«Берега и волны»

Берега и волны (fb2) - Берега и волны 830K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Бойков

Берега и волны Возвращение к себе Николай Бойков

© Николай Бойков, 2016

© Андрей Бойков, фотографии, 2016

Редактор Александра Быстрова

ISBN 978-5-4474-4760-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От редактора

Перед вами книга человека, которому есть, что сказать своему читателю.

Эта книга не первая в биографии Николая Бойкова — поэта, писателя, капитана дальнего плавания. За плечами автора богатая событиями жизнь. Он работал на судах отечественных и зарубежных компаний, в разных регионах (включая Арктику и Антарктику), на разных типах судов (танкерах, сухогрузах, научно-исследовательских). Участвовал во многих международных экспедициях, в том числе, опускался в подводных аппаратах на склоны подводных вулканов и дно Дунайского каньона. Работал в смешанных экипажах: с китайцами, греками, арабами и японцами, бразильцами и индусами, сомалийскими коммунистами, сенегальскими рыбаками. Попадал под обстрелы, морские и пиратские разбои. Сидел под дулами автоматов. Жил, смеялся, иногда договаривался. Но всегда возвращался домой — по «зеленому коридору и красному», с деньгами и без, с документами и без, обходя посты и кордоны Родины. Уходил на 4–6—8—12 месяцев. Встречал своих в разных углах мира, в отелях и на улицах, на причалах и в клетках. Возвращался с друзьями или один, с удачами или с потерями. Но возвращался. Всегда.

Всё это есть в его книгах.

Автору свойственна острота в постановке животрепещущих вопросов жизни. Его рассказы о тех, кто остался «за бортом отечественного флота», кто пытается сохранить в душе «традиции, школу, память» и выжить, буквально сберегая в себе улыбки и запахи родных берегов.

Прозу Н. Бойкова отличает неординарность героев и событий, выразительная языковая гамма, образность. Сюжеты и ситуации — современны, а слова и поступки героев — просты и человечны.

Автор любит песню и цитирует её устами своих героев, песня объединяет их.

За последнее время Н. Бойков написал не только эти произведения, но и пять пьес. Некоторые из них созданы по мотивам собственных рассказов. Это не просто попытка играть формой, искать более выразительное художественное воплощение — это «болезнь» материалом, желание найти своего читателя, который совпадет с автором и воспримет его мысли, его взгляды на отношения людей, события — как свои собственные.

В книгу «Берега и волны» включены произведения, написанные в 2015 году: пять рассказов, две киноповести — интересный опыт экспериментальной прозы.

Название сборника «Берега и волны» объединяет события и героев не географией места, а способностью выстроить мост: меж берегами, людьми и событиями. Мост — в пространстве и времени. Мост в мире людей.

Приятных минут вам, читатель!

Хоспис, ласковые дни Рассказ

В комнате было темно. За окном капала роса на подоконник. Медленно. Чуть позванивал о стекло одинокий лист. Боб не спал уже третью ночь.

Он стал чувствовать вес своего тела, как перекормленная птица: ему было тяжело. Хотелось повернуться на другой бок, но не хотелось шевелиться. Хотелось вытянуть руку, но не было сил. Такое уже было однажды, когда он втянул себя в трубу торпедного аппарата и ждал выстрела. Окровавленный Эдька должен был нажать «пуск», чтобы выбросить Боба из раздавленной взрывом подводной лодки, а самому остаться в ней навсегда. Выстрел толкнул замёрзшее тело в холодную бездну Балтийского моря, бесконечного и безнадежного для одинокого пловца. Глубина выплюнула его на поверхность, как чужеродную массу. Надо было шевелиться и плыть, шевелиться и плыть. Было темно. Потом начался день. Потом пошёл дождь, он почувствовал его, потому что хотел пить. Потом он почувствовал песок — руками, лицом, телом. Он полз по песку как червь, боясь, что море и волны догонят его. Тело стало тяжелым — море ещё висело на нём тяжестью мокрой одежды и тянуло назад, в разбитое чрево торпедного отсека.

Он стал чувствовать вес своего тела и преодолевать его. Песок был холодным и острым. Берег поднимался вверх. Вода наполняла рыхлый след ползущего червя, упрямого и живого.

Прошло сорок лет. В наследство от морской службы у него неизлечимое заболевание с перспективой похоронного марша. А кто бывает излечим от смертельного укуса жизни? «Чем здоровее и длиннее жизнь, тем серьёзнее будут архангелы, которые придут за тобой!» — пошутил бы, наверное, Эдька, с улыбкой со дна моря. Тогда, на прощанье, поддерживая остатки безвольно раздавленной руки, он даже улыбнулся и просто сказал, что сейчас ему лень подниматься и лезть в аппарат:

— Жить надо там, где ты есть, дружище! — и добавил, — пусть эти слуги ада меня здесь поищут…

Возраст и названия болезней вытолкнули Боба на берег, как пробку из бутылки шампанского — с правом ношения морской формы и с почётом в благодарственной рамочке. «Благодарность морского ведомства — это ещё не эпитафия на могиле», — пробовал он смеяться. Ходить ему было трудно, но его исправно возили по новым местам: больницы, курорты, комнаты, в которых не было фотографий его семьи и жизни. А были ли они?

Теперь это был хоспис со странным названием «Ласковые дни».

Доктор, русский еврей из развалившегося Союза, был чем-то похож на Эдьку, возможно, это объясняло согласие Боба остаться, когда на вопрос утомлённой заботами дочери:

— Папа, ты согласен остаться здесь?

Он ответил словами Эдьки:

— Жить надо там, где ты есть.

Из окна комнаты было видно Северное море, дождливое или зелёное, с полосами пены или водорослей, или длинными рядами мелких бело-барашковых волн. Он не любил смотреть на море и опускал шторы. Широкая полоса прибрежного песка тревожила его, и он не ходил по берегу, боясь замёрзнуть.

Общение с русским доктором началось и закончилось двумя фразами:

— Я всю жизнь был натовским моряком и приближался к вам под балтийским водами, готовый к действию, как торпеда, док.

— Вот мы и сблизились. Дайте мне пощупать ваш пульс. Успокойтесь и нащупайте мой. Видите, когда вы не в подводной лодке, а я — не на прицеле у вас, мы совсем одинаковые. А все остальное — выдумки психов, военных и медицинских. Поверьте мне, офицер!

Терапия, как любил объяснять док, сводится к тому, что любая болезнь, а тем более — хроническая, это боязнь видеть себя не таким красивым, каким бывал ты прежде, белозубым и весёлым. Поэтому, говорил он, пациенты, особенно — женщины, должны избегать фото-фона молодых оболтусов, избегать общения с надменными родственниками — это, по его мнению, поможет не замечать своих физических отклонений, колясок и палочек, трясущихся рук и подбородков и почувствовать себя совершенно комфортно среди равных в ходьбе и зрении. «Суета жизни и громкие крики высасывают из вас соки желаний и покой скромных радостей, господа. Призывы луны и томление ласки — вот верные признаки равновесия и здоровья. Жить надо долго и счастливо», — говорил док.

Боб не очень доверял русским, потому что не понимал их поступков. Он запомнил мальчишку и девочку, которые нашли его на берегу. Русский мальчик что-то сказал ей, и она послушно легла рядом с подводником на холодный песок и стала прижиматься горячим маленьким тельцем. Он поверил её теплу и уснул. Проснулся он в русском госпитале и узнал, что эта девочка спасла его своим дыханием. «А мальчик? — спросил он. — Мальчик подорвался на мине, когда бежал сообщить о подводнике».

Больше он их не видел и не думал о них. Это было похоже на теорию доктора: если не видеть людей на ногах, можно поверить, что ты и родился в коляске. Если не знать русских, их можно пугануть торпедой как вороньё палкой.

С рассветом уходят сны и приходят мысли. Сколько ещё осталось? Доктор говорит: «Пульс у нас одинаков, а это значит, что мы оба больные или оба здоровые. Как вам больше нравится, офицер? Нравиться быть здоровым? Представьте, и мне тоже». И смеётся как Эдька, когда тот брал кружку пива рыжеватой рукой.

Боб уже сторожил хосписа и знает всех. Новички появляются редко. Возможно, причиной тому жёсткое правило доктора — никаких родственников и посторонних. Наверное, это оправдано. Во всяком случае, практика его теорию оправдывает. Первый раз, когда шумные богатые родственники приехали и прорвались к милому старичку из двенадцатого номера, любившему танцевать после ужина блюз со старушкой из пятого, все закончилось её слезами и выносом мебели и вещей покойного. Конечно, всё было сделано тайком от пациентов, но никто из них не спал в ту ужасную ночь.

Второй случай произошёл совсем недавно: команда телерепортеров пыталась устроить шоу-программу типа «кто есть кто?». Доктор вызвал полицию. Старушка из пятого оказалась принцессой, отказавшейся от наследства ради любви, но любовь, увы, не бывает вечной.

Нет реальных причин тревожить тех, кто выбрал себе покой и уединение. Бывают паломники веры, бывают паломники к докторам или знаменитостям, а бывают самодостаточные и скромные в выборе «жить там, где я есть».

Светает. Начинается утренний спектакль, когда бабушки в колясочках, одетые в белое и в шляпках, благосклонно кивают в ответ старичкам с тросточками:

— Доброе утро. Какая чудесная сегодня весна…

— Эта осень, мадам.

— Я же вижу, что это весна… Как хороши, как свежи были розы…

Большинство пациентов говорят на русском. Странно, они — русские немцы, их предки от времен Петра I жили в России, они сберегли язык Гёте и Шиллера в бесконечных лесах русских губерний и волостей, областей и районов, их подозревали и преследовали в периоды войн, как потенциальных шпионов, но когда они — наконец-то! — вернулись на родину предков — они упрямо захотели говорить на русском. Почему?

Боб любил свой немецкий. Знал немного по-русски, ибо всю военную службу готовился воевать с ними. А с кем можно воевать, мечтая о достойном противнике? Французы сдались за одну неделю. Поляки открыли границу в один день. Японцы подобострастно боятся американцев за атомные приветы Хиросиме и Нагасаки. Американцы — вот нация силы. Вырезали коренной народ, как деревья перед большой стройкой. И на двести лет обеспечили себе медали защитников мира и демократии. Вот на чьей стороне надо воевать. Боб любил рассуждать о войне. Особенно, вечером, когда все собирались на веранде и пили чай с вареньем, по-русски. Почему русские так склонны ностальгировать по прошлому веку? Спектакль.

Вечером было хорошо. По телевизору показывали начало войны, где-то на Украине. Далеко. Все приятно заволновались, будто пошёл за окном долгожданный дождь. Дружно вспомнили яркие кадры телерепортажей войны на Фолклендах и «Бурю в пустыне» — грандиозный размах! «История мира — это история войн», — повторил Боб известную фразу, и все посмотрели на него с интересом и ожиданием продолжения. Он повернулся в кресле, чтобы его лучше видели: «Конечно, все знают, что Украина — это часть России. Я был на русском берегу и знаю: русских не понять никогда — они всегда стараются найти слова, чтобы уйти от боя, а это не по правилам «войны и мира». Война — движитель человечества. Война очищает кровь нации!

— Война поднимает со дна всю грязь и подонков, готовых унижать и убивать.

Странная незнакомка была похожа на атакующую птицу с острым клювом и пронзительными глазами. Боб не ожидал нападения и попробовал улыбнуться галантно:

— Кто вы, похожая на птицу? Я вас не знаю.

— Теперь я вас знаю: морской офицер в роли павлина. Нашли, перед кем распушить перья. Мне стыдно за наш флот.

— Простите, не совсем понимаю вас — причём здесь павлины и флот.

— Флот, может быть, и ни при чём, а ваше поклонение войне — как песня жареного павлина.

— Позвольте.

— Не позволю! Что вы знаете о войне? Вы — наблюдатель из перископа! Вы видели, как умирают дети?!

Он вдруг вспомнил мальчишку с девчонкой. Что мог сказать этот мальчик такого, что она легла рядом с незнакомым и чужим, возможно, врагом. Кого она согревала и хотела спасти, будто была уже взрослой для этого. Хорошо, что он сразу уснул, и ничего не случилось, кроме того, что он выжил. А она? Он не знал. Его это не интересовало.

— Простите, мадам. Но война — это всегда жертвы. А побеждает аристократия.

— Война — это ещё и уроки для последующих поколений. Аристократия уже поклонялась ефрейтору. Россия уже не раз освобождала Европу — от Наполеона, от Гитлера. Россия-СССР соединяла две разных Германии. Совсем недавно. Вам хочется отомстить ей за шаг к миру?

— Европа сама способна сохранить мир на своей территории.

— Как в Югославии?

— Вы не оттуда, моя птица мира? — он опять попробовал пошутить.

— Не гадайте.

— Вы с Украины?

— Не угадаете. Я из страны, которую разрушил такой же павлин, как и ваш ефрейтор с усиками. Я — русская немка в десятом поколении и горжусь этим, потому что мои предки ходили на русских эскадрах в Америку защитить признание Соединенных штатов. Вы знаете, что Россия остановила блокаду и ускорила признание США?

— Не знаю такого. Это русские сами придумали.

— Вам нечем гордиться. Вы — прятались под водой, зарывались в песок, теперь — спрятались здесь.

— А вы чем гордитесь?

— Я горжусь, что на поле под Бородино есть могилы с фамилией Миллер. Мой дед был у Врангеля, а его брат — брал Перекоп с красными. Оба — служили родине. Что вы знаете о России? Я — родилась за колючей проволокой, а стала завкафедрой в МГУ. Да, я уехала. Я — беженка в никуда. Зачем я здесь? Почему? Наверно, по той же причине, что и вы: я слишком хотела иметь родину, но испугалась политиков. Вы — такой же, как я, поверьте: возможно — патриот, наверно — глупый. Как извратилась жизнь, когда быть патриотом стало глупо! В этом мы одинаковы. В чем различие? Вы любите войну, потому что её не видели. А я люблю вечер, потому что так долго и радостно жду его целый день. Тихий вечер на веранде, когда пьют чай, смотрят восход луны и поют украинские и русские песни. А теперь там стреляют и мародёрствуют. Любая война — мерзость политиков и разгул подонков.

— Извините меня, господа и дамы. Мадам права: можно восторгаться военным строем, но нельзя расстрелять вечер. — Боб, кажется, был смущён.

— Это есть у кого-то из русских поэтов? — заметил пациент в очках.

— У Маяковского: «Лето и расстрелянный немцами вечер», — уточнила старушка в белом.

— Почему опять немцами?

— Не знаю, — старушка развела руками, беспомощно, — но так у Маяковского!

— Мадам, я должен реабилитироваться. Как мне это сделать? Помогите офицеру в летах. — Боб старался улыбаться, но глаз был прищурен, как на перископе. «Это — хорошая цель», — мелькнула шальная мысль из офицерской молодости.

— Позовите на помощь вашу маму. Она, наверняка, говорила вам что-то на память.

— Она говорила, что каждый взрослый — птенчик на руках матери. А ваша мама, что говорила вам?

— Говорила, что каждый человек, как птица, только не знает, что умеет летать.

Женщина в белом зааплодировала и сказала: «Браво, как замечательно».

— Она была русская или немка? — спросил офицер.

— Она была мама. Я даже не знаю, родная ли? Такая была страна. Вам не понять. Простите.

— Господа! Господа, давайте что-нибудь петь. Родное. Тихое. Вместе.

— Давайте из Гёте! Нет, лучше Лермонтова: «Выхожу один я на доро-огу, предо мной кремнистый путь блестит… Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит-иит…».

Ночь. В окна барабанит дождь. Тело тяжёлое, как мокрый песок. Знобит, и левая нога наполнилась бегающими мурашками — онемела. До рассвета целая ночь. Он вспомнил Птицу и глаза женщины, потерявшей родину. Кто она здесь? Доктор называл себя, весь остальной персонал и всех пациентов — жильцами: «Живём мы здесь, и этим счастливы», — повторял он по утрам, улыбаясь и раскланиваясь. Было нечто домашнее и трогательное в его улыбке. Жильцы называли его «пáпик», меж собой, разумеется.

Боб попытался рассуждать логически, чтобы понять, кто она здесь?

— Она — не цель. Нет. Она… Она — птица, — сказал он вслух. И улыбнулся. Ему стало приятно. Он стал ждать рассвета, и это ожидание, кажется, было самым приятным ожиданием в его жизни. Он слушал шелест листа, залетевшего на подоконник ещё с вечера и зацепившегося там. Он видел скольжение капель по лунной стороне стекла. Он услышал первую птицу, когда она зашевелилась в гнезде на дереве и порхнула над кроной старого дуба. Боб встал и открыл окно. Боже! Какое утро! Как приятно шумит море, ровно и мерно смешав бег мелких волн в один мощный гул, замирающий в дюнах. Он даже услышал, кажется, как шелестит песок, струйками осыпаясь в лунку. Две сосны на далеком взморье были дружны и подвижны, как два обнявшихся путника, и махали руками ветвей. Солнце было за спиной, на востоке, но от этого даль моря только выигрывала полнотой красок и света. Он вспомнил, что такое же светлое яркое море он видел далеко-далеко в детстве, когда проводил домой девочку и возвращался один. Под ногами скрипел песок, а над головою шумели сосны. Где это было? Когда? Далеко-далеко в детстве. Это совсем из другой жизни, Боб. Ты — молодеешь, что ли? Ему стало смешно и весело: «Да чёрт меня подери — как же её звали? Ирен? Марта? Инна!.. Как это хорошо — начать все сначала».

Док шёл ему навстречу и остановился:

— Офицер, вы сегодня улыбаетесь?

— Я теперь всегда улыбаюсь.

— Есть причина?

— Мне приснилась большая птица.

— Позвольте-позвольте. Не Инна ли?

— Ее зовут Инна?

— Так всегда начинается жизнь, Боб, пора! — Он загадочно улыбнулся и громко чихнул вдруг, торопливо прикрываясь носовым платком, извиняясь и кивая из стороны в сторону:

— Доброе утро, жильцы! Доброе утро, мадам Машенька! Какое замечательное утро, господа… Вот и чихнул, кстати. Будьте здоровы…

Она ждала его на веранде.

— Доброе утро.

— Доброе утро.

— Ты смущена?

— Ничуть.

— Ты опять похожа на птицу.

— Я знаю.

— Тебе говорили раньше?

— Мне никто так не говорил, кроме тебя. Ночь стёрла следы прежней жизни, как волна на песке.

— Была трудная жизнь?

— Я не помню сейчас, — она быстро взглянула на него и добавила, как признание, — помню что-то восторженно-юное, когда одноклассник протянул мне засыхающий жёлтый лист и коснулся руки, нечаянно — это касание стало казаться, со временем, важнее и больше, чем вся моя жизнь. Понимаешь?

— Как сегодняшняя ночь?

— Ночь? — она, показалась, подыгрывала ему, — луна была замечательная. До самого рассвета.

— Ты меня взбудоражила вчера. Я вспомнил слово «любовь», о котором давно забыл. А может, я и не знал его?..

— Я где-то читала: «Любовь должна быть исключительной или несчастной».

— Ты — исключительная!

— Я знала, что ты это скажешь. — Ей захотелось его поцеловать, но она только прижалась к нему плечиком и стремительно отстранилась.

— Я всю ночь тебя ждал. Мне трудно произносить это слово, будто орех грызть, — он попробовал улыбнуться, но слово «орех» помешало.

— Ты откровенен, — она улыбнулась.

— Под утро я вспомнил чьи-то строчки из юности: дружба — живёт долго и ровно, в этом ее надёжность.

— Дружба? Смешной! — Она потрепала его по голове. — Пойдём к морю, философ?

— Куда хочешь.

— Хочу к морю, — она рассмеялась с вызовом.

— Пойдём к морю.

— А почему загрустил?

— А я на кого похож? На павлина?

— Сегодня — ты просто мальчишечка. Мой. Тебя зовут Боб? Бобик?

— Бобиком меня называла сестра.

— А птенчиком?

— Птенчиком — мама. И песенку пела, про соню.

— Знаю. Я спою тебе ночью.

— Мама мне и спинку гладила.

— Знаю. Поглажу.

Она протянула руку, и пальцы переплелись клювиками в гнёздышке.

— Ты долго ходил в море?

— Всю жизнь.

— Тонул? Горел? Убегал от акул?

— Один раз тонул. Друг спас, зарядив меня в торпедный аппарат и выпустив на поверхность.

— Я читала, что в таких случаях один — погибает.

— Друг Эдька — он остался моложе меня. Рассмеялся мне вслед, когда я влезал в трубу: «Жить надо здесь! Здесь и сейчас!»

— Прости.

— Это нормально. Эдька не обиделся: он будет рад увидеть нас вместе.

— Это хорошо. А что с голосом? Было что-то другое? Неприятное? Вспомнил?

— Не понятное. Меня спасли двое детей, мальчик и девочка. Он что-то сказал ей, и она легла рядом со мной, прижимаясь и согревая меня дыханием и своим телом. Что он мог ей сказать?

— А ты разве не знаешь?

— Нет. Но догадываюсь.

— Все мы играли в войну. Он сказал, наверное, что она уже взрослая. А она так хотела.

— Подвига?

— Глупый. Каждая женщина с детства мечтает спасти мужчину.

— И спасает?

— И всю жизнь мы спасаем врагов.

— Это всё, что тебе досталось?

— У меня ещё много осталось. — Она рассмеялась и посмотрела на него с девчоночьим вызовом. — Я ещё не летала, как мама мне пела. А ты? Ты — летал?

Он замотал головой, отрицая и улыбаясь виновато:

— Прости. Я был подводником.

— Подводник! Милый ты мой! Совсем маленький. Совсем мой Валетик.

— Какой Валетик?!

— Валет. В картах. А я-то гадала на короля. Потому-то тебя и не видела.

— Ты согласна менять короля на валета?

— Я согласна. Согласна. — Она кокетливо улыбнулась и ткнулась головой ему в плечо. — Согласна-ая-яа! — Рассмеялась.

И он рассмеялся:

— Ты знаешь, мне стало легко с тобой. Ты мне ночью приснилась, как огромная птица.

— Уродливая?

— Нет! Что ты, красивая!

— Красивая — это я. Верю. Сон вещий.

— Ты всегда говоришь смело?

— Нет. Это с тобой. Прорезало девочку говорить громко. — Тсс! — Прижала палец к губам. — Будем говорить тихо.

— Как птицы.

— И целоваться, касаясь клювиками.

— Смеёшься надо мной?

— Смеюсь! Смею и смеюсь! Что ты сделаешь? Что тебе запомнилось в море, как самое главное? Отвечай!

— Самое главное — не бояться взрослеть и уйти, а потому — сразу надо готовить себе замену. Кто-то заменит тебя, а ты станешь…

— Жильцом в хосписе? Валетом на взлёте?

— Кем-нибудь останусь.

— Не грусти. У женщин то же самое получается.

— Что — то же самое?

— Как у моряков. Мы не боимся стареть и готовить замену: из девочек — мам, из мам — бабушек… И всегда — улыбаться, радовать пирогами, вытирать попы и слёзы и гладить платьица-бантики. Мы всегда при параде и рады смене. «Старость меня дома не застанет», — была такая советская песня.

— Ты тоскуешь по той стране?

— Это была не страна — это был строй. Шучу. — И пропела опять весело: «Вместе весело шагать по просторам…»

— Молодец. Лихо ты меня в строй поставила. А я готовился воевать с вами.

— Мог бы меня убить.

— Прости.

— Эх, дедуля! Мальчишечка ты у меня: торпедный аппарат — товсь!

Он вдруг сжал её руку и сказал тихо:

— Не надо торпедный аппарат. Что-то во мне сломалось, — он посмотрел на неё и вдруг добавил, — что-то сломалось во мне, а я — будто рад этому.

Она поняла. Замолчала. Прижалась щекой и заплакала.

— Я теперь каждую минутку беречь буду. Поцелуй меня. Нежно. Не спеши. Я не уйду. Я не могу одна.

— Я знаю. Я тебе помогу. Этот песок — он такой тяжёлый. Я всю жизнь выползаю на него из воды. Давай, присядем. Хочешь, у самой воды. Близко. Хочешь, я умою тебя волной… Помоги мне.

Док смотрел на далёкий пляж. Две сосны паутинками веток. Две коляски как два комарика. Двое сблизились на краю песка. У самого моря. Ласково.

Здесь и сейчас.

Док держал себя за руку, будто слушал далекий пульс.

Туманы-маны, трапы-кавалеры… Рассказ

В одиннадцать привезли пиво.

Васька, шут гороховый, пока выгружал, выпил две бутылки и одну ещё прихватил с собой: «На футбо-ол!». Лицо его раскраснелось. Широкий губастый рот раскрылся четырехугольной улыбкой. Глаза бегали, подмигивая, лукаво и вольно, в такт появляющимся из кузова ящикам. Хотел даже задеть буфетчицу: «Э-ах, погуляли бы, Танечка!»… Да остановился: женщина она привлекательная, слов нет, но его пока на расстоянии держит. Так и покатил Вася на базу — в открытом кузове, с мечтательной улыбкой, бутылкой в специальном нагрудном кармане и руками, растопыренными словно для объятий.

Татьяна повозилась немного у стойки, второй раз протерла прилавок: делать-то там было нечего. Ждала. Потом выскочила к девчатам на кухню. Минут на десять, не больше. По очереди мерили Алкин костюм. Сама стояла в стороне, довольная впечатлением, и всем повторяла: «По дешёвке достался… Совсем новенький… Я говорю, дай померить…»

Вернулась в зал.

Двое мужчин уже поели и шли к выходу. Рыжеволосая мама в голубых джинсах снова кормила девочку кашей с минеральной водой. Бедная девочка — каждое утро каша и минеральная вода. А может болезнь? Девочка какая-то бледненькая. И очень тихая…

А его ещё не было. Иначе — подождал бы.

Татьяна посмотрела на его столик. Представила, как входит он в столовую, среднего роста, но плотный, как водолазы со «Спасателя», подходит к раздатчице, заказывает обед, стоит возле кассы. Идёт к столу и осторожно снимает с подноса тарелки. И все это время подглядывает за ней, пока, наконец, взгляды их встретятся — улыбается: «Здравствуйте, Танечка», — и хочется, чтобы он подошёл.

Иногда и подходит: «Танечка, дайте пачку сигарет, пожалуйста. Да, да, эти. Спасибо, что помните»… Она рада улыбнуться в ответ. Она знает немного мужчин. Иной, только выпьет и отворачивается, небрежно бросив деньги. Другой всё ловчит неприличное слово вставить, чтобы ей слышно было, и оглядывается на мужиков рядом — смеются ли…

Никогда не было у неё того чисто семейного резкого отношения к пьяным. До прихода в буфет она и сама полагала, что где-где, а здесь мужчины действительно делятся на две половины: трезвые и… другие. Но потом, всё более вживаясь в работу, она открыла для себя вдруг, что утомительно помнит каждое лицо. Начиналась игра, в которой у неё была своя, давно уже обозначенная кем-то роль. И день шёл за днём, но с утра и до вечера, месяцами, тянулся, замедляя или ускоряя темп, долгий, никому другому невидимый хоровод. Мимо. Лица повторялись, останавливались, возвращались снова или пропадали совсем. Иных хотелось окликнуть, приблизить. Но возможно ли окликнуть желание? Оно хрупко и неустойчиво, как на воде солнце.

А мысли убегали вперёд, подталкивая и торопя её. Она легко поддавалась, как ребёнок, будоража фантазию и изматывая себя, мечтала, последним усилием отползая от края, от пустоты, от тоски одиночества.

Вечер начнётся с приходом седого маленького человечка в очках. У него тонкие и спешащие пальцы, живущие совсем другой жизнью, будто помнят иные движения. Может быть, они ещё бегут по клавишам и сами себя слушают. Вилка в них — неуклюже и слабо подрагивает, совсем чужая. Тонкие светлые веки, полупрозрачные и усталые, тянутся книзу, овалом смешливых когда-то мешочков. Смешливых? За увеличенными линзами очков — убегающий взгляд: «Мы — не глаза, мы — не глаза». Он садится в углу и жуёт, стыдливо прикрывая рукой не семейный свой ужин: двойной рисовый гарнир без ничего. И долго сидит потом, прислушиваясь то к одной, то к другой компании или глядя в одну точку. Уходит всегда незаметно, будто растворяясь в электрическом свете и мраке.

А есть просто здоровые крепкие мужики — моряки и грузчики. Зайдут, выпьют. Весело и легко, а иногда — много. Но себя соблюдают. Держатся: «Боцман, стоять!..» Уходя, попрощаются по очереди: «Танюша, до свиданья… Пиво свеженькое привёзут — передай с Васькой… Сами почувствуем? Это точно — есть нюх ещё!.. Спокойной вахты, Танюша…». Рассмеются чему-то, теснясь у выхода. Останется какое-то облачко их присутствия, как это мужское «Спокойной вахты», от которого ей тепло.

С такими легко. У них крепкие семьи. И жёны их любят. И ладится у них на работе. А потянет тоска, он в столовку не побежит пить, пойдет к другу. Всегда кто-то рад им.

И грудь тяжелеет. Глупая баба… Душа не на месте. И не успокоиться ей. И рассудку своему верить не хочется.

Двенадцать. Самое обеденное время. Первые бегут к ней: «Танечка, пиво! Налей кружечку… Четыре и два с ветчиной… Танюша! Одну, пожалуйста… Шесть — свеженького… Пирожки, Таня…» Ее окружают голоса, руки, лица. Зал уже полон. Какое-то время она отстаёт, медлит, будто раскачиваясь ото сна. Но новые лица… Вот уже и она успевает улыбнуться, ответить, задержать взгляд. И время покатилось, побежало быстрее. У раздаточных очередь: «Леша, займи очередь-то… Девочки, очередь, очередь, девочки…» Звенит посуда. Кассовый аппарат тарахтит. Грохнул поднос. Смех. И лица, и руки. Улыбки — беглые, жующие и глотающие. Она смотрит поверх голов. Отсчитывает сдачу. Подаёт бутерброды, улыбается и краснеет. И смотрит на часы.

В это время он уже здесь.

Задержался? А может, уехал? А может… Действительно, глупая. Ничего ведь не знаю: ни где он, ни кто он. Нафантазировала. Придумала. Дура я. Может, жулик какой? Ведь рассказывали девчонки… А сам — хоть бы слово сказал! Тихоня немой. Не твой, дурочка. А голос у него приятный. Спокойный.

Всё-таки она ждёт. Всё-таки не верит бабье её сердце, что просто так он на неё поглядывает. Приворожила парня-то. Но ненадолго, на долю секунды, проскользнёт в ней эта тайная радость и тает…

Ночами лежит она у себя в комнате и придумывает сны, которые ей не снятся. Единственное окно пронизывают полосы набегающего из темноты света. Скрипят тормоза. Замирают на стене голубые причудливые тени и ползут влево, и гаснут, уносясь за машинным гулом. И снова, часами не смыкая глаз, лежит, пытаясь угадать, разглядеть что-то в золотых вспыхивающих картинках. Но ничто не похоже.

Когда приходит Борис Львович — зав производством — все просто. «На каждой работе есть свои правила для молодых женщин, — успокаивала или уговаривала её старшая по возрасту. — Начинай, девочка. Всё-таки, не плохой…». С ним не надо придумывать. И не уснёшь. Хватает только на то, чтобы промолчать в ответ его приглушённому до шёпота «Соседей нет? Не замерзла, подстриженная?..» — уткнуться открытым ртом, чтобы не зареветь, в большое и рыхлое, совсем не мужское его плечо… Проснувшись, он долго прислушивается ко всем звукам за дверью. Продолжая прислушиваться, одевается. Вскользь, гладит её напряженное под одеялом тело. Не гладит — прощупывает.

Обед закончился. Она что-то придумывает, чтобы задержаться. Пять, десять, пятнадцать минут. Собирается. Так хотела, чтобы сегодня он появился. Подошёл и сказал: «Здравствуйте, Танюша…» — и посмотрел ей в глаза.

Не сложилось.

Домой ехали троллейбусом. Народу битком. Борис Львович, в вельветовом пиджаке с уголочком носового платка из кармана, не отлипал, жался рядом. Толпа прижимала её к нему. Она старалась держаться самостоятельно, но сегодня ей всё удавалось плохо. Хоть плачь.

— К тебе поедем? — Она услышала его запах и сжалась.

— Здравствуйте, Танюша… — раздалось совсем близко. Она дёрнулась вперёд, на голос. Но мешали чужие плечи. Спины. Вскинутые рукава, раскачивающие троллейбус. «Танюша…» — как волна возвратилось и подхватило её.

— Ты что? Знакомые? Где? — Борис опустил голову и прикрыл лицо ладонью. Осторожный.

Она пыталась заглянуть куда-то вперед. Увидела. Незнакомый мужчина что-то говорил сидящей на переднем сиденье девушке. «Не он», — успела подумать.

— Ты что? — переспросил Борис, вытирая платочком пот.

— Ничего. Показалось.

— Здесь никто не узнает?

— А я не боюсь.

Он посмотрел на неё удивленно, будто не узнавал.

— Я — не боюсь, — она повторила это с лёгким вызовом, и он весь напрягся, ожидая продолжения. Она повернулась к нему:

— Тесно. Мне руку прижали. Пусти.

— Пропустите, граждане! Мужчина с ребёночком… — ледоколом протискивался непонятно откуда появившийся Васька. Дурашливо смеялся и сыпал словами, как шелухой семечной: отфутболил под пивасик! Пропустите, дамы, Васю. Вася видит жизнь счастливой, потому что любит пиво! — и махал над головами недопитой бутылкой. Кто-то смеялся, а кто-то ругался, но рука с бутылкой двигалась:

— Не ругайтесь, дамочка — у меня для вас мечта: пригласите Васю в гости — я для дам находка просто! — Вокруг одобрительно загудели, проталкивая рекламу мечты и отодвигая Татьяну от пиджака с платочком. Она вдруг рванулась:

— Вася! Помоги!

— Где? Кто? Которая, дамочки? — Васька не видел её, увлеченный собой, настроением, смехом. Но он уже был и не нужен — она сама пробивалась к выходу.

Выскочила. Облегченно вздохнула полной грудью. За спиной прошумел, удаляясь, троллейбус. Она вдруг почувствовала чье-то присутствие и испуганно шагнула в сторону. Но «кто-то» уже подхватил ее под руку.

— Танюха!

— Фу, Васька! Как ты меня напугал.

— Напугал? Сама меня позвала ведь! А я — всегда… Как пионер! Куда идём?

— Ты меня извини, Вася. Я — сама. Не обижайся. Мне просто убежать надо было.

— От твоего толстого, что ли? Да, видел я его. Глаза — камбала. Чего ты за него зацепилась? Будто мужиков нет?..

— А то есть?

— А я? — глаза его так и сияли в темноте, — и при полной бутылке пива, заметь!

«Сколько у него этих карманов, специальных? И где?» — успела подумать, но уже осмелела:

— Брось, Вася. Рождённый пить — в женщине не нуждается.

— Обижаешь. Это пивасик. Для тонуса. Для иммунитету. От спида. Ха-ха. Спид не спит, Танюха!

— Ладно. Посмеялись — хватит.

— Нет, слушай. — Он вдруг стал серьёзным и заговорил, как другой человек. — Слушай, Тань. Я давно к тебе приглядываюсь. Ты же красивая баба. Умная. И готовить умеешь. Чего ты жизнь гробишь? Тебе же ещё потолкаться надо, а ты, как клуша, в угол забилась. Подумаешь — счастье: столовка полуподвальная.

— Зато столько людей за день…

— Тысяча мужиков и ни одного рыцаря? Глупая. Какой мужчина оценит женщину, разливающую пиво? У которого денег нет. Который «на шару» норовит, бесплатно. За пьяные глазки. Такого ждёшь? Это ещё повезло тебе, что не попалась на крючок. Или — попалась?

— Зачем ты так?

— А как? Сю-сю-сю? Жизнь жесткая! Расслабляться нельзя! Одна расслабилась — десять прокатились! Поняла, дурочка?

Она повернулась и пошла прочь. Но он догнал:

— Извини. Извини, Тань. Я не хотел тебя обидеть.

Она не отвечала, и он продолжал идти рядом и говорить:

— Я же только о работе. Ты на старших своих посмотри — кто рядом? Какие у них мужики? Какие — правила? Кем они становятся и с кем остаются в старости? Со столов прибирают? Из бутылок сливают? Стаканы вылизывают?

— Зачем ты так, Вася? Не все…

— Не все. Я согласен. Прости. Самому этих баб жалко. Я только про силы: это сколько же сил женщине надо, чтобы удержаться. Не спиться. Не опустить свою гордость, красоту не запачкать? Сколько?!

— А ты чего на эту работу пошёл? Пиво дармовое? Тоже — «шаровик», получается?

— Я же временно. Ты, разве, не знала? Я же — моряк в отпуске.

— Ты — моряк? С печки бряк? Не смешите меня. Бутылочник ты. Знаю я вас.

— Ты чего, Тань, не веришь? — Он так обиженно и беззащитно посмотрел на неё, что она сразу поверила. А поверив, вспомнила, что действительно — что-то говорили девчонки. И водолазы со «Спасателя» всегда о нём спрашивали. Он выглядел старше её года на четыре.

— А сколько тебе лет, Вася?

— Тридцать.

— Почему не женат?

— Так — море. — Он снова развёл руками и разулыбался широченной губастой улыбкой. — Море, Танюша.

Будто это всё объясняло. Но для неё это было совсем не понятно. А он продолжал:

— Я в отпуске всегда устраиваюсь на береговую работу. Размагнититься.

— Чего?

— Размагнититься. Среди женщин. И всё такое. Бокальчики-рюмочки. Фигурки точёные… — последнее пропел, полуобняв её, но ей это не было неприятно, она понимала игру:

— И губки медо-овые — я вас полюбил!..

— Я, кажется начинаю понимать. Проблемный? Знакомиться с женщинами не можешь, да?

— Ну, ты — Танюха — перископ, точно! Как ты догадалась?

— А как ты додумался?

— Так я!? — Он, казалось, обрадовался тому, что можно признаться и рассказать. — Ты точно — смышлёная! С моря приходим — времени в обрез! Кто-то — умеет: улыбнулся, познакомился, в гости пошёл. А я — не могу. Хоть на кладбище иди…

— Зачем?

— Знакомиться. Проверенный ход: там столько вдов — про себя забыли, на мужчину глаза поднять не решаются… Проблема! Сел рядышком — повздыхали молча, встали и пошли плечико к плечику. Но мне это рано ещё: когда под полтинник подкатит, тогда разовью манёвр. А сейчас я — на женское производство: подними — подгони! Там мужчина всегда востребован, знакомиться не надо: лампочку вкрутил, замочек смазал, педаль подрегулировал — сами зовут, сами благодарят…

— Сами пиво в карман кладут?

— Пиво — это я разбаловался. Виноват.

— Знает Васька, чьё сало съел?

— Какой уж есть.

— А то сейчас и не скажешь, что ты стеснительный…

— А чего стесняться: ты меня знаешь — я со своими свой! Я со своими — очень даже всем нужен. — Он легко перешёл на шутливый мотив, — со мною играли вы… Я себя погубил…

— Да ты артист, Вася?! Моряк, говоришь? Слушай, а где это море твоё?

— Шутишь? Рядом! — Он одной рукой тянул из кармана очередную бутылку, а другой — пытался показывать на горящий между домами отблеск ночной бухты. — Смотри, Танечка. Рейд. Это — рейд!

Он так это сказал, как выдохнул, будто тайну из себя выдавил, и отщелкнул большим пальцем колечко на горлышке. Из бутылки зашипела и ринулась пена, волной.

— Слышишь, как море… — И он припал к этой волне губами.

Она хотела сказать что-то язвительное, но, вдруг увидела его совсем другим — беззащитным и искренним. Улыбнулась. И стала воспринимать разговор с долей серьезности.

— Вася, а как на море попасть?

— Вот! — Он с удовольствием глотнул из бутылки, и ответил:

— Задумалась? Правильно! На море мужики — во!

— Как ты?.. Не обижайся.

— Женщине — прощаю. Тем более, красивой. Хе — хе! О-ах, я бы сейчас! — он опять попытался обнять, но она легко высвободилась из его рук.

— Не надо, Васенька… Ты, прямо, озабоченный какой-то. С тобой расслабляться нельзя, — перевела в шутку.

— Я же моряк! — он для убедительности даже присел и развел руками, будто собрался сплясать «яблочко». Но, к счастью, не стал — упал бы.

— Вась, ноги не держат?

— Нормальный ход! — Он бережно закупорил бутылку и стал проталкивать в нагрудный карман. — Специальный мой! — Подмигнул. — Пойдёшь на море? Устрою. Я — могу! Но для начала надо тебе присмотреться. Море — особь статья. Ты не слушай подруг своих — насчёт шмоток, насчёт валюты. Море, Танюша… — ей стало приятно от его «Танюша», — море, Танюша, это образ жизни. Светлый и горький. Мы, можно сказать, каждый день в лицо опасности смотрим! Не идёт… — Бутылка не шла в карман. — Шторм — в кармане! Ах! — Звон разбитого стекла и шипение пива на асфальте — это всё, что отразило воображаемый шторм. — Вася остановился. Оглядел пустынную улицу, стену дома и небо над головой, будто призывая в свидетели, и произнёс почти шепотом. — Трагедия! Шекспир — моряком был! Это — точно, тебе говорю. А во мне — бродит столько трагедий, Татьяна… Как у Пушкина: «Она звалась Татьяной…» Посмотри! Почти полная бутылка была…

Ей стало смешно, и она ожидала комедийной развязки. Он — раскачиваясь, как на зыбкой палубе — устоял, передохнул, и завершил монолог откровенно и просто, будто каплю с руки слизал:

— Трагедия — каждый день. Посмотри на меня! Так я женщин люблю и жалею, Танечка! Так желаю вам бабского счастья… А счастьем ошибиться нельзя, Танюха. Грех — ошибиться счастьем! А я тебя научу, как… — Он глубоко вздохнул и сказал шепотом, — как Шекспир говорю тебе — на море идти надо.

— Это как?

— Ты серьёзно?

— А почему нет, Вася? что я теряю? — ей стало легко и свободно. Она посмотрела ему под ноги:

— Море — разбилось. Спектакль — закончился. Можно идти к выходу?

— Молодец. Ты просто — полный аврал! Уважаю! Слушай, Танюха, я тебе не пара, конечно. Это тут без бинокля всем видно. — Задумался. — Подруга есть? Для меня.

— Это что — вступительный взнос, что ли?

— Ой, прямолинейная какая! Ничего от тебя не скроешь.

— А ты не скрывай! Что — если устроюсь я к вам поварихой, то должна буду и по ночам отрабатывать? Под кем?!

— Ты это брось! Ты что говоришь? Не по-морскому! Народ разный, конечно. И женщины разные. И мужчины. А закон на море един: повар — член экипажа. Не смей обижать. Не балуй, где живёшь, не живи, где… Стоп — это мужское, тебе это не надо. Экипаж — это семья!

— В семье не без урода. Это я поняла уже, тебя слушая… Хороший ты, хороший! Успокойся. Горяч, как Шекспир на сцене. Так что ты насчёт подруги?

— А чтобы не одну мне тебя вести — тебе же спокойнее.

— Куда вести?

— На судно. Чего ты так смотришь? Зачем откладывать? Сейчас прихватим подругу и пойдём.

— Так сразу?

— Не сразу, сначала в магазин заскочим, — показал пустой карман. — А наши у причала стоят. Посидим. Вечер-то ещё — только начинается! Посмотришь, послушаешь. Ты на судне была когда-нибудь? Нет? Ну, решай…

— Театр! — Только и нашла, что сказать ему. Посмотрела на фонарную улицу, огни города, звёзды, тёмную спину ночной горы — все было усталым, все хотело покоя, а ей захотелось… Она вдруг задумалась.

Васька стоял посреди улицы, не зная куда идти:

— Куда идти, Таня?

— На рейд!

— На рейд? — Он долго раскачивался, будто мысли раскручивал, и сказал трезво и весело:

— Молодец, Танюха! В магазин! За подругой! И — на пароход! Полный вперёд!

Перед магазином стоял моряк — чёрный плащ был расстёгнут, белый шарф развевался, голос гремел на два квартала:

— Идём по Ла-Маншу! Ночь. Ветер и дождь. Справа — скалы Шербура в пене волн! Слева — Англия плачет от шторма! Волну принимаем по самые уши. На пароходе только два человека знают — где мы и куда идём: я и капитан! «Кофе с коньячком, Петенька, — говорит он мне. А я отвечаю: Е-ас!.. Капитан!»

Люди начинают останавливаться и собираться в зрителей. Женщины приглядываются: морячок-то ещё ничего себе…

Кто-то из молодых курсантов подходит и говорит медленно:

— Ты чего шумишь, мореман? Чего хочешь?

— Коньячку бы морячку бы…

— Не хватило? На такси до парохода?

— Настроения мне не хватило.

— Возьми на сто грамм!

— Обижаешь?! А другу? Я же моряк! В одиночку я пить не буду!

— Во, дает, мариман… ну, возьми и на друга…

— Какой это мариман? Это Петька с проспекта. Он когда-то два рейса стюардом сходил, а потом — буфетчиком в баре портовом… Дурачком катается.

Моряк в чёрном плаще отрезвел вдруг, сгреб с ладони курсанта купюры и сказал на прощанье:

— Дурак не дурак, я свои триста грамм коньячка каждый вечер имею. Чао! — и пошёл валкой походкой уходящего в шторм. И голос его опять гремел меж домами, подкидывая небо и привлекая любопытных:

— Стюард?! А кто вам расскажет про море?! Эх, люди…

— Артист! — смеялись прохожие.

— Вот гад… — чесал голову курсант.

— А морем повеяло, как в проливе…

— Совсем хороший мужик ещё…

— Одет прилично…

— И коньяк пьет…

Одна дамочка, невольно, пошла следом, приговаривая: «Интересненький какой…»

Васька остановился и задумался. Таня заметила и спросила прямо, как привыкла:

— Тебя, Вася, что-то смутило? Конкретно? О чём задумался?

— Вот гад! Такой агитпоход на пароход испортил!

— Слишком яркий персонаж на фоне рейда? Бросил тень на твой экипаж? Я правильно слова употребляю?

— В точку. Ты же теперь, всех кавалеров будешь «маном» представлять?

— Конечно буду, Вася. А почему «ман»?

— По морскому — «человек»: лоцман, боцман, донкерман… Мореман, одним словом.

— А я думала…

— Что ты думала?

— Что «ман» — это еврей?

— Глупо думала. На море еврейская кровь — элита: Шиман, Шамин, Солтановский — капитаны, механики, радиоспециалисты. Обижаешь! В море — одна у нас нация: моряки.

Она растерялась совсем:

— Так идём или нет? Или не потянут твои кандидаты против мана-буфетчика?

— Обижаешь, подруга! Полный вперёд!

«…Трапы, комингсы, палуба, подволок… — она с трудом запоминала новые слова. — Плафон! Пиллерс!» — Васька щеголял перед Татьяной и подругой, показывая всё, от камбуза до мостика. Даже в машину спускались, но осторожно:

— Посторонним сюда нельзя, но со мной — можно. Сейчас кореш с вахты сменится. И мы все при деле будём. Поняла, подруга?

— Он главный? — спросила подруга, закатывая глазки и насмешливо открывая рот, будто хотела сказать: «Куда мы попали? Смех и ужас!».

— Почти. Механики на флоте — самые умные. — Васька успел использовать узость прохода и прижался к подруге:

— А главный — для тебя на сегодня — я! Понятно объясняю? — он прижался к ней, для убедительности изображая атаку.

— Ой, Васенька! Да ты такой убедительный для меня, что мне уже ничего и не надо больше.

— Как это — не надо? Детский сад, что ли? Умрём, но флот не опозорим! На трап!

— Ой, так затрапали… Так затрапали… Страх и только. Верх-вниз! Вверх-вниз! Прямо — палач какой-то. Хоть бы домик нам какой-нибудь нашёлся? А хоть бы и коечка…

— Не домик, а каюта. Прямо по коридору вторая дверь слева! Прошу!.. Стол. Койка. Иллюминатор… Чашки, кофе, музыка — тыхенько…

— Ой, а что это качается?

— Качается — тень от занавески.

— А рокочет и шипит?

— Рокочет — галька на берегу, волна её прибоем катает и шипит на неё: тшш… тшш…

— Ой, страх какой! — подруга опять делает Татьяне глазками «Умиррраю — смишшшно!» — А где, то самое, умыться?

— Галью-ун?

— Я не Галю-у, Васенька! Глаша — меня зовут.

— Я помню, родная моя! Я говорю — гальюунн — за этой дверью, умыться и прочее. По-морскому так называется. Поняла?

— Поняла, поняла… Галю-у… Как девушку…

— А вот, наконец, наш товарищ…

Таня увидела сначала его руки. Одна открывала дверь, и дверь будто сжалась от его пальцев, послушно. Другая — прижата к груди ладонью, будто он сам себя сдерживал. Или сердце. Воздух шевельнулся в каюте, теснясь и уступая ему место. У Тани приятно защемило дыхание, она улыбнулась предчувствию.

— Здравствуйте, девочки. Я — просто Сережа. Сергей.

— Я — просто Глаша. А это — Татьяна.

— Танечка, значит. Танюша. Очень приятно.

— И мне…

Васька ставит на стол стаканы и травит, не останавливаясь, всё подряд:

— Моряк зашёл в ресторан, посидел-выпил, станцевал с девушкой и ведёт её к себе домой. До двери дошёл — вспомнил: жена дома! А жена уже дверь открывает: «Пришёл? а это кто?»

Моряк к жене наклоняется:

— Вика, мне так неудобно — скажи, что ты моя сестра…

Еврей говорит: живу с женой тридцать лет и только сегодня мы приняли с ней абсолютно одинаковое решение — дом загорелся и мы одновременно вклинились с ней в дверь на выход…

— Вы женаты? — Нет. Это я просто так выгляжу.

— Вы попали в беду и вас оперировали… — Так я в больнице? — Большей частью, можно сказать, да…

— Как вы обожгли ухо? — Я гладила белье, когда зазвонил телефон, и я приложила утюг к уху… — А второе ухо? — Мне же надо было позвонить в скорую…

В справочном отделе супермаркета: простите, я потерял жену. — Соболезнуем. Всё для похорон находится на первом этаже…

Кто умнее: мужчины или женщины? Женщины. Почему? Ты видел хоть одну женщину, которая выходит замуж только за то, что у кого-то красивые ноги?..

— Мальчик! Кто разбил окно? — Мама. Но виноват папа — он присел, когда в него летела тарелка.

— Дорогой, ты не помнишь телефон Клавы? — Нет. — Ну, хотя бы приблизительно?

Пациент приходит в себя:

— Где я? — Это номер 17. — Палата или камера?

— Он не умеет играть в карты. — Это же хорошо! — Но играет…

Психиатр: «Так вы говорите, что платите налоги с радостью? И когда это у вас началось?..»

Все смеются. Васька наполняет стаканы:

— Не бойтесь, девочки, в море микробов нет.

— Больше всего боюсь забеременеть… — говорит подруга и берёт стакан.

— Это противно нашему правилу и чести! — Вытягивается Васька по стойке смирно, как киношный поручик. — Гарантирую полную безопасность!

Обнимает подругу за плечи, а она хихикает и отмахивается рукой, как добрая хозяйка от балованного телёнка:

— Та-а, то ты меня не знаешь ещё? Я больше — опасных люблю! Тише ты, с поцелуями!

— Гладь, Глашенька! Гладь… Какое морское появилось слово: гладь…

Серёжа наклонился и сказал тихо:

— Пойдёмте в мою каюту, Танечка. Здесь становится тесно.

Она поняла и молча поднялась. Васька с Глашей, сделали вид, что не заметили их ухода. Для Тани этот переход из одной каюты в другую был подобен кругосветному плаванию, полному скрытых тревог. Новые запахи, звуки, отдалённый разговор, где-то звякнула чайная ложечка. Это звук показался ей таким родным и привычным, что она его оставила в памяти, как спасительный ориентир. Серёжа открыл каюту и пропустил её вперёд, успев включить свет.

— Спасибо, — поблагодарила она и поспешила пройти мимо цветной занавески, скрывающей койку. Присела к столу. Хозяин включил настольную лампу и выключил общий свет. Она огляделась. Каюта Сергея была почти такой же, как предыдущая, если не считать двух книжных полок. Таня глянула на корешки — увидела несколько знакомых авторов, ей стало спокойнее, увидела фото женщины и мужчины в рамочке над столом.

— Это мои родители. — Сказал он, хотя она ни о чём не спрашивала.

— Чай? Кофе?

— Уже достаточно. Спасибо. — Возникла пауза.

— Что мы с тобой будем делать, девочка?

Было до странного тихо. Горел ночник. Занавеска над открытым иллюминатором не шевелилась, но тень её на столе до удлинялась, то укорачивалась. Казалось немыслимым, что минуту назад в такой же каюте могли разместиться ещё и подруга с шумливым Васькой. Тихая и полуосвещённая каюта была только для двоих.

— Я понимаю, раз мы сюда пришли… И вообще, раз всё так… Я не ханжа и без предрассудков…

— Спокойно, Танюша. Пойдём прогуляемся…

— Спасибо… Я люблю ночь…

— Вот свитер, надень. Тебе будет теплее.

— Спасибо. — Подошла к зеркалу, на ходу продевая в рукава руки. — Ой, какой длинный! — Поправила волосы. — А тепло как, — сжалась, словно от холодного потока пряталась. Неожиданно потянулась и поцеловала его в щёку, — спасибо. — И, торопливо, не давая времени опомниться и обнять её, потянула из каюты. — Пойдём-пойдём!..

— Ой, как хорошо! Желанный глоток воздуха.

Замерли тихие и пустые улицы. Блеск луж и стекол. Тени на тротуаре, как глыбы и пропасти. Через них надо перепрыгивать или перелетать. Ветви над головой брызгают звёздами или усталым дождём в лицо. Свежо и тревожно. И радостно. Снова — мостовая и камни. Ступени наверх. Черная громада горы, как облако, закрыла половину неба. Город огнями рассыпался где-то внизу. Там же, как в глубоком колодце, лежало море, отражая серебристую пыль звёздного неба.

Он первым нарушил молчание, и все ожило и заговорило…

— Почему ты молчишь?

— Разве надо говорить? — Она повернула лицо к нему.

— Надо.

— Мне казалось, ты о чем-то задумался. И я не мешала тебе.

— От этого мне ещё приятнее. Даже молчать.

— А я устала молчать в одиночку.

— Ты одна здесь живёшь?

— Одна.

Он не спросил «почему?» и какое-то время опять шли молча. Остановились.

— Ты — механик? — спросила, чтобы прервать паузу.

— Нет. Я — штурман.

— Штурман? — переспросила, с акцентом на «ман». Штормовой мужчина?

— Ты романтична. Сразу этого не скажешь. Прости, огорчу тебя: должен был прийти к вам в каюту механик, а пришёл я.

— Случайно? Двери перепутал? — Ей стало смешно, или нервно. — Тебя «по ошибке посадили в самолёт», как в кино?

— Механик сел играть в преферанс. Прости.

— А, Вася говорил, что механики на флоте самые умные.

— Это правильно. А штурмана — пьют и бабники.

— Это правда?

— Я же здесь.

— Бабник? Значит — правда.

Опять повисла пауза. Она опять прервала её первой:

— Ночь — это большая пауза. Мне так сейчас показалось. Наверное, она мне нужна сегодня.

— Почему ты одна в этом городе?

— Мама была главным бухгалтером на пищевом комбинате, но уехала в Израиль и стала билетёршей в кинотеатре, папа — был хорошим адвокатом, уехал в Киев по делам клиента, потом — в Минск, в Москву, в Омск… В общем, семья пошла за Моисеем, по своим пустыням.

— А ты где училась?

— В Плехановке, три курса. На четвёртом — мама уговорила переехать к ней, на Святую землю, где самый мудрый народ.

— И что? Действительно, самый мудрый?

— Который всю жизнь воюет? Это мудро? Рожать детей для войны?

— Если я правильно понял историю, то исход народа на сорок лет был нужен для того, чтобы нарожать два поколения молодых воинов. С этим можно было вернуться в Египет многочисленным войском и отвоевать землю. До сих пор — воюют… Со всеми соседями. Мудрее было бы строить кибуцы в Биробиджане, а Святой город сделать городом-государством главных религий, по типу Ватикана…

— Ты бы ещё про Рим, про греков и походы крестовые вспомнил. Разве можно судить о народе по легендам и летописям?

— Можно. Я думаю — можно. Ведь мы, все равно, говорим о людях: что любили, что защищали, чем гордились — в этом суть. А не в том: кто с кем воевал.

— Ты бы стал воевать за святую землю? Есть для тебя — святое?

— Моисей просил народ поверить в нового бога, и в этом найти себя. Одни собрали всё золото и создали культ денег и культ вечной войны за святые земли. Не получится в Израиле — придут в Крым.

— В Крыму татары.

— Купят…

— А другие?

— Другие — мудрее. Находят талант в ребёнке и рады ему, как новому богу. И весь мир перед ними: мир музыки, мир науки, мир врачевания и духовности… В Штатах, в России, в Европе, в Японии… Так?

— Давай помолчим?

— Хорошо. Помолчим.

— Хорошо помолчим, хорошо? — Она улыбнулась и прижалась к нему. — Ты не замёрз? Теперь я тебя немного согрею. Можно?

— Ты женщина. У тебя слово «можно» от слова «могу».

— Я умная женщина, когда этого хочу. А про мудрый народ и Святую землю — не надо. Ладно?

— Чего об этом? Все равно половина в Германию уехала, а не в Израиль…

— Почему?

— За Израиль воевать надо, а в Германии — за сожжённых в печах родственников — компенсации платят.

— Не смей так!

— Прости. Но ты сама знаешь. От того ты одна. А тебе говорить надо.

Она отошла к краю обрыва и долго стояла там, глядя на море. Представила море в Израиле, море в Германии, море в Штатах. Везде были люди, но не было места.

— Мне нигде не осталось места, — сказала вслух. — Это так глупо.

Он осторожно подошёл и тихонько обнял её:

— Умному человеку нужно научиться молчать, — он прошептал это совсем рядом, будто потянул её от края обрыва.

Она повернула к нему лицо и ответила шёпотом:

— Я умная. Я уже молчу. Я уже — не одна.

Он хотел что-то сказать, но целоваться было приятнее.

— Светает. Видишь, море было глубоко внизу, как в колодце, а стало всплывать и вспухать горизонтом. С каждой минутой оно всё светлее и больше, как добрая собака, которая идёт через весь двор, изгибая спину и хвост, и подставляя лобастую голову и нос, чтобы мы погладили.

— А у тебя нос холодный… — Целует. — А сам весь горячий. А я — я горячая?

— Самая горячая.

— Самая горячая из женщин?

— Самая…

— Пойдём назад? — Её пальцы легли в его ладонь. Он осторожно поднёс их к губам. Поцеловал один за другим пять пальчиков. Другие — пять пальчиков. И запястья, такие горячие и чувствительные, что ей стало щекотно, и она запрокинула голову от удовольствия. Провел её ладонями по своей щеке и подбородку.

— Колючий.

— Прости, не успел побриться.

— Успеешь. Я дам тебе время. А что такое порядочность?

— Почему такой вопрос?

— Не знаю, — пожала плечами. — Так что?

— Сейчас, кажется, что умение услышать и понять другого человека. Любого. Умнее ли, глупее, проще… Так перед смертью, уходя к богу, исповедуются смертному. Духовник — не нужен. Просто — кто рядом окажется. Бог может не расслышать. Не понять. Ближний — ближе всевышнего. Грешный — понятливее… Иногда мне приходят такие мысли.

— Я заметила.

— Не льсти. — Он поцеловал её. Они снова остановились и прижались друг к другу. Первый раз. У неё были мягкие и жадные губы. И пальцы — нетерпеливо горячие. Волосы пахли приятно и головокружительно, как талая вода в весеннем лесу, с облаками меж веток и стволов, тонких и длинно вытянутых, высоко-высоко. А с неба по веткам сбегает сок.

— Странно всё Так уродливо начиналось сегодня.

— Вчера.

— Вчера?

— Я строил коварные планы — рррры!

— Не рычи на меня. Мне стыдно.

— А сейчас…

— Сейчас мне хорошо…

— От людей всё зависит. Ситуация — это сцена. Грязь не пристаёт к чистым людям. Я не про себя — моряк чистым не бывает. А ты — умница. Думаешь. В папу, наверное.

— Спасибо. Ты — милый.

Он хотел что-то возразить, но она вскинула руки, приближая палец к его губам, и добавила:

— Строитель каютных планов. Ррры на тебя! Пойдём быстрее. — Она вся вжалась в его тело и радостно лизнула колючий мужской подбородок и шею… — Опасный! А так умно говоришь, как лапшу на уши развешиваешь. Ты — не зануда? — засмеялась, откидывая назад голову и отстраняясь, будто собралась бежать.

— Есть немного. Но я исправлюсь.

— Я прослежу.

Дальше шли молча, тесно прижавшись. Плечиком к плечу, путаясь ногами, словно срослись. Иногда кто-то спотыкался, тогда оба приноравливались, чтобы шагнуть вместе — правая его, левая её…

«Мы подошли друг другу, как два соприкоснувшихся облачка — придумала она или вспомнила. — Сколько слов и мелодий бушуют сегодня в моей душе… Сколько хочу сказать своих слов! Но боюсь чужих глаз!»

— В каждой каюте живут мысли и мелодии её хозяина. Только надо прислушаться и услышать. Я как-то ночевал в квартире своих знакомых. Отец у них пропал где-то вместе с судном, сразу после перестройки. Тогда многих недосчитались. Я всю ночь не мог уснуть. Мне казалось, я слышу море, скрип переборок. Голоса. Песни. Слова. Я всю его жизнь услышал и говорил с ним. Мне казалось — он может вернуться.

— Вернулся?

— Не знаю.

Он — умолк. Она — боялась потревожить его. Вспомнила каюту, иллюминатор, стол…

— А в твоей каюте живут твои мысли и сны?

— Конечно.

— Я могу их услышать?

— Я сам расскажу тебе…

Пришли на судно. У трапа кто-то сказал ему:

— Тебя мастер просил зайти.

— Сейчас?

— Да, там что-то с отходом связано.

— Когда?

— Похоже, с утра побежим.

Он оставил её в каюте:

— Кофе, чай, сахар, лимон — сама, пожалуйста. Я к мастеру и вернусь. Пожалуйста.

— Не волнуйся. Я всё понимаю. Я справлюсь. Иди.

— Ты никуда не денешься?

— Не бойся.

— Молодец. — Он поцеловал её, но она чувствовала, что атмосфера корабля и моря отрывают его от неё.

Он вышел. Она упала в кресло и обняла голову, пытаясь унять внезапную дрожь. Из-за двери или из-за переборки слышались голоса. Громкие и чужие. Кто-то травил анекдоты или морские байки. Как несколько часов назад это делал Васька. Но слова были чужие и непонятные:

— Чифуля, у меня шпринг1 короткий — до хлеба не дотягиваюсь — подай, пожалуйста…

— Дамочка на скользкой улице упала, как фигуристка на льду, да так перевернулась, аж шпигат2 видно…

— Повариха стала: одной ногой на трапе, другой — на пароходе… А тут волна — кач! — чуть по ДП3 не разорвало девушку…

К счастью, вернулся Серёжа. Работа изменила его. Он стал сдержанным и о чём-то думал. Она поднялась.

— Уже рассвело совсем. Мне надо идти.

— Тебе надо идти? Ты же не работаешь сегодня?

— Мне просто не хочется, чтобы меня здесь видели. Это может повредить тебе.

— Мне это уже не повредит.

— Всё равно. Тебе, может быть, просто неудобно сказать мне, что пора разбегаться. Я помню об этом сама. Не смотри, пожалуйста. Мне надо переодеться и привести себя в порядок.

— Я не смотрю. Я сейчас тоже переоденусь и провожу тебя.

— Если тебе неудобно, я могу пойти от трапа сама.

— Ты очень предупредительна.

— Надо идти.

— Послушай, мы завтра уходим в рейс. Я хочу провести этот день с тобой.

— Ты хочешь так мало?

— Не пытайся меня уколоть. Тебе не идет быть ершистой. Я понимаю, ты нервничаешь.

Она вдруг смирилась:

— Прости. Я, действительно, не знаю, как поступить.

— Тебе неприятно со мной?

— Приятно. Конечно, приятно. Как ты можешь не видеть этого?.. Я просто не знаю, что делать… Я боюсь влюбиться в тебя. Ты не бойся, я только чуть-чуть… Чуть-чуть полюблю и уйду.

— Один не глупый человек сказал: хочешь большего — напрягайся, не хочешь напрягаться — довольствуйся малым.

— Ты это к чему?

Он не успел ответить. Раздался стук в дверь и Васька просунул голову:

— Прошу добро! — лицо его пылало одеколонной свежестью и улыбкой самодеятельного конферансье. — Вижу, что можно! — Распахнул дверь настежь, пропуская смущающуюся подругу, будто по частям: плечо, ножка, грудь в кофточке, покорно прильнувшая к верному спутнику головка, другое плечико и вся грудь! — Кофе готов, влюблённые! — Васька поставил на стол горячий кофейник. — Подруга! Готовь чашки!

Подруга отделилась, частично, от фигуристого спутника, текучей полутенью манипулируя чашками. Чашки стали наполняться кофе, а каюта — ароматом. При этом приклеенная к Ваське Глашенька, успела наклониться и выдать тайное: «Сначала уснул, и я уж подумала: всё — палач умер и казни не будет. Ошиблась я: так казнил, так казнил — просто жить хочется! Спасибо, Танечка!»

Васька был в ударе и пел, играя на публику:

— Увезу тебя я в тундру…

— Увези на Канары, там тепло, — запричитала подруга.

— Это не ко мне. Прости, подруга, я — моряк, а потому — без денег.

— Без денег, Васенька, как без любви — всегда один. — Она отряхнула с его плеча невидимые глазу пылинки.

Он подставил другое плечо:

— А дядя-голубятник учил нас, пацанов, что всё лучшее в жизни прилетает, как голуби на чердак… По любви.

— На чей чердак, Вася? — подруга показывает на голову и смеётся.

— Вася-друг, когда рядом женщина — философия не уместна: готовься в рейс зарабатывать деньги. Понял?

— Понял. А чего тебя капитан вызывал?

— Мастер! Погранцы пришли мзду собрать: ты вчера от трапа ушёл?

— Я только кофе заварил себе, холодно ночью. И кто придёт, если порт под тройной охраной?

— А они говорят: придут посторонние, запустят двигатель, и уведут судно на Канары или до Сингапура.

— Далеко. Все знают. А ты, что сказал им?

— Сказал, что мы винт снимаем на ночь — без винта пароход не уйдёт.

— Как снимаем?

— Так и снимаем. Пришлось повести на кормовую палубу и показать — лежит. Как миленький. Ещё и болтами прикручен. Поверили.

— А что не так? — спросила сообразительная Танечка, заподозрив подвох.

Ответил Васька, довольный, словно пивка глотнул:

— Так это же запасной. Он на любом судне есть, на палубе гниёт, а вот — пригодился…

Таня повернулась и тихо спросила:

— Серёженька, а если я не захочу довольствоваться малым? Если я захочу тебя всего?

— Тогда будем жить на чердаке. Куда голуби прилетают.

— Какой такой чердак на пароходе? Чудаки! Нет такого слова на флоте!

Васька опять входил в роль, достал, как фокусник, из-под руки и разливал из фляжки с бульканьем:

— Содрогаясь, гляжу на отраву, что сквозь грани стакана видно, но по полному римскому праву, коль уплачено — выпью до дна!.. Из флотской классики поэта Кирьянова!

— С утра пить, Вася, это уже перебор! — сказала Таня, повернулась к хозяину каюты, — всё было хорошо. Всё было заманчиво…

— Агитка! — Встрял довольный собой Васька. — Гаишник останавливает девушку: Мадам! Вы за неделю сбили четырех пешеходов — это перебор! — Перебор? А сколько можно?… Ха-ха-ха!

— Погоди, друг, — остановил его штурман. — Давай, не путать праведное с грешным. Нам с Таней пора.

— Куда? На чердак? Где счастливые голуби… целуются и воркуют?

Таня вернулась домой одна. Не позволила провожать себя — видела, что у него уже голова занята другими заботами: железный монстр у причала с мачтами и трубой, молча и уверенно отбирал у неё её счастье.

Дома было тоскливо и мрачно. Солнце, казалось, померкло, а день — замер в ожидании боя часов, но часы — остановились.

Она вдруг подумала о своих маленьких комнатах, как о живых. Что они думают о ней? Что они помнят? Что — могли бы рассказать ему, если бы он оказался здесь и прислушался к ним? Ей стало его не хватать. Хотелось, чтобы он позвонил. Но она не оставила ему ни телефона, ни адреса… Почему? Гуманитарная очень? Вспомнила: гуманитарий — это не значит, что ты силён в литературе и истории, а то, что ты слаб в математике… Просчиталась. Дочь мудрого народа — просчиталась со счастьем. Добросовестно берегла свою независимость. Добросовестный человек — универсален. Кто это сказал? Папа её учил: нельзя быть добросовестным в одном и не добросовестным в другом…

Включила телевизор. Пьяный в вытрезвителе поёт, смеётся, и говорит громко: запомните меня как человека, который на нарах, на ваших глазах — любит жизнь! Работаю! Гуляю! Люблю! Хочу петь! И пою! Мудрость по Конфуцию — я и государство — это блеф! А я люблю греков: человек — может оказаться богом, который слегка перепил от счастья! Делай — как я! Будешь счастлив — как бог! — два милиционера смотрели на него с уважением — философ!

Выключила телевизор. Не находила места. Прилегла на кровать и уснула…

Ей снилась его каюта. Она слышала его голос:

«…Ещё один день прошёл без тебя. Так досадно и пусто. И долго. Словно это — последний день жизни. Упрёком, что не увидел тебя. Наказанием, что не бежал к тебе. Казнью, будто предал тебя. Надеждой, что снова всё тело моё вдруг поднимется и рванется на голос твой, обгоняя и чувства, и мысли мои. Как бабочки — из тени на свет, и обратно… Как в другую жизнь и обратно…

…После этой близости я, будто прозрел, но ведь я уже был зрячим… Будто научился говорить, но я уже был говорящим прежде… Будто научился видеть и говорить не глазами и языком, а каждой клеточкой, которая соприкасалась с тобой и запомнила тебя. Я чувствую, как пальцы мои всё ещё держат твои пальчики, и кровь наша пульсирует и перетекает, словно мы прирастаем друг к другу. Губы твои продолжают двигаться и прикасаться к моему телу, открытому твоим поцелуям. Ладони твои скользят по моим рукам, по груди и бедрам, сладостно вытягивающимся от этих прикосновений, как струны. Кровь пульсирует в ямках локтевых и под кожицей шеи так, словно касаешься ты самых чувственных клавиш моей души, прорывающихся наружу, и она — душа моя — рвётся петь и стонать. Будто стал я оргáном и скрипкой… и ветром в сосновых ветвях над скалистым обрывом… И готов вот сейчас оторваться от веток и берега и улететь. За край света. С тобой…

Тебя так долго нет рядом. Но улыбка блуждает по моему лицу, и оно поворачивается в поисках тебя, как подсолнух поворачивается в сторону солнца. Даже в пасмурный день! Где ты? Мы чувствуем друг друга. На расстоянии. Мы продолжаем говорить на этом, открывшемся внезапно, языке соприкосновений и общего дыхания. И бунтующей крови, которой вдруг тесно метаться по венам двух тел, отдельно. Она — переплескивается через край.

Бурля. И смеясь. И играя. Так гуляет вино. Так оркестр свои пробует трубы, перед тем, как взорваться симфонией. Так язык привыкает к словам незнакомым и новым. Это — наши слова. Только нам лишь — понятные. И услышаны — только нами. В мире — нашем. Приласконом. Тихом. Любимом, словами любимыми. Ты меня слышишь? Близкая… Близко я. Где бы ты ни была…

…Почему я избегаю людей, даже знакомых? Я не прячусь ни от кого. Но дела и работа вдруг стали не важными. А улицы — не интересными. Лица знакомые — отдалились. Они ведь не знают слов языка нашего. Не понимают. И я увожу тебя. От улиц и теней. От чужих и друзей. У них другие слова — грубее. У них другие голоса — громче. Они делают тебе больно. А мои руки по твоим волосам — лечат. А твои глаза, прямо перед моими, сливаются в единое глазное яблоко. Зелёное и широкое. Счастливое. Я целую реснички твои. Обнимаю плечи твои. Обвиваю. Кружусь и переплетаюсь. Прижимаюсь губами к щиколоткам твоих ног. Ты слышишь меня? Голова моя улетает от твоих поцелуев. Ладони и пальцы ищут и соприкасаются, рождая электрическую радость. Губы твои — нежно мягкие. Смеются мне в ухо сладким дыханием, от которого горячо и щекотно по всей спине. И тела изгибаются, повторяя друг друга. Подчиняясь твоему поцелую.

Я люблю этот тайный язык, рождённый твоими ласками. Околдованный — твоим шепотом. Понятный — моему телу и моим желаниям. И я весь — твой. Ты видишь? От лёгкого прикосновения твоих пальчиков к моему подреберью я поднимаюсь над землей. Горизонтально зависая. Покачиваясь, руки в стороны. Совсем не боюсь этой высоты. И бездны. И только от дуновения твоего, прямо мне в губы, я лечу, словно облако. Потому, что ты смотришь на меня. Пока — смотришь. Пока — ты улыбаешься. Мне. Ничего не страшно. Сорваться и лететь! Пока ты улыбаешься мне. Улы…»

Она открыла глаза. Снова вспомнила. Снова пришли эти мысли и собственные слова:

— Сколько слов и мелодий бушуют сегодня в моей душе… Сколько хочу сказать своих слов! Но боюсь чужих глаз!

И только сейчас поняла, что её разбудило: в прихожей звонил телефон…

Давно. Громко. Требовательно.

Она догадалась…

Воспоминание о доме Рассказ

Я сидел в Турции январь и февраль, в утренней темноте уезжая из гостиницы на верфь, а в вечерней — возвращаясь. Уезжал — с планами на весь день, приезжал — выжатый как лимон, с жаждой горячего чая и горячего душа. Или — наоборот: душа и чая.

Раджеп жил на другой стороне страны и заехал за мной в канун марта — небо серебрилось чистыми каплями дождя и света, хотелось верить — весеннего.

Услышав его звонок: «Дружище, я в машине у подъезда в гостиницу, вылетай!», я выскочил на улицу, подняв над головой в одной руке легкую сумку, в другой — нераскрытый зонт. Яркий и длинный шарф на моей шее развевался как флаг, подчёркивая важность события и моё настроение. Стеклоочистители в салоне метались за каждой каплей и не успевали.

— Ты чего зонт не раскрыл? — насмешливо протрубил его голос, смеялись чёрные глаза, зубы сверкали в улыбке, но сам он не ждал ответа, а уже выжимал газ из бешеного мотора и крутил руль, вылетая на дорогу. Он любил торопиться, как настоящий потомок янычара.

Несколько лет назад мы работали на одном судне и ещё пару раз встречались. Но не это составляло наше единодушие, а одно общее воспоминание. Из нашего детства. Но об этом — чуть позже.

— Ветер сильнее, чем дождь — зонт сломает.

Мне казалось, что я ответил быстро, но машина летела вперед, будто и не останавливалась вовсе, а Раджеп скрежетал зубами, когда колеса просвистывали на поворотах, и успел позабыть свой «дождливый» вопрос.

— Спи, если сможешь. Дорога часов на пять… Гы-ы-ы! В го-о-оры-у…

— Куда едем?

— Расслабься. Сю-ур-при-ыз!

Он ещё что-то говорил и смеялся, но я закрыл глаза, будто медитировал — от решёток авто-калорифера потянуло горячим воздухом. «Хорошая печка» — подумал я в сладкой дрёме, и расслабился. Сумка с зонтом на заднем сиденье приоткрылась бесформенно одним глазом. Шарф мой, казалось, ещё летит в пространстве летящей машины, оседая на спинку просторного салона, как облачко на мягкий склон.

Мелькали обрывки дороги, зигзаги рельефа и стены одиноких домов, холмы и долины, набегающие, словно волны… Дождь давно кончился.

— Поспал… Что без меня делал?

— Пропадал.

— Турцию посмотрел?

— Без тебя? Без тебя это не Турция, Раджеп!

— А-аа! Хорошо сказа-ал…

Знакомство с Турцией в этот приезд как-то не складывалось. Жил я в гостинице, хозяином которой был азербайджанец Саня — бывший парикмахер из советского Баку. С ним мы провели много приятных минут, вспоминая студенческую молодость, будто улетали из Турции на ковре самолёте. На два-три часа? Куда? А какая разница? Откупорив бутылку красного вина. Позабыв о запретах аллаха. Вспомнив набережную на Каспийском море? Песни Бюль-бюль Оглы и Муслима Магамаева? Фантастика? Виртуальная жизнь обычных людей в этом мире, извращённом избытком слов и границ? Может быть…

— Зачем виноград на земле, если вино виноградное пить нельзя? — спросил я бакинского земляка.

— В раю — можно. В Бакы — можно, потому что Бакы — рай, — твердил он совершенно серьёзно.

— Слушай, Саня-Джан, — спрашивал я его, — какой ты молитвы? Русской, турецкой, азербайджанской? Какой?

— Немного русской, чуть-чуть турецкий, азербайджанский — да-аа… Советский.

— Зачем уехал?

— Все ехали, Вали-Джан.

— Разве я Вали-Джан? Скажи Валентин просто.

— Зачем обижаешь? Мы — не гость и хозяин: земляки. Далеко друга живём, но — одни звёзды над нами. Видишь, какая луна — нам с тобою одна! Валентин зовут? Вали-Джан уважают. Всегда моей гостинице будь, Бакы вспоминать будем. Слушай! Зачем далеко от Бакы ехать, чтобы вспоминать каждый день? А!

— А где ты ещё был?

— Бакы был: детство — Бакы, школа — Бакы. Институт — Бакы. Хорошо — Бакы. Друзья были.

— Плохо здесь?

— Хорошо, слушай! Зачем плохо? Вечером приходи, рад буду…

— Не могу, занят.

— Завтра приходи. Когда можешь, приходи. Нет занятия приятнее встречи, Вали-Джан. Важнее встречи, дорогой, — ничего нет. Так говорю. А ты говоришь — занят…

Заканчивался холодный январский день. Пятница. Я вошел в гостиницу с единственной мечтой — согреться. Саня-хозяин, всегда лучезарно улыбчивый и доброжелательный, грустно смотрел на меня, обмотанный шарфом, пледом и в кепке по самые уши.

— Санечка! — воскликнул я, — что случилось? — Он закатил глаза к небу и зашептал, как слова молитвы:

— Совсем плохой день, Валя-Джан. Горло болит, уши болят, зубы — вот-вот заболят тоже… Как я хочу согреться! Кто мне поможет? В этой стране ни один человек не сможет выполнить мою просьбу…

— А я?

— Земляк! Помоги мне!

— Так в чём дело, Санечка?

— Мне грустно. Вспомнил Баку и солнце. А здесь — зима. И никто не сможет посидеть со мной за компанию, чтобы мы вспоминали Бакы, Каспийское море, бакинские девушки такие красивые, музыка играет так ласково…

— И мы пьём с тобой красное вино…

— Нельзя! — Он отчаянно замахал руками, будто отбиваясь от меня и оглядываясь. — Муслим! Пятница! Валико! — Он посмотрел на меня сначала страшно-страшно, потом — совсем жалостливо, потом с простотой земляка и хозяина дома, спросил:

— А можно?

— Нужно! Если нельзя, но очень хочется, как говорили во времена «Бакинского радио»… — начал я старую присказку, но он опередил меня:

— Эх, кто теперь помнит СССР — время друзей: анекдоты «бакинское радио», «армянского радио»… Па-адумали — отвечаем: канэчно, Валик-джан? — улыбнулся он хитро и облегчённо. — Неужели, можно? А как?

— Я не знаю, как? Сам говоришь — муслим. Пятница. Грех. Да и не знаю я, где в вашем провинциальном городишке можно вино купить? Мне — никто не продаст. Побоятся.

Он замер на миг, задумался, мгновенно оценил риски и опасности, прижал палец к губам и начал разматывать шейный платок, стягивать с плеч плед, сдвинул со лба кепку.

Я понял, что мы отправляемся за линию невидимого фронта, как минимум, или — на край жизни и света, точно.

На улице было темно. Холода мы не чувствовали, так было страшно. Мы шли переулком, поднимались на мост, спускались в лабиринт какого-то подземелья, где пылали языками огня раскалённые печи — а может, это была преисподняя?.. На огромных вертелах крутились в огне туши животных, возможно, баранов, но одна была огромной как жертвенный бык! А может быть, это был мамонт? Настоящий! Ревущий сильнее, чем ревел в топке огонь! А угли под ним разгорались вулканами жерл и взрывались, пыхтя и пульсируя искрами. Казалось, что где-то совсем рядом, обрывистый край земной жизни. Пылающий! Саня засмеялся облегчённо и радостно, совсем как в Баку перед винной лавкой:

— Открыто ещё! Успели! — Сразу запахло жареным мясом и горячими лепёшками. Есть захотелось — страсть! Но Саня сказал:

— Ты сам иди, мне — нельзя. Голос его сразу зазвенел, молодой и довольный. А во мне он был совершенно уверен.

Мы вернулись в гостиницу. Он побежал к себе, переодеться. Я поднялся в номер и приготовил стол: сочные лепёшки с горячим мясом — из преисподней, сыр, зелень и бутылка французского — так было написано на этикетке! — красного вина, с двумя шикарными бокалами — были в одной упаковке с бутылкой! Шикарный вид, как говорят в Одессе! Я был доволен собой.

Саня вошел, мягко постучав.

— Входи, хозяин!

И это ему понравилось. Перед собой он держал поднос с фруктами. «Настоящий бакинский хлопчик!»

— Открывай! Кого ждём? — улыбался он, совсем выздоровевший от приятных ожиданий.

— Штопор давай, у меня в номере нет штопора. — Посмотрел на него, не понимающего, и уточнил, — кровать — есть, шкаф — есть, вешалка — есть. Штопора — нет. В Баку — бывает номер без штопора?

Он заулыбался, соглашаясь:

— Прости, друг. Турция. Муслим. Вино — нельзя. Штопор — нельзя. — Он говорил, и улыбка его менялась на мимику ужаса. — Что будем делать, Валя-Джан? Вай! Как открыть? Ты — капитан…

Я понял, что это не я знакомлюсь с Турцией, а это они — турки, евреи, азербайджанцы и персы — подглядывают и смеются надо мной, простым русским.

Я встал у стола, оглядывая предметы. Взял в руки словарь-разговорник, сам ещё не знаю зачем, подержал в руках. Взял полотенце. Постучал кулаком по стене, в одном месте, в другом. Выбрал по звуку. Обхватил горлышко полотенцем, прижал разговорник к стене и трижды воткнул донышко бутылки короткими ударами в разговорник, как в любом студенческом общежитии. Пробка вышла из горлышка на половину. Законы жидкостей и газов — везде и всегда!

Отбросил полотенце и разговорник на диван, и разлил вино в бокалы.

Саня был счастлив, будто вернулся на родину. Даже — прослезился.

Какой это был вечер! Сколько было воспоминаний. Оказалось, мы были с ним, в одно и то же время, на Мангышлаке, в Баутино, я — на геофизическом судне, практикантом-матросом, а он — на дебаркадере, студентом-хлебопеком. Наверное, мы видели одних и тех же девушек на единственной в Баутино танцплощадке… «Мы с тобой два берега, у одной реки…» — вспомнил он мелодию и слова далекой молодости. И все порывался спеть до конца, но слов мы не помнили.

Уходя, он взял в руки разговорник и сказал замечательную фразу:

— Ничто не заменит книгу!

Второй раз Саня ждал меня через неделю, опять в пятницу, опять в холле. Громко кричал муэдзин над городом. В февральском небе сияли пушистые от холода звёзды и молодой месяц. Начало повторилось совершенно банально, до мелочей. Единственное отличие — в этот раз я побежал один, у меня были свои планы: обегал все лавки, но штопора не нашёл. «Ладно, — подумал я, — у него была неделя, наверное, он штопор приготовил…».

Ошибся. Открывать пришлось старым проверенным способом — бутылкой в книжку.

Третий раз события развивались с завидной точностью восточных звёзд — опять через неделю, в пятницу, тучи заволокли небо, а муэдзин пел «под фанеру» — как говорят шоумены, или мне показалось, потому что голос его на ветру дребезжал и сопротивлялся.

В холе гостиницы сидел Саня-хозяин, одет, как парижский парикмахер, в костюм-тройку. Рядом с ним, на диванах расположились человек восемь-десять его друзей, гостей или родственников, которые вслед за ним уважительно встали при моём появлении. Саня показал на них широким жестом:

— Прости меня, Валя-Джан. Очень надо… — и он показал на огромное блюдо со сладостями и фруктами.

Я собирался переезжать на судно через пару дней, и планировал попрощаться. Говоря по-русски у меня в номере было. Однако, обычаи Востока — это не только и не столько вино, сладости и подарки, а слова и жесты.

Я пригласил всех в номер. Они скромно расселись и ждали с нескрываемым любопытством. Это меня заинтриговало. Я и сам был не прочь подыграть сегодня. Я потратил половину дня, бегая из магазина в магазин, но нашёл то, что было так необходимо — купил прямо с витрины и очень этим гордился. Мне не терпелось «покрасоваться».

Наконец, Саня многозначительно улыбнулся мне и разрешающе кивнул. Гости — привстали. Я стремительно взял бутылку в левую руку, поднял над столом, победоносно глянул на хозяина гостиницы, и разжал пальцы правой руки — в ладони лежал великолепный австрийский нож со штопором.

— Не-ат! — Закричал хозяин и потянулся ко мне, так что новенький костюм на нем стал похож на многочисленные паруса великолепного брига. — Нет, Валя-Джан! Муслим! Они пришли посмотреть, как ты умеешь открывать! Убери этот штопор, покажи им как чудо… Русский!

Чудо — так чудо. И я взялся за разговорник…

Оказывается, есть много способов удивить, разговорить и… согреться. Что мы и сделали с Саней чуть позже, когда гости вышли из номера, спиной к двери, будто из тронного зала султана звёзд, хозяина неба, благодарно кивая, и что-то говоря, говоря, говоря.

Куда мы едем, Раджеп?

— Согреться!

Машина скользила в долину, как самолёт на посадку. Раджеп хотел показать мне всю Турцию сразу, и я позволял ему это делать. Мы остановились у придорожной чайной, и он гордо провёл меня в зал, усадил на лучший диван, рассказал хозяину и его гостям, что я — русский друг, мы вместе работаем, ходим в море. Он хочет, чтобы мне всё понравилось.

В чайной были только мужчины. Так принято.

На Востоке представление не мусульманина в качестве гостя — это серьезный шаг, ответственный. Я это понимал и предвидел, и потому сейчас, когда он пригласил меня, я старался быть максимально внимательным, чтобы не подвести его.

Я поднялся с дивана, поприветствовал и поблагодарил всех за гостеприимство. Рядом с нами потрескивали дрова в железной печурке, и кипел чайник, присвистывая, совсем как у нас дома, у моих родителей.

Я сказал об этом Раджепу, он сказал хозяину и гостям, все мужчины закивали головами и замолчали, каждый о своём доме.

Турция — страна минаретов и сизого дыма над плоскими крышами, молчаливых стариков за стаканом чая и мальчишек, гоняющихся за мячом. Страна, на флаге которой сияет романтический месяц… белый на красном. Кроваво. А за каждым забором и за ставнями окон, как звёзды на небе, глаза… Они смотрят на вас с любопытством и женским коварством имеющих право прощать и смеяться. Смеяться — над вами. Страна, окольцованная дорогой и рождённая у дороги: с плачем ребенка, запахом горячего мяса, криком поднебесного муэдзина, и бесконечным движением звуков — вчера, и сегодня, и завтра. Ночью дорога течёт, как река в звездно-лунном разливе. С рассветом — лентой взлетит на высокий холм и утонет в небесном мареве, бесконечно глубоком и вечном, как время.

Очнулся от ощущения тепла и блаженства. Открыл глаза: я был укрыт шерстяным пледом.

— Ты мой попутчик — дорога должна согревать, — ответил он скромно на мой вопрошающий взгляд. Я был благодарен, но слова были бы лишними, а молчание — знак понимания. Дорога петляла по склону горы, забираясь все выше и выше.

Раджеп что-то пел или так он рассказывал. Потом снова молчал, потом рассмеялся, как уставший от собственной хитрости ребёнок, перед тем, как попросить игрушку:

— Тебе ещё долго работать?

— Ещё месяца два.

— Всё идет хорошо?

— Нормально.

— Есть проблемы?

— Для проблем всегда есть твой турецкий совет.

— Какой? — ему стало интересно, а машине — легче.

— Ты говорил мне: «Мемнул обдум».

— Не бери в башка?! Ах, ты хитрец! Так проблемы не решают! — он опять подстегнул машину, она покорно подчинилась и рванула в гору.

Дорога шла вверх и вверх.

Турция — это место, где время чувствуешь как движение космоса. Так чувствуешь край земли, когда станешь над морем и увидишь с высокого берега, глубоко-глубоко внизу, точечки птиц над волнистыми нитями волн и звёздную даль неба. Захочется повернуть глаза на восток, опуститься на колени, безвольно, и, дыханье сдержав на мгновение, почувствовать вечность молитвы, слова которой забыл. Как забыл своих предков и самого себя под гипнозом луны. Золочёной луны, ночной или белой пушинкой — днём? Будто парус из космоса дня убегает от вас — то ли в прошлое, то ли в будущее… Месяц на небе? Месяц на флаге? Сабля на красном? Парус с луной — на флагштоке?

Турция — дорога по небу.

— Космос! — сказал я, не думая.

— Космос? — переспросил друг, пытаясь понять смысл слова. Понял и закивал с хитроватой улыбкой.

Космос. Именно это слово пришло мне на ум, когда джип Роджепа взлетел над вершинами гор, и я увидел картину внизу: далёкую чашу долины, обрамленную морем и небом с вечерними звёздами, город вросший в горные склоны и горящий осколками закатного солнца на стёклах игрушечных домиков, как искры кострового пепелища. Горячо и гипнотизирующе. Город — как искры костра. Далеко внизу догорал костёр города.

— Раджеп! — закричал я в восторге. — Посмотри, как красиво!

Раджеп что-то кричал мне, бешено вращая руль, будто мы летели на самолёте и запутались в заоблачных виражах. Он яростно скалил зубы улыбкой счастливого янычара, окрасившего свой ятаган кровью первого боевого удара и первой желанной жертвы. Конечно, этой жертвой был я. Он пронзил меня в самое сердце, выпотрошил мой желудок. Джип рычал и вонзался бесстрашно в стремительную темноту, которая спешила укрыть дорогу, всю в скалах и безднах, то справа, то слева, то взлёт, то паденье в крутых поворотах. Свистели покрышки, как стоны и хрип. Коробка передач билась металлом из тысячи сабель, рубилась, ломаясь… Роджеп хохотал над рулевым колесом, будто рвал и выкручивал. Он рулил, как рубил и колол его предок, задыхаясь, двумя ятаганами сразу. Он зубами скрипел, будто жрал, отрубая, кусая, выплевывая — чистый турок, счастливый от боя!

— Раджеп! — закричал я, смеясь от восторга.

— Ийи! — кричал турок.

— Ийи! — кричал я. — Хорошо, Раджеп! Хорошо-о!

— Кар! — кричал Раджеп, показывая рукой на снег, освещённый фарами. — Соуктур?

— Нет, Раджеп! Не холодно. Сыджактыр! Жарко!

И мы смеемся с ним вместе. Потому что мы вместе. Так случилось.

Мы — два пленника, вырвавшиеся на свободу. На снег среди облаков.

Наш танкер зашёл под погрузку в маленький порт в Красном море. Все было обычно, пока не случился приступ аппендицита у электромеханика, перед самой швартовкой к терминалу. Всегда, если что-то случается на борту, происходит неожиданно и некстати. Экипаж у нас был черноморский: Одесса, Херсон, Туапсе, Анапа, кок — болгарин, два югослава — механики, три потийца — грузин, белорус, грек. «Кулона» — так величают электромехаников уважительно — увезли в госпиталь, его рейс закончился. К концу нашей погрузки, «кулона из Херсона» заменил Раджеп из Трабзона. У него оказались сразу несколько неоспоримых достоинств: он говорил по-русски, он волну электричества излучал улыбкой и он умел остановить двух югов и трех потийцев, когда те заводились о политике: «Мемнум олдум — не бери в башка!» — обнимал он спорщиков за плечи и хохотал, приглашая смеяться вместе. Они вяло улыбались, как два приподнятых над землей барашка. Границ на борту не было и от этого правила, как от земли, отрываться не стоило. Простота отношений придавала особый заряд атмосфере, которая нас подпитывала, как привкус озона после летней грозы.

Херсонского Ваню нам было жаль, но жизнь корабельная — не колыбельная: «С якоря в восемь, курс — ост!.. Турецкий „кулон“ заступает на пост!» — срифмовал судовой стихоплёт, соединяя свою строку со строкой другого поэта. И это было верно: «гвозди» на море не перевелись ещё. Так, вернее, тогда, началось мое знакомство с Раджепом.

Как чистый турок, он все делал быстро: «Сначала — башка долой, потом — пожалей головой!» — смеялся он странной шутке. — «От такой шутки на душе жутко», — жаловался стихоплёт и в споры с турком не лез: «Кулон, мир?» — стихоплёт протягивал руку. — «Мир!», — великодушно соглашался черноглазый и пожимал ладонь стихоплёта.

В море для нас — мир без границ. Хорошее место — море. Моё!

Я догадался что мы подъезжаем, когда Раджеп стал оглядывать салон, будто что-то искал, и улыбаться каждому дереву. «Наверное, это его родные места», — подумал я проникновенно и тоже стал смотреть с особым чувством то на него, то на пейзаж вдоль дороги, будто могло что-то быть в них общего. Раджеп вдруг переменился, перестал меня замечать. Он торопился, что-то шептал машине, но и она стала урчать ровнее, как лошадь на знакомой дороге.

Остановились у небольшого дома почти полностью укрытого кустами и деревьями. Снега было совсем мало, он лишь оттенял предметы и листья мёрзлой белизной, как старая белая краска. Ветер, видимо, сдувал снег, если тот не успевал уплотниться дождём и морозом.

«Интересно, каково здесь весной? Красота, наверное: ручьи и подснежники, птицы и облака в ветреном небе, запах вспаханной земли и первой зелени…».

Раджеп уже выскочил из машины и бежал к дому. Я не торопился за ним. Он должен был вернуться за мной, так принято в сельской местности. Но он остановился и подождал:

— Не стесняйся, иди рядом со мной. Это дом моих родителей. Ты увидишь их.

На деревянной веранде горела маленькая электрическая лампа, а дизелёк с генератором шелестели в глубине сада, совсем комфортно. Раджеп показал на веранду и спросил:

— Узнаешь? Помнишь?

Я кивнул молча, вспомнив свой дом. В этот момент открылась дверь, и навстречу нам вышел высокий старик, ещё сильный, судя по гордой осанке, и жадно потянулся руками к сыну. Обнялись, сдержанно и тепло. Раджеп отстранился и представил меня:

— Это Валик, он русский, я говорил о нём.

Отец посмотрел на меня и кивнул, приветствуя и приглашая в дом. Мы шагнули в низкую дверь, и горло перехватило: в ожидании гостей стояли у стены два мальчика, лет шести-восьми, смотрели на приехавших, терпеливо и скромно.

В глубоком кресле полулежала старушка, видимо, мать. Множество фотографий на стенах рассказывали о долгой и многодетной жизни. Среди этих фотографий были, наверное, фото маленького Раджепа и фото отца с матерью на их свадьбе. Все, как в доме моих родителей.

Я сказал об этом Роджепу, а он перевёл мои слова родителям и детям. Дети стали искать среди фотографий знакомые им. Отец с матерью смотрели на сына, будто ждали чего-то. Я попросил друга отвести меня в какую-нибудь комнату, если такая есть, чтобы не мешать им.

Дом, видимо, был многокомнатным: слышались приглушённые голоса, шорохи и движение. «Наверное, там другие территории, как это здесь принято, женская, детская, гостевая…», — успел я подумать, пока Раджеп вёл меня в маленькую келью:

— Это моя детская, — сказал трогательно, — ты пока здесь побудешь. Хорошо? — Ийи, хорошо. — Я вернусь за тобой…

Единственное окно выходило на веранду. Ту, про которую он спросил: «Узнаешь? Помнишь?», — когда мы приехали.

Я вспомнил наш первый вечер на Красном море Я стоял на причале и смотрел за полётом счастливых ласточек, миллионы которых, видимо, только вернулись в тёплые края из осенних просторов севера. Вечер был ярко расцвечен закатом и морем. Звуки ликующих птиц и шелест скользящих сквозь воздух стремительных крыльев — возбуждали и радовали. Казалось, что я тоже летал и кричал по-птичьи, меж морем и небом.

По причалу приближались двое — судовой агент и гибкий высокий янычар. Если это электромеханик, то сколько в нём осталось от турка? Это была первая мысль, когда я его увидел.

Его первые слова, произнесенные по-русски, меня шокировали:

— Вот место, куда улетают ласточки, покинув детскую веранду моего дома!

Я отреагировал совершенно искренне и неожиданно для самого себя:

— Я тоже об этом подумал, когда их увидел — наваждение какое-то.

— В детстве я спал на веранде, а они кормили птенцов над моей головой, — улыбнулся янычар.

— И выманивали птенцов из гнезда, чтобы те опирались на крылья, падая… Учились летать.

— Раджеп — меня зовут, — он протянул руку. — Электромеханик и турок. А вы?

— Капитан. Валентин.

— О, простите, капитан, за фамильярность. Не повториться.

— Спасибо за сокровенное. Не каждый умеет делиться детством.

Он поклонился сдержанно.

— Вы говорите по-русски? Откуда? — Я действительно был удивлён.

— Мир бывает теснее семьи. Мама мне говорила, по-русски. Это у нас семейное.

— Это приятно.

— Приятно, что нас познакомили ласточки, — тихо сказал он. Я подумал, что он опять прав, и что такое знакомство бывает раз в жизни.

Теперь я был в его комнате и смотрел в ночное окно — комнату наполнили шорохи сонных крыльев или мокрых летающих листьев. Или это утих дождь, и сидела над окном ласточка?.. Я почти засыпал.

Но уснуть не пришлось. Ночной дождь — это кашляющий посторонний под вашими окнами — никому не даёт покоя. Где-то плакал ребёнок. Стало понятно, что кто-то болеет или что-то случилось. Хлопали дверцы автомобиля, и урчал беспокойно двигатель — Раджеп уезжал и возвращался. Я не считал возможным выйти из комнаты, чтобы не беспокоить излишне и ждал, что он обязательно зайдёт. Он и зашёл. Вид у него был встревоженный, а просьба — неожиданной.

— Вали, я вижу, что ты не спишь. Прости, что не говорю тебе всего. В доме беда — заболел ребёнок. Пришлось их вести в больницу. Отец тоже уехал, он врач. Дорога — сам знаешь, какая. Сейчас я уеду снова. У меня к тебе необычная просьба.

— Все, что смогу, Раджеп, говори — не стесняйся.

— Просьба необычная. Посиди с мамой. Она не совсем мама. У вас говорят — святая. Молящаяся. Немного — больная. С ней нельзя молчать. Просто поговори с ней. Она не будет тогда беспокоиться, если голос не будет останавливаться. Понимаешь?

Я хотел спросить о женщинах в доме, наверное, им было бы удобнее? Но он сам пояснил:

— Она привыкла, что голос мужской… Нет, ты не понял. Бог говорит голосом мужчины, а понимает — сердцем женщины. Так считают на Востоке. Так она слышит.

— Я понял. Не волнуйся. Если надо — я ей расскажу про всю мою жизнь, от печки, как у нас говорят.

Он улыбнулся.

— Спасибо. Пойдём…

Машина опять хлопнула двумя дверцами и отъехала. Ветер шумел ветками по крыше, и дождь лил потоками. Я подложил дров в железную печь, похожую на наши буржуйки, только всю в металлических звездочках и тюльпанах. Наверное, ей было лет двадцать, а может быть, больше. Или делали её в подарок к какой-нибудь свадьбе. Сквозь узкие щели мерцал алый огонь, который шипел, потрескивал или начинал вздыхать, как живой и усталый.

Мать лежала в своём кресле-качалке. Руки её держали моток шерсти и спицы. Ноги были укрыты разноцветным одеялом. Глаза были закрыты, но она не спала, время от времени ощупывая шерсть, одеяло и огромного серого кота, настороженно меня осматривающего. Я подумал, что этот кот умеет говорить и спрашивать. Я решил не ждать, и начал первым:

— Я помню, что когда просыпался, отца уже не было дома: он всегда уходил рано. Мама что-то готовила — я уходил в школу за четыре километра. У нас была большая и горячая печь. Отец её сам перекладывал и чистил, а мама — белила. Извёстка в ведре была синей и текла по маминым рукам, оставляя звёздные капли на крашеном полу. Мне нравился цвет извёстки. Мама всегда улыбалась, когда печь становилась голубоватой и сохла, светлея на фоне большой стены. Это было похоже на утренний свет в окно. Дрова лежали стопочкой на металлическом листе, перед дверцей, и на самой печи, за трубой — сохли. Когда печь разогревалась, и раскалялись до красна чугунные колечки на её прямоугольном поле, мама ставила кастрюли с водой и чайник. Чайник я любил больше всего. Чайник был друг. Мне казалось, что он говорит со мной или слушает, доброжелательно посапывая. А когда недоволен — он шипел струёй пара и даже свистел, возмущаясь. Тогда надо было за ним поухаживать: отодвинуть в сторонку или налить в заварник, чуток. Он это любил. Теперь таких чайников нет. Теперь — электрические. Не так давно я приехал с детьми в дом родителей. Мои отпрыски полезли на чердак и увидели старую посуду. — На металлолом! — кричал восьмилетний сын. — Держите кастрюлю! — кричала дочь и бросила что-то ещё. Чайник упал носиком в песок и испачкался. У меня сердце от жалости сжалось. Он смотрел на меня с укором, а я не вмешался. Я был совершенно в другом измерении, в другом мире, в другом времени жизни. Мне и сейчас стыдно — я ушёл за угол, будто предал мой чайник. Смешно? Не смешно. Мы все вырастаем из детства. Буду помнить, и помню, чайник смеялся мне охающим носиком и подливал в чашку кипяток. Было ещё темно, когда мама будила меня в школу. Я шёл к столу у пылающей печки. Пахло тестом, молоком и дровами с ароматом дыма. Она ставила передо мной горячие оладьи, и варенье — кизиловое или из тёрна… Мама была молодой и красивой. Кот лез мне под ноги и просил погладить. И было тепло-тепло в комнате. А над крышей качались сосны, дождь капал огромными каплями, падая вместе с иголками с веток и редкими шишками, подпрыгивающими и бегущими по траве в глубину ночи.

Я пил чай и ждал моего друга Кольку. Он приходил мокрый и смешной. Мама торопила его раздеваться и садиться за стол. Колька никогда не отказывался. Он самостоятельно накладывал себе варенье из большой банки и наливал чай. Он был старше меня на целых два года. Мы вместе шли в школу и вместе возвращались. Колька всегда завтракал, прежде чем мы уходили, и всегда разговаривал с мамой, рассказывая ей о своем отчиме:

— Дядя Ваня у мамы не первый. Но я его уважаю. Он шофёр и электрик. Электричество — это такая штука, которая от электромашины. Называется — ток. Почему — ток, потому что течёт, как река. Дядя Ваня говорит, что у тока, как в реке — жизнь. Только я не пойму — откуда в проводах могут рыбы плавать? А он объясняет мало — не учитель, но умеет вкручивать лампочки и они святятся, он и меня научил. Хотите, я вам лампочку выкручу и вкручу, и она гореть будет? А больше всего мне нравится, что дядя Ваня умеет играть на балалайке, и мама тогда тихонечко поёт и плачет. Она говорит: от счастья. А когда дядя Ваня выпьет в гараже и останется ночевать там, то она говорит: струнка лопнула… потянулась — и лопнула…

— Что такое счастье, мама Ира?

Мама гладит Кольку по голове и плачет.

— Почему ты плачешь, мама Ира? — беспокоится Колька, а я на него сержусь.

— За маму твою радуюсь… Сам ты, как струнка.

Я помню Колькину маму: она с утра до вечера стирает чужое белье в коридоре дома. Там огромная печь с двумя встроенными котлами. В котлах кипятятся простыни. Когда поднимают деревянные крышки, из котлов валит пар, простыни приподнимаются, как живые. Колькину маму все зовут Фросей или Фросенькой, потому что она никому никогда не отказывает: «Фросенька, посидишь с маленьким? — Конечно. — Фросенька, поможешь погладить?.. Она перемешивает бельё деревянной лопаткой и очень устаёт от белья и своей косы, чёрной и густой, спадающей из-за плеча и мешающей ей. Она бы давно отрезала эту косу, так ей тяжело с ней управляться. Но коса — это её основное богатство. Есть ещё Колька. Но Колька взрослеет и отдаляется. А коса — коса делает её молодой: «За косу меня, Ваня-то любит — сил нет, Семёновна, — говорит она вечером моей маме. — А Ванечка мой и «ня пье и ня куре», а балалаечку возьмёт — петь хочется… — улыбается: «А вчера-а, у дальнего ови-ина, по-овстреча-алась с парнем я не здешним…»

— А у тебя есть счастье, мама Ира? — Колька всегда обращается к маме на «ты». Но он всегда такой — хочет казаться взрослым. — У тебя есть счастье, мам Ира?

— Конечно.

— А где оно? — допытывается старший друг.

— Оладьи доешьте, и будет счастье.

Мы ей не верили.

Мамулечки нет давно, царство небесное. И Колька затерялся где-то в огромной стране и жизни. И оладьи с печкой далеко в прошлом… А счастье осталось.

Кот перебрался с одеяла на мои колени и требует ласки. Такой старый, а любит, чтобы его гладили. Коты всегда такие.

У нас дома был кот, который ужасно любил сидеть на столе, когда я делал уроки. Мне иногда казалось, что он тоже учится решать задачи или читать мои ошибки по русскому языку, так он сопел или мурлыкал. А иногда он уходил от меня без всяких причин и объяснений, казалось.

Как тогда, когда зашёл в комнату отец и сказал виноватым голосом, что они с мамой собрались разводиться.

— Вот — закончишь ты школу, и мы разойдёмся… Конечно, я буду о вас заботиться, — сказал он. Потом пришла мама и сказала, чтобы я звал отца обедать.

— Он же уходит от нас? Как же его кормить? Не нужна мне его забота.

— Ах, ты, дурной какой! Сердца нет. Это же отец твой. Уходит — не уходит, а кормить его кто будет? Родного отца из дома гонишь?

Я был пристыжен и научен. Мать вышла из комнаты. Кот смотрел на меня с укором, встал на четыре лапы и смахнул хвост со стола, а потом — прыгнул на пол и пошёл, виляя чёрным хвостом, как пушистым облаком в воздухе, растворяясь в тёмном углу.

Я пошёл к отцу. Он сидел в своей мастерской и курил.

— Мама сказала, чтобы ты обедать шёл. Обедать пора.

— Обедать, — повеселел отец. — Это, да. Скажи, я две минутки только задержусь. Стульчик ей маленький делаю. Вот, посмотри какой. Она давно такой стульчик хотела…

Пришёл на кухню. Кот был там. Он всегда находит, где ему лучше.

— Отец сказал, что сейчас придёт. Стульчик тебе сделал, как ты хотела.

— Вот и хорошо. Мой, руки… Дипломат.

Они прожили долгую жизнь и никогда не расходились. Перед смертью мать беспокоилась только об одном: «Рядом с папой меня положите. Чтобы рядом, лежали… Как всегда».

Уже совсем рассвело, когда приехал Раджеп. Мать не спала, продолжала шевелить спицами. Или она так спала. Дрова прогорели, но было тепло. Дождь за окном закончился. Кот куда-то ушёл, наверное, опять в детскую. Как из облака в облако.

Роджеп проводил меня в келью. Он ничего не говорил, а я не расспрашивал.

— Устал? — спросил он. — Мы поедем через три часа. Поспи. — И вышел.

Мы вернулись только через три дня. Прощаясь у крыльца гостиницы, Раджеп сказал:

— Подожди. Посидим минутку. — И положил на колени мне маленький сверток:

— Это тебе от мамы, просила передать. Потом посмотришь.

— Спасибо ей.

— Это тебе от неё спасибо.

— За что?

— За воспоминание о доме.

— Это она учила тебя русскому?

— Эта мама не понимает по-русски. А та — умерла.

— Прости. Я не знал.

Он улыбнулся в ответ:

— Всё хорошо.

— Как она поняла, что я говорил о доме?

— Там, — он поднял глаза к небу — всё понимают и слышат. Так у вас говорят? И у нас — так. Помнишь, ты рассказывал мне про Кольку, как вы слушали разговоры и крики ласточек под вашей крышей, и Колька переводил тебе:

— Ты принесла мне червячка в клювике?.. У тебя есть счастье, мама?..

— А один птенчик высунулся из гнезда и полетел, тормашками-крылышками барабаня по воздуху, пока, вдруг, засмеялся и полетел, — продолжил я слова друга.

— Ага! И было от этого счастье.

Об этом остались у меня воспоминания — два вязаных мамой носочка.

Ледокол в луже Рассказ

Было далеко за полночь. Город спал. Порт шевелил стрелой одиноко работающего крана. Море было скованно льдом. Город, порт и замёрзшее море засыпал снег. Одна заплутавшая в небе снежинка струилась по воздуху лёгкой звёздой и искала — куда ей упасть. С высокой набережной было хорошо видно белое поле с огнями судов, пушисто морозное небо с луною, над луною — корона из инея.

Зима. Ночь. Романтическое свидание — не совсем романтическое — закончилось. Надо было торопиться на вахту…

Константина Быстрова, моряка и поэта, не покидало ощущение, что он опять переживает прилив сил и фантазий. Ему снова казалось, что он уже был здесь, в этом городе с русской историей, финским прошлым и скандинавскими скалами. Балтийские сосны, похожие на гигантов с распахнутыми лапами ветвей, шелестели, вечным шёпотом хвои и воздуха — шшшш… шшшш… Шёпот плотный и жадный, как поцелуй на ветру. Всё это было и было, и нравилось, прежде. Будто здесь твои корни, твои прежние смерти. Радостное и тревожное просыпание после долгой болезни. Когда трудно понять — где ты, откуда, но так хочется жить снова.

А в том, что в нём было это таинственное «прежде», питавшее любовь и надежды, как влага подпитывает корни, он никогда не сомневался.

Сегодняшний выход в город, первый после возвращения из Атлантики, как любое возвращение с моря, прибавлял энергии, добавил эмоций, пробуждал нежный нерв ожиданий: сегодня? случится? а вдруг?.. Все правильно, тысячи жизней проживает моряк и готов кричать им и смеяться, как ребёнок в минуту рождения.

По морской привычке «мысленно», как на вахте, Быстров чувствовал трепетный таймер внутри себя — это сердце отсчитывало его счастливую жизнь: ноль два часа тридцать три минуты… ноль два тридцать четыре… Этот таймер не позволял ему нервно расслабиться, глупо напиться, забыться приятным сном и — не дай бог! — опоздать на морскую вахту.

Поэтому был он от внутреннего воздуха души до скованного мышцами тела в меру закомплексован и романтически возвышен. То и другое старательно скрывал. «Жил тайной жизнью вечно юных сил» — мог сам себя, с иронией, пришпорить и охладить: «Дурачок ты, морячок, — съешь от сладкого лучок…»

Из такси Быстров выскочил бодренько, с видом «бравого штурманца после берега и рандеву». Вошел в проходную порта и вздохнул с облегчением: часы над головой охранника показывали два часа тридцать пять минут. «Часы идут — жизнь продолжается!», — подстегнул он мысленно своего покровителя на небесах и почти весело, «от коньячка и скрипки ресторанной», прошёл между сонными охранниками, вяло на него глянувшими. Видно, им всё надоело.

— Спокойной вахты, ребята! — подбодрил он их, отщипнув от своего удовольствия, но они, очевидно, ожидали другого:

— Пивка — нет?

— Нет, ребята-демократы… Только чай… — ответил он фразой из песни своего поколения. Но они этих песен не знали, а значит, и слов не расслышали. Прошёл он меж ними, как подводная лодка меж двух континентов — почти не замечен.

Дорогу от причала до проходной он хорошо запомнил, когда вечером уходил в город. Судно поставили у нового терминала, строительные работы на котором ещё продолжались. Там рылся экскаватор, ломая бетон, укладывали трубы в глубокую траншею. Всю эту стройплощадку приходилось обходить довольно далеко. Что ему тогда не понравилось. Как у любого штурмана, кроме таймера работал в мозгу и некий компас: чем я не птица, которая знает путь к своему гнезду? Чем я не кот, который на нюх определит, сколько шагов до стакана сметаны? Чем я не моряк, если не выйду на трап моего морского дома кратчайшим курсом?

«Нормальные герои — всегда идут в обход, а мы — и в океане — найдем, дружище, брод!» — переориентировал он себя мысленно, и направил стопы на воображаемый край стройплощадки.

«Ноль два сорок пять!» — отсчитывали мозговые часы и торопили шаг: «Раз, два!»

Белая стрела причала, внизу, за бордюром ступеней, казалась совсем близкой и почти игрушечной. — «Ноль два сорок шесть! Ррраз, два!» — Дорожки и лестницы фонарей сразу пропали, как только шагнул через бордюр в сторону и невольно ускорил шаг, подчиняясь законам всемирного тяготения: «Полёт проходит нормально…», — прокомментировал внутренний голос-гад: «Сам пошёл — сам теперь падай!».

Снег оказался холодным и острым — ладонь обожгло миллионами льдистых осколков, а зрачки, как у кошки, расширились и заметили тысячу подробностей, которые мгновенно охладили пыл, поставили на место и успокоили: «Склон не отвесный, а в меру пологий. Редкие кусты — мягкие. Скольжение телом — ровное. Ускорения — не наблюдается. Стоп — приехали!» Место, на котором приехал, стало одновременно горячим от трения и стыло ледяной корочкой, точь в точь окорочок из холодильника. Он потёр его с тыла, приподняв край куртки. «Стало! Стыло! С тыла…» — попытался себя развеселить. Первым делом, как всякий мужик, огляделся — никто его «скольжения снежинкой» не видел. Хорошо! Вторым делом — поднялся и отряхнулся от снега: «Порядок! Кости у Кости как крепкие трости!» Третье было пустяшным вопросом: «Продолжим?» — Внутренний голос скомандовал: «Команда — подъём! Офицеры — вперёд!» — и сделал следующий шаг: в сторону света фонарей на причале — он был теперь на их уровне и белое поле впереди — ровным, как стол. Глянул вверх, откуда падал желтовато далекий свет тротуара и лестницы: «Высоко! — мелькнуло признание всей глубины падения. — Дуракам и пьяницам — везёт!», — вспомнил аксиому морской практики.

Таймер продолжал считать:ноль два пятьдесят три…

Вспомнил. Вчера, когда шли по фарватеру с моря на вход, порт показался удивительным: множество скально-замшелых островов, с тёмно-зелёными рыцарями исполинских деревьев на фоне низкого солнца, в белом безмолвии льда и воздуха. Воздух, кристально холодный, мгновенно парил — у боцмана, стоящего на баке у брашпиля, у лоцмана — на крыле мостика, — клубился белыми облачками и покрывал белым инеем воротник куртки и капюшон. Стоять на крыле было восторженно и приятно, глядя на корму ледокола, чёрно-зелёную воду и крошево льдин, лениво переворачивающихся и мокро блестящих. Ледового треска под бортом почти не было слышно. В чреве ветвей и иголок пяти мачтовых сосен, плывущих — нависших — летящих! пятимачтовым парусным привидением справа от борта эхом вздохнуло небесное чучело, качнув снег с ветки, и блеснуло глазастым лучом — это солнце сквозь ветви пустило нам знак, как маяк из пространства и времени. Снова мелькнула мысль: «Это было когда-то. В другой жизни. Я точно всё это видел и запомнил…»

— Привет, мореходам и странникам! — вскрикнул восторженно младший помощник и кто-то ещё, может, сам капитан, улыбнулись совпадению мыслей и чувств. И ещё одна ветка уронила снег — он долго летел к воде, рассыпаясь на белое облако…

Ноль три ноль одна…

Меньше часа до начала вахты. Идти стало легко, хотя снега на причале было много, был он свежим и рыхлым, совсем не то, что на смёрзшемся склоне, продуваемом всеми ветрами. Быстров повеселел и забыл о минутном падении: «Раз не видел никто, так и не позорно, а поучительно. Вспомнился старый анекдот: видит еврей траншею через дорогу выкопали: «Эх, — говорит, — прыгну с разбегу, как в молодости!» — Разбежался, упал вниз, высунул голову — никого нет: «А, — говорит, — и в молодости так же…». Мужику, главное, на виду не упасть: за-об-суж-да-ютт! Очевидное — обсуждается долго, с удовольствием, безо всякого риска последствий! Не дайте повода вас обсуждать! Падайте — в темноте и тихо. Падение бывает спасительным, а обсуждение — просто смертельным. Наука выживания среди людей.

А вечер получился славный, если не считать начала. Вовка, друг молодости и сокурсник, вовремя обозначился адресом, и заход в маленький балтийский порт рисовался заманчивой встречей в квартире друзей. Чего ещё можно желать после шести месяцев в Северной Атлантике? А когда друг намекнул по телефону, что будет подруга жены… Было, было. Ёкнуло сердечко. Какая она? Какая?

Начало было почти торжественным. Жена друга представила гостью гостю официально:

— Раечка — моя подруга.

— Костик — друг мужа.

— Очень приятно…

— Очень приятно… Но лучше — не так официально, — сказал он, улыбаясь с открытым забралом.

Музыка кино настраивали на лёгкость и понимание:

— Потанцуем? Я приглашаю вас, Раечка. — Он хотел откровений и не боялся раскрыться: «Это ринг или танец? Мужчина и женщина…» — начал говорить или только подумал?

Но она охладила:

— Только без глупостей и объятий, — сказала серьезно.

Он — ушам не поверил.

— Вы серьезно? По другому сейчас не танцуют…

— Тогда и не будем. Лучше вы расскажите о море.

Она отошла к стене и двумя пальцами, скобочкой сверху вниз, протёрла уголки накрашенных губ. Ему стало больно: «Не то!»

— О море? Оно очень капризное и качает. — Он ещё улыбался, но сдержанно.

— Я не люблю про «качает» — меня подташнивает.

— Да вы сами, как море!

— Что вы хотите сказать? Что от меня тошнит?

— Что вы, Раечка? Вы — как море — прекрасно капризны! — Он все еще допускал, что она играет, и через пару секунд станет легче.

— Если это ваш комплимент, то не очень удачный.

— А если? — он потянулся с явным намерением поцеловать…

— Не подходи, дурачок, — она изогнулась назад, и он живо представил бросок её тела вперёд на разгибе спины, как это бывает в природе красивых змей.

— Вы, Раечка, грациозны как египетская саламандра.

— Да?

— Вы, просто, царица пирамид и скифов…

— Намекаешь на возраст?

— Что ты, царица? Казнишь ты красиво — умереть не жалко.

— Опять гадость за словами скрываешь?

— На красоту уповаю, египетская ты моя…

— Не могу понять — ты всерьёз? А подруга сказала — стихи писал, поэтом считался? Зачем?

— Поэтому — поэтом.

— Перестань ёрничать!

Атмосфера стало вытягиваться, как лицо у обиженного. Друзей было жалко: они искренне хотели устроить вечер. Он весь сконцентрировался на поисках выхода, чтобы не огорчить друзей. Она уверенно определила тему, будто не чувствуя напряжения. Даже светильник заморгал беспомощно, но не погас, к счастью.

— Расскажи, что ли, случай какой-нибудь? Почём сейчас доллары?

— А, с долларами у нас случай вышел: чуть друг друга два механика газом не отравили.

— Как это?

— Просто. Один боялся пропить заработанное и попросил друга: «В отпуск едешь — возьми мои доллары и отвези жене моей».

— Да, я и не против, а только — боюсь.

— Чего?

— Вдруг, отберут где-нибудь. Рэкет везде: на таможне, в поезде, в государственном банке. Отберут!

— Газовый баллончик купи!

— Может, пистолет?

— Из пистолета убить можно, а газ — форточку откроешь — гуляй дальше.

— А проверить на ком? Может, газ и не газ совсем, а одна реклама?

— На собаке проверим: каждое утро на причал прибегает. На ней попробуем.

— Не жалко собаку?

— Собаки — живучие, их Павлов тестировал. Чем мы хуже?

Купили. Проверили. Собака — жива. Газ — нормальный. Можно брать деньги и ехать. Но — сомнение: вдруг на собаку подействовало, а на человеке осечка выйдет? Друг, который пропить боялся, он и предложил:

— Давай, на мне пробовать! Только по справедливости: каждый опыт — бутылка… Согласен?

Цирк. Собрали свидетелей и болельщиков. Чтоб веселее было — составили шутейный договор: развлечение, приключение, ставки! Как иначе? Время контракта из жизни вычеркнуто, а смеяться хочется. Начали. Брызнули из флакона на друга-стакашека: стакашек упал, а подниматься не поднимается. У друга-газовика чуть сердце из груди не выскочило, так испугался. Потом оказалось — розыгрыш: стакашек-артист смеётся, газовик-прединфарктник икает, болельщики морды друг другу набить грозятся. Хорошо, что бутылку купили заранее — бутылка всех к миру наладила и всех вылечила. Такой случай. Из морской жизни. Нравится, Раечка?

— Опять издеваешься? Ты же по всему миру и странам плавал…

— По-ó миру, Раечка, пó миру. Как странники прежде. Ходил я. Ходил…

— Ходил? В Бразилии был, например? Что в Бразилии интересного?

— Разводы.

— Какие разводы? На окнах, что ли?

— Брачные. Они по пять — десять раз разводятся, а детям от этого только лучше. Потому что после каждого развода у ребёнка бабушек и дедушек больше становится. А бабушек и дедушек больше — улыбок, пирожков, добрых слов тоже больше. Так у них принято — детей не бросать! Старики там детей и молодёжь любят, оттого — всем танцуется молодо! Страна танца и ритма, от семи до семидесяти!

— Врёшь ты все. Всё придумываешь? В Бразилии — самое яркое — карнавал! Это все знают. Ты карнавал видел?

— Конечно, Раечка. Я же говорю — танцуют! Карнавал по Бразилии круглый год кочует: сегодня — в Витории, завтра — в Салвадоре, потом — Аракажу, Ресифи… Как цыгане — кочуют из города в город. Где — двое суток гуляют, где — четверо. Круглосуточно — пляшут, поют, веселятся. Никто не работает. Килограммы с себя сбрасывают. Любое приветствие включает и фразу типа: вот это карнавал — я уже три (четыре, пять…) килограммов сбросил! Гуляют, пока в городе пиво не кончится. Или — вино, или — хлеб… Серьезно гуляют, по-честному! Тебе бы, царица моя саламандровая, не понравилось. Там серьёзно нельзя — сил не хватит.

— Врёшь ты всё.

— Ну, прости. На море, скажу тебе честно, бывает всякое. А начну вспоминать — сам себе не поверю. Так зачем зря слова тратить? Придуриваемся! Нам за море и солнце без меры доллары платят. А девать их в море — совсем некуда. Кораблики бумажные из долларов делаем — в океан пускаем. Как в лужу. Каждый моряк начинается с лужи, Раечка.

— Вот ты и признался. Из долларов кораблики? Никакой ты теперь не поэт, а просто — никчемный, ничейный муж. Жизни — не знаешь! Долларами разбрасываешься…

— Точно! Поэтому, друзья и подруги, простите за глупости. Благодарю за гостеприимство. Дружище, пойдём пройдёмся по свежему воздуху… А женщины пусть нам пощелкают косточки. Я подарки, вам, девочки, в прихожей оставил. Подарки глядеть-примерять — это лучше, чем трёп морской слушать. Прости меня, ветреного, хозяйка дома.

— У Раи проси!

— Раечка, простите мя, грешного. Позвольте пальчики поцеловать… Нельзя? Саламандровая…

Сославшись на службу и вахту — царицу оставили с женой друга, мерить и обсуждать заморские подарки, а с другом ушли в кабачок, посидеть в тишине. Сколько времени требуется двум мужикам, чтобы глянуть и вздрогнуть? Ничто не меняет мальчишеский мир: вот она — вечность и простота. Слова не нужны, а объятья — излишни. Коньяк и огонь в камине. Вечер с еврейской скрипкой! Спасибо тому еврею, которого посылает нам Бог, чтобы плакать от любови и радоваться избавлению от неё…

— Боги живут среди нас и не знают об этом, — сказал молчаливый друг.

— Чтобы мы их считали своими и пили на равных!

— Почему ты сказал ей, что ты капитаном не будешь?

— Так сказал?

— Она нам с женой сказала.

— Не моя это женщина. Не моя.

— Не сердись на неё.

— Боже упаси! Женщина — это святое. У неё своя жизнь. За нас! Мы тоже чего-то стоим!

— Без звона?

— Без звона… Ты помнишь слова нашей песни: «Сошлись два бокала, как старые други…

— Мелодия скрипки милее подруги…

— И много нам слов говорить не пристало…

— Нам море качать колыбель не устало…»

— Сам сочинил?

— Сам.

«Раз, два!» — успел сказать и провалился в снег. — «Однако! Тротуар под снегом кончился!» — пояснил сам себе, но с курса не сбился и продолжал идти «по кратчайшей прямой» на край стройплощадки — предполагаемый, простите, край. «Через две точки можно провести прямую и притом — только одну!» — сказал сам себе и наметил дальний ориентир: трап собственного судна в конце причала. Трап был хорошо освещён, как и положено по уставу вахтенной службы. Вахтенный прятался в чреве надстройки, возможно, пил кофе на пару с вахтенным помощником и комментировал приближение одинокой фигуры по глубокому снегу: «Наверное, к нам. На нашего Костю — похож. Только очень глубоко сидит — чистый буксир по снегу плывёт… Купается он в снегу, что ли?» А может, они и не видят… Сидят у телевизора и футбол смотрят. Вахта у причала — жизнь у моря…

Сначала ушли вниз ноги — по колено и выше. Потом — вода потекла к пояснице и животу. «Дьявол! — выругался, — скоро на плаву буду, как ледокол!» — подстегнул себя, рефлекторно втянув живот-грудь и приготовился плыть. И не зря приготовился, ноги потеряли дно, а лёд впереди ломался при попытке опереться локтями.

— Помянешь дьявола — придёт дьявол! — громко сказал сам себе. — Неужели придётся мне звать Бога? Очень смешно — утонуть в луже.

Пароход был совсем близко. Но он уже понял, что надо менять курс и ломать лёд не в сторону судна, а стремясь поперёк строительной траншеи. Какая же здесь глубина? А ширина? Он почти влез на лёд и начал ползти, но провалился всем телом, лёд всплыл над ним, а за шиворот потекло ледяное крошево. «Так и утонуть можно?» — Он вдруг понял отчетливо — можно! Прямо перед трапом родного судна? Утром увидят, а он уже весь льдом зарос, пуговичками с якорями кверху. «Не пройдёт!» — хотел закричать, но не стал. Глупо, конечно. Кричать надо. Звать на помощь. Может, услышат?.. Может, он и кричал, но уже сам себя не слышал. Всё, что было в нём морем накоплено, за все годы плаваний, за все годы разлук — всё это встало дыбом внутри и боролось, обретая плавучесть и силу, которые даже на крик нельзя тратить. Некогда! Брось! Выплюнь грязную воду! «А в воде кислород есть? — Вспомнил морскую байку. — Какой кислород в воде, слушай? — А рыбы — как дышат? — Жабрами дышат! Как — жабрами? Вот так, — ладонями у щёк и раскрытого жадно рта, показывает. — Жабрами!..» — Таймер тикал, считая секунды без воздуха: «Мозгам нужен воздух!» — погрузился до дна — оттолкнулся — головой ткнулся в лёд, и лёд лопнул, выпустив лицо на поверхность. Вздо-ох! О-оох! Хорошо — дышать! Пальцы — на лёд… Руки и локти… Подбородок и грудь! Помнишь, как вёсла на яле качали: «Навались! — командовал румпельный и качал своё тело вперед и назад, отсчитывая ход: раз, два, три… Рраз, два, три-иии… Нннавались!» — Молодец, румпельный! Молодец! Слышу тебя отлично! — «Ломай вёсла!» — такая команда на яле, на море, когда все силы в последний рывок! — Веселее, ломай! Мальчики!» — Ай, да румпельный! Ай, да море! Ай, да весёлая жизнь! Никому не расскажешь… Никому — не рассказывай! Раечка… Рая! Я не знаю про то, что случилось у вас, только женщина — это вечно. Будьте вечною женщиной, Раечка! — Сознание начало плыть. — Не ищите вины, а ищите вина! Ведь не ваша вина, что улыбка — одна… Одиночеству губ дайте каплю вина… Я немножечко груб — разве это вина?.. Это только для нас! Море — только — для нас… Румпельный! Слышишь меня? Слышишь?! Хотел я любимую женщину, а она вдруг сказала: хочешь меня — бросай море… «Не-еат! — закричал! — Не-еат!» — Смеясь, задыхаясь, руками помогая груди и дыханию. Всё живое, что было в нём прежде, от всех предыдущих его поколений и жизней, от чайки, кальмара и мамонта — поднялось на дыбы и взлетало, как вихрь на воде, как смерч винтокрылый! Он был под водой, но взлетал! Поднимался! Упрямый отросток в воде ледяной поднялся торчком от желания жить. Горячий флакон был наполнен вулканом! Против всяких законов бионики с физикой — встал в нём стержень мужской и кричал вместе плеском воды, льда и воздуха: «Не-еат!». Он вдруг вспомнил: кто рассказывал, что, впадая в наркоз, напрягается тело мужчины, боясь никогда не проснуться. Сестрички в палате смеются и пальцем показывают: просыпается… стержень! Смотрите! Просыпается тело рефлексом весны! Продолжением рода! Где он? — Я здес-есь!.. — Будто рыба притихла в воде. Почему я не вижу себя?! Лёд и лужа — притихли, обозначив кильватерный путь ледокола, чёрной раной на белом… — Ледокол — где? Не-ат!.. «Три часа девятнадцать минут…» Лёд поднялся вулканом и лопнул, родив тело взлетающего гиганта. Он ударил по льду. Навалился на лёд! Ушел в глубину, как подводная лодка. Упёрся спиной в лёд! Нога вдруг поймала овал трубы. Соскользнула. Поймала. Уперлась. Лёд на спине затрещал и потрескался, но — держал его под водой. Вздохнуть! Воздуха! Нет! «Мы вышли в открытое море!.. Нет, Раечка, не знаете вы мужчин! Не любите! Вы их — не видели! Потому и себя вы не поняли женщиной… А хорошая женщина, Раечка, на мужике правится! Нравится? Если нравится флот красавице — никуда она не уйдёт! Знаешь такую песню? Ты не знаешь меня, подруга… Я — Костя Быстров! Я — Быстров! Делай — быстро! Как я…» — Он снова нащупал ногой — труба или камень? Рванул из воды как китовая туша! Расправил в полёте над снегом возбуждённое тело! Со всеми отростками и руками! С ладонями, красными от порезов! Упал… и пополз. Полз. Лёд держал. Теперь он лежал сверху и молил, чтобы лёд выдержал. Выдержал. Выдер-жа-ал! Он начал вставать, сначала на четвереньки. И шёл так, как ходит над пропастью зверь: руками, коленями, мокрыми башмаками. Встал. Пошёл. Вода капала и текла. Кровь капала и текла. «Три часа двадцать четыре минуты». Трап наклонный и скользкий. Леера прилипали к ладоням морозной хваткой — он сдирал их с ледяных поручней, отрывая кожу, и радовался. «Чему радуешься, дурак? Дурачок ты, морячок, съешь от сладкого лучок!»

Вахтенный смотрел на него, как на привидение, открыв рот, но «мокрый» смеялся глазами и палец держал на губах:

— Тише! Никому — никому… Ни слова. Ты понял?

Матросик кивнул и проглотил слюну от волнения.

— Следы за мной вытри на палубе, хорошо? Улыбнись, если понял.

— Хорошо, Палыч! Сделаю! — улыбнулся. — Может, в сауну?

— Нет. Душ в каюте — успею до вахты… — И опять приложил палец к губам: тссс…

— Я понял… — Парень смотрелся смышленым, и всё понимал правильно.

— На причал-то посматривать надо — вахта.

— Я понял, — исполнительно глянул на берег, — а вы?..

Но старпом уже скрылся за дверью, и надо было брать в руки швабру. Вахта и служба.

В ноль три сорок пятьон поднялся на мостик. Волосы ещё мокрые от душа, в запахе шампуня с мёдом и свежей рубашки — тёплое ощущение дома:

— Доброе утро, коллега! Как вахта?

— Доброе утро, Константин Палыч! Как город? Как провели время?

— Кофе горячий есть? В каюте не стал пить. Ужасно по пароходу соскучился! — Он тронул рукой переборку и отдёрнул с испугом.

— Что с вами, Палыч? Не током ударило?

— Током? Нет. Не током! Пальцы… — он засмеялся, облегчённо и честно. — Кофе судовой — самый кайф… горрряченький. Чуть не обжёг пальцы… Обжёг. Смех и грех. — Сжал ладонью свой смех в горсти, успокоился. — Первый глоток кофе на мостике — это святое, коллега. Жить хочется.

Ноль три пятьдесят пять. Чего ещё можно хотеть? Даже спина согревалась. Даже ладони заболели приятно, игольчатой лаской. Привычно изрёк: «Вахту принял. Приятного отдыха…»

С рассветом и весь следующий день — строители, грузчики, порт с экипажами трёх судов у причала — смеялись и пытались вычислить: кто такой этот «везучий, чертяка! Живучий моряк! Живучий…»

Он и сам это знал. И сам — радовался. Стыдно сказать: в луже… Навались, румпельный!

Ледокол! Раечка…

Абрикосовое море Рассказ

— Смотри, какое у меня теперь море! Абрикосовое! А там — персик цветёт. Персиковое!

— А нам механик нужен. Из Геленджика на Турцию бегаем. Пойдёшь?

— Погоди, капитан. Тебе сколько лет? Шестьдесят? А мне — семьдесят! Я, можно сказать, только-только про жизнь понимать начал.

— Ещё годика два поморячить мог бы?

— Зачем? Не в том дело, что отморячился-откорячился, а в том, что я берег увидел. Это хорошо, когда понимаешь и море, и берег свой… Нет. Моё море здесь теперь.

Садовод улыбался, не скрывал, что рад встрече, но снова взял в руки перочинный нож и продолжил прерванное занятие — вырезал свистульку. Ивовая ветка, разбухшая от соков весны, дрожала и прокручивалась в его сильных пальцах, привыкших прививать живые побеги на растущем дереве.

— Пойдём, на старый орех присядем, помнишь его?

— Как не помнить? Грецкий орех — король леса. Ни одно дерево близко не подойдёт…

— Сломало дерево в эту зиму. Такой мощный орех был, лет сто — не меньше.

— А ты раньше времени уходить решил… Возвращайся! Море наше ещё!

— У тебя — море. У меня — сад.

— Подожди. Это тот сад, который умирал? Который тебе бандиты подарили? Сколько же ему лет? Сколько ему жить осталось, Петрович?

— Ты скажи, капитан: сколько лет живёт пароход?

— Да сколько экипаж на нём будет достойный, столько и жить будет.

— Так и сад. Умирал, потому что люди вокруг умирать стали. Союз — умер. Совхоз — умер. Садовник — умер. Мне главный бандюк этот сад на сохранение дал. А сам — сам знаешь, где лежит. Царство небесное. Плохого сказать не могу, а хорошее — вот оно: не дал плохим людям сад на дрова выкорчевать, не позволил. Он так мне и сказал тогда: «Я в войне абрикосы зелёные вместе с солдатами ел — витамины. Что б со мной ни случилось — пусть сад пацанам останется… Зацветёт!»

Сейчас хорошо — весна. Скоро тепло пойдёт настоящее. Видишь, птиц сколько! Откуда они? Давно столько птиц не видел.

Мы смотрели на небо, которое переливалось густыми потоками перелётных птиц. Они возникали на горизонте и быстро превращались в широкое и переворачивающееся в вышине облако. Облако скученных стай распадалось, светлея, воспаряло сквозь солнечные лучи, и оттуда, как с горки, густыми и тёмными волнами падало вниз, опять распадаясь на перья и крылья и шумность восторженных криков. В реке отражались облака и птицы, стремясь навстречу и сливаясь, как в зеркале, смешивались и смеялись. Над лесом поднималось тепло, как пар. Из луж вырастали деревья, отражаясь в глубину. Стаи текли над долиной, над блеском речных перекатов, над разбухшими почками, разлетались потоками, садились крылатой листвой на деревья. Взлетали — все сразу, роняя на лес разноцветные перья. Одна волна — оголяла вершины деревьев, взлетая. Другая, чуть дальше — накрывала размахами тысячи теней. А ветви вибрировали и содрогались от ветра, который рождала энергия птиц.

— Весна! — повторил Миша, манипулируя ножичком и наклоняясь, чтобы лучше видеть своё изделие. — Я скажу тебе просто: умирал сад. Людей вокруг не осталось. Я пришёл. Взял лопату и ходил среди сломанных веток. Что я мог сделать? Механик среди обрубков? Дерево — как человек: уход любит, слово доброе слышит. Будешь ухаживать — вместе с тобой жить будет и вместе с тобой умрёт. Жизнь — простая механика, если подумать.

Пришла собака, вся в репьях, усталая от гомона птиц и своей беготни за ними. Легла под кустом, положив морду на лапы, и сделала вид, что уснула. Но уши подергивались и шевелились, как крылья бабочки.

— Ты говоришь — пойдём? Сколько лет прошло? Почти двадцать. Что, совсем не идут пацаны в море? Эволюция профессий — убивать легче и выгоднее, чем работать. А мой бандит понял вовремя, что сад — ремесло чужое и трудное: отдал мне. Не каждый человек от суеты отойти умеет. А надо. Иначе, вся жизнь — сплошной лес: ни трудов, ни плодов. И люди бывают как лес. Жалко.

Куда я теперь? Никуда мне не надо. Не могу бросить. Не хочу бросать — только жить начал. Цветёт — как невеста, верна — как жена. Абрикосовая. Персиковая. Роза с яблоком. Немножко горчит, немножко сластит, немножко ветками гладит. Время придёт — каждый плод, как ребёнок. Беру в руки — плакать хочется. Веришь, я персики не ем — в руки возьму, а плод тёплый, будто солнцем наполнен. Живой. Красотой и нежностью — удивительный. Такие дела. А угощать своим персиком — рад: ешьте! На здоровье и с удовольствием! Будет урожай — позову тебя. Приезжай! Со всеми детьми, жёнами, внуками…

Персик и абрикос — из косточки — природой своей совершенный, можно сказать. Веками и людьми обласканный, воздухом и солнышком одухотворённый. Каждое дерево своей земле предано, а земля его корни помнит. И такая меж ними связь крепкая — не каждому человеку по силам. Когда умрёт дерево — на его месте персик не сажай — не будет жить. Все силу и красоту земли, которые она могла дать старым корням, — всё взял прежний плод, как хороший ребёнок от своих родителей. За эту верность и связь уважали люди абрикос с персиком. Уронит караван косточку, подхватит её горная птица, отберёт у птицы небесный ветер, спрячет от ветра дождливый поток, укроет от потока потревоженный камешек, присыплет тот камень земная пыль, и согреет пыль солнце весеннее. Тогда и появится росток на пустынном склоне, на солнечной стороне, на краю долины. Верблюд мимо пройдёт, не затопчет. Лошадь копытом не тронет. Овцы с козами пробегут. Орёл рядом гнезда не совьёт — красивое дерево не царапнет. Так персик с абрикосом растут — в стороне от других деревьев, как божьей красоты веточка. Зацветёт дерево — царевна среди цветов. Китайская косточка под небом Кавказа — как попала? Как не пропала? Тысячи лет — загадка.

Думаешь, возрастом я утомился? В мыслях своих запутался? В словах не воздержан стал? Нет, мой друг. Одни — от книг познают премудрости. Другие — меж людей добротой согреваются. А я — от людей в сад сбежал. От одиночества — к дереву привалился, веточкой притворился, соком древесным обиду залил. Выжил… Когда дерево руками трогаешь, оно теплее становится. Точно тебе говорю. Другой — кошку за ухом чешет, и та ему хвост под ладонь выгибает, мурлычет. Кто-то с собакой весь день разговаривает, а она — слушает. А я — с лопаткой по саду хожу: окапываю, присыпаю, поток направляю, постою рядом, на долину реки посмотрю, залюбуюсь. Устану — опять к дереву сяду, лиственный шёпот послушаю. Как веточка от него, сам расту. Чувствую.

Думал ли я об этом? Мечтал ли? Нужно ли мне это было? Не знаю. Теперь — не знаю. Не я этот сад искал, а он меня выбрал. Рассказать? Расскажу. Давно рассказать надо…

Он сидел на теле поваленного ветром грецкого ореха и вырезал свистульку, а мне показалось — вырезает себя из ствола столетнего дерева, в полный рост…

— Внуку? Нет, уважаемый. Младшему внуку компьютер подавай или флэшку с наушниками. О старших — разговор впереди будет, если будет. — Он странно перехватил грудь, будто что на груди подправил. Вздохнул. — Весна в жизнь идёт. Семьдесят лет весна приходит. Помню ли? Наверное, помню, а верно — запуталось. Велика ли беда? И одна весна — больше чем семьдесят, потому что — свежее и ярче! Сосульки закапали, подснежник прорезался, лёд на реке затрещал и поплыл, лунная ночь не даёт уснуть — много любил, а ещё хочется! Семьдесят лет живу — всё, как в первый раз! Радостно!

За его спиной зеленели под мартовским солнцем склоны плодородной долины, меж деревьев блестела половодьем река Пшада. На вопросы отвечал с простоватой улыбкой, не спеша, будто ел кашу гречневую с молоком и с удовольствием.

— Мне всё нравится. Эта весна у меня открывает восьмой десяток. Тревожно, поверь мне, и весело. Ну, как — поверю ей — этой весне? Как тогда обойтись мне без глупостей? Сад ли это? Земля ли? Или я на земле вместе с садом корнями врастаю и ветками к небу приподнимаюсь, как мальчишка на цыпочках…

Я слушал и не торопил его. Он прищурился:

— Давно, друг, не виделись. Погоди чуток. У меня в сарайчике есть бутылка — портвейн, «три семерки», с тех времён ещё. Всё ждал я хорошего случая. И свистулька готова!

Он сбросил с колен стружки-обрезки, потёр палочку меж ладоней, снимая зелёную трубочку, поколдовал, наклонившись, постучал по ней, чутко прислушиваясь, потом улыбнулся мне, подмигнул таинственно и стал по-мальчишески юн и прост, а зелёная трубочка-палочка, вдруг запела совсем-совсем мило. Он перебирал пальцами, будто птичку пустил по веточке, и она — пела. С ним что-то произошло и, казалось, он совсем забыл обо мне. Но, вдруг, оставил мелодию — она ещё летала меж нами, радостно перебирая крылышками, но — как эхо… пропала. Упала, как будто. Он встал и повернул лицо ко мне. Оно было грустным и старым. Он положил зелёную палочку-птичку на ствол, рядом с местом, на котором сидел только что, и сказал совсем другим голосом:

— Пойдём! Откроем бога из горлышка. Выпустим дух древних греков! Вино, я скажу тебе, придумано было людьми, чтоб сравниться с богами: присесть и оглянуться — главное меж собой увидеть. И пить его надо — достойно. Будто сам ты — с богами и бог!

— Это ты — через край!

— Я, одно время, в философию ударился…

— Ты — философ? Извини.

— Смешно?

— Да, ладно. Не отбирай у студентов хлеб, не ломай мысль, дедушка.

— Мне, как судовому механику и бывшему при бандюках, конфуцианство нравилось. Главное в нём — человек и государство: государство защищает человека, а человек защищает власть и территорию. А потом древних греков прочёл и подумал, что я — из греков. Потому что у них другой тандем виден — Бог и человек. Бог, как люди, живёт: пасёт, пашет, вино пьёт. А человек — Одиссей, например, — мог, как бог быть. Но это — не каждому. Если сможет? Это, заметь, «если сможет», — понравилось мне: расти и расти хочется. Не дровами в лесу сохнуть.

— Деревом-богом? — Съязвил я.

— Может быть, понимаешь?

— А Европа?

— Далась вам эта Европа? Не суть у них, а суесловие. Ухватили от греков одно — «демократия» и забыли, что «демос разрушил Рим». Демократия — это оппозиция к власти, всегда. Кричать — могут. Строить и управлять — нет. Конь троянский поперёк дороги… Представь, если б сад мой был из разных деревьев? Растут — вкривь и вкось, цветут — в разный срок, плодят мелкоту и горечь. Не сад, а опять-таки лес. В лесу кому хорошо? Паразитам: прицепился к ветвям — и сосёт, как обезьяна, зелёное… Хотя, я ведь тоже, смотри — пустоцвет: семья оторвалась… Отцы и дети…

У нас в саду, не сегодня-завтра, зацветёт абрикос и персик — всей весенней бескрайностью. Ты знаешь, какого цвета цветы у персика? И я не знаю. Столько раз вижу, а знаю только одно — живые и нежные. Японцы поклоняются цвету вишни. В песнях удивляются цвету яблони. А я жду цветов абрикоса и персика, потому что они как ожидание чуда, чтоб рассвет порадовать. Только бы утро морозным не было. Только б совпала природа теплом и потугами, как мать своим криком и криком младенца.

Когда между Михайловским перевалом и Пшадой цветут персики, весь мир кажется раем, и ничто не тревожит, кроме одного: мороза бы ночью не было, веточки бы не примёрзли.

Знали мы друг друга давно, работали на море, а история с садом началась с бандюков, году в 93-ем или 94-ом, когда у него сгорел дом. Слава богу, все живы осталась: жена в это время в больнице лежала, а дети в школе. Работы и денег не было. Выкручивались, как могли. В это время и встретил он в городе этого криминального авторитета. Как его звали — не помню.

Они — воры-бандиты, мэры и председатели, депутаты и адвокаты — все воевали между собой тогда: греки, грузины, армяне, чечены… ростовские, местные, пришлые, закубанские, подмосковские и майкопские… Народ за оружие браться не стал, слава богу, — бедствовал, но терпел. Понимал каждый: потянешь своё — загорится чужое. А верхи меж собой делили: и землю, и море, и рыбу и птиц в небе. Потому и не стало на небе птиц. Распугали. Каждую ночь стреляли и друг от друга бегали, по ночам — хоронили.

А с этим авторитетом, оказалось, они — пацанами — в одном дворе жили. Узнал тот про беду с домом, предложил помощь: если отвезёшь в Грузию деньги — получишь жильё. Миша Петрович на всё был согласен, что и как — не спрашивал. Что спрашивать и чего бояться? Нужда.

Мы на Поти шли, вакансия на борту была — пошёл Петрович третьим механиком. Нам — работник, ему — командировочные.

В Поти, понятное дело, ушёл в город. Что и как случилось — не знаю. К вечеру другого дня уходить нам, а его нет. Остались ждать. Думали, что пропал. На третий день, с утра, появился. Живой. Только это и можно было сказать о нём. Остальное — смотреть страшно: почти без одежды, весь битый и окровавленный, одна нога так опухла, что не только башмак надеть — брюки разрезать пришлось. Башмак на ноге, башмак в руке — сам живой, и то, слава богу. Сказал сразу: если через десять минут не уйдём — всех положат, по следу идут. Ушли. Катер вдогонку за нами вязался, да волна для него крутая была — вернулся. Такие времена были — криминал в каждом городе. Тяжело. Ничего не рассказывал — молчуном стал. Но домик на окраине, старенький, маленький, в кустах у самого аэродрома — ему, точно, от города дали. Документы, ключи — все законно. Криминал справедливый был и с властью строг.

После этого Миша механику бросил — стал смотрящим по грузу на судах наших ходить. Плохого о нём никто не сказал и никто не слышал. За это его уважали. В одном рейсе казус случился. Везли мы турчанку. Каюта отдельная. Кому кем приходилась пассажирка — тайной осталось. А казус-то в чём? В шторм попали. Такой шторм раз в десять лет бывает. Я думал — хана нам. Так бы и случилось, но, как говорили потом, очень турчанка молилась. Потому как послал её муж из Трабзона в Темрюк к какому-то знахарю слова непонятные от бесплодия выучить. Вот она этими словами — себя, нас и судно с грузом — всех! у бога-аллаха и вымолила. Однако не зря говорят: море большое, а мир маленький. Стало известно, что забеременела и родила благополучно от русских слов турецкая женщина. Муж-турок молебен справил или как там у них, мусульман, принято. Подарки в мечеть или хадж в Мекку? И никто на борту не знал, что все штормовые сутки, три или пять, был в каюте с турчанкой Петрович. Почему? А как ей одной справиться? Экипаж — судном занят. Так я ему и сказал: выручай, Миша! На море человек проявляется сразу: нужен или не нужен. Бывает, что и пассажир — козырь. Экипажу — работа, а турчанку довести живой — честь. Кого к ней послать? Справился — чёрт механический. Что говорил ей? Почему она ему на причале кланялась, когда в Трабзон пришли? Смотрящий. Уважали Петровича.

Третий раз по-другому было. Очень серьёзный заказ был: в первых числах марта побежали мы на Стамбул с экстренной миссией: закупить цветов живых — сколько взять сможем и к восьмому марта вернуться. Бомба! Цветы тогда в дефиците были, а к женскому празднику — в большой цене. Расчёт верный, денежный. Это все понимали. Загрузились товаром, по самое благодарю: спать негде — кругом цветы. А кто виноват или наколдовал — не знаю. Потом вспоминали-рядили, одного точно приметили — рыбачёк на причале сказал: в цветах — как могила!

Вышли в срок. Из Босфора высунулись, на Синоп подвернули и в такой шторм попали, что домой мы пришли только после 15-го марта. Цветы до прихода не выбрасывали — доказать чтобы наши расходы. Провонялись — как в морге. Вывели нас на причал всех — дали очередь за обрушенный бизнес. Оказалось — пугнули только. А хоронить пришлось нам заказчика — сам себя стрельнул: слишком долгов много было. Все цветы на могилу легли, а что не поместилось — пустили по морю за женский праздник и на помин души.

Мы, наконец, сели за стол, и портвейн «три семерки» был между нами третьим. За всех, кого потеряли и вспомнили. Жизнь — большая компания!

— Вино, капитан, имеет одну особенность: либо ты веселишься, и мир за тебя и вместе, либо все над тобою смеются… Я тут друга встречал, много лет не виделись, очень хотел ему Крым напомнить — молодость нашу под Севастополем. Купил несколько бутылок крымского вина, на этикетках — впереди и сзади — большими буквами: «Крымское… Инкерман… Массандра…», а дальше — меленьким шрифтом, не разобрать. Принёс домой, взял лупу: «из итальянских и французских виноматериалов… Московская область». Прочитал, отложил, жду гостя. Приехал и говорит мне сразу: «Там у меня в багажнике — три бутылочки крымских вин: портвейн, херес и мускат «Тавридия»… Хочу тебя порадовать! — Глянул я и улыбнулся — всё то же самое, что у меня стоит. Промолчал. Всё равно ведь приятно и праздник. Не вино к столу, а друзья за столом!

— Ты спрашиваешь, почему бандюк этот меня выбрал? Ведь вся жизнь — врозь. Только детство общее: казаки-разбойники, красные-белые, чехарда… Чехарду помнишь: одна команда — голову второго берёшь под мышку, второй — третьего… Стоим «гусеницей». А вторая команда — на наши спины, как птицы тяжёлые, прыгают. Они — давят сверху, а мы — держим. Не как «гусеница размякшая», а как мост, на своих ногах. Знаешь, я думаю, он меня не выбирал. Не из кого было выбирать ему. Он — поверил…

…Что со мной было в Поти? Так это уже я и сам забыл. Понял только, что о деньгах я не тому сказал, кому должен был. Они все на одно лицо казались — чёрные. Или я — глупый. Помню, что гонялись за мной больше суток: ловили и били, а деньги я спрятал. Так спрятал, что и сам найти не мог, веришь? Я под домом заброшенным спрятал, когда пришли за деньгами, там экскаватор работал и от дома одни развалины — пыль облаком. Опять били. Потом — надоело бить. Один говорит: утопим в общественном туалете! Привели, хотели в одежде просунуть — не прохожу в отверстие. Заставили раздеться — просунули, головой вниз. Хорошо, что я ниже плеч узкий был — быстро ушёл и быстро вынырнул, не задохнулся. А мозги заработали так быстро, что я змеюкой в углу всплыл и наверх потянулся. Им меня не видно было. А в углу верёвка была и жердь стояла. Я уже из ямы в какую-то дырку по земле полз, когда услышал, что-то тот, горластый, гранату решил в туалет бросить. Они его удерживали, а он бросил. Как они так лоханулись? Туалет развалился, а они — не вышли… Я до вечера прятался, потом — на берег протоки вышел, разделся, отмок, обмылся. Пошёл к дому, где экскаватор работал. Нашёл свой мешок с деньгами. Пошёл снова к тому ресторану, где ждать должны были мою передачу — дождались, передал. Отмывали в каком-то гараже, из шланга, главное — с мылом. Накормили. Положили спать. Хорошо, что уснуть не успел — в туалет захотелось, в сад вышел — вырвало около туалета, от запаха. В этот момент и услышал — другие пришли и стрелять начали, меня искали. Я — побежал…

…Про турчанку рассказать? И рассказывать нечего. В той каюте, да в такой шторм дышать нечем было, говорить — ничего не услышать, так море кидало нас, вверх-вниз, вправо-влево. Трясло и бросало. С жизнью прощался? Нет, её жалко было, другое — как в другой жизни осталось. Она, бедная, руками цеплялась и ногти ломала в кровь. Думала: в меня вцепится — живой будет. Рвала на мне всё на ветошь мелкую, и меня рвала, как тигрица зайца. Что делать? Обхватил её руки, прижал покрепче и запел песни, которые на ум приходили, все подряд: про жизнь-любовь да про отчий дом. Притихла. Как ребёнок меня обняла и говорила мне, говорила, про своё рассказывала, пока не уснула, обессилев совсем. Сколько времени петь и слушать пришлось — не скажу сейчас. Может, пять часов, может — десять… Ты говоришь: суток трое, пять… Не помню. Руки помнят. Четыре руки, капитан? Четыре! Это не на пианино в гостиной, с окном на луну. Это — за жизнь. Цеплялась. В четыре руки! Не хотела отпускать меня. Слов запомнила русских — на всю жизнь… Турчаночка! Плохого — ничего не было. Даже в мыслях. Ребёнок! Она думает — я её спас. Вы говорили — она отмолила. И молитвы её — до небо взлетели. Может быть. И на мостике — люди были. И машина, хвала её богу — не подвела. А руки — спасли. Так целовал её пальчики в кровушке! Все мы тогда за край жизни цеплялись. И Бог ли, Аллах ли нас там не оставил. И все мы тогда — выросли, — он показал двумя пальцами, — чуть-чуть-чуть!

…А цветы? Что цветы? Отцвели и завяли. Предъявить нечего было — такой у нас бизнес. Криминал да риск, да судебный иск. Прятался и жил на кладбище, почти год. Потом испугался, что кто-то меня увидит, ушёл на берег и там, в полузасыпанном с войны подземелье, как змей, мёрз всю зиму. Людей сторонился, бояться стал. Нашёл меня хлопец, от бандюков, передал от главного, чтобы шёл я за перевал в этот сад. Потом — сам знаешь…

— А дальше что? Что делать будешь?

— Когда?

— Так не вечный ведь?

— Так мне тогда уж неважно будет.

— А сад?

— Сад — проблема. Потому тебя и позвал. Ты думал — я тебе нужен? Нет, капитан, — ты мне.

— Чем я тебе помогу? У тебя — дети, внуки, семья… Им — передай!

Он усмехнулся и повернул лицо, которое осветилось и опять показалось мне серым и старым, разлил вино по стаканам и сказал совершенно четко, разделяя слова:

— Это главная тема. Про семьдесят лет, про события жизни, про Конфуция и богов — всё это ничего не стоит. Лес. И ни в том беда, что мне старший внук говорит: продай всё, а нам деньги отдай… Я и так всё оставлю, с собой не возьму… Но они это «всё от меня» не видят. Персик для них — в магазине, на полке. Мир — полка с ценниками. Я, можно сказать, последний грек на этом перевале.

— А ты разве грек, Петрович?

— Не похож, разве. Папа — русский, а мама — гречанка. Кому — сад оставить? Только-только цвести начнёт. Что я саду скажу?.. Молчишь? Ну, за Крым, что ли?

Мы чокнулись, выпили и замолчали.

Всю ночь он не спал. Я слышал, как он ходил, разговаривал долго с собакой. Собака скулила и плакала, будто рассказывала ему о своей боли. Под утро пошёл дождь. Мелкий и тихий.

Потом пела ночная птица. Тень горы отпустила половинку луны, как выдохнула. Река заблестела. От дороги шёл шум редко проезжающих машин. Потом осветилось сиреневым небо, и сразу зашевелились птицы на ближайшем дереве, кто-то пробежал по траве, а собака зарычала и встала на ноги. Что-то происходило совсем близко. Воздух светлел и наэлектролизовывался, как магнитное поле. Казалось, брось вверх башмак — он повиснет, будто за провода зацепится. Какая-то мистика была рядом и караулила моё ожидание. Вдруг собака сорвалась с места и побежала вперёд, заливаясь от лая.

— Что происходит? — спросил я, вставая и натягивая куртку.

Он опять сидел на поваленном ветром орехе. Свистульку держал в руке. Сказал, не вставая:

— Весна. Сад зацвёл. Не торопись. Через пару часов — мир красивым станет.

Я вышел и посмотрел на сад, но ничего не увидел, кроме собаки, которая бегала далеко от нас меж деревьями, изредка останавливаясь и лая, как вчера на летающих птиц. Но птицы ещё не летали, а трава под ногами была мокрой.

— Что это с ней?

— Играет.

— Сама с собой?

— С цветами играет.

— Сад зацвёл? Почему я не вижу?

— Главное увидеть — богом стать.

Собака бежала к нам, заливаясь от лая и виляя хвостом. Я вспомнил вчерашние разговоры, спросил:

— Что теперь делать будешь?

— Теперь? — Он встал, потянулся, расправил плечи, поднёс свистульку к губам, но вдруг рассмеялся, сунул в карман и забыл о ней. — Теперь уже поздно! — Он был рад какой-то своей новой мысли. — Хорошо!

— Что — хорошо? Понял — кому отдать?

— Поздно выбирать! Поздно спрашивать… Это мне и хорошо — сомневаться некогда. Остаюсь опять греком! Сад — зацвёл! Жить надо…

Мир качается, чтобы не упасть Рассказ

Вождь вставал рано. Выходил на деревянную веранду и встречал солнце, поднимающееся из-за песчаных гор. Минуты молчаливого ожидания были священны. Только птицы поют и летают, не дожидаясь солнца и не спрашивая разрешения. Кто может запретить им? Летают и поют.

Первые слова свои, произнесённые в лучах солнечного рассвета, вождь считал голосом Бога и помнил их весь долгий день:

— Мир качается, чтобы не упасть, — сказал он и шагнул к краю террасы.

Бассейн внизу был без воды. На дне бассейна лежал верблюд с переломанными при падении ногами. Верблюд был жив и беззвучно плакал, качая головой на длинной шее.

Вождь не смотрел на верблюда, он поднял глаза к небу и долго наблюдал за двумя орлами, медленно ввинчивающимися в высокое светлое небо, будто там, а не на земле, они искали добычу. «Жизнь летает в поисках смерти…», — подумал властелин песков и стал взглядом оценивать свои владения, представляя себя орлом: финиковый сад, виноградник, лужайку перед террасой и тень человека без головы: погонщик верблюда сидел на коленях у края бассейна сломанной статуей: голова его висела лицом в грудь, на ниточке шеи.

Небо — пламенем огненных спиралей и струй, всё более вытягивалось вверх, слизывая высокие звёзды или разметая их, как костёр разметает искры. Рассветная радуга — светлела и убегала, как напуганный светом зверёк. Воздух — пружиня упругими волнами, тёплыми или холодными, боялся рассвета и оседал перед ним, отступая. Песок — золотой и серебряный, искрился и скрипел в воздухе и на зубах, мелкий, как звёздный пепел. Пустыня становилась всё больше и жарче.

Вождь усмехнулся странному ходу мысли: «Советский Союз развалился совсем далеко отсюда, а у нас от этого — бассейн без воды остался. Глупо!.. А жена моя требует халат из русского ситца и баночку чёрной икры из Москвы. Она не понимает, что мир — это качели: вчера — завтра… Вчера — сегодня — завтра. Мир — война — мир…».

Вслух повторил первую фразу:

— Мир качается, как птица в воздухе.

— Мир — это Америка, мой господин, — сказал главный слуга, закончивший университет в Вашингтоне.

Вождю стало неприятно. Утренние слова прозвучали, но Бог не знал слова Америка, в этом была фальшь утренних ожиданий. Слуга тоже почувствовал тень опасности, будто качнулась под ногами стена предков.

— Мир — это моя жена, которая ночью не пустила меня в спальню. Если тобой недовольна жена, то Америка и все правила мира — дерьмо… — Вождь повернулся в сторону кабинета и сказал громко, — найди этого русского пьяницу, который давно уже проиграл мне свою жизнь. Женщина — вот кому мы отдаем всё! А зачем? На войне умирают мужчины — зачем? А миром владеют женщины. Почему? Пусть русский ответит!

— Написано в Книге: Бог — господин на небе, а вождь — на земле. Зачем тебе спрашивать русского?

— Русский сказал мне однажды: «Не пренебрегай маленькими людьми — они помогают тебе возвыситься».

— Разве он читал нашу Книгу? Ты владеешь половиной пустыни — зачем тебе он, маленький, как заноза в моей пятке?

— Даже орёл, который владеет всем небом, смотрит на землю.

— Спасибо, мой господин: слова мудрого человека — это глаза для глупого, — смиренно поклонился главный слуга, — я найду этого русского.

Вождь снова вышел на террасу и сказал слуге, оборачиваясь и облегченно вздыхая:

— Принеси мой винчестер, — обращаясь к погонщику, — встань! Рано молить о смерти. Подними свою голову и иди на Восток. Если тебе повезёт — ты пройдешь всю пустыню, как святой человек прошёл море. Если не повезёт — ты успеешь обратиться к Небу. И пусть тебя услышит перед смертью хотя бы жалкий скорпион, чтобы оценить твоё мужество.

Погонщик встал, повернулся лицом к пустыне и сделал первый шаг…

Вождь протянул руку назад — винчестер лег на ладонь. Это было приятно, как рукопожатие друга. Приклад не успел упереться в плечо, потому что рука и оружие стали продолжением тела Вождя и Воина и началом выстрела.

Выстрел остановил второй шаг погонщика и оборвал муки животного. Погонщик сделал второй шаг, третий…

Вождь погладил винчестер, посмотрел на тело верблюда, которое уже вытаскивали из бассейна, и сказал, будто говорил сам с собой:

— Всегда найдётся тот, кто убьёт тебя, но идти надо — до конца.

Русского все звали Софрахт и думали, что это его имя. Компания «Совфрахт» давно исчезла вместе с далёким СССР, а русский остался. Почему? Что там у них происходит? Разве русские могут объяснить? Они приходят как дождь и остаются зазеленевшей травой или высохшей лужей. Совфрахт, одним словом.

Пьяницей его никто не считал, кроме его жены, тоже — русской. Женщина может говорить о муже то, что роняет её в глазах слушающих. Африканцы любят судить сами, и потому были уверены, что она — тень, потерявшая своего хозяина, а Совфрахт — колдун: кто-то видел его на вершине дерева, а дерево, для жителя пустыни, — это ноги Бога и взбираться по ним могут только избранные.

Он работал здесь уже лет двадцать, последние несколько лет даже не уезжал в отпуск, во всяком случае, никто этого не помнил. Каждый день его можно было увидеть со стаканом в руке, но никогда — пьяным. В порту его знали все, говорили о нём даже в самой отдаленной африканской деревне. Были две особенности: его всегда куда-нибудь приглашали — на праздники, на свадьбы, на скачки или на охоту; и его всегда искала жена. То есть, не то, чтобы искала, а спрашивала, говорила: «Я очень боюсь, что он напьётся и потеряется», — и заказывала себе виски со льдом…

Впрочем, она уже давно уехала с каким-то заезжим итальянцем, любителем острых приключений со змеями. Вспоминали о ней только изредка, когда русский Совфрахт объявлял себе праздник, уезжал на окраину порта в рыбацкий поселок, садился на террасе бара, того, который с видом на океан, пил и пел свои русские песни, грустные или веселые, по странному какому-то выбору.

Бармен — худой высокий африканец с татуировкой паука на внешней стороне правой кисти, слушая эти песни, улыбался одним глазом и повторял любопытным посетителям:

— Это русский поёт… Сегодня он потеряется. Точно, потеряется. Я уж знаю. — Один глаз его снова закрывался в подобие шрама, будто подмигивал, — потому что он расплатился сразу за всё и сказал: «Не люблю пить в долг».

Кто-то из посетителей торопился уйти и суеверно склонял голову, а кто-то боялся, но слушал. И бармен понижал голос:

— В тот раз она тоже пришла за ним. Наверх подниматься не стала. Услышала, как он поёт, и не стала подниматься. Села вон там, в углу. Виски, конечно, я ей сразу подал. Да она уже и была слегка мокренькой. Но это делало её ещё привлекательней. Красивую женщину — хоть одень, хоть раздень — она все равно остаётся красивой, стоит только ей посмотреть на вас и улыбнуться. Красота женщины в её характере, радость — от её улыбки, — говорят на Востоке. А она тогда та-ак улыбнулась, виновато и жа-алостливо, и спросила: «Почему-уу он меня не лю-у-бит?..», спросила, а я будто виноват — что сказать ей в ответ? У меня такой бар, что женщины сюда не заходят — только эта одна, потому что она русская и жена Совфрахта. Что мне с ней делать? Я и сейчас не знаю. А тогда? Тогда я принёс ей на столик кофе и пошёл наверх, посмотреть на него. Поднялся, смотрю, а его нет. Пропал. Бутылка с остатками водки, блюдо с холодным мясом, лёд в стакане ещё не растаял, а его нет. Куда делся? Выход ведь только вниз, мимо стойки бара, и я бы увидел, если бы он выходил. — Бармен налил себе холодной воды и медленно выпил, потом продолжил. — Когда человек пьян, он крутится как столб ветра и пыли посреди улицы и не знает, куда идёт: напугает всех и исчезнет прочь. Где он? Только змея под песком изгибается на том месте. — Слушатели понимали и ждали продолжения. Бармен продолжал:

— А жена русского сказала тогда: мне деньги его не нужны. И подарки его не нужны. Пусть он мне улыбнётся, как прежде. Я его обманула, и он стал другим. А я не хочу его видеть другим! Я уйду от него. К другому! Женщина — это тайна, скрытая платьем. Так говорят пошляки на европейских базарах. Я — не тайна. Я жена, которая хочет любви. Я его обманула, а он не простил. Это от того, что в нём мало любви ко мне? Или много любви? Не хочу выяснять. Уйду. И забуду, что я обманула сама себя. Понимаешь? Понимаешь ты, африканец, что женщина хочет многого, а цепляется за такую малость. Хоть бы он ударил меня. За любовь. За обман. За мою бестолковую ветреность. Меня зовёт этот итальянец, с фотоаппаратом и золотой змейкой на шее. Когда-нибудь она укусит меня, как настоящая. И я умру. Не надо мне больше пить. Не наливай мне, африканец. И ему не наливай. Ему больше не надо пить, чтобы забыть обо мне. Я сама о себе забыла. Не говори, что я приходила за ним. Если жена не ведёт мужа вперёд — она толкает его назад — так у вас говорят, африканец? Пусть летает он по своим деревьям, как демон моих одиноких снов. Пусть — летает! А я — ухожу… И ушла. Больше её здесь не видели.

Бармен вздохнул и продолжил:

— Эти русские совсем не умеют беречь Дом, который внутри нас. Они терзают себя, будто живут три жизни. Они не знают мудрость пустыни: след человека и след верблюда — лишь ямки в песке. Они идут по песку и не думают о своих следах, будто не собираются возвращаться. Русские — это пустыня и небо, полное летящих птиц. Куда они летят? О чём они поют? Хорошо, что пришёл грек и нашёл русского на пустой крыше.

Бармен потер паука-наколку и умолк надолго. Ему нужно было успокоиться самому: он побаивался мистики и высоких деревьев, но наколка защищала от злого глаза, а грек защищал от русского.

— Русский — весёлый колдун! — заключил бармен, испуганно улыбнулся от ужаса произнесённого и захлопал ладонями по своим коленям, будто изгонял дьявола и гнал себя в танец на крыше: «Калинка-малинка… малинка моя…», — весёлыми словами непонятной русской молитвы.

Грек Пандополис — это наш грек, африканский. Все его предки здесь упокоены, и жёны их здесь своих деток рожали. И он здесь вырос. А жену свою — Александру-сан привёз из японского плавания: улыбка под радужным зонтиком.

— Кто поёт? — спрашивает грек.

— Русский, — говорю, — только его уже нет там.

— А где он?

— Никто не знает, где он.

— А кто поёт?

— Тень его.

— Пойду, посмотрю эту тень, — сказал грек и пошёл наверх по ступенькам на террасу. С собой взял бутылку виски и бутылку кока-колы.

Грек поднялся на террасу — за единственным столиком никого нет. На столике тарелка с закуской и пустой стакан. Бутылки нет. Грек посмотрел вниз: на песке под стеной увидел свою тень, а чуть в стороне — тень старой оливы. Глянул через плечо вверх, спросил солнечные ветви:

— Ты там?

На крыше кто-то запел: «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя, с молодою женой ты погубишь себя…».

Грек налил виски, разбавил колой, положил лёд и сел за столик. Русский продолжал петь: «А за это за всё ты отдай мне жену…».

— Кто пришёл?

— Грек. А ты кто?

— Русский.

— Мой греческий прадед Фотий служил русскому царю.

— А мой русский прадед Дмитрий служил России.

— Выпьем, русский?

— За что, грек?

— За наших прадедов.

— Согласен. У греков и русских один крест и един Бог.

— Один — от одиночества, един — объединяющий. А крест наш — мы не дома. Ты почему не в России?

— Я ей служу. А ты почему не в Греции?

— Ходил в море. Встретил женщину. Вернулся к бизнесу и могилам отца и деда. Нет лучших посредников в сложных морских делах, чем греки.

— Далеко занесло твоих предков.

— Греция — маленькая, а история у неё — большая.

— Читал: греки не любят рисковать, но любят деньги.

— Деньги нельзя любить, как нельзя любить золотую цепь, которой тебя приковали к забору.

— Может, это такая игра, грек? Торговля деньгами — игра людьми?

— Торговля — это не игра, а религия. Её боги — Гермес и Меркурий.

— Знаю — Гермес и Меркурий — греческие покровители воров?

— Ты, русский, хорошо нас знаешь?

— Знаю.

— Ты не всё знаешь, русский. Вор — это часть торговли, как весы и товар. Купцов обворовывали, караваны грабили, корабли в плен захватывали. Торговля — время между двух войн.

— Одно продолжает другое, грек. А греки — находят выгоду.

— Выгода — это продолжение имени. Какого грека ты знаешь? Айвазовский из Феодосии — знаешь?

— Это наш грек, русский.

— Законы Паркинсона знаешь? «Если один человек делает работу за два часа, то два человека сделают её за один час»? Знаешь? А у греков закон этот звучит так: «Если два человека делают работу за два часа, то один грек сделает её за час…»

— А второй час — будет танцевать сиртаки?

— Греция везде, где есть хоть один грек. Понимаешь меня, русский?

— А там, где появился один грек — будет греческая колония, да?

— Нет. Я — грек и моя жена японка — это не колония. Греки любят уезжать далеко, как птица летит через горы. А ты, русский, зачем на дерево залез?

— Детство вспомнил. У меня такое же дерево рядом с домом росло. Я мальчишкой на ветки его садился и смотрел на море.

— Как с мачты своего корабля?

— Да.

— У меня такой же корабль был, качался от ветра, как будто на волнах.

— У вас, греков, если мифы читал, Одиссей дом свой вокруг дерева детства построил…

— И кровать свою с Пенелопой на том дереве расстелил…

— Лезь ко мне. Буду звать тебя просто: грек! Нам места хватит!

— Как в детстве?

— Давай! Кто первым увидит корабль на горизонте — тот платит за выпивку.

— И раздает карты.

— Ты и это умеешь, грек?

— Грек может всё. Сыграем!?

— Раз залезли на «ноги Бога» — как называют дерево африканцы — будет нам и грех, и будет наказание. Надо искать третьего игрока и играть по-взрослому, грек?

— Я знаю, кто составит нам компанию и будет третьим — местный вождь! Но он не прощает ошибок и хорошо стреляет. Ты не боишься?

С той самой минуты, когда вождь сказал громко «Найди этого русского пьяницу!», порт начал жить ожиданием какого-нибудь судна с моря и ловлей капитана, которого можно было бы взвешивать, как мешок с деньгами. В качестве весов готовились выступить три игрока: грек, русский и сам вождь, которому двое предыдущих проиграли крупную сумму, обучая его игре в преферанс. Так говорили. Вождь учился в Париже, в Москве и в Лондоне. Три диплома в кармане — туз в рукаве.

Долг может быть разным: военным, картёжным, моральным, денежным… По восточному обычаю нельзя возвращать долг деньгами: долг возвращается в виде подарка, неожиданного и приятного.

План был прост, как одесский гоп-стоп, но не лишён африканского колорита: судно надо арестовать без объяснения причин — кому они нужны здесь? Капитана пригласить на берег и поставить в такое положение, чтобы он сам, ни о чём не догадываясь, преподнёс вождю судно и экипаж. В обмен на жизнь — почему нет? Это ведь только игра слов. Жена вождя хотела корабль. А зачем ей корабль? Куда смотрит Бог, когда женщина смотрит в зеркало и придумывает свои желания?

Желания — это весна вашего сердца: радуйтесь им.

Желание делать подарки — радовать Бога, — говорят на Востоке.

Умение делать подарки — радовать себя, — высечено на камне.

Желания моей жены — это испытание моего разума, — думает вождь, когда остаётся один.

Африканцы смотрели на пароход, идущий к причалу, как на подарок небес. Все улыбались. Некоторые — пританцовывали. Десять лет ни один иностранный грузовик не входил в воды Республики. Среди толпы любопытных и жаждущих заработать выделялся мистер Совфрахт — представитель исчезнувшего СССР, оставшийся здесь, в африканской Республике, ждать Новой эры социализма. Дождался? Посмотрим.

Флаг на мачте грузового судна выделялся не золотистым серпом-молотом на красном фоне — как прежде, а старо-русским трехполосьем: красная-синяя-белая, но слезу из глаз выполоскал: Россия возвращалась в Африку.

Через час, размягченный чувствами представитель Софрахта, сидел в каюте капитана, объяснял положение дел в порту и в Республике и медленно подводил к главному: глотнуть по рюмашке холодной водочки и обсудить перспективы. Не спеша.

Глотнули.

— Хорошо пошла!

— Родимая! Столько лет жду. Давай, ещё!

— Между первой и второй…

— Промежуток небольшой!

— Пуля пролететь не успеет!

— Вернулся я на родину… — пропел представитель слова старой песни.

— Стоят березки стройные… — продолжил капитан.

— Эх, дороги… — вздохнул представитель.

— Пыль да туман… — попытался капитан петь другую песню.

— Прости, капитан, — представитель склонил голову, — и такая песня была. Много я чего перепел, когда Союза не стало, когда слова комом в горле останавливались, то я их насвистывал. Как птица одинокая.

— А почему остался? Почему не уехал со всеми вместе? Домой!

— Куда? Подожди, не наливай пока. Дай выговориться.

— Говори.

— Где этот дом? Мне дом мой — от Бреста до Курил! Только так я привык себя чувствовать — не по дому скучал, а по целому миру. Помнишь, у Блока: «…Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами! Да, Скифы — мы! Да, азиаты — мы, с раскосыми и жадными очами!.. Держали щит меж двух враждебных рас — Монголов и Европы!..». Сашенька Блок. Александр. Скиф русской поэзии. За Блока: «Забыли вы, что в мире есть любовь, которая и жжёт, и губит!.. Опомнись, старый мир! …сзывает варварская лира!». До дна!

— Сзывает варварская лира? Да ты поэт!

— Я — представитель советской судоходной компании, представитель страны. Я и сам не знал много лет, что страна эта — во мне. Как стихи Александра Блока!

— У-ух! Молодец-удалец, добрый молодец! Будь на судне, как дома! Найдём и каютку тебе, хлеб к борщу, стопочку.

— Как дома?

— Конечно! Пароход — по всем международным Законам — территория флага! Зачем тебе Африка голая? Скажи, представитель? Или, может, в правители метишь?

— Ты не понял? Я здесь, можно сказать, оборону держу. За всю Россию! Может, я и пропил лишнего — так «За Родину!» Все — бросили. Один — стою!

— Не очень сильно геройствуешь, представитель?

— Нет. Не сильно. Не надо иронии — я жизнью заплатить готов!

— За что?

— За мир!

— Так мир и без тебя стоит — без подвига? Что сделается, с миром? Это в тебе от эсесесерии — тяга к подвигу.

— А разве плохо, капитан?

— А миру твой подвиг — зачем?

— Он мне нужен, капитан! Я, может, как Степка Разин, и царевну хочу и песен: «И за борт её бросает в набежавшую волну…», — вспомнил и пропел с чувством.

— Что же это за подвиг? — Капитан простительно улыбнулся, — совсем от мира отвык ты.

— А что в нём делается, в мире, капитан?

— Демократия.

— Война, значит?

— Революции — от Европы до Азии…

— Революции? Пострелять, покричать и не думать о завтрашнем дне? Какой же это мир, капитан? Хаос!

— По справедливости!

— По чьей справедливости? Здесь, в Африке, есть надписи на камнях — тысячи лет назад зубилом выбивали: не корми ленивого, обходи жадного, бойся ближнего. Мир выживает близостью себе подобных: зверь — к зверю, дерево — к дереву, песчинка — к пустыне, мужчина — к женщине. Мы с тобой, в сей момент, к водочке. Есть ещё? Доставай бутылочку, доставай! Разлей. Хорошо посидеть по-русски!

— Как это: по-русски?

— Как в советское время было: сидели на кухнях и говорили — про политику! — Запел шепотом: «под водочку, до донышка, разложим мир по полочкам…» Мир — это религия души. Религия согласия. Меня — со мной… Меня — с тобой. И если ты часто задумываешься о демократии и справедливости, то это уже не спокойствие, а банальная зависть. Поверь мне. Мир — лопнет от зависти. Я это давно знаю. Налей ещё и не завидуй! Не капитанское это дело — кому-то завидовать и что-то делить.

— Это не делёж — это демократия! Распределить на всех. До сытости!

— Сытость у воробья, потому что он сам — сам! — лишний кусок не возьмёт, потому что летать не сможет. Вот и вся арифметика. А организовывать сытость — всё равно, что кормить воров. Только: вор берёт снизу, а организатор — верхи загребает.

— Легко тебе рассуждать: сидишь ты на голом песке, у тебя ничего нет и тебе ничего не нужно. А когда у человека семья, дети, бизнес — ему нужно так много…

— Может, и завод с трубами?

— Можно и завод с трубами. У кого-то ведь есть?

— Мо-ло-де-ец! И привоз с магазинами. А если это на бутерброды перевести: сколько вам заводиков-бутербродиков взвесить? Со стрельбой завернуть? Смена власти — со скидочкой…

— Вы всё перевернули с ног на голову.

— Это у вас перевернулось. Я — Совфрахт! Я отечеству здесь служу, чтоб его, как Аляску, не продали? Торговля — промежуток между двух войн. Так грек сказал. Умный, между прочим. Все они здесь — мудрец на мудреце! И любят мудростью книжной козырять. Но ум не исключает подлости. Вот такие дела. Налей, капитан — я соскучился по простому застолью, когда все свои рядом. И не надо хитрить и держать в рукаве. Понимаешь? Грек говорит: торговля — это религия! Врёт! Религия — это душа твоя. Не помысли дурного — не будешь бояться ближнего.

— Сколько наливать?

— Свободней руку держи — краев не видишь, что ли.

— Быстро ты, представитель, на нашей территории своим преобразился?

— Так родная земля под ногами! Палуба — говоришь? Отрезвляет!

— Да, торгпред, есть в тебе русский дух.

— Есть ещё, товарищ капитан.

— А за что пить?

— За что пьют на чужбине?

— За Родину!?

— За неё, Кремль с маковками! Родина там, где свободен как птица, а улетать не хочешь. Поэтому — за пароход и хозяина!.. И — баиньки, баиньки.

— А утром?

— Утром у тебя рандеву с местным вождём. Если проиграешь — расплатишься пароходом, экипажем и своей судьбой.

— Как это? Революция здесь, что ли?

— А здесь всегда революция, только слова такого они, слава богу, не знают. А появиться слово — беда придёт.

— От одного слова?

— Пишут словами, а бьют за интонацию. Интонация искажает смысл. Завтра много событий будет. Ложись спать. Интонация на высоком приёме — это как блеф в картах.

— Кто не рискует, тот не пьёт шампанского?

— Расплатишься головой. Ложись. Все равно — выхода у тебя нет, капитан, от преферанса.

— А что за приём? Официальный? Тайный? Торжественный?

— Так кто знает? Африка! Главное правило — улыбайся: дураков везде любят.

— Я борьбой занимался: лучшая защита — нападение. Я такие броски разучивал…

— Против лома нет приёма! Так в России говорят? Впрочем, на Востоке есть слабость — любят красивое слово. Можно — с интонацией детства: тогда — всем понятно… На золотом крыльце сидели… Помнишь?

На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной — кто ты будешь такой? Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей.

— Портной!

— На золотом крыльце сидели… — снилась капитану детская считалка.

Он никак не мог выиграть счёт, и всю первую половину дня, пока ходили по судну какие-то люди в погонах, в белых халатах, в африканских халатах, в шортах и гимнастёрках тропических униформ — всё это время он понимал только одно: петля сжимается. К обеду его вывели на палубу, и он увидел картину целиком: на баке, на крыльях мостика, на борту у трапа — везде стояли вооружённые люди в форме, экипажа не было видно. Представитель Совфрахта стоял на берегу и делал какие-то знаки. Улыбался. Ночное застолье сделало его лицо поглупевшим. Капитан вспомнил наставление «улыбайся!» и попробовал сказать «Чи-ыз…». Кажется, получилось. С этой улыбкой его провели с судна на берег и посадили в джип. Совфрахт оказался рядом:

— Про арест судна властями порта — ни слова. Запомни и скажи вождю две фразы: «Разум — дороже богатства» и «Хорошо сказанное слово слышат камни». Ни слова больше. Либо молчи, либо рассказывай сказку про золотую рыбку. Помнишь сказку? Ему понравится. Делай «чии-ыз!». Учись восточной дипломатии…

Капитан вспомнил давно известное всем морякам мира: всякое плавание заканчивается — остаются иллюзии и придуманные продолжения с фантастикой, мистикой, грустью и детством… Надолго.

Этот «чии-ыз!» ещё будет с ним.

Вождь стоял у стола и слушал грека внимательно, переспросил коротко:

— Значит, судно арестовано? Средства связи и утечка информации блокированы? Можем дать судну новое название, документы, изменить контур надстройки и перекрасить? Использовать капитана и экипаж после подписания ими нового контракта? Они не поднимут здесь бунт?

— Мы договоримся с русской судоходной компанией о передаче судна в тайм-чартер. У меня есть нужный грек в России.

— Везде у тебя есть грек…

— Это не грех, как говорят русские. Это — коммерция.

— Знаю я твоих богов — сколько это будет стоить мне?

— Сколько мы тебе должны, я и Совфрахт, вместе?

— А Совфрахт здесь причём? Его долг за ним остаётся.

— Так не получится. С ним я играю честно.

— А со мной? Помнишь, что говорят старые люди: мудрый — не ведает печали; глупый — легко смеётся; честный — всегда в долгу…

— Не раскаивайся в сказанном тобой и не сожалей, что молчал, — говорил твой отец, — помнишь? И добавлял, — жалко человека, который не способен обретать друзей, но жалок человек, который бросает друзей.

— Это не дружба — это коммерция.

— Не делай зла — не будешь в вечном страхе. Так говорят на Востоке?

— Хорошо. Вернуть долг — уважать Бога. Мне важно другое.

— Я слушаю.

— Жена. Мне нужно посоветоваться с этим Совфрахтом, говорят, он умеет влиять на женщин.

— Умеет? Да какой в этом толк, если собственная жена убежала с фотографом?

— Исключение из Правил подтверждает Правило.

— Ему не надо говорить — он знает твою проблему.

— Откуда?

— Ты сам сказал: он умеет.

— Это, правда, что он летает по деревьям?

— Он любит побыть один.

— Почему он не женится?

— Хочешь жениться от одиночества — купи лучше обезьянку.

— Да. Терпение — благодать сердца, но жизнь слишком коротка, чтобы долго терпеть. Наверно, он умеет летать, этот русский Совфрахт, если умеет обходить женщин.

— Самая глупая женщина сладит с умным мужчиной, а с глупым — только самая умная. Так что делать умному? Называть её самой умной? — спросил грек, улыбаясь вождю, забыв о рангах.

Вождь принял улыбку и улыбнулся сам:

— Ладно, займёмся делами: приводи капитана. Хочу его видеть и поговорить с ним. Будешь моим переводчиком.

— Совфрахт тоже здесь, с ним. Он может переводить лучше.

— У Совфрахта свои приёмы, а у меня — свои. Лучше, если я буду верить тебе.

— Хорошо. Пусть входят.

Вошли капитан и представитель Совфрахта.

Вождь принимал сидя. Выслушал приветствия и кивнул всем:

— Садитесь!

Сели. Потянулась минута взаимных разглядываний. Вождь, видимо, остался доволен увиденным, и сказал, прижимая обе ладони к груди:

— Очень приятно. Очень рад встрече. Мои помощники, в первую очередь, мистер Пандополис — помогут вам правильно оценить перспективы и принять правильные решения. Есть ли у вас вопросы или пожелания, господин капитан?

Капитан посмотрел прямо в глаза вождю, которого видел впервые. Вспомнил, как впервые вышел на борцовский ковёр и они с противником встретились взглядами, секунду, и один из них понял, что выиграет эту схватку. Слова нашлись сами:

— Наверное, мне надо бы молчать, потому что я на Востоке, а этикета и слов — не знаю. Как у вас говорят: слово, не произнесённое тобой, может защитить тебя, произнесённое — ударить. Так?

— Еще говорят: слово твоё — как стрела в тетиве — не торопись выстрелить. Продолжайте, капитан. Вы, наверное, хорошо подготовились?

— Благодарю. Но вы ведь не знаете меня. И я вас не знаю. И страны наши — далеки и никогда не приблизятся. Но я — моряк. На море говорят: моря разъединяют страны, а моряки их соединяют.

— Говори, капитан, говори. Мне интересно тебя послушать, — произнёс вождь.

— Говорю… Я где-то читал, что нельзя смотреть в глаза льву — они этого не любят. А ещё я читал про Африку, — смутился, — или про Азию… Какая разница, впрочем… Хорошие люди есть везде. А хороший человек — это тот, кто умеет слушать. Кто умеет слушать — умеет понять. А когда понимаешь человека, то принимаешь в свою душу. И радуешься ему, потому что на одного человека рядом ты стал богаче. Древние говорили или это я сам придумал сейчас, потому что я здесь, в Африке: словом можно остановить кинжал, улыбкой — найти друга. Я вспомнил! Есть такие слова: разум — дороже всех богатств. Хорошо сказанное слово — понимают и камни. Не то я хочу сказать, что все вы здесь мудростью обросли, как камни обрастают мхом. Ведь и мудрые слова — как дождь в пустыне: приносят радость, а уходят в песок…

Вождь кивнул головой в знак согласия. Капитан выдержал паузу и продолжил:

— Я — мужчина. И все мы здесь, прежде всего, мужчины. Для нас самое трудное — создать семью. У нас говорят: есть три дела в жизни: построй дом, посади дерево и воспитай сына. Поэтому мы — мужики — одинаковы. И заботы наши — о доме. А самая мудрая русская сказка, которую я знаю и которая спасает меня от моих проблем, — про Золотую рыбку. Эта сказка, которую не я придумал, но это, может быть, всё моё богатство и вся моя сила, и я этим хочу поделиться с вами: слушайте и пользуйтесь! Дарю, как подарок.

Слышно стало, как слуга у окна втянул носом воздух и сам испугался этого звука. Закрыл веки беззвучно.

— Мы слушаем, капитан, — сказал вождь с уважение.

Старик ловил неводом рыбу, Старуха пряла свою пряжу. Раз он в море закинул невод, — Пришёл невод с одною тиной. Он в другой раз закинул невод, Пришёл невод с травой морскою. В третий раз закинул он невод, — Пришёл невод с одною рыбкой, С непростою рыбкой, — золотою. Как взмолится золотая рыбка! Голосом молвит человечьим: «Отпусти ты, старче, меня в море, Дорогой за себя дам откуп: Откуплюсь чем только пожелаешь.» Удивился старик, испугался: Он рыбачил тридцать лет и три года И не слыхивал, чтоб рыба говорила. Отпустил он рыбку золотую И сказал ей ласковое слово: «Бог с тобою, золотая рыбка! Твоего мне откупа не надо…

— Жил старик со своею старухой у самого синего моря; они жили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года… Поймал старик рыбку, не простую, а золотую. Взмолилась рыбка человечьим голосом: «Отпусти ты, старче, меня в море, откуплюсь, чем только пожелаешь». Сжалился старик и отпустил рыбку в море: «Ничего мне не надо — гуляй себе!..» Пришел старче домой, рассказал всё старухе, а она стала бранить и требовать: «Воротись к рыбке — потребуй выкуп!» Стал старик ходить к морю и просить для своей старухи: сначала — корыто… потом — дом со ставнями, потом — терем и сапожки красные, потом — царские хоромы и охрану с саблями, а потом — «совсем моя старуха умом тронулась: хочет быть владычицей царства морского и тобою владеть, золотая рыбка…». Не захотела рыбка служить глупой бабе, и пропало волшебное царство — снова остались старик со старухой у разбитого корыта. Как прежде. Надолго и счастливо. Вот…

Вождь долго молчал. Встал, подошёл к террасе, посмотрел за окно, будто хотел разглядеть что-то за горизонтом. Повернулся к капитану, подошёл и тронул его за плечо:

— Сказка твоя мне понравилась. Я понял про мудрость твоего народа. — Он повернул голову в сторону грека и представителя. — Мои старые друзья должны были вернуть мне некоторые долги, но я их прощаю. — Они и вы, капитан, сделали мне сегодня подарок, которого я не ожидал. Это как утренний голос Бога: мне стало намного легче думать о моих проблемах. — Вождь неожиданно улыбнулся и понизил голос, как заговорщик. — Я понял, что и в большой России есть слабости жён и мудрость мужчин — мне стало легко и весело. У нас — у мужчин — тоже есть тайна, которую мы отпускаем с миром, на волю… — Он улыбнулся, и улыбнулись все, расслабленно. — Я хочу познакомить вас с моей женой — госпожой из страны песков… А пока она войдёт — выпьем за вашу сказку.

Слуга поставил на столик поднос с угощениями. Вождь поднял бокал и качнул им в сторону гостя, улыбаясь совсем по-русски:

— Не бойтесь — это не яд и не водка, это сладкий напиток моих предков…

Через несколько минут вошла госпожа королева песков — пышное создание с выражением некоторого непонимания происходящего. Все почтительно встали, а вождь протянул руку, по-домашнему. Она воспитанно улыбнулась мужу, повела головкой в сторону гостей, почти не глядя на них; приняла руку хозяина и села рядом с ним.

Вождь начал речь, обращаясь ко всем, но глядя на жену, будто говорил для неё только:

— Дорогая, наш гость из России — уважаемый капитан судна, по поводу которого, честно признаюсь, мы имели не очень честные намерения…

Он актерски склонил голову в знак раскаяния. Какая-то игра интонаций в речи вождя тонко насторожило капитана — он всё ещё ждал африканской казни, мгновенной и неожиданной, как укус маленькой змейки.

— Наш гость из России, дорогая, сделал мне очень мудрый подарок, но он ему ничего не стоил, поскольку подарок этот капитан впитал с молоком матери. Я хочу, чтобы он и тебе сделал красивый подарок, моя дорогая. Ведь ты же этого хочешь? Проси всё, что ты хочешь…

Госпожа королева посмотрела на невыразительного русского гостя — сидевшего, поднявшегося, прямо взглянувшего в лицо женщине.

Она тоже посмотрела в глаза чужеземца, отчаянного, как ей показалось. Она посмотрела на него с любопытством и женским коварством, которое перехватила в этот момент у мужа:

— Так что вы мне подарите, капитан?

Грек гладил собственную руку: «Интересно посмотреть до конца».

Представитель Совфрахта сцепил пальцы в замок и не мог разжать.

«Приближается момент Икс», — бегло подумал капитан. Он почувствовал такое напряжение, будто невидимая сила вдавливала его в пол, как гвоздь. А он и стоял, как гвоздь. — «Затягивать встречу — все равно, что затягивать петлю на шее», — мелькнуло в голове, но — капитан есть капитан, и он закончил:

— Как капитан флага и представитель страны, я приглашаю вас, уважаемые Король и Королева, посетить мою дорогую Россию. Я уверен, что ваш приезд в Москву будет приятным подарком для вас. Подарком, который начинается с этой минуты. Будто перед вами волшебная шкатулка, которую открыть можете только вы сами, когда приедете на Красную площадь… Конечно, я говорю не о деньгах — у меня их нет. Я дарю вам желание, которое стоит много дороже самих денег… Человек без желаний — песок меж пальцев.

Госпожа посмотрела на господина, не совсем понимая и продолжая слушать грека-переводчика.

Русский представитель, расцепив побелевшие пальцы, глянул на молодого капитана и почувствовал, что отрезвел совершенно. Отрезвев, захотел выпить.

Вождь, немного растерянный, словно что-то уронил, поднялся со своего кресла, и было видно, что сам он ещё не знает, что скажет или сделает через мгновение. Восточное лицо его оставалось невозмутимым, а выражение глаз ещё блестело азартом игрока и властителя. Он вспомнил сегодняшнее утро, орлов в небе, верблюда на дне сухого бассейна, погонщика на коленях… Голос отца: «Строители каналов, мой сын, пускают воду. Лучники — направляют стрелу. Что делаю я — вождь? Исправляю себя, как садовник исправляет кривое дерево. Но садовник делает это по собственному желанию, а я — я не знаю, зачем это делаю и почему…».

Вождь на мгновение закрыл глаза, и вдруг расхохотался и раскинул ладони в стороны, будто показывая свою обескураженность:

— Королева?! Король?! — Теперь он хохотал и хватал себя за живот. — Да мои дед и отец — пастухи пустыни! А моя королева — посмотри на неё! — месила лепёшки — самые вкусные лепёшки в Африке. Это даже моя мама признала. — Ха-ха…

Теперь поднялась госпожа лепёшек:

— Хочу быть Королевой! Сегодня же!

— Придется просить Золотую рыбку, — улыбнулся вождь.

— Какую рыбку? — удивилась жена-королева, не понимая мужа.

— Это пусть скажет русский представитель! — вождь посмотрел на Совфрахта.

Совфрахт вытянулся по стойке смирно, чинно поклонился даме:

— Много радостей в своей жизни мужчина открывает сам, но жена — от Бога. Муж и жена — как душа и тело, написано в Книге. Вы — Король и Королева! С сегодняшнего дня — так назвал вас русский капитан. Живите долго и счастливо! Я буду рассказывать о вас моим внукам. А вы будете торговать с Россией. По-королевски. — Представитель улыбнулся и добавил, — а компания Совфрахт будет жить. — Он ещё раз поклонился, серьёзно.

Королева сияла, как позолоченная, повернулась к мужу и игриво топнула, спросив кокетливо:

— Мой Король! Я очень хочу в Москву.

— А корабль в подарок ты не хочешь?

— Нет. Я хочу торговать.

— Чем?

— Чем мы можем торговать, грек-министр? Я назначила вас министром! Можно, король мой?

Король посмотрел на грека, как на выпавшую из рукава карту.

Грек услышал слово «министр» и склонился в поклоне раньше, чем успел вытянуться во фронт:

— Мои предки остались в этой земле, потому что увидели мудрых правителей, оставивших нам свою благосклонность. Равный говорит с равными так, как они этого заслуживают, и этим принижает их. Мудрый говорит со всеми, как с теми, кто мудрее его, и этим он возвышает их. Так написано в Книге. Мы не знаем истинных цен нашей радости: огорчаемся, что теряем богатство, но равнодушны к тому, что уходят дни… День жизни — светлее вечности. Да, моя Королева! У нас есть, чем загрузить корабль, чтобы он вернулся к нам снова, и это время будет временем нашего обретения, потому что флаг иностранного корабля в порту — мудрость трона, визит в Москву — украшение правителей, а представитель Совфрахта в стране — честь Республики.

Королева приподняла бровь в сторону мистера Совфрахта, но ничего не сказала, продолжая демонстрировать улыбку.

Король объявил по-королевски:

— Шампанского!

Королева прошептала ему на плечико:

— А в Москву?

Тысячи древних изречений африканских предков пронеслись в голове короля-мужа, начиная от «Не радуйся любви — это яд. Не бойся любви — это лекарство. Не беги от любви — это стрела…», — но он прошептал ей с улыбкой и трогая пальчиком её пальчик:

— В Москву? Легко, моя львица… — и, обращаясь ко всем, громко:

— Шампанское! Музыка! На Москву! Как я был счастлив студентом, когда надел шерстяные носки и шапку-ушанку: тепло-о-а…

— Хочу «шерстяную шапку тепло-о-а…»

Вождь обнял жену, будто закутывал её в русскую шубу.

Капитан, казалось, не мог надышаться воздухом из открытого окна, будто сам только вынырнул на поверхность из царства Золотой рыбки. «Однако, — думал он и улыбался, — подловили мы его на приёмчик. Ай, да, Совфрахт! Как он всё просчитал?! Не зря двадцать лет здесь качается — колдуном на дереве…»

«Человек без любви — пустыня…», — подумал представитель Совфрахта и вспомнил свою жену, впервые за много лет: «Наверно, я научился любить в ней её слабости… Мудрею. Поздно. Лучше позже, чем никогда».

«Нет места милее родного дома, — сказано в Книге, но не сказано — где твой Дом», — подумал грек Пандополис, вспомнив японку под зонтиком на африканском песке.

«Мир качается, чтобы не упасть», — вспомнил вождь и кивнул головой небу.

Слова печали и надежды Киноповесть

Стихи и тексты песен автора

Море. Город. Горы. Мост висящий над городом и заливом. Кто-то поёт под гитару:

Опять из моря я, опять из передряги! Душа поёт! Душа — навеселе… От браги, от бравады, от отваги, От женщины, ответившей — налей!.. Налью и ей, она сегодня — пламя! Налью и ей, как чудо — хороша! Ах, женщина, как вьётся между нами Танцующей походкою душа… Доверюсь я предчувствию и тайне — Волненье глаз так много говорит… Ты для меня немножечко святая, Но грешная, — ой, грешная! — на вид.

Глава 1. Мотя Главный и Сашок

Главный отстраняет гитару:

— Так ты что — на океанский траулер завербовался потому, что он в Японии стоит? Чтобы японские мосты увидеть?

— Конечно.

— А где ты их увидишь, Сашок? В Японии — все виртуально! Вот пилотка моя, смотри — это пилотка настоящая, морская, со мной вместе на подлодке была и пилоткой осталась. А там? По улице идёшь вечером — дерево перед тобой из темноты тысячью мелких огоньков загорается, как светлячками, и музыкой звучит… мостик над речкой поскрипывает. Представляешь, я сам слышу, как он поскрипывает, и бамбук о перила трётся?! Вода под ним — светится рыбками проплывающими, как в мультфильме на экране. А утром идёшь — ни дерева, ни мостика, ни рыбок в воде — одни стены домов и зигзаги улиц. А что из этого настоящее, что мистика электронная, а что — лазером в небе рисованное — не поймёшь. Вчера в электричку садимся, а рядом море шумит и бриз морской прямо в лицо давит, я даже рот раскрыл, чтоб глотнуть с удовольствием, а мне капитан говорит: «Не подавись вентилятором с дезодорантом!» Так и мост твой — самый длинный висячий мост в мире, говоришь? Пролёт — почти два километра, говоришь? Не верю. Нарисовали электро-разрядом мост над заливом.

— Ты, Мотя, ничему не веришь. При фамилии Главный?! Читать больше надо. А то ты только пилоткой своей и ловишь мозгу, как в сачок бабочек. Да не сердись ты, я же это по-дружески, по-морскому. Ты, говорят, моторист от бога. Но, для такой фамилии — надо ещё чем-то владеть. Ты не обижайся. Мягкий ты, даже для бабочек. — Обнимает товарища.

— Ладно, прощаю-понимаю. Все вы тут, в экипаже, моей добротой питаетесь, как пиявки.

— Так пиявки и есть, Мотя! Ты бы без нас раздобрел как тесто, а мы — пососём чуток — давление твоё нормализуем, головку твою чуть подлечим, и пилоточка твоя — на месте, так?

— Лечебный ты мой, тебе за ласковое слово — можно. За пирожок, разумеется — гони, горяченький! Но про мост висячий, в два километра, не верю.

— Это, по длине самого большого пролета считается, а так-то он почти четыре километра получится, а высота — почти триста метров, представляешь?

— Ты — видел?

— Читал.

— Мало ли, что напишут. Не поверю, пока не увижу сам.

— Мы с тобой обязательно увидим, Мотя, ты верь мне. Самый длинный пролёт в мире. Настоящий полёт, друг!

— Я турецкие мосты видел, два моста, потрясающе!

— Согласен. Красивые. Один построен в 1973 году, а другой — имени Султана Фатиха — в 1988-ом, — чеканил Сашка, как на экзамене и улыбался, довольный собой и слушателем. — Были бы деньги — мы бы съездили с тобой на стройку Акаси, здесь совсем близко, мне агент на карте показывал. — Красотища-а!

— Деньги нам только в следующем порту выплатят…

Разговор происходил на палубе судна. Вокруг прессовались звуки и менялись цвета моря и неба, теней и красок — домов, кранов, кораблей, самолётов. Гора превращалась в облако. Поток машин — по эстакаде вверх — взлетал. Падающий на город реактивный самолёт превращался в серебристый поезд… Мистика космоса, цивилизации и солнечного колеса в небе.

— Смотри, Мотя, солнце — это же колесо!

— Ну, и что? — Сашкин собеседник надвинул пилотку брови.

— Как — что? Японцы — колеса не знали!

— Опять врёшь? Япошки, хоть глаза у них узенькие, а башка варит — во-о! У них светофоры на улицах видел какие — не вертикальные, а горизонтальные…

— Почему? — Сашка искренне удивился.

— Потому что узкие глаза «в строчку» видят, Саша. Хитрющие! Потому и смеются.

— А колеса — не знали пока им европейские моряки его в руки не сунули.

— Не верю.

— Мотрий! Я же про Японию ещё в школе всё перечитал. Исторический факт: американские моряки им колесо показали, а через пару дней узкоглазые коляску с рикшей придумали и к американскому паруснику подкатили. А через месяц — запатентовали! Египетским колесницам — две тысячи лет, а может и больше, а патент на коляску в два колеса — у японцев! А ещё через год — первое правило уличного движения — левостороннее! Европейцы и не думали о правилах на дороге, а японцы — пожалуйста.

— Я же говорю — башковитые! А почему — левостороннее, Саш?

— Потому что у них все порядки от военного: в какой руке меч? В правой. По левой стороне едут, а правая — для боя свободна! Я так думаю… А иероглифы и массу всяких слов — они у китайцев слямзили. Потому что — островитяне. Островитяне — всегда немножко ленивые. Точно!

— Это ты не прав, Саша. Судов-то у них в порту — тысячи, и все — «мару»?

— Ты, Мотрий, думаешь, что слово «мару» японское?

— Само собой.

— А вот и нет. Японцы корабли не строили и, если парус в море видели, то только рукой показать могли и на месте подпрыгивали, а слово «мару» — корабль скопировали у китайцев. Точно тебе говорю.

— Может они не ленивые, а рациональные? Если надо что — оглянутся вокруг, поскребут затылок и… — Снял пилотку и задумался…

— И найдут у соседей, — продолжил Сашка, и оба засмеялись.

— Стой, придумал, где деньги взять! — водрузил пилотку, как король корону.

— Говори!

— Деньги, Сашок, надо заработать самим, в городе. Это просто. На Канарах зарабатывали тем, что нам предлагали: мойка машин, мелкий ремонт, принеси-отнеси.

— Здесь этот промысел на улицах «качки» из Владика держат — не пробьёшься, — бодренько вписался в разговор второй помощник, любитель камбузной территории, которого все на судне звали «блатной». — В лучшем случае — отберут заработанное, а в худшем — ещё и побьют. Как спец говорю вам. — Он покровительственно повернулся к повару, — пирожком угости, Сашенька! Таких пирожков по всей Японии не найдёшь, только у тебя, казачок ты наш таманский. И хрену ложечку на пирожок, Сашенька — очень люблю пирожки с хреном. — «Блатной» улыбался и облизывался, как кот на сметану, и отказать ему было нельзя. Да и кот — «Япона рыжий» был уже тут как тут. — Ой, как вовремя ты к нам, Сашок, приехал… Брысь! — Блатной лягнул кота и тут же завопил на весь порт:

— Укусили! Стой, гад, собака!..

Глава 2. Стой!.. Начнём по порядку…

Когда это было? Год, наверное, 95-й. Точно, несколько месяцев спустя после землетрясения в Кобэ, чуть было не остановившего строительство великого моста, потому что землетрясение сдвинуло фундамент одного пилона. Возникла проблема продолжения проекта, но японцы задачу решили, подумали — и решили. Про мост мы узнали позже, когда прилетел Сашка. Он прилетел в экипаж последним: мы ждали своего старого повара, а прилетел Сашка. Казак с Тамани, совсем не моряк, а просто мечтатель — мост хотел увидеть.

Агент подкатил на машине прямо к трапу, вылез пузатенько-шустрый из кабинки своего «паджерика» и крикнул на борт вахтенному: «Сашка-повашка приехала!» А уже потом вылез Сашка: два метра ростом, центнер веса, в пробковом колониальном шлеме, белых шортах и белых гетрах под жёлтые сандалии.

— Морячок, однако… — прокомментировали у трапа.

Потом вспоминали, что был ещё чемодан, бесцветный от старости, лопнувший по старому шву и потому перевязанный скотчем — не путать со «скотч-виски» — не русская штучка! «Морячок, блин!» Была, конечно, (куда без неё в свежее-пост-советские времена?) сетка-авоська. Реликвия! С консервами — рыбными консервами! Бычки жареные в томате, керченские! В Японию?! И газетный сверток с заначкой — грелка с самогонкой — выпить и закусить сразу! Ни одна таможня пронюхать не могла. Газета — смотри политически! — защищала и берегла идейную составляющую: выпил — поговори с товарищем. И газета для этого, как погода для англичанина, повод поддержать тему: «Что-то очень беспокоит меня Гондурас. — А ты его не чеши!».

Помнится (так было принято на любом другом судне вдали от дома) газету освободили от завёрнутых в неё ценностей. Водку давно выпили, грелку спрятали, газету тщательно разгладили, и передавали, перечитывая, месяца два ещё… Из каюты капитана в каюту старшего механика, из машины на мостик, с мостика в грузовой отсек, от вахты до вахты… — «новости из Союза…», слёзная закуска от тоски и бессонницы. Но — это не главное, потому что — не скоро. Ноги в сандалиях — на причале, тело и грудь — винтом вывернуты, так что руки назад в автобусе, а голова повёрнута к нам на палубу:

— Смотрите!

Чемодан и авоська легли на причал. Руки его освободились, и вернулись в салон машины, доставая ещё что-то. Секунда! И «центнер» принял на грудь, взвешивая на широченных ладонях шмат сала и буханку чёрного хлеба.

— Вот тебе и винт-финт, шевели ушами! Что привёз?

И сразу кто-то на палубе вздохнул радостно:

— Орден тебе на грудь, кормилец ты наш!.. Молодец, что не застрял ты в этой автомобильной раковине…

И желтолицый агент улыбался уже не по-японски, улыбкой манекена, а очень даже понятливо нам, мужикам! В любом порту и на всём белом свете есть такое мужское слово «ЗемЕля!».

Мы простояли в Японии ещё неделю. Траулер и часть команды были старые — они продолжали жить свою жизнь: готовиться к рейсу, ходить по вечерам в город, пить японское пиво и русскую самогонку — в Японии было всё, и пели по вечерам под гитару свои самодельные песни:

И шепчешь ты, слова прикрыв рукою: Иди ко мне, ну, чем ты так смущён? Я — женщина… Моя судьба — мечтою Быть для тебя, куда б ты не пришёл… Я женщина — нельзя мне сделать больно. Я женщина — летаю и… лечу От ран, от беспокойства, от покоя… Прижмусь и я к рыбацкому плечу! Как хорошо, что я из передряги. Как хорошо — смотреть — глаза в глаза. Ну, кто тебе сказал, что я — бродяга? Я просто — берегов твоих не знал… Ах, женщина, не важно что нам станет… Куда летит фонарной ночью дом? Венчальное вино горит в стакане — Мы пьём до дна — как сладко пить вдвоём!..

В город бегали по вечерам, под свет уличных фонарей и витрин. Под шелест машин. Под грусть дождя… Зонтики, каблучки, лужицы… Манящие окна в чужих домах… «Осенний дождь. Нет, не ко мне — к соседу — зонт прошелестел…», — вспоминал Саша строки японских стихов. Потому что в Тамани есть музей Лермонтова. Пока. Пока его местные власти ларьками не застроили. Застроили? Грех.

Глава 3. Сашок, пирожки и собаки

Сашка пришёлся по душе сразу и всем.

Во-первых, он так любил пирожки, что они у него всегда под рукой оказывались, и всегда горячие.

«Капитан! — смеялся он, — вы же любите с картошечкой? Я вам специально два сделал — а больше картошки нет — японцы картошку в порошке продают. А я приберёг для пирожка, как привет из дома!» — И всем было приятно. — «Боцманюга — парень с юга! Ты же любишь, с капусточкой? Только у них, узкоглазеньких, капуста нежная — они её не растят, а гладят. Не кубанский у неё вкус, а в пирожке — вкусная-а, как поцелуй холостячки из рыбцеха! Помнишь? Пробовал? Подходи — бери! Душе радостно! Душе радостно — желудку тепло-а!».

Но это — во-первых. А во-вторых? Во-вторых, он сразу нас всех просветил технически и посвятил в свою тайну:

— Я, ребята, не моряк. Я мечтаю построить мост, через Керченский пролив. А кто сейчас строит лучшие мосты? Японцы. А где стоят наши, русские, лучшие? На Транссибе: Зейский, Камский, Енисейский, Обский, Иртышский и мосты через Амур, старый и новый — больше двух с половиной километров длиной. Вот! Вот я и поехал поездом, чай разносить и вагоны мести, чтобы эти мосты увидеть. Увидел. А во Владике — завербовался к вам поваром, чтобы японское чудо увидеть: мост Акаси-Кайке. Потому что такой проект и нам бы над Керченским проливом подошёл бы, я думаю.

— Учиться тебе надо, Сашенька, — сказал капитан.

— А я и учусь, только, пока пирожки печь. — Все засмеялись.

Пирожками угощались агент с шипчандлером, полицейский с причала, хозяин пивной, пекарь из булочной и ещё половина улицы, включая кота и собаку, лежавших у трапа, как две мягких игрушки. Рыжего кота прозвали «японец», а пройдоху-пса «домашний». «Домашний! — позовёт, бывало, Сашка с палубы, а пёс и глазом не поведёт. «Японец! Возьми косточку!» — а пёс-гад уже вскочил и на лету ловит: чужое — всегда вкуснее. Поймает косточку, отвернётся от кота и сторожит. А рыжий «японец» не торопится — ляжет рядом и смотрит в глаза костоеда, пока тому стыдно не станет: морской пёс — в одиночку и косточку не сгрызет.

— Дружбан ты мой узкоглазый, кимоно-сан… И ты — рыжий пузан… — ласкает обеих Сашка-повашка словами вкусными и обязательно ставит перед ними две мисочки с объедками:

— Ешьте, мягкие мои… За мою душу, радуйтесь! А где моя душа? — Задумается повар и продолжит с грустной ноткой, на кубанский говор. — А мой ми-иы-лый вареничкив хоче… Нема вареников — мука кончилась. А в Японии мука — рисовая, хиба ж из неё варэники…

И покажется ему, что пёс у его ног слезинку роняет. Чувствительный. Хорошие были собака и кот. Или пёс с кошечкой? Какая разница! А только конфуз вышел — на целый порт смех…

В упомянутый ранее день второй помощник, известный всем как «Блатной», разбитной и пьяненький, хотел через пса перешагнуть, с пирожком в руке у камбуза вытанцовывая. Позабыл, видимо, что на чужую территорию без спроса нельзя — куснул его «домашний наш», легонько, для порядку, по службе у тёплого места, чтобы остановился, а тот испугался и в крик пошёл. Кот и пёс бросились в разные стороны, экипаж — на палубу, начались разборки.

Вы думаете, что только в России бывает дурдом? В Японии тоже бывает.

По случаю укуса собаки полицейский вызвал скорую. Скорая приехала сразу, будто за углом ждала случая. Главный док, в белом халате и в белом наморднике на пол-лица, очч-чень строгий, сказал полицейскому одно только слово, сел в машину и уехал. Полицейский потребовал капитана и долго ему говорил что-то, показывая на собаку и укушенного помощника. Помощник, задрав до колена брюки, сравнивал цвет и опухлость своих ног. На ноги смотрели все, включая кота и собаку. Но, если быть честным, ничего особенного не обнаружили, хотя кот — даже понюхал. Полицейский закончил речь, повернулся и ушёл. Кот и собака ушли тоже. Капитан почесал голову и сказал: «Мда-а…». Мы ждали продолжения.

— Что делать-то? — спросил укушенный.

— Что-что? А сам ты, как думаешь? — парировал капитан. — Раскричался тут, как баба в деревне.

Подошли ещё трое с соседнего судна. Начался диспут. Опыт демократии и перестройки рвался из рук выступавших, как газета «нарасхват»: кто первый?! Председателем выступал боцман — он до перестройки на флоте мичманом служил, и авторитет свой резюмировал чётко:

— Значит, так! Мне всё ясно. Надо делать сорок уколов от бешенства или доказать, что собака здорова. Чтобы доказать это, надо отвести собаку к ветеринару — он даст справку. Без справки судно в море не выпустят — это уж точно. Это всегда так делается… Вот у нас был один случай… И капитан подтвердит вам, потому как капитан на борту — бог!

В воздухе повисла длинная пауза. Что скажет капитан, когда так поднят его авторитет?

Капитан сказал:

— Да-а. Придётся.

Все разошлись, кроме укушенного — потому что «сам дурень», повара — потому что «сочувствующий», Моти Главного в пилотке — потому что «куда без него». Собака с кошкой, которые выглядели виноватыми и хитрыми, сидели, как на скамье подсудимых.

— А куда надо вести пса? — спросил укушенный и поглупевший помощник, опуская штанину. Как тут не поверить, что любая хвороба, прежде всего, на мозги действует.

Мотя Главный сказал важно:

— Тут недалеко зоопарк есть. Наверное, туда.

— В зоопарке ветеринар точно есть. А как вести? На поводке? — Блатной всё ещё держал поднятую штанину.

— На поводке пёс не пойдёт — вольнодумец он, чистых кровей Вольтер. У них — у собак — своя гордость.

— А как тогда? — Блатной был озабочен.

— А я могу пирожок дать или что от обеда осталось, — предложил Сашка.

— За пирожками и сам боцман поскакал бы, только мы ему ничего не скажем, — завершил диспут Главный и поправил пилотку двумя указательными пальцами, одновременным касанием со лба и затылка, — отточенный штрих лихого подводника.

Все трое улыбнулись, как заговорщики. И пёс вместе с ними.

Двух пирожков хватило до второго причала, потом пёс повернул назад, к родному трапу. Вторую попытку начали с тарелки макарон по-флотски… Третью — с сосисок… За сосисками увязался ещё один пес, кличка — «блонда», с соседнего траулера. На следующий день, когда были учтены все факторы, включая, запас корма, конкуренты (хвостатые и пернатые), уличные звуки (сигналы машин, звон трамвая, мальчишки и любопытные взрослые) — компания дошла до ворот зоопарка, но тут начался цирк: пёс сел посреди улицы и остановил движение. Последнюю сосиску, брошенную к его морде, подхватила и унесла прочь огромная чайка. Укушенный готов был расплакаться от досады. Подъехала полицейская машина. Пёс огляделся по сторонам, вскочил на ноги, и быстро побежал к причалу, от протокола подальше. Народ, любопытный к чужому горю, объяснялся дружелюбно, включаясь в представление. Пострадавшего посадили в полицейскую машину и увезли в неизвестном направлении.

Сашка, увидевший «кусачего» у трапа, но без пострадавшего, поднял тревогу. Капитан позвонил агенту. Экипаж собрался на митинг с картинками. Кот отодвинулся от виновника инцидента и умывал морду. «К гостям умывается», — заметил кто-то. «А вон и гости к нам». Точно: подкатили две машины — агент и полиция. Вывели пострадавшего. Он был обескуражен. Агент улыбался узкими глазами, будто выпивший, и сказал, показывая весёлые зубки:

— Капитана, капитана! Собака ваш — палуба ваш. Собака не ваш — укол ему дашь, спать умирашь. Что выбирашь? — улыбка не сходила с лица агента.

Капитан оглянулся на экипаж и сказал устало:

— Наша собака. Пусть будет наш.

— Пусть будет наш, — подтвердил агент и повернулся уходить.

— А что с ним делать? — капитан показал на пострадавшего помощника.

— Пустяка дело, — рассмеялся агент. — Заживёт как собака без укола однако.

— Казакуй, хлопчик! — нашёл момент вставить слово боцман, восстанавливая авторитет.

— Куй! Куй! — подхватил агент русское слово, не понимая разницы.

— От уколов — свободен! — махнул рукой капитан, и все потянулись с палубы, пересмеиваясь.

«А и Б сидели на трубе», — резюмировал весёлый Сашка.

Остались, как прежде, Мотя, повар и «освобождёенный второй» с помятой от частых подвертываний штаниной. Он и предложил на радостях:

— Мотрий! И ты, Саша! Потому что я вас очень теперь уважаю — такое дело пережили, можно сказать, и за спасение от сорока уколов предлагаю сегодня — в ресторан!

— Так денег нет, — возразил моторист, и снял от волнения пилотку.

— А морская дружба? — спросил бывший пострадавший.

— А долг платежом красен? Чем расплачиваться с тобой будём? А я в долгу не могу быть. Берёшь-то чужие и на время, а отдаёшь — свои и навсегда?!

— Ты, хоть и Главный, точно — подводник.

— Почему?

— А там всё по инструкции или по приказу. А соображать кто за нас будет?

— Соображать? На троих?

— Кодовое слово знаешь, оказывается. Насчёт монет — не парься! Мы по ночам ходили по улицам и собирали всякий хлам: велики, ролики, транзисторы, холодильники — всё, что на мусор японцы выносят. Я сегодня решил: хватит! Моряк зарабатывать должен в море, а то, что на помойке собирали — позор! Противно нашему правилу и чести, как раньше, при царе, на русском флоте говорили. Я в одной книге прочитал и мне очень фраза запомнилась. Короче, я свое барахло оптом продал сегодня, руки вымыл и деньги эти, уличные, хочу просто потратить. Пропить, если быть точным.

— Похвально! Хорошая морская школа! Что пропитó, проедено — в дело произведено! — поддержал моторист и поправил пилотку «во фронт».

— Точно, идём втроём в один русский ресторанчик, «Пострел-й-ка!», называется.

— Точно!

С этого момента покатились события, как по рельсам Транссиба, к цыганке не ходи.

Глава 4. Цыганка, «качки» и «земеля»

Япония окружила сразу, тесно и улыбчиво, потому что они нам всегда улыбаются. Или так только кажется?

Обтекала — потоками людей и машин, прилавками и мостиками, висящими и протискивающимися над улицами, как цветные гирлянды.

Взлетала — самолётами меж домов и змейками поездов над городом: многоярусные мосты-эстакады гудели и вздрагивали над головами от рёва лайнеров и гула машин.

Отдалялась — торопливыми спинами и глазами людей, спешащих мимо. Один — остановился и шагнул навстречу, но лицо — утомлённое, бегло наклонился, завязывая шнурок на кедах, и снова нырнул в поток, не потревожив двух воробьёв на краю асфальта и не заметив меня.

Задыхалась — от впечатлений и удивления: таксисты сидели в своих авто как манекены — в белых рубашках с галстуком, все с одинаковой стрижкой и все на одно лицо — японское. Дверцы у такси открывались и закрывались автоматически, пропуская пассажира, который на дверцы и не смотрел, будто их и не было вовсе. Первые этажи высотных зданий были бесконечно огромными, как стадионы. Одни этажи пестрели и двигались, полными людей эскалаторами и картинками реклам на мониторах, другие были статично обездвиженными: в них стояли бесконечные ряды игровых автоматов, и бесконечное количество роботов-людей застыли перед ними в неподвижных позах, кажется — навечно. Но везде было одно общее — людей было много. Оч-чень много. Много было домов, окон, дверей. Провода висели над улицами, как потоки дождя. Деревья, большие и маленькие, опутаны лентами и привязаны к городу, как корабли к пристаням или воздушные шары к земле, чтобы не уплыли и не улетели — напоминание о цунами и тайфунах.

«Япония — это тебе не подводная лодка, конечно, но тесновато, как в моторном отсеке», — осваивался Мотя и втирался в доверие улицы, сменив родную пилотку на японскую шляпку — маленькую и вполне мужскую.

«Вечером, люди идут в свои комнаты, пустые без нашей привычной мебели — без комода со слониками или шкафа с зеркалом, смотрят на бумажные стены, как на занавес свето-теней, смеются перед плоскими телевизорами, выходят под звёздное небо и не думают о завтрашнем землетрясении, будто совсем не боятся богов и их гнева. Каждый день — суета и история: обувь в ящичке у порога — как череда поколений в гости, ритуал чаепития — как молитва без слов, прикрытые веки над маленькой чашечкой чая… Совсем как у нас на Кубани, — думает Саша. — А вся философия Востока, — упростил он восточную мудрость, — это слабость концентрированной силы и резерв бесконечной слабости, когда слабость — как небо, и её не обхватит даже самый могучий боец суоми, и она ему — непосильна». — Сашка вздыхает мечтательно и вспоминает Тамань — другой край земли, свободный, как бабушкин огород за хаткой, медленно сбегающий к морю, и мост, который он сам построит на её удивление: «Сашок, та хиба ж это можно — по небу на Крым переихаты? Не — не виру…» И становится бабушка — похожа на друга Мотю: «Не верю, Сашок».

Япония — край земли и восход океана.

Кричала от одиночества душа Сашки-повара: «Фантастика! Облака! Фудзи… А рядом — самый длинный в мире подвесной мост… Подвесной, потому что его опора в обманчивой слабости висящих конструкций, ажурных, как ветви красивого дерева… Сашка закрывал глаза и видел бабушкину улыбку в обрамлении добрых морщинок…». Сашка усмехнулся неожиданной мысли: «Японцы говорят: в слабости таится сила. А бабуля говорит — прутик сломаешь, а веником подметёшь. Ах, бабуля, да ты — философ! Не таманская ты, бабуля, — атаманская!»

— Ты чему улыбаешься, Саша? — кричит ему друг-подводник, а сам смеётся, как ребенок. — Сашка, смотри — цыгане! Наши цыгане, советские!.. Эй, тетя, погадай мне! — Цыганка смотрит на него мгновение и отворачивается. Мотрий опешил и полез в карман за деньгами. — Деньги у меня есть, погадай! — Она берёт у него мелочь и идёт в сторону Сашки:

— Я товарищу твоему погадаю.

— А мне?

— Тебе бесполезно — ты сам всё забудешь через минуту. Повыше подпрыгнуть хочешь, а все вокруг себя крутишься. Не парься, парень, и не обижайся — тебе гадалка не нужна, подво-аа-дник!

— Опа! Откуда ты узнала? Вот даёт! Вот это класс! Вот это по-нашенски!

Цыганка подходит к повару, берёт его за руку и смотрит в глаза ему, говоря тихо и сладостно:

— Успокойся, всё у тебя хорошо дома. И бабушка твоя жива и здорова. Это хорошо, что ты не о себе, а о ней подумал, когда меня увидел. В город не ходи — не надо тебе. Ему не говори — не поверит.

— А сам я — поверю?

— Ты — обманывать не можешь и всем веришь. А я — я не всё. Я — беду отведу твою, знай. Кто-то целится в тебя. Глупо. Не по злобе — по дурости своей. Бояться его не надо, но в город не ходи несколько дней — погоди. Он сам свой пистолет уронит. Ты его и знать не будешь. Иди с богом, возвращайся на корабль, сам весь пирожками пахнешь. И за меня один съешь. — И она исчезла в толпе, и другие цыгане исчезли, будто их и не было вовсе.

Мотрий смотрел ошарашено и продолжал спрашивать:

— Слушай, как она меня! Как она меня раскусила сразу — «подводник» ты, говорит. Ты сам слышал, Сашок! Колдунья чистая!

— Да у тебя на руке что выколото?

Моторист посмотрел на мохнатую кисть руки и сказал, глупо улыбаясь: подводная лодка… Вот даёт. А я ей дифирамбы напеваю, вот ведьма-аа — в один миг всё увидела!

— Никакая она не ведьма, а одинокая женщина — семью кормить надо. А то, что многое видит, так значит душа в ней большая. И к людям — внимательная. Плохого человека — заговорит, не обидит, а хорошему — улыбнётся. Как моя бабушка… Пойдём, на пароход. Что-то мне расхотелось в город идти сегодня.

— На пароход — это тоже по городу. Вона — сколько народу. Будто это мы из дальнего морского похода вернулись, и весь город нас вышел встречать, знаешь? Я это хорошо помню. Давно. А здесь — на краю континента, смотри, сколько наших людей!

Город был переполнен русскими, как подсолнух семечками, будто в городе проходил слёт бывших пионеров и комсомольцев развалившегося СССР, спешащих, как капли дождя, скорее раствориться на крышах и в улицах. Спешили — в чужое безразличие, в японское равновесие. Большие и шумные, они становились пониже ростом, пожиже плечиками, чуть поуже-хитрее глазками и пьянее возгласами:

— Из Владика? — Волгоградика!.. Петропавловска? — Магаданика!.. Земляки, никак? — Наливай да пей!.. Вот моя рука! — Жажду праздника!..

Японцы раздвигались, как стайная рыбка пропускает заблудшую рыбину, прятали глаза за масками лиц, прикрывались зонтиками и дождём, маскировались флажками и звёздочками советских значков на одежде и шляпках, учили русские слова и произносили их как извинения: «ГобасЕва-а — осень хитрая? ЕлисИна-а — пьяна весела? ЛенинИна-а — мавзолей лежит?! Сталин мире нет — мир рассея-наа…». Слова набегали волна за волной, как мелодия на пластинке: «Кто растерян, кто рассеян, кто тоскует по Рассеи…» Повсюду виделись надписи на русском языке: «Борщ, пельмени, туалет!» На углу стояли девочки-сибирячки, с макияжем под гейш. Мрачно-спортивные качки из союза кучковали японский бизнес, запросто отодвинув местную мафию. Деревенского вида мужичок, зубки зайчиком, зазывал шепеляво и безошибочно: «С-сюда иди! Морячок и русачёк! В туалет и в кабачок! Я с-скирдую здесь на зиму, для Наташи и для Зины! А тебе ж умыться надо? А тебе — глоток помады! А тебе — поспать бы ладно, но — прости брат — не бесплатно! Кому рубь, а мне — копейка! Ты устал? — Плесни-налейка! Ты — сумей так! Ты умей так. На Руси гремит набат — может ты мне р-р-рóдный брат? Ты прости, что не умею я сказать, что слову рад!» — и бил для наглядности в струны старенькой балалайки.

Порт был забит русскими судами: пассажиры, рыбаки, ржавые буксиры — палубы были перегружены и кособочились от баррикад металлолома и леса, вывезенных с родины, как последняя о ней память. Другие суда кренились от старых автомобилей, гружёных на вывоз, в отечество, как символ откушенного богатства. От кого откусил, болезный? Шины, машины, моторы, железо — чужое добро, все равно, бесполезно. Не согреет чужое, а твоё — далеко.

Отечество — ломтем отрезанным, улицы в нём — свалки мусора, города твои — в один миг состарилось. Погосты остались — поросли крестиками, как травкой. Имена на могилках потеряли значение. Никто не жалел. Никто не любил. Никто не мечтал возвращаться. Никто — кроме нас. Надо было работать, зарабатывать деньги и отсылать их домой — жёнам, матерям, детям. Дом был далеко и надолго разорён, а мы из него — потеряны… На экранах телевизоров пел и плясал полупьяный Ельцин, а отмеченный пятном противник его разыгрывал роль миротворца: делили не власть, которой у них не было, а страну — продавали. Флот ушёл за моря первым: торговый, научный, рыболовный. Остались в державе морской только краны с причалами, да и их по ночам на металлолом резали. Куда собирались грузить и отправлять это, почти потеряв родину, и уж точно, потеряв представление ценностей? Мир разделился на «ещё не имущих» и «уже имеющих». Первые — не верили и не молились, но продолжали упрямо работать работу, которую знали, а вторые — торопились показать себя, мышцами, валютой и кожаными куртками, и было это как символ особой религии — жить быстро и выгодно. Они так и жили: не оглядываясь, не запоминаясь, ложась под гранитных своих двойников с именами-кличками — «Витёк», «Санёк», «Пардон», «Проныра» сразу у входа любого погоста, либо на другой его половине, под мелкими буковками на фанере: «не известный», «не известный», «не из…». Война, одним словом, и кто-то за красных, а кто-то за белых. А мост этот самый японский — самый длинный в мире — был нам до фени.

Япония? — спросите вы и сами начнёте отвечать: это край земли… Восход солнца. Цунами и Курильские острова. «Улитка, ползущая по склону Фудзи…». «Последний самурай» и «Красная борода». Рисовый хлеб. Ночные фонарики в бумажных корабликах, плывущие по реке — память о жертвах униженной Хиросимы… А ты — что о ней скажешь?

— Я что скажу? Сашка-мост на сцене ресторана «Постреляй-ка!» и стрельба по нему настоящими пулями.

— Пулями? По нему?

— Пулями. А ведь говорила ему цыганка…

— Эх, Сашка-Сашка… Ресторан «Постреляй-ка».

Глава 5. «Постреляй-ка!»

Трое подошли к ресторану. Девочки «под гейш», «качки» в кожанках, шепелявый с балалайкой зазывала в туалет — все на месте. Лампочки мигают, музыка гремит. Двери кабака открываются и закрываются по-русски: не попади попой меж пружинными створками — раздавит или поддаст «пенделя», как катапульта.

Вошли, сели, заказали — всё хорошо. Принесли заказ, Блатной разлил водочку и произнёс тост:

— За моряков! — Выпили. Закусить не успели. Потому что подошли двое и спросили тостующего:

— Выпил? Закусывать будешь у нас.

— Вы чего, парни? — Бывший укушенный чуть поднапряг голос, но его снова спросили:

— Ты — серебристый мотик сегодня у причала торговал?

— Было дело.

— А почему он теперь не заводится?

— А я откуда знаю: один продал — другой купил… Претензий моряки не принимают! — Он попытался встать, заявляя гордо, как актёр на сцене. — Это противно нашим правилу и чести…

Кто-то из парней коротко ткнул его в бок, и он безвольно повис на чужих руках.

— Вы, хлопцы, не журитесь — морячок-то ваш не настоящий, так — ханырик из кино. Вы — пейте, закусите за счёт заведения. Парня вашего мы забираем. К вам ещё подойдут и скажут, что вы должны делать. Всё понятно? Уходить не надо — не советую. Ваши роли на вечер уже расписаны. — И они исчезли вместе с висящим у них на руках Блатным за ближайшей портьерой.

Мотрий и Сашка огляделись: зал большой, народу много, широкая стена напротив — сплошной плоский монитор, от пола до потолка. Пить-есть расхотелось, моторист показал глазами на выход, и Сашка кивнул, соглашаясь. Но встать не пришлось — парень за соседним столиком прижал палец у губ и покачал головой, отрицательно. Положение становилось безвыходным, надо было ждать.

Блатной убегал и отстреливался, как мог. На мониторе во всю стену было хорошо видно, что дышал он загнанно и из последних сил. Стреляли в него сверху. Он, видимо, не понимал этого и прятался за камнями и обломками стен, а сверху стреляли и стреляли. Блатной зажал лицо ладонями и плакал.

— Они в него не стреляют. Они просто его на испуг берут, — спокойно сказал Митрофан. — В ресторане, надо полагать, большой подвал есть, в нём — полигон для стрельб. Сейчас все копируют известные сюжеты американских боевиков на тему загнанных беглецов или ковбоев и делают ставки.

— Откуда ты знаешь?

— На этом кино делают и спецназ тренируют. — Моторист был совершенно спокоен, и, казалось, стал безразлично-ленив: расстегнул ворот рубашки, расслабился на стуле, отодвинул закуску. Стал совсем не похож на себя подводника.

Сашка заметил эти новые штрихи в поведении напарника, что-то было странное в этой новизне, будто ус у актёра отклеился и повис, мешая губам. Сашка спросил, волнуясь:

— Мотя, а ты кто?

— Главный.

— Подводник?

— Подводник.

— Ты думаешь, второго убьют?

— Нет, конечно.

— Почему?

— Потому что он просто наживка, а без наживки — не бывает ни рыбной ловли, ни охоты.

— А мы? Мы — зачем нужны?

— Соображаешь. — Мотя посмотрел в глаза молодому повару и спросил тихо:

— Ты в армии был?

— Нет. А что?

— Габариты у тебя слишком крупные — цель беспроигрышная. Извини, что я прямо говорю. — Он усмехнулся и хотел поправить пилотку, но вспомнил, что она осталась на пароходе.

— Я не обижаюсь. И реакция у меня, как у повара. Польза от меня убыточная.

— Ладно, не тушуйся. Смотри веселее и делай, что я скажу. — Мотя, улыбнулся, и Сашке стало свободнее, будто на улицу вышли. Но до улицы было ещё далеко. Он опять повторил свой вопрос:

— Мотрий, а ты, всё-таки, кто?

— Кто-кто? Дед Пихто! — Засмеялся моторист-подводник и потрепал Сашку за чуб.

Сашка тоже улыбнулся, и ему, действительно, стало легче.

Вокруг все шумели и делали ставки, во весь экран — сидел на бетоне второй помощник, и глаза его были пусты, по бетону потёк ручеёк. Вокруг засмеялись, показывая на струйку.

Сашке стало жалко товарища и стыдно за него, за то, что все на него смотрят и видят эту жидкость под ним, ему захотелось заступиться, отвлечь, закрыть кадр… Сашка медленно встал со стула, расправил руки и плечи, будто собрался взмахнуть крыльями, и запел громко: «Выйду на улицу, гляну на село, девки гуляют, и мне весело! Выйду на улицу — ночка темна, красные девки свели меня с ума…».

Глава 6. «Сарай-самурай» и опять Сашка

Экран неожиданно погас. Зал зашумел и напрягся. Откуда-то появились «главные качки» и лысый, по кличке «Сарай» или «Самурай», не понять было — «бык» одним словом, показал на Сашку и рассмеялся:

— А он мне нравится. Крупняк! Гармошки ему не хватило чуток — э-эх, смотрелся бы! Совсем не как в американских сценариях, не стандартно. Изящно сломал мне игру. Не хочешь пострелять? — спросил прямо и с вызовом.

— Не хочу стрелять, — ответил Сашок.

— Хорошо. Тогда будешь смотреть. Ты думаешь, что смотреть лучше? Смотреть, как твоего товарища убивать будут медленно и больно, хочешь?

— Нет, не хочу.

— А чего же ты хочешь?

— Можно, я за него отвечу? — Митрофан улыбался, как дурашливый клоун.

— Ты кто?

— Митрофан. Подводник.

— Сарафан? — Бычара сделал вид, что не расслышал и все засмеялись вслед за его «Га-а!» — Хочешь нырнуть в подвал?

— А кто будет против меня?

— Это становится интересно, публика! Вечер продолжается! Все по местам! Ставки двойные! Этот придурок — гвоздь программы. На ловца и зверь бежит. Не боишься проиграть, подводник?

— Мы ещё не обговорили условия.

— Мы?! Нет — каков нахал! Вы все слышали? Он хочет обговорить условия? С кем? Со мной? У тебя нет условий, мужик. И у него, твоего певца голубоглазого, — тоже нет. И у вашего писюгана — нет шансов. Вы — мясо. Утреннее мясо для моих собак. Понятно?

— А кто против нас? — Мотя опять улыбался, и опять — как клоун.

— Слушай, мужик, ты псих, что ли? Мы все — против.

— А оружие? — Митрофан дразнил своим спокойствием и улыбкой, и это, кажется, начало заводить всех в какой-то истерический мандраж. Кто-то уже откровенно хихикал.

— Оружие тебе? А какое оружие ты хочешь?

— А что там у тебя за поясом? Наган, что ли?

— Хочешь?

— Нет, не люблю шума.

— Это правильно. — «Самурай» на минуту задумался и потом огласил:

— Слушайте все. В подвал войдут: мужик-подводник и пацан-мишень на помощь тому, который уже там, без оружия, разумеется, и десять наших, с оружием. Десять человек, мужик, достаточно?

— Комплект. А время? Времени сколько даёшь?

— Ну, ты клоун, подводник. И улыбка у тебя — клоунская. Времени даю — десять минут.

— Улыбка, Сарай-самурай, — смертельная. Дай двадцать, пожить хочется, — Моторист дурашливо заскулил. Вокруг заулыбались.

«Сарай» подобрел:

— Ладно, двадцать минут. И нам на выпить-закусить удобнее. Ха-ха-ха!

— Пацана моего оставь здесь, а то не честно получается — из него мишень не стандартная, на весь твой экран. — И Мотрий показал руками и улыбкой, что это, мол, никуда не годится.

— Ладно, пусть остаётся здесь, пропоёт по тебе упокойную. Что ещё, смехотунчик ты наш? Так и быть, под водой тебя упокою.

— Дай хоть тарелку с закуской и бутылку, которую не допили, — Мотя продолжал улыбаться, как идиот, и тянул уже со стола начатую бутылку и тарелку с оливками.

«Сарай» мотнул головой и засмеялся:

— Был бы ты таким живучим, как просишь, мужик, я бы на тебе золотые ставки делал. И косточками от оливок не подавись раньше времени, моим ребятам обидно будет. — Вокруг дружно рассмеялись, будто договорились о чём-то приятном.

— Ставки! Ставки! — кричал кто-то официальным голосом. — Вечер начинается!

На мониторе — пространство подвала. Единственная лампочка освещает то место, где сидит первый. Какие-то стеллажи, обломки промежуточных стен, старый автобус и стол с тремя стульями — вот и всё, за что цеплялся взгляд и что могло стать убежищем на две-три минуты. Подводник вошёл, замер, прислушиваясь, и плотно прикрыл за собой дверь, огляделся и мягко перешёл в тень автобуса, став невидимым на мониторе. Мягкость его движений была самым неожиданным впечатлением, будто другого человека пропустили в подвал — не этажерку с тарелкой. Потом он показал свою спину, под столом. Пока все следили за этой спиной — исчез с экрана плачущий первый. Спина была на месте, и это успокаивало болельщиков игры и охоты.

«Бык» махнул кому-то рукой, и дверь открылась: в подвал вошли, один за другим, десять человек, каждый держал в руке пистолет. Дверь закрылась снаружи, и было слышно, как скрипнул засов. В этот момент чёрная гроздь шрапнели ударила в потолок и лампочка взорвалась, рассыпая искры и мгновенную темноту. В ресторане все замерли. Кто-то включил фонарик и осветил монитор, на него закричали, но что делать дальше — никто не знал. «Бык» встал и объявил, как верховный судья:

— Ставки сделаны! Время пошло! Играем честно… В мою пользу. — Он засмеялся и развёл руками, — поскольку нас развели как лохов, с этими косточками, — будем ждать и пить. Так даже интереснее. Наливай! Официальный, следи-ка, братец, за временем: ни минуты просрочки! А ты, певец — пой! Ты кто, вообще-то?

— Казак.

— Казак? Амурский? Забайкальский?

— Кто-то из моих прародителей до Тихого океана дошёл, но умирать домой вернулся, в Тамань. Мои предки пришли в Тамань с первым отрядом запорожцев, двести лет назад.

— Откуда пришли?

— С запорожской сечи.

— Да? Забавно. А куда ушли?

— Одни — против турок воевали. Другие — в Турецкую сечь ушли.

— И Турецкая сечь была?

— Война. Оружие всегда людей делит.

— А Турецкая сечь с кем воевала?

— С русскими.

— Как — с русскими? Они же сами казаки были?

— Ты же — русский. А русских стрелять не брезгуешь, когда за деньги.

Наступила тишина, как на поминках. В этот момент внизу грохнули сразу несколько выстрелов, но было слышно, что стреляли одновременно из нескольких мест. Потом — смолкло.

Сашка неожиданно запел: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные Стеньки Разина челны…»

«Бык» набычился и отвернулся, спросил громко и требовательно:

— Сколько ещё минут осталось?

— Ещё четыре минуты, хозяин.

«На переднем Стенька Разин, он с красавицей княжной…», — пел казак.

— Замолчи, пацан!

— Что, минуты считаешь, как валюту в карман складываешь? — презрительно произнёс Сашка и рассмеялся, совсем как Митрофан-подводник десять минут назад. — «И за борт её бросает, сам — весёлый и хмельной!»

«Бык» рубанул рукой воздух:

— Замолчи!

— Стыдно? Своих пацанов на смерть послал.

— Какую смерть? Что ты мелешь? У него же оружия нет!

— А вдруг этот подводник и не подводник вовсе?

— А кто? Блефуешь?

— Блефовать — поздно, а «быковать» — рано.

Вокруг уже давно никто не сидел, все стояли и слушали пацана и хозяина, и видно было по лицам, что слова тасовали людей, как колоду карт. Кто выиграет? Кто останется жить?

— Время открывать, хозяин.

Все оцепенели, будто испугались вдруг по-настоящему.

«Бык» мотнул головой и пошёл первым.

Сашка пошёл за ним. Его — пропустили. Остальные шли следом.

— Эй, там, за дверью! — крикнул хозяин. — Никому не стрелять. Война кончилась. Мир. Открываю. Выходить осторожно, чтобы никого в темноте… Подводник, ты слышишь меня! Мир!?

Из дверей появились двое бандюков, за ними вслед ещё двое несли третьего.

— Кто его?

— Кто и остальных…

— У подводника оружия не было!

— Значит, сами подстрелили в темноте и со страху.

— Подводник! Выходи! — Ответа не было.

Помятый бандюган — пиджак в известке, вышел последним и обронил зло:

— Нет там никого.

— Как нет?

— Они где-то выход нашли.

— А что взорвалось?

— Бутылка об стену…

«Самурай» повернулся и пошёл наверх, в зал, не хотел смотреть на живых и мёртвых.

Подводник стоял в зале, окруженный «пиджаками» с оружием. Второй помощник сидел в углу, на полу, сесть на стул ему не разрешили.

«Самурай» посмотрел хмуро и сказал, как оскалился:

— Этих за стол, а тому — штаны смените.

Через полчаса все снова сидели за столиками. Официанты разлили водку. «Самурай» встал и обронил обыденно:

— Как жили, так и померли. Бандиты мы, — отчеканил. — Всем мы чужие. Хоть в Японии — хоть в России… Ни за белых, ни за турок, а против себя. Каяться не в чем. Царство небесное… Выпьем…

Самурай закусил огурчиком и посмотрел на троих чужаков:

— Морячки! Казачки! Подводнички! Ноги в руки — свободны! Амнистия — по случаю печали. А я погляжу, как вы расползаться будете. Не успеете уйти — под террор угодите, не обижайтесь на шутку тогда — я стреляю без промаха. Кстати, подводник, какой ты подводник, на хрен? Профессия есть?

— Колись, ментяра засланный! — крикнул кто-то.

— Подводный диверсант.

— А я тебя за актёришку принял. Наука мне.

— Век живи — век учись, — подводник улыбался раскованно или рискованно.

— А как ты догадался, что там выход есть, водолаз?

— А как бы туда автобус попал?

— Глазастый… За то, что моих не тронул — прощаю.

— Зачем грех на душу брать? Земляки, всё-таки, — смягчил обстановку Мотрий.

— Земляки? — «Сарай» вдруг покосился плечом, как боксёр в стойке, но в руке продолжал держать стакан с водкой. — Было и у меня это слово — Зе-ме-ля… Разогнать всех и уехать бы на какой-нибудь остров, — произнёс хозяин, делая вид, что зевает.

— А денег хватит?

— Не считай мои деньги, подводник, тебя они не обрадуют.

— А ты бы их на пользу использовал.

— На пользу — это как? Певец! Хочешь, я учёбу твою оплачу. На кой хрен тебе в море идти? Иди на дипломата — у тебя к этому есть мозга.

— Я мосты строить хочу. Заработаю денег и пойду учиться.

— Мосты? Один мост ты уже построил, считай. Такие мосты и надо строить. Для людей. Как ты сказал: «русские русских стреляют»? Ниже пояса бьёшь? На фуфло меня меришь? Не пойму только я: ты мост этот строишь ко мне или рушишь со мной вместе? — Повисла тишина без ответа. — Понимаю. Правильно думаешь — у каждого свой мост: хочешь — строй, хочешь — падай… Все слышали? Мост — есть! Кто хочет уйти — идите. Держать не буду. Кто хочет на родину — доберётесь… Пока я добрый.

— Так скажи тост, Бычара!

— Хотел сказать тост, а на душе — пусто. Казак! Певчий, скажи слово. Пока жив ещё. Покажи свою жилку, пацан!

Сашка поднял голову, встал, медленно поднимая рюмку, будто была она такой тяжёлой:

— Желаю вернуться домой. Всем. За дом!

«Самурай» посмотрел на молодого внимательнее, будто ещё раз оценивал, улыбнулся:

— Слышали? — стал серьёзным и грустным. — А кто нас не слышит — они уже дома и царство небесное. Глупо. Прости меня, господи… Помянем и вспомним. За дом!.. — сам смотрел, все ли пьют. — Рыжий, ты чем озабочен опять — пить не пьёшь?

— Пистолет мой — только что был… потерял где-то.

— Туда ему и дорога, к цыганке не ходи…

Сашка пытался вспомнить что-то очень важное, но важнее дома уже ничего для него не было. И казалось ему, что смотрит он на огород с одиноким подсолнухом с другого берега родного пролива.

Будто сам он был — мост над морем.

Сашка — повашка.

Глава 7. Наша территория!

Рано утром следующего дня траулеры вышли на рейд. Паспорта и морские документы сданы капитану. На борт повалили цепочкой катера с проверяющими и инспекторами. Начались учебные тренинги: «Пожарная тревога! Условный очаг возгорания в каюте правого борта на шлюпочной палубе…», учебная тревога «Человек за бортом! Шлюпочной команде левого борта приготовить шлюпку…». «Внимание! Внимание! Команде приготовиться к оставлению судна! Всем выйти к месту сбора со своими спасательными жилетами и гидротермокостюмами»…

Пришли на местном буксире родные «качки» из Владика, молча прошли в каюту капитана, были не долго, ушли, весело переговариваясь и кивая знакомым: «Удачи, вам, пацаны!». Когда буксир отвалил от борта, кто-то на палубе заметил: «Уехали наши паспорта-документы, теперь никуда не денешься, и пропел: «Мы — не урки, мы — не воры, нет ни вышек, ни заборов, только волны-кутерьма — пароход для всех тюрьма…»

Стало понятно, что игры кончились. Все подтянулись, забегали, заулыбались, запыхались и стали, как лошади в мыле, понимать старую морскую шутку: «Охраны-то нет? Свобода? А куда ты, на хрен, с этой плавучей тюрьмы денешься? Эта стена с иллюминаторами — твоё самое безопасное место, посреди океана — по волне, вверх да вниз, вниз и вверх — а куда ещё? Не тонет — и ладно! И лучше уж улыбаться, чем хмурится, потому что «все равно — жизнь».

И мы улыбались. И опять где-то пел невидимый гитарист или сам оживающий траулер:

Мы встречались на общей волне В океане — а это не просто — Среди ветра услышать твой смех И обняться, как на перекрёстке. Здесь скрестились и боль, и печаль, Здесь нас волны крестили упруго, Здесь нам снится далёкий причал, И мы снова узнали друг друга. В океане, на синей волне, Нашу жизнь целовала удача… Нашей встречей — в тебе и во мне — Наше море смеётся и плачет. Мы встречались — работа была — Сыпал пот, как солёная россыпь, Белой чайкой к нам юность плыла, Надкусив горизонта полоску.

Мотрий зашёл на камбуз проведать друга:

— Ты чем озабочен, Сашок? Мост не увидел? Теперь уже поздно. На обратном пути, может быть. Не переживай: от моста будем дальше, а к мечте твоей ближе. Мечтал заработать на учебу и мост построить? Мечтал. Так чего зажурился?

— Там, в контракте, зарплата не указана.

— Зарплата не указана? Ты знал куда идёшь? За зарплатой в контракте — так это домой, там тебе выплатят то, что написано. А если ты за валютой в кармане — так это к нам? Будет тебе заработок, иначе, зачем мы здесь?

— Смотри, рыжий!

— Какой рыжий?

— Который вчера в кабаке пистолет потерял.

— Точно. Он. А чему удивляешься? Криминальное наследие берега. Куда от него денешься? Мы все здесь — под ними. Но скажу, и ты не обижайся: иной бандит тебя рассудит так, как никакой европейский суд по правам человека тебя не защитит. Стыдно признаться, это я — военно-морской офицер — говорю.

— Ты — офицер?

Подводник приложил палец к губам: «Тсс! Я — актёр…

Рыжий подошел к камбузу, заржал, как старый знакомый:

— Ба-а! Кого я вижу? И вы здесь?

— А то ты, типа, не знал? — Мотрий ткнул рыжего панибратски в бок. Тот не возражал:

— Я своих сразу отслеживаю, в обиду не дам, если что.

— Ага, заметано, — подыгрывал Митя. — А «дуру» свою нашёл, значит?

— Нет. Чего искать? Новую купил. — Рыжий вытянул из внутреннего кармана «бульдог» и заулыбался, — красивая штука?!

Мотя протянул руку:

— Тяжелая? Дай подержать! — Рыжий не успел ответить, а водолаз уже взвешивал «бульдога» на ладони, говоря совершенно серьезно:

— Такие тяжёлые железяки в море называются балласт — ты в карман не клади! — на дно утянут, такая примета. Не знал? Я тебе помогу.

И он отбросил пистолет за борт, как мусор.

Рыжий онемел. Сашка — испугался. Моторист обнял рыжего за плечи и сказал совершенно серьезно:

— Считай, что я тебя сегодня от смерти спас. Точно тебе говорю. Ты, если кто обидит, прямо ко мне иди. Я — своих — не бросаю. Я же в море как бог — пирожок хочешь? Саша, дай ему пирожок!

Сашка ничего не понимал и только спросил:

— С капустой или с картошкой?

Рыжий стоял с открытым ртом и оглядывался. Мотя Главный продолжал обнимать его за плечи и уговаривал:

— Только ты не стесняйся, хоть среди ночи — так и требуй: к Главному меня! Главный — бог!

Рыжий машинально взял в руки пирожок, откусил и обжёгся, строго посмотрел на повара, но пирожок выбрасывать не стал, прожевал и откусил ещё. При этом осторожно высвободил плечи от рук моториста. Отстранился. Стало видно, что он не рыжий, а розовый, особенно — уши. Наконец, он прожевал и сказал тихо, очень тихо:

— Вы, мальчики, пацаны ещё. — Стало вдруг видно, что у него седые бачки, а красная шея вся в жилах и крапинках, будто паучки по ней бегают. — Дай полотенце, пальцы вытру. — Сашка протянул ему. Рыжий долго вытирал пальцы, короткие и крепкие, поросшие рыжей шерстью. — Держи, казачок, — глянул на обоих. — Мосты ко мне наводить собрались? — похвально. Я сам позову, — подумал и добавил, — если пожевать захочу.

— А «сарай» с вами? — спросил Сашка.

— Какой «сарай»?

— «Самурай».

— Самурай? Самурая я вчера шлепнул — хотел он домой всех отправить, а казну, говорит, потерял. А за казну казнят — режут рожки у козлят, бе-ее!

Повернулся и пошёл по палубе прочь.

Сашка вздрогнул.

— Ты чего, Сашок? — друг улыбнулся, — холодно стало?

— Не то слово, Мотенька. Меня до костей пробрало. Ты видел его пальцы? Клешня! А зубы? Зубы у него видел? Раздавит — разжует — не подавится. Как пирожок.

— Зубы как зубы, только золотые все. Это у них профессиональное — в тюрьме и драках зубы первыми сыплются, не выдерживают. Ну, и модно у блатных — сейф во рту показывать. Гы-ы! Дай и мне пожевать, что ли. Жрать захотелось. О, и этим дай! — Митя Главный показал на кота и собаку, следящих за каждым его жестом. — Приблудились к пароходу, стало быть, и их кормить надо. Экипаж! Верно, хвостатые?

Хвостатые завиляли и заулыбались, вставая с палубы и приближаясь.

Митя погладил обоих, глянул на грустного повара:

— Да не бойся ты так! Рыжий — как рыжий. Что он нам сделает? Море — наша территория! Не тушуйся. Выживем. В море — это не на берегу, Сашок. В море мы — дома. Я тебе вот газетку принёс, почитай.

— О чём?

— А я же тебе говорил, про пиратов, почитай. Почитаешь — вопросы будут. Вот я тебя и настрою на правильный лад, как свою гитару. Пойду. Поглажу семиструнную, — и пошёл, напевая:

Нам тридцать метров палубы Оставил океан И бодренько шагаем мы По часу в сутки там. Проспектик деревянненький, Морское авеню… Туда-сюда, как маятник, Хожу по кораблю. Туда-сюда, размеренно, И руки за спиной, Уже мы перемеряли Шагами шар земной. Встречаемся — приветствуем Друг друга как родных: Здорово, друг! — Привет, старик! — Улыбка на двоих… Проспектик деревянненький, Морское авеню… Шуршат шаги по палубе Которую люблю…

Странный этот Мотя — по фамилии Главный? Придумал же кто-то? Когда? Сашка лепил пирожки и думал: «Думай, Сашок! Думай!..»

Глава 8. Пираты ХХ века…

Очерк написан по горячим следам непосредственным участником событий и был напечатан в газете «Рыбак» десять лет назад в трех номерах. Страницы пожелтели, шрифт выцвел.

Двенадцатого марта сего 1991 года пять судов типа СЧС-225, принадлежащие рыболовецким колхозам Анапы, Геленджика и Туапсе, вышли из порта Новороссийск для работы по контракту с фирмой «СОВЭС» под флагом СССР у побережья Сомали… Последующие события, ввиду их важности, привожу по хронологии записей в судовом журнале…

ПОД ДУЛАМИ СОВЕТСКИХ АВТОМАТОВ.

10 апреля, после 18 часов. Индийский океан. Сомали, полторы мили к северу от мыса Рас Бинна.

Стоим на якоре, включены якорный огонь и палубное освещение. Вся команда на палубе, большинство — ловят рыбу на спининги и закидушки. Клёв стремительный. Ночь наступает неожиданно, почти без сумерек. Берега уже не видно. Мористее — светится огнями СЧС-7034, севернее, милях в шести-семи, — СЧС-7018. Там же, на севере, два слабых огонька отмечают селение Баргаль. Мы ещё не знаем, что завтра придётся запомнить это название надолго.

08.50. К борту подошёл катер береговой охраны республики Сомали. Об этом догадываемся не по флагу, которого нет, и не по объяснению прибывших (они не говорят), а по направленным на нас автоматам. Объясняем, кто мы. Показываем судовую лицензию на право лова. Читают. Улыбаются. Еще чего-то ждут. Угощаем сигаретами — о'кей! Катер отходит от борта.

23.10. К борту подошёл другой катер, проверил судовую лицензию на право лова, претензий нет, отошёл от борта.

Сразу после полуночи, в 00.10 начавшегося 11 апреля приняли сообщение 34-го о том, что в момент его радиосвязи по УКВ с СЧС-7018, последний сообщил о подходе к его борту катера с вооружёнными людьми, и связь с 18-м внезапно прекратилась. Вместе с 34-м пытаемся вызвать 18-го на различных каналах.

В 00.30 вызвали на связь флагманское судно «Электрогорск», сообщили о случившемся, продолжаем вызывать на связь 18-го, ведём за ним визуальное наблюдение. Замечено, что кроме стояночных, на нём горят и ходовые огни. Сочетание якорного и ходовых, тем более, после сообщения и обрыва связи, рождает мысли тревожные. Капитан ушел с мостика…

02.20. Связь с СЧС-7034. Его попытки вызвать 18-го тоже безуспешны.

02.32. Я в ходовой рубке, только закончилась связь с 34-м, делаю запись в судовом журнале. Вдруг голос матроса: «Дмитрич, шлюпка!» — и, одновременно, щелканье затворов, стрельба, топот, крики. Успеваю бросить капитану в каюту: «Фёдорыч! Срочно!» — и выскакиваю на крыло мостика. Навстречу, по трапу, бежит сомалиец с автоматом. Двое уже на баке. Один нырнул в носовой кап, другой направил туда вниз ствол автомата. Двое держат под прицелом матроса и старшего механика. Ещё один, по левому крылу мостика заскочил в рубку и стал у радиостанции. В шлюпке, покачивающейся у правого борта с работающим мотором, ещё двое с направленными на нас автоматами Калашникова. Угрожая оружием, потребовали выключить рацию, взять якорь, двигаться к СЧС-7018. Все члены экипажа, кроме нас троих и капитана, закрыты в носовом кубрике…

В 03.55 стали на якорь в полукабельтове от 18-го и в полумили от берега на траверзе селения Баргаль.

Намерения группы захвата непонятны. Экипаж собран и пересчитан, а затем перемещён на верхний мостик. Только капитан оставлен внизу и слышно, как у него требуют деньги.

Начало светать. Видны низкие строения на берегу, движение людей и шлюпок в полосе прибоя. Возгласы. Редкая стрельба. На палубе 18-го оживленно: одни шлюпки грузятся и отходят, другие спешат к борту. Экипажа не видно. Нас охраняют двое с автоматами. Двигаться не разрешают. Привели капитана. Ему нелегко. Ребята держатся хорошо. Разговариваем вполголоса: «… Вероятно, повезут на берег. Куда, зачем, надолго ли — неизвестно. Постараемся одеться. Кому брюки? Возьми мою куртку… У меня нож… Спрячь, возьми с собой. Куда бинокль? Здесь спрячем. Адамыч, ваши очки, возьмите…»

04.50. Начался грабеж судна. С берега подходят шлюпки и катера, грузят личные вещи и судовое имущество. Стулья, матрацы, брюки с выползающим ремнём, сейф, подушка, выпавшая из рук на палубу, поддетая ногой, кем-то подхваченная и летящая в шлюпку — исчезнувшая там, как проглоченная… Все сопровождается криками, потасовкой, стрельбой в воздух из автоматического оружия.

Около шести часов утра (часов мы уже лишились — часы и кольца снимали с рук).

Группами по пять-шесть человек экипаж на двух шлюпках доставили на берег. Запомнились первые шаги по Африке, когда вышли из воды на песок, крупный и жесткий: если придется пешком до Родины — обувка у меня слабая…

Ведут нас по посёлку как пленников. Женщины стоят группами, смотрят. Дети бегут по обеим сторонам процессии, обгоняют, смеются, показывают пальцами. Чистая картина из «Кавказского пленника». Так и кажется, что сейчас этот пацан запустит камнем, но и дети оглядываются на охранников, которые держатся замкнуто и важно. Оружие направлено на нас. Рядом долго идёт женщина, заглядывает в лицо каждому, на ходу пересчитывает деньги, побежала вперед — к главному. «Выбрала, покупать будет, — смеётся кто-то из наших. — А чё, заработаем. — На тебе, что ли? Чудо…»

Привели в охраняемое помещение, с каменным забором вровень с плоской крышей: тюрьма? контора? школа? — Охранники — у каждого выхода. Один сел на песок, беспечно отложив оружие, другой — с головкой узкой, будто её сдавливали в тисках, и теперь уши, глаза и нервы выходят из одной точки, как у циклопа — опасный тип. Автомат его постоянно на кого-то направлен… Из охраняемого помещения ушёл навстречу нам капитан СЧС-7018, который провел здесь всю ночь, один на один с высоким сомалийцем очень европеизированного типа (учитель, вождь, богатый наследник — мы так и не поняли). Авторитет у этого «учителя» очень высок, а капитану, похоже, удалось завоевать его расположение, и теперь, это приятной волной коснулось нас. Но мы уже понимаем, что и группы, и отношение к нам в посёлке очень различны. Мы уже ориентируемся: в тюрьме не тронут, но этого с глазами из одной точки и выражением взрыва во взгляде следует опасаться — запросто может всадить очередь. На палубе судна — банда неконтролируемая. На берегу — только не делать резких движений и не отходить далеко… Убеждаемся, что сами сомалийцы на своё оружие почти не обращают внимания: для детей — игрушка, для взрослых — аргумент (бабах! — договорились, бабах! — понял…). Стреляют без конца и беспорядочно, удивительно, что ни в кого не попадают. Но русские автоматы хвалят: «Рашен Калашников — хорошо!». Нам от этого, правда, не очень спокойно…

Когда нас везли на шлюпках к берегу, видели, что экипаж 18-го лежит на корме судна. Как потом выяснилось, его охраняли очень жёстко.

Утро, около девяти часов. По переговорам группы наиболее представительных жителей, проходившим в нашем присутствии и очень бурно, можно предположить, что экипажи отпустят после урегулирования спорных вопросов между конфликтующими группировками, то есть после оценки и дележа добычи…

Около десяти часов. Все члены экипажа 13-го и капитан 18-го отправлены одной шлюпкой на свои суда, но группы, продолжающие грабеж, угрожая оружием, не разрешили высадку на борт — всё вернулись на берег. Ждём развития событий.

Со стороны посёлка катят и катят на берег бочки для дизтоплива — где они их набрали в таком количестве? Грузят на шлюпки и катера, цепляют связками на буксир. Мы уже понимаем, что вернуться нам разрешат только после окончательного и абсолютного разграбления судов. Беспокоимся за топливо, которого надо хоть немного придержать, и за двигатели — вспомогач и главный — которые не разрешили заглушить после постановки на якорь и которые работают до сих пор. Старший механик Виноградов и второй механик Масликов согласились вернуться на судно. Капитан 18-го переговорил об этом с «учителем» и, махнув на прощанье, механики ушли на катере с сомалийцами.

Около двенадцати часов. Всех доставили на свои суда. Опять загнали на верхний мостик и поставили охрану. Механики выдают топливо в бочки. Толик Масликов, крупный, полноватый, красный от солнца и пота, постоянной улыбкой похож на актера Андреева из фильма «Два бойца», добродушно размахивает руками, объясняя сомалийцу, что нельзя работать под постоянно тыкающимся в спину стволом автомата. Тот что-то говорит охраннику, пугливому с птичьими ножками и шейкой. Толик машет нам, наблюдающим за ним с мостика, незаметно для охранника делает ему пальцами «коза-коза» и дурашливо крутит при этом головой и шальными, неунывающими глазами.

Ещё через полчаса бандиты обступили старшего механика: «Давай топливо пять бочек ещё! Давай! — Нет топлива, кончилось… — Врёшь! Прячешь! Уехать хочешь?! Расстреливать будем! — Расстреливай!..»

Это только потом мы поймем, что легко отделались: «Собака наша жива, ребята! Где ж ты прятался, пёс? Умняга наш рыжий…». И будем вспоминать, как на глазах у половины экипажа охранник выстрелил в Толика Масликова: «Почему он не падает?» — крутилось у меня в голове всю долгую минуту, пока и я, и Толик, и остальные поняли: мимо. Пугает, сволочь…

Шестнадцать часов, ориентировочно. СЧС-7018 снялся с якоря и пошёл в море. У нас грабеж продолжается. Подходят новые шлюпки, находятся новые предметы на вывоз: доски, концы, сети, шлюпка, оброненные на палубе чьи-то вещи. Одни что-то бросают, другие подбирают тотчас. Грабителей сменили подбиральщики…

Около 17 часов. Последняя группа покидает судно. Пытаемся выяснить судьбу документов, обещают привезти. На палубе подобраны более двадцати стреляных гильз. А сколько найдём потом закатившихся, сколько улетело за борт… В каютах всё поломано, перевёрнуто, разбросано… Пытаемся установить связь с нашими судами, но радиостанцию удаётся настроить не сразу, и только около 18 часов услышали радостный ответ 34-го…

В 18.15 получили судовые документы, снялись с якоря, переменными курсами следуем в группу судов…

(Окончание в следующем номере газеты).

Н. Бойков, второй помощник капитана СЧС-1013. Джибути, 07.06.1991.

— Мотя, ты где? А где продолжение? Про пиратов…

— Про пиратов? Это совсем не то, чего ты ждёшь, мальчик.

— Не путай меня, подводник.

— Не путаю. Сам подумай: случилось это в апреле. Делов-то: постреляли, пограбили, пошумели и отпустили — один день всего под прицелом. А потом были долгие месяцы, когда мы стучались в ворота посольств, представительств и консульств, просили хлеба, воды, топлива… Кому мы были нужны? Аден, Джибути, Суэц, Пирей, Стамбул… Только мамы да жены плакали. Домой мы пришли 19-го августа, в день путча, знаешь такой? Может этот путч и случился потому, что Москве до нас дела не было.

— А почему долго так?

— Долго? Потому что мы тогда, в той стране, во многое верили. Для того я тебе и дал почитать, чтобы ты понял, мостостроитель-мечтатель: не бойся того, что с нами в море — это мы переживём. И красных, и белых, и рыжих с «бульдогами». Настоящее пиратство — на берегу происходит. Там нас предадут и ограбят, душу из тебя вынут и дураком выставят. Деньги пришёл заработать? Так до этого ещё дожить надо. А выживешь и получишь своё — так его довести надо, и себя — довести до порога. Ой, далеко это. Пираты, чтоб ты понимал, на берегу. Не подставляйся. Пальцы под нож не подставляй, поварёнок.

— Я технику безопасности знаю, читал…

— Запомни: на море, как в любой семье, главное правило безопасности — береги ближнего. Но и не тяни за собой, если что. Это просто. Как в песне, когда я пою:

Я не прошу идти за мной На край земли, на край удачи — Вся жизнь очерчена волной, И путь решающий мой начат. Друзья всегда наперечёт, А бедам нашим не кончаться, И страх в пробоину течёт, Качнув устойчивое счастье. Мы жизнь хватили через край, Нам моря бешеная прорва, Здесь телу ад, душе здесь рай И песня разрывает горло…

Когда это было и где? Это было? Или это фантастика?

* * *

Последний раз я встретил их в чилийском порту Пунто Аренас, в 2002-ом году. Первый судовладелец перепродал их вместе с судном, так и не вернув паспорта, а без паспортов они не могли вернуться на родину. Последний Сашкин вопрос был: «Там мост в Тамани не построили?»

Я не знал, что ответить, а Мотя Главный обнял товарища за плечи:

— Смотри, Сашок, какая конструкция из нас с тобой получается, когда мы рядом и руки как крылья — мост с пилонами! Разве можно жалеть? Мы с тобой — мост над морем, Сашок, когда рядом стоим!

Сашка понимающе улыбнулся, показав пустоту от потерянного зуба.

Я повернулся к Главному:

— Мотя, а ты поёшь ещё?

Он молча отошёл к стойке бара и вернулся с гитарой. Долго настраивал струны. Долго и тихо, будто он не к гитаре, а к себе в тот момент прислушивался. Наконец, кивнул поседевшей головой и запел:

Я не прошу идти за мной, Я ношу выбрал и дорогу, Ты на прощанье только пой И струны ласковые трогай. Ты на прощанье мне скажи Слова печали и надежды — Как хорошо, что я здесь жил, Как хорошо, что было прежде.

Струны были в миноре и песня — в миноре. Струны побежали волной и затихли волной.

Мотя вынул что-то из кармана куртки, я думал — носовой платочек, но он вдруг улыбнулся и подмигнул мне:

— Пилотку мою помнишь? — и лихо надел на лысоватую макушку, двумя пальцами, как перед увольнением в город. — Узнаешь подводника? Помнишь, оркестры на набережной?! — И лихо ударил по струнам:

Я не прошу идти за мной — Я сам шагнул за даль порога, Где радость — пропасть на дороге, А счастье смешано с водой! Тра-та-та-та! Тра-та, та-та… Ать, два!

Мотя расправил грудь и сказал громко:

— И жизнь наша — песня!

Сашка улыбнулся и запел, легко и без грусти: «Ты, моряк, красивый сам собою…» — и рука его легла на плечо «пилона-подводника», развернув его пилотку дурашливо «на бок». И оба отразились на стекле бокала, как фото на память.

Испытание акулой

Киноповесть

Тексты песен и стихи автора

Глава 1. Вождь и хозяин. Кинопробы на палубе

День. Море. Палуба большого траулера, для специалиста — траловая. Много людей, чемоданов, ящиков, электрических проводов и осветительной аппаратуры. На палубе стоят деревянные клетки, высокие и узкие, на одного человека. Одна — раскрыта, пустая. В других — тени пленников.

Суета, беготня босых ног по деревянной палубе — похоже, снимают фильм. Большая белая чайка сидит на мачте и наблюдает сверху. Иногда, что-то будоражит её интерес и она отрывается от рангоута и парит, опускаясь ниже или отлетая в сторону, чуть скашивая гордую голову, любопытствуя ярким глазом. Громкие звуки и хлопки, выкрики типа:

— Тишина! Мотор! Делаем ещё один дубль!.. Стоп! Перерыв. Где мой стакан виски? Это что — лёд? Это медуза в стакане, а не лёд… Мне лень с вами ругаться.

Чайка побаивается этого красного от внезапного загара, а в натуре — рыжего, который выплескивает содержимое бокала в небо, пытаясь попасть в неё, и который опять кричит:

— Прогоните эту настоящую в небе птицу кто-нибудь, пока она не брызнула на меня из-под хвоста, как из шланга! Бумажную на мачту повесьте — для кадра будет достаточно! Натуралы с фигами!

Чайка улетает сама, чуть шевельнув мощными крыльями, как корабль парусами, и уже далеко. Только глаз её, подвижный как объектив кинокамеры, видит судно то с одного борта, то с другого… Траловая палуба уходит вниз, сменяясь леерами и вантами… Птица взлетает над мачтой — видит море и кусок африканского берега. От берега к судну летит по синему простору белый с нарисованной грудью-гроздью вишнёвых ягод катер, слегка подпрыгивая и разбрызгивая в пену мелкие волны.

— Откуда эта гроздь полтавских вишен на фоне африканских пальм? Кто тут мне пояснит, что таки происходит? Где главный герой?

Звук мощного мотора нарастает стремительно. След от катера закручивается — катер подворачивает к борту. Птица и катер сближаются, и птица видит в катере двух чернокожих: один — крупный и весёлый, в белом халате вождя, поднял голову и машет открытой ладонью; второй — незаметный как тень, у штурвала. С высокого борта судна наблюдает за ними европеец в белом летнем костюме и белой шляпе, машет рукой в ответ на приветствие. Все — замедленно, как в кино. Или это кино?

Катер подходит удивительно точно, весёлый африканец лишь протянул руку к стойке наклонного леера и легко перешагнул с катера на нижнюю площадку трапа, и пошёл вверх по сходням с грациозной небрежностью канатоходца, продолжая улыбаться с африканской непосредственностью. Трап, который на другом судне мог называться парадным, был ржавым и повизгивающим от каждого шага, будто состоял не из металлических балясин, а из связанных хвостами обезьянок.

Теперь стало видно, что и борт судна, и почерневшие ванты тяжёлых мачт, и палуба, на которую ступили сандалии из крокодиловой кожи — все старое, гнилое и ржавое. Но первый же шаг вождя, казалось, качнул громадное судно под ноги гостя, выразив уважение.

Африканец расправляет руки, движением от груди вниз и в стороны, и показывает весь свой стан и стать, и яркий шнурок тонкой змеиной кожи, завязанный бантиком на могучей шее. Змеиная головка гипнотизирует окружающих ярким блеском драгоценного камня — дар богов и наследие предков.

Хозяин судна, европеец, в белом и дорогом летнем костюме на голое тело, с цепочкой из пяти переплетенных свободно золотых нитей и мощной золотой печаткой московского разлива, украшающей мизинец и устрашающий конкурентов, вышел навстречу раскованно и совсем по-приятельски, но шляпу держал в руке:

— Ну, здравствуй, Махмуд Ибн Рашид, — говорит по-русски, — вечный студент Миша! Обнять тебя можно, однокурсник ты мой? Вождь африканский!? — Обнимает и отстраняется, театрально разводя руки. — Я готовился к встрече, как к смотру студенческой самодеятельности — помнишь, играли с тобой на сцене? Ты ещё сказал: «В Африке театр — не обезьяна на пальме, а человек в гирляндах восторженных слов». Говорил? Помнишь?

Чёрный гость улыбнулся и посмотрел на небо, театрально вспоминая и улыбаясь. Кивнул, предлагая продолжить. Белый — продолжил:

— Я — хозяин этого траулера, но я только гость этого моря! Радость не знает предела! Здравствуй, великий вождь и человек-маска! Чернокожий танцор, вечный студент, строитель семейного социализма и щедрый муж семи счастливых жен! Правильно помню? Ничего не изменилось?! Одобряю. По какому поводу гремят на берегу барабаны и горят костры?

— Восьми! — поправляет африканский Миша, но видно, что ему очень приятно такое обращение. — Восемь жён уже, и все мне счастливые! — С достоинством поднимает вверх обе руки. — И тебе — здравствуй, Саша-Александр! — Он умолкает и делает вид, что прислушивается. — А что, разве слышно мои барабаны? Хорошо гремят?

Оба понимают, что это ритуал, и счастливы в нём участвовать: слушают бой барабанов и крики танцоров на берегу.

Стрела с режиссёрским креслом ползёт вверх, прямо в солнце. Красная кожа на плечах и спине рыжего кино-бога начинает вздуваться и плавиться оранжевыми пузырями-вулканчиками — бог торопливо сглатывает виски и вытирает пот. Кино-опер висит рядом с бумажным альбатросом и рыжим режиссёром. Тень его на палубе — телом вбок, головой вниз, движется совершенно бесшумно. Опер видит мельканье африканских героев в перевернутых кадрах: европеец, позолоченный перстнем, цепочкой и зубом, и вождь в африканском халате — все натурально, искренне, весело. Хорошо подготовились, господа африканской жизни! Не молчите же перед камерой! Вам нужен суфлер?..

Хозяин траулера свои слова знал:

— Начинается сезон охоты? Или к берегу идёт большая рыба? Или великий кормчий готовится к свадьбе? Жертвоприношения — будут?

В этот момент на корме судна, где птица видела клетки с людьми, опять выстрелила хлопушка и вспыхнул прожектор, как второе солнце.

— Что это там? — Чернокожий вождь театрально нахмурил брови, будто сердился. — Это мое африканское море, знаешь? Шумишь? А кто разрешил?

Европеец принял смиренный вид и пояснил:

— Я для того и пригласил тебе, великий вождь! Разреши мне снимать фильм на твоём море и на твоей земле!?

— Берегись! — Кресло режиссера, раздетого по пояс и красного как рак, и кресло оператора с камерой вместо головы — стремительно наезжали на них, как два локомотива на сходящихся рельсах. Оба господина, величественный чёрный и представительный белый, ничуть не испугались, но путевая стрелка сработала, и два кресла — два поезда разъехались, под эмоциональный выкрик режиссера:

— Стоп! Сняли… Где моё мокрое полотенце? Чёрт возьми! Вы хотите мне делать инфаркт не закончив съемок?! Выключите этот прожектор… О, небеса! Африка! О, мое бедное горло… О, моя кожа, — лопнувший красный вулкан!

— Прости, Миша этих полуголых киношников — дикари!

— Москва?

— По всей стране собирал, спасаю культуру. Ты не поверишь?..

Чернокожий гость снисходительно треплет хозяина по плечу:

— Я тебя понимаю — опять что-то задумал? Опять рубишь рубли?

— Доллары, Миша. Доллары. — Европеец хитровато улыбается. — Что остаётся делать, когда мир сходит с ума, как гончая в погоне за запахом?

Глава 2. Ораторы и поклонники

Они продолжают рассматривать друг друга, африканец прищуривается и добавляет доверительно:

— Сколько я тебя знаю? Двадцать лет? Тридцать лет? Ти — он произносил «и» вместо «ы», считая, что так мягче и приятнее собеседнику — комсомольский брат мой! Студенческий бригадир! Лондонский москвич-бизнесмен! — Разводит руками, — почему теперь — криминальный дипломат и беглец с большой родины?! Не понимаю. Не одобряю! Нет!

— Я и сам не одобряю! Сам не пойму! Так получилось, Миша. Заигрался в деньги, проигрался с родиной. Бегаю теперь. А ты? Помнишь, как ты пришёл к нам в студенческий отряд проводником поезда Москва-Воркута?

— Москва-Воркута, Москва-Алма-Ата, Москва-Владивостока, мало тока. Конечно. Поезде ехать — Россия видеть. Плакать, смеяться, говорить, подметаться, чая пить, туалета открывать, песни слушать, баранка кушать, девушка улыбаться, тамбура целоваться, «из далека долго течёт река Волга, течёт моя Волга…», душа петь хочет, Саша-аа… — африканец глубоко вздохнул.

— Стой! — засмеялся человек без родины. — Стой! Артист… Не изменился совсем. Неужели все помнишь?

— Все помнишь. Все любишь. Все рассказать хочешь…

Они идут по палубе, проходят в тень под брезентовым навесом, садятся в пластиковые кресла у столика с напитками. Европеец показывает пальцем, не перебивая гостя, и тот так же, жестом, отказывается от виски и показывает на сок. Европеец разливает в бокалы апельсиновую мякоть, добавляет лёд, оба откидываются в креслах и медленно пьют. Африканец задумчиво продолжает и слова его, будто перестук колес, набирают темп и увлекательную мелодию:

— Проводником был, сердцем жил. Поезде ездил, кровь по стране гонял. Россия понимать надо! Улыбка перроне — народа кровь. Слёзы вагоне — народа кровь. Песня под водка — сладка закуска, поцелуй молодка — музыка поезд. Дети — вагона машут — якут удивлён, калмыка — улыбка качает, морожена ест… Народа кровь — поезде живёт, Россия-весна рельсам бежит. Русская кровь — Мишу полнит. Кровь полнит. Африка помнит. Поезд гудит, колесом стучит, как молодой слон трубит и бежать хочет. Любить хочет. Как я! Фельдшерском учился. Подводного плавания учился. ВПШ и высшем пехотном командном противогаз бегал. Вождь моего народа — я! Россия вагоном — поцелуй перроном — я! Восемь жен, только две хохлушка, одна белоруска, одна кровь с молоком, тверская курносая по траве гулять босая. Все счастливая. Моя! Семия! — Миша замолк, будто остановился его поезд.

— Молодец! Какой стиль! Какой темперамент! Ты — великий оратор, Мишенька. Настоящий вождь! — Саша улыбался, слушая и наслаждаясь речью бывшего сокурсника, но спросил совершенно серьезно:

— Все мечтаешь семейный социализм построить?

Миша тоже ответил серьезно, будто они давно уже и не единственный раз, вели этот разговор:

— Семейный социализм? Да! Белый человек, чёрный человек? Да! Кровь мешать — радость кушать. Ребёнка любить — счастье быть. Мама много — бабушка много, бабушка много — ребёнок смеется! Россия — семия, Африка — семия, Китая позовём — семия больше будет.

Сашка рассмеялся:

— Молодец, Миша. Не изменился совсем. А народ твой как? Понимает тебя?

Миша рассмеялся в ответ:

— Народ-огород, бывает недород.

— Что так?

— Люди, как дети. Тому — игрушка, этому — пушка, третьему — лотерейный билетик. Жизнь превратилась большой магазин, люди — очередь. Магазин — не храм: бога, нет. Храм может без крыши и пуст-разграблен, но ты — входишь, и глиняные стены возвышают тебя наравне богу — говори с ним! Потому что — храм. Возвышает. Магазин: спички — есть, жвачка — есть, кола — есть… человека — нет. Цена один спичка есть — цена жизни — нет. Ноль! Цена жизни — забыли?! У кого спросить? Ветер? Бойся магазина, приятель!

— Это ты правильно заметил: на спичку цена есть, а человеческой жизни — пшик! Философ!

— Был Миша — философ, стал — трибуна вопросов. — Миша улыбнулся и протянул стакан: добавь глоточек.

— Может, покрепче?

— Нет, Саша. Крепче — не пить. Жить — не шить. Вышивать — не выживать. Хочу поезд Москва-Африка. Опять! Петь, смеяться, молодым верить. Кем говорить? Кого помощь звать? Ти — как? Зачем к нам? Бизнес? Женщины? Жена Света даёт совета?

— А я выпью. — Саша наливает виски, добавляет лед. Делает глоток и говорит ласково, — все-то ты помнишь, чертяка. Нравилась Света? Знаю, что нравилась. Расстрою тебя. Сменил я — Свету комсомолку на Европу-барахолку. Знаешь слово «барахолка»? Бара — гора, холка — шея? Бизнес у меня. Рыболовный. Восемь траулеров с экипажами, друзья министра из комсомола приватизировали, меня бригадиром поставили. Живу в Лондоне. Три гражданства, четыре паспорта. Счёт в банке. Что надо? Друзья? Родина? Нет, Миша. Я — бизнес в космосе! В звёздах купаюсь.

Миша смотрит на море и чайку, которая парит над леером и косит на него одним глазом, будто наблюдает и слушает. Миша поворачивает лицо к бывшему сокурснику и говорит грустно:

— В звёздах прячешься? Далеко убежал. Узнаю бригадира: билета — карман, обмена — обман, мукомол-комсомол — деньги на стол. Чужой мне становишься. Совсем — не мой. Что случилось? — Задумался и тихо запел: «Мой адрес — не дом и не улица…»

Сокурсник-бизнесмен замотал головой, будто его потянули на аркане:

— Не-е-т! Страны такой больше нет, Миша! Поездов твоих песенных нет. Лозунги перефразировали, власть на местах — приватизировали. Казну колупали, завод покупали, сами обросли золотыми зубами. Смотри! Кусаемся! Золотом! — Смеётся и показывает полный золотых зубов рот. — Опять смеется. — Была эйфория народных денег — теперь эйфория, куда же нам деть их. Доллáров наштамповали — море! Фальшивые или настоящие? Никому не интересно: какая разница? Заигрались?! Игра, Миша! Игра! Можем город построить на дне океана, хочешь? И заселить африканцами, а? Постричь их под шарик голый, как шлем водолазный. Маски с ластами всем дать. — Делает жест пальчиками, будто стрижет и ластами машет одновременно. — Прости, друг. Через десять лет здесь будут одни рóботы. Электрические, механические, кибер-технические. Не надо плодить, не надо платить, не надо рыбу ловить и консервы делать. Чистая земля. Без людей. Загоняй бульдозеры и сдирай африканскую саванну, как шкуру с мамонта, до самого блеска руды или нефтяной грязи. Прости, друг, вожди африканские тоже не нужны будут.

Миша ответил спокойно, будто слышал это тысячу раз и устал реагировать:

— А ты — своих рыбаков и траулеры — куда денешь?

— В море выпущу, как протухшую рыбу! А, может, тебе отдать? Может, ты возьмёшь, а? Покупай, вождь? Не жалко. Бывшие республики торгуют голопузыми пацанами — на свежие органы. Так это же криминал! Трибунал светит! А мой бизнес чистый — торгую специалистами. Лучшими специалистами развалившегося Союза. Великий Карузо по цене Робинзона Крузо! Выбира-ай! — Он говорил и гордился своей идеей и самим собой.

Миша ответил просто:

— Я мой народ каждый ребёнок знаю, каждого мальчика женю, каждую мать бабушкой вижу и платок дарю. Потому что я был проводник поезд «Москва-Воркута». Водка пили — правда. Песни пели, смеялись, плакали — правда. А когда говорили — все — правда. До слёз. Один мне сказал: если ты вождь, не мельчай, каждый ребёнок перед тобой бог. Каждый взрослый — ребёнок. Рóбот хорошо — космос летать. Кормить-пить не надо, выгодно. Человек после работа песни поёт. Птица поёт? Поёт. Лев, львица поёт? Поёт! Слон хобот поднял — громко поёт, любовь одиночество зовёт. За это люблю. Человека песни — люблю, слушаю.

— Люби. А кормить как? Всех не накормишь! Две тысячи лет назад, Мишенька, на земле жил один миллион человек, один! Всего всем хватало. Понимаешь? Человечество растёт, как гигантское дерево. Взрыв! — Показывает, от земли вверх, разводя руки в стороны. — Миллион, миллиард… Когда мы с тобой учились в университете — стало три миллиарда! Три пальчика, Миша, смотри! Сегодня — шесть! Одной руки уже не хватает, чтобы показать. Завтра — семь миллиардов будет! Семь! Как накормить? Атомных бомб не хватит — лишние рты заткнуть…

— Человека убивать — своей семье людоедом станешь. Как за стол сядешь? Женой разговаривать? Детей на руках держать? Как? Мы с тобой один поезд ехали, да? «Весна — комсомол» пели, да? Теперь мы с тобой как будем?

— Брось, вождь, сказки заливать. У вас в Африке до сих пор детей собственных акулам бросают, если коровам дождь нужен. Дочь у тебя болеет? Эпидемия? На поезд «Москва-Воркута» повезёшь её? Как лечить будешь? Решай! А ведь все эпидемии генералы планируют. Где планируют, там и лечат. Или ты по-шаманьи: костры палить, в барабаны бить, белую рыбу на рассвете кормить? Может об этом твои барабаны третью ночь спать не дают? Шаманишь? Не прогадай, Миша, не теряй времени: плати — помогу! Понимаешь меня? Я всё могу, потому что бегу… Храма — нет!

Миша ищет глазами чайку, но не нашёл её в небе. Сказал с тихим спокойствием:

— Видишь, бригадир, птица улетела. Правильно сделала, что улетела — плохие слова хуже острого камня. — Вождь сказал это медленно, выделяя каждое слово. — Мой народ — две тысячи лет живёт! А может быть — три тысячи. Сам бог мой народ знал, как руками лепил каждого. Америка — двести лет. Бог их не знал, руками не лепил, они сами пришли — с винчестером к вечерней молитве. Каждый африканец знает: бей барабан — разговаривай богом! Твой президент может говорить с богом?

— А зачем ему бог, если есть винчестер и пуля, Миша?

Вождь вздохнул и спросил, будто хотел отвести беду:

— Это твой траулер?

— Мой. Нравится? — Собеседник, казалось, не замечал настороженных интонаций вождя.

— А клетки на палубе? Рабов торгуешь? Кино делаешь?

— Немного кино, немного рабов. Способный я, Миша! — Он опять показал свои золотые зубы и добавил, — всеядный я! Видишь? Это я в американском фильме видел. Понравилось. Крепкий вожак — должен сидеть в клетке. Как у меня.

— Какой вожак? Вождь? Как я? Можешь показать?

Откуда-то сверху опускаются кресла с режиссёром и оператором. Красный и потный, вытираясь полотенцем, устало спрашивает:

— Босс! Это снимать? Никому это не интересно! Давай сделаем перерыв? Я не могу больше.

— Не интересно? Миша, тебе интересно? И мне интересно. — Хозяин в белом костюме пожал плечами и поднялся с места:

— А этим киношникам — не интересно. Кто я здесь, Миша? Актер, продюсер, герой-любовник? Или просто беглец из страны поезда «Москва-Воркута», с сейфом во рту? Сколько нас таких? Студенты, дипломанты, герои сюжетов и сами — сюжеты. Никому мы не интересны. Но, согласись, Мишка, с кинокамерой — как я придумал?! Со съёмками — здорово получилось!? Признайся — ты совсем ничего не заметил! Профессионалы. Молодцы-стервецы! Время профи-подлецов, Миша! — Он сделал отмашку рукой, — перерыв, киношники! — Пойдем, Мишенька! Прости, что снял тебя без разрешения. Я тоже — подлец! Так это же хорошо, Миша! Живу без моральных салфеток! Хотел сделать с тебя натуральный кадр, в полный рост — сделал! Где ещё услышишь африканского вождя, способного ораторствовать, словно песню петь? Как ты там пел: «Мой адрес не дом и не улица…». Я ведь люблю тебя, фантазер африканский!

— Все хитришь? Свой хвост ловить хочешь? Плохо, Саша. Плохо ты. Тебе плохо, Саша? Скажи мне.

— Плохо мне. — Саша трогает гостя за руку, — разреши на твоей земле кино снимать? Племя — на кино снимаем. Жён, детей, мам — фотографируем. Праздник белой акулы — изюминка! У меня люди для акулы есть! Сам подбирал — живучие! Настоящий бой будет! Акуле понравится. — Заглядывает в глаза, — ты же самый настоящий вождь, Миша! Последний вождь, может быть? За тобой — половина Африки! Такое кино сделаем, что мир ахнет! Как бомба — кино сделаем! Кто кого съест?!

Вождь слушает его и говорит печально:

— Как можно два слова рядом — «кино» и «бомба», Саша? А ти — в этом кино — кем будешь? Спаситель? Кормилец? Посланец Небес, новый Цезарь, Президент всемирного Банка? Или будешь прицеливаться? В меня? Ти — бомба?

Белый хозяин траулера и клеток вдруг громко и артистично смеется:

— А, ты меня раскусил, вождь. От тебя ничего не скроешь. Все видишь сразу. Я приду к тебе на большой праздник и скажу всем: возьми меня главным советником, вождь. Я тебе пригожусь. Что скажешь?

— Прятаться хочешь? Четыре паспорта — бегать устал? Приходи так. Ничего не говори. Живи со мной. Что тебе надо? Что тебе надо, Саша? Скажи, и я тебе дам. Что тебе надо, чтобы не бегать, не убегать, говорить правда? Тысячи лет для покоя и Африка — ради ребёнка, чтобы смеялся. Ты — можешь так?

— Я так не могу, Миша. Славы хочу. Сладкой и текучей, как сок!

— Слава — это такое дерево, Саша, на котором плоды горькие. Ты — горький?

— Свободы хочу.

— Свобода — это ответственность, Саша. Третьем курсе учили.

— Воли хочу.

— Воля — это бандит. Бандит хочешь?

— У меня тройка по философии и три миллиона на счету. В баксах. Что скажешь? Молчишь? Я всегда буду ускользать от тебя, коммунист чернокожий. Я был комсомольским лидером — а играл в преферанс на деньги. Меня посылали на завод работать — а я шёл к трибуне. Мне платили за выступление на митингах, а я читал запрещённую литературу. Меня послали в командировку, а я уехал на море с девушкой. Мне дали восемь океанических траулеров, а я снимаю кино про рабов в клетках. Меня надо судить за торговлю людьми, а я надеюсь выкупить европейскую премию за гуманизм. Кто я? Бизнесмен — без морали? Медалист — на золотой цепи? Беглец? А ты меня поймай!

— Ты её поймай! — Кричат чернокожие дети на берегу. Кинооператор и режиссёр вяло слышат далёкие голоса и пытаются разглядеть. Оператор прильнул к объективу: берег приближается. Дети прыгают с берега в море. Плывут, размахивая руками. Стали в воде, на отмели, и громко кричат, барабаня ладонями по поверхности. Огромный плавник медленно всплывает совсем рядом с ними, но поворачивает в море, не приближаясь…

— Вон она! Вот она! — девочка подпрыгивает и громко кричит, привлекая внимание. — Она сейчас под тобой проплывает!.. Лови её!

Глава 3. Охранники и крольчатник. Покупай!

Хозяин бизнеса и бывший русский, в костюме из Лондона, наклоняется к какому-то проёму в чреве старого судна и кричит:

— Охранник! Шпринг, мать твою!

Появляется охранник, худой и сутулый, он прячет глаза, будто закрывается от солнца, движения его замедленны и потому непонятно — он подбегает или подползает, слегка волоча ногу.

— Представляешь, вождь, это земляк мой! Москвич, понимаешь? Я его здесь, среди рыбаков, встретил. Мы в одной школе учились. В одном классе. Я его к клеткам поставил, приподнял, можно сказать… Ты говорил: стены храма приподнимают? Я — приподнимаю! Правда, Шпринг? Может, увидимся ещё на встрече выпускников? Лет через десять, Шпринг? Проживёшь десять лет ещё? — Рассмеялся собственной шутке. — Его в классе Шпрингом звали — у него глаза навстречу один другому, как швартовые верёвки у корабля. Видишь? В школе на всех праздниках-маскарадах пиратом одевался. Я только здесь понял, и ты, Миша-вождь, запомни, что он — Шпринг, головой и богом тронутый. Больной на всю голову он! Приснилось ему, что предки его пиратами и китобоями были и в этих краях след оставили. Он и тебя может в родственники зачислить, вождь. Ты с ним осторожно — он сглазить может. Видишь, как смотрит на тебя! Эй, косой, покажи, кто там у нас в крольчатнике? Иди за ним, вождь. Шпринг! Стой! Подожди! Снимай свое тряпьё! — Сам начинает раздеваться. — Надевай все моё, школьная тень! И цепь золотую на шею! Надевай, говорю! — Охранник подчиняется капризу господина и меняется на глазах, будто становится выше ростом и шире в плечах. Виновато улыбается и спрашивает:

— Мне это не велико? Мне это идёт? На кого я похож сейчас?

— На меня и пирата! — восклицает лондонский русский, оставшийся в трусах и босиком, но с золотой печаткой на пальце. — Иди к клеткам, Дрейк косоглазый. Проводи вождя. Я вас догоню.

Отстаёт. Смотрит на своё отражение в треснутом зеркале. Остался доволен:

— Красюк ещё! Можно использовать… Если одеть прилично. — Пошел в каюту.

Шпринг идёт впереди, наклонив голову и разглядывая золото цепочки. Поравнялся с Мишей и говорит только ему, понижая голос:

— Здравствуй, вождь. Ты меня узнаёшь?

Миша смотрит в глаза охранника, играющего роль хозяина рыболовной компании и принимает игру:

— Я тебя знаю? Мы где-то встречались?

— Мы — нет. Наши прапрадеды — да. Ты мог видеть это во сне, как и я. Твой предок — с копьём — вышел к берегу океана в поисках пищи. За ним двигалось голодное племя. Мой — с гарпуном лежал у туши кита. Кит погубил экипаж вельбота и целую неделю таскал гарпунёра на своей спине, пока волны не выбросили умирающего исполина на африканский берег. Гарпунёр готовился умереть, он был хозяином добычи, но жирная туша мяса была не нужна ему — чтобы выжить, ему нужны были люди. Чёрный вождь держал в руках копье, но положил его на песок и протянул гарпунёру холодный и влажный плод — живительный сок. В обмен на кита — еды для племени. Помнишь?

Миша усмехнулся недоверчиво, но подтвердил:

— Да. Этот сон я видел. Давно.

Шпринг обрадовано кивает головой, останавливая речь Миши, и оглядывается, поджидая хозяина. Но хозяина не видно. Хозяин наблюдает издали, делая знаки режиссеру и оператору. Чайка тоже наблюдает за метаморфозой: бывший охранник, в костюме хозяина, медленно подходит к клеткам и, медленно подбирая слова, начинает ругаться голосом хозяина:

— Канальи! Не хотите работать? Пойдете на корм рыбам! Акульи потроха на большом празднике — вот ваше завтрашнее утро! Тогда вы пожалеете, что не ползали передо мной на брюхе, как молочные крокодильчики на сковороде…

Подходит хозяин — он уже в синих шортах и розовой рубашке, золото на пальце заменил ножом на поясе, спрашивает охранника:

— Сколько здесь этих пленников?

— Сейчас только двое.

Охранник не знает, как вести себя. Дорогой костюм мешает двигаться, цепочка на шее — отвлекает внимание: Шпринг боится потерять её и придерживает то одной, то другой рукой. Продолжает:

— Это — траловый мастер. Хороший мастер. Можно сказать, лучший из всех. Спит, наверное. Перегрелся. Не слышит… А, это — капитан.

Хозяин судна и бизнеса неожиданно удивился:

— Не врёшь, Шпринг? Настоящий капитан? Никогда капитанов не видел.

Тень из клетки прошептало совершенно отчетливо:

— Ты на коленях привык — пылинку на туфлях хозяина видишь, а человека — нет, человека — не видишь.

Хозяин, который настоящий, в шортах, приблизился и стал разглядывать, остался доволен и рассмеялся:

— Это кто говорит? Босяк? О туфлях? А кто же тебе хозяин, когда ты в клетке? Знаешь?

— Капитан я. И хозяин мне — бог морской. Что дал мне бог от рождения — тем я и дорожу: рубаха морская и душа ветреная. А обувь? Зачем она в Африке?

Услышав голос пленника, Миша вдруг вышел вперёд и спросил громко:

— Ты меня узнаешь, капитан?

— Узнаю, Миша, — ответил голос из клетки. — Хотя, в такой компании, ты — не вождь. Мельчаешь? Хозяина себе ищешь?

Вождь, казалось, не услышал насмешки, продолжал спрашивать:

— Ты почему не улетел? Я же пять лет назад тебя из ямы в посольство привёз. Мне сказали, что тебе документы сделали, деньги за несколько лет выплатили…

— А ты друга спроси — его работа. Деньги мне фальшивые дали, а документы — поддельные. Посольские привезли меня в аэропорт, а полицейские увезли. Рука руку моет. Или в тюрьму, или на промысел, куда мне было? А что беспокоился обо мне — спасибо. Не было возможности поблагодарить.

— А кто с тобой рядом? Я его знаю? — Миша заглянул в клетку. — Не узнаю.

— Это Витька — траловый мастер. Который песни поёт-сочиняет. Помнишь?

— Помню. Оброс твой тралец седым волосом. Как же вы так задержались? От стаи отбились? От поезда отстали. Мало ваших осталось теперь. Как я помочь вам?

— Всем не поможешь, Миша. Каждой птице своя весна. А ты — не весна. Ты — вождь только. А теперь ещё и в чужой компании. Фантастика! Может, не компания виновата? Может, мы уже в другой жизни живём? Из другой жизни — в третью — друг друга тянем? Ты, Миша, с нами живёшь ещё?

Миша ответил не сразу, подумал и сказал:

— Немного умирал, немного — с вами. Весна — не могу. Ветер — не могу. Сердцем бы — надо.

— Сердцем? С нами? А я, Миша, снами моими живу. Сон. Знаешь, что такое — мой сон? Думаю, что я сплю, а это — клетка на мне и на палубе. Думаю, что проснулся, а это мама моя меня гладит и спрашивает: ты ещё не набегался по морям? Ты ещё не соскучился? А слёз-то и нет. Давно их не видел. А не плачет никто, устали. Без слёз стали жить, без улыбки. И мама моя — не любитель поплакать, только гладит меня. Чубчик мой пальцами трогает. Седину ищет. Хочет меня рядом оставить, мальчиком в коротких штанишках. Седой волосок найдёт, а выдернуть не решается, боится больно сделать. Пригладит и радуется, будто защитила меня от всех бед. Ой, мамулечка-мама! Говорила ты мало, улыбнись мне ещё. Спой про яблоньку.

Тоненькая яблонька. как дитятко маленько. На руках у маменьки листик нашей яблоньки… Не шумите ветры вольно. не ломайте ветви больно. На траву слезой усталой яблочко упало… Наклонилась бабушка За яблочком для сыночки. Ой, не гнётся мама… мама, Бабушкина спиночка. Словно листик маленький спал сынок под яблонькой. Веточки качаются. Сынок не возвращается…

— Слышишь, Миша, какие сны? Не понять их тебе? А мне с ними — не умереть. То ли сон? То ли космос? То ли яблоко летит, падает. Катится по траве в уголок маминого сада. Яблочко. Моё. И прямо — под сердце.

Миша долго молчит. Думает. Говорит медленно:

— У каждого свои сны, капитан. У меня — «Москва-Воркута» поезд. Слышишь, рельсы стучат? Вагоны-перегоны… Мосты и откосы.

Охранник-Шпринг думает о своём: «Эх, Миша — не знаешь, что течёт в тебе кровь белого гарпунёра, моего прародителя. Запуталась родословная твоя, куда поведёшь африканское племя? Ты — вождь, я — охранник, а кто — акула над нами? Кто кого съест?»

Саша-Хозяин, в шортах и с армейским ножом, смотрит на вождя, думает: «Ты, Махмуд, Рашид, Ибн, а по-русски Миша — мечтатель? Освободитель рыбаков от охраны и оков? С кем дальше жить будешь? Время своё потерял. Раньше кем жил? Не знаешь? Плохо. Цивилизация заканчивает отбор: кого кормить и поддерживать, а кого сцеживать… Думай!»

Вождь о себе не думает, потому что он — вождь. Миша смотрит на однокурсника Сашку и на его земляка, хромоногого и косоглазого, и ему хочется объяснить Сашке, что нельзя так обращаться с товарищем детства: «А ты, Сашка, совсем плохо с ним. Он детство твоё. Как брат тебе. Он твоя мама помнит. Ты его обнимать надо».

Миша смотрит на Сашку и говорит ему прямо в лицо:

— Я — время не терял. Я время моё — две тысячи лет, дедушки, бабушки, вождей, охотников, пастухов и предков, как много халата на себя надел и несу их по жизни, словно одежды. Ты смеёшься, что помню поезд. И поезд — время. Я его не пропустил. На капитана — смотри! Он же — наш! Нашего времени: «Москва-Владивостока», Саша!? Вместе столько каша ели? А ты сейчас — наш, Саша? Молодой себя — помнишь? Любишь? Не продаешь? Барахолка-комсомолка… Света — девочка, жена… Человек живёт не один, когда не один. Человек не умирает, когда был не один.

Саша-бригадир слышит эти слова, как во сне, и отвечает на них, как во сне:

— Пропили, проели? Был ваш, а стал лондонский. Памятью дорожишь? Покупай, не дрожи! Предложение в силе. Берёшь? Покупаешь обоих?

— Ты всерьез? Обоих? Покупать?

— Хорошо с умными людьми говорить — слов не тратить. Покупать — не искупать, не в корыте с мочалкой, а денежки на стол выкладывать, Миша. Согласен? Купи!

— Согласен.

— И цену не спрашиваешь?

— Цена их — здесь, в моём сердце, потому что и им теперь вождь — это я.

— Шпринг! Ты всё слышал? Воду не трать на них больше, им и росы теперь хватит, на радостях. А с дочерью, Миша, помочь тебе? Человечку в погонах замолвлю слово? Может и правда — найдётся вакцина в военном госпитале?

Миша стал, кажется, ещё чернее, когда ответил:

— Ты столько лет бизнес африканил, а не понял. В Африке главное не жизнь — кровь свою чувствовать. Как птице весну. Как рыбе — поток чистый. Без крови и жизнь не бьёт. Эпидемия? Надо на акулу с ножом в океан прыгать? Прыгну. Европейцу — на футболе кричать, а африканцу от страха молчать. Страх — испытание жизни. От страха бывает весело, а бывает — описался. Прости. Убивают — не зубы, хоть и золотые. Убивает — не нож, хоть висит на поясе. Глаза убивают. Видишь, птица на нас смотрит! — Вождь показывает рукой на висящую в небе чайку. — Глаза заставляют дрожать и обливаться потом. Девочка моя — моей крови. Захочет жить — перед остриём копья улыбаться будет. Льва встретит — льву морду хоть шерсти клок или усов горсть! Бешеный слон на пути её встанет, она мимо пройдёт королевой. Потому что, на Африка жизнь — не товар со скидками, не прилавок как твой барахолка. Настоящая жизнь — страх, обратная сторона — смерть. Всё — на одной груди, совсем близко. Как змея или нож у горла. Так живу.

Лондонский русский расслабился вдруг, будто тайное всё обозначилось, и скрывать больше нечего. Он даже улыбнулся иронически:

— Ну-ну, поэт. Про восемь траулеров и экипажи думай. Тебе народ кормить надо. Это не веником в поезде. Не взыщи. Помнишь, как ты Тёркина шпарил. «Переправа, переправа…». Переправа, Миша, это слово такое: когда никому нельзя, а тебе, если ты со мной, можно. Переправлю, по старой дружбе. Я — твоя переправа. А моя переправа — Лондонский банк!

Но Миша и на это ответил:

— Один святой, говорят, сумел море перейти. Только чем расплатился — не знаю. Переправа — это когда по воде глубоко, а по людям — смертно. Нельзя, Саша, по людям идти. Помнишь, как поезда пели: «…Течёт река Волга, конца и края нет…».

И они разошлись, каждый — со своими словами и мыслями.

Только Шпринг продолжал нашептывать, совершенно забыв и про них, и про золотую цепочку на шее, слова, как молитву:

— Пришла белая акула. Криком кричит первая жена. Смерть обнимает девочку-дочь. Смерть кружит над племенем, выбирая жертву. Всё повторяется. Так было уже два столетья назад. Белый моряк спас дочь вождя. Кит убил пятерых матросов. Гарпун убил ярость кита. Смерть ходит кругами. Жизнь крутит спирали. Многие хотели жить, но все умирали. Где они? Скрипит под ногами песок, от жажды. Жаждой наполнен ветер на краю океана. Дыбятся волны и ревут страшно, бросаясь на берег, оседая в песок, исчезая под кромками пены, бессильно и тихо шипя, так и не увидев никакого врага — только песок. Галечный пляж течёт, как сухая река, убегая от ветра. Маленький краб убегает от ветра в сторону волн. Всем хочется жить: ветру, крабу и океану… Скрипит под ногами песок. Где эти люди? Ни-ко-го…

Глава 4. Капитан и тралмастер

Вечер опускается на берег и море. Горизонт, очертания песка, леса, далёкого строения башни-стены, цвет воды и цвет моря — все наполнилось отблесками бледных звёзд, фантастикой смешанных красок, нежной розой костра на берегу, где дети купались и ловили акулу, а теперь — играли ритуал детской свадьбы. Мальчик с девочкой, взявшись за руки, медленно входили в воду, чтобы раствориться в ней. Они погружались, отдавая себя звукам вечера, волнам красок и чёрной ночной бездне, охлаждающей их снизу, под самый нерв живота, как лезвие жизни и смерти. Скользкие рыбы касались их ног и всплывали, расплескивая брызги и краски, как радуги. Акула плыла где-то рядом, смотрела на всё вечным глазом: половина глаза купалось во мраке, другая половина смотрела на берег и в небо. Отблеск костра расплывался по мокрому глазу слезой фиолетовых звёзд и сиреневых листьев. Акула любила жизнь.

Траловая палуба.

Ночь. Видны море и луна в небе. Над палубой грузовая стрела с растяжками такелажа. На стреле висит, раскачиваясь и поскрипывая, лампа. Она освещает пространство палубы и четыре высокие клетки, сделанные из толстых жердей. Две — пустые — раскрыты настежь. В двух других по одному человеку. Они смотрят друг на друга, сидя на палубе и протянув ноги сквозь жерди. Первый пленник — это капитан. Второго зовут Виктор. Он монотонно мурлычет какой-то мотив, изредка перебирая слова, будто пробуя их на слух:

Мне снится старый гарнизон, Сирень закрыла горизонт, И папа с мамой обнимаются в саду… Мы рождены в СССР, Такой страны не знал Гомер, Мы были молоды в каком-то там году…

Капитан то ли прислушивается, то ли разговаривает сам с собой. Но Витя слышит его реплику: «А теперь мы в Африке, на своём кораблике. Не ходите, дети, в Африку гулять».

Витя усмехается и продолжает петь: Товарищи и родичи, Мы все теперь народище! Нам родина — и Крым, и Магадан. И нам других не надо мер — Измерил нас СССР, Улыбками любимым городам.

Дальнейший разговор их похож на игру клавиш: черная — белая, Виктор — капитан:

— Сам сочинил?

— Сочиняю.

— А, не сочиняя, что помнишь из той жизни?

— Все помню. Дочь пятилетнюю. Я ей джинсовый костюмчик из рейса привёз, надели — загляденье. Я ей одежек накупил тогда, в Гибралтаре, на три года вперёд. Платьица, курточки, туфельки всякие.

— А жене?

— Жену я, как-то, не баловал. Дурак был.

— Дурак.

— А на доченьку я надышаться не мог. Сколько лет ей теперь?

— Дочь тебя сегодня только по фотографиям помнит. А жене — сколько?

— Чего сколько? Чего о ней сейчас? Жена — женщина. Не пропадёт.

— Не пропадёт она, Витя. А слёз сколько проплачет? Ночей одиноких? Праздников — взаперти от людей, потому что никому на глаза показываться не хочется? Чем это вернёшь или оправдаешь? На коленях молить будешь, руки целовать?

— Ещё чего? Чего оправдываться? Я же не виноват. Работа такая — в море уходить. Она знала. Мужик должен зарабатывать, чтобы семью кормить и планы счастливые строить. А теперь, после стольких лет, мне — куда возвращаться? Зачем? Деньги получают от меня, и хорошо.

— Деньги? Ты так понимаешь, Витя? А кроме зарплаты — любовь нужна. Если была в доме любовь — помнят они тебя. Обе. И обе тебя, дурака, ждут.

— В этом я себя не обнадёживаю. И от них не требую. Чего душу травить?

— Не веришь, значит?

— А я теперь никому не верю. Обманули нас, капитан! Кинули! Меня, тебя, тысячи. Никому не хочу верить. И жене моей лучше не знать, что я в клетке. Лучше бы ей кого-то другого найти и пожить счастливо, без моря и горя.

— Ты же всегда говорил, что любишь? Любил? Любил, Витя?

— Улыбалась. Ромашки любила. Мы с ней на велосипедах на луга за речное раздолье поехали. А там — море ромашек. Ночевать остались. Костёр развели. Всю ночь песни пели. Целовались и пели. Так хорошо было. Плохого о ней не думаю, а счастья — желаю. А какое оно — счастье — со мной? Мы с тобой уже лет пятнадцать по океанам мечемся, капитан. Или меньше? Или больше? Со счёта сбились. В Индийском, на тунца и акул. Под Антарктидой, на криле и морском звере. На селёдке, под Канадой и под Исландией. Почему мы домой не могли возвратиться? Боялись? Боимся? Чего?

К клеткам подходит Шпринг.

— Тебе чего, Шпринг?

Шпринг улыбается, как ребёнок:

— Давай в шарик играть! Кто проиграет, тому на акулу прыгать.

Витя утомлённо вздыхает:

— Утром поиграем.

Шпринг не отступает:

— Утром я должен сказать главному, кто проиграл.

Виктор смеётся:

— Так ты — проиграешь. Тебе и прыгать.

Шпринг разводит руками:

— Я с прошлой жизнью здесь связан. Мне прыгать нельзя. Давай играть.

— Ты видишь, разговор у нас. Позже придёшь.

— Говори, капитан.

Капитан продолжает прерванный разговор:

— Сам знаешь. Паспортов у нас нет. Продали нас вместе с траулерами и сетями, а паспорта, чтобы мы не сбежали, где-то в офисах фирм и компаний лежат, в сейфах, как денежные гарантии рыболовного бизнеса.

— Другие вернулись, нашли способ?!

— У нас обязательства, по контракту. Условия надо соблюдать.

— Ты что говоришь, капитан? Ты дурной или дисциплинированный? А они — соблюдают? Мы сейчас на кого работаем? На страну или на хозяина? Где наши контракты и где наша смена? Ты знаешь? Говоришь, что Миша нас теперь выкупит и домой отправит? А кому я там нужен без работы?

— Я Мише верю.

— Странный ты, капитан. Мише — веришь. Стране — веришь. Партии — веришь, само собой. А знал ты, когда из Новороссийска уходили, что кем-то так было задумано, и что будем мы сегодня сидеть в этой плавучей африканской тюрьме? Каждый в своей клетке? Ждать африканской казни, может быть. С барабаном и плясками. Видишь, костры на берегу?! Даже Шпринг на нас ставки делает, и свой выбор назначить хочет. — На фоне звёздного неба и темной береговой стены — огни ярких костров. — Это тоже контрактом прописано? Да или нет?

— Кто же знал, Виктор? Была такая империя…

— Империя была? ЭССесерия, да?! История у нас — африканская? Или, может, российская, всё-таки?! Может, не паспорта наши в залог положили, а нас с тобой?

— Ты кого обвиняешь?! Страну обвиняешь, Витя?

— А что ты так заволновался? Нельзя? Про страну — нельзя? Боже упаси?! Прости, вырвалось. Так ты другое скажи мне! Это я мог чего-то не видеть. Но ты ведь — не рядовой моряк. Ты — капитан-директор. За всех отвечаешь. Неужели не чувствовал, что наш бронепоезд по шпалам прыгает, как телега по ямам. Чувствовал?

— А ты переменам и перестройке радовался, Витёк?

— А как же? Как все! Думал: гляди, как всё будет к лучшему — советская власть, с детскими садиками и профсоюзными санаториями, как в СССРе было, плюс — демократия американская и зарплата европейская! Очень мне тогда эти два слова нравились — американская и европейская. — Он трогает раскрытой пятернёй собственный лоб и ловит ртом воздух. — Ну, и пиво, ясный перец, на каждом углу и в кружках баварских, а не в баночках из-под варенья, как в Новороссийске или в Архангельске, где каждый встречный мужик с баночкой, будто анализ мочи сдавать собирается. Сейчас расскажи кому — не поверят. Я и за Горбача на митинги шёл, как за кружкой баварского. Чтобы из кружек пить, а не из баночек! Понял?

— И я перемен ждал. Новой работы. Я — капитан — тревожился! Что будет? Как? Справлюсь ли я? Я работу мою любил, больше чем жену. И, поверь, что даже жена моя про успех моей работы думала. Такие мы идейные были? Нет. Но работа каждой семье уважение давала. Ребенок в садике говорил громко — мой папка — рыбак! Я не стесняюсь. Да, я — человек труда. Таким меня воспитали и сделали. Таким, если честно сказать, я себя уверенно в жизни чувствовал и сам себе нравился. А когда перестройка началась, я думал, что работать ещё интереснее будет. Зарплата больше. Города современнее. Жене и детям — подарки всякие. Я и сейчас верю, что партия хотела нам блага. И жена говорила мне много раз: я, Сашенька, потерплю. Ты работай. И все у нас будет, как у людей: квартира, соседи, внуки на даче, и ты на машине повезёшь нас к морю. Я — экономная, и я тебя дома не подведу. А ты работник хороший, это все знают.

Опять подошёл Шпринг. Он явно взволнован, как пёс на большую луну, говорит, нервно заикаясь:

— Время идёт, Витя, давай играть. Вот три баночки, вот — косточка. Кто с косточкой останется — тому прыгать.

Витя досадливо морщится:

— Что ты пристал, Шпринг? Я сразу скажу, кто останется — ты! Не веришь, смотри! На меня играем. Раз! Два! Три! Где косточка? Нет. На капитана. Раз! Два! Три! Нет косточки. На тебя. Раз! Два! Вот и косточка. Тебе, Шпринг, акульи зубы считать… Иди-иди. Не мешай нам.

Шпринг отходит в темноту.

Двое продолжают разговор.

— Не спишь, капитан? Может мы и взаправду — последними здесь остались? Все вернулись, а мы потерялись? Может быть, там коммунизм уже какой-нибудь плохонький? Почти настоящий? Только без нас. Ты прости, капитан. Я готов работать и работать. Я же морской человек! Мы с тобой, можно сказать, последние труженики моря. Это — железно. Но я хочу понять, почему нас страна здесь забыла? Послала сюда и забыла? Сколько нам ещё смены рабочей ждать? Где этот Горби? Без меня пиво пьёт?

— Ты забыл, Витя, — он не пьющий.

— Правильно на флоте говорят: если не пьёт, то або пидлюка, або хворий…

— Хворый, хворый. За это его — президента России — лучшим немцем года назвали и премию мира назначили. Демократы за ниточки дергают и одних, и других, и себя. Я теперь только понял: демократы, так это которые не знают — что дёргают и зачем. Горби — нравилось немцам нравиться. Не России, а мирру-у. За премию мирр-ра! Слышь?

— А мы — где, капитан? Театр абсурда? Горби — перед Европой глухарём заливался. Сам говорил и сам себя слушал. Немцы-то по-русски не понимают. Но я ведь всегда чувствовал: заговорщик наш президент, заговорщик.

— Заговорил, как приговорил!

— Трепло, по-морскому.

— Это ты круто, Витёк. Ты верь, что страна за нами вернётся. Верь, Витя. Нас не забыли. Мы просто не всё знаем. Многое могло измениться. Но Родина помнит своих героев…

— Посмертно?

— А «Прощание славянки»? «Полонез Огинского»? «Вьётся в тесной печурке огонь»? Охрана здоровья? Моральный Кодекс строителя коммунизма? Сколько лет прошло?! А если бы нас послали на Марс?

— Когда я был комсомольцем, говорили: а если б ты вёз патроны?

— Не актуально, Витенька. Ты представь, что мы улетели в космос и ждём на другой планете, когда за нами прилетит космолёт. Можешь представить?

— В этом-то моем космолёте? — Трогает ладонями жерди клетки. — Легко. Улетели по путёвке комсомола, да? Теперь карантин у нас, чтобы заразу на родину не привезли. А то я себя измучил: почему нас на берег не выпускают? А это профсоюз наш и медики в белом — о здоровье нашем беспокоятся… А где тогда трудовое законодательство? Где твои партийные вожди, капитан? Почему трибуны не вижу? Нас, наверное, работяг и вождей, на разные планеты послали. Мы — под солнцем, они — под кондиционером. А я-то думал, чего я так потею?

— Это временные трудности, Витя. Страна становиться на новые рельсы.

— А мы с тобой — старые шпалы, да?

— Ты вспомни, как нас готовили? Лучших выбирали. В Москве утверждали. Лучшие траулеры. Лучшее оборудование. Оркестр, митинг. Хорошо? Лучшее, что в каждом из нас было — все это взяли, как праздник. Вспомни!

— Все это взяли — и вывезли. Нас с тобой взяли, как товар в упаковке, и вывезли. А вместе с нами — все лучшее, что в стране было. Вывезли и продали? Ведь кто-то продал нас? Продал!? Как картошку и семечки на базаре! А может, всю страну как картошку? Мелькала такая мысль? А что там у нас сейчас происходит? Ты знаешь? Кто там остался? Почему замены нет? Продавцы разбежались? Молчишь, капитан?

Глава 5. Философы из консервной банки

Капитан беспомощно развёл руки и смущённо почесал лысину:

— Где найти слова, Витенька? Не знаю. Может, кадры морские кончились? А может, дипломы не того цвета…

— А может рыбу перестали есть? Диета у них, да? Убедила партия народ, что рыбу есть вредно, и отказалось человечество от рыбы — перешло на одуванчики с травкой. Да? А может, работа перестала быть главным, и вся страна, как индийский йог, на голове в позе стоит, или Кришну танцует? А что — Кришна, хали-гали, Кришна? А мы с тобой — философы из консервной банки! Бычки в томате! Может, совсем другая жизнь в мире. А мы — законсервировались, как глаз у шпротины?! Мозгой — смешными стали? Что сейчас в стране главное? Ты знаешь? Конкурс собак? Диета похудения? Техника поедания? Паста зубная и бумага туалетная?..

— Работа — она и в Африке работа. Это, Витя, я знаю точно. Без труда не вынешь и рыбку…

— Мы что — на работу кинулись? Нет, капитан, не юли. Мы на деньги, как рыба на прикорм. Пообещали нам пепси-колу с гамбургерами и зарплату в долларах, и рванули мы из дома и страны на четыре стороны. Остались дома от нас только фотографии старые. Детям нашим наши морды показывают. «Вот он, Вовочка, твой папочка — в галстуке… и в рамочке». Где бы мы ещё всё так наглядно поняли? Хорошо в клетке думается, капитан? Думали, рыбу в океане тралим, а оказалось — сами себя в нём искали. — Напевает, иронично и бодренько:

От Гвинейского залива до Сангарского пролива, море за морем бурлило, днём и ночью говорило. Ах, зачем вам, человече, сеть рыбацкая на плечи? И зачем вам горы-волны вместо полюшка и воли? Что вы тянете из моря, разрывая грудь на части? То ли собственное горе? То ли собственное счастье…

Витя улыбается и говорит громко:

— Ну, ты словами-то не разбрасывайся. Страна — это совесть. Она тебя вырастила, воспитала, образование и работу дала. Кто мы ей? Моряки, защитники, кормильцы…

— Дураки. Только говорить об этом не хочется. Где-то мы, капитан, обманулись? На что мы «купились»? Всем захотелось от государственного пирога по кусочку каждому. Хотелось тебе? И я думал. Грешен. Это потом вспомнил, что дом мой без меня остался, и в доме том даже мыши не живут — жрать нечего. Только мыло в конце месяца по талонам. Да любой Европе с Америкой ничего не стоило бы въехать в мой дом, в мой город, к речке моей — и семью мою выгнать на улицу. Понимаешь? А может — уже и въехали?! Кто? А может свои нашлись на мой дом желающие. А мы с тобой, капитан, ничего не знаем и в клетках?

— Ты меня не испытывай. Я партии верен.

— Ослеп ты от этой веры. Думаешь, что не вижу я, как ты измучился. И не стало в тебе размаха. Помню, как ты ветру кричал и в океан бутылку с водкой бросил, отпив из горла и засмеявшись, как на краю ада. «Выпьём с тобой, океан? На равных!?». Вижу, голову гладишь свою, будто ты её уговариваешь помочь тебе. Успокоить. Придумать лекарство. Чтобы примирило оно тебя и твои сомнения. А такого лекарства — нет и слов таких — нет. Видел на промысле, когда полный трал рыбы возьмёшь, начнёшь тянуть по слипу на палубу, а он — трал — вдруг, возьми и порвись. И рыба из него — вся в океан опять потекла. Хоть и жабрами шевелит, и хвостами ластится, а вся она уже, считай, мёртвая. Не выживет. Что-то внутри у неё раздавилось и лопнуло. Так и мы — из лопнувшего Союза — не жильцы. Сила наша только в Союзе была, когда были мы вместе. И в каждом размахе была морская песня, типа «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход!». Получается — две страны у меня, и это — как две руки. Только сам себе не протянешь ладонь, не сожмёшь кулак, за плечо сам себя не тронешь.

— Союз наш — никуда не делся. Не смей! Рано ты от него отказываешься.

— Так это мы от него делись. Куда? Есть Союз или нет — моё место на промысле. Даже если этот промысел — африканский капкан.

Капитан наклонил голову, вздохнул и улыбнулся облегченно:

— Вот-вот, Витенька. Потому и шутили — славу стране, деньги жене, а сам носом к волне. От всех отвернулся, значит. Эти твои размышления тебя и запутали. На месте наша страна! И партия наша — на месте. Я уверен.

— Ну, да. Скажи еще — партия — наш рулевой. А я носом чувствую — не туда рулила!

— Ты нос свой с партией не путай. Рулило носатый! Твой нос — только выгоду чувствует или бабу. И всякий прохиндей и баба с выгодой — в любой толпе тебя разглядят, выудят и на крючок возьмут.

— На какой крючок? У меня с этим делом — все прямо!

— Дурак ты — кому твой дурило нужен? На рубли и доллары, сам говорил, бежать готов…

— Я же для семьи. Я в семью эти доллары грёб.

— Грёб? Семьянин ты грёбаный. Ты когда из семьи ушёл в море? Про страну судишь? А ты сам дом свой на что разменял? На бумажки — красненькие и зелёненькие. Деньги принёс и свободен! В семье тебя нет. В стране тебя нет. Где ты, Витя? Ау-у? Ты сам себя в эту плавучую тюрьму запрятал. Сбежал, можно сказать. Продал. От забот, от хлопот, от обязанностей. От ответственности. Сам в море рвался? Так это ещё древние греки говорили — есть люди живые, есть люди мертвые, и те, которые ходят в море. От семьи своей беглые. А ты — обманули, заманули… Дурень ты.

— Ты что-то перепутал все, отец морской? Мы о партии твоей говорили. Это она всех обманула и в космос улетела со всеми удобствами и благами, которые от тебя и меня припрятала и приватизировать успела. Мы, к примеру, кому достались? Москву перед кем расстелили? А Крым и Кавказ? А Кубань, Украина, Байкал — чьи теперь? Ну, не наши с тобой, это точно. А наше с тобой — что?

— Пирога захотелось? Землицы от Родины откусить? А зубы есть? Чем кусать собираешься, трудоголик от рыбного промысла? Мыслить надо. То партия тебе не нравится, то семья много требует, то страна о тебе забыла… За всё надо платить, Витя! За всё! Зубами, волосами, нервами, семьёй… Деньгами? — так это самая дешёвая плата получается.

— Это, когда они есть.

— На то ты и мужик! Потому и не скули. Понял? И нюх у тебя правильный должен быть.

— Какой это — правильный?

— От которого дети рождаются, и в семье твоей смех женский.

— Смеёшься, капитан.

— А чего же мне — плакать? Как сказал один поэт-мудрец: для женщины беда — упасть, мужчине — не суметь подняться. А мы сами поднимемся и страну поднимем. Поднимем! Как плакат над демонстрантами — даёшь морскую Республику!.. А, Витёк? Чего улыбаешься? Или что хорошее вспомнил?

— Вспомнил. Как мы серп с молотом по приказу Родины с трубы снимать начали, а ты руки растопырил: «Не позволю на куски резать!» — кричишь и потребовал к тебе в каюту это сокровище положить, для отчёта и сохранности. Дескать, придёт время перед партией отчитаемся и вернём на трубу символ власти. Было?

— Ну, и что в этом смешного?

— А то, что с палубы эта композиция на высокой трубе размером с ладошку выглядела, а оказалась — диаметром три метра и весом килограмм двести металла и в двери офицерского коридора не прошла. Распорядился ты тогда этот главный инструмент социализма закрепить на палубе перед капитанским иллюминатором. Так? И закрыл ты, капитан уважаемый, этим серпо-молотом солнечный свет в своей каюте. Пришлось электрический включать. Помнишь? Не с того ли времени глаза твои стали щуриться и тускнеть, а?

— Не смешно. Перестройка. Подумаешь, свет включать!? Пережили без солнца. Много чего наломали… Кто знал, как лучше сделать?

— Знал бы хоть кто-нибудь во всей стране, что строим? Может, понятно бы стало, чего эта затея стоит и стоит ли? Хорошо, что твои серп с молотом, когда погода качнула, правильно рядом с бортом легли, никого не задели. Или боцману спасибо, рукастому, рядом с бортом положил, нашёл место в океане. Глубоко, для сохранности. Капкан-то наш, повторю на память, не африканский вовсе, а российского розлива напиток. От нашей перестройки все страны Африки зашатались и революциями покрылись, как море волнами. Слышишь, что я говорю?

Капитан не отвечал. Потом опустил голову и прошептал, затихая:

— Прости, тралмастер, засыпаю. Глаза мои что-то устали. Закрыть хочется. И всё, о чем говорили, забыть. Один раз разговорились, наговорились — хватит. Пустое это теперь. Куда мы с этой подводной лодки, как говорится. Нам не эта клетка, так другая найдется. Мы от счастливой жизни глаза подпортили, а на новую смотреть — сил нет. Глаза закрыть хочется, чтобы совсем не ослепнуть.

— Болят? Может, что-нибудь видишь сегодня?

— Вижу! Вижу я, что ночь. Море. Скоро бриз утренний дышать станет. Прибрежные рыбаки сейчас кофе пьют и на лов утренний собираются.

— Значит, видишь. А луна есть сегодня?

— Луну я всегда чувствую. Мужик ведь. Есть луна.

— А в какой стороне, можешь показать?

— Да вот же. — Показывает в сторону палубной лампы.

Витя отворачивает голову от лампы и смотрит в другую сторону, где высоко в небе яркая луна:

— Правильно, — говорит, — молодец, капитан. Правильно ты всё, как всегда, видишь. И виляешь хвостом правильно. Ничего мы с тобой разговорами не изменим. С политической ситуацией разобрались — давай спать.

Глава 6. Актеры в клетках: капитан, Витя и Гром

Слышатся голоса, стук вёсел и частые шаги босых ног по палубе.

Капитан встрепенулся и открыл глаза:

— Что за шум? Кого-то привезли с берега?

Витя ответил не сразу:

— Похоже на то. Точно. Сюда несут. В сетке, как рыбу усталую.

Несколько человек несут пленного, кладут на палубу и раскручивают тело, освобождая из сети. Освободили. Он не шевелится, лежит весь мягкий, будто бескостный, как кукла. Укладывают его в клетку, сидя, сгибая ему ноги в коленях и прижимая к телу. Голова при этом остаётся лежать на коленях. Клетку закрыли и ушли, не оглядываясь. Стало тихо.

Дальше действие разворачивается, как в театре, на сцене. Вместо зала и зрителей — луна, лампа, и опять чайка, как чья-то морская душа в ночном небе. Глаза её — как две любопытные телекамеры, всё видят. Актеры — Витя, капитан и новенький — каждый в своей клетке.

Витя выгнулся сквозь решётку шлангом, и голос его плесканул, как струя воды в темноту:

— Сосед! Очнись! Ты живой!?

— Пусть поспит. Не тревожь. — Капитан и сам лежал, откинувшись.

— Я по рыбе знаю. Хорошая рыба, акулу возьми или тунца, лежит на палубе мертвой, а плесни водой — оживёт мигом.

— Ты к чему это, Витя? Чем плеснуть?

— Так я его словом окроплю сейчас, он по-морскому поймёт и жить захочет. Новенький! А, новенький? Новенький! Едрит твою фень, камбала набекрень… Покажи голос!

— …Строп твою душу бога и три богородицы…

— Земляк! Землячок, родненький! Акула тебе между ног… Шевелись, шевелись, водоплавающий…

Но новенький впал в беспамятство и умолк.

— Дышит, капитан?

— Вроде.

— Вроде в народе, бузина на огороде. Кто из нас слепой? У кого слух лучше работать должен. Ну! Ну, прислушайся, капитан.

— Дышит. Сопит аж. Видно, краем сознанья услышал, что мы рядом. Своих в нас почувствовал. Вот и успокоился. Пусть поспит.

— Пусть. И нам на душе веселей. Все-таки, больше нас стало. Прирастаем. Вот он поспит, проснётся и столько нам новостей выложит. И про то, что на Родине. И про то, что и сам я давно знаю.

— Это про что же, позволь спросить, такое ты знаешь, чего я не знаю. Скрываешь что-то? Что, спрашиваю?

— Я и сам ещё, батя, не знаю. Чувствую только. Душой. Что на Родине нашей всё стало путём. Перестройка кончилась. Союз наш опять вместе. Обоих наших лидеров, и непьющего и недопитого, судили народным судом и наказали таким лекарством, чтобы каяться им хотелось, а сказать они не могли.

— Как это?

— А все им, горбатому с пляшущим, рубанули по-русски, фольклором заборным. И пустили их на все четыре стороны. Пусть идут по стране и видят. И Крым. И Севастополь. И Кавказ в слезах. И Сибирь в образах. Идут они, видят всё, слышат, а прощенья у людей попросить не могут, языки, будто к нёбу прилипли. И станет им стыдно. И собака на них не залает, а бабушка со слезой в спину их перекрестит. А бог не примет.

— Философ ты, как я посмотрю. А себя кем видишь?

— Моряком в отпуске. Еду я по всей стране, как раньше, от Керчи до Магадана, от Кушки до Кандалакши. Эх, ты — матушка! Да, голубушка! Да, родная сторона, сердцу любушка… Доля ты, моряцкая, жизня — корабельная! От родной мне стороны — сторона отдельная…

— Молодец. Молодец — тралец.

— Тралмастер, капитан. Тралмастер.

— А спой-ка, тралец, которая про облако с богом. Помнишь?

— Мелодии захотел? Для тебя, капитан, вспомню.

Бог мой — на облаке белом распят. Бабья любовь — целовала раз пять. Любовь умоляла — не болеть и жить, И рано по мне панихиду служить. Я руки раскрылю — навстречу судьбе, И в колокол — сам позвоню по себе, Я так закричу, словно осиротел, Чтоб слышала ты, как я песню запел.

Светает. Над ними летают морские птицы, изредка бросаясь в утреннюю воду и выдергивая из моря трепещущих рыб.

Ты хлебные крошки бросаешь в птиц, А это ведь я между белых орлиц, Ты ласковым словом окликни меня В закатной сирени вчерашнего дня. Ты молишь пред богом словами любви, Чтоб жизни моей молодой не сгубил, А счастье не в том, что остался живой, А в том, что к тебе преклонюсь головой.

Спящий в третьей клетке шевельнулся, протягивая вверх руку, словно хотел помочь себе встать, но не смог, только поднял голову и огляделся.

Вернусь я, вернусь на любимую Русь, Где степью ковыльной качается грусть, Где ты одиноко плетёшь из цветов Венок для моих недосказанных слов. Я руки раскрылю навстречу судьбе, И в колокол — сам позвоню по себе, Я сам закричу, словно осиротел, Чтоб слышала ты, что я песню запел.

Новенький в соседней клетке застонал и заворочался. Но старожилы в клетках, каждый из своей, отреагировали в голос:

— Земеля! Очнулся, земеля?

— Не буди его, Витя. Видишь, помяли парня.

— Погоди, капитан. Хватит ему слабеть. Морской разговор и геморрой лечит. И нам со свежим человеком поговорить не терпится. Может, он мне земляк. Я его за русский мат целовать сегодня рад. Сосед, очнись! Земеля!

— Где я? — казалось, он плохо видит и не понимает окружения.

— Там же, где и мы — африканский берег, русская тюрьма, каюта отдельная, с видом на море, белая луна и вентиляция морским бризом — все натуральное.

— Опять тюрьма.

— Был здесь разве? Что-то тебя не помню.

— Нет. Я на берегу сидел. В яме. Почти год.

— Бежал?

— Два раза.

— Что же ты так неудачно?

— Меня бить учили. Убегать — не учили.

— Посмотрите, капитан, на этого придурка. Ему, видите ли, бегать западло. Гордый. Да я — на Родину — на коленях ползти буду. И тебя, лентяя, заставлю. Понял? Оплачено.

— А зачем шумишь? Бегать и шуметь — не совместимо. И не оплачено, как ты намекаешь, деньгами. А оплакано. Слезами. Мамой твоей. Женой. Дождиком с родины. Так вот, земляк. Арифметика дальних плаваний. — Новенький открыл глаза и потянулся в клетке.

— А все мои боли не в счёт?

— Мы с тобой мужики, дорогой. Моряки. Нам эти боли и риски — профессия. Мы так устроены — чем хуже ситуация, тем больше закипает злость, и крылышки прорастают, назло и наперекор. Свои силы — не счесть. А себя жалеть, как деньги считать — мелко. Ты учись беречь силы близких. Это им трудно. Они — о крылышках твоих и запасе души — не знают. Только волнуются о тебе, как море брызгами, и руки у них опускаются от бессилья, что не могут помочь тебе. Понял? Самое трудное мужику — рассчитывать силы близких. Это труднее, чем кулаками на ринге.

Капитан в своей клетке заволновался, заулыбался:

— Быстро вы оклемались, однако. Молодой! Силы есть, значит. Вас как зовут?

— И Герой, и Геной, и Гошей… А фамилия моя Гром. И в школе, и на флоте. А дома — жена с дочкой: Гром, миленький… Всем всё ясно. Во мне раньше почти сто кило было. И слов лишних не требовалось.

Витя опять приподнялся и глянул на новичка с интересом:

— Сто кило? Ослаб. Теперь в тебе и половины не будет.

— Будет. Я живучий. Домой вернусь. Отопьюсь и отъемся.

— Отопьюсь? Мечтатель?

— Мечтатель.

Капитан остановил их:

— Мечта — это хорошо.

— Хорошо-то хорошо, только тесно тут. Ноги затекли… Сосед! Ты, судя по всему, старожил здесь? Как в этом южном отеле номерок попросторнее снять? А то ноги затекли, сил нет.

Витя обрадовался такому обращению и сказал, будто подарок сделал:

— Это просто. Делай как я, просунь ноги сквозь жерди. Получилось?

Хорошо, что похудел. Оценил?

— А это не будет попыткой к побегу?

— Нас не бьют. Мы — рабы тралового флота. Придут траулеры и нас разберут, как запчасти, взамен выбывших. Судов наших много. Народа — ещё больше требуется. На рабочих палубах не пропадём — траловые палубы деревянные, родным лесом пахнут. Помнишь, песня была. «Пахнет палуба клевером, хорошо, как в лесу…»

Новенький среагировал:

— «И бумажка приклеена у тебя на носу…»

— Земляк!.. — От радости Витя даже потряс кулаком в воздухе, но стушевался — в клетке кулак не смотрелся. И он продолжил, — а беды две — от жары не сдохнуть и комара не прикормить.

— Малярийный комар бледнолицых любит.

— Ага. Как и африканская женщина.

— Это отдельная тема.

Гром хотел продолжить, но заметил, что капитану тема не интересна, и он завершил:

— Согласен, земляк! На потом — оставим.

Витя понял его и сменил тему:

— А грабли свои по моей команде успевай всосать, чтобы не потерять. Догоняешь? Есть тут один — глаза шпрингом — безбашенный, бестия. С детства в пиратов играет. Бывший наш.

— Так мы все теперь бывшие.

— Какие мы бывшие? — Капитан полез спиной по жердям вверх.

— Так Союза ведь нет больше. Кто мы теперь?

— Как это — Союза нет?!

— Так. Демократы-лидеры власть делить стали. Власть делили и страну развалили. Партийцы-радетели. Одним словом — предатели.

— Ты на партию не клевещи. Партия — это не два секретаря на селе. Советская власть на века поставлена. Советскими были — советскими и остались.

Витя поддержал сторону капитана:

— Русские мы. Россия не бросит. И Миша африканский теперь с нами.

— Какой такой Миша? — Гром не понимал своих соседей.

— Миша — вождь своего народа. Проводник поезда «Москва-Воркута». Муж восьми счастливых жен. Советчик от слова «советский».

И опять Гром не понимал их:

— У России теперь столько советчиков — от Брюсселя до Вашингтона. Каждый свою долю выкраивает. А нашего брата-рыбака по всем океанам — тысячи. И все мы, как мины замедленного действия — ограничителя нет, с тормоза сняты, в любой момент взорваться можем.

— Это какая такая мина? Я — мина! Я — лучший тралмастер флота! Объясни!

— Такая! Засохли вы в клетках, что ли? Страну потеряли, религию не знали, дома наши — настежь, родные — пό миру. Вся душа моя разорваться хочет! Мины! И те, кто здесь. И те, которые там остались. Лучший тралмастер? Гордый, наверное? Ты ведь тихо умереть — не согласен?! Ты правду свою наружу выплеснуть рвёшься! А только слова ты забыл, которые не взорвут, а успокоят тебя. Не веришь в такие слова. Нет таких слов, нет такого успокоения. И он — не верит. И я — не верю. Потому что не осталось в нас этой веры. Кого чем поманят, кого с кем обманут, кого жизни лишат — не на небе решат. Сами себе мы дорожку выберем — кому какой курс…

— Замолчи! Не гром ты — а так… У всех у нас курс — на Родину!

— Правильно, капитан — домой! Ясный перец, домой. — Витя сам вдруг поверил, — домой…

А новенький продолжал травить душу:

— Дома нам делать нечего. С пустыми руками мы там не нужны. Мы — добытчики. Дома для нас только два праздника — когда из рейса с деньгами пришёл — неделя праздник, когда в рейс уходить — самый счастливый день.

— А как же «беречь силы близких»? Сам говорил…

— Об этом говорить вслух не надо. Между нами понятно. Первые тосты за столом. За дом! Пусть им сладко икнётся. За друзей! За любовь! Уходишь — радость с лица убери. Уважай хозяйку. А в каюте с друзьями сядешь, тогда и расправь улыбку. За море! За пароход-кормилец! За машину, чтоб не подвела! За любовь! Потому как мы все — мужики.

— А мины свои куда прицепишь? Показывает жестом на известное место. Не оторвёт причиндалы?

— У меня, товарищ капитан, противовес есть, управляемый, между прочим. Про мину в себе — я помню. Друг он без слов поймёт, ни о чём не спросит. Женщина — по глазам примет, поцелуем простит. С чужаками я теперь осторожничаю — не толерантен стал. Раньше в иностранном порту за три квартала земляка разглядишь и рад ему — свой ведь. А теперь рядом стоит иной, а на тебя не реагирует, боится. Кто я ему? А вдруг попрошу чего? Все мы теперь стали окрас принимать разный. Как загар в тропиках. Свой? Не свой? Вся наука моя проста, как промысловая сеть — место свое мне найти надо. Как тому Архимеду, которому точку правильную укажи — он и шар земной рычагом сдвинет. Физика души. Наше место — на промысле. Семью кормить. Тогда и страна выживет. А то, что я в клетку попал — не беда. Выпутаюсь. Риск — нормальная сторона морской профессии. Я на риск согласен. И в африканском народе я хороших друзей видел, а плохие меня обходили. Среди наших моряков, слава богу, подлости не встречал. А про власть судить не хочу — все они мне на одно лицо — не загорелое и не морское. Инопланетяне, одним словом, — выглядят как знакомые, а порядок слов у них бестолковый, глаза выразительные, как у коровы, а смотрят в сторону, будто сено своё перепрятали. Не моряки. Нет.

— Это точно. Загар не тот. Молодец, новенький, — Витя заулыбался.

— Ты страну с минным полем не путай. Партия выведет. Не такие задачи решали.

— Ты прости, отец. От слов твоих, вроде, теплится что-то, а рукой потянусь — не греет. С умом развалили Союз наш. По плану. Африканцев — их просто травят: порошками, таблетками, пищевыми добавками. Нас другим извели — модно стало европейское мнение. Он тебе: «А можно в вас плюнуть?» — Ты ему: «А я в европейский парламент пожалуюсь…» — Он: «А можно вас геем назвать?» — «А это сейчас талерантно?» — «А можно — без совести?» — «Можно. Про совесть нигде не указано…» А в итоге — и вор улыбается, и убийца — условно. И страны такой нет, если нет одобрения Вашингтона. Бог американских индейцев создал, а Вашингтон — не признал и вырезал. Кино! Вот и мучаюсь я сомнениями. Где же — правда? Не то была русская вера, что в церкви молилась, а то, что солгать не могла и юродивым верила. Вот и все новости.

— Ты так не юродствуй. Есть высшая вера!

— Вера — могучая баба и она устала, капитан. Половина страны без работы осталась. Чем жить? От Союза никто не отказывался. Кто его развалил? Кто границу в Керчи поставил?

— Какую границу в Керчи? — капитан вцепился руками в жерди.

— Ты чего брешешь? — Витя старался встать на ноги, но не получилось.

— Граница. Таможня. Севастополь теперь чужая земля.

— Не верю, — сказал Витя тихо.

— Вы что нам говорите такое? Как язык поворачивается? Севастополь — город русской морской славы! Всегда! Слышите?! — капитан умолк.

Грому стало не по себе — он не мог им помочь:

— Эх, ребята. Долго вы здесь сидите, как я понимаю. Дайте поспать глоток. Отойду слегка — расскажу вам, что в мире делается. Я хоть и из ямы, но, видно, свежее вас к новостям буду.

— Погоди, брат. Ты только скажи правду. Крым наш? Кто в Крыму-то?

— Душой, думаю, наш. Лицами — наш. Улицами. И словами русскими плачет. Помнишь названия крымские, когда по дороге едешь. Сирень, Благодатное, Чистенькое, Счастливое… А в Керчи теперь по ночам бомжи, как крысы от света, из мусорных ящиков выпрыгивают.

— Какие бомжи? Кошки?

— Мутанты Чернобыля?

— Люди такие. Ветераны труда и моря, бывшие защитники города-героя. Бомж — бывший Отечества моего житель. И мы — бывшие.

— Врёшь ты все. Не может этого быть. Витя, не слушайте его! Он просто болтун подкупленный. За что продался?.. Не может такого быть… Что такого наговорили? Нельзя так словами по сердцу резать. Больно!

Ответа не последовало. Театр закончился без аплодисментов. Умолкли. Каждый думал о своём.

Глава 7. Витя и Гром

Прошли долгие минуты осознания новостей. Капитан, уронив голову на затылок, замер с открытым ртом. Руки его лежали на палубе ладонями вверх. Глаза были закрыты. Двое продолжали разговор полушёпотом.

— Ногам твоим полегчало, Гром? — Виктор упёрся лицом в жерди, разглядывая новенького.

— Спасен! Должник твой теперь.

— Прими как подарок. Не глядя. От лучшего тралмастера флота.

— Спасибо, друг.

— Ты на капитана не серчай, Гром. Трудно ему это всё пережить. Видишь, опять вырубился.

— Что с ним?

— Нервы. С того дня, как пришла на борт радиограмма «Флаг советский спустить, серп с молотом с трубы срезать!», и началось. Сначала просто вырубаться стал, минуты на две-три. Потом слух стал терять. Были дни, когда совсем не слышал. Но док на борту толковый был, стал его по вьетнамской методике возвращать. Помогло.

— А сейчас?

— Ослеп. Совсем ослеп. Хотя, иногда, говорит: «Вижу контуры гор… или облаков… или кусочки солнца, как на волне, качаются». Когда приехал на борт представитель компании, наш, из московского банка, и сказал, что суда наши вместе с экипажами передаются в международный холдинг, возгордились мы — слова ведь какие — «компания», «контракт», «акции», «рынок», «холдинг». На слова эти нас и купили. Точнее, за слова эти мы, можно сказать, сами Родину продали. Не знаю, как это ты про мину в каждом из нас продумал, а я согласился — много слов появилось таких, которые без минёра прошептать опасно стало. Задурили народ словами и взяли страну без боя. Когда огляделись — поздно — документов нет — паспорта наши где-то в холдинге… А где этот холдинг? С чем его едят? И какая и где наша Родина?

— Паспорта у вас были советские или российские?

— А какие ещё? О чём говоришь? Серп и молот, конечно. Как с трубы срезали. Мы — советские.

— И деньги в Союз отсылали семьям, согласно контракта… рублями.

— Что ты голову мне морочишь? В советских рублях, всё по закону. Охрана труда, техника безопасности, зарплата, премия, отпуск… Отпуска нет. На берег не выходим, работаем в море, снабжение в море, бункеровка в море, отдых в море…

— Галера, короче. Только цепью не приковывают.

— А в яме лучше было?

— В яме хорошо. Стены высокие. Солнце сверху, но тень бывает. Только мне не впервой выживать, хоть новичком в классе, хоть в армии на гауптвахте, хоть по пояс в воде лёд рубить. Обмерзал во льдах? А я попадал, как генерал Карбышев, можно сказать, обмерзал и вмерзал в пароход, как в глыбу. Поэтому в тропиках — отогреваюсь. А в яме ни ветра, ни моря. Я в первый же день на стене телевизор нацарапал. Сижу, передачи смотрю. Охрана на брюхе ползает сверху, не может понять, что я такое вижу? Чему смеюсь? Потом заставили «выключить и вынести». Юмористы. Говорят, муслим наши передачи запрещает смотреть. У них с этим строго, пришлось «телевизор» замазать по глине. Нарисовал статую Будды, Христа и Девы Марии. Стал молиться. Охрана притихла, разговоры пошли, стали пускать к яме желающих — на поклонника Веры за деньги смотреть. Зауважали. Некоторые даже спускались ко мне, кланялись, молились, делали подношения. Место святое оказалось, многим молитвы показались вещими. Точно. Молился, чтобы сбежать — сбежал. Обувка подвела только — босиком по ракушечнику и колючкам собственной кровью, можно сказать, след рисовал. С моим телевизором яма была, комфортно. Будет, что дома вспомнить.

— Ну, ты Кулибин! Я бы не додумался. Ты не Гром — Громыхало. Уважаю.

— Брось дифирамбы петь, Витя. Все мы здесь — не простые. Факт. А что — с этой палубы никуда и не ходите? Не тянет на берег?

— На берег без денег? — Витя легко подхватил шутку. — Мы в советские времена очень прогуливались? Очень ты рвался с промысла в город? За шесть месяцев только и выйдешь на берег разок — за подарками домашним. И пива не попьёшь. А здесь по воскресеньям дают: банка пива и банка колы на брата. Ещё мороженое дают по праздникам, как детям. Радуемся!.. Харч — рыба. Не привыкать. Молока сгущённого, правда, не стало. Отменили. Профсоюза нет. Какое вам, говорят, молоко за вредность, когда море вокруг и солнце, как на курорте.

— Понятно, Витёк. Курорт и диетическое питание. А эти клетки и эта палуба?

— Карцер. Отдохнём в клетке недельку и с такой радостью побежим сами на наши палубы — не догнать!

— Проштрафился, что ли. Это чем ты смог? Трал порвал? Звезду с неба сдёрнул?

— Не обижай. Я в своём деле профи. И работу мою люблю. Я за капитаном пошёл. Его одного нельзя было отпускать.

— Почему?

— Не могу говорить.

— Да я сам догадался. Прикрываешь его слепоту, да?

— Как ты догадался?

— За дурака меня держишь?

Витя понизил голос до шёпота:

— Упаси бог. Никто не знает. Капитан на борту всем командует, когда трал, когда подъём. В море мы все вместе. Вместе и на месте, как капитан говорит. Капитана не бросим. Он, хоть и слеповат, но моряк верный. Это он сейчас опять перенервничал, часа два в забытьи будет. Трудно ему эти перестроечные правила осваивать, член партии ведь. Я сам в переменах запутался. Генеральный директор наш, например, президент холдинга, живёт в Лондоне, москвич, гражданин Австрии… Флаги на мачтах траулеров, бывших мурманских и бывших черноморских, какие теперь, угадай? Не угадаешь — Каймановы острова. Сам ты откуда, Гром?

— Волжанин, из Нижнего. Учился в Питере. Ленинградская область, город Санкт-Петербург, проспект Большевиков. Такая история.

— Хорошая строка для песни: история страны, как паранойя — история трибун с идейным строем…

Гром продолжает рассказ:

— Старший механик. Начинал на Каспии. Работал в Мурмáнске.

— Мурмáнск?! Как там в песне морской про Мурманск. «Но радостно встретит героев Рыбачий, родимая наша земля…»

— А ты мореход-звездочёт, что ли?

— Ты что, Гром, не слышал? Я же говорил: мне штурманской славы не надо. Я сам — траловый мастер. Знаешь такое? А рыбку ловить — думать надо. Она, рыбка, чтоб по палубе хвостом ударила, десять раз из любого дурака мыслителя сделает. А у меня такой рыбки тринадцать рейсов в Атлантику. Умища накопилось как у Карла Маркса, больше бороды. И начинает декламировать очень театрально: «Лоб набычу сократовский! Клич возвышу ораторский! Пусть горит звёздной графикой Млечный трафик над Африкой! Сам я — рыб повелитель…»

— Важных чисел числитель… — улыбнулся Гром, подыгрывая.

— Не мешай. Сейчас все оформлю… В общем, потому я теперь — мореход и мыслитель!

Гром рассмеялся:

— Мореход и мыслитель? Чудак! Такого не бывает.

— Почему не бывает?

— Не совместимо.

— Что ты опять своё «не совместимо» тянешь? Слова какие-то…

— Ты не обижайся, Витёк. Напоминает старый анекдот. Тралмастер, такой как ты, золотую рыбку поймал и спрашивает: «Что можешь сделать для меня?»

— Могу сделать богатым, а могу наимудрейшим.

Подумал тралец: деньги пропью, а ум-то останется.

— Давай, рыбка, умище мне — делай!

Через пару минут рыбка спрашивает: «Ну, что? о чём задумался?

— Э-эх! Деньгами брать надо было… — Так и ты. Ты пойми, тралмастер, у мыслителя голова, как ядро пушечное, в плечах тонет и вниз тянет. Куда в море с таким балластом? До первого крена?

— А у морехода?

— У морехода сквозняк в голове должен быть, чтоб она, бестолковка, поплавком на воде качалась. На всякий случай. Пустая голова не тонет. И мысли в ней лёгкие, как стихи. Кстати, никакой ты не повелитель, а по русскому фольклору — колобок… Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, я из клетки африканской выйду — в трафик океанский… пойдёт?

— Ты тоже, я смотрю, как и я — умный. Недаром говорят. «Механики на флоте — самые башковитые». И языком работаешь правильно. Мне — нравится.

— А чего зря головой биться, Витя? Моряку волну искать надо, она нам как мама родная — пожурит, приласкает и дорогу подскажет.

— Подскажет — пузырями вверх, а сам — вниз, гы-ы, — засмеялся тралмастер.

— А тыковка на плечах — зачем? Как там, в песне поётся: «Поднимет и снова бросает в кипящую бездну она…».

Гром поднимает вверх руки, пробуя высоту решетки:

— Просторно. Жить можно. И никто меня не беспокоит.

Глава 8. По-человечески? Это — театр!

Гром гладит ладонями жерди решетки:

— Сижу в этой клетке, как дома под деревом. — Помолчал, прижавшись лбом к толстой преграде. — А хочу по-человечески — поплакать, на колени опуститься, проститься… Что молчишь, Витя?

— По-человечески? Это — театр! Я — лучший тралец — в майке и трусах, на краю Африки. Как обезьяна или попугай на продажу выставлен. И времени у меня теперь — дни и ночи — думай и умней. А может, не меня продают? Может, сам я себя продал, когда цену в зелёных назначили? Сам себя продал?! Смешно. А чего теперь думать, если я уже как карась в тазике? Это умно? Зачем я здесь? Как? Думаю день и ночь — как я сюда попал? Передовик производства. Ветеран тралового флота. Душа многих компаний и одной увлекательной женщины. А где я теперь? Кто меня умным теперь назовёт, когда сижу в обезьяньей клетке? Борода — как у Карла Маркса!

— Так сбрей, Витя?

— А умище — куда дену?! — оба засмеялись старому анекдоту, а Витя продолжал, спокойно и иронично:

— Сам себя развлекаю, Гром, чтоб душа не плакала. По-человечески?! Театр кругом, а мы — актёры. Зрители есть? Слушатели? Никого! А, вижу, опять прилетела морская душа — видишь чайку над нами, Гром? Чья-то душа о нас помнит. Привет, душа! Я пою сам себе о себе, будто о чужой жизни:

Не скрипя, не ахая, Сам рвану рубаху я, Пусть душа раскрыта, как рояль, Спят друзья на родине, Жизнь как будто пройдена… Снятся мне родимые края. Родился я на севере В стране СССРия — Во мне течёт энергия тепла. Ведь мама песни пела мне, А папа офицером был — Мне их любовь — как свечечка — светла. Товарищи и родичи, Мы все теперь — народище! Нам родина — и Крым, и Магадан. И нам других не надо мер — Мы рождены в СССР, Улыбками любимым городам. И ты не гнись от старости, Крепись, дружок, и радуйся, Я внуку мою песню передам Мы рождены с тобой уметь, А не иметь, и не шуметь… Мой внук сказал: дедуля, пьём за дам! Мы не боимся не успеть, За Севастополь надо спеть, И улыбается задумчиво жена… Я ей служу, как рядовой, Как генерал и как герой… И мне она как родина нужна. Мне снится старый гарнизон, Сирень закрыла горизонт, И папа с мамой обнимаются в саду… Мы рождены в СССР, Такой страны не знал Гомер, Мы были молоды в каком-то там году… Товарищи и родичи, Мы все теперь — народище! Нам родина — и Крым, и Магадан. И нам других не надо мер — Измерил нас СССР, Улыбками любимым городам.

Гром сделал аплодисменты из трёх хлопков и произнёс с пафосом:

— Да, театр. Занавес, сцена, зал… — показывает на решетки, палубу, море за бортом. — Что за песня такая?

— Сам балуюсь.

— Песня, друг мой, это не баловство. Если душа поёт. А если ещё и слова есть, так ты не молчи — пой. Песня — это от бога. И смысла в короткой строке твоей может быть больше, чем в длинной жизни. Как звёзды на небе, одним — свет в ночи, другим — дорогу указывают, третьим — судьбу говорят… Чего — утих, тралец? Зачем задумался?

— Задумался. Где тот Магадан? Где тот Гомер? Где Крым? Грудь разорвать хочется, чтоб домой полететь.

— Думать, как мамулечка говорила, надо, а задумываться опасно. Лучше на трёп тему свести, как на море принято. Лучше дурачком прикинуться, чем крышу подорвёт. А, Витя?

— Лучше в театр играть, чем жизнь портить? Это хочешь сказать? Прости, друг. Вот ещё одно квартальное знамя завоюем, и должны отпустить в отпуск. Я пять лет уже дома не был.

— Какое такое квартальное знамя? Театр? Трёп? Или крыша поехала? — Гром аж привстал в клетке. Но Витя оскалился в улыбке:

— А как же, как было всегда: социалистическое соревнование, переходящее знамя. Комитет теперь и в Москве, и в Лондоне. Подводят итоги. Флаг. Премия. Из аглицкого банка!

Гром язвительно подыгрывал:

— Премию домой отправляют, согласно контракту?..

— Конечно.

— Советскими рублями?..

— Советскими. Что ты опять с этими рублями пристал? Что не так?

— А из дома тебе пишут? По телефону говоришь с домом?

— Телефонная связь здесь отсутствует. Африка, что возьмёшь с них. Беднота.

— А письма? Радиограммы?

— Радиограммы. Короткие только. Все хорошо, типа. Ну, как всю жизнь и шлют в море. А ты чего так напрягся?

— Фантастика! — Гром разглядывал теперь с интересом: клетки, палубу, бумажную птицу на мачте. — А кто у вас на борту следит за этими знамёнами и соревнованиями? Кстати, а знамя, какого цвета?

— Красное, как положено. А с результатами все по-честному. Два учившихся у нас сенегальских коммуниста ответственные. Доска соцсоревнования. Кто передовик — красным день отмечен, кто слабее — зелёным и синим…

— А сенегальцы — в какой цвет раскрашены?

— Ты о чём?

— Прости меня, Витя. Я, видимо, что-то не то говорю. Извини, если обидел тебя чем.

— Что ты, Гром? Разве ты можешь обидеть? Давно со мной не говорил никто. Много сказано для первой встречи. Хорошо, что ты пришёл, Гром. Я сейчас в магазин сбегаю, ты не уходи, жди меня.

Гром умолк и замер, наблюдая за действиями соседа-собеседника, который подобрал ноги внутрь клетки, встал, и пошёл мелким шагом, командуя сам себе: «На месте, шагом — марш! Левое плечо вперёд! Равнение на середину…»

Гром долго молчал, наблюдая за товарищем, потом объявил сам себе:

— Антракт. Занавес. Конец второго действия. Пойдём в буфет — глотнём стаканчик.

Гром повернулся к другой клетке, из которой смотрел на него капитан. В рассветных сумерках капитан стал похож на индийского йога, мудрого и спокойного. Утренний бриз шевелил его седые волосы и, кажется, раздувал усы в улыбку, неожиданную и приятную.

Капитан сказал, будто увидел вопрос на лице Грома:

— Вы, уважаемый, внимания на него не обращайте. И не бойтесь. Это пройдёт сейчас. Он в магазин сходит, и это пройдёт. Будет говорить — слушайте. У него это всегда перед восходом солнца происходит.

— Что происходит?

— Доля моряцкая — жизнь не завидная. Клапана на головке слабеют, мозги присвистывают. Как у всех у нас, — и посвистел паровозиком. — Он в Севастополь ходит. Вернётся.

— Далеко. Давно это с ним?

— Лет восемь уже. Когда нас напоили какой-то гадостью и загрузили на польский траулер, и отработали мы в южных морях, от Кергелена до Антарктического полуострова, шесть лет, без документов и зарплаты.

— Он мне сказал, что вы пять лет здесь?

— Пять, плюс шесть, плюс восемь… Я и сам уже сбился со счёта. Мы не только из страны, мы из времени выбились. Как греки древние говорили — есть люди живые, мёртвые, и те, которые уходят в море. Слышали? Вот и солнце показалось, да? Я чувствую. Не вижу, но чувствую. Раньше, в другой жизни, я его совсем не замечал. Просто ждал день. А день для меня был как будильник-светофор: утром — не опоздать на работу, днём — забежать в магазин, купить продукты, вечером — почитать газету и посмотреть телевизор. И не замечал — каждый день приходило солнце. Как счастье, на которое я не обращал внимания. Счастье приходит как солнце, скрытое в суете дня. Скромно, можно сказать. А я его не замечал. Теперь делюсь моим открытием с вами. Нельзя радоваться счастью в одиночку. Хорошо, что вы к нам попали. — Улыбнулся и развел руками. — Извините, я не клетки имею в виду.

— Я понимаю. А кстати, почему вас с Витей в клетках держат?

— Чтобы мы не убежали раньше времени.

— Отсюда? Куда?

Капитан продолжает:

— Сегодня вечером начинается праздник акулы-человека. Человека бросают акуле, и он должен победить. Такой праздник. Праздник победителя акул. Как у нас Масленица, например. Не слышали? Кто-то избавится от болезни в этот день или кто-то умрет — всё равно это будет праздник. Для других.

— Не слышал.

— А вы правду сказали про Севастополь, Гром?

— Что об этом сейчас?

— Мне важно. Как свечечку в храме поставить и помолчать.

— Стоит Севастополь. Живут люди.

— Спасибо, друг.

— А меня — почему посадили в клетку?

— Начинаете соображать. По той же самой причине, что и нас с Витей.

— А ещё одна клетка?

— Правильно. Чтобы праздник продолжался дольше. Ещё ведь не вечер, успеют заполнить и её. Не бойтесь. Африканцы говорят, что у каждого человека есть своя акула… или лев, или крокодил… Такая у них вера.

— А в России верят, что у каждого человека есть в небе звезда.

— А на море говорят: морская звезда — дорога домой.

Откуда-то с неба звучит мотив. «Гори, гори, моя звезда…».

Светает. Море. Скрип. Плеск.

Крики чаек, как плач. Их тени и крылья. Вверх — вниз. Птичий глаз наблюдает за морем, берегом, танцами людей у большого костра.

Далеко слышен нарастающий бой большого африканского барабана.

Глава 9. Косоглазый уборщик

Утро. Косоглазый уборщик палубы принёс ведро с водой и стал разливать в пустые пластиковые бутылки, останавливаясь перед каждой клеткой.

Витя наблюдает за охранником и тихо подзывает его:

— Эй ты, глаза шпрингом! Подойди ближе. Узнаёшь меня?

Охранник осторожно подходит, присматривается и опускает глаза. Витя начинает сердится:

— Вспомни! Мы с тобой на польском траулере под Кергеленом были, помнишь? Тебя ещё за воровство мелкое ребята за борт пустить хотели, а я не дал. Помнишь? Вижу, что помнишь. Ты почему пайку урезал, не полную бутылку наливаешь?

— Хозяин сказал. Воду экономить надо.

— Экономишь? Для хозяина? Ты за мной ухаживать приставлен. Мне — положено полтора литра воды в день. Случится со мной от жары беда — ты пойдёшь вместо меня трал ставить? Полбутылки воды экономишь, а лучшего специалиста тралового флота в расход пустить хочешь? А если я Мише чёрному скажу? Миша главнее, чем твой хозяин. Миша — моряк, хоть и вождь племени. Восемь лет в Советском Союзе учился. Знаешь? Слышал? Мишу не уважаешь?

Шпринг доливает воду в бутылку.

— Всем долей.

Шпринг доливает всем.

— За что тебя к клеткам приставили? Чего молчишь? Я понять хочу — всё из души у тебя выпотрошено или осталось на жареху… Ты моряком был? Был моряком, спрашиваю?!

— Был…

— Почему тебя из моряков выгнали и при клетках поставили?

— Я палкой могу ударить.

— Что — самого били много? За что?

— Завидовал.

— Завидовал? Кому? Кому можно в море завидовать? Мы же все, которые в море, чокнутые? Чокнутые и нищие! У нас одно богатство — вода, да и та солёная, её даже пить нельзя! Кому ты завидовал, жлоб водяной?!

— У кого зажигалка красивая, у кого авторучка… Увижу, покручу в руках, а потом спрячу или за борт выброшу.

— Крысятничал, значит?

— Я только по мелочи.

— Мелкие — самые подлые. Тебе поверил, а ты, оказывается, гад. Но за воровство на флоте испокон веку били. Моряку чужого не надо.

— А пираты? Пираты — моряки? Пиратов короли принимали на равных.

— Пираты? Капля ты сопливая! Ты кем себя возомнил?

— Да! Дрейк — великий пират, адмиралом стал. Морган — пират — губернатором. А банкиры и трактирщики — сплошь одноногие и одноглазые с попугаем на плече. А то, что они людей грабили и убивали, так это королева Англии прощала им.

— Значит, гнилые правители не только у нас, но и в королевской Англии с бандитами шашни водили! И сама королева — не без греха! Но ты — кем себя возомнил? Ты, воруя у меня по стакану воды в день, поставил себя рядом с адмиралом океана-моря и покорителем южных проливов Дрейком? Бычок ты азовский, хамса недоразвитая. А знаешь ты, шпротина косоглазая, что Морган свой клад так запрятал, что сам найти не смог и от этого с ума спятил? А Дрейк, пират — адмирал, как умер — знаешь? Вижу, что не знаешь. Послала его королева Панамский перешеек отвоёвать. Пришла эскадра к перешейку, изготовилась к атаке. А великий адмирал на горшок присел и… умер. На горшке. Дизентерия. Обгадился. Захлебнулась атака и британские планы в Америке. Королева-баба пирата возвысила, а бог посмеялся — на горшок его посадил, как ботаник бабочку. Вот и вся слава. Бог не фраер, все он правильно видит.

— Врёшь ты. Я давно заметил, что ты врать мастер. И под Кергеленом ты в шторм смеялся и на спор — восемь банок сгущёнки съел!

— Девять!

— Девятую не доел — пить попросил.

— Вспомнил?! Молодец, Шпринг — весёлое враньё или трёп, по-морскому, помогает улыбнуться и выжить, когда смерть рядом. Понимаешь? Смерть — улыбки моей боится и убегает. Тебя, кислого, преследует, а меня обходит.

— Пьяница ты.

— Это ты зря сказал. Сам не пьёшь, что ли?

— Нет.

— Непьющие — первые кандидаты в язвенники. Зависть у них развивается, а зависть и язва — одно и то же. Я про многие болезни на море узнал. Малярию в море можжевеловой лечат, джин называется, а дизентерию — коньяком. Не знал? Дрейка, когда с горшка сняли, в бочку с коньяком закупорили, чтобы до Англии тело доставить. Доставили. Дрейка проспиртованного слугам королевы передали, а коньяк из бочки — за помин души и для профилактики желудка…

Шпринг кинулся к борту и надолго обнял фальшборт. Витя протянул руку сквозь жерди клетки и взял ведро с остатками воды. Спросил, поворачиваясь к соседям.

— Капитан, умыться хочешь? Гром, пить будешь?

— Не откажусь… День впереди жаркий.

— Это по-нашему… Слышь, как барабаны все громче и громче.

Снова появился Шпринг, глянул на пустое ведро. Мстительно посмотрел на тралмастера и сказал громко, чтобы все слышали:

— Давно такого барабанного праздника не было. Интересно! Африканские игры всегда смертью заканчиваются. Я люблю смотреть — кто кого съест! — добавил почти радостно, специально для Вити:

— И улыбка твоя, Витенька, тебя не спасёт.

— Так это ещё неизвестно, кто у нас на заклание пойдёт. Миша чёрный придёт и слово своё скажет. Ты меня береги, Шпринг! Которые со мной — им везёт. А то ведь и клетка пустая есть. Для кого она? Заходи! — Виктор сделал широкий приглашающий жест рукой.

— Я в клетку не попаду. Мои предки сами такие клетки делали.

— Дурак ты, мелкопакостный.

— Почему?

— Нечего под предков косить. Они у тебя кто были?

— Один, точно знаю, был китобоем, а потом пиратом. Настоящий китобой и настоящий пират.

— Откуда знаешь?

— Я сначала не знал. Только удивлялся, когда иностранное слово услышу или название африканской реки, или закат над берегом, как будто я это слышал, видел, знал раньше. А потом стали сниться сны, в которых снились эти слова и названия. И мой прадед мне снится и подробно рассказывает, как был гарпунёром, как кит разбил их вельбот. Про Африку, про кита, умирающего на песке, про африканское племя и вождя с копьём. Потом — незнакомый корабль на ночном рейде, к которому он поплыл, хотя дочь вождя показывала на плавник акулы меж близкими волнами. Он доплыл. Акула его не тронула. Но корабль оказался пиратским и жизнь изменилась. Мой предок из гарпунёра и пленника племени стал пиратом. Точно.

— Придумал или, правда, приснилось?

— Правда.

— У меня тоже пираты были в роду. Я чувствую.

— Правда?

— Конечно. — Витя говорил совершенно искренне, будто сам в этот миг верил. — Мы же моряки. Могут у нас быть похожие тайны в прошлом? Могут. Мы, может быть, даже породнились сейчас. Вполне. Мне точно подобные сны снились. Как-то раз, в тропиках, когда пытался заснуть на палубе и смотрел на звёзды. А потом вырубился и проснулся от ветра и брызг. И точно, подумал тогда, что это со мной уже было: ветер, брызги, мачта тычется, как школьная указка, прямо в созвездие Южный Крест. И голос… Учительский такой…

— Что он сказал?

— Сказал, что, мол, «верной дорогой идете, товарищи!»…

— Это же Ленин сказал!

— Может и Ленин, а только под мачтой в небе и во сне. А Ленин не мог иметь родственника-пирата?

— Ленин — вождь пролетариата. А вожди от моря далеки, как чайки от городской свалки.

— Не скажи, Шпринг. С этой перестройкой в стране и чайки просторы морские на горы мусорные поменяли — до самой Москвы воронье вытеснили.

Шпринг спешил продолжить сближение позиций:

— А если тебе Ленин приснился, значит, точно — в Россию вернёмся. Я сны хорошо разгадываю. А если про мусор — это к плохому.

— К плохому? Язва ты, Шпринг. Не можешь, чтобы плохое не вспомнить. Но чайки тебя оправдывают, что-то морское в разговоре прослеживается. Пиратская, ты, душа. Потому вот и кровь у тебя, как у рыбы, холодная, в смысле. Напевает.

Не скрипя, не ахая, Сам рвану рубаху я, Пусть душа раскрыта, как рояль, Спят друзья на родине, Жизнь как будто пройдена… Снятся мне родимые края.

— Как ты можешь петь в клетке? Тебя акула ждёт!?

Витя откровенно рассмеялся и продолжал напевать:

Товарищи и родичи, Мы все теперь — народище! Нам родина — и Крым, и Магадан. И нам других не надо мер — Мы рождены в СССР, Улыбками любимым городам.

Где-то далеко гремят барабаны.

— Слышишь, Шпринг, это мои барабаны гремят. Чтобы я этой акуле глаз вырвал.

Шпринг оглядывается с недоумением и испугом.

— Эта акула раз в десять лет приходит и её все на побережье боятся, а ты?!

Витя смеётся и поднимается в клетке во весь рост:

— А я кто? Лучший тралмастер Советского Союза! Я, может быть, один такой в мире остался. Я бы сам в барабан сейчас врезал. Чтобы громко, до самого неба! Я стихи писал, Шпринг! Ты хотел хоть бы раз сказать громко и в рифму.

Спасибо, друг, тебе я говорю, — Мы как канат сплелись в единоверцы, Мы все с тобой отдали кораблю, И океан — он из морского сердца. Весь океан до облака залит Из наших вен, как продолженье тела… Мы полним море, чтобы корабли Всегда могли свою работу делать. Спасибо, друг, что жизнь полна мечты. Спасибо, друг, что сердце — многокровно. Матрос морей и капитан, почти, — Ты врос в металл, как дом растёт под кровлей. Как горсть земли, которой мы верны, — Мы все обнялись в кубрике матросском… Как горсть земли — нам стали корабли, Короткий трап и палубные доски… Спасибо, друг, ты веришь или нет — Ведь мы могли и раньше повстречаться. Ведь нам с тобою миллионы лет, Как океану и морскому братству… А в океане наша кровь бежит… Души и сердца — золотые брызги… Мы вечно будем в океане жить Как две волны, доверчивых и близких.

Шпринг наклонился к клетке и спросил шёпотом:

— А откуда ты узнал, что у меня язва? — Но Витя ответить не успел.

Глава 10. Миша-праздник!

Миша стремительно, как всегда, шагает по палубе и улыбается во весь белозубый рот:

— Витка морской! Сегодня я — праздник делать! — Взбрасывает руки вверх, размахивая широкими рукавами, как летающими веерами, быстро загибает пальцы: всё, как всегда. — Фельдшерском учился, подводного плавания учился, военном командном «Повзводно! Равнение направо! Грудь четвертого человека! Шаго-о-мммм-арш!»… Спаси-бо друг! Ти веришь ильи нет? Помнишь, когда я тебя заполнил? Заполнил, запомнил, какая разница? Когда ты меня учил. «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый!.. Эх, ребята! Что мне орден, я согласен на медаль! Правильно учил, Витка? Правильно я запо-Мни-ил?.. Право руля! Стопа-машина! Четыре смычки на клюзе! До утра стоять с якоря сниматься!». Я Зыкина люблю, пой как я, Витка. «Издалека долго течёт река Волга, течёт река Волга, конца и края нет…». Выходи, Витка, из клетка. Я тебя твой лондонский москвич совсем забирать буду. Ты теперь мой. Как моя рука, видишь?! Ты, меня выбирай! Лондонский москвич — вор. Зачем тебе? Миша — хороший. Справедливый. Африканского социализма благодатель. Будешь теперь мой, Витка! Рад?

— Не буду я твоим, благодетель хренов.

— Почему не будешь? Благо хрена? Женишься моём племени. Дети будут. Народ будет. Африка — Россия — все дружно будут. Москва учился, Херсон учился, Севастополь морской форма был. Проводник вагона практИк студентил, веником махал, пиво вокзалил, туалета открывал-закрывал, чаем пел. Пил. Пел. Запевал. «Конфетки-бараночки…». Москва-Воркута, Москва-Алма-Ата, Москва-Владивостока, мало тока. Девушки едут, ребята едут. Все поют. Все пьют. Все друга любят. Миша смотрит. Социализма хочет. Весь Африка — семия! Россия, Кения, Сенегал — семия! Семия социализма. Миша хотел. Девушка хотел. Почему не хочешь?

— Я траловый мастер.

— Этот лондонский москвич — вор. Болшой вор. Деньги — копейка. Твой лондонский москвич из твоя душа крадёт! Ты не видишь? Не хочешь увидеть? Тебя — обманывает, банк — обманывает, три государство — обманывает, бога! — бога обманывает! Совесть — давно забыл. Очень вор. Плохой человек. Чёрный человек. Снаружи — белый, внутри — весь совсем чёрный. Хуже меня. Такой человек лев обходит, чтобы не запачкаться. Ему ты согласен? Ему — почему ты готов работать? Миша — вождь. Миша знает каждый ребёнок. Каждый день я забочусь. Каждый юноша я женю. Я имею восемь жён: чёрный, белий, две хохлушки и одна белорусия — самая русая. Мой народ со мной, моя семия со мной. Семейный социализм. Миша придумал. Сам придумал, потому что думал. Россия хорошо было: белий лица, красный лица, желтый, чёрный, косые глаза, плоский лица, русая коса, украина-краса, все кровь мешали, душа вышивали — семейный социализм строили. Миша успел видеть, умел понимать, знаю сам как теперь Африка делать. Америка видел. Англия видел. Россия учил. Япония мудрил. Каире не брился и мечеть молился. Папа говорил. «Всем учись!». Многа народа — топота много. Все хотят тишина. Хорошо?

Капитан протянул ноги из клетки и сказал:

— Опять шумишь, Миша? Который раз мы встречаемся?

— Здравствуй, капитан! Думал, спишь?

— Ты и мёртвого разбудишь, морда чёрная — душа светлая! И всегда ты гремишь барабанами.

— Зачем ругаешь? Сколько сходился, хорошо расходился. Грех не орех, молитва не смех, так говорил, да? Не плутай слова свой голова. Барабан — музыка неба — ты говорил?

— Я тогда молодым был, наверное. Барабаны твои — о чём бьют сегодня?

— Большом человеке бьют.

— На себя намекаешь?

— О себе говорить, себя уронить. Миша — вождь. Вождь думает всех, заботится всех, бережёт всех, каждый человек как мой пальчик. Так говорил?

— Так говоришь, Мишенька, так. От Вити чего хочешь?

— Хочу — Витя мой был.

— Твой? Это как — раб, брат, сват, министр? Прямо говори! У тебя народ. У меня экипаж. За тобой — поле. За мной — море. У каждого доля, да не для каждого воля.

— Хорошо сказал. Правильно я тебя выбрал, капитан.

— Куда это ты меня выбрал?

— Витю выбрал, тебя выбрал, его выбрал. Мой народ хочет знать, кто ещё на земле умный? Где? Мой народ поезда не видел. Весёлый страна не знал. ЭСССР не ехал.

Капитан повеселел:

— Новых богов ищешь? Опять шаманы твои жертвенных петушков на великий холм гонят? Небо ублажать? Я тебя, хитреца, в тот первый раз раскусил и запомнил, ты — в свой барабан бьёшь! Свою долю — выкраиваешь. Тот раз, помню, семейный социализм строил, нужным тебе женщинам мужиков не хватало, да? Белыми статуэтками хочешь чёрный алтарь разбавить? Чем удивить хочешь? Что задумал на этот раз? О любви говоришь? Или о крови?

— Не беги паровоза первым. Миша — первый! День проживёшь — бог ближе станет. Ближе станет — тебя услышит. Тебя услышит — говорить будешь. Богом говорить — до неба встать. — И вождь племени распахнул руки, расплескав цветы халата, как фантазии флагов.

Гром из своей клетки спросил тихо, чтобы вождь не услышал:

— Это что за обезьяна, Витя?

Но Миша услышал и резко повернулся к клетке:

— Это я обезьяна?! Слушай! Ты — английский, французский, китайский знаешь? Ты Пушкина сказать «Цветок засохший, благуханный, забытый книге…» знаешь? Ты змеей рядом твоей постелью уснёшь? Ты львом на тропе разойтись можешь? Это ты — обезьяна. А я — вождь!

— Прости, вождь, не узнал. Меня Гром зовут. Первый раз тебя вижу. А слышал много.

— Я тебя тоже. Мне говорили — смелый ты. Вижу сейчас — не надо смелости быть глупым.

— А каким можно выглядеть в клетке?

— Думай, когда говоришь! Так говорить — друзей обидеть. Капитан клетке, а говорит, как капитан. Витя клетке, а я его друг.

— Чего же ты друга в клетке держишь? Какой же ты вождь?!

— Вождь тоже клетке, только никто не видит. Открою тебе клетку — куда пойдёшь? В другую клетку? Я — вождь. За мной — мой народ. А ты? За тобой твой народ чувствуешь? «Цветок засохший, благоханный…» помнишь? Матрёшка-играшка ты в себе понимаешь? Себя ты — какой матрёшка рисовать хочешь? В какой куколка складывать? Девочка рисуй, зайчика рисуй, Ленина рисуй, китайский лица, африканский улибка — всё принимает матрёшка. Один народ будет. Одна игрушка, а народ умный. Весь! Африканский матрёшка — маска. Мне — обидно. Слон — хорошо, три обезьяна — книга, женщина — танца. Африка — народ тоже умный! На меня смотри, улыбайся! «Переправа, переправа, берег левый, берег правый…» — Я — сам учил. А ты? Ты что помнишь? Какой Африка любить? Не смотри на клетка — смотри на солнце! Солнце — одно. Оно сейчас и в России светит. Бог один на всех. Солнце — один на всех. Можно солнце продать? Можно ветер продать? Почему человека можно? Это я, Миша, тебе говорю. Капитан твой глазами слепой, а это видит. Витка! Капитан! Вам говорю. Молодого привезут — берегите всех. Все — нужны. Вечером приду. Вечером акула к берегу идёт! Мой народ костры танец будет. Поёт студенческую песню на известный мотив: «Мы приехали колхоз! Весь колхоз молчал, только председатель нас приветствием встречал. А приветствие такое, право слово боевое — мать вашу за ногу, туды вас растуды-и!..» Миша — дорога знает, проводник работал, командирский приказ слушай. Запрягайте, хлопцы-и конив… Запев-ай! — Миша запел сам, удаляясь быстрой походкой халата-флага и человека-паровоза… — Раз! Два! Три, калина… Клина будем выбивать! Матрёшка-человека мир делать…

Стало тихо. Барабаны били медленно, издалека, будто перекликаясь.

Глава 11. Матрёшка — символ народа

Гром задумался и произнёс, будто сам себе, но, оказалось, для всех:

— Хорошо этот чёрт чёрный про матрёшку сказал. Я, честно сказать, никогда и не думал, что игрушка — символ народа. Всех понимает, всех к себе принимает, как в душу берёт.

Капитан улыбнулся:

— Проник в смысл? Этот Вождь — всем вождям вождь. Потому что не только делу учился — у каждого народа любви учился. Зри в корень, как говорил Козьма Прутков. Матрёшка — матрица мира. В этом смысле, мы все — снежинки СССР. Сам придумал или слышал где-то? — трёт лоб и задумывается.

Витя не выдержал и вставил слово:

— Где эта страна? Чего о ней вспоминать? Она о нас помнит?

— А ты, Витя, себя лучше спроси: ты помнишь? Миша — дитя Африки и романтик-проводник поезда «Москва-Магадан»…

— В Магадан, капитан, поезда не ходят.

— А Миша не спрашивает. Сам — куда хочет — едет. Миша, получается, больше помнит, чем мы. И Зыкину поёт, и «три калина… с клином!» сам придумал. А ты, лучший траловый мастер?

— А я — на заработках. Я о семье думаю.

— О семье твоей твоя жена думает. Каждое утро. И каждую ночь. И о семье. И о стране. И о тебе — добытчике хреновом. Вот она, жена твоя, может, имеет право о стране судить, в рёв и в гриву, как говорится. А тебе… помолчи лучше. Удрали мы из страны, потому что… Удрали. До лучших времен. Как птицы перелётные, до нового времени года.

Витя вдруг изменил тон и тему:

— Капитан! А ведь Новый год скоро? Как же это я вспомнил! Какой же это год будет? Сколько мы уже здесь? Надо! Надо нам в Севастополь… Слышишь, музыка. Духовой оркестр на Приморском бульваре. Барабан бьёт так отчетливо. «На Малахов курган опустился туман…». Я на Приморский сбегаю, капитан… — Витя пытается встать, роняет голову на плечо и медленно опускается в клетке, погружаясь в собственные колени.

Капитан и Гром обменялись взглядами.

— Что с ним? Уснул?

Капитан разгладил усы и бороду:

— Уснул…

Продолжали разговор тихо:

— А вы, капитан, встречались с акулой? Приходилось? Не то, что каждый рыбак рассказать может. А так, что она вам одному по ночам снится.

— Она и теперь всегда рядом. Разговариваю я с ней, а она — со мной.

— Вы о чём?

— Не бойся, я в полном здравии. Сейчас расскажу… Мы под марокканским берегом работали. Там самые рыбьи места. А акул — прорва. Привыкли мы к ним и внимания не обращали, когда тралом на палубу вываливали. Крупные попадались. А один раз, под вечер, получили штормовое предупреждение — циклон шёл. И решили следующий трал не ставить, а готовиться уходить из района на юг. В этот момент и намотали на винт чей-то выброшенный кусок сети. Машину пришлось стопорить. Сбежались на корме, смотрим в воду, а там пляшет в волнах этот хвост капроновый, который винт судовой петлями обмотал, и траулер наш приближающемуся шторму готовит. Что тут делать? Надо нырять под корму и резать капроновые петли. Дело не новое. Добровольцы всегда есть — народ на море риск любит, и парни молодые плечами не обижены. А только заминка случилась — под корпусом кружила, всплывая и вспарывая плавником воду, пятиметровая акула. Откуда она взялась? — «Наверно, любопытная очень…», — пошутил кто-то. Посмеялись, не дружно. «Или это африканская мама пришла за своим рационом…», — сказал другой. И шутки на палубе стихли. И добровольцев идти под воду — освобождать винт и спасать пароход как-то не стало.

— А вы тогда уже капитаном были? И кого послали?

— Кого пошлёшь? Не жребий же тянуть. А отвечает за всё капитан, в любом случае. Другая проблема — мы только начали наш контракт, две недели всего. Не притёрлись. Но нельзя оскорбить подозрением в слабости. Ведь каждый — моряк.

— А ещё ведь о мамах надо помнить, которые мальчиков своих дождаться должны.

— О мамах. О женах. О детях. Как на себя чужой риск взять, чтобы не получилось, что капитан взял риск, а море — матросскую жизнь, а?

— Не просто.

— Пока думали и подводное снаряжение готовили — тёмно стало. Африканские сумерки очень короткие. Отложили геройствование до утра. Я всю ночь не спал. Решил просто — я за всё отвечаю, потому и рискую. Всю ночь, кажется, с акулой разговаривал. Просил. Уговаривал. Представлял, как мне её сподручнее будет ножом ткнуть, если она на меня пойдёт. Решил твердо — бить надо один раз и наверняка, точно в глаз. Самое у акул болевое место. С тем и пошёл под воду, как только рассветать начало. Вот и всё.

— Как это всё? Вы же главного не рассказали.

— А главного не случилось. Нырнул, смотрю, а сеть с винта на моих глазах последним шлагом по волне уходит. И я бы за ней ушёл, если бы боцман, дай ему бог здоровья, не привязал меня намертво 50-метровым фалом к пароходу. Такое течение сумасшедшее. И волной меня как шарахнуло об обросший подводный борт ракушечный! Еле вытянули меня на палубу. А я кричу механику, как дурак полупьяный: заводи, дедушка! Запускай!

— А акула?

— Акула? Я, когда уже двинулись носом на волну и после душа горячего взял в холодильнике бутылку водки, вышел на крыло… и бросил в океан. Будто её мы распили с океаном на пару, можно сказать. За жизнь.

— А акула?

— Акула пришла ко мне лет через десять, во сне. Проснулся я, будто из-под воды вынырнул. А рука в кулак сжата, будто я акулий глаз вырвал… С тех пор и ходит за мной она.

— Испытание акулой? Каждую ночь?

— Много чести, каждую ночь. Боится она меня.

— А вы?

— Когда дома проснусь, до утра, бывало, уснуть не могу. А в море — в море мы с ней на равных. Как африканцы говорят — у каждого человека своя акула. А сегодня приснилась.

— Ну, да. Слышали. Или крокодил… или слон… или лев ленивый.

Опять слышится мелодия и далекий голос: «Гори, гори, моя звезда…»

— А вот и нового соседа нам несут.

По палубе несут тело, опутанное сетью. Кладут на палубу и переворачивают, освобождая. Запихнули в клетку. Крикнули Шпрингу, и он суетливо стал поливать новичка водой, черпая из ведра обрезанной пластиковой бутылкой. Потом вылил несколько ведёр воды на палубу вокруг клеток и опустил тент, создавая тень. Все разошлись.

Глава 12. Мальчик и поэт

Капитан спросил, не поворачивая головы:

— Кто там? Кого принесли?

Гром долго молчал, разглядывал, потом изрёк:

— Где-то я этого мальчика видел. Не могу вспомнить.

— Очнётся, расскажет. День впереди долгий, — капитан устало потянулся.

— И жаркий. Может быть, наш последний, — Гром оскалил крепкие зубы.

— Не последний, бог даст, — поправил капитан.

— А барабаны, африканская масленица, человек-акула?

— В Африке любят представления. Зачем-то мы Мише нужны стали. Почётные гости. Воспоминания о Союзе. Родина жён его. Чужая душа потёмки.

— Тем более, чёрная.

— Это ты глупость сказал, Гром. Прости, что я прямо. Миша, душой своей, светлее всех нас. И говорит он все правильно — про матрёшку, про нашего хозяина-москвича из Лондона, про нашу возню червячную. Червяки. Гордимся, что трудяги-работяги, моремане из тумана. Трёпом и морскими байками от жизни закрыться хотим. А собственное за душой — где? Какие слова? А надо иногда и задуматься. Детство вспомнить. Тогда, после большой войны, все мы, мальчишки, девчонки в войнушку играли. И все «за наших» были. А теперь кто я? Где я? За кого? Жизнь изменилась, конечно. Я не сразу догадался, зачем Миша тебя к нам подселил, а теперь понял — хочет, чтобы ты рассказал о переменах в России. Сам не говорит, остерегается. Оказаться судьей мне не хочет. Деликатный, как вождь. Что — есть перемены? Большие? Тяжёлые для души моей, да? Подозреваю. А только, это мне сейчас и не важно. Я теперь солнце каждый день, как счастье, чувствую. Не будильник-рассвет к трудовым подвигам, а тепло на щеке. Словно это не солнце мне греет, а слеза течёт. Мне бы встретиться сейчас с моими пацанами-друганами и сказать просто: пацаны! Сыграем опять «за наших»?! Полста лет прошло после школы. Песня тогда была такая. «Летят перелётные птицы, а я остаюся с тобой…» Не слышал? Ты какого года, Гром?.. Молодой, наверное… «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…»

Витя приходит в себя и поднимает голову:

— Вот и я! Доброе утро!

— Выспался? Молодец. Молодец, Витя, — капитан помахал рукой.

— Что снилось? — полюбопытствовал Гром.

— А на Новый год повесили на ёлке конфеты и мандарины. Я тогда первый раз мандарины попробовал, вкуснотище какая! А запах — до сих пор слышу. Я потом одной девушке, много лет спустя после этой елки с мандаринами, романс написал и пел.

— Ты — тралмастер — романсы сочинял?

— Я. А что удивлён так? В той стране — мы все талантами мерились. Я и сейчас помню! — Он простецки усмехнулся и запел:

Когда созреют грозди винограда, Когда дни августа устанут от жары, Расцветится листвой кусочек сада, Как ломтик мандаринной кожуры. Смешаются календари и годы, Как в небе праздничном воздушные шары, Пусть снег ложится в натюрморт природы На ломтик мандаринной кожуры. Я буду рад, когда мечты присядут, Усталые от блеска мишуры, Припомнить поцелуй в прохладе сада, Как запах мандаринной кожуры.

— Как запах мандаринной кожуры. — Тралмастер вздохнул, и добавил с чувством, — ей очень этот романс нравился.

Гром улыбнулся:

— А ты, Витёк, нравился ей?

— Наверно, нравился. Только не нравилось, что я в море хожу. Надолго. Я, говорит она мне, долго ждать не смогу. Такая девочка.

— Это совсем ни о чём не говорит.

Все повернули головы: говорил новенький. Он бодро сидел в своей клетке и так говорил, будто всегда был рядом. А голос у него — совсем мальчишеский, чистый:

— Когда женщина любит, в ней такие чувства и силы бурлят, что мир меняется в её пользу. Как шторм на море бушует-бушует, а солнце придёт — всех помирит и успокоит: и ветер успокоит, и волну пригреет. Солнце — как счастье.

— Счастье — никого не обходит, но приходит незаметно и просто, как приходит солнце, — сказал капитан свою коронную фразу. — Потому что день — светлее вечности. И это не зависит от места — в океане ты или на берегу. В этом смысле, не морская профессия, а простые слова: друг, мама, любовь — это нерв нашей жизни. А верность слову — и есть возвращение. Трудное и незаметное. В этом — наши берега и волны…

Гром подхватил тему:

— Вот — морские слова, капитан! А ты кто, молодой?

— Я третий помощник с траулера «Альпинист». Меня с палубы смыло волной ночью, а я на рыбацкую плавающую сеть попал. Такую связку «куклой» рыбаки называют. Меня корейцы подобрали утром.

— Везунчик! Опять про сеть и опять везучий! Так ты настоящий моряк, молодой?!

— Нет. До настоящего мне далеко ещё. Но я стараюсь. А так я — поэт. Я море люблю и стихи. Меня шаман местный вчера в дом привёз ночью и сказал, чтобы я стихи читал до утра, не останавливаясь. Как молитву. Я читал. Там — за ширмой больная лежала. Плакала. Когда я читать начал — притихла. Руку мне гладила. Африканочка. Из-за занавесочки. Руку просунула — горячая, тонкая, пальцы дрожат и за меня цепляются, как за жизнь. Никогда я не думал, что пальцы могут быть такими понятными, как слова, и такими чувствительными. Мне кажется сейчас, когда вспоминаю, что мы пальцами с ней разговаривали. Она мне рассказывала о своих снах. О птицах, розовых и белых. О песке на берегу океана…

Там лежал большой чёрный кит. И много-много людей шли к нему, отрезали кусочки мяса и сосали, будто пили чужую жизнь как лекарство. Как свежую кровь. Другие, окрепшие, резали ломтики китового мяса и раскладывали на камнях и траве, подставляя солнцу. И солнце мгновенно опаляло лучами, золотило, наполняло теплом и энергией. Моя девочка гладила мои руки. А все моё тело, шея, губы, открытая грудь — все трепетало и рвалось. Я чувствовал себя китом, лежащим на горячем песке. Это меня — разрезали и рвали, трогали и целовали, кусали, нашёптывали мне слова и молитвы. Потом пришла ночь. Горели костры. Летали искры и звёзды. Люди медленно раскачивались на песке, вставали, шли, пританцовывая, нащупывая друг друга, будто выбирая по душе и по силам. Стояли, будто обнюхивая друг друга, или — нашептывая слова. Целуя и подставляя губы. Размахивая руками, будто пытаясь взлететь. Извивая и перегибая тела свои, удлиняясь или сокращаясь, как тени, падали на песок. И песок скрипел под телами и вздохами. Песок утрамбовывался спинами и локтями, пятками и ударами ладоней. Будто там шла борьба. С болезнью и страхом. С пустотой и одиночеством. С любовью. Со смертью. С голодом жадной жизни. А потом захотелось пить. Ужасно хотелось пить. Ручей оказался рядом. Влага текла по губам, омывала шею и капала на грудь. И руки лежали в воде неподвижно, а вода холодила пальцы. Вода наполняла губы. Девочка целовала мне шею. А утром затихла…

Шаман сказал, умерла. Шаман сказал, что хорошо умерла, с улыбкой. Что я очень помог ей. Я спросил, разве она мой язык понимала? А он говорит — бог один. Он всех понимает. А человек один быть не может. Я стихи читал, она слушала. Так мы с ней обручились. Музыкой слов. И теперь она не одинока. Бог её принял счастливой.

— Это ты хорошо сказал. Бог её принял счастливой… — капитан закрыл глаза.

Витя взбодрился:

— А ну, почитай нам! Давно я молодых поэтов на море не слушал. О чём пишут?

Мальчик-поэт встал в своей клетке и начал читать, держась за высокие жерди:

Качает наш дом на весёлой воде, Летят из трубы облака… Куда нас несёт, остановит нас где? — Никто не ответит пока. О встрече далёкой ты просто забудь… От борта до борта качает звезду. Качает наш дом, а под ним глубина И стаи кочующих рыб… Отсюда родная земля не видна — Родным здесь лишь ветра порыв. Такой же, как в нашем вишнёвом саду… От борта до борта качает звезду. Друзья мои, все вы сегодня со мной — Кто в сердце, кто в песне, кто рядом… Качает наш дом океанской волной, А мы ему — грешные — рады!

— Ещё читать?

— Ещё читай!

Сегодня, ни с кем не ругаясь, не споря, Лишь горы зарёй зацвели, Отдали концы, и в открытое море Мы юность свою повели. И берег, сползая в туманную небыль, Упрятался за горизонт… Прошлёпали морем до самого неба, Лишь солнце раскрылось, как зонт. Здесь море себя перед нами не делит — Схватить свой порыв не спеши… Помёркло значенье числа и недели. Здесь море, как мера души. Здесь понял, качаясь в летящем просторе, Покой — это лишь фейерверк. Вся жизнь задержалась над бездною моря, Как камень, подброшенный вверх.

— Ещё?

— Читай!

Всем, кто верил и ждал, Нет нужды объяснять, Что такое печаль и потери, Что такое — устал, Что такое — не спать, Что такое — бояться истерик. Верю в зелень листвы, В цвет вечернего дня, Верю в запах растёртой полыни. Жду я самых простых, Дорогих для меня Слов моей долгожданной любимой. Я из тех, кто ушёл, Кто в дорогу одет, Кого кормят усталость и ноги, Мне в пути хорошо, Я движеньем согрет, Я из тех, кто идёт по дороге… Наш сегодня черед Эту Землю крутить, Чтоб скрипели магнитные оси… Вот — ещё поворот, И полгода пути — И мы снова к любимым вернёмся! Нам нельзя обмануть Тех, кто верит и ждёт, Мы вернёмся, смешными, как прежде. Тот — обнимет жену, Друг ко мне подойдёт, Кто-то снова поверит в надежду! И к чему вспоминать Наши боли и пот, И к чему говорить про потери — Мы пришли не считать, Мы — живучий народ, Мы пришли, Чтобы кто-то поверил.

— Молодец, молодой! Так держать! Тебя как зовут? — Витя тянул руку.

— Коля. Николай.

Гром тоже протянул руку и одобрил:

— Настоящее морское имя. Святой Николай — покровитель моряков и путешественников.

— А мы отсюда домой — когда вернёмся?

— Скоро, Коленька, скоро. Вот праздник африканский новогодний отгуляем и домой.

— А то меня мама ждёт.

— Мама — это святое. — Витя был счастлив общению.

— Знаешь, Коля, какие самые настоящие морские слова. Я тебе сейчас расскажу. Мама — это святое. Дом — куда надо возвращаться.

— Где тепло, — добавил Гром.

— Дом — это там, где мы. Потому что с нами тепло, — добавил капитан.

— Капитан сказал правильно. За это нас любят женщины, — Витя расправил грудь.

— И ждут, — подсказал Гром.

— А ещё — слово Родина, — Витя не хотел отставать.

— Я знаю. Потому что мы — мужики, — неожиданно вставил поэт.

Витя аж крякнул:

— Капитан! Как он хорошо сказал. Молодец. Молодая кровь флота!

— Потому что поэт. На море поэт — от бога. Может быть, моя смена, — задумался мудрый йог.

Вдруг возник шум. Все повернулись в одну сторону — Шпринг бежал по палубе и кричал:

— Эй, вы, в клетках! Миша идёт!

Успел среагировать только тралмастер:

— Не понял, чего это он так рано? Ещё не вечер… Или акула пришла раньше времени? — Витя убрал ноги вовнутрь.

Остальные последовали его примеру.

Киношники разматывают провода и тянут тележку с оператором. Оператор поглядывает на берег, там бегают и кричат дети, зовут громко:

— Выходи! Выходи быстрее! Она плывёт к берегу и пасть у неё раскрыта, а плавник торчит, как копье над водой… Заплывай со стороны хвоста! Она увлеклась и не видит отмели. Сейчас будем её спасать и чесать ей брюхо…

Режиссёр тоже видит и роняет одну фразу:

— Попробуй это заснять! Дети играют с акулой, как с куклой…

— А как они должны играть?

— У нас бы, в этом возрасте, из пулемётов по ней стреляли…

Глава 13. Африканская матрёшка: акула пришла!

Миша подходит и говорит, не улыбаясь:

— Ну, что, капитан, есть две новости, плохо и хорошо. Так говорят?

— Говори. Не стесняйся.

Миша, как фокусник, выдержал паузу:

— Первая — плохо: у тебя нет ключа — открывать клетка. Нет ключа? Плохо. Вторая — совсем хорошо: никакая клетка никогда не заперта насовсем. Как сердце — стучит внутри, живёт снаружи. — Дёргает и открывает, улыбаясь и говоря просто. — Русский матрёшка умный. Открывай-доставай, говорить не надо. Африка матрёшка, тоже умный, потому что слова плохого нет. Нет слово замок, плохое слово. Обмануть нет — плохой человек слово. Нет слова убить. Нравится матрёшка африканский? Хороший матрёшка? Миша дарил тебе. Африка — тёмный, улыбка — белый. Матрёшка — слова хороший. Вспоминать меня будешь, как говоришь? Отелло? Ромео? Вождь африканский? Босой и щедрый, улыбка для восемь счастливых жен! Да? Москва-Владивостока, мало тока, да? Весёлый я, капитан?

— Весёлый!? А твоя клетка, Миша? Нашёл из неё выход?

— Клетка есть. Обезьяна видит — человек клетке, человек видит — обезьяна клетке. По секрету скажу — у меня внутри тоже клетка есть — скелет, называется. А он мне — стоять помогает, сердце хранит. Хороший клетка моя? У меня дома русский матрёшка. Талисман. Она мне поможет, как думаешь? Матрёшка боится чёрный цвет? Нет? Выходи, капитан! Всё!

— Много говоришь. Пора. Помоги мне подняться и выйти, вождь… Морская жизнь, скажу откровенно, спектакль на палубе. Виртуальность видна каждый день. Оттого глаза и слабеют. Капитанская болезнь, скажу.

Выходит на палубу. Другие выходят тоже.

— Миша-джан, ты обманываешь. Говоришь, что нет слова убить, а рыбу и птицу ешь, как?

— Витя, слушай меня! Я говорю: рыба, живи во мне! Я говорю: птица, пой во мне! Видишь, петь хочется.

— Ну, хитрец, дай я тебя обниму. Всё-таки, смотрю на тебя, слушаю — зачем дурачком притворяешься? Матрёшка африканская, маска? Чёрная маска? Слово-шутка-прибаутка, маска?

— Маска-дурашка, Миша под маска, а Ванька-дурак — тоже умный? Блаженная!

— Блаженный?! Да ты точно от русского моряка происходишь, а? Семейный ты наш. Не спрашиваю, куда мне идти дальше по этой палубе, но ты мне ответь, белая улыбка, как ты меня выкупил? Дорого платил?

— На все вокруг есть цена, даже на нашу жизнь. Как Одесса говорил: если ты должен деньги, заплати деньги. Иначе придется платить совесть.

— А слово совесть есть у африканцев?

— У африканцев есть слово душа, как у русских.

— Ты настоящий друг, Мишка. Умеешь ты сказать главное, — Витя оглянулся, увидел киношников, режиссера с красными пузырями на голых плечах, девицу, показавшую Вите язык. — Однако надо побриться, — почесал тралец бороду, но тоже успел показать язык заводной девице. Оскалился, как молодой лев перед самочкой.

— А как же барабаны? А что — акула? — недоумевал Гром.

Но Миша все помнил и всё видел, говорил слова-песню:

— Все настоящее. Африка, море. Не виртуально. Мои барабаны. Музыка неба. Акула? Акула тоже моя. Плачет. Девочка моя больная ушла. Барабаны, все говорят. Барабан слышать, все понимать. Далеко ушла. Океан. С хорошими словами ушла. С любовью. Твой молодой стихи читал. Знает. Родной мне теперь. Как сын.

— Умерла? — капитан с ноткой скорби, — может, барабаны ошиблись? Не умерла?

— В сердце осталась, — Миша обнял капитана и плакал. — Молодая печаль не ушла, новая радость заботила.

— Что-то ещё, вождь?

— Моя клетка захлопнулась: бабушка умер — я теперь вождь трёх племен. Трёх племен вождь, трёх племен детей надо. Гуманитарной каша кормили, тараканов не стало, птичек мало, детей не рожать. Детей не рожать — племя не будет. Надо спешить. Буйвола охотится — мясо есть. Самому охотиться, самому есть, самому женится. Сейчас. Белоруска-жена плачет. Две хохлушка-жена плачет…

— А курочка-ряба кудахчет… Новых забот — полон рот.

— Что говоришь, Гром смелый, три раза беглый?

— Это из русской сказки про золотое яичко, — вступился Витя.

— Пасха?

— Пусть будет Пасха, пусть Новый год, на счастье, вождь.

Миша по-русски махнул рукой:

— Пусть!

Витя решился-таки попросить вождя:

— А можно, я Шпринга возьму. Пропадёт он у тебя.

— Он — не счастье, Витка… Шпринга — не бери. Беда приносит.

— Я, Мишаня, не поверю в счастье, когда мелкого гада не будет рядом. По-морскому говорят: один шаг на палубу — счастье, полшага за борт — смерть. Всё должно быть со мной, рядом! Он мне опасность напоминать будет. Морское счастье — всегда солёное, всегда неустойчивое, на волне потому что. Пусть этот Шпринг рядом будет. Мы с ним, может быть, в прошлых жизнях на морях пересекались. Я, понятное дело, рыбу ловил. Он — меня! Правда, Шпринг? Или ты тогда уже рыбой был? Не обижайся, не всех одноглазых за борт бросали.

— Пусть, если хочешь. Но домой, как пешком идти? Далеко.

— А что же ты, друг-вождь — обувку на дорогу не дашь? — Гром решил тоже откусить долю африканской щедрости:

— Босиком по вашему песку — ноги в кровь?!

— Такой тебе твой акула. И твой матрёшка. А я буду видеть, кто ты? Пой, Витка, про морское счастье! Посошок по мне. Я — счастье на всех делИть. Или делАть? Нельзя счастье один, так, капитан? Так! ДелАть, как я!.. — Первым шагает по трапу, остальные — будто выходят один из другого, как из матрёшки. — Матрёшка! Морская! Левое плечо вперёд! Живота грудь четвёртый человек, я! Стой!

Миша напрягся, как от резкой боли в животе, и повернул голову в сторону берега…

Глава 14. Купец моей радости

— Что случилось, купец моей радости? — Витя вошёл в роль первого друга вождя.

Вождь резко повернул друга лицом к берегу, прошептал:

— Слышишь? Понимай голос берега. На берег случилось. Барабан сбился. Небо светлеет. День идёт. Луна перышком летит. Луна несёт новость большой, как большой живот беременной женщины… Барабаны торопят новость. — Вождь говорил, как в трансе, и слушал барабаны, как в трансе, и как в трансе — закричал громко:

— Это хорошая новость! Витька! Капитан! Слышишь, большой барабан говорит! Большой барабан любовь хочет! Так зовут на большую свадьбу!

— Так, может, это о твоей новой свадьбе барабаны гремят?

— Нет, капитан. Мишина свадьба — племён дружба, ритуал вождя. А тут — смерть или жизнь.

— Ну и Африка! — Первый друг пытался учить африканский сюжет на ударных. — Во, даёт! Просто азбука Морзе на барабанах. Любовь или свадьба? Ключ или клетка? Театр или смерть?! Что смотреть будем, зрители?

— Точно. Шекспир! Миша, объясни? Может к нам снова вернулась акула и надо нырять? За цветами? За платьем невесты? Ты опять затеваешь нам свадьбу типа Африка-Россия? Семейный социализм на половину земного шара? Смешение народов и буйство ласк? Хочешь моим загорелым торсом женщин своих успокоить, а? Я могу! Но ты покорми меня! Под жареное мясо и улыбаться приятнее. Не темни, Миша?!

Но уже слышно нарастающее движение быстрых весёл и шум воды, вспененной флотилией невидимых чёрных пирог, летящих от берега к судну, как тысячи пущенных к цели стрел. Воздух звенел, казалось, от скорости звука, готового разорвать полог рассветного неба… Так нарастает вой реактивного самолета на взлете. На палубу упал человек и заплакал словами прощающегося с жизнью. Он лежал и выл, ожидая приказа о смерти. Стало так тихо, что комариный писк испугался себя и смолк. Миша подошел к лежавшему и что-то спросил. Лежачий ответил, не отрывая головы от палубных досок.

Миша повернулся к капитану и спросил голосом мирового судьи:

— Поэт здесь?

Поэт вышел вперёд:

— Я здесь.

— Ты — касался руки моей дочери?

— Да.

— По законам моего народа — ты должен умереть. Завтра.

— Согласен.

— И жениться на ней. До полуночи. Сегодня… — Его голос сорвался в крик и причитания. — Как ты смел это сделать?! Мальчишка! Щенок бледнолицый. Сынок… Всё кончим сегодня!

— Я согласен — сегодня…

— Капитан! Что требуется от жениха на свадьбе по вашим законам. Я хочу соблюсти правила.

— Благословение родителей. Костюм с галстуком. Присутствие родителей, родственников, друзей.

— Где твои родители?

— Отец погиб в море. Мама дома. В Новороссийске.

— Теперь — я твой отец и твое благословение. Маму спросим, когда приедем в Россию. Думаю, что она согласится. Как думаешь, капитан? Может быть африканский отец? Согласится мама?

— Может. Согласится. Только поздно, будет.

— Почему поздно?

— Если завтра казнь.

— Кто сказал, казнь?

— Ты. Сегодня — свадьба, а завтра — казнь. Так ты сказал?

— Каша дважды — масло лучше. Так говорят? Как я могу разрешить ему умереть, когда он будет муж моей любимой дочери?! Которая — не умерла, а полюбила?! Слава богам на небе и рыбам в море! Слава Луне и Солнцу! Слава звёздам и голосу неба! Слава моим барабанам и моему народу! Я хотел ехать поезд и делать семейный социализм, еду и пою! Бог моего народа и всей Африки слышит мою песню. Поднимись, плачущий раб, целуй ветер жизни, ласкающий губы и играющий нашими одеждами. Дети мои, будьте счастливы и благодарите мир, дарованный вам всевышним! Мы все — дети мира. И все вы мне — семия! Говори, поэт и мой сын теперь, чего хочешь? Нам домой спешить надо.

— Нам тоже, папа?

— Папа?! — Вождь замер в сладком экстазе.

Режиссер и оператор переглянулись на долю секунды, и аппарат затрещал как пулемёт, как колёса летящего поезда, заглушая ритм барабанов и радуясь кино-удаче: режиссёр смаковал кадры и улыбался.

— Поэтический мой, — с улыбкой извращённого инквизитора произнес Витя, — ты так по-одесски произнес слово папа , что может играть скрипка…

— Ты сказал — папа ?! Сынок! — Вождь не кричал, а трубил как слон на семейной поляне. — Заработала! Моя идея семейного социализма! Дай тебя обниму, мальчик мой. Ты, наверно, не совсем русский… Коля? А по отчеству? По отчеству как?

— Не обижай его, Миша. Он наш. Морсковатый, как моя тётя из Одессы. У тебя много дел, а нам надо привыкнуть к свету. Дай нам побыть вместе. Помолчать, рядышком. А ты — беги начинать день, вождь!

— Ты видишь плохо, капитан?

— Я вижу плохо, но предвижу хорошо. Как твой шаман. Мама-морячка — это таки большая тётя. Очень серьезная. Как ревизор. Ты это учти, Миша. Понимаешь меня?

— Я теперь всё буду делать, как скажет тетя? Тётя-мама-ревизор?.. Почему все замолчали?

Капитан рассмеялся и объяснил:

— Ты можешь не знать, но в России все помнят, что после фразы: «К нам едет ревизор!» — следует немая сцена?

— Здесь — Африка! Кто помешает? Тётя?!

Над палубой пролетела чайка, кто-то поднял голову, белые капли упали на объектив оператора, и он заплакал, пожалев испорченный кадр.

Единственный плачущий в этой сцене.

Через полчаса на опустевшей палубе, рядом с открытыми клетками, сидели бывшие пленники. Миша дал им пятнадцать минут.

— Прощай, моя клетка — космический аппарат! — Смеялся тралмастер. — Доберёмся домой — я скучать о ней буду.

— Конечно, Витёк, с женой так не похрапишь — разбудит и на диван отправит.

— На диван? Ой-ей, не хочу.

— Хочу под Канаду, под Скандинавию, на Мурмáнск. Там дожди и прохлада. Век бы не знал этой Африки!

— Хорошо, что мы вместе…

— Вместе и на месте, капитан!

— Как птицы сбиваются в стаю, как рыбы переполняют океан… На Родину!

— Ну, ты — поэт!

— Хорошо, что поэт. А я хочу — окунуть лицо в дождь…

— Ну, что, бычки из консервной банки! Пофилософствуем? — Витя улыбается и поёт, не громко и грустно:

Здесь ни ночи, ни дня… Здесь неделя проходит как годы. Наша прошлая жизнь утекла, как сквозь пальцы вода… Здесь в тумане гудят маяки И гудят пароходы. И полжизни бесследно туман проглотил навсегда. Туманы, туманы — роса океана. В тумане Канада и север Европы. Три месяца в море — печалиться рано, Но слепо туманы домой нас торопят. Здесь ни ночи, ни дня. Почему ты давно мне не снишься? Видишь, чайка взлетела, себя разорвав пополам… Наши дети на фото в каюте со мною смеются — Я смотрю, как в тумане, смотрю, будто падаю к вам… Туманы, туманы — роса океана… В слепой тесноте напряжённее чувства — И наша любовь оживает в тумане, Среди ожиданий, сомнений… и грусти…

Витя вздохнул и сказал совершенно серьёзно:

— Я жену свою вспомнил. Если дойду домой, положу перед ней ромашки. Пусть она улыбнётся…

— Или — заплачет… — Капитан разгладил усы, делающие его похожим на мудрого йога.

— Она улыбнётся мне, капитан! Улыбнётся! Она так улыбнётся…

Гром встал и сказал, как признался:

— На посошок скажу, чтобы всем думать. Меня Миша предупредил, чтобы я молчал об этом. Только я и не понял тогда, почему вам нельзя говорить. А теперь уже надо.

— Говори, Гром.

— Когда меня в машине везли, по радио передали, что Крым и Севастополь — Россия теперь.

— Севастополь? Конечно, Россия! Всегда было.

— Давно не было.

Витя, отрешённо отвернув лицо:

— Так можно в магазин идти?

— Бежать, Витя! Бежать!

Все понимают, что с ним происходит, и не смотрят, как он утирает слёзы.

— В Севастополь?.. Так вот какой Миша? Оберегал меня. Дождь мой… — Капитан жует седые свои усы, усы старого йога, и шепчет слова:

— Переправа, переправа… Спасибо, вождь…

Витя разбрасывает руки, как вождь в халате, и произносит совсем доверительно:

— А я в море не пойду больше! Точно.

— А как же — без моря, тралмастер?

— А я, капитан, может быть, пойду в театр. Актёром. Буду Мишу играть. Он того стоит, ей богу. А я ведь смогу, смотрите! — Он вдруг, совершенно похоже и манерой, и голосом, громко копирует: «Я сам пусть — матрёшка буду. Капитан — во мне. Витка — во мне. Гром и мальчик… Много народ — во мне. Тогда будет — вождь!».

— Паспорта надо… — подыгрывает ему Гром.

— «Сердце твое — главный паспорт. — Его не теряй. Так говорю, капитан?!»

— Да ты — артист, Витёха?! Это я — Гром, тебе говорю. Артист! Все согласны?

Все согласны.

Шпринг стоит рядом со всеми и думает: «Придётся ещё пожить. Смешно. Кем буду теперь? Неужели Дрейк — пират адмирал — на горшке умер? Не верю… А может, и пиратам бывает плохо?»

Капитан вспоминает Севастополь: домой! Там наше солнце.

Витя, голосом Миши, совсем заигрался:

— «Как вождь говорю вам. Все нужны другу! Солнце и кит, песок-океан, поезд-весна, дочь-мальчик… Смерть тоже надо, когда устал очень. Всё надо любить, потому что хотела так мне моя мама. А мама — это и богу на небе тепло…»

Поэт поёт тихо: «Мы вернулись домой, в Севастополь родной…»

— Запел, жених? Собирай силы! — Гром кивает на поэта. — Африканские женщины слабых не любят…

Витя подхватывая тему:

— Суп из акульих плавников с африканской травкой — это у них коронка!

— И два килограмма за ночь из тебя вынут, как пить дать! — смеётся Гром.

Грому и Вите легко и забавно. Поэт смотрит на них с укором и говорит совершенно серьёзно:

— Дураки вы, и мало ещё понимаете. Женщины любят ласковых.

— Ага, умеющих разговаривать пальцами?!.

Капитан, слушает их и улыбается чему-то своему, мысли стали простые и теплые: Поэт! Хорошо, когда есть поэт…

Над морем летит чайка, и глаз её видит море, корабли, берег. Белый катер очерчивает дугу и подходит к Графской пристани. Кто-то знакомый легко выпрыгивает на причал и бежит по ступенькам вверх. Кадры мелькают: улицы, лестницы, корабли и каштаны, мальчишки и женщины…

Музыка барабанов сменяется музыкой вальса и духового оркестра на Приморском бульваре. «…Мы вернулись домой, в Севастополь, родной…»

Стрекочет мотор кинокамеры, и последние кадры ленты выползают из объектива. Знакомый голос режиссёра кричит в небо:

— Уберите эту птицу из кадра и дайте мне солнце! Больше солнца! Ещё больше! — Солнце слепит глаза. Режиссёр улыбается в объектив:

— Всё! Стоп! Закончили! Я — доволен. Дайте мне мой стаканчик!

Примечания

1

Шпринг — швартовый конец с носа или кормы к середине судна.

(обратно)

2

Шпигат — сливное отверстие в корпусе судна.

(обратно)

3

ДП — диаметральная плоскость судна.

(обратно)

Оглавление

От редактора

Хоспис, ласковые дни Рассказ

Туманы-маны, трапы-кавалеры… Рассказ

Воспоминание о доме Рассказ

Ледокол в луже Рассказ

Абрикосовое море Рассказ

Мир качается, чтобы не упасть Рассказ

Слова печали и надежды Киноповесть

  Глава 1. Мотя Главный и Сашок

  Глава 2. Стой!.. Начнём по порядку…

  Глава 3. Сашок, пирожки и собаки

  Глава 4. Цыганка, «качки» и «земеля»

  Глава 5. «Постреляй-ка!»

  Глава 6. «Сарай-самурай» и опять Сашка

  Глава 7. Наша территория!

  Глава 8. Пираты ХХ века…

Испытание акулой

  Глава 1. Вождь и хозяин. Кинопробы на палубе

  Глава 2. Ораторы и поклонники

  Глава 3. Охранники и крольчатник. Покупай!

  Глава 4. Капитан и тралмастер

  Глава 5. Философы из консервной банки

  Глава 6. Актеры в клетках: капитан, Витя и Гром

  Глава 7. Витя и Гром

  Глава 8. По-человечески? Это — театр!

  Глава 9. Косоглазый уборщик

  Глава 10. Миша-праздник!

  Глава 11. Матрёшка — символ народа

  Глава 12. Мальчик и поэт

  Глава 13. Африканская матрёшка: акула пришла!

  Глава 14. Купец моей радости Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg