти по своему пути. А у меня своя дорога. Но я всегда была у тебя и буду.

А ему хотелось упасть на пол и скорчиться от боли, свернуться, прикрывая от новых ударов саднящее нутро. Но Саадет не пожалела его, ушла. Если, конечно, это можно было так назвать…. В каком-то смысле они действительно так и не расстались, и с кем бы ни был он, с кем бы ни была она, Беркант знал, что в любой момент она может объявиться, и все начнется снова.

Однако же та давняя история сильно напугала его, выпотрошила без остатка, и с тех пор он никогда уже не позволял себе привязываться к кому-то, потому что знал, как неожиданно, как больно любой человек потом может по ним ударить. И вдруг после стольких лет такое…

Нет, случившееся срочно нужно было исправлять. Замазать, заглушить чем угодно, лишь бы новое стерло, вымарало из памяти Софии эту унизительную ночь.

За последующие несколько дней София пару раз звонила ему, оставляла сообщения на голосовой почте. Спрашивала, все ли с ним в порядке, явно старалась говорить спокойно, ничем не напоминать о его ночных откровениях. Но Беркант знал, чем вызвана эта ее тревога. Что, решила, что он совсем никчемный тип, пропадет без нее? Ну да, как же!

Он понимал, конечно, что просто пропасть из поля зрения Софии – не вариант. Так она, чего доброго, еще больше себе напридумывает, начнет разыскивать его со спасительной миссией. Нет, тут нужно бить наверняка.

Все эти дни Беркант лихорадочно обдумывал линию поведения, метался как безумный. По-хорошему стоило бы заняться поисками работы, ведь последний его проект лопнул, как мыльный пузырь, а деньги все еще были нужны позарез. Но он просто не мог сейчас ни на чем сосредоточиться, ему срочно нужно было разобраться с этой ситуацией. Потом уж можно будет взяться за обычные дела. Еще и маман, как всегда, названивала с идиотскими поручениями и очередными жалобами на его невнимание. Беркант возил ее к врачу, ждал в стерильно-белом коридоре, пока закончится прием, а сам все думал, думал… Нетерпение кипело в крови, нужно было начинать действовать.

Он позвонил Софии сам, и та взяла трубку буквально после двух гудков. Беркант мысленно поздравил себя с победой – раньше проклятая баба могла и сбросить звонок, написав короткое «перезвоню», и отозваться из трубки: «Не могу говорить, позже». Ну ясно, цену себе набивала, хотела заинтриговать. А вот теперь – гляди-ка! – и время нашлось.

– Ты в порядке? Ничего не случилось? – первым делом спросила она.

О да, он в полном порядке, вечером она в этом убедится!

– Много работы было, – туманно ответил Беркант. – А ты звонила, да? Прости, я, наверное, не заметил.

Если он что-то понимал в женщинах, такое заявление уже должно было ее задеть. Но София лишь сказала ровно:

– Не важно. Хорошо, что сейчас позвонил.

– Что делаешь вечером, детка? – подпустив в голос ленцы, спросил Беркант. – Может, пересечемся? – и тут же испугавшись, что все же пережал с тоном, добавил мягко: – Я соскучился.

София помолчала несколько секунд, а потом согласилась:

– Давай. Где?

Значит, все же была возможность отодвинуть свои жизненно важные дела? А раньше-то утверждала, что никак…

– Давай в клубе «Slope».

– Уверен? – снова помолчав, спросила София. – Может быть, где-нибудь в более тихом месте?

Ну нет, на еще один сеанс выворачивания кишок в интимной обстановке он не подпишется, слуга покорный.

– Уверен, – заявил он. – Хочу развеяться. Надоело все, мне же не семьдесят лет, чтобы довольствоваться тихими уютными вечерами.

София отвечала не сразу, медлила по нескольку секунд, и Берканту казалось, что каждую его реплику она тщательно обдумывает и делает про себя какие-то выводы. Он мысленно представлял себе, какое у нее сейчас лицо – сосредоточенное, серьезное, будто за каждым его развязным словом она считывает нечто совсем иное. Это бесило его до крайности.

– Хорошо, – наконец подытожила София. – Я буду там в десять. До вечера.

Беркант положил трубку и едва не издал победный клич. Все шло по плану.

В клуб он приехал почти за час до назначенного времени. Нужно было все подготовить, чтобы прибывшая София не пропустила ни мгновения из разыгранного для нее спектакля.

Владелец клуба «Slope» был хорошим приятелем Берканта, именно поэтому он любил тусоваться здесь, уверенный, что сюда не проникнут гнусные папарацци. К тому же здешние менеджеры зала не гоняли из клуба дилеров, а значит, в чилауте всегда можно было разжиться гашишем и качественным кокаином.

Сегодня в этой Мекке богемной жизни Турции народу, как всегда, было полно. «Slope» славился не только отличными диджеями, самой современной музыкой и демократичными ценами, но и тем, что опытные секьюрити не пускали сюда случайных посетителей, осуществляя на входе жесткий фейсконтроль. На танцполе яблоку негде было упасть, посетители отрывались, пританцовывая под самые зажигательные ритмы, а кое-кто, разбившись на пары, спускался вниз в чилаут, где благодаря лояльному руководству клуба позволено было все. Наблюдая за разворачивающимися там сценами, никто и не подумал бы, что находится в сердце патриархальной страны.

Еще до выхода из дома Беркант успел выкурить порцию гашиша, а в клубе сразу же направился к стойке и пропустил пару бокалов вина. Ощутил, как по телу разливается приятное тепло, как отступают тревога и неуверенность. Вот уже и красно-сине-зеленое мелькание престало раздражать, а, наоборот, словно подстроилось под ритм его дыхания, и в теле запульсировал зажигательный бит. Чего он, в конце концов, распсиховался? Подумаешь, дал слабину, что же он – не живой человек? Все нормально, не случилось ничего непоправимого, ситуация под контролем.

Беркант обвел взглядом бушующий танцпол, порассматривал молоденьких девчонок, подергивавшихся в такт музыке, и по недолгом размышлении выбрал одну – длинноногую девицу с чуть подплывшей на неестественно пухлых губах помадой и длинными высветленными волосами. Та танцевала, призывно покачивая обтянутым микроскопической джинсовой юбкой задом и вскидывала вверх руки с усыпанными блестками острыми ногтями. Привалившись спиной к стойке, он принялся смотреть на нее не отрываясь, и блондинка в конце концов почувствовала его взгляд, обернулась, вгляделась получше и вдруг просияла. Узнала, ага. Отлично!

Беркант легонько мотнул головой, приглашая незнакомку занять место рядом с собой, у стойки. И та, крикнув что-то подружкам, пошла к нему через танцпол.

– Привет, – пропел Беркант, когда она поравнялась с ним, подавшись почти вплотную и касаясь горячими губами уха. – Я весь вечер на тебя смотрю. Угостить тебя чем-нибудь?

– Вы же… Вы же актер, верно? – залопотала блондиночка, устраиваясь рядом с ним на высоком барном стуле. – Я вас видела по телевизору.

– Прямо сейчас – я просто парень, который без ума от тебя, – прочувствованно произнес Беркант.

Та захихикала, а бармен, повинуясь его кивку, поставил перед ней высокий стакан с полосатым коктейлем.

Блонди – Беркант так и не запомнил, как ее звали – как назло, захмелела очень быстро. Уже после второго стакана начала заваливаться на сторону и виснуть у Берканта на шее. Тот же, придерживая случайную подружку за талию, все косился на дверь, проверяя, не пришла ли София, а потом нетерпеливо поглядывал на часы.

– Поедем к тебе, – жарко шептала девчонка, тычась носом ему в ухо.

Вот уж нет, уезжать отсюда он сейчас точно не собирался. По крайней мере, не в ближайшие полчаса. Наконец, когда Беркант весь уже извертелся на барном стуле, в клубе на секунду вспыхнул яркий свет, и он увидел в дверях Софию. Она стояла там в простых черных брюках и футболке, чуть морщилась от громкой музыки и спокойно обводила глазами помещение. Затем увидела его, с висевшей у него на локте куклой, и в лице ее ничего не переменилось. Может, чуть побледнели скулы – но в вихре цветомузыки точно было не разобрать. Беркант тут же сгреб девчонку за плечи, подтащил вплотную к себе и смачно поцеловал в резиново-упругие губы, облапив за задницу. Та прикрыла глаза и блаженно застонала у него в руках. Беркант чуть встряхнул ее, чтобы не свалилась со стула, затем выпустил из рук, обернулся и сделал вид, будто только что увидел Софию, залихватски помахал ей стаканом.

София направилась к нему через зал, и он легонько шлепнул Блонди по заду.

– Иди потанцуй пока, детка. У меня тут небольшое дело. Я потом тебя найду.

Та капризно хмыкнула, увидела приближающуюся Софию и протянула:

– Это что, твоя жена?

– Ну что ты, милая, – пропел Беркант, убедившись, что София уже находится в зоне слышимости. – Это так, никто. Просто знакомая, нам с ней нужно обсудить кое-что.

– Ладно… – недовольно протянула девица и, спрыгнув со стула, утащилась на танцпол.

София же поравнялась с барной стойкой, но на освобожденное девчонкой место не села, просто остановилась рядом с Беркантом.

– О, привет, Masha! – провозгласил он и щелкнул в воздухе пальцами, привлекая внимание бармена. – Налей чего-нибудь моей гостье, любезный.

– Ты прекрасно знаешь, как меня зовут, – произнесла София ровно, без малейших эмоций.

– Знаю – кивнул он, – Ты Masha, «Три сестры», Чехов… Или нет, Dunjasha?.. Правильно?

– Перестань. – Он заметил, что ее передернуло. Ну слава богу, хоть какая-то реакция. – Ты для этого меня пригласил? Чтоб разыгрывать дурацкий спектакль?

– Я тебя пригласил, чтобы вместе повеселиться, – запальчиво возразил Беркант. – Но если ты в дурном настроении, могла бы и не приходить.

– По-моему, ты здесь прекрасно веселился и без меня, – заметила София, кивнув на извивавшуюся в разноцветных лучах длинноногую девицу.

– Горячая девчонка, да? – подхватил Беркант, радуясь, что София попалась на его приманку. – Все думаю, отвезти ли ее к себе потом или не стоит. Как считаешь?

– Не думаю, что в этом случае тебе стоит просить совета у меня, – отозвалась София. – И снова спрошу: зачем ты меня пригласил?

– А в чем дело? Ты что, ревнуешь? – поиграл бровями Беркант. – Не надо, детка, меня на всех хватит.

– Не паясничай, пожалуйста, – попросила София.

Беркант чувствовал, как внутри снова начинает закручиваться злость. Все шло не так, как он распланировал. София не возмущалась, не собиралась закатывать ему сцену. Снова глядела на него покровительственно и мудро, как опытная хозяйка могла бы смотреть на расшалившегося щенка. Это никоим образом его не устраивало.

– Не понимаю, чего ты ко мне привязалась, – буркнул он. – Мы с тобой, кажется, об эксклюзивности не договаривались. Да мы вообще ни о чем не договаривались. С чего ты решила, что можешь предъявлять мне пре-тензии?

– А я ничего не предъявляю, – спокойно ответила София. – И ничего от тебя не требую. Но помни, я не Саадет и играть в ее игры с тобой не буду. Если сегодня у тебя нет на меня времени, я уеду домой.

– О, ну конечно. Очередные мегаважные дела! – передразнил он. – Да уж, ты точно не Саадет. Вот та была Женщиной с большой буквы, а ты – просто офисный сухарь.

София склонила голову к плечу, разглядывая его. И его всего передернуло под этим проницательным оценивающим взглядом. Да с чего же у него постоянно ощущение, будто она видит его насквозь?

– Давай отойдем в какое-нибудь место потише, – вдруг предложила София.

И, не дожидаясь его ответа, развернулась и двинулась вперед, аккуратно лавируя в толпе. Беркант не понимал, как ей это удавалось, но ее даже не задевали, не толкали. Словно исходящее от нее ощущение спокойной уверенной силы само собой заставляло людей расступаться.

Беркант спустился за ней в чилаут – большое прохладное помещение, куда музыка доносилась только приглушенно. В дальнем углу размещался бильярдный стол, вокруг которого сгрудилось несколько игроков. В нише на кожаном диване обжималась какая-то парочка. Яркий свет горел только над бильярдом, остальное же помещение окутывали зеленоватые сумерки. Разглядеть тут кого-то было проблематично, разве что если встанешь вплотную. София к тому же еще и отошла в самую затемненную часть комнаты, а значит, если бы тут кто и увидел их, то точно бы не узнал.

– И чего мы тут забыли? – развязно начал Беркант, затем огляделся по сторонам и добавил: – А хотя вон там, кажется, диван не занят, можем развлечься.

Он попытался схватить Софию за руку и потянуть к дивану, но та легко высвободилась и вдруг заговорила – не так, как в баре, а мягко, проникновенно, словно пытаясь до него достучаться:

– Беркант, послушай, я не враг тебе. Не нужно со мной воевать. Я знаю все, тебе трудно. Наверное, страшно… Я не собираюсь давить на тебя, я дам столько времени, сколько нужно. Тебе не нужно ничего мне доказывать, потому что я понимаю. Понимаю тебя…

Она говорила негромко, но в вязкой тишине полутемного помещения, нарушаемой лишь отдаленными отзвуками музыки, стуком костяных шаров на бильярдном столе и еле слышными репликами игроков, голос ее звучал на удивление четко и ясно. И Беркант вдруг почувствовал, как в горле образуется тугой ком. Снова захотелось послать к черту весь свой коварный план, прижаться к Софии всем телом, вдохнуть аромат ее волос, ощутить под губами нежную кожу… И тихо попросить прощения за все в надежде, что она все же не поверила его глупой браваде и не оставит его, не бросит, простит. Желание это было так сильно, что Беркант испугался, стиснул кулаки, чтобы не поддаться ему, довести свой спектакль до конца.

В арке, отделяющей чилаут от коридора, ведущего к бару и танцполу, вдруг возникла Блонди. Покачнулась на высоких каблуках, ухватилась рукой за стену, заозиралась по сторонам и, наконец, с трудом сфокусировав взгляд на Берканте, расплылась в пьяной улыбке:

– Аа-а, вот ты где? Обещал на минуточку и совсем пропал. Нехорошо!

Беркант, возблагодарив судьбу, так своевременно пославшую ему спасение, шагнул к ней, обхватил за талию и, не выпуская девчонку из рук, обернулся к Софии.

– Очень трогательная речь, – заявил он, продолжая показательно тискать блондинку. – Прости, я не все разобрал… Завтра позвоню, и ты мне снова все расскажешь, хорошо? Или послезавтра… А то нам с…

– Салиха, – подсказала губастая.

– Нам с Салихой уже пора, – кивнул он.

Прижался к подставленным ему девчонкой губам долгим поцелуем, просунул ладонь ей под майку, затем оторвался от нее, бросил последний взгляд на все так же пристально смотревшую на него Софию и потащил девчонку к выходу.

Уже загрузив ее в такси и расположившись рядом на заднем сиденье, Беркант, раздраженно уворачиваясь от навязчивых поцелуев разошедшейся девицы, вдруг с ощущением мучительной безысходности осознал, что его сегодняшнее выступление ничего не дало. «Я понимаю тебя», – прозвучал в голове ясный голос Софии, и он невольно поморщился, отвернулся от Салихи и стиснул руками лоб. Бог знает, как ей это удалось, но она точно поняла, что ему больно, ему страшно, что он в панике, охватившей его после той их ночи, теперь крушит все вокруг. Нет, нужно было придумать что-то еще. Что-то такое, что раздавит Софию с ее опасной проницательностью и пониманием окончательно.

* * *

Как же мне не любить тебя, если ты – это я? Если ты – это отражение моей больной, заблудившейся во времени души, заточенной в тренированном, но ненавистном мне теле? Как мне не любить тебя, если ты – это лучшая часть меня, моя дуальность, мое мужское брутальное «я»?

Как мне тебя забыть, если я знаю тебя всего, чувствую, как где-то далеко от меня по твоим венам вяло струится отравленная гашишем кровь, как тяжело дышится тебе в предрассветный час, самый опасный час – то время, когда ниспадают все маски и наступает черед платить по счетам?

Я слышу твой глухой стон, за десятки километров я ощущаю твой запах и вижу, как ты в немом ужасе рассматриваешь в зеркале нечаянно порезанное острой бритвой все еще прекрасное лицо.

Твои руки трясутся по утрам, ты давно стал беспомощен, твое отражение так же удручает тебя, как и мое – меня.

Голоса в твоей голове звучат так же часто и настойчиво, как и в моей: бежать, не останавливаться, исчезнуть отсюда, увидеть северное сияние, забыть весь проклятый порочный мир, который давно стал твоим божеством. Нашим общим божеством.

О, я знаю тебя, могу различать твои мысли и предрекать твои фразы, я предчувствую твои сухие истерики и на ведьминском уровне вижу расплывчатый силуэт той, кого сегодня ты ведешь к себе домой под покровом ночи в надежде сбежать от раздирающих твою душу мыслей хотя бы на два часа. Два часа сублимации любви и неодиночества…

Засыпая в ту ночь, когда Беркант вызвал ее к себе, чувствуя его тяжелое прерывистое дыхание на своей щеке, София заранее знала, что утром он ужаснется тому, что натворил. Испугается того, что открылся, попытается восстановить имидж холодного, пресыщенного любимца публики и разбивателя женских сердец. Слишком глубоко укоренился в нем страх, слишком сильна была неуверенность в себе, чтобы так легко смириться со срывом покровов.

Но еще она знала, что все это будет не важно, совершенно не важно. Потому что в ту ночь Беркант подарил ей себя. Отдал прямо в руки, не успев завернуть в привычную подарочную упаковку. И она приняла этот бесценный дар, выслушала его, осталась с ним, тем самым пообещав быть с ним теперь всегда, что бы ни случилось. Да разве могла она поступить иначе, когда с самой первой встречи увидела глядящие на нее с лица Берканта глаза Бориса? Когда в первые же минуты знакомства рассмотрела в этом человеке свое отражение, утерянную, впустую растраченную часть собственного «я», еще способную на любовь и сочувствие к ближнему? Нет, с первого же мига было очевидно, что они с Беркантом встретились не случайно, что они предназначены друг другу, а это значило, что на свете не было такой силы, которая теперь заставила бы Софию от него отказаться. Даже если он попытается настроить ее против себя или попросту сбежать, она все равно не отступится. Потому что знает его лучше, чем он сам знает себя. И знает, что она нужна ему как единственное спасение.

Утреннее раздражение Берканта ее не удивило, она была к этому готова. И уходила от него, говоря себе, что даст ему время, даст возможность свыкнуться с тем, что между ними произошло. Ей ли, всю жизнь избегавшей долговременных связей и более или менее близких отношений, было не знать, как трудно и болезненно может оказаться понимание, что отныне ты – не сам по себе, а прочно и неразрывно связан с другим человеком? Пусть Беркант привыкает столько, сколько ему будет нужно. Она терпелива, она просто будет рядом.

Ей и самой нелегко давалось это осознание. Впервые зародившаяся внутри потребность быть рядом с кем-то, любить, заботиться, понимать, что жизнь твоя отныне напрямую зависит от того, благополучен и счастлив ли другой человек. Нет, София не всегда была одиночкой. Но в последние двадцать лет это был ее сознательный выбор. И вдруг ощутить желание связать свое будущее с другим, вдруг начать всерьез думать о семье, возможно, о детях… О ребенке, который мог бы стать продолжением его и ее, как естественном развитии того, что уже соединила судьба…

Все это было для нее новым, удивительным и тоже, как и для Берканта, пугающим. Однако сама София восприняла подобные изменения довольно легко. Для Берканта же, видимо, все было не так просто. Однако же сомнений в том, что та ночь была решающей, перевела их отношения на совершенно новый уровень, что теперь они принадлежат друг другу навсегда, у Софии не было никаких.

Не появилось их и тогда, когда стало ясно, что Беркант затеял с ней унизительную и жестокую игру. Она готова была к его временной холодности, к тому, что он ненадолго пропадет, чтобы все обдумать. Но к тому, что Беркант станет намеренно обижать ее, показывая, насколько она ему безразлична, София оказалась не готова. И несмотря на то что мотивы его поведения были ей ясны, переносить эти выходки все равно было невыносимо больно.

Выслушивать его равнодушные фразы, мириться с тем, что он якобы не может вспомнить ее имя, смотреть, как он, демонстративно обняв за талию какую-нибудь случайную девку, уводит ее к себе… Никогда, ни одному мужчине София не простила бы такого пренебрежения. Надо признать, никто и не пытался себя так с ней вести – может, чувствовали, что сердить железную леди чревато, а может, слишком были заинтересованы в ее расположении. Или все дело было в том, что выходки любого из ее бывших нисколько не затронули бы ее эмоционально, те это чувствовали, потому и представления устраивать не пытались – знали, что бесполезно.

Иногда, усилием воли отключив эмоции, София как-то отстраненно размышляла, что бы она сделала с человеком, который поступил бы с ней так, как Беркант. И сознавала, что не оставила бы от него мокрого места. Даже не от боли или обиды, а просто затем, чтобы неповадно было впредь пытаться играть в игры с такой, как она.

Но с Беркантом все было иначе. В те моменты, когда он говорил ей что-то пренебрежительное, когда, бросив ей победный взгляд, показательно уходил с другой, горло у нее сжималось от боли. Но боль эта лишь отчасти вызвана была оскорбленным самолюбием и поруганными надеждами. Всего мучительнее было осознавать, что ведет он себя так потому, что ему самому плохо и больно. Что он сейчас, как раненое животное, из чистого инстинкта самосохранения рычит и кусает протянутую ему руку помощи. Именно эта боль была невыносима, выматывала душу.

После первого случая с той блондинкой были и другие. Когда Беркант вытаскивал Софию в какие-нибудь общественные места, а там у нее на глазах принимался оголтело флиртовать, тискать каких-то случайных подружек, а иногда просто посреди вечера исчезал вдруг, оставив Софию одну.

Она готова была отойти в сторону, дать ему оторваться, ощутить себя по-прежнему свободным, но Беркант парадоксальным образом не оставлял ее в покое. Ухитрился отыскать в «Инстаграме» ее пустой аккаунт, подписался на него и тут же принялся постить снимки с самыми разными женщинами. Постоянно писал ей в «Ватсап», то днем, то ночью дергая бессмысленными сообщениями. Кажется, в очередной раз оттолкнув ее, он мгновенно пугался, что на этот раз перегнул палку, и спешил убедиться, что София все еще не отвернулась от него. Мог вызвать ее на встречу в какой-нибудь бар, тут же усадить себе на колени очередную симпатичную девчонку, весь вечер подчеркнуто ее игнорировать, а затем, дождавшись, когда София уйдет, тут же начать строчить ей сообщения. «Помнишь, как мы гнали на твоем мотоцикле по утреннему Стамбулу? Какой был рассвет тогда… И твои волосы пахли свежим ветром».

«Поезжай домой и ложись спать», – устало отвечала она, глядя в окно такси на проносившиеся мимо темные улицы.

«Не хочешь со мной разговаривать? Злишься из-за той блондиночки? – не отставал он. – Приезжай ко мне, и я заставлю тебя о ней забыть».

Это было унизительно, невыносимо. София, отчетливо осознавая, что сама позволяет себя мучить тем, что не дает Берканту достойного отпора, пыталась отвлечься работой, с головой уйти в решение проблем компании. Но и этого не удавалось сделать, потому что Беркант мог написать в любой момент, а не прочесть его сообщения она не могла.

Потом он вдруг исчез, несколько дней не выходил на связь, и София уже стала надеяться, что этот страшный период попыток перечеркнуть все, что случилось между ними, наконец закончился. Что Беркант все-таки осознал, что как раньше уже не будет, пережил ту свою откровенность и теперь взял паузу, чтобы, переосмыслив все, явиться к ней уже без маски. Однако все оказалось иначе.

София поняла это, когда некий пользователь нашел в «Инстаграме» ее пустой аккаунт и для чего-то подписался на него. София создала его когда-то, чтобы следить за новостями клуба экстремалов, сама же и не думала никогда выставлять в сеть какие-то частные фото. Однако неведомый пользователь под ником ber_bre для чего-то добавил ее в список своих контактов. И уже через несколько минут стало понятно, зачем он это сделал. В тот день Софии в директ упало фото незнакомой женщины. Женщине на вид было не меньше пятидесяти. Может, и больше, точно понять ее возраст по маленькой телефонной фотографии было сложно. Темноволосая, сухая и жилистая, облаченная в какие-то пестрые этнические одежды, она позировала на фоне горных пиков, приняв замысловатую позу. И победно улыбалась алым хищным ртом.

Под фотографией стояла подпись: «Вот она, удивительная, неповторимая, единственная, кто всегда меня понимал. Саадет. Ты ведь хотела услышать от меня о ней, верно, детка?»

И Софию обожгло осознанием – этот неведомый пользователь с таким же пустым, как и у нее, аккаунтом был Беркант. И подписался он на нее для того, чтобы продолжать свою жестокую и унизительную игру. На фото же действительно была Саадет. Женщина, довершившая разрушение Берканта, умело использовавшая его страхи и травмы, чтобы крепче привязать его к себе. «Единственная, кто всегда меня понимал…» В каком-то смысле это было до нелепости верно. Загвоздка заключалась только в том, что это глубокое понимание Саадет использовала не во благо, а во вред Берканту.

Значит, он уехал с ней… Но для чего? Что это, очередная попытка доказать Софии, как мало она для него значит? Или он действительно решил порвать с ней и вернуться к старым, более комфортным, пусть и разрушительным отношениям? Софии казалось, что она перестала понимать Берканта. Ведь Саадет никак нельзя было приравнять к его случайным подругам, явно используемым как способ ненадолго удрать от иссушающего одиночества и показать ей, себе, да и всему миру, что он до сих пор молод и прекрасен. Но что, если… Что, если все это время она обманывалась? Принимала желаемое за действительное? Что, если он в самом деле не испытывал к ней никаких чувств, если та ночь, ставшая для нее переломной, определяющей, для него была всего лишь привычным алкогольно-наркотическим угаром? Если он и не думал о ней и не пытался произвести впечатление, а просто жил так, как привык, не оглядываясь на очередную скоротечную связь?

София с досадой понимала, что ей не хватает опыта в отношениях с людьми. Не получалось трезво оценить ситуацию и сделать однозначные выводы. Она, наверное, могла бы взять себя в руки и отойти в сторону, если бы поняла, что действительно не нужна. В конце концов, в жизни было мало такого, что она не смогла бы преодолеть. Но как понять, равнодушие ли это или крик о помощи? И если второе, то как она может поддаться житейской обиде и обыкновенным женским переживаниям и отвернуться от самого близкого ей человека на земле, ее потерянного второго «я»?

Фотографии сыпались к ней в директ чуть ли не каждый день. Саадет перебирала странные украшения, держала в руках извивающуюся змею, целовала Берканта в щеку, отрешенно глядя на заснеженную вершину. Каждый снимок тот сопровождал какой-нибудь претенциозной подписью о том, что только здесь, в Тибете, можно отрешиться от мирской суеты и найти себя. В определенный момент София, не страдавшая склонностью к мазохизму, перестала открывать их. И тогда Брекант снова принялся бомбардировать ее сообщениями.

«Беседовал с ламой. Думаю, не остаться ли тут, монахом. Что скажешь?» Или: «Чай с маслом – мерзость. Как они пьют эту дрянь?»

София заметила вдруг, что стала вздрагивать от сигнала входящего сообщения. Такого прежде никогда не было, ведь о ее железных нервах ходили легенды. Теперь же, услышав знакомый звук, она внутренне сжималась, зная, что, стоит ей взглянуть на короткие строчки, как она тут же ощутит новый укол боли. Ясно увидит, как Беркант набирает эти буквы, пристроившись головой на обтянутом оранжевым шелком плече Саадет. Как та обнимает его унизанной этническими браслетами рукой и, посмеиваясь, предлагает свой вариант сообщения.

– Миссис Савинов, служба безопасности провела тщательнейшую проверку всех наших сотрудников, – отвлекал ее внимание голос мистера Кайя, и София с облегчением выныривала из мучительного морока и возвращалась в залитую мертвым электрическим светом переговорную. – В течение двух недель личные и корпоративные телефоны наших работников прослушивались, все полученные данные тщательно проанализировали. Однако, к сожалению, нам до сих пор не удалось выяснить, откуда шла утечка информации…

София отодвигала планшет в сторону. На сообщения Берканта она почти никогда не отвечала, не зная, как следует играть в эту игру, чувствуя себя недостаточно компетентной. Стоило ли держать лицо и не поддаваться на провокации? Или, наоборот, откровенно спросить, зачем он снова и снова причиняет ей боль?

– В таком случае продолжайте расследование, – отвечала она Кайя. – Вероятно, наш противник очень опытен и искусен. Но непогрешимых людей не существует, однажды он обязательно допустит ошибку.

Насколько же проще ей было ориентироваться в деловом мире. Здесь она чувствовала себя уверенно, не сомневалась в своих решениях, в этих же проклятых человеческих отношениях двигалась наугад, оступаясь, падая и всем телом с размаху налетая на невидимые в темноте острые выступы.

Она устала, очень устала. Осознавать это было странно – ведь ни тело ее, ни душа никогда не знали утомления. София отлично помнила, как, совершив опасный трюк, только преисполнялась бодрости и, полная сил, летела через полмира разруливать возникшие у корпорации сложности. Как после многочасового заседания мчалась погружаться с аквалангом или совершать полет на дельтаплане, ощущая себя молодой, энергичной. Сейчас же ей иногда казалось, будто она прожила как минимум лет сто, и все они невыносимой тяжестью лежат на ее плечах, пригибая к земле. Все чаще хотелось ничком повалиться на кровать и не подниматься с нее несколько дней.

Беркант объявился в городе через две недели, когда София дошла до предела отчаяния. Она и представить себе не могла, что таким невыносимым испытанием для нее станет невозможность находиться с ним рядом, дотрагиваться, слышать его голос, вдыхать характерный запах. Словно тот давний кошмар, который она так замечательно вытеснила из своей головы, вернулся снова, опутывал ее своими мягкими щупальцами, нашептывал на ухо: «Ты не увидишь его никогда, никогда… Не обнимешь, не погладишь по волосам, не скажешь, как он тебе дорог. Не спасешь…» Ей уже не важно было, с кем и где провел эти дни Беркант, чем он руководствовался, отправляя ей эти глупые сообщения. Физическая потребность быть рядом пересилила все. И когда в один из вечеров на экране высветилось сообщение: «Сегодня в «Беглу Синема» будет показ моего старого фильма «Тень горы», а после камерная вечеринка для своих. Придешь? Очень хочу тебя увидеть, детка», – София, не раздумывая ни секунды, поднялась с дивана и накинула на плечи куртку. Уже на лестничной площадке телефон вдруг разразился звонком.

– Алло, – машинально ответила София.

– Миссис Савинов, – возбужденно зачастил из трубки Кайя, – нам, кажется, удалось определить, откуда шла утечка. Вы себе не представляете…

София ощутила, как в груди привычно толкнулся азарт. Вот только по силе это ощущение не шло ни в какое сравнение с тем, что охватывало ее еще пару месяцев назад. Да, интересно было бы узнать, кто пакостил фирме, но не настолько, чтобы это захватило ее целиком, заставив изменить планы.

– Позже, мистер Кайя, – коротко бросила она в трубку. – Я занята.

Тот еще пытался что-то сказать, но лифт уже переместил Софию на подземную парковку, где мобильная связь почти не ловилась. В трубке сначала зашелестели помехи, а потом и вовсе наступила полная немота. София, выключив в аппарате звук, сунула телефон в карман куртки и лихо вскочила в седло «Харлея».

Кинотеатр, где проходил показ фильма «Тень горы», снятого около десяти лет назад, находился в старинном здании, в подвальном этаже. Этакое камерное заведение, для своих. Увидеть Берканта перед началом показа Софии не удалось, и его лицо – молодое, совершенное, поражающее тонкостью черт и какой-то безнадежной хрупкостью – предстало перед ней уже с экрана. До сих пор София не видела этого фильма, но сейчас, следя за перипетиями сюжета, в который раз убеждалась в том, что Беркант – Актер с большой буквы, наделенный от природы даром, граничащим с гениальностью. Тонкость его игры, способность очень точно и не нарочито показать эмоции героя, одним легким движением губ передать такой накал чувств, что сердце у зрителя рвалось на куски, поразили ее. Она и раньше чувствовала в нем огромный талант, душу настоящего артиста, отчего-то погребенную под дешевой бравадой, под ужимками стареющего ловеласа. Теперь же его дарование открылось ей во всей его глубине. И тем больнее было осознавать, что сделал Беркант с этим удивительным природным достоянием, как пошло и мелко разменял его, растерял в гашишном дыму.

София смотрела на его нервную порывистую фигуру на экране, на лицо, искаженное страданием, глаза, проникнутые, казалось, всей болью этого мира, и чувствовала, как по щекам ее струятся слезы. Она не плакала много лет, сейчас же не могла сдержать себя – так велико было охватившее ее ощущение ускользающей красоты, безнадежности и трагичности жизни, жадно отбирающей самое лучшее.

После показа должна была состояться закрытая вечеринка. Вероятно, Беркант предполагал увидеться с ней именно там, но София никак не могла отыскать его среди незнакомых ей людей. Все переместились в находившееся поблизости от кинотеатра артистическое кафе, где на стенах висели черно-белые фотографии с кадрами фильмов прошлых лет. Кто-то беседовал за столиком, потягивая кофе. Кто-то негромко пересмеивался о чем-то.

София прошла в глубину зала и тут наконец увидела Берканта. Тот сидел, развалившись на низком диване, и расслабленно улыбался. Даже отсюда, издалека, видно было, как неестественно поблескивали его глаза – и София поняла, что Беркант снова плавал в этом своем привычном гашишном мареве. Перед ним суетился, щелкая вспышкой, фотограф, напротив, на низком табурете, расположился журналист, пристроив на столике диктофон. Очевидно, Беркант давал интервью какому-нибудь киношному изданию. Чуть поодаль, в нише, у статуи обнаженного мужчины, стояла Саадет, закутанная в какой-то цветастый балахон. Временами она, привлеченная вопросом журналиста или последовавшим за ним ответом, оборачивалась, улыбалась и прикасалась к плечу Берканта высохшей, унизанной браслетами рукой.

Беркант сказал что-то журналисту, рассмеялся, вскинул голову, обвел взглядом помещение. Глаза его на секунду остановились на Софии – он явно разглядел ее, узнал, но тут же, подчеркнуто не обращая внимания, отвернулся, снова принялся многословно что-то рассказывать, время от времени поглаживая унизанные кольцами пальцы Саадет.

Что-то темное всколыхнулось внутри, подступило к горлу, мешая дышать. И София, не вполне осознавая, что делает, просто инстинктивно пытаясь справиться с этой тошнотворной мукой, вынырнуть на поверхность из засасывающей трясины, решительно направилась вперед, подступила к столику, сказала отрывисто:

– Беркант… На пару слов.

Журналист вскинулся, как сеттер, почуявший добычу, фотограф навел на нее камеру, Саадет, окинув ее ленивым взглядом, понимающе усмехнулась. Но Софии сейчас было все равно. Она лишь выжидательно смотрела на Берканта, не трогаясь с места.

– Брегович-бей, это ваша… – начал журналист.

– Председательница моего фан-клуба, – глумливо отозвался тот. – Большая поклонница таланта. Вы извините?

Беркант нетвердо поднялся из-за стола, отошел вслед за Софией к задрапированной тяжелой шторой нише окна, спросил недовольно:

– Ты что творишь? Хочешь, чтобы завтра это во всех желтых листках появилось?

София, однако, отчетливо расслышала, что за деланым раздражением в его голосе звучит едва ли не гордость. Беркант определенно наслаждался сценой, получал удовольствие от кипевших вокруг него страстей. И мысли о скандальчике в прессе его только радовали, приятно ласкали самолюбие.

– Чего ты пытаешься от меня добиться? – глухо произнесла София. – Зачем снова и снова ломаешь комедию? Я ведь знаю тебя, Беркант, я тебя чувствую… Ближе меня человека у тебя не будет. Ты хотел продемонстрировать свою власть? Доказать мне, что сильнее? Хорошо, давай будем считать, что я проиграла. Вот смотри, я прошу: не нужно так со мной. Пожалуйста. Это глупо и мелко, в конце концов. И недостойно тебя.

Кажется, ей каким-то образом удалось пробиться сквозь его циничную маску, задеть за живое, потому что Беркант, вдруг оскалившись, бросил резко:

– Ты кто вообще такая? Кто ты есть в этой жизни? Пустышка? Тупая фанатка? Что ты о себе возомнила? Думаешь, ради тебя я стал бы стараться, что-то разыгрывать? Ты мне никто, ясно? Не жена, не любовница, даже не подруга. Не актриса, не коллега. Кто тебя знает вообще? Ты просто навязчивая девка, с которой я несколько раз переспал. Не тебе меня судить и решать, что достойно меня, а что нет.

В горле словно застрял ледяной ком. Слова Берканта ударили больно, но снова самым страшным для Софии оказалось не собственное разочарование, а понимание того, насколько вся эта история крепко зацепила его, как измучила и перевернула, раз он, по натуре мягкий, отходчивый человек, позволил себе так с ней обойтись.

– Беркант… – снова попыталась она.

Но он не стал больше слушать. Лицо его болезненно искривилось, угол рта дернулся, будто в нервном тике.

– Убирайся! Исчезни из моей жизни! Не смей больше мне досаждать! – захлебываясь, выговорил он, резко развернулся и едва не побежал обратно к своему столику.

София же, чувствуя, как все внутри дрожит, как грудную клетку теснит отчаянием, а ласковый голос опять нашептывает в ухо: «Он умер… Никогда… Ты снова проиграла…» – в попытке как-нибудь исправить положение, вернуть все обратно, выхватила телефон и поспешно набрала сообщение:

«Не отказывайся от меня! Пожалуйста, Беркант! Не поступай так с собой. Я люблю тебя».

Тот, не оборачиваясь, на ходу вытащил из кармана телефон, пробежал быстрым взглядом сообщение и, ничего не отвечая, бросил мобильник на столик. Сам же рухнул на диван и откинул голову на заботливо подставленное плечо Саадет. На Софию он ни разу не обернулся. Она постояла еще несколько секунд у окна, чувствуя на себе любопытные взгляды посетителей и персонала, а затем, плотнее запахнув куртку, двинулась к выходу.

В голове шумело, жестокие слова Берканта перемежались в ней с тем давним вкрадчивым шепотом, перед глазами мелькали разрозненные образы: вот Беркант, обессилев, хватается за ее руки, шепчет куда-то в шею, умоляя не бросать его, и вот те же губы изрыгают проклятия, те же глаза смотрят на нее с ненавистью и злобой. Из глубин подсознания снова всплыл грязный подвал и запах – сладковатый запах гнили, сырости и запекшейся крови. Ее замутило, захотелось скорчиться от боли, упасть, зажимая слабеющими руками рану, провалиться в черное ничто. Но спасительное забвение не наступало. По глазам бил размытый свет уличных фонарей, в ушах звенел гомон многоликой стамбульской толпы.

Почти не осознавая себя, инстинктивно выбирая испытанный способ избавления от тревог, прояснения сознания, София вскочила на мотоцикл и ударила по газам. Верный «Харлей» взревел и сорвался с места. В лицо ударил ночной свежий ветер, освежил пылающий лоб. И София почувствовала, как постепенно, сдаваясь скорости и свистящему навстречу мраку, наваждение рассеивается, покидает ее, как с каждой секундой легче становится дышать, как глохнет в голове навязчивый голос. Скорость, сила, мощь, риск… Ее единственное спасение, ее способ существовать в этом мире.

Мотоцикл пересек сверкающую вечерними огнями улицу Истикляль, пронесся по артистическому району Джихангир. Слева и справа мелькали яркие огни витрин, фасадов домов, реклам. Зазвенел в воздухе звучный речитатив вечернего намаза, поднимаясь над крышами старинных мечетей. Остался за спиной, обиженно фырча, двухэтажный туристический автобус. София свернула на набережную, где волосы ее подхватил соленый ветер, затем проскочила фешенебельный район Нишанташи.

Ничего, ничего… Сейчас ей просто нужно успокоиться, как-нибудь пережить эту ночь. А завтра на свежую голову она придумает, что делать дальше. Безвыходных ситуаций не бывает, этому учил ее отец. А значит, она придумает решение, она сможет…

София, не сбавляя скорости, выкрутив руль до упора, свернула на мост. Заранее приготовилась к тому, что лицо сейчас овеет соленой прохладой и загалдят над головой вспугнутые чайки. Мелькнули перед глазами резные узоры ограждений, что-то взвилось и заскрежетало под колесами, в черный воздух взмыл сноп искр. Она уже поняла, что не справилась с управлением, что безотказный «Харлей» взбесился, вышел из-под контроля. Могла бы попытаться выровнять машину, удержаться, но понимание это заняло долю секунды, а затем в грудь с размаху толкнулся гранит, ночной воздух загустел и взорвался рыжим заревом, брызнули в стороны обломки, и прямо в лицо ей, влажно дыша, полетела тронутая золотыми огнями, подернутая рябью черная поверхность Босфорского пролива.

Часть II

1

Первым вернулся звук. Не было еще ни света, ни осязания, ни ощущений тепла или холода. Только чернота вокруг, только пустота и бестелесность. И вдруг откуда ни возьмись появился звук – тоненько пищал какой-то прибор, лязгало металлическое, а совсем рядом раздавались голоса.

– А как еще это можно классифицировать? – говорил по-английски певучий женский голос.

София знала его – звенящий, как колокольчик, очаровательный, располагающий к себе… Только никак не могла вспомнить, кому он принадлежит. В черноте, в которой она оказалась, отсутствовали не только ощущения, тут не существовало времени, не было прошлого и будущего, не было памяти. Наверное, что-то подобное испытывали новорожденные, появляясь на свет. Абсолютное и совершенное ничто, ноль, пустота, которую заполнить можно будет чем угодно.

– Она прекрасно умела управлять мотоциклом, это вам подтвердит кто угодно, – продолжала говорить женщина. – Обратитесь в любой клуб экстремалов – хоть здесь, в Стамбуле, хоть в России, на ее родине. Да едва ли не в любой точке мира, она везде успела засветиться. И вам расскажут, что в физической силе, тренированности, ловкости и навыках управления самыми разными видами транспорта равных ей практически не было.

«Не было», – отрешенно подумала София. В прошедшем времени… Может быть, она умерла? И что это тогда, чистилище? Не похоже, конечно, ни на одно из существующих в искусстве описаний, но в целом почему бы и нет? Разве не таким оно и должно быть? Полным обнулением? Но кто тогда говорит у нее над ухом этим сладчайшим голосом? Неужели ее ангел-хранитель?

Если бы София могла, она, наверное, рассмеялась бы этой абсурдной идее. Но это было невозможно, потому что тела у нее не было. Или было, только она никак не могла войти с ним в контакт.

– Сложите же два и два, – продолжал убеждать кого-то ангельский голос. – Женщина, виртуозно умеющая управлять мотоциклом, ни разу не побывавшая ни в одной аварии, вдруг на бешеной скорости влетает в ограждение моста. А за час до этого отправляет мужчине, с которым, судя по дневниковым записям, у нее был роман, отчаянное сообщение. Вы действительно думаете, что это совпадение?

– Я пока ничего не думаю, мадам, – отозвался мужской голос. Говорил он тоже по-английски, но в отличие от женщины с заметным напевным акцентом. – Просто устанавливаю факты.

– Тогда запишите еще, что в свое время с собой покончила ее мать. А у нее самой определенно были какие-то проблемы с психикой, возможно, наследственные. Она вела такой образ жизни, что непонятно, как это она до сих пор осталась жива.

«Значит, жива», – отметила София. Не чистилище… А что же? Где она? Что с ней стало?

Из черноты выплыл третий голос, заговорил на другом языке. Турецкий – моментально определила София. Значит, она знала турецкий? Откуда?

– Я попросил бы вас покинуть палату. Как уже было сказано, пациентка без сознания, и никакие пояснения полиции пока давать не может. Состояние все еще критическое.

Осмыслить полученную информацию София не успела. Тончайший волосок, удерживавший ее в контакте с реальностью, оборвался, и чернота снова сделалась абсолютно глуха.

Когда она в следующий раз пришла в себя, никаких голосов вокруг не было, зато появился свет. Тусклый, желтоватый, он просачивался сквозь веки, будя внутри что-то страшное, тошнотворное, беспомощное.

Свет, свет… Голая электрическая лампочка под потолком. Пятна сырости и запах, этот проклятый запах. В углу капает, давно капает, уже второй день. Или третий? Сколько они здесь вообще? Если вода доберется до лампочки, проводка коротнет, они останутся в темноте. Это в лучшем случае, в худшем – тут все загорится.

Нужно придумать что-нибудь, убедить похитителей перевести их в другое место. Сказать, что это в их интересах. Что, если заложники погибнут, им от Савинова ничего не добиться… Пускай переведут хотя бы Бориса, он им нужнее, он сын.

Борис! Софию вдруг захлестнуло паникой. Сердце тяжело ухнуло в живот, горло забило колотым льдом. Борис, ведь его увели… Она подумала – запишут на камеру, чтобы послать отцу. Но его нет, нет до сих пор… Сколько она тут провалялась, сколько уже длится это беспамятство?

Господи, как она могла оставить его, отрубиться, погрузиться в благостное ничто. Ведь должна была заслонить собой, если придется. Из них двоих она сильнее, хитрее, ей это под силу. Боренька – светлый мечтательный мальчик, под самую крышечку набитый дурацкими принципами, благородный, наивный… Боренька верил ей, а она валялась тут, бредила, слушала какие-то ангельские голоса…

Нечеловеческим усилием София рванулась куда-то вверх. И сама еще успела удивиться, как это тело, которого за мгновение до этого у нее просто не было, вдруг появилось из ниоткуда, поддалось. Только что оно как будто бы не существовало вовсе или находилось настолько отдельно от нее, что она даже и представить себе не могла, с какой стороны к нему подступиться. Все равно что попытаться с расстояния в несколько километров управлять гоночным мотоциклом, при этом даже не зная точно, находится он там, где она думает, или нет. Однако же тело послушалось рывка, и в ту же секунду вернулось осязание.

Ощущения нахлынули на Софию все разом, и она едва не захлебнулась в них. Надсадно заныли ребра, стянутые какой-то плотной тканью, невыносимо заболела загипсованная рука, заломило в висках. Во рту распростерлась раскаленная высушенная пустыня, а на губах засаднила ранка от вставленной между них трубки с кислородом. Шея и поясница затекли от долгого лежания. Но самым мучительным было то, что все сейчас – любое прикосновение – ощущалось слишком остро: и сбитая простыня под спиной, и съехавший с плеча рукав больничной сорочки, и даже легкое дуновение очищенного безвкусного воздуха из кондиционера. Каждый звук громом гремел в ушах: оглушительно пищали приборы, невыносимо громко шелестели опущенные белые жалюзи на окне. Софии казалось, она сейчас с ума сойдет от того, сколько вокруг нее всего и как больно все это бьет по очнувшимся нервным окончаниям.

Но все это было не важно. Главное сейчас – найти Бориса, успеть, если только еще не поздно.

Скатиться с кровати ей не удалось. Тело, откликнувшееся на первый порыв, тут же отказалось подчиняться. Еще это тяжелое на руке… Откуда? И кровать слишком высока, нужно как-то перебраться на пол. Откуда взялась кровать, тоже непонятно. Ведь были черные маты – продавленные, вонючие. На одном лопнул чехол и из кривой прорехи торчал крошащийся пожелтевший поролон. Борис в задумчивости теребил его пальцами, рассыпая по полу желтую труху.

Борис!

Черт с ней, с кроватью, с этим не пойми откуда появившимся гипсом на руке. Это потом. Нужно бежать, биться, драться, искать Бориса, не то будет поздно… Опять поздно…

София оперлась здоровой рукой о стену, попыталась перекинуть ноги с кровати вниз. От нечеловеческого усилия на лбу выступила испарина, тело болело так, словно ее каждую секунду колотили десятью железными палками, дробя кости и разрывая сухожилия. Перед глазами плыло. Она успела разглядеть зеленые цифры, бегущие по каким-то мониторам, и удивиться – откуда здесь оборудование, что они еще задумали, эти ублюдки? И почему все белое и голубое? Где неровные стены в облупившейся краске, заплеванный линолеум на полу, посеревший от сырости потолок?

Ладно, потом… А сейчас…

Но сделать ничего ей не дали. Откуда-то появились двое, ворвались к ней, кинулись к постели, деловито переговариваясь между собой. Она сопротивлялась, пыталась отпихивать их, ухитрилась вцепиться здоровой рукой одному в лицо и с удовлетворением заметила, что на щеке осталась царапина с выступившими капельками крови. Тот выругался:

– Tanrim, kahretsin![1]

Так ему! Жаль, что не попала пальцем в глаз, это могло бы вырубить его ненадолго, а со вторым она бы справилась. Даже вот такая – избитая, сломанная – справилась бы. Но их двое. А у нее совсем нет сил. Но там Борис. Боря, Боренька… Нужно любой ценой добраться до него, чтобы никогда больше не слышать потом этого ласкового шепота в ухо…

– Мисс Савинов, успокойтесь. Успокойтесь, прошу вас. С вами все в порядке, вы в больнице. Здесь вам помогут, – увещевал ее тот, с расцарапанной рожей.

И смысл его слов начал постепенно доходить до нее. В больнице… Значит, их все-таки нашли? Служба безопасности отца выследила похитителей и сумела их освободить… Или он врет, этот ублюдок с торчащей из-под врачебной маски черной бородкой? Нет, нет, наверное, не врет… Иначе откуда гипс и эти приборы, и белое… А главное, запах! Тут пахнет иначе – не гнилью, кровью и тупой безысходностью, тут пахнет антисептиком, чистотой, выглаженным бельем… Больница, значит… Больница.

А Борис? Бориса они успели спасти? Где он? Что с ним? Нужно спросить, нужно обязательно узнать. Вдруг они не нашли его, вдруг не знают, что в подвале его не было…

Сначала показалось, что говорить ей не дает торчащая между губ трубка. София, увернувшись от пытавшихся уложить ее обратно на кровать медиков, схватилась за нее пальцами и выдрала изо рта.

– Мисс Савинов, – укоризненно протянул расцарапанный. – Не мешайте нам, пожалуйста, это в ваших же интересах.

София приоткрыла рот, попыталась шевельнуть языком и вдруг с ужасом поняла, что с губ ее не срывается ни звука. Рот просто открывался и закрывался, как у карпа, плавающего в аквариуме в рыбном отделе супермаркета. Ее снова захлестнуло паникой – как же быть, как спросить у них про Бориса, как объяснить? Из последних сил она глухо зарычала, надеясь, что этот жалкий сиплый звук каким-нибудь образом превратится в осмысленные слова.

Но в эту секунду второй медик, последние несколько секунд копошившийся чуть в стороне, подошел ближе и крепко ухватил ее за руку. Под лампочкой сверкнула серебряным огоньком игла шприца, сгиб локтя захолодило, а через секунду тоненько уколола. И София почувствовала, как слабеет, снова немеет тело, как тускнеет желтоватый свет, очертания предметов размываются и уплывают, уплывают обратно в черноту.

– Нужно доложить доктору Сирин, что она пришла в себя. И сообщить близким, – где-то далеко-далеко сказал расцарапанный.

– С близкими у нее не густо, – отозвался второй.

«Сообщите Борису», – попыталась прошептать София. Но язык снова не послушался, и в ту же секунду ее опять поглотила темнота.

Каждый следующий выход из забытья приносил новые открытия, словно влажной тряпкой протирал закопченное во время аварии окно в прошлое Софии. Очистит один уголок – и из него на Софию глянут аквамариновые глаза Бориса, смахнет сажу с другого – и оттуда улыбнется своей заразительной белозубой улыбкой отец. Собственная судьба восстанавливалась у нее в голове медленно, складывалась из кусочков, как пазл. И София так и не могла до конца понять, что именно она вспомнила верно, а что додумала, чтобы связать в одно целое разрозненные яркие эпизоды. Каждая вспышка памяти сопровождалась болью. Все это, однажды уже пережитое, похороненное, затолканное в самый дальний угол, чтобы никогда не доставать, не вытаскивать на поверхность, теперь приходилось проживать заново. Память будто бы мстила Софии за то, что той слишком долго удавалось ее обманывать, и теперь заставляла часами гадать, что было после того или иного эпизода, а потом вдруг выдавала безжалостную правду.

Однажды София проснулась от того, что в голове будто церковным колоколом загремело имя Берканта. И в первые секунды, как всегда, не могла сообразить – почему это сочетание букв для нее так важно, отчего так мучительно рвется все внутри, стоит лишь мысленно его произнести. И лишь по прошествии нескольких десятков минут перед глазами встало его лицо – такое тонкое, красивое и уже тронутое увяданием, вспомнилась их прогулка по ночному Стамбулу, ночь на яхте, его сбивчивые признания однажды в предрассветный час в его квартире… А затем вышла из небытия и катастрофа, разрушившая ее, разломившая жизнь надвое. Его стремление сделать ей как можно больнее, а затем предательство, тот вечер, когда он отвернулся от нее, когда прогнал ее из своей жизни. Оттолкнул протянутые к нему руки, растоптал чувство, что сам же и заронил в нее, то, которого она боялась и жаждала со всеми еще оставшимися в иссушенной душе силами. В ту секунду София впервые, несмотря на всю уже пережитую боль, пожалела о том, что память стала к ней возвращаться.

Лучше бы она навсегда осталась в пустом, первозданном состоянии. Лучше бы попыталась начать жизнь с нуля. Боль, прошившая ее в те минуты, когда вся их с Беркантом недавняя история восстанавливалась в голове, не шла ни в какое сравнение с физической болью от сломанных ребер и сломанной руки. Она раздирала на части, наживую вытягивала из груди сердце.

София, беспокойно мечась на больничной койке, видела перед глазами его бледное лицо – издевательскую маску паяца с прищуренными глазами и оскаленным в жестокой усмешке ртом. Слышала его слова: «Ты не жена мне, не любовница. Ты вообще никто!» Слова, произнесенные человеком, который был ей дороже всего на свете, дороже самой себя. Человеком, ради которого ей впервые за всю сознательную жизнь захотелось измениться, научиться сочувствию, терпимости, захотелось стать лучше, чтобы быть достойной его, чтобы остаться с ним рядом, выдернуть из черных лапищ снедающих его кошмаров. Человеком, от которого она хотела только одного – чтобы он не отворачивался от нее. Он же выпотрошил ее и выбросил за ненадобностью. Именно благодаря ему она и оказалась здесь – беспомощная, разбитая, немая…

Да, немая…

Если в путанице мыслей порой ей и удавалось разобраться, то язык до сих пор оставался мертв. Словно в момент аварии оборвалась какая-то внутренняя нить, связующая происходящее в ее голове с речевым аппаратом.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивал на утреннем обходе пожилой доктор в сизом халате.

«Как фарш, провернутый через мясорубку», – хотелось сказать Софии. Или: «Как загнанный в клетку волк». Или: «Меня невыносимо раздражает цвет вашего халата. Вы в нем похожи на дохлую мышь».

Но ни одно слово не вырывалось у нее изо рта. Она лишь беспомощно шевелила губами, абсолютно не представляя, как связать со ставшим бесполезным ртом звучащие в голове фразы.

Мысли, невысказанные ответы, крики теснились в голове, толкались, доводя ее до безумия, до отчаяния. Поначалу она давала себе волю, надеясь, что через выплеск агрессии однажды вернется и речь. Слегка окрепнув физически, вновь обретя власть над руками, пальцами, предплечьями, пыталась крушить все вокруг, в досаде запускать в стену нашаренными на тумбочке предметами. Но заканчивалось всегда одним – доктор нажимал кнопку на стене, в палату врывались санитары и вкалывали ей успокоительное, после которого она проваливалась обратно в глухое и слепое небытие. А речь оставалась все так же заперта от нее за семью замками.

И постепенно в душу Софии начал проникать парализующий страх. Что, если речь к ней так и не вернется? Что, если она навсегда останется заточена в пустом безмолвии? И в конце концов сойдет с ума от бурлящей в голове какофонии. Или от лошадиной дозы транквилизаторов, которыми заботливые врачи продолжают глушить ее вспышки агрессии. Нет, нужно было действовать как-то иначе, взять себя в руки, больше не буйствовать, не швыряться предметами. Но как это сделать?

Мысли, обычно четкие и ясные, теперь терялись. София безуспешно пыталась отлавливать их, выстраивать в законченную структуру, нечеловеческим усилием воли собирая в голове расползающиеся обрывки идей. Наверное, помогло бы записывать их или наговаривать на диктофон. Хоть как-то фиксировать разбредающиеся образы. Но ни мобильника, ни ноутбука, ни тетради в кожаном переплете здесь, конечно, не было. А попросить, чтобы их принесли ей, она не могла.

Однажды во время обхода, она потянулась к блокноту врача, в котором тот делал какие-то пометки. Вдруг пришло в голову, что, если уж речь ей не доступна, ничто ведь не мешает выразить свои пожелания письменно. Но тот ловко отдернул руку, погрозил ей пальцем и снова нажал на кнопку вызова медбратьев.

София не могла понять, откуда такое недоверие? Почему ей, всего лишь пострадавшей в аварии, не дают доступа к бумаге и ручке. В голове вдруг всплыли отрывочные воспоминания о голосах, являвшихся ей в забытьи. Был там такой звонкий ангельский голосок, вещавший что-то о покончившей с собой матери, о расстройстве психики… Восстановить полностью тот эпизод она не могла, к тому же оставался немалый шанс, что это был всего лишь бред, игра ее воспаленного воображения. Но если нет… Если каким-то образом врачи и полиция действительно пришли к выводу, что она пыталась свести счеты с жизнью?

София не могла бы сказать, что помнит последние часы перед аварией посекундно, но в чем она была уверена наверняка, так это в том, что кончать с собой не собиралась. Да, ей было больно до безумия, да, жизнь казалась ей разбитой, да, пережить то, что человек, которого она, может быть, искала всю жизнь, ради которого готова была измениться, безжалостно отказался от нее, было сложно, мучительно. Но она была не из той породы, что поддается позорной слабости и выбирает суицид. Она, как и покойный отец, была из стали, и согнуть ее, какие бы испытания ни выпали на долю, было невозможно.

Однако же врачам это, похоже, было неизвестно. Вероятно, именно поэтому ее и держали тут под таким строгим надзором, не давали прикоснуться к чему-либо, хоть отдаленно напоминающему острый предмет. Интересно, как бы она могла свести счеты с жизнью при помощи ручки? Воткнуть ее себе в горло? Плохо же они ее знают, она скорее воткнула бы ее в глаз этому мышиному доктору…

И все-таки… Все-таки ей нужно было как-то убедить их, что она не опасна: ни для окружающих, ни для самой себя. Только тогда можно было рассчитывать на шанс выбраться из этой стерильной клетки. Вспомнить бы точно, что тогда говорили люди, собравшиеся возле ее постели…

Нужно было ухватиться за что-то, обязательно найти точку опоры, к которой будут сходиться все нити, которая не даст ей окончательно затеряться в этих ярких, постоянно сменяющихся образах. Что-то четкое и ясное, стремление, которое поможет ей выкарабкаться, выбраться на поверхность и выжить.

И как только эта мысль сформировалась у Софии в голове, перед глазами сразу же встало лицо Берканта. Подернутые поволокой глаза, губы, нервные дерганые руки, отталкивающие ее, обрекающие на эту мертвую немоту, на заточение в медицинском аду. Глаза – аквамариновые глаза Бориса, посулившие неземное блаженство, возвращение в ту часть жизни, где она была не одна. И обманувшие… С размаху швырнувшие ее в черную бездну отчаяния… Весь его облик – завзятого лицедея, актера, потерявшего в хитросплетении сценических образов самого себя, жалкого стареющего мальчика, высасывающего жизненные силы из очередной доверчивой жертвы и неосторожно выбравшего ее – как источник для поддержания своей веры в себя. Ведь это он, он был виноват в том, что она оказалась здесь; перевернул ее мир с ног на голову, поманил образом давно потерянного брата, Бориса, Бореньки, ее светлого ангела, а потом безжалостно предал. Он – виновник того, что она сидит сейчас в этой белой камере, затравленно вертя головой по сторонам, вынужденная снова и снова натыкаться взглядом на пустые белые стены. Он…

Теперь, когда идея оформилась в голове, Софии даже как-то легче стало дышать. Стержень, опора, которая поможет ей выбраться, были найдены. Она чувствовала, как постепенно поднимает голову, крепнет, растет в ней одно всеобъемлющее чувство, и отдаваться ему, такому сильному, такому ясному, было несказанно сладко. Потому что в нем был смысл, простота и четкость. Потому что оно было чем-то определенным в этом расползающемся по швам мире.

Будь у Софии доступ к толстой тетради в коричневой кожаной обложке, в которую много лет записывала свои мысли, иногда подсмеиваясь над тем, что в наш век высоких технологий продолжает, как в юности, предаваться такой олдскульной привычке, она, конечно, обратилась бы к ней. Но тетради не было. Не было ни айфона, ни планшета, ни ноутбука, куда она могла бы занести сделанное открытие. И София вытянулась на кровати, устремила взгляд в потолок, от белизны которого перед глазами вскоре начинали мелькать светящиеся синие точки, и попыталась мысленно сформулировать кипевшее внутри так, будто изливала его на бумагу.

С первого раза не удалось. Мозг был все еще слишком ослаблен затяжным забытьем, сбоил, отвлекался на другое. Но чего-чего, а упорства Софии было не занимать. Она никогда в жизни не добилась бы того, что имела: ни в спорте, ни в бизнесе, если бы привыкла сдаваться после первой попытки.

* * *

Ночь за ночью, день за днем, по мере того, как моему онемевшему телу возвращались силы, а пальцы рук обретали чувствительность и слова начинали складываться в предложения, я стала заставлять себя разговаривать с собой. Я отчаянно пыталась выпутаться из того ватного небытия, куда провалилась, разбившись весенней ночью в Стамбуле. Я должна была сосредоточиться, осознать случившееся, но мысли путались, Борис, я никак не могла найти себя в своем собственном теле, я потерялась, мой светлоокий ангел, брат мой, тогда мне казалось, что я потерялась навсегда…

Долгое время я училась слушать и слышать все звуки, издаваемые теперь как будто новой для меня вселенной, при этом сохраняя внешнюю отрешенность. И вскоре я ощутила некое движение внутри, порыв, я не знаю, как объяснить тебе это, Борис… Внутри меня снова зародилась жизнь, мысли закипели, я поняла, где я и что со мной произошло.

Ненависть стальной хваткой сдавила мне горло. Это было первое осознанное чувство, которое я испытала в больнице. Ненависть, ярость, бешеная злость – именно они спасли меня, Борис. Я снова стала собой.

Есть люди, которые все равно уйдут, мнимые друзья, – при малейшем приближении шторма, даже не разобравшись, не выяснив, настигнет ли их этот шторм, они исчезают. Не стоит их удерживать, не стоит на них рассчитывать. Я давно научилась распознавать их, знаешь. Отец заставил меня запомнить первое правило бизнеса: не доверяй! Поэтому у меня нет друзей, а тем, кто испугался стихий, я всегда желала попутного ветра. И когда наступало ясное, солнечное утро, никогда, никогда не впускала их обратно в свой не боящийся никаких стихий дом.

Настоящие друзья не уходят. Они могут обижаться, могут спорить с тобой, могут ударить… Но они никогда не предадут, не оставят тебя одного. Борис, я всю жизнь искала такого человека, такого как ты, ведь ты бы тоже никогда не оставил меня, я знаю… Когда я нашла его, узнала сразу и приняла в своем сердце, и поцеловала его утомленные глаза, и прижала его к себе, и вдохнула его запах. Я хотела только одного – чтобы он не уходил. Не предавал меня, понимаешь? Чтобы остался таким, какой он есть: зависимым от фобий, наркотиков, алкоголя, мнения толпы и своих амбиций. Лишь бы не уходил. Любая, абсолютно любая физическая боль никогда не сравнилась бы с той душевной болью, с тем бесконечным, пламенеющим адом, в который я погрузились, когда он оставил меня. Лучше бы он выстрелил в меня тогда, я бы все смогла вынести и простить, но только не его уход. Я не смогла простить потерю того, кого ждала столько лет, своего единственного возлюбленного и друга, это было невозможно. Я не смогла простить ему то, что он лишил меня себя.

Я вижу в хромированном блестящем поручне свое собственное отражение, отражение добычи – в глазах смеющегося охотника. Дуальность, раздвоение, полное сумасшествие, я помню, я заметила тогда на дне его зрачков, черных, пустых, как мартовское небо над Стамбулом… Наверное, я уже тогда знала, что потеряю его, а вместе с тем свой покой, превращусь в жалкую, ревнивую идиотку…

Тогда это не было важно, той ветреной ночью, когда мое отражение преломилось надвое в его аквамариновых глазах.

Все океаны вселенной, все самые восхитительные города, все богатство этого мира, все весенние ветры и самые прекрасные побуждения, мой будущий покой и стабильность перестали иметь значение сразу и навсегда… Знаешь, я поняла. Наверное, я бы и сейчас сделала этот же выбор… Я уже тогда знала, что обречена помнить эти глаза всегда и особенно вспоминать их непроглядными стамбульскими ночами… Человек, который был больше, чем судьба. Был ближе, чем кто-либо, кого я встречала… Тот, которого следует забыть, потому что он никогда не вернется, никогда не вспомнит, у него короткая память. Все слезы этого мира, непролитые слезы мои, вся печаль и безысходность моей жизни – всё случилось тогда; я не просто упала вниз, в пустоту, и полетела в бесконечность… Я стала никем, я исчезла, я потеряла всё: брата, возлюбленного, сына. Я потеряла Берканта. Ибо он и был всем. Все кануло в эту темную страшную пропасть, провалилось вместе со мной. Разбилось и разлетелось. Вдребезги.

* * *

Алина заявилась в больницу, когда София уже начала понемногу вставать с постели и ходить по палате, превозмогая боль в срастающихся ребрах. Речь до сих пор не вернулась к ней, а потому спросить врачей о перспективах лечения София не могла. Эскулапы же, очевидно, решив, что вместе с немотой она приобрела и глухоту, разговаривали с ней медленно и громко, как с непонятливым ребенком, проговаривая слова едва ли не по слогам. Это раздражало до крайности, порой Софии хотелось вскочить с места, затопать ногами, заорать: «Я прекрасно вас понимаю! Я все отчетливо слышу!» Но сделать этого она не могла. А выражать свое недовольство действиями не решалась – уяснила уже, что это ведет только к новой дозе успокоительного.

Из обрывочных разговоров разнообразных смотревших ее специалистов София поняла, что немота ее, очевидно, не вызвана каким-то физическими повреждениями. Легкие ее по-прежнему вдыхали воздух, голосовые связки были в порядке, губы и язык двигались как нужно. Однако же она до сих пор так и не могла выговорить ни слова. То ли удар затронул какие-то центры в ее мозгу, то ли причина немоты была психологическая. Так или иначе, с самой Софией это никто не обсуждал.

Ситуация складывалась абсурдная. София не могла выяснить ни то, когда ее планируют выписать, ни то, как собираются лечить дальше. Не способна была затребовать других специалистов или перевода в профильную клинику. Ни бумаги, ни ручки ей по-прежнему не давали.

И вдруг на пороге ее палаты появилась Алина. И София, до сих пор нисколько не страдавшая от того, что ее никто не навещал, неожиданно поняла, как она рада ее видеть. Нет, сочувствие, участливые взгляды, домашние гостинцы ей по-прежнему были не нужны. Но человек, который хотя бы попытается войти с ней в контакт, расскажет о перспективах, необходим был остро. Как некий проводник, который поможет ей выбраться отсюда. Казалось, все ее ускользающее сознание сейчас сконцентрировалось на простейших инстинктах, на одной цели – вернуться в нормальный мир. София смутно припоминала, что там ее ждали какие-то большие проблемы: у компании трудности, что-то такое случилось незадолго до аварии, она нужна там… Восстановить в голове детали она пока не могла и говорила себе, что это станет следующим шагом. Не нужно сейчас зацикливаться на этом, главное – выкарабкаться, остальное потом.

Алина в стерильном антураже больницы смотрелась неестественно, словно хрупкая экзотическая бабочка, по случайности залетевшая сюда через окно. Тонкая, элегантная, благоухающая какими-то горьковато-цветочными духами, шелестящая шелками и позвякивающая сережками, она остановилась в дверях палаты и всплеснула руками:

– Ах, дорогая моя, как я рада, что тебе уже лучше! Слава богу! Ты знаешь, ведь меня к тебе не пускали… Ну ничего, ничего, у меня уже все под контролем. Скоро мы с тобой уедем отсюда.

Что-то в ее возбужденно звеневшем голосе насторожило Софию. Но разум все еще не подчинялся ей полностью, как раньше, мысли продолжали путаться, и потому она никак не могла ухватить, с чем связано это смутное беспокойство.

Жестом она попросила Алину дать ей что-нибудь пишущее. Та вздохнула:

– Ох, ты все еще не говоришь, моя бедная! Ничего, мы это скоро исправим… Тебе так невероятно повезло: угодить в такую аварию и отделаться всего лишь переломами руки и ребер и ушибом головного мозга. Это, считай, чудо. Впрочем, с твоей спортивной подготовкой ты, конечно, не могла не сгруппироваться… Ничего, ничего, скоро ты окончательно поправишься, и все станет как прежде.

Затем воровато оглянулась по сторонам и заговорщицким шепотом сообщила:

– Они не велели мне давать тебе ничего острого. Наслышаны, наверное, о твоем крутом нраве, – и засмеялась.

Смех ее привычно зазвенел серебряным колокольчиком. И София, не сдержавшись, фыркнула тоже. Тревога постепенно отступала, присутствие Алины делало всю ситуацию как-то обыденнее, проще. Эти ее смешки и шуточки как будто снижали накал момента, давали понять, что, в общем-то, ничего из ряда вон выходящего не случилось. Ну подумаешь авария, травмы… Это не катастрофа, все поправимо, скоро София выйдет из больницы, полностью оправится, и жизнь вернется в привычную колею.

– Но я все-таки рискну их ослушаться. Только ты уж не выдавай меня, – добавила Алина и, покопавшись в крохотной сумочке, вытащила на свет божий блокнот и ручку.

София, завладев вожделенными предметами, открыла чистую страницу и, преодолевая сопротивление еще не вернувших былую подвижность после снятия гипса пальцев, нацарапала: «Куда мы уедем?» – и, подумав, добавила: «Нужен специалист по восстановлению речи».

– Ну конечно, – закивала Алина, поспешно пряча блокнот и ручку обратно в сумку. – Ты не волнуйся, я уже обо всем позаботилась. Забрала у них копии всех документов, твоей медицинской карты и прочих. Свозила их к переводчику и заверила у нотариуса. Послезавтра тебя выпишут, и мы прямо из больницы поедем в аэропорт и улетим в Россию. Мне знакомые уже посоветовали там хорошего специалиста, он тебя посмотрит, постарается выяснить, почему у тебя пропала речь. Возможно, задет какой-то нерв или еще какая-то проблема. В общем, доктор заинтересовался твоим случаем, и он обязательно тебе поможет.

София нахмурилась. Непонятно было, для чего ей лететь в Россию? Почему нельзя найти специалиста здесь, в Турции? Или где угодно еще? Может быть, последствия травмы все еще сказывались и она сейчас не понимала очевидного? Может быть, поездка в Россию была совершенно необходима и раньше она бы это знала? Эта проклятая неуверенность, неуверенность в собственном рассудке, доводила Софию едва не до паники.

Однако Алину ее недоумение, кажется, не удивило. Наоборот, она тут же понимающе закивала:

– Ты хочешь спросить, почему в Россию, да? Ну вот видишь, я сразу понимаю, что тебя беспокоит. А эти коновалы утверждали, что с тобой невозможно вести диалог…

София, услышав это, метнула разъяренный взгляд в сторону двери, ведущей из палаты в коридор больничного отделения. Невозможно вести диалог… Они бы хоть попытались! С чего, интересно, ее, едва пришедшую в сознание, сразу же стали воспринимать как неадекватную и опасную для окружающих пациентку?

– Видишь ли, дорогая моя, во-первых, я уже убедилась, что здесь, в Стамбуле, нет специалистов мирового уровня, занимающихся подобными проблемами. Эти тут, в больнице, совершенно растеряны и демонстрируют полнейшую беспомощность, – начала объяснять Алина. – Во-вторых, сама подумай, ведь тебе придется много работать с логопедами. Притом – с русскоязычными логопедами. Ну где здесь таких найдешь? Ты ведь не хотела бы после восстановления речи заговорить с турецким акцентом? Ну и к тому же врач, которого мне рекомендовали и который уже ждет тебя, практикует именно там. А чего ты забеспокоилась? Ну, брось, не думаешь же ты, что там до сих пор девяностые. Россия сейчас в плане медицины вполне передовая страна. А здешние медики, как я посмотрю, вообще ни в чем не разбираются, они тебя до смерти залечат.

В принципе София ничего не имела против перелета в Россию. И уж, конечно, не считала, что в этой дикой стране медведи ходят по улицам. Несмотря на то что постоянно София не жила там уже больше двадцати лет, она довольно регулярно бывала на родине: и по работе, и на слетах клуба экстремалов. А потому возможность получить там компетентную медицинскую помощь не ставилась ею под сомнение. Просто непонятно было, для чего нужно лететь так далеко. А впрочем, она, кажется, пошла бы сейчас на что угодно, лишь бы выбраться из этого проклятого заведения, где все улыбались ей, но начисто игнорировали ее попытки выяснить что бы то ни было о собственном состоянии и дальнейших перспективах.

И в конце концов, выслушав Алину, София кивнула, давая понять, что согласна ехать.

– Ну вот и прекрасно, – обрадовалась та. – Тогда послезавтра вылетаем. Сказала бы тебе: «Держись!» – но, зная тебя, пожалуй, не слишком этим приободрю, верно?

София, хмыкнув, закатила глаза. Как ни крути, от визита Алины ей стало как-то легче. По крайней мере, она разговаривала с ней, как прежде, не вела себя так, будто перед ней беспомощное, ни черта не понимающее дитя. И это помогло Софии вновь ощутить себя нормальной. Ясно, конечно, было, что до полного выздоровления еще далеко, но, казалось, какие-то шаги в этом направлении уже сделаны.

Облачиться в собственную одежду вместо больничной сорочки тоже было несказанно приятно. Два дня спустя, осторожно спускаясь по ступеням больницы к ждущему внизу такси и прижимая к груди уже освобожденную от гипса, но все еще чрезмерно чувствительную руку, София почти ощутила себя прежней. Конечно, ей еще приходилось опираться на плечо медбрата, конечно, мышцы ее за время вынужденной неподвижности сдулись, и тело болталось в ставшей слишком свободной одежде, но все это была ерунда по сравнению с возможностью глотнуть свежего, не выхолощенного кондиционером воздуха, ощутить лучи солнца на коже, взглянуть на знакомые стамбульские улицы.

Пусть каждый шаг давался ей с трудом – София знала, что обязана выдержать, выстоять. Если хочет когда-нибудь вернуться в офис компании, почувствовать эйфорию от сознания, что она здесь – сила и власть, и служащие трепещут перед ней и склоняются в уважении. Если хочет еще когда-нибудь взглянуть в глаза Берканту и спросить с него за все, что он с ней сделал…

В самолете Алина торжественно вручила ей новенький блокнот и ручку и объявила:

– Ну, теперь нам никто не запретит. Спрашивай все, что хочешь.

И София первым делом нацарапала на листке: «Где мой телефон? Планшет? Почему ты их не привезла?»

– Ох, дорогая моя, – огорченно покачала головой Алина. – Ты же не знаешь… Все гаджеты забрала полиция. Ведь было расследование, им нужно было убедиться, что все случившееся – не теракт, не попытка убийства… Думаю, позже они тебе всё вернут. А что, тебе не терпится снова взять в руки бразды правления компанией? – Она рассмеялась и, взглянув на Софию искоса, заметила: – Как ты все-таки похожа на отца. Не торопись, дай себе время восстановиться. У тебя так отлично все налажено, работает, как часы. Неужели ты думаешь, что все развалится, если ты несколько недель посвятишь своему здоровью?

Определенный смысл в словах Алины был. София смутно припоминала, что ситуация в компании перед ее травмой была не самая стабильная. Но мелькавшие в памяти отрывочные эпизоды пока не давали ей полностью восстановить картину. И потому, взвесив все «за» и «против», София рассудила, что, появись она сейчас в офисе, растерянная, немая, медленно соображающая, это может только излишне взбудоражить сотрудников. Возникнет нервозность, пойдут толки о том, что мадам Савинова не такая уж и железная, а такие настроения никогда не идут на пользу бизнесу. Пожалуй, разумнее в самом деле будет выждать еще неделю, за это время встретиться с врачом, начать терапию, выяснить хотя бы приблизительные сроки восстановления, а потом уже принимать решения относительно возвращения в дело. Сейчас же нужно сосредоточиться на главном. Все остальное только отвлекает ее, забирает драгоценные силы. Так говорила себе София, рассеянно глядя в клубившиеся за иллюминатором ватные белые облака. Именно таким сейчас – ватным, непрочным, неопределенным – представлялся ей весь окружающий мир – и даже собственное сознание.

– Ну-ну, расслабься, – щебетала меж тем Алина. – Вот смотри, я взяла для тебя сока у бортпроводников, тебе ведь нужны витамины, чтобы восстановить здоровье. Выпей!

Она сунула Софии в руки стаканчик. Та сделала несколько глотков, поморщилась – сок показался горьковатым, – но все же допила. А через несколько минут почувствовала, как ее неудержимо клонит в сон. Это, наверное, было и хорошо. Быстрее пройдет полет…

* * *

За окном моросил нудный серый дождь. По стеклу наискосок проходила трещина, и стекающие капли цеплялись за нее и звонко били в жестяной подоконник. В помещении, куда завела ее Алина, горел тусклый свет и пахло почему-то столовским гороховым супом. София не ощущала этого запаха несколько десятков лет, с советского детского сада. Отец начал хорошо зарабатывать уже в начале девяностых, и для Софии тут же распахнули свои объятия частные школы, элитные творческие студии, где никакими столовскими изысками, конечно, не пахло. Сейчас этот полузабытый запах навевал ощущение смутной тоски и бесправия, которое Софии совершенно не нравилось.

Ей вообще давно уже перестало нравиться происходящее. Москва встретила их с Алиной знакомым с детства запахом цветущей сирени, первой сочной зелени, живительного дождя. Но София не успела вдоволь насладиться этими ароматами, почти сразу же села в заказанное Алиной такси, а вскоре уже стояла у ворот больницы.

Клиника, в которой, по словам мачехи, практиковало медицинское светило, помещалась в унылых длинных корпусах, обнесенных грязно-синим забором. А кабинет, в котором должна была пройти судьбоносная встреча с доктором, провонял гороховым супом. София, нахмурившись, обернулась к Алине, желая потребовать объяснений. И тут же снова «споткнулась» о проклятую немоту и неуверенность в собственной адекватности. Что, если все происходящее было абсолютно нормальным? Ведь Алина держалась уверенно, как будто бы именно так все и должно было выглядеть…

В кабинет тем временем вошли трое: грузная тетка средних лет в очках, дужка которых глубоко впилась в мясистую переносицу, высокий сутуловатый мужчина в белом халате и еще один, пожилой, с седой бородкой.

– Добрый день, София Олеговна, – начал пожилой после того, как вся троица расположилась за длинным желтым столом. – Как вы себя чувствуете? Что беспокоит?

София тревожно оглянулась на Алину. Кто из этих троих был тем самым знаменитым врачом, который заинтересовался ее случаем? Почему они вообще задавали ей вопросы, если знали, что она не способна говорить? Почему не предоставили никакой возможности ответить – не дали бумагу, или доску и маркер, чтобы она могла бы записать свои ответы?

– Вы помните день, когда попали в аварию? – не дождавшись ее реакции, вступила женщина в очках. – Что предшествовало этому событию? Может быть, что-то вас расстроило?

Третий, сутулый, пока не говорил ничего, лишь строчил что-то в толстой тетради большого формата.

София всей кожей, каким-то звериным чутьем ощущала, что здесь что-то не так. Что вся эта, рассказанная ей Алиной гладенькая история про врача, который тут же ее излечит, оказалась чистой воды враньем. Что над ней нависла какая-то опасность, сути которой она пока не могла осознать. Пускай собственный мозг еще плохо слушался ее, мысли путались, но своей волчьей интуиции, всегда вытягивавшей ее по жизни, она не утратила. И сейчас эта интуиция заходилась тревожным воем, требуя от нее бежать, бежать немедленно, пока не стало поздно.

– Она вам не ответит, – меж тем вступила в разговор Алина.

И София, взглянув на нее, поразилась тому, как изменилось вдруг ее всегда такое мечтательное, нежное лицо. Скучающая принцесса внезапно преобразилась в собранную, сильную, не желающую терять время на проволочки хищницу. В других обстоятельствах София даже восхитилась бы этакому преображению мачехи.

– Она с самой аварии не говорит ни слова. Турецким врачам ничего не удалось с этим сделать. Посмотрите, вот заключение ваших стамбульских коллег, переведенное на русский и заверенное у нотариуса. – Алина вытащила из сумки пухлую папку с бумагами и опустила ее на стол перед сутулым.

Тот тут же закопался в листках, низко наклонившись над столом и едва не водя по строчкам длинным носом.

– А это результаты расследования, произведенные полицией Стамбула, – продолжала Алина, опуская на стол новую кипу бумаг. – Тут есть и распечатка сообщений, отправленных с ее телефона, и скан страниц из дневника…

София расширенными глазами смотрела на не обращавшую на нее никакого внимания, говорящую о ней так, будто ее тут нет, женщину. На словах о страницах из дневника, она, не выдержав, вскочила на ноги. Это означало, что полиция вместе с самой Алиной, очевидно, побывали в ее квартире, рылись в ее вещах. Это возмущало уже само по себе, но большего внимания заслуживал вопрос: чего ради все это было сделано?

– Также вот документы, подтверждающие, что мать Софии, Елена Савинова, двадцать лет назад покончила с собой после продолжительной клинической депрессии.

В голове у Софии внезапно снова зазвучал тот ангельский голос, который, как ей казалось, она слышала в бреду: «Тогда запишите еще, что в свое время с собой покончила ее мать. А у нее самой определенно были какие-то проблемы с психикой, возможно, наследственные. Она вела такой образ жизни, что непонятно, как это она до сих пор осталась жива». Как же она могла не узнать его? Как до этой самой минуты не догадалась, что происходит? Значит, Алина… Именно Алина убедила стамубльскую полицию в том, что София пыталась покончить с собой? А теперь привезла ее на родину, чтобы… Чтобы что?..

София, затравленно озираясь по сторонам, попятилась к двери, наткнулась спиной на угол шкафа, с полок которого посыпались какие-то пыльные тетради.

– Ну-ну, София Олеговна, спокойнее, не нужно так нервничать, – протянул бородатый и, кивнув Алине, добавил: – Вы присядьте пока, Алина Георгиевна, спасибо вам за предоставленные материалы, мы разберемся.

– Может быть, вы, София Олеговна, все же расскажете нам, что с вами произошло в тот день? – снова вступила очкастая, выговаривая слова ласково, мягко, словно увещевая испуганного ребенка. – Поверьте, мы здесь вам не враги, мы только хотим вам помочь. Скажите, что вас так сильно расстроило? Почему вы решили, что жить больше не стоит?

София отрицательно замотала головой, метнулась к двери в кабинет, дернула за ручку, но та не поддалась. В ужасе осознавая, что заперта здесь с этими гнусными рожами, заранее убежденными в том, что она не в себе, она заметалась в панике. Четкость мысли, способность трезво оценить положение и взять себя в руки, всегда помогавшие ей в самых безвыходных ситуациях, теперь, после аварии, больше не способны были ее вытащить из западни. В голове мутилось, перед глазами вновь мелькали навязчивые видения: сырой подвал, звуки выстрелов, безжизненно обмякшее тело на полу, неживой, потухший, ускользающий взгляд матери, смеющийся Беркант, откинувший голову назад. Где она? Бежать, бежать…

– Вы видите? Она абсолютно невменяема, – где-то вдалеке торжествующе произносила Алина. – Не осознает себя, не понимает, что происходит. Она и раньше была не вполне здорова психически. Спросите любого, кто ее знал, и вам подтвердят – одержимая жаждой адреналина психопатка. К людям относилась, как к мусору, эмпатия ей вообще была незнакома. Как и инстинкт самосохранения. А после неудавшейся попытки суицида у нее в голове, очевидно, совсем замкнуло…

– Вы тоже успокойтесь, Алина Георгиевна, – увещевал бородатый. – И давайте диагнозы все же будем ставить мы, специалисты. Как и решать вопрос о дееспособности гражданки Савиновой.

Дальнейшего София уже не слышала. Алая, звенящая ярость захлестнула ее волной, зазвенела в ушах, заклокотала в горле. И она, не помня ничего вокруг себя, не осознавая, где находится, с животным рыком бросилась на Алину, мертвой хваткой вцепилась в горло, сдавила пальцами, успела разглядеть сквозь багряную пелену искаженное ужасом нежное лицо. И в ту же секунду его заслонил вислый нос сутулого. Руки насильно разжали, в шею ткнулось тонкое и острое, и окружающий мир снова затопила чернота.

2

Русская куда-то исчезла. Беркант понял это не сразу, еще несколько дней по привычке сочинял едкие сообщения и продолжал бомбардировать мертво молчащий телефон. Каждая удачная реплика наполняла его такой эйфорией, таким острым ощущением все-таки одержанной победы, что он не сразу уяснил даже, что ему не отвечают. А сообразив, задумался, попытался восстановить в памяти, что такое произошло, что София… Masha, про себя он решил именовать ее именно так, вдруг решила оборвать с ним все контакты. Мысли расползались. Они с Саадет крепко отожгли в Тибете, употребили, кажется, все известные и неизвестные науке вещества, и потому события последних недель ускользали от него, плавали в продымленной памяти разрозненными эпизодами, иногда, совершенно неожиданно выныривали, а затем снова погрязали в клубах гашишного тумана.

Кажется, он что-то такое сотворил… Да, вызвал ее на встречу, а потом прогнал… Обжимался с Саадет, не обращал внимания… Она, выходит, обиделась? И, видимо, серьезно, раз решила исчезнуть. Ну надо же, кто бы мог подумать! Столько терпела, а тут, значит, кончилась безусловная любовь? Что ж, он так и думал. Никакой любви и не было, просто обычная фанатка решила прилепиться к звезде и погреться в лучах ее славы. Ну, может, оказалась поумнее остальных, но все равно в конце концов устала от него и бросила. Все они рано или поздно бросили бы его. Потому он и старался всегда успеть сделать это первым.

Ну да, собственно, что такого произошло? Он же этого и добивался. С той самой ночи, когда София, втерлась к нему в доверие и развела на сопливые признания, он только и думал о том, как бы перечеркнуть все, избавиться от этой сердобольной бабы. И вот, кажется, справился…

Беркант не понимал, чем вызвана эта охватывавшая его при воспоминании о Софи смутная тоска, возникающая где-то под ложечкой и постепенно заполняющая собой все его существо. Ведь все получилось, он избавился от нее. Все хорошо, можно праздновать победу.

В следующие несколько дней он еще пару раз попробовал посылать сообщения с личного номера, которым всегда пользовался для приватной переписки. Сим-карта эта была зарегистрирована на несуществующие имя и фамилию, и номер нигде не значился, для рабочих вопросов и контактов с киностудиями Беркант использовал другой телефон. На этот раз, пытаясь достучаться до Софии, он даже сбавил обороты, писал что-то нежное. Но номер Софии оставался глух.

Ну и черт с ней. Мороки меньше.

Тем более на уши опять подсела мамуля, умудрившаяся откуда-то разнюхать про его поездку с Саадет. Заявилась к нему в квартиру с видом негодующей императрицы, что уже само по себе означало высшую степень недовольства. Обычно маман не утруждала себя поездками к сыну на квартиру, а в любой удобный и неудобный момент требовала его к себе.

– Ты опять связался с этой старухой? – гремела мать, остановившись посреди гостиной и окидывая царственным взором разоренную комнату. – Даже в путешествие с ней ездил? Куда-то в глушь, в горы?

Тонкие, филигранно прорисованные брови ее взлетели ко лбу, губы презрительно поджались. По всему видно было, что она даже и говорить не собирается о том, в какой свинарник превратил свое жилище ее разгулявшийся сынок, достаточно будет отчетливо проступавшего на лице отвращения.

– Саадет не старуха, – возразил Беркант, протирая ладонями глаза.

Он вообще-то спал, когда матушка явилась, отлеживался после вчерашнего загула. И теперь, выдернутый из блаженного забытья таким неделикатным способом, плохо соображал.

– И вообще, откуда ты знаешь?

Никаких общих с Саадет фото он не выкладывал, Софии отправлял снимки только в директ. Разумеется, та, не знакомая с его матерью, не могла поделиться с ней такой информацией. А в его официальном аккаунте ничего о поездке не было.

– Откуда я знаю? Да об этом знает уже весь мир! – дернула плечом мать. Потом вдруг, сообразив, видимо, что действует не самым эффективным в данном случае способом, мгновенно переменилась, включившись в режим заботливой мамочки. – Сынок, милый… – проворковала она, подсаживаясь к Берканту и прикасаясь изнеженной белой рукой, перевитой старческими венами, к его лбу. – Что с тобой происходит? Ты совсем запутался, пьешь… Ты же губишь себя. Губишь свою карьеру…

Ну конечно, карьеру… Беркант ненавидел себя за то, что каждый раз покупался на этот ее вкрадчивый тон. Каждый раз немедленно начинал тянуться в ответ. Ведь знал же, с самых ранних лет знал, что мать он интересует только как проводник в мир, приближенный к знаменитостям, и источник дохода. Но каждый раз, стоило ей заговорить с ним вот так, откликался всей душой. Неужели же так сильна была внутри жажда материнской ласки, чистой безусловной любви? Как стыдно, как глупо!

– Послушай меня, ведь я твоя мама, я желаю тебе только добра, – продолжала заливаться соловьем мамуля. – Это нехорошо, что тебя видят с ней. Когда ты был юным мальчиком, я закрывала на это глаза. Тогда она была уже известной женщиной, блестящей светской львицей, связь с которой только придала бы тебе очков в глазах поклонников. Но те времена прошли, Беркант, теперь все изменилось. Ты, сынок, уже не молод…

– Если я не молод, то что же говорить про тебя, мамочка, – не сдержавшись, съязвил Беркант.

В самом деле, это было просто смешно. Престарелая дива, тратящая за год бешеные суммы на косметологические процедуры и наряды, говорит, что он уже не юноша.

– Ты, конечно же, можешь попытаться меня задеть, – оскорбленно поджав губы и подпустив в голос слезы, ответствовала маман. – А можешь прислушаться к моим словам. Беркант, теперь, когда тебя видят с ней, люди думают, что больше ты уже никого не привлекаешь, кроме таких вот пожилых потаскух. Тебя начинают считать опустившимся типом, которому ничего уже не светит ни в карьере, ни в личной жизни.

– Мама, что ты несешь! Все знают, сколько у меня поклонниц, – вяло отбивался Беркант.

– Эти девицы ничего не значат, они никому не интересны, – отмахнулась мать. – Вот если бы ты завел роман с молодой голливудской актрисой…

– Ради бога, мам, хватит! – взревел Беркант. – Роль свахи тебе не к лицу.

– Я просто переживаю за тебя, мальчик мой, – сухо всхлипнула мать и приложилась к его лбу прохладными губами. – Больше всего на свете я хочу, чтобы ты был счастлив.

«И приносил тебе доход и славу», – мысленно закончил за нее Беркант.

После, проводив мать до дома… Естественно, она затребовала сопровождения, утверждая, что леди в наше жуткое время небезопасно одной ездить в такси. Беркант не стал спрашивать, как же тогда она добралась до него, просто безропотно усадил в вызванную машину и устроился рядом на сиденье. После, проводив мать до дома, вернувшись в квартиру и завалившись на диван, он все же задумался о том, что она тут говорила. Откуда ей стало известно про поездку в Тибет? И про их с Саадет недавнее воссоединение? Конечно, она была рядом с ним на том интервью, но это ведь был единичный случай. Мало ли, встретились старые друзья… Как-то маловато информации, чтобы делать такие выводы.

Как бы он ни старался отмахнуться от навязчивых мыслей, как бы ни пытался заглушить материнский голос в голове, ее слова, словно медленно действующий яд, отравляли мозг.

Беркант вдруг вспомнил, что именно Саадет настояла на том, чтобы быть поблизости от него во время того интервью после показа в «Беглу Синема». Именно она пыталась уговорить его опубликовать в его официальном аккаунте в «Инстаграме» наиболее удачные их совместные снимки. Он не согласился тогда – и слава богу, хоть какое-то соображение у него еще осталось. Но сам факт! Чего ради она этого добивалась? Тогда это казалось забавным, думалось, она вместе с ним сочиняет, как бы половчее задеть привязавшуюся к нему русскую. Но теперь ситуация вдруг предстала перед ним в ином свете. В конце концов, какое Саадет было дело до какой-то его случайной любовницы?

И сама она много его фотографировала, а порой устанавливала свой полупрофессиональный аппарат на подставку и фотографировалась вместе с ним, намеренно приняв такую позу, чтобы ни у кого из тех, кто увидит снимок, и сомнений не возникло, в каких они отношениях.

А что, если мать права? Что, если Саадет, осознав, что стареет и уже не так часто мелькает в Интернете и на страницах изданий, посвященных культуре и искусству, решила показать всему миру, что она еще о-го-го. Козырнуть молодым известным любовником, похвастать романтическим приключением в горах Тибета…

Беркант вытащил ноутбук, быстро забил свое имя в строке поиска, пробежал глазами первые строчки и с досадой стукнул кулаком по дивану. Конечно, его мать была права. Таблоиды так и пестрели заголовками: «Беркант Брегович и Саадет Фыратоглу: приступ ностальгии или долгожданное воссоединение?», «Первая любовь не ржавеет? Беркант Брегович, пригласивший в горы свою экс-подругу Саадет, считает, что да». И везде были фотографии, фотографии… Они с Саадет обнимаются на фоне пологих горных вершин, увенчанных пышными снежными шапками, пьют чай, развалившись на разноцветной плетеной циновке в местной маленькой лавочке; он, Беркант, лежит в выжженной солнцем траве, а Саадет, глядя на него с нежностью и заботой, водит по его плечу золотистым колоском… Черт возьми, но откуда, откуда проклятые журналюги все это выкопали?

Беркант вспомнил вдруг и слова Софии: «Ты всерьез полагаешь, что таким вот образом она спасла тебя? Подсадив на наркоту?» София потом еще что-то говорила об упоении вечной молодостью, о том, что он, благодаря Саадет, считает себя нужным только тогда, когда за ним тянется шлейф поклонниц-однодневок… Неужели и она туда же? И София тоже считает, что Саадет использовала его как некий источник молодой энергии и модный аксессуар, позволяющий ярче смотреться в глазах прессы и общества, намеренно манипулируя им и навязывая ему такой образ жизни, чтобы крепче привязать к себе?

Мысль была неприятная, и Беркант, пытаясь от нее отделаться, привычно извлек из шкафчика бутылку вина и плеснул себе в стакан. Алкоголь, однако же, не помог. Он наливал себе снова и снова, между двумя бокалами свернул самокрутку с гашишем, но все равно никак не мог оторваться от поиска все новых и новых их с Саадет недавних фотографий в Интернете. Создавалось ощущение, что кто-то целенаправленно слил туда и всю отщелканную Саадет карту памяти фотоаппарата, и все снимки, сделанные на айфон. Нагрузившись как следует, Беркант внезапно понял, что больше не может ждать. Он просто обязан сейчас же выяснить, как фотографии попали в Сеть и правда ли это, что Саадет нарочно утащила его в Тибет, чтобы потом попиариться этим фактом в прессе.

Если память не подводила его, она сейчас должна была присутствовать на какой-то богемной тусовке в «Зорлусентер». Недавно открывшемся модном выставочном зале, где проходили все самые актуальные культурные мероприятия Стамбула.

Вот и отлично! Там он ее поймает и прижмет к стенке!

По просторным белым, ярко освещенным залам, где проходила выставка, фланировали живописные личности. Некое юное существо неопределенного пола, приземистое, квадратное, в сползающих с задницы мешковатых штанах и со стогом нечесаных волос на голове. Два тощих юноши с длинными шеями, торчащими из распахнутых воротов ярких атласных рубашек, манерно обсуждающих между собой проблему синкретичности современного искусства. Носатая старуха с распущенными по плечам черными с проседью волосами, которая, сощурившись, придирчиво разглядывала ценники под каждым выставленным экспонатом. Зевающий мужик в хорошем костюме, которого волокла за собой крайне восторженная спутница в обмотанном вокруг шеи длинном шелковом шарфе.

Беркант обвел презрительным скучающим взглядом всю эту богемную тусовку, выискивая глазами Саадет. И наконец увидел ее – та, облаченная в привезенный с Тибета расписанный непонятными символами балахон, стояла с групп-кой современных художников и что-то активно с ними обсуждала, изредка взмахивая длинными, унизанными браслетами руками. Беркант направился к ней.

Мир вокруг, щедро спрыснутый вином и приправленный гашишем, покачивался, двоился, то подмигивал яркими разноцветными вспышками, то на секунду гас, погружая его в кромешную темноту. Лицо Саадет, сияющее широкой улыбкой, маячило где-то впереди. Беркант, спотыкаясь и уклоняясь от попадавшихся навстречу людей, добрался наконец до нее и рявкнул:

– Нужно поговорить!

По задумке голос его должен был звучать устрашающе, на деле же у него вырвалось какое-то сдавленное бормотание. Саадет окинула его понимающим взглядом, прошелестела «Минутку!» и снова отвернулась к статному чернобородому мужику, с которым беседовала до этого.

– Сейчас! – гаркнул Беркант, чувствуя, как внутри все сильнее разгорается гнев.

Саадет, с первого взгляда прекрасно оценившая его состояние, реагировать не спешила, продолжала как ни в чем не бывало болтать с этими своими околохудожественными приятелями. И Беркант, не сдержавшись, схватил ее за тонкое запястье и поволок к выходу. Вокруг загомонили, защелкали вспышки фотокамер, и он вдруг с мучительной ясностью осознал, что снова действует на руку Саадет. Что она, наверное, нарочно игнорировала его, отворачивалась, не отвечала, чтобы спровоцировать ссору, которая потом обязательно появится в новостях. Черт! Черт!

Беркант вылетел на улицу, огляделся по сторонам и махнул в сторону укромного уголка двора.

– Отойдем туда!

– Хорошо, мальчик, отойдем, – издевательски примирительно закивала Саадет.

Берканта просто из себя выводила эта ее снисходительная усмешка.

– Я уже не ребенок! – процедил он, затолкав Саадет в узкий темный проход между двумя домами и грозно нависая над ней.

– Ну конечно, нет. Ты давно уже взрослый мальчик, – продолжала тихо посмеиваться та, кажется, нисколько не напуганная его яростью.

– Ты… – Беркант осекся, вдруг осознав, что не может облечь свою мысль в слова.

Ведь хотел же выспросить у нее что-то, очень важное. Что?..

– Это ты слила фотографии в Интернет? – наконец, пару раз сбившись, выговорил он.

– М-м-м… Какие именно фотографии? – рассеянно спросила та, глядя поверх его плеча на проносящиеся по улице машины. – Я много снимаю, я же фотохудожник.

– Ты фотохудожник, просто художник, дизайнер, мастер украшений… – раздраженно зачастил он. – Ты – везде! Что, заказчиков стало меньше, да? Решила попиаритсья за мой счет? Это же от тебя журналюги узнали, что мы были в Тибете вместе, верно?

– Не знаю, не помню, – отмахнулась Саадет. – Я много где бываю. И много с кем. И не считаю нужным это скрывать. Я свободная женщина. А ты, что же, опасаешься за свою репутацию? Тогда, может быть, не стоит пьяным являться на публичные мероприятия и закатывать скандалы?

– Ты… – опешил вдруг он. – Ты сама меня учила, что известность плохой не бывает… Что не важно, что о тебе говорят, лишь бы говорили…

– Я учила, да… – кивнула Саадет. Глаза ее, умные, черные, окруженные сеточкой мелких морщин, смотрели на него и смеялись. – Но ты был молод тогда – горячий и пылкий юноша. А сейчас, как ты заметил, уже взрослый. Что простительно мальчишке, непростительно матерому пьющему мужику. Пора повзрослеть, милый мой, и перестать винить во всех своих бедах окружающих тебя женщин. Мать, меня, кто там у тебя еще на повестке дня? Та русская?

От упоминания Софии Беркант почему-то рассвирепел окончательно. Схватил Саадет за сухие плечи, обтянутые желтоватой, тронутой возрастной «гречкой» кожей, тряхнул и прошипел:

– Не смей говорить о ней! Ты ничего не знаешь…

– О да, откуда мне, – расхохоталась та. – Ты всего лишь две недели выносил мне мозг, рассказывая о своих приключениях. Что, послала тебя твоя роковая женщина? И ты решил сорвать злость на мне? Не стоит, детка, ты ведь все равно потом прибежишь ко мне утешаться. А я могу и не принять на этот раз.

Беркант отшатнулся, несколько раз открывал рот, чтобы сказать что-то хлесткое, обидное, что ударит по самолюбию Саадет так же сильно. Но ничего не шло на ум, в итоге он просто выдохнул:

– Да пошла ты! – сплюнул на землю и зашагал прочь, слыша, как она негромко посмеивается ему в спину.

Сука!

Сука, всю жизнь использовала его. И как он раньше не видел этого? Ну теперь все, к черту, с Саадет покончено. Никаких больше фоток в Интернете, никаких путешествий на край света, никаких жалоб и признаний. Ведь знал же он, что в этом мире никому нельзя доверять, знал… И все равно попался.

В груди вдруг больно толкнулось что-то. Вспомнилось, как он, пьяный, несчастный, хватался за руки Софии, и та не отталкивала его, слушала, понимала, кажется, гладила по голове, как напуганного ребенка. И говорила, говорила… Что он заслуживает любви, что он ценен просто потому, что есть, а не потому, что он известный актер или завзятый Казанова. Обещала, что никогда его не оставит. И он отчего-то верил ей, верил всем своим существом. Только потом, наутро ис-пугался.

Беркант вдруг ощутил, как на него гранитной плитой навалилось одиночество. Огромное, беспросветное, непреодолимое… На душе было паршиво, черно, как в заваленном каменными обломками подвале, и некому было прийти к нему на помощь. Мать не откликнется, нет. Лишь навесит на него очередную порцию чувства вины. С Саадет он разругался, друзей всех растерял давным-давно.

Беркант вытащил из кармана мобильник и, едва попадая по цифрам, вызвал номер Софии. Почти ни на что не надеясь, прижал трубку к уху, затаив дыхание, прислушался. Гудков не было. Телефон на том конце был окончательно и бесповоротно мертв.

Через неделю в центре Стамбула должен был состояться предпремьерный показ свежего голливудского блокбастера «Холодная луна». Беркант получил приглашение на это мероприятие еще пару месяцев назад и, признаться, начисто забыл о нем, но ушлая мамочка, как всегда, где-то услышала о готовящемся торжестве и привязалась, как банный лист.

– Я так давно нигде не была, – скорбно вздыхала она в трубку. – Конечно, я понимаю, я уже старуха, но хотелось бы хоть ненадолго забыть об этом, ощутить вкус жизни. – И тут же меняла тактику, вкрадчиво выговаривая: – И тебе после всех этих скандальных фото с Саадет нужно бы упрочить свою репутацию. Появиться на достойном мероприятии с матерью, чтобы показать, что ты серьезный положительный человек, чтишь традиции, уважительно относишься к семейным ценностям. А то все издания пестрят заметками о твоем разгульном образе жизни и порочащих связях.

В конце концов Беркант не выдержал и сдался – по большей части для того, чтобы не слушать больше опостылевшие нотации. Мать, заручившись его согласием, страшно воодушевилась и еще несколько дней заставляла его сопровождать ее в магазины и ателье, то решая купить для премьеры новое платье, то подогнать по фигуре уже имеющееся. Беркант стоически сносил эту повинность. Тем более что бесконечные поездки с матерью как-то отвлекали его от черной тоски, что только и ждала, когда он останется без дела, чтобы навалиться на него всей своей тяжестью. Приглашений на пробы не поступало, и Берканту положительно некуда было себя деть. С Саадет он больше не встречался, былые подруги, отношения с которыми зашли чуть дальше пары случайных ночей, тоже куда-то разлетелись. Оставались лишь многочисленные кабаки и клубы, но тусоваться бесконечно тоже было нельзя – рано или поздно там обязательно оказывались вездесущие папарацци со своими проклятыми камерами. К тому же после попоек его всегда мучили страшные, тягостные сны, в последнее время неожиданно обогатившиеся новыми образами. Теперь в них обязательно присутствовала женщина – резкая, решительная, с проницательными глазами и сильным подтянутым спортивным телом, украшенным странными татуировками. Он тянулся к ней, а она то уносилась от него прочь на ревущем мотоцикле, то, холодно смеясь, отворачивалась и исчезала в толпе. Но самыми жуткими, невыносимыми были те сны, в которых она не уходила, оставалась с ним, обнимала, а затем вдруг, продолжая все так же сочувственно улыбаться, смыкала руки у него на горле и давила, давила, пока в ушах у него не начинало звенеть, а со всех сторон не подступала душная, осыпающаяся выжженной землей, гибельная чернота. После таких снов он просыпался, весь в липком поту, ощущая подкатывающую к горлу тошноту и теснящий грудь ужас, и долго еще не мог отдышаться, прийти в себя. А после, когда дыхание восстанавливалось и дрожь отступала, тоска наваливалась на него с новой силой.

Он знал ту женщину, что являлась ему в снах, смотрела внимательно, склонив голову к плечу, тонко улыбалась, будто видела его насквозь, и прикасалась к нему сильными руками. Знал это смешанное ощущение, что она вызывала у него, – надежности, силы и в то же время угрозы, неотвратимой, смертельной опасности. Но озвучивать ее имени не позволял себе даже мысленно. К черту! Эта история закончилась. И слава богу!

В вечер премьеры Беркант заехал за матерью на такси, и та вышла к нему вся затянутая в темно-серый бархат, увешанная бриллиантами и с уложенной волосок к волоску прической. Это колье он помнил: его Беркант купил ей вскоре после съемок в своем третьем фильме. Тогда он мог еще себе это позволить. Беркант представил себе, какой счет придет ему за все это великолепие, включая укладку и макияж, явно выполненные профессионалом. Денег оставалось все меньше, счета росли, дилер в их последнюю встречу уже отказывался отпустить ему в долг новую порцию гашиша… От этих мыслей на душе становилось совсем уж пакостно, и Беркант привычно выгнал их из головы. Он не будет об этом думать. Что толку переливать из пустого в порожнее. Все как-нибудь уладится, всегда улаживалось…

Фуршет после показа проходил в клубе «Гетто». Мать, подхватив Берканта под руку и трогательно склонив голову ему на плечо, радостно позировала фотографам, не забывая шепотом командовать:

– А это кто? Режиссер? Представь меня ему!

Затем внимание ее привлекла молодая блондинка, беседовавшая у столиков с закусками с мужчиной с зачесанными назад рыжеватыми волосами.

– Это исполнительница главной роли? – вполголоса спросила она.

Беркант, признаться, и сам давно уже наблюдал за этой девицей. Породистая лошадка. Вся такая гладкая, блестящая, с длинными золотисто-загорелыми ногами…

– Нет, у нее роль второго плана, – объяснил он матери. – Играет подругу главного злодея. Она американка. Молодая совсем, восходящая звезда. Это ее вторая роль.

Мать это его сообщение очень воодушевило. Похоже, на то, что ему удастся привлечь внимание главной примы, она не рассчитывала, а вот приударить за начинающей, но уже примелькавшейся в Голливуде актрисой показалось ей хорошей идеей. Достаточно перспективной.

– Иди заговори с ней, – шепотом напутствовала она. – Хватит тебе уже мелькать в новостях со всякими престарелыми бабами с запятнанной репутацией. Пора думать о будущем.

– Мама, – простонал Беркант, – я же просил…

Однако же определенный резон в словах матери был. Беркант подвел маман к собравшейся у столиков с закусками компании турецкой околокиношной публики, представил паре человек и, убедившись, что мать завязала с кем-то великосветский треп, вручил ей тарелочку с канапе, вооружился бокалом с шампанским и по-тихому улизнул. Расточая направо и налево улыбки и вежливые остроты, он ринулся вдоль столов к смеющейся чему-то блондинке, мучительно стараясь вспомнить, как ее зовут. Мерил? Шерил? Что-то в этом роде… Ну ладно, на месте разберемся.

На полпути его перехватил хозяин клуба, его давний хороший знакомый.

– Вот что, Беркант, – проговорил тот, тепло улыбаясь ему сквозь модную ухоженную бородку. – Ты нам задолжал уже пятнадцать тысяч лир. Я распорядился, чтобы в кредит тебе больше не отпускали. Сам понимаешь, это бизнес. Нужно расплатиться…

– Серкан, ты же знаешь, я отдам, сейчас на мели просто, проектов нет, – зачастил Беркант.

Серкан мотнул головой:

– Да в чем дело? Заложи квартиру, расплатишься. Потом после съемок очередного фильма выкупишь. А что такого? Все так живут.

Беркант, видя, что американка вот-вот уплывет из рук, буркнул: «Отдам, отдам. На следующей неделе» – и, выпутавшись из цепкой хватки хозяина «Гетто», поспешил к ней.

Подобравшись достаточно близко, он выждал, когда спутник американской красотки отвлечется на минуту, шагнул поближе и интимно шепнул той на ухо:

– Я весь вечер смотрю на вас… и думаю…

3

Я просто хотела, чтобы он полюбил меня… Не за то, что я богата, не за мою власть… Я хотела, чтобы и он полюбил меня так, как я любила его, с первого взгляда и навсегда. Чтобы и он узнал меня, разглядел, как я разглядела его, предугадал, как я годами предугадывала его появление – словно бы он вот-вот должен был появиться, возникнуть неожиданно среди тысяч чужих лиц…

Он был моим отражением, гораздо более красивым, чем я, гораздо более тонким, гораздо более благородным, более впечатлительным, чем я, и в равной степени оторванным от этого мира, но все же гораздо более реальным, чем я. В нем собралось все самое лучшее, что должно было быть во мне и чего у меня давно уже нет…

Да, я мечтала о том, чтобы он полюбил меня. Мой Беркант… Он был единственным человеком, к лицу которого я действительно хотела прикасаться, которого желала впустить в свою жизнь, чтобы вместе с ним сбежать из тюрьмы своего прошлого. Я любила его. Я просто хотела стать женщиной, любящей и любимой. Сидеть с ним на крыльце под летним дождем, чтобы нас омывало струями прохладного воздуха, пахнущего скошенной луговой травой и полевыми цветами. Слушать его сладкое дыхание и упиваться дурманящим сандаловым запахом его мокрых волос.

Загнанная в ловушку собственной памяти, помещенная в эти стены, не знающая ни времени, ни числа, я застыла. Я – сумасшедшая, моей реальностью руководят редкие проблески сознания. Все остальное время я провожу на дне своих воспоминаний. И оттуда мне не всплыть, никогда не увидеть солнца, я знаю.

В коротком миге, который я помню более отчетливо, у меня был он, была напоенная весенним ветром ночь, было его прекрасное лицо, был голос. И он любил меня, в том отголоске моей реальности он меня любил. Этот сияющий миг, который я помню, не дает покоя моей больной душе.

Я бы согласилась пройти еще раз через смерть, лишь бы забыть его. Лишь бы не оказаться здесь, под круглосуточным наблюдением фигур в белых халатах, и не осознать, как бесчеловечно жестоко, намеренно зло он со мной поступил, в какую дьявольскую игру сыграл. Я бы, наверное, предпочла умереть тогда, лишь бы только не понять этого. Не возненавидеть его лицо, не познать этой тьмы.

Но я выжила. И теперь, засыпая, я вижу его изломанный тонкий абрис. Меня манит он, его беспомощный силуэт в ночи, и заснуть я могу, только представив, с каким удовольствием прикоснусь холодным острием ножа к его шее…

Из соседней палаты доносились истошные вопли:

– Он здесь, здесь! Смотрите! Зеленый, сидит на карнизе… Смеется, видите, видите? Он пробирается мне в голову и ворует мои мысли…

София знала, кто это орет – рыхлая дебелая баба с неожиданно красивыми для такого облика длинными густыми каштановыми волосами. Как ее звали… Вера, Лера? Она и прежде-то не особенно хорошо запоминала имена случайно встреченных людей, а здесь, оглушенная таблетками и уколами, и вовсе не могла воспринять никакой лишней информации. Баба эта вроде бы утверждала, что демоны пробираются к ней в голову, извлекают оттуда самые тайные и грязные мыслишки, а после смеются над ней, дразнят и грозятся всем все рассказать.

София, по правде говоря, даже немного завидовала такому замысловатому безумию. Должно быть, это было интересно – целыми днями смотреть страшные мультфильмы про скачущих на карнизе зеленых демонов. Саму ее никакие подобные видения не посещали. Мир вокруг сдулся, сузился до крохотного клочка, со всех сторон окруженного белыми стенами. Клочка, провонявшего столовским гороховым супом, хлоркой и смрадом, исходившим из закрытых палат, где размещались безнадежные пациенты. В этом мире не было времени, никакого прогресса, движения из прошлого в будущее. Он был монолитным, застывшим в мгновении, словно глупой мошкой залип в капле смолы и теперь навсегда был обречен темнеть черной точкой в куске янтаря, болтавшегося в качестве украшения на чьей-нибудь шее. В этом мире Софию окружали незнакомые женщины: они бродили вокруг, рассеянно глядя по сторонам, пытались увлечь ее в угол и поведать какую-нибудь дикую тайну, вроде того, что директор больницы – посланник с Альфы Центавра, временами принимались орать и биться, после чего обычно оказывались замотаны в смирительную рубашку и обколоты успокоительным. Еще в этом мире существовали врачи – вечно занятые, смотревшие мимо нее люди, задававшие пару дежурных вопросов и, привычно не получив ответа, делавшие какие-то пометки в блокноте. Врачи, при любом неповиновении отдававшие приказы скручивать пациентов, привязывать к койкам, колоть галоперидолом, от которого в голове мутилось, а тело отказывалось подчиняться. Медсестры, санитарки, работники столовой… Запомнить их всех было невозможно, да и не нужно – все равно они здесь выполняли функции декораций. Самое главное, самое динамичное, что происходило в этом мире, заключалось у Софии в голове, и временами она даже рада была, когда очередной сделанный по расписанию укол выключал этот громокипящий внутри черепа мир и позволял провалиться в дурманное, но такое вожделенное забытье.

Потому что в те часы, когда ее сознание возвращалось к реальности, оно не переставая снова и снова возвращало ее к образу Берканта, к его тонким нервным рукам, все еще прекрасным; несмотря на окружившие их тени и сеть мелких морщинок, аквамариновым глазам, к его голосу – такому звучному, такому бархатному даже в те моменты, когда он, волнуясь и торопясь произвести впечатление, скороговоркой выпаливает английские слова. И если раньше София мысленно рассматривала, перебирала эти милые черты с любовью, то теперь каждый подобный миг все сильнее распалял поселившуюся у нее внутри ненависть.

Ненависть растеклась по моим венам. Сначала она заменила кровь, но под воздействием внешних факторов свернулась, застыла, и теперь все мое естество изменилось. Ненависть берет начало где-то в висках и затем вяло, тягуче волнами устремляется вниз, обесточивая пальцы. Кисти рук холодеют, и где-то в области грудной клетки разгорается ледяное пламя.

Мой мир состоит из ненависти, черной, как непроглядная тьма сырого подвала, непроходимой, как высокогорные тропы, ведущие к Джиллабаду.

Я тот человек, которого не стоит иметь в стане врагов. Не потому, что я всесильная, а потому, что во мне нет страха смерти и безысходной боли.

Итак, я ненавижу. Ненавижу не врага, недостойного соперника – это просто. Я ненавижу того, кого любила больше жизни.

И я знаю, что мне не составит труда устранить его.

Но когда я себе представляю, как от почти неслышимого выстрела в висок вдребезги разлетается то, что когда-то было такой красивой, одержимой идеями и страхами головой, и рваными, окровавленными ошметками оседает на стенах, мне становится тоскливо. Ибо ненависть подобного рода не победить даже смертью. Ликвидировав ее объект, не погасить ледяное пламя. Она будет жить во мне – кровная, черная, дьявольская ненависть, ненависть волка, зверя, нечеловека, ненависть к самой себе. Даже уничтожив его, я не перестану его ненавидеть.

По коридору прогрохотали тяжелые шаги, и толстая баба из соседней палаты наконец унялась. Наверное, укололи… Укололи и привязали, как вязали саму Софию, все первые дни пытавшуюся отсюда сбежать.

Трудно поверить, но София довольно быстро привыкла к здешним почти постоянным воплям, к матерщине медбратьев, к запрету закрывать двери в палату. К тому, что любое проявление свободной воли немедленно карается. К этим тюремным порядкам, в которых ей отводилась роль опасного и строптивого заключенного.

Иногда, когда в памяти вдруг всплывали некоторые события из былой реальности, София задумывалась о том, что сейчас происходит в компании, о том, прибрала ли бизнес к рукам Алина, очевидно, именно этого и добивавшаяся с самого начала. София понимала теперь, что та ловко обвела ее вокруг пальца, воспользовавшись ее затуманенным сознанием. Не зря тот сок, который Алина дала ей в самолете, показался ей горчащим. Наверняка мачеха подмешала туда какие-то транквилизаторы, чтобы не дать ей возможности трезво оценить ситуацию. Теперь, после признания ее недееспособной, Алина, назначенная временным опекуном не имевшей других родственников Софии, наверняка получила доступ к управлению концерном «EL 77». Но никаких сильных эмоций по этому поводу не испытывала. Алина не была серьезным врагом. София не сомневалась, что, выйдя из больницы, сможет свалить ее одним щелчком и вернуть себе бизнес. Если захочет… Если ей вообще будет до этого дело. Потому что сейчас она испытывала по поводу всей этой истории странное сонное равнодушие. Зато фигура Берканта в памяти разрослась до колоссальных размеров, затмив собой все. Эта фигура и была ее первостепенной целью, тем, чем она собиралась заняться сразу же, как выберется отсюда. А она выберется, обязательно. Нужно только придумать как – теперь, когда стало очевидно, что просто сбежать из больницы ей не удастся.

София не помнила, сколько уже находилась в этих стенах – неделю, две, месяц. Не помнила даже, сколько времени прошло, прежде чем к ней начала возвращаться речь.

Это произошло неожиданно. София уже смирилась с тем, что язык ее оставался бесполезен и нем, как-то даже привыкла к этому и оставила попытки объясниться словами. Да и с кем здесь было объясняться? С ее соседями-безумцами? С откровенно скучающим врачом, приходившим на обход? С медсестрами и санитарками? Эти, осатаневшие от тяжелой работы и безнаказанности, как казалось Софии, гораздо легче поняли бы ее, реши она договориться с ними при помощи кулаков. Но однажды ночью ей снова приснился подвал.

То ли прописанные ей успокоительные дали сбой, то ли так действовала висевшая за голым, не задернутым шторой окном огромная пористая оранжевого оттенка луна, но София вновь увидела перед собой серые стены в пятнах сырости, продавленные вонючие маты в углу, а главное – главное! – распростертую на бетонном полу тоненькую фигуру с неестественно вывернутыми руками и ногами, выгоревшие светлые волосы, кончиками касающиеся затоптанной серой поверхности, и медленно расползающееся под ними темно-багровое пятно.

– Боренька! – закричала она во сне. – Боря!

И в ту же секунду проснулась, осознав, что онемелые губы ее шевелятся, а из пересохшего, отвыкшего за долгие дни молчания горла сквозь клекот и хрип вырывается едва различимый шепот:

– Боренька… Боренька…

Скорчившись на продавленной больничной койке, она переждала первые страшные минуты, когда видения были еще слишком живы перед глазами, и сердце болезненно колотилось в грудную клетку. А затем, отдышавшись, осознала вдруг, что время полной немоты закончилось. В палате все спали, и София попробовала осторожно, еле слышно произнести что-нибудь, проверяя, действительно ли к ней вернулась речь.

– Больница, – выговорилось едва-едва, собственный голос прорывался, как звуки радиопередачи сквозь помехи. – Беркант, – вышло уже более понятно. А вот «убить» – прозвучало совсем отчетливо.

Первым ее побуждением после этого открытия было броситься к врачам, потребовать, чтобы ей предоставили адвоката, чтобы выпустили ее отсюда. Но потом пришло сомнение. Она ведь не знала, каковы были планы у Алины. Что, если она платила кому-то из здешних сатрапов, чтобы тот шпионил за ней и докладывал все, что с ней происходит? Что, если, узнав, что она больше не немая, мачеха примет еще какие-то меры, столкнет ее в еще более глубокую яму? Нет, раскрывать карты пока не следовало, лучше было еще понаблюдать за обстановкой. А тем временем постараться сделать все, чтобы речь вернулась к ней в полном объеме.

И София принялась тренироваться. Каждый день, шаг за шагом. Более или менее длинные предложения и фразы все еще давались ей с трудом. София заново училась выговаривать их только поздней ночью, когда никто не мог ее слышать. С личным пространством здесь была огромная проблема, побыть наедине с собой не разрешалось даже в туалете и душе, и потому для подобных занятий оставалась только ночь. И София, убедившись, что все ее соседки уснули и больница замерла в безмолвии, снова и снова через силы выговаривала слова и предложения, с маниакальным упорством следя за тем, чтобы никто ее не услышал, не раскрыл ее секрет. Чем меньше новой информации о ней будет поступать Алине, тем легче ей удастся застать ее врасплох, когда она выберется отсюда. Тем меньше вероятности, что слухи о ней дойдут до Берканта и он сможет предвидеть ее появление. А она еще обязательно появится в его жизни. Дайте только срок.

Так рассуждала София и потому во время врачебного обхода продолжала упорно молчать, разглядывая сидящего перед ней врача как диковинное, но неприятное насекомое.

Как-то утром София привычно зашла в умывалку, где сутулая, агрессивная девица лет двадцати оккупировала одну из раковин и никого к ней не подпускала, грозно рыча. Пациентки, которые не смогли пробиться к другим умывальникам, испуганно топтались вокруг нее: одна тоненько подвывала, другая что-то бормотала себе под нос, пытаясь плечом оттеснить обидчицу. Та же в ответ иногда оборачивалась и клацала зубами.

София однажды уже сталкивалась с этой девицей. Та в тот день и на нее пробовала рычать и щелкать зубами. София для начала отступила, а затем, выбрав удачный момент, когда рядом не было ни больничного персонала, ни более или менее способных связно говорить пациентов, и, подпустив агрессивную поближе, пригнулась и вырубила ее ударом головы в подбородок. Та, визжа и заливаясь кровью, рухнула на пол. София же, под одобрительное мычание запуганных девицей больных, спокойно переступила через нее и вышла в коридор. Вычислить, кто ударил агрессоршу, медсестрам так и не удалось, но та теперь боялась Софии как огня и не пыталась на нее нападать.

Вот и теперь, едва завидев ее, девица, глухо рыча, отошла в угол и уступила ей место у раковины. София наскоро умылась, вышла обратно в коридор и вдруг увидела, что к ней приближается маленькая востроносая медсестра, которую пациентки почему-то именовали Кнопочка.

– Савинова, – окликнула ее Кнопочка, как и весь прочий местный персонал, повысив голос до таких децибелов, словно разговаривала с глухой.

Софии иногда хотелось усмехнуться в ответ и произнести – звонко и отчетливо:

– Я прекрасно слышу тебя, тупенькая розовощекая хрюшка!

А затем с интересом смотреть, как исказится от изумления лицо Кнопочки. Как затрясутся от возмущения у той ее круглые румяные щеки и задребезжит голос. Но она не делала этого раньше, не сделала и сейчас, лишь вопросительно уставилась на медсестру.

– Савинова, идем, – продолжила та. – С тобой доктор хочет побеседовать.

Это было неожиданно. До сих пор врач не проявлял к ней никакого интереса. София не знала, с чем это было связано. С тем ли, что Алина доплатила снулому эскулапу за то, чтобы он не форсировал выздоровление пациентки Савиновой, или с тем, что таково было обычное отношение медика к узникам психиатрического лагеря. Однако факт оставался фактом, до сегодняшнего дня в кабинет к главврачу ее не приводили ни разу.

Теперь она даже с некоторым интересом рассматривала стены этой комнаты, выкрашенные куда более приятной глазу, чем сероватая белизна палат, нежно-кремовой краской, мягкие кресла у стола, сам стол – большой, деревянный, явно не казенный, приобретенный хозяином кабинета на свои средства. Надо же, каким он оказался любителем комфорта! Высокие шкафы с книгами, тяжелые, шоколадного цвета шторы, стопки историй болезни на подоконнике, рядом – какой-то чахлый цветочек в горшке. Все это представляло собой хоть какое-то разнообразие относительно уже примелькавшихся больничных интерьеров.

Сам доктор – София так и не вспомнила, как его зовут, Андрей Сергеевич? Сергей Андреевич? – сидел за столом, у окна же, выходящего в зеленеющий больничный сад, спиной к ней стоял какой-то высокий седой человек в темном свитере, обтягивающем слегка покатые плечи.

– Доброе утро, София Олеговна, – непривычно мягко начал этот Сергей-Андрей. – Как сегодня наше самочувствие?

И снова Софии захотелось ответить резко: «Ваше, очевидно, особенно хорошо, раз вы вдруг заинтересовались моим».

Но ничего не ответила, продолжая смотреть на врача рассеянным взглядом.

Тот поерзал в кресле, кхекнул и вдруг заявил:

– А к вам сегодня посетитель. Прошу, доктор Густавсон.

Это стало для Софии еще одной неожиданностью. Дни и часы посещений в больнице были строго регламентированы. Некоторые пациенты неделями жили в ожидании, когда к ним придут родные. Принимались иногда поднывать по вечерам и тоскливо повествовать всем и каждому о том, сколько вкусного им достанется в передачке. Другие, наоборот, бунтовали и отказывались выходить к посетителям. Так или иначе, но приемные дни всегда вносили в распорядок больницы какое-то оживление. Софию же все это волновало мало, к ней, понятно, никто не приходил. И вдруг гость – да еще и в неурочный час…

Мужчина, стоявший у окна, между тем обернулся и шагнул к столу. София оглядела его квадратное волевое лицо, кустистые седоватые брови, неглубокие складки у кривившихся улыбкой губ, и глаза… Ясные, отливающие холодной голубизной, умные и в то же время светящиеся каким-то веселым безумием. Или, может, она сама уже здесь настолько им пропиталась, что видела теперь во всех?

Лицо посетителя показалось ей знакомым, но где и при каких обстоятельствах она его видела… Проклятая память, то терзавшая ее картинами прошлого, то дававшая сбои в самый неподходящий момент и закрывавшая от нее нечто простейшее и необходимое. Проклятые транквилизаторы, которыми здесь ее глушат, сделавшие мысли вялыми и ленивыми, а всю окружающую действительность окутавшие сонным туманом.

– Добрый день, Софи, – верно расценив ее замешательство, заговорил с ней мужчина по-английски. Голос у него оказался мягкий и глубокий, способный, казалось, просочиться в самый мозг. – Вы меня не помните? Меня зовут доктор Карл Густавсон, я был другом вашего покойного отца.

Доктор Карл… Ах да, доктор Карл. Теперь София вспомнила эти странные глаза – словно видящие тебя насквозь, способные разглядеть самые тайные твои желания и подначивающие поскорее воплотить их в жизнь. Они с доктором Карлом не пересекались уже много лет – десять, пятнадцать? И, конечно, он сильно изменился за это время, постарел, волосы окончательно поседели. Но эти глаза не узнать было невозможно.

Вот так же он разглядывал ее тогда, на вилле в Сен-Тропе, куда отец увез ее из России, после того, как…

– Я вижу, ты меня узнала, – удовлетворенно кивнул Карл. – Прекрасно. К сожалению, мне не сразу стало известно, что с тобой произошло, хотя с самой смерти твоего отца я старался не выпускать тебя из виду. Почему? – с улыбкой добавил он, очевидно прочитав вопрос в глазах Софии. – Ну, скажем, ты всегда представлялась мне интересным человеческим экземпляром. Но, зная твой норов, я не желал осложнять тебе и себе жизнь, проявляя свое любопытство слишком открыто. Ну-ну, не напрягайся так. Я не пытаюсь сказать, что тайно следил за тобой, считая занимательной безумицей. Признаться откровенно, у меня и сейчас вызывает большие сомнения твой диагноз. Собственно, именно поэтому я здесь.

София, не понимая, к чему клонит этот пышущий здоровьем и благополучием человек из прошлого, не выдавала никакой реакции на его слова, лишь смотрела выжидательно. Карл же мерил ее проницательным взглядом и в какую-то секунду, словно разглядев что-то, соответствовавшее его ожиданиям, усмехнулся уголком рта.

– Мне сказали, что ты не можешь говорить. Это правда? – и, не дождавшись ответа от Софии, добавил: – Ну же, Софи, ведь ты онемела, а не оглохла и вполне можешь подать мне знак. Кивнуть, качнуть головой. Но ты не делаешь этого. Интересно, почему? Ведь ты понимаешь меня, я вижу… Может быть, речь тебе уже снова подвластна, но ты отчего-то боишься это выдать? Не желаешь вступать в коммуникацию с несправедливо обошедшимся с тобой миром? Или боишься чего-то? Скорее второе, я прав? Ты здесь как попавшийся в силки волк, озлобленный и опасающийся сразу всего, но одержимый жаждой мести. Верно?

У Софии похолодели пальцы. Как этот немец со взглядом, подобным лазерному лучу, ухитрился всего за несколько минут общения разгадать ее секрет, который здешние медики не смогли раскрыть, наблюдая ее двадцать четыре часа в сутки. Что еще ему было известно о ней?

Стараясь не выдать своего страха, она раздраженно дернула плечом, словно давая понять – переходите к сути дела, я не собираюсь поддаваться на ваши провокации. И Карл негромко рассмеялся ее жесту.

Главврач, потеребив пуговицу на обшлаге белого халата, вставил по-русски:

– Пациентка Савинова все еще не разговаривает. Эээ… not speak… You understand?

Карл, едва обернувшись к нему, сообщил по-английски, что отлично осведомлен о состоянии пациентки Савиновой и вполне удовлетворен их, если можно так выразиться, беседой. Врач, очевидно не владевший английским, по-совиному захлопал глазами. И тогда Карл повторил фразу по-немецки и, снова не встретив понимания, добавил несколько предложений на ломаном русском. А затем снова обратил свой льдистый взор на Софию и заговорил уже с ней:

– Итак, возвращаясь к цели моего визита. Это заведение, в которое тебя поместили, как я понимаю, благодаря обращению любящей мачехи, не вызывает у меня доверия. Правда, я догадываюсь, что фрау Алина в твоем скорейшем выздоровлении не слишком заинтересована. Скорее, наоборот, ее целью было упечь тебя куда-нибудь на как можно более долгий срок. Не удивляйся, дорогая моя, я ведь психиатр, а значит, неплохо разбираюсь в людях. И образ феечки, который все эти годы примеривала на себя жена твоего покойного отца, никогда не казался мне убедительным. Впрочем, коварной злодейкой фрау Алину тоже не назовешь, для этого у нее маловато мозгов. А вот на то, чтобы воспользоваться удачно складывающейся ситуацией, вполне достаточно. Ты ведь, Софи, не питала иллюзий насчет того, что мачеха души не чает в тебе, единственной наследнице отцовского бизнеса? По глазам вижу, что не питала, ну и прекрасно. Как я полагаю, угодила ты сюда вовсе не из-за Алины, и, когда выйдешь отсюда, твоей главной целью тоже станет не она. Ну да мы забегаем вперед. Итак, что же заставило меня в моем преклонном возрасте сорваться из собственного комфортабельного дома в Дюссельдорфе и полететь в чужую для меня страну? О нет, не альтруистические соображения. Мною двигало то же, что заставило некогда избрать для себя эту профессию, а именно интерес, глубочайший интерес к людям, особенно остро проявляющийся к непростым личностям. Объект этого моего интереса ты, Софи. Буду с тобой откровенен, мне ужасно хочется покопаться в твоей голове, понять, как там все устроено, какие страхи тебя одолевают, какие планы ты вынашиваешь. Но, зная тебя, полагаю, что ты так просто не позволишь мне этого сделать. Поэтому я предлагаю тебе сделку. Я вытащу тебя из этого богоугодного заведения. Поверь, моего влияния в медицинском мире для этого хватит. К тому же я обладаю кое-какой информацией и уверен, что она убедит фрау Алину, являющуюся твоим временным опекуном, подписать бумаги, позволяющие мне перевести тебя в мою собственную психиатрическую клинику в Германии, под Дюссельдорфом. Условия там лучше, к тому же дольше нужного тебя там задерживать никто не станет. В обмен же я попрошу тебя о небольшой услуге. Я попрошу тебя быть со мной откровенной. Честно отвечать на мои вопросы – если, конечно, твое состояние позволит тебе говорить. Если же нет – тебе для ответов будут предоставлены ручка, бумага или планшет. Итак, что скажешь, Софи? Согласна ли ты на мое предложение? Но учти, если скажешь «да», обратного пути не будет. Сделка есть сделка.

С этими словами Карл развел руками, обернув их ладонями вверх, как будто демонстрируя Софии свои чистые намерения. Та же, ошеломленная его речью, уставилась в затертый сотнями ног линолеум.

Неужели у нее появилась возможность сбежать из этой проклятой тюрьмы, где ее вязали по рукам и ногам веревками, заматывали в смирительную рубашку, кололи галоперидолом, от чего все тело взрывалось болью и мышцы отказывались подчиняться, и всеми силами пытались перевести в животное состояние? Да что бы ни наплел ей этот доктор Карл, куда бы ни позвал – хоть на Северный полюс, она бы согласилась на что угодно, лишь бы выбраться из этого провонявшего испражнениями и хлоркой зоопарка. Начни он убеждать, что им движет чистое милосердие или долг перед ее покойным отцом, София не поверила бы ему ни на йоту, но все равно пошла бы за ним. Влекомая хотя бы перспективой нормально поспать, поесть, набраться сил, а затем не мытьем, так катаньем улизнуть от старого мозгоправа, вернуться к тем, по чьей милости она попала сюда, и расквитаться с ними за все. Он же выбрал более откровенный вариант и признался, что его интересует ее подсознание. Да и черт с ним, пускай мечтает покопаться в ее мозгах, понаставить новых диагнозов – все равно. Лишь бы смог вызволить ее отсюда.

София понимала, что провести старого лиса будет непросто. И все же уверена была, что из зарубежной клиники так или иначе исчезнуть она сможет.

За дверью кабинета вдруг раздался дикий истошный визг, а затем топот ног и вопли:

– Где она? В умывалке спряталась, держи! Аминазин внутривенно, пять кубиков. Сука, за руку меня укусила…

Затем перед глазами вдруг всплыло лицо Берканта. Надменно кривящиеся губы, глаза, глядящие холодно и отстраненно. И в груди всколыхнулась острая, кружащая голову ненависть. Представилось, как она, вырвавшаяся на свободу, настигает его, вцепившись пальцами в волосы на затылке, дергает на себя его голову, заставляя взглянуть ей в лицо, и наслаждается ужасом, исказившим эти некогда совершенные черты.

Борис, Борис, ты слышишь меня? Помоги мне… Где бы ты ни был сейчас, о мой светлоокий брат, единственный ангел, в которого я верю, встань за моим правым плечом. Помоги своей сестре, скажи, что мне делать? На что решиться?

– Так как же, Софи? Каков будет твой ответ? – Карл склонил голову к плечу и гипнотизировал ее своими бледно-голубыми глазами, как удав, терпеливо ожидающий уже готовую сдаться добычу.

София скрестила пальцы, до боли стиснула их, надеясь, что это поможет прояснить сознание. И в конце концов, глядя прямо в глаза Карлу, медленно кивнула.

– Вот и прекрасно, – обрадовался тот. – Я не сомневался, что ты примешь правильное решение. Теперь ни о чем больше не беспокойся. Через несколько дней мы уже будем в Дюссельдорфе, – и тут же, развернувшись всем корпусом к врачу, снова обратился к нему, перемежая русские, английские и немецкие фразы. – Вы, коллега, надеюсь, не доставите нам проблем и сегодня же подпишете документы, позволяющие мне перевести больную Савинову в мою частную клинику в Германии. What? Не имеете такой возможности? – Он вперил свой прошивающий насквозь взор в тревожно засуетившегося главврача. – Я полагаю, вы легко изыщете такую возможность, если я подключу свои связи, чтобы начать расследование о злоупотреблениях, творящихся в вашей больнице, которое, несомненно, покажет факт получения вами взятки от фрау Алины Савиновой и поставит под сомнение адекватность проводимого лечения фройляйн Софии Савиновой. Ферштеен мир? Прекрасно, я знал, что мы с вами найдем общий язык. В таком случае ми закончиль. Польшое збазибо.

* * *

– Моего брата звали Борисом. Мы с ним были очень дружны. Близнецы, вместе с самых первых минут. Но я – я появилась на свет первой – всегда была бойчее, смелее, выдумывала нам с ним различные приключения и каверзы. А Боря… Он был мягче, ласковее, внимательнее к людям. Я привыкла считать, что мы с ним – две половинки одного целого. Я отвечаю за отвагу, бесстрашие, решительность, а он – за любовь, тепло, понимание. Мне всегда очень интересно было стоять с ним у зеркала и вглядываться в наши лица, ища в них сходство и различие. Черты были практически идентичными, у него, конечно, чуть более резкие, мужские, но в целом мы от природы были похожи, как две капли воды. Только выражение лиц было разным, мое – дерзкое, смешливое, и его – задумчивое, дружелюбное. И глаза. Ему глаза достались от матери – бледно-голубые, в минуты волнения приобретающие оттенок морской волны.

Конечно, мы и ссорились, и дрались, как все нормальные дети. Но при этом друг за друга стояли горой. Мы были одним существом, и если страдал один, это автоматически означало, что больно будет и другому. Поэтому мы всегда покрывали друг друга во всех проделках, делились самым сокровенным… У нас не было друг от друга тайн, я всегда могла быть уверена, что любая имеющаяся у меня информация никуда не пропадет из моей головы, потому что точная ее копия хранится в голове у Бориса.

Мне все еще трудно говорить. Извини. Наверное, я допускаю много неточностей, отвлекаюсь. Ладно.

Мы были обычной счастливой семьей. Насколько в те годы в России вообще существовали нормальные счастливые семьи. Ты же помнишь, наверное, тот период, читал в своих немецких газетах… Многие в то время лишились работы, денег, представления о том, как жить дальше, веры в некое будущее. Мы же ни с чем подобным не столкнулись. Отец с самого начала девяностых стал заниматься бизнесом – сначала прибрал к рукам завод, на котором еще в советское время работал замдиректора, потом стал расширять дело, выводить активы за границу… Я тогда этим не очень интересовалась, хотя всегда была папиной дочкой. Он чувствовал во мне какую-то внутреннюю силу, любовь к скорости, опасности, риску, таскал с малолетства по горнолыжным курортам, учил водить… Да, я была папиной дочкой, а вот Боря был мамин. Моя мать… Ты был знаком с ней? Они с отцом поженились совсем молодыми, и это был тот редкий случай, когда поспешный студенческий брак оказался очень счастливым. Отец любил ее, наверное, сильнее даже, чем нас, своих детей. Она была для него всем.

Мама… Безупречная, выдержанная, спокойная – настоящая леди. Я не помню, чтобы она хоть раз повышала голос. Терпела отцовский взрывной характер, но, знаешь, стоило ей только посмотреть на него таким долгим взглядом, как он, грозный, перед которым трепетали подчиненные, тут же тушевался и принимался таскаться за ней, как нашкодивший щенок. И мы с Борисом знали, что можем творить что угодно, но если вздумаем обидеть или расстроить маму… Отец придет в такую ярость, что лучше нам не попадаться ему на глаза. Да и сама мать сможет одним своим молчанием и осуждающим взглядом довести до невыносимых страданий. Борису, правда, никогда от нее не доставалось. Наказание за любые наши шалости получала я, мать всегда именно меня считала зачинщицей.

– Ты, – говорила она мне, – затеяла все это, ты подговорила Бореньку. Сам бы он ни за что не пошел на такое.

И чаще всего так оно и было. Я привыкла отвечать за двоих.

Ты спрашиваешь, не вызывало ли у меня это ревности, гнева, досады? Нет, не вызывало. Я не испытывала никакого негатива ни к матери, ни, тем более, к моему любимому брату. Наоборот, считала такую ситуацию нормальной и справедливой. Просто Боря был лучше меня – добрее, терпимее, нежнее. И мать не могла этого не замечать.

Все это не имеет отношения к тому, что произошло дальше. А, ты считаешь, что имеет? Нет, я не стану подробнее рассказывать о своих отношениях с матерью, мне это неинтересно, прости. И вообще это была твоя идея – начать препарировать мое сознание именно с того эпизода. Чего ты скривился, не нравится слово «препарировать»? Да брось, ты сам с самого начала дал мне понять, что вовсе не клятва Гиппократа заставляет тебя вытаскивать меня из этого дерьма. Тебе просто интересно было попытаться проникнуть в мою, с позволения сказать, душу. И я тебя не осуждаю.

Ладно.

В общем, к середине девяностых отец был уже очень богатым человеком, и мы с Борей ни в чем не знали отказа. Частные школы, репетиторы, уроки верховой езды, поездки в Европу… Нет смысла перечислять, просто, скажем так, мы могли себе позволить то, что большинству наших соотечественников было недоступно.

У отца периодически возникали какие-то проблемы в бизнесе, но нас все это не касалось, мы росли, если можно так выразиться, в неком отделенном от внешней действительности счастливом мирке, где у нас было все, что мы только можем пожелать, плюс идеальная, красивая и справедливая мама и взрывной, веселый, любящий папа.

Итак, к главному.

В тот день мы с Борисом возвращались из школы. Незадолго до этого отец приставил к нам двух охранников, объяснив, что это необходимо. Я бунтовала, конечно, кричала, что сама справлюсь с любой опасностью, твердила, что не зря же занимаюсь борьбой и учусь стрелять. А Боренька… Он воспринял это нововведение спокойно, надо, значит, надо.

Все было выстроено по стандартной схеме. Какая-то ржавая девятка раскорячилась на дороге и перегородила подъезд к школе, охранникам пришлось оставить машину во дворах. Мы с Борей шли и обсуждали фильм, который хотели посмотреть вечером. Наши доблестные стражи держались по бокам. Стояло начало ноября, я отчетливо запомнила, что воздух был хрусткий и ломкий, как первый тонкий ледок, стягивающий поверхность лужи. Вдруг сбоку что-то грохнуло, взорвалось, задымило. Мы закашлялись, в глазах защипало, в черном зловонном облаке ничего не было видно. Тут защелкали выстрелы. Наш охранник Макс рухнул на землю, второй, Серега, тут же куда-то исчез – потом, конечно, выяснилось, что он изначально был подослан отцу конкурентом… Откуда-то выскочили парни, те, что тогда назывались «братки» – бритоголовые, в трениках и кожаных куртках. Знаешь, я, наверное, смогла бы от них отбиться, удрать, хотя бы попытаться… Но Борю сразу запихнули в машину, и я… Я не могла бросить его одного, такой опции просто не было. Мы всегда были вместе, две половинки одного целого, должны были остаться вместе и сейчас. Я перестала упираться и позволила затолкать себя на заднее сиденье черного джипа.

Нас отвезли в какое-то заброшенное здание, отвели в подвал. Очевидно, раньше там помещался районный спортивный зал или качалка. Потому что в углу еще крепилась шведская стенка, а под ней кучей были свалены маты. Я запомнила запах – отвратительный, тошнотворный запах сырого нежилого помещения, мышей, плесени, каких-то лежалых тряпок… Здесь нам с Борей предстояло провести трое суток…

Я не могу последовательно рассказать тебе, что происходило в эти дни, потому что много лет потратила на то, чтобы стереть их из своей памяти. Может быть, если бы ты взялся воздействовать на меня гипнозом, или какие там есть у вас, мозгоправов, современные методы… Впрочем, мне, не верящей во все эти модные практики самопознания, это кажется ненужным. Основное я помню – и, наверное, не забуду уже никогда.

Помню, как в первый день нас заставили наговорить на камеру обращение к отцу, где мы просили его поскорее выполнить условия похитителей, потому что нам очень страшно и плохо. Помню, как на второй день нашего заточения, очевидно, решив, что одной видеозаписи в качестве мотиватора будет недостаточно, бандиты ворвались к нам и выволокли Бориса из подвала. Как я кидалась на них, готова была рвать их ногтями, зубами. Как меня отбросили в угол, я изо всех сил стукнулась затылком о стену и сползла на пол. Я не потеряла сознания, нет. Но момент был упущен. Борю утащили, и я, рванувшись вперед, всем телом ударилась о захлопнувшуюся за ним дверь. Вернулся он где-то через полчаса, и все это время я, не позволяя себе впасть в отчаяние и завыть, как потерявшаяся собачонка, обследовала дверь, проверяя, не смогу ли как-нибудь открыть ее. Потом в коридоре раздались шаги и – к моему ужасу! – глухие стоны. А через минуту в подвал снова втолкнули моего брата. Он был бледен до какого-то жуткого зеленоватого оттенка. И я сначала не поняла, что с ним произошло. Бросилась к нему, попыталась прижать к себе, он же вдруг дернулся с криком. И только тут я заметила, что левой рукой он бережно придерживал правую, замотанную в грязную, пропитанную кровью тряпку.

Они отрезали ему палец. Мизинец. Отрубили топором или ножом. Чтобы послать отцу, сделать его сговорчивее.

– Боря, Боренька, – шептала я, помогая ему улечься на маты и стараясь не задеть искалеченную руку. – Боренька, ты только держись. Мы обязательно выберемся отсюда. Я тебе обещаю.

– Сонечка, – бормотал он, и его прекрасные аквамариновые глаза были подернуты белесой пленкой, как у умирающего птенца. – Ты только не говори маме… Маме не надо… Ты… ты осторожнее, ладно? Не отпускай волка, не отпускай…

Он бредил, мой несчастный брат. Лицо его было серовато-бледным, как последний островок снега уходящей зимы. А щеки горели. Аквамариновые глаза же смотрели как будто сквозь бетонные стены. Наверное, от болевого шока он впал в беспамятство. Я держала его голову на коленях, гладила мокрый от пота лоб, он же бормотал что-то бессвязное, звал маму. И я понимала, что отдала бы последнюю каплю собственной крови, лишь бы ему стало легче, лишь бы мне удалось вытащить его отсюда.

За следующие часы я успела обшарить весь подвал, простучать стенки, прощупать раму единственного крохотного окошка, располагавшегося под потолком, и убедиться, что даже если мне удастся каким-то образом снять решетку и выдавить стекло, протиснуться через узкую щель мы все равно не сможем. Я боялась, что у Бори уже началось заражение крови, что каждая минута промедления может быть смертельно опасна. Но выхода не было, я ничем не могла помочь своему брату, и это убивало меня. Ведь я была сильнее, хитрее, и на меня бандиты обращали меньше внимания, полагая, что сын и наследник для Савинова более ценный экземпляр, чем дочь. А я оставалась совершенно бесполезной, я не могла придумать, как мне действовать. Меня одолевала тупая холодная злоба – на себя, за собственную никчемность, на родителей – за то, что они до сих пор не вытащили нас отсюда. Я думала, что на месте отца отдала бы любой завод – или что там они не поделили с конкурентом, любые деньги и активы, лишь бы Боре ничего больше не угрожало.

А потом… Я уснула, понимаешь? Вырубилась после почти трех суток без сна. Я до сих пор не понимаю, как это произошло, потому что я просто не могла такого себе позволить. Но я уснула… И это то, чего я не прощу себе никогда.

Когда я пришла в себя, Бориса в подвале не было. Я не знала, где он, понимала только, что его, конечно же, не освободили, должно быть, снова поволокли наверх, чтобы учинить над моим братом, над второй половиной моей души, какую-то экзекуцию. Мое хваленое благоразумие отказало мне, я орала и выла, кидалась на стенки подвала с единственной мыслью – я предала его, предала моего Бореньку, я уснула, а его утащили, увели мучиться. Отчего-то я знала, что больше никогда его не увижу.

Звуки в подвал доносились плохо, и я не сразу поняла, что там, наверху, началась стрельба. А потом дверь с грохотом распахнулась, почти слетела с петель, и в помещение ворвались люди. Я забилась в угол в панике, не зная, кто они, враги или друзья. Ко мне приближались осторожно, как к раненому опасному животному, увещевали:

– Все хорошо, девочка, не волнуйся. Мы пришли тебя спасти.

Я не верила им. Я, наверное, тогда и превратилась окончательно в волка, который теперь скалится с моего плеча. Но меня все же вытащили из моего угла – осторожно, мягко, не делая резких движений, и повели… И когда мы проходили через первый этаж – логово, в котором сидели эти три дня наши похитители, я увидела его. Моего брата, моего Бореньку, моего ангела-хранителя, лучшую часть меня… Его еще не успели накрыть, и он лежал на заплеванном бетонном полу, весь какой-то вывернутый, изломанный, и кончики его слипшихся от крови светлых волос касались цемента. Глаза были открыты, и аквамариновый взгляд тускнел, стекленея. Я закричала. Хотела кинуться к нему, растормошить, поднять. Ему нельзя было лежать вот так, на холодном, он мог заболеть, подхватить пневмонию… Но мне не дали. Сказали:

– Тихо, тихо, девочка. Тут уже ничем не поможешь.

И я до сих пор не знаю, правду ли мне тогда сообщили, или я могла еще что-то сделать. Что, если я снова предала Бориса, не бросилась ему на помощь, поверила в то, что его уже нет. Поверила… Это самое страшное. Может быть, потому я до сих пор не могу отпустить его, все еще выискиваю его образ в толпе, все еще веду с ним бесконечные диалоги. Потому что не могу простить себя за то свое мгновенное неверие в то, что еще можно что-то изменить.

Двенадцать тысяч лун всего лишь за одну луну, случившуюся когда-то? Двенадцать тысяч лун не забывать его лица, помнить глаза, в больном, полусонном бреду надеяться на то, что он все еще жив, он где-то здесь, просто я не могу его видеть… Ведь его не казнили, верно? Его отпустили, и он вырос, повзрослел и превратился в красавца, высокого, статного юношу, мой светлоокий брат… мой Борис…

Потом нам сказали, что он погиб во время штурма. Что-то пошло не так, кто-то из бандитов запаниковал. Или Борис просто попал под случайную пулю какого-нибудь спецназовца, а нам представили дело вот так. Все это было не важно, потому что с его смертью все закончилось. Некогда счастливая семья просто перестала существовать.

Я так и не вернулась в свой дом, в семью. Когда все было кончено, отец сразу же увез нас с матерью за границу. С тем, что осталось от моей матери. Она так и не пережила его смерти, погибла вместе с ним в тот день; все, что было в ней человеческого, женственного, умерло. Ну, ты в курсе, отец ведь и к тебе обращался за помощью, верно? Только и это ее не спасло…

С того дня мать ни разу не обняла меня, вообще никак не показала, что рада моему возвращению. И я могла ее понять. Она хотела, чтобы вернулся Борис, мной она готова была пожертвовать, лишь бы жив был он. И я не злилась на нее, потому что сама хотела того же.

Помню, однажды она, глядя куда-то мимо меня пустыми мертвыми глазами цвета неба, спросила:

– А что сделала ты? Что ты сделала, чтобы спасти его?

И я, чувствуя, как на плечи мне давит бетонная тяжесть, вытолкнула из себя только одно слово:

– Ничего.

И тогда она закричала вдруг:

– Это ты виновата! Ты! Злая ничтожная девчонка, лучше б ты умерла!

И я знала, что она права. Что случившееся с Борисом – моя вина. Я должна была сделать все, чтобы он выжил, даже ценой собственной жизни. И не сделала.

На крик прибежал отец, но мать успела захлопнуть перед его носом дверь своей комнаты. Я до сих пор помню, как сухо щелкнул в замке ключ. Там, в маминой спальне, что-то гремело, звенело разбитое стекло, до нас доносились ее исступленные дикие рыдания.

Отец сначала стучался к ней, увещевал, но, поскольку такие приступы случались у нее часто, в конце концов, зная, что мать не откроет, пока не успокоится, отступился, сказал мне:

– Поехали покатаемся. Лучше ее не трогать сейчас.

И мы с ним уехали. Колесили на машине по побережью, смотрели на сосны, на прибой, набегавший на столетние камни. Прибой такого знакомого, такого родного аквамаринового цвета.

Когда мы вернулись, дверь в мамину спальню все еще была заперта, но из комнаты больше не доносилось ни звука. Отец сначала решил, что она уснула, но потом что-то обеспокоило его, он бросился на дверь и вышиб ее плечом. И тогда я увидела мать – она, словно призрак, висела над полом, покачивалась посреди комнаты. А я почему-то не могла оторвать глаз от ее ступней с поджатыми пальцами. Чулок с левой ноги сполз и мотался вокруг щиколотки…

Она повесилась. Моя мать повесилась, пока нас не было дома, зацепив веревку за крюк, к которому крепилась люстра. Впрочем, об этом ты тоже знаешь.

Вот и все, Карл. Вот и все.

Мы с отцом остались вдвоем, но семьей нас назвать уже никак было нельзя. Мы с ним были два волка-одиночки, два подранка, истерзанных, изломанных, но все еще живых. Мы не испытывали друг к другу ни любви, ни сочувствия, просто понимали, что вместе у нас больше шансов выжить. И выживали. Не такова была наша с ним природа, чтобы сдаться и сдохнуть. Чтобы умереть, как Борис, как моя мать… Это они, прекрасные, чистые, были обречены уходить. Мы же с ним, живучие твари, хищники, при любой опасности способные только крепче вцепляться в глотку предполагаемого врага, оставались жить. Может быть, Борис знал это, чувствовал во мне, потому и просил в бреду не отпускать волка… Не знаю, но первой сделанной мной татуировкой был волк, вот этот, на плече. Моя сущность, моя натура. Если бы ты знал, как я порой ненавидела эту нашу с отцом проклятую неубиваемую породу…

София откинулась на спинку кресла и взглянула за простиравшийся за оградой террасы, на которой сидели они с доктором Карлом, ухоженный сад. Старый черт не солгал, эта клиника действительно ничем не напоминала тюрьму, скорее частный санаторий для состоятельных клиентов. Чистый небольшой дом, отдельные комфортабельные комнаты, беседы с лечащим врачом на просторной террасе под чашку чая с ароматными травами. Если бы не постоянный надзор направленных на тебя отовсюду глазков камер, не появляющиеся, как по мановению волшебной палочки, лекарства на тумбочке у кровати и не дежуривший у ворот охранник, это заведение и впрямь можно было бы считать чудным местом для отдыха.

Она провела здесь уже неделю. Карл оказался прав, он действительно каким-то образом смог убедить Алину подписать разрешение на перевод Софии в его клинику. Какими такими сведениями он обладал, что сумел заставить мачеху стать такой сговорчивой, София не знала. Карл отказывался отвечать на эти вопросы, утверждая, что это пока не важно, к настоящему Софии они перейдут не раньше, чем разделяются с прошлым. И в конце концов София поняла, что Карл не отступится, так и будет гнуть свою линию, пока она не согласится ответить на все его вопросы. Что ж, выбора не было, приходилось выполнять условия сделки.

Это, пожалуй, был их первый серьезный диалог с Карлом. Или скорее все же монолог. Скрывать то, что способность разговаривать вернулась к ней, София перестала почти сразу после приезда. В этом не было никакого смысла, ведь Карл еще там, в московской больнице, ее раскусил. Но вот пускаться в откровения не хотелось совершенно. Однако же Карл какими-то своими психологическими приемчиками смог все же развести ее на рассказ о прошлом.

Ощущения теперь были странные. Нет, легче ей, как обещали все эти доморощенные психологи, не стало, в этом смысле изливание души оказалось совершенно бесполезным. Внутри теперь что-то тяжело плескалось и холодило, будто бы грудь ее переполнилась ледяной водой, в которой плавали подтаявшие разнокалиберные льдины с острыми краями. И все же София чувствовала, что этот их сегодняшний разговор что-то сдвинул, – возможно, лишь внешне, приблизил дату ее выхода из этой очень комфортабельной, но все же тюрьмы. Однако и это было уже неплохо.

Карл, расположившийся в кресле напротив, медленно кивал каким-то своим мыслям, потом вскинул глаза на Софию и улыбнулся:

– Очень хорошо. Я рад, что ты наконец решилась заговорить и так подробно ответила на мой вопрос. Думаю, это может стать началом продуктивной работы. Теперь дело пойдет. Отдыхай, Софи.

4

За окнами моей темницы хлынул летний дождь. Сначала я считаю капли, хлестко бьющиеся о стекло, потом вяло пытаюсь отмахнуться от мухи, изводящей своим жужжанием. Секунды текут равномерно, ничего не меняется. Эти секунды давно сложились в недели. Сегодня три месяца, как ты меня оставил, я наконец вспомнила что-то очень важное, что тревожило меня с утра. А именно: ровно три месяца назад я вернулась с того света, хотя не должна была бы. И это тоже удивительно. Странная тяга физического тела к жизни без особых на то оснований…

После того как я, прежняя, умерла, я думаю только о том, что когда-нибудь я выйду из этого дома скорби и тогда… Тогда я найду тебя. И дождь ли будет лить как из ведра, ночь ли на дворе или день случится в этот момент, мне будет решительно все равно. Ты заплатишь сполна за мою новую жизнь. За адскую тьму, за чертову воронку безысходности, в которую ты меня затянул. Ты заплатишь. Я выжгу из памяти твой ненавистный ночной силуэт. Я тебя убью.

Пожалуй, мне стоило сохранять молчание, в этом было нечто поэтическое. Доктор Карл должен был бы знать толк в возвышенных страданиях. Но он заставил меня разговориться, не давя на некое сомнительное облегчение, которое я испытаю, излив душу, не обещая исцеления, но, как хитрый делец, напирая на то, что сделка есть сделка. И тут он был прав, я – бизнесмен, я не могла нарушить условия нашего своеобразного контракта.

Теперь же ненависть, которую я все это время носила внутри, льется из меня полноводным бурным потоком, и конца ей нет. А значит, и у меня нет другого выхода, кроме как поддаться ей и употребить в дело.

В саду на корявых низкорослых деревьях поблескивали уже начинающие наливаться румянцем яблоки. Теплый полуденный воздух напоен был их сладким медовым ароматом. Пестрая бабочка мелькнула в вышине, опустилась ниже, присела на ветку и задрожала разрисованными крылышками. Картина складывалась совершенно идиллическая. И София, как ни старалась, не могла не поддаться опустившемуся на сад ленивому, сонному томлению. Черт его знает, что было тому виной – жара ли, медикаменты или приглушенный убаюкивающий голос сидевшего напротив нее Карла.

Она начинала понемногу привыкать к этим их ежедневным неспешным беседам, которые сторонний наблюдатель вполне мог бы принять за благостные встречи доброго дядюшки и его строптивой племянницы. В отличие от московского психиатра доктор Густавсон всегда находил время для разговора с ней и не скрывал своего неподдельного интереса к ней и ее случаю. И София, с одной стороны раздраженная его настойчивым вниманием, с другой стороны, не могла не испытывать некоторого удовлетворения от того, что здесь в отличие от московской клиники ею все же занимаются.

– Итак, Софи, из того, что ты рассказала мне в прошлый раз, стало очевидно, что ты до сих пор так и не примирилась со смертью брата и продолжаешь некоторым образом надеяться на встречу с ним. Это так? – спросил доктор Карл и потянулся к стоявшей перед ним на столе чашке с чаем.

Софии всегда любопытно было наблюдать за тем, как аккуратно его сильные, крупные пальцы обхватывали тончайшую фарфоровую ручку. Казалось, одно неловкое движение – и они сомнут ее, раздавят, обратив в мелкие белоснежные осколки. И тем не менее чашка всякий раз оставалось целой, и ни малейшей трещины не появлялось на драгоценном мейсенском фарфоре. Карл, судя по всему, был большим эстетом и гедонистом. Ну кто другой, в самом деле, стал бы пить на работе чай из такого произведения искусства, да еще потчевать из него пациентов?

– Ты все-таки считаешь меня окончательно безумной? – хмыкнула София. – Поверь, Карл, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что Борис умер, и если и обращаюсь к нему мысленно или в личных записях, то только как к некой утраченной части самой себя.

– Утраченной части самой себя… – повторил за ней Карл. – Это интересно. Нет, Софи, я не имею в виду, что ты ждешь возвращения Бориса в буквальном смысле. Однако, поправь меня, если я ошибаюсь, он стал для тебя своеобразной меркой, которую ты прикладываешь ко всем встреченным тобой мужчинам. Каждый из них должен, если хочешь, пройти кастинг на роль Бориса в твоей жизни, и удивительно ли, что никто не выдерживает сравнения с образом, который за прошедшие годы твое сознание сильно идеализировало.

– Ты что, пытаешься, как бабка на завалинке, укорить меня в том, что я до сих пор не замужем, потому что слишком много ворочу нос? – хохотнула София.

Карл поморщился и придвинул к ней ее чашку, над которой тонкой струйкой поднимался белый пар.

– Угощайся, – мягко сказал он.

София, однако, покачала головой:

– Не хочу.

– Может быть, закуришь? – предложил тогда Карл, бросая на стол пачку сигарет.

Та поначалу хотела привычно отказаться, но внезапно осознала, что хочет этого. Хочет вдохнуть отравленный никотином дым. Это было настолько странно для прежней Софии, привыкшей заботиться о собственном здоровье, о том, чтобы тренированное тело действовало безотказно и никогда не подводило, что нынешнюю это желание даже озадачило. Однако же она вытащила из пачки сигарету, прикурила и со странным удовольствием ощутила, как прокатился по горлу первый клуб дыма.

– Как ты понимаешь, – продолжил Карл, – я получил доступ ко всем материалам, которыми владели врачи московской клиники. К твоим дневниковым записям и полицейскому протоколу. Из этих документов следует, что незадолго до аварии у тебя были отношения с каким-то человеком, к которому ты со всех сторон прикладывала образ Бориса. Ты готова признаться в этом? Или мне стоит зачитать тебе пару страниц из твоей заветной книжицы?

Карл вытащил из папки такую знакомую ей тетрадь в кожаном переплете и помахал ею в воздухе. София, резко ткнув сигарету в пепельницу, так, что в воздух взметнулись рыжие искры, подалась вперед, пытаясь выхватить ее из рук Карла. Но тот ловко уклонился, воспользовавшись тем, что тело ее, оглушенное медикаментами, пока не подчинялось ей по-прежнему.

– Отдай! – глухо прорычала София.

– О нет, это очень любопытный документ. Я его берегу. Исповедь волка… Итак, повторю свой вопрос. Были ли у тебя перед аварией отношения с мужчиной, которого ты сравнивала с Борисом?

– Это важно? – сдерживая злость и досаду на то, что не удалось вернуть себе дневник, буркнула София.

– Иначе я бы не спрашивал, – отозвался Карл. Он потер гладко выбритую худую щеку и вдруг, как будто бы невпопад, добавил: – Ты очень мало говорила о матери. Как я понял, близких отношений у вас с ней не было. С самого твоего рождения мать, не стесняясь, отдавала предпочтение Борису. Это так?

– Так, – согласилась София. – Я ведь говорила уже тебе. Он был лучше меня, чище, добрее. Ее отношение было только справедливо.

– Феномен близнецов еще не до конца изучен наукой, – задумчиво произнес Карл. – Нередко бывает, что такие люди обладают идентичной внешностью и зеркальным расположением органов. Они понимают и чувствуют друг друга на каком-то ином, не физическом, уровне. Часто создают собственный язык.

– Так и было, – подтвердила София. – Мы с братом еще в раннем детстве выдумали несуществующие слова для обозначения каких-то вещей или действий и использовали их долго, еще в начальной школе. Это было здорово – разговаривать так, чтобы посторонние нас не понимали.

– Все верно, – кивнул Карл. – И, конечно, учитывая такую близость, в случае смерти одного из близнецов, второй очень долго не может с этим сжиться. А еще случается, что близнецы как бы делят пополам качества, предназначавшиеся одному человеку. Можно ли сказать, что такое произошло в вашем случае?

– Наверное, можно, – кивнула София. – Ему достались мягкость, мечтательность, чистосердечие, романтизм.

– То есть те черты характера, которые обыкновенно считаются присущими женщинам? – покивал Карл. – А тебе природа отдала «мужские» черты – решительность, бесстрашие, ответственность.

– Жестокость? – с усмешкой подхватила София. – Бесчувственность?

– Я бы не стал утверждать, что эти последние черты были даны тебе от природы, – возразил Карл. – Скорее сказал бы, что это психзащиты, выработавшиеся вследствие травмы. Но вернемся к твоей матери. Ты действительно не испытывала к ней злости?

– Действительно.

– Значит ли это, что, люби твоя мать не Бориса, а любого другого ребенка, ты так же считала бы эту ситуацию справедливой?

София задумалась на секунду, а затем помотала головой:

– Нет. Я понимала и принимала ее отношение именно потому, что она любила его – а он заслуживал любви больше, чем кто бы то ни было.

– То есть, разозлись ты на мать, это означало бы, что ты тем самым оспариваешь право Бориса на любовь, так? Не значит ли это, что ты попросту подавляла естественные гнев и обиду, считая их «неправильными» и «несправедливыми»?

– Я… Я не знаю, – раздраженно бросила София. – Возможно, ты прав. Какая теперь разница?

– О, разница есть, и очень большая. Я полагаю, что твой брат в тебе это чувствовал и, возможно, сам являлся тем, кто заставлял тебя сдерживать ярость. Но давай все же закончим с матерью. Что ты испытала, когда она умерла? Горе? Боль утраты? Страх?

София, сжав руками виски, попыталась мысленно вернуться в тот день, когда застыла на пороге материнской спальни, глядя на раскачивающийся в воздухе труп, и вдруг с удивлением произнесла:

– Облегчение… Я… я подумала о том, что больше никто не скажет, что Боренька погиб из-за меня. Никто не станет смотреть на нас и сравнивать – всегда не в мою пользу.

– Очень хорошо! Именно это я и предполагал. Ты испытала чувство освобождения от постоянного гнета неоправданных ожиданий и вины. В противном случае, утратив материнскую фигуру в таком раннем возрасте, ты должна была бы, осознанно или нет, искать ей замену…

– Ты имеешь в виду Алину? – усмехнулась София. – Бог с тобой, Карл, в наших отношениях «старшей» фигурой всегда была я. Я не удивлюсь, если она и бизнес попыталась захватить в качестве этакого подросткового бунта, вырвавшись из-под власти «мамочки».

– Это возможно, – покивал Карл. – Но я имел в виду не только Алину. Однако же совершенно очевидно, что никаких отрицательных эмоций от недостатка материнского тепла ты не испытываешь. Отец тоже воспринимался тобой скорее как товарищ по опасным и каверзным выходкам. И только фигура брата разрослась в твоем подсознании до гипертрофированных размеров. Я пытаюсь понять, в чем тут дело… Ты определенно не нуждаешься в защите и опеке, не ищешь одобрения, подобные вещи только стесняют тебя, воспринимаются как ограничители свободы. Смерть матери, а затем и отца стала для тебя освобождением…

– Ты пытаешься подвести меня к мысли, что я – исчадье ада? – вскинула брови София.

– Ад – это то, что творим для себя мы сами. Но речь не о том. Скажи, Софи, любила ли ты кого-нибудь после смерти брата? Какие отношения тебя связывали с отцом?

– Я… – София на секунду замялась, сухо откашлялась, чувствуя, как горло сковывает холодом.

Такие приступы еще случались у нее с тех пор, как она вновь обрела дар речи. Создавалось ощущение, что собственное тело становилось ее сообщником, отказываясь выговаривать то, о чем ей вспоминать не хотелось.

– Отец, как я теперь понимаю, – все-таки произнесла она через силу, и собственный голос прозвучал хрипло и натужно, – обеспокоенный тем, как трудно я переживала смерть Бориса, пытался обезопасить меня от дальнейшей боли. Он… достаточно грубо обрывал все мои попытки выразить свою привязанность к нему. Обещал взять меня с собой в горы, а в последнюю минуту, когда я уже заканчивала собирать чемодан, вдруг объявлял, что улетает в командировку по бизнесу, и жестоко высмеивал мои жалобы: «А ты что, думала я ради твоих фантазий откажусь от многомиллионного контракта? Ах, ты рассчитывала на эту поездку? Не будь дурочкой, София, в этой жизни рассчитывать можно только на себя».

– И как ты на это реагировала? Что ты чувствовала?

– Порой мне казалось, что я начинаю его ненавидеть… И мне это нравилось. Он был единственным звеном, еще связывавшим меня с погибшей семьей. Я цеплялась за него, подсознательно пытаясь вернуться в прошлое. Это было невозможно и лишь приносило мне страдания. А его холодность и жестокость позволили мне окончательно порвать с той жизнью и убедиться в том, что я – сама по себе.

– Итак, значит, отношения с отцом привели к тому, что ты постаралась отгородиться от семьи. А что же с потребностью заботиться о ком-то? Ты испытывала ее?

– Пару раз я пыталась завести собаку, отец позволял мне это, несколько месяцев наблюдал за тем, как я вожусь с щенком, а потом заявлял, что мы должны переехать и взять с собой питомца не получится. Заставлял меня собственноручно пристраивать его другим хозяевам… Что ж, в конце концов я усвоила урок и поняла, что не хочу больше ни к кому привязываться. И не имею права позволять другому живому существу проникаться ко мне чувствами. Так что нет, нет, Карл, в последние лет… пятнадцать вся моя любовь и нежность были обращены на фигуру погибшего брата. Ну и, конечно, на любимую себя.

– Ты в самом деле полагаешь, что в тебе живет хоть капля любви к себе? – тонко улыбнулся Карл и, не дожидаясь ответа, пробормотал себе под нос: – А ведь я не ошибся, ты – один из самых моих интересных случаев… Я вот еще о чем хотел тебя спросить. Мне известно, что ты увлекалась экстремальными видами спорта. Скажи, пожалуйста, что ты испытывала, мчась на мотоцикле или ныряя в воду с большой высоты?

София задумалась на мгновение, воскрешая в памяти ощущение бьющего в лицо ветра и разверзающейся под ногами головокружительной пропасти.

– Радость… – в конце концов ответила она. – Восторг. Ощущение всесильности от преодоления страха. Чувство, что я непобедима…

– Что ты контролируешь ситуацию и способна в любой момент переломить ее в свою пользу, правильно? – подхватил Карл. – А скажи, испытывала ли ты подобные ощущения в остальных областях жизни?

– Иногда… В работе.

– А во всем, что касается личного?

София разгладила ладонью ткань мягких трикотажных брюк на коленке и, помолчав, призналась:

– Нет.

– Подытожим, – кивнул Карл. – После перенесенной травмы ты запретила себе испытывать чувства. Опасаясь снова пережить невыносимую боль, просто заблокировала собственные эмоции. Твой отец приложил руку к тому, чтобы этот паттерн закрепился, и в дальнейшем ты верно ему следовала, отпуская себя лишь во время рисковых, опасных ситуаций. Только в них твои запертые внутри эмоции имели выход. Хорошо, так что же изменилось в тот момент, когда ты встретила человека, с которым у тебя был роман до аварии? Почему выработанные тобой блоки и отцовские наставления – или, если хочешь, отцовское проклятье – перестали действовать?

София все же взяла в руки чашку, покачала ее в воздухе, посмотрела, как плещется в фарфоровые стенки теплый янтарного цвета чай, и в конце концов, не поднимая глаз на Карла, выговорила:

– Он напомнил мне брата.

– Но ведь Бориса ты в последний раз видела двадцать лет назад, когда ему было шестнадцать. Как же ты могла узнать его, спустя такой долгий период времени, да еще и во взрослом мужчине?

– Я… – София помолчала, раздумывая, как лучше сформулировать свою мысль, и начала снова: – Мы с Борей были очень похожи. Внешне. Мне доставляло удовольствие становиться рядом с ним у зеркала и разглядывать наши лица, пытаясь понять, какие изменения жизнь внесла в данные нам природой черты. Его сделала более мягкими, человечными, мои – решительными, грубыми. И глаза у него были светло-голубыми, как у нашей матери.

– Ты все время подчеркиваешь, какими разными вы были с братом, сравниваешь ваши характеры, притом это сравнение всегда происходит не в твою пользу, – задумчиво произнес Карл. – Вероятно, повторяешь паттерн, усвоенный от матери. Все, что было в Борисе, – хорошо. Все, что в тебе, – плохо. Но не думала ли ты, что, возможно, именно твои черты характера позволили тебе выжить, в то время как душевные качества Бориса обрекли его на гибель?

– Конечно, думала! – с жаром отозвалась София. – Но если это и так, то это неправильно, несправедливо. Он, лучший из нас, должен был выжить, а я – умереть.

– Потому что этого хотела твоя мать? – сверкнул глазами Карл, поигрывая пальцами на столе. – Не оправдав ее ожиданий в других аспектах, ты хотела бы оправдать их хотя бы в этой ситуации? Но это невозможно, Софи. Справедливости на свете нет. Есть только естественный отбор, сама жизнь заинтересована в том, чтобы ее течение не прерывалось, продолжалось при любых обстоятельствах. И она сама отбирает особей, способных лучше всего обеспечить выполнение этой задачи. Вполне возможно, что вся наша человеческая мораль противоречит биологии… Впрочем, мы отвлеклись. Продолжай, пожалуйста.

– После… гибели Бориса, я часто продолжала всматриваться в свои черты, уже не имея рядом другого образчика, и представлять себе, каким он мог бы стать, мой брат. Каким он был бы сейчас, если бы его жизнь не оборвала случайная пуля. И когда я увидела Берканта… Человека, о котором ты спрашивал, зовут Беркант Брегович, он довольно известный турецкий актер. Так вот, когда я его увидела, мне в ту же секунду показалось, что я вижу Бориса, повзрослевшего, многое пережившего, но вполне узнаваемого.

– То есть, – подхватил Карл, – тебя привлекла в нем ваша дуальность, верно я понимаю? Если Борис для тебя являлся типом, дополняющим твою личность, и после его смерти ты испытывала ощущение собственной неполноты, то в этом человеке сразу прочувствовала недостающие черты. Все так?

– Наверное, – кивнула София.

– И что же случилось дальше? Почему ваша встреча в итоге обернулась твоим последним отчаянным сообщением и аварией, в результате которой ты попала сюда? Ты ошиблась в нем? Он не оправдал твоих ожиданий? Как ты не оправдала ожиданий собственной матери? Оказался не так хорош, как был Борис? Обидел тебя? Предал?

– Он… – через силу выговорила София. – Он предал прежде всего самого себя. В день аварии я была на показе фильма, в котором он снимался десять лет назад, и получила подтверждение всем моим предположениям. Он действительно был невероятно, неподражаемо талантлив от природы. Я не слишком чувствительна, как ты уже мог заметить, но его игра поразила меня, прошила насквозь. Он же глупо и нелепо разменял свой талант, погряз в пьянстве, наркоте, разгульном образе жизни, в результате чего – а также из-за его вздорного характера – ему перестали предлагать интересные роли, перестали приглашать в серьезные фильмы.

– Это прискорбно, – заметил Карл. – Однако же, Софи, какое тебе дело до этого? Он – посторонний человек, взрослый мужик, проживший, возможно, не самую счастливую жизнь. Может быть, у него были причины опуститься. Или так сложились обстоятельства. Почему тебя это так затронуло? Почему ты не смогла пережить такого открытия? Тебя так задело то, что он оказался не похож на Бориса?

– Но ведь он именно что оказался похож на него! – возразила София. – Я не ошиблась, я почувствовала это в нем с первой встречи – и оказалась права. Он действительно был мягким, покорным, отзывчивым, добрым от природы. Талантливым… Но бессмысленно спустил все это в трубу, пропил, прокурил, утопил в разврате…

– Принято. – Карл снял с носа очки в тонкой оправе и принялся поигрывать ими, придерживая за дужку. – А как ты думаешь, Софи, твой брат, Борис, мог бы стать актером? Он ведь был красив, верно?

– Очень красив, – подтвердила София. – Намного красивее меня, если меня вообще можно назвать красивой… И да, я думаю, он мог бы им стать.

– И на актерском пути его подстерегали бы все те же соблазны, что встретились там Берканту. И ни ты, ни я – никто не знает, смог бы он перед ними устоять. Подумай о том, что он погиб всего лишь в шестнадцать – в тот момент, когда человеческая душа еще обычно не запятнана грязью этого мира. Возможно, если бы ты познакомилась с Беркантом в его шестнадцать, ты бы увидела в нем именно того Бориса, которого искала. И возможно, что настоящий Борис, доживи он до тридцати пяти, оказался бы таким же разочарованным в жизни опустившимся типом.

– Нет, – горячо возразила София. – Нет, с ним бы такого не произошло.

– Почему? – вскинул брови Карл.

– Потому что у него была бы я. Я бы этого не допустила.

– Ты опять пытаешься переиграть судьбу, – покачал головой Карл. – Но пойми, что тебе не дано знать того, чем бы все обернулось. Возможно, Борис разочаровал бы тебя, как ты сама некогда разочаровала свою мать. Но не станем гадать. Кажется, я понял суть твоей привязанности к этому турецкому актеру. Ты увидела в нем брата, которого когда-то, по твоему собственному представлению, не смогла спасти. Скажи, Софи, а что ты испытала в тот момент? Не было ли это чувство сродни тому, что охватывало тебя, когда ты совершала очередной опасный прыжок.

– Да, возможно… – подумав, отозвалась София. – Я… Это взволновало меня, вызвало ощущение, что… Что я могу попытаться все исправить. Переломить судьбу.

– То есть взять ситуацию под контроль. Завершить то, что однажды не удалось. Вот что, Софи! – Он вдруг потянулся к Софии через стол и взял в руки ее ладони. – Ты должна понять кое-что. Твой брат погиб. Его нет больше. Он умер, Софи. Двадцать лет назад.

– Не нужно говорить со мной, как с сумасшедшей! – резко бросила София, попытавшись выдернуть руки из его хватки. – Я с самого начала сказала тебе, я знаю, что Бори нет.

Карл же лишь покачал головой:

– Ты должна оплакать его, Софи. Пережить это горе. И отпустить. Ты на двадцать лет застряла в отрицании, и пока не перешагнешь эту стадию, так и не освободишься. Пойми и прими: Борис умер. Это большая трагедия. Она сильно повлияла на тебя, заставила выработать такие механизмы защиты, которые в один день не разрушить. Однако попытайся сделать хотя бы первый шаг. Отпусти его, Софи.

Софии казалось, что его мягкий вкрадчивый голос ядовитым газом проникает ей прямо в мозг, и все ее существо противится ему, пытается вытолкнуть обратно. Этот голос душил ее, забивал легкие, заставлял судорожно сжиматься горло. Она не понимала, что с ней происходит. Тело, только недавно аккуратно собранное турецкими докторами из обломков, словно разбивалось заново, разламывалось на части, взрывалось болью. Глаза жгло, будто кислотой, из сдавленной груди рвалось что-то, перед глазами темнело. Почти не помня себя, София ухватилась пальцами за собственное горло, и изо рта вдруг вырвался крик. Звериный утробный вой.

– Нет! Нет, нет, нет, нет!!! – заорала она, уже не видя перед собой ни террасы, ни яблоневого сада, ни участливого Карла. Чувствуя только, как ее затягивает в гибельный смерч, в черный водоворот, из которого нет спасения.

Карл каким-то образом все же оказался рядом, разжал ее стиснутые пальцы, обхватил за плечи, удерживая.

Она и сама не понимала, куда рвется, зачем так отчаянно бьется в удерживавших ее руках. Хотелось разбить что-нибудь, изломать, стереть с лица земли этот проклятый мир, мир, отнявший у нее единственное существо, которое она любила, и теперь требующий признать это, принять и отпустить. Дотянуться ей удалось только до тонкой фарфоровой чашки, и София, размахнувшись, запустила ею в никуда. Та стукнулась обо что-то, зазвенев, рассыпалась на тысячу осколков, и этот резкий звук как будто вернул ее к реальности. Заставил вновь ощутить удерживающие ее руки Карла, увидеть солнечный свет, вдохнуть запах яблок из сада.

Рыдания все еще больно бились в груди, вырывались наружу, но стали немного тише.

– Отпусти его, – мягко повторил Карл. – Это больно, но необходимо, Софи. И прости Берканта Бреговича. Пойми, что этот чужой, безразличный к тебе, поистаскавшийся мужик, на котором ты зациклилась, не имеет никакого отношения к твоему брату. Ты никогда его не встретишь, никогда ничего ему не докажешь. Похорони его, Софи. Уже пора. Давно пора.

– Я… я постараюсь, Карл, – сухо всхлипывая, произнесла София.

– Постарайся, – произнес доктор. – А я помогу. Попробуем вместе вызволить тебя из тюрьмы, которую ты вокруг себя построила.

* * *

Перестань мне сниться, перестань! Ведь мне нужно как-то жить дальше, а я не хочу просыпаться. Все продолжаю говорить тебе, не ведая, что блаженное забытье скоро разобьют первые лучи солнца, что дороже тебя ничего в моей жизни не было. Я говорю, что люблю тебя так, как мать может любить свое дитя, сильнее всех мирских почестей и власти. Говорю, что, не задумываясь, отдала ба за тебя жизнь, не спрашивая, нужна ли тебе такая жертва. Я дотрагиваюсь до твоих плеч бережно, я даже во сне не забываю, насколько ты раним, насколько хрупка твоя природа.

Как мне забыть тебя, если ты – это я? Если бы я кого и хотела забыть, так только себя. Помоги мне, Борис, я хочу избавиться от этого монстра – своего отражения. Хочу стать такой, каким был ты, каким я тебя помню и каким ты существуешь где-то в параллельной вселенной. Мой светлоглазый смеющийся ангел, мой брат…

Если я избавлюсь от памяти о тебе, отпущу, как велит мне доктор Карл, во мне не останется ничего. Лишь пустота будет зиять под ненавистной мне маской. И то же случится, если я вычеркну из сердца больную, страшную, снедающую меня ненависть. Старый лис Густавсон призывает меня снова стать собой, не понимая, что никакой меня давно нет. Меня застрелили в тот промозглый день в грязном подвале. Со мной случилось именно то, чего так хотела наша с тобой мать. А то, что осталось, – лишь жалкая, ничтожная, еле заметная тень, жадно цепляющаяся за любую иллюзию, позволяющую ей существовать.

Я не могу отпустить, не могу… Потому что, если не станет моей ненависти и моей любви, пропаду и я…

С того разговора с Карлом, закончившегося ее истерикой, прошло две недели. Две недели бесконечных бесед с самой собой, бесплодных попыток примириться с тем, что сказал ей Карл, перешагнуть, пойти дальше. Чтобы хоть ненадолго сбежать от прокручивавшихся в голове монологов, София начала заниматься на тренажерах, установленных в окружавшем здание клиники сквере. После препаратов, которыми ее кололи в московской лечебнице, тело оплыло, ослабло, и сейчас ей казалось делом первостепенной важности вернуть ему былую силу и выносливость. Она часами крутила педали велотренажера, подтягивалась на перекладине, отжималась, с радостью чувствуя, как снова наполняются жизнью мышцы, как начинает весело бежать по жилам кровь. И надеясь, что однажды неустанно идущая внутри борьба все же закончится, то темное, дикое, что живет в ней, сдастся, уступит, сложит оружие. Но ничего не менялось.

Встречи с Карлом происходили каждый день, и впоследствии Софии трудно было мысленно отделить один разговор от другого, вспомнить, что на каком этапе выплыло. Декорации их бесед различались лишь погодой за перилами террасы. Иногда над садом светило солнце, воздух пах медовой яблочной сладостью, и в зарослях растущих на клумбе разноцветных цветов низко гудели пчелы. Иногда небо хмурилось, начинал накрапывать дождь, и молчаливая медсестра приносила Софии мягкую серую шаль.

Однажды, серым ненастным утром, когда с севера наползали черные тяжелые тучи, а в воздухе отчетливо пахло озоном, София вышла из здания клиники, чтобы заняться очередной тренировкой. Несколько раз обежала вокруг белого особнячка, разогреваясь, сделала сто приседаний, отжалась на кулаках, затем решила переместиться к установленному под яблоней велотренажеру и неожиданно обнаружила на нем доктора Густавсона. Тот, облаченный в мягкий спортивный костюм, увлеченно крутил педали, ее же приветствовал радостным возгласом:

– Доброе утро, Софи! Гроза собирается, многие больные беспокоятся. Но на тебя, как я погляжу, это не действует?

София дернула плечом.

– Ты изменила прическу? – заметил Карл.

– Да, попросила одну из медсестер остричь мне волосы, – отозвалась Софи, машинально проводя ладонью по колючему затылку.

Голову ее теперь украшал лишь короткий русый «ежик», и от этого черты лица как будто стали резче, суше. Сильнее обозначились скулы, четче выступил край татуировки на длинной изящной шее, тверже стал абрис лица и линия плеч.

– Интересно, – хмыкнул Карл и спрыгнул с тренажера.

София заняла его место, но доктор не спешил уходить. Стоял в паре шагов и неотрывно наблюдал за ее действиями.

– Две недели назад мы с тобой договорились, что ты попытаешься оплакать Бориса и примириться с его смертью, – произнес он вдруг. – Скажи мне, что изменилось с тех пор? Как по-твоему, тебе удалось преодолеть эту фазу?

– Нам обязательно говорить об этом сейчас? – раздраженно ответила София. – Я занимаюсь…

– Обязательно. Возможно, смена привычных декораций позволит нам продвинуться вперед, – заявил Карл. – Итак, что скажешь?

– Тебе виднее, – сдержанно пробормотала София, переставая крутить педали и разворачиваясь к нему на сиденье тренажера.

– В данном случае я скорее положусь на твою оценку. Итак, Софи, ответь мне, ты по-прежнему ежечасно повторяешь в голове всю эту вашу историю с мистером Бреговичем и разрабатываешь планы мести?

София опустила голову, окинула взглядом буйно разросшуюся под ногами траву, попыталась машинально пересчитать пестревшие в ней цветочные головки, а затем все же призналась:

– Да.

– Значит, проститься с Борисом тебе не удалось?

– Я не могу его отпустить, Карл, – тихо, но твердо выговорила София. – Я пыталась, но… не могу.

– Ясно. Значит, придется действовать иначе… – словно себе под нос пробормотал Карл. А затем, вскинув голову и снова обратив свой взор на Софию, продолжил: – Хорошо, в таком случае вернемся к нашим баранам. К той теме, которую я все это время просил тебя избегать. Расскажи мне о ваших отношениях с Беркантом Бреговичем.

София слезла с тренажера, шагнула в сторону, отвернулась от Карла, погладила ладонью толстый теплый ствол яблони. Вдалеке вспыхнула золотым зигзагом зарница, глухо заворочался гром. Гроза была все ближе, вот уже и в воздухе пахло сыростью.

– Я просто хотела, чтобы он любил меня, Карл, – негромко произнесла она, не оборачиваясь, продолжая смотреть на ползущие по небу грозные тучи. – Я все готова была снести – его издевки, его дурной нрав, его пьянство и пристрастие к наркотикам, его связи с другими женщинами.

– А он издевался над тобой? Намеренно обижал? Подчеркивал свое пренебрежение?

– Да. Он мог вызвать меня на встречу и демонстративно увиваться за другой. Присылал мне фотографии со своей давней любовницей. Говорил оскорбительные вещи. Делал вид, будто не может вспомнить моего имени.

– И как ты на это реагировала? Ты, сильная, резкая, жесткая? Попыталась ли ты хоть раз дать ему отпор? Ударить, в конце концов?

– Нет.

– Почему?

– Это означало бы, что я не люблю его. Я же готова была принять его любым. Пусть бы он оставался таким, какой есть, издерганным, измученным, больным, тщеславным, надменным, одержимым страхами, но оставался рядом со мной. Ведь я знала, что он не просто так стал таким, что он был лучше, добрее, честнее. Но его искалечила жизнь, беда, случившаяся в детстве, властная, эгоистичная мать.

– Значит, Беркант представлялся тебе жертвой, с которой жизнь поступила несправедливо. А ты видела себя его спасительницей. Это так?

– Я не знаю, Карл. Наверное… Я говорю просто, что готова была вытерпеть от него все, лишь бы он не предавал меня, понимаешь? Он же бросил меня. И вот этого я не смогла простить.

– Но ты ведь взрослая, женщина, – возразил Карл у нее за спиной. – Ты понимаешь, что формула «я хочу, чтобы он» не работает. Этот человек не обязан был полюбить тебя в ответ, даже если это чувство настигло тебя впервые за много лет, даже если ты вложила в него всю свою душу. Ты не можешь этого не понимать, София. Ведь верно?

– Верно, – глухо отозвалась она.

– Хорошо, зайдем с другой стороны. Как ты считаешь, зачем он так себя вел? Зачем обижал тебя, оскорблял? Ведь он не мог не чувствовать, что ты – человек, которого задевать опасно. Может быть, он провоцировал тебя? Хотел, чтобы ты проявила характер? И тогда готов был бы подчиниться?

– Это вполне возможно. По сути, он слабее меня. Я всегда это чувствовала, даже… даже в интимные моменты. Он охотно отдавал мне контроль, не пытался бороться за власть. Может быть, поступи я так, дай ему твердый отпор, все сложилось бы иначе. Может быть, ему по жизни привычна была роль жертвы, и он пытался проиграть со мной уже знакомый ему сценарий…

– Но у тебя сценарий был свой, так?

– Так.

– То есть ты признаешь, что вы с ним оба играли в эту игру? Игру, которая для тебя началась задолго до его появления в твоей жизни?

– Да… – прошептала София.

– Прекрасно. Вы оба играли пьесу, заранее зная финал. На первый взгляд получается, что вы оба приложили руку к тому, чтобы все закончилось именно так, как закончилось. Ты осознаешь это, Софи?

– Осознаю.

– Тогда что же именно ты не можешь простить ему, Софи? – вдруг вкрадчиво произнес Карл над самым ее ухом.

Очевидно, пока Софи следила глазами за приближающимися тучами, смотрела на все чаще прорезающие небо всполохи молний, Карл бесшумно, как тать в ночи, подобрался к ней совсем близко. София вздрогнула, резко обернулась и, встретившись взглядом со смотревшими на нее в упор льдисто-голубыми глазами Карла, произнесла:

– То, что он убил моего брата. Разбил мечту о встрече с ним, которой я жила двадцать лет.

– Именно! – отчего-то обрадовался Карл. Обычно бесстрастное лицо его вдруг осветилось, бескровные щеки порозовели, глаза заблестели. – От своих родителей ты не получила безусловной любви – того, что формирует в каждом человеке базовые ценности и представления о мире. И все свои ожидания перенесла на встречу с братом, которая однажды обязательно произойдет. Согласна?

– Да, – кивнула София.

– Ты ждала этого много лет – ждала человека, который появится и примет тебя любую. И ты примешь его любым. Единственного друга, возлюбленного, который останется с тобой, несмотря ни на что. Скажи, Софи, а ты помнила завет, который Борис дал тебе перед расставанием? Помнила? Признайся, повторяла его себе мысленно в критических ситуациях? Каким он был, а?

И София, чувствуя, как ее трясет, как звонко зудит что-то в висках, а по спине течет холодный пот, выговорила:

– Не отпускай волка…

– Не отпускай волка! – вдохновенно подхватил Карл. – Не спускай с привязи своего зверя. Ты ведь помнила его наказ, правда, Софи? И двадцать лет держала зверя на цепи, надеясь, что однажды встретишься с братом и он это оценит. Ты, может быть, даже хотела выторговать ее у судьбы, показывая, какой хорошей можешь быть. Пыталась заключить с ней сделку: я стану милой доброй девочкой, а ты вернешь мне брата. Ты ведь понимаешь, что ваша встреча была предрешена?

– Ты имеешь в виду – провидением? – изумленно переспросила София. – Я не верю в мистику…

– В мистику не верю и я, – отмахнулся Карл. – Я имею в виду, что ищущий всегда найдет. А ты двадцать лет искала брата в каждом встреченном тобой человеке. И не могла не найти. Что же произошло, когда ты наконец встретила его?

– Он выбил у меня почву из-под ног, – глухо прохрипела София. – Он разрушил то, что двадцать лет помогало мне держаться. Он уничтожил Бориса, уничтожил все лучшее, что в нем было. Что было во мне когда-то… Он оказался таким же, как я.

– Неужели таким же? – пристально посмотрел на нее Карл. – А скажи, Софи, ты когда-нибудь причиняла людям боль намеренно? Чтобы насладиться наблюдением за их страданиями?

– Нет, – помотала головой София. – Нет, я могла действовать твердо, переступать через тех, кто стоял у меня на пути, но жестокость никогда не была для меня самоцелью.

– Как я и предполагал, – развел руками Карл. – Ты не испытываешь удовольствия, разрушая чужую жизнь. Эта иллюзия всесильности, комплекс бога, тебя не влечет. Он же, очевидно, ей подвержен. Он с удовольствием мучил тебя, вероятнее всего наслаждаясь тем, что способен управлять эмоциями такой сильной натуры. Выходит, он не такой же, как ты, а, Софи? Как считаешь?

– Он хуже, – наконец через силу произнесла она. – Беркант оказался хуже меня. И этого я не смогу ему простить никогда.

– Хорошо, – отозвался Карл, пристально глядя на нее цепкими глазами.

Затем вдруг отвернулся, отошел обратно к тренажеру, облокотился о руль и замер, в задумчивости вычерчивая что-то пальцем по кожаному сиденью. Гроза была уже совсем близко. Налетел ветер, разом растрепавший кроны яблонь, принесший с собой запах дождя и надвигающейся бури. В клинике захлопали ставни, зазвенели оконные стекла.

– Скажи мне вот что, Софи, – заговорил Карл. – Ведь ты управляла огромным концерном, у тебя в подчинении находились десятки тысяч человек. Ты привыкла руководить, добиваться своего, обводить вокруг пальца бизнес-партнеров… Значит ли это, что ты неплохо разбираешься в человеческой природе?

– Да. Я обычно легко «раскусываю» людей. Вижу их слабые и сильные стороны, понимаю, что ими движет, знаю, на какие кнопки нужно надавить, чтобы добиться своего.

– И как же так вышло, что ты не предвидела заранее, как поступит с тобой этот человек? Каким он окажется?

– Я…

– Неужели с первой же встречи ты не чувствовала к этому предпосылок?

– Чувствовала, – наконец призналась София, подходя ближе и останавливаясь напротив Карла. – Я видела, что он зависим, слаб, труслив… Я… подсознательно знала, что этим кончится. Я не останавливала его, когда могла это сделать. Ты правильно заметил.

– Вот видишь? – торжествующе подхватил Карл. – Это я и имею в виду, когда говорю, что ваша встреча была предрешена. После смерти брата ты на двадцать лет заперла внутри переполняющие тебя чувства, ожидая, что однажды встретишься с ним снова и получишь освобождение. И вот эта встреча состоялась. Принесла ли она тебе освобождение, Софи?

– Нет.

– Заставила ли тебя чувствовать себя обманутой, преданной?

– Да!

– Заставила ли дать наконец волю зверю, которого ты все эти годы с таким трудом сдерживала в себе?

– Да! Да! Да! – выкрикнула София, подаваясь вперед и едва не вцепляясь Карлу в ворот спортивного костюма. – Да, я только об этом и думаю! Да, я мысленно составляю планы мести и обязательно претворю их в жизнь, стоит мне лишь выйти отсюда. Да, я растопчу его, уничтожу! Сотру с лица земли. У меня нет больше ни одной причины сдерживать в себе волка, потому что Беркант убил моего брата. Понимаешь, убил?

– Понимаю, Софи, – совершенно спокойно произнес Карл. – Думаю, что теперь я отлично тебя понимаю.

И, словно подводя итог этой их сегодняшней выматывающей беседы, почерневшее небо над их головами прочертил ослепительный зигзаг молнии, и оглушительный раскат грома прогрохотал над садом. Упали первые тяжелые капли дождя, и Карл, взглянув на Софию, скомандовал:

– В дом! Быстрее!

* * *

– Итак, Софи, давай разбираться дальше. Значит, ты ненавидишь его? Берканта?

На этот раз день был хмурый и ветреный, но не холодный. Рваные серые тучи бежали над садом, задевая краями сучковатые ветки яблонь. То вдруг начинал накрапывать дождь, тихий, унылый, словно оплакивающий весь несчастный, неприкаянный род человеческий. То солнце, улучив момент, показывалось сквозь прореху в облаках, и тогда вся зелень, все цветы за порогом террасы вдруг вспыхивали слепящим бриллиантовым блеском.

От чая София отказалась, но теперь жалела об этом. И, не зная, чем занять руки, то принималась нервно теребить край выданной ей здесь пижамы, то до боли вцеплялась в подлокотники кресла. Карл, наблюдая за этими хаотичными движениями, снова пододвинул к ней пачку, и она поспешно выдернула из нее сигарету, жадно затянулась.

– Да. Ненавижу.

– А насколько ты его ненавидишь? Представь себе, что мне удалось его найти? Что я привез его сюда и поставил перед тобой? Что ты сделаешь?

– Я убью его, Карл…

– А как ты его убьешь? Бросишься с кулаками? Хорошо, представим, что я дам тебе ружье? Ты выстрелишь ему в голову?

София, чувствуя, как дрожит все внутри, как с воем улетает в черную воронку окружающий мир, ткнула тлеющую сигарету в пепельницу.

– Не… Нет!

– А почему? Тебе неприятно будет смотреть, как разлетаются по комнате его мозги? Тогда что ты сделаешь? Прострелишь ему ноги?

– Не знаю… Может быть.

– Значит, тебе хочется, чтобы он страдал? Но раньше ты говорила, что никогда не испытывала удовольствия, причиняя боль другим. Ты и его ни разу пальцем не тронула, несмотря на все издевательства. Так что изменилось?

– Я хотела бы, чтобы он почувствовал все то, что чувствовала я, Карл. Страдал так же, как заставил страдать меня.

– Хорошо, допустим, ты бы поквиталась с ним, – произнес Карл. – Что дальше? После ты все-таки убьешь его?

– Не знаю. Я… Нет. Не убью.

– Почему?

– Потому что… – слова давались ей с трудом, выдирались изнутри с болью, как в первые дни, когда речь только-только начала возвращаться. – Потому что я люблю его, Карл. Несмотря ни на что. Люблю…

– Значит, любишь… Но любишь ли? Что такое любовь в твоем понимании? Эмпатия?

– Я не знаю! Ты сбиваешь меня с толку этими своими научными терминами. Но я чувствую его. Даже находясь в этих стенах, знаю, о чем он думает, вижу, как он по утрам с отвращением рассматривает в зеркале собственное поблекшее лицо. Да, я люблю его, люблю настолько, насколько вообще способна испытывать это чувство.

– И ненавидишь?

– И ненавижу, – подтвердила София.

– Подытожим, – произнес Карл, снимая очки и начиная протирать их клетчатым носовым платком. – Ты одержима яростью, твой зверь жаждет крови. И эта жажда тебе же доставляет невыносимые страдания, потому что, несмотря ни на что, ты любишь человека, которого желаешь уничтожить. Все верно?

– Верно, – отозвалась София, закуривая новую сигарету.

– А что, если ты попробуешь не потерять себя во гневе? Последовать за светлой стороной, даже если тьма манит тебя. А она манит, я знаю. Как считаешь? Ты сможешь? Или не сможешь?

– Карл, я снова перестаю тебя понимать, – раздраженно бросила София. – Идея борьбы света и тени меня не волнует.

– Хорошо, я спрошу четко и ясно. Если ты выйдешь отсюда и доберешься до него, ты убьешь его, Софи? Ты сделаешь это?

– Нет, – твердо выговорила София. – Я ведь уже сказал тебе – нет, не убью. Не смогу. По-моему, мы ходим по кругу, эти наши с тобой бесконечные диалоги кажутся мне бессмысленной тратой времени.

– Значит, не убьешь, – медленно повторил Карл, напряженно вглядываясь в ее глаза. Затем кивнул каким-то своим мыслям и придвинул к себе толстую папку, в которой, как уже знала София, заключалась ее история болезни. – А я, пожалуй, соглашусь с тобой, ходить по кругу действительно не имеет смысла. Ты – на удивление цельная натура, Софи. А потому, полагаю, тебя пора выписывать. Больше тебе здесь делать нечего.

София вздрогнула от неожиданности, подняла голову и взглянула на Карла. Лицо его было непроницаемо, но в льдистых глазах, как ей показалось, сверкнуло какое-то опасное веселье. Что это значило? Почему он вообще принял такое решение? Ведь еще с утра ничто не предвещало, что Карл решит отпустить ее из этой комфортабельной тюрьмы. Означало ли это, что он давно шел к этому решению и считал ее лечение оконченным? Или в нем взыграло его не один раз декларированное «любопытство» и он просто захотел поставить на ней своеобразный эксперимент, посмотреть, чем обернется эта бушующая в ее душе ярость?

В любом случае, чем бы ни было вызвано его решение, Софии оно играло только на руку.

– Значит, я могу идти собирать вещи? – осторожно, все еще не веря в реальность обретенной свободы, спросила она, поднимаясь с кресла.

– Не торопись пока, несколько дней уйдет на то, чтобы подготовить все бумаги, – улыбнулся Карл. – Опротестовать признание тебя недееспособной и снять поставленный ранее диагноз. Но в целом можешь считать себя свободной. Я тебя более не побеспокою, если ты, конечно, сама не захочешь еще что-то со мной обсудить.

– Это вряд ли, – со смешком отозвалась София.

Карл за эти недели основательно поковырялся в ее голове, и она уверена была, что снова почувствовать себя выпотрошенным лабораторным зверьком ей никогда больше не захочется.

Порыв ветра взметнул лежащие на столе террасы листки с записями доктора Густавсона, и София жадно вдохнула прохладный, пахнущий дождем воздух. Воздух свободы.

Что же, значит, с неволей было покончено. И теперь уже ничто не мешало ей осуществить то, что она так долго обдумывала все дни в заточении.

Медленно поднявшись из осточертевшего кресла, она направилась к двери. И, прежде чем вышла в коридор, успела еще услышать, как Карл, собирая разметанные по столу листки, говорит негромко, ни к кому не обращаясь:

– В конце концов, кому дозволено знать, кто более опасен… Человек, причиняющий боль другим бессистемно, по прихоти, или тот, кто сознательно следует своей цели…

5

«Новость дня! – кричал газетный заголовок. – Восходящая звезда Голливуда Шерилл Кент и прославившийся ролями в популярных сериалах турецкий актер Беркант Брегович были замечены вместе на отдыхе в отеле «Акра Барут» в Анталии. Под заголовком шла нечеткая, явно снятая издали фотография, на которой сам он, Беркант, сидел у бассейна на краю шезлонга, а Шерилл возлежала рядом, уложив свои ухоженные ножки ему на колени.

Беркант придирчиво рассмотрел снимок и пришел к выводу, что он ему нравится. Фигура его на фото получилась стройной, подтянутой, и лицо хорошо было видно – никто не скажет, что это фотошоп. Шерилл же вообще была обворожительна – рассыпанные по плечам светлые волосы, бесконечные ноги, крошечное бикини. А главное, она тоже была вполне узнаваема. Конечно, от того, что его в статье обозвали всего лишь «актером, прославившимся ролями в популярных сериалах», брала досада, но Беркант рассудил, что, по существу, в этом нет ничего страшного. Главное, что его физиономия появилась в газетах рядом со всем известной американской старлеткой. Если после этого на него не посыплется ворох заманчивых предложений, значит, он ни черта не понимает в кинобизнесе.

Он перевернулся на гостиничной постели, отбросил газету в сторону и принялся смотреть в потолок. Номер этот оплатила, конечно, Шерилл, заявившая, что раз уж она оказалась в Турции, грех не воспользоваться таким случаем и не провести несколько дней на море. Беркант не преминул согласиться с ней, вызвался стать гидом американки и показать ей самые красивые курортные места. К счастью, ему удалось как-то отболтаться от оплаты всего этого роскошного путешествия, убедить мисс Кент, что он сейчас не может пользоваться своим банковским счетом из-за продолжающегося судебного разбирательства с одолевшей его сумасшедшей поклонницей, и та, беззаботно махнув отманикюренной лапкой, прощебетала:

– Конечно, я сама заплачу. А в следующий раз ты меня куда-нибудь свозишь.

Беркант мысленно записал этот «следующий раз» на счет своих побед. Если Шерилл решила завести с ним роман всерьез и надолго, это сулило весьма заманчивые перспективы. Пока что они провели вместе всего лишь несколько дней, а в сети и печати уже появились их совместные фотографии, под которыми сразу же разразился шквал комментариев. Ну и прекрасно! Значит, можно было рассчитывать, что вся эта чертова шумиха вокруг него и Саадет будет забыта. И слухи о том, что он – банкрот, неспособный расплатиться по счетам, тоже вскоре утихнут. В самом деле, разве станет американская звезда встречаться с нищим неудачником?

Он услышал, что шум воды в ванной затих, а вскоре на пороге появилась Шерилл. Вся свежая, с еще влажной после душа кожей и мокрыми волосами, замотанная в белоснежное гостиничное полотенце, прекрасно оттенявшее покрывавший ее длиннющие ноги золотистый загар.

– Котик, ты проснулся? – промурлыкала она и запрыгнула на постель.

Беркант сладко потянулся и обвил рукой хрупкие плечи девушки.

– Ты прекрасна, как весеннее утро, – прошептал он, ткнувшись носом в ее пахнущие лавандовым шампунем волосы.

Шерилл рассмеялась, быстро чмокнула его в щеку и блаженно растянулась рядом на широкой кровати.

– Чем сегодня займемся? – спросил Беркант. – Снова пойдем на пляж? Или, может быть, хочешь съездить в горы?

– Пока не знаю, – пожала плечами Шерилл и счастливо улыбнулась. – До чего все же прекрасно, когда можно вот так просто валяться и ничего не делать. Не спешить, не торчать в лос-анджелесской пробке, опаздывая на съемки…

Беркант подумал про себя, что был бы вовсе не прочь оказаться в лос-анджелесской пробке, особенно зная, что на киностудии твоего появления с нетерпением ожидает Стивен Спилберг. Но вслух этого говорить, конечно, не стал, покивал сочувственно. Шерилл меж тем продолжала, перевернувшись на живот и болтая в воздухе скрещенными ногами:

– Как же не хочется возвращаться в Штаты… Если бы не мой контракт, я бы, кажется, с удовольствием осталась здесь…

Этот вариант Берканта совсем не устраивал. Нет, приятно, конечно, что американочка так в него втюрилась, но не хватало еще, чтобы она из романтических соображений решила бросить карьеру и сесть к нему на шею. При таком раскладе, от ее известности скоро останется один пшик, он же не извлечет из всей этой истории никакой пользы, одни проблемы.

– Мечты, мечты… – простонал он и провел пальцами по обнажившейся спине Шерилл, вдоль выступающих позвонков. – Я и сам не представляю, как расстанусь с тобой хотя бы на время. Но мы люди искусства… Мы не вполне нормальны, нас влечет за собой неиссякаемая тяга к творчеству.

– Как ты красиво говоришь… – заслушалась мисс Кент и устроила голову у Берканта на плече.

– Я буду очень, очень скучать по тебе, – продолжал проникновенно вещать Беркант. – Даже не знаю, как мне без тебя засыпать, как просыпаться. Все мысли будут там, с тобой…

– Так прилетай ко мне! – неожиданно выпалила Шерилл. – Хотя бы на несколько дней. А если удастся, то и надолго.

Умей Беркант чуть хуже владеть собой, он бы, наверное, сейчас издал победный вопль и подпрыгнул на кровати до самого потолка. Есть! Клюнула, клюнула…

Не сумев сдержать довольную улыбку, он постарался сделать вид, будто воспылал вовсе не надеждой на замаячившее на горизонте голливудское будущее, а самой горячей благодарностью к любимой, не желающей с ним расставаться. Подмяв Шерилл под себя, он страстно поцеловал ее смеющиеся губы, а затем, оторвавшись, заметил задумчиво:

– Даже не знаю… Я бы очень хотел приехать, побыть с тобой как можно дольше, но… Что мне делать в Лос-Анджелесе?

– Как что делать? – отозвалась мисс Кент. – Ты же актер, что может актер делать в Голливуде? К тому же ты очень талантлив. Я представлю тебя Мартину Скорсезе, и он обязательно пригласит тебя в какую-нибудь из своих картин. Может быть, у нас даже получится сняться вместе…

В голове у Берканта триумфально задудели фанфары. Перед глазами замелькали заманчивые картины грядущей счастливой жизни. Вот он сдержанно улыбается, выходя из блестящего черного лимузина и ступая на красную ковровую дорожку, а едва сдерживаемая охраной толпа ревет от восторга. Вот самые влиятельные воротилы Голливуда пожимают ему руку. Вот звезды экрана вьются вокруг него, пытаясь привлечь внимание.

А главное, главное, это будет означать, что он получит работу. Настоящую работу. Не съемки в дрянном «мыле», где нет никакого пространства, чтобы развернуться. Его ждут интересные сложные роли, такие, благодаря которым люди вспомнят наконец, что он драматический артист, что когда-то он одним движением губ мог заставить зрительный зал плакать. У Берканта аж костяшки пальцев заныли от предвкушения.

К тому же, уехав в Штаты, он наконец избавится от пристального внимания мамули. Если, конечно, старая карга не увяжется за ним. Ну да ладно, тут можно будет что-нибудь придумать…

Продолжая обнимать за плечи Шерилл, рассказывающую ему какую-то последнюю голливудскую сплетню, Беркант вдруг почему-то вспомнил ту русскую. Представил себе, как она увидит его на экране и поразится тому, как неожиданно высоко взлетел ее бывший стамбульский любовник. Как вспыхнут ее глаза, когда она узнает его, как внимательно и вдумчиво она будет смотреть фильмы с его участием. Склонять голову набок, прикусывать нижнюю губу от сосредоточенности… Захотелось даже прямо сейчас щелкнуть селфи вот здесь, в шикарном гостиничном номере, с прижавшейся к нему Шерилл Кент, и отправить его Софии. Куда же она, в самом деле, исчезла? Неужели вот так твердо решила с ним порвать? Беркант сам не понимал почему, но это предположение вызывало едкую досаду, как-то больно кололо в груди.

Через несколько дней, когда они с Шерилл ужинали в ресторане с видом на море, над которым зависла призрачная бледно-серебристая луна, стало окончательно ясно, что в жизни его началась полоса удач. Внезапно зазвонил мобильный, и Беркант услышал в трубке голос давнего знакомого, театрального режиссера Шахина Оздемира.

– Беркант-бей, брат, – начал тот. – Как поживаешь? Как ты сейчас, очень загружен работой?

Четыре года назад Оздемир ставил в антрепризе пьесу «Любовь не понимает слов», в которой Беркант играл главную роль. Этакая трогательная ковбойская история, Беркант тогда щеголял на сцене в сапогах для верховой езды, пел, подыгрывая себе на банджо. Постановка имела большой успех, они играли ее около года – и всегда собирали полный зал.

Однако в последние несколько лет старый приятель и не вспоминал о нем. Наверное, докатились слухи, что Брегович употребляет, что он ненадежен. А теперь, выходит, Оздемир уже отреагировал на недавние газетные заголовки и решил воспользоваться снова вспыхнувшей популярностью своего давнего друга.

Осознав все это, Беркант тут же подобрался и отозвался лениво-неопределенно:

– Да так, есть достаточно много интересных предложений, я пока раздумываю… Может быть, вообще уеду в Штаты, там вырисовывается кое-что любопытное… А что?

– Видишь ли, дорогой, я тут задумал постановку. Решил поставить в Стамбульском национальном театре Шекспира. Проект уже утвержден, выделен немаленький бюджет. Сейчас думаю над актерским составом. Как бы ты отнесся к тому, чтобы сыграть Ричарда Третьего?

Беркант почувствовал, как где-то за грудной клеткой образовался большой теплый шар и заколотился о ребра. От предвкушения похолодели кончики пальцев, и в висках гулко застучал пульс. Ричард Третий, его давняя мечта! Роль, о которой он думал годами, та самая, где он смог бы полностью раскрыть свой потенциал, доказать всем этим проклятым деятелям, что он до сих пор способен на большее, чем кривляние в дрянных сериальчиках.

Шерилл, отложив вилку, заинтересованно следила за ним, очевидно, замечая игру эмоций на лице. Беркант помедлил с минуту, не желая выдавать Оздамиру своего восторга, и сдержанно ответил:

– Друг, это очень заманчивое предложение. Я бы хотел обсудить его с тобой лично. Завтра буду в Стамбуле, заеду к тебе в офис, идет?

– Конечно. Жду, – обрадовался Оздамир.

– Что-то случилось? – с любопытством спросила Шерилл, когда Беркант положил трубку.

– Извини, детка, придется нам покинуть этот райский уголок и вернуться в Стамбул. Работа… – Беркант потянулся к ней через стол, поймал ее руку и поднес к губам.

– Конечно, я понимаю, – закивала та. – Интересный проект?

– Вроде того, – с деланым равнодушием покрутил пальцами в воздухе Беркант. – Посмотрим…

– Тогда сделаем так, – с воодушевлением заговорила Шерилл. – Через три дня я улечу в Штаты и сразу же сделаю тебе приглашение. Ты пока разберешься со своими планами здесь, а потом прилетишь ко мне. Посмотрим, что тебе смогут предложить в Голливуде. А там уже решишь, как тебе совместить и то, и другое.

– Спасибо, малышка. Ты у меня умница! – разулыбался Беркант.

Жизнь определенно налаживалась.

Через два дня контракт со Стамбульским национальным театром был подписан, и Берканту даже заплатили аванс – пять тысяч евро. Понятно, что покрыть его долги эта сумма не могла бы, но, получив на руки хотя бы какое-то количество наличных и подписанный договор, Беркант воспрянул духом. Давно уже он не чувствовал себя так уверенно. Все прежние страхи, мысли о том, что карьера окончена и все свои так щедро отсыпанные ему судьбой возможности он безвозвратно растратил, отступили. Он снова почувствовал себя молодым, сильным, талантливым, настоящим хозяином жизни. Впереди была работа над ролью его мечты, поездка в Голливуд и налаживание там полезных связей, а также, чем черт не шутит, может, и роль в американском фильме. Да и деньги, деньги, в конце концов. Возможность рассчитаться с долгами и вернуться к привычному образу жизни.

Вечером, после подписания контракта, он вместе с Шерилл нагрянул в «Гетто» и демонстративно расплатился наличными, не глядя, швырнув на барную стойку россыпь купюр. Владелец клуба, по совместительству его старый приятель, Серкан, разумеется, не упустил это из виду. Беркант заметил, как жадно сверкнули у этого рвача глаза, честное слово, в каждом зрачке как будто загорелось по значку «доллар».

– Брат, как я рад, давно ты у нас не был, – тут же принялся разливаться Серкан. – Представь меня своей очаровательной спутнице.

Будто и не он при последней встрече настоятельно советовал Берканту заложить квартиру, чтобы с ним расплатиться.

– Шерилл, детка, познакомься, этот бородатый хипстер – мой друг и хозяин этого заведения, – скучающим тоном произнес Беркант. – Серкан, это Шерилл Кент, наша гостья из Америки, актриса.

– Мисс Кент, – склонился в полупоклоне Серкан и тут же заволновался: – Ну конечно, мы же пересекались с вами на афтепати после показа вашего фильма. Значит, вы пока все еще гостите у нас в солнечной Турции?

По его изменившемуся лицу Беркант сразу понял, что его рейтинг в глазах Серкана взлетел до небес. Теперь он был не просто какой-то там Брегович, который месяц прозябающий без работы, а успешный любовник юной и уже засветившейся в кино американки. Он поспешил и еще немного укрепить позиции, выдернув из бумажника несколько сотен и всучив их хозяину клуба со словами:

– Я вам там, кажется, задолжал кое-что. Возьми в счет долга…

– Ну что ты, что ты. Ты наш особый гость, – заюлил Серкан.

Деньги однако взял. Шерилл, совершенно не осознававшая, что стала в этот вечер неким гарантом платежеспособности Берканта, веселилась вовсю.

Назавтра Беркант должен был проводить ее в аэропорт. Но за пару часов до выезда внезапно позвонила мамаша.

– Сынок, милый, я очень хочу поехать на новую выставку в Зорлу-центре. Ты сможешь составить мне компанию?

– Мамуля, я бы с удовольствием, но мне нужно проводить Шерилл в аэропорт, – с победной ухмылкой выпалил Беркант в трубку.

Неужели у него наконец-то нашлась уважительная причина, чтобы соскочить на сегодня с роли заботливого сына? Матушка сама, можно сказать, уложила его к мисс Кент в постель и теперь должна быть страшно довольна и всеми силами стремиться не мешать их отношениям. Однако, как выяснилось, Беркант плохо знал маман.

– Замечательно! Я поеду с вами! – заявила она. – А на обратном пути заглянем на выставку.

– Мама, как это – с нами? Зачем? – взвыл Беркант. – Что тебе там делать?

– Ты понятия не имеешь о гостеприимстве и правилах хорошего тона, – припечатала мать и тут же плачущим голосом добавила: – Наверное, это моя вина, я так плохо тебя воспитала, что теперь ты снова и снова меня позоришь. Ты даже ни разу не привез свою подругу ко мне на обед, не познакомил нас. И вот она уже уезжает, так я хотя бы отдам ей дань уважения тем, что приеду проводить.

– Мама, это совершенно необязательно… – пытался увещевать ее Беркант.

Но тщетно.

– Глупости! – отрезала мать. – Конечно, обязательно.

Именно так они в итоге и оказались в аэропорту втроем. Шерилл посматривала на разодевшуюся ради такого случая во все свои лучшие шмотки и увешавшуюся золотом мамулю с опаской. Та же всеми силами пыталась показать американке свое расположение. Некоторое время назад мать загорелась, что хочет выучить английский, чтобы свободно щебетать со всеми на светских приемах, куда регулярно увязывалась за Беркантом. Правда, надолго ее упорства не хватило, но Берканту все же пришлось раскошелиться и выложить приличную сумму за почти год уроков с частным преподавателем. И вот теперь, лихорадочно вспоминая все известные ей английские слова, мать брала Шерилл под ручку, увлекала в расположенное в зале ожидания кафе и вещала своим бархатным вкрадчивым голосом, поминутно прося сына подсказать ей нужное выражение:

– Беркант – такой прекрасный, талантливый, ранимый мальчик. И я очень рада, что он встретил именно вас, я сразу вижу, что вы – девушка серьезная, не какая-нибудь там вертихвостка. Вы ведь не разобьете моему сыну сердце?

– Нет-нет, что вы, – беспомощно улыбалась Шерилл и оглядывалась на Берканта.

Тот же за спиной у матери лишь разводил руками. Мол, потерпи, все равно от нее не отвяжешься.

Когда объявили посадку, Берканту удалось наконец оттеснить от Шерилл раздухарившуюся мамулю. Оставив ее допивать кофе в кафе в зале вылета, он проводил американку до гейта. Та трогательно обвила руками его шею, прижалась всем телом и шепнула в ухо:

– Я буду скучать, милый.

– И я, – покивал Беркант. – Скорее высылай мне приглашение, и я прилечу к тебе первым же рейсом.

Та печально улыбнулась, потерлась лбом о его висок, Беркант же скосил глаза, проверяя, не щелкнул ли их в этот момент какой-нибудь папарацци. Было бы совсем неплохо. На всякий случай, для верности, он уговорил Шерилл сделать совместное селфи и тут же выложил его в свой основной аккаунт «Инстаграм», сопроводив подписью: «Как больно прощаться с тобой, детка. Как трудно дождаться нашей следующей встречи».

Наконец Шерилл отбыла, помахав Берканту на прощание из-за ограждения, и на его плече тут же повисла маман, внушая:

– Наконец-то! Наконец-то ты нашел себе приличную женщину. Я так рада… Когда ты собираешься сделать ей предложение?

– О боже, мам! – простонал Беркант.

Но та не отступила, вцепилась в него, как коршун, и всю дорогу до такси продолжала зудеть:

– Не упусти свой шанс! Не медли! У нее и так наверняка множество поклонников, нужно брать ее сейчас, пока никто не перебежал тебе дорогу. Почему ты не улетел вместе с ней? Как мог отпустить?

– Потому что она еще должна сделать мне вызов в Штаты, – пытался объяснить Беркант. – К тому же меня пригласили в крупный театральный проект. Я не могу улететь прямо сейчас, пока не договорился о том, когда начнутся репетиции, и не составил свой рабочий график.

– Какой еще театральный проект? – тут же насторожилась мамаша.

Пришлось рассказывать ей о Ричарде Третьем. Поначалу мать хмурилась – кажется, участие в международной театральной постановке не казалось ей такой уж заманчивой перспективой. Но когда Беркант обмолвился о том, что ему уже заплатили аванс, мамочка тут же подобрела. Он, конечно, моментально прикусил язык, но было уже поздно. Мать мгновенно начала жаловаться на то, что у нее не осталось приличных туфель, да и гардероб в целом неплохо бы обновить. Беркант попытался соскочить с этой темы, пообещать, что отвезет мать в магазин как-нибудь потом, ведь сейчас их ждет выставка. Но та не дала себя заболтать, заверила его, что выставка никуда не денется, и в результате уже через полчаса он томился от скуки, сидя на кожаной банкетке в углу громадного обувного магазина. Мать же деловито примеряла пятую пару туфель, нещадно гоняя туда-сюда продавщиц.

Домой Беркант попал только под вечер. Шататься по клубам не хотелось, день, проведенный с матерью, его крепко вымотал, оставив, правда, и некое приятное послевкусие. Как ни утомительно было их общение, Беркант всегда проникался неким ощущением гордости, когда матушка давала понять, что ему удалось ее порадовать. Это случалось нечасто, и сейчас Беркант, несмотря на гудящую голову и ноги, оттоптанные в хождениях по магазинам, наслаждался ощущением того, что он – взрослый успешный сын, способный уделить матери время и побаловать ее подарками.

Да и вообще, нужно сказать, жизнь, еще недавно казавшаяся ему совершенно безнадежной, вдруг заиграла новыми красками. Появились и деньги, и работа – да не просто работа, а роль мечты, о которой он грезил много лет, и выгодный с точки зрения карьеры роман с перспективной старлеткой из Голливуда, и замаячившая на горизонте возможность свалить в Штаты и продолжить свой творческий путь уже там… Жаль было только, что отпраздновать этот внезапно обрушившийся на него успех не с кем.

Беркант почему-то снова вдруг вспомнил о русской, представил себе, что сейчас мог бы сидеть с ней в ресторане и, делано скромничая, рассказывать о своих достижениях. Конечно, будь в его жизни София, о романе с Шерилл, наверное, можно было бы забыть, но, возможно, это была бы не такая уж великая жертва. Если бы София сидела сейчас напротив, склонив голову набок, слушала его, улыбалась…

Ладно. Он помотал головой, выгоняя из нее непрошеные, омрачавшие радость мысли, плеснул себе вина в бокал и достал ноутбук – проверить почту и посмотреть, что там нового в светской жизни. Пролистал письма от Оздемира, от руководства театра. Многое еще нужно было обсудить, утрясти… Следующим шло письмо от незнакомого отправителя. Уверенный, что в его ящик каким-то образом просочился спам или очередное пылкое признание от поклонницы, Беркант открыл его и отчего-то похолодел.

В письме была лишь одна строчка: «Как ты думаешь, доктор Лектор был влюблен в Клариссу Старлинг или просто хотел ее съесть?»

Часть III

1

Яркое сентябрьское солнце заливало переговорную, поигрывая бликами на хромированных панелях и слепя глаза собравшихся в помещении сотрудников концерна «EL 77».

– Мистер Кайя, будьте так любезны, опустите жалюзи, пожалуйста, – очаровательно прищурившись, попросила новая глава совета директоров компании.

Голос ее, певучий, нежный, прозвенел в воздухе, как серебряный колокольчик. Но, судя по тому, как едва заметно поморщился Кайя, у него этот звук вызывал только раздражение. Однако же он покорно поднялся и принялся не спеша делать то, о чем его попросили.

Новая леди-босс, только недавно воцарившаяся в офисе и занявшая просторный кабинет, до этого служивший предыдущей хозяйке, раздраженно обернулась на него через плечо и закатила глаза.

– Вы не могли бы побыстрее? Хочется уже приступить к делу. Нас ждет подписание контракта, оно и так уже достаточно откладывалось из-за бюрократических проволочек. И между прочим, я до сих пор уверена, что большую их часть вы выдумали намеренно – чтобы оттянуть сделку. Боялись, наверное, что новый совладелец компании затеет перестановки среди персонала. А вы не волнуйтесь, мистер Кайя, по-настоящему преданных сотрудников никакие изменения не коснутся. Или вам есть чего опасаться?

– Интересы компании для меня превыше всего, – неопределенно отозвался Кайя, продолжая все так же медленно и методично опускать жалюзи.

Сидевший напротив хозяйки фирмы американец лет шестидесяти, загорелый, холеный, с импозантной сединой на висках, улыбнулся во все тридцать два зуба и с ленцой в голосе произнес:

– Не волнуйтесь, дорогая Алина, мы все успеем.

Расположившийся рядом с ним парень лет тридцати – высокий, красивый, с ниспадающей на лоб шапкой блестящих русых волос и широкой улыбкой, очень напоминавшей улыбку американца, поддержал хозяйку:

– Мне тоже хочется быстрее покончить со всем этим.

– Тебе как раз и следовало бы проявить интерес и посмотреть, как заключаются масштабные сделки, – с легким оттенком недовольства в голосе возразил старший собеседник. Затем, встретившись глазами с Алиной, снова растянул губы в улыбке. – А впрочем, понимаю вас, молодежь. Как утомительно заниматься делами, когда бурлят чувства. Я и сам когда-то был таким…

– Не верю, Дэррен, – лукаво покачала головой Алина. – Уверена, что вы с самых юных лет уже были акулой бизнеса. А вот Оливер – более творческая натура. Как и я.

– Это верно, дорогая, – затряс русой гривой парень.

– Тогда мне остается только надеяться, что вы однажды подарите мне внука, который пойдет в деда и станет достойным наследником моей бизнес-империи, – заключил американец.

– Но мы совсем вас заболтали, – принялась очаровательно сокрушаться Алина. – Давайте же наконец перейдем к делу.

– Ничего, – качнул головой ее собеседник. – Я столько ждал дня, когда моя компания наконец сможет заключить договор о сотрудничестве с «EL 77», что несколько минут ничего уже не изменят.

– Ошибаетесь! – внезапно раздался от двери резкий голос.

Собравшиеся за столом члены совета директоров «EL 77» обернулись на звук, и по конференц-залу поплыл встревоженный гул. Оливер завертел головой, пытаясь, не поднимаясь с кресла, разглядеть, кто это вошел в кабинет за его спиной. Алина переменилась в лице, а застывший со шнуром от жалюзи в руке мистер Кайя вдруг издал некое хмыкание, в котором отчетливо послышался оттенок торжества.

В переговорную стремительно вошла женщина – худая, жилистая, остриженная почти под ноль, одетая в простые черные брюки и белую рубашку с короткими рукавами, фасоном схожую с мужской. Над воротником ее виднелся край темной татуировки – замысловатого символа, а с сильного мускулистого плеча женщины скалил зубы волк.

София нынешняя мало была похожа на ту остроумную саркастичную обаятельную женщину, которая приехала в Стамбул решать проблемы одного из принадлежащих ей заводов полгода назад. Лоск богатой молодой блестящей бизнес-леди сошел с нее, уступив место почти юношеской простоте, худобе, тонкости черт и резкости движений. Никогда не отличавшаяся пышными формами, теперь она стала совсем тонкой, но не бесплотной – видно было, как ходили под кожей сильные, сухие мышцы. Благодаря короткой стрижке, черты ее лица стали резче, а глаза сделались огромными, бездонными. Во всем ее облике, поражающем почти неприличной для Турции простотой и отсутствием украшений, было что-то завораживающее, манкое, он одновременно навевал и смутную тревогу, но и не отпускал, не позволял отвести взгляд.

Входя в конференц-зал, София отстраненно думала о том, что еще недавно сполна насладилась бы следующей сценой, сыграла на эффекте неожиданности, может, сделала бы вид, что верит Алине, и лишь потом одним точным щелчком опрокинула бы все ее планы. Теперь же – она очень ясно это понимала – происходящее не доставляло ей никакого удовольствия, не вызывало азарта. Это просто была некая досадная заминка на пути, с которой нужно было разделаться поскорее, чтобы двинуться дальше.

Шагнув к столу, София, не оборачиваясь, жестом указала на два свободных кресла и вполголоса приказала:

– Присаживайтесь, господа.

Двое следовавших за ней адвокатов тут же уселись на свободные места. Один извлек из портфеля ноутбук, другой же зашелестел бумагами.

– Ты… – прошипела Алина по-русски, нервно комкая в руке кончик пояса бледно-голубого шелкового платья. – Как ты здесь оказалась?

Оливер, явно не понимая, что происходит, переводил растерянный взгляд с отца на даму сердца.

– Не ожидала? – вскинула бровь София. – Понимаю, рассчитывала, наверное, что, даже если доктору Густавсону и удастся вытащить меня из российской психушки, я буду уже полностью невменяема. Не вышло. У меня оказалась железобетонная психика. Кстати, удовлетвори мое любопытство, подскажи, что такое знает про тебя Карл, что сумел убедить тебя подписать бумаги, разрешающие ему забрать меня к себе? – Алина не ответила, и София продолжила: – Полагаю, у него есть доказательства твоей связи с Оливером Ковальски, сыном главного отцовского конкурента? Интересно, и давно это у вас началось? Юный Оливер тогда в детский сад ходил или уже в школу? Ну да теперь это уже не важно…

– По какому праву вы оскорбляете… – начал было младший Ковальски, но отец шикнул на него, и он замолчал, продолжил лишь буравить Софию обиженным взглядом.

– Ты не имеешь права здесь находиться, – нашлась наконец Алина. – Ты – сумасшедшая, у меня есть все бумаги. Компанией сейчас управляю я, как твой временный опекун. Не знаю, как тебе удалось сбежать из лечебницы, но лучше уйди сама, София, не то я вызову охрану.

– И снова ошибаешься, – коротко, без особого интереса бросила София. – Мистер Демпси? – обратилась она к одному из приведенных с собой юристов, пожилому англичанину с желтоватым постным лицом.

– Медицинской комиссией, состоявшейся 30 августа сего года в городе Дюссельдорф, Германия, мисс Савинов признана полностью вменяемой, – проскрипел адвокат и извлек из портфеля новую стопку документов. – Вот, пожалуйста, здесь все подтверждения.

– Что происходит? – снова вскипел Оливер. – Миссис Алина Савинов является главой совета директоров концерна «EL 77». Кто дал вам право врываться на заседание?

– Заткнись, – прошипел сквозь зубы Дэррен Ковальски. Из-под ровного загара, покрывающего его лицо, проступили пятна румянца. – Мистер Демпси, до вашего вторжения мы находились в процессе подписания договора. Могу ли я рассчитывать, что мы все же сможем вернуться к нашему делу?

– Боюсь, что не можете, мистер Ковальски, – обернулся к нему британец. – Миссис Савинов была назначена временным опекуном мисс Савинов, пока та оставалась нетрудоспособной. Однако теперь, когда медкомиссия подтвердила вменяемость мисс Софии, ее мачеха освобождается от этих обязанностей. А следовательно, на пост, который она занимала все это время, снова заступает мисс София Савинов, и все договоренности, достигнутые с временным исполнителем ее обязанностей, аннулируются. Кроме того, мы располагаем фактами, подтверждающими, что миссис Алина Савинов в течение двух последних лет состояла в любовной связи с вашим сыном, мистером Оливером Ковальски, и передавала ему конфиденциальную информацию о концерне «EL 77», способную нанести ущерб компании. Эти факты были установлены внутренним расследованием, проведенным мистером Кайя.

Кайя наконец выпустив из рук шнур от жалюзи, сделал шаг вперед и сдержанно кивнул головой. Алина, окончательно утратив самообладание, вскочила со своего места, развернулась к Кайя. Кресло за ее спиной с грохотом опрокинулось на пол. Она же, стиснув у груди нежные, изящные руки, с ненавистью прошипела:

– Шпион проклятый!

Кайя в ответ лишь пожал плечами:

– Ничего личного, миссис Савинов. Я более двадцати лет работаю в «EL 77» и предан компании безоговорочно.

– Да ты просто выслуживаешься перед ней! – выкрикнула она, ткнув дрожащим пальцем в сторону Софии. – Думаешь, она тебя заметит? В должности повысит? Очень зря! Она – машина! Такая же бесчувственная психопатка, как был ее отец. Ей наплевать на тебя и твои заслуги, она тебя растопчет и не заметит.

– Милая, милая, успокойся, они ничего не докажут…

Оливер подскочил со своего места, но отец дернул его за рукав, принуждая опуститься обратно.

– Алина, прекрати истерику, – поморщилась София.

– Таким образом, полученная в ходе внутреннего расследования информация позволяет нам заподозрить, что здесь имел место промышленный шпионаж… – продолжал сухо бубнить британец, шелестя бумагами, в то время как его коллега повернул к собравшимся экран ноутбука, демонстрируя соответствующие документы.

Лицо Алины залила зеленоватая бледность, губы задрожали. Она принялась затравленно озираться по сторонам и в конце концов остановила взгляд на Ковальски-старшем.

– Дэррен, – сдавленно прошептала она. – Дэррен, что они говорят? Они ведь не могут… Почему вы не вступитесь за меня? Ведь я – ваша будущая невестка!

Ковальски, с каждой минутой все больше мрачневший, окинул Алину сумрачным взглядом и, ничего не ответив, обратился к Софии:

– Как я понял, мисс Савинов, с этого дня вы снова вступаете на пост руководителя «EL 77»? И все договоренности, достигнутые с вашей временной заместительницей, теперь ставятся под сомнение?

– Вы хотите спросить, собираюсь ли я подписывать с вами составленный по распоряжению Алины грабительский договор, практически полностью передающий «EL 77» под патронат «ЭсТиЭм»? – со смешком спросила София. – Разумеется, нет.

Ноздри американца дрогнули, и без того квадратный подбородок отяжелел.

– В таком случае, думаю, нам лучше будет уйти, – выплюнул он и поднялся из-за стола.

– Я вас не задерживаю, – бросила София.

– Оливер, – глухо пискнула Алина, в отчаянии глядя на поникшего Ковальски-младшего.

Тот замялся было у стола, попытался что-то сказать ей, но Дэррен насупил седые брови, и парень, струхнув, поспешил прочь из кабинета. Отец для надежности еще и подтолкнул его в спину и захлопнул за ними обоими дверь.

– Я думаю, что и остальные участники совещания могут нас покинуть, – обратилась София к собравшимся. – Мистер Кайя, я благодарю вас за проявленную преданность и огромную проделанную работу. Должна принести вам свои извинения: в тот вечер, когда вы пытались сообщить мне об обнаруженных вами фактах, я не выслушала вас, что спровоцировало череду негативных для компании и для меня лично происшествий. Это моя вина, и я прошу прощения.

Кайя даже порозовел от неожиданности – видимо, не представлял себе, что суровая мисс Савинов способна признавать свои ошибки.

София же, про себя решив, что обязательно придумает, чем поощрить сотрудника за проявленную верность, двинулась дальше:

– Попрошу всех к 13.00 быть готовыми к новому совещанию, на котором мы определим цели и задачи «EL 77» на ближайший год. А пока все свободны, кроме миссис Савинов.

– Ты мне не начальница, – прошипела Алина, пока сотрудники концерна поднимались со своих мест и направлялись к двери.

– Безусловно, – подтвердила София. – Однако я думаю, пока ты здесь, будет удобно покончить со всеми нашими вопросами одним махом. Потому что видеться с тобой снова я не имею ни малейшего желания.

– Какие еще вопросы у тебя остались? – Алина выдернула из сумочки кружевной платок и аккуратно, чтобы не размазалась тушь, промокнула повлажневшие глаза.

Должно быть, предательство Оливера – хоть и совершенное под давлением папаши, но все же откровенное предательство – сильно выбило ее из колеи, отметила про себя София. Неужели влюбилась в этого безмозглого смазливого мальчишку? Что ж, тем лучше. У нее сейчас любовная драма, значит, особо активно упираться она не станет, и все пройдет быстро.

– Ты много лет твердила, что ничего не понимаешь в бизнесе, – начала она, попутно кивая адвокатам, чтобы достали следующую порцию документов. – И, вероятно, считала, что очень ловко отыгрываешь роль. К сожалению, вынуждена констатировать, что ты действительно ничего не понимаешь в бизнесе. Потому что не озаботилась даже тем, чтобы изучить нюансы оставленного твоим покойным мужем и моим отцом завещания.

– О чем ты говоришь? – взвилась Алина. – Конечно же, я изучила это подлое завещание. По которому весь бизнес Савинова переходил тебе, как будто я – вообще пустое место. Как будто не прожила с этим полудурком пятнадцать лет, не терпела его идиотские выходки… Он не считался со мной при жизни, и по большому счету ему было абсолютно все равно, как я стану выживать после его смерти.

– Действительно, как бесчеловечно с его стороны было оставить тебе резиденции в Стамбуле, Лондоне и Москве и ежемесячный доход в размере пятидесяти тысяч евро, не считая отдельного счета на содержание недвижимости, – покачала головой София.

И снова отметила про себя, что раньше, наверное, еще помучила бы Алину, насладилась ее смятением, растерянностью и беспомощной злобой, поулыбалась ей издевательски-любезно, чтобы точнее и сокрушительнее оказался нанесенный впоследствии удар. Однако сейчас вся эта сцена казалась ей невыносимо скучной. Хотелось покончить с ней побыстрее и перейти к осуществлению других, более изощренных планов.

Алина со всей своей женской интуицией, вероятно, тоже почувствовала эту перемену. София видела по ее испуганно забегавшим глазам, по вцепившимся в край сумочки до побелевших костяшек пальцам, что вот теперь Алина по-настоящему испугалась. Вид у нее стал такой, словно она застыла, парализованная страхом, перед сильным и опасным хищником. Перед волком, который лишь от того, что добыча и так перед ним беззащитна, медлит, не спеша броситься вперед и разорвать ее на клочки.

– Отец, как ты прекрасно знаешь, не был человеком сентиментальным и не ожидал, что ты будешь хранить верность его памяти до конца своих дней. Это и есть тот самый момент, который ты упустила в завещании. Что содержание и недвижимость остаются твоими только до тех пор, пока ты не выйдешь замуж снова, – холодно и отчетливо произнесла София. – Мои адвокаты объяснят тебе тонкости, если они тебя интересуют. Я же со своей стороны жду, что сегодня к вечеру ты уберешься из отцовского дома и с этой минуты перестанешь попадаться мне на глаза. Твоя дальнейшая судьба меня не интересует, членом семейства Савиновых ты отныне не являешься.

– Подонок… – простонала Алина. – Ведь для него это были копейки, но он и их решил отобрать… Но подожди… Ведь я же по-прежнему не замужем, я вдова.

– Мистер Шифер, – скучающим тоном обратилась София ко второму адвокату.

– Вот фото, сделанные в ходе проведенного расследования в отеле «Four Seasons Istanbul Sisli» 25 июля сего года, – тут же забубнил тот, пододвигая к Алине стопку фотографий. – Как вы можете видеть, здесь зафиксирован факт произошедшей в тот день вашей помолвки с мистером Оливером Ковальски. В 17.00 в конференц-зале отеля вы подписали брачный контракт, вступающий в силу после официального заключения брака. В помещении в этот момент присутствовали вы, мистер Дэррен Ковальски, мистер Оливер Ковальски, их семейный адвокат мистер Свенсон, специально прибывший из Соединенных Штатов Америки, и двое свидетелей из персонала отеля. После подписания контракта вы, оба мистера Ковальски и мистер Свенсон отправились в находящийся в здании гостиницы ресторан, где отметили помолвку. Как видите, мы располагаем фотографиями и свидетельскими показаниями. Таким образом, учитывая факт состоявшегося обручения, семья Савинов больше не несет перед вами никаких обязательств, что следует из пункта 15.3 завещания, составленного мистером Савиновым за пять лет до его кончины…

– София, – перебила его Алина. Очевидно было, что сухие канцеляризмы из речи адвоката навевали на нее едва ли не больший ужас, чем откровенная угроза, исходящая от падчерицы. – София, ты же понимаешь, что Дэррен заставит Оливера расторгнуть со мной помолвку. Я была нужна ему только как способ подобраться к «EL 77». А раз такой возможности больше нет, он в жизни не разрешит сыну на мне жениться. Я же намного старше и… Он пригрозит ему, а Оливер такой робкий мальчик…

– Что ты, Алина, я уверена, что если Оливер Ковальски питает к тебе по-настоящему сильные чувства, угроза лишиться отцовских денег его не остановит. Или ты сомневаешься в этом? В таком случае, подумать о моральных качествах жениха следовало до того, как принимать его предложение.

– Ну посмотри же, я сдаюсь перед тобой, – запричитала Алина. – Неужели ты не достаточно насладилась моим унижением? Неужели я не имела права пожелать хоть немного тепла, счастья, в конце концов? Пускай Оливер не особенно умен, пускай он во всем подчиняется отцу, но он молодой, красивый, здоровый мужчина. А я так устала от этого сумасбродного старика… Я намучилась рядом с твоим отцом, ты прекрасно знаешь, что он был за человек. И влюбилась… Очень захотелось хоть раз в жизни испытать, каково это… Я просто запуталась, София. Клянусь, я не желала тебе зла. Это все Дэррен. Он узнал о нас с Оливером и поставил условие… Принудил меня сообщать им какие-то сведения…. Да я сама не понимала, о чем говорила, ты же знаешь меня. А потом… Узнав, что ты в больнице и лишилась дара речи, Дэррен убедил меня отвезти тебя в Москву. Я не хотела… Я правда не хотела, я ведь не жестокий человек по натуре. Но он давил и давил, аккуратно так, нежно, мол, вы, Алина, должны позаботиться о вашим с Оливером будущем, вы же видите, что у него нет деловой хватки, а вам еще жить… И я боялась, что, если откажу, он заставит Оливера со мной расстаться и я никогда уже не испытаю того, что чувствую рядом с ним. Это не оправдание, я понимаю… Я поступила ужасно.

Алина всхлипнула, снова промокнула глаза кружевным платочком и вдруг сползла с кресла и рухнула на колени, вцепившись Софии в руку.

– Я прошу тебя… – Сдавленно кашлянув, она продолжила со звенящими в голосе слезами: – Я умоляю тебя, София, не отбирай у меня все, не губи меня! Ведь ты сильная, ты молодая, а моя жизнь почти закончена. Дай мне дожить ее спокойно. Клянусь, я больше никогда к тебе не приближусь, не стану ни на что претендовать. Пожалуйста!

Рыдала Алина очень убедительно. То ли действительно искренне раскаивалась, то ли отлично отыгрывала роль несчастной запутавшейся девочки, сбитой с толку коварным обманщиком. Но София, глядя на нее, понимала, что ей совершенно неинтересно разбираться в психологической природе разворачивающейся перед ней сцены. Правда ли Алина сокрушалась о своем поступке или только пыталась надавить на жалость, чтобы выторговать себе хотя бы часть имевшихся ранее благ, Софии было безразлично. В голове у нее ситуация с Алиной была уже решена и вычеркнута из списка насущных дел, и теперешнее промедление не вызывало внутри ничего, кроме раздражения.

Двумя пальцами отцепив от себя руку Алины, она поднялась из-за стола.

– Ну-ну, не переигрывай, моя дорогая. Ты меня старше всего на семь лет. Ты сама сильная молодая женщина, здоровее всех нас. Кто ты по образованию? Искусствовед, кажется? Вот и прекрасно, самое время начать трудовую карьеру. Иди работать, Алина. Поверь, жизнь гораздо проще, когда ты сама можешь себя прокормить и не зависишь от настроения самодурствующих мужиков. А сейчас, прости, у меня больше нет времени этим заниматься. Все официальные бумаги тебе предоставят адвокаты. Прошу тебя не позднее чем через час покинуть здание «EL 77», иначе мне придется вызвать охрану. И не забывай, что из России я смогу возбудить против тебя дело о промышленном шпионаже. Так что, будь добра, избавь меня от своего присутствия. Прощай, Алина.

Она направилась к двери и услышала, как мачеха, не прекращая рыдать, хрипло выкрикнула ей в спину:

– Все равно ты сдохнешь, сумасшедшая сука! Загрызешь саму себя, психопатка!

Оборачиваться София не стала.

В свой старый кабинет она не пошла – не хотела видеть, что с ним за время ее отсутствия сотворила Алина. Только распорядилась, чтобы в помещении как можно скорее произвели ремонт, придав ему совершенно новый вид, сама же обосновалась во временно пустовавшей комнате. Именно туда через час заглянул человек, которого, вероятно, нашла для нее служба безопасности.

Парень, с испуганным видом сунувшийся в дверь, был тощ, очкаст, а волосы имел курчавые и взлохмаченные. София смерила его удивленным взглядом – не представляла, чтобы сотрудники ее корпорации могли так неряшливо выглядеть на работе.

– Добрый день, вы меня вызывали? – спросил парень, очевидно впервые оказавшийся в кабинете у большого босса и откровенно робевший. По-турецки он говорил бегло, но с заметным акцентом.

– Вы – Кристофер, сотрудник айти-отдела?

– Да, это я, – кивнул парень и затоптался у стола.

– Интересное имя, – заметила София. – Вы не местный?

– Я грек, – пояснил айтишник. – Но в Турции живу уже несколько лет. Здесь нет м-м-м… специалистов подобного класса.

– В смысле нет таких искусных хакеров? Мне рекомендовали вас как профессионала, способного взломать какие угодно системы защиты и вытащить из Сети любые данные. Это так? – поинтересовалась София, изучающее глядя на тощего компьютерщика.

– Ну… Это несколько преувеличено, я просто обладаю некоторыми способностями и знаниями… – опасливо начал парень, косясь по сторонам и явно проверяя, не ведется ли где-то в кабинете запись разговора.

– Послушайте… – оборвала его София. – Я не собираюсь сдавать вас в полицию или выяснять, кого, когда и зачем вы взломали. Мне это неинтересно. Мне нужна ваша помощь в деле конфиденциальном и, буду откровенна, незаконном. Заплачу я хорошо, от вас же в обмен потребуется только молчание. Но я не сомневаюсь, что распространяться о проделанной работе вы не будете, так как хорошо себе представляете, как блестяще работает наша служба безопасности.

– Вы меня пугаете, – охнул парень и, не дожидаясь разрешения, рухнул в кресло. – Вот говорила мне мама, что мои компьютерные делишки меня до добра не доведут. Так и вышло.

Он вцепился руками в собственные растрепанные патлы и с комичным отчаянием замотал головой.

София невольно рассмеялась. А юный хакер оказался забавным.

– К делу, – тем не менее резко начала она. – Мне нужно получить доступ ко всем сетевым аккаунтам одного человека. Я хочу видеть его почту, его переписку в мессенджерах, его активность в социальных сетях, его личные сообщения. Иметь возможность прослушивать его телефонные разговоры и, если возникнет необходимость, самой писать что-то от его имени.

– Этот человек – политик? Крупный магнат? Ваш бизнес-конкурент?

– Нет, – покачала головой София. – Это, скажем, частное лицо.

– И всего-то? – На лице Кристофера отразилось такое облегчение, что София снова едва не расхохоталась. – Ох, я-то думал, вы решили как минимум взломать Белый дом или увести все деньги со счетов НАТО. Что ж, с этой задачей справиться будет легко.

– Как вы это устроите? – откинувшись в кресле, с интересом спросила София.

Достав из сумочки пачку сигарет, она поискала глазами пепельницу и тут же сообразила, что не найдет ее. До сих пор в офисе строжайше запрещалось курить. Ну что ж, придется изменить правила. И попросить после ремонта снабдить ее новый кабинет пепельницами. А пока… Она придвинула к себе хромированный стакан для карандашей и, закурив, стряхнула в него пепел.

– Тут ничего сложного, – принялся тем временем с увлечением рассказывать юный гик. – Вы знаете, каким телефоном пользуется интересующий вас человек?

– Да, у него пятый айфон, – ответила София.

– Прекрасно. Этот гаджет меньше всего защищен от вторжений. Итак, есть несколько способов. Первый вариант. Человеку присылается фишинговая ссылка на информацию, которая его точно заинтересует. Он проходит по ней, не зная, что таким образом запускает в свой телефон или ноутбук вирус, который обеспечит хакеру доступ в его гаджет. Таким образом устанавливается что-то вроде «жучка», дающего возможность прочитывать и прослушивать все поступающие с телефона и на телефон сообщения, разговоры, активность в Интернете и так далее.

– А что, если он по ней не пройдет? Он ведь не идиот…

– О, поверьте, я напишу такую ссылку, на которую кликнут 99,9 процента человек. Тут тоже есть разные возможности. Например, человеку присылается письмо, якобы от «Инстаграма» – о том, что кто-то пытался взломать его аккаунт. Если приглядеться повнимательнее, то видно, что адрес «Инстаграма» и адрес отправителя не совсем совпадают – но различаются они, скажем, одной точкой. Уверяю вас, этого практически никто не заметит. Интересующий нас объект проходит по ссылке, меняет пароль – и вуаля. Он у нас в кармане. А вот еще…

София, жадно слушавшая молодого человека, кивнула и выговорила резко, пока тот, явно являвшийся фанатом своего дела, не начал углубляться в ненужные ей подробности:

– Хорошо, я поняла. Допустим все же, что он окажется умнее 99,9 процента людей и не пройдет по ссылке. Что тогда?

– Тогда второй вариант – социальная инженерия, – принялся излагать Кристофер. – Это очень интересная штука, основанная на психологии людей. Специальная программа отслеживает всю активность объекта в Интернете, все его посты, комментарии, сообщения, поисковые запросы.

– Любопытно, – отозвалась София. – И для чего это нужно?

– Таким образом формируется психологический портрет человека и определяются ключевые слова и сочетания цифр, которые он мог использовать в качестве пароля. Я сам разработал подобную программу, так что здесь проблем не будет, можно хоть сейчас ее запустить.

– Я поняла, – кивнула София. – Прекрасно. Это именно то, что мне нужно. Действуйте. Будем все же надеяться, что он купится на вашу хитрую ссылку. Вот здесь, – она протянула парню распечатку текста, – информация о человеке, который меня интересует. Его имя, ссылки на аккаунты в соцсетях и номер телефона, с которого он со мной связывался. Не уверена, правда, что он сейчас пользуется им же.

– Я выясню, – пообещал Кристофер. И, уже поднявшись с кресла и направляясь к выходу, обернулся. – Если вы хорошо знакомы с этим человеком, наверное, могли бы подсказать, сообщение какого рода может заинтересовать его настолько, что он обязательно пройдет по фишинговой ссылке?

– Конечно, – София медленно растянула губы в улыбке, скорее напоминающей оскал, и произнесла: – Напишите, что Дэвид Финчер рассматривает его на роль Джона Леннона в своем новом фильме о Ливерпульской четверке.

Итак, первый и второй пункты списка были выполнены. Дождавшись, пока лохматый айтишник прикроет за собой дверь, София поднялась из-за стола и сильно, до хрустнувших костей, потянулась. Провела ладонью по колючему затылку, встряхнулась, разминая все еще начинавшие ныть после нескольких часов на ногах, плечи и ребра. Все шло отлично, развивалось по разработанному ею сценарию, и от этого внутри разливалось приятное ощущение спокойствия и правильности происходящего. Она контролировала ситуацию, держала все в своих руках. Тело снова подчинялось ей, сердце билось ровно и мерно. Давно уже она не чувствовала себя такой сильной, уверенной, непобедимой. Все хорошо. Все идет как надо.

План этот София придумала еще там, в клинике под Дюссельдорфом. Когда лежала без сна, слушая тишину, лишь изредка нарушаемую криком какой-нибудь ночной птицы. Когда до седьмого пота крутила педали велотренажера в саду больницы, отжималась на кулаках и приседала, взвалив на плечи штангу. Когда смотрела из окна своей палаты на наливающиеся соком румяные яблоки, проглядывавшие сквозь густую листву деревьев. Она знала, что, если выберется из заточения, не будет очертя голову бросаться мстить, движимая эмоциями и потому способная ошибиться. Нет, все будет четко и продуманно, она станет действовать методично, по пунктам, и не остановится, пока не приведет все запланированное в исполнение.

Следующим номером в ее плане значилась беседа с руководителем службы безопасности «EL 77», который, согласно распоряжению, должен был явиться в ее кабинет уже через десять минут. И на эти десять минут София позволила себе расслабиться, отойти к окну и взглянуть на лежавший далеко внизу Стамбул. Осень еще не вступила в свои права, не тронула древний город своей рукой. Солнце светило по-прежнему ярко, и серебряное зеркало Босфора, видневшееся вдали, под его жгучими лучами курилось паром. Но София знала, что, если бы ей каким-то образом удалось распахнуть намертво заделанное офисное окно, она вдохнула бы запах жженой листвы. Это фермеры за городом разводили костры, чтобы сжечь сухие листья. И вот в этом горчащем от дыма воздухе и чувствовалось легкое дыхание подступающей осени. От него на душе становилось тревожно, как бывает, когда в момент наивысшей радости и торжества жизни внезапно ощутишь предвестие неминуемого конца.

Как ни странно, оказалось, что она соскучилась по этому городу. А ведь всегда была уверена, что не способна привязываться к географическим объектам так же, как к людям, и жить может где угодно, лишь бы жизнь соответствовала ее представлениям о комфорте. Но теперь, разглядывая знакомый пейзаж, София чувствовала, как внутри ее что-то отзывается радостью. Может быть, потому, что где-то здесь, на улицах этого города, находился сейчас он. Тот, до кого она так хотела добраться. Тот, с кем связаны были почти все следующие пункты ее плана.

В дверь постучали, и в кабинет вошел руководитель службы безопасности завода Кадир Сорал.

– Добрый день, мадам Савинов. Позвольте выразить, как я рад, что вы снова с нами и в добром здравии.

– В самом деле? – холодно спросила София, обернувшись к нему. – Мне трудно в это поверить, учитывая, как мало вы сделали для того, чтобы я оставалась главой предприятия и пребывала в добром здравии.

Наблюдать за тем, как здоровенный широкоплечий мужик, услышав ее слова, спал с лица, суетливо задергал руками и принялся бормотать извинения и заверения в своей преданности, было забавно. Но не слишком увлекательно.

– Мы предоставим все данные о ходе расследования, вы увидите, что мы делали все возможное. Как только стало известно, что…

– Мне это не интересно, – резко перебила она. – Меня совершенно не волнует, сколько вы сделали, чтобы предотвратить ситуацию, меня волнует только то, что вы ее не предотвратили. И вы, как глава службы безопасности, несете за это полную ответственность. Вы уволены, мистер Сорал. Это первое. И второе. Мои адвокаты уже собрали все необходимые бумаги, чтобы возбудить против вас иск об умышленном причинении финансового вреда.

– Мадам Савинов! София! – взмолился эсбэшник. – Я ведь еще с вашим отцом работал… Я всегда был предан «EL 77». Посмотрите мое личное дело, послужной список. Я же сам, этими вот руками, столько ситуаций предотвратил, которые могли плачевно закончиться. Я… Да я десять лет назад захват турецкой части бизнеса вычислил, который тот же Ковальски против вашего отца готовил.

София, наблюдавшая за ним краем глаза, видела, что он… уже почти дозрел, но предпочла надавить еще, для верности. И потому следующие несколько минут молчала, перебирая на столе бумаги и изредка раздумчиво поглядывая на почти уже деморализованного Сорала.

– Хорошо, – наконец произнесла она, – допустим, я поверю, что случившееся – ваша оплошность, а не результат спланированного против меня заговора. Исключительно из уважения к вашему стажу работы на корпорацию. Но в таком случае я жду от вас максимальной лояльности и беспрекословного подчинения моим распоряжениям. У меня есть основания считать, что Ковальски не успокоится и в ближайшее время снова попытается атаковать «EL 77». Поскольку служба безопасности завода показала свою беспомощность, я беру руководство чрезвычайными действиями на себя. От вас же требуется неукоснительное выполнение моих приказов. Вы меня поняли, мистер Сорал?

– Да, мадам, – вытянулся во фрунт Кадир.

– Прекрасно. В первую очередь мне нужно, чтобы вы достали мне военный бинокль и еще кое-какие вещи. Здесь список. Будьте добры, ознакомьтесь. – София протянула Соралу бумагу. – Кроме того, вы должны найти для меня специалиста по вскрытию замков и изготовлению ключей по слепку.

Сорал тут же принялся делать пометки в блокноте, изредка внимательно поглядывая на Софию. Подробно записав ее распоряжения, он поднял глаза и спросил осторожно:

– Мадам София, если у вас есть основания опасаться нападения на фирму или на вас лично, может быть, будет целесообразно приставить к вам охрану?

– Мистер Сорал, – бросила София, – вы будете давать мне советы или выполнять мои распоряжения? Мне казалось, вы решили доказать, что соответствуете занимаемой должности.

– Прошу прощения, – стушевался Кадир.

Она шагнула ближе к начальнику службы безопасности, скрестила руки на груди, и в глазах его увидела мелькнувший на мгновение некий отблеск уважительного страха.

– И последнее, – негромко распорядилась она.

Сорал невольно сделал шаг назад. Должно быть, находиться так близко от включившейся в режим боевых действий начальницы ему было некомфортно. София на мгновение задумалась: чем же таким сейчас веяло от нее, что опытный охранник так откровенно спасовал? Силой? Мощью? Или, может, могильным холодом?

– Мне нужна арендованная квартира по определенному адресу. Район Нишанташи. Улицу и дом я укажу. Надеюсь, вы понимаете, что и квартиру, и бинокль и прочее, заявленное в списке, брать нужно на фальшивый паспорт. Лучше иностранный. Датский, шведский и так далее.

Сорал черкнул еще пару строк в блокноте и отрапортовал:

– Понял вас. Это все или будут еще какие-то распоряжения?

– Пока все, – кивнула София. – Можете быть свободны. К пяти часам жду вас с отчетом о проделанной работе.

Вечером того же дня, входя в резиденцию, некогда построенную ее отцом, где за эти несколько часов не осталось ни следа от Алины, София не чувствовала ни радости от успешно претворенных в жизнь первых пунктов плана, ни предвкушения от того, что скоро перейдет к исполнению следующих его разделов. Внутри разливалось лишь какое-то холодное удовлетворение, сознание того, что все развивается именно так, как должно.

Она прошлась по уютной гостиной, в которой в последние годы бывала только гостем, провела пальцами по бархатистой обивке кресел. Все здесь еще дышало памятью о женщине, которая некогда жила тут, любовно обставляла свой дом, придавала ему так нравящуюся ей атмосферу мягкости, покоя, томной неспешной неги. Нужно будет распорядиться выбросить отсюда всю эту плюшевую дрянь, отстраненно размышляла София, прикасаясь к занавесям, разглядывая расставленные на каминной полке безделушки. Алина очевидно не взяла отсюда ничего – то ли не успела, то ли ловкие крючкотворы убедили ее, что и на всю эту бытовую мелочь она тоже не имеет никакого права. Тем лучше. Сгрести все разом в кузов грузовика и вывезти на помойку. Дом этот она полностью перекроит на свой лад. Или продаст. Еще не решила. А может, со всем его содержимым презентует Кайя – за верную службу. Тоже неплохой вариант.

София поднялась на второй этаж, зашла в хозяйскую спальню, из нее – в ванную. И тут же увидела то, что, должно быть, не заметили адвокаты, наверняка осматривавшие дом после выезда из него предыдущей хозяйки. Поперек огромного зеркала шла криво нацарапанная алая надпись: «Сдохни, тварь!» София, усмехнувшись, подошла ближе и потрогала буквы пальцем. Алина написала помадой – как же это похоже на нее, маленькую, слабую, импульсивную, стареющую девочку.

Сдохни… Увы, Алина, придется тебя разочаровать. Кто-то в этой истории непременно сдохнет, только не она.

София вышла из ванной и выбралась на балкон, опоясывающий весь второй этаж дома. На Стамбул опустилась уже по-осеннему прохладная ночь, и где-то там, за окружавшими резиденцию Савиновых высокими деревьями, возвращались по домам люди, засыпали в гаражах машины, и лишь баржи продолжали все так же плавно и мерно двигаться по широкому Босфору. Где-то там и Беркант погружался в пропитанной гашишным маревом сон для того, чтобы в предрассветный час проснуться с колотящимся сердцем от очередного кошмара. Он ведь больше всего на свете боялся этого предрассветного часа, София об этом не забыла.

Губы ее тронула медленная, жестокая улыбка. А сердце впервые за этот день болезненно сжалось в груди. Тетрадь в кожаном переплете Карл вернул ей перед выпиской. Но писать в нее что-то теперь, когда она побывала в чужих руках, не представлялось возможным. И София, привыкшая за последние месяцы вести безмолвные монологи, заговорила беззвучно, глядя расширенными глазами в черное, усыпанное мириадами серебряных звезд небо:

Я никогда раньше не задумывалась, что должен испытывать тот, кто вынужден выступать в роли палача. Принято считать, что этот человек не чувствует ничего, он априори плохой, безжалостный и беспощадный. Его следует ненавидеть. С ним следует бороться и желательно поверг-нуть и наказать как основную точку зла и невозврата.

Так и я считала раньше, Борис! Я ошиблась… Знаешь, в какой-то мере я даже благодарна Берканту. Наверное, это прозвучит странно, но до тридцати пяти лет я все же была слегка инфантильна. Да, в моей душе не было страха. Но вместе с тем в ней жила неутомимая надежда, придававшая мне силы и бодрость, которыми я так самонадеянно гордилась. Надежда на то, что не все потеряно, что самое главное еще можно вернуть, спасти и хотя бы на миг почувствовать себя счастливой. Беркант отнял у меня эту надежду, я окончательно стала взрослой, и больше ничто уже не удерживает меня от того, чтобы испытать, что же чувствует палач, заносящий топор над головой жертвы.

Борис… Мне предстоит казнить того, кого я люблю, люблю бесконечно. Люблю до такой степени, что помиловать его стало невозможным для меня. Я никогда не смогу передать ту степень отчаяния, которая охватывает меня, когда я разрабатываю детали его казни. Мое тело до сих пор помнит его. Желает его и заранее скорбит о нем, и мой разум никак не может согласиться с тем, что он – такой как он есть – перестанет существовать.

Мне страшно осуществить задуманное, и, наверное, я до последнего надеюсь, что случится что-нибудь, что вынудит меня поменять свои планы. Но оно не случается…

И спокойный холодный голос в моей голове требует, чтобы Беркант умер. Ведь это был его выбор, его осознанный выбор. Он сам его сделал. Карл объяснил мне это. И теперь дело остается за малым – привести приговор в исполнение, дать ему то, чего он добивался.

Борис, поверь, нет существа несчастнее, чем палач, который все еще испытывает эмпатию к своей жертве и в полной мере ощущает ее боль и страх перед наказанием.

Мне ведь так и не удалось заставить себя не чувствовать ничего.

Правда, я не смогла простить Берканта, но и себя простить я тоже не смогла.

2

«Больная, издерганная тень самого себя, расскажи мне, кого же ты так боишься? А ты боишься, я знаю. Хоть и продолжаешь вопреки ужасу вести свои жалкие недостойные мужчины игры. Ты, как тать в ночи, крадешься домой, таща за собой очередную пьяненькую поклонницу, и шарахаешься от каждого звука, вздрагиваешь от любого шороха.

Ты спросишь меня, откуда я это знаю? Да ведь я совсем рядом, бриллиантовый мой! Я ближе, чем ты можешь себе представить. И уже никуда не исчезну. Мы теперь будем вместе всегда, несчастный мой стареющий мальчик!»

Беркант пробежал глазами очередное письмо от своего безумного адресата и, не отрывая взгляда от экрана ноутбука, нашарил на столе шкатулку с гашишем. Нужно было успокоиться, избавиться от отпечатавшихся в мозгу строчек.

Нелепость какая-то. Глупость. Подумаешь, сумасшедший обожатель. Или обожательница… Разве мало у него их было? Особенно в годы успеха? Это даже… хорошо, да. Всем известно, что психи атакуют только настоящих знаменитостей. А значит, раз у него завелся чокнутый сталкер, он еще на коне.

Самоубеждение однако действовало плохо. Почему-то от писем, приходивших теперь по нескольку раз в день, его окатывало могильным ужасом. Казалось, что из темных аккуратных букв на экране сочится настоящее агрессивное безумие.

Беркант свернул самокрутку, глубоко затянулся и тут же хлебнул из бокала вина, чтобы смыть сладковатый гашишный вкус с языка. Ничего, ничего… Все идет как надо. Он же не какая-то дерганая истеричка, чтобы впадать в панику от чужих бредней.

На всякий случай он все же прошелся по квартире, проверил, закрыта ли дверь, подергал оконные рамы, убеждаясь, что те запираются крепко. Все хорошо. Никто к нему сюда не проникнет.

Разумеется, он добавлял в черный список каждый адрес, с которого приходили письма, но этот одержимый создавал все новые и новые. Можно было бы, наверное, обратиться в полицию… Но с чем? С жалобами на интернет-преследователя? Как-то несерьезно.

Беркант с досадой захлопнул крышку ноутбука. У него не было времени заниматься каким-то спятившим фанатиком. Жизнь в последнее время наконец-то забила ключом, дел было невпроворот, и он поклялся себе, что никому не даст сбить себя с толку. К черту, выбросить из головы всю эту муть. Что там у него сегодня по плану? Ах да, он приглашен в качестве специального гостя в телевизионное шоу «Вечерний Баязид». Съемки должны начаться в четыре часа. Вот этим он и займется.

Беркант докурил самокрутку, чувствуя, как внутри все понемногу успокаивается и на организм снисходит приятная истома. Затем осушил бокал до дна и начал собираться. Нужно еще было принять душ и почистить зубы, чтобы на съемочной площадке никто не догадался о его маленьком безобидном допинге.

На телестудию он приехал к назначенному времени, поднялся на лифте на нужный этаж. Навстречу ему вылетела ассистентка второго режиссера, поставленная встречать гостей и отводить их на грим. Едва встретившись с ней глазами, Беркант понял, что что-то пошло не так. Девушка, увидев его, как-то переменилась в лице, испуганно сверила что-то в зажатом в руках планшете и, жалобно улыбнувшись, прощебетала:

– Одну минутку, Брегович-бей. Присядьте пока. Предложить вам кофе?

Он сделал неопределенный жест рукой и через минуту уже потягивал слабенькую бурду из картонного стаканчика, ожидая, когда кто-нибудь разъяснит ему, что здесь происходит. Вскоре откуда-то из кулуаров вылетел запыхавшийся продюсер телешоу и, ухватив Берканта под локоть, интимно залопотал:

– Брегович-бей, я прошу прощения. Произошла накладка. Вы же артист, понимаете, как это бывает…

– В чем дело? – надменно осведомился Беркант, стряхивая пальцы продюсера со своего рукава.

– В последнюю минуту сменился спонсор, – принялся оправдываться продюсер. – Нам удалось заключить контракт с крупным строительным концерном. Это большая удача, программа может выйти на качественно новый уровень. Но у них оказались свои требования, никто не ожидал… Если бы мы только могли предвидеть, мы бы обязательно… Все произошло только сегодня утром, поэтому не успели предупредить.

– Да что случилось? – рявкнул Беркант, не желая больше слушать эти вежливые излияния.

И продюсер, пряча бегающие глаза, наконец при-знался:

– Новые спонсоры затребовали, чтобы приглашенным гостем в шоу был Аслан Челикоя. – Он назвал имя и фамилию того самого молодого смазливого актера, которого поначалу вместо Берканта взяли в тот безвременно почивший сериал про богатую семейку.

Беркант в первый момент даже не понял, что именно произошло. Невозможно было поверить, что его, известного артиста, вот так, попросту говоря, кинули.

– Вы соображаете, что творите? – взревел он, когда наконец осознал, что его действительно не собираются сегодня приглашать в студию. – Вы понимаете, кто я такой? Выставлять меня, как щенка, в последний момент, не удосужиться даже предупредить… Вы еще не знаете, с кем связались. Да я, я вас по судам затаскаю! Я сделаю все, чтобы вашу жалкую пошлую передачку закрыли.

Продюсер юлил вокруг, продолжал щебетать что-то успокоительное, совал Берканту в руки новый стаканчик кофе, который тот отпихнул так, что напиток пролился продюсеру на брюки. Тот испуганно воззрился на расплывавшиеся по штанинам пятна, затем перевел взгляд куда-то поверх плеча Берканта и вдруг широко улыбнулся.

– Здравствуйте, Челикоя-бей! Очень рады видеть вас! – провозгласил он и, уже забыв о Берканте, ринулся мимо его плеча ко входу в телестудию.

Беркант, обернувшись, увидел входящего в помещение Аслана. Приходилось признать, что молоденький актер был дивно хорош собой. Так и светился свежестью и юношеским задором. Высокий, стройный, гибкий, с выгодно обтянутыми тонкой футболкой внушительными бицепсами, он держался, как хозяин жизни, сыпал улыбками и дурацкими шуточками и вообще нес себя, как подарок всем окружающим. Шепнул что-то приятное ассистентке режиссера, от чего та зарделась и кокетливо хихикнула, перебросился парой фраз с мгновенно повеселевшим продюсером, а затем скользнул взглядом по Берканту. И тому показалось, что в глазах юного коллеги мелькнуло этакое снисходительное сочувствие. Никак отреагировать на эту унизительную сцену он не успел, Челикоя повели гримироваться, продюсер напоследок обернулся еще раз и развел руками – мол, не держите зла, Брегович-бей, просто бизнес. И Берканту ничего больше не оставалось, кроме как с позором отбыть с киностудии.

Конечно, это было всего лишь глупое телешоу. Конечно, появление в нем не могло оказать никакого серьезного влияния на его карьеру. Однако случившееся почему-то произвело на Берканта самое тягостное впечатление. Сразу вспомнились злобные строчки из очередного анонимного письма: «Ты потерял все, что было дано тебе от природы, пропил, прокурил и утопил в разврате свой талант. Скоро ты сдохнешь – один, всеми покинутый и забытый, и на земле не найдется ни одного человека, кто уронил бы слезу над твоей могилой». Всеми забытый… Ерунда! У него как раз сейчас новый виток в карьере! После его Ричарда Третьего о нем снова заговорят. А если Шерилл не обманет и действительно представит его голливудским воротилам, то вообще можно будет сказать, что его творческий путь только начинается. Конечно, эти мерзкие телевизионщики поступили с ним откровенно по-хамски. Но что с них взять, такая уж это братия. За копейку удавятся. А спонсор… Ну что ж, спонсор вполне может быть обыкновенным самодуром, которому отчего-то приглянулась эта смазливая пустышка. Может быть, он гей, например, и пускает слюни на этого Аслана, или обыкновенный сбрендивший от любви к кумиру фанатик. Все это вовсе не значит, что с ним, Беркантом, уже не находят нужным считаться.

Возвращаться домой не хотелось. Беркант представил себе пустую квартиру, эхо, гуляющее от стены к стене, равнодушные огни Стамбула за окном и письма, письма, валящиеся на него с экрана ноутбука. Очень нужно снова разбирать их целый вечер, приходить то в ярость, то в отчаяние, стирать из почтового ящика, надеясь тем самым вымарать их и из памяти. Нет уж, он найдет, чем заняться в городе. Тем более что дел у него на завтра нет никаких, репетиции начнутся только через неделю.

Беркант поймал такси и поехал в «Гетто». Теперь, когда он оставил там немного наличности, старый друг Серкан уже перестал вроде как в шутку грозить ему взысканием долгов через суд. А значит, в его заведении можно было прилично оторваться и на время забыть о своих неудачах. Беркант выпил у стойки пару бокалов вина, прогулялся в зону чилаута и поймал там одного из своих постоянных дилеров. Тот поначалу не хотел больше отпускать ему в кредит, но Беркант разделался с ним так же, как и с хозяином клуба, – дал немного наличности, и продавец согласился «подогреть» постоянного клиента свежей дурью.

Вскоре он уже позабыл об унизительном конфликте с телестудией, привычно отдался пульсирующему ритму музыки, болтал с кем-то, шутил, смеялся. Перемигивался с хорошенькой, коротко стриженной брюнеткой в зеленом, танцевал, обнимался. В какой-то момент, правда, позвонила мамаша – выяснить, как прошли съемки и в каком выпуске передачи его можно будет увидеть, но даже это не испортило Берканту настроения. Впереди была вся ночь, ночь, наполненная удовольствиями и бездумными приключениями.

Проснулся Беркант уже за полдень. Слава богу, вчера ему удалось довести себя до такого состояния, что тревожные мысли отступили, и навязчивые сны не мучили. Признаться честно, он даже не помнил, как оказался дома. Видимо, какой-то добрый самаритянин вызвал ему такси или он сам сумел поймать машину – на автопилоте. А затем, поднявшись в квартиру, просто свалился на постель и забылся глубоким сном.

Теперь же сентябрьское солнце лезло в окно, возвещая о том, что утро давно миновало и где-то в квартире разрывался мобильник. Беркант сел на кровати, помотал головой. Самочувствие было паршивое, кости ломило, голова плыла, во рту стоял отвратительный привкус. Интересно, кому это приспичило досаждать ему с утра? Матери? Может, если какое-то время не брать трубку, она отступится и решит повременить с разговорами?

Телефон однако не унимался. Умолкал на секунду и тут же начинал трезвонить снова. Осознав наконец, что пощады не будет, Беркант выполз, придерживая рукой ноющую голову, поплелся на звук, обнаружил посреди гостиной груду сброшенной одежды, выудил из нее брюки, а из кармана брюк – свой новый айфон. На экране разрывавшегося мобильника светилась фотография Шерилл. Что за срочность такая? Раньше Шерилл никогда так настойчиво не донимала его звонками. Сама актриса, понимала, что он может быть занят на съемочной площадке.

– Алло, – прохрипел Беркант, прижимая трубку к уху.

– Ты подонок! – тут же огорошила его Шерилл.

– Что? – заморгал Беркант.

Это было последнее, что он ожидал услышать. Он попытался восстановить в памяти их последний разговор, прикинуть, не было ли в нем чего-то такого, что могло объяснить подобное начало беседы. Но нет, в последний раз они с Шерилл разговаривали вчера утром. И та изливалась в нежностях и говорила, что уже обратилась к своему юристу с просьбой оформить для Берканта приглашение.

– Кем ты себя возомнил, больной ублюдок? Считаешь, я стану это терпеть? Я тебе не тупая фанатка, я – сильная самодостаточная женщина, и у меня нет ни одной причины закрывать глаза на твои издевательские выходки.

– Конечно, ты сильная и самодостаточная, – принялся заверять Беркант. – Но я не понимаю, о чем ты говоришь?

– Найди другую дуру, чтобы чесать об нее самооценку, – не слушая, продолжала проклинать его Шерилл. – Я в твои игры не играю, так и знай!

– Милая, постой! – взмолился Беркант. – Объясни, что случилось. Я уверен, это какое-то недоразумение. Я тебя очень люблю и с нетерпением жду нашей встречи.

– Встречи? – сухо расхохоталась Шерилл. – Попробуй только подойти ко мне хоть на пушечный выстрел. Я сегодня же обращусь к адвокату, чтобы он добился для тебя судебного запрета приближаться ко мне. Не вздумай звонить мне, не смей приезжать. Загремишь в полицию мгновенно!

– Да что произошло? – простонал Беркант.

Голова болела невыносимо, мысли путались. Жизнь, еще накануне казавшаяся волшебной сказкой, трещала на глазах. Что такое случилось? Почему Шерилл, еще вчера обожавшая его, сегодня обзывает последними словами и запрещает пытаться с ней связаться. Этого никак нельзя допустить. Как же полезный для карьеры светский роман? Как же Голливуд?

– Прощай, жалкий неудачник! – припечатала Шерилл, и в трубке раздались протяжные гудки.

Беркант тут же попытался набрать ее снова, но телефон сообщил ему, что абонент временно недоступен.

Абсурд какой-то. Что же стряслось?

Беркант повертел в руках мобильник, машинально открыл «Вотсап» на странице его переписки с Шерилл и застыл, чувствуя, как вдоль позвоночника бежит струйка холодного пота. Он помотал головой, поморгал, надеясь, что похмельное сознание играет с ним злую шутку. Но увиденное и после никуда не исчезло.

Получалось, что ночью он отправил Шерилл десяток фотографий, иллюстрирующих его отвязные гулянья в «Гетто». На снимках он был со вчерашней стриженой девицей – обнимался с ней, лапался, нахально лез под юбку, щупал за грудь, вылизывал подставленную ему длинную шею, да и, кажется, попросту трахался прямо в клубе, в зоне чилаута. Нет, сам факт того, что он вчера зажег с этой малышкой, сомнений не вызвал. Такое вполне могло быть, Беркант даже припоминал теперь какие-то отдельные фрагменты вечера. То, что кто-то их сфотографировал, тоже было вполне в порядке вещей. В общем-то, даже наличие снимков на его телефоне можно было объяснить. Кто-то из знакомых скинул ему. Но зачем он отправил их Шерилл?

Беркант дрожащими пальцами принялся перелистывать фотографии. Никаких сомнений в том, что творилось вчера в клубе, они не оставляли. И ладно бы только это. Он для чего-то снабдил их откровенно издевательскими подписями. «Детка, посмотри, какая цыпочка! Как считаешь, мне оприходовать ее прямо тут или отвезти домой?» И тому подобное.

Как? Как это могло произойти? Он абсолютно не помнил, чтобы отправлял что-то подобное. Конечно, все это было похоже на него. Временами он и раньше поступал так с женщинами. Вот хотя бы с той русской. Когда что-то сильно пугало его, заставляло сомневаться в себе, тревожило, он таким нехитрым способом обеспечивал себе ощущение контроля над собственной жизнью. Но теперь… Не полный же он идиот, чтобы проворачивать такое с Шерилл, отношения с которой так много для него значили. Даже пьяный и обкуренный до последней степени, он должен был об этом помнить…

Беркант снова прокрутил страницу вверх, потом вниз. Не оставалось никаких сомнений, что фото прислал Шерилл он сам. Теперь понятно было, с чего она так взбесилась. Конечно, восходящая голливудская звезда, уже приобретшая мировую известность, не станет такого терпеть. И так чудо, что ему удалось ее зацепить. И что теперь? Все насмарку?

Он торопливо отбил сообщение: «Детка, я не знаю, как это получилось! Не верь фотографиям, это фотошоп. Меня подставили!» Но отправить его не удалось. Очевидно Шерилл его заблокировала. Что же делать?

Беркант подскочил с кресла и судорожно вцепился пальцами в волосы. Может быть, он сходит с ума? У него раздвоение личности и его рукой вчера руководил какой-нибудь доктор Джекилл? Не мог же он сам уничтожить то, что должно было стать его билетом в счастливое будущее.

Внутренний голос, однако, подсказывал, что мог. Перебрал, обкурился до потери сознания, затем ему что-то привиделось, одолели его обычные страхи, усиленные действием наркотика и алкоголя, и он, не осознавая себя, принялся строчить сообщения Шерилл. Ведь могло такое быть? И текст под снимками очень уж похож на его. Да и в самом деле, какое еще может быть этому объяснение, если вот она, их переписка, у него в телефоне…

Но нет же! Нет! Он не помнит, не помнит ни намека на то, чтобы ночью писал что-то Шерилл!

Ладно. Нужно успокоиться. Потом он придумает, как все исправить.

Беркант поплелся в ванную, залез под душ, выкрутил до упора вентиль холодного крана, надеясь, что ледяная вода поможет ему прийти в себя, и тут же, истошно заорав, выскочил из душевой кабины. Из крана на него полил крутой кипяток. Подвывая от боли, Беркант запрыгал по ванной, замахал руками, пытаясь остудить обожженную кожу. Да что с ним такое? Как он мог перепутать вентили? Ведь он живет здесь, в этой квартире, уже восемь лет.

Немного успокоившись, он снова шагнул к душевой кабине и придирчиво изучил вентили крана. Странно, он мог бы поклясться, что горячий кран всегда был слева, но вот же он, справа… Да что с ним сегодня, в конце концов, такое? Может, он действительно сходит с ума?

Беркант почувствовал, как его обдало холодом. В груди мучительно сжалось, по спине побежали мурашки. Если он в самом деле помешался… Если у всего этого есть только одно объяснение – он спятил…

Нет. Нет, не может быть. Он просто устал, замотался, перебрал вчера… Наделал глупостей… Но это ничего, такое уже случалось. Он все исправит.

Беркант снова включил воду, на этот раз опасливо потрогал ее, не входя в кабину, и, только убедившись, что все в порядке, залез под душ. Затем, запахнувшись в махровый халат, прошлепал босиком в кухню, налил себе кофе, сел к столу и потянулся к лежащему на нем ноутбуку. Привычный утренний ритуал – кофе и свежие новости – должен был привести его в чувство. Беркант придвинул к себе компьютер, прикоснулся к крышке и тут же в панике захлопнул ее. Вспомнил о том, что в почте его наверняка уже ждет парочка писем от его безумного сталкера. Этого только ему сегодня утром не хватало.

С другой стороны… Ну не псих же он, в самом деле, чтобы бояться писулек от какого-то завистливого идиота. Может, теперь вообще в Интернет не входить? Собравшись с духом и выдохнув несколько раз, Беркант открыл ноутбук и тут же увидел мигающий значок непрочитанного письма. Усилием воли заставив себя не спихнуть ноутбук со стола, он щелкнул по значку и пробежал глазами ровные строчки, чувствуя, как от подступающего ужаса сохнет в горле и немеют пальцы:

«Что, жалкий торчок, твой рассудок уже начал тебе изменять? Подожди, это только начало. Вскоре ты превратишься в бессмысленный гадящий под себя овощ. И тогда я совершу поистине милосердный поступок – позволю тебе покинуть этот мир.

Но не сразу, нет. Сначала дам тебе до отказа насладиться твоим безумием.

Кстати, давай определимся – на будущее. Как ты предпочитаешь умереть? Получить пулю в голову? Ты знал, что расстояние от крыши клиники, расположенной напротив твоего дома, до твоего окна всего-то триста двадцать метров. Пуля его легко пройдет. Хочешь, чтобы тебя подсняли через ночную оптику? М-мм, а, может быть, лучше подождать, пока ты сам застрелишься под «Yesterday» Beatles? ты, несостоявшаяся реинкарнация Джона Леннона?».

* * *

«Актер Беркант Брегович – гей?» – гласил первый же заголовок в новостной ленте. Беркант, прочитав его, вздрогнул, помотал головой и поморгал, парадоксально надеясь, что после этого буквы исчезнут или сложатся в совсем другие слова. Что это за бред, в самом деле? Чушь какая-то!

Буквы, однако же, не исчезли, все так же, словно в насмешку, таращились на него с экрана ноутбука. Беркант утер выступивший на лбу пот и лихорадочно защелкал мышкой, открывая все новые и новые публикации по теме, очевидно уже успевшей стать самой скандальной за сегодняшний день. «В чем причина разрыва Бреговича с американской звездой Шерилл Кент? Грязная правда о похождениях любимца женщин». «Что скрывает Брегович? Популярный актер замечен в связях с мужчинами». Статейки сыпались на него, как из рога изобилия. Беркант, чувствуя, как холодеют пальцы и к горлу подкатывает тошнота, снова и снова пробегал глазами очередные журналистские измышления. Каждая следующая новость была откровеннее и гаже предыдущей. Многие сопровождались фотографиями, на которых он был заснят с кем-то из своих друзей или коллег по съемочной площадке. Сами по себе эти снимки не содержали никакой крамолы – просто дружеские объятия или случайно пойманный рабочий момент. Но, вырванные из контекста и сопровожденные выдуманными подробностями, все они уже начинали казаться разоблачительными.

«Источник, пожелавший остаться неизвестным, рассказал нашему корреспонденту о том, что вот уже пять лет является тайным любовником Бреговича. По его мнению, Шерилл Кент осознала, что была для актера всего лишь удобной ширмой, оттого и разорвала с ним отношения».

Да что за ерунда? Его в чем угодно можно было обвинить… Но в гомосексуализме? Да он в жизни и не посмотрел ни на одного мужика…

Беркант в сердцах захлопнул ноутбук и заметался по квартире. Спору нет, сплетни подогревают интерес к известному человеку. Но сплетни такого рода наносят прямой урон его репутации. Ведь не секрет, что его и в это чертово «мыло» приглашали в основном потому, что знали – турецкие домохозяйки глаз от экрана не оторвут, будут все сто двадцать серий облизываться на его героя. И теперь объявить его геем… Это значит плюнуть в лицо всем его фанаткам, отвратить их от него практически гарантированно.

Откуда, откуда взялся этот не имеющий под собой никаких оснований слух? Кто решил его распространить? Кому он насолил так сильно, что этот человек задался целью его уничтожить и ударил по одному из столпов его образа – привлекательности у женской части аудитории?

Беркант рванул к шкафчику, в котором хранились бутылки с вином, распахнул дверцу и в изумлении уставился на пустые полки. Куда подевались его запасы? Неужели он успел все выпить? Но когда? Кажется, он заглядывал сюда пару дней назад, и шкафчик был едва не наполовину полон… Неужели он дошел уже до такого состояния, что пьет и сам потом того не помнит?

Ладно. Это потом, позже. Сейчас нужно решить, что делать с обрушившимся на его голову скандалом. Как все исправить.

Обессиленный, он рухнул в кресло и сдавил руками виски. Кто, кто занялся его планомерным уничтожением? Тот ли это безумец, что шлет ему письма с угрозами? И если да, то зачем ему все это? Думай, думай…

В голове вдруг всплыл эпизод, произошедший несколько месяцев назад. Тогда он тоже был возмущен журналистскими заголовками и быстро выяснил, кто стал им виной. Саадет! Ну конечно!

После той их стычки он прекратил с ней все отношения. А она, значит, не простила, затаила зло. Вот и изводит его теперь.

Беркант потянулся к лежащему на столе мобильному. Но стоило ему прикоснуться к нему, как тот мгновенно взорвался трелью. Он дернулся от неожиданности, сердце заколотилось в груди.

– Алло?

– Брегович-бей, газета «Харриет». Как вы прокомментируете слухи о своей нетрадиционной ориентации?

– Идите к черту, подонки! – проорал он в трубку. – Не смейте мне звонить!

Нажав отбой, он отшвырнул телефон от себя и уставился на него, как на омерзительное чудовище. Снова вскочил на ноги, забегал по комнате. Трясущимися руками свернул косяк, сделал несколько затяжек, но привычное успокоение не приходило. Наоборот, трава отдавала чем-то горьким, и от этого привкуса его замутило. Ткнув окурок в пепельницу, он все же снова взялся за телефон. На этот раз осторожно, опасливо, будто прикасался к чему-то ядовитому, и набрал номер Саадет.

– Мальчик мой, тебя ли я слышу? – со смешком ответила бывшая возлюбленная. – Неужели ты все-таки не забыл, что я существую?

– Прекрати! – вскричал Беркант, донельзя раздраженный ее спокойным насмешливым тоном. – Зачем… Зачем ты все это устроила? Зачем распустила про меня эти грязные сплетни? Уж тебе ли не знать, что это неправда?

– А-а-а, значит, ты уже видел газетные заголовки? – невозмутимо отозвалась та. – Признаться, меня они позабавили. Даже жаль, что не я их выдумала.

– Врешь! – задыхаясь, заорал он. – Это ты! Больше некому!

– Ты в самом деле полагаешь, что никому, кроме меня, не успел досадить? – иронически возразила Саадет. – Это тот редкий случай, когда ты себя недооцениваешь, малыш. Список твоих врагов гораздо длиннее.

– Хорошо, – выговорил он, с трудом пытаясь вернуть себе самообладание.

Ссориться с Саадет явно не стоило. Если это она, он тем самым распалит ее только больше. Если же нет, она еще может ему помочь.

– Хорошо, если это в самом деле не ты… Помоги мне, пожалуйста! Ради всего, что между нами было. Дай интервью, скажи, что знаешь меня с юности и никогда не замечала за мной интереса к мужчинам. Расскажи, как мы ездили на Тибет – совсем недавно. Опиши им все мои похождения, что хочешь! Только пусть они заткнутся!

– Милый мой, но ты ведь сам в последний раз так сурово меня отчитывал за то, что я посмела засветить где-то наши общие фотографии. Ты очень ясно дал мне понять, что связь с такой старой ведьмой тебя компрометирует. Я теперь для тебя недостаточно свежа и гламурна, так ведь?

– Саадет, прошу тебя! – в отчаянии взмолился он. – Я был… Прости меня, я издергался, запутался… Я не должен был тогда так говорить. Умоляю тебя, помоги мне. Больше мне не к кому обратиться…

– А как же твоя актуальная любовница? Мисс Шерилл Кент, кажется?

– Мы… мы расстались, – признался Беркант. – Она не станет за меня вступаться.

– Вот как! Неужели ты успел и с юной американочкой рассориться? – рассмеялась в трубке Саадет. – Бедный малыш! Но прости, я ничего не могу для тебя сделать. Вернее, могу, но… не стану! Справляйся сам, Беркант, ты у нас уже взрослый. Попробуй… не знаю, использовать эти слухи себе на пользу. Смени имидж. В конце концов, гея ты еще не играл.

С этими словами она нажала отбой. Услышав в трубке длинные гудки, Беркант взревел, стиснул телефон в кулаке, и тот тут же разразился новой трелью. Ну, будь это еще один журналюга…

Однако в трубке раздался голос матери.

– Беркант, что это? – плачущим голосом вопросила она. – Как ты мог? Неужели все эти годы ты имел романы с мужчинами? Поэтому ты до сих пор не женат? Поэтому тебя бросила американка? И от эфира в передаче тебя отстранили тоже поэтому? О Аллах, за что мне это? За что ты покарал меня таким сыном?

– Мама, ну что ты говоришь? Это все ложь, понимаешь? Идиотские сплетни. Кто-то хочет мне насолить…

Но мать, не слушая, продолжала убиваться и причитать в трубку. Кажется, вина Берканта была ею уже признана и больше не требовала никаких доказательств. Более того, случившееся она воспринимала как удар по самой себе. Это перед ней он страшно провинился, позволив себе любить собственный пол, это ей воткнул нож в спину. Несмотря на терзавшее его отчаяние, Беркант успел мысленно порадоваться тому, что не являлся гомосексуалом на самом деле. Ясно было, что в таком случае понимания от матери он бы не встретил.

– Ты должен покаяться! – нашлась вдруг мамуля. – Это шайтан морочит тебя, это из-за него все. Я знаю, что нужно сделать…

– Мама, умоляю, успокойся! – увещевал Беркант. – Мне не в чем каяться, это все поклеп. Ладно, слушай, я сейчас приеду. Не плачь! Ну пожалуйста! Я буду через полчаса и все тебе объясню.

Нажав отбой, он сунул мобильник в задний карман, набросил на плечи пиджак и выскочил из квартиры.

На крыльце, как оказалось, уже поджидали журналисты. Беркант успел только сделать шаг за дверь, как на него тут же набросились, притиснули к стене дома, принялись совать в лицо микрофоны.

– Брегович-бей, несколько слов о разразившемся скандале!

– Какие отношения вас связывают с хозяином клуба «Гетто» Серканом?

Да что же это? Уже и Серкана сюда приплели? Этот урод явно не обрадуется, теперь снова кредит ему закроет…

– Правда ли, что вы много лет скрывали свою ориентацию?

– Шерилл Кент была для вас всего лишь ширмой?

Кое-как отбиваясь от особо наглых папарацци, прикрывая локтем лицо и уворачиваясь от микрофонов, он выбрался на проезжую часть и вскочил в первое же приблизившееся такси.

Он не успел даже выйти из машины у дома матери, та, поджидавшая его на крыльце, сразу же вскочила в салон и продиктовала таксисту новый адрес.

– Куда мы едем? – ошалело спросил Беркант.

– Я уже обо всем договорилась, – важно сообщила мать. – Я помогу тебе, мой бедный сын. Мне теперь все ясно – это твоя Саадет напустила на тебя шайтана. Поэтому тебя черти хороводят. Поэтому тебе так не везет.

– Мама, ты с ума сошла? – охнул Беркант. – Что за Средневековье? Ты же всегда была современной женщиной.

– Давай, смейся над матерью, – зазвенела слезами в голосе мать. – Как будто ты недостаточно страданий мне причинил, теперь еще и отказываешься принять помощь. Может быть, тебе нравится, что о тебе пишут такую грязь, а на меня, честную женщину, показывают пальцем за то, что я воспитала такого сына?

– Хорошо, – простонал Беркант, прижимая ладонь к мгновенно занывшему виску. – Хорошо, я сделаю все, что ты от меня хочешь. Только перестань причитать, умоляю.

Он и глазом не успел моргнуть, как оказался в маленькой слабо освещенной комнатке расположенного на окраине Стамбула дома. Мать сюда не пустили, велели подождать в приемной, среди других посетителей, притащивших сюда своих родных. Берканта же встретил мулла, про которого мать по дороге успела наболтать ему каких-то досужих баек. Якобы этот высокий могучий человек уже не раз исцелял бесноватых и неизлечимо больных.

– Он прочтет над тобой суру Ясин, – внушала мать, – и тогда шайтан выйдет из тебя и не станет больше мучить. И ты заживешь светло и праведно.

Впустив Берканта в комнату, ничуть не напоминающую по виду некое мистическое святилище, скорее обычный кабинет, мулла, окинув его тяжелым, определенно осуждающим взглядом, кивнул на аккуратно застеленную койку в углу. У Берканта не было никакого желания укладываться на нее и позволять проводить над собой какой-то дикий обряд, но он рассудил, что это единственный способ успокоить разошедшуюся не на шутку мамашу.

Дождавшись, пока он уляжется, мулла накрыл его зеленой простыней с головой. Лишившись возможности видеть, что происходит, Беркант тревожно заерзал. Ко всему прочему под тряпкой было невыносимо душно. Мулла раскуривал над ним какие-то благовония, от которых по комнате струился пахучий дым, кажется, ходил вдоль кровати, а затем вдруг начал читать звучным баритоном:

– Узу билляхи минашшайтаани рраджим. Бисмилляхи ррахмаани ррахим.

Суру Ясин Беркант неоднократно слышал, когда бывал на чьих-нибудь похоронах. Но набожным человеком он никогда не был, вообще считал, что в душе он буддист. Даже присутствовал на обряде сжигания мертвых тел, когда был с Саадет на Тибете. Знал бы суровый мулла об этих его духовных поисках…

И все же монотонные напевные звуки как-то убаюкивали, умиротворяли. Он почти «поплыл», расслабившись и забыв на миг о свалившихся на него невзгодах, когда его внезапно больно ткнули палкой в область солнечного сплетения.

Беркант заорал от неожиданности, дернувшись на своем узком ложе, и тут же получил новый удар – на этот раз по пяткам. И еще, и еще. Мулла, не жалея сил, лупил его, очевидно желая, чтобы шайтан испугался и покинул облюбованное тело.

Да что же это такое? Что за безумие? Во что превратилась его жизнь? Просто уму непостижимо! Он, талантливый человек, известный актер, любимец публики, вечное искушение для женщин любого возраста и сословия, лежит в какой-то конуре под зеленой тряпкой и терпит побои. За что? Он ведь даже не гей!

– Хватит! – рявкнул Беркант, подскочил на койке, содрал с себя зеленое покрывало и бросился к двери.

Мулла грозно взглянул на него и попытался преградить путь. Но Беркант, обезумевший от боли и ужаса перед абсурдом, которым обернулась его жизнь, сумел проскочить мимо. Люди в приемной, увидев его, ворвавшегося сюда, дико вращая глазами, повскакали со своих мест, зашумели. Мать в отчаянии прижала руки к груди:

– Сыночек! Неужели тебе не стало лучше?

Он же, не говоря ни слова, не отвечая ей, вылетел из дома и поспешно зашагал прочь.

* * *

С проблемой, однако, нужно было что-то делать – и делать срочно. Журналисты не унимались, все новые и новые статьи о гомосексуализме актера Бреговича появлялись день ото дня. Какие-то мутные типы, которых Беркант и в глаза не видел, давали якобы откровенные интервью о том, что крутили с ним головокружительные романы. Поклонницы бились в истерике. Одни вопили, что быть такого не может, требовали прекратить травлю прекрасного артиста. Другие же возмущались: как так, значит, он все эти годы нам врал? И публично отрекались от своего кумира.

Беркант вздрагивал от каждого телефонного звонка, с ужасом косился на очередной высветившийся на экране мобильного незнакомый номер. Наверняка это опять журналисты, требующие хоть раз в жизни сказать правду. Какую правду, они что там все, с ума посходили? Да никогда он не был голубым! Но кому это теперь докажешь…

Газетчики проводили якобы независимые расследования, сличали номер его телефона – кстати, тоже не подлинный – с номерами, опубликованными на сайтах гей-знакомств. Берканта от всего этого охватывала паника. Он честно пытался не читать новые скандальные статейки, не подходить к ноутбуку вообще – заодно не открывать писем от своего психованного сталкера. Но спрятаться от шумихи не удавалось, она была повсюду.

Затравленный, измученный, потерявший сон, он боялся лишний раз выйти из дома, чтобы снова не столкнуться с ревущей толпой, и лихорадочно соображал, что же такое сделать, чтобы все исправить. Ну не давать же разоблачительные интервью, в самом деле! Они только глубже его закопают. Читатели скажут – оправдывается, значит, есть за что.

Мысль осенила его как-то вечером, когда он уже привычно бесцельно слонялся по квартире, боясь включать телевизор, залезать в Интернет и подходить к окну. Не нужно ничего говорить, нужно действовать. Так сказать, поступками доказать, что никакой он не гей. Пускай все увидят, пускай называют его ветреником, разбивателем женских сердец, но только прекратят сомневаться в его мужественности и неотразимости для слабого пола.

Приняв решение, он даже ощутил некоторое облегчение. План действий был разработан – это означало, что заточение в квартире и дикое шараханье от телефонных звонков и странных шорохов закончено.

Беркант метнулся в ванную, из зеркала на него глянул похудевший осунувшийся чудик с запавшими, лихорадочно блестящими глазами и колючей щетиной на подбородке. Нет, так не пойдет. Нужно срочно вернуть былой шарм.

Беркант чисто выбрился, придирчиво потрогал мешки под глазами, но решил, что компенсирует их наличие беззаботной улыбкой. Подумаешь, выглядит устало. Это только потому, что он много работает и посещает светские мероприятия. Живет на полную катушку! И на маразматическую журналистскую возню ему обращать внимания некогда.

Выскочив из ванной в спальню, он распахнул шкаф и принялся сдирать с вешалок одежду. Прикладывал к себе одни брюки, тут же забраковывал их, доставал другие. Груда отвергнутых нарядов на полу росла. В конце концов Беркант остановился на бирюзовой рубашке, выгодно оттенявшей его аквамариновые глаза, и черных джинсах, придававших ему брутальности. Слишком уж лощеный образ лепить не стоило – в свете курсировавших вокруг него слухов. Пускай он сегодня вечером будет немного усталым богемным мачо.

Огромной толпы возле дома не оказалось, но парочка папарацци по-прежнему дежурила. Беркант нарочно помедлил, садясь в такси. Пускай снимут его со всех ракурсов, через пару часов он вернется – и предоставит им еще больше пищи для измышлений.

В «Гетто» было, как всегда, шумно и весело. Непрекращающийся праздник жизни. Беркант, конечно, не мог не заметить, как любопытно косились на него завсегдатаи, но усилием воли заставил себя держаться как обычно – улыбаться направо и налево, сыпать остротами, вливать в себя новые и новые дозы алкоголя, танцевать, в общем, всеми силами изображать баловня судьбы.

– Ты как вообще? – спросил вынырнувший откуда-то из клубной сутолоки Серкан, на всякий случай стараясь держаться от Берканта на приличном расстоянии.

Боялся, наверное, что кто-то щелкнет их рядом и заявит, что вот оно – неоспоримое доказательство их любовной связи.

– Лучше всех, – ответствовал тот, салютуя ему стаканом.

– А что это про тебя писали… – начал Серкан, но Беркант перебил его:

– Да мало ли что этим журналюгам в головы придет. Может, баба какая на меня обиделась и решила отомстить. Не парься, брат. Пишут – это хорошо, что бы ни писали. Хуже, когда не пишут.

Он произнес это так залихватски уверенно, что даже и сам как-то поверил в свои слова. Серкан с сомнением покосился на него, но покивал. Беркант же огляделся по сторонам и решил, что пора перейти к осуществлению своего плана. Он уже достаточно примелькался сегодня и наверняка попал в кучу телефонных объективов.

Подходящую девчонку он заметил быстро. Знойная брюнетка с длинными, до поясницы, распущенными волосами и карими глазами обдолбанного олененка. То, что нужно. Он подобрался к ней на танцполе, невзначай обхватил руками за талию и немного покачался с ней в ритме звучащей музыки. Та взглянула на него и изумленно приоткрыла рот:

– Оу, ты – тот самый актер, Беркант Брегович, про которого столько писали в последнее время?

– Он самый, тебе сегодня вечером крупно повезло, детка! – отозвался он.

– Но разве ты… Разве ты интересуешься женщинами? – захлопала наклеенными ресницами девица.

– Еще как! – заверил Беркант и прижался к ее бедру, демонстрируя образовавшуюся в брюках выпуклость. – Поедем ко мне, и я тебе это докажу.

Уломать девицу оказалось нетрудно. Он угостил ее парой коктейлей, покружил на танцполе, не забывая время от времени делать снимки и тут же отправлять их в stories своего официального «Инстаграма». Вскоре она уже растаяла, начала сама вешаться ему на шею и просить поскорее умчать ее в более тихое место.

В такси он на всякий случай несколько раз громко назвал свою фамилию, а потом довольно откровенно лапался с девицей, ловя в зеркале заднего вида взгляды водителя. Ничего-ничего, пускай смотрит. Может, даже сфоткает их на телефон и вывесит где-нибудь в «Инстаграме». Перед домом он нарочно потоптался на крыльце, обнимая брюнеточку, хватая ее за грудь и вертя по-всякому, чтобы притаившиеся в кустах уроды смогли заснять их с разных ракурсов. Так вам! В задницу себе засуньте свое жалкое вранье. Сегодня вечером он всем докажет, чего стоит. И устроит этой малышке такую ночь, что завтра по всему Стамбулу пойдет молва о том, какой он крутой жеребец.

В лифте они с Олененком не отрывались друг от друга. Беркант усердно мусолил губы девицы, расстегнул на ней платье и шарил жадными ладонями по разгоряченной коже. Та начала уже призывно постанывать и изгибаться в его руках.

С сожалением выпустив ее на лестничной площадке, он открыл ключом дверь квартиры, щелкнул выключателем, зажигая свет сразу во всех комнатах – если кто дежурит под окнами, пускай видят, пускай как следует все заснимут. Девчонка подошла к нему со спины, обвила руками, прижалась всем телом. Беркант собирался уже развернуться, сгрести ее в объятия и потащить в спальню, как вдруг застыл на месте, пригнулся даже, будто его неожиданно огрели по голове бетонной плитой.

Прямо перед ним в проеме между окон висел его собственный черно-белый фотографический портрет. Висел там же, где и всегда, в той же раме, на той же высоте. Но изображение было другим. Вместо изящного, поразительно красивого, утонченного юного парня на Берканта смотрел оплывший, опустившийся, рано постаревший мужик. Под больными, испуганными глазами его нависли тяжелые мешки, лоб избороздили морщины, на висках блестели залысины. Он стискивал тощие, узловатые руки перед собой и глядел на зрителя с затравленным, бесконечно усталым и безнадежным выражением.

Он висел там словно в насмешку. Словно одним своим видом должен был напомнить Берканту о том, что юность его давно прошла, что красоту, изящество и свежесть он утратил, и если еще не превратился в вот этого жалкого, больного, истощенного старика, то произойдет это очень и очень скоро. Зловещий потрет Дориана Грея, неизвестно как появившийся на стене его запертой квартиры.

В первые мгновения Беркант просто смотрел на него, чувствуя, как от ужаса пересыхает горло и подкашиваются колени. А затем заорал – страшно, надрывно, так, что тершаяся рядом девица вздрогнула и невольно отшатнулась. Потом она, конечно, снова полезла к нему, заголосила:

– Что с тобой, милый? Что случилось?

– Убирайся! – не помня себя, взревел Беркант. – Вон отсюда! Вон!

Он с силой оттолкнул от себя девчонку. Та, шарахнувшись боком об стену, завизжала и в ужасе выскочила за дверь. Беркант слышал, как дробно стучали по ступенькам ее каблуки. Сам же он, не понимая, что делать, лишь все острее чувствуя, как его захлестывает ослепляющая, оглушающая паника, нашарил на кухонной стойке кофейник и с размаху швырнул его в портрет. Стекло разбилось, и по испитому лицу старика потекла коричневатая жижа.

3

Этот старый прохиндей Карл не ошибся. Он все предугадал, был прав во всем. Моя беда в том, что я не могу отпустить тебя, Боренька. И не смогу никогда. Но Беркант – не ты, это он как-то сумел вложить в мое больное сознание. Он – не ты, он не мой брат, и во мне нет к нему жалости и не будет никогда. «Нет жалости во мне, а значит, я не зверь». Это хорошо. Это правильно. Я останусь сама собой, отвечу ударом на удар и обрету покой. Карл ведь именно этого от меня и добивался, правда? Интересно все же, каков был замысел этого чертова психиатра, знатока всех человеческих слабостей…

О, ревнивая тварь, злобная гиена, властолюбица, приготовления к казни состоялись, и скоро его не станет, ты убьешь его собственными руками. Глаза его, так похожие на глаза твоего брата, которые, казалось, собрали в себе все краски Мирового океана, навсегда померкнут для тебя, и ненависть станет твоей главной чертой, беспощадная, одинокая София… Жестокий палач, собирающийся казнить того, кого любил больше жизни… Одержимая больной страстью, взрастившая в себе глумливого беса, ни во что не верящая, никому ничего не прощающая, покинутая, растоптанная, вынужденная забыть все законы милосердия, распявшая себя саму рядом с ним… Ты – хладнокровная, беспринципная убийца, ты давно кружишься в неистовом вальсе с бесами, и именно они твоя опора, ты не смогла спасти своего прекрасного брата, своего Бориса, а скоро закончишь с ним – светом очей своих, казнишь и растопчешь того, кого желала любить безмерно…

Боря, Боренька, ты слышишь меня? Помоги своей сестре избавиться от удушающей ненависти. Я бы хотела отпустить тебя, брат мой, простить и забыть, но я не могу. А значит, мне остается лишь последовать заветам доктора Карла. Я должна поступить так. Это судьба, от которой не убежать.

– Мистер Кайя, у меня будет для вас поручение, – сказала София, глядя в высокое окно своего недавно заново отремонтированного кабинета.

Там, за стеклом, постепенно гасли краски долгого теплого сентябрьского дня. Оранжевое солнце сползало за вышки небоскребов, и небо окрашивалось мягкими, напитанными негой и теплом розовыми и сиреневыми полосами.

Кайя, расположившийся в кресле напротив ее стола, подался вперед, скрестил пальцы, демонстрируя готовность слушать.

– В следующие несколько недель я не смогу заниматься делами корпорации, – произнесла София, все так же не глядя на него, лишь краем глаза отслеживая его движения. – И я хочу назначить вас своим временным заместителем. Последние события показали, что я могу доверять вам всецело, и я надеюсь, что вы не разочаруете меня. Давайте сейчас пройдемся по последним нашим проблемам и задачам, чтобы я могла спокойно передать вам дела.

Кайя выслушал ее, а затем на его узком непримечательном лице застыло выражение озабоченности. София знала, что верный сотрудник свято чтил субординацию, и потому для нее стало сюрпризом то, что в следующую минуту он поднялся с кресла, шагнул ближе к столу и, понизив голос, спросил:

– Мисс София, не сочтите за дерзость… У вас все в порядке? Нужна помощь?

Невольно она представила себе, как вся эта сцена должна была бы выглядеть со стороны. Какой сейчас видит свою несгибаемую начальницу Кайя, что в ее облике так потрясло его, что всегда сдержанный и подчеркнуто профессиональный менеджер осмелился так грубо нарушить неписаные правила компании?

Осунувшееся лицо, запавшие, обведенные черным глаза, заострившиеся нос и скулы, тяжелый взгляд… Чудовищное нервное напряжение, постоянные диалоги с самой собой, бессонные ночи у окна, пальцы, уставшие судорожной хваткой сжимать армейский бинокль… Абсурд ситуации заключался в том, что выглядела она сейчас ровно так же, как и объект ее расчетливой травли, как Беркант. Парадоксально, но никогда еще они не были так похожи, и никогда, кажется, она не чувствовала себя ближе к нему. Претворение в жизнь ее мстительного плана словно сплотило их в одно целое, и, нанося удар за ударом, София чувствовала, как слабеет сама, как каждая отыгранная сцена гибельного спектакля бьет по ней, подрывает силы, вызывая нечеловеческую боль внутри.

Не это ли разглядел в ней наблюдательный мистер Кайя? Не потому ли с таким участием смотрел на нее теперь?

– Благодарю вас, мистер Кайя, – отозвалась она. – Но у меня все хорошо.

Солнце за стеклом погасло, на город опустились сумерки, и в кабинете, освещенном лишь настольной лампой, стало неуютно. Темнота заклубилась по углам, расчертила пространство странными причудливыми тенями. И Софии вдруг стало страшно. Показалось, будто оттуда, из черноты, на нее глядят измученные, исполненные страдания глаза. Она мотнула головой, отгоняя наваждение.

Что же это? Школьный закон физики? Действие равно противодействию? Подрывая рассудок Берканта, она с каждым разом все больше теряет свой собственный? Медленно сходит с ума и так же, как и он, начинает шарахаться от звуков, взглядов и порожденных собственным воображением фантомов?

– Мисс София, – проникновенно заговорил Кайя. – Я служил еще вашему отцу. Я отдал «EL 77» практически всю жизнь. Я не стану говорить, что вы мне как дочь, это будет неправдой. Но сами понимаете, за столько лет невозможно не сродниться с фирмой, не почувствовать себя в какой-то мере членом этой огромной семьи.

София медленно усмехнулась:

– Честно говоря, мистер Кайя, своих кровных родственников я не жалую. Да у меня их и нет больше. Но быть в родстве с вами я не против.

– Вы только что сказали, что доверяете мне, – продолжил Кайя. – И я хочу вас заверить, что, если у вас есть какие-то проблемы, вы можете обратиться ко мне за помощью. Я не предам и сохраню полную конфиденциальность. Может быть, вы считаете, что я не смогу помочь вам разобраться. Возможно, так оно и есть. Но одна голова хорошо, а две лучше, мисс София. Я ведь вижу, что в последнее время вы сама не своя.

Вопреки всему эта речь Софию тронула. Не привыкшая полагаться даже на близких, до сих пор она никогда не сталкивалась с тем, чтобы посторонний человек, человек, у которого, в общем-то, были причины относиться к ней не лучшим образом, предлагал бы помощь бескорыстно. Впрочем, пользы от этого его трогательного выступления все равно не было никакой. Можно было только представить себе, как бы отреагировал Кайя, если бы она откровенно сказала ему: «Помоги мне изощренно прикончить одного моего врага». Как бы исказилось от такого заявления это его сухое, как будто слегка стертое ластиком лицо.

София почувствовала, как где-то в горле зарождается истерический смешок, и откашлялась, прогоняя его.

– Мистер Кайя, я очень ценю вашу искреннюю готовность помочь. Но, уверяю вас, у меня нет проблем, с которыми я не смогла бы справиться самостоятельно. Давайте теперь займемся нашими делами.

Сказав это, она придвинула к себе тяжелую стопку бумаг, и Кайя, сдавшись, склонился над столом.

* * *

Квартира, в которой жил Беркант, располагалась на пятом этаже. Внизу, на дверях дома, стоял кодовый замок, в подъезде сидел консьерж. Все это София знала еще по тем временам, когда они с Беркантом были близки. Кроме того, известно ей было и то, что в нижних этажах дома находились учреждения: на первом аптека, на втором – фитнес-клуб. А это означало, что, несмотря на охрану, несмотря на установленные камеры, в подъезде постоянно толклись посторонние люди. Заходили, выходили, забегали в аптеку, поднимались в спортзал, сталкивались на лестнице, останавливались поболтать, топали, хлопали дверями, галдели. В такой сутолоке незаметно проскользнуть в дом и подняться на пятый этаж не стоило никакого труда. Именно этим она и воспользовалась, засылая к квартире Бреговича специалиста по вскрытию замков и изготовлению ключей по слепку.

Как и ожидалось, дело было сделано в два счета, и вскоре в ладони ее уже лежала связка ключей, открывающая доступ к жилищу ее жертвы. София тогда невольно вздрогнула, ощутив прикосновение прохладного тяжелого метала к коже. В тот же день и айтишник Кристофер отрапортовал ей, что ее задание выполнено, и показал, как получить доступ ко всей интернет-активности Берканта, как прочитывать его сообщения, как самой писать в любой чат, на любой сайт или любому абоненту от его имени. София, внимательно выслушав его, дала новое задание – проникнуть в систему видеонаблюдения, установленную в подъезде интересующего ее дома, и стереть записи за определенный отрезок времени.

Она тогда поднялась в квартиру, арендованную для нее начальником службы безопасности на чужое имя, взяла в руки тяжелый армейский бинокль и заняла пост у окна. Логово Берканта находилось ровно напротив нее, глядело в сгущающиеся сумерки желтыми окнами. А когда София поднесла бинокль к глазам, и сам Беркант оказался как на ладони. Она видела, как он вышел из ванной, накинув на плечи махровый халат, как остановился и плеснул себе в бокал красного вина, как опустился на диван и открыл ноутбук. Мягкая ткань сползла вниз, и София ясно видела перед собой его тонкое, щуплое, какое-то трогательно-беззащитное обнаженное плечо. Поразительно, но это явное доказательство его слабости, ее превосходства и обещание, что месть ее будет успешной, не обнадежило ее, а, наоборот, вызвало всплеск истошной тоски.

На следующий день, дождавшись, когда Беркант уйдет из дома, и выяснив по его переписке, что вернется он не скоро, она надела спортивный костюм, уложила все необходимое в яркую холщовую сумку и, приняв таким образом вид спортсменки, отправляющейся в фитнес-центр на занятия по йоге, вошла в нужный ей дом. Тогда она впервые оказалась в его квартире одна. Это было странное, болезненное ощущение. Все здесь было ей знакомо, все навевало воспоминания о том, как Беркант цеплялся за ее руки, хриплым шепотом рассказывал о беде, случившейся с ним в детстве, умолял ее никогда не бросать его, обнимал так, словно боялся, что, если отпустит, она исчезнет навсегда.

София прошлась по комнатам, все предметы в которых носили след его присутствия. Вдохнула такой знакомый, отзывавшийся щемящим чувством в душе запах, постояла перед черно-белым фотографическим портретом, с которого на нее глядел совсем юный, трепетный и невинный Беркант. Да, когда-то он был именно таким, но с тех пор многое изменилось. И будет только справедливо продемонстрировать слишком уж любящему свои заблуждения Бреговичу, каким он стал теперь. Или станет в недалеком будущем. София сфотографировала портрет и двинулась дальше.

Все у нее было тонко рассчитано, все действия, необходимые для того, чтобы расшатать человеку психику, взвинтить тревожность, заставить начать сомневаться в собственном рассудке. Казалось бы, мелочи – поменять местами привычные вещи, что-то передвинуть, что-то попросту убрать. Винные бутылки из шкафчика, вентили горячего и холодного кранов, одежда, безделушки, техника… Поначалу хозяин квартиры и не заметит ничего, однако каждый день, каждый час будет сталкиваться с тем, что что-то не оказывается под рукой, не находится на обычном месте, пропадает и появляется неожиданно. И все это постепенно будет выводить его из зоны комфорта, действовать на нервы, размывать границы реальности.

Она работала быстро и ловко. Что-то переставляла, что-то прятала в яркую полотняную сумку, что-то, наоборот, вынимала и оставляла на полках шкафов, тумбочек. Дольше всего простояла у бара с винными бутылками. Лишить Берканта его любимого допинга и антидепрессанта? Да, пожалуй, его сильно выбьет из колеи, если в нужный момент он не сможет приложиться к бутылке. А после она вернет их на место. Вот только для начала встретится кое с кем и раздобудет нужные ей вещества. София аккуратно уложила бутылки в рюкзак и двинулась дальше.

Вскоре все было закончено. Оставлять следы своего присутствия в квартире она не стала. Рано пока. Это позже.

Теперь нужно будет сосредоточиться на переписке Бреговича. Для начала разрушить его милый романчик с американской старлеткой. Насколько она могла судить по сложившемуся в голове образу Берканта, а также проскальзывавшим в его интервью фразам, он очень рассчитывал, что эта связь поможет ему в карьере и даже, чем черт не шутит, позволит пробраться в Голливуд. Ну нет, этому не бывать.

С Шерилл Кент она покончит быстро. А после подкинет прессе несколько скандальных сплетен, которые довершат разрушение образа завзятого донжуана. Беркант ведь очень, очень им дорожит. Это то немногое, что позволяет ему держаться. Два столпа, на которых еще кое-как стоит эта жалкая, продуваемая всеми ветрами и дрожащая от страха жизнь, два краеугольных камня – работа и осознание собственной желанности. Она выбьет у него из-под ног сразу оба и с наслаждением будет смотреть, как корчится на песке то, что осталось от этого самодовольного, жестокого и трусливого ублюдка.

Наверное, глупо было бы отрицать, что я не ждала твоего звонка, Беркант. Вероятно, стоит признаться самой себе в том, что если бы ты хоть на секунду задумался над тем, что сделал с моей жизнью, если бы хотя бы на миг среди безумного карнавала, посреди рек алкоголя, бесконечных сигарет с гашишем, сменяющихся каждую ночь женских лиц, вспомнил меня… Пусть не пожалел бы, нет, пусть не полюбил бы. Но хотя бы признал то, как чудовищно несправедливо со мной поступил, признал то, что именно ты начал эту бесовскую игру, из которой нам обоим теперь не выбраться. Наверное, стоит сказать самой себе, что этого было бы достаточно, чтобы я остановилась… Но ты… Ты не вспомнил, ты посчитал себя вправе распоряжаться чужими жизнями, ты был намеренно жесток, просто так, из прихоти. Ты уничтожил меня и мою память о Борисе и так же походя забыл о том, что сделал. За что, Беркант, за что?

Я ждала твоего звонка, и, может, услышав твой голос и одно-единственное «прости», я бы нашла в себе силы отойти, прекратить эту бессмысленную месть. Ведь я почти не сплю ночами, меня мучают плохие предчувствия. Возможно, это предчувствие скорого и необратимого конца. Никто не выиграет, Беркант. Ни ты, ни я. В этой игре будут только проигравшие.

* * *

Все шло, как было задумано, развивалось согласно плану. От американки не осталось и следа, Беркант, замордованный журналистами, измученный разворачивающимся вокруг него скандалом, совсем перестал спать и только метался ночами по своей жалкой резиденции, заламывая руки и застывая в позе мыслителя. София, не отрываясь, смотрела на него из окна, вздрагивая от каждого его отчаянного жеста, от каждого больного взгляда. Он, конечно, чувствовал, что кто-то за ним следит, не мог не чувствовать. Если пока даже и не осознавал этого, внутренняя тревожность нарастала с каждым часом. Это хорошо, это правильно.

София и сама не спала вместе с ним, сама почти не ела, чувствуя, как с каждым осуществленным пунктом плана слабеют ее силы. Что же, они начали эту адскую игру вместе, вместе должны ее и закончить. Нужно только продержаться до конца, не отступать, не сдаваться.

В тот момент, понимая, что больше не в состоянии тянуть сразу все, она и встретилась с Кайя, чтобы отдать ему в руки бразды правления корпорацией. Нужно было сосредоточиться на самом главном, остальное ей было уже не по силам.

Она с неким отстраненным интересом думала о том, что еще недавно ни за что не передала бы управление бизнесом кому-то другому. Не потому, что не могла доверять Кайя – хотя полностью доверять кому бы то ни было она действительно не привыкла. Но потому, что именно это и составляло ее жизнь – риск, азарт. Ощущение власти над тысячами людей, возможность принимать решения на высшем уровне и знать, что у тебя в подчинении находятся гигантские строительные предприятия, которыми, как принято считать, женщине управлять не под силу. Теперь же все это отошло для нее на второй план, как несколько месяцев назад, когда она познакомилась с Беркантом, стали вдруг ненужными адреналиновые безумства. Она уже около полугода не принимала участия ни в каких опасных мероприятиях, не прыгала с моста, не участвовала в гонках и без малейшего сожаления удаляла из почты письма из рассыпанных по всему свету клубов экстремалов. Забавно, что, стремясь разрушить оба столпа, на которых держалась жизнь Берканта, она, кажется, даже не заметила, что он ровно так же разрушил и ее точки опоры.

Может быть, думала порой София, они теперь действительно стали единым целым? Вместе бодрствовали ночами: он – в своей одинокой квартире, она – в арендованном логове, у большого окна. Вместе вздрагивали, сталкиваясь с очередными воплощенными в жизнь деталями плана. Вместе дрейфовали в фантасмагорическом напряженном полуистерическом ожидании кульминации, финального раунда страшной игры, за которым последует неминуемая развязка. Иногда ей казалось, что они даже дышали в унисон. Что эта любовь-ненависть сплела их так плотно, так тесно, что вырваться из нее ни один из них не сможет.

Оставалось сделать совсем немного. Еще чуть-чуть – и Беркант окончательно превратится в полубезумную, загнанную, одержимую ужасом тень, которая побежит от своих демонов куда глаза глядят, не зная, что именно там ее и настигнет самое страшное. Еще чуть-чуть расшатать фундамент его жизни – и все здание рухнет, и маленького Берканта снова погребет под обломками. Можно только представить себе, какую панику он испытает, снова ощутив, как под его ногами разверзается земля и комья ее засыпают его, не давая дышать.

Как создать во взвинченном мозгу Берканта предпосылки для появления «правильных» галлюцинаций, София знала. Самый глубокий, самый острый его страх был ей известен – Беркант некогда сам поведал ей о нем. Теперь нужно было только подтолкнуть работу подсознания в нужную сторону, тонко напомнить ему о некогда пережитом ужасе. С этим она справится при помощи Кристофера – контекстная реклама с соответствующими картинками, которая будет всплывать на любых открытых Беркантом интернет-страницах, с виду безобидные видео-ролики с эффектом двадцать пятого кадра. Еще можно будет заглянуть в муниципалитет, проспонсировать расклейку социальных плакатов по интересующей ее теме… Однако одного этого было недостаточно, нужно было некое химическое вещество – галлюциноген, который станет спусковым крючком.

Добывать его София отправилась в «Гетто», излюбленный клуб Берканта. Ей показалось, что в этом будет какая-то мрачная ирония: раздобыть губительное средство именно там, где Беркант всегда доставал зелье, сулящее ему наслаждение.

В клуб она приехала днем, когда для посетителей он был еще закрыт, прихватив двоих молчаливых и внушительных с виду охранников из «EL 77», и потребовала встречи с хозяином. Серкан принял ее в своем кабинете, располагавшемся на втором этаже и увешанном по стенам старыми яркими афишами с анонсом ближайших мероприятий. Сидя за столом, он вгляделся в вошедшую Софию, покосился на сопровождавших ее амбалов и нахмурился:

– Мы с вами где-то встречались?

– Возможно, – коротко бросила та. – Несколько месяцев назад я бывала в вашем заведении по долгу службы.

– Службы?

Серкан откровенно испугался. София на такой эффект и рассчитывала – ясно было, что человек, дающий в своем клубе приют наркодилерам, барыгам и наркоманам всех сортов, находится в вечном ожидании, когда доблестные власти все-таки схватят его за задницу. Серкан к тому же, как она поняла в первые же минуты разговора, умом не блистал, и ей не составило труда суровым тоном, туманными намеками и уверенным поведением убедить его в том, что она является сотрудницей ФБР, отслеживающей наркотрафик в Турции.

– Вы понимаете, что у меня достаточно материала, чтобы вас закрыть, если вы откажетесь сотрудничать со следствием? – холодно осведомилась София.

Глаза Серкана бегали в разные стороны, руки заметно подрагивали.

– Я всегда… – лопотал он. – Я никогда не отказывал в помощи нашим компетентным органам. Я готов, готов сотрудничать! Что вас интересует?

– Мне нужно встретиться с дилером, который продает здесь у вас запрещенные вещества. И с серьезным дилером, не каким-нибудь мелким барыгой, надувающим лохов и впаривающим им безобидную ерунду под видом наркотиков.

Серкан, трясясь мелкой дрожью, обещал способствовать Софии во всем. Всего лишь через час она уже побеседовала с дилером и заручилась его согласием достать ей вещество, растворимое в воде, не обладающее специфическим вкусом и запахом и способное вызывать у человека кратковременные, но чрезвычайно сильные и яркие галлюцинации.

Добиться своего от министра культуры Турции оказалось и того проще. Несколько лет назад «EL 77» поставлял материалы для реставрационных работ в музее, посвященном битве при Чанакалле. Министр Атаман Доган взял это дело под свой личный контроль и настоял на том, чтобы руководитель корпорации встретился с ним лично. София, честно признаться, думала, что он, как и многие ее клиенты, просто хочет поглазеть на железную бабу-начальницу, ну и, конечно, понадувать щеки и потребовать, чтобы к нему проявили особое уважение. Однако, как оказалось, министр, распевая ей дифирамбы и угощая обильным обедом, в процессе все пытался всунуть Софии визитку своего сына-бизнесмена, заинтересованного в выгодном контракте с крупным строительным концерном. София тогда пошла ему навстречу и действительно заключила несколько сделок с Доганом-младшим. Чем сейчас и не преминула воспользоваться, напомнив министру о их взаимовыгодной дружбе.

Доган, конечно же, узнал ее по телефону, предложению встретиться обрадовался, пригласил Софию пообедать вместе в ресторане отеля «Конрад» и, видимо, памятуя о предыдущем их пересечении, принялся угощать разносолами. София же, в последние дни окончательно утратившая аппетит, без интереса крошила в тарелке лепешку.

– Мистер Доган, – перешла она к делу, когда министр закончил сыпать комплиментами, сегодня явно дававшимися ему с трудом – слишком уж поразил его при встрече новый облик Софии. – Мы с вами оба люди деловые, и я не стану тратить ваше время и лукавить. «EL 77» в данный момент очень заинтересован в том, чтобы уменьшить сумму налога, этот год был не самыми удачным для нас в плане бизнеса, и потому концерн ищет крупные культурные мероприятия, в которых смог бы выступить спонсором. В данный момент нас заинтересовал международный театральный фестиваль, в котором, в частности, будет представлена и Турция. Скажите, как вы относитесь к идее, чтобы мы выступили генеральным спонсором турецкой делегации?

Глаза Атамана радостно блеснули. София даже поспорить готова была, что разглядела в них вспыхнувшие значки доллара.

– Я отношусь к этой идее крайне положительно. Сотрудничать с вами и в прошлый раз было для меня огромным удовольствием, и я счастлив буду сделать это снова. Скажите, а какую сумму, хотя бы приблизительно, вы рассчитываете выделить на фестиваль?

– А вот с суммой пока подождите, – лукаво улыбнулась София. – Для начала мне хотелось бы выслушать ваше компетентное мнение относительно этого мероприятия, побольше узнать о том, что и как будет представлено на нем турецкой стороной. Но могу вас заверить, что в случае, если программа меня устроит, планы у «EL 77» самые смелые.

Министр тут же подобрался и с азартом принялся рассказывать Софии о готовящемся событии. Та слушала не слишком внимательно, не желая забивать голову подробностями, которые были ей не важны, да и не интересны. Голос министра звучал в голове, как ровный гул, обретший смысл ровно в тот момент, когда в речи его прозвучало название «Ричард Третий». Вот тут София снова включилась в разговор и с живостью перебила:

– Расскажите мне подробнее об этом спектакле.

– Спектакль ставит Шахин Оздемир, наш замечательный театральный режиссер, – отозвался министр. – Может быть, вы знакомы с другими его постановками? «Любовь не понимает слов» несколько лет назад имела большой успех…

София приняла задумчивый вид и спросила:

– Да, я помню эту вещь. Кажется, главную роль там играл этот актер… Брегович?

– Да-да, очень талантливый артист, – закивал министр. – У Шахина с ним сложился отличный творческий тандем, в «Ричарде Третьем» он тоже взял Бреговича на главную роль.

– Что вы говорите? – спросила София и, нахмурившись, досадливо покачала головой.

– А в чем дело? – забеспокоился министр. – Вам такой выбор не кажется удачным?

– Буду с вами откровенна, я в театральных делах ничего не понимаю, – решительно сказала София. – Возможно, Брегович – действительно прекрасный выбор. Но, если я не ошибаюсь, с его именем только что был связан какой-то грязный скандал. Вы не слышали?

– Да, это весьма прискорбно. – Министр, очевидно, не привыкший разговаривать с женщинами о таких вещах, налился свекольным цветом. – Я уверен, что за всеми этими слухами нет никаких оснований. Брегович, конечно, известен своим дурным характером и бурным образом жизни, но до сих пор ни у кого и в мыслях не было подозревать его в связях… эээ… такого рода. Наоборот, он известный Казанова и любимец женщин.

– Это не важно, – резко перебила София. – О его гомосексуальных связях написали в газетах, в Интернете. Люди прочитали об этом. И никого не волнует, какие грехи числятся за ним на самом деле, в глазах простого народа он теперь гомосексуалист. Поймите меня правильно, господин министр, меня чужая личная жизнь не интересует. А вот лояльность моих сотрудников – да. Думаю, вы понимаете, что на моих заводах работают по большей части простые, честные, набожные люди. Эти люди не обладают современной широтой взглядов и привыкли доверять тому, что читают в средствах массовой информации. И, я уверена, они будут серьезно оскорблены, если узнают, что предприятие, на котором они усердно трудятся, спонсирует карьеру какого-то гомосексуалиста, предавшего и земные законы, и законы Всевышнего.

Министр заволновался. Разгладил белоснежную полотняную салфетку на коленях, скомкал ее, снова разгладил.

– Признаться, вы меня удивили, – наконец выдал он. – Я как-то не ожидал, что вас, европейскую женщину, будет так беспокоить вопрос нравственности. Но поймите, мисс Савинов, актера на главную роль утвердил лично режиссер. Это его представление о спектакле, его выбор. Мы не можем диктовать ему, кого приглашать в свою постановку.

– Неужели? – улыбнулась София. – А мне кажется, вы лукавите… Конечно, вы можете ставить режиссерам свои условия. Ведь вы министр культуры той страны, имя которой они представляют. И любой скандал, любое народное недовольство бросает тень также и на вас.

– Это так, но… – Министр всплеснул руками. – Ведь репетиции уже идут. Костюмы шьются. В конце концов, актерам уже выплатили аванс.

Ах, вот что больше всего его волнует, отметила про себя София. Ну конечно, аванс… Что ж, на скупости министра она и сыграет.

– Я поняла вас, мистер Доган, – сухо сказала она и поднялась из-за стола. – Действительно, видимо, уже поздно что-то менять. В таком случае мне очень жаль, но мой концерн не сможет выступить спонсором этой постановки. Извините, что отняла ваше время.

Она развернулась и направилась к выходу из ресторанного зала, считая про себя: один, два… На счет три министр окликнул ее:

– Подождите же, мисс Савинов. Какая вы горячая женщина. А ведь это я здесь сын темпераментной южной страны, вы же, как северянка, должны быть более рассудительной, – дружелюбно улыбаясь, поддел он. – Не спешите! Знаете, вот вы заставили меня обратить внимание на нравственный аспект, и я вам очень благодарен за это. Действительно, мне стоит внимательнее относиться к выбору артистов, которые будут представлять нас на международной арене. Давайте же вместе с вами посидим, подумаем. Я уверен, мы сможем найти решение, которое устроит всех.

София помедлила несколько секунд, с удовлетворением наблюдая за игрой эмоций на раскрасневшемся лице министра. Тут была и алчность деляги, уже нацелившегося на ее деньги, и страх, что они, эти деньги, сейчас уплывут из его рук, и злость на коварную бабу, заставившую его идти на компромиссы, и досада, и озадаченность – кажется, Доган теперь мысленно прикидывал, не стоит ли вытурить из проекта еще каких-нибудь оскандалившихся личностей, на всякий случай… Но алчность и страх все же превалировали над всем остальным. А это значило, что она своего добьется.

– Что ж, давайте попробуем, – отозвалась она и снова шагнула к столу.

Через час судьба спектакля была решена. Министр, впечатленный суммой, которую София согласилась выделить в качестве спонсорской помощи, при ней позвонил режиссеру «Ричарда Третьего» и потребовал, чтобы артиста, выдвинутого на главную роль, поменяли.

Выйдя от него, София на миг прислонилась к стене, почувствовав, что ослабели колени. Ей вспомнилась весенняя стамбульская ночь, порывами налетавший ветер, приносивший с собой запах моря и расцветающих садов, сбивчивый рассказ Берканта: «Я всегда мечтал сыграть Ричарда Третьего. Это моя роль, понимаешь, моя! Как будто специально под меня написанная. Я бы сначала показал всю его гнусность, всю мерзость. Вывернул бы наизнанку всю его душу. А затем я бы перевернул все с ног на голову. Показал бы зрителю, что Ричард – не какой-то законченный злодей и садист, получающий удовольствие от убийств и казней. Он всего лишь несчастный запутавшийся человек, оказавшийся в обстоятельствах, где у него не было другого выхода». Какие пророческие слова! Словно сама судьба, зная, что им предстоит, в жестоком веселье подсказывала им реплики. Но ведь Карл так и говорил – говорил, что их встреча была предопределена…

Ей вспомнились и собственные слова: «Сумрак до тебя не доберется, ты увидишь солнце, и оно будет светить тебе всегда. Ты получишь роль Ричарда Третьего и сыграешь ее блестяще. Ты всегда будешь успешен, богат и доволен жизнью. Я обещаю это тебе, как самая честная в мире гадалка».

Не верь гадалкам, Беркант, не верь. Все они врут!

Софии и воображение подключать было не нужно, она прекрасно знала, что значил для Берканта этот проект. Роль, о которой он мечтал всю жизнь, возможность доказать всем, что он действительно выдающийся актер, триумфально вернуться в профессию, покончить наконец с ненавистными мыльными сериалами. Ничего этого теперь не будет. Его снимут с роли, и это станет последней каплей. Он сломается и окончательно окажется у нее в руках.

Осознание это жгло внутри, словно ее грудь проткнули раскаленным прутом. Она почти победила. Еще немного – и можно будет праздновать оглушительный успех. Как же это больно. Невыносимо…

С трудом переставляя ноги, держась рукой за стену, София пошла к выходу. Села в машину, пристегнула ремень. Мимолетно подумала о том, что стоило бы воспользоваться такси или вызвать водителя – в таком состоянии она, пожалуй, снова может влететь в отбойник, а во второй раз ей, конечно, уже не повезет. Но нет, нет, разумеется, этого не произойдет. У всякой игры есть начало и конец, и пока финальный раунд не будет сыгран, карты со стола не смахнут.

София нажала на газ, тронулась с места и медленно поехала вперед, стараясь дышать глубоко и размеренно, чтобы не так сильна была разрастающаяся в груди боль, не так тревожно и противно холодило под левой лопаткой. В сумке заверещал мобильник, и София машинально вытащила его и взглянула на экран. «Доктор Карл Густавсон», – значилось там.

Интересно, что нужно от нее любителю ковыряться в человеческих мозгах? Хочет посмотреть, как проходит его эксперимент? А может, он вдруг осознал, что допустил ошибку и выпустил на свободу опасного психа? И спешит все исправить? Нет, доктор Карл. Вы сами знаете, что ничто так не мучает, не имеет над нами такой разрушительной силы, как незавершенные истории. И эту она намерена была довести до конца.

Стиснув в ладони мобильный, София высунула руку в окно и разжала пальцы. Телефон выпал и, стукнувшись об асфальт, тут же захрустел под колесами мчавшейся навстречу машины.

4

– Я вам повторяю, этот человек задался целью меня уничтожить, – в отчаянии выкрикнул Беркант, нервно захлопал себя по карманам и дрожащими руками вытащил пачку сигарет.

– Здесь запрещено курить, – сонным голосом отозвался пожилой комиссар полиции.

– Да мне плевать! – рявкнул Беркант и защелкал зажигалкой.

– Ну как же так, вы ведь сами в свое время неплохо сыграли полицейского в том сериале… Как же его? «Молчание»? «Смирение»? – по-отечески пожурил его комиссар. – Я сам, честно говоря, не очень этими телевизионными сказками увлекаюсь, но дочке моей понравилось. А теперь… Ну посмотрите, как вы выглядите, вином от вас пахнет… Я вас даже и не узнал сразу. Нельзя же доводить себя до такого состояния…

Не в силах сидеть на одном месте и выслушивать эти проповеди, Беркант вскочил на ноги и принялся мерить крошечную комнатушку полицейского участка шагами. С висевшего на стене портрета на него с недоверием и даже какой-то издевкой смотрел Ататюрк.

– Оставьте в покое мое состояние! Не понимаю, почему вы не принимаете мер? Меня преследуют, уничтожают морально и физически, а закон никак меня не защищает? Я этого так не оставлю, я известный человек. Учтите, я буду жаловаться!

– На что? – терпеливо спросил полицейский. Видимо, беседа с Беркантом, продолжавшаяся уже несколько часов, его крайне утомила. – Давайте подытожим, Брегович-бей, что конкретно с вами произошло?

– Кто-то распустил про меня мерзкие слухи в газетах, – принялся загибать пальцы Беркант.

– А вы уверены, что в словах этого так называемого клеветника нет толики правды?

– Уверен! – выкрикнул Беркант. – Это все наговоры, чушь собачья!

– Ну хорошо, хорошо. Но полиция такими вещами не занимается. Обратитесь к адвокату, подайте в суд иск о клевете… Пока что я состава преступления тут не вижу.

– Далее кто-то проникал ко мне в дом, переставлял вещи, украл мои бутылки с вином. И главное – главное! – подменил портрет!

Полицейский снял очки и отер пальцами усталые глаза.

– Вот здесь в отчете значится, – проговорил он, придвигая к себе распечатанный на принтере листок, – что, когда вы в тот день вернулись в квартиру в сопровождении сотрудника полиции, портрет уже снова принял первоначальный вид. Это так?

Беркант всплеснул руками, рухнул на стул и вцепился пальцами себе в волосы.

– Да как же вы не понимаете! Я почти час пробегал, пока мне удалось отловить вашего сотрудника – такого же энтузиаста своего дела, как и вы! – и притащить его в свою квартиру. За это время там что угодно можно было подменить. Он просто дождался, пока я выбегу, и вернул на место старый портрет. Он следит за каждым моим шагом, я же объясняю вам. Он где-то совсем рядом.

– Ну, допустим, – вздохнул полицейский. – Но свидетели у вас есть? Кто-нибудь, кроме вас, видел, что порт-рет… эм-м-м… видоизменялся?

– На что вы намекаете? Я… – начал было Беркант и вдруг в волнении подскочил со стула. – Та девка видела! Девка, с которой я в тот вечер познакомился в «Гетто». Мы с ней приехали вместе, я увидел портрет, вышел из себя, и она… убежала.

– Как нам ее найти? – Полицейский вынул из кармана блокнот и приготовился писать. – Телефон, адрес?

– Да откуда мне знать! – возмутился Беркант.

– Хорошо, тогда имя.

– Я не помню! Не помню! – Он снова подскочил со стула и заметался по кабинету.

Полицейский с досадой отбросил блокнот на стол.

– Ну а сами вы почему его не сфотографировали?

– Вы смеетесь, что ли? Я же… Я испугался. Любой бы на моем месте пришел в ужас… Послушайте, но ведь есть же камеры в подъезде, я говорил еще тогда! Почему вы не вычислите по записям, кто ошивался возле моей квартиры?

– Записи наш сотрудник запросил еще при предыдущем вашем обращении, – покивал комиссар, снова листая отчет. – Вот посмотрите, здесь отмечено. К сожалению, в указанный вами день камера не работала, очевидно вышла из строя. В остальные дни никакого постороннего присутствия возле дверей вашей квартиры не обнаружено.

– Вот видите! – торжествующе вскричал Беркант. – Он нарочно ее отрубил, испортил! Разве это не доказательство, что преступник действительно заходил в мою квартиру?

– К сожалению, нет, – покачал головой полицейский. – Дом у вас старый, проводка часто замыкает. Такое случается, мне очень жаль. Если вы беспокоитесь, что кто-то мог проникнуть в ваше жилье, мой вам совет, смените замки. Насколько я понял, у вас часто бывают случайные… гостьи. При таком образе жизни действительно стоит опасаться за неприкосновенность квартиры…

– Замки я сменю, – пообещал Беркант. – Но это ведь не все, что сотворил этот псих!

– Ладно, – уже откровенно издевательским тоном спросил комиссар. – В чем еще вы обвиняете своего таинственного недоброжелателя?

– Он каким-то образом влез ко мне в телефон. Он пишет сообщения за меня! – подскочив к столу и наклонившись к полицейскому, трагическим шепотом поведал Беркант.

– Вы имеете в виду тот эпизод, когда наутро после бурной вечеринки вы обнаружили, что написали лишнего вашей подруге мисс Шерилл Кент?

– Да! Да! Неужели же все это не достаточно серьезно, чтобы вы оторвали от стула свою задницу и занялись делом?

– Брегович-бей, скажите, вы употребляете наркотики? – спросил полицейский, снова надевая очки.

В участке было душно. Беркант утер рукой выступившие на висках капельки пота и рванул воротник рубашки.

– Я не понимаю, какое это имеет значение.

– Самое прямое, – развел руками полицейский. – Посудите сами, никаких доказательств того, о чем вы рассказываете, нет. Вам не приходило в голову, что все это вам, так сказать, примерещилось?

– Прекратите! – выкрикнул Беркант.

В груди у него похолодело. Это было именно то, чего он боялся, та мысль, которую он гнал от себя все эти безумные дни. Что, если у него попросту поехала крыша?

– Будьте добры, не повышайте голос, – начиная раздражаться, ответил полицейский. – Иначе я ведь могу оформить ваше задержание и принудить вас сдать анализ на содержание в крови запрещенных веществ. Вам бы в клинику реабилитации обратиться, Брегович-бей. Извините, но мы в полиции наркотическими галлюцинациями не занимаемся.

– Но письма! Вы же видели письма! Их-то я не придумал! – в отчаянии вскричал Беркант.

Не помогут. Они ему не помогут, никто не поможет, – настойчиво стучало в голове. Никто не остановит этот кромешный ужас, в который превратилась его жизнь.

– Письма… – покивал полицейский, перебирая распечатки. – Да, письма вам действительно приходили. Но вам ведь часто пишут поклонники. Многие из них люди экзальтированные, не совсем здоровые. Я бы посоветовал вам просто не обращать на них внимания. И потом… вы уверены, что не писали их себе сами с другого почтового ящика?

– Я Аллахом клянусь, что нет! Не обращать внимания? И терпеливо ждать, когда этот безумец меня прикончит?

Беркант затравленно огляделся по сторонам. Мучительно хотелось метнуть чем-нибудь в стену, разбить, растоптать. Все это было каким-то непрекращающимся кошмаром. Но самым страшным был противно звучащий внутри тоненький голосок: «А что, если он прав? Что, если ты на самом деле спятил, дружище?»

– Говорю вам, я не сумасшедший, – простонал он. – Он действительно существует, этот человек. И он хочет меня убить.

– Ну хорошо, успокойтесь. – Полицейский встал со стула, прошел к кулеру, плеснул воды в пластиковый стаканчик и протянул его Берканту.

Тот глотнул теплой воды с привкусом пыли, поперхнулся, закашлялся, и полицейский, подойдя ближе, по-отечески похлопал его ладонью по спине.

– Допустим, ваш враг существует на самом деле. Вы не задумывались, кто это может быть? Может, вы в прошлом кого-то обидели, с кем-то поступили несправедливо?

– Да кто угодно! – откашлявшись, выпалил Беркант. – Мало ли кто мог затаить на меня зло? Какая-нибудь случайная любовница, Саадет, моя бывшая, актер, которому я перешел дорогу, эта, как ее, Ханде, идиотка, считающая, что это по моей вине закрыли сериал, где она снималась…

– Вот как, – нахмурился полицейский. – Как же это вы так живете, Брегович-бей, что столько людей вокруг теоретически могут желать вам зла? Вы, простите за откровенность, человек уже не юный, без семьи, без детей. Опереться не на что, одни постыдные скандалы кругом. Вы не задумывались, что вам стоило бы образ жизни поменять? Я вот живу скромно и не представляю себе, чтобы со мной приключилась такая история.

– Вы что же, – рассвирепел Беркант, – собираетесь со мной душеспасительные беседы вести? Вместо того чтобы ловить преступника? Это халатность! Я буду жаловаться!

– Зря вы так, – укоризненно покачав головой, отозвался полицейский. – Я ведь в самом деле хочу вам помочь. Что ж, если вы так настроены… Хорошо, я приму у вас заявление по поводу анонимных писем. Попробуем найти этого вашего корреспондента…

По его скептически поджатым губам, по укоризненному взгляду Беркант четко понял, что комиссар все же ему не поверил, что никакого серьезного расследования он проводить, конечно, не будет. Он быстро подмахнул заявление, полицейский принял у него бумагу, пробежал ее глазами и скупо бросил:

– Обязательно обращайтесь, если появятся признаки реальной угрозы.

– Спасибо! – отозвался Беркант, чувствуя, как все внутри затапливает черным, беспримесным отчаянием. – Непременно приду после того, как меня убьют.

Уже выходя из кабинета и прикрывая за собой дверь, он услышал, как комиссар буркнул в интерком:

– Если этот наркоман психический явится еще раз, я на выезде.

Выскочив из полицейского участка на залитую солнцем раскаленную улицу, он без сил привалился спиной к стене дома. В голове шумело, к лицу прилила кровь, в груди ломило, по щекам и шее тек пот. Не хватало еще, чтобы с ним сейчас инфаркт случился. Может, именно этого проклятый маньяк и добивается?

Рядом тяжело грохнуло что-то, и Беркант шарахнулся в сторону, больно ударившись плечом о ручку двери. Обернулся. Слева, у магазина, рабочие сгружали из грузовика ящики с товаром, один, видимо, только что сорвался и упал на асфальт. Господи, он точно рехнулся. Нельзя же так пугаться любого громкого звука.

Беркант глубоко вдохнул, стараясь унять разошедшееся в груди сердце, и поспешил к стоянке такси.

– Эй, подходи! Куда отвезти? – высунулся из окна желтого автомобиля водитель.

Берканту показалось, что узкие глаза его зловеще сверкнули из-под темных очков. Что, если это он? Его тайный враг? Заманит его в свою машину и отвезет куда-нибудь… В лес… В подвал…

Нет, нет. Спокойно… Не сходи с ума!

– Так что, брат, едешь? – снова окликнул его таксист.

И Беркант, лихорадочно замотав головой, сорвался с места и бросился в противоположную сторону.

* * *

– Алло, – кричал Беркант в телефонную трубку. – Это мадам Озги Мерин, адвокат? У меня к вам крайне важное дело, меня преследуют, а полиция отказывается мне помогать. В вашем офисе? Отлично! А если вы еще и частного детектива пригласите, будет вообще замечательно. Хорошо, записываю адрес.

Пошарив по карманам, он вытащил чек из какого-то магазина, пристроил его к подоконнику и принялся писать, вполголоса повторяя за женщиной на том конце линии название района и номер дома. Закончив, дал отбой, поднял глаза и уставился в окно. На противоположной стороне улицы, на здании госпиталя висел плакат с социальной рекламой, которого еще вчера там не было. «Действия при землетрясении, – рассеянно прочитал Беркант крупные красные буквы. – По возможности выйти на улицу, отойти от высотных зданий. Если вы оказались заперты в квартире или подвальном помещении…» Тьфу ты, черт! Он помотал головой, отгоняя непрошеные воспоминания. У него сейчас не было на это времени, нужно было ехать к адвокату.

Замки он по совету полицейского комиссара сменил, но особенно на эту меру не надеялся. Если его враг сумел сделать ключ от предыдущего замка, ничто не помешает ему раздобыть новый. Не мог же Беркант безвылазно сидеть дома и караулить, не начнет ли кто-нибудь отираться у его двери.

Адвокат оказалась рыхлой дебелой женщиной без возраста. Берканту она сразу не понравилась – именно подобного рода матроны и являлись самыми преданными его поклонницами, именно они и слали ему всякие дурацкие признания в «Инстаграме». Рядом с ней за рабочим столом восседал частный детектив.

Оба они внимательно выслушали Берканта и в отличие от полицейских не стали иронизировать или подозревать его в сумасшествии. Напротив, хладнокровно покивав на все озвученные Беркантом факты, детектив ответил, что обязательно найдет человека, который его преследует, только ему, конечно, придется оплатить расходы, которые составят – ну, по предварительным прикидкам тысяч пять-шесть евро.

Адвокатша же со своей стороны предложила обзвонить всех его чересчур активных поклонниц и дам, с которыми у него когда-либо были связи, и сообщить им, что на них заведено дело в прокуратуре. Сколь бы мало Беркант ни разбирался в судебных делах, такое предложение его совсем не впечатлило. Что, если психопат именно этого и добивался – хотел втянуть его в бесконечные бессмысленные тяжбы? Нет уж, идти у него на поводу он не собирался.

К тому же и денег, которые требовала с него эта парочка, у него не было. Мыслимое ли дело, за каждый подготовленный для подачи в прокуратуру файл они хотели содрать с него по пятьсот евро! Да где он их достанет? К тому же неясно было, действительно ли ему здесь поверили или были готовы согласиться на что угодно, лишь бы обнадеженные клиенты выкладывал денежки.

Помощи ждать неоткуда. Это Беркант понял очень отчетливо, выходя из офиса адвокатши. Полиция ему не верит, на частное расследование денег у него нет, да и не понятно, будет ли от него польза. Близких друзей у него нет, знакомые же, кажется, принимают его рассказ за параноидальный бред и попросту перестают отвечать на звонки. Этот урод может в любую секунду просто подойти к нему на улице и пырнуть ножом. Или застрелить из окна больницы напротив. И никто, никто его не остановит.

Уже в автобусе, по дороге на репетицию в театр (в такси он теперь садиться не решался, кто знает, не окажется ли за рулем тот самый ненавистник), он открыл в телефоне почтовое приложение, и, конечно же, обнаружил там очередное послание от своего преследователя.

«Неужели ты, трусливый наркоман, думаешь, что тебя в самом деле кто-то спасет? Полиция? Друзья? Интерпол? Будь же честен с самим собой и признай, никто тебе не поможет.

Ты так и не ответил мне, какой конец предпочел бы. И это очень расстраивает меня, ведь мне бы так хотелось тебе угодить.

А впрочем, мы оба знаем, какую смерть ты ждешь. Не волнуйся, бриллиантовый мой, я подготовлю для тебя этот изысканный десерт и преподнесу со всеми почестями, которых ты заслуживаешь. Скоро. Уже скоро. Так и чувствую, как ты замираешь в предвкушении».

Буквы запрыгали перед глазами. Поплыл в накатившем душном мареве высветившийся в углу страницы рекламный ролик с горными видами. Беркант глухо застонал, сидевший напротив пассажир изумленно покосился на него, но Берканту было все равно. Он уронил лицо в ладони и принялся мерно раскачиваться из стороны в сторону. Казалось, этот безумец проник не только в его дом, в его телефон и компьютер, но и в самую его голову. Читал его мысли и бил точно в цель.

Так нельзя. Он должен собраться. Обязан. Он же не может просто сломаться из-за какого-то сумасшедшего… Но что делать? Что? Как остановить это?

С такими мыслями Беркант и влетел в театр, где шли репетиции «Ричарда Третьего», столкнулся в фойе с поджидавшим его Оздемиром и вздрогнул всем телом. Не потому, что ждал от Шахина каких-то дурных вестей, но потому, что в последние дни дергался от любого неожиданного столкновения.

– Что с тобой, брат? На тебе лица нет, – всплеснул руками тот.

Беркант и сам прекрасно понимал, как выглядит сейчас. Затравленный, издерганный, с покрывшей подбородок неровной клочковатой щетиной (в последние дни он боялся прикасаться к бритве), с всклокоченными волосами, лихорадочно блестящими запавшими глазами. Наверное, со стороны казалось, что он подсел на тяжелые наркотики или поехал крышей. Но сейчас это было не важно, у него просто не хватало сил еще и на то, чтобы заботиться о собственной внешности.

– Все в норме, я здоров, – коротко буркнул он. – Во сколько начинаем? Через полчаса?

– Постой, постой, – перехватил его за локоть Оздемир. – Тут возникли кое-какие осложнения.

– Что? – быстро спросил Беркант, хотя по смущенному лицу Шахина уже догадался, в чем дело.

Сердце, колотившееся, как у зайца, замедлило бег и ухнуло куда-то в живот. Его отстранили… Конечно же, его отстранили. Можно было догадаться, что именно по этой его работе неведомый враг нанесет свой последний удар. Он ведь отлично его знает – бог весть откуда. Он понимает, после чего Беркант уже не сможет подняться. Роль, о которой он мечтал всю жизнь, постановка, которая могла бы обратить время вспять, вернуть ему признание, имя, принести новые работы. Все погибло, все…

– Видишь ли, как я уже говорил, наш проект будет представлять Турцию на международном театральном фестивале, – объяснял тем временем Шахин. – Дело курирует лично министр культуры. Он очень заботится о том, чтобы все было безупречно, чтобы никто не смог подкопаться и бросить тень на нашу страну. Я не знаю, где ты перешел ему дорогу, но… Возможно, против тебя сыграл этот недавний скандал. Я, конечно, не верю слухам, но тут, к сожалению, не мне решать…

Беркант сжал переносицу пальцами и вдруг почувствовал, что его душит смех. Он вцепился руками в собственную шею, заталкивая его обратно, но смех рвался наружу, щекотал во рту, прыгал на губах. И в конце концов, не в силах больше бороться с ним, Беркант, сложившись едва не вдвое и обхватив себя руками, принялся хохотать, сотрясаясь всем телом.

– Что ты? Что?… – охнул Шахин и попытался взять его за плечо, но Беркант скинул его руку. – Брат, клянусь, я боролся за тебя, как мог. Я же знаю твой потенциал, я понимаю, что без тебя постановка никогда не получится такой глубокой. Я специально под тебя ее и задумывал. Но что я могу против министра?

– А может… – давясь хохотом, начал Беркант. – Может, это ты и есть? Мой неведомый корреспондент, а? Ты, Шахин? Признавайся! С ума сошел от зависти? Решил меня уничтожить? Растоптать, размазать? Я ведь доберусь до тебя, я тебя посажу, так и знай.

– Что ты несешь? – отшатнулся Оздемир.

Но Беркант, все еще заходясь от смеха, бросился на него и схватил руками за горло.

– Я сам тебя уничтожу, скотина! – заорал он и принялся трясти режиссера, как увешанное яблоками дерево.

– Помогите! – взвыл Шахин. – Охрана!

К ним уже спешили двое в черной униформе. Упирающегося Берканта оторвали от Оздемира, скрутили и поволокли к выходу.

– Брат, ты бы сходил к врачу, – участливо кричал ему вслед уже пришедший в себя Шахин. – Здоровье – самое главное, брат. Не переживай. Будут у тебя и другие спектакли, ты, главное, подлечись!

Дальнейшего Беркант уже не услышал. Один из охранников локтем распахнул дверь, а затем его вытолкнули на улицу. Он пролетел несколько шагов вперед и, не удержавшись на ногах, рухнул на асфальт. Охранники топтались над ним, кажется, испугавшись, что были слишком грубы. Один даже протянул ему руку, чтобы помочь встать. Но Беркант отпихнул ее, медленно приподнялся на колени, потер саднящую скулу. На пальцах осталась кровь, должно быть, он ссадил кожу, когда упал.

С трудом встав на ноги, он поплелся вперед, не представляя, куда идти. Возвращаться домой было страшно. Там он теперь все время чувствовал себя под прицелом. В «Гетто» его больше не пускали. Серкан, выяснив, что его дела снова пошли под откос, прямо заявил Берканту, что, пока тот не погасит долг, в его заведение может больше не являться. К матери? Нет, нет, только не это…

Несколько часов он кружил по городу, то ныряя в толпу, надеясь слиться с ней, скрыться с глаз неотрывно следящего за ним психопата. То, сообразив, что в толчее любой прохожий может незаметно воткнуть в него нож, в панике бросался в пустынный переулок. И тут снова шарахался от каждого шороха, едва не получил сердечный приступ, когда под ноги ему неожиданно бросилась уличная кошка. Телефон несколько раз принимался звонить, но Беркант видел высветившийся на экране незнакомый номер и в ужасе сбрасывал вызов. Что, если это тоже он? Если в трубке он услышит бесстрастный голос, зачитывающий ему приговор?

За что, господи, за что? Может быть, он жил неправедно, часто был жесток с людьми, походя обижал, оскорблял… Но неужели он заслужил этот ад?

В конце концов, выбившись из сил, он все же добрел до собственного дома. Почти не осознавая себя, как умирающее животное, ища укрытия в родной норе. Поднялся на пятый этаж, открыл ключом дверь, опасливо заглянул в квартиру, встретившую его тишиной и теменью. Тут же ударил рукой по выключателю. Свет вспыхнул на минуту, осветив пустой простенок, где раньше висел ненавистный портрет – после того случая Беркант собственноручно сорвал его, оттащил на свалку и там сжег. А затем лампочки в светильниках разом вспыхнули и погасли. То ли произошло короткое замыкание и проводка перегорела, то ли и тут постарался отправитель писем.

Беркант заметался в темноте, раскопал в одном из кухонных шкафчиков свечу, зажег ее, установил в пустую банку из-под кофе. Но в ее тусклом неверном свете в квартире стало еще страшнее. На полу и стенах задрожали постоянно сменяющиеся тени, по углам заклубился сумрак. Сухо сглатывая, Беркант добрался до заветного шкафчика, который недавно снова забил винными бутылками, с удивлением обнаружив там и несколько старых, которых не нашел в прошлый раз. Он на ощупь вынул одну из них, сорвал с нее крышку и, не заботясь поисками стакана, жадно припал к горлышку и сделал несколько больших глотков.

Он сам не понял, что произошло дальше. Минуту назад он еще хлебал вино, и вдруг бутылка выпала у него из рук и, глухо позвякивая, покатилась по полу. Вино выплеснулось на брюки, но Беркант этого уже не заметил, потому что вокруг творилось нечто жуткое. Стены квартиры вдруг зашатались, потолок накренился, земля ушла из-под ног. В попытке сохранить равновесие он мазнул раскрытой ладонью по спинке дивана, но все же не удержался на ногах и рухнул на пол. В ушах стоял низкий гул, что-то с треском обваливалось, осыпалось. «Землетрясение!» – вспыхнуло в голове. Как тогда. Как в детстве…

Беркант хотел закричать, но в горле у него пересохло от ужаса, и он лишь с силой втянул мигом раскалившийся воздух. Дышать, дышать, пока еще можно… Потом завалит, засыплет… Он один здесь, совсем один. Никто не поможет, нужно бежать…

Беркант попытался встать на ноги, но не смог, пол раскачивался, как палуба корабля во время шторма, и он снова и снова падал на него, ударяясь то локтем, то коленом. Тогда он пополз на четвереньках, ощупью ища выход из комнаты. Вот дверной косяк, здесь ступенька… И дверь! Тяжелая темная дверь. Рвануть ее на себя, выбраться. На улице не так страшно, там воздух, там люди. Сбивая в кровь костяшки пальцев, он принялся дергать дверь на себя, рвал ее из последних сил, но она не поддавалась. И тогда Беркант вспомнил: ведь мать заперла его. Заперла, потому что он был плохим мальчиком. И теперь шайтан наказывает его, это он заставил землю разверзнуться, чтобы Беркант провалился прямо в адское пламя.

Из горла вырвался хриплый отчаянный вопль. Беркант успел еще увидеть, как на него, грохоча в темноте обломками кирпичей, обрушивается стена, как камни давят на грудь, мешая дышать, а затем все померкло.

Очнулся он от разрывающего голову звона. Надсадные трели били прямо по вискам. Беркант поначалу не решился открыть глаза, ощупал дрожащей ладонью собственное тело и пространство вокруг. Как ни странно, пальцы его ни разу не натолкнулись на препятствие. Создавалось впечатление, что вокруг не было ни обломков, ни груд раскаленного песка. Что же это звенело? Может быть, сирена машины спасателей? Может, его уже ищут?

Вздрогнув всем телом, он разлепил воспаленные веки и со страхом огляделся по сторонам. Нет, это был не подвал. И даже не отцовский дом. Собирая по обрывкам ускользающее сознание, Беркант сообразил наконец, что лежит у порога своей собственной квартиры в районе Нишанташи. Лежит, упираясь затылком во входную дверь. Вокруг было темно, но видно было, что край неба за окном уже заалел. Значит, занимался рассвет.

Почему же?.. Почему он не мог разглядеть никаких признаков произошедшего землетрясения? Он точно помнил, как стены сошли со своих мест и начали дьявольский танец, тесня его и угрожая задавить насмерть. Как пол рвался из-под ног, как что-то гудело и разрушалось. Но сейчас он видел, что в квартире царил относительный порядок. Все было на своих местах. Лишь в кухне валялась возле стойки открытая бутылка вина, а рядом с ней блестела небольшая темная лужица.

Значит, все подтвердилось, он действительно сходит с ума? Или это весь мир сошел с ума? Может быть, сам Всевышний разгневался на него? Может быть, он и есть его непримиримый враг?

Чувствуя, как грудную клетку разрывают судорожные рыдания, Беркант с трудом поднялся на четвереньки, прижал ладонь в пылающему лбу. И тут звон раздался снова, а затем к нему присоединился и глухой стук.

– Беркант Брегович! Откройте, пожалуйста, это очень важно! – позвал по-английски незнакомый голос.

Кто это? Кто явился к нему? Это он? Его преследователь? Оскалясь, Беркант замотал головой. Нет, нет, этого не может быть. Уже занимается рассвет, он ясно видел. С рассветом всегда приходит облегчение. Все страхи, все кошмары отступают, и можно забыться спокойным здоровым сном. Кем бы ни был этот мучитель, даже он не сможет преодолеть свою природу, вырваться из царства тьмы и предстать перед ним на свету. Нет! Этому не бывать!

– Откройте, пожалуйста! Я знаю, что вы дома! – настойчиво повторил голос за дверью.

Беркант вскочил на ноги, бросился в кухню, дернул на себя ящик со столовыми приборами и выхватил из него огромный, остро заточенный нож. Пускай нечисть и явилась за ним, просто так он ей не дастся. Утянет за собой, пускай даже это будет последнее, что он сделал на этом свете.

Стиснув рукоять ножа в сотрясающихся пальцах, он подкрался к двери и распахнул ее, издав при этом сдавленный горловой хрип. Стоявший на пороге незнакомый мужчина слегка отшатнулся и примирительно вскинул в воздух ладони.

– Спокойно! Спокойно! – выговорил он по-английски с грубоватым немецким акцентом. – Я не причиню вам зла. Вижу, я успел в последнюю секунду.

– Кто вы? – каркнул Беркант и сам поразился тому, как прозвучал его голос.

В нем не осталось и следа той звучности и томной напевности, за которую его так ценили режиссеры. Он звучал сипло, отрывисто и весь был пропитан страхом.

– Я врач, – представился ночной гость. – Психиатр.

И Беркант как-то истерически хохотнул. Очень вовремя. Ну конечно, он свихнулся. А тут и мозгоправ подоспел. Сейчас увезет его в уютную больничку и кошмар закончится. Если, конечно, он действительно врач, а не автор анонимок, поклявшийся его уничтожить…

– Меня зовут доктор Карл Густавсон, – продолжил мужчина. – Клянусь, я не сделаю вам ничего плохого. Я пришел сюда, чтобы вам помочь. Извините, что без предупреждения, я несколько раз звонил, но вы не взяли трубку. Однако, прежде чем я войду, я попросил бы вас задернуть в квартире шторы или опустить жалюзи.

– Зачем? – заморгал Беркант.

В его воспаленном мозгу возникла мысль, уж не боится ли ночной гость, словно вампир, солнечного света? Мало ли что за нечисть могла явиться к нему в этот сумеречный час?

– У меня есть основания подозревать, что за вами следят, – спокойно пояснил доктор Густавсон. – Входная дверь из окон не просматривается, но комнаты – да. А мне не хотелось бы, чтобы тот, кто наблюдает за вами, смог меня увидеть.

«Следят», – повторил про себя Беркант. Значит, этот человек что-то знает… Может быть, он в самом деле пришел к нему на помощь? Или, наоборот, явился сюда за ним, а окна просит задернуть, чтобы не оставлять никаких свидетелей своего зверства… И все же… Все же он оказался первым, кто не только не принял случившееся с Беркантом за бред, но дал понять, что и сам в курсе ситуации. А потому Беркант, содрогаясь от страха, все же послушался, кое-как доплелся до большого окна в гостиной и задернул шторы. Затем вернулся к входной двери и сказал отрывисто:

– Я все сделал. Можете заходить.

– Хорошо, – кивнул врач и шагнул в квартиру. – Если я не ошибаюсь, вы только что пережили сильный стресс. Я бы предложил вам укол успокоительного, прежде чем объясню, что меня к вам привело.

Только тут Беркант заметил, что в руке у Густавсона был небольшой кожаный саквояж, в котором, видимо, помещались какие-то медицинские инструменты. Он окинул нежданного гостя взглядом – человек, стоявший в его прихожей, был высок и подтянут, но явно немолод. Абсолютно белые волосы, сильное, волевое, но изборожденное морщинами лицо и удивительно живые, проницательные, яркие глаза под набрякшими веками. Беркант точно никогда не видел его раньше. Если это и был его тайный преследователь, то приходилось признать, что никакая жажда мести двигать им не могла, до сих пор они с Беркантом не пересекались. Либо…. Либо этот немецкий врач действительно пришел помочь ему.

– Колоть не дам! – отрывисто бросил Беркант и указал подбородком в глубь квартиры. – Проходите в гостиную.

– Если не хотите укола, выпейте воды, – посоветовал мужчина, входя в комнату и осматриваясь по сторонам.

Беркант взял бутылку минералки с кухонной стойки, но Густавсон поспешно выдернул ее у него из рук и помотал головой.

– Не советую, Беркант-бей. У меня есть основания полагать, что в любые жидкости, находящиеся в вашей квартире, могут быть подмешаны психотропные вещества. Вас в последнее время не мучили галлюцинации? А? Ну вот, видите. Позвольте, я предложу вам воду, которую принес с собой. – Он щелкнул замками чемоданчика и извлек на свет небольшую бутылку. – Можете проверить, крышка заводская, еще запаяна.

Беркант повертел в руках предложенную ему бутылку, потрогал пальцем крышку. Действительно, запаяна. Но как же? Почему этот немец думает, что вода из его квартиры отравлена. Хотя, если так… Если отравлены вода и вино… Все, в общем-то, складывается… Неужели он все-таки не безумен?

Он сам не понимал, какое из чувств, охвативших его при этой мысли, было сильнее: облегчение от того, что всем ужасам нашлось разумное объяснение, или паника от осознания, что его враг настолько могущественен и целеустремленен.

Отвернув крышку, он сделал несколько глотков из бутылки.

– Вот так, хорошо, – покивал Густавсон. – Теперь постарайтесь глубоко вдохнуть.

Все это отдавало абсурдом. К нему под утро явился неизвестный, заставляет его пить воду и учит делать дыхательные упражнения.

– Что вам нужно? – требовательно спросил Беркант, вглядываясь в лицо доктора.

– Брегович-бей, то, что в последнее время с вами произошло, в какой-то степени моя вина, – неожиданно признался немец. – Нет, я не имею отношения к развернувшейся против вас травле, но… Должен признаться, я совершил ошибку, ужасную профессиональную ошибку. И, чувствуя некоторую ответственность за случившееся, приехал, чтобы сказать – вам нужно бежать. Уезжать отсюда как можно скорее, обрывать все контакты и, самое главное, никому не говорить, куда вы направляетесь. Иначе она убьет вас.

– Она? – переспросил Беркант.

В голове у него все еще мутилось после пережитого ужаса. Напряжение последних недель, бессонные ночи, все эти письма, профессиональные провалы, осаждавшие его журналисты, чудовищные видения давали о себе знать. Он понимал, что соображает медленно, туго, но из последних сил пытался понять, что говорит ему Густавсон, инстинктивно чувствуя, что, если какая-то надежда на спасение еще осталась, заключена она в словах старого немца.

– Вы позволите, я присяду. – Карл тем временем опустился на диван, чемоданчик поставил возле своих ног, сам же, подавшись вперед и скрестив пальцы, снова заговорил: – Вы помните Софию Савинову, русскую, с которой у вас был роман этой весной?

Внутри что-то больно дернулось. Русская, да… София. Она с первой же встречи раскусила его, поняла так, как не понимал никто, и он запаниковал, испугался, наворотил такого, что сам потом не знал, как разгребать. А она исчезла, исчезла совсем. И воспоминания о ней до сих пор смутной дрожью отдавались внутри, заставляя снова и снова гадать, как бы все могло быть, если бы он не разрушил все тогда. Если бы… не был самим собой.

– Я не знал ее фамилии. И это вряд ли можно было назвать романом, – нашелся Беркант наконец. – Мы встречались с ней всего несколько раз, хотя… Но постойте. При чем здесь София? Вы же не хотите сказать?..

– Именно это я сказать и хочу, – кивнул доктор Густавсон. – Все, что происходило с вами в последнее время, дело рук Софии Савиновой. В последние несколько месяцев она была пациенткой моей психиатрической клиники, расположенной в пригороде Дюссельдорфа. Я, как уже сказал, совершил профессиональную ошибку. Изучив личность Софии и историю ее болезни, я пришел к выводу, что натура ее слишком сильна, что она преодолеет снедающее ее наваждение и тем самым исцелится. Но я оказался не прав. События последних недель показывают, что София не только не излечилась от своей мании, напротив, она приняла опасные для вашей жизни формы.

– София… Но этого не может быть, – уверенно заявил Беркант. – Это… Я не знаю, насколько вы в курсе ситуации, но человек, который пытается меня уничтожить, обладает огромными возможностями. Он… Он очевидно очень богат и вхож в самые высшие сферы, имеет влияние даже на министра культуры. Это просто исключено, София – обыкновенная экспатка…

– Вы не слишком внимательны к окружающим людям, – возразил Карл. – Неудивительно, ведь это характерно для нарциссичного типа личности. София, конечно, не из тех, кто станет кичиться своим положением, деньгами и властью, но по внешним приметам вы могли бы догадаться. Дорогая одежда, украшения, часы, мотоцикл…

«Часы!» – вспомнил вдруг Беркант. Действительно, он ведь обратил на них внимание, подумал еще, откуда у нищей русской такая шикарная вещь…

Немец меж тем продолжал:

– София Савинова является владелицей одной из самых крупных в мире строительных корпораций, фактически гигантской империи, завещанной ей отцом. Она железный руководитель, привыкший управлять сотнями людей, жесткая бизнес-вумен и располагает очень большим состоянием. Как вы понимаете, влияние ее огромно и надавить на министра культуры для нее не составит особого труда.

– Постойте, строительный концерн… – повторил Беркант. – Ну конечно, мне ведь сказали тогда на телевидении, что у их вечернего шоу появился новый спонсор – крупная строительная компания, по желанию которой меня и сняли с эфира.

– Все верно, – кивнул Густавсон.

Беркант вскочил на ноги и принялся нервно мерить шагами комнату. Он сам не понимал, что за чувства его охватили. София казалась ему человеком спокойным, мудрым, пугающе прозорливым. И поверить, что именно она писала ему эти безумные письма, именно она тратила время, силы, деньги на то, чтобы стереть его с лица земли… Зачем? Чем он вызвал такую невообразимую ненависть? Бесспорно, он обидел ее, унизил, поступил подло и жестоко, но… Не до такой же степени, чтобы последовательно его уничтожать? Что-то внутри у него трепетало и содрогалось не то от отвращения, не то от восхищения масштабом личности его более не тайного недруга.

Неужели то, что говорит этот немец, действительно правда? Хорошо, положим, она богата и влиятельна, она знает, где он живет, она видела портрет, но… Но откуда она могла разузнать о самых диких его страхах, обо всем, что составляет основу его личности? В голове у Берканта вдруг всплыла та ночь, когда его развезло, и он, рыдая, сам рассказывал Софии о своем детском кошмаре. Ну конечно! Она знала о землетрясении. И о Ричарде Третьем он рассказал ей сам… Не зря ведь ему казалось, что эта женщина, слушая его, наблюдая за ним, ловит каждое его слово, каждую деталь, составляя у себя в голове точнейший анализ его личности…

– Но почему? – наконец, беспомощно всплеснув руками, спросил он, оборачиваясь к врачу. – Зачем ей это нужно? Почему она… сделала это со мной?

– София – человек очень сильный, неординарный, цельный, – проговорил в ответ Карл. – Но вместе с тем очень нездоровый и глубоко несчастный, – он вдруг покосился на часы и заметил: – Времени у нас в обрез, и все же я позволю себе рассказать вам одну историю. Итак, тридцать пять лет назад у успешного советского руководителя Олега Савинова и его горячо любимой жены Елены родились близнецы, мальчик и девочка.

5

Безысходность… Наверное, так точнее всего можно было бы обозначить состояние Берканта в тот момент, когда самолет, тихо жужжа двигателем, скользил сквозь предрассветное небо. Глядя в иллюминатор, Беркант видел, что здесь, в вышине, тьма уже стала рассеиваться, сменяясь ровным золотистым светом, там же, внизу, еще лежала густая непроглядная ночь. Он просунул руку в карман джинсов и пощупал связку ключей, которую Карл вручил ему на исходе той безумной ночи, без преувеличений, по капле выпившей у Берканта всю душу.

– Возьмите, – сказал он. – У меня есть скромный домик на краю маленькой деревушки под Марракешем. Приобрел когда-то, чтобы в тишине и уединении заниматься научными трудами. Это настоящий край земли, найти вас там Софии будет проблематично.

Беркант тогда, взвесив тяжелую связку на ладони, спросил недоверчиво:

– Это что, еще один ваш эксперимент на живых людях? Хотите посмотреть, доберется она до меня или нет? И если доберется, как я смогу с ней справиться один на один, без малейшего шанса на помощь?

– Понимаю ваши сомнения. – Тонкие губы Карла сжались в совсем уж неразличимую линию. – Нет, это не эксперимент, я действительно, верите или нет, испытываю перед вами некоторое чувство вины. Понимаю, что доказать мне это нечем. Но и у вас нет другого выбора – либо оставаться здесь и терпеливо ждать своей участи, либо довериться мне и попытаться спастись бегством.

Беркант тогда закрыл лицо ладонями, устало поражаясь, когда его жизнь успела превратиться в такой жуткий фантастический триллер, а затем кивнул и поднялся с кресла:

– Хорошо. Я еду.

Другого выхода и в самом деле не было. Все, что случилось с ним в эти недели, свидетельствовало о том, что София не остановится ни перед чем. А на помощь полиции рассчитывать не приходилось.

И вот теперь, сидя на борту самолета, направляющегося в Касабланку, он не испытывал ни радости от того, что смог оторваться от своего преследователя… преследовательницы, ни эйфории от успешного побега, а лишь тупую, измотанную безысходность. После разговора с Карлом у него сложилось твердое убеждение, что они с Софией связаны накрепко, на века, будто сами души их сплелись в некий больной, страшный и в то же время невыносимо притягательный узор, и распутать их невозможно. Наверное, он предпочел бы не знать, по-прежнему считать, что его атакует неизвестный спятивший ублюдок…

По проходу прошла стройная стюардесса, толкая перед собой тележку с напитками. Беркант взял у нее пластиковый стаканчик с минералкой и осушил его залпом.

С той ночи, когда к нему явился доктор Густавсон, для того чтобы то ли спасти его из этого кошмара, то ли, наоборот, швырнуть на самое его дно, прошло двое суток. Двое суток, которые он потратил на то, чтобы, не высовываясь, стараясь не пробудить в пристально следящей за ним Софии ни малейшего подозрения о намечающемся побеге, подготовиться к отъезду. И все же голос немца до сих пор звучал в его голове, он по-прежнему чувствовал то волной накатывающую на него панику, то пробирающее насквозь, бьющее наотмашь сочувствие. Карл рассказывал сухо, придерживался голых фактов, но Беркант, обладающий свойственными всякому талантливому артисту богатым воображением и способностью переносить на себя переживания других, против собственной воли достраивал в голове все детали. Вместе с Софией он бился о наглухо закрытую дверь сырого подвала. Подвала! Подумать только, как все оказалось близко. Вместе с ней держал на коленях голову бредящего в лихорадке брата. Вместе с ней видел распростертое на бетоне изломанное тело, видел еще не погасший аквамариновый взгляд и корчился в отчаянии, зная, что ему так и не дали убедиться, что сердце, любимое больше жизни, уже не бьется. Вместе с ней он стоял на пороге спальни матери – жестокой, очевидно, все же помешавшейся после смерти бесконечно любимого сына, – и смотрел на ее раскачивающееся под потолком бездыханное тело. Смотрел, зная, что мать так и не простила того, что он выжил.

Ужас и страдания, которые довелось Софии пережить в ранней юности, легко было представить себе, прочувствовать. Сам привыкший считать, что детство ему выпало трудное и несчастливое, он только теперь, впервые столкнувшись с настоящей бездной человеческого горя, начинал понимать, как приходилось выживать кому-то другому. Превозмогая боль, выстраивая стены, за которые не должно было просочиться ни одно человеческое чувство.

Сложнее оказалось с последними событиями из жизни Софии, с теми, к которым он имел непосредственное отношение.

– Но я же не знал! – выкрикивал он, когда Карл рассказывал ему о том, как София, встретив в стамбульском баре некого турецкого актера, вдруг увидела в нем давно потерянного брата. – Я же не знал, я не думал… Если бы она искренне призналась мне…

– Что бы это изменило? – холодно осведомлялся Густавсон. – Вы уверены, что в том психологическом состоянии, в котором тогда находились, нашли бы в себе силы переступить через собственные комплексы и взять на себя исцеление глубоко травмированной женщины? Это только в кино герой немедленно оттаивает от доброго и чуткого отношения, в жизни же это длительный болезненный процесс, при всех стараниях не всегда увенчивающийся успехом. Не обманывайте себя, герр Брегович, у вас бы не хватило духу и моральных сил посвятить свою жизнь Софии.

– Но я мог бы относиться к ней бережнее. Мог бы, в конце концов, вообще с ней не связываться, зная, чем это грозит. Почему она не сказала мне?

– А почему вы не признались откровенно, что неожиданно испытали к Софии более сильные чувства, чем планировалось, и это вас напугало? – вскинув бровь, отозвался Карл. – Все мы выстраиваем собственные психзащиты, испытав боль однажды, инстинктивно стремимся не допустить повторения.

– Я думал о ней… – признался вдруг он. – Вспоминал, когда она исчезла, пытался связаться… Вероятно, тогда она уже была в больнице?

– Да, скорее всего. Или здесь, в Стамбуле, или уже в России, в психиатрической клинике. София очень сильно пострадала, и морально, и физически. Ей пришлось буквально собирать себя по частям. И, очевидно, в некоторых аспектах ей это не вполне удалось.

– Если бы я только знал, мог предвидеть, – простонал Беркант. – Я никогда не сказал бы ей тех жестоких слов. Но мне и в голову не приходило, что с ней, такой сильной, умной, решительной, настойчивой, может что-нибудь случиться.

Его окатывало леденящим ужасом, когда он представлял себе, что почувствовала София, когда ее верный стальной конь вдруг перестал слушаться ее и полетел прямо на ограждение моста. В каком состоянии она была, садясь за руль. Беркант смутно помнил тот вечер, он был пьян, обкурен, не в себе. Совсем потерял голову от одолевавших его страхов и бросил Софии в лицо что-то мерзкое, отвратительное. Прогнал ее прочь… Неужели же она так сильно тянулась к нему, что эти его слова смогли довести ее до такого состояния? Что же она испытала потом, очнувшись в больнице, изломанная, бессильная, немая, и осознав, по чьей вине она туда попала? Неудивительно, что в душе ее разрослась такая ненависть к нему. Как бы жутко ни было об этом думать, может быть, это было единственное, что помогло ей выкарабкаться.

– Мы, к сожалению, не ясновидящие и не можем общаться с людьми, учитывая события, которые произойдут с ними в будущем, – ответил Карл. – Однако было бы неплохо, если бы мы почаще задумывались о том, что окружающие нас уязвимы, и принимали это в расчет, обращаясь к ним. Но это все абстрактные умозаключения. Герр Брегович, я считаю, вы не о том сейчас думаете. У вас нет времени строить умозрительные теории о том, как иначе могла бы разрешиться ситуация. Вам нужно попытаться спасти свою жизнь. И действовать быстро.

– Но неужели нельзя как-то остановить ее? Найти, попытаться поговорить? Обратиться в полицию?

– София сейчас одержима своей манией, – взглянув на него поверх очков, объяснил Карл. – Не думаю, что доводы рассудка или чувств могут дойти до нее, находящейся в таком состоянии. При этом она невероятно сильна, умна и изворотлива. Сомневаюсь, что полиция здесь поможет. Можно поймать ее, связать, запереть, но она найдет способ выбраться и довести начатое до конца. У вас нет другого выхода, Беркант. Уезжайте!

Аэропорт Касабланки представлял собой огромное, светлое и крайне запутанное строение. Беркант, рассеянный после пережитого ужаса и многих бессонных ночей, отстал от пассажиров, с которыми летел вместе, свернул куда-то не туда и вскоре оказался в пустынном мраморном коридоре, залитом мертвенным голубоватым светом, без дверей и без окон. Он бросился вперед, затем назад, беспомощно заметался, чувствуя, как лишь слегка улегшаяся паника снова поднимает голову. Что, если все это – продолжение кошмара? Если никакой Карл к нему не приходил, был всего лишь очередной галлюцинацией? Или нет, приходил, но сам был преследующим его маньяком, и это – очередная ловушка, из которой уже не выбраться?

«Спокойно… Спокойно…» – мысленно твердил он сам себе. Прислонился к стене, выдернул из кармана взятый в самолете бумажный пакетик и принялся часто-часто дышать в него, как видел в кино. Вроде бы стало полегче, и в голове прояснилось. Беркант снова двинулся вперед, надеясь найти хоть какую-то дверь или встретить кого-нибудь из работников аэропорта. И в конце концов все же как-то сумел выбраться к паспортному контролю. Похождение его заняло очень много времени, все формальности выполнялись крайне долго, и каждого человека рассматривали едва не минут десять. Беркант весь извелся, пока ждал своей очереди.

Получив на ленте рюкзак, в который впихнул самое необходимое – смену белья и пару футболок, – он закинул его на плечо, обменял деньги на местную валюту и вышел на улицу, в душное марево. Телефон и ноутбук Карл посоветовал ему не брать – сказав, что София наверняка проникла в его гаджеты и отслеживает все, что с ним происходит. Это было похоже на правду, по крайней мере объясняло, почему с его аккаунта были отправлены фотографии Шерилл Кент. Кошмар какой! Беркант леденел от ужаса, понимая, что повредившаяся рассудком женщина имела доступ ко всей его переписке, могла строчить сообщения от его имени, копаться во всех его маленьких грязных секретах. И в то же время не мог отделаться от благоговейного, восхищенного страха, охватывавшего его при мысли о масштабе личности, уме, силе, коварстве этой русской. Как же он не разглядел ее? Как же не понял? А может быть, этот чертов немец был прав? Может быть, он сам, подсознательно, шел к ней на заклание, то ли из подспудного стремления к самонаказанию, то ли из отчаянного желания снять с себя, слабого, запутавшегося, уставшего, ответственность за собственную жизнь?

Он помотал головой, отгоняя навязчивые мысли. Зачем теперь перебирать это все, копаться в подсознании? Этим ничего не изменишь, его задача сейчас – удрать, забиться в угол, как таракану, в жалкой надежде, что София его не найдет. Ей и без того уже практически удалось растоптать его. Страшно подумать, в кого он превратился.

Беркант огляделся по сторонам в поисках такси. Скользнул взглядом по тянувшим из-за ограждения мясистые листья короткоствольным пальмам, по помутневшему от жары синему горизонту. Кажется, вон там, слева, желтели автомобили…

Вдруг кто-то громко и резко произнес что-то у него за спиной. Беркант дернулся, едва не уронил на землю рюкзак. Сердце подскочило, тяжело ударилось о ребра и зашлось в груди. Обернувшись, он увидел перед собой закутанную в черное маленькую фигуру. В небольшом просвете между полотнищами торчал тонкий крючковатый нос и горели странным огнем окруженные сеткой глубоких морщин глаза. Старуха…

Она ткнула в Берканта узловатым пальцем и закаркала что-то по-арабски. Язык этот он почти не знал, но отчетливо расслышал в ее бормотании одно из немногих известных ему слов: эльмоут – смерть.

В ужасе отпрянув от старой ведьмы, Беркант бросился прочь, в противоположную от стоянки такси сторону.

* * *

Бедный ягненочек решил сбежать от нее. София поняла это сразу, как только программа, зеркалящая его айфон, передала ей смс: «Регистрация на рейс 277 Стамбул – Касабланка открыта». Какая Касабланка? Откуда?

Она тут же принялась методично перелистывать всю вчерашнюю и позавчерашнюю переписку Берканта и лишний раз убедилась, что в ней и намека не было на скорый отъезд. Что же ты такое задумал, жалкий затравленный зверек? Неужели ты и правда веришь, что тебе удастся уйти?

Он так смешно трепыхался все это время. Бегал в полицию, к адвокату. Даже замки в квартире сменил. Конечно же, ничего из этого не помогло – в полиции ему не поверили, а она, воспользовавшись его отсутствием, снова подослала к его квартиру специалиста по изготовлению ключей, предварительно опять при помощи Кристофера временно выведя из строя камеру наблюдения в подъезде.

Что же это ее старенький мальчик задумал теперь?

Ясно было, что Беркант купил билет на самолет, вылет которого должен произойти через сутки – регистрация открылась за двадцать четыре часа. Но платил он за него не с карточки, иначе София видела бы транзакцию. Значит, выложил наличные? А почему? И кто, интересно, ссудил этому нищему такую сумму?

В задумчивости она подняла к глазам бинокль. В квартире Берканта все было по-прежнему. Сам он, облаченный в засаленные, оттопырившиеся на коленях брюки, лежал перед телевизором и рассеянно щелкал каналы. Она мимолетно подумала, не написать ли ему про эти брюки в следующем письме, мол, что же ты, друг мой, совсем перестал за собой следить? Но тут же оборвала себя. Тут вырисовывалась проблема посерьезнее брюк.

Итак, почему Беркант мог решить расплатиться наличными? Почему он нигде и словом не упомянул, что куда-то собирается? Вывод напрашивался один: он уже понял, что за ним следят, и занялся подготовкой побега. Очевидно, смекнул, что кто-то имеет доступ к его телефону и компьютеру, потому и не стал засвечивать платеж. Но того, что авиакомпания пришлет смс, не учел.

А ведь она просто чудом не упустила его. Как же это он догадался, ведь весь ее план был точно рассчитан на то, чтобы заставить его сомневаться в собственной адекватности, лишить здравого рассудка. И ей это почти удалось. Может быть, ему кто-то подсказал?

София, нахмурившись, принялась вспоминать, с кем контактировал Беркант за последние несколько суток. И сообразила вдруг, что накануне ночью у него кто-то был. Она ведь видела, как он, очнувшись после обморока, на карачках пополз в прихожую, которая не просматривалась из окна. А затем, вернувшись, задернул шторы. Кто-то приходил к нему, кто-то, кто поверил в преследование, проанализировал ситуацию и явился помочь Берканту, посоветовав скрыть их беседу от посторонних глаз. Кто же это мог быть таким проницательным? И почему именно после его визита Брегович задумал тайную поездку? И не связано ли это с настойчивыми звонками доктора Карла, на которые она отказалась отвечать?

Ведь Густавсон знал имя и фамилию ее жертвы, она сама ему их назвала. Что, если в беспринципном мозгоправе вдруг взыграла совесть и он примчался предупредить Бреговича? Найти его было бы несложно…

Действовать нужно было быстро, и София, подключив к делу айтишника Кристофера, вскоре выяснила, что на имя доктора Карла Густавсона действительно некогда был куплен маленький домик в маленькой Марокканской деревушке Агдур, бывшем поселке городского типа, находящемся в районе горного пригорода Марракеша.

Вот, значит, как. Очевидно старый лис, знающий ее как облупленную, и разработал весь этот план. Вручил Берканту ключи, выдал денег на билеты, повелел в ближайшие дни изображать апатию, чтобы не вызвать у нее подозрений, а в нужный момент просто смыться.

Как же так, доктор Карл? Сами же говорили, что ум у меня острый и изворотливый, неужели же думали, вам удастся меня провести?

Однако же все это означало, что Беркант теперь знает, кто скрывается за анонимом. Что ж, тем лучше. Давно пора было сбросить маски.

Выяснив все, что ей было нужно, София тут же развернула деятельность. Нужно было опередить Берканта, нанести упреждающий удар. Для начала София зафрахтовала частный джет, выложив за срочную аренду воздушного судна бешеные деньги, но все же сумев договориться о скорейшем перелете в Марракеш. Затем сделала пару звонков недавним арабским партнерам, объяснив, что приезжает в Марокко на три дня, на браконьерскую охоту в район Атласских гор, и попросив организовать для нее все необходимое. Нет, ни встреча, ни охрана, ни провод-ник ей не нужны. Этим всем она озаботится сама. А вот если в какой-нибудь лавочке в Марракеше ее будут ждать заправленный и готовый к использованию мощный мотоцикл, а также охотничье ружье и прибор ночного видения, благодарности ее не будет предела. Удивления эта ее идея ни у кого не вызвала, партнеры, конечно, наслышаны были о крутом нраве и адреналиновых увлечениях хозяйки «EL 77». А потому, в надежде на уступки при следующих рабочих контактах, обещали сделать все в лучшем виде.

И не подвели. К середине следующего дня она уже оказалась в крохотном магазинчике на улице Марракешской медины, настоящей пещере Али-бабы, заполненной резными шкатулками, замысловатыми светильниками, кованой посудой, разноцветными расшитыми подушками, тканями, пряностями, травяными мазями и прочими марокканскими сокровищами. Облаченный в голубое одеяние старый торговец, к которому София обратилась по-французски, объяснив, кто она такая, достал из-под стойки и протянул ей упакованное в чехол гладкоствольное охотничье ружье с полированным деревянным прикладом. София внимательно осмотрела его, проверила запас патронов, торговец же вывел ее на задний двор лавчонки, где Софию поджидал могучий хромированный Harley Davidson.

Поблагодарив хозяина магазинчика за помощь и стяжками приторочив к багажнику огромный саквояж, в котором поместились и ружье, и прибор ночного видения, и привезенные Софией с собой вещи, она вскочила в седло, включила навигатор и понеслась по напоминающим запутанную паутину узким улочкам Медины. Кварталы «красного города», названного так за оттенок стен глинобитных зданий, кишели местным рабочим людом – ювелирами, обувщиками, продавцами пряностей и посуды. В плавящемся от жары, пропитанном ароматами пряностей и благовоний воздухе звенела разноязыкая речь. София ловко лавировала по запруженным переулкам, уворачиваясь от облаченных в джильбабы (длинные хламиды с капюшонами) и бабуши (узконосые кожаные тапки) прохожих, тормозя перед нагруженными фруктами телегами, которые волокли за собой приземистые послушные ослики.

Затем навигатор вывел ее к толстым красным крепостным стенам, за которыми заканчивался старый город. Проехав сквозь каменные ворота, София оказалась среди современных городских кварталов, а вскоре уже покинула пределы Марракеша.

По обочинам дороги теперь тянулась залитая солнечным светом пустыня – бескрайняя, бесконечная, древняя, как сама земля. Песчаные барханы переливались всеми оттенками оранжевого, бурого, золотистого, изредка на горизонте показывались верблюжьи караваны, погоняемые берберами, закутанными в разноцветные, развевающиеся на горячем ветру одеяния. Мелькали каменные колодцы – заброшенные и все еще предлагающие усталым путникам глоток воды. София старалась не смотреть по сторонам. Эти пропитанные поразительной красотой природы картины навевали совершенно ненужное ей сейчас умиротворение. Она же должна была собраться и действовать.

Добраться до места хотелось быстрее, и София почти не останавливалась по дороге. Лишь пару раз заправляла мотоцикл и выпивала стаканчик кофе на пустынных, засыпанных песком заправках. Солнце уже начало клониться к горизонту, горячее дыхание пустыни ослабело, и барханы теперь были залиты мягким розовым полусветом.

К нужной ей деревеньке Агдур София подъехала к вечеру. Все тело ломило от долгой дороги и напряженной позы. Она спрыгнула с мотоцикла, размяла ноги и, оглядев строй низких каменных домов кремового цвета, с крошечными, аркой вырезанными окнами под самой крышей, отправилась искать, где можно остановиться на ночлег. Старик-марокканец с узким, темным от загара лицом, одетый в странный серый халат с остроконечным капюшоном, прошамкал беззубым ртом несколько фраз на ломаном французском и кивнул Софии на крошечную пустую комнату своего дома, все убранство которой ограничивалось пестрыми циновками на полу. Если появление в этой глуши городской женщины на мотоцикле и удивило его, он никак этого не показал.

Та припарковала мотоцикл так, чтобы его не видно было с дороги, отцепила от багажника и перетащила в отведенную ей келью рюкзак с минимальным набором необходимых вещей, ружье и прибор ночного видения оставив на месте, а затем вышла из дома, чтобы найти нужную ей хижину. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, и лежащая за деревней древняя могучая пустыня постепенно остывала, в последний раз за эти сутки радуя глаз путешественника своим расплавленным золотом. Дневная жара спадала, поднимался холодный, пронизывающий ветер, и Софии пришлось опустить на лицо темные очки, чтобы песком не посекло глаза. Домик Карла располагался на самой окраине деревни. Приютивший ее старик сразу же показал ей жилище старого немца. Такой же, как и все остальные хижины здесь, выделялся он разве что тем, что под крышей темнела «коробка» кондиционера. Интересное, однако, убежище выбрал себе доктор Густавсон. А впрочем, когда по долгу службы целыми днями копаешься в человеческих головах, наверное, нет лучшего отдыха, чем возможность забиться в самый дальний уголок земли и неделями никого не видеть.

София обошла пустовавший домик по периметру, осмотрела двор, маленьким карманным аппаратом сфотографировала все двери и окна. Затем подошла к входной двери, достала из кармана набор универсальных ключей и принялась подбирать нужный. Как она и рассчитывала, замок оказался несложный, и ей легко удалось открыть дверь. Деревня Агдур заселена была потомками берберов, народа горделивого и не слишком любопытного. Видимо, поэтому никто из местных жителей не выказал никакого интереса к тому, зачем эта странная чужачка трется возле дома пожилого доктора. Наверное, здесь не принято было лезть в чужие дела, а может Густавсон нередко присылал сюда каких-нибудь своих знакомых. Как бы там ни было, София осмотрела дом, снова сделала несколько фотографий. Отлично, две комнаты и кухня. Подвала нет. Электричество от генератора. Задняя дверь ведет прямо в пустыню.

Что ж, замечательно. Самое подходящее место, чтобы разыграть последний акт этой затянувшейся пьесы.

София взглянула на часы. По ее подсчетам Беркант должен был прибыть к завтрашнему вечеру. У нее еще оставалось время на подготовку.

Ты так хотел, чтобы кто-нибудь, кто поймет тебя, поверит, полюбит больше самого себя, взял тебя за руку одной непроглядной стамбульской ночью. Прижал бы к себе и выдернул из лап снедающих тебя кошмаров. Рассеял сильной ладонью гашишный сумрак перед твоими глазами, сдернул алкогольную пелену и вернул тебе смех и радость и растраченную невинность.

А я… Как я любила тебя – и твои слезы, и твои протянутые в безмолвной мольбе руки, и твое отчаяние, и твою надежду, с которой ты смотрел на меня. Я любила тебя так, как мать может любить свое дитя – безоглядно, слепо, навсегда. И сейчас, задайся я целью вспомнить, какова же была наша страсть, было ли в слиянии наших тел нечто фантастическое, то, о чем пишут в романах, я не смогу напомнить себе детали. Я не смогу, Беркант.

Сквозь эти месяцы я пронесла воспоминание о твоих глазах, руках, голосе, смехе, твоей боли, твоей измученной голове, бессильно лежащей у меня на плече. Я помню лишь детали, самые главные, самые чистые, еще не замутненные твоей уничижительной бравадой.

Я помню тот миг, когда поцеловала тебя. Меня закружило в водоворот бесконечной любви к тебе, не стало ни времени, ни расчета. Я хотела одного – погрузиться в тебя, впитать твой запах, твои мысли, стать тобой… и никогда не отпускать твоей руки, никогда.

Ведь мне было всего тридцать пять лет, Беркант. Когда я умерла, мне было всего тридцать пять лет. Ненависть обожгла мои вены, лишила рассудка, твое предательство убило меня. А ведь я, как и ты, просто хотела быть любимой.

Жить часто бывает больно, Беркант. Больно терять, больно стареть, больно ненавидеть того, кого так хочется любить. Прости, мысли путаются, наверное, я нахожусь сейчас в наивысшей точке отчаяния… Я прощаюсь с собой, прощаюсь с тем, что было мне так дорого совсем недолго, но тем не менее сумело меня изменить. Сделало мудрее, терпимее и слабее, а затем уничтожило. Я прощаюсь с тобой, моя единственная любовь, с тобой, кого так долго искала, кого ждала всю жизнь. Прощай, Беркант! Прощай…

* * *

Грузовик трясся и подпрыгивал на ухабах. Беркант успел уже несколько раз больно удариться о края кузова и теперь бережно прижимал к груди пораненную руку со сбитыми в кровь костяшками. Испугавшись той ведьмы в черном, он рванул куда-то не туда, запутался, заблудился и в панике кружил вокруг аэропорта по незнакомой местности, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь транспорт. Там ему и встретился закутанный в застиранные тряпки араб, каким-то чудным образом умудрившийся уговорить его воспользоваться его услугами. Несмотря на то что в каждом своем резюме Беркант указывал, что бегло говорит по-французски, на самом деле он этим языком не владел, знал всего лишь несколько слов. И потому объясниться с местным населением, в большинстве своем не знающим английского, но прилично изъясняющимся по-французски, ему оказалось проблематично. Араб этот пытался разговаривать с ним то ли на берберском, то ли на марокканском, Беркант и сам не понял. Просто ткнул в точку на карте, выданной ему Карлом, мужчина закивал, разулыбался и махнул ему в сторону припаркованной неподалеку машины.

Теперь, сидя в кузове, задыхаясь от жары и кое-как пытаясь укрыться от палящего солнца дырявым платком, который бросил ему водитель, Беркант в ужасе гадал, как мог согласиться на такое. Она действительно свела его с ума, подорвала рассудок. Она, София… Он никогда не думал, что это имя будет отзываться внутри таким страхом. Измученный, потерявший сон, изгнанный отовсюду, преследуемый, он уже не способен был принимать взвешенные решения, в каждом встречном видел врага, нанятого ею помощника, за каждым поворотом ему мерещилась ее тень. Почему, почему он не взял такси? Как мог согласиться трястись в кузове какого-то дикого марокканца? А что, если тот как раз и везет его на заклание? Что же ему делать, что?

Он снова и снова прикладывался к купленной в аэропорту бутылке минералки, но от каждого нового глотка его только сильнее бросало в пот. Футболка на спине уже вымокла насквозь. И Берканту казалось, что он весь провонял потом, соляркой и еще какой-то дрянью.

Карл сказал ему, что, выпустив Софию из клиники, продолжал издали следить за ней, а также за человеком, на котором она помешалась, – то есть за ним, Беркантом. И, заметив по сообщениям в прессе, что вокруг его имени началась какая-то возня, сразу же заподозрил неладное. Уверенность его подкрепилась еще и тем, что примерно в это же время София исчезла. Перестала появляться в офисе, временно передав все дела заместителю, не показывалась в собственной квартире. Тогда Карл понял, что допустил ошибку, что София вышла на тропу войны, и незамедлительно вылетел в Стамбул, чтобы предупредить ее жертву.

– Но как же вы могли ее отпустить? Как, если видели, что она больна? – вскричал он тогда.

Густавсон же, этот псведоврач, не стесняющийся ставить свои жестокие эксперименты на живых людях, лишь пожал плечами.

– Я не всегда придерживаюсь в своей работе так называемой врачебной этики. Мне показалось, что София – случай особый, и в стенах клиники мне ей не помочь. Я по-прежнему уверен, что спасти себя сможет только она сама, дойдя в своей одержимости до какого-то предела.

– Что же, вы так легко решились пожертвовать жизнью одного человека в пользу другого? – охнул Беркант, со страхом вглядываясь в ледяные пронзительные глаза немца.

– Как видите, нет, – развел руками тот. – Я ведь приехал к вам на помощь. Ну да хватит лирики, давайте определимся, как вам спасти свою шкуру. Хотя бы попытаться.

Может быть, он и ему зря доверился. Может быть, Карл выступал с Софией заодно и сейчас незримо вел его к жуткому финалу. Но что было делать, к кому броситься за помощью, Беркант не знал. Будь в его жизни хоть один человек, которому он мог бы доверять, все сложилось бы иначе. Мать, лучший друг, Саадет, в конце концов. Но он сам оттолкнул и распугал всех, кто был хоть сколько-нибудь к нему расположен. И София, София… Ведь рядом с ней он чувствовал себя так спокойно, как ни с кем больше. Ведь тогда, весной, у него появилось вдруг ощущение, что он наконец встретил женщину, в чьи руки смог бы отдаться, которой мог бы поведать все свои страхи, все горести и комплексы. И она не оттолкнула бы его, она бы поняла и приняла. Не зря ведь той ночью он, проливая пьяные слезы, умолял ее никогда не бросать его.

Что случилось бы, не поддайся он тогда своим внутренним демонам, не сделай все возможное, чтобы оскорбить и прогнать ее? Возможно, никакой беды не случилось бы. Душевная болезнь не забрала бы власть над Софией, он не бежал бы сейчас неизвестно куда, запуганный, загнанный в угол.

Что, если все случившееся с ним закономерный итог его жизни – грязной, неправедной? Жизни, в которой он слишком часто причинял людям боль либо из чистого любопытства и азарта, либо пестуя какие-то свои внутренние комплексы? Что, если это тот самый шайтан из детства, которым пугала его мать, явился за ним, приняв обличье обиженной им женщины? У него ничего больше нет, не за что ухватиться. Все погибло – карьера, работа, положение в обществе, связи с людьми. Он совершенно один, и ему не к кому обратиться за помощью. Так, может быть, он все это заслужил?

Беркант в отчаянии закрыл лицо руками. Грузовик снова подпрыгнул на кочке, и Беркант с размаху влетел плечом в стенку кузова.

Очертания нужной ему деревеньки показались ближе к вечеру. Дорога оказалась долгой и изматывающей. Пару часов назад Беркант, совсем ошалев от голода, смог все же докричаться до водителя и жестами объяснить, что ему срочно нужно перекусить. Тот, покивав, завез его в крохотную забегаловку, расположенную в небольшом поселке, и там Беркант отведал таджина из курицы и местного зеленого чая с мятой. Остаток пути после этого прошел как-то легче, хотя Беркант по-прежнему мучился от жары, вони и собственных тревожных мыслей.

И вот наконец разглядел впереди нечто знакомое. Сличил увиденное с фотографией, которую дал ему Карл, и осторожно застучал разбитой рукой в кабину грузовика:

– Стой! Тормози! Мы на месте!

Он кое-как выбрался из кузова, спрыгнул на асфальт, и из-под ног тут же поднялось облачко песка. Водитель, вылезший из кабины, заболтал что-то на своем языке, жадно посверкивая глазами и протягивая к Берканту сухую мозолистую ладонь. Кажется, намекал, что дорога вышла слишком длинная, с непредвиденной остановкой на обед, и хорошо бы добавить денег. Беркант поначалу не хотел доплачивать, но араб так настойчиво твердил что-то и наступал на него, что в конце концов он пошарил по карманам рюкзака и сунул тому пару измятых дирхам. Черт с ним, только пусть отстанет.

Тут водитель радостно улыбнулся, вякнул что-то довольное, сел обратно в машину, и вскоре та уже развернулась и поехала прочь, поднимая за собой тучи песка. Оставшись один, Беркант огляделся по сторонам и внезапно почувствовал, как от страха подкашиваются колени.

Местность была голая, выжженная солнцем. У дороги топорщили ветки какие-то страшные, кривые, почти безлиственные кусты. Деревня, которую описал ему Карл, представляла собой несколько рядов маленьких, одноэтажных каменных домов под плоскими крышами. Бежевые, они практически сливались по цвету с песком и встающими чуть позади приземистыми пологими горами. Людей не было видно. Лишь какой-то облаченный в серый халат с остроконечным капюшоном старик с реденькой, тронутой сединой бородой вышел на крыльцо и уставился на Берканта маленькими угольно-черными глазками.

Куда он приехал? Что он будет делать тут, совершенно один? Здесь ведь даже и на помощь не позвать, если что… Это все Карл, конечно, Карл! Он нарочно его сюда заманил. Он заодно с Софией. Как же он мог попасться на эту удочку? И как теперь выбираться?

– Эй, постой! – отчаянно крикнул Беркант уносящемуся прочь грузовику.

Но водитель, конечно, уже не услышал его за ревом мотора. Беркант побежал было за машиной, но уже через несколько секунд понял, что это бесполезно. Тогда он вернулся, прошагал к все так же глазеющему на него старику и заговорил – медленно, пытаясь жестами объяснить, что ему нужно:

– Отец, как мне уехать отсюда? Как вернуться в Касабланку? Мне нужно обратно. Обратно, понимаешь?

Дед лишь молча смотрел на него, затем вдруг растянул темные тонкие губы в широкой улыбке, продемонстрировав редкие зубы, и покачал головой. А затем пробормотал что-то – видимо, на ломаном французском, которым Беркант не владел. От щербатого оскала старика ему стало совсем жутко.

Отшатнувшись, он снова сверился с фотографией, нашел глазами нужный дом и зашагал к нему, уверяя себя, что сейчас нужно отдохнуть с дороги. А завтра, завтра утром он обязательно что-нибудь придумает. В конце концов, просто пойдет вдоль по шоссе, надеясь, что мимо проедет какая-нибудь машина и подберет его.

Дом встретил его тишиной и запахом запустения. Сбросив на пол рюкзак, Беркант первым делом решил подключить генератор, как учил его Карл. Скоро стемнеет, ему нужно электричество. Но то ли он что-то делал не так, то ли генератор вышел из строя, однако запустить его так и не удалось, несмотря на то что Беркант промаялся почти час. Солнце за это время окончательно опустилось за горизонт, пустыня – Беркант наблюдал за этим из окна – сначала налилась теплым оранжевом светом, а затем постепенно начала остывать и менять окраску, становясь то багровой, то фиолетовой. Подул ветер, закручивая песчаные смерчи, покатилось, подпрыгивая на кочках, перекати-поле, страшно заухала над домом какая-то ночная птица.

Мебели в доме было мало, и Беркант, опустившись на вытертую циновку, привалился спиной к стене и сжал лоб руками. Он один, совсем один. Связи с цивилизацией никакой, света нет, телефона нет. И где угодно мог притаиться человек, задумавший его убить. В любом из этих домишек, за углом, за песчаной дюной. Берканту казалось, он чувствует на себе взгляд Софии, пристальный, непримиримый. Он помнил, как она когда-то смотрела на него, склонив голову к плечу, а ему казалось, что в голове у нее, как в новейшем компьютере, бегут какие-то цифры, вычисляя и предоставляя хозяйке отчет о самых потаенных глубинах его личности. Жутко было представить себе, что она и сейчас откуда-то так же смотрит на него, только теперь в глазах ее плещется одна слепая ненависть.

Берканта заколотил озноб. То ли это пустыня остывала в ночной мгле, то ли сказывалось нервное напряжение. Он подтащил к себе плед, которым была застелена низкая лежанка, укутался, оставив торчать наружу только голову. В смежной комнате вдруг что-то стукнуло, зашуршало. Беркант в ужасе вскочил на ноги, чувствуя, как подгибаются колени, зачем-то вцепился в собственный рюкзак, хотя и ясно было, что оружие из него жалкое. Внизу метнулась черная тень, и из дверного проема навстречу ему вдруг вышла кошка.

Переведя дух, Беркант без сил снова опустился на пол. По спине его тонкими струйками тек пот. Всего лишь кошка… Откуда она взялась в доме, который много месяцев простоял закрытым? Может, он сам забыл запереть дверь?

Кошка остановилась против него и сияла из темноты изумрудными глазами. Стараясь унять бешено колотящееся в груди сердце, Беркант тихо позвал ее:

– Кис-кис-кис.

Кошка с минуту просто смотрела на него, потом медленно подошла, потерлась о ногу. Но стоило ему протянуть руку и дотронуться до ее покрытой бархатистой шерстью головы, как проклятая тварь вдруг извернулась и впилась ему в ладонь маленькими острыми зубами. Беркант взвыл, отшвырнул от себя животное и запрыгал на месте, матерясь от боли. Руку пекло, словно огнем. Он огляделся по сторонам, снова выругался, вытащил из рюкзака носовой платок и кое-как перемотал ладонь. Что за идиот? Как он поехал в такую глушь, не захватив с собой хотя бы маленькой аптечки?

Ладно, прежде всего нужно выгнать отсюда эту дикую идиотку. Напрягая зрение, чтобы хоть что-то рассмотреть в темноте, Беркант огляделся по сторонам, но кошка уже куда-то исчезла. Будто бы просто растворилась во тьме, из которой до этого появилась.

Прокушенная рука болела нещадно. Беркант прижал ее к груди, тихо баюкая, снова опустился на пол и вдруг заплакал. Отчаянно, горько, всем телом сотрясаясь от рвущихся из груди рыданий. Он сдохнет здесь, как она и предрекала. Сдохнет совершенно один, загнанный, измученный, потерявший все. И никто, ни один человек на всей земле, не вспомнит его добрым словом. Никто не спасет…

– Что тебе еще нужно? – выкрикнул он в кромешную ночь, и голос, эхом отразившись от стен, разнесся по пустынному дому. – Что? Посмотри на меня, тебе все мало? Ты выиграла, выиграла…

Ответа не было. Темнота словно смеялась над ним или, может, наблюдала, затаившись, с отстраненным исследовательским интересом.

Горло пересохло от слез, Беркант нашарил в рюкзаке бутылку воды, поднес к губам и вдруг в панике отбросил ее прочь. Что, если она уже и туда успела что-то подмешать? Если ему здесь начнет мерещиться, что стены на-двигаются на него и, рассыпаясь, заваливают камнями?

В углу что-то заскрипело, и Беркант с трудом различил, как медленно приоткрылась дверца старого рассохшегося шкафчика. Что там, господи? Что? Ничего не произошло, дверца, видимо, приоткрылась от сквозняка, но Беркант все равно в панике метнулся в сторону, стукнулся всем телом о стену и, воя, повалился на лежанку.

– Прости меня, – трясясь, хрипло прошептал он в пахнущую затхлостью тонкую расшитую подушку. – Прости, София! Я не хотел, я… – Рыдания душили его, и Беркант, закрыв лицо руками, чувствуя губами солоноватую кровь, сочащуюся из раны сквозь платок, сбивчиво бормотал: – Прости… Пощади меня… Умоляю тебя, пощади…

Видимо, он заснул. Просто отключился от нервного потрясения, а очнулся от странного щекотного ощущения на коже. Будто муха села ему на лоб и теперь потирала лапками. Открыв глаза, Беркант понял по заливавшему комнату серебристо-мертвенному свету, что уже взошла луна. В доме стало светлее, но менее страшно от этого не сделалось. Наоборот, в этом призрачном сиянии ему показалось, что он провалился в какой-то иной мир, может быть, царство мертвых, из которого нет возврата.

Стараясь хоть как-то взять себя в руки, вернуть самообладание, чтобы дотянуть до утра, Беркант попытался смахнуть назойливое насекомое. Провел по лбу пальцами и охнул, ощутив под ними что-то куда более крупное. Сев на лежанке, он поднес руку к глазам и заорал от ужаса. На тыльной стороне его ладони сидел огромный черный паук, перебирая мохнатыми ножками. Беркант дернул рукой, отшвыривая его, но тут же почувствовал легкое прикосновение к другой руке, к груди, к бедру. Содрогаясь от страха и отвращения, он вскочил с постели и снова закричал. Пауки были везде, по всей лежанке, ползали, перебирались через складки пледа, тельца их поблескивали в лунном свете. Беркант принялся судорожно водить руками по телу, стряхивать их с себя, выбивать из волос, из одежды. Он не знал, ядовитые они или нет, но от одного ощущения этих тварей на коже, зудело все тело.

Оставаться в этом дьявольском доме было нельзя. Задыхаясь от ужаса, он метнулся к двери, поскользнулся на вылившейся из отброшенной бутылки лужице воды, упал, расшиб колено и, припадая на одну ногу и отчаянно воя, выскочил из дома.

Деревня лежала во тьме, как вымершая. Не видно было ни одного огонька, никаких признаков человеческого присутствия. Беркант заметался в панике, не понимая, куда бежать, где искать спасения. Нужно к дороге. К дороге, да! Она, по крайней мере, куда-то ведет. Там может проезжать кто-то.

Спотыкаясь, он кинулся к узкому проему между домами, чтобы выбраться на шоссе. И в ту же секунду от одной из стен отделилась черная тень, и знакомый голос произнес негромко и ласково:

– Ну здравствуй, Беркант!

Вот оно – с поразительной четкостью вдруг понял он. Вот оно. Самое страшное.

Развернувшись на месте, Беркант опрометью бросился в другую сторону, туда, где сияли в лунном свете округлые очертания гор. Туда, где начиналась пустыня. И тут же услышал у себя за спиной хриплый рев мотоцикла.

* * *

Когда Беркант упал в первый раз, София поняла, что осталось недолго. Это, в общем-то, и так было понятно. Она отлично поработала над ним еще там, в Стамбуле. Здесь же одиночество, незнакомая местность, взвинченные нервы, ну и несколько последних ее сюрпризов (испорченный генератор, обеспечивший кромешную темноту в доме, отловленная тут же, в деревне, полудикая кошка, картонная коробочка с пауками, прикрепленная скотчем к изголовью кровати с обратной стороны) только довершили начатое.

В потусторонней зеленоватой дымке, которой представлялась окружающая действительность через окуляры прибора ночного видения, заметно было, как он постепенно слабеет, оступается, как подкашиваются его ноги. Бежать по ведущей сквозь барханы узенькой, полузасыпанной песком тропке нелегко. Было бы проще, если бы вечером прошел дождь, но дождя не было, наоборот, погода, на ее счастье, стояла засушливая. Она знала, что Беркант, измученный, доведенный до паники, находящийся на грани безумия – или давно уже шагнувший за эту грань, долго не продержится.

Она нарочно не развивала большую скорость, иначе погоня закончилась бы слишком быстро. Нет, пускай ее жертва побегает, побалансирует на грани ускользающей надежды, она же будет следовать за ним неотступно, дышать в затылок, чтобы он ни на секунду не останавливался.

Мотоцикл шел ровно, взрывая ночную тьму низким мягким рыком. Луну, еще недавно освещавшую лежащую впереди страшную голую пустыню, заволокло тучами. И весь мир для Софии сузился до размеров мелькавшей впереди хрупкой тонкой фигуры.

Кровь стучала в висках, в венах вскипал азарт волка, наконец вырвавшегося из клетки, спрыгнувшего с ее плеча, вышедшего на охоту, взявшего след добычи и ощутившего зов древнего природного инстинкта. Нагнать, повалить, вонзить клыки в трепещущее горло и вкусить сладкий вкус крови. Почувствовать, как жертва бьется под тобой и как вдруг обмякает, смиряется со своей участью и в последнюю секунду смотрит на тебя стекленеющими глазами, смотрит, словно признавая за тобой право забрать ее жизнь и добровольно, даже любовно отдавая себя тебе.

Он, Беркант, понял теперь, на кого осмелился скалиться. Понял, какого беспощадного хищника разозлил. Он знает, что пощады не будет, но все еще бежит, бежит, глупый. Оступаясь, прихрамывая, припадая то на одно, то на другое колено, бежит из последних сил, оттягивая сладкий миг полной капитуляции. Бедненький загнанный ягненочек, жертвенная овечка. Сдайся же, смирись, подставь свою тонкую содрогающуюся шею.

Каждый раз, когда Беркант падал, в груди у Софии словно что-то надрывалось, трескалось, мертвенным холодом разливалось внутри, но она, жадно вдыхая бьющий в лицо ветер, не желала обращать на это внимания. Снова гнала и гнала вперед, упиваясь азартом травли. И когда он наконец рухнул в последний раз, запутавшись ногой в комке сухих трав, что разносил по земле ветер, забился на песке, еще силясь подняться и уже не в состоянии это сделать, в груди у нее одновременно вспыхнул восторг победы и разверзлась черная дыра отчаяния.

Заглушив мотор, София спрыгнула с мотоцикла и медленно, не торопясь подошла к скорчившемуся на песке Берканту. Тронула носком ботинка его ногу, затем присела на корточки, откинула с головы прибор ночного видения и вгляделась в проступавшие из темноты черты. Она давно не видела его так близко, и вид лица его – осунувшегося, с ввалившимися щеками, с обметанными лихорадкой губами – отозвался болью внутри и в то же время вызвал всплеск мрачного удовлетворения.

– Как невежливо, – проговорила она, качая головой. – Я проделала такой путь, чтобы мы наконец встретились, а ты убегаешь. Как некрасиво, Беркант.

– София, – прохрипел тот, глядя на нее расширенными от ужаса глазами. – София, прошу тебя… Я не хотел, я не знал… Не убивай меня, умоляю.

– Это невозможно, дорогой мой, – оскалив зубы в улыбке, произнесла София. – У каждой пьесы должен быть свой финал, ты ведь сам знаешь. – С этими словами она выхватила из кармана куртки давно заготовленный тонкий трос и резким точным движением обвила его вокруг лодыжек Берканта. – Бывает зверь свиреп, но и ему знакома жалость. Нет жалости во мне, а значит, я не зверь[2]. Жаль, что мне приходится произносить эти слова за тебя. Думаю, ты был бы великолепен на сцене в роли Ричарда Третьего. Ты ведь именно о ней всю жизнь и мечтал, правда?

Беркант задергался, забил ногами, снова попытался встать, но София лишь крепче стянула путы, закрепив их стальным альпинистским карабином.

– Не нужно, дорогой, – ласково проговорила она. – Просто расслабься и получай удовольствие. Я же говорила тебе, что придумаю для тебя кое-что особенное.

– Отпусти! Отпусти меня, сумасшедшая сука, – в панике заорал Беркант, кажется, только что осознавший, что все кончено, сбежать ему уже не удастся.

Он перекатился на живот, попытался отползти, но София настигла его, надавила прикладом ружья между лопаток, заставляя ткнуться лицом в песок, выкрутила руки и связала и их. Затем, снова перевернув Берканта на спину, почти нежно стряхнула песок с его лица, отвела взмокшие волосы со лба.

– Вот так, – певуче выговорила она. – Хороший мальчик, послушный мальчик. Знаешь, мне даже направлять тебя не пришлось. Ты сам выбрал правильный маршрут. Видишь, вон там, слева, большое дерево. Это парротия. Под ней я подготовила кое-что для тебя. Осталось совсем чуть-чуть. Прокатимся, сладкий мой?

Она поднялась на ноги, достала из рюкзака еще один трос и прицепила его одним концом к багажнику мотоцикла, вторым же – к обвязке, сковывающей лодыжки стонущего Берканта.

– Не бойся, это совсем близко, – пообещала она напоследок и снова вскочила на мотоцикл.

Тот взревел, и София покатила вперед, намеренно не развивая большую скорость, изредка оглядываясь через плечо и проверяя, волочится ли за ней по песку привязанный к машине Беркант.

До нужного места они добрались через несколько минут. София, вновь заглушив мотор, подошла к Берканту, который, корчась и надсадно кашляя, отплевывался от засыпавшего во время поездки рот и нос песка. София, наклонившись, отцепила трос и, качая головой, уставилась на своего поверженного противника. Внутри саднило, волнами накатывала то темная, страшная радость, то страх, то жалость к этому несчастному, то сшибающая с ног, душащая любовь к нему же. София уже не понимала ничего, не осознавала ни чувств, ни желаний. Знала лишь одно – она хочет, чтобы это закончилось, закончилось раз и навсегда и перестало ее мучить. Закончить же можно было только одним способом.

– Видишь, вот там, под деревом, яму? – хрипло спросила она у Берканта. – Конечно же, не видишь, мой бедный ягненочек, ты ведь не можешь повернуть голову. Но поверь мне, она там есть. Я сегодня выкапывала ее весь день, взгляни, какие натерла мозоли. – Она поднесла к его лицу ладони. – А все для тебя, для тебя, дорогой мой. Чтобы подарить тебе особенный конец. Вот и пригодились мои сильные руки. Помнится, когда-то они так тебе нравились…

– Ты… ты чокнутая, – отплевываясь от песка, прохрипел он.

– Ну как же? Видишь, я прекрасно помню все, что ты мне говорил, – со смешком возразила София.

Присев на корточки, она уперлась руками в тело Берканта, а пятками – в песок и, собрав все силы, толкнула его. И еще, и еще. Беркант заорал, завизжал в ужасе, она же, чуть морщась от надсадного крика, продолжала свое дело. Он оказался тяжелым, этот хлипкий, рано состарившийся мальчишка. А может, слишком уж сильна была в нем жажда жизни. Но ей все же удалось. И после нескольких минут усилий Беркант рухнул в подготовленный для него выкопанный в песке длинный ров.

София, переводя дух, стояла над ним.

– Нравится? Ведь правда же я вырыла для тебя поистине королевскую могилу? Ты же король! Мой повелитель. А я всего лишь твоя верная подданная…

Он же, кое-как повернувшись на бок, вдруг заплакал, зарыдал отчаянно и заговорил, давясь всхлипами:

– Отпусти меня, отпусти, ну пожалуйста. Я знаю все, я знаю про Бориса… Я виноват перед тобой, страшно виноват. Я прошу прощения, я все тебе отдам, сделаю все, что хочешь, только не убивай меня, дай мне жить.

– Не смей произносить его имени, – процедила София и, не слушая больше причитаний, зашагала к мотоциклу.

Отцепив от багажника притороченную к нему лопату, позаимствованную у приютившего ее старика, она вернулась, постояла несколько минут над сотрясающимся от рыданий Беркантом и, копнув землю, сбросила ему на ноги первую горстку песка.

– Ночь на исходе, – произнесла она. – До восхода солнца остается всего час. Тот самый предрассветный час, самый страшный. Ты ведь всегда его боялся, да, милый? Час, когда границы миров размываются и жуткие твари слоняются среди нас, грозя утянуть за собой. Ты знал, что однажды повстречаешь в такой час эту тварь. Я здесь, я перед тобой, бесценный мой. Я проделала этот путь для того, чтобы показать тебе, что все в жизни имеет свою цену и за все приходится платить. За тобой скопилось слишком много неоплаченных счетов, Беркант, и вот теперь настал час расплаты. Не бойся, тебе самому станет легче, когда ты расслабишься, потому что поймешь – самое страшное уже случилось. Хуже не будет. Ты станешь свободным, Беркант, свободным от всех тех страхов, комплексов и навязчивых идей, что мешали тебе жить. Ты ведь уже большую часть их не помнишь, верно? Это сделала я, я подарила тебе эту свободу. Теперь же пришло время заняться самым главным твоим кошмаром – страхом быть похороненным заживо.

– Неееет! – заорал Беркант, извиваясь на дне ямы. – Нет!!! Нет!!!

Но София, не обращая внимания на его вопли, поудобнее взялась за черенок лопаты, чувствуя, как саднят стертые за день ладони, воткнула ее в песок и принялась за дело.

– Признайся, милый, – приговаривала она, снова и снова втыкая лопату в землю, зачерпывая песок и высыпая его на корчащееся на дне рва тело, – тебе очень весело было, когда ты унижал меня, заставлял смотреть, как обнимаешься с другими, придумывал оскорбительные прозвища? Твоя жизнь была так ярка, интересна, наполнена приключениями, романтичными поездками… Тибет ведь очень романтичное место, не правда ли? Но ничего, здесь, смею надеяться, тоже неплохо. Не томи меня, скажи, что тебе понравилось… Я так старалась для тебя, так ждала этого часа… Мечтала о нем, когда меня разрывало на части от боли в больнице, когда хваталась за жизнь в сумасшедшем доме. Разве это справедливо, бриллиантовый мой? Ты жил в свое удовольствие, путешествовал, посещал светские мероприятия, каждый вечер приводил домой новых женщин. А я, брошенная всеми, лишенная всего, переломанная, немая, пыталась выкарабкаться из небытия. Ты ведь не ожидал, что мне это удастся, правда? Но нет, я из живучей породы.

Ног Берканта уже не было видно под толстым слоем песка. Он все еще трепыхался на дне продолговатой ямы, тоненько выл на одной ноте, порой выкрикивал что-то бессвязное, то умолял отпустить его, то принимался грозить. София остановилась на минуту, утерла рукой взмокший лоб и снова взялась за лопату.

– Зато я научилась ценить жизнь. Ощущать красоту и быстротечность каждой ее секунды. Посмотри только, как прекрасен мир вокруг нас. Воздух такой прохладный, такой свежий, словно и не был несколько часов назад пропитан удушающим зноем. Скоро займется заря, начнется новый день. Скажи, тебе не жаль прощаться с жизнью? Такой убогой, такой никчемной, но все же жизнью?

Теперь уже весь торс Берканта был скрыт под песком. На поверхности оставалась лишь его голова. Всего несколько взмахов лопатой, и она тоже исчезнет, окажется навсегда погребенной в этой древней земле. Дыхание его остановится, прекрасные аквамариновые глаза закроются, сердце перестанет биться в груди…

Говорить он уже не мог – то ли сорвал голос, то ли погрузился в прострацию от ужаса. Так или иначе, с губ его больше не срывалось связных звуков, лишь отдельные хрипы и стоны.

София отбросила лопату, присела на корточки и, склонившись к едва живому Берканту, провела ладонью по его мокрому от пота лбу. Он дышал хрипло, с присвистом и смотрел в никуда расфокусированным взглядом.

– Ты такой красивый, – негромко произнесла она. – Я забыла сказать тебе об этом. Ты очень красив. И сейчас, в последние минуты своей жизни, даже красивее, чем раньше. Что ж, мой король, вот и все. Я приготовила для тебя самый величественный, самый царственный саркофаг. Чтобы ты навсегда избавился от страха потерять свою молодость и красоту, чтобы остался в веках таким же неизменно прекрасным.

Наклонившись еще ниже, София прикоснулась растрескавшимися губами ко лбу даже не дернувшегося Берканта. Затем выпрямилась, достала из рюкзака пачку сигарет, закурила и опустилась на песок, чувствуя, как ноют натруженные последними изнурительными часами руки и плечи.

Она уже ничего не чувствовала, ничего не понимала. Почти забыла, где она, кто она, что привело ее сюда. В голове стучало только одно – нужно двигаться, взрывать лопатой песок, высыпать его туда, в темную прогалину. Не оглядываться по сторонам, не слышать звуков, работать, работать, делать свое дело. Зачем? Для чего? Этого она не помнит, не знает. Все закончилось. Нет, еще не закончилось, но закончится скоро. Все идет к финалу, закономерному финалу. Все сбывается, остывает, чернеет и рассыпается прахом. Так правильно. На этом построен мир. Нужно просто делать свою работу, методично делать свою работу – и все станет хорошо. Не будет больше ни боли, ни страха.

Зачем она здесь? Кто она? Как ее имя? Где ее дом, где семья? Мамочка… Всегда спокойная, справедливая, мудрая мамочка… Папочка, лихой, веселый, любящий приключения… И Боря, Боренька, драгоценный братик, самое родное, самое близкое существо. Боренька, глядящий на нее аквамариновыми глазами, поверяющий ей секреты, обнимающий ее, когда грустно. Единственный друг, вторая половинка ее сущности.

Нет ничего. Только чернота, только песок, только завывающий в ушах ветер. Все закончилось, и она стала волком, движимым лишь своим неутолимым голодом. Одиноким волком, рыщущим в холодной пустоте.

Небо едва заметно посветлело, над горизонтом протянулась алая полоса, и София, с трудом разогнув усталую спину, отбросила в сторону истлевший окурок, поднялась на ноги, чтобы в последний раз копнуть лопатой песок, вытерла губы разбитой ладонью и, ощутив привкус крови, услышала вдруг, как чей-то слабый голос окликнул ее:

– Соня! Сонечка!

Она вздрогнула всем телом, дернулась, лопата выпала из ослабевших рук и с глухим стуком упала на песок.

Этот голос… Он звучал будто из-под земли, из прошлого, из глубин ее подсознания. Голос, который она десятилетиями мечтала услышать вновь…

София рухнула на колени, вся обратившись в слух, лихорадочно ища глазами точку, из которой доносился этот выворачивающий ее душу наизнанку голос, и вдруг увидела… Увидела там, в песке, почти засыпанное прахом любимое лицо Бориса.

* * *

Беркант понимал, что эта роль станет главной ролью его жизни. Не Ричард Третий, не какой-нибудь там еще вымышленный персонаж с его вымышленной трагедией. Нет, эта роль станет для него самой значительной. И – вероятнее всего – самой последней. Теперь все будет зависеть от того, насколько убедительно он сможет сыграть человека, которого никогда не видел, воссоздать образ которого может только по тому, что рассказал ему Карл, и отрывочным словам Софии.

Поначалу он пытался сопротивляться. Уже не в силах бежать, связанный, сброшенный в яму, все равно не мог смириться с участью, орал, срывая голос, извивался, пытаясь выбраться из пут. Но когда на ноги его посыпались первые горстки песка, им вдруг завладела апатия. Он как будто перестал чувствовать свое измученное тело, ни боль в мышцах, ни песчинки, саднящие содранную кожу, ни зудящее от крика горло больше не беспокоили его. Как будто бы смерть уже состоялась, он прожил и принял ее, и душа его теперь, отделенная от тела, от всей грязи и мерзости, что связана была с его физической жизнью, парила отдельно, не испытывая ни страха, ни злости, наполненная спокойной отрешенной мудростью.

София помешалась, теперь это было ему очевидно. В первые же мгновения, когда она застыла, возвышаясь над ним, и скинула с головы мотоциклетный шлем, он это понял. Обритая голова, заострившиеся скулы, провалившиеся глаза, истончившиеся губы, руки – такие жилистые, словно перевиты веревками. В ней не было больше ни капли той спокойной уверенности в себе, решительности, мирно дремлющей до поры до времени силы, что когда-то так зацепили его. Она теперь представляла собой сгусток нервной черной энергии, способной развивать молниеносную скорость, поражать точно в цель, уничтожать, но не останавливаться ни на минуту.

А еще он увидел, что она страдала. То ли по следам на лице – залегшим возле рта горьким складкам, обнесенным черным глазам, то ли это его новое странное состояние позволяло ему заглядывать к человеку прямо в душу. Она страдала, и виной тому был он. Да, Карл рассказал ему о том, что ей пришлось пережить в детстве, о гибели брата, о смерти матери, о том, какую травму все это нанесло ее рассудку, как десятилетиями нарывало внутри, ища выход. Но до встречи с ним она держалась, как-то научилась выживать, может быть, на одном инстинкте самосохранения. Впала в анабиоз, ничего не чувствуя, подстегивая себя лишь работой и адреналиновыми выплесками. Именно он стал триггером, разрушившим ее точки опоры, превратившим ее в это больное, несчастное, одержимое единственной дикой целью существо. Пускай он сделал это не намеренно, не планировал довести ее до безумия. Но именно его собственная жестокость, инфантильная эгоистичность, приносившая другим столько боли, но до определенного времени сходившая ему с рук, наконец нанесла кому-то такую рану, с последствиями которой он не смог справиться.

Сейчас, находясь прямо посреди всю жизнь мучившего его кошмара, чувствуя, как разверзшаяся земля засыпает его, чтобы похоронить заживо, Беркант, как ни странно, не перенесся мысленно в детство, не оказался вновь запертым в подвале отцовского дома, маленьким, одиноким, напуганным до оцепенения, отчаянно ждущим спасения. Нет, это странное состояние, опустившееся на него, вдруг нарисовало ему Софию – такой, какой она была двадцать лет назад. Угловатой девочкой-подростком, искренней, смелой, любящей. Он увидел перед собой ее открытое, юное, не обезображенное горем лицо, увидел ее сияющие глаза, смеющиеся губы, протянутые к нему руки. Увидел и самого себя – незнакомым русским мальчишкой, слегка робеющим в присутствии более бойкой сестры, но любящим ее до самозабвения, так, как самому ему в жизни никого любить не довелось. Ускользающее сознание нарисовало ему, как они с Софией бегут по огромному бесконечному полю, взявшись за руки. И воздух, тугой и свежий, пахнет весенними цветами, а из их сомкнутых рук рвется в небо, такое синее, что больно глазам, расписной воздушный змей, виляя своим разно-цветным хвостом. И София хохочет и велит ему крепче держать веревку, но он не выдерживает, разжимает пальцы, и потом оба они стоят, запрокинув головы, и смотрят, как змей уносится в бескрайнюю синеву, ярким росчерком мелькая в облаках.

Горло сдавило горечью. От того, что было когда-то такое чистое, счастливое, бездумное, – а может, и не было, просто привиделось в предсмертном кошмаре, – но больше этого никогда не будет. Все ушло, утекло сквозь пальцы, погибло, изранив выживших осколками. Теперь есть лишь непроглядная тьма, голая пустыня, и они сами – изгои, вечные скитальцы, страшные призраки самих себя.

Вот тогда он и окликнул ее:

– Соня! Сонечка!

Внезапно пожалел о том, что не знал русского. Хотелось обратиться к Софии на ее родном языке. Пускай его жизнь кончена, но кончена и ее жизнь тоже – он почему-то очень остро чувствовал это в тот момент. И было бы хорошо, чтобы последние слова в ускользающем земном бытии она услышала на своем языке.

И в эту секунду что-то изменилось вокруг. Прежде всего изменилась сама София. Беркант видел, как треснула, раскололась жестокая маска, в которую превратилось ее лицо. Жутко было смотреть, как из-под застывшего, мстительного, безумного вдруг несмело, болезненно проступает живое. Затрепетали ресницы, скорбно дрогнули губы, что-то забилось в черных зрачках. Он и сам вдруг снова утратил эту свою отрешенность, отстраненность от реальности. Снова ощутил боль в теле, закашлялся от попавшего в рот песка, задрожал от перенапряжения и страха. Это надежда, словно первый луч солнца, показавшийся из-за горизонта, нарушила ледяное оцепенение, вернула силы бороться, вместе с ними воскресив и, казалось, навсегда похороненные эмоции и ощущения. Лихорадочно соображая, как быть дальше, что предпринять, он попытался пошевелиться и с ужасом ощутил тяжесть песка, сдавившего его грудную клетку. Быстрее! Нужно придумать что-то, пока он не задохнулся. Остаются считаные минуты…

И тут София, уже занесшая лопату, чтобы обрушить последнюю порцию песка, погрести под ним его лицо и насладиться предсмертными хрипами, вдруг выронила ее. Выронила, рухнула на колени, протягивая вперед руки, и зашептала:

– Боренька… Боренька…

И его осенило. Конечно же, нужно попытаться сыграть ее брата. Именно сейчас, когда ему как-то удалось проникнуть за грань ее безумия. И от того, как он с этим справится, зависит все.

– София, помоги мне! Мне страшно. Мне тяжело, София.

Он говорил по-английски, надеясь, что в таком состоянии она не заметит этого отличия. И она действительно не заметила, плача, внезапно начала руками разгребать песок вокруг его головы, торопясь, обдирая в кровь пальцы.

– Боря, Боренька… Ты подожди, подожди, я сейчас, хорошо? Не умирай только!

Беркант вдруг осознал, что сам уже не понимает, на каком языке они говорят. София должна была бы говорить по-русски, но он отчего-то понимал каждое слово, будто общение их вышло на иной уровень, находящийся за пределами языковых различий.

– Что они сделали с тобой, мальчик мой. Ты только держись, держись, хорошо? Я рядом. Я никогда тебя не оставлю.

Она плакала, он видел это. Железная, несгибаемая София плакала, всхлипывала, давилась слезами, и все это время, не останавливаясь ни на секунду, продолжала откапывать его, уговаривала потерпеть еще немного, обещала, что все будет хорошо. Устав разгребать песок руками, снова взялась за лопату.

Беркант полностью не осознавал, что происходит, действительно ли у него появилась надежда на спасение. Сосредотачивался на мельчайших ощущениях: вот показалась из-под песка грудная клетка – и легче стало дышать, вот София, припадая к земле, напрягая руки так, что вздувались сухие мышцы под кожей, отцепила карабин, размотала трос, и он, с трудом двигаясь, тоже стал пытаться раскопать остатки песка на нижней части своего тела. Наконец, освобожденный, избавленный от пут на ногах, он сорванно дыша, захлебываясь в рвавшихся из груди не то рыданиях, ни то молитвах, отполз в сторону, ничком рухнул на песок и беспорядочно завертел головой, не понимая, что делать дальше. Бежать… Нужно бежать, никто не знает, что еще придет в голову этой безумице. Он уже почти погиб, ему чудом удалось выбраться. Но сил подняться на ноги нет. Ползти… На четвереньках, на животе… Лишь бы убраться подальше отсюда, укрыться где-то…

Над пустыней уже занимался рассвет. Из-за горизонта разливалось теплое золотое сияние, окрашивая небо в розово-оранжевые цвета. И легкое перистое облако, зависшее над ними, отливавшее перламутром, казалось крылом, которое распростер над ними невидимый ангел.

Но это ненадолго. Солнце поднимется, начнется иссушающая жара, и им здесь не выжить, нужно добраться до деревни. Но как? Где она?

Продолжая лихорадочно соображать, Беркант не сразу услышал обращенный к нему голос. А услышав, обернулся и застыл на месте.

– Боренька, милый мой братик, подожди. Посмотри, что я сейчас для тебя сделаю, – ласково произнесла София, держа в руках тяжелое охотничье ружье.

Должно быть, пока он отвернулся, она достала его из чехла, притороченного к багажнику мотоцикла. Он же знал, знал, что нельзя спускать с нее глаз. Неужели все напрасно и он все равно сейчас погибнет? Но София вдруг уперла ружье прикладом в песок и обратила дуло под собственный подбородок.

– Боренька, я ведь знала, знала, что однажды мы встретимся. Я верила в это, только тем и жила. Потому что… Прости меня, брат мой, единственный друг мой, моя лучшая половинка. Я так страшно виновата перед тобой. Я не смогла тебя спасти, я предпочла собственную жизнь, не понимая, что без тебя ее не будет.

Не выпуская одной рукой ружье, вторую она протянула по направлению к Берканту. Лицо ее, тронутое розовым отблеском зари, исказилось, в глазах задрожали слезы. Беркант понимал, что она не видит его, несмотря на то что не сводит с него глаз, обращается к нему. Должно быть, сквозь его облик перед ее взором проступали черты Бориса.

– Мысли путаются… – потерянно, жалобно пробормотала София. – Знаешь, Боренька, наверное, я никогда не была по-настоящему свободна. И только обняв Берканта, погрузив руки в его волосы, я обрела себя. Я ни на секунду не сомневалась, что тот, кого я искала столько лет, теперь со мной навсегда. Он позволил мне быть с ним самой собой, властной и мягкой одновременно, доверчивой, любящей, настоящей… Он позволил мне быть сильной, а самому себе быть слабым. Вместе мы были такими, какими природа задумала нас изначально.

Беркант вслушивался в ее слова, и в памяти его невольно всплывали эпизоды ушедшей весны. Глаза Софии, ее губы, упрямая усмешка, руки, такие сильные и вместе с тем нежные. Узнать ее в этом сидящем перед ним измученном, помешанном существе, судорожно сжимающем ружье, было невозможно. И все же он видел ее, видел сквозь осыпающиеся осколки жестокой маски, как, должно быть, она видела в нем потерянного брата.

Неужели, то, что она говорила, могло быть правдой? Неужели они действительно были задуманы друг для друга самой природой? И так нелепо погубили все это, растратили, уничтожили…

– Мне так хотелось верить, что мы будем счастливы, Боренька… – отчаянно всхлипывая, выговорила София. – Так хотелось, чтобы меня любили… Не вышло… Меня никто не любил за всю мою жизнь. Только ты, Боренька. И он не полюбил меня тоже. Что же, так было суждено. Это мне наказание за то, что я забрала твою жизнь. Она была права, наша мать. Это я должна была умереть, чтобы остался жив ты. Я не понимала этого тогда, но теперь я это исправлю. Исполню ее волю. Ты должен жить, потому что ты лучше меня, чище, красивее. Потому что тебя все любили и будут любить. А меня не любил никто, да и любить-то было не за что. Я уступлю тебе место, так будет правильно. Я столько времени жила за нас двоих, я смертельно устала, я так устала, устала… Боренька, поживи теперь ты вместо меня. А я, я отдохну… Отдохну…

Беркант, стоя на коленях, ощущая, как рассыпается под пальцами уже начинающий теплеть песок, сквозь набрякшие от слез веки увидел, как она положила пальцы на спусковой крючок. Вот оно! Ему даже ничего делать не придется. Она прикончит саму себя, ему же останется только как-нибудь выбраться к деревне. Зная, что никто не преследует его, не дышит сзади в затылок, сделать это будет не в пример проще.

Сейчас она нажмет на спусковой крючок, и эта голова, больная, наполненная жуткими идеями, проницательная и изворотливая, разлетится вдребезги. И Софии не станет.

Беркант на секунду отвел глаза, а затем вдруг, сделав резкое движение по направлению к ней, выкрикнул сорванным голосом:

– Сонечка, подожди, не делай этого?

– Почему? – едва слышно прошептала она, потерянно глядя на него.

– Не делай этого, – повторил он, аккуратно подбираясь все ближе и ближе, боясь моргнуть, чтобы не потерять зрительный контакт.

Почему-то ему казалось, что только его взгляд сейчас удерживает ее от последнего шага. Только эта тоненькая, натянувшаяся между ними нить, которую, кажется, можно разорвать легким дуновением ветра, хранит ее жизнь. И не в его силах было эту нить разорвать. Что бы она ни сделала с ним, как бы жестока ни была, он не сможет этого сделать. Может быть, он впервые в своей жизни ощутил сейчас ответственность за другого человека, понял и принял ее. Может быть, просто пожалел всем сердцем это больное измученное существо, почти утратившее человеческий облик. Но Беркант вдруг очень остро ощутил, что не может дать Софии умереть. Они связаны, связаны неразрывно. И если он не попытается протянуть ей руку, то и сам окончательно ухнет в кромешную мглу.

– Посмотри на меня, сестренка, – голос срывался, но он изо всех сил старался произнести эти слова твердо, как, по его представлению, мог бы сделать это ее брат. – Ты же знаешь меня, я слаб, нерешителен. Мне не справиться без тебя, София. Ты нужна мне! Ты очень мне нужна! Не делай этого, умоляю тебя. Пусть никто не любит тебя. Я, я люблю! Ты мне нужна, нужна!

Все так же двигаясь на четвереньках, Беркант подобрался к ней почти вплотную. Ему нужна была лишь секунда, одна секунда, когда София отвлечется от своей цели, ослабит контроль. И он выиграл ее. На лице ее отобразилось замешательство, глаза заморгали, и Беркант, вдруг резко, пружинисто вскочив на ноги, выбил из ее рук ружье. Грянул выстрел, эхом прокатившийся по бескрайней пустыне. С возвышавшегося чуть в стороне могучего древнего дерева, хрипло вскрикнув, сорвалась какая-то темная птица. Ружье отлетело в сторону, София же, сбитая с ног неожиданным толчком, ухватилась за Берканта, стараясь не потерять равновесие. Он, однако, удержать ее уже не смог, и они вместе рухнули на песок.

Беркант держал Софию в объятиях, чувствовал, как та, всхлипывая, прерывисто дышит ему в шею, и шептал, касаясь запекшимися губами колючего ежика на виске:

– Ты нужна мне. Ты мне нужна…

Эпилог

– Доктор Густавсон, вы представляете себе, что такое пустыня? – покосившись на него и дернув мясистым носом, спросил на плохом английским полицейский-марокканец.

– Спасибо, представляю. Не забывайте, что дом, о котором шла речь, принадлежит мне. Я жил здесь неделями, когда работал над своими научными трудами.

– И все же я сомневаюсь, что вы во время своих приездов уходили в пустыню достаточно глубоко, – хмыкнул полицейский. – Она огромна, доктор Густавсон, и однообразна. Ориентиров, способных помочь отличить один ее участок от другого, практически нет. Мы кружим здесь уже три часа, а можем прокружить несколько суток. И с тем же результатом.

Карл выглянул в окно мчащегося по песку джипа. Поиски они начали на рассвете, теперь же солнце уже стояло высоко над землей, раскаляя воздух, поднимая над рыжим песком душное марево. Бескрайний, безжизненный простор цвета охры, барханы, пологие горы. Лишь изредка покажется высохший корявый куст, высокое дерево или протянувшиеся на горизонте шатры бедуинского стойбища. Он и сам понимал, что найти Софию и Берканта здесь будет трудно. Что оба они могли уже потерять сознание от солнечного удара или обезвоживания.

– Они не могли отойти далеко от деревни, – тем не менее скупо возразил он полицейскому. – Нужно продолжать поиски, я чувствую, что скоро мы выйдем на них.

– А вы, я смотрю, – осклабился усач, – переживаете за эту парочку, прямо как за родных детей.

– Нет, – коротко качнул головой Карл. – Скорее как за живое доказательство наделанных мной врачебных ошибок. Профессиональная гордость требует, чтобы я исправил их, пока не поздно.

– Вот оно что, – присвистнул полицейский.

Джип, взрывая из-под колес фонтанчики песка, мчался дальше. Карл разглядел сквозь запыленное окно мелькнувший справа крохотный оазис – несколько высоких деревьев и даже небольшую лужицу воды между ними, и вдруг крикнул отрывисто водителю:

– Стой! Тормози!

– Что такое? – оглянулся на него полицейский.

– Вон там! – бросил Карл, указав пальцем в окно.

Под раскидистой парротией он, кажется, разглядел какое-то движение.

Джип, зафырчав, остановился. Вслед за ним заглушили моторы и еще две машины двигавшегося за ними кортежа – полицейский фургончик и «Скорая». Карл выпрыгнул на песок первым. Тут же поморщился от жары и набросил на голову выданный ему сердобольным полицейским белый платок. По осыпающемуся под ногами песку он двинулся вперед, прищурившись, всматривался в двоящееся перед глазами рыжее солнечное видение и, наконец, действительно разглядел внизу, под парротией, две странные, сплетенные фигуры.

– Сюда! – скомандовал он, обернувшись, и, убедившись, что помощь следует за ним, пошел дальше.

И лишь оказавшись в двадцати шагах, увидел. Они сидели в негустой тени дерева. Вернее, сидел Беркант – или то, что осталось от него. Карлу невероятным показалось, что человек, еще несколько дней назад представший перед ним находящимся на грани умопомешательства, но все же молодым, сильным, тридцатипятилетним, теперь напоминал глубокого старика. Совершенно седой, с трясущимися руками, с обожженным солнцем лицом, он бережно прижимал к себе распростертую на земле Софию, держа ее голову на коленях, баюкал, нашептывал что-то.

Софию Карл не видел несколько месяцев, и ее вид поразил Карла еще больше. Истощенная, жилистая, утратившая, кажется, все признаки, свойственные женскому полу, она бессвязно бормотала что-то и испуганно жалась к Берканту.

– Боренька… Боренька, как хорошо, что ты снова со мной, – расслышал Карл.

– Она все же не убила его, – пробормотал Карл, ни к кому не обращаясь. – Светлая сторона победила.

Полицейский с интересом покосился на него и спросил деловито:

– А что, собственно, здесь произошло? Что мне записать в протоколе?

И Карл, подумав с минуту, ответил:

– Пишите, что двое людей заблудились в пустыне. Обречены были погибнуть. Но каким-то чудом умудрились встретиться и помочь друг другу. Спасти…

Полицейский усмехнулся в усы и сделал какие-то пометки в блокноте.

Беркант, видимо, измученный жарой и палящим солнцем, не сразу осознал, что видит перед собой реальных людей – не морок, не галлюцинацию. Он медленно поднял голову и, щуря слезящиеся глаза, непонимающе уставился на Карла. Перевел взгляд на спешащих за ним медиков и полицейских, затем взглянул на лежащую с полузакрытыми глазами Софию и вдруг сказал негромко:

– Только осторожнее. Не напугайте ее, она очень слаба.

– Хорошо, – заверил его Карл. – Никто ее не потревожит, не беспокойтесь. – А затем добавил, обращаясь к подоспевшему марокканскому врачу: – Коллега, я вас прошу, как можно деликатнее. И, пожалуйста, не разделяйте их. Может быть, это единственное, чем им еще можно помочь.

* * *

Настанет время, когда мы не вспомним ни того, кого обидели мы, ни того, кто обидел нас. Ни грехов наших, ни страстей наших, ни тайн наших – ничего не останется. Все уйдет, все канет в Лету, как будто и не чувствовалось вовсе, не было, прошло и забылось, как чужой сон. Припорошенная сединой старость останется нам, а вместе с ней – равнодушие и уныние, и привкус приближающегося небытия станет нашей сущностью.

Кто кого любил? Кто кого предал и бросил в одиночестве на растерзание долгим годам? Разве будет это иметь значение?

И ты, и я, и все мы, и самые талантливые из нас, и самые стойкие, и самые великодушные, мы все окажемся в лапах этого зверя. И не сбежать нам, мы все заложники этого проклятого будущего. Мы уже там, мы порабощены им, как бы ни манили нас ветер и пустота чужих крыш и чистота и легкость свободы. Не уйти нам туда. Мы – обычные. мы – такие, как все, не самоубийцы, избавляющиеся от боли раз и навсегда. Мы – те, кто вынужден стареть и изо дня в день нести этот груз – груз потерь, смерти любимых, призраков прошлого, нелюбви и предательства. Груз больных, давно ненужных воспоминаний, ощущения молодости в постепенно увядающем теле.

Стареющие мальчики и девочки, чьи чувства обречены на забвение, обязанные улыбаться и двигаться в такт, эй, где вы? Где глаза ваши, где мысли ваши, где прощение и последнее «прости» ваше? Неужели ничего не осталось, забылся и первый поцелуй, и глаза цвета вод Босфора, и запах любимого, этот запах, который, как вы полагали, вы не забудете никогда? Где покаяние ваше, бессмертные клятвы ваши, дрожащие прикосновения ваши и жар ваших сердец? Где окровавленные черные слезы ваших истомившихся по любви душ, бесплодная ваша тоска и боль от обид?.. Где вы, где?..

Забвение удел наш, чистота небес и пустота – дом наш. И ничего более.

Ничего.

Примечания

1

О боже, черт возьми!

(обратно)

2

У. Шекспир «Ричард III»

(обратно)

Оглавление

Часть I

  1

  2

  3

  4

  5

Часть II

  1

  2

  3

  4

  5

Часть III

  1

  2

  3

  4

  5

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg