«Выяснение личности»

Дженис Эллиотт Выяснение личности

Дженис Эллиотт выросла в военные годы в графстве Ноттингеме в центральной Англии — месте действия ее романа-бестселлера «Потайные места», по которому был снят удостоенный премии фильм. В 1962 году она оставила журналистику и целиком посвятила себя литературному труду. Ее перу принадлежат 21 роман и пять детских книг. Критики, всегда высоко оценивающие ее творчество, называют ее «одним из лучших романистов сегодняшнего дня». Она живет в Корнуолле, на западе Англии.

Рассказ «Выяснение личности» входит в первый сборник рассказов Дженис Эллиотт, вышедший в свет в прошлом году.

Он пристально и задумчиво смотрел, поверх сероватых останков устриц у себя на тарелке, на сидевшую напротив красивую женщину. Обед явно был хорош. Ее тарелку окаймляли кости уничтоженной курицы, отполированные и поблескивающие, как будто она их обсасывала. Язычок, тоже наредкость хорошенький, танцевал у нее во рту, пока она допрашивала официанта, явно предвкушая удовольствие от мусса. Он почувствовал абсурдную ревность к мертвой, ничего не чувствующей курице, которая сейчас, должно быть, скользит по ее горлу вниз, в таинственные витки ее тела; он завидовал груде желтого, трясущегося мусса, который вскоре отправится тем же путем. Такое прелестное горло наверняка таит изысканнейший, изящнейший пищевод. Его сводило с ума это стройное тело, такое хрупкое и одновременно такое прожорливое. Он уронил салфетку и всмотрелся в ее лодыжки: это было совершенство. Во всей ситуации была только одна загвоздка: он понятия не имел, кто она такая.

Он потерял память в момент, когда последняя покорная устрица гладко скользнула ему в горло: он помнил ее мягкий проход, а после этого забыл. Можно было предположить, что она, скорее всего, пришла с ним, и это подтвердилось, когда она сказала: «Милый, я, пожалуй, закажу сливок к муссу».

Поразительно, с какой быстротой работала у него голова. Может быть, лишившись одной важной умственной способности, он обнаружит, что другие его чувства невероятно обострились, как у слепых. Он глянул в зеркало напротив. Смуглое, с желтизной лицо, чуть испанское, подумалось ему; интересное, пожалуй, довольно нервное.

«У тебя такой вид, как будто ты себя в первый раз видишь», — рассмеялась она. Главное было — сохранять спокойствие. Он знал, что память пропадает чаще всего после чего-то страшного: такого рода удобные факты, по-видимому, оставались в его распоряжении. Может, он совершил убийство? Учитывая такую возможность, он решил импровизировать. Лицо в зеркале говорило о впечатлительности. Может быть, он — знаменитость, или во всяком случае, творческая личность. Он вынул авторучку — с удовольствием обнаружив, что она дорогая — и стал водить ею по салфетке. Судя по тому, что получилось, художником он явно не был.

«Милый, что это ты делаешь? — казала она. — Дай мне поглядеть, ну пожалуйста. A-а, человечки».

Он отмахнулся от маячившего у столика официанта. Есть дальше было опасно: а вдруг у него какая-нибудь аллергия. Но кофе, вероятно, не страшно; и, в данных обстоятельствах, — бренди. Всплеск огня в горле вернул ему способность соображать, и он понял, что необходимо как можно скорее удрать от очаровательного создания. У нее на пальце было обручальное кольцо, так что, вполне возможно, она его жена. У него, скорее всего, была работа, ибо он не ощущал себя человеком, который ничего не делает — так что наверняка можно было сбежать. Было половина третьего. Но, может быть, она его секретарша. Он отважился на эксперимент.

«Милая, мне пора», — сказал он. Она с упреком подняла на него прекрасные глаза.

«Ну, еще немножко. Ведь сегодня все-таки особый день».

В голосе у нее был оттенок заговорщичества, не без приятности. Их явно что-то связывало, а если так, то где-нибудь у него записано, как ее найти. На столике стояла бутылка шампанского в ведерке, и он стал вглядываться в нее, пытаясь понять, сколько он выпил. Парень в зеркале выглядел совершенно трезвым, но не мешало проверить.

«Милый, мы его прикончили, ты же знаешь. Ты еще сказал, что это не лучший год». Кто-то другой, в каком-то другом мире, вынес такой приговор изящной зеленой бутылке. Он глянул на этикетку и с облегчением обнаружил, что согласен с этим умершим или странствующим духом. Некоторые конкретные способности явно были ему оставлены, он был отрезан — возможно, к счастью — лишь от части своей жизни. Соблазнительно было последовать за этой спутницей и посмотреть, куда она его приведет, но все-таки безопасней было удалиться в уборную.

В кафельной тишине и покое уборной он притворился, что моет руки. Может быть, вернуться обратно и признаться, что он неспособен вспомнить? Вероятно, у него в характере была изворотливость и самостоятельность, потому что он решил пока что сохранять тайну. Он вошел в одну из кабинок и там, наконец в безопасности — во всяком случае пока — почувствовал себя дома. Кафель в кабинке был зеленый, цвета молодой листвы, и у него в мозгу промелькнуло видение ребенка, лезущего на дерево, в тайное лиственное убежище, такого же цвета, и он услышал голос, зовущий снизу из сада, нелепый и слабый, ибо он был в безопасности. На мгновение он попытался соединить с голосом лицо, но толща листьев мешала. Он поудобнее устроился на стульчаке, как на гостеприимной ветке, и вытащил из кармана бумажник. Что бы там ни было, деньги у него были — пятьдесят фунтов; в бумажнике была фотография, не та красивая женщина, которая, должно быть, все еще ждет его за столиком, а усталое, встревоженное лицо, которому он приписал голос в саду. Было несколько карточек, одна с именем и адресом в Сити, и шесть, на которых было выгравировано то же самое имя, Джеймс Драммонд, и адрес в Хемпстеде[1]. Имя вполне подходящее. Через несколько минут какая-то личность выпрыгнула из окна на тихую улицу недалеко от парка Сент-Джеймс[2], приземлилась на мусорный ящик и остановила такси.

«Пока поезжайте все равно куда», — сказал он.

«Эти большие шишки, — подумал таксист, — сами не знают, куда им надо» — и поехал вокруг парка.

Вечером он ужинал в битком набитом ресторане, специально. Еще днем он заказал номер в «Браунзе»[3] и, направляясь на ужин, купил газету. Если он совершил что-то, заслуживающее порицания, это следовало знать; если он был знаменит, это было бы забавно. Но портье встретил его и его чемоданы — спешно купленные на Пикадилли[4] — с обычной вежливостью и без всяких признаков узнавания. Это подтвердила и газета.

В ресторане он блаженствовал. Оказалось, ему безумно нравится ужинать в одиночку, и он подумал, что это, наверное, удовольствие, в котором ему было отказано в прошлом. За соседним столиком ссорилась пара: тоненькая, натянутая как тетива, хорошенькая девушка и небольшой, плотный, безнадежно отчаявшийся человек. Физически они были созданы друг для друга, и приятно было думать, что он теперь избавлен от этой пытки; он как будто что-то знал, в своей забытой памяти, о союзах, которые по всем законам физиологии и химии должны были быть идеальными, а по слабости человеческой становились тюрьмой. Он стал гадать, любил ли он ту женщину за обедом, но ведь тогда какое-то притяжение, телесное или духовное, по памяти, не дало бы ему убежать через мужскую уборную? Он нежил и лелеял свою тайную свободу.

На следующий день он бродил по улицам, умиротворенно наблюдая торопившиеся толпы. У каждого в толпе на лице была печать спешки, или желаний, или пустоты. Все они откуда-то пришли, куда неотвратимо должны были вернуться, либо спешить дальше. Вначале он избегал полицейских, но потом решил держаться нагло, и с интересом отметил, что за ним никто не гонится; очевидно, его оставят в покое. А вдруг связь со вчерашней женщиной была все-таки не респектабельной? Занятно было думать, что она его любовница и в этот самый момент сидит у телефона и ждет, когда он позвонит.

В библиотеке он поглядел себя в «Кто есть кто»[5] и в «Объявлениях»[6]; похоже, он не был ни пэром Англии, ни актером, ни представителем полезной профессии. Он попробовал небольшой эксперимент в банке — у него в кармане брюк была чековая книжка.

«Жена и дети в порядке, — начал он, — а как ваши?» — обращаясь к банковскому клерку, принявшему его чек без всяких вопросов. С подписью было сложновато, но напряженная правая рука с этим справилась; в конце концов риска никакого не было — у него по-прежнему было его собственное лицо — но клерк на него даже не взглянул.

«Не имея жены, сэр, — ответил клерк, — я не имею удовольствия иметь семью».

Адрес в Сити, обнаруженный в бумажнике, оказался высоким зданием, втиснувшимся между громадными новыми строениями, проросшими на месте руин. Он полагал, что это его контора, так как на карточке вместе с адресом было выгравировано имя, которое он считал своим. Он сделал себя неузнаваемым при помощи громадных солнечных очков и тропического шлема — вещей, по его ощущению, настолько не в его стиле, что они полностью скрывали его от глаз. Присев на прохладный камень на развороченном кладбище, он стал наблюдать за конторой. За окном какой-то человек расхаживал взад и вперед, очевидно диктуя, и время от времени его взгляд падал прямо на фигуру на могильном камне. Забавно было представлять себе, какая бы поднялась суматоха, если бы его узнали.

Был конец дня, и после получасового ожидания стали возникать служащие в черных костюмах, в котелках, затеняющих лица, цепко держась за зонтики под безоблачным небом. Появлявшаяся время от времени девушка в ярком летнем платье приносила с собой вспышку красок, и если мужчины двигались в быстром, но точном темпе, то женщины бежали, как яркие зверьки, выпущенные из клетки. Некоторые из мужчин несли подмышкой раздутые портфели. Он начал гадать, не был ли он одним из них, и заподозрил, что был. Небольшой эскадрон этих черных, напоминающих муравьи фигур, — тени среди теней, — отделился от остальных и аккуратно, гуськом, влился в пивную на углу.

Он подкрался поближе к конторе и вгляделся внутрь. Ко входу была прикреплена неназойливая вывеска: «Дуайер и Драммонд». Значит, он был партнером; и тут он услышал спускавшиеся по лестнице шаги и прислонился к стене, надвинув на глаза шляпу. Это наверняка был Дуайер: его портфель раздувался как-то особенно веско, костюм был еще чернее, зонтик свернут еще идеальнее. Он выглядел озабоченным, что в данных обстоятельствах было неудивительно, но борозды тревоги, прорезанные у него на лице, казались перманентными. Он напоминал владельца похоронного бюро. Тут, как ни удивительно, Дуайер улыбнулся своим мыслям, практически хихикнул, и слегка похлопал портфель. Он заколебался на мгновение у дверей пивной, затем, покачав головой, двинулся прочь и исчез в слепящем закате.

На следующий день в гостинице царила необычная суета.

«Никуда не едете в праздники, сэр?» — спросил дежурный. Ну конечно, это же суббота накануне августовского банковского выходного; он поглядел утром на число в газете, но ему ничего не пришло в голову. Снаружи город быстро пустел; машины, нагруженные вещами, осторожно пробирались к морю или в деревню. Пока он не сознавал, что сейчас август, высшая точка лета, жара казалась приятной; теперь же она была невыносима.

Он понял теперь, откуда эта тяга куда-то, которая была с самого начала, вернее, с начала памяти. Он постоял у дверей «Суона и Эдгара»[7], глядя на громыхающие автобусы, увозившие свой непомерный груз на север. Раз он даже встал в очередь, но сообразил, что по новому, заведенному им для себя порядку, пора было выпить.

И вот теперь он оказался, дыша часто и тяжело, как собака, на кожаном сиденье такси. «Хемпстед», — сказал он; затем, глянув на карточку в бумажнике: «Лавровая Дорога».

Там было так хорошо, что невозможно вообразить. Разгоряченный непривычным жаром полуденного солнца (тело его, оставшееся верным в других отношениях, как будто не помнило о смене температур), он клонился под невероятной зеленостью Лавровой Дороги. Он шлепал по лужам древесной тени и, обернувшись, долго провожал глазами двоих, которые шли жарко переплетясь, потея и ни о чем не заботясь. Он прислонился к тонкому стволу дерева и стал смотреть на свой дом.

В саду он увидел двоих детей, и инстинкт подсказал, что это его дети; он ошеломленно смотрел на светловолосую голову женщины, высунувшейся из окна и зовущей их в дом, обладательницы, вне его поля зрения, лодыжек, которые он недавно изучал. Оказалось, его раздирают страннейшие чувства. Внутри, в доме, будет узнавание, предметы, навязывающие свою привычность, улики прошлого. Будут, наверное, восторженные, узнающие лица; конечно, не без выражения упрека, но ведь не мог же он совершить что-то такое, что его невозможно будет принять обратно: он уже немного знал человека, в одежде которого ходил, и был почти уверен, что руки его не запятнаны кровью. И все-таки еще можно было, хотя и с трудом, пойти против течения, несшего его к дому, навсегда оставить Джеймса Драммонда позади. Он стал гадать, кто содержит сад в таком порядке, кто решил выкрасить входную дверь в желтый цвет, какие имена у детей.

Внезапно девочка, без всяких видимых причин, испустила вопль и, сев на клумбу, принялась громко, захлебываясь, рыдать, так, что сердце разрывалось; мальчик, который был постарше, флегматично стоял рядом, по-видимому, мало тронутый. Трудно было не кинуться ее успокаивать, но он теснее прижался к стволу. Через несколько минут чудовищные вопли прекратились так же внезапно, как начались, и девочка начала методично, один за другим, обрывать лепестки розы, запихивая их в толстый кулачок. Тогда за это же с другой стороны клумбы взялся мальчик; набрав сколько надо для таинственной, только им известной цели, они выскребли в земле ямку и закопали в нее раздавленные лепестки, приминая землю кулаками. Закончив разрушительную работу, они тут же о ней забыли, и он стал прикидывать, что бы он сделал как отец. Мальчик, смуглый как он, выглядел невосприимчивым к наказаниям, жилистым и крепким. Девочка, маленькая и светлая, казалась такой хрупкой, что ее нельзя ругать; впрочем, он, вероятно, умел с ними справляться, хотя оттуда, где он стоял, мысль об этом была устрашающей. Неужели удовольствие постоянно видеть рядом свидетеля твоего существования стоило этой боли?

И все-таки, когда наступил вечер, он понял, что сейчас войдет в дом и согласится на ту личность, которая его там ожидает. В полумраке дом, с желтой дверью и аккуратным газоном, манил к себе, а женщина в доме, с мягким голосом и светлыми волосами, была особенно притягательной, особенно желанной, настолько, что вытеснила мысль о фигуре в черном костюме там, в комнате, высоко в Сити.

Когда солнце село и дом поглотил детей, заключив их под прохладные простыни в темной комнате, человек, стоявший в сгущавшейся тени, отделился от дерева и странной рысцой пустился бежать по дорожке к дому. На мгновение он задержался и поглядел на розы; корни их прочно покоились в земле, так что они скоро зацветут опять. Он толчком открыл входную дверь, и память вернулась к нему вместе с картиной на стене, которую, как он теперь понял, он никогда не любил, с отозвавшимся из кухни мягким голосом, который, он теперь знал, вначале очаровал его, а потом долгие годы давил невыносимой скукой, иссушал однообразием, пока наконец, в день десятилетия их свадьбы, его усталый дух не совершил побега. Но Джеймс Драммонд вошел и захлопнул за собой дверь.

1

Хемпстед — фешенебельный район Лондона.

2

Сент Джеймс — район и парк в центре Лондона.

3

«Браунз» — гостиница.

4

Пикадилли — улица с дорогими магазинами в центре Лондона.

5

«Кто есть кто» — справочник с именами известных людей.

6

«Объявления» — справочник с именами представителей различных профессий.

7

«Суон и Эдгар» — универсальный магазин.

Оглавление