«Правила склонения личных местоимений»

Правила склонения личных местоимений (fb2) - Правила склонения личных местоимений 758K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Катя Райт

Правила склонения личных местоимений Катя Райт

Местоиме́ние — часть речи, лишённая собственного лексического значения и употребляемая вместо имени существительного, прилагательного, числительного или наречия. Местоимение не называет предмет, явление или его характеристику, а лишь указывает на них.

Дизайнер обложки Катя Райт

© Катя Райт, 2019

© Катя Райт, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4483-2195-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МЫ. Первое лицо множественное число

1

Я сижу в приемной директора. Напротив меня — секретарь Илона Дмитриевна в серой неприметной блузке с длинными рукавами что-то как будто сосредоточено пишет в блокноте. На самом деле она внимательно слушает. Она отчетливо слышит то же, что и я. Почему эти двери и стены как будто специально делают такими тонкими, чтобы ничего нельзя было скрыть? Хотя, может, никто и не пытается ничего скрывать? Действительно, с чего я это взял! Все ведь всё знают.

В кабинете директора Мария Николаевна, наш учитель физики, жалуется на меня. Ее уже достало мое поведение. Она сыта по горло моими прогулами. У нее опускаются руки. Это ее слова — не мои.

— Я уже просто не знаю, как с ним бороться! — говорит Мария Николаевна, обращаясь к нашему директору Ольге Геннадьевне. — Веригин совершенно не выносим! Он две недели не появлялся на моих уроках, а потом пришел и сорвал контрольную.

Это она обо мне. Правда, «сорвал» громко сказано. Все равно контрольная состоялась. Просто я действительно какое-то время не посещал физику, вот Мария Николаевна и завелась. А когда появился, она принялась меня расспрашивать, почему я не был на ее уроках. Я ответил, что у меня нет никакой особой причины, что не был просто так, и что это, вообще, не ее дело. Тогда она выгнала меня из класса и сказала ждать у кабинета. Сказала, что как только раздаст задания, поведет меня к директору. И тут у меня так некстати зазвонил телефон. И я не мог не ответить. Это, понятное дело, еще больше вывело Марию Николаевну из себя.

Естественно, никого ждать ни у какого кабинета я не стал. Я свалил сразу же, как за мной захлопнулась дверь. Но к директору мы с Марией Николаевной все-таки попали. И вот сейчас я сижу тут в приемной и слышу сквозь закрытую дверь, как они там оживленно меня обсуждают.

— Он постоянно грубит! — продолжает физичка. — Ему, вообще, похоже, наплевать и на учебу, и на уважение, и на всех нас. Нет, вы не представляете! Он может посреди урока просто встать и выйти, потому что у него зазвонил мобильник. А после этого и вовсе может уйти! И у него даже оправданий никогда нет! Он даже не удосуживается придумывать отговорки! Я для него просто как пустое место! Знаете, я не могу больше этого терпеть! Чтобы какой-то сопляк так со мной разговаривал! Да я собственным детям такого не позволяю, а этот выскочка… — Мария Николаевна, кажется, задыхается от негодования.

— Я понимаю вас, — пытается успокоить ее директор. — Не вы одна жалуетесь на Веригина. Не только ваши уроки он прогуливает. Господи, я вообще не представляю, как он закончит школу! Мы, наверное, все с облегчением вздохнем. Что вы думаете, Мария Николаевна, он только к вам так относится? У него и по алгебре проблемы, и по русскому, и по истории… Да он никого ни во что не ставит.

Секретарь Илона Дмитриевна отрывается от своего блокнота и укоризненно смотрит на меня сквозь очки в дешевой оправе. Я расплываюсь в улыбке и продолжаю слушать. Голоса сквозь дверь такие приглушенные, как будто немного размытые. Илона Дмитриевна осуждающе качает головой. А я думаю: она осуждает меня за то, что я довел до слез Марию Николаевну, или за то, что я сейчас подслушиваю? Но ведь она тоже всеми ушами в кабинете директора. Да для этого и напрягаться не надо. Может, они специально так громко говорят? Может, они специально посадили меня тут, чтобы я все слышал? Знают же наверняка, что эти двери только для вида.

— А его постоянные драки, синяки, — продолжает Мария Николаевна. — Где он только находит себе эти приключения? И в классе ни с кем не дружит, на всех огрызается! Никуда не ходит вместе со всеми, общественные мероприятия игнорирует! Ну что с ним делать? Я настаиваю на том, чтобы вызвать его родителей!

Ну вот, началось: «Родителей в школу». Как же достало! Одно и то же! Каждый раз. И ведь знают же, что из этого ничего не выйдет.

Достаю из кармана джинсов мобильник и пишу СМС Юле: «Встретимся сегодня часа в три?» Немного сползаю на стуле — спина затекла — и Илона Дмитриевна реагирует незамедлительно:

— А ну-ка сядь нормально! — шипит она, чтобы не перебить директора и физичку в кабинете за дверью. — Развалился как у себя дома!

— Тссс! — прикладываю палец к губам и кивком указываю на дверь. — Пропустим самое главное.

Илона Дмитриевна недовольно морщится, качает головой, потом снова утыкается в свой блокнот и продолжает внимательно слушать.

— Вы же знаете, — говорит директор, — родителей Веригина вызывать бесполезно. Им, вообще, кажется, до сына дела нет. У них же еще маленькая дочь! Я так понимаю, мама вся в ней, а папе наплевать. Вы же знаете, кто у него папа?

Интонации вопросительные, так что тут, думаю, Мария Николаевна кивает. Потом Ольга Геннадьевна продолжает:

— Уж сколько раз вызывали родителей! Всегда приходит только старшая сестра. Она еще что-то пытается донести до Романа, но ему на нее, похоже, тоже наплевать. Господи, я вообще не представляю, что там у них в семье происходит! И ведь, вроде, приличные люди. То есть, не алкаши какие-нибудь, не наркоманы…

— Пусть сестра приходит. Да что же мы можем сделать, если даже родителям наплевать! — перебивает Мария Николаевна.

Еще немного сползаю на стуле и слегка запрокидываю голову. Илона Дмитриевна снова хочет сказать что-то укоризненное, но я снова прикладываю палец к губам. Вот сейчас как раз должно начаться самое интересное, самое веселое. Как раз пришло время.

— Веригин у нас трудный мальчик, вы же знаете, — снисходительно вздыхает директор. — И ведь не глупый он, и спортом мог бы заниматься… Но его совершенно ничего не интересует. Он абсолютно неконтролируемый. Вы думаете, я с ним не разговариваю? Да разговариваю все время! Спрашиваю как-то, чем он любит заниматься в свободное время. А он мне отвечает: «Телек смотреть». Ну, о чем тут можно говорить! — пауза и глубокий вдох. — Он очень ранний, самостоятельный. Родители его уже потеряли, думаю. Теперь, Мария Николаевна, только мы можем ему помочь. Хотя бы постараться пробиться к нему, заинтересовать чем-то.

— Господи! Ольга Геннадьевна! — возмущается физичка. — Да чем его заинтересуешь! У них у всех на уме одни девочки и секс! Да они иногда такое говорят, я уши готова затыкать! Это не дети, это просто кошмар какой-то! Мы такими не были…

— Да уж, — продолжает директор, — сейчас время такое, сложное. И дети поэтому сложные. Только телевизор этот смотрят, а там, конечно, ничего хорошего не покажут. Только включаешь, и начинается: одно сплошное насилие и эротика. Конечно, что же у детей в головах будет, раз они больше ничего не видят. Мы в свое время хоть книжки читали, а им же только Интернет подавай. А это, вы знаете, же хуже любого телевизора. Там, вообще, только девки голые скачут везде, — она делает паузу и как будто цыкает едва слышно. — А еще эти, как их, голубые. Нет, ну вы слышали? В сто восьмой школе, вон, двух старшеклассников поймали за этим.

— За чем?

— За тем самым! Господи, какой кошмар! Это все их Интернет и телевизор! У нас, конечно, такого не было. Вон, у Малахова вчера показывали, как две девочки избили учительницу за то, что та им двойки поставила по поведению. Нет, ну куда же все катится…

— Ольга Геннадьевна! — перебивает физичка. — Да мне наплевать на этих ваших Малаховых! Вы скажите, что с Веригиным делать! Он все нервы уже вымотал! Что вы тут рассуждаете о каком-то Интернете! Да я, вообще, не знаю, что это такое и знать не хочу!

Я не могу сдерживаться, и у меня вырывается едва слышный смех. Илона Дмитриевна цыкает на меня и качает головой. Но это, правда, самое интересное. Мне больше всего всегда нравится именно эта часть. Про пагубное влияние Интернета и телевизора. Притом, что я, например, понятия не имею, кто такой Малахов. Но еще увлекательнее и смешнее последняя часть. Не знаю, почему, но она всегда идет в заключении.

— Да вызову я его родителей, — уверяет директор. — Не волнуйтесь! Все вместе поговорим, думаю. Только я же понимаю прекрасно, что для Романа это ничего не значит. Я столько лет работаю в школе, Мария Николаевна, уж поверьте, я знаю, что с ними происходит. Я уж их изучила. Веригин сейчас чувствует недостаток внимания со стороны родителей. У него ревность к младшей сестре. С ним даже говорить о ней нельзя, он сразу как ежик становится, иголки свои выпускает. Это же понятно. Вот и пытается привлечь к себе внимание. Ох, Мария Николаевна, только не надо от него отворачиваться! Не надо на нем крест ставить! Мы должны к нему пробиться, должны поделиться с ним своим опытом.

Я снова не могу сдержать смех. Вот это речь! Просто прослезиться можно, какая забота! И главное, какое глубокое понимание. Так и представляю, как они сейчас снова начнут ко мне пробиваться, делиться со мной опытом.

Телефон пищит. Пришел ответ от Юли: «Давай. Приходи ко мне в три». Я пишу: «Ок» и засовываю мобильник в карман. Тут как раз дверь кабинета открывается, и на меня устремляется испепеляющий взгляд Марии Николаевны.

— Посмотрите на него! Развалился! — ворчит она, как будто обращаясь к большой аудитории.

И так убедительно это у нее выходит, что я даже по сторонам начинаю оглядываться в поисках невидимых зрителей.

— Ну чего сидишь! — продолжает физичка. — Заходи!

Поднимаюсь со стула и вхожу в кабинет директора.

Я стою перед Ольгой Геннадьевной, руки в карманах, голова опущена. Не потому что мне стыдно. Просто, чтобы не смущать чувствительных женщин своим взглядом.

— Ну, — начинает допрос директор, — что ты скажешь, Роман? Почему ты прогуливал физику и сорвал контрольную?

— Я не срывал контрольную.

— Не паясничай! Что за неотложные дела у тебя, из-за которых ты прогуливаешь уроки?

Молчу и пожимаю плечами. Неужели они в самом деле думают, что я им сейчас кинусь рассказывать про все свои дела, какими бы они ни были?

— Чего молчишь, Веригин? — продолжает настаивать Ольга Геннадьевна. — Что такое важное ты боишься пропустить?

— Да ничего. Нет у меня никаких дел.

— Почему же тогда в школу не ходишь?

— Не хочу.

— Вот как? А чего же ты хочешь?

— Чтобы вы оставили меня в покое.

— Послушай, Роман, — тут тон директора становится очень доверительным и почти дружеским. — Мы же не для себя стараемся. Это для твоей же пользы.

— Если для меня стараетесь, так отстаньте уже со своей школой.

— Вот видите! — вступает Мария Николаевна. — Ему на всех наплевать! Он даже с вами как грубо разговаривает!

— Подождите, Мария Николаевна, — все тем же доверительным понимающим тоном продолжает директор и обращается ко мне. — Рома, скажи, у тебя дома папа с мамой или с твоими сестрами также разговаривает?

— Да, — отвечаю.

Просто я знаю, что в этом случае, на этот вопрос лучше всего ответить «да». Я пробовал разные ответы, но «да» оказался самым подходящим. После него обычно следует только разведение руками, тяжелый вздох и растерянность. После всех остальных — долгие лекции и расспросы. На самом деле, мой отец, конечно, разговаривает с мамой и с сестрами совершенно по-другому. На самом деле, у нас, вообще, все совершенно по-другому, но разве учителям это интересно? Они ведь и так все про всех знают.

Ага, вот и вздох, и недоумение, и разведение руками. А сейчас они начнут делиться со мной опытом.

— Роман, послушай, — начинает Ольга Геннадьевна, — вот ты грубишь, дерешься, не учишься совсем, с одноклассниками не общаешься… Разве тебе это все нравится? Разве таким на самом деле ты хочешь быть? Разве ты такой?

— А какой я? — изображаю заинтересованность.

— Мне кажется, это все у тебя напускное, — говорит директор и поглядывает едва заметно на Марию Николаевну. — Мы понимаем, тебе хочется привлечь внимание, у тебя такой возраст, тебе хочется самоутвердиться в глазах сверстников. Но ведь есть и другие способы. Может, ты о них просто не знаешь?

— Мне нравится, — совершенно спокойно произношу я, глядя теперь в глаза Ольге Геннадьевне.

— Что нравится? — не понимает она, так как я сбил ее с мысли.

— Грубить, драться, не общаться с одноклассниками.

Я говорю так, потому что знаю: это самый удачный вариант. Во-первых, он ненадолго собьет их с толку, и воцарится тишина, что в наше время, вообще, редкость. Во-вторых, это отметает еще пару десятков вопросов о том, что же мне нравится и чего я хочу. А я, правда, хочу, чтобы меня оставили в покое, чтобы дали уже как-нибудь закончить эту дурацкую школу, чтобы не лезли ко мне в душу, не заглядывали через замочную скважину к нам в семью

— Боже мой! — вздыхает директор. — Ну что же нам с тобой делать!

— Забить, — отвечаю.

— Что? Ну вот как ты разговариваешь! — негодует Ольга Геннадьевна.

— А как? — развожу руками. — Забейте на меня уже. Хватит воспитывать. Оставьте в покое. Да не нужна мне ваша физика, ваша алгебра и что там еще…

— А что тебе нужно? — перебивает директор. И хорошо, кстати, что перебивает, а то я что-то завелся. — Телевизор только смотреть и о девочках думать?

— Да, — говорю, потому что это опять самый подходящий ответ. С ними, вообще, лучше все время соглашаться, что бы они ни спрашивали, иначе не отстанут.

— В общем, так, Роман, — заключает Ольга Геннадьевна, — завтра я жду у себя твоих родителей.

— Они не смогут прийти.

— Почему же?

— Отец работает. Мама с сестрой в больнице лежит.

— Что-то серьезное? Ксюша заболела? — теперь тон снова становится таким участливым и небезразличным, что меня раздирает от смеха. Так и хочется что-нибудь гадкое сказать.

— Нет, не волнуйтесь, — отвечаю. — Просто они не смогут прийти. Сестра придет.

— Хорошо. А у тебя со старшей сестрой хорошие отношения?

— У меня со всеми хорошие отношения. Просто родители не могут. Я же сказал.

— Договорились. Завтра в семь вечера буду ждать твою сестру. И, кстати, в субботу тебе придется прийти позаниматься дополнительно с Марией Николаевной. Будешь наверстывать то, что пропустил. Сам себя лишаешь выходных.

— Нет, в субботу я не приду.

— Почему?

— Потому что у меня дела.

— Какие дела?

— Такие. Которые надо делать в субботу.

— А родители знают о твоих делах?

— Знают.

— Значит, будешь оставаться каждый день после уроков!

— Угу. Все понятно.

Я разворачиваюсь и делаю шаг в сторону двери.

— Что тебе понятно? — раздраженно вопит физичка. — И кто тебя отпускал?

— Понятно, — поворачиваюсь к ней, — что надо будет теперь торчать в вашем кабинете после уроков.

— Нет, вы видите! — почти со слезами на глазах обращается Мария Николаевна к директору. — С ним совершенно невозможно! Да ему на всех наплевать! Даже на вас! Даже на себя!

— Да.

— Что да, Веригин? Что да? — возмущается физичка.

— На себя мне особенно плевать.

— Возвращайся в класс! — уже командует директор.

Наконец-то она приняла свой реальный облик, а то все притворялась понимающей заботливой тетушкой.

В классе, конечно, полный бардак. Прохожу на свое место, а сижу я один в первом ряду за предпоследней партой.

— Что, Веригин, промыли тебе мозги? — кричит Паша Смирнов, пока я иду к своему месту.

Не отвечаю ему, только показываю «фак».

Как же бесят одноклассники. Надменные идиоты, каждый из которых уверен, что больше всех знает о жизни. И каждый хочет выпендриться перед остальными, хочет хоть на минуту показаться таким умным, чтобы заткнуть всех за пояс. Это смешно. Поэтому я не горю желанием с ними общаться. Да и на то, чтобы завести друзей, все-таки требуется немало времени, а мне и без того есть чем заняться, так что я, вроде как, держусь всегда один.

Сажусь на свое место, кладу рюкзак на стол, растягиваюсь на парте, открываю тетрадь по физике на последней странице и начинаю рисовать. На самом деле, просто хаотично вожу ручкой по разлинованным страницам. Иногда выходят какие-то узоры. Закрашиваю клетки: через одну, или подряд, или три через две, или целыми квадратами.

— Эй! — окликает меня Аня Семенова. Она сидит чуть впереди, справа, на среднем ряду. — Веригин! Скоро Мария придет?

Я пожимаю плечами, но Аня, наверное, не замечает этого, потому что повторяет свой вопрос и усиливает его карандашом, брошенным мне в плечо.

— Блин! Семенова! — швыряю в нее ручкой.

— Псих! — огрызается она. — Спросить нельзя!

— Откуда я знаю, когда она вернется! Она мне не докладывает! — снова утыкаюсь в тетрадь.

— Придурок! — ворчит Аня.

2

Я у подъезда. В этом доме в двухкомнатной квартире на восьмом этаже живет Юля. Сразу после школы я иду к ней. Юля красивая. Она проститутка, но время от времени я прошу ее сыграть роль моей старшей сестры перед директором или учителем, и, надо сказать, у Юли отлично выходит.

Мы познакомились около года назад. Мне было пятнадцать, а Юле двадцать три. С тех пор мы периодически встречаемся. Иногда разговариваем, иногда болтаем, иногда смеемся или дурачимся. Иногда она прикидывается моей сестрой.

— Юль, побудешь завтра снова моей сестрой, сходишь в школу? — спрашиваю, когда мы сидим на кровати.

— Черт тебя побери, Ромка! — смеется Юля и бьет меня по руке. — Я опять забыла, что ты учишься в школе! Что ты на этот раз натворил? — наигранно строго спрашивает она и театрально упирает руки в боки.

— Да ничего нового! Все по старому: прогуливаю, грублю старшим, не интересуюсь учебой, не дружу с одноклассниками…

— А с одноклассницами? — игриво перебивает Юля.

— А что с одноклассницами?

— Да ладно тебе, Ром, не поверю, что у тебя нет девушки! Ну, или, по крайней мере, поклонницы! Ты же симпатичный мальчик!

— Поверь, Юль, в наше время это совершенно не главное.

— Ну, ты, знаешь ли, и не дурак!

— А это уж и подавно не берется в расчет, — смеюсь.

Конечно, я знаю, кто из девчонок в нашем и в параллельном классе влюблен в меня. Конечно, я знаю, кто из них только и ждет какого-нибудь жеста с моей стороны. Знаю, что с внешностью у меня все в порядке. Я не страдаю навязчивыми комплексами. Мне просто удобнее так. Ведь за девушками надо ухаживать, надо дарить им цветы, надо говорить комплименты, приглашать в кино. Одним словом, на девушек надо тратить время, а его у меня нет. Мне совершенно некогда заниматься всей этой романтической чушью.

— Господи, Ромка, куда только смотрят твои родители! — зачем-то вздыхает Юля.

— Мои родители никуда не смотрят, — обрываю я.

— Прости, — она гладит меня по плечу, — я не хотела. Знаю, что это у тебя больная тема.

Юля, и правда, многое обо мне знает. Учитывая то, что ей еще говорят в школе, наверное, вообще, знает больше всех. Но она всегда может во время остановиться и перевести тему.

Я рассказываю Юле план встречи с директором, объясняю, почему не смогли прийти предки, говорю, чтобы была построже, высказываясь в мой адрес. Пусть еще приплетет, что за мое воспитание теперь плотно взялся отец. Это будет совсем не лишним — по крайней мере, успокоит учителей. Я прошу Юлю, чтобы обязательно упомянула нашу несчастную тетушку, которая теперь после тяжелой аварии прикована к постели. Ей нужен уход, а кроме нас у бедняжки никого нет, так что по выходным я буду занят, ухаживая за ней. Вранье. Юля даже скептически качает головой и говорит, что это не прокатит. Да ладно! С такими как Юля, может, и не прокатило бы, а с директорами и учителями, которые не любят вдаваться в подробности и так хорошо знают, что происходит у нас в головах, очень даже сработает. Они еще начнут меня жалеть и, возможно, станут смотреть на многое сквозь пальцы. Уже давно надо было ввести эту мою больную тетю в игру, но как-то все не выпадало подходящего случая, чтобы упомянуть о ней.

3

Я в группе детского сада жду младшую сестру. Воспитатель Нина Сергеевна сказала, что Ксюша заканчивает рисунок и потом сразу выйдет. Еще, конечно, Нина Сергеевна, как всегда расплылась в умилительной улыбке. Потом она вышла с какой-то мамочкой. А у них же тут стены — как у нас в школе. Никак не пойму, это что, чтобы ни у кого не было никаких секретов, чтобы никто ничего не вздумал скрывать?

Я сижу тут совершенно один и слышу весь разговор за дверью. Сначала женщины говорят о детях в целом и о дочке той самой мамаши. Потом тема неожиданно переключается на меня. Сегодня, и в правду, странный день. Уже второй раз мне приходится слушать о себе высказывания, произнесенные в третьем лице.

— Это Рома Веригин, — отвечает Нина Сергеевна на вопрос мамочки, — брат Ксюшеньки. Такой хороший мальчик. Такой заботливый — просто слов нет. Всегда за Ксюшенькой приходит.

— Ну надо же! — восхищенно произносит мамаша.

Смешно, как Нина Сергеевна употребляет уменьшительные формы. Наверное, это потому, что она давно работает в детском саду и привыкла сюсюкаться со своими воспитанниками. От ее интонаций у меня вырывается усмешка, и я слышу, как Нина Сергеевна продолжает:

— Хорошо, что есть еще такие семьи, такие родители, которые могут вот так воспитывать мальчиков. Он у них такой ответственный, отличник, наверное. Да уж, не то что большинство детей его возраста. Подростки сейчас просто оторви и выброси.

— Ох, и не говорите, — поддерживает мамаша. — Я своего ничего не могу заставить сделать! Даже уроки выучить — не то что за сестрой в садик сходить. Его кроме скейта ничего не интересует! Даже отец уже устал биться с ним, загоняя домой! И ничего ведь не добьешься! Какая уж там ответственность! Одни синяки и ссадины! Только из школы приходит — сразу скейт и гулять до темна. Я, глядя на своего оболтуса, и не думала, что нормальные подростки бывают.

Да, тут все не так как в школе. Тут я просто герой: ответственный, милый, воспитанный… Хотя я бы не возражал, если бы отец загонял меня домой в то время как я катался бы на скейте и разбивал себе коленки. Если бы только у меня было время на этот скейт, я, очень может быть, увлекся бы им.

Тут из группы выбегает Ксюша, и я отвлекаюсь от глубокомысленного разговора о молодом поколении. Сестренка бежит ко мне, обнимает и начинает собираться. Когда уходим, как раз сталкиваемся с мамочкой, сын которой никак не поддается воспитанию, и одаривает меня широкой улыбкой. Я опускаю голову. Но не смущенно, а чтобы женщина не заметила усмешку на моем лице. Ну какие же они все-таки умные и проницательные! Почти такие же как в школе! Все про всех знают, все понимают и главное — делают совершенно уверенные выводы.

После детского сада мы с Ксюшкой заходим в нашу любимую пиццерию, наедаемся и только потом не спеша идем домой.

Квартира у нас большая — на всю нашу семью места хватило бы. Я бросаю сумку в коридоре, потом усаживаю Ксюшу ее игрушки. Сегодня днем звонил Егор, сказал, что я нужен ему вечером, так что мне сейчас надо свалить. И самое паршивое, что приду я довольно поздно.

— Ксюш, посидишь одна, пока я не вернусь? — спрашиваю, держа сестренку за руку. — Я постараюсь недолго. Если кто-то придет, или просто станет страшно, сразу звони, ладно?

Ксюшка послушно кивает. Как же не хочется оставлять ее одну, но сегодня никак по-другому. Сегодня, вообще, какой-то идиотский день.

— Закройся, — продолжаю я. — И не открывай никому, хорошо?

— Хорошо, — кивает она.

— Я постараюсь побыстрее.

Ксюшка не боится оставаться одна, хотя ей всего пять лет. Она не боится, потому что, наверное, привыкла. Иногда ей приходится сидеть дома одной, хотя я стараюсь, чтобы это случалось как можно реже. Но она у меня молодец, смелая и самостоятельная. Это я боюсь. Боюсь намного больше, чем моя маленькая сестра. Боюсь, потому что знаю намного больше. Это такой побочный эффект опыта — страх. Когда не знаешь, что может случиться, то и бояться нечего.

Главное — чтобы Ксюшка обязательно закрыла дверь на нижний замок. Просто ключ от него есть только у меня, так что это безопасно.

Сегодня, слава богу, недолго. У Егора не так много работы, но зато я получаю деньги, что не может не радовать. Когда возвращаюсь около одиннадцати, все спокойно. Открываю дверь и тихо прохожу в квартиру. Ксюшка не спит. Она сидит в своей комнате и ждет меня.

— Эй, ты чего? — говорю, когда вижу ее сидящуу на кровати и обнимающую куклу.

— Я тебя ждала, — тихо отвечает сестра.

— Ну все, дождалась, — улыбаюсь. — Теперь давай спать.

Я укладываю Ксюшку, а сам иду в душ. Потом сестренка зовет меня. Я знаю, что она не уснет одна. Мы как всегда ложимся на одну кровать, Ксюшка прижимается ко мне, сворачивается комочком и вскоре засыпает.

4

Я звоню в квартиру Инны Марковны. Это наша соседка. Мы живем на пятом этаже, а она — на шестом. Сегодня суббота, и мне весь день надо работать. Вернее, весь день надо выполнять поручения Егора, потому что работой то, чем я занимаюсь, можно назвать с большой натяжкой. Хотя, я же получаю за это деньги, значит, это самая настоящая работа. Разве не так?

Оставить Ксюшку одну на целый день я не могу, а Инна Марковна иногда соглашается посидеть с сестренкой. Вчера вечером я спросил у нее, и она сказала, что свободна в субботу и с удовольствием побудет нянькой. Инна Марковна немного в курсе нашего семейного психоза, но как порядочная еврейская женщина не задает лишних вопросов. К тому же, она вдова, ее взрослая дочь давно обзавелась собственной семьей, так что, думаю, Инне Марковне самой очень нравится проводить время с Ксюшкой. Тем лучше.

Когда Инна Марковна открывает дверь, я спрашиваю, могу ли привести Ксюшу. Так мне спокойнее. Инна Марковна улыбается и кивает. Я говорю, что мы будем через десять минут. Конечно, я мог бы просто позвонить и не бегать туда-сюда с этажа на этаж, но я хочу еще покурить, так что совмещаю не очень приятное с совсем не полезным.

Нам, правда, невероятно повезло с соседкой. Даже не знаю, как бы я выкручивался, не будь Инны Марковны. Она всегда была как-то неравнодушна к детям нашей семьи, а уж Ксюшка ее совершенно пленила. Правда, по началу соседка очень хотела помочь нам во что бы то ни стало, и как часто бывает в таких случаях, в своем благородном порыве чуть не наломала дров. Да, она чуть было не подняла на уши службы опеки, милицию, социальных работников и всех учителей в моей школе. Пришлось ей очень долго все объяснять и еще дольше убеждать ее в том, что попытки действовать как полагается честной женщине только усугубят ситуацию. Инна Марковна оказалась на редкость адекватной и в отличие от подавляющего большинства взрослых, прислушалась ко мне, а не отмахнулась со словами: «Не придумывай! Ты еще ребенок! Мне виднее». В общем, она молодец.

— Как у вас дела? — спрашивает Инна Марковна, когда я привожу Ксюшку.

— Нормально, — отвечаю.

Она скептически мотает головой и как-то почти лукаво прищуривается.

— Правда, все хорошо! — широко улыбаюсь я.

— Как у тебя в школе?

— Нормально.

— Ты же понимаешь, что тебе надо учиться, Рома? — очень участливо продолжает Инна Марковна.

— Угу, — бурчу. — Извините, мне надо бежать, я тороплюсь.

Я быстро машу сестре и спускаюсь по лестнице.

Сегодня Егор попросил меня помочь в автосервисе. В общем-то, неплохо. По крайней мере, ничего противозаконного. Однако работать приходится допоздна.

Возвращаясь домой, встречаю Дашку Конкину из параллельного класса. Она сидит на лавке и курит. Мы с Дашкой общаемся немного. Не друзья, конечно, потому что друзей у меня в школе нет, но так, вроде как, здороваемся. Она прикольная, с ней можно поржать, покурить за углом и все такое.

Уже поздно, а Дашка сидит тут совершенно одна.

— Привет, — говорю. — Как дела?

— Привет, — отвечает она. — Лучше всех.

— Чего сидишь?

— А чего, нельзя?

Она огрызается, и мне вдруг становится ее безумно жалко. У Дашки дома полный трындец, об этом все знают. Она поэтому все время и тусуется по каким-то квартирам, подъездам, вечно мотается с непонятными ребятами. Учителя в школе в один голос твердят, что от Конкиной ничего другого ждать не приходится, потому что у нее семья неблагополучная, потому что она в такой среде растет и тому подобное. А по мне так Дашка потому и шатается неизвестно где, что ей домой идти тошно. Она кроме родителей-алкоголиков ничего и не видела. Может, и рада была куда-нибудь сбежать — так ее никуда не зовут. Никто не горит желанием показывать Дашке лучшую жизнь. Может, потому что и показать-то им всем особенно нечего. Мне тоже нечего, но у меня, по крайней мере, дома чисто, в холодильнике еда и соседка добродушная под боком.

— Чего домой не идешь? — спрашиваю. — Поздно уже.

— Не хочу домой.

— Что так?

— Предки достали.

— Так сильно, что на улице лучше?

— Тебя как будто не достают твои!

Я пожимаю плечами. У меня, вообще, все через задницу, так что даже не знаю, подходит ли в моем случае слово «достают». Обо мне же никто ничего толком не знает, особенно в школе, так что и Дашке не обязательно в подробности вникать. Но все-таки мне ее жаль. Так ведь и просидит всю ночь на лавке, если в милицию не загребут или не нарвется на какого-нибудь урода.

— Пойдем ко мне, — говорю. — У меня дома никого, только сестра.

— В смысле? — не понимает Дашка.

— В смысле, — повторяю, — ко мне пойдем. Чего тут торчать-то… Есть хочешь?

— Угу, — кивает Конкина.

— Пойдем! — я машу рукой, как бы подгоняя ее. — Пиццу закажем.

Дашка встает, и мы идем ко мне. Правда, я прошу ее подождать у квартиры, пока сам поднимаюсь к Инне Марковне за Ксюшкой. Просто появление девушки может вызвать целую волну вопросов, на которые мне совершенно определенно не хочется отвечать. Вернее, совершенно определенно мне придется что-то врать, а врать своей соседке, которая так по-человечески к нам относится, я не хочу.

Пока Ксюшка собирается, я кладу на комод пятьсот рублей. Я всегда плачу Инне Марковне за то, что она сидит с сестрой. И хотя она каждый раз пытается отказаться, я считаю, это правильно: она же тратит на нас свое время. И потом, если я не буду ей ничего платить, все это может перейти в разряд каких-то личных отношений. Деньги помогают соблюсти некую формальную грань. Вроде как, ты уже не просто просишь о чем-то. Вообще, деньги все упрощают. Они избавляют от претензий, вопросов и чрезмерного проникновения в душу.

— Не надо, Рома, — снова возражает Инна Марковна и пытается всучить мне мою пятисотенную купюру. — Я же говорила тебе! Забери!

— Ну что вы, Инна Марковна, — протестую я. — Все нормально. Вы же тратите свое время…

— Так мне же это в удовольствие!

— Вот и хорошо! Тем более берите!

Я кладу бумажку обратно на комод и прижимаю бюстом Бетховена. Инна Марковна неодобрительно качает головой и вздыхает.

— Ну что у тебя денег так много, что ты можешь мне платить? — почти невинно возмущается она.

— Есть у меня деньги, — говорю. — Я же работаю.

— Папа-то помогает вам? — спрашивает она, когда мы с Ксюшкой уже уходим.

— Угу, — бурчу я.

Сестра уже клюет носом, так что я быстро укладываю ее спать, и мы остаемся с Дашкой.

— А где твои? — спрашивает Конкина, имея в виду, конечно, родителей.

— В командировке, — отвечаю.

— Оба?

— Угу.

— Круто, — тянет она. — И часто они так?

— Да все время почти, — я улыбаюсь и чтобы перевести тему спрашиваю, — Чего делать-то будем?

— Не знаю, — отвечает Дашка. — Может, телик посмотрим?

— Давай, — говорю. — Но у нас антенны нет, так что я смотрю только кино.

— А какое кино?

— Да какое хочешь.

Дашка восхищенно и многозначительно трясет головой. Пока я включаю комп, привозят пиццу. Я говорю, чтобы Дашка выбрала что-нибудь из того, что у меня есть, пока расплачиваюсь с курьером. Только я как-то упустил тот факт, что у меня, в основном, одни документальные фильмы. Просто меня бесит художественное кино со всей его глубокой проблематикой. Мне и в жизни этого говна хватает, а знания какие-то все же получать надо.

В итоге, Дашка уговаривает меня на какую-то жутко тупую американскую комедию. Конкина ржет как ненормальная над каждой тупой шуткой, а я только искоса на нее поглядываю и улыбаюсь.

— Все, пойдем спать, — говорю, довольный, что этот юмор, наконец, закончился. — Пойдем, там две кровати в комнате.

— И ты не будешь ко мне приставать? — недоуменно и как будто разочаровано спрашивает Дашка.

— А должен? — я не могу сдержать смех.

— Ну, не знаю, — Конкина пожимает плечами. — Просто чего ты меня тогда привел-то?

У меня сначала даже слов нет, чтобы ответить. Я просто развожу руками и мычу что-то нечленораздельное. Потом думаю, бедная Дашка, ее, наверное, в гости только за этим в гости и приглашают. А мне такая мысль и в голову не пришла.

Посреди ночи меня будит громкий стук в дверь и истошный вопль с той стороны. Вопль требует открыть ему немедленно. Вопль, похоже, совершенно забыл, что в доме маленький ребенок, который имеет обыкновение спать в такое время.

Черт, думаю, натягивая джинсы, футболку и расталкивая Дашку, которой сейчас очень быстро надо будет собраться и свалить. Невежливо, конечно, но другого выхода у меня просто нет. И какого черта папаша решил завалиться вдруг именно сейчас, именно глубокой ночью! Что ему надо!

— Дашка! — я сильнее толкаю ее в бок. — Просыпайся же, мать твою!

— Что такое? — она открывает глаза.

— Одевайся! Быстро! — командую я и бросаю ей шмотки.

— Да в чем дело-то? — не понимает она.

— Давай скорее! Не задавай вопросов!

Отец продолжает орать под дверью, требуя впустить его. Конечно, у него же нет ключа от нижнего замка, иначе бы он давно был внутри. Дашка быстро одевается, а я подгоняю ее и думаю, что Ксюша вот-вот проснется. Черт тебя подери, родитель хренов! Подавился бы ты своей заботой! И Конкина все спрашивает: «Кто там? Что ему надо?». Ой, Даш, не забивай себе голову, у тебя своего дерьма выше крыши.

Конкина недоуменно мотает головой. Ладно, Даша, попытка номер два.

— Мне жутко неудобно, что так все получилось, — говорю. — Но тебе надо валить. Короче, как только я открою, давай дуй домой. И вообще, забудь обо всем этом.

— Да кто там?! — продолжает твердить Дашка.

— Конь в пальто! — отвечаю. — Полиция!

— Полиция? — Конкина совершенно растерялась.

Я говорю это абсолютно без задней мысли, чтобы Дашка свалила поскорее, но когда, наконец, открываю дверь, папаша предстает перед нами во всей красе, то есть прямо в форме. Вот ведь, неужели прямо с дежурства? Но зато на Конкину это производит впечатление, и она пулей вылетает из квартиры. Этот придурок с майорскими погонами даже заметить ничего не успевает.

Он громко хлопает дверью, быстро проходит на кухню, кидает на стол несколько купюр, потом открывает холодильник и долго напряженно смотрит в него, как будто пытаясь разгадать тайны мироздания. Хотя, какие уж ему тайны!

— Пожрать есть? — спрашивает он.

— А что дома не кормят? — язвлю я, стоя, облокотившись о косяк.

— Поговори мне еще!

Я ничего не отвечаю. Я просто стою и смотрю на него в упор. Как же я его ненавижу. Я так сильно ненавижу этого козла, что у меня, наверное, искры из глаз сыплются. Я просто смотрю на него, но больше всего мне хочется сейчас дать ему по роже. Да так, чтобы он навсегда забыл сюда дорогу.

— Что смотришь? — рявкает он, когда замечает на себе мой взгляд.

— Какого хрена ты приперся? — шиплю сквозь зубы.

— Заткнись! — бросает он. — Это моя квартира! Буду приходить, когда захочу! И вообще, я пришел с дочерью увидеться!

— В три часа ночи?

— Твое какое дело!

Я ухожу, но только успеваю дойти до двери в комнату, где спит Ксюша, отец догоняет меня и отодвигает с дороги. И вот, он уже тянется к ручке.

— Ты не войдешь к ней! — говорю, толкая его и вставая у двери.

— С чего бы?

— Она спит, — отвечаю, скрепя зубами.

— Пропусти! — отец пытается сдвинуть меня.

— Отвали! — я толкаю его, и он пятится назад.

Так мы препираемся еще минуты две. И уже совершенно очевидно, что наши крики разбудили Ксюшку. В конце концов, как обычно, все заканчивается тем, что он сначала бьет меня по лицу, потом толкает. Я ударяюсь спиной о ручку двери в ванную, но, не смотря на внезапную боль, даю сдачи. Мне удается оттеснить его от двери, но он снова бьет меня. В общем, мы деремся. Одно хорошо во всех этих драках — отец так увлекается, что совершенно забывает о своем желании навестить дочь.

Вот и в этот раз, после очередного удара в живот, который получаю я, он ругается, посылает меня подальше и уходит, снова громко хлопнув дверью. Еще некоторое время я стою, опираясь о косяк, потом закрываю входную дверь на все замки, быстро иду в ванную и умываюсь. Надо же, а в этот раз мне досталось-то совсем немного: из носа идет кровь и губа разбита. Я беру из холодильника лед и иду к Ксюшке.

Конечно, она не спит. Сидит на кровати, обхватив колени руками и вцепившись в подушку. Она напугана и тихонечко хнычет. Я присаживаюсь рядом и обнимаю ее. Мне приходится запрокинуть голову, чтобы кровь не шла.

— Тебе больно? — спрашивает Ксюша.

— Нет, — мотаю головой. — Пройдет. Ложись спать.

— Я боюсь, — едва слышно произносит она, сдавленным от слез голосом.

— Не бойся, — отвечаю, гладя ее по голове. — Я тебя не дам в обиду.

— Почему папа такой злой? — спрашивает сестренка после продолжительной паузы.

— Потому что наш папа мудак, — отвечаю, не задумавшись, и тут же жалею об этом.

Ксюшка сразу спрашивает, кто такой мудак, и теперь не отстанет. Она даже про свой страх забывает и про то, что ночь на дворе. Ей теперь непременно надо узнать, что означает слово «мудак». Вот ведь точно: язык мой — враг мой.

— Это очень плохое слово, — отвечаю. — Не надо его говорить.

Но такой ответ, естественно, не удовлетворяет любопытство моей сестры. Она требует более развернутого определения. И все мои уговоры о том, что пора спать, конечно же, не имеют успеха.

— Это значит «очень плохой человек», — объясняю.

Ксюша только недовольно морщится, но принимает это и начинает устраиваться в кровати. Конечно, мне сегодня опять придется спать с ней.

— Ты же знаешь, что никому нельзя рассказывать о том, что сегодня случилось? — спрашиваю на всякий случай.

— Угу, — кивает Ксюша.

Мы желаем друг другу спокойной ночи и засыпаем. Все-таки эта маленькая девочка большая умница. Она понимает все лучше любого взрослого. И лучше любого взрослого умеет хранить секреты. И врать в свои пять умеет уже не хуже меня. Просто у нас с ней есть «официальная версия» для посторонних, и если ее спрашивают в детском саду или еще где-нибудь, она всегда придерживается ее. Даже с Инной Марковной, которой кое-что известно, Ксюша всегда строго придерживается «официальной версии», которую однажды, пару лет назад, придумал я. Это у нас такая игра: мы готовимся стать самыми знаменитыми шпионами. И еще мы, конечно, жутко не хотим в детский дом. Поэтому «официальная версия» — наше спасение. С ней мы привыкли существовать. Она позволяет нам оставаться вместе.

5

Я стою на школьном крыльце. Мало кто отваживается курить прямо здесь, на глазах у проходящих учителей. Все стараются прятаться по близлежащим подъездам и укромным углам. Но мне что-то не особенно страшно, да и в подъездах не очень-то нравится. И конечно, я сразу становлюсь мишенью для нравоучений, негодования и лекций о здоровом образе жизни. Даже не представляю, куда бы они девали все свои «умные речи», если бы не было меня. Первой начинает Валентина Михайловна, учитель алгебры. Причем, у нашего класса она даже ничего не ведет, но пройти мимо молча просто не может.

— Веригин! — осуждающе произносит она. — Ты совсем совесть потерял! Прямо на крыльце уже куришь! Совершенно никакого понятия не осталось!

— Понятия о чем? — спокойно почти без эмоций спрашиваю я.

— О нормальном поведении! — бросает она. — Скорей бы вы уже выпустились! Не дождемся, пока доучим вас! Все нервы вымотали! Не дети, а кровопийцы!

Она еще говорит что-то о том, какое мы отвратительное поколение, о том, что у нас нет никаких идеалов, что мы разрушаем свою жизнь и никого не уважаем. Я даже не смотрю на нее. Да я уже и не слушаю. Ну в самом деле, как будто я сегодня первый раз курю на крыльце! Как будто она первый раз это заметила! И каждый раз одно и то же.

Валентина Михайловна, по-моему, больше остальных ненавидит детей. Все учителя, конечно, ненавидят, но Валентина, как мне кажется, возглавляет этот отряд. Все время приходится от нее выслушивать, какое мы отвратительное разнузданное и опустившееся поколение, какие мы тупые засранцы. Я только не понимаю, чего она при таких раскладах в школе работает. Денег ей платят мало. Она нам и это в укор постоянно ставит. Как будто мы должны тут же скинуться и доплачивать ей за то, что родились такими уродами. Как будто если ей зарплату в два раз поднимут, она сразу начнет любить детей. Как будто, если ей будут платить не пятнадцать, а тридцать тысяч, она перестанет обзывать нас безмозглыми кретинами.

Сразу за Валентиной Михайловной идет Андрей Константинович, наш физрук. И его, конечно, тоже не оставляет равнодушным мой вопиющий поступок.

— Все уже прокурил, Веригин? — спрашивает он.

Я не поворачиваюсь, и физрук настойчивее обращается ко мне.

— Я с тобой разговариваю! — повышает он голос.

— Здрасьте, Андрей Константинович, — выбрасываю сигарету и расплываюсь в натянутой улыбке.

— Чего ты улыбаешься? — недовольно ворчит физрук. — Совсем обнаглел на крыльце курить!

— Да ладно вам, — говорю. — Какая разница-то, где курить?

Это я к тому, что они же, вроде как, о здоровье нашем заботятся. И вот тогда я не понимаю, в чем разница, курю я на крыльце или в подъезде, где меня никто не видит. Ну, в самом деле, что на крыльце курить в два раза вреднее что ли? Потому что не о здоровье нашем они пекутся. На наше здоровье учителям вообще глубоко насрать. Им главное, чтобы показатели были высокие, чтобы никакого компромата. Вот не дай бог придет неожиданно человек из департамента образования, а у них на крыльце Веригин курит — непорядок, галочку поставят где-нибудь. Так что они сами предпочитают, чтобы курили мы в подъездах. С глаз долой — из сердца вон. Если я этого не вижу, значит, этого нет. А я такой вот вредный, люблю им глаза мозолить — понятно, почему они все меня ненавидят.

Но у Андрея Константиновича еще с прошлого года личная обида. Я играл в волейбол за школьную команду. Капитаном мне, понятное дело, не светило быть, я ведь не общительный и лидерских качеств не проявляю, но играл я неплохо. И вот, помню, должны мы были играть в каком-то полуфинале. А Андрей Константинович как раз в этот день дежурный был, на входе вторую обувь проверял. А я как раз в этот день вторую обувь забыл. Я ее периодически забываю, но Андрей Константинович мужик принципиальный. Он не пустил меня в школу и отправил домой. Дураку же понятно, что на уроки я не вернулся. Короче, полуфинал они проиграли. Не знаю уж, потому что меня не было или по каким-то другим причинам, но физрук потом меня при всем классе отчитывал. И еще в кабинете у директора — повторно, для закрепления материала. А я сказал:

— Вы же сами меня выгнали!

— Я тебя за второй обувью послал! — ответил он.

— Ну так, послали же.

Из команды я, естественно, в тот же день ушел, а Андрей Константинович с тех пор люто меня ненавидит.

Во время уроков начинается второй акт пьесы о заботливых учителях. И главное — без антракта! Русский. Елена Петровна замечает у меня на лице синяк и не может оставить это без внимания.

— Что с тобой опять, Веригин? — спрашивает она как-то раздраженно. Как будто ей мой синяк очень мешает вести урок.

— А что со мной? — как будто не понимаю я.

— Откуда опять синяк?

— Подрался.

Елена Петровна цыкает и начинает делиться со мной опытом.

— Пора бы уже научиться решать проблемы без кулаков, Веригин! Этим и отличаются люди от животных, тем, что умеют разговаривать, а не просто нападать друг на друга.

Я что-то ее совсем не понимаю. У меня же синяк на лице и губа разбита. Разве из этого не следует логичный и незамысловатый вывод, что били-то меня, а не я размахивал кулаками, безнадежно отдаляясь от всего человечества? И что, интересно, она предлагает мне завести этот разговор о животном мире с папашей? Это может быть любопытно. Представляю себе эту беседу: вот он приходит, как всегда бросает на стол деньги, потом, как всегда, пытается реализовать свою заботу о дочери. Я не даю, встаю у него на пути. Он отталкивает меня, а я ему так проникновенно говорю: «Папа, люди же тем и отличаются от животных, что умеют говорить, а не просто бьют друг другу морды». И еще можно добавить для создания атмосферы семейного понимая: «Ты же в полиции работаешь, уж должен знать, как решать вопросы без применения силы». И я так живо себе это представляю, что не могу сдержаться и начинаю ржать.

— Что ты смеешься, Веригин? — повышает голос Елена Петровна. — Что я такого смешного сказала?

Я пытаюсь успокоиться, но ее слова еще больше меня смешат. И почему учителя всегда думают, что дети смеются именно над ними? Как будто весь мир крутится только вокруг них. Нет, на самом деле, мир крутится вокруг нас, а они все совершенно скучные и серые. Они абсолютно не веселые, у них нет чувства юмора, так что над ними-то мы точно смеемся только в очень редких, исключительных, случаях. Но Елена Петровна не может пережить мою радость.

— Выйди из класса! — командует она. — Насмеешься, тогда приходи! Нечего мне урок срывать!

Я быстро беру себя в руки и успокаиваюсь. Елена Петровна еще три раза очень строго и настойчиво повторяет, чтобы я вышел. И я понимаю — она не шутит. Встаю, складываю тетрадь и ручку в сумку и выхожу.

— Сумку можешь оставить, Веригин! — кричит мне вслед Елена Петровна.

Я ничего не отвечаю. Понятно же, что возвращаться на урок я не собираюсь.

Потом еще на большой перемене ко мне подходит Дашка Конкина. Она же теперь жутко хочет узнать все обо мне. Вернее, не обо мне, конечно, а о том, что произошло. И сразу же видит мой синяк. Он небольшой, но внимание же все равно привлекает.

— Ромка! — тянет Конкина. — Это он тебя так?

— Нет, не он, — отвечаю.

— Кто это был? Твой отец, да?

— Нет, — я немного отворачиваюсь, чтобы она перестала уже протягивать руки к моему лицу.

— А кто? Твой папа же в полиции работает?

— И что? Он один что ли в полиции работает!

— Ну кто это был? Что сказать трудно? Отец, да?

— Нет! Говорю же, нет!

— А кто? — Дашка прет, как бульдозер.

— Никто! — обрываю. — Сосед!

— Ну прям!

— Прям!

— Чего он тогда к вам ломился?

— Напился, вот и крыша поехала! Да отстань ты от меня!

Отец, конечно, не был пьян, но вряд ли Дашка это заметила. Главное, чтобы отстала от меня. Вот они, последствия внезапного порыва человеколюбия. Все это чревато вопросами. С Дашкой, вроде, разобрался. Хорошо, что она не такая приставучая. Хорошо, что ей, по большому счету, наплевать.

Вечером иду за Ксюшкой в детский сад. И тут тоже не обходится без последствий родительского визита.

У Нины Сергеевны ко мне разговор. Я тут же напрягаюсь. Волнуюсь, уж ни ляпнула ли моя напуганная сестренка чего-нибудь про нашего папашу. Если так, то сейчас придется импровизировать и на ходу что-то придумывать, шлифовать «официальную версию». Но напрасно я так плохо думаю о Ксюшке. Она настоящий партизан, только вот память у нее хорошая и схватывает она все на лету.

— Как у вас дела, Рома? — Нина Сергеевна решает начать издалека.

— Нормально, — говорю.

— Как мама с папой?

— Хорошо, — я отвечаю осторожно, потому что каждый раз, когда воспитательница моей сестренки открывает рот, жду подвоха.

— Просто, знаешь, — продолжает Нина Сергеевна, — они никогда не приходят. Я даже не припомню, видела ли я их за последний год.

— Ну, они заняты очень, — я растягиваю слова.

— Понимаю… — Нина Сергеевна делает паузу, и я перебиваю ее, потому что не могу больше находиться в таком напряжении.

— Что-то случилось?

— Да ничего страшного, — как будто успокаивает меня воспитательница. — Просто Ксюша сегодня такое сказала…

Оказывается, моя сестра в каком-то эмоциональном порыве сегодня сказала слово «мудак». И, видимо, сказала его очень громко, потому что Нина Сергеевна выглядит взволнованной и озабоченной. А я вздыхаю с облегчением. Тоже мне проблема!

— Знаете, — говорю, — это я вчера кино смотрел по телику. Наверное, Ксюша там что-то услышала. Вот и повторяет теперь.

Все спокойно, и мы с Ксюшкой можем теперь спокойно идти домой.

— Зачем ты сказала это слово? — строго спрашиваю сестру.

— Какое слово? — отвечает она вопросом на вопрос.

Да, молодец! Даже мне за ней не успеть, так она умеет разыгрывать из себя невинность. Меня так и подмывает растянуться в улыбке и восхищенно поаплодировать. Но все-таки надо проявить жесткость и немного поругать ее. Хотя, к чему эти понты! Ее еще найдется кому ругать и воспитывать. За всю жизнь найдется еще сотни три человек, которые будут ее воспитывать и учить, как надо себя вести. Я не хочу быть одним из них, потому что сам терпеть не могу, когда меня воспитывают.

— Какое-какое! — смеюсь. — Которое я сказал тебе не говорить. Зачем ты обозвала мальчика мудаком?

— Потому что он мудак, — отвечает сестра, и я понимаю, что это сильный аргумент.

— Ладно, — глажу ее по голове и улыбаюсь. — Если так, то правильно. Только аккуратнее с этим словом. Не каждому оно подходит, знаешь ли.

— Ему подходит, — фыркает Ксюшка, и мы смеемся.

6

Я думаю, куда бы пристроить Ксюшку на выходные. Просто мне надо будет тусоваться с Егором всю субботу и воскресенье. Скорее всего, и ночью. Сестренку нельзя вот так оставлять. Папаша теперь, конечно, не заявится: так часто — это не в его стиле. Теперь ждать его не раньше чем недели через две, а то и позже — у него какое-то свое представление о родительском долге. Хотя, так даже лучше. Если бы он торчал у нас чаще, я вообще не знаю, что бы делал. Очень кстати я встречаю в лифте Инну Марковну, и она сама заводит этот разговор, как будто чувствует. Но сначала, она, естественно, замечает следы побоев у меня на лице.

— Что, опять он приходил? — спрашивает, имея в виду, конечно, моего отца.

— Да нет, — отвечаю. — Это я так, подрался просто.

— Ну конечно! — качает головой Инна Марковна. — Я же слышала шум и крики.

Я пожимаю плечами, как бы не зная, о чем она говорит.

— Ром, — соседка, наконец, переходит к делу, — ко мне дочь с внучкой приезжают в эти выходные. Я подумала, может, я Ксюшу к себе возьму? И ей хорошо, и ты отдохнешь немного.

— Если это вас не очень затруднит. — отвечаю.

— Ну ты же знаешь, у меня внучка Ксюше ровесница. Поиграют вместе.

— Если только вам это на самом деле не трудно.

Инна Марковна кивает и склоняет голову на бок.

Ну вот, сестренка пристроена. Это хорошо. Теперь можно нарушать закон без оглядки на дом.

Да, я уже второй год нарушаю закон под шефством Егора. Он крутой парень, у него есть автосервис, пара магазинов и еще человек пять таких подростков как я. Собственно, мы и делаем для него всю грязную работу. Снимаем с тачек колеса, скручиваем номера, крадем что-нибудь и самое главное — угоняем машины. Я работаю в паре с одним пацаном. Ему восемнадцать и он просто маньяк по технической части. Мишка — так его зовут — может за пару минут вскрыть любую сигнализацию, даже самую навороченную. Ну а я отлично вожу. Вот и вся наша команда.

Не знаю, что Егор делает со всеми машинами, которые мы ему пригоняем, кому он их сплавляет и так далее. Мне это не интересно. Он неплохо платит. Хотя и рискуем, конечно, мы неслабо, но таких денег за пару ночей точно нигде больше не заработать, особенно если тебе шестнадцать. Егор мной очень доволен. Можно сказать, она даже дорожит мной как сотрудником. Да, еще чуть-чуть и смогу метить в топ-менеджеры. Все дело в том, что у меня просто офигенная мотивация. А ведь мотивация — это главное в любой работе. У меня все предельно ясно — мой отец майор милиции. И если уж я хоть раз попадусь на чем-нибудь, то папаша точно засадит меня по полной программе. Так что мне ни за что нельзя попадаться. Пару раз я сильно впечатлил своих коллег и Егора тем, как технично свалили от ментов, которые сели мне на хвост. В общем, да, я на хорошем счету у начальства. Я даже премии иногда получаю, говоря приличным языком.

Конечно, я понимаю, что все это не особенно хорошо, что рискую своей задницей каждый раз, когда соглашаюсь выполнять поручения Егора. По сути, я преступник, обычный вор, который должен сидеть в тюрьме. Я все понимаю и не питаю напрасных надежд. Я и заниматься-то всем этим начал, только чтобы досадить отцу, чтобы быть с ним на разных сторонах, чтобы быть совершенно далеким от него — чем дальше, тем лучше.

И как раз тогда ко мне подошел Егор и предложил заработать пару штук. Мы познакомились на ночных гонках. Мне было пятнадцать, но я уже уверенно садился за руль и рвал всех на драг-рейсинге. Правда, мне не очень-то нравились все эти тусовки, но зато безумно нравилось водить.

Сначала Егор поручал мне какие-то мелочи типа передать кому-нибудь какой-нибудь. Сначала я был, вроде как, курьером и гонял на байке, но когда мне исполнилось шестнадцать, я заявил, что хочу заниматься чем-то посерьезнее. Ну, Егор и поставил меня в пару к Мишке.

Обычно мы просто выслеживаем нужную машину, дожидаемся, пока хозяин уйдет надолго. Лучше, если он идет в ресторан с девушкой или возвращается домой и паркует машину на ночь под окнами. Потом Мишка врубает свою аппаратуру и отключает защиту. Ну а дальше я завожу двигатель и гоню в назначенное место.

Сегодня мы должны пригнать Егору серебристую «Камри». Вот водитель паркуется у большого торгового центра. Дурак, он припарковался далеко от входа. Он припарковался именно там, где нет камер. Он слишком самоуверен. Мужчина в кожаном пиджаке выходит из «Тайоты», следом выходит молодая девушка — наверняка, любовница. Она высокая, стройная, очень сексуальная блондинка на огромных каблуках с маленькой блестящей сумочкой на золотой цепочке, а это значит, что они долго пробудут в торговом центре. Мужчина в кожаном пиджаке нажимает кнопку, и сигнализация издает негромкий писк. После того как парочка скрывается за автоматическими дверями центра, мы начинаем. Мишка все делает очень быстро и сваливает. Я гоню машину в гараж.

Когда все сделано, парни скручивают номера, и мы потрошим автомобиль. Тут, как всегда в таких машинах, полно всякого хлама: какие-то карточки, очки, пара журналов. Но на этот раз мы находим еще и дорогущий навороченный ноутбук, за который Егор неплохо нам платит.

Отличные выдались выходные. Я заработал почти столько же, сколько папаша принес, когда заявился в прошлый раз посреди ночи. Вот и зачем нам нужны его деньги? Мы бы и без его подачек вполне справились! Только я почти не спал, поэтому в воскресенье вырубаюсь сразу как возвращаюсь, часов в семь, как только забираю Ксюшу у Инны Марковны.

7

Я сижу на английском. Вернее, я лежу на парте, уткнувшись в локоть, и сплю. Такой уж это день, понедельник — всегда не высыпаешься. Сначала я уснул на истории, и мне влетело, потом я вырубился на русском и тоже получил от Елены Петровны. И вот, теперь английский, а я все никак не могу взбодриться. Сначала слышу, как Анна Олеговна что-то бормочет. Сначала я даже что-то понимаю, но очень скоро слова сливаются в один сплошной гул, моя голова падает на руку, лежащую на парте, и я моментально проваливаюсь в сон.

— Веригин! — вдруг слышу я голос Анны Олеговны. — Веригин! Подъем! — она стоит надо мной и внимательно наблюдает.

Я открываю глаза, смотрю на нее и тру лицо, пытаясь проснуться. Англичанка укоризненно качает головой. Вообще, Анна Олеговна очень молодая. Она всего пару лет как окончила институт и с тех пор работает в нашей школе. Она ничего, с ней можно поржать, можно легко увести разговор в сторону, далекую от ее предмета, а можно и просто дурака повалять. Анна Олеговна любит обсуждать с учениками новые фильмы или играть по сети в компьютерные игры, но при всех этих очевидных плюсах ей абсолютно до лампочки, знаем ли мы ее предмет. Никто ни фига не знает английского, но зато спроси кого, так Анна у нас любимый учитель.

— Ром, — продолжает она непринужденным и почти дружеским тоном, — ты не выспался за выходные?

— Чем ты занимался всю ночь, придурок? — ржет Леха Карпенко, наш местный авторитет. — Ты же не развлекаешься! Ты же псих! — и он кидает в меня скомканную бумажку.

Вообще, конечно, обычно тех, кто ни с кем не дружит и держится одиночкой чмырят по-черному. Но со мной этот номер у них не прошел с самого начала. Пару раз, еще классе в седьмом Карпенко со своими дружками пытались наехать на меня, сделать меня мальчиком для битья, но получили жесткий отпор. С тех пор меня не трогают. К тому же, за мной прочно закрепилась репутация нелюдимого психа, поэтому в какой-то степени меня даже побаиваются. Впрочем, я понятия не имею, с чего и когда меня вдруг начали называть психом. В общем, ко мне особенно никто не лезет, но иногда Карпенко отрывается вот таким незамысловатым способом, швыряя в меня бумажки. Не много — всего пару-тройку раз за четверть, так что меня это не сильно напрягает. Однако я тут же хватаю со стола ручку и что есть сил запускаю в Леху. Он успевает увернуться.

— Ладно, мальчики, хватит войн! — говорит Анна Олеговна. — Не на моем уроке, пожалуйста!

Она такая нелепая, когда пытается разыгрывать из себя эдакую лучшую подружку! И главное, я-то знаю, что за спиной ее все равно всерьез никто не воспринимает. Все знают, что она готова ставить четверки и даже пятерки только за то, чтобы сохранить статус «любимого учителя». Потом Анна Олеговна просит меня задержаться после урока.

Я сижу на первой парте прямо перед ее столом.

— Ром, — очень доверительно и мило начинает она, — что с тобой происходит? Ты же способный мальчик! Тебе и усилий не надо прилагать, чтобы быть лучше всех по английскому, с твоей-то памятью.

По большому счету, Анна Олеговна ничем не отличается от всех остальных учителей. Разве что детей она не ненавидит. Но, возможно, это приходит с опытом. Хотя, может быть, лютая ненависть к подросткам — это пережиток поколения советских училок, которые так и не смогли вписаться в ритм новой современной жизни. Меня всегда интересовал вопрос, какими станут такие как наша англичанка лет через тридцать? Будут ли они, сейчас игривые, похожи на всех этих унылых теток с аккуратными гнездышками волос на головах? Однако поучить и повоспитывать и молодые учителя не против. Методы немного другие, но в сущности, то же самое.

— Вы сейчас будете опытом со мной делиться? — спрашиваю я совершенно серьезно.

— Что? — не понимает Анна Олеговна.

— Я просто спать хочу, и в такие моменты опыт совершенно не воспринимаю.

Она не просекает фишку и продолжает попытки наставить меня на путь истинный.

— Ром, я все понимаю, конечно, но дело ведь не только в английском, правда? Ты же не только на моих уроках такой?

Понятно, нелегкая роль посла доброй воли выпала на хрупкие плечи Анны Олеговны. Пробиться к сердцу закрытого подростка Ромы Веригина — вот боевое задание, которое получила наша учительница по английскому. Не знаю, рада она этому или нет, но таковы побочные эффекты статуса «любимого учителя». Мне смешно от того, как Анна Олеговна уверена в себе. И еще мне смешно называть ее Анна Олеговна. Да потому что Юля, например, почти ей ровесница. А Юля же практически моя старшая сестра.

— Попытка не удалась. — отвечаю. — Но попытка засчитана.

— О чем ты, Рома? Какая попытка?

— Попытка найти ко мне подход.

— Господи! Веригин! — Анна смеется и изо всех сил старается, чтобы смех ее звучал непринужденно, но видно же, что она ни черта не поняла. — Ты все шутишь!

— Да не шучу я. — отвечаю. — Просто подхода нет. Можете так и передать на педсовете, что все подходы блокированы.

— Ты издеваешься? — уже немного раздраженно произносит англичанка.

— Нет, Анна Олеговна. Просто у вас ничего не выйдет.

— Что не выйдет?

— Ну, затея вся эта ваша, подружиться со мной — гиблое дело.

Повисает минутная пауза. Ну что они, в самом деле, взялись вдруг вокруг меня какие-то полигоны доверия выстраивать! Уж на тройки-то я стабильно учусь, а большего мне не надо! А еще как начинают эту пластинку с ЕГЭ и институтами, так хоть вешайся! И ведь нельзя им сказать правду, нельзя сказать, что не собираюсь я ни в какой институт, что на фиг не сдалось мне ваше высшее образование — мне бы со школой поскорее разобраться.

— Ну, я пойду уже? — прерываю я затянувшееся молчание и встаю со стула.

Анна Олеговна только головой кивает.

8

Я на кухне завариваю кофе, а Ксюшке надо бы сделать какао. Каникулы. Мы теперь можем спать хоть до обеда — я сказал в детском саду, что вся наша дружная большая семья едет к бабушке в Саратов. Надо будет только Ксюшке хоть что-нибудь про этот Саратов рассказать, хоть фотографии показать, чтобы на вопросы отвечала со знанием дела.

Пока в чайнике закипает вода, в кухню входит моя старшая сестра Катя. Ей девятнадцать. Она считает себя очень умной и поэтому сразу после школы поступила в университет и уехала подальше от всех нас. Просто сбежала от своей прекрасной любящей семьи и оставила нас с Ксюшкой одних. Теперь вот, спустя полтора года, Катя решила нас навестить — как мило с ее стороны!

Уже третий день каникул, и третий день Катя живет у нас.

— Блин! Что за хрень! — возмущается она, потому что вляпалась рукой в соус, который мы с Ксюшкой вчера размазали по разделочному столу. — Что у вас тут за бардак кругом!

— Так убери! — отвечаю, повышая голос.

Просто я не могу по-другому разговаривать со своей старшей сестрой. Просто я вообще с ней с трудом могу разговаривать, поэтому предпочитаю большую часть времени молчать. Но не всегда это удается. Вот как сейчас.

— Ты что, нормально разговаривать не можешь? — спрашивает сестра.

— Кать, — отвечаю, — я, вообще, не хочу с тобой разговаривать!

— Почему? — теперь она спрашивает очень жалобно, почти обижено.

Конечно, ее же не было почти полтора года! Все же должны были безумно соскучиться. Мы должны были ей на шею кинуться и с цветами на вокзале встретить. Может, еще и с оркестром? Ксюшка-то маленькая, она, вроде как, нормально с Катей общается, но от меня не надо ждать подобного проявления семейных привязанностей.

— Потому что ты свалила! — отвечаю на ее повисший в кухонном пространстве вопрос. — Ты свалила и бросила нас тут одних!

— Мне надо было учиться, — как будто оправдывается сестра. — Я поступила в университет. Это что, плохо?

— Это прекрасно! — говорю, размешивая ложкой какао. — Это просто здорово! А у нас в городе же вузов нет ни одного!

— Господи! Ром, ты так меня ненавидишь?

— Да.

— Почему?

Она какая-то совсем непонятливая. Как ее с такими причинно-следственными связями в институт на бюджетное отделение взяли!

— Потому что ты свалила! — повторяю.

Я, вообще, терпеть не могу что-то повторять дважды, но с моей старшей сестрой это, кажется, неизбежно.

— А ты бы не свалил, если бы представилась возможность? — Катя, кажется, предпринимает попытку перейти в наступление, но это она зря.

— Я не свалил, как видишь! — отвечаю. — Или ты думаешь, у меня возможностей не было? Возможностей у нас тут масса. Поезда ходят, самолеты летают. Бери билет и вали на все четыре стороны. Но я не свалил!

— И теперь строишь из себя моралиста и мученика? Типа весь такой правильный, так тебе здесь тяжело…

— Заткнись, Кать! — обрываю грубо.

— Да нет уж, Ром, давай поговорим! — не унимается сестра. — Давай уж, скажи все, что ты обо мне думаешь!

— Я никого из себя не строю и ничего о тебе не думаю. Ты приехала на каникулы — наслаждайся! Только меня не трогай!

— Ты думаешь, тебе тут тяжело, а всем остальным легко, да? — продолжает Катя. Нет, ее точно теперь не унять, так что надо смириться. — Как будто я там как сыр в масле катаюсь! Я тоже, между прочим, работаю. У меня тоже, знаешь ли, куча проблем! Жизнь везде не сахар!

— Не знаю, — перебиваю я.

— Что не знаешь? — Катя, кажется, теперь в ступоре.

И тут бы мне помолчать, чтобы подольше насладиться тишиной, но я же не могу! Черт, я такой несдержанный! И моментально отвечаю:

— Не знаю, какие у тебя там проблемы! У нас тут до хрена проблем! Мы переболели ветрянкой, гриппом — я сейчас говорю о Ксюше. — У нас обнаружилась аллергия на некоторые ягоды, нам повысили квартплату, а с недавних пор мы еще и ругаемся матом в детском саду, но это, честно говоря, не проблема. Это так, к слову. — я делаю паузу, дожидаюсь, пока у Кати созреет ответ, и только она открывает рот, чтобы возразить, спрашиваю. — Кофе будешь?

— Что? — теряется она.

— Кофе делать тебе? Что-что! — ворчу я.

— Ну сделай. — уже совсем потеряно отвечает сестра.

Катя быстро успокаивается, пока я делаю ей кофе, и потом продолжает, как будто снова оправдываясь.

— Ром, прости меня. Может быть, я должна была остаться, но ты же понимаешь. Мне хотелось вырваться из всего этого. Я просто устала… И потом… Все-таки надо строить собственное будущее, не держась за прошлое, каким бы оно ни было…

Катя бы еще долго продолжала сыпать книжными фразами и красивыми мудрыми цитатами из неизвестных мне источников, но только я не собираюсь этого выслушивать.

— Может быть? — передергиваю я и кривлю губы.

— Что может быть? — снова не понимает Катя.

Нет, она совершенно не улавливает ход моих мыслей! Я после слов «может быть, я должна была остаться…» вообще перестал ее слушать.

— Ты сказала «может быть», — отвечаю. — Хорошо, что у тебя хоть какие-то сомнения остались. И что ты потом про «вырваться» говорила?

— Я говорила, что хотела вырваться… — совершенно подавлено мямлит сестра.

— Откуда вырваться, Катя? Ты о чем, вообще?! — я уже разошелся не на шутку. — Да он тебя никогда пальцем не трогал! С чего тебе так плохо-то было?! И чего ж ты приперлась, если так рвалась отсюда свалить?!

— Я соскучилась… — уже чуть ни плача отвечает сестра. — Я хотела вас увидеть… Рома…

— Увидела? — снова перебиваю. — Всё?

— Хватит! — срывается она. — Хватит меня обвинять! Я ни в чем перед тобой не провинилась! А если тебе покоя не дает, что папа меня не трогал, так я не знаю, почему! Вот за это и правда прости!

Старшая сестра теперь хочет побольнее меня уколоть. Вряд ли у нее получится. Хотя, меня, конечно, цепляет та мысль, что Катю-то папаша никогда не бил, но не это главное. Главное, чего я ей никогда не прощу, это того, что она свалила в свой университет, оставив нас тут, меня, Ксюшку и маму. Главное, что нам бы совсем не помешала ее помощь в эти полтора года, но сестренка даже летом не удосужилась приехать. У нее там, видите ли, был жесткий период адаптации. А у нас тут был просто сказочный период все это время! Когда мама совсем слетела с катушек, когда ей стало совсем хреново, когда отец так технично сплавил ее в больницу, а потом окончательно на все забил и нашел себе новую бабу, и мне пришлось из кожи вон лезть, чтобы придумать что-то, что позволило бы нам избежать всего этого кошмара со службами опеки, — это был очень легкий период для нас, просто прекрасный! Когда мне в пятнадцать лет пришлось освоить все домашние дела, включая готовку, уборку, стирку и бог знает что еще, когда мне приходилось ходить в школу, искать работу, успевать следить за Ксюшкой, да еще врать всем подряд, чтобы не приставали с расспросами. Когда мне пришлось врезать еще один замок, чтобы отец не мог просто так войти к нам, когда мне приходилось отбиваться от его кулаков… Да, это был офигенный период. Но в какое он может идти сравнение с периодом адаптации в университете!

— Соскучилась, говоришь? — отвечаю, терзаемый всеми этими нерадостными мыслями и сжигаемый острой нелюбовью к старшей сестре. — Ты у мамы давно была?

— А ты сам давно был? — передергивает Катя, пытаясь, видимо, в чем-то меня уличить.

— Вчера! — бросаю я ей в лицо, и Катя мгновенно затихает.

— Почему ты не сказал мне? — вполголоса говорит сестра.

— Потому что ты не спрашивала! — отвечаю. — Ты ведь спешила повидаться со своими школьными друзьями!

— Как она? — Катя берет со стола чашку кофе и опускается на стул.

— Сходи — узнаешь.

— Я не знаю, куда. Ты дашь мне адрес? — теперь она вдруг заговорила совсем робко. Впрочем, это правильно, это не так меня раздражает.

— Папочке позвони, — говорю, делая ударение на первое слово. — Он тебе расскажет. Он в курсе.

Тут в кухне появляется Ксюшка, и я делаю Кате жест, чтобы молчала. Слава Богу, это она понимает.

9

Я сижу на полу в гостиной перед телевизором, облокотившись о диван. Ксюшка — рядом со мной. Я обнимаю ее. Она ест мороженное, увлеченно наблюдая, как по большому плазменному экрану проносятся стаи антилоп, зебр и буйволов. Уже вечер. Сестренке скоро надо ложиться спать, и я подумал, что фильм о дикой природе усыпит ее. Как же я ошибся! Все это только увлекло ее и пробудило такой интерес, что думаю, просто фильмом мне теперь не отделаться — придется отвечать на подборку тематических вопросов.

Часов в одиннадцать приходит Катя. Я открываю ей дверь, и бегом возвращаюсь к Ксюше. Мы продолжаем увлеченно следить за охотой гепарда, когда Катя, расстроенная, раздавленная и виноватая, появляется в дверях гостиной. Она некоторое время смотрит на нас, отчаянно пытаясь сдерживать слезы. Я понимаю, что она сегодня все-таки была у мамы.

— Прости, Ром, — начинает она. — Я не знала, что мама…

Я прикладываю палец к губам, воспользовавшись тем, что Ксюша крайне увлечена гепардами, и отрицательно мотаю головой. Я смотрю на Катю — она поняла, что наша младшая сестра ничего не знает. Просто для Ксюшки у меня есть еще одна «официальная версия». Она гласит, что мама сейчас в Индии работает над очень важным и сверхсекретным проектом лекарства от всех болезней. И так как проект этот очень секретный, никто не должен об этом узнать, иначе маму могут уволить, и тогда человечеству грозит гибель. Я подумал, что для четырехлетней Ксюшки это подойдет, когда сочинял. И это подошло. Почему в Индии? Не знаю, просто я тогда посмотрел серию документальных фильмов про эту страну, вот и решил, что неплохое место для секретной лаборатории.

Катя проходит в комнату и садится рядом со мной.

— Я, правда, не знала, — едва не плача, шепотом говорит она мне на ухо.

— Угу, — бурчу я.

Больше мы ничего не говорим. Мы просто молча смотрим, как бегемоты купаются в болоте, как львы охотятся на антилоп, как в Африке начинается сезон дождей. Потом Ксюшка засыпает, и я отношу ее в комнату.

— Ром, я, в самом деле… — говорит Катя, как только я появляюсь на кухне.

— Выпить хочешь? — предлагаю я.

— Выпить? — не понимает сестра.

— Ну да, — говорю, — это как бухнуть. Алкоголь, то есть.

Катя кивает. Я достаю бутылку коньяка и наливаю два стакана. Потом мы идем на площадку курить, а потом еще долго сидим на кухне, не говоря ни слова. Тишину нарушает Катя.

— Папа хоть помогает вам? — спрашивает она.

Так странно слышать, как она называет его папой.

— Пусть засунет свою помощь себе в задницу! — отвечаю.

— И все-таки это помощь! — настаивает Катя. — Он дает деньги?

— Не нужны нам его деньги! Лучше бы подавился ими и сдох!

— Не говори так…

— Прости, мне жаль оскорблять твои нежные чувства к папочке! Но мы и без него справимся! Я достаточно зарабатываю.

— И где же ты работаешь? — как будто бросая мне вызов, интересуется сестра.

— Там, где хорошо платят.

— Конечно, — тон Кати становится вдруг очень серьезным и как будто даже укоризненным, — мне рассказали, что ты связался с этим Егором…

— Что же тогда спрашиваешь, раз все знаешь? — перебиваю я.

— И что ты для него делаешь? — продолжает сестра. — Воруешь? Продаешь краденное? Может, еще что-то? Он же преступник, бандит!

— Кать, — отвечаю, — давай я как-нибудь сам разберусь со своей морально-этической стороной!

— Господи! Рома! А если он тебе завтра скажет наркотики продавать?!

Я смотрю на старшую сестру, слегка прищурившись, и стараюсь угадать, какие же на самом деле чувства сейчас бушуют в ней.

— Если скажет, Кать, — отвечаю, — то я просто уеду учиться в институт, и это решит все проблемы.

— Перестань, Ром!

Мне хочется сказать ей сейчас что-то очень обидное и гадкое, но раздается звонок в дверь, который разбивает все мои мысли вдребезги.

— Ух ты, — спокойно говорю я, глядя на дно стакана. — Как во время.

— Кто это? — испуганно спрашивает Катя.

— Папочка пришел, полагаю.

Я жестом показываю сестре, чтобы открыла дверь, а сам занимаю позицию поближе к комнате, где спит Ксюшка. Во-первых, я не горю желанием видеть этого козла, а, во-вторых, по-прежнему не могу допустить, чтобы он приближался к Ксюше. Я сажусь на пол рядом с дверью в спальню и уже слышу, как папочка радостно приветствует свою любимую дочь. И все-таки я не могу понять, почему он так по-разному относится к Кате и к Ксюше. Ну, я ладно, черт со мной! Но девчонки! Просто на Катю он никогда не поднимал руку.

Я слышу, как они приветствуют друг друга. И почти сходу, папаша решает посмотреть на Ксюшу. Он что, думает, я уже сплю? Или он полагает, что раз Катя здесь, то я не стану ему мешать? Как-то он серьезно заблуждается. Катя стоит в стороне. Как только папаша приближается, я загораживаю ему проход.

— Дай пройти! — рявкает он.

— Нет! — отвечаю также грубо.

Он пытается оттолкнуть меня, но ему не удается. Катя, наблюдающая всю эту сцену, кажется, вообще, теряет дар речи. Надо же! А чего она ожидала? Когда родитель уже заносит кулак, чтобы устранить меня с оборонительной позиции, старшая сестра решает вмешаться. Удивительно, я уж думал, она так и простоит все представление в качестве зрителя.

— Перестань, пап! — говорит она и хватает его за руку. — Пойдем лучше поговорим на кухню. — Она украдкой поглядывает на меня и, думаю, понимает, что я уже готов наброситься на папашу.

Катя выталкивает его на кухню, а сама вдруг подходит ко мне, кладет руку на плечо, заглядывает в глаза и осторожно так спрашивает:

— Ром, это ты после того случая не пускаешь его? Думаешь, все может повториться?

— Иди к нему уже! — я одергиваю руку. — Усмиряй!

И Катя уходит. Я снова опускаюсь на пол у двери. Черт! «После того случая», — говорит она. Ей легко рассуждать, она-то видела только последствия «того случая», она-то при этом не присутствовала.

Это случилось четыре года назад. Ксюшке тогда был всего год. Мама с Катей ушли в магазин или куда-то еще — я не помню. Это стерлось из памяти. Зато все остальное прочно засело в ней. Мне было двенадцать. Я помню, как отец запер меня на балконе, потому что я каким-то до сих пор неведомым мне образом мешал ему смотреть футбол. Было довольно холодно, но это не важно. Я быстро перестал ощущать холод, когда сквозь балконное окно увидел, как папаша с размаху ударил Ксюшку. Я вздрогнул и даже вскрикнул от неожиданности. Меня-то он периодически бил, но я не думал, что у него поднимется рука на сестренку. Видимо, она тоже помешала ему наслаждаться любимой игрой. Ксюшка сразу начала плакать, но это только больше выводило отца из себя. Он ударил ее еще раз. Потом еще и еще. А потом просто толкнул. Она ударилась о диван и замолчала на несколько секунд. Я так испугался, помню, и начал колотить в балконную дверь. И так я сильно стучал по ней, что стекло разбилось и порезало мне руки. У меня до сих пор шрамы в некоторых местах остались — как молчаливое напоминание о том дне. Как только я открыл дверь и оказался в комнате, Ксюшка снова завопила как резанная, и я обрадовался, что она жива, что с ней, должно быть, все в порядке. Отец орал на меня из-за стекла, он орал на сестренку, чтобы она замолчала. Он хотел еще раз ударить ее, но я встал на пути, и мне досталось по полной программе. Слава богу, скоро пришла мама. Катя, помню, вернулась только вечером. Но она успела все же услышать правдивую версию произошедшего, потому что потом отец долго и очень грубо говорил с мамой. Он угрожал ей и, в итоге, «убедил» никому не рассказывать о том, что случилось. Потом мама убедила нас. Так появилась наша первая семейная «официальная версия». Это вообще очень удобно. Главное — не запутаться.

Вот с тех пор все и покатилось под откос. Мама начала пить, подолгу пропадать неизвестно где, потом довольно быстро подсела на наркотики — и никакой семьи не стало. Мы просто перестали быть чем-то, что хоть отдаленно напоминало бы семью.

Довольно скоро наш заботливый папаша начал засовывать маму в различные закрытые клиники и центры, а нам все чаще приходилось придумывать какие-то истории, чтобы никто из окружающих ни о чем не догадался. Особенно нелегко это было делать, когда мама в очередной раз сбегала и появлялась на пороге квартиры пьяная или под кайфом. Тогда она часами могла плакать, и мы плакали вместе с ней. Потом приходил отец, и слезы сменялись криками и истериками, которые заканчивались помещением мамы в другую клинику. Потом мама перестала сбегать. Потом и папаша перестал появляться в нашей квартире. Позже мы узнали, что он живет с другой женщиной на другом конце города. Наверное, тогда же, мы узнали, что если кто-то заподозрит, что на самом деле творится в нашей семье, родителей лишат всяких прав, а нас троих распихают по детским домам и интернатам. Хотя, по-моему, это мы поняли уже только вдвоем с Ксюшей. Катя тогда была уже на полпути к тому, чтобы «вырваться».

Я отвлекаюсь от нерадостных воспоминаний и слышу краем уха доносящийся из кухни разговор. Я не знаю, да и не хочу знать, с чего он начался. Я слышу только продолжение, а вернее, окончание, потому что папочка, по всей видимости, собирается сваливать.

— Может, ты помягче с Ромкой? — говорит Катя. — Не надо так. Все-таки он твой сын.

— Слушай, Кать, — отвечает он, — не лезь в это!

— Но, пап! — настаивает сестра.

Что-то она слишком напирает. Как бы это не вышло ей боком. И тут у папаши случается приступ невероятного откровения.

— Слушай, да этот Рома, вообще, не твой брат… То есть, не мой сын, — поправляется он. Потом пауза. Видимо, Катя в абсолютном ступоре. И отец продолжает. — Твоя мамаша загуляла тогда с другим и залетела, так что я не уверен, что этот сопляк мой.

Я думаю, наверное, он выпил лишнего, раз решился Кате такое выдать. Сестра тем временем все еще молчит. Наконец, они прощаются. Я слышу, как закрывается дверь. Слышу, как поворачивается замок, как Катя тихо идет по коридору.

— Что, момент истины? — спрашиваю шепотом, когда сестра оказывается достаточно близко.

Она опускается передо мной на корточки и начинает вглядываться в черты моего лица, как будто пытаясь распознать, человек я или инопланетянин, захвативший человеческое тело.

— Мне жаль, что ты это услышал, — наконец, произносит Катя. — Я не думаю, что это правда…

— Да ладно, — перебиваю. — Ты думаешь, я в первый раз это слышу? Я уже столько о себе наслушался, что голова лопнуть может.

— И ты думаешь, это правда?

— Не знаю, — отвечаю. — Я только надеюсь, что и в самом деле не его сын. Тогда хоть что-то можно объяснить во всем этом психозе. — я поднимаюсь с пола. — Мне надо покурить. — говорю. — Ты со мной?

Мы курим на площадке. Вдруг сигарета выпадает у Кати из рук, и моя старшая сестра заливается слезами. Она стоит, плачет буквально навзрыд и никак не может успокоиться.

— Ну ладно тебе! — я касаюсь ее плеча. — Кать, хватит, правда! Успокойся, — говорю, сжимая зубы, потому что и сам готов уже разрыдаться. — Ну чего ты, Кать?

— Я из-за мамы, — всхлипывает она.

Из-за мамы-то я уже все выплакал, но теперь как-то снова накатывает. Вот чем чреваты подобные встречи с семьей.

— Прости меня, Ром! — шмыгая носом, говорит Катя и обнимает меня.

— Да ладно! — я отстраняюсь и вытираю ладонью текущие по щекам слезы.

— Господи, как же вы здесь живете?! — не унимается Катя.

— Да нормально живем. — отвечаю я, но тут же понимаю, что не могу больше держаться.

Я отворачиваюсь к стене, упираюсь в нее лбом и тоже начинаю плакать.

— Я бы все бросил, — говорю сквозь слезы. — Мне ничего не надо! Я бы бросил эту гребаную школу и работал бы нормально, я бы и с ним разобрался, но нельзя! Нельзя, потому что если я брошу школу, то они начнут копать, начнут интересоваться, приходить домой… И тогда они все узнают. И тогда нас отправят в интернаты. Меня и Ксюшку. А я туда не хочу. И еще больше я не хочу, чтобы Ксюша попала в какой-нибудь детский дом! Она ведь не нужна ему. Я-то понятное дело… Да хрен со мной! На нее ему тоже наплевать. Но я сейчас ничего не могу. Мне надо хотя бы закончить школу… Ты не представляешь, как они пытаются все время влезть поглубже в наши семейные отношения. Слава богу, у них ничего не выходит! Мне бы продержаться до восемнадцати, и тогда я, может быть, что-то смогу. Тогда все будет проще. Я просто возьму Ксюшку, и мы уедем куда-нибудь подальше отсюда. Уедем и забудем все это как страшный сон.

10

Я не сплю почти всю ночь. Хотя, спать-то осталось — совсем ничего. Но все равно я не смыкаю глаз. Мысли все кружатся и кружатся, все жужжат и жужжат как надоедливые мухи. Я думал, полежу, не усну, так все равно успокоюсь, но моя истерика к утру только усиливается. Потом я слышу, как встает Катя. Я слышу, как она идет на кухню. Вот ведь, ей тоже, похоже, не спится. Это у нас, кажется, семейное. Я слышу, как закипает чайник, как щелкает его кнопка, как Катя берет с полки банку с кофе. И меня это вдруг начинает не на шутку бесить. Чего это она здесь хозяйничает! Уехала, так уехала. Могла бы и не возвращаться, вообще. Конечно, это и ее квартира тоже… Но пусть только попробует мне это сказать!

На кухне сначала я вижу только Катю с кружкой кофе, но потом я замечаю на столе стаканы, недопитую бутылку и какую-то закуску типа нарезанной колбасы, сыра и подобного. И это меня просто выводит из себя. Еще и стол себе накрыл, урод! Сколько же я просидел под дверью, утопая в воспоминаниях? У меня прямо глаза кровью наливаются. Чувствую, сейчас просто разорвет на части. Я подхожу к столу, глубоко дыша, и сметаю все эти остатки вчерашнего пира на пол.

— Какого хрена! — ору я, когда стаканы, бутылки и немногочисленные тарелки уже летят на пол и разбиваются.

— Ты в порядке, Ром? — испуганно спрашивает Катя.

— Нет! — продолжаю орать я. — Не в порядке!

— Господи, Ром, что ты делаешь? — продолжает сестра.

— Только не надо учить меня, что делать и как себя вести! — отвечаю все еще на повышенных тонах. — Это не твое дело! Мы здесь живем! Мы — не ты! Ты, вообще, ни хрена не знаешь, так что не лезь! Вали в свой университет, в свою новую жизнь!

— Ты Ксюшу разбудишь… — говорит Катя, пытаясь коснуться моего плеча.

Я одергиваю ее руку и прошу, чтобы не трогала меня. Я говорю, что буду поздно, одеваюсь и ухожу. Я просто не могу больше все это выносить.

Около часа я бесцельно шатаюсь по улицам, кутаясь от ветра, потом звоню Юле. Я спрашиваю, есть ли у нее немного времени для меня, и она отвечает, что свободна сегодня до вечера.

В ее квартире я стою, облокотившись о стену. Кажется, что у меня совсем нет сил, и я вот-вот рухну на пол без сознания.

— Ромка, что с тобой? — спрашивает Юля, конечно, заметив мое состояние.

— Не знаю, — отвечаю. — Я устал.

— Ты хочешь поговорить, Ром?

— Не знаю.

— Ромка! — настойчиво восклицает Юля. — Да что с тобой? Ты сам не свой! Что случилось?

— Ничего, — произношу как можно спокойнее. — Старшая сестра приехала.

— Так у тебя все же есть старшая сестра? — искренне удивляется Юля.

Я отвечаю, что, конечно же, у меня есть на самом деле старшая сестра, иначе врать на эту тему в школе было бы бессмысленно. Они же ведут личные дела, в которые записывают данные о семье и все такое. Они же строго отслеживают, сколько у кого братьев и сестер. Они, вообще, молодцы, только ни хрена не понимают и не видят дальше этих формальных личных дел.

Потом Юля, видя мое состояние, решает немного надавить. И надо сказать, ей это удается. Просто у меня такое состояние, что не особенно и надо давить. Я и так вот-вот готов взорваться как надутый до предела воздушный шар. Только вместо воздуха, во мне скрыто столько всякого дерьма, что, боюсь, Юле придется потом долго вычищать свой мозг.

— Расскажи, что с тобой происходит! — просит она.

— Зачем тебе? — спрашиваю, пытаясь нащупать хоть что-то, что поможет мне сдержаться.

— Да это не мне. Это тебе надо, — говорит Юля. — Просто, когда рассказываешь, когда выговариваешься, становится легче.

— Что же тебе рассказать? — спрашиваю, стоя облокотившись о стену и запрокинув голову к потолку.

Руки у меня в карманах, я весь напряжен и съежился как будто мне жутко холодно.

— Расскажи о себе, — тихо и спокойно говорит Юля, присаживаясь на кровать напротив. — Я ведь о тебе ничего не знаю.

— О себе? — размышляю я вслух. — Ты так хочешь услышать историю моей жизни? — Юля молчит, и я продолжаю. — Ну, знаешь ли, ничего хорошего в ней нет. Мне надо заботиться о младшей сестре, и это главное. Еще мне надо разрываться между школой и работой. Мне надо готовить завтраки и ужины. Мне надо успевать ходить с Ксюшкой по больницам, когда она болеет. Мне надо терпеть нашего идиота папашу пару раз в месяц. Все думают, что это я дерусь с какими-то пацанами на улице. На самом деле, это мой отец.

Я смотрю на Юлю — она удивлена моим откровением. И пока я цепляюсь за упрямо ускользающую мысль, Юля спрашивает:

— Почему ты не пойдешь в полицию? Почему не заявишь на него?

— Потому что мой отец — майор полиции. — отвечаюс усмешкой.

Юля только головой мотает из стороны в сторону. Такого поворота она не ожидала, а меня что-то все несет и несет. Да, мою плотину, кажется, прорвало, и теперь все близлежащие города и поселки подлежат абсолютному и бескомпромиссному затоплению.

Я думаю о своем отце. Я не могу вспомнить ничего, что бы вызывало у меня положительные эмоции.

— Да уж… — тяну. — Вот такая история у меня, Юль, вот такая милая семейка. Папаша — майор. Он приносит нам по двадцать штук каждый месяц, видимо, чтобы мы не подохли с голоду, живет в большой квартире со своей новой телкой и ездит на «Мазде». Можно представить себе, какой он майор. Разве нормальные копы ездят на «Маздах»?

— А твоя мама? — перебивает Юля. — Что с ней?

— Она умерла, — говорю.

— Извини, — Юля опускает глаза.

— Ничего, — отвечаю я, ведь это все равно не правда.

— А твоя сестра? — продолжает давить Юля. — Что она?

— А что она? — отвечаю. — Она свалила в институт. Я ненавижу ее.

— Да ладно, Ром…

— Что ладно?! Ей девятнадцать. Она могла бы остаться с нами. Да что там! Она могла хотя бы взять опекунство над Ксюшкой! Могла прийти куда надо и сказать, что готова заботиться о ней. И тогда мы бы вместе заботились. Вместе, понимаешь? Ей же, мать твою, девятнадцать лет! Она совершеннолетняя. Она все может! Она могла бы учиться здесь. Мы могли бы жить все вместе, и тогда все было бы не так паршиво. Но она свалила и бросила нас. А потом еще плачет тут, слезы льет. «Я не знала, — говорит, — что с мамой все так плохо»… Бла-бла-бла.

— Ты же сказал, что ваша мама умерла… — осторожно вступает Юля.

— Да какая разница! — отвечаю.

— Ты молодец, Ромка. — говорит Юля и подходит ко мне. — Просто ты столько на себя взвалил… Как же ты в школе учишься? Как еще успеваешь что-то?

— Да никак не успеваю! — говорю. — Мне, вообще, наплевать на эту школу. Но они же все лезут и лезут со своим образованием! И ведь я же дотягиваю до троек — что им еще надо! Но нет, они все твердят, какой я способный, что я могу больше.

— Значит, ты можешь учиться лучше?

— У меня офигенная память, Юль. — отвечаю с усмешкой. — Я что-нибудь услышу или прочитаю какую-нибудь книжку, и помню потом чуть ли ни наизусть всю жизнь. Да если б я хоть открывал их учебники… Только у меня и нет ни одного.

У меня, в самом деле, такая вот память, странная. Я на этом только и выплываю в школе. Если бы еще высыпаться и не прогуливать, но это уже выше моих сил. Помню, я прочел «Мертвые души» Гоголя, так до сих пор помню все почти наизусть, чуть ли ни до номеров страниц! И со всеми книгами так, и с тем, что я слушаю на уроках. Просто я невнимательный. Просто потом, когда мы пишем контрольные, я не могу сосредоточиться, потому что думаю не о том. Вернее, как раз о том, о чем надо. Я всегда думаю о сестренке, о том, как бы отец не приперся сегодня, как бы меня не загребли в полицию во время очередного угона или еще чего-нибудь.

Но самое главное, что при этом я могу забыть что-то важное, что-то, что на самом деле имеет значение. Например, я совершенно не помню, что говорила мама, когда отец первый раз избил меня, что она говорила, когда он избил Ксюшку. А ведь она что-то говорила. Она же не могла просто молчать! Я совершенно не помню, куда они ходили с Катей в тот день, когда папаша запер меня на балконе. А ведь это важно. Это ведь важнее всех этих книг и учебников! Но я ни фига не помню. Я не помню, как мама впервые оказалась в больнице. Я не помню, как и почему она сбегала оттуда. Я не помню, чтобы видел, как она пила. Я только помню ее уже невменяемую. Но ведь я в то время был с ней, дома. Я не помню многих моментов. А ведь это важно. Я не помню большинство причин, по которым отец вдруг начинал бить меня или Ксюшку. Я только помню, как он что-то всегда орал перед этим, но что именно — это как будто стерто. А ведь это, может быть, самое главное, вот такие моменты. Но я не помню. Поэтому я, вообще, стараюсь поменьше читать, чтобы не забивать себе голову, чтобы помнить что-то действительно стоящее, а не эту художественную литературу.

— Может, вам помощь какая-нибудь нужна, Ром? — спрашивает Юля.

— Не нужна нам помощь! — отвечаю. — Я, вообще, лучше пойду.

— Погоди! Ну куда ты пойдешь! Посиди еще! — уговаривает Юля.

— Нет! — обрываю. — Я пойду. И так уже загрузил тебя своим дерьмом.

— Ты не загрузил…

— Да ладно!

— Ты, и правда, дурак! — тянет она, потом замолкает на минуту, смотрит на меня в упор и продолжает. — Ты думаешь, от всех отгородишься? Да ты как улитка в своем панцире! Закрылся и не высовываешь. И никто тебя не трогает, и никто не видит, да?

— И что? — спрашиваю раздраженно.

— Ничего! — отвечает Юля. — Жалко просто…

— Вот только не надо жалеть меня! У меня все хорошо.

— Конечно, хорошо. Никто и не знает, что у вас там творится. Да и тебя никто не знает. Ты же один все время! Господи, Ромка, да у тебя и друзей-то совсем нет.

— Меня это устраивает.

— Это не может устраивать!

— Может! Тебе не понять.

— Куда уж мне!

Просто друзья требуют слишком много времени. Во-первых, их надо еще где-то найти, потом положить минимум полгода на то, чтобы завоевать доверие. Потом им же надо время от времени звонить, встречаться с ними, мчаться на помощь, когда они попросят, приглашать в гости. У меня просто нет на это, ни времени, ни желания. Это мне что же, бросить работу, или забить на Ксюшку, или, вообще, на все забить и кинуться заводить себе друзей! Весьма странная перспектива, весьма сомнительная. И потом что же, привести их домой и рассказать все про нашу с сестренкой жизнь? Нет уж, это слишком. В жопу этих друзей!

А про улиток. Так я думаю, что мы все живем в панцирях, в своих раковинах. Просто у каждого они разные. И никто особенно не горит желанием выползать наружу. Некоторые только нос высовывают время от времени. Но разница не велика. Мы все улитки, и все живем в ракушках. Просто у всех они свои. У кого-то прочные, у кого-то совсем хрупкие. И вот хрупких-то как раз чаще всего переезжают каким-нибудь трактором или самосвалом. И потом бедная улитка просто корчится на асфальте, размазанная как масло по куску хлеба, и в последние минуты своей никчемной жизни пытается убедить себя, что без панциря все так мило и хорошо. На самом деле, когда ты остаешься без своего панциря — это верный признак того, что очень скоро ты сдохнешь.

11

Я возвращаюсь домой. Меня встречает Катя с такой милой улыбкой, что мне даже страшно становится.

— Хорошо, что пришел. — говорит моя старшая сестра. — А-то Ксюша из комнаты не выходит, а я тут поесть приготовила.

Видимо, услышав голоса, мне навстречу выбегает Ксюшка. Она обнимает меня, и тут же вновь воодушевленная чем-то Катя продолжает.

— Ну, пойдемте есть. — говорит она, когда мы уже входим в кухню. — Я картошку пожарила с грибами.

Ксюшка недовольно морщится, а я усмехаюсь и смотрю на вновь ничего не понимающую Катю.

— Жаль тебя разочаровывать, — говорю, — но картошку Ксюша не ест, а от грибов у нее могут быть проблемы с желудком. Так что, Кать, попытка не удалась.

— Я же не знала… — почти виновато тянет она.

— Конечно, не знала.

— Я просто думала, мы все вместе пообедаем…

— Кать! — перебиваю я и начинаю кричать. — То, что ты думала, это, конечно, хорошо. Но нет никаких «мы»! Нет и не будет никогда! Ты сама по себе, мы с Ксюшкой сами по себе. И это был твой выбор! Это ты решила, что так будет!

— Хватит орать на меня! — обрывает сестра. — Ты только и делаешь, что кричишь целыми днями! — потом она обращается к Ксюше. — Иди в свою комнату, пожалуйста. Мы сейчас придем.

Ксюшка недоумевающе поднимает на меня глаза.

— С чего бы ей уходить! — я все еще говорю на повышенных тонах. — Что это ты тут раскомандовалась?

— Ей не обязательно все это выслушивать, если ты не понял.

— Нет, Кать, это ты не понимаешь! — передергиваю. — Она и не такое слышала, поверь! — я делаю глубокий вдох и смотрю на младшую сестренку. Она не сводит с меня глаз, мотает головой и садится на стул. Это значит, что она никуда не собирается уходить. — Папочка, знаешь ли, слова не выбирает и в выражениях не стесняется, когда приходит.

— Блин, Ром! — кричит Катя, едва сдерживая слезы. — Я же хотела как лучше…

— Лучше бы ты вообще не приезжала! — я смотрю на Ксюшку и немного успокаиваюсь. — Ты голодная? — спрашиваю.

— Угу. — мычит она.

— Пойдем куда-нибудь поедим.

— Пойдем в «Макдоналдс»? — спрашивает Ксюшка.

— Пойдем. — отвечаю. — Давай собирайся.

— Конечно, лучше жрать всякую химию в «Макдоналдсе»… — возмущается Катя.

— Заткнись! — не даю закончить я. — И вали, вообще, в свой университет!

— Это и моя квартира тоже, между прочим. — говорит Катя.

Вот, я прямо ждал, когда же она это скажет.

— Конечно твоя! — говорю, выходя в коридор. — Вы с папашей как-то одинаково часто об этом вспоминаете! Если так хочется получить свою долю, то продавайте и делите потом бабло!

На этом я хлопаю кухонной дверью так, что она чуть с петель не соскакивает, и мы с Ксюшкой уходим.

Мы возвращаемся к вечеру. Сначала идем в «Мак», а потом заезжаем в детский развлекательный центр. Когда мы снова появляемся дома, Катя сидит на диване в гостиной, опустив голову. Я пытаюсь отправить младшую сестренку в ее комнату, но Ксюшка непременно хочет остаться. Она обязательно хочет присутствовать при всех наших разговорах. Конечно, ей же безумно интересно, почему двое почти уже взрослых людей, к тому же являющихся ее ближайшими родственниками, постоянно орут друг на друга в полной готовности вырвать у оппонента глаза.

— Я уезжаю завтра. — говорит Катя. — Ты рад?

— Да, рад. — спокойно отвечаю я.

— И я рада. — вторит мне Ксюшка.

— Уж прости, поезд только утром, так что можно я переночую?

— Ночуй. Это же и твоя квартира тоже. — передразниваю.

Потом Катя сообщает, что раз уж мне так противно ее общество, то она предпочитает провести вечер и большую часть ночи у друзей. Уже стоя у двери, она говорит, что я весьма преуспел в том, что настроил младшую сестру против нее, что я большой молодец по части промывания мозгов и внушения различного рода гадостей маленьким детям.

— Эй! — окликаю я Катю, когда она уже стоит на площадке у лифта. — Я ничего ей не внушал! Она умная девочка, сама все понимает.

Катя оборачивается, но ничего не отвечает. Она нажимает кнопку лифта, и я снова окликаю ее.

— Эй!

Старшая сестра не обращает внимания.

— Эй! — громче повторяю я, и Катя все же оборачивается. — Я уйду на всю ночь, так что если вернешься раньше четырех, не рассчитывай, что тебе кто-то откроет!

— А как же Ксюша? — Катя замирает на месте и широко открывает удивленные глаза.

— Ксюша будет у Инны Марковны. — отвечаю я и уже хочу захлопнуть дверь.

Но Катя подбегает и останавливает меня.

— Погоди! — тараторит она. — Но ведь я бы могла посидеть с ней!

— Ты же к друзьям собралась.

— Ром, ну я же не знала. Если бы ты мне сказал, я бы…

— Если бы ты не бросила нас, — перебиваю я, — ты бы знала!

В общем, Катя все же остается. Она настаивает, и я не спорю. Пусть хоть что-нибудь полезное сделает перед тем, как свалить.

12

Я прихожу в автосервис к Егору. Вернее, Мишка забирает меня у магазина на углу, и мы вместе приезжаем.

Егор приветствует нас и сходу выдает расклад на сегодняшний вечер, а вернее, на ночь. Сегодня большой закрытый турнир по драг-рейсингу где-то в промзоне. На кону, по словам Егора, большие бабки, и он хочет, чтобы я выступил от его имени.

— Ты же рвешь всех, Ромка! — почти восхищенно говорит он и хлопает меня по плечу. — Черт, твою мать, тебе шестнадцать лет, а ты всех уже так рвешь! Что же с тобой дальше будет? Да ты просто монстр!

Я пожимаю плечами. Я, вообще, в этой компании не особенно разговорчивый. Да я и в любой другой компании такой же. Да у меня и компании-то никакой нет. В общем, Егор рассказывает мне, что денег на кону много, и если я выиграю турнир, он обещает мне сорок процентов от выигрыша. Это много. Это очень много, не зависимо от того, сколько именно на кону.

— А если не выиграю? — спрашиваю я.

— А если просрешь все, — отвечает Егор, пристально глядя мне в глаза, — то месяц будешь пахать на меня бесплатно. И уж я найду тебе работу. — Потом он резко меняется в лице, улыбается, подмигивает мне и продолжает совершенно добродушно. — Но ты же крутой парень! Ты же с машинами управляешься как Шумахер. Я в тебе уверен.

— Сколько на кону-то? — интересуюсь я.

— Да много, не волнуйся! — успокаивает Егор. — Хватит тебе, чтобы девочек покатать. — он заливается своим мерзким смехом.

— На чем гонять? — спрашиваю. — На Малышке? — я указываю в сторону черной БМВ.

Егор довольно кивает. Малышка — крутая тачка. Это я ее так прозвал, и имя как будто приросло к ней. Я знаю ее очень хорошо. Это идеальная машина для драга. Просто шедевр!

— Так ты в деле, Роман? — спрашивает Егор.

— Да. — отвечаю. — Давай.

В назначенное время на площадке, где проводятся нелегальные ночные гонки, собирается толпа народу. Здесь куча дорогущих тачек и не менее дорогущих шлюх. Здесь все мнят себя крутыми и постоянно выпендриваются.

Мы приезжаем, когда почти все уже собрались. Егор регистрирует меня, и нас сразу же окружает толпа любителей позаглядывать под капот и восхищенно что-то повздыхать на эту тему.

Пока я проверяю Малышку и готовлю ее к первому старту, Егор проводит активную промо-кампанию. Он рассказывает всем, какой я крутой гонщик, и что мне при этом всего шестнадцать лет. Хотя многие тут меня уже довольно неплохо знают. Меня, если честно, ужасно напрягает вся эта болтовня и суета. Меня напрягает весь этот пафос. Я, вообще, не хочу ни с кем разговаривать, но очень скоро вокруг меня собирается уже приличная толпа парней и девушек. В основном, конечно, девушек, потому что нормальные парни занимаются своими машинами. И вскоре этих любопытных поклонниц собирается так много, что мне приходится буквально протискиваться сквозь них, чтобы еще раз взглянуть под капот.

— А у тебя есть девушка, Рома? — очень сексуально и нарочито томно спрашивает какая-то длинноногая блондинка с силиконовыми губами.

— Есть. — быстро отвечаю я, даже не задумавшись.

— А почему же она не здесь? Не болеет за тебя? — продолжает блондинка.

— Она беременна. — говорю. — Со дня на день родит.

— Тебе, правда, шестнадцать? — удивляется девушка.

— А у тебя грудь настоящая? — еще больше сбиваю ее с толку я.

Она тупит минуты две, морщит лоб, быстро моргает, а потом фыркает что-то и уходит. Ненавижу, когда меня отвлекают! Мне надо сейчас сосредоточиться. У меня и так голова трещит от мыслей и эмоций, а тут еще какие-то силиконовые губы задают идиотские вопросы. И только я обрадовался, что отвязался от внезапно появившейся поклонницы, как на ее месте возникает другая. С первого взгляда найти десять отличий между ней и первой не очень просто, но, присмотревшись, я замечаю, что губы у этой натуральные, грудь раза в два меньше, да и ростом она пониже. А в остальном — просто копия.

— Ты, правда, такой крутой, как говорят? — спрашивает она и кладет руку мне на плечо.

— Кто говорит? — уточняю абсолютно холодно.

— Ну, Егор. — немного неуверенно отвечает девушка.

— Да что ты! — усмехаюсь. — У меня даже прав нет. Мне и водить-то нельзя.

— Я что-то не поняла. — после непродолжительной паузы говорит она. — Так ты гоняться будешь? Ты же Рома?

— Я Рома, да, это верно. — отвечаю. — А ты о чем спрашивала?

Девушка морщится и отходит в сторону.

Потом все идет замечательно, я и уделываю всех своих соперников. Все-таки, Малышка — прекрасная машина! Я ни с кем не разговариваю, хотя после каждого заезда десятка два парней и девушек закидывают меня какими-то нелепыми вопросами. И еще с десяток просто восхищенно что-то выдыхают.

Вскоре становится абсолютно очевидно, что у меня тут только один достойный соперник, который тоже рвет всех и вся на своем пути к финальному заезду. У него темно-синий Мерседес CLK, заряженный до такой степени, что каждый раз, когда стартует, мне кажется, он взорвется.

— Черт, что у него там? — спрашиваю я, когда ко мне подходит Мишка и Егор.

— Не знаю. — тянет Мишка. — Пойдем глянем.

Я киваю, а Егор хлопает меня по плечу и говорит ободряюще:

— Ну, ты же порвешь его! Я в тебя верю, чувак!

Я едва заметно киваю, и мы с Мишкой быстро идем к этому темно-синему Мерседесу. Его хозяин и водитель — парень лет двадцати пяти. По сравнению с ним я выгляжу совсем сопляком, который тайком взял папину тачку и прикатил посмотреть на ночные гонки. Я подхожу и заглядываю под капот его машины.

— Что, боишься, пацан? — ухмыляется мой главный соперник.

— Боюсь, ты взлетишь. — отвечаю я, дожидаюсь, пока он самодовольно улыбнется, и добавляю. — На воздух.

— Смотри, как бы тебе не пролететь, шутник! — нервно хихикает он. — У тебя движок-то какой стоит?

— Ил-86. — отвечаю я.

— Что? — не понимает он.

— Самолет такой.

На этом мы с Мишкой возвращаемся к Малышке.

— Ну, что скажешь? — нетерпеливо спрашивает Мишка.

— Я его никогда не сделаю. — отвечаю.

— В смысле?

— В смысле у него тачка — просто монстр. Я тупо по характеристикам уже ему проиграл. Причем с большим отрывом.

— Да ладно, Ром! — как будто не верит своим ушам Мишка. — Что, так плохо все?

— Да нет, у него хорошо.

— Что, без шансов, вообще?

— Ну, если только он просрет на страте… — размышляю я. — Но хрен он просрет.

В общем, когда приходит время финального заезда, и мы с этим парнем встаем на старт, я понимаю, что у меня есть шансы на победу только в случае его ошибки. И к моему величайшему счастью, он каким-то невероятным образом эту ошибку допускает. Он неудачно врубает третью, и я обхожу его. И хотя на финише он почти догоняет меня, я все же пересекаю линию первым. Как этот парень умудрился просрать третью передачу, не понимаю, да теперь это и не важно!

На меня обрушивается волна поздравлений, воплей и радостных криков. Все жмут мне руку, хлопают по плечу. А потом на меня обрушивается еще и куча бабла от Егора. Не знаю, уж сорок он мне отдал процентов или меньше, но деньги приличные.

От всей этой орущей и ликующей толпы мне передается импульс легкого помешательства, и я решаюсь на совершенно безумный, но удивительно приятный для моего сердца поступок. Это даже не поступок. Это самая опасная и дерзкая провокация, которая только могла родиться в моем больном мозге.

— Миш, — обращаюсь я к своему напарнику, — у тебя техника твоя с собой?

— С собой. — отвечает он. — А что?

— Поможешь мне угнать одну тачку?

— Для Егора?

— Нет. — говорю. — Для меня. Для личного пользования.

— Ты с ума что ли сошел?

— Миш, — уговариваю я, — от тебя ничего не надо. Просто приедешь, вскроешь ее для меня и смотаешься по-быстрому. Ты даже не при делах.

— Что за тачка?

— Мазда. Шестерка, — отвечаю.

— Что за система там стоит?

— Я понятия не имею. Но не думаю, что уж сильно навороченная.

— С чего бы?

— Давай, поехали, на месте разберемся. — я уже практически запихиваю Мишку за руль его машины.

Мы заезжаем во двор. Тут тихо. Под окнами — только крутые тачки.

— Вот она! — я указываю на отцовскую Мазду.

Мишка осматривает ее, заглядывает внутрь, потом возвращается к себе в машину.

Он взламывает сигнализацию за пару минут. Я так и думал, папаша уверен, что лучшее противоугонное средство — полицейская фуражка на задней полке. Хотя, надо признать, это действует. Когда Мишка замечает реквизит, напрягся не на шутку. Но мне-то что напрягаться.

Мы заводим тачку, и Мишка сразу сматывается. Мы даже попрощаться не успеваем, так он напуган. Я же, не спеша, аккуратно выезжаю со двора и потом уже рву что есть сил. Я угнал его тачку. Обалдеть, я угнал тачку этого урода! Вот он удивится с утра, не обнаружив ее под окнами. Ох, и вони будет! Все посты на уши поднимут. Но будет уже поздно.

Я выезжаю на трассу и разгоняюсь как могу. Я выжимаю из этой машины все, что можно. Я сейчас убью ему сцепление, резину, а потом, думаю, просто подожгу эту красавицу в каком-нибудь поле. И вот, я съезжаю на обочину, потом в кювет, потом еду по бездорожью. И съезжаю я, естественно, крайне неосторожно. К чертовой матери передний бампер, подвеску и крыло. Удачное я выбрал место, чтобы свернуть. Когда оказываюсь на засеянном поле достаточно далеко от дороги, чтобы не особенно привлекать внимание, я звоню Мишке.

— Ты не спишь еще? — спрашиваю.

— Нет. Ты где?

— Слушай, выручай. Забери меня. Я на пятьдесят пятом километре.

— Ты что там забыл?

— Мишка! Блин! Приезжай! — быстро говорю я. — Все нормально. Безопасно, то есть. Просто мне отсюда самому не выбраться.

Я, и правда, был так увлечен своей идей угона отцовского автомобиля, что не подумал, как потом буду добираться до города. Но, слава богу, Мишка соглашается. Я объясняю, где меня ждать, и прошу, чтобы он позвонил, как приедет. Пока Мишка едет за мной, я обыскиваю машину. В багажнике я нахожу канистру, в которой немного осталось бензина. В бардачке — деньги, несколько тысяч. Да, папаша совсем ничего не боится, раз оставляет бабло прямо в тачке. Больше здесь нет ничего интересного. Я открываю бензобак и подвожу к нему тонкую дорожку. Когда звонит Мишка, и я вижу силуэт его машины у дороги, я поджигаю отцовскую «Мазду» и бегу к обочине.

Видя, как взрывается тачка, Мишка выходит из машины и застывает, открыв рот. Я подбегаю и радостно набрасываюсь на него. Потом я словно завороженный смотрю в сторону пламени.

— Ты дурак! — орет Мишка. — Быстро в машину! Что ты творишь?!

— Да ладно тебе! — смеюсь я. — Смотри, как красиво!

— Нас загребут на хрен с твоими выходками, Рома! Ты придурок!

Мы садимся в машину и быстро уезжаем в сторону города.

13

Я просыпаюсь рано утром. Вернее, меня будит Катин голос. Голос просит, чтобы я закрыл за своей сестрой дверь. Она уезжает. Наконец-то! Надеюсь, больше у нее не возникнет желания повидаться с семьей. Я выпроваживаю навязчивую студентку и снова засыпаю.

В этот же день я иду навестить маму. Мне, на самом деле, так хочется поговорить с ней. Хочется, расспросить ее, задать, наконец, этот пресловутый, путающийся на языке вопрос о моем появлении на свет.

Я приношу фрукты. Маме сегодня получше. По крайней мере, выглядит она вполне бодро. Сначала мы некоторое время просто сидим рядом и молчим. Потом я все-таки не выдерживаю.

— Мам, я, правда, не его сын? — говорю.

— О чем ты, Рома? — слабо, вполголоса спрашивает она.

— Ты понимаешь, о чем.

— Кто тебе сказал?

— Да не волнуйся ты! — успокаиваю. — Просто скажи, это правда?

— Сынок! — мама тянет руку и касается моего лица. — Ну что за мысли? Я не хочу, чтобы ты так думал.

— Я уже думаю, мам, — говорю, убирая ее руку. — Так что просто скажи, кто мой отец.

Еще пару раз мама пытается что-то возразить, потом по щекам ее текут слезы, и она начинает извиняться и просить прощения. Она начинает буквально умолять меня, чтобы я не думал про нее плохо. Я убеждаю ее, что не собираюсь, и она признается мне, что как раз в момент близкий к моменту моего зачатия, познакомилась с одним парнем, который был у нас в городе в какой-то деловой командировке. Однако все эти детали меня совершенно не волнуют.

— Так я не сын этого козла? — спрашиваю, прерывая поток маминых воспоминаний.

— Нет. Прости меня, Ромочка! — у мамы, кажется, настоящая истерика.

А у меня просто камень с души. Я прямо вздыхаю с облегчением. Я несказанно рад, что с этим ментовским говном у меня нет ничего общего.

— И кто же мой отец? — спрашиваю. — Ну, так, для галочки. Любопытно же!

— Он был не русский. — отвечает мама.

И ответ ее настолько неожиданный, что я на несколько минут дар речи теряю. Не русский, значит. Вот это поворот событий! Вот это откровение, мама! Я судорожно вспоминаю свое отражение, которое в последний раз видел сегодня утром. У меня темные волосы, немного смуглая кожа, но это, скорее, мамины гены. На представителя народов гор я даже с большой натяжкой не тяну. Казахи, туркмены и узбеки тоже отпадают. У меня прямой, почти греческий нос, хоть и переломанный несколько раз, так что к грузинам или армянам отнести себя я тоже никак не могу. Да и не похож! У меня светло-карие глаза. Возможно, даже слишком светлые для брюнета. Но что значит это мамино «не русский»? У меня вполне славянское лицо. Хотя, честно говоря, я не очень хорошо понимаю, что имеется в виду под этим весьма странным определением «славянское лицо».

— Что ты хочешь сказать, «не русский»? — спрашиваю.

— Он приехал к нам в командировку из Амстердама.

— Амстердама? — по слогам повторяю я. — Ты уверена, мам?

Она кивает в ответ и снова просит прощения.

— Я, значит, наполовину голландец? — у меня вырывается нервный смех. — Охренеть можно от таких новостей! — А Ксюша? — спрашиваю я после долгого молчания, когда информация немного укладывается в моей голове.

— Что Ксюша? — не понимает мама.

— Ну, она его дочь, Веригина?

— Да, Ром, она его.

— Ты уверена?

— Да. А что?

— Да ничего.

Просто почему он и на нее тогда злится? Вот этого я не понимаю. Со мной-то теперь все ясно. Я-то, вообще, получаюсь, иноземный лазутчик.

Да, мама, конечно, ошарашила меня новостями. Вроде как, я, конечно, надеялся на такой исход где-то в глубине души, но, видимо, очень глубоко, потому что все равно это оказалось неожиданностью. И что-то у меня все в голове от вновь открывшихся страниц моей биографии перемешалось. Все разлетелось на мелкие колючие осколки. Как будто карточный домик, который я строил так долго и трепетно вдруг рухнул в одночасье от дуновения ветра. Что-то я не знаю прямо, как теперь мне быть.

Я выхожу из больницы и сразу набираю номер Юли.

— Привет. — говорю. — У тебя был секс с голландцем?

— С кем? — не понимает Юля. — Что?

— Секс с голландцем был? — повторяю. — Что-что!

— Француз был… — медленно вспоминает Юля. — Англичанин… Американец… Нет, Ром, голландцев не было. — она как будто смеется. — А в чем дело?

— Ну я сейчас приеду, — говорю.

ОНА. Третье лицо единственное число

1

Сразу после каникул в нашем классе появляется новенькая. На первом же уроке, а это история, она входит в кабинет вместе с нашим классным руководителем. Все ученики уже собрались, звонок прозвенел, и вот воцаряется тишина. Я сначала даже внимания не обращаю на это идиотское «У меня есть объявление». Я продолжаю как всегда рисовать ручкой в тетради. Даже головы не поднимаю, но никого это особенно не задевает, так что все нормально. Потом до моего уха доносятся слова «новенькая», «будет с вами учиться», «подружитесь», «не обижайте» и «Наташа Миронова». Когда голос классной руководительницы замолкает, и слышатся легкие шаги, я все же поднимаю голову. Эта новенькая Наташа идет по проходу в мою сторону. Вернее, она, конечно, просто идет в поисках свободного места. У нее очень милое лицо, светлые волосы пшеничного цвета, голубые глаза. Она стройная и очень симпатичная. Губы ее плотно сжаты, так что видно — она чувствует себя неловко. Она как будто боится чего-то, идет как-то неуверенно. Она как будто что-то скрывает и не очень-то хочет заводить друзей. Не знаю, с чего я так решил, по ее почти картинной внешности такого не скажешь. Но я как будто улавливаю на несколько секунд в ней отражение самого себя. Она закрыта от всех. Хотя, может, мне это просто кажется. Но с чего бы тогда у меня такие ощущения? Я вообще не склонен надумывать и романтизировать. Особенно по поводу одноклассников, тем более, новеньких. Но Наташа привлекает мое внимание. Впрочем, не только мое. Я смотрю по сторонам — она привлекает внимание почти всего класса.

И вот она идет в мою сторону, а я-то сижу как раз один. У меня на парте валяется сумка, и когда Наташа приближается, я слегка придвигаю сумку к себе. Вроде как, давая понять, что можно тут сесть. Она останавливается, смотрит на меня, и я совсем убираю сумку со стола. Но когда новенькая хочет уже сесть рядом, Леха Карпенко вдруг окликает ее.

— Только не садись с Веригиным! — громко говорит Леха. — Он псих!

Пара человек поддерживает его высказывание смешками, и тут же к ним присоединяется весь класс.

— Да, точно! — подхватывает Аня Семенова. — Лучше от него подальше держаться! Он всех ненавидит!

Я вытягиваю руку, чтобы они оба видели, искривляю губы в презрительной усмешке и показываю им «фак». Новенькая немного теряется, но потом проходит мимо меня и садится за последнюю парту. Я тут же возвращаю свою сумку обратно на стол и снова утыкаюсь в тетрадь.

— Да, Веригин! — тянет историчка Эмма Александровна. — Ну и репутацию ты себе заработал. Сидеть с тобой за одной партой страшно.

Я делаю вид, что не слышу ее, но она же уже зацепилась за мою фамилию, так что теперь без вариантов мне придется отвечать.

— Веригин! — после некоторой паузы произносит Эмма Александровна. — Расскажи-ка нам о времени правления Екатерины Второй.

Я медленно встаю со стула.

— Ты читал параграф дома? — строго спрашивает учитель.

— Я не читал параграф. — отвечаю очень спокойно. — Но я могу рассказать о времени правления Екатерины Второй.

Обычно я не особенно отвечаю на уроках, но с этой темой мне повезло. Я как раз на днях случайно наткнулся на документальный фильм о Екатерине и так как у меня был свободный час, когда Ксюшка уснула, посмотрел его.

— Ну и что же ты, интересно, можешь нам рассказать, раз не читал учебник? — скептически спрашивает Эмма Александровна.

По классу проносится едва слышное хихикание и шепот, а я тем временем начинаю говорить. Я рассказываю почти слово в слово то, что слышал в том фильме. Опускаю, конечно, подробности и лирические отступления. Как говорится, рисую общую картину эпохи. И конечно, речь у меня очень правильная — в этих документальных фильмах они же так красиво и литературно все говорят. Мне самому смешно от некоторых фраз, но, уж думаю, не буду вносить спонтанные правки. Я говорю не так долго, потому что Эмма Александровна останавливает меня и спрашивает, где я всего этого начитался.

— Нигде, — отвечаю. — Я не начитался.

— Ну откуда же тогда такие глубокие познания? — в ее голосе, то ли сильное удивление, то ли вообще растерянность.

— Да так, говорю, просто знаю.

— Вот если просто знаешь, то и не надо придумывать того, чего в учебниках нет! — заявляет вдруг историчка.

Я хмыкаю и сажусь. Я понимаю, что половина того, что я только что произнес, идет вразрез с тем, что она знает. Понятное же дело, документальные исторические фильмы не по учебникам десятого класса снимают. Там и факты другие, и подробности, и общий взгляд. Честно говоря, я не знаю, о чем пишут в учебниках, и что там сказано конкретно о Екатерине Второй. Судя по всему, немного не то, что только что выдал я. Судя по всему, не так глубоко, потому что Эмма Александровна скептически морщится и советует все же придерживаться стандартного взгляда на историю, читать, в первую очередь, учебник и не лезть в дебри. Не понимаю, какие именно дебри ее так смутили, но фильм, действительно, был очень серьезный, так что Эмма Александровна ставит мне «четверку». После меня отвечать начинает Оля Краснова, наша отличница, претендующая на золотую медаль. Как только она открывает рот, я открываю учебник. Я хлопаю по плечу сидящую впереди Лену Герасимову и прошу быстро одолжить мне книгу на пару минут. Просто мне как-то любопытно становится, что же я не так сказал, в чем же так фатально ошиблись создатели того фильма. Так вот значит, Оля почти дословно повторяет параграф и получает не только «пятерку», но и целую хвалебную песнь в свой адрес. Да уж, глубокие познания в нашей системе образования не приветствуются. Ну и ладно! Зато я получил «четверку», и теперь, надеюсь, на ближайшую неделю от меня отстанет хотя бы историчка.

2

На уроке физкультуры новенькая сидит на скамейке. Насколько я понимаю, она освобождена от уроков физкультуры. Странно, и Андрей Константинович даже не ворчит как всегда, что ученики наделали липовых справок. Впрочем, может быть, это потому, что Наташа новенькая.

Сначала мы делаем разминку, потом сдаем нормативы, а потом играем в волейбол. Мальчики играют, а девочки, вроде как, занимаются растяжкой и элементами фитнеса в дальнем углу зала. Такой на сегодня план урока.

Отжимания и подтягивание — это для меня легко. Зато для Владика Уткина — просто ад. Бедняга, он болтается на перекладине и никак не может подтянуться. Он дрыгает ногами, даже постанывает иногда и вот-вот заплачет. Андрей Константинович только недовольно морщится и все подгоняет его, а остальные ребята уже ржут как кони. И так всегда с этими нормативами. Главное, все же знают, что Уткин крайне неспортивный тип. Он слегка полноват, отлично учится по всем предметам, но с физкультурой у него совсем плохо. Однако такое впечатление, что Андрей Константинович непременно хочет сделать из Владика настоящего атлета. Правда, уже который год терпит полное фиаско, но это его не останавливает. Зато Уткина делает мишенью для всеобщих насмешек.

Вот и сейчас пацаны начинают ржать и сыпать оскорблениями. Все это приводит к тому, что Владик, так ни разу и не подтянувшись, разжимает пальцы, оказывается на полу и со слезами на глазах уходит в раздевалку.

— Так, Веригин, приведи этого атлета! — обращается ко мне физрук, видимо, потому что я один не смеюсь и не отпускаю скользкие шуточки по поводу лишнего веса и телосложения Уткина.

Я стою, не двигаясь с места, и только в упор смотрю на учителя. Я думаю, может, у него проснется здравый смысл, или хоть что-то человеческое. Но нет — Андрей Константинович в своем желании сделать из каждого ученика спортивного сына отечества непоколебим.

— Давай, Веригин! Чего стоишь! Сбегай за ним и приведи! Вам еще на команды делиться.

Я закатываю глаза, вздыхаю и тащусь в раздевалку.

— Быстрее-быстрее! — подгоняет меня физрук. — Шевели конечностями!

Когда я вхожу в небольшую слегка обшарпанную раздевалку с дешевыми вешалками, намертво прикрученными к стене, и деревянными лавками по обе стороны, Владик Уткин сидит в углу и тихо всхлипывает, вытирая глаз. Я останавливаюсь в дверном проеме, облокачиваюсь о косяк и несколько секунд стою так, молча глядя на него. Потом Владик, наконец, замечает меня.

— Пойдешь? — спрашиваю я и киваю в сторону спортзала.

Уткин отрицательно мотает головой. Конечно, кто бы сомневался, что он теперь отсюда не выйдет до самого конца урока, пока ни придут остальные и не влепят ему очередную порцию издевательств и унижений. Тогда Владик, уже переодетый, схватит свою сумку и убежит. К началу следующего урока все, конечно, забудут про неспортивный образ жизни Уткина, потому что надо же будет у кого-то списать контрольную по химии. Ну а ближе к концу четверти наша классная руководительница вместе с директором придет к Андрею Константиновичу и просить не портить Владику аттестат. Принципиальный физрук только разведет руками и аттестат портить не станет. Именно так всегда бывает, поэтому я решительно не понимаю всех этих бестолковых понтов с физической подготовкой.

Я возвращаюсь в зал, говорю, что Уткин скоро придет, и Андрей Константинович принимает решение начать игру без него.

Естественно, не смотря на то, что объективно в нашем классе я играю в волейбол лучше всех, капитанами двух команд назначаются Леха Карпенко и Стас Иглин. Андрей Константинович ведь страшно обижен на меня еще с прошлого года. И вот пацаны начинают набирать себе команды. Первое слово за Карпенко, и он, ясное дело, называет меня. Дружба дружбой, гордость гордостью, но иметь хорошего игрока — это сильнее любой симпатии. Тем более, Карпенко сам в школьной команде по волейболу. Так что, теперь два лучших игрока нашего класса из двух на одной стороне сетки. Надо ли начинать игру, чтобы выяснить победителя? Физрук уверен, что просто необходимо. Я уверен в обратном, но это никого не интересует.

Когда я в очередной раз стою на позиции подающего, Стас Иглин, разозленный огромным отставанием в счете, швыряет мяч что есть сил на нашу половину поля. Естественно, мяч летит в совершенно противоположную от меня сторону. Естественно, Стас же и не хотел, чтобы я просто поймал его. Он же хотел, чтобы мы побегали. Мяч стукается о пол как раз рядом со скамейкой, на которой сидит новенькая. Наташа сначала немного наклоняется, но потом ловит мяч.

— Так, ты поаккуратнее, Иглин! — сразу же орет Андрей Константинович. — Надо уметь проигрывать!

Я же смотрю на Наташу и протягиваю руки в ожидании, что она сейчас бросит мне мяч. И она бросает. Я ловлю. В этот момент я смотрю ей прямо в глаза и улыбаюсь. Она отвечает мне тем же. Да, эта новенькая все-таки очень красивая, и она мне нравится. Впрочем, логично предположить, что не одному мне. И так как времени на ухаживания и прочую романтическую чушь у меня совершенно нет, да и скелетов в шкафу столько, что к этому шкафу лучше никого не подпускать на расстояние выстрела, думаю, нам с Наташей ничего не светит, даже если она вдруг по каким-то невероятным причинам сама захочет встречаться с таким асоциальным типом как я. Думаю, Стас Иглин круто запал на Наташу, ведь именно в ее сторону он бросил мяч, а уж что-что а контролировать направление такого простого спортивного снаряда Стас может довольно неплохо.

3

Три дня спустя Наташа уже сидит за одной партой с Леной Власовой, так что я теперь нашу новенькую практически не вижу. Ну, может, так оно только к лучшему. Лена у нас лидер в обществе девочек, видный общественный деятель, любимица учителей, так что интересная, насыщенная и, надеюсь, безоблачная жизнь новенькой обеспечена. Правда, Наташа все еще держится как-то крайне сковано. В принципе, это нормально для новеньких, но это как-то странно, учитывая ее яркую привлекательную внешность. И все же, мне кажется, у нее есть какой-то секрет, что-то, что она скрывает от всех, но теперь-то уж я точно никогда этого не узнаю.

Сегодня прямо на уроке физики мне звонит воспитательница Ксюшки. Я знаю, что если она набирает когда-нибудь номер моего мобильного, то дело серьезное. В прошлый раз это случилось, когда моя сестренка распорола себе ногу гвоздем. Нам тогда пришлось ехать в травмпункт, потом в больницу. Но самое трудное было унять истерику, которая накрыла Ксюшу. Да, ей, похоже, было так больно, что я готов был на стенку лезть. Я бы даже себе ногу распорол гвоздем, если бы мою сестру это успокоило. Но рана довольно быстро зажила, и теперь мы вспоминаем это с улыбкой.

Вот и сейчас я смотрю на экран мобильника и сразу вскакиваю с места и направляюсь к двери, на ходу бросая учителю дежурное: «Можно выйти». Я беру трубку и, еще находясь в классе, тихо говорю: «Алло». Нина Сергеевна сообщает мне, что Ксюша плачет, ее тошнит, у нее поднялась температура, и, скорее всего, моя сестра подхватила какой-то вирус. Воспитательница просит кого-то приехать и забрать Ксюшку домой. По «официальной версии» родители сейчас очень заняты, так что приехать за сестрой придется мне.

Я возвращаюсь в класс, быстро складываю в сумку тетрадь и ручку и снова направляюсь к выходу.

— Извините, — говорю я Марии Николаевне, которая от возмущения уже даже покраснела, — мне надо срочно уйти.

— Куда это ты собрался, Веригин? — останавливает меня учительница. — Что у тебя за дела? Ну-ка быстро сел на свое место!

Она извиняется перед стоящей у доски Наташей, которая тоже смотрит на меня не без недовольства.

— Мне мама позвонила. — быстро вру. — Мне надо срочно домой. Извините.

— На следующем уроке чтобы весь материал знал! — кричит мне вслед Мария Николаевна.

Я ухожу из школы и сломя голову несусь в детский сад. Обычно я доезжаю до него на маршрутке, но сейчас ловлю машину. Я прошу водителя подождать, потому как точно уже знаю, что придется забрать сестренку домой немедленно.

4

Ксюшка подхватила желудочный грипп. Первый день ее жутко рвет, и при этом температура держится высокая. Мне приходится вызвать врача на дом. Она прописывает кучу лекарств, а потом спрашивает:

— Где родители?

— Они уехали, — отвечаю. — Но завтра вернутся. Я уже позвонил им. Все в порядке.

Врач кивает, говорит, что если завтра к вечеру состояние Ксюшки не улучшится, то надо будет придти в больницу.

Сестренке к вечеру следующего дня становится лучше, а вот меня сваливает с ног та же инфекция. Теперь я корчусь в муках над унитазом и пытаюсь бороться с температурой. Теперь Ксюшка пытается ухаживать за мной. Меня веселят ее благородные порывы и заботливое выражение лица. Хотя ей всего пять, она пытается вести себя как взрослая. Вернее, она пытается вести себя так же, как я вел себя два дня назад, когда ухаживал за ней.

Мне так плохо, что я в отчаянии даже звоню Инне Марковне и спрашиваю, чем еще можно лечить этот желудочный грипп. Она все рвется прийти, но я говорю, что тогда она тоже обязательно заразится, и уговариваю подождать с визитом хотя бы пару дней.

Когда мне становится значительно лучше, то есть, когда я практически полностью выздоравливаю, наша соседка все-таки напрашивается на чашку чая и даже приносит с собой пирожные собственного приготовления.

— Как вы вообще? — интересуется Инна Марковна, когда мы все втроем сидим за столом. — Справляетесь?

Я увлеченно наблюдаю за тем, как моя сестра поглощает бисквиты с воздушным кремом, поэтому не сразу слышу вопрос соседки. Не исключено, что ей пришлось повторить его дважды.

— Да… — в конце концов, растерянно отвечаю я. — Все нормально.

— И в школе никто ни о чем не догадывается? — продолжает расспросы Инна Марковна.

— Нет. — я отрицательно мотаю головой.

— - Рома, — голос соседки становится очень настойчивым, но при этом остается по-прежнему добрым, — если вам нужна помощь, ты скажи.

— Хорошо. — отвечаю очень спокойно. — Если нам понадобится помощь, я скажу.

— И как ты везде успеваешь! — вздыхает она.

— У меня просто нет другого выбора. — говорю я. — Только вы никому ничего не говорите, ладно?

Инна Марковна кивает. Все-таки без ее помощи я бы вряд ли так везде успевал.

Я уже привык к такому ритму, и если не произойдет никаких сбоев, вызванных событиями извне, то мы вполне сможем продержаться до моего восемнадцатилетия. А к тому времени я уж придумаю какой-нибудь план.

— Ты и готовишь сам, Рома? — снова возвращает меня в реальность Инна Марковна.

— Да. — отвечаю.

— И стираешь?

— Ну, у нас машинка есть. — машу рукой в сторону ванной.

— У тебя на девочек хоть время остается? — вздыхает соседка.

— Да так… — бурчу я.

— Надо-надо! — как будто подбадривает Инна Марковна. — У тебя сейчас как раз самое время для девочек, так что ты посерьезнее к этому относись.

Мы смеемся. Да уж, как-то мне последние два года совсем не до девочек. Да и, вообще, не до чего. У меня даже отношений-то никогда серьезных ни с кем не было, как, впрочем, и несерьезных. Я смотрю на своих ровесников, на то, как они влюбляются, переживают, бегают на свидания, ревнуют, радуются и страдают от любви, и мне, наверное, тоже хочется всего этого. Но сейчас совершенно не подходящее время. К тому же, любовь или близкие отношения подразумевают какое-никакое, а все же доверие, они подразумевают, что ты откроешь перед кем-то свой маленький мир и впустишь туда этого человека. А что могу открыть я? Куда впустить девушку, даже если она согласиться на суровый расклад без долгих ухаживаний? Что я могу дать, кроме маленькой сестры, которой нужно все мое время, и ночной работы, которая того и гляди заведет меня в тюрьму? Так что, думаю, пока не время для отношений. В конце концов, успею еще — никуда они не денутся.

5

Когда я возвращаюсь в школу после болезни, Наташа снова сидит одна за последней партой. То есть, она снова сидит на самом непривлекательном месте — сразу за мной. Что-то произошло за время моего отсутствия. Что-то, видимо, весьма значимое, раз новенькая, которая, к тому же, успела пообщаться в компании Лены Власовой, вдруг вернулась на исходную позицию.

— Привет. — говорю вполголоса Наташе, перед тем как сесть на свое место.

— Привет. — едва слышно отвечает она, не поднимая на меня глаз.

В это же время сзади раздается чей-то ехидный презрительный смех. И я совершенно не понимаю, в чей адрес он был брошен, в мой или в Наташин. Да, что-то определенно круто переменилось, пока я болел.

На уроке геометрии я замечаю, как все передовые личности нашего класса, включая, естественно, Стаса Иглина и Леху Карпенко, передают друг другу какие-то записки, злобно хихикают и изредка презрительно поглядывают в Наташину сторону. Ну, это уж совсем никуда не годится! Чем такая красавица как Миронова, могла завоевать нелюбовь мужской половины класса?

Пребывая в абсолютном недоумении и неведении, я начинаю закрашивать карандашом то место на парте, откуда, видимо, совсем недавно какой-то ненормальный буквально выгрыз верхний слой. Теперь в столе образовалась небольшая выбоина, которая никак не дает мне покоя. И я так увлекаюсь, что даже не слышу, как меня окликает учитель и, кстати, по совместительству наш классный руководитель Ольга Афанасьевна.

— Веригин! — она стоит уже прямо надо мной. — Да что же с тобой делать-то!

Я вздрагиваю от ее внезапного пронзительного восклицания, и у меня даже карандаш ломается.

— А что со мной надо делать? — как ни в чем ни бывало переспрашиваю я, спустя несколько секунд.

— Ты еще парту мне портишь! Вот этого только ты еще не делал! У тебя что, руки чешутся?! Так черти тогда треугольник и решай задачу! — Ольга Афанасьевна машет в мою сторону, разворачивается и идет к доске.

— Так мне теперь нечем, — бросаю я ей вслед.

— Что нечем? — спрашивает она.

— Чертить нечем, — говорю. — У меня карандаш сломался от вашего неожиданного обращения.

Она только недовольно цыкает и говорит, чтобы я немедленно попросил карандаш у кого-нибудь из одноклассников. А я думаю, так мне все мои милые одноклассники сейчас и кинулись давать карандаши. Они же прямо целыми днями только и делают, что мечтают выручить Веригина. Я оборачиваюсь к Наташе.

— У тебя есть карандаш? — спрашиваю.

Она не отрывается от тетради.

— Эй! — я негромко стучу ладонью по ее парте. — Карандаш есть?

Наташа поднимает на меня глаза. Господи, какие же у нее красивые глаза, в очередной раз думаю я. Но сейчас почему-то мне кажется, Миронова выглядит испуганной, и из ее голубых глаз как будто вот-вот польются слезы. Она улыбается уголками губ, кивает и протягивает мне карандаш, которым сама только что чертила эти долбаные треугольники.

— Веригин! — меня возвращает в реальность голос Ани Семеновой. — Не прикасайся к ней!

— Что? — я поворачиваю голову в ее сторону.

— Ничего! — фыркает Аня. — Фу!

Я снова разворачиваюсь к Наташе. Мы оба все еще не выпускаем из рук этот дурацкий карандаш и выглядим, должно быть, совершенно по-идиотски. Я удивленно смотрю на Миронову. В глазах у меня застыл совершенно другой вопрос, но я спрашиваю только:

— У тебя еще карандаш-то есть, для себя?

Наташа быстро кивает и лезет в сумку.

Я пытаюсь начертить в тетради этот пресловутый треугольник из задачи, но вдруг раздается голос Иглина.

— Веригин у Мироновой карандаш взял! — громко произносит Стас, обращаясь то ли ко всем сразу, то ли к самому себе. — Вдруг он теперь заразный!

Я отвлекаюсь, морщусь от того, что опять ни фига не въезжаю, потом пристально смотрю на карандаш, как будто он сможет мне что-то объяснить.

— Никого заразного тут нет, Иглин! — укоризненно говорит Ольга Афанасьева и бросает на Стаса такой злобный взгляд, что даже меня передергивает.

Я обвожу глазами класс. После замечания учителя, все затихают, но иногда все же поглядывают искоса то на меня, то на Наташу. А мне какой уж теперь треугольник! У меня теперь прямо как головоломка в мозгах закрутилась. Как будто кусочки пазла рассыпались. И мне же теперь надо обязательно все собрать. У меня мозг прямо закипает, так отчаянно я пытаюсь сообразить, что произошло за время моей болезни, и чем меня может заразить Миронова по средством простого карандаша.

На большой перемене в столовой рядом с Наташей тоже никто не садится. Я-то всегда сижу немного в стороне, чтобы меня не доставали тупыми попытками залезть в душу. Но мне-то это нравится, а вот Миронова явно вся напряженная. Еще одна деталь головоломки, которая, впрочем, не приближает меня к разгадке.

Однако ни одна школьная задачка не длится дольше учебного дня. По крайней мере, для меня это так, потому что сильно углубляться в эту ученическую жизнь я не привык, и задач, требующих долгого решения, для меня просто не существуют.

Перед пятым уроком меня попросила зайти к себе учительница по английскому Анна Олеговна. Сказала, что ей надо дать мне задания, которые я пропустил. Ну, так я и прихожу. Стучу, открываю дверь, а англичанка, которая как раз о чем-то говорит с Людой Стрельцовой из нашего класса, просит меня подождать минутку.

И вот, значит, я стою в коридоре, за этой почти бумажной дверью кабинета английского, и, конечно, слышу все продолжение разговора Стрельцовой и нашей молодой, участливой и понимающей проблемы учеников англичанки.

— Чего ты боишься-то, Люда? — спрашивает Анна Олеговна.

— Да я-то ничего, — отвечает Стрельцова. — Просто как-то не по себе все же. Да и ребята тоже не молчат.

— А что ребята?

— Ну, они теперь, вроде как, поддевают ее постоянно, издеваются.

— А Наташа что? — продолжает учительница.

— Да ничего! А что она может…

Тут я понимаю, что речь о Мироновой и начинаю внимательнее вслушиваться в вылетающие из-за закрытой двери слова. Следует еще пара-тройка ничего не значащих фраз и каких-то сожалений, а потом Анна Олеговна в своей непринужденной манере начинает небольшую лекцию о том, что ВИЧ не передается через прикосновения и даже слюну. И тут мой навязчивый пазл вдруг моментально складывается в весьма четкую картинку. Я облокачиваюсь спиной о стену, запрокидываю голову к потолку и закрываю глаза. Мне становится жаль Миронову. Наши же добренькие детишки ее теперь в покое не оставят. Я вспоминаю ее огромные голубые глаза, такие искренние и как будто напуганные, и у меня сердце сжимается. Как же так может быть? Я все никак не могу соотнести Наташу с этим диагнозом. Наверное, потому что мой мозг тоже безнадежно засран стереотипами и шаблонами. Но как же все узнали? Я недавно читал, что некоторые подростки сейчас начинают открывать свой статус, но это не у нас, это где-то далеко в Европе.

— Веригин! — вдруг слышу я голос Анны Олеговны. — Веригин! Ты где витаешь, вообще?

— Что? — я поворачиваюсь к ней, но продолжаю смотреть как будто сквозь, как будто англичанки, вообще, не существует.

— Что-что! — ворчит она. — Вот задания! — Анна Олеговна протягивает мне листок с напечатанным на нем текстом. — К следующему уроку подготовься, пожалуйста.

Я киваю.

— Ты меня слышишь, Ром? — она щелкает пальцами у меня перед лицом, и я немного прихожу в себя.

— Да, — говорю и беру у нее из рук листок, — конечно, я все понял. До свидания.

Последний урок — биология. Я медленно вхожу в класс и иду на свое место. Наташа сидит, уткнувшись в учебник. Но она ничего не читает — это видно невооруженным глазом. Она просто прячется. Пока иду, я не свожу с нее взгляда. Я все думаю, какая же она красивая. И теперь я еще думаю, как же ей тяжело приходится. Я медленно опускаюсь на свой стул, сажусь боком к Наташе и вытаскиваю из сумки тетрадь и ручку. Я стараюсь не смотреть на Миронову. Но не потому что мне как-то не по себе от того, что я только что узнал, а просто, чтобы не смущать ее. Однако у меня ничего не выходит, и очень скоро я уже буквально сверлю ее глазами. Она, конечно, замечает и поднимает на меня голову. Некоторое время мы смотрим друг на друга. Наташа первая отводит взгляд. Она очень смущается, пугается как будто и через несколько секунд уже не знает, куда себя деть. Я беру со своей парты ее карандаш и протягиваю.

— Ты забыла у меня взять. — говорю. — То есть, я забыл вернуть. Вот. Спасибо.

— Не за что. — Миронова больше не смотрит на меня, и я отворачиваюсь.

В середине урока в классе начинает ощущаться странное оживление. Я вижу, как все передают друг другу какую-то записку, и потом Карпенко что-то шипит в мою сторону. Я поворачиваюсь, и в тот же момент эта смятая записка летит ко мне. Но падает бумажка на парту Наташи. Карпенко и еще несколько его подхалимов тихо матерятся, Миронова медленно и неуверенно тянется к записке. Быстро сообразив, в чем дело, я накрываю бумажку рукой, прежде чем она попадет к Наташе. Потом я разворачиваю измятый листок в клеточку и читаю: «Как она заразилась? Варианты ответа: секс, шприц». И напротив каждого из вариантов те, кто уже успел это прочесть, послушно поставили плюсики. Мнения, как говорится, разошлись. Я смотрю на эту глупую записку, потом на Наташу, потом поворачиваюсь к Карпенко. Он шипит, чтобы я тоже ответил на вопрос. Я снова смотрю на Миронову, которая уже едва сдерживает слезы, комкаю исписанный листок и засовываю в карман.

Я уже собираюсь пойти домой после уроков, когда случайно слышу голоса, доносящиеся из небольшого закутка на первом этаже. Все спешат скорее смыться из школы, так что мало кто заглядывает сюда. Я, по правде сказать, тоже не понимаю, чего это меня понесло выяснять, что за шум. Я подхожу ближе и слышу за углом голоса пацанов из параллельного класса.

— Что там у тебя?

На пол как будто летят учебники и тетради. Да, звук такой, как будто кто-то вытряхивает сумку. Тем временем голос продолжает:

— Спидозная!

И я понимаю, о ком речь. Я как-то сразу врубаюсь, чью сумку только что вытряхнули. Тут же второй голос поддерживает:

— Ты что, одним шприцем со всеми кололась?

— Или просто ты шлюха? — вступает третий.

Я останавливаюсь за углом, облокачиваюсь спиной о стену и некоторое время просто слушаю.

— А это что за фигня? — спрашивает первый голос, после того, как его дружки заканчивают с очередной партией оскорблений.

Тут я выхожу и вижу, как эти трое окружили Наташу, которая забилась в угол и сидит на полу, обхватив колени руками. В руках у одного из них ключи.

— Я возьму себе! — он отрывает от связки брелок с пушистым серым медведем.

— Фу! — тут же вступает его приятель. — Брось! Заразишься еще!

— СПИД так не передается! — со знанием дела отвечает первый засранец.

— Еще как передается! — вступаю я. — Так что лучше брось!

Трое пацанов вздрагивают от неожиданности и даже теряются. Тот, у которого в руках Наташины ключи тут же выбрасывает их, ругается, и все они тут же сматываются. Но не потому, что они меня испугались, а просто эффект неожиданности сделал свое дело.

Я подхожу, поднимаю с пола этого пушистого медведя и протягиваю Наташе руку.

— Вставай! — говорю.

Она хватается за меня как за спасательный круг и поднимается. Мы собираем ее учебники, а потом молча идем к выходу. Мы выходим из школы вместе, и многие стоящие на крыльце провожают нас удивленными взглядами.

— Ты где живешь? — прерываю я явно затянувшееся молчание.

— Тут недалеко. — Наташа кивает перед собой.

Потом мы опять идем молча.

— Вот мой дом. — говорит Миронова, когда мы оказываемся у белой девятиэтажки. — Я дальше сама дойду. Спасибо.

— Уверена? — спрашиваю я.

— Угу. — кивает она и потом добавляет. — Это, правда, так не передается, ну, через прикосновения.

— Знаю, — отвечаю я и улыбаюсь.

Наташа прощается со мной и быстро бежит к подъезду. А я еще долго стою и смотрю ей вслед, пока она ни скрывается за тяжелой железной дверью. Вот это встрял…

6

После школы мне надо заплатить за квартиру и купить продуктов. Я иду в магазин, и все время у меня из головы не выходит Миронова. Как же так получилось? Как же она, такая милая, такая на вид порядочная и воспитанная, и вдруг с таким диагнозом? Я все думаю, как же это могло случиться. И как же она теперь будет существовать в нашем классе, в нашей долбаной школе? Как вообще все открылось? Сплетни и слухи разлетаются быстро, но тут такое дело… Мне казалось, если сам не откроешь, то никто и не узнает. У меня перед глазами стоит ее лицо, ее удивительные глаза, ее светлые волосы. Все-таки она настоящая красавица!

Потом я заезжаю к Егору. Мы долго разговариваем. Он рассказывает мне о своих грандиозных планах, о каких-то грядущих гонках, о машинах, которые ему нужны. Он говорит, что рассчитывает на мою помощь и хорошо заплатит. Потом он говорит что-то про ментовскую «Мазду», которую недавно угнали и сожгли за городом. Он рассказывает, что милиция подняла настоящую бурю, и теперь надо быть вдвойне осторожнее. Он даже говорит, что, наверное, надо залечь на дно на некоторое время и не играть по-крупному. Он еще много чего мне говорит, но я почти не слушаю его. Я все время думаю о Наташе.

Вечером, уже перед тем, как младшая сестра засыпает, мы смотрим фильм про животных. А я все не могу выбросить из головы Наташу Миронову. Да, похоже, теперь-то мне ее при всем желании не выбросить. В самом деле, глупо было предполагать и надеяться, что если мне когда-нибудь так сильно понравится какая-нибудь девушка, она будет нормальной. То есть, в моей жизни как-то все через задницу, так с чего бы внезапно появившейся на горизонте девушке быть в порядке?

Я ведь как только увидел ее первый раз, идущую между рядами парт в классе, подумал, какая клевая. И потом сразу: что-то с ней не так. Ну, не так было уже то, что она мне понравилась, а этого раньше не случалось. Да, не так было уже то, что я, вообще, обратил на нее внимание. Я много чего знаю про СПИД и про ВИЧ. Поэтому меня эти вирусы не пугают. То есть, я прекрасно знаю, как они передаются, и что делать, чтобы не подхватить эту дрянь. Это не отталкивает меня от Наташи. И даже наоборот теперь как будто еще больше притягивает. Потому что теперь, если она будет совсем одна в нашем милом дружном классе, то долго не протянет. А я представитель явного и непримиримого андеграунда, ко мне не лезут. Меня не трогают, потому что знают, что за сдачей мне далеко ходить не надо.

Что делать с Наташей и с моей неожиданно открывшейся симпатией? Хотя, может, это просто жалость? Да, жалость к красивой несчастной девочке, против которой, кажется, ополчился весь мир. Если даже и так, то что я могу?

7

Сегодня мы проспали, и как результат, Ксюшка опоздала в детский сад, что, впрочем, совершенно не критично. Я пришел в школу только ко второму уроку, что тоже, в общем-то, можно пережить.

Я вхожу в кабинет физики, когда весь класс уже расселся по местам, и понимаю, глядя на Наташу, что за первый час в школе она успела получить. Я подхожу к своему месту и вижу, что Наташа едва не плачет.

— Привет. — говорю тихо.

Она только кивает в ответ и даже не поднимает головы.

— Эй! — громче обращаюсь я к Наташе, вытягивая учебник у нее из рук и заглядывая в глаза. — Я сказал «привет»!

— Привет. — почти неслышно отвечает она и возвращает учебник на прежнее место.

Тут в наш разговор решает вклиниться Стас Иглин.

— Веригин! Не трогай ее! Она заразная!

— Заткнись! — повышая голос, бросаю этому идиоту.

— Да мое дело предупредить! — ухмыляется он. — Я же за тебя переживаю…

— За себя переживай! — отрезаю.

Наташа сильнее вцепляется в учебник и, кажется, сейчас просто проткнет обложку своими пальцами. Я беру книгу и сильным движением вырываю у Мироновой из рук. Наташа испуганно задирает на меня голову. Я кладу учебник к себе на парту.

— Садись со мной, — говорю, указывая на место рядом с окном.

Я собираю с ее парты ручку, тетрадь, линейку и карандаш, и тоже перекладываю вслед за учебником.

— Ну же! — настойчивее повторяю я и опускаюсь на соседний стул. — Пересаживайся!

Пока Миронова перебирается на новое место, свое мнение по этому поводу созревает высказать Леха Карпенко.

— Веригин, ты что, влюбился в эту больную? — говорит он. — Смотри, поинтересуйся, кто у нее был до тебя. Не радужная картина, кажется…

Я даже головы не поворачиваю в его сторону — только вытягиваю руку и показываю «фак». Как-то у меня, наверное, очень угрожающе выходит этот жест, потому что Карпенко только недовольно цыкает и затыкается.

Как только Мария Николаевна входит в класс, первое, что она замечает, это нас с Мироновой. Физичка замечает, что Наташа теперь сидит со мной, и по ее лицу пробегает едва уловимое любопытство и как будто облегчение. Но она решает не заострять на этом внимание.

В самом начале урока мы по традиции пишем небольшой тест на знание материала, который должны были закрепить дома. Подписанные листочки, короткие вопросы Марии Николаевны и наши быстрые ответы в письменном виде. Естественно, я ни фига не знаю и естественно, ни на один вопрос у меня ответа нет. Я только ставлю в столбик цифры от одного до десяти. Обычно вопросов именно десять. Но примерно на четвертом задании Наташа легонько толкает меня локтем и двигает свой листок, показывая ответы. Я улыбаюсь и списываю.

— Веригин! — обращается ко мне физичка перед тем, как перейти к последнему вопросу. — Ты для того сел с Мироновой, чтобы списывать у нее?

— Да! — отвечаю. — Именно для этого. — и добавляю после того, как Мария Николаевна издает традиционный вздох разочарования. — Только если вы заметили, это она со мной села.

— Значит, Наташа, — после небольшой паузы обращается физичка к Мироновой, — ты села с Веригиным, чтобы делать за него тесты?

Моя новая соседка по парте моментально теряется от такого вопроса и стыдливо опускает глаза.

— Да. — говорю я.

— Что «да», Веригин? — с возрастающим недовольством спрашивает Мария Николаевна.

— Правильный ответ на ваш вопрос — «да». — поясняю я.

— Ладно, сдаем листочки. — пытаясь не показывать раздражения, переводит тему учитель.

— А что, всего девять вопросов? — совершенно невинно интересуется Владик Уткин.

— Девять? — как будто не понимает Мария Николаевна.

— Ну, — тянет Уткин, — обычно десять просто…

— Да-да! — поправляется физичка. — Конечно. Десятый вопрос. Отвечаем и сдаем листочки.

Наташа пишет ответ и показывает мне. Я списываю, и мы вместе со всеми сдаем тесты.

Остаток дня проходит без особых напрягов. Но потом Ольга Афанасьевна решает вместо последнего урока алгебры провести классный час.

Вообще, классные часы — это самое нудное и отвратительное, что может быть в школе, но в этот раз все уж очень похоже на какой-то сумасшедший бред.

Сначала Ольга Афанасьевна объявляет, что скоро состоится школьная олимпиада по алгебре и спешит выявить трех добровольцев. Когда, что вполне очевидно, таковых не обнаруживается, классная делает попытку назначить самых умных самостоятельно.

— Наташа, — обращается она к Мироновой, которая теперь все время сидит со мной, — ты же отлично успеваешь по алгебре. Давай будешь участвовать? И, например, Вова Пронин еще от нашего класса пойдет…

Не успевает она договорить, как Вова Пронин, тот еще, кстати, говнюк, перебивает.

— Я с Мироновой не буду! — громко заявляет он.

— Почему это? — как будто не понимая ничего, спрашивает Ольга Афанасьевна.

— Потому что она спидозная! Я не буду с ней!

Я краем глаза улавливаю движения Наташи. Она опускает голову и закрывает лицо ладонями. Наша классная руководительница тем временем продолжает и переходит на другую, более важную, с ее точки зрения, тему.

— Кстати, — говорит она, — я как раз хотела поговорить о вашем отношении к некоторым ученикам. Все мы разные, и у каждого свои недостатки и достоинства. Я не хотела бы, чтобы вы выросли озлобленными и оскорбляли кого-то только по тому, что этот человек чем-то отличается или чем-то болеет. — Ольга Афанасьевна чувствует себя неловко, и это видно по тому, сколько ничего не выражающих конструкций она уже использовала в своей речи.

Черт, она так неловко себя чувствует, что я совершенно уверен, о чем она собирается сейчас завести разговор. И она заводит.

— Я бы хотела поговорить с вами, ребята, о вирусе иммунодефицита человека. Я хочу, чтобы вы поняли. И я хочу, чтобы вы поняли, что относиться к таким людям, к тем, кто является носителем этого вируса надо как и ко всем остальным. Они не опасны и не представляют…

На этом Наташа вскакивает с места, хватает сумку и выбегает из класса. Когда за ней хлопает дверь, я тоже поднимаюсь и иду следом.

— Уроды! — бросаю я на ходу.

— Это ты мне, Веригин? — недовольно ворчит Ольга Афанасьевна.

— И вам тоже! — огрызаюсь и выхожу из класса.

Я бегу по школьному коридору вслед за Наташей. Она скрывается в туалете и закрывает дверь. Если она думает, что я ее там не достану, то напрасно. Хотя, она же меня совсем не знает. Я толкаю дверь ногой и вижу Наташу, забившуюся в угол и буквально рыдающую. Я подхожу, опускаюсь перед ней на корточки и пытаюсь успокоить.

— Эй, — говорю я, слегка касаясь ее руки, — не обращай ты на них внимания! Наташ, успокойся! Пошли они все к черту!

Но истерика только усиливается, и тут в туалет входит Дашка Конкина.

— Веригин! — ржет она. — Ты что тут делаешь? Дверью ошибся?

— Отвали! — бросаю я.

— Да это ты отвали! — ржет Дашка. — Что у вас тут за истерики?!

Я смотрю на Конкину, оглядываясь через плечо, и скрепя зубами от злости, еще раз грубо посылаю ее подальше. Потом беру Наташу за руку, поднимаю с пола и тащу за собой.

— Что ты делаешь? — пытается вырваться она.

— Не то место ты выбрала, чтобы плакать. Пойдем отсюда!

Я вывожу Наташу на воздух, и мы долго идем по улице, отдаляясь от школы. Мы просто молчим всю дорогу. Когда она немного успокаивается и вытирает слезы, я предлагаю пойти в кафе. Я знаю одну неплохую кофейню. Это заведение находится далековато от школы, поэтому встретить там кого-то из класса нет никаких шансов. Я ловлю такси, и мы с Наташей едем минут пятнадцать.

Я заказываю два капучино и пирожное для Наташи. Еще какое-то время Миронова молчит, потом окончательно успокаивается и спрашивает, почему я заступаюсь за нее. Я пожимаю плечами.

— Я ВИЧ-положительная, — снова нарушает молчание Наташа. — И это, правда, не то же самое, что СПИД. Просто, чтобы ты знал…

— Я знаю, — перебиваю.

— Спасибо тебе, Ром… — почти шепотом произносит она.

— Да не за что! — снова не даю договорить я. — Они все дебилы просто. Не обращай внимания.

— Просто никто ни фига не знает, и все боятся. Всегда так…

— Я не боюсь, — говорю и беру Наташу за руку.

Миронова аж цепенеет от моего прикосновения и устремляет на меня свои голубые глаза.

— Почему? — спрашивает она.

— Потому что я все знаю об этом.

— Откуда знаешь?

— У моей мамы СПИД, — отвечаю и тут же утыкаюсь в окно.

Совершенно не ожидал, что скажу это. Просто я впервые за долгое время сказал правду о своей матери. Несколько секунд смотрю на проходящих людей, а потом словно выхожу из комы и как будто получаю электрический разряд от самого себя.

— Только не говори никому, — уточняю очень серьезно.

Наташа быстро кивает и опускает глаза.

— И давно?

— Ну, — растягиваю слова, — скажем так, болеет она дольше, чем ей осталось.

— Прости, — говорит Наташа. — И что, никто не знает?

— Нет, не знает.

— Как же ты умудряешься скрывать это?

— Потом как-нибудь расскажу. А как ты умудрилась проболтаться?

Наташа отводит взгляд. Не хочет говорить. Не доверяет. Понимаю и все думаю, как же так вышло, что я сказал Наташе про маму. Просто само собой вылетело. Наверное, я хотел как-то подбодрить ее, поддержать. Да уж, подбодрил! По-моему, только хуже сделал. Теперь еще не хватало, чтобы она меня жалеть начала.

— Я была как-то на пляже… — неожиданно начинает Наташа, и я внимательно ловлю каждое слово. — Мы были вместе с родителями, и я наступила на шприц. Игла воткнулась мне прямо в ступню. Мама с папой тогда перепугались и сразу повели меня к врачу. Но в больнице сказали, чтобы мы на всякий случай пришли еще раз через пару месяца… Ну вот, — продолжает Наташа. — А потом мы пришли, и у меня оказалось… В общем, я заразилась.

Я смотрю на Наташу и думаю, какая-то нелепая история.

— А твоя мама? — вдруг прерывает мои рассуждения Миронова. — Как она заболела?

— Трахалась со всеми подряд. И кололась всякой дрянью.

После этого мы надолго замолкаем — не умею я поддерживать разговоры.

8

Теперь Наташа всегда сидит со мной. В последнее время ее вроде не трогают. Вроде, потому что нет-нет, да полетит в ее сторону скомканная бумажка. Но так чтобы по-крупному, как раньше, с оскорблениями и травлей — нет. Это закончилось, наверное, когда я чуть не свернул Иглину шею прямо в классе. Он в очередной раз тогда позволил себе отпустить жестокую шутку в адрес Наташи и круто переборщил с сарказмом. Я подошел к нему, схватил за шею и с такой силой прижал к парте, что Стас чуть не проломил ее своей башкой. Я сказал, что если еще хоть слово из его поганого рта в адрес Мироновой вылетит, я ему все что можно переломаю и язык вырву. Вот после этого от Наташи и отстали. Чувствуется, конечно, напряжение и постоянный прессинг, но, по крайней мере, в открытую эти уроды больше не выступают.

Сегодня на биологии мне приходит СМС от Юли: «Давно не виделись. Может, зайдешь?». Я набираю ответ: «Не знаю пока. Давай позже». Потом у нас завязывается настоящая переписка. Так, ни о чем, но помогает убить время и отвлечься от болтовни учителя.

— Это твоя девушка? — неожиданно спрашивает Наташа и кивает на телефон.

Не то чтобы она заглядывает мне в мобильник. Да не то чтобы я так уж сильно пытаюсь что-то от нее скрыть.

— Нет, — отвечаю и расплываюсь в улыбке. — Так, знакомая.

— Но у тебя ведь есть девушка? — продолжает Наташа.

— Нет. Я для этого не создан, наверное.

Наташа хихикает и прикрывает рот ладонью, чтобы не рассмеяться.

— Что? — как будто недовольно спрашиваю я.

— Ничего! — отвечает Миронова. — Ты смешной.

Я смотрю на Наташу. Не имеет значения, что она говорит, главное — мне нравится, когда она смеется. Если мои глупые высказывания заставляют ее улыбаться и веселят, то я готов повторять их целыми днями.

Мы еще несколько минут болтаем вполголоса и смеемся, пока учитель не делает нам замечание. Тогда Наташа моментально затихает. Конечно, она ведь еще и учится хорошо. И это меня в ней восхищает, наверное, больше всего. Я бы в ее положении точно давно бы на все забил. Уж точно я забил бы на эту школу и на оценки. Хотя я не в ее положении, но все равно забил, так что я какой-то неудачный пример, как ни крути.

На русском Наташа сидит тихо. Но в середине урока вдруг толкает меня легонько в плечо и пишет на листке: «У меня сегодня день рождения». Я не знал об этом, и мне становится немного неудобно, что я не поздравил Миронову. «Поздравляю, — пишу в ответ. — Извини, я не знал». На перемене Наташа приглашает меня в гости.

— У меня нет особенно друзей, так что кроме тебя и пригласить некого, — говорит она. — Приходи в семь. Будут только мои родители.

— Спасибо за приглашение, — отвечаю немного растеряно.

— Так ты придешь?

— Угу.

Наташа называет номер своей квартиры. Она опять улыбается.

После школы я пораньше забираю Ксюшку из детского сада и прошу Инну Марковну посидеть с ней. Потом я звоню Юле.

— Слушай, — говорю, — у тебя есть на меня время сейчас?

— Вот именно сейчас как раз есть. — смеется она. — Приедешь?

— Нет, Юль! — объясняю. — Тут такое дело… Мне надо срочно подарок девчонке купить, а я не знаю, что. Может, посоветуешь?

— У тебя появилась девушка, Рома? — радостно спрашивает Юля.

— Нет. Просто одноклассница на день рождения пригласила, а я даже не знаю, что в таких случаях дарят.

— Рома! — поучительно произносит Юля. — В таких случаях дарят какую-нибудь фигню. А вот в случае, если девушка тебе нравится, дарят совершенно другие вещи.

— Какие вещи? — нетерпеливо перебиваю я.

— Так значит, она тебе нравится? — смеется Юля.

— Так ты посоветуешь что-нибудь или будешь мне лекцию об отношениях читать?

— Какая у тебя сумма?

— Тысячи две, — прикидываю.

— Значит, все-таки нравится, — заключает Юля.

— Значит, не значит! Юль, что дарить-то?

— Что она любит? Я же не знаю ее вкусов.

— Я тоже не знаю.

И тогда, немного подумав, Юля говорит, что самый беспроигрышный вариант — это подарочная карта какого-нибудь магазина парфюмерии или косметики. Если, конечно, именинница не любительница плюшевых медведей и прочей сентиментальной ерунды. Я вспоминаю брелок на ключах Наташи, но все же думаю, что плюшевые медведи это не ее вариант и делаю так, как сказала Юля.

Дома у Наташи я очень неловко себя чувствую, хотя ее родители принимают меня довольно тепло и мило. У Наташи очень хорошие родители. Видно, что они безумно любят свою дочь. Сначала мы все сидим за столом на кухне и просто беседуем. Наташины мама и папа говорят тосты, и ничего не выдает в этой счастливой семье страшного горя. И все выглядит как обычный день рождения, за исключением того, что у такой красивой девушки как Наташа гостей должно быть как минимум человек двадцать.

После ужина мы с Наташей сидим в ее комнате, а когда я иду в туалет, то случайно слышу разговор ее родителей. И почему во многих квартирах туалеты, вообще, располагаются рядом с кухней? Чтобы недолго бежать, если съешь что-нибудь несвежее? Просто это же глупо, тем более, с нашими тонкими стенами и превосходной звукопроводимостью. Я слышу голоса и замираю перед закрытой дверью.

— Хороший мальчик, — говорит Наташина мама, и речь явно идет обо мне, потому что других мальчиков на горизонте не наблюдается. — Я так рада, что у нее, наконец-то, появился друг. Он, вроде, порядочный, вежливый…

— Да, — отвечает Наташин отец. — Первое впечатление положительное. Только бы не получилось как в прошлый раз.

— Я так не хочу больше никуда переезжать! — вздыхает Наташина мама. — И Наташа устала. Пусть он уже окажется нормальным.

— Пусть он хотя бы окажется не таким жестоким как все остальные, — заключает Наташин папа. — Это уже будет большое достижение для подростка.

Я возвращаюсь в комнату.

— Как давно у тебя это? Как давно ты болеешь? — спрашиваю я как бы между прочим, делая вид, что разглядываю книги на полках.

— Четыре года, — тихо отвечает Миронова.

— Вы часто переезжаете?

— Угу.

— Извини, — разворачиваюсь и смотрю теперь прямо на Наташу. — Я просто случайно услышал разговор твоих родителей. А что было в «прошлый раз»?

Наташа сначала молчит несколько минут и как будто сомневается, можно ли мне знать это, можно ли мне настолько доверять, но потом все же рассказывает.

— Со мной начал дружить один мальчик, — говорит Миронова. — И он даже ухаживал за мной и говорил, что я ему очень нравлюсь несмотря ни на что. Но потом оказалось, что все они, вместе с его друзьями, просто так издевались надо мной. Просто смеялись все это время над тем, что я говорила ему, как себя вела. Потом он при всем классе стал меня унижать и показывать фотографии… Ну, мы иногда фотографировали друг друга… Знаешь, он мог просто попросить меня раздеться, например… И говорил всегда, что я такая красивая… А потом облил грязью при всем классе, и все просто смеялись надо мной, какая же я дурочка, как же я могла поверить, что кто-то захочет со мной встречаться или дружить. Потом, когда он всем показал эти фотографии, мне шагу не давали ступить… И не только в школе. Потом все узнали… И нам пришлось переехать.

К концу рассказа у Наташи по щекам уже текут слезы. Я подхожу, сажусь рядом с ней на диван, беру ее за руку и разворачиваю к себе.

— Я так никогда не сделаю, — говорю.

— Я знаю, — она шмыгает носом.

— Ты не можешь знать, — отвечаю, гладя Наташе в глаза. — Но я не поступлю с тобой плохо.

Наташа кивает.

— Пойдем гулять? — предлагаю я.

— Куда?

— Я хочу показать тебе одно место. Тут недалеко. Одевайся.

Наташе приходится уговаривать родителей, чтобы отпустили нас, ведь они настаивают на том, чтобы мы попили еще чай с тортом, к тому же на улице темнеет. Но все-таки нам разрешают уйти.

До моего дома идти минут десять, но Наташе совершенно не обязательно пока знать, что я здесь живу. Мы входим в подъезд, потом поднимаемся на лифте на последний этаж.

— Куда мы, Ром? — спрашивает Наташа.

— На крышу, — отвечаю я и тяну ее за руку.

Небольшая дверь, ведущая на крышу, как всегда заперта, но у меня уже года два как есть собственный ключ. Наташу, конечно же, удивляет это обстоятельство, но она старается не подавать вида и не задавать лишних вопросов. Когда мы, наконец, оказываемся на крыше, перед нами открывается потрясающий вид на город, который уже начинает зажигать свои огни.

— Как красиво! — восхищенно тянет Наташа, кутаясь от промозглого ветра.

— Круто, правда? — поддерживаю. — Тебе холодно?

— Нет, — улыбается она.

Некоторое время мы наслаждаемся видом молча. Я облокотился о металлическое ограждение, а Наташа стоит чуть дальше, не приближаясь так близко к краю.

— Спасибо тебе, Ром. — вдруг произносит Наташа.

— За что?

— За то, что ты со мной возишься.

— Я не вожусь.

— Ну, ты понял. Просто, зачем я тебе нужна…

— Мы же друзья. Разве нет? — говорю это и сам удивляюсь.

Неужели у меня появился друг? Это странно, честное слово.

Но Наташу, кажется, вся эта наша дружба напрягает и пугает нисколько не меньше, чем меня.

— Ты только не подумай ничего… — снова начинает она. — Просто ты такой хороший… Я хочу сказать, ты так хорошо ко мне относишься… Я боюсь… — она осекается и замолкает.

— Чего? — я подхожу к ней ближе. — Чего ты боишься?

— Да так, — отмахивается Наташа. — Не важно. Забудь.

— Чего ты боишься? — настаиваю я. — Что я поступлю так же как тот парень? Что я буду издеваться над тобой? Что я предам тебя и брошу?

— Нет.

— Тогда чего? Что я в один прекрасный день начну обзывать тебя как остальные?

— Нет.

— Что тогда, Наташ?

— Я боюсь, что могу почувствовать к тебе что-то большее… А этого мне делать нельзя.

— Мне тоже этого нельзя, так что не парься, — я расплываюсь в улыбке, хотя на душе совсем не радостно от Наташиных слов. — А если вдруг начнешь что-то ко мне испытывать, — продолжаю, — ну, если вдруг начнешь влюбляться в меня, так просто пошли к черту.

— В смысле? — не понимает Наташа.

— В смысле подойди и скажи: «Веригин, иди ты к черту!». Я, наверное, разозлюсь, обижусь и уйду. Так что это беспроигрышный вариант.

— Ты, правда, какой-то странный, — тянет Миронова и очень смешно, почти по-мультяшному улыбается, склонив голову на бок.

9

Егор выставляет меня участвовать в ночных гонках по городу. Это спринт из точки А в точку Б с тремя контрольными отметками. Маршрут произвольный — главное приехать к финишу первым. При этом, менты и посторонний транспорт — это личные проблемы водителя. В общем, как всегда. И как всегда, у меня несколько больше проблем, чем у трех других участников, потому что я, вообще, езжу без прав. Зато я отлично знаю город. Впрочем, не думаю, что намного лучше остальных гонщиков. На старте собирается куча народу. Думаю, и на финише, и на контрольных точках тоже будут толпы. Понятия не имею, как они все организовывают и собирают столько людей на абсолютно нелегальные мероприятия. Егор дает мне «Хонду Civic». Я хорошо знаю эту тачку, так что с ней проблем, думаю, не возникнет.

Мы узнаем маршрут перед стартом, и я сразу прикидываю кратчайший путь. Если я выиграю сегодня, то срублю приличную сумму. Но у меня сильные соперники на крутых заряженных машинах. Впрочем, в спринте слишком много факторов, от которых зависит победа, так что трудно предугадать результат.

Мы стартуем, и я первым отмечаюсь на двух контрольных точках. Я выбираю узкие незагруженные улицы, кое-где даже еду по встречке, пару раз сворачиваю под знак «поворот запрещен», так что это просто чудо, что мне не попадаются менты. На пути к третьей точке я еду по небольшой дороге мимо недостроенных промышленных зданий. Здесь ночью почти нет машин. Я выжимаю газ до предела и вдруг влетаю в яму. У меня пробивает колесо, и машину несет прямо на обочину, а потом — на стену недостроенного здания. Я выкручиваю руль, жму на тормоз, пытаясь избежать столкновения, но все бесполезно. В последний момент я закрываю лицо руками и влетаю в бетонную стену. Хорошо, что влетаю правой стороной. Удар, металлический звук, звон разбитого стекла, срабатывают подушки безопасности, и я вырубаюсь.

Я открываю глаза и начинаю приходить в себя, когда меня вытаскивают из машины. Я вижу Мишку и еще пару ребят, слышу их голоса. Они тащат меня немного, потом кладут на землю. Я лежу на спине. Дышать тяжело. Я кашляю и чувствую, что из носа у меня течет кровь. Голова раскалывается от боли. Меня тошнит. Я чувствую, что руки и ноги у меня на месте и, похоже, даже не сломаны. Кажется, я жив. Это большой плюс. Я поворачиваю голову направо — искореженная «Хонда» представляет собой жалкое и печальное зрелище. И в связи с этим я думаю, такой ли это большой плюс, что я жив. Интересно, какое я сейчас произвожу впечатление? Я приподнимаюсь на локтях. Передо мной стоит Мишка, еще два пацана и Егор.

— Ты как, Ром? — спрашивает Мишка, присаживаясь на корточки и осматривая меня.

Я только морщусь и ругаюсь в ответ.

Тут к нам подходит Егор.

— Ты должен мне тачку, — холодно говорит он, слегка наклонившись, и они с парнями быстро сваливают, рассевшись по машинам.

Я лежу еще некоторое время на земле, глядя в звездное небо. Все это могло бы выглядеть весьма романтично, если бы не было так хреново на самом деле, и убитая «Civic» справа — довольно убедительный финальный штрих во всей этой картине. Через несколько минут я нащупываю в кармане джинсов мобильник. У него треснул корпус, но он работает, что меня несказанно радует. Я набираю Юлю. Долгое время я слышу в трубке только длинные гудки, но потом знакомый сонный голос все же отвечает:

— Алло?

— Привет. — говорю я не особенно громко и не особенно радостно.

— Ромка? — удивленно произносит Юля, как будто не видела на экране моего номера.

— Спишь?

— Ну вообще-то да.

— Извини. — я откашливаюсь. — Забери меня, пожалуйста!

— Забрать? — Юля, кажется, начинает просыпаться. — Откуда?

— Отсюда.

— Ты где, Ром? Что с тобой? Мне приехать за тобой что ли?

— Да! — я так рад, что она, наконец, поняла, чего я хочу.

— Где ты? — теперь в голосе Юли уже нешуточное волнение.

Все-таки она переживает за меня, значит, я ей нравлюсь.

— В старой промзоне. — отвечаю. — Прямо напротив этого недостроя… Ну, шинный завод или как его там, с изрисованными стенами…

— Я поняла. — перебивает Юля. — Сейчас приеду.

Когда она приезжает, и у обочины тормозит ее «Форд», я поднимаюсь и начинаю медленно двигаться к дороге, держась за голову, которая просто на куски сейчас расколется. Вскоре Юля замечает меня, подбегает и берет под руку.

— Что случилось? — спрашивает она.

Я только указываю на впечатанную в стену «Хонду».

— Господи! Ромка! — причитает Юля. — Ты разбился что ли? Тебе надо в больницу! Поехали!

— Нет, Юль! — останавливаю я ее благородный порыв. — Мне не надо в больницу. Мне надо к тебе.

— Да у тебя может быть сотрясение! — не унимается она. — Ты еле на ногах стоишь!

— Юль, — говорю я, — у меня сотрясение. Это точно. Только поехали к тебе, а?

В общем, мы едем к Юле. Я вырубаюсь один раз по дороге, и сразу падаю на диван у нее дома.

На следующий день я просыпаюсь часа в два. Юля сидит напротив.

— Твою мать! — ругаюсь я. — Сколько времени?

— Много. — отвечает Юля. — Ты как?

— Никак! — говорю. — Голова сейчас лопнет просто.

— Тебе надо в больницу!

— Да не надо! — морщусь. — Пройдет. Дай какую-нибудь таблетку что ли?

— Ром, тебе, правда, надо в больницу! — настаивает Юля, протягивая мне две таблетки и стакан воды.

— Мне надо позвонить домой.

10

Я не появляюсь в школе всю неделю. Во-первых, мне паршиво после аварии, во-вторых, надо улаживать дела с Егором. А это не так-то просто. Первое время он даже видеть меня не хочет, не то что разговаривать. И все время только и твердит, что я должен ему тачку. Ладно, придумаю что-нибудь, найду ему эту долбанную тачку. Пусть отойдет немного.

Когда я прихожу в школу, тут, конечно, меня безумно рады видеть. Весь день только и выслушиваю от учителей колкие замечания в свой адрес. Самое печальное, что Наташи нет. Может, она заболела? Я начинаю волноваться и на большой перемене звоню ей. Она не берет трубку. Я звоню и на следующей перемене — результат тот же, и я уже не на шутку напрягаюсь. Я успокаиваю себя, стараюсь не впадать в глубокую беспричинную паранойю, но когда Наташа не появляется и на следующий день, меня просто накрывает.

Я ухожу с двух последних уроков и иду домой к Мироновой. Дверь открывает ее мама.

— Здравствуйте, — говорю. — Наташа дома?

— Здравствуй. А ты что хотел?

Этот вопрос меня просто размазывает. Я теряюсь и начинаю думать уже, что, может, я квартирой ошибся.

— В смысле? — спрашиваю.

— Ну, Наташа тебе зачем? — немного как будто раздраженно спрашивает ее мама.

— В смысле, зачем? — я смотрю на нее широко открытыми глазами. — Это что, шутка какая-то?

— Шутки кончились, парень, — заявляет вдруг появившийся из комнаты Наташин отец.

И вот это его заявление, сделанное к тому же весьма однозначным тоном, окончательно выбивает у меня почву из-под ног.

— Я не понял… — говорю сбивчиво. — Что-то случилось? Я, может, чего-то не знаю… Просто… Меня в школе не было неделю… Я… В чем дело-то? Наташа дома?

— Значит, ты не в курсе? — строго спрашивает Наташин отец.

— Не в курсе чего? — меня весь этот разговор уже начинает страшно напрягать.

И тут из своей комнаты выходит Наташа. Слава Богу, думаю, жива-здорова. Но тогда что за допросы на пороге?

— Привет, Ром, проходи. — тихо говорит она мне, а потом обращается к своим родителям. — Ну что вы окружили его!

Родители послушно отступают, Наташа берет меня за руку, и мы закрываемся в ее комнате.

— Тебя в школе не было, — начинаю. — Я волновался. Что случилось?

После минутной паузы и недолгих раздумий Наташа рассказывает, что, воспользовавшись, видимо, моим отсутствием, наши дорогие одноклассники решили возобновить свои идиотские издевательства. И так увлеклись, что на третий день встретили Наташу после уроков толпой и устроили настоящую травлю. Сначала просто загнали в угол и оскорбляли, потом стали кидать в нее землю, пробки от бутылок и все, что находили тут же на улице. Миронова рассказывает мне это буквально в двух словах и плачет. А я-то прекрасно представляю, как все было на самом деле. Я и слова те, которые они ей говорили, уже практически слышу, и рожи их мерзкие при этом могу вообразить.

— Суки! — вырывается у меня.

Наташа подходит, неожиданно крепко обнимает меня и кладет голову на плечо. У меня от этого чуть сердце не выпрыгивает. Оно так бешено начинает биться, что я с трудом могу дышать. Я тоже обнимаю Наташу и глажу по голове. Она такая напуганная и расстроенная, такая беззащитная, но мне невероятно приятно, когда Миронова вот так обнимает меня.

— Кто там был? — шепотом спрашиваю я.

— Да много кто, — всхлипывает Наташа.

— А конкретнее?

— Что ты сделаешь-то?

Я усмехаюсь едва слышно и говорю, что не позволю каким-то уродам обижать ее. После долгих уговоров и небольшого озера пролитых слез, Наташа все же называет зачинщика всего этого. Можно было догадаться, что на такое способен только Стас Иглин со своими покалеченными лидерскими качествами и ущемленным самолюбием. Как только Миронова произносит его имя, я начинаю в красках представлять, что с ним сделаю. Я начинаю рисовать у себя в голове варианты возможного развития событий. И все они — один страшнее другого. И все они очень печально заканчиваются для Иглина.

— И что, ты решила теперь больше не ходить в школу? — спрашиваю Наташу, отвлекаясь, наконец, от своих кровавых фантазий на тему жестокой мести.

— Нет, — Наташа мотает головой. — Я просто хотела, чтобы они успокоились.

— Ну, они не успокоятся, если ты еще не поняла. Сами не успокоятся. У них же вместо мозга мыльный пузырь, — смотрю в глаза Мироновой. — Приходи завтра в школу, а то без тебя мне там совсем печально.

Наташа кивает в ответ, а потом спрашивает, где я был все это время. Мне приходится отмахиваться и отшучиваться, чтобы случайно не сказать правду. А ведь с Наташей правда так прямо сама и норовит сорваться у меня с языка. Просто когда я смотрю на Миронову, мне хочется, чтобы у меня от нее не было вообще никаких секретов.

Потом мы идем гулять и до вечера сидим с Наташей в кофейне. Потом я провожаю ее домой, а сам возвращаюсь к себе.

Ксюшка опять оставалась у нашей соседки. Как только Инна Марковна открывает мне дверь, то сразу расплывается в загадочной улыбке. Ксюшка занята какой-то аппликацией, и Инна Марковна приглашает меня пока выпить чаю. Я соглашаюсь.

— Рома, у тебя что, появилась девочка? — заговорщицки интересуется соседка, ставя на стол вазу с пирожными.

Я даже подавился от такого неожиданного вопроса. Это что, так бросается в глаза, что я начал общаться с кем-то? Неужели на лбу сразу загорается неоновая вывеска, когда начинаешь заводить друзей? Да я и не заводил никого, как-то само собой все получилось. Но с чего Инна Марковна взяла, что у меня кто-то, вообще, появился? Недооценивать еврейскую проницательность, конечно, нельзя. Но чтобы так! С другой стороны, Наташа и не девушка мне вовсе. Я и не ухаживаю за ней, и времени особенно много не трачу. Хотя, я был бы не против, если бы все было наоборот. К тому же, в нашей ситуации, когда я по уши в домашних делах и нелегальных аферах, и учитывая диагноз Мироновой, о каких отношениях может идти речь? Но мне впервые в жизни, наверное, жаль, что все так по-дурацки складывается, что все совершенно невозможно. Я впервые, наверное, готов потратить время на кого-то кроме моей младшей сестренки. И этот человек, от прикосновения которого у меня мурашки бегут по спине, ВИЧ-положительный. Да, это похоже на какой-то сюрреалистичный психоз. Видимо, все в жизни у меня непременно должно быть грустно и безысходно. Интересно, долго еще это терпеть? Долго еще терпеть эту долбаную жизнь? Не знаю, может, это все из-за мамы. Говорят же психологи, что подсознательно мальчики ищут себе девочек, похожих на их матерей. Вот я и нашел. Параллель очевидна до безобразия. И что теперь мне делать с этой психологией?

— Рома! — окликает меня Инна Марковна.

Да, видимо, я задумался.

— Что? — я возвращаюсь к пирожным и чаю из глубин своих мыслей.

— У тебя точно появилась девушка!

— Да нет! — улыбаюсь я. — С чего это вы взяли? Просто в школе нагружают, вот я и задерживаюсь часто.

— Так дело-то не в том, что ты задерживаешься. — смеется соседка.

— А в чем?

— Просто ты какой-то другой стал. Задумчивый, глаза светятся…

Я снова отнекиваюсь. Да уж, глаза меня, значит, выдали. Это у меня, наверное, после той аварии до сих пор искры там коротят.

Если бы Ксюшка ни забежала на кухню, мне бы, думаю, еще долго пришлось придумывать объяснения моим так некстати засветившимся глазам.

11

Наташа снова приходит в школу. Она снова садится со мной, и никто не говорит ей ни слова. Надо же, думаю, неужели, и правда, моя репутация психа так на всех действует. У меня даже самооценка как будто поднимается. Я даже гордость какую-то чувствую.

Три урока я молчу и ничего не предпринимаю. А на большой перемене ловлю Иглина около туалета.

— Пойдем поговорим, — обращаюсь я к нему.

— А есть о чем? — ухмыляется он.

— Я тебе сейчас объясню, о чем! — Хватаю его за плечо и тащу в туалет. Тут никого — это большая удача.

— Отвали от меня, псих! — орет Стас.

Но уже поздно. Я уже бью его в живот, и он опускается на колени. Когда я прокручивал у себя в голове возможные варианты «разговора» с Иглиным, такой интересный не пришел мне на ум, а сейчас Стас опускается на пол как раз напротив унитаза. И тут я решаю импровизировать. Я беру Иглина за волосы и сначала сильно оттягиваю его голову, а потом подтаскиваю к унитазу.

— Ты, сука, понял, о чем мы будем говорить? — спрашиваю я.

— Отпусти, козел! — стонет Иглин.

Я пинаю его в спину, и он упирается ребрами в предмет школьной сантехники. Наверное, ему больно, потому что он вскрикивает. Все еще крепко держа его за волосы, я опускаю Иглина головой в унитаз и дергаю веревку слива. Стас пытается что-то сказать, но выходит у него не очень разборчиво, из-за того, что вода заполнила нос, рот и, наверное, оставшуюся в голове пустоту, на месте которой у нормальных людей обычно бывает мозг.

— Не понял все еще? — я поднимаю его голову, чтобы видеть глаза. — Что ж ты такой тупой-то!

Иглин начинает дергаться и вырываться, но у него выходят только какие-то эпилептические судороги. Я толкаю его, и он ударяется о перегородку. Тут в туалет заглядывают два пацана из младших классов. Думаю, они понимают, что здесь кого-то бьют, и поэтому нерешительно замирают в дверях. Я говорю, чтобы быстро свалили, и они сваливают даже скорее, чем я мог себе представить.

— Короче, урод, — я присаживаюсь перед Иглиным на корточки и снова беру его за волосы, — еще хоть слово в сторону Мироновой вякнешь, хоть посмотришь на нее, хоть шаг один в ее направлении сделаешь, я тебя в этом туалете смою как дерьмо. — Прижимаю его к унитазу, чтобы он почувствовал, насколько реально сказанное. — Ты понял? — шиплю я.

— Понял, понял, псих! — ругается Иглин. — Отвали!

Я отпускаю его и для закрепления материала еще раз пинаю.

Иглин заходит в класс, когда половина учеников уже готовятся к алгебре. Вернее, конечно, каждый занят своим делом. Я сижу рядом с Наташей, и как только появляется Стас, утыкаюсь в тетрадь. Я наблюдаю за ним боковым зрением. Он весь мокрый, злой, словно подранный кот, появляется и вызывает просто бурю смеха и ехидных замечаний. Только Миронова не смеется. Она уставилась на Иглина, а как только он весьма нервно покидает кабинет, Наташа переводит взгляд на меня.

— У тебя сколько получилось в первом действии? — спрашиваю, поднимая на нее глаза.

— В каком действии? — не понимает она.

Мне удалось сбить ее с мысли, а то бы она начала сейчас, наверное, вопросы задавать.

— Ну, в домашней работе, в примере?

— Ты что, хочешь сказать, что домашку делал?

— Нет, не делал. — смеюсь я. — Не волнуйся.

Я беру Наташину руку в свою и крепко сжимаю. Миронова еще больше теряется от этого моего жеста, и я понимаю, что все глупые вопросы испарились из ее головы. Ну вот и хорошо, всегда бы так. Мне очень хочется только одного. Мне хочется поднести Наташину ладонь к своим губам и поцеловать, а потом поцеловать Наташу в губы. Но, я думаю, это будет уже слишком. Она из-за руки-то вон как напряглась, прямо вытянулась вся, забыла, наверное, даже какой урок сейчас.

12

На следующий день в самом начале первого урока в класс химии влетает разъяренная Ольга Афанасьевна. И по глазам вижу — причина ее гнева я.

— Веригин! — кричит она. — Быстро к директору!

Я недоуменно пожимаю плечами. Вроде как: меня? К директору? Да вы что! Да не может быть! Я неспешно поднимаюсь со своего места.

— С вещами? — спрашиваю я.

— Что с вещами? — возмущается она.

— На выход с вещами? — уточняю.

— Не паясничай! — уже почти вопит Ольга Афанасьевна.

Я выхожу из класса и спускаюсь на первый этаж. А в кабинете директора меня уже ждут. Секретарь Илона Дмитриевна укоризненно качает головой и цыкает. Напротив Ольги Геннадьевны сидит, кротко склонив голову, Стас Иглин. Вот урод! Директор ласково просит его выйти, чтобы поговорить со мной наедине. И как только за этим говном закрывается дверь, Ольга Геннадьевна сразу кидается на меня.

— Ты совсем распоясался, Веригин! — говорит она с наездом. — Что ты делаешь?

— А что я делаю? — уточняю.

— Не строй из себя дурака! Ты думаешь, тебе все с рук сойдет! Ладно еще какие-то твои уличные разборки! Но чтобы уж с одноклассниками! Это уж совсем ни в какие ворота!

— А! — я как будто, наконец, понимаю, о чем речь. — Так вы о том случае в туалете!

— Хватит паясничать, Веригин! — гнев директора, кажется, достигает предела. — Мне надоели твои выходки! Объясни, почему ты избил Иглина в туалете?

— Я вряд ли смогу вам это объяснить, Ольга Геннадьевна. — отвечаю. — А вам прям так интересно?

— Все! — срывается она, и я понимаю, что вот теперь терпение ее лопнуло. — Если до твоих родителей ничего не доходит, то я сама буду с ними разговаривать.

— Да при чем тут родители мои? — я как-то напрягаюсь и, надо сказать, не зря.

— Ты мне дашь номер телефона твоего отца или мне самой звонить?

— Ну, я вам ничего не дам, — отвечаю вполголоса уже совсем отчаянно.

— Думаешь, так трудно будет найти его на работе? — продолжает неистовствовать директор.

— Думаю, очень легко.

Вот теперь я точно попал. Теперь даже не представляю, что майор со мной сделает. Ух и разозлится же он.

Я возвращаюсь в класс. Наташа все спрашивает, что там было и в чем дело. Она все спрашивает и спрашивает, все дергает меня за рукав и дергает, а я и ответить ничего не могу. Я теперь думаю, когда же заявится отец. Я думаю, надо будет на пару-тройку дней пристроить Ксюшку к Инне Марковне, чтобы ненароком не попала под горячую руку. Черт, теперь скорей бы все это закончилось что ли. Черт, да ведь ничего еще даже не началось. Да, как-то я попал с Наташей. По всем фронтам попал.

На большой перемене Миронова куда-то пропадает, а я как последний дурак мечусь от столовой к туалетам и ищу ее. Видимо, совсем у меня крыша поехала на почве Наташи. Видимо, ничего уже с этим не поделать. Придется смириться.

За несколько секунд до звонка Миронова забегает в класс и садится рядом со мной.

— Ты где была? — недовольно ворчу я.

— Я сказала Ольге Геннадьевне, что ты из-за меня избил Иглина.

— Да не избивал я никого! Господи! — я вздыхаю. — Ну и зачем ты сказала?

— Но ведь…

— Что это меняет?

— Она сказала, что обязательно перед тобой извинится.

— Да, это круто.

— И сказала, что не будет звонить пока твоему отцу.

Тут у меня прямо дар речи пропадает. Я смотрю на Наташу и снова сжимаю ее руку. И снова мне хочется крепко-крепко обнять ее и поцеловать. Все, назад дороги нет.

13

— Если не пригонишь мне машину к утру понедельника, — бесится Егор, — к вечеру среды будешь должен две, понял?

— Блин, чувак, — отвечаю я, — найду я тебе машину. Дай мне только время…

— У тебя и так неделя была! — орет он. — Ни бабок, ни тачки! Можешь деньги принести. Мне насрать. Только успей к понедельнику.

— Егор, сегодня пятница! — пытаюсь я воззвать хотя бы к чему-нибудь, что у этого парня на месте здравого смысла.

— Я сказал, мне насрать! — бросает он в ответ. — Либо бабло, либо тачку. Иначе поставлю тебя на счетчик. Сроки ты знаешь. Давай, работай!

Я выхожу из автосервиса, облокачиваюсь о бетонную стену и закуриваю. Мне теперь убиться, но найти Егору «Civic» за выходные. Просто если не найду, то он точно меня закопает. Деньги вообще не реально такие достать, так что вариант только один — тачка.

Вскоре подъезжает Мишка. Мы здороваемся, он спрашивает, как у меня дела, и я сразу прошу его мне помочь. Я прошу его помочь мне с сигнализацией, когда я найду машину.

— Ром, не знаю… — тянет он. — А вдруг загребут… Что за тачка-то?

— «Хонда Civic». Я найду завтра, а в воскресенье пригоню. Чувак, только без тебя мне не справится.

— Так спонтанно… — продолжает мямлить Мишка. — Я не знаю…

— Да, блин, тебя-то чего загребут! Вскроешь и свалишь!

Короче, Мишку приходится поуговаривать, поунижаться перед ним, попросить как следует и даже поумолять местами. Только после получасового облизывания его задницы, он соглашается. Он все-таки делает мне одолжение. Мы договариваемся, что я позвоню. Теперь осталось только найти тачку.

Все-таки хорошо, что у нас есть Инна Марковна. Все-таки хорошо, что у нас есть такая соседка! Это просто счастье, что она у нас есть. Наверное, это даже компенсирует все дерьмо, которое происходит у меня в жизни. Я оставляю у нее Ксюшку на выходные, потому что, боюсь, даже на ночь не смогу прийти. Определенно не смогу, если не найду и не отслежу тачку. И что еще хорошо — Инна Марковна все понимает. Она смотрит на меня, когда я привожу сестренку, мило улыбается, склоняет голову на бок, чуть-чуть лукаво прищуривает глаза и говорит:

— Все-таки у тебя появилась девушка.

— Угу. — бурчу я и убегаю.

Всю субботу я ищу эту долбанную «Хонду Civic», чтоб она провалилась! Наконец, третью из тех, что попадают в поле моего зрения, мне удается отследить. Я договариваюсь с Мишкой, потом звоню Егору, и он сообщает место, где машину будут ждать в ночь с воскресенья на понедельник.

Когда хозяин оставляет свою тачку у подъезда на ночь, мы с Мишкой уже крутимся неподалеку. Я вычислил его окна, так что через час после того, как во всей его квартире гаснет свет, мы начинаем.

Мишка ломает защиту и сваливает, едва заводится мотор. Все прошло гладко. Я даже вздыхаю с облегчением, когда выезжаю со двора, а потом оказываюсь на широкой улице. Одна проблема — гараж, где меня ждут, на другом конце города. И все бы ничего, но сегодня, видимо, та самая ночь, когда за одной проблемой непременно тянется другая, куда более серьезная. Проблема бело-синего цвета с мигалками на крыше. И чего они ко мне привязались? Я не нарушал правил, спокойно ехал в правом ряду, и тут выходит ДПСник и машет у меня перед носом своей палкой! Я педаль газа в пол — и рвать. Но это же доблестные блюстители порядка и спокойного сна мирных граждан — разве они так просто отстанут. Я давлю на газ, пытаюсь прорваться через дворы и переулки, но парни в погонах четко сидят на хвосте. И тут мотивация под названием «Егор» резко пропадает. Теперь уж, если меня поймают, то на Егора, вообще, плевать. Хрен ему тогда, а не машина. Всплывает другая мотивация — Ксюшка. И это посильнее какого-то пацана с автосервисом. Что будет с сестрой, если папаша меня посадит, страшно даже предположить. Да я и не хочу предполагать, поэтому надо как можно скорее отрываться от погони. А потом еще одна мотивация подтягивается. И эту зовут Наташа. Вот ни фига себе, то пусто, то густо. Я просто вдруг ловлю себя на мысли, что буду очень расстроен, если больше не увижу ее. Я ловлю себя на мысли, что, наверное, вообще, хотел бы провести с ней всю оставшуюся жизнь. И к чертям собачьим этот ВИЧ! Я думаю обо всем этом и все еще вижу в зеркале долбанные мигалки. Вот сейчас меня загребут — и все. И конец всему. Конец моей дерьмовой жизни, которая вдруг становится как будто не такой уж и дерьмовой. Я очень опасно вхожу в очередной поворот и слышу, как бело-синий «Форд» влетает на скорости в столб. Я даже притормаживаю, чтобы убедиться, что хвост остался позади. Господи, надеюсь, только там никто не умер. Я когда слышу звук удара, меня аж передергивает. Но я быстро беру себя в руки и сваливаю. Теперь главное не спалиться на посту, но я знаю безопасный маршрут к гаражу.

Я пригоняю машину около трех часов ночи. Мужик-приемщик сообщает, что Егор просил отзвониться в любое время. Я набираю номер Егора.

— Я пригнал тебе тачку.

— Такую же? — еще спрашивает он.

— Не отличишь.

14

Среда. Вечер. Мы идем гулять с Наташей. Опять пришлось отставить сестренку у соседки. Мне ужасно стыдно за это. Стыдно, что я сплавляю Ксюшку к Инне Марковне, когда должен проводить с ней больше времени. Но и с Наташей мне хочется провести время. Мне хочется провести с ней хотя бы один вечер. Это ведь не так много. Правда, Миронова как-то не сразу соглашается. Не сразу и не охотно. Она все опускает глаза, что-то бормочет, как будто постоянно о чем-то думает. Черт, а с чего я, вообще, взял, что ей хочется со мной гулять, что ей хочется со мной общаться! Просто нет никого больше. Просто только один нашелся дурак в классе, который заступается за нее. Вот и ответ. Вот и все. А я думаю о ней, я переживаю, я спать по ночам не могу. Собственно, она-то тут при чем? Это мои проблемы. Но Наташа все-таки соглашается. Все-таки идет на уступки и сдается под моим натиском. А если подумать, то не хотела бы, не ходила. Не хотела бы, не соглашалась. Разве не так? Но она какая-то серьезная сегодня весь день. Как будто ее что-то беспокоит. Так и я же от этого начинаю волноваться. Я же сразу начинаю думать, уж ни случилось ли чего. Я же сразу думаю о самом плохом. Да, у Наташи-то самое плохое еще, слава Богу, не случилось. Может, оно и не случится никогда, но я же сразу начинаю об этом думать.

И потом мы ходим и молчим. Мы гуляем в парке и молчим почти все время. И я уже совершенно уверен — что-то случилось.

— Наташ! — не выдерживаю я. — Что происходит?

— Ничего. Все нормально. — отвечает она.

— Тебя обидел кто-то? Ты скажи, если что! Как ты себя чувствуешь?

— Да нормально все, Ром. — продолжает настаивать она. — Правда, все в порядке.

— В каком порядке? — в моем голосе уже звучит раздражение. Я беру Наташу за руку.

— Не надо. — она одергивает ее.

— Что не надо? — почти кричу я и разворачиваю Наташу к себе. — Давай поговорим! Эй! Что произошло? Что я не так сделал?

Я же, ясное дело, перевожу все на себя. И честно говоря, я жутко боюсь, когда вот так разворачиваю Миронову к себе. Я боюсь, что она, наконец, скажет, как же глубоко я ей не интересен.

— Все так, Ром, — как будто оправдываясь говорит Наташа. — Я просто задумалась…

— О чем?

— Обо всем.

— Так не бывает!

И тут Наташа останавливается, смотрит на меня и начинает:

— Прости меня, но я хочу быть с тобой честной. Да я просто должна быть честной с тобой. — она делает вдох и как будто собирается с мыслями. — Просто… Нам не стоит продолжать. Ты же сам сказал, если вдруг что, то послать тебя к черту…

— И?

— И, в общем, я сейчас хочу послать тебя к черту, чтобы все не зашло слишком далеко…

— Так пошли! — очень резко обрываю я, но до меня постепенно доходит смысл происходящего.

И от этого у меня сносит крышу. Я как будто совершенно контроль над ситуацией теряю. Как и саму ситуацию. Смотрю на Наташу и думаю: неужели? Как же так может быть? И она тихо, почти шепотом произносит:

— Иди к черту, Рома.

— Неубедительно! — возражаю.

— Убедительнее я не смогу, — грустно констатирует Наташа.

— А ты попробуй!

— Нет. — повторяет Наташа. — Я пойду домой.

— Нет! — я хватаю ее за руку. — Ты пойдешь со мной!

И мы быстро двигаемся в сторону моего дома. Вернее, я почти бегу, а Наташа скачет за мной вприпрыжку. Мы входим в подъезд, поднимаемся на лифте на последний этаж, потом я открываю небольшую низкую дверь, и мы оказываемся на крыше. Наташа все это время молчит.

— Зачем мы сюда пришли? — наконец спрашивает она.

Я стою напротив нее. Я долго и пристально смотрю ей в глаза. Я смотрю в них так, как, наверное, смотрят в дуло заряженного револьвера, направленного в лицо. Так, как смотрит на это дуло безнадежно больной, желающий легкой смерти. Так, как смотрит самоубийца. Так, как смотрит дерзкий преступник, которому нечего терять. Потом я срываюсь с места, запрыгиваю на бетонный бордюр и хватаюсь одной рукой за невысокое металлическое ограждение.

— Хочешь, я прыгну? — очень серьезно заявляю я.

Наташа пугается. На ее лице я вижу тень паники и ужаса.

— Ром, слезь! — просит она. — Ты что!

— Я прыгну. — говорю твердо и дерзко. — Прямо сейчас. Только скажи.

— Не надо! Рома! Перестань! Это не шутки!

— Какие уж тут шутки! — я слегка перегибаюсь через парапет. — Прямо сейчас. Хочешь? Ты хочешь? Я сделаю это, если только скажешь. Я прыгну.

Я, конечно, совсем псих. Но это потому, что у меня на самом деле все замкнуло внутри, когда Наташа решила послать меня к черту. Я же помню, при каких обстоятельствах предлагал ей этот беспроигрышный вариант. И вот теперь, когда все так обернулось, и мне бы радоваться, просто начинаю сходить с ума. Кажется, что если я сейчас что-то не сделаю, что-то правильное, то потеряю Миронову навсегда. А я не хочу ее терять. Я хочу ее со всеми ее проблемами, со всеми ее диагнозами и мыслями о безысходности. Я только не знаю, что должен сделать, чтобы она перестала бояться меня и того, что чувствует.

— Рома! — она почти плачет. — Пожалуйста! Слезь! Хватит! Ты что, с ума сошел? Что ты делаешь?

Я смотрю, как ее голубые глаза наполняются водой, успокаиваюсь, слезаю с бетонного бордюра, подхожу к Наташе, обнимаю ее за шею, целую в губы и говорю:

— Я люблю тебя, дурочка!

Наташа обнимает меня и заливается слезами. Она просто рыдает мне в куртку и все всхлипывает.

— Я люблю тебя, — повторяю ей на ухо.

Вдруг она отстраняется и делает два шага назад. Она печально смотрит на меня и мотает головой.

— Ты же знаешь, — произносит она сквозь слезы, — меня нельзя любить.

— Я как-то не думал об этом…

— Рома! — уже кричит она. — У меня ВИЧ!

— И что? — я снова подхожу к ней и снова целую в губы, но Наташа вырывается. Господи, у нее настоящая истерика!

— И ничего! — отрезает она. — Меня нельзя любить! Со мной, вообще, ничего нельзя! Ты что, не понимаешь?

— Это ты не понимаешь. — спокойно отвечаю я. — Тебе все можно. Вообще все.

— Нет! — продолжает кричать Миронова. — Ты дурак, Рома…

Я не могу больше выслушивать и терпеть весь этот истеричный бред. Я не могу терпеть его, потому что он причиняет мне боль. Так что я беру Наташу за руку и тащу в подъезд.

— Куда мы? — шмыгает она.

— Ко мне! — говорю.

— Зачем? — Наташа останавливается у лестницы и всем своим видом старается показать, что никуда не пойдет.

— Затем! — передергиваю. — Пойдем!

Я снова тащу ее за собой словно игрушечный паровозик на веревочке. Мы сбегаем по лестнице на три этажа ниже и останавливаемся у двери моей квартиры.

— Ты здесь живешь? — выпучив глаза от удивления, спрашивает Миронова.

— Да. — я открываю перед ней дверь. — Проходи.

Теперь главное говорить, двигаться и делать все очень быстро, чтобы Наташа не успела опомниться и, вообще, что-либо понять.

— Раздевайся! — тараторю я и снимаю с нее пальто. — Проходи в комнату. Нет, не туда. Направо. — Я резко хватаю ее за руку. — Нет! Давай лучше сначала на кухню. — я разворачиваю Наташу и подталкиваю вперед. — Садись. — Я придвигаю стул, и она садится. — Надо выпить.

— Я не пью…

— Не перебивай! — я улыбаюсь. — Говорю же, надо! — я открываю шкаф. — Вино? Водка? Коньяк?

— Нет, я не буду…

— Я сказал, не перебивай меня! — я достаю бутылку и быстро хватаю с другой полки два стакана. — Коньяк. — говорю я, наливаю и ставлю стаканы на стол.

Наташа смотрит на меня и ничего не понимает. Это хорошо, что не понимает. Это именно то, что нужно. Главное не дать ей как можно дольше выйти из этого ступора.

— Пей. Быстро. Залпом.

— Ром… — продолжает упираться она. — Я не пью.

— Пей! — повышаю я голос, но сохраняю дружелюбные и почти шутливые интонации. — Быстро! Давай-давай-давай, Наташа. Надо!

Я буквально вкладываю стакан ей в руку и подношу ко рту. Я заставляю ее выпить. Она морщится.

— Лимон! — говорю я и достаю из холодильника лимон. — Нож. — Беру нож и быстро нарезаю фрукт. — Ешь! — я протягиваю Наташе дольку лимона, а сам, пока она жует и морщится наливаю ей еще коньяка.

— Я не буду больше! — Миронова машет руками.

— Пей! — я повторяю процедуру, снова вкладывая стакан ей в руку. — Лимон!

Все происходит так быстро и стремительно, что Наташа, вообще, ничего не может уловить и окончательно теряется. А я уже просто не могу больше ждать. Я уже как пистолет с взведенным курком. Я касаюсь Наташиного лица, целую ее в губы, потом обнимаю, снова целую и снимаю с нее свитер.

— Что ты делаешь? — спрашивает она, и я тут же снимаю свою толстовку. — Рома… Что…

Я не даю ей договорить и снова целую, обнимая за шею и крепко прижимая к себе.

— Не надо… — возражает Наташа, и у нее в глазах снова появляются слезы.

— Выпить еще хочешь? — спрашиваю шепотом.

— Нет, — мотает головой она.

— Тогда не спорь.

Я беру ее за руку и веду к себе в комнату. Там мы останавливаемся и долго смотрим друг на друга. Потом подхожу вплотную к Наташе, расстегиваю ее джинсы и начинаю медленно стягивать их.

— Что ты делаешь? — сдавленным голосом произносит она.

— Я хочу тебя, Наташа. — отвечаю.

— Ты с ума сошел?! — она повышает голос, отталкивает меня и отходит на шаг назад. — Ты что?! Ты не понимаешь?!

— У меня есть презервативы. Все нормально. — я подхожу и снова обнимаю ее. — Все будет хорошо. Не бойся.

— Какие презервативы?! — опять всхлипывает Наташа. — О чем ты?!

— Хорошие, — отвечаю. — Не волнуйся. Я же все знаю.

— У меня никогда никого не было… Я не могу…

— Эй! — я подхожу и беру ее лицо в свои руки, смотрю ей в глаза, прямо в удивительные голубые глаза. — Наташа, если ты не хочешь меня, если ты ничего ко мне не чувствуешь, если не любишь, то так и скажи. Тогда не надо. Но только скажи.

— Я не могу…

— Послушай! — я целую ее. — Все. Будет. Хорошо. Ты мне веришь?

— Я тебе верю… — тараторит Наташа, — Но…

— Никаких но.

— Рома… Ну что ты…

— Наташ! — я не отрываю взгляда от ее глаз. — Просто ответь на вопрос. И ответь, пожалуйста, честно. Ты хочешь?

— Да, Ром… Но…

От этих ее слов у меня в глазах начинают сверкать те самые искры, которые заметила Инна Марковна. «Да» было разрешением. Наташино «Да» — это зеленый свет. Это, вообще, трасса без светофоров. Теперь я уже не остановлюсь. Теперь у меня нет тормозов.

Мы лежим на кровати рядом друг с другом. Наташа отвернулась от меня и тихо всхлипывает. Я провожу рукой по ее спине и разворачиваю.

— Ты что, плачешь?

Наташа мотает головой и вытирает слезы.

— Тебе плохо?

Она утыкается мне в грудь лбом и всхлипывает сильнее.

— Наташ! Ну, не плачь! Все же хорошо.

Она снова только кивает в ответ. Я успокаиваю ее, глажу по голове, целую, но это слабо помогает. Наконец, Наташа встает и идет в ванную. Минут десять она, наверное, проводит там. Я все это время лежу, уткнувшись в подушку, и думаю. Я думаю о Наташе. Вернее, я думаю о нас с Мироновой. Я думаю: и что теперь? У меня сердце стучит как бешеное от переизбытка адреналина. Я пытаюсь набрать в легкие побольше воздуха, но он как будто не проходит туда. Я думаю, как мне было хорошо с Наташей, и что я хотел бы это повторить. Я думаю, как же сильно люблю ее, какая она красивая. Я думаю, не сильно ли я надавил на нее, хотя теперь-то что об этом думать. Я много читал, я весь Интернет перерыл на эту тему, еще когда мама только заболела. И потом еще закрепил, когда в нашем классе появилась Миронова. Если мы будем осторожны и внимательны, если будем всегда предохраняться, то ничего страшно, то ничего не будет. Можно всю жизнь так прожить, вместе. Может быть, через пару-тройку лет изобретут какое-нибудь лекарство, убивающее этот вирус, и тогда я заработаю на него сколько надо, и Наташа выздоровеет. Я переворачиваюсь на спину и делаю глубокий вдох. Еще некоторое время я смотрю в потолок, все еще плавая в океане своих мыслей, но вскоре возвращается Наташа. Она уже одета и садится на край кровати. Я притягиваю ее за руку, и вот мы опять лежим рядом.

— У тебя есть младшая сестра? — спрашивает она.

Я киваю. Конечно, присутствие пятилетнего ребенка в доме трудно скрыть. Так же трудно, как скрыть отсутствие взрослых.

— А где она?

— У соседки. — отвечаю и понимаю, что мне сейчас хочется все-все рассказать Наташе.

Мне хочется, чтобы от нее у меня не было никаких секретов, чтобы она видела меня насквозь. Но мне безумно страшно. Страшно даже не от того, что кто-то узнает все мои секреты. Страшно от мысли, что я сам хочу рассказать кому-то все свои секреты.

— А родители? — очень осторожно интересуется Наташа.

Десять минут в ванной могут очень многое рассказать о семье. Ванная, вообще, последнее место в доме, куда стоит пускать посторонних. Потому что там, в ванной, все как на ладони. Но ведь Наташа не посторонняя. Она уже совсем не посторонняя и она провела в нашей ванной целых десять минут. Две зубные щетки, одна из которых детская. Этого уже более чем достаточно, чтобы сделать правильные выводы. Никакой женской косметики. Один мужской шампунь, один детский. Один мужской гель для душа, один детский. Один дезодорант. Одна туалетная вода. Может ли быть, чтобы у отца и сына настолько совпадали вкусы? Одна бритва. Не надо быть таким уж умным, чтобы сделать выводы. А Наташа умная, так что ей еще проще. Ей бы и двух минут хватило.

— Мама у тебя… у вас в больнице, да? — как будто боясь нарваться на засаду, продолжает Миронова.

— Угу. — киваю я.

— А папа? С кем вы живете, Ром?

— Мы живем одни. — почти шепотом отвечаю я.

— Как это? — удивляется Наташа.

— Только об этом никто не должен знать. — предупреждаю я. — Нельзя, чтобы кто-то узнал, понимаешь? Так что не говори никому.

Она послушно кивает.

— Совсем никому. — уточняю я. — Даже родителям своим не говори.

— Это твой большой секрет? — как-то очень понимающе и сочувственно произносит Наташа.

Я вздыхаю. Еще какое-то время мы лежим молча. Потом раздается звонок мобильного. Наташа подскакивает и долго разговаривает с мамой. Уже поздно, и Мироновой пора домой.

— Я бы хотел, чтобы ты осталась. — тихо произношу я, когда мы уже собираемся.

— Я не могу, ты же знаешь. — отвечает Наташа.

— Я бы хотел, чтобы ты осталась со мной навсегда.

15

Утром я прихожу в школу рано. Я прихожу в школу гораздо раньше обычного. То есть, я даже на первый урок не опаздываю. Я стою у большого громоздкого крыльца и облокачиваюсь о стену. Я курю и жду, когда из-за угла появится Наташа. Я для этого и пришел, чтобы встретить ее тут, чтобы зайти в школу вместе.

И вот она появляется. Вот она идет ко мне. Я выбрасываю сигарету и улыбаюсь навстречу Наташе.

— Привет. — радостно говорит она.

— Привет. — словно эхо повторяю я и целую ее в губы.

В этот момент все стоящие на крыльце замирают и прекращают свои бессмысленные шушуканья. Все смотрят на нас. Мы с Мироновой так неожиданно оказались в центре всеобщего внимания, что я не нахожу ничего лучшего и более подходящего для этого момента, как поцеловать Наташу второй раз.

И потом в классе все только и шепчутся об этом нашем поцелуе. При этом они все, наверное, думают, что мы с Наташей ничего не слышим. При этом они, конечно, думают, что мы просто дураки.

— Веригин! — раздается голос Вовки Пронина. — Ты что, встречаешься с ней?

— Они целовались! — вступает Аня Семенова.

— Ты, может, еще и трахаешь ее? — добавляет Леха Карпенко.

Я стараюсь держаться, но окончательную точку во всем этом бреде ставит еще один наш местный мудак Игнат Ломов.

— Смотрите, — вякает он, — она всех позаражает в нашем классе…

Мне кажется, этот урод еще что-то хочет сказать, но ему не удается. Я вскакиваю со своего места, подбегаю к нему и сходу бью по лицу. Я разбиваю ему нос, и из него уже хлещет кровь. Я хватаю Ломова и вытаскиваю в коридор. Там я бью его еще пару раз, и тут меня останавливает голос физички.

— Веригин! — вопит она как будто начался конец света. — Веригин! Что же ты делаешь! Прекрати!

Следом за Марией Николаевной из-за угла выскакивает наша класснуха и тоже подбегает к нам и начинает орать. Потом Ольга Афанасьевна берет меня за руку и ведет в класс. А у нас же как раз сейчас урок физики, так что Мария Николаевна идет следом, держа за руку Ломова.

— Так, — строго начинает Ольга Афанасьевна, отпуская меня и обращаясь к классу. — Что тут произошло? Кто мне объяснит, из-за чего Веригин избил Ломова?

Все молчат. Такая непривычная тишина стоит, что в ушах звенеть начинает. Я смотрю на Наташу. Я только хочу, чтобы она прочитала в моем взгляде, что не стоит ничего говорить, не стоит оправдываться и выгораживать меня. Я хочу, чтобы она сидела молча, но Миронова, кажется, совершенно не умеет читать взгляды. Надо же, я-то думал, мы понимаем друг друга.

— Он за меня заступился. — негромко произносит Наташа.

— Кто? — недовольно спрашивает классная руководительница.

— Рома. — отвечает Миронова.

— Это правда? — обращается ко мне Ольга Афанасьевна.

Я одергиваю ее руку и иду на свое место.

— Это правда, Веригин? — громче повторяет она. — Это правда? — обращается она уже ко всему классу. — Ну что же вы молчите? Знаете же, в чем дело! — и после небольшой паузы, когда я уже сижу за партой. — После уроков все трое чтобы зашли ко мне! И ты, Миронова!

— Да она-то тут при чем?! — возмущаюсь я.

— Вот и разберемся. — отвечает класснуха и уходит.

Разбирательство, как всегда, выглядит до противного смешно и нелепо. Мы втроем, то есть, я, Наташа и этот урод Ломов, сидим за первыми партами. Ольга Афанасьевна уже минут десять читает нам какую-то лекцию. Я не могу точно сказать, о чем она, потому что не особенно слушаю. Мне, если честно, жутко хочется поскорее свалить отсюда. Хочется поскорее обнять Наташу. Обнять и никогда уже не отпускать больше. Но классная руководительница, кажется, не собирается заканчивать. Она все говорит и говорит. Она все задает как будто какие-то вопросы. И как будто все они риторические. Потом, когда на очередной свой вопрос она вновь получает лишь потупленные взгляды, Ольга Афанасьевна решает почему-то обратиться к Наташе. Я, в самом деле, не понимаю эту странную логику учителей. Они же, в самом деле, столько лет уже работают в школе, и все никак ничего не могут понять. Все говорят какие-то глупости. Вот и сейчас, после небольшой паузы, разгоряченная собственной проникновенной речью, Ольга Афанасьевна смотрит на Наташу.

— Миронова! — строго произносит учительница. — Вот уж никак от тебя не ожидала такого!

Наташа опускает глаза и заливается краской, а меня прямо разрывает на части от этого замечания.

— Чего не ожидали-то? — спрашиваю я не особенно вежливо.

Какая уж тут вежливость. Я понять не могу, теперь Наташу крайней хотят сделать что ли? Моралисты хреновы…

— Не ожидала, что из-за Мироновой мальчики в нашем классе начнут драться.

Ломов едва слышно хихикает, а у Наташи уже прямо слезы из глаз катятся. Она сжимает зубы и закусывает нижнюю губу, чтобы не разрыдаться прямо здесь.

— Вашу мать! — не выдерживаю я, поднимаюсь со своего места, подхожу к Наташе и беру ее за руку. — Пойдем!

Миронова мотает головой и пытается вырваться, Ольга Афанасьевна уже нацелила на меня свой испепеляющий взгляд, а я… Я, кажется, совсем обнаглел и просто потерял голову от всей этой любви.

— Пойдем отсюда! — повторяю я и настойчивее тяну Наташу за руку.

— Веригин! — уже почти кричит класснуха. — Что ты себе позволяешь! Ну-ка сядь на место! Мы еще не закончили!

— Ну так заканчивайте без нас! — сильно дергаю Наташу за руку, и мы уходим.

История с Ломовым получает свое продолжение уже на следующий день. Хотя в школе этот дебил не появляется, я почему-то с самого утра понимаю, что день просто так не закончится. И к своему глубокому сожалению, оказываюсь абсолютно прав. Ломов со своей отмороженной на всю голову бандой расположился у школьного забора, прямо напротив крыльца. Как только мы с Наташей выходим после уроков, вся компания сразу навостряет свои лыжи в нашу сторону. Короче, мы с Мироновой торчим в школе до самого вечера, потому что выйти для меня теперь значит фактически подписать себе смертный приговор. Наташу, думаю, они не тронут. На нее, думаю, им, вообще, наплевать. Ну, может, обзовут пару раз. А мне-то как быть? Их там человек семь, наверное. Не то чтобы я так уж сильно их боюсь, просто пожить еще хочется.

— И что теперь? — грустно спрашивает Наташа, когда мы стоим, облокотившись о подоконник, и смотрим из школьного коридора на погружающийся в темноту двор. — Давай я родителям позвоню, они придут и встретят нас.

— Звони, — отвечаю. — Пусть встречают.

— Ну, ты тоже с нами пойдешь! — упрашивает Наташа.

Она, кстати, меня об этом уже битый час упрашивает.

— Нет, Наташ, — уже битый час отвечаю я. — Так не пойдет. Ты звони и идите.

— А ты?

— А я как-нибудь сам разберусь.

Потом, когда Наташины родители по всем расчетам уже должны появиться в школе, нас замечает Лидия Васильевна. Она преподает немецкий, у нас ничего не ведет, но иногда все же интересуется, как у меня дела. Не знаю, с чего бы. Вот и сейчас, у нее, видимо, закончился последний урок, и Лидия Васильевна замечает нас с Мироновой.

— Что это вы тут делаете так поздно? — участливо спрашивает она.

— Родителей ждем, — тихо отвечает Наташа.

Ну и естественно, потом начинается череда вопросов, которая приводит к неизбежному откровению Наташи. Миронова выкладывает перед неравнодушной учительницей всю эту дурацкую историю с Ломовым. Она бы еще часа два могла говорить, наверное, если бы не появился, наконец, ее папа. Черт, как бы мне хотелось, чтобы мой отец вот так прибегал по первому зову. Да что там, как бы мне хотелось, чтобы мой отец хотя бы не бил меня. Да что уж там, у меня же вообще нет отца! В связи с этим мне бы, наверное, хотелось, чтобы этот майор милиции просто навсегда исчез из нашей с сестренкой жизни. А отец… Да ну и черт с ним, с отцом, обойдусь.

Пока я пытаюсь не утонуть под натиском очередной волны собственных мыслей, Наташин папа, Виктор Алексеевич, уже вовсю обсуждает с Лидией Васильевной сложившуюся ситуацию.

— Тебя проводить, Роман? — вдруг обращается он ко мне.

— Нет, не надо. — отвечаю я.

— Как же ты собираешься прорваться? — как будто иронизирует он. — Там тебя прямо целая армия дожидается.

— Как-нибудь, — пожимаю плечами я.

В итоге невероятными усилиями мне удается выпроводить всех собравшихся из школы. Я провожаю взглядом через оконное стекло Лидию Васильевну, которая спешит на остановку, и Наташу с ее отцом, которые все оглядываются на меня. Когда они, наконец, скрываются из поля зрения, я решаюсь выйти. Если сразу побегу, то, возможно, удастся оторваться от Ломова и его компании. Хотя бежать, конечно, это противно, недостойно, унизительно, и вообще, тупо. Но, с другой стороны, их там семь человек, и все больные на голову, и все просто разъярены столь долгим ожиданием и все, похоже, хотят моей крови.

Я надеваю рюкзак на оба плеча, выдыхаю и открываю центральную дверь. Я выхожу на улицу и бегу со всех ног. И сразу следом за мной устремляется эта толпа дружков Ломова. Черт, почему я побежал в другую сторону? Мне же надо было домой. Тогда я бы попросил Инну Марковну забрать Ксюшку. Черт, мне же еще забирать сестренку из садика! Черт, еще полчаса — и будет поздно. Но куда я побежал? Теперь придется делать крюк по дворам. Перебегая дорогу, я замечаю 35-й автобус (а он как раз едет до Ксюшкиного детского сада). Я ускоряюсь, быстро проскакиваю между потоками транспорта и запрыгиваю в заднюю дверь. Автобус трогается, и мои преследователи остаются ни с чем. Но надолго ли?

16

Неизбежная месть все же настигает меня через пару дней, однако благодаря тому, что за прошедшее время пыл отморозков поутих, мы ограничиваемся несвязным логически разговором и парой-тройкой профилактических ударов. Я даже удивлен, как мне удалось так легко отделаться. Просто радость какая-то, просто волшебство! Однако вся эта школьная детская дрянь меня совершенно не волнует. Раньше-то никогда не волновала, а теперь уж и подавно. Теперь, когда в моей жизни появилась Наташа.

В пятницу я решаю пригласить ее к себе. Я решаю пригласить ее на всю ночь.

— Скажи родителям, что нам надо готовить реферат и больше времени просто не будет.

— Нет, Рома! — отрезает Миронова. — Больше у нас ничего не будет.

— О чем ты, Наташ? — удивленно спрашиваю я.

— О том! — отвечает она.

— Да почему?!

— Потому! Ну что ты как маленький! — в глазах у нее уже застывают слезы, и она подходит ко мне совсем близко.

— Это ты как маленькая. — говорю, притягиваю ее к себе и обнимаю. — Успокойся, я же люблю тебя. Все будет хорошо. Пойдем, я тебя отпрошу с ночевкой.

— Если мама или папа узнают, что у нас что-то было, они меня, вообще, убьют. — всхлипывает Наташа.

— Значит, им не надо знать, — шепчу я ей на ухо. — Значит, мы будем просто делать реферат.

Миронова кивает. Мы целуемся и идем к ней.

Сначала ее родители, конечно, не особенно горят желанием отпускать свою дочь ночевать к однокласснику. Даже не смотря на весьма правдиво звучащую историю о моих родителях, которые все время будут дома. Но в итоге, мы с Наташей все-таки идем ко мне.

Боже, как же я ждал этого! Этого момента, когда нас никто не будет отвлекать, когда я в очередной раз определю Ксюшку к соседке, когда у нас с Наташей будет вся ночь, когда нам уже ничего не будет мешать, ничего не будет нас смущать.

Сначала мы просто сидим на диване и смотрим друг на друга. Я чувствую, как Наташа волнуется. Она волнуется ничуть не меньше, чем в первый раз, но теперь она волнуется за меня. Потом я беру ее за руку. Потом я кладу голову ей на колени, и она нежно треплет мои волосы. Потом я провожу указательным пальцем по Наташиной ноге. Я касаюсь кончиками пальцев ее бедер, и она словно замирает.

— Наташ, — едва слышно произношу я, — у меня, правда, никогда такого не было. Я хочу быть с тобой всегда.

Поворачиваю голову, чтобы видеть глаза Мироновой, и она целует меня в лоб.

— Ты очень красивая. — говорю я.

— Ты тоже. — отвечает она.

— Да ладно тебе! Я серьезно!

Я уже хочу рассмеяться, но меня останавливает настойчивый звонок и следующий за ним знакомый стук в дверь. Вот это уж совсем не во время. Это совершенно не к месту! Явление заботливого родителя я бы предпочел запланировать на другое время. И какого черта ему не спится так поздно!

Больше всего сейчас мне хочется просто не обращать внимания на этот стук, просто не открывать эту долбанную дверь. Не будет же он колотить по ней вечно. В конце концов, нас может не быть дома! Да мало ли что! В конце концов, мы просто не хотим его видеть. Но стук не прекращается. Более того, через некоторое время с той стороны раздается до боли знакомый и противный голос. Голос говорит, он знает, что мы дома. Голос произносит несколько ругательств и требует открыть немедленно. А я больше всего на свете хочу просто не замечать его. Я отвернулся от Мироновой и уткнулся в подушку. И мне уже почти удается убедить себя, что никакого голоса за дверью нет, но Наташа так не кстати начинает задавать вопросы.

— Кто это? — испуганно спрашивает она.

— Не обращай внимания. — отвечаю я, не поворачивая головы.

— Рома! — в голосе Мироновой уже просто паника. — Кто это? Что происходит? Ты откроешь? Или, может, милицию вызвать?

— Да, милиция как всегда кстати. — отвечаю я, встаю с кровати, натягиваю джинсы, майку и снова обращаюсь к Наташе. — Только не выходи из комнаты. — говорю я ей очень серьезно и строго. — Поняла? Не выходи. Чтобы ты ни услышала! Вообще, ни звука не произноси! Даже не двигайся. Что бы ты ни услышала. Поняла?

Она молча смотрит на меня.

— Поняла, спрашиваю?

— Угу. — быстро кивает Миронова.

А папаша ведь не просто так приперся сегодня. Он ведь пришел поучить меня хорошим манерам. Ему ведь, оказывается, позвонили из школы. Позвонили прямо на работу и сообщили, что его сын просто последний засранец. По крайней мере, это то, что я улавливаю из непродолжительной, но очень эмоциональной вступительной речи. Однако монолог так стремителен, что заканчивается, едва за майором хлопает входная дверь. После нескольких непечатных слов следует уверенный удар в скулу. Я держусь правой рукой за лицо и делаю шаг назад. Следует второй удар и вновь непродолжительная, но весьма поучительная, по мнению майора, напутственная речь. Майор очень недоволен тем, что ему позвонили на работу. Да что уж там, майор просто разъярен! Я делаю попытку ударить его, но он толкает меня к стене. Я даже сказать ничего не успеваю — так родитель зол на меня. Он бьет меня по лицу, в живот, толкает и, кажется, очень хочет впечатать в стену. На прощание он, как всегда, заявляет, что если ему еще хоть раз позвонят и станут жаловаться на мое поведение, то он без разговоров сдаст меня в интернат.

Через несколько секунд после того, как за майором хлопает дверь, в коридоре появляется Наташа. Она видит меня лежащего на полу, избитого, держащегося одной рукой за живот, другой — за лицо, и просто дар речи теряет. Она открывает рот и смотрит на меня в упор.

— Я же сказал тебе не выходить!

— Я услышала, как хлопнула дверь… — неуверенно отвечает Миронова.

Я только недовольно морщусь и издаю какой-то странный звук. Не то чтобы стон, скорее, выходит нелепое кряхтение. Просто у меня кровь идет из носа, и плечо жутко болит от удара о стену. Я кашляю и снова издаю тот же самый звук. Как же он меня бесит!

— Кто это был? — спрашивает Наташа, опускаясь на колени и пытаясь коснуться моего лица.

— А ты как думаешь? — отвечаю раздраженно.

Я поднимаюсь на ноги и иду в ванную, так и не дождавшись предположения Мироновой относительно нашего больного ночного гостя.

Умываюсь холодной водой, морщусь, разглядывая свое побитое отражение в зеркале. Когда же это уже кончится! Я смотрю в глаза самому себе и совершенно не знаю, что сказать этому парню с разбитым лицом. У тебя все хреново, чувак. Ты в полном дерьме. Да ты, собственно, всегда в нем был. На что ты, вообще, рассчитываешь? К чертям собачьим тебе сдалась еще эта любовь? Да ты хоть понимаешь, дурак, что бы было, если бы майор застал тут Наташу? Нет, ты, похоже, вообще, ни фига не понимаешь.

— Это был твой папа? — слышу я осторожный голос Мироновой.

— Папа? — презрительно усмехаюсь я. — Да уж, пожалуй, папа.

— Надо лед приложить. — как будто не замечая моих интонаций, продолжает Наташа. — А то синяки будут.

— Угу. — киваю. — Чего-чего, а льда у меня полно.

Через несколько минут мы уже сидим на кухне. Я — с мешком льда, Наташа — с чашкой чая в дрожащей руке.

— Извини. Я не хотел, чтобы ты все это увидела.

— Почему он так с тобой? — тихо спрашивает Миронова.

— Потому что он мудак! И вообще, он мне не отец.

— Я не понимаю, Ром… — растеряно произносит Наташа.

— Вот и не вникай даже, — решаю я, наконец, закончить этот ни к чему не ведущий диалог. — Пойдем спать.

17

Я опять не появляюсь в школе несколько дней. Сначала отлеживаюсь после визита майора, а потом мотаюсь по делам, которые поручает мне Егор. Я опять угоняю для него машину. Опять развожу на мотоцикле какие-то сомнительные конверты и свертки. Я думаю, скорее всего, в некоторых пакетах наркота. Как же я завяз во всем этом дерьме? Но больше всего я думаю о Наташе. Ей, наверное, нелегко приходится в дни моего отсутствия.

Так и есть. Я вижу это по ее глазам. Я вижу это по глазам остальных одноклассников.

— Что, достали тебя эти уроды? — шепотом спрашиваю я Наташу сразу после того, как крепко целую ее взасос на глазах у всего класса.

Миронова только молча кивает и опускает глаза. Я стою спиной ко всем остальным, но чувствую, как в меня впиваются их цепкие взгляды. Я теперь, кажется, начинаю понимать, зачем на некоторых футболках на спине рисуют оттопыренный средний палец или пишут ругательства. В такие моменты как сейчас, это очень даже кстати. Но во мне не достаточно большую дырку прожгли, так что я почти сразу целую Наташу еще раз. Да просто, может, у них глаза вывалятся!

И как раз в этот момент в класс входит наша классная Ольга Афанасьевна. И как раз видит нас с Мироновой, почти застывших в поцелуе. И сама тут же застывает в дверях. Я слышу шаги, я чувствую, как Наташа пытается освободиться от моей руки, и я понимаю, что тот внезапный жар, который я ощутил в области лопаток — это как раз взгляд нашей класснухи. Я отрываюсь от Наташиных губ, хотя мне этого совсем не хочется, и мы замираем на некоторое время, соприкоснувшись лбами. Держу лицо Мироновой в своих руках — вечно хотел бы так простоять. Пусть даже под пристальными взглядами этих тупых идиотов.

Я улыбаюсь Наташе, и мы, наконец, садимся на свои места. Ольга Афанасьевна, кажется, в шоке. И все остальные не отстают. И главное — тишина такая стоит. Как будто никто даже не дышит. Мне хочется встать и поклониться. А потом еще раз на бис выступить. Но я просто беру Наташу за руку и медленно наблюдаю за слегка заторможенными движениями нашей классной руководительницы. Да ладно вам, Ольга Афанасьевна, а что это вы так напряглись? ВИЧ же не передается через прикосновения и поцелуи! Вы же сами так увлеченно и смущенно читали нам об этом поучительную лекцию! Что же теперь так вас ошеломило и даже как будто напугало?

Первая часть урока идет напряженно. Ольга Афанасьевна все время отвлекается на нас с Мироновой, хотя мы сидим на редкость тихо. Мы даже почти не двигаемся, но классная все равно постоянно оборачивается на нас. В конце концов, мне как-то даже неудобно становится обманывать ее ожидания, и я говорю Наташе вполголоса:

— Пойдем сегодня ко мне?

И тут же следует как будто заранее заготовленная реакция учителя.

— Веригин! Не разговаривай! — с укором произносит Ольга Афанасьевна.

Я не могу сдержаться и начинаю смеяться. Это, естественно, еще больше выводит классную из себя. Ну так, по крайней мере, теперь она не просто так напрягается.

— Пойдем? — продолжаю я, обращаясь к Наташе. — После школы. У меня никого не будет. Я обещаю. Такого больше не повторится.

Наташа быстро кивает. Но не потому что она прямо так сразу согласилась, просто чтобы я замолчал и не навлекал на нас гнев учителя. Однако Миронова же умная, она понимает, что от меня ей не отделаться, и что я не отстану, пока она ни согласится. Так что у нее, по большому счету, нет выбора. И после уроков мы идем ко мне. Но перед этим нам приходится еще преодолеть препятствие в виде группы одноклассников. И среди них, конечно, весь свет нашего милого класса: и Аня Семенова, и Лена Власова, ну, и так, по мелочи. Главное — одни девчонки.

Они собрались у подъезда одного из домов недалеко от школы и ждут. Выжидают, пока мы с Мироновой пройдем мимо и не обратим на них внимания. И конечно, когда мы не обращаем, им это жуть как не нравится.

— Веригин! — окликает меня Семенова.

Мы с Наташей останавливаемся. Я оборачиваюсь и слышу продолжение незамысловатой фразы:

— Можно тебя на минутку?

— Зачем? — спрашиваю я.

— Ну, подойди, что трудно что ли! — недовольно ворчит Аня.

Я смотрю на Наташу, сжимаю ее ладонь, как бы говоря тем самым, что все нормально, чтобы она не волновалась, и подхожу к компании передовых представительниц женского пола 10 «А» класса.

— Как дела, Ром? — совсем по-свойски спрашивает вдруг Семенова.

Я от такого вопроса даже теряюсь. Мне так смешно вдруг становится, что некоторое время и ответ не могу достойный подобрать.

— Спасибо, Аня, — говорю. — Отлично!

— Пойдем поговорим? — продолжает она светскую беседу и кивает в сторону подъезда.

Я оглядываюсь на Наташу, которая все также стоит на тротуаре, там же, где я ее оставил. И я как-то не горю желанием разговаривать с Семеновой в подъезде. Да я, вообще, с ней не горю желанием разговаривать, хоть бы она меня на трехпалубную яхту с золотыми бортами пригласила.

— Что, здесь нельзя поговорить? — спрашиваю.

— Да не бойся ты! — как будто успокаивает Семенова.

— Кого?

— Что кого? — не понимает Аня.

— Бояться я кого должен?

— Ну, в смысле, ничего мы ей не сделаем. — Семенова кивает в сторону Наташи. — Не будем мы ее трогать, что ты так переживаешь, прям!

— Так что ты хотела мне сказать? — возвращаюсь я к причине всего этого странного разговора.

— Так мы отойдем? — Семенова, кажется, вне подъезда не может мысли формулировать.

— Так ты поговорить со мной хотела или в подъезде постоять?

— Поговорить!

— Ну так говори!

Семенова тяжело вздыхает, берет меня за руку и отводит немного в сторону. Нет, мне никогда не понять, к чему эти понты со свитой, если у тебя к человеку настолько серьезный разговор, что присутствие их ушей не разрешается. Мы с Аней отходим в сторону. Я встаю так, чтобы боковым зрением видеть Миронову, которая все еще терпеливо меня ждет. Надеюсь, беседа не затянется надолго.

— Ром, — мягко, почти влюблено начинает Семенова, — ну что ты, в самом деле, что у нас в классе, нормальных девчонок что ли нет?

— Ты сейчас кого имеешь в виду? — пытаясь изобразить заинтересованность, спрашиваю я.

— Миронову! — раздраженная моим непониманием, отвечает Аня.

— Миронова-то как раз нормальная. А ты о чем?

— Ну, она же больная! С ней все равно тебе ничего не светит! — объясняет Семенова.

— Это ты больная! — уже грубо отвечаю я. — Да вы все больные на голову!

Я разворачиваюсь и хочу уже уйти, но Семенова останавливает меня.

— Да погоди ты, Ром! — настаивает она.

И вот, мы уже снова стоим напротив друг друга и, вроде как, снова собираемся о чем-то говорить. И тут Семенова выдает:

— Ты мне просто нравишься очень! Серьезно, Ром.

Вот это новости! Вот это заявления! Я от неожиданности чуть не падаю. И Аня еще так смотрит, вроде как, я сейчас должен все бросить, на колени перед ней упасть и благодарить за это трогательное признание. Я, конечно, еще в прошлом году что-то заподозрил. Смотрел на Семенову и думал: что-то не так с ней, как-то уж она слишком вытягивается, когда я мимо прохожу, как-то слишком заметно на меня внимания не обращает. Да уж! Но чтобы вот так, прямо «ты мне нравишься очень» — это, Аня, перебор. Это ты свою самооценку до крайности довела.

— Ань, ты успокойся, — пытаясь изо всех сил сдерживать смех, отвечаю я, — таблетки, может, попей какие-нибудь. Не надо так бурно фантазировать.

И я, наконец, ухожу, не могу больше терпеть этот бред и возвращаюсь к Мироновой. Мы быстро идем ко мне. Вот ведь, нравлюсь я Семеновой, оказывается, ну ты подумай!

18

На следующий день после душещипательного признания Семеновой происходит что-то совершенно выбивающееся из таблицы нормальных событий. После уроков Ольга Афанасьевна подзывает меня к себе и говорит, что хочет завтра видеть моих родителей. И так она строго это говорит, что у меня мозг закипает. Потому что я судорожно начинаю вспоминать, что же такого натворил, что же сделал опять, чтобы вызвать гнев учительского состава. И как назло, за последние несколько дней самым вопиющим поступком с моей стороны было отшить Семенову. Но не из-за внезапно проснувшихся чувств Анечки же классная теперь вызывает моих родителей. Да и родителей-то у меня толком нет, но все же интересно, с чего бы.

— А что я сделал-то? — спрашиваю.

— Ну, почему же сразу сделал, Рома! — очень добродушно и как-то чересчур радостно заявляет вдруг Ольга Афанасьевна.

— Потому что фраза «я хотела бы завтра увидеть в школе кого-то из твоих родителей» обычно всегда идет после того, как я что-то сделаю.

Класснуха улыбается. Снова как-то чересчур, а потом говорит, что просто хочет пообщаться.

— И желательно с мамой. — мягко добавляет Ольга Афанасьевна.

Все, думаю, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны. Приехали, то есть, конечная. С мамой ей хочется поговорить. То есть, прямо какие-то дружеские женские беседы они собираются что ли вести! Как же помягче объяснить милой заботливой учительнице, что моя мама не совсем в том состоянии, которое располагало бы ее к такого рода разговорам.

— Мама к тете уехала в Мурманск. — вру я. — На неделю. Так что, может, я сестру попрошу, и она придет?

— А кто же с маленькой у вас сидит? — растеряно спрашивает Ольга Афанасьевна.

— Ну, сестра и сидит.

— Хорошо. — наконец, после минутного раздумья, соглашается классная. — Пусть сестра придет.

После школы я звоню Юле и объясняю ситуацию. Я говорю, что совершенно не представляю, о чем пойдет речь, и поэтому, скорее всего, ей придется импровизировать.

На следующий день вечером Юля идет в школу. Причем, бросает какие-то свои дела и идет в школу. Нет, все-таки я ей нравлюсь. Определенно. Пока она выслушивает неведомые мысли и соображения нашей классной, я решаю подождать неподалеку. Точнее, просто стою все это время за углом дома напротив и курю практически без остановки. Наконец, звонит мобильник. Это Юля, и голос у нее такой серьезный, такой озабоченный. Я прямо сам начинаю верить, что она моя старшая сестра. Я даже поверил бы, что она моя мама, если бы она не была так молода!

— Ты где, Рома? — строго спрашивает Юля.

— Здесь. — отвечаю.

— Так, хватит шутить! Где здесь?

— Да за углом, Юль! Что за паника-то?

— За каким углом? Я сейчас подъеду.

— За двадцать вторым домом, — отвечаю я, выглядываю и вижу, как Юлин «Форд» трогается с места.

Да, собственно, и подъезжать-то не надо было. Я бы сам добежал. Машина тормозит рядом со мной, я открываю дверь и сажусь. А самому, ведь до колик интересно, что там за разговор такой был, после которого Юля так и не может выйти из образа строгой старшей сестры. И как же я не догадываюсь. Наверное, с мозгом у меня точно какие-то проблемы. Дурак бы догадался, а я как пингвин — ни одной версии.

— О чем вы говорили? — нетерпеливо спрашиваю я.

— О тебе, Ром. — отвечает Юля. — Серьезный разговор был.

Я смотрю на нее, широко открыв глаза.

— Да неужели?! — театрально развожу руками. — До такой степени серьезный?

— До такой, — отрезает Юля, смотрит на меня, а потом продолжает, смягчившись. — Ром, что за девочка там, с которой ты дружишь?

Черт, надо было догадаться! Надо было сразу догадаться, о чем пойдет речь на этой встрече! Конечно, Веригин взасос целовался с Мироновой! Это же значит, что они спят вместе! Нет, вывод-то правильный — тут учителей упрекнуть не в чем. Но теперь же обязательно надо прочесть курс лекций о половом воспитании. Конечно, Веригин ведь дурак у нас несмышленый, не знает ни фига, какую опасность таит в себе Наташа Миронова.

— Ну и? — морщусь я.

— Что «ну и»? — негодует Юля.

— Что тебе еще рассказали? Давай, выкладывай!

— У вас серьезно с этой Мироновой? — вздыхает Юля.

Я вижу, что она искренне переживает за меня, но не могу нормально реагировать на такие беседы.

— У меня серьезно, — отвечаю. — У нее не знаю.

— У вас что-то было с ней?

— А что тебе сказали в школе?

— Ром, не передергивай! — Юля прониклась не на шутку.

— Я не передергиваю, — говорю. — Просто интересно, жуть!

— Я просто переживаю за тебя, Ромка… — продолжает Юля.

— Не переживай, — не даю договорить я. — Я знаю, что у нее ВИЧ. И, поверь, я очень хорошо знаю, что это такое. И, да, у нас все было. И будет еще не раз, надеюсь.

Все-таки хорошо, что Юля не читает мне лекцию о половом воспитании. Все-таки хорошо, что Юля все знает о моем половом воспитании. Собственно, она им какое-то время и занималась.

19

Когда на следующий день Ольга Афанасьевна вновь видит, как мы целуемся и обнимаемся с Наташей прямо на глазах у изумленной толпы старшеклассников, она подзывает меня к себе и отводит в сторону.

— Рома, ты с сестрой говорил? — мягко спрашивает она.

— Говорил, — отвечаю.

— И что?

— А что?

Тут Ольга Афанасьевна понимает, что беседа пошла не по тем рельсам и сейчас имеется шанс что она вообще уедет не в том направлении, поэтому, как опытный стрелочник, наша класснуха жестко берет ситуацию под контроль.

— Я просто хотела поговорить с тобой о Наташе Мироновой. — осторожно и как-то неуклюже произносит она.

— А что о Мироновой разговаривать! — тут же вступаю я. — У нее ВИЧ, и вы сами сказали, что через поцелуи это не передается.

Ольга Афанасьевна хочет что-то вставить. Что-то важное, по всей видимости, потому что очень уж много воздуха она набирает в легкие. Ну а пока она собирается духом, я нарушаю весь ход ее мыслей.

— А если вы посоветовать что-то хотели, так не переживайте, мы предохраняемся, — делаю небольшую паузу, чтобы насладиться обезумевший от моего откровения классной руководительницей, и продолжаю. — И, вообще, не лезьте к нам. Не лезьте в наши отношения. И без вас желающих слишком много.

— Я смотрю, ты такой умный, Веригин… — отвечает Ольга Афанасьевна.

После этого следует долгое и раздражающее молчание. Просто, когда учителя не знаю, что сказать, они обычно для начала выдают именно это свое «Ты такой умный». Потом — многоточие, вздох, глаза в потолок и, как правило, не менее содержательное продолжение. Однако Ольга Афанасьевна зависает на стадии «глаза в потолок». Черт, думаю, если она так простоит еще секунд десять, я не смогу сдержать смех. Но она все же выходит из ступора. Правда, не говорит ничего — только рукой на меня машет и уходит.

Короче, что-то меня напрягает вся эта ситуация с заботой о моем половом воспитании. А тут еще Наташа вдруг выдает:

— Ром, пойдем сегодня ко мне после школы? Мама обед приготовит.

И я, наивный парень, не подозревая подвоха, с радостью соглашаюсь. До того, как Ксюшку из садика забирать, у меня есть время. И вместо того, чтобы убивать его непонятно как, я лучше проведу его с Мироновой. Это понятное дело. Но что-то я расслабился. Механизм под названием «Спасем Веригина от Мироновой» уже запущен, и теперь только ленивый в нем не поучаствует.

Мы приходим к Мироновой домой, и почти сразу ее папа уводит меня на кухню. Главное, я еще удивился, чего это он дома. Главное, Наташа голову опустила, когда он меня позвал, глаза спрятала, и как будто ее и нет тут.

А для меня все эти разговоры с отцами — просто ужас. И не то чтобы я так уж часто разговариваю с отцами. Я просто не знаю совершенно, как с ними разговаривать. Ну в самом деле, у меня опыта в этой сфере крайне мало. Я же рос без отца. Да, без отца, майор-то ко мне никакого отношения не имеет. У нас все поколение такое: кого ни возьми, у всех с отцами проблемы. И хорошо еще, если совсем нет и не было, а то ведь, какой-нибудь неудачный пример крутится всегда перед глазами, маячит как назойливое насекомое. Или еще хуже, такая дрянь, как мой майор попадется, тогда, вообще с примером не повезло. А если с примерами в наше время такая напряженка, то приходится модель поведения вырабатывать самому. Вот я и вырабатываю. Не знаю, как там у меня получается, но к разговору с Наташиным папой я точно не готов. И он еще так со мной, почти официально:

— Роман, я бы хотел с тобой серьезно поговорить, как мужчина с мужчиной.

Вот тут я по-настоящему напрягаюсь. Стою перед ним, киваю, а сам почему-то догадываюсь уже, о чем речь пойдет. Конечно, это же тема номер один. Это же теперь просто самый важный вопрос: «Что у нас с Наташей»?

— Я рад, что вы с Наташей дружите, — начинает он издалека. — Ты хороший парень, но…

— Я знаю все, — перебиваю. — Я же не дурак.

— Это хорошо, что знаешь, — продолжает Виктор Алексеевич. — Но я бы хотел, чтобы твои родители тоже были в курсе.

Конечно, думаю, они узнали как-то, что у нас с Наташей был секс. Конечно, теперь волнуются, как бы чего не вышло. Они же все, наверное, думают, что раз мне шестнадцать лет, то я дурак набитый.

— Они в курсе, — успокаиваю я Наташиного папу. — Не волнуйтесь, они все знают.

— Отлично, значит никаких проблем. Мы бы хотели с ними поговорить.

Этого я допустить никак не могу. Даже если бы очень хотел, ничего бы не вышло, Виктор Алексеевич, а врать вам мне жуть как не хочется. Я же проникся к вам каким-никаким, а уважением.

— Ну, — тяну я, — они вряд ли смогут встретиться. Но вы не волнуйтесь, — я делаю паузу. — Мы предохраняемся, если вы об этом беспокоитесь.

— Я очень рад, Рома, что вы предохраняетесь, — совершенно спокойно отвечает Наташин папа. — Но ты понимаешь, я бы не хотел никаких недомолвок и проблем по этому поводу. Так что я как взрослого мужчину прошу тебя дать нам возможность поговорить с твоими родителями.

Вот это его «как взрослого мужчину» совершенно выбивает меня из колеи. Не то чтобы я не считаю себя взрослым мужчиной, просто при всем желании не могу устроить встречу со своими родителями.

— Они не смогут, — отвечаю, опустив глаза.

— Почему? — настаивает Виктор Алексеевич.

— Отца я никогда не видел, — быстро тараторю, все еще глядя в пол. — А у мамы СПИД, она в больнице.

Вот до чего велико мое не желание врать Наташиному папе. Вот до чего довела меня эта долбаная любовь. Доставка с уведомлением. Получите, распишитесь. Вот вам моя дерьмовая жизнь. Вот вам мои секреты. Вот вам моя замечательная семейная идиллия.

Виктор Алексеевич застывает на месте. Он впивается в меня глазами и открывает рот. Мне кажется, что он сейчас быстро листает свой мозг как огромный справочник, в поисках подходящей фразы. Мне кажется, я своей правдой разрушил что-то в его представлении обо мне и о мире. Вот такая она, правда, от нее одни только неприятности. Мне даже как-то неудобно становится, что я поставил взрослого человека, да еще по совместительству отца девушки, в которую влюблен, в такое неловкое положение.

Виктор Алексеевич еще какое-то время молчит, потом, наконец, спрашивает:

— Как же так? А с тобой-то все в порядке? Вам кто-нибудь помогает?

— Со мной все в порядке, — отвечаю. — Не волнуйтесь. Может, мы уже закончим?

— Что закончим? — Виктор Алексеевич как будто снова выпадает из реальности.

— Разговор этот.

— Ладно, Ром, иди к Наташе, — он кивает и отпускает меня.

А я все думаю, к чему был этот порыв? К чему была опять эта правда? Какой в ней, к чертовой матери, толк!

Я возвращаюсь в комнату Мироновой и встаю, облокотившись о стену. Я смотрю на Наташу. Я очень пристально на нее смотрю. Ну как же ты так? Ну как же ты подставила? Хоть бы предупредила! И что за расклады, вообще! Ты что, милая, родителям, в самом деле, все-все рассказываешь? Господи, Рома, как же тебя угораздило! Как же ты встрял, парень! По полной программе встрял. И не думай теперь выбраться. Все пути для отступления, кажется, заминированы.

Миронова сидит на диване, голову опустила, на меня не смотрит.

— Ты бы хоть предупредила, Наташ! — говорю вполголоса.

— Извини меня, — начинает оправдываться она. — Я не хотела им говорить. Но мы были в больнице на обследовании, и, ты же понимаешь, что там ничего не скроешь. Ром, прости, что не предупредила. Я думала, вдруг, ты испугаешься и не захочешь ни с кем разговаривать, а они…

— Ладно, хватит! — я подхожу к Мироновой, присаживаюсь на пол, обнимаю ее и кладу голову ей на колени. — Ну, узнали и узнали. Мне по фигу. Наташ, я тебя люблю. Я тебя никому не отдам. Ты только с папой со своим поговори, объясни ему, чтобы не распространялся особенно… Вернее, чтобы вообще не распространялся о том, что я ему сказал.

— А что ты ему сказал?

— Правду.

— Какую правду? — Наташа, кажется, не совсем понимает, о чем речь.

— Обычную. О том, почему мои родители не смогут прийти и поговорить.

— Ты что, прямо все ему рассказал? — вот тут, мне кажется, Мироновой даже немного грустно становится, потому что всего-то я даже ей не рассказывал.

— Ну так, в двух словах.

И тут Наташа вдруг заливается слезами. Я, честно говоря, совершенно растерялся. Она кивает и сразу всхлипывает. И потом уже не остановить. Она все плачет и плачет, а я сижу напротив, как дурак, и не знаю, что делать. Ненавижу, когда так. Ненавижу, когда кто-то, кто мне дорог, плачет. А у меня всего-то два дорогих человека: Ксюшка и Наташа. С первой-то все понятно — пять лет, хлебом не корми, дай поплакать. А с этой-то что?

В общем, когда Миронова, наконец, успокаивается, к моему величайшему счастью, мы обедаем, а потом вместе идем забирать мою младшую сестренку из детского сада.

20

Я, честно говоря, очень переживаю, как пройдет знакомство Ксюшки и Наташи. Не то чтобы моя младшая сестра такая вредная и ревнивая, что не примет никого. Просто раньше я никого с ней не знакомил. И как-то все без предупреждения, без предварительной подготовки. Я, вообще-то, не сторонник таких внезапных встреч, но с Мироновой у меня все через задницу, все не так как обычно.

Мы идем в садик, потом к нам домой. Ксюшка моя, надо сказать, молодец. Я даже не ожидал. Она так сразу с Наташей подружилась. Я почти начинаю ревновать, когда за ужином они мило смеются над чем-то, чего я абсолютно не понимаю.

Мы сидим втроем за столом, и мне так здорово становится от этого. Как будто это и есть моя семья. Как будто другой никогда и не было. И не надо. Я даже забываю, что когда-то все было иначе. Я понимаю, что вот так готов всю жизнь просто просидеть за столом с сестренкой и Наташей. Мне никто больше не нужен. Вообще, никто. Я внимательно вглядываюсь в эту картину, в их лица. А ведь мы все очень печальны. То есть, у нас у всех в жизни просто кошмар, просто идиотизм какой-то, а не жизнь. Так посмотреть, поодиночке каждый из нас — всего лишь никчемная деталь давно вышедшего из строя механизма, ржавая шестеренка, которой недолго осталось. Поодиночке нам бы пойти на крышу и застрелиться. А так, когда мы вместе, получается неплохая картинка. Даже можно жить. И радоваться можно, и смеяться, и шутить, и даже мечтать о чем-то.

— О чем ты мечтаешь? — спрашиваю Миронову, когда мы уже закончили с ужином, и сидим на диване в гостиной. Ксюшка увлеченно смотрит Смешариков, и мы оставляем ее в комнате.

— Много о чем, — отвечает Наташа, кога мы уже сидим на моей кровати. — Хочу путешествовать, побывать в разных странах, полетать на воздушном шаре, прыгнуть с парашютом… — Наташа замолкает и как будто задумывается. — Да много о чем! — заключает она. — А ты?

Вот зачем я задал этот вопрос! Очевидно же было, что он закончится именно этим «а ты?». После Наташиных глобальных желаний все мои кажутся, полной ерундой. Я о воздушном шаре и не думал даже никогда. Мне парашюты и в голову не приходили. У меня все так просто, что даже говорить об этом становится как-то неудобно. Но Миронова настаивает. Она прямо напирает на меня и требует выложить свои мечты. Черт, как будто я недостаточно всего уже перед ней выложил! Теперь еще мечты мои подавай!

— Не знаю, — говорю, — я хочу, чтобы нас с Ксюшкой оставили в покое. Хочу, чтобы мне исполнилось восемнадцать, чтобы закончилась эта долбанная школа, где так и норовят сунуть свой нос куда не надо. Хочу, чтобы этот козел куда-нибудь исчез, и мы остались с Ксюшкой только вдвоем.

— А еще что-нибудь? — спрашивает Наташа и кладет голову мне на плечо.

— Мне больше ничего не надо.

— Ну, а семью? Ты бы хотел семью, детей?

Я пожимаю плечами:

— А ты?

— У меня никогда этого не будет, так что нет смысла мечтать. — грустно констатирует Миронова.

— Почему не будет?

— Ну потому! — Наташа смотрит на меня как на маленького ребенка, который не понимает очевидных вещей. — Какая мне семья! Кому я нужна такая!

— Мне нужна! — тут же перебиваю я. — Наташ! Ты что говоришь?! Не ставь на себе крест! С этим можно всю жизнь прожить…

— Я знаю, — всхлипывает она и начинает плакать.

— Наташ! — продолжаю успокаивать я. — У тебя все будет хорошо! У нас все будет хорошо!

Только начинает казаться, что истерика Мироновой позади, как начинается новый приступ, а вместе с ним совершенно неожиданно и новая волна откровений.

— Прости меня, Ром! — плачет Миронова. — Я тебе не все рассказала. Вернее, я тебе соврала. Прости меня.

Заявление, надо признать, высший класс. У меня в объятиях Наташа Миронова, и она заявляет, что соврала. Я растерян. То есть, на счет чего она могла мне соврать? Мне кажется, крайне глупо врать, что у тебя ВИЧ. То есть, если уж врать, то говорить, что ты здорова. А в остальном? Я быстро перебираю в памяти все факты, которые знаю о Мироновой. В остальном, ничего такого. Ничего критичного. Пока я силюсь самостоятельно обнаружить во всех Наташиных речах ложь, она продолжает.

— Я тебе неправду сказала по поводу моей болезни…

Шестеренки у меня в голове тут же заклинивают. Я осторожно смотрю на Миронову в ожидании. Она всхлипывает и продолжает.

— Я не так заразилась, — тихо говорит она. — Не так, как рассказала тебе.

Господи, Миронова, ты меня убьешь такими заявлениями! Я выдыхаю. Мне как-то сразу эта история с иглой на пляже показалась нелепой и фантастической, но всякое бывает. Уж меня-то жизнь в этом убедила. Я поверил, потому что, по большому счету, какая разница, как ты подцепил эту заразу. Вопрос «как?» в случае с Мироновой, вообще, не актуален. Но вижу, для нее очень важно теперь рассказать мне правду, поэтому слушаю.

— Меня изнасиловали, и… — Наташа плачет и запинается. — Потом все так получилось… Я просто не хотела об этом говорить. Я думала, ты на меня и смотреть тогда не станешь…

— Наташа, ну ты что! — успокаиваю я и целую ее в лоб. — Перестань!

Вот ведь, да мне-то теперь уже какая разница. Я-то все равно уже встрял. Изнасиловали, думаю. Она же совсем маленькой тогда была. Мне жаль Миронову. Я вижу, как ей тяжело вспоминать об этом. Понимаю, что не у одного меня есть «официальная версия». Я, наверное, даже слишком хорошо понимаю Наташу. А потом вдруг меня снова как будто по голове ударяет. Стоп! Что значит изнасиловали? Я у Мироновой первый. Уж это точно. Тут сложно ошибиться. Что-то я совсем потерялся.

— Как же так, Наташ? — осторожно спрашиваю я. — Мы же с тобой… Ты же была…

И Миронова опять заливается слезами.

— Ну не только же так можно изнасиловать, — сквозь рыдания произносит она и снова утыкается мне в плечо.

Она дрожит и никак не может унять истерику. Она плачет навзрыд. Господи, какой же я все-таки идиот! Хоть бы на секунду напряг свой мозг, прежде чем спрашивать.

21

Нет, все-таки они совершенно оторванные, эти учителя с этими своими учебными планами и программами! Одну глупость не успеешь переварить, так они тут же выдают что-то новое. Особенно ярко это проявляется в темах сочинений по русскому языку. Тут просто раздолье для идиотизма. «Кем я хочу стать, когда вырасту» — это просто верх интеллектуального маразма по сравнению со всем остальным. В этот раз Елена Петровна гордо пишет на доске: «Человек, которым я восхищаюсь». Это такая тема, и училка, судя по всему, считает ее невероятно умной. И мы должны это долбаное сочинение прямо на уроке писать. Что, интересно, уважаемые педагоги думают, мы напишем? Кем, они думают, восхищаются семнадцатилетние подростки? Уж точно, не ими. Уж точно не кем-то, кто им знаком. Тогда какой в этом смысл? Мне пора уже заканчивать задавать себе вопросы о школе, содержащие слово «смысл». Эти два понятия никак не связаны между собой. Но, тем не менее, надо что-то писать. Я напряженно думаю минуты две. Вглядываюсь в лица одноклассников. Представляю, сколько в их головах проносится имен актеров, которых я не знаю, из фильмов, которые я никогда не смотрел. У девчонок прямо бегущей строкой на лбах написаны фамилии всех этих никому не нужных звезд. Да, мои одноклассники удивительно продвинутые в этом плане. Им определенно есть кем гордиться. Не то что мне.

— Ты про кого пишешь? — спрашиваю я Наташу, которая уже что-то строчит в тетради.

— Про своих родителей. — отвечает она.

Да, Миронова, тебе повезло. Но, думаю, у меня все же есть один человек, о ком я могу написать. Правда это будет, наверное, слишком откровенно. Не то чтобы я хочу сразить кого-то своей неожиданной честностью. Просто я хочу, чтобы все, наконец, отвалили от меня.

Следующий урок русского через два дня. И сразу Елена Петровна пускается в глубокий анализ наших сочинений. Настолько глубокий, что как обычно, совершенно не понятно, к чему все это. В конце концов, она подбирается к кульминации и готовится назвать лучшее сочинение. Это такая специальная процедура, которая кажется нашей учительнице очень важной с точки зрения мотивации. И еще более важным кажется то, что автор должен потом перед всем классом вслух прочесть свое сочинение. Это, видимо, должно вызывать сумасшедшую гордость. Не знаю, меня все это ужасно смешит и бесит. Всегда кто-нибудь из отличников читает какую-нибудь свою чушь, не имеющую никакого отношения к реальной жизни. Я поэтому и не особенно люблю ходить в школу. Во-первых, слишком много времени она отнимает, а, во-вторых, все равно ничего стоящего тут не узнаешь.

Я держу Наташу за руку и рассматриваю линии на ее ладони. Я погружен в свои размышления и только краем уха слышу, что щебечет Елена Петровна.

— Не скрою, я удивлена, — говорит она. — Но сочинение Ромы Веригина в этот раз превзошло всех. Я не ожидала такой откровенности. — Елена Петровна смотрит на меня, а я и не знаю даже, как реагировать. — Ты молодец!

— Я? — переспрашиваю.

— Да, Рома, ты.

— Только давайте на этом и остановимся, — говорю я.

— Что значит остановимся? — улыбается Елена Петровна. — Выйди и прочитай нам, что ты написал.

— Если я скажу, что не умею читать? — ох, что-то мне совсем не хочется выставлять свои откровения перед всем классом. И зачем я написал это долбаное сочинение! Придумал бы какого-нибудь дядю Петю, или написал бы, что восхищаюсь нашим президентом. Ну вот что мне теперь от этого вызова общественности! Теперь же придется читать.

— Ну, не стесняйся! — очень по-дружески, почти по-матерински подбадривает меня Елена Петровна. Она сейчас так меня любит, что мне даже неудобно как-то. — Давай-давай! Таким сочинением и такими мыслями гордиться надо, Рома!

Класс затихает. Думаю, никто понятия не имеет, о ком я мог написать, да еще так, чтобы у Елены Петровны вызвать буквально приступ человеколюбия. Выбора у меня нет, так что я медленно поднимаюсь со своего места и иду к доске. Вот подстава! Я никак не ожидал, что все зайдет так далеко.

Я беру свой листок. Тетрадь-то я на прошлом уроке, как всегда, забыл. Я утыкаюсь глазами в строчки моего отвратительного и понятного только мне почерка, вздыхаю и начинаю читать:

— Кем я восхищаюсь? Это довольно трудный вопрос. Он гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд. Наверное, тема данного сочинения подразумевает, что я должен написать о какой-нибудь героической личности, выдающемся деятеле или, в крайнем случае, литературном персонаже. Однако те, кем действительно стоит восхищаться, иногда находятся совсем рядом с нами. Иногда они учатся с нами в одном классе, сидят за одной партой, а мы из-за собственной ограниченности не видим. Просто потому что многие, вообще, не видят дальше своего носа. Но достаточно лирики. Человек, которым я по-настоящему восхищаюсь — это Наташа Миронова. — по классу прокатывается едва заметный шепот, как будто ветер всколыхнул ветки деревьев. Я продолжаю, не поднимая глаз. — Как только она появилась в нашем классе, все отметили ее красивую внешность. Это невозможно отрицать, хотя многие бы теперь попытались. Но не в этом суть. Суть в том, что с таким диагнозом как у Мироновой, многие бы превратились в озлобленных, замкнутых на собственных проблемах, равнодушных людей. Да что уж там, многие и без каких-либо диагнозов таке. А Наташа не просто смогла сохранить самое лучшее и ценное, что только может быть в человеке, но и преумножила это. Более того, большинство подростков, оказавшись в ее положении, попавшие под обстрел грубости и агрессии со стороны одноклассников, вообще забили бы на учебу, замкнулись и закрылись. Да что уж там, я не в таком положении, и то давно уже на все плюнул. А Наташа не только осталась доброй и милой, она еще и продолжает хорошо учиться. Она продолжает ходить в школу каждый день, не смотря на то, что каждый день для нее как битва за выживание. Она могла бы без труда перейти на домашнее обучение, она могла бы выбрать тайну и никому не открывать сой диагноз. Но она не сделала этого. Она продолжает каждый день приходить в класс и смотреть всем вам в глаза. Потому что она сильнее всех вас. Она выше всех ваших нелепых ремарок и выкриков. И мне кажется, то, что делает она каждый день, оставаясь такой какая есть, это настоящий подвиг.

Я останавливаюсь, поднимаю глаза — Миронова уже вскакивает со своего места, вся в слезах, и бежит к двери. Когда она пробегает мимо меня, я хватаю ее за руку и останавливаю. Наташа вырывается. Я быстро кладу листок со своим сочинением на первую парту, и мы с Мироновой вместе выходим из класса. Уже в холле она вырывается и бежит в туалет. Я догоняю Наташу и прижимаю к себе.

— Не плачь, дурочка! — говорю.

— Зачем ты это написал? — всхлипывает Миронова.

— Потому что я так думаю.

Я целую ее. Мы спускаемся в столовую, пьем чай и возвращаемся в кабинет только к следующему уроку.

Я не знаю, о чем говорят наши одноклассники с Еленой Петровной всю оставшуюся часть урока, я не знаю, что они обсуждают, и касается ли это моего сочинения, но с тех пор Миронову никто не трогает. С этого дня в ее сторону не летит ни одного грубого слова, ни одного косого взгляда. С этого дня на нас, наконец, перестают обращать внимание.

ОНИ. Третье лицо множественное число

1

Все лето мы проводим с Наташей. Торчим на крыше или гуляем в лесу. Гоняем на мотоцикле, который я выкупил у Егора. Часто Миронова остается у меня ночевать. Ксюшка к ней уже привыкла. Они подружились. Я так же работаю на Егора, и мне удалось накопить приличную сумму. Хотя на Наташу я тоже трачу прилично. Она не знает, чем я занимаюсь. Я говорю, что подрабатываю в автосервисе. Ей не обязательно знать, что каждый раз, когда я прощаюсь с ней, меня могут посадить, если поймают. Зачем ей эти переживания — у нее своих проблем хватает. Все лето майор почти не появляется у нас. Это здорово. Это определенно лучшее лето в моей жизни. А потом наступает сентябрь.

В конце сентября, двадцать шестого вечером, мне звонят из больницы. Они звонят поздно и говорят, что мама умерла. Они еще что-то говорят, но я уже не слышу. Я перестал слушать после этой первой фразы. Мне просто больше ничего не надо слушать. Я беру Ксюшку, обнимаю ее, и так мы сидим всю ночь. Прямо на полу, в комнате, вжавшись в стену. В голове у меня все перемешалось и перепуталось. Не то чтобы я так расстроен смертью мамы — к этому я был, вроде, готов. Я просто понимаю, что все кончено. Я понимаю, что все мое вранье, все наши «официальные версии» теперь в один миг отправятся на помойку, а куда отправимся мы с Ксюшкой — это, вообще, большой вопрос.

Мама, ну почему? Почему ты не могла подождать хотя бы, пока мне исполнится восемнадцать? Как же так? Что же нам теперь делать? Теперь же все всё узнают. И в школе, и в детском саду, и в этих долбаных службах, которые занимаются проблемами детей. Теперь я ничего не смогу. Теперь от меня вообще никакого толку. Что же будет с нами, мама, ты не подумала об этом? Ты не думала об этом никогда. А теперь… Теперь я даже не знаю, что будет. Все разлетается на части, на мелкие осколки, которые режут меня изнутри, которые впиваются мне в мозг. Нет, я ничего не могу придумать. Я так надеялся, что ты дотянешь до моего совершеннолетия. Я так надеялся, что никто никогда не узнает.

На следующий день приезжает Катя. На следующий день к нам приходит Инна Марковна. Я не в курсе, как они узнали. Я не в курсе, как это все работает. Я поднимаю глаза — они стоят над нами. Катя плачет. Инна Марковна грустно качает головой. Ксюшка спит у меня на коленях. Я не знаю, что сказать им. Я не знаю, что я должен делать. Я не хочу ничего делать. Я хочу теперь так и сидеть в этой комнате, чтобы нас никто не трогал.

Весь день Инна Марковна суетиться, звонит куда-то, убирается, что-то делает. Весь день Катя пытается что-то мне сказать, но я не слышу ее. Я как будто под водой. Я как будто никак не могу пробиться сквозь корку льда. Я даже не знаю, хочу ли я пробиваться. Мама, ну как же ты не могла подождать до моего восемнадцатилетия! Всего-то девять месяцев.

Потом в нашем доме появляется куча людей. Они все суетятся, разговаривают, охают и вздыхают. Они ходят из комнаты в комнату, иногда заходят ко мне. Потом приходит Наташа. Она присаживается на пол рядом со мной и обнимает.

— Ты как, Ром? — спрашивает она.

— Всё, — отвечаю я.

— Что всё?

— Это всё. Всё кончено, — говорю. — Теперь все узнают, и нам с Ксюшкой конец.

— Подожди! — успокаивает Миронова. — Мы что-нибудь придумаем.

— Я придумывал несколько лет.

Вся моя ложь рухнула в одночасье. Все «официальные версии» развалились. И ощущение такое, что я стою в центре огромного скошенного поля совершенно голый. А вокруг все эти люди, все эти учителя, воспитатели, врачи, соседи, одноклассники. И все смотрят на меня, и все видят меня насквозь. Хочется убежать и спрятаться, но бежать некуда.

Все время Наташа со мной. Потом мы едем на кладбище. Тут столько людей! Откуда они все? Я почти никого не знаю. Возвращаемся к нам. Инна Марковна все приготовила. Я беру Ксюшку, и мы идем в мою комнату. Наташа следует за мной. Я так благодарен ей, но я не могу ничего сказать. Я размазан и раздавлен. Катя входит и говорит, что мне надо быть вместе со всеми.

— Кто все эти люди? — спрашиваю я. — Что им тут надо?

— Ром, это родственники… — очень неосторожно честно отвечает моя сестра.

— Пусть валят отсюда! — перебиваю я. — Пусть убираются на фиг!

Катя недоумевает и начинает зачем-то перечислять мне каких-то теть и дядь. Она зачем-то начинает называть их имена, и это меня просто взрывает.

— Какого хрена они приперлись! — кричу я на Катю. — Где они были эти два года?! Три года, черт! Где были все эти твои дяди и тети! Я никого из них в глаза не видел! Ни хрена мама была им не нужна, а теперь они приперлись и ноют еще!

Тут меня уже пытается успокоить Наташа, но тоже зря. Взорвалось, так взорвалось. Теперь главное отойти, чтобы взрывной волной не накрыло. Но Миронова, кажется, об этом не знает, поэтому кладет мне руку на плечо и начинает что-то говорить.

— Наташ, ты, вообще, не лезь! — обрываю я. — Это наши семейные дела, — и снова обращаюсь к Кате. — Кто-нибудь из них, — я указываю на комнату, где за столом расселись все эти дяди и тети. — Хоть раз за все это время позвонил? Кто-нибудь хоть поинтересовался, вообще, как она? В больницу к ней кто-нибудь пришел? Спросил, как Ксюшка? Ни хрена! А теперь какого черта они приперлись на ее похороны?!

Меня раздирает, конечно, от возмущения и злости. Да что там, я все это время думал, что у нас и родственников-то нет, а тут понаехало — хоть лопатой грузи. И главное, фиг с ней с помощью и с поддержкой! Не надо этого — мы сами справимся. Но хоть бы открытку вшивую к Новому году разок прислали!

Пока я думаю обо всем этом и изо всех сил борюсь с желанием выгнать всю эту родню к чертовой матери, в комнату входит майор.

— Ты что это разорался? — спрашивает он, видимо, у меня.

Я стискиваю зубы и смотрю на него.

— Хватит орать! — продолжает он. — Успокаивайся! Люди кругом.

— Да пошел ты! — говорю шепотом.

Его это, естественно, раздражает. Он бы и готов уже меня ударить, но тут же кругом столько народу. И как раз какая-то, видимо, наша тетушка подходит. И лицо у нее такое скорбное, как будто она и в самом деле потеряла близкого человека.

— Рома! — тянет она. — Как же ты вырос!

— Вы кто? — спрашиваю я.

— Ты, наверное, меня не помнишь.

— А должен?

— Ты совсем маленький был. — она так ласково говорит, что меня сейчас вырвет. — Я тетя Вера.

— Нет, — я поднимаю на нее глаза. — Веры у нас давно нет.

— Что? — она явно не понимает, о чем я.

— Ну, надежда еще оставалась, — поясняю я. — А веры уже давно нет, так что вы ошиблись, наверное, вам в другую квартиру.

Тетушка горько вздыхает и уходит. Майор говорит мне, чтобы завтра я был готов к часу дня. Он говорит, что мы поедем куда-то. Я ничего не отвечаю. Я снова закрываюсь в комнате с Ксюшкой и с Наташей.

2

Мы с майором едем в какую-то частную клинику. Мы едем, чтобы сделать тест на определение отцовства. Прямо на следующий день после похорон. Какая же ты сука, майор!

Я всю дорогу не произношу ни слова. Это самая унизительная процедура. Мне в рот тычут какой-то палочкой, что-то скребут, и от этого прям тошнит. И медсестра еще так на меня смотрит, не понятно, то ли с жалостью, то ли торжествующе. По ее глазам трудно сказать точно, а остальное лицо скрыто повязкой.

После меня в кабинет заходит майор, и я слышу через дверь его разговор с врачом.

— Когда будут результаты?

— Через неделю, — вежливо отвечает доктор.

— А побыстрее можно? — майор так не терпелив!

— Срочный анализ стоит дороже, — сообщает врач.

— Это не проблема.

Надо же, майор на меня денег не жалеет! Вот он какой, а я неблагодарная сволочь, не ценю его заботу. Впрочем, я же ему не сын, и очень скоро мы сможем в этом убедиться.

Естественно, из больницы мне приходится добираться самому. Дальше полномочия майора не распространяются. И как назло, у меня ни копейки денег! Просто подстава! Как так вышло, что я не взял с собой ничего! Шарю по карманам, потом опускаюсь прямо на бордюр и звоню Мироновой.

— Наташ, — тихо говорю я в трубку, — что делаешь?

— Из школы домой иду, — растеряно и также тихо отвечает она.

— Забери меня.

— Откуда забрать? Как? Ром, ты что?

— Я в этой клинике, — поднимаю голову и диктую адрес. — Возьми такси. У тебя деньги есть? Я потом отдам…

— Перестань! — перебивает Наташа. — Я сейчас приеду.

И она приезжает. Приезжает очень быстро. Так быстро, что я успеваю выкурить всего три сигареты. Как только Миронова выходит из машины, я подбегаю и обнимаю ее. Я утыкаюсь ей в плечо и, наконец, плачу. Я держался три дня, и вот, наконец, настал предел.

— У меня никого нет, кроме тебя, Наташ! — говорю я ей на ухо.

— У тебя есть Ксюшка! — успокаивает Миронова.

— Нет, — отвечаю. — Больше нет. Больше никого нет. Не бросай меня, пожалуйста!

Мы садимся в машину и едем ко мне. Там, конечно, Катя, но мне наплевать. Мне не так долго осталось в этой квартире жить. Дня три, думаю. Пять — в лучшем случае. Куда потом? Хороший вопрос. Придумать бы такой же хороший ответ!

Моей старшей сестры дома не оказывается, так что я несказанно рад тому, что у нас с Наташей есть некоторое время.

— И что теперь? — спрашивает Миронова, после того как я рассказываю ей всю эту дурацкую историю с тестом на установление отцовства.

— Я не знаю. — отвечаю и целую Наташу в губы. — Не хочу говорить об этом.

Мы занимаемся любовью и валяемся в кровати до тех пор, пока ни приходит время идти в садик за Ксюшкой.

По дороге Наташа рассказывает, что в школе все только обо мне и говорят. Учителя просто в шоке, ученики перешептываются и не знают, верить ли слухам.

Уже у детского сада мы вдруг сталкиваемся с Катей. Они с Ксюшкой выходят из ворот. Я чуть дар речи не теряю. Вы посмотрите, какая заботливая сестренка! Просто сил нет! Только Ксюшка, увидела меня — и уже бежит, сломя голову. Обнимает и спрашивает:

— Ты почему за мной не пришел?

— Ну как же! — говорю. — Вот он я, пришел!

Она обнимает меня и злобно, по-детски так, смотрит на Катю.

— Не надо раньше времени меня списывать! — шиплю.

— Ты о чем? — искренне не понимает Катя.

— О том! — взрываюсь. — Результаты будут еще через три-пять дней, так что придется потерпеть!

— Какие результаты? — Катя, кажется, в панике. — Ром, ты о чем?

— У папочки спроси!

Наташа нежно касается моего плеча. Я спрашиваю, хочет ли Ксюшка пойти поужинать в кафе, и она от радости начинает прыгать и хлопать в ладоши. Мы идем в ее любимое кафе втроем, без моей заботливой старшей сестры.

Вечером Катя встречает нас с Ксюшкой очень подавленная. Мы не разговариваем, пока я не укладываю Ксюшу. Потом Катю прорывает. Потом начинается поток сопливых сентиментальных рыданий на тему «Прости, Рома, я же ничего не знала». И ведь, главное, не поспоришь. Она же ни о чем не знала. Ни о маме, ни о нас с Ксюшкой, ни об этом долбаном ДНК. И жила ведь два года спокойно в благостном неведении, а теперь вдруг что-то не по себе стало, теперь вдруг стоит передо мной, плачет.

— Ром, — всхлипывает Катя, затягиваясь очередной сигаретой на площадке, — я, правда, не знала, что он так сразу…

— Катя, — перебиваю очень тихо. Я говорю, не поднимая на сестру глаз, — возьми Ксюшку к себе. Опекунство, там, не опекунство. Просто не оставляй ее с ним. Ты же можешь поговорить… Он тебя послушает.

— Рома… Я не думаю, что… — снова начинает Катя.

— Вот и не думай! — не даю договорить. — Ты все думаешь, что он такой хороший, да?! — я уже говорю на повышенных тонах. — Черт с тобой! Не хочешь, не бери! Господи, сколько можно уже о себе думать!

У меня в голове никак не укладывается ее непролазная глупость. Она же в курсе, она же видела, что майор бил Ксюшку. Ну, уж синяки-то она видела. Я же видел! И теперь вот это ее «я не думаю, что…». Что, Катя? Не думаешь, что он снова будет делать это? С чего бы? Я, например, в этом не сомневаюсь. Почему? Да потому что он мудак! Хотя, может, моя сестричка просто не хочет утруждать себя, не хочет брать на себя этот груз. Конечно, у Кати же там институт, друзья, у нее же там жизнь.

3

Проходит четыре дня. Четыре дня я никуда не выхожу. Я сижу дома и только вожу Ксюшку в садик и забираю. Катя тоже пока тусуется здесь, но мы почти не разговариваем. Просто если мы начинаем говорить, то всегда ссоримся, а я что-то от этого устал. Моя старшая сестра сначала очень возмущалась из-за того, что у нас нет телевизионной антенны. Катя, оказывается, совершенно не может существовать без телека. У нее прямо ломки начинаются на второй день. Но она быстро находит альтернативу. Она качает из Интернета целую кучу каких-то тупых фильмов и смотрит их один за другим. Понятно, делать-то ей особенно нечего. Хорошо хоть друзей своих сюда не водит.

И вот заявляется майор. Ну все, мне пора собирать вещи. Он выкладывает на стол бумажку с печатями.

— Убирайся отсюда! — бросает он мне. — Я тебя больше кормить не собираюсь! Завтра пойдем в отдел опекунства.

— Ты меня и не кормил! — огрызаюсь.

— Поговори мне еще! — рявкает он.

Я беру рюкзак, быстро кидаю в него вещи и ухожу.

Я ночую у Мироновой. Ее родители все понимают. Вернее, они понимают, что у меня мама умерла и все такое. Остального я, конечно, им не рассказываю. Какой смысл — все равно через пару дней вся школа только об этом и будет говорить.

В школе я появляюсь через неделю. После того, как вся эта история с определением меня в интернат улажена. То есть, мне придется еще некоторое время пожить дома. Вернее, не дома, а в квартире майора. Даже не знаю, как теперь называть это место, где я провел семнадцать лет своей жизни. Я потихоньку собираю вещи. Хотя, какие, на фиг, вещи! Что мне теперь может понадобиться! В любом случае, компьютер я заберу. Отдам Наташе — пусть у нее полежит. Потому что не знаю ничего о том, как там дела в этом интернате. Что-то мне подсказывает, что не очень хорошо, не мирно и дружелюбно. В общем, я собираю вещи и продолжаю ходить в школу. Хотя, правильнее, наверное, сказать «заканчиваю».

Все ходят очень тихо и даже глаз на меня не поднимают. Никаких больше выкриков, редких оскорблений и бумажек в спину, никаких укоров учителей, к которым я так привык. Я даже как будто скучаю по всему этому. Мне даже чего-то не хватает. А потом, на большой перемене, меня вызывают к директору. Ну все, началось, думаю я. Теперь, Рома, готовься отвечать на вопросы и слушать, слушать, слушать все то, что ты так тщательно и долго скрывал все это время.

В приемной, как всегда, отличная слышимость. Сегодня какая-то особенно хорошая, потому что даже секретарь Илона Дмитриевна как будто смущается, когда я, после очередной фразы, сказанной обо мне в третьем лице, запрокидываю голову, вздыхаю и закрываю глаза.

— Я вчера разговаривала с инспектором по опеке, — говорит директор. — Веригин теперь в интернате будет учиться. Папа-то ему не родной оказался. Представляете, ужас какой! Вроде, приличная семья, а вон как все обернулась. Кто бы мог подумать, Ольга Афанасьевна!

— Да уж, — сетует классная руководительница. — И ведь Рома никому ничего не говорил! Как же мы не заподозрили ничего…

— Ну а кому захочется такое рассказывать! — перебивает все тем же жалостливым тоном Ольга Геннадьевна. — Такой кошмар! Нет, ну вы подумайте. Приличная женщина, а такое!

Это они о моей маме сейчас. «Приличная женщина» — это сильное выражение. Очень сильное. Но мне совершенно не понятное.

— Что же теперь с Веригиным-то будет? — охает классная. — Он и так трудный мальчик, у него постоянные проблемы, а теперь, вообще. Даже представить не могу, что с ним будет. Совсем, ведь покатится по наклонной…

Тут все это мне надоедает, я подхожу к двери и стучу.

— Да-да! — отвечает директор.

Я стою, засунув руки в карманы и опустив голову. Передо мной — директор Ольга Геннадьевна и наша классная руководительница. Обе смотрят так сочувственно, так понимающе. Сразу видно, что теперь-то они точно все обо мне знают. Не понимают, конечно, ни фига, но знают.

— Как же так, Рома, — начинает Ольга Геннадьевна, — почему же ты никому ничего не говорил?

— О чем? — очень тихо спрашиваю я.

— Ну как же, о твоей маме!

— Ах, вон вы о чем!

— Рома, вам помощь нужна какая-нибудь? — участливо вставляет Ольга Афанасьевна. — Ты не замыкайся, не молчи. Если надо что-нибудь, ты говори. Мы чем сможем, поможем.

— Угу, — киваю я.

— Ты сам-то здоров? — вдруг интересуется директор.

Ох, ну этот вопрос просто все границы переходит! Нет, блин, больной я! Хорошо хоть не на голову, как все вы тут. Вообще-то я как дурак каждый месяц сдавал анализы. Понимал, что заразиться от мамы не мог, но все равно, так, на всякий случай, сдавал, чтобы убедиться. Да я из этих долбанных больниц вообще не вылезаю: то тесты, то с Ксюшкой что-нибудь. Но ни про какие анализы этим двум женщинам знать не надо. Пусть думают, что хотят. Мне наплевать.

4

Попасть в интернат в семнадцать лет — это самое нелепое, что может случиться. И ведь не объяснить никому, что я до этого два года самостоятельно жил совершенно один, да еще и о сестренке заботился. И ведь не объяснить, что я, вроде как, уже достаточно взрослый, чтобы о себе позаботиться. Да что за правила такие, что за законы! Господи, мне осталось-то всего девять месяцев! Ну что, не могли меня в покое оставить! Да я бы лучше на улице спал!

— Вот твоя кровать, Рома, вот твой шкаф. — говорит воспитатель Ирина Михайловна.

Я киваю.

— Ребята сейчас на занятиях, так что располагайся пока. Потом познакомитесь. — продолжает она.

Я молчу. Да, думаю, знакомство будет просто феерическим. Вскоре воспитатель уходит, и я остаюсь в одиночестве. Осматриваюсь. В этой комнате шесть кроватей. Здесь довольно чисто, аккуратно, порядок. Но почему-то мне совершенно не хочется здесь оставаться. Я сижу на кровати, наверное, час. Я даже сумку не разбираю. Там только одежда, ну, и всякие мелочи. Потом приходят мои новые соседи, и чувствую, я им сразу не понравился.

— Ты что, новенький? — бросает мне один из них, высокий парень в потертых джинсах.

— Чего молчишь? — спрашивает другой, в серой кофте.

— Ты чего, глухонемой что ли? — подхватывает третий, небольшого роста.

Я не реагирую. Мне, если честно, совершенно не хочется реагировать. Не то чтобы я такой высокомерный или заносчивый. Просто устал, вымотался, даже говорить трудно. Но моим соседям этого не объяснить. Да я и не пытаюсь. Если бы они просто заткнулись и не обращали на меня внимания — это было бы прекрасно. Но о чем это я? Ничего прекрасного в моей жизни никогда не было, кроме Наташи Мироновой, естественно, но и с ней теперь, видимо, встречаться я буду не так часто.

— Ты что молчишь? — уже наезжает высокий парень в потертых джинсах. — Думаешь, типа самый крутой тут? Пришел такой весь чистенький!

Я на самом деле, думаю: это он серьезно? На самом деле, в его голове сейчас созрела эта мысль, или это просто часть некоего ритуала унижения новеньких? Я почему-то нисколько не сомневаюсь, что такие ритуалы здесь в ходу. И, о Боже мой, как я оказываюсь прав! Вот уже один из этих сирот-отморозков подходит и тянется к моей сумке.

— Что у тебя здесь! — хихикает он. — Давай посмотрим, крутой придурок!

— Отвали! — я бью его по рукам и выхватываю сумку.

Он, конечно, тут же свирепеет и хватает меня за шею.

— Ты что, творишь! — шипит он, сжимая пальцы на моей шее.

— Отвали, я сказал! — повторяю я, пытаясь вырваться.

Мне бы, конечно, это удалось. Меня после майорских кулаков мало чем напугаешь, да и не свалишь просто так, но тут у них, кажется, принято по-соседски друг друга поддерживать. Вот они меня и поддерживают. Четверо поддерживают, а этот урод в потертых джинсах бьет что есть сил. А сил у него много. Ума, видимо, нет совсем, но сил хватило бы еще на троих таких же как я.

Да, теплая встреча. Такие все гостеприимные — просто нет слов. И главное, никаких бесед. Хоть бы просветили, как в последствии мне, дураку, избежать таких обстоятельств. Видимо, не избежать. Козлы!

Короче, так все складывается, что мне тут лучше вообще не появляться. А ведь надо ходить на уроки. Потом-то можно свалить и тусоваться с Мироновой где-нибудь на крыше. Ну а потом надо возвращаться на ночь. Это облом, потому что через неделю звонит Егор. И денег бы пора заработать, а то совсем я беспризорник какой-то с этими печальными событиями в моей жизни. Я говорю Егору, что приеду сегодня к десяти, а сам думаю, как бы смыться.

После уроков я беру рюкзак, кидаю туда пару джинсов, толстовку, майку, ну и так, по мелочи. Вообще, думаю, потусуюсь у Егора в сервисе или где-нибудь еще. Я сваливаю из этого интерната на фиг! Впрочем, никогда и не думал, что смогу тут жить. Правда, как только я отхожу за угол, меня сразу встречают мои соседи. Вот они как ко мне прониклись, я польщен.

— Ты куда это собрался? — говорит этот высокий. Его зовут Олег.

— Вас туда не звали! — отвечаю я.

— Ты что это разговорился, говнюк! — Олег хватает меня за руку, но я сразу заряжаю ему по роже.

Дружки его тут же встрепенулись. Они напрягаются, делают злобные взгляды и тупые лица и обступают меня. Да, уж лучше бы майор. Как-то его тактику я уже выучил. К тому же, он не обступал меня со всех сторон. Но делать мне нечего. Я толкаю одного, того, который самый низкий и поэтому самый громкий и назойливый. Он падает, и я бегу в сторону дороги. Там уже машины, автобусы, такси. Я прыгаю в «Калину» с шашечками и называю адрес Мироновой. По дороге я звоню ей и говорю, что приеду.

Мы гуляем с Наташей. Сидим в кафе, пьем кофе, целуемся. Где же нам теперь заниматься сексом, думаю я.

— У тебя родители дома? — спрашиваю.

— Да. — отвечает Наташа. — А что?

— Что-что! — смеюсь я. — Поехали!

— Куда?

— Наташ, ну что ты, как маленькая, в самом деле!

Я оставляю деньги за кофе на столике, беру Миронову за руку, и мы быстро выходим на улицу. Ловлю такси, и мы едем в небольшую гостиницу. Это хорошее место, спокойное и чистое. Дороговато, правда, но зато уютно. К тому же, для Мироновой мне никаких денег не жалко.

— Ты что, Ром, — спрашивает она шепотом, — зачем в гостиницу-то?

— Ну, во-первых, — отвечаю, — я соскучился. А, во-вторых, мне жить негде. — прежде, чем Миронова успевает спросить про интернат, я говорю. — В это говно я не вернусь.

Наташа обнимает меня и кладет голову на плечо. Вот так уже гораздо лучше.

— Откуда у тебя деньги, Ром? — спрашивает Наташа, когда мы лежим на большой кровати.

Просто я заплатил сразу за три дня, и, ясное дело, Миронову это не оставило равнодушной.

— Да какая разница! — отвечаю я и целую ее. — Не парься, Наташ! Я тебя домой на такси отвезу. Ты только не говори никому, где я. Они же искать будут, наверняка. Я позвоню завтра.

Прощаюсь с Мироновой у ее дома и еду к Егору. Оказывается, сегодня гонки. Я как-то выпал из информационного поля, так что Егор снова вводит меня в курс. Неплохая возможность заработать деньги. У них тут оказывается какой-то мини-сезон. В общем, все как всегда: тачки, девушки, запах паленой резины. Мне нравится. Это то, что я могу. Если задуматься, это, пожалуй, единственное, что я могу. Ну и еще нарушать закон.

Следующую неделю я живу в гостинице и тусуюсь у Егора. Я встречаюсь с Наташей, и она рассказывает мне, что вся школа на ушах. Конечно, эти милые женщины из опекунской службы всех переполошили. А мне уже невмоготу. Надо, конечно, скрываться, но я так соскучился по Ксюшке. Я так хочу ее увидеть. Я звонил домой, вернее, в квартиру майора, несколько раз за это время. Трубку брала Катя. Значит, она не уехала. Значит, она все еще здесь.

Я звоню в дверь. Мне открывает Инна Марковна. Уже вечер, так что Ксюшка после садика дома. Но Инна Марковна! При чем тут она? Вернее, не так: она-то что тут делает? И где, собственно, моя милая старшая сестричка? Неужели убежала на свидание? Прежде чем я успеваю что-то спросить, Ксюша бежит ко мне и обнимает так сильно, что я даже едва слышно вскрикиваю и потом расплываюсь в улыбке. Смотрю на соседку — она тоже очень по-доброму смеется, щурится и жестом приглашает меня на кухню. Я киваю в сторону гостиной, и мы все вместе проходим. Я сажусь на диван и слегка сползаю по спинке, Ксюшка плюхается ко мне на колени и буквально впивается в меня всеми своими маленькими пальчиками. Я даже думаю, как бы мне потом вырваться из ее хватки. Но она ничего не говорит, ничего не спрашивает. Она даже не спрашивает, почему меня так долго не было. Не знаю, может, Катя ей что-то рассказала. Хотя, наверное, Ксюшка сама все поняла. Ну, по крайней мере, большую часть происходящего. Она у меня умная. Хотя, поживешь так как мы с ней, хочешь — не хочешь, поумнеешь и станешь сообразительной.

Инна Марковна все настойчивее предлагает мне поесть, а я все убедительнее отвечаю, что не голоден.

— Где Катя? — наконец, спрашиваю я.

— Она уехала, — говорит соседка. — Хочет перевестись в институт здесь, чтобы быть с Ксюшой, но на это надо время. Уехала вчера на пару дней, чтобы забрать документы и все утрясти.

— А как же Ксюша? — не понимаю я. — Как же она тут?

— Я с ней сижу, — улыбается Инна Марковна. — Катя попросила.

— А, ну да, — киваю.

Блин, ну, Катя, совсем уже! Просить добродушную и безотказную соседку вот так несколько дней торчать у нас в квартире и заботиться о Ксюшке! Нет, ну это, вообще, наглость! Хотя, конечно, Катя молодец, что решила перевестись сюда. Она молодец, что все же решила не отдавать Ксюшку этому мудаку. Впрочем, думаю, он не особенно и горел желанием ее забирать. У меня ком как будто в горле встает, когда соседка говорит про Катю. Мне даже стыдно становится, что я так на свою старшую сестру наехал в последний раз. Хотя, не наехал бы, может, у нее в голове ничего и не двинулось.

— Вам же, наверное, деньги нужны! — спохватившись и выйдя из тоннеля своих мыслей, говорю и лезу в карман.

— Да все хорошо, Рома! — успокаивает Инна Марковна. — Не волнуйся!

— Нет-нет! — возражаю я. — На Ксюшку и вообще. — я достаю из кармана три тысячных купюры и протягиваю соседке. — Возьмите!

— Рома! Ну откуда у тебя деньги! Оставь себе! Не надо ничего! — Инна Марковна очень настойчива. Но не настойчивее меня.

— Да есть у меня деньги! — отвечаю. — Берите! Мало ли что. Все-таки вы свое время на нас тратите.

Я осекаюсь и замолкаю. Уже не на нас. Уже нет никаких нас. Я уже не имею к этой семье никакого отношения. Я уже просто так, мальчик, зашедший с улицы. У меня нет в этом доме никаких прав. У меня, по большому счету, и на Ксюшку-то никаких прав нет, пока ее папочка и старшая сестра живы и здоровы. Я, вообще, теперь какой-то лишний элемент во всей этой картине. Как будто меня ластиком долго-долго стирали, но то ли ластик плохой, то ли я так ярко был нарисован, что след все равно остался. И след-то этот такой грязный, размытый, гадкий, одним словом, но никуда от него не денешься.

5

Сегодня мне очень хочется встретить Наташу после школы.

— Привет! — беру Миронову за руку, как только она появляется.

— Ромка! — вздрагивает она. — Привет!

Я притягиваю ее к себе и целую.

— Как дела? — спрашиваю.

Но Наташа не успевает ответить, потому что неожиданно откуда-то появляется директор Ольга Геннадьевна.

— Веригин! — восклицает она, и теперь я тоже вздрагиваю. — Явился!

Я стою, замерев от неожиданности, и не знаю, как реагировать. Ольга Геннадьевна еще что-то восклицает. Не пойму, то ли она так рада меня видеть, то ли у нее такая тонкая ирония, что не проследишь. В конце концов, она берет меня за руку и тащит к себе в кабинет. Вот уж неожиданность! Я думал, мы выходим из поля учительской заботы, когда покидаем школу. А у нашего директора, кажется, все по-другому.

И вот мы уже проходим мимо секретаря Илоны Дмитриевны, которая, глядя на меня, вообще, не понимает, что происходит. И по глазам сразу видно, что из ее поля я давно вышел. По недовольному лицу видно, что у нее и поля-то никакого никогда не было.

Как только мы оказываемся в кабинете, Ольга Геннадьевна предлагает мне присесть.

— Я постою. — отвечаю.

Она кивает и долго рассказывает мне о разговорах с людьми из отдела опеки и из интерната. Оказывается, они не раз приходили и справлялись о моем месте нахождения. Они все оказывается страшно волнуются за меня. Вот прямо так, все вместе, большой компанией, сидят, должно быть, в своих кабинетах и волнуются. Я представляю их озабоченные лица, и мне становится жутко смешно.

— Ты все же садись, Рома! — настаивает директор.

— Да вы продолжайте! — говорю я, пряча руки в карманах.

— Что продолжать?

— Ну, вы же не затем меня сюда привели, чтобы о волнениях в умах работников опекунских служб рассказывать.

Ольга Геннадьевна тяжело вздыхает, потом предлагает мне чай. Я, конечно, отказываюсь. К чему это все, товарищ директор? К чему вы ведете свой глубокомысленный разговор, вернее, монолог? К тому, чтобы вернуть меня в интернат? Тогда даже не пытайтесь — ничего у вас не выйдет. К чему еще? К тому, что без вашей заботы я покачусь по наклонной плоскости? Кажется, именно это выражение вы очень любите. Так не стоит волноваться. Вернее, уже поздно. Я уже качусь. Как меня толкнули на эту плоскость мои родители, так с тех пор и качусь. А это, позвольте напомнить, было много лет назад. Так что, я далековато укатился — вам меня не поймать. Но Ольга Геннадьевна настроена решительно, и я понимаю, что выслушать мне ее все же придется.

— Так, Роман! — говорит она. — Давай-ка серьезно. Я тебя много лет знаю. Я знаю, что раз ты начал бегать, значит, тебя в этом интернате ничем не удержишь. Ты парень самостоятельный у нас, решительный, — она останавливается и как будто размышляет над чем-то очень печальным, потом меняет тему. — Мне очень жаль, что так получилось с твоим папой…

— С моим папой получилось восемнадцать лет назад, — перебиваю. — Вернее, как раз не получилось совсем.

— Я понимаю, — кивает директор. — Но, Рома, ты не замыкайся, пожалуйста! Мы помочь тебе хотим.

— Да я не замыкаюсь, — отвечаю. — У меня же хорошо все, — я делаю паузу. — И кто это вы?

— Мы, учителя, — поясняет Ольга Геннадьевна.

— Мне помощь не нужна, спасибо.

— Послушай меня! — настаивает директор. — Тебе все равно доучиться надо. Школу окончить, чтобы хоть среднее образование было. Ты же умный мальчик! — она снова делает паузу. — Значит так, я говорила со всеми этими службами. Ты можешь закончить этот год в нашей школе. Под мою ответственность. Если уж так невмоготу тебе в интернате. Только с жильем надо будет что-то решить. Так что давай-ка ты доучишься нормально в своем классе. Мы все тебе поможем нагнать то, что ты пропустил. Я договорюсь: в интернат не надо будет возвращаться. Только отмечаться будешь периодически, что с тобой нормально все.

— Как это «под вашу ответственность»? — спрашиваю.

Я просто после этой фразы ничего уже не слышал.

— Ну а ты как думаешь? — с какой-то странной лукавой улыбкой отвечает Ольга Геннадьевна.

— Я никак не думаю, — говорю.

— Я и другие учителя поручимся, что у тебя все будет хорошо, что ты ничего не натворишь и закончишь школу, — она пристально смотрит на меня. — Так ты согласен?

— А у меня, вообще, выбор есть? — спрашиваю недоверчиво.

— Выбор, Рома, всегда есть, — очень душевно отвечает Ольга Геннадьевна. — Ты можешь вернуться в интернат или вернуться в школу.

— А могу никуда не вернуться.

— Ну, это вряд ли, — вздыхает директор. — Тебя все равно куда-нибудь вернут. Так что, лучше выбрать самому.

— Я не понял, — тяну. — Вам-то это зачем?

— А ты не думай о нас, Веригин, — заключает Ольга Геннадьевна. — Хватит думать обо всех вокруг. Ты о себе подумай! Хоть раз, Рома. Не о сестренке и не о маме, а о себе. Тебе-то чего хочется?

— Чего мне хочется, того нет, — бурчу я, но, на самом деле, у меня просто слезы наворачиваются от слов директора.

Получается, что им не все равно. Неужели, Рома, ты себе можешь представить, чтобы кому-то было не все равно? Нет, не могу. Не могу, но все же соглашаюсь на условия Ольги Геннадьевны. Только надо что-то решить с жильем, но я тут тоже кое-что придумал. Надеюсь, все получится, и от меня отстанут.

6

Я иду к Инне Марковне — больше мне не к кому пойти. Больше мне не к кому пойти с такой личной и довольно безумной просьбой. Я даже не хожу вокруг да около. В самом деле, эта добропорядочная еврейка знает всю нашу двинутую семейку… Вернее, она знала всех нас, когда мы еще были семьей. «Были семьей» — и звучит-то почти романтично.

Я иногда думаю, если бы найти моего биологического папашу… Я бы надрал его голландскую задницу! Даже не за то, что он, мудак такой, не предохранялся. Даже не за то, что он плевать, в сущности, хотел на маму. Даже не за то, что бросил меня, хотя никогда и не знал. Я просто надрал бы ему задницу за то, что он паршивый гондон! Вот это самая веская причина. Не знаю, как для него, но для меня-то уж точно. Да, иногда я бываю очень зол на него. Просто, чувак, ты приперся в чужую страну, ты познакомился с девушкой. Окей, ты крутой красавчик, видимо, так веди себя прилично! Ну хоть предохраняйся, чтобы не плодить безотцовщину! А теперь мне из-за твоего глупого желания побыстрее словить кайф что прикажешь делать? Я и так кручусь как долбаная обкуренная амстердамская белка в колесе.

Впрочем, отвлекся. Я говорил о нашей соседке.

— Инна Марковна, — начинаю я, когда она ставит на стол чашку чая, — у меня к вам очень деликатная просьба.

— Что за просьба, Рома?

— Понимаете, тут такое дело. Я могу доучиться последний год в своей школе и не возвращаться в интернат, куда, я, собственно, в любом случае не вернусь. В общем, там какие-то условия, учителя берут под свою ответственность, все меня, в общем, поддерживают. Только надо найти, где жить… — я замолкаю, и соседка сразу же подхватывает.

— Ты хочешь попросить пожить у меня? — с добродушной улыбкой предполагает Инна Марковна.

— Нет, — отвечаю. — Я хочу попросить, чтобы вы сказали, что я буду у вас жить.

Понятное же дело, я не собираюсь тусоваться тут. Это было бы верхом неприличия с моей стороны, напрягать чужого человека до такой степени. Ксюшка, конечно, совсем рядом. Но тоже не известно, плюс это в данной ситуации или минус, потому что майор может появиться, и тогда, вообще, не понятно, как все сложиться.

— Ты что же, хочешь, чтобы я соврала? — как бы уточняет Инна Марковна.

— Нет, — говорю. — Я хочу просто, чтобы вы сказали, что я буду жить у вас, что вы меня много лет знаете, и что для вас это не проблема.

— Но ты же не будешь жить тут?

— Не буду.

— То есть, ты хочешь, чтобы я соврала?

Господи, Инна Марковна, к чему эти моралистические предположения и догадки?! Вы столько лет закрывали глаза на то, что майор бил меня, столько лет никому не говорили, что мы с Ксюшкой жили в огромной квартире вдвоем, а теперь вы говорите «соврать»! Конечно, соврать! У меня в жизни, вообще, похоже, без этого ничего никогда не получится.

— Я просто прошу, чтобы вы меня поняли, Инна Марковна. — отвечаю я.

— Я понимаю. — кивает соседка. — Но я о том хочу сказать, что это не проблема. Ты можешь жить у меня. Я не против. Места много. Если тебе некуда…

— Мне есть куда. — перебиваю я. — Спасибо.

В общем, после недолгих уговоров и объяснений, Инна Марковна все же соглашается на мой план. Теперь ей только остается встретиться со всеми нужными тетками — и дело сделано! А я уже нашел недорогую гостиницу. Пока у Егора есть важные дела, у меня будут деньги. И при удачных раскладах я смогу протусоваться по гостиницам и до конца срока.

Я. Первое лицо единственное число

1

Мой план сработал. Я окончил школу и умудрился ни разу не спалиться перед опекунскими службами. Я продолжал встречаться с Мироновой, и никто больше ничего не бросал нам вслед. Я продолжал работать на Егора и ни разу не загремел в полицию. Я приходил навещать Ксюшку и ни разу не пересекся с майором. Хотя, может быть, он больше не приходил сюда, ведь мальчика для битья теперь не было. Целый год был таким спокойным, что даже вспомнить нечего.

Потом мне исполнилось восемнадцать, и меня забрали в армию. Но там все прошло довольно гладко. Когда вернулся, Наташа ждала меня. Она поступила в институт на юридический факультет и все еще жила со своими родителями. Впрочем, у нее такие родители, что даже такой раздолбай как я никогда бы от них не съехал.

Мы продолжали встречаться, я навещал Ксюшку, которая жила вместе с моей старшей сестрой Катей, и по-прежнему работал на Егора. Очень скоро я выкупил у него машину и устроился для отвода глаз работать таксистом. Также для отвода глаз поступил на заочное отделение какого-то малопривлекательного вуза. Мне все это высшее образование, понятное дело, было абсолютно не нужно, но для того, чтобы осуществить мой план, эта ерунда была просто необходима. Я снял приличную квартиру в неплохом районе и изо всех сил целый год имитировал порядочного положительного и надежного парня. Потому что план-то у меня давно был только один — забрать Ксюшку к себе и избавить ее даже от нечаянных упоминаний о небезызвестном майоре полиции. Так прошел еще год, и мне исполнилось двадцать.

2

Я забираю Наташу из института, и мы едем в ее любимый ресторан. Не то чтобы я прямо такой заботливый и пытаюсь каждый раз угодить ей. Просто у меня-то нет любимого ресторана. Я держу Миронову за руку и смотрю ей в глаза. Ничего не изменилось во мне за эти годы. Ничего не изменилось в тех чувствах, которые я испытываю к этой девушке. Разве что, они стали еще сильнее.

— Как в институте? — спрашиваю, и Наташа пускается в долгие и эмоциональные рассказы о студенческой жизни.

Я смотрю на нее, улыбаюсь и ловлю себя на мысли, что с трудом следую за ее повествованием. Не то чтобы я совсем не слушаю. Просто никак не могу оторваться от завораживающих меня движений ее губ.

— Выходи за меня замуж! — говорю, воспользовавшись паузой.

Надо сказать, что говорю я это не в первый раз. И Миронова не в первый раз отвечает мне:

— Ром, хватит!

— Что «Ром, хватит»?! Я учусь, прилично зарабатываю, я тебя люблю. Что еще надо? В чем дело-то, Миронова?

— Вот и я учусь, — как будто оправдывается Наташа. — И хотела бы нормально доучиться.

— Так я тебе не помешаю. Хочешь, я даже фамилию твою возьму?

Миронова от такого предложения начинает смеяться. А мне-то все равно. На свою-то фамилию мне вообще наплевать. Избавиться бы от нее, чтобы забыть навсегда, кто такой майор Веригин.

— Миронова, я серьезно. Почему ты не хочешь за меня замуж?

— Ну, перестань уже! Ты же понимаешь, что у меня даже детей быть не может! А ты же хочешь семью нормальную?

— Да я не думал об этом, — отвечаю. — О детях, то есть. Ну, не будет и не будет. Возьмем Ксюшку к себе. Мне хватит.

— Ты дурак совсем, — улыбаясь, произносит Наташа.

— Да дурак я, дурак! — отвечаю. — Что из этого? Ты за дурака замуж не хочешь? В этом проблема?

В общем, мы решаем еще немного подумать над этим. Не над тем, что я дурак, конечно — с этим все ясно. Наташабудет думать над моим предложением. Ну и хорошо. Она человек вдумчивый — пусть. Я никуда не тороплюсь.

3

Не смотря на раздумья по поводу свадьбы, Наташа все же переезжает ко мне. Наконец моя жизнь не кажется таким уж дерьмом. То есть, половина того, чего я хотел, у меня теперь есть. Можно сказать, я теперь на полпути к своей мечте. Я учусь, работаю, у меня приличное, хоть и не свое жилье. Я, вообще, как ни посмотри, положительный парень. Только все равно никак не могу придумать, как же мне отвоевать Ксюшку. Катя — не самая большая проблема. Со своей старшей сестрой я общий язык как-нибудь найду, а вот майор — это заноза.

— Ром, — осторожно начинает Миронова, — чем ты занимаешься?

— Ты о чем, Наташ? — я усиленно делаю вид, что не понимаю.

На самом деле, ясно, конечно, все. Ей же покоя не дают мои заработки.

Таксист ты хренов, Рома! Конспиратор недоделанный! Хоть бы напрягся разок и историю какую-нибудь выдал о нелегких буднях частного извоза. Нет же, ты только шатаешься неизвестно где, а потом девушку свою по дорогим ресторанам водишь, подарки ей покупаешь. Откуда у порядочного таксиста не то что столько бабла, столько свободного времени! Рома, ты врешь, конечно, хорошо. Но иногда просто как маленький мальчик прокалываешься. Вот теперь давай, отвечай на вопросы! И когда историю правдоподобную будешь придумывать, терзаемый тем, что врешь в глаза самому дорогому человеку, помни, как она возмущается и негодует, когда ты скорость превышаешь.

— Ну, о твоей работе, — терпеливо поясняет Наташа. — Чем ты занимаешься? Ты же никогда не рассказываешь ничего…

Я обнимаю Миронову и целую, стараясь замять тему. Но с Наташей такие вещи не проходят.

— Я работаю в автосервисе, — отвечаю. — Ну и так, на гонках время от времени.

Все, Рома, заткнись теперь. Хватит информации, а то тебя же сейчас понесет. А если тебя несет, то фиг кто остановит.

Хорошо, что Наташа как будто принимает эту версию, понимающе кивает и кладет голову мне на грудь. Воцарившаяся тишина вновь погружает меня в тягостные размышления о том, как заполучить все права на свою младшую сестру. Делать нечего, надо идти говорить с майором.

4

Я вхожу в кабинет. Обстановка тут разительно отличается от «БМВ» с блатными номерами, припаркованной у центрального входа. Трудно представить, что майор мирится с такими сильными контрастами. По кабинету никогда не скажешь, что именно в эту машину майор садится по окончании рабочего дня и едет в свою дорогую квартиру.

— Что вам? — не поднимая глаз, бурчит майор.

— Привет, — говорю я, присаживаясь напротив.

— Чего приперся? — смеется он, когда, наконец, видит меня. — Что надо? Вали на хрен!

— Да погоди, майор! Давай поговорим.

— Не о чем нам с тобой говорить! — обрывает он. — Я сейчас тебя вышвырну!

— Будешь бить меня, майор? — не могу сдержать смех, — Только учти, что мне уже не шестнадцать.

— Что тебе надо? — недовольно бурчит он.

— Мне от тебя только одно надо, — отвечаю. — Ксюша.

— Пошел ты, сопляк! — ржет мне в лицо майор. — Ты ей никто!

— Я ей брат!

— И что?

— Тебе она не нужна, — говорю. — Ты же плевать на нее хотел! Даже не пришел ни разу за последние полгода!

— И что? — майор на редкость постоянен в своих высказываниях.

— И ничего! — повышаю я голос. — Откажись от нее!

— Ты что, дурак?! — раздражается майор.

— Тебя это не должно волновать!

— Все, вали отсюда! — он уже готов выпроводить меня. — Говнюк малолетний, что придумал!

— Во-первых, не малолетний, — обрываю я. — А, во-вторых… — набираю побольше воздуха в легкие, как будто собираюсь сдуть майора как поросячий домик. — Слушай, что тебе надо? Что ты, мать твою, хочешь? Может, тебе бабла дать?

— Затнись! — рявкает он.

Но фиг я заткнусь теперь! Я же как про бабки упомянул, у майора прямо чуть нервный тик ни начался. Глазки его мерзкие так и засветились. Прямо цифры в них забегали, счетчики закрутились. Ну и сволочь же ты, майор! Ты родную дочь готов продать! Хотя, мне это сейчас только на руку, все же ты редкостная тварь!

— Ты денег что ли хочешь? — спрашиваю.

— Я сказал, закрой свой рот и пошел вон! — все больше раздражается майор, видимо, опасаясь, что сделка может сорваться.

— Сколько? — продолжаю давить я.

— Да ты идиот что ли! Если даже я напишу отказную, Ксюша с Катей останется, так что тебе ни хрена не светит, заботливый ты наш!

— Катя — это не твоя проблема.

— Я тебе сейчас руки повырываю, у тебя проблемы начнутся!

— Да успокойся, майор, — ехидно улыбаюсь я. — Напишешь бумагу и назначишь меня опекуном. Сколько ты хочешь?

— У тебя столько нет!

Я смотрю на него и удивляюсь. Этот козел сидит передо мной и торгуется еще за права на свою дочь. За отцовство он со мной не торговался, когда в клинику на следующий день после маминых похорон вез, скотина! А теперь, смотри-ка, «у тебя столько нет». Да откуда ты знаешь, сколько у меня есть?! Да я «Бэху» твою угоню завтра, продам, и деньги потом тебе принесу. И тут я торможу. Мысль скрипит, свистит и останавливается. Черт тебя возьми, Рома, да ты, мать твою, гений! Ты сейчас в этом кабинете придумал самый удачный план. Только бы майор с суммой не загнул.

— Сколько? — очень раздраженно, почти уже крича, спрашиваю я.

— Хватит торговаться!

— Это ты торгуешься! Сколько?

— Пятьсот.

У меня просто камень с души. Майор, алчная скотина! Пятьсот! Не хило ты загнул за свою дочь!

— Неделю.

— Что неделю? — негодует майор.

— Неделю дай мне.

— Ты что, серьезно? — ржет он, а потом выпучивает на меня глаза.

— Серьезнее некуда. Я принесу тебе бабло, а ты напишешь все, то нужно. И меня всяческими благородными словами порекомендуешь. Договорились?

Майор смотрит на меня в полном недоумении. Я прямо вижу, как его извилина трансформируется, извивается, принимая причудливые формы, в поисках ответа на вопрос: откуда у Ромы, его странного однофамильца, такие деньги. Ой, майор, не напрягайся, не поймешь все равно.

После еще нескольких не очень вежливых обращений друг к другу, мы все же договариваемся. Даже не думал, что все это будет так просто! Даже слишком.

Я снова стою перед зеркалом и смотрю в свои наглые беспринципные глаза. Однако, ты редкостная дрянь, Рома. И намного ли ты лучше майора? Торговался он за свою дочь! Как тебя это возмутило! А сам-то ты что делал, лицемер? Не можешь ничего, так решил купить. Конечно, Рома, ты же всегда всех покупал. Ты же думаешь, что деньгами все можно решить. Особенно с полицией. Особенно с майором. Но не обольщайся особенно. Тебе пока везет, потому что Миронова ничего не знает.

5

Мой план кажется мне гениальным. Я даже слишком самоуверен. Тем более, что однажды я уже угонял машину майора. Вот он расстроится! Но трудность в том, что надо угнать его тачку после того, как он подпишет бумаги. То есть, сначала отдать деньги. Значит, бабло надо достать раньше. Это проблема. Но я же на хорошем счету у начальства, значит, мне должны выдать кредит. Это у меня, вроде как, услуга такая: авто в рассрочку. Короче, я иду к Егору, но он как-то скептически настроен по поводу моего предложения.

— Да ладно, чувак! — уговариваю. — Я тебя ни разу не подводил. Пятьсот за почти новую «семерку». Мне просто бабки нужны. Через неделю, клянусь, пригоню.

— На кой черт тебе такие бабосы? — интересуется Егор.

— Надо, — сухо отвечаю я.

— Машина новая, говоришь?

— Да.

— Такую быстро не скинешь, — тянет Егор.

— Да, — соглашаюсь, — но такую быстро и не достанешь.

— Может, другую тачку подгонишь?

— Другой у меня нет.

После недолгих переговоров Егор все же соглашается. Вот она, безупречная репутация! Рома же никогда никого не подводил. Рома же просто мастер. К тому же, если Рома облажается, то его за такую сумму просто по-тихому закопают в лесу. Даже не убьют — прямо живьем закопают.

Перед встречей с майором не сплю всю ночь. Я вообще в последнее время очень мало и плохо сплю, так что Наташа волнуется. Ходит вокруг меня кругами, то присядет, то по руке погладит, то в глаза заглянет. Понимаю, что ей тоже вся эта бессонница с трудом дается, но ничего пока не могу поделать. Я сижу за столом и бессмысленно тыкаю мышкой в разные документы на мониторе. Окна открываются и закрываются, а я даже не слежу за их потоком. На столе разбросаны бумаги на Ксюшку, какие-то заметки, листы. Я думаю только о завтрашней встрече. Я думаю, только бы майор все подписал. Только бы он оказался настоящей сволочью и не пошел на попятную.

— Почему ты думаешь, он согласится? — осторожно спрашивает Наташа, присаживаясь ко мне на колени.

— Я не думаю. Я надеюсь.

— Он же ненавидит тебя. — Миронова кладет голову мне на плечо, и я уже умереть готов от счастья.

— Больше, чем ненавидит меня, он любит деньги.

— И сколько ты ему можешь дать? — Наташа явно настораживается.

— Столько, сколько он попросил.

— И сколько это?

— Это много.

Она смотрит на меня своими огромными голубыми глазами, и я все еще готов умереть.

— Откуда у тебя так много? — продолжает Миронова свой ласковый допрос.

— От верблюда! — отрезаю я и крепко целую Наташу в губы.

Утром еду к майору. Он, кстати, совершенно меня не ждет: кажется, не принял мои слова всерьез и теперь страшно удивлен. Я боюсь, как бы все не сорвалось. Но майор достаточно алчный, чтобы быстро прийти в себя.

— Ты где столько взял? — спрашивает он. — На панели что ли стоял?

— А что, на панели столько платят? — подначиваю.

— Не знаю, где ты достал бабки, но если спер, я тебя лично поймаю и посажу!

— Конечно, — киваю. — Документы сначала подпиши!

Он внимательно изучает каждую букву. Читает и время от времени поднимает на меня недоверчивый взгляд. А я замер. Не двигаюсь и почти не дышу. Сердце, кажется, не бьется. Я чувствую, как оно остановилось. Кровь в венах застыла. Нет, я ни фига, не смелый. Я боюсь сейчас как перед расстрелом. Наконец, майор берет ручку. Он поднимает на меня глаза, потом переводит взгляд на деньги и подписывает. Меня отпускает. Моментально. Напряженные мышцы расслабляются. Сердце снова начинает биться. Он подписывает все и берет деньги. Я просто не верю своему счастью, не могу поверить, что так легко все вышло. Правда, надо теперь угнать его тачку, но это легче.

Когда с майорскими подписями все улажено, я иду к Кате. Я думаю о том, что Ксюшка живет с ней уже два года. Я не думаю почему-то, что моя младшая сестра привыкла к новым условиям, что ей там вполне хорошо и комфортно, что она и не жаждет покидать свой дом. Совершенно об этом не думаю. Наверное, потому что я страшный эгоист. Решил сам для себя, что Ксюшке почему-то будет со мной лучше, и держусь теперь за эту мысль, как сорвавшийся мойщик окон за карниз. А с чего бы? У нее там квартира большая… Собственно, все. Это единственное преимущество. Да, я постарался, чтобы в остальном выглядеть гораздо привлекательнее Кати.

— В общем, так, Катя, — начинаю после недолгой прелюдии, — я хочу забрать Ксюшку к себе.

— Что значит забрать к себе? — не совсем понимает Катя. — На выходные?

— Навсегда.

— Как это? — моя старшая сестра в ступоре. — Ром, как это навсегда?

— Так, Кать, — отвечаю. — Я всегда этого хотел. Не думаю, что для тебя это новость.

— Но папа…

— Он не против, — перебиваю я и показываю бумаги.

Катя нервно просматривает исписанные казенным текстом страницы и чем дальше, тем больше перестает понимать суть вопроса. Она все спрашивает что-то, указывает на подписи майора, мотает головой. Я объясняю, стараюсь не употреблять слов, которые окончательно разочаровали бы мою старшую сестру в ее отце.

— Давай не будем все усложнять. — говорю. — Я не собираюсь изолировать Ксюшку. Ты можешь приходить когда хочешь, общаться с ней сколько хочешь, но жить она будет со мной.

— Ром, я понимаю, — начинает Катя, — что ты заботился о ней столько лет, что тебе было нелегко… Но и я с ней живу уже два года! Она ко мне привязалась. У нас все хорошо. И потом, как ты ей собираешься все это объяснить?

— Что объяснить? — передергиваю. — Что папаша ее мудак, что она ему не нужна? Она и сама знает. Она умная девочка.

— И все-таки, Ром, — настаивает Катя, — давай у Ксюши спросим. Пусть она сама решает.

— Ну давай, — отвечаю, и мы едем за сестренкой в школу.

Неужели Катя всерьез полагает, что Ксюшка захочет остаться с ней?! Твою мать, Рома, а с чего ты взял, что она захочет остаться с тобой? Ты слишком самоуверен, парень! Притормози. И, знаешь, готовься к худшему, как тебя научила жизнь, а то что-то ты расслабился. И вообще, как ты себе представляешь этот милый душевный разговор с семилетней девочкой? С очень умной семилетней девочкой, конечно, но сути это не меняет. Ты же на самом деле не думаешь о своей младшей сестре, правда? Ты же не о ней думаешь? Ты думаешь, как бы заткнуть за пояс майора и всю его семейку. Ты думаешь, как бы выиграть, наконец, эту битву. Ты думаешь, какой же ты будешь молодец. Нет! Я начинаю спорить с самим собой, а это очень, очень плохой знак. Но нет! Все это не имеет отношения к моим обидам, к моей ненависти и злости. Все это не про меня. Вернее, про меня, конечно — я люблю Ксюшку. Люблю больше всех на свете. И я в лепешку готов расшибиться ради нее. Я сделаю все, как она скажет. И если она скажет, что хочет остаться с Катей, мне придется это принять. Это, конечно, разобьет мне сердце, но, к чертовой матери, что там осталось от моего сердца!

Мы забираем Ксюшку и возвращаемся в квартиру Кати. Или в квартиру майора. Это теперь не важно. Просто не в машине же задавать маленькой девочке такие серьезные вопросы!

Ксюшка обедает. Она очень рада, что я пришел, но как будто понимает серьезность ситуации и молчит.

— Ну, давай же! — подгоняет меня Катя. — Спрашивай!

У меня внутри все сжимается от предстоящего разговора, но деваться некуда. Я так долго к этому шел, так много всего сделал. Машину майора вчера угнал. Так что отступать-то теперь точно некуда.

— Ксюш, — начинаю я очень аккуратно. Я как будто не с младшей сестрой говорю, а по канату под куполом цирка иду, — мне надо тебе очень серьезный вопрос задать. Только ты подумай хорошенько, прежде чем ответить.

Она кивает и смотрит на меня своими огромными глазищами. Катя стоит у стены, почти не дыша.

— С кем бы ты хотела жить, со мной или с Катей? — выпаливаю я и замираю.

Ксюшка смотрит на меня, как будто переваривая, потом поворачивается и поднимает глаза на старшую сестру. Черт, это похоже на русскую рулетку. Сейчас как раз та самая доля секунды между тем, как ты спустил курок и тем, что понял, заряжен был пистолет или нет. Та самая крошечная доля секунды, которая может тянуться часами.

— Я с тобой хочу! — говорит Ксюшка и крепко обнимает меня.

Нет патрона. На этот раз нет. Тебе опять повезло, Рома. Я выдыхаю, улыбаюсь и тоже обнимаю младшую сестренку. Теперь все будет хорошо. Теперь нас никто не обидит. Теперь мы будем семьей.

Оглавление

МЫ. Первое лицо множественное число

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

ОНА. Третье лицо единственное число

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

ОНИ. Третье лицо множественное число

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Я. Первое лицо единственное число

  1

  2

  3

  4

  5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg