«Холодный город»

Холодный город (fb2) - Холодный город 588K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Владимирович Петросян

Холодный город «Роуд-муви» Сергей Петросян

«О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга в подворотне ревёт мне отходную, и я вою с ней. Пропал я, пропал. Негодяй в грязном колпаке — повар столовой нормального питания служащих центрального совета народного хозяйства — плеснул кипятком и обварил мне левый бок…»

М. А. Булгаков «Собачье сердце»

© Сергей Петросян, 2016

© Поль Гюстав Доре, иллюстрации, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Холод в Ленинграде особенный. Он чем-то похож на холод южных приморских городов дождливой зимой. Показания градусников за окнами не имеют никакого значения — южная зима не бывает морозной, но ощущение постоянного озноба не покидает тебя неделями. «Приморский» на подсознательном уровне означает «летний, курортный», и весь жизненный уклад определяют лето и жара. На стенах комнат вместо теплых на ощупь обоев — холодная штукатурка. Печек и радиаторов нет — их заменяют бесполезные зимой козырьки от солнца и вентиляторы. Место каминов — на балконах и во дворах. Влажный пронизывающий ветер, дующий с моря, загоняет тебя в помещение, но ледяные стены и сырость выталкивают тебя обратно на улицу, где, если повезет, можно найти безветренный уголок и подставить уставшее бороться с холодом тело редкому зимнему солнцу.

Такая «южная зима» начинается в Ленинграде в конце сентября. Холодные ночи и дожди быстро охлаждают город, согретый недолгим северным летом, а время «отопительного сезона», по мнению коммунальных работников, все не наступает. Возвращаясь в холодную квартиру, ленинградец первым делом трогает чугунную батарею в прихожей: «Не включили?» Но равнодушный чугун еще долго остается ледяным. Главные темы разговоров при встрече — хвастливое «а у нас уже топят!» или озабоченное «когда дадут?»

Когда же приходит настоящая зима, квартиры в старых домах пышут жаром. Метровой толщины стены и заклеенные бумажными лентами оконные рамы держат тепло и заставляют трещать от недостатка влаги дореволюционный паркет и многослойные обои на стенах. Полярная ночь опускается на крыши и совсем не хочется выходить на улицу в сырость и темноту. Город считается приморским, и, хотя моря здесь не видно, его присутствие чувствуется во всем — огромные чугунные якоря на постаментах, Нептуны и наяды на фасадах, серьезные люди в морской форме, куда-то спешащие по утрам и ветер, холодный сырой ветер. Даже небольшой мороз здесь пронизывает до костей. Ледяной влажный воздух проникает в рукава и за шиворот, заставляет ежиться и подпрыгивать людей в очередях и на остановках, загоняет погреться в булочные и вестибюли метро.

Пятерка на двоих — достаточная сумма, чтобы скоротать зимний вечер в то спокойное время, когда зимняя сессия миновала, а до летних экзаменов еще так далеко, что даже не верится, что они когда-нибудь будут. Если озаботиться заранее, и взять билеты на вечер в кино, то еще останутся средства на пару рюмок коньяку в буфете перед сеансом. Со сцены в фойе толстая тетка в вечернем платье объявит голосом учительницы младших классов: «Композитор — Пол Маккартни… (пауза) … „Вчера“». И будет играть оркестр, и душу будет греть не только коньяк, но и сознание того, что на Невском — стужа и слякоть, а толпа неудачников штурмует кассу в надежде купить билетик «с брони».

Разумеется, ни Серый, ни Димон ни о каких билетах заранее не побеспокоились. Поеживаясь от мороза, они совершают ритуальный обход кинотеатров в центре. Начинают всегда с главного треугольника — «Колизей», «Художественный» и «Октябрь». Здесь крутят самые кассовые (в основном, иностранные) ленты. К тому же, в «Художественном» и «Колизее» по два зала и шансы на успех повышаются. Этим вечером на всех кассах красуются таблички «На сегодня все билеты проданы», а в грязных лужах фойе топчутся желающие купить лишний билет. Переходят Фонтанку. Здесь находится второй треугольник — «Аврора», «Родина» и «Молодежный». В их репертуаре преобладают отечественные фильмы и старая проверенная классика — «Вестсайдская история», «Смешная девчонка» или «Фантомас». Первым делом проверяют «Аврору». Проходят через сияющую бегущими дорожками из лампочек подворотню, которую в народе прозвали таинственным и красивым словом «бурлеск», но внутрь не заходят. Через стеклянные двери видна все та же безнадега — закрытые кассы и маленькие группы людей с немым вопросом в глазах: «Как убить время?» Пятничный вечер и мороз не оставляют шансов приобщиться к «важнейшему из искусств».

Дальше по «треугольнику» не идут — бесполезно. Забегают погреться в Елисеевский. «Гляди, — Димон толкает Серого локтем в бок, — три квадратика горят. Убрали бы этот иконостас от голодных глаз». Огромное световое табло с названиями колбас и мясных деликатесов занимает почти всю стену справа от входа. Сегодня в продаже «докторская» по 2.20, «ветчинно-рубленная» по 2.90 и «яичная» по 2.60. Остальные квадратики с надписями «брауншвейгская», «телячья», «языковая», «сервелат», «карбонат» уже давно не горят, но прекрасно читаются на матовом стекле и звучат для студенческого уха словно названия экзотических стран. Серый любит переиначивать слова из учебника по русскому языку и, встав в «позу вождя», декламировать на весь магазин: «Становятся историзмами и уходят в далекое прошлое такие слова, как „бекон“, „ветчина“, „буженина“…» В этот раз настроения шутить уже нет. Димон с надеждой осматривает витрину винно-водочного отдела. Ярким пятном выделяются пестрые бутылки «Мурфатлар» и «Котнари» — сладкие десертные вина из братской Румынии. В такой холод и на пустой желудок они вызывают лишь грусть и напоминают о том, что до лета и солнца еще так далеко… Коньяки (армянский, дагестанский и молдавский) расставлены не по винодельческим регионам, а по звездности. Это напоминает армейскую субординацию, где генералы — марочные, важно стоят в верхних рядах, а всякая трехзвездочная шушера скромно отирается на нижних полках. Самый дешевый армянский стоит 8.12 и в бюджет не вписывается. «Советское шампанское» за 3.50 в сегодняшнем контексте взгляд не останавливает и совсем не настраивает на алкогольно-философский лад. Хочется тепла и задушевности.

Можно было, конечно, дойти до «Сайгона» на углу Невского и Владимирского, и, взяв по двойному кофе за 28 копеек, засесть на широченном подоконнике, глазея на круговерть бородатых личностей с холщовыми сумками через плечо. Потягивать остывающий напиток, кивать знакомым и «перетирать» последние новости.

«Вы были на последнем сейшене в Крупе?»

«Процитирую вам Авторханова…»

«Ленечка, выручаете двенадцатью копейками?»

«Лысый, пойми, времена бульдозерных выставок прошли…»

Но идти в «Сайгон» сегодня глупо — туда идут, когда денег нет даже на метро, а пятерка выводит друзей на более солидный уровень, «карасс», как любит говорить Серый, цитируя Воннегута.

— Ну что — в «библиотеку»? — спрашивает Димон.

— Похоже, у интеллигентных людей сегодня нет альтернативы. — грустно отзывается Серый.

«Библиотекой» они называют подоконник за кассой винного магазина возле «кирхи». «Кирхой» прозвали плавательный бассейн на Невском. Когда-то в этом неоготическом здании располагалась лютеранская церковь Петра и Павла, а теперь туда приводят заниматься плаванием школьников. Вестибюль тесный, и родители коротают время в ожидании своих чад как могут. Женщины успевают сбегать в универмаг «ДЛТ» через проходной двор, а у папаш выбор побольше — кафе «Лягушатник» и винный магазин, расположенные в соседних домах. Причем винный, в отличие от пафосного «Елисеевского», славится своей демократичностью. Дорогих коньяков и деликатесов здесь не бывает, зато почти всегда можно разжиться «вином» (дешевым крепленым напитком) или «маленькой» (водкой, разлитой в бутылки по 0.25 л).

В главный зал «Лягушатника», прозванного так за зеленые бархатные диваны, попасть непросто — по вечерам тут стоит очередь из желающих поесть мороженого с сиропом из алюминиевых вазочек и выпить бокал шампанского. Можно также заказать «сифон» — большую стеклянную бутыль в металлической сетке с краном-рычагом, в которую под давлением накачивают газированную воду. При нажатии на рычаг из носика «сифона» с шипением вырывается струя пенного напитка, обливая всех вокруг и вызывая взрывы хохота. Посреди заведения красуется музыкальный автомат, один из последних работающих экземпляров. После визита Хрущева в США они появились во многих кафе и ресторанах, но теперь только здесь можно, опустив пятикопеечную монету в щель, ткнуть кнопку с номером пластинки и через некоторое время услышать сквозь шипение винила: «Червону руту нэ шукай вечорамi…» Есть в «Лягушатнике» и зал попроще — без гардероба и бархатных диванов. Зато здесь продают потрясающие пирожки с яйцом и луком. Папаши, сплотившиеся за время ожидания своих отпрысков, забивают пару столиков и отправляют «гонца» в магазин в соседнем доме за водкой — «Кубанской» (со вкусом лимонных корочек) или «Андроповкой» (без выкрутасов, но дешевле на рубль).

«Библиотекой» подоконник за кассой Серый и Димон прозвали за то, что иногда коротают здесь такие зимние вечера за бутылкой «сухаго» или водки, пересказывая друг другу новости самиздата. Запрещенные книжки, отпечатанные на машинке или фотоспособом, обычно даются на одну ночь, и тот, кому повезло в этот раз, делится прочитанным. Это — нормальный студенческий способ обмена информацией, отработанный во время сессий, когда выясняется, что список обязательной литературы в своем физическом воплощении напоминает пару кубометров дров. Тогда студенты самоорганизуются и разбирают «дрова» на «поленья». Каждый читает с пристрастием свою порцию и готовит доклад с цитатами на «литературном семинаре» накануне экзамена.

Высокая пластиковая стена кассы загораживает подоконник от стоящих в очереди, а батарея приятно греет замерзшие ляжки, обтянутые индийскими джинсами Miltons. Если вести себя тихо, то можно сидеть в тепле до девяти часов, пока магазин не закроется и сердитая уборщица не начнет выгребать пропитанные водой стружки, которыми каждый день посыпают кафельный пол. Пустые бутылки по традиции оставляют ей. Стеклотара стоит в приемном пункте от 12 копеек за пивную бутылку до 17 за «бомбу» — большую винную.

Троллейбуса не ждут — припускают бегом вдоль освещенных витрин. И холодно, и время поджимает — алкогольные напитки крепостью выше 30° продают только до 19:00. Димон бежит впереди, далеко выбрасывая ноги в суконных ботах на молнии, трет руками замерзшие уши. Серый отстал. Уши у него не мерзнут — на голове красуется модная шапка-петушок машинной вязки, зато ноги скользят в польских сапогах на скошенном каблуке. Разбрызгивая слякоть, несутся по «трубе» — подземному переходу под Садовой. Буксуют на подъеме — скользко. Серый, размахивая руками, едет по наледи назад, но успевает вцепиться в железную трубу перил. Возле «Севера» замерзшая на ветру очередь и народ с работы идет — не протолкнуться. Приходится бежать по мостовой. На углу Бродского силы кончаются — идут шагом. У «Садко» мерзнет стайка фарцовщиков, одетых одинаково, как воспитанники элитного детдома. Все в коротких пуховках, на головах — черные кроличьи шапки. Джинсы-бананы, широкие в ляжках, узкие внизу, придают модную кривоногость. У каждого из под пуховки свисает длинный конец ремешка из белого брезента, на ногах — зимние кроссовки на искусственном меху, предмет зависти окружающих. Вечером они здесь — «бомбят» туриста на предмет шмоток и валюты. Днем — на «галёре» — галерее Гостиного двора, торгуют добытым добром. Среди «детдомовцев» есть пара знакомых лиц — бывшие однокурсники, отчисленные за хронические прогулы, можно остановиться поболтать, но холод гонит друзей дальше.

У «микроклимата» Серый не выдерживает: «Зайдем, погреемся?» В углублении выхода станции метро «Канал Грибоедова» укрытие от непогоды — из непрерывно распахивающихся стеклянных дверей дует теплый ветер, пахнущий железнодорожными шпалами. Здесь всегда людно — тепло, самый центр, метро рядом, удобно назначать встречи. На «микроклимате» кучкуется, в основном, неформальная молодежь. Сказывается близость «казани» — колоннады Казанского собора, где с дореволюционных времен собирались студенты. Царское правительство даже вынуждено было разбить сквер с фонтаном на территории, которую полукругом охватывает колоннада, дабы не оставить смутьянам места для митингов. Хорошо, что архитектор Воронихин не видит, как поступили с его попыткой создать подобие площади Святого Петра в Ватикане. Сейчас на «казани» обитают доморощенные хиппи, панки, пацифисты и прочие, не желающие быть похожими на других, индивидуумы. После итальянского фильма «Площадь Сан Бабила, 20 часов», где молодые неофашисты встречались на каменных ступенях церкви в Милане, «казань» прозвали «санбабилой». Но сейчас холодно, и вся «система» переползла в теплую нишу «микроклимата». Гремит музыка из маленького кассетного магнитофона, дымятся папиросы, на гранитном пандусе не протолкнуться. Серый с Димоном с трудом проталкиваются в теплую зону, то и дело отвечая на приветственные похлопывания по плечу — здесь все друг друга знают.

На Невском три таких удобных для встреч места: «микроклимат», «птички» и «маяк». «Птичками» прозвали балкон над эскалаторами станции «Гостиный двор», соединяющий Садовую и Невскую линии универмага. Много лет подряд здесь размещалась выставка птиц, которые веселым чириканьем встречали и провожали пассажиров, проплывающих под ними на эскалаторах. Выставки давно уже нет, а название осталось. Здесь назначает встречи публика посолиднее — семьи с детьми, командированные и влюбленные в стадии ухаживания. «Маяк» — вестибюль станции «Маяковская». Для романтического свидания это место плохо подходит — постоянный сквозняк между двумя выходами на улицу, мокрый пол и плотный поток людей. Встречаются здесь, в основном, по делу. Ждут друг друга у правой стены, возле автоматов для продажи газет (еще один след визита Хрущева в США).

Димон перестает тереть замерзшие уши, подставляет лицо под поток теплого воздуха с запахом креозота. Стоять в проходе долго не получается — час пик еще не кончился, и идущие с работы люди нещадно толкают его плечами и кошелками. С пустыми руками почти никто не идет. По дороге домой надо пройти через несколько магазинов и, если повезет, купить продуктов на пару дней вперед: десяток яиц в бумажном мешочке, пельмени в картонной пачке, кефир в стеклянной бутылке с широким горлышком и крышечкой из фольги, плавленый сырок «Дружба». Большие холодильники — редкость, так что процесс охоты за едой не прекращается ни на день. Развитое чувство добытчика безошибочно подсказывает спешащим людям место на улице, где скоро будут «давать» цыплят по 1.75 или тушонку в обмазанных солидолом жестяных банках. По неуловимым признакам: двум поставленным на попа деревянным ящикам или сломанному железному стулу, стоящему у витрины, опытный охотник сразу понимает, что минут через двадцать хмурый грузчик привезет сюда тележку с товаром и большие железные весы. Значит, надо занимать очередь и охранять ее от желающих образовать такую же с другой стороны. У каждого с собой «авоська» — сплетенная из прочных нитей сумка. В сложенном виде помещается в карман или в дамскую сумочку, зато при необходимости может выдержать груз до десяти килограмм. Зимой авоська служит холодильником — если удается купить пару килограммов мяса, то можно вывесить продукты из форточки на улицу. Полиэтиленовые пакеты — редкость. Красивые импортные с надписью «Marlboro» или «Montana» покупают у фарцовщиков по 3 рубля за штуку и продукты в них не таскают, а используют как сумку или портфель. Их берегут и периодически бережно моют и сушат.

Получив несколько тычков от выходящих из метро людей, Димон отходит в сторону. Проплывающий мимо людской поток разительно отличается от тусующейся на «микроклимате» молодежи. У идущих с работы лица угрюмые, но целеустремленные. Тяжелые зимние пальто сплошной серо-черной стеной рассекают пеструю толпу галдящих, хохочущих и никуда не спешащих ребят в пестрых шарфах, вязаных шапках, с круглыми значками-пацификами на куртках. Это напоминает место впадения бурной реки в теплое море — мутный поток холодной воды далеко отходит от берега, не желая перемешиваться с новой комфортной средой. «Надо быть морем, — вспоминает Серый, — чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым…»

Однако надо поторапливаться. Согревшись и переведя дух, друзья снова бегут в сторону «кирхи». На мосту через канал Грибоедова стоит тележка с мороженым. В тетке-продавщице сразу можно определить профессионала: огромный тулуп под белым халатом, пуховый платок под меховой шапкой, валенки исполинского размера и квадратный деревянный щит под ногами — без него ледяной асфальт за несколько часов промораживает любую обувь. За ее спиной в конце канала на фоне ночного неба проступает контур много лет одетого в леса Спаса-на-Крови. Есть что-то зловещее в этой огромной бабе с мертвым собором за спиной. Мороженое покупают, в основном, домой, на ужин. Берут брикеты в картонных коробках по 48 копеек или «Ленинградское», похожее на большой кусок хозяйственного мыла, за 22.

Который час? Доставать руку из кармана на морозе не хочется и Серый на бегу оборачивается к бывшей пожарной каланче над Думой. Светящийся в темноте циферблат показывает без двадцати семь. Можно успеть. На углу Софьи Перовской и Невского с разгону чуть не влетают под колеса новенького Москвича. Водитель, солидный мужик в очках и ондатровой шапке, отчаянно тормозит, но машина, не снижая скорости, продолжает скользить по снегу на заблокированных колесах, пока не утыкается в поребрик. Пока хозяин вылезет из-за руля не ждут — бегут дальше. Москвич не три копейки стоит, мало ли, что он там себе поцарапал.

Вот и «библиотека». Димон первым влетает в пахнущее прокисшим вином и свежими стружками тепло подвала, крикнув Серому через плечо: «В кассу займи!» Сам бежит в отдел на разведку. Очередь в кассу небольшая — человек двадцать. Серый становится в конец, а за ним почти сразу выстраивается еще несколько таких же запыхавшихся парней. Все смотрят на часы и приводят себя в порядок. Кто-то отряхивает снег с колен (видимо, упал, торопясь), другие поправляют съехавшие на бегу набок шапки и шарфы. Трое пожилых мужиков в углу лихорадочно выгребают мелочь из карманов. Наконец появляется Димон.

— Ну, что там? — спрашивает Серый.

— Гавана в лоб. Нам хватит.

«Гаваной-в-лоб» называют появившийся недавно кубинский ром «Havana Club» ленинградского разлива. Разливают его на заводе «Арарат» в водочные бутылки с пробкой из толстой фольги, которую в народе зовут «пей до дна» или «бескозырка». Стоит он как самая дешевая водка — 4.12, так что в сегодняшний бюджет вписывается. Серый пробивает бутылку рома и две конфеты «Кара-Кум» по 12 копеек. Пить без закуски друзья считают моветоном.

Наконец заветная бутылка с заокеанской жидкостью попадает в карман болониевой куртки Димона. На часах — без двух семь.

— Займем места в партере, коллега? — галантно вопрошает Серый.

— Вы правы, сударь, оттуда будет удобнее лорнировать ложи, — подхватывает Димон.

Они проскальзывают в закуток у кассы и устраиваются на теплой батарее. До закрытия магазина почти два часа, можно никуда не спешить, и, если вести себя тихо, никто не помешает неторопливой беседе. Тема для «коллоквиума» появилась еще вчера. Серый на одну ночь раздобыл «Так говорил Заратустра», размноженную на ротапринте. Пришел на занятия с красными глазами и дал копию Димону, но только на первую пару. Потом книгу надо было возвращать владельцу. Полутора часов Истории КПСС не хватило, чтобы познать мудрость Ницше, и теперь Серый собирается восполнять эту лакуну в образовании друга.

Через полчаса первая конфета съедена, а забывший об осторожности Серый, размахивая руками, декламирует по памяти:

— «Враг должны вы говорить, а не злодей; больной должны вы говорить, а не негодяй; сумасшедший должны вы говорить, а не грешник…»

— Тысячелетняя мудрость, — замечает Димон, делая глоток рома из горлышка, — древние персы в изложении немецкого гения…

— Позвольте с вами не согласиться, — раздается неожиданно голос из-за кассы.

* * *

— Скажите, эти пряжечки на туфлях у вас позолоченные или же просто золотые?

— Просто золотые…

Н. Носов. «Незнайка в Солнечном городе»

Друзья синхронно повернули головы в сторону говорящего. Опираясь на пластиковую стенку, на них с усмешкой взирал довольно странный тип. Пожилой, лет за шестьдесят, сухощавый. Седая бородка и круглые очки делали его неуловимо похожим на Троцкого. Новенькая импортная дубленка никак не сочеталась с солдатскими валенками в блестящих галошах и потертой на углах спортивной сумкой с надписью «Олимпиада-80», надетой по-почтальонски через плечо. Довершал образ женский мохеровый берет явно ручной вязки.

Выпивающий в людном месте человек в любом городе СССР всегда становится объектом ухаживания со стороны тех, кто не успел до 19:00 или по экономическим причинам не смог стать временным владельцем бутылки водки, шнапса, ракии, чачи или любого другого аквавита. В студенческой среде это называлось «садиться на хвост». Но вид у «Троцкого» был отнюдь не заискивающий, скорее, снисходительный.

— С чем же вы не согласны? — осторожно спросил Серый.

— Вы позволите? — «Троцкий» кивнул на подоконник. — А то как-то неудобно беседовать через порог.

— Сделайте милость, присаживайтесь, — подвинулся Димон и, взяв бутылку «Гаваны-в-лоб» в руку, символически обмахнул подоконник от невидимой пыли.

Незнакомец с удобством пристроился на освободившемся месте, достал из кармана дубленки кружевной носовой платок и протер запотевшие с мороза стекла очков.

— Разрешите представиться, — произнес он торжественно, — Иблисов Вил Аполлионович, практикующий философ.

— Вил — это, видимо, Владимир Ильич Ленин? — блеснул эрудицией Димон.

— Полагаю, что здесь возможна и другая этимология, — ответил новый знакомый. — Впрочем, как вам будет угодно.

— А разве бывают практикующие философы? — поинтересовался Серый.

— Уверяю вас, они всегда были и будут. Спрос на идеи превышает предложение.

— Вы сказали, что с чем-то не согласны, — напомнил Серый.

— Да-да — я не смог согласиться с утверждением вашего друга о сочетании мудрости древних парсов с гением Ницше. Вы ведь его так эмоционально цитировали?

— Что же тут несовместимого, Вил Апол-л-и-онович?

— Дело в том, что Фридрих Вильгельм Ницше не читал ни Старшую, ни Младшую Авесту, а представление об образе Зороастра составил из «Западно-Восточного дивана» Гете и «Волшебной флейты» Моцарта.

— Так вы еще и литературовед? — с иронией спросил Димон.

— Каждый практикующий философ обязан быть немного литературоведом. Впрочем, коллеги, я ведь оторвал вас от тихих радостей, — Иблисов кивнул на бутылку в руках Димона, — так позвольте предложить достойный кубок для вашего земзема. Негоже интеллигентным людям пить из горлышка.

Вил Аполлионович порылся в сумке «Олимпиада-80» и на свет появился обернутый для сохранности газетой хрустальный стакан, оправленный в серебро. «Прошу вас, — он освободил стакан от бумаги и протянул его Серому, — за чистоту сосуда ручаюсь». Серый почему-то покраснел, хотя в студенческой среде выпивание «из горла» не считалось плебейством, а даже носило оттенок какого-то гусарства. Впрочем, если была такая возможность, они с Димоном предпочитали все-таки пить из стаканов. В летнее время раздобыть такую посуду не составляло труда — весь Невский был уставлен автоматами для продажи газированной воды. Граненые стаканы, чей классический дизайн по легенде был создан самой Верой Мухиной, в изобилии стояли в нишах этих автоматов. Там же, в нише, находилось нехитрое устройство для мытья — ставишь перевернутый стакан на металлический кружочек, надавливаешь — и струя воды бьет внутрь. То, что край, которого до тебя кто-то касался губами, остается немытым, никого не волнует. Но это летом. Сейчас же из-за мороза уличные автоматы были закрыты фанерными щитами, а ближайшие работающие находились в универмагах «ДЛТ» и «Гостиный Двор». Идти туда по морозу никакого желания не было, и на зимний период наличие посуды объявлялось «излишним эстетством».

Серый взял протянутый «кубок» и, наполнив его ромом, протянул гостю. Тот, приложив руку к сердцу, принял его и, посмотрев сквозь стеклянные стенки на мерцающую лампу дневного света, продекламировал:

«Нам пить вино запрещено, Что ж, так тому и быть! Но если уж придется пить, Пей доброе вино: И смех, и грех — гореть в аду За то, что ты лакал бурду…»

Затем опрокинул порцию рома в себя, молодецки крякнув.

— Хайям? — с видом знатока спросил Димон.

— Вы не поверите — Гете. Иоганн Вольфганг фон. А что, мои юные друзья, не продолжить ли нам приятную беседу за пиршественным столом? Я угощаю.

«Голубой, похоже, — подумал Димон. — И рюмочка эта красивая, и беретик, и стихи… Сейчас в гости позовет, книжки редкие показывать будет. Ну, да что он нам двоим сделает? Можно и сходить из интереса». Словно прочитав его мысли, Иблисов добавил:

— В гости я вас не зову — стеснен обстоятельствами, но тут неподалеку знаю достойное нашего общества местечко. Принимаете приглашение?

— Принимаем с благодарностью, — поспешно ответил за двоих Димон.

Застегнув куртки и заткнув недопитую бутылку сложенным фантиком от конфеты, друзья вышли в морозную темноту за Иблисовым. Философ сразу взял хороший темп и бодро двинулся по Невскому в сторону Мойки. На улице стало еще холоднее, и Димон, потирая замерзшие уши, уже начал жалеть о покинутом теплом месте за кассой. Но путь оказался недолгим — перейдя через Мойку, Вил Аполлионович трусцой перебежал на нечетную сторону Невского и гостеприимно распахнул дверь маленькой котлетной на углу.

— Прошу вас, господа. Не башня поэтов, но светлые умы здесь появляются.

Внутри было тепло и одуряющее пахло горячей едой. Серый с Димоном только сейчас поняли, как проголодались. Съеденная на двоих конфета давно исчезла в бездонной глубине желудков. Помещение было крохотным — дверь и два окна, смотрящие на мост, пяток высоких столов с круглыми мраморными столешницами, именуемых в народе «а ля фуршет». В ассортименте бифштекс с яйцом и хит продаж — жареные котлеты по 17 копеек. Хлеб и горчица — бесплатно.

— Располагайтесь, — Иблисов указал друзьям на свободный столик, — а я распоряжусь на кухне.

Похоже, он здесь был своим, так как сразу исчез за дверью с надписью «Служебное помещение». Не зная здешних порядков, Димон не стал пока доставать из кармана бутылку с бумажной затычкой. Серый с интересом оглядывался. Публика здесь подобралась разношерстная. Пара тихо спивающихся инженеров в осенних пальто с одинаковыми портфелями из коричневого кожзаменителя грустно пили портвейн «777», прозванный студентами «три топора», закусывая бесплатным хлебом с «профсоюзным маслом» — бесплатной же горчицей. Столик в углу окружала более солидная публика — два богемного вида «папика» в дорогих дубленках и очках в золотых оправах с юными спутницами, одетыми по последней ленинградской моде: длинные кожаные плащи с меховыми воротниками из песца, джинсы-бананы, зимние кроссовки, лыжные шапки-петушки с надписью «Suomi» и мужские алюминиевые портфели-дипломаты. Эта компания пила принесенный с собой коньяк из чайных стаканов, закусывая шоколадными конфетами из большой коробки. Тарелки с бифштексами были брезгливо сдвинуты в центр стола и символизировали пресыщение жизненными благами.

Вскоре появился Вил Аполлионович. За ним семенила румяная тетка с подносом. «Сюда, Галочка, сюда, — направлял ее философ, — а то мои друзья заждались в предвкушеньи». Стол, как волшебная скатерть-самобранка оказался уставлен тарелками с пышущими жаром котлетами и жареной картошкой с луком. При виде таких яств Серый с Димоном шумно сглотнули слюну.

— Заметьте, — обратил их внимание философ, — картошки в меню нет. Это, как говорится, комплимент от шеф-поварихи для дорогих гостей.

— Мы, к сожалению, не в полной мере можем соответствовать… — смущенно пробормотал Димон, выставляя на мраморный стол скромные полбутылки рома.

— Не беспокойтесь — я вооружен и очень опасен, — Иблисов жестом фокусника извлек из своей сумки «Сабониса» — большую (0,75 л) бутылку водки «Столичная».

Серый уважительно зааплодировал.

— Ну, что ж, друзья, за какое из начал мы выпьем? — Вил Аполионович разлил водку по стаканам. — Предлагаю сначала за дионисийское — за идущую из недр природы страсть к жизни.

— В такой холод я бы предпочел за аполлонийское — оно позволяет нам мириться с жизнью, — пробормотал, глядя в стакан Серый.

— Браво, мой юный друг, ценю вашу эрудицию. Дабы не спорить, предлагаю тост за дихотомию двух начал — за рождение трагедии!

Оголодавший Димон впился зубами в котлету.

После третьего тоста стало тепло и уютно. Шарфы и куртки лежали на подоконнике, а Димон, по-ленински засунув пальцы в вязаную жилетку, категорично вещал:

— Бог умер! В октябре семнадцатого мы разрушили прежний пантеон, а теперь утратили веру в новый.

— По-моему, вы слишком примитивно трактуете Ницше, — возразил Иблисов. — Он понимал смерть Бога как утрату веры в космический порядок и считал, что это исходит из самого духа христианского учения. Так что большевики не виноваты.

— Вил Аполо… Аполео… — пытался возразить Димон.

— Повысим степень доверия, — оборвал его философ. — Перейти на «ты» нам мешает разница в возрасте, но против традиционного для рабочих предместий обращения просто по отчеству я бы не возражал. Зовите меня Аполлионычем.

— Аполлионыч, практикующий вы наш, неужели не понятно, что в рамках контекста, — Димон широким жестом руки со стаканом обвел котлетную со всеми ее обитателями, — нет места ценностным ориентирам. Их у нас попросту украли!

— И кто же их у вас украл?

— Комиссары в пыльных шлемах, кто же еще! Это государство превратило нас в охотников за пельменями. Здесь нет места прекрасному — только холод и грязь.

— А вам, дружище, хотелось бы философствовать под оливами под шум моря? А как же внутренняя свобода?

— Внутренняя свобода заканчивается в очереди за колбасой. Вы активно не любите тех, кто стоит перед вами. Когда вы лезете в переполненный трамвай, вы ненавидите тех, кто уже внутри. «Подвиньтесь, сволочи! Там еще полно места», — кричите вы им. Когда же вы оказались в вагоне, то начинаете ненавидеть тех, кто пытается влезть. «Куда прут эти гады! Здесь уже не вздохнуть!» — думаете вы теперь. Это государство преступно, и Бог умер именно здесь!

— Именно это государство? Наш друг Серый тут давеча Ницше цитировал: «Государством зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и дурные, где медленное самоубийство всех называется жизнь». Это что же, старина Фридрих в 1984 году про «союз нерушимый» писал?

— Аполлионыч! Я жить хочу и дышать полной грудью! Я…

Один из «папиков» похлопал Димона по плечу:

— Господа хорошие, заканчивали бы вы свой митинг. Здесь приличное, тихое заведение, с нами дамы, а с вашей философией потом всем присутствующим придется объяснения на Литейном писать.

— А ведь товарищ прав, — согласился Аполлионыч. — Каждый имеет право провести остаток дней как завещал классик — в обществе лихих друзей и волооких красавиц. А не поменять ли нам, друзья, место дислокации?

— Куда же нас сейчас пустят? — удивился Серый. — Везде очереди. Можно, правда, на вокзал — в зале ожидания буфет работает…

— О, поверьте, мне известны многие городские тайны, — успокоил его философ. — На морозе не останемся.

Друзья оделись, а Аполлионыч спрятал в сумку недопитую водку. Димон запихал в рот оставшиеся полкотлеты с горчицей, поднял воротник куртки и вышел на мороз вслед за Серым и Иблисовым.

* * *

«Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту! Все обман, все мечта, все не то, что кажется…»

Н. Гоголь. «Невский проспект»

На улице пошел сильный снег, который уже успел засыпать тротуары и мостовую. Проезжающие автомобили двигались осторожно и оставляли за собой глубокую колею. Откуда-то уже были слышны звуки скребущих по асфальту лопат, но здесь, на углу Мойки и Невского дворников пока не было видно. Серый застегнул молнию на куртке под самый подбородок и поглубже натянул шапку. «Только бы идти было недалеко», — подумал он, с сожалением глядя на свои осенние сапоги. Городовой на Полицейском мосту снятой с руки перчаткой отряхивал снег со стеганой синей куртки. Из подворотни дома Елисеевых выехал, глухо урча, свежевымытый Роллс-Ройс и тут же усиленно заработал щетками на ветровом стекле, отбиваясь от падающих снежинок.

Аполлионыч снова двинулся по переходу через Невский — на этот раз на четную сторону. Димон стряхнул снег с волос и повертел головой. Из-за снегопада не был виден освещенный по ночам шпиль Адмиралтейства в конце проспекта. Не была видна и вывеска ресторана «Dominique», обычно сиявшая огнями возле лютеранской церкви. Но оглядываться времени не было — философ бодро бежал по снегу в своих валенках и друзьям приходилось поторапливаться, чтобы не отстать. Возле перехода, на фонарном столбе за время их отсутствия появился бумажный плакатик. Смахнув налипший снег рукой, Серый разобрал рукописные буквы: «Требуем освободить наших товарищей…» Читать дальше не дал Иблисов — потянул его за рукав. После перехода повернули налево, в сторону Дворцовой. Из дверей ресторана Лейнера, увидев их, высунулся было швейцар, издалека похожий на адмирала, но Аполлионыч только махнул на него рукой и понесся дальше. Неожиданно на их путь преградил человек в длинном красном плаще с капюшоном и черной полумаске. Резко выбросив вперед руку, он напугал и заставил остановиться Димона. Иблисов резко повернул назад и взял из протянутой ладони незнакомца карточку.

— Реклама, — объяснил он друзьям, пробежав глазами бумажку, — «Жду вас на поэтическом вечере. Красный Шут». И череп с костями. Претенциозно…

Сунул карточку в карман и двинулся дальше. Добежал до угла, свернул направо, на Морскую. На другой стороне улицы, возле здания Азово-Донского банка, снег был уже почищен, но здесь дворник еще не успел поработать, и троице пришлось сойти на проезжую часть, так как тротуар превратился в сплошной сугроб. Из под арки Главного штаба, освещенной ярко-желтыми фонарями, навстречу им выезжал похожий на луноход снегоуборочный комбайн Unimog.

Прямо напротив банка сквозь снегопад светила вертикальная вывеска «Гостиница Франция ***». Швейцара здесь не было. Философ сам толкнул тяжелую створку и пропустил друзей вперед. В маленьком вестибюле гостиницы было тихо. Умиротворенно мерцала электрическая лампадка под хорошей копией Казанской иконы Божией Матери. Вокруг стеклянного столика сидели трое финнов в мешковатых костюмах с партийными значками на лацканах — Отто Куусинен на фоне красного знамени. Пространство вокруг их кресел было заполнено большими пластиковыми пакетами с логотипом «Harrods—Gostiny Dvor» и картонными коробками с бытовой техникой. На стеклянной поверхности стола на развернутой замасленной бумаге лежали бутерброды с колбасой и стояла начатая бутылка молока. Черно-белый телевизор на стойке транслировал новостной канал без звука. Бегущая строка внизу сообщала, что «…очередная группа студентов арестована за распространение антиправительственных листовок на площади Милюкова…». Иблисов уверенным шагом прошел мимо портье и стал спускаться в полуподвал, куда указывала светящаяся стрелка с надписью «BAR».

В полумраке было тепло и накурено. Посетителей было мало, несмотря на вечер пятницы. Здоровенный Grundig, медленно вращая бобинами и покачивая стрелками индикаторов, заполнял пространство летящими трелями трубы Майлза Девиса. В ультрафиолетовой подсветке пронзительно сияли белая рубашка, зубы и белки глаз негра-бармена.

— Здравствуй, Феденька, — поприветствовал его философ, стряхивая снег с дубленки. — Приютишь покорителей полюса?

— Всегда рады, господин Блум. Что пить будете?

— А сделай-ка ты нам, любезный, ирландского кофею. Только по зимнему варианту — виски не жалей!

Сложив куртки на свободное кресло, друзья устроились на полукруглом диванчике в углу бара.

— Почему бармен назвал вас «господин Блум»? — спросил Димон.

— Будем считать это творческим псевдонимом. Когда я совершаю пятничный вояж по любимым местам, мне хочется быть Блумом. Хотите, и вам придумаем «дорожные имена»? Вот вам, Серый, подошло бы имя Дедал. Вы не против?

— Я бы предпочел остаться при своем обычном имени, — вежливо, но твердо ответил Серый.

— Ну, как знаете. Имена — это всего лишь терминология узкого социума. Оттого, что я назову стул сиденьем, его потребительские свойства не изменятся. Ни концепт, ни денотат не пострадают.

— Кроме «семантического треугольника» существует еще и магия имени.

— Понятно, — усмехнулся Иблисов, — как корабль назовете…

В этот момент бармен поставил на стол поднос с тремя высокими бокалами. У каждого бокала сбоку была ручка как у чайной чашки, а сверху красовалась шапка взбитых сливок.

— Ваш заказ, господин Блум.

— А что это у тебя, Феденька, с рукой? — спросил философ, обратив внимание на аккуратные полоски пластыря на пальцах негра.

— С Тапио отношения выясняли.

— Это с каким Тапио?

— Да, водитель финский. Ездит сюда каждые две недели, привозит грибы соленые на продажу, водку ихнюю дешевую — сами знаете, как они там живут при коммунистах.

— Что же вы не поделили? Водка несвежая оказалась?

— Странный они народ, эти финны. Социализм этот у них в печенках сидит, кроют его между собой почем зря, но стоит иностранцу про Куусинена слово плохое сказать — в горло готовы вцепиться.

— Что же, Феденька, у каждого своя правда. А ведь сказано: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Вот и не надо им мешать…

— Так ведь они себя умнее нас считают. Про социальную справедливость рассуждают, ходят тут, поучают. А мы — русские люди. Нам этих идей опасных не надо. Вера православная нам от дедов наших досталась, а Марксы-Энгельсы ихние здесь не прорастут — почва не та. А ежели что — мы и на них, и на студентов управу-то найдем!

Негр погрозил невидимым коммунистам заклеенным пластырем кулаком, забрал пустой поднос и ушел. Ждавший окончания разговора Димон подтащил к себе бокал и, взяв в рот трубочку, стал двигать ее вверх-вниз по слоям коктейля, попеременно чувствуя на языке то горячий кофе, то обжигающий виски, то прохладные сливки. Приятное тепло опускалось в желудок и наполняло тело сладостной истомой.»«По зимнему варианту», — вспомнил он слова философа. — А можно ли испытать такое наслаждение в другое время года? А есть ли оно вообще, это другое время? Или мы живем в стране вечной зимы…»

— Наслаждаетесь контрастом? — заметил наблюдающий за ним Иблисов. — Правильно. Без тьмы не было бы понятия о свете. Для того, чтобы свет осознал себя, он должен иметь перед собой противоположность.

— Да, но противоположность правильного высказывания есть ложное высказывание, — парировал также смаковавший свой кофе Серый. — Это не я — это Нильс Бор сказал.

— Ну что ж, — не моргнув глазом, ответил Аполлионыч, — могу продолжить цитату. Дальше там говорится: «Но противоположностью глубокой истины может быть другая глубокая истина».

— 1:0! — Серый зааплодировал и протянул в сторону философа руку открытой ладонью вперед.

— Что означает ваш жест, Дедал? — удивился Иблисов.

— Во-первых, я не Дедал. Во-вторых, мы не в Дублине. Вы думаете, я не понял ваших намеков? Ну, а в-третьих, если хотите быть «в теме», наблюдайте за молодыми.

Серый протянул руку в сторону Димона и тот, перехватив бокал левой рукой и не выпуская соломинки изо рта, хлопнул своей ладонью по ладони Серого.

— По-моему, этот жест придуман для малобюджетных картин про гарлемских негров, — проворчал Аполлионыч. — Вы копируете копию, так и не видев оригинала.

Только сейчас они обратили внимание на Феденьку, который уже пару минут переминался с ноги на ногу возле их столика, сверкая белками глаз в темноте.

— Простите, господа, но только что приходил квартальный. Поступило распоряжение полиции — закрыть все питейные заведения до особого распоряжения. Студенческие беспорядки начались. Требуют освободить арестованных на площади Милюкова.

— Ну что же, Феденька, у них своя правда…

— Голодранцы! Сами денег не зарабатывают, и другим мешают.

— А ты, Феденька, вспомни царя Соломона: «Не поможет богатство в день гнева, правда же спасет от смерти». Надо менять дислокацию, господа, — повернулся Аполлионыч к Серому и Димону. — Обещаю — скучать я вам не дам.

* * *

«Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

Ветер, ветер —

На всем божьем свете!

Завивает ветер

Белый снежок.

Под снежком — ледок.

Скользко, тяжко,

Всякий ходок

Скользит ах, бедняжка!»

А. Блок «Двенадцать»

Снегопад прекратился и стало видно, как порывистый ветер гнал серые облака по черному небу. Улица Герцена в это время уже не освещалась — редкие лампы на второстепенных проездах выключали ровно в 21:00. Занесенный белым снегом тротуар был хорошо виден и троица, пряча лица от обжигающего ветра, побрела в сторону проспекта Двадцать Пятого Октября. Здесь горело дежурное освещение — ярко-желтые фонари, болтающиеся на проводах через каждые сто метров, неровной цепочкой уходили в сторону Московского вокзала. Сразу за Народным мостом поперек проспекта на натянутых тросах раскачивался на ветру кумачовый транспарант: «Наиболее бесспорной чертой революции является прямое вмешательство масс в исторические события. Л. Д. Троцкий». Окоченевший на морозе дежурный дворник, сидевший на стуле возле подъезда Дома партийного просвещения, услышав скрип снега под ногами идущих друзей, поднял голову из воротника тулупа и проводил их слезящимися глазами.

Патруль, как всегда, появился неожиданно.

— Ваши документы, товарищи!

Резкий голос раздался из распахнувшейся двери библиотеки имени Маяковского в доме №20, когда они проходили мимо. Очевидно патрульные (молодой лейтенант и двое общественников с повязками) грелись внутри и наблюдали за вечерним проспектом через маленькое окошко в двери бывшей Голландской церкви. Свет фонарика ударил Серому в лицо. Вышедший на мороз лейтенант, держа руку на кобуре, подошел поближе.

— Да-да, конечно, — засуетился Иблисов, роясь в своей сумке. — Вот мой паспорт, товарищ.

Офицер взял документ и раскрыл его, осветив фонариком. Потом внимательно посмотрел на философа. Тот приосанился и поправил мохеровый берет.

— Товарищ Ариманов, — сказал лейтенант, сверившись с паспортом, — а где ваше разрешение на пребывание в Ленинграде?

— Минуточку… — Аполлионыч снова порылся в сумке. — Да вот же оно! А вот временное разрешение моих товарищей. Это — члены делегации рабочей молодежи из Урицка.

— Куда следуете?

— На вечер поэтов-соцреалистов, в Музей религии и атеизма.

— Вы, что же — все поэты?

— Я, к сожалению, нет, а вот рабочая молодежь, — Иблисов кивнул на Серого и Димона, испуганно глазевших на патрульных, — настоящие пролетарские поэты. Я сопровождаю.

— Приятного вечера, товарищи, — лейтенант уже хотел возвратить философу паспорт, но тут его внимание привлекла спортивная сумка «Олимпиада-80». — А что у вас в котомке?

— А в котомке — спиртной напиток, — философ извлек из сумки недопитую бутылку «гаваны-в-лоб», заткнутую бумажкой, — источник вдохновения, так сказать.

— Иностранная… — лейтенант с подозрением посмотрел на бутылку. — Такие на наши талоны не отоваривают.

— Товарищ из Коминтерна привез, — Иблисов протянул бутылку патрульным. — Возьмите, товарищи. Мы уже вдохновились.

Кубинский ром молниеносно исчез в кармане серой шинели. Офицер вернул паспорт Аполлионычу и, улыбнувшись, взял под козырек:

— Творческих успехов, товарищи!

— Рады стараться, ваше благородие! — неожиданно выпалил Димон пьяным фальцетом.

Лейтенант перестал улыбаться. Его правая рука инстинктивно легла на кобуру.

— Это из поэмы про империалистическую войну, — затараторил Иблисов, оттаскивая Димона в сторону за рукав. — Товарищ поэт весь вечер репетировал. Пойдемте, друзья, а то опоздаем, неудобно.

Перебежав на другую сторону проспекта, философ, не останавливаясь, потащил пьяных студентов в сторону улицы Плеханова, и не сбавлял темпа, пока они не повернули за угол.

Под огромной полукруглой колоннадой Музея религии и атеизма было темно, зато в проезде между колоннами и занесенным снегом сквериком был виден свет. Друзья, помогая друг другу, перебрались через сугроб и подошли к центральному входу. Здесь, на очищенном от снега пятачке, были припаркованы Мерседесы с большими бумажными пропусками на лобовых стеклах и несколько огромных Ниссанов с большими эмблемами на дверцах — вертикально стоящий меч на фоне овала с серпом и молотом и надписью «НКВД» на красной ленте. В железной бочке горели дрова, а водители в форменных кожаных куртках грелись, протягивая к огню руки.

Часовой, стоящий на ветру у входа в музей, долго и придирчиво проверял документы, которые Аполлионыч извлек из своей сумки. Наконец он отвел короткоствольный автомат в сторону и открыл тяжелую створку двери.

Внутри гремела музыка — «The End» Doors. Под гулкими сводами среди информационных стендов и витрин небольшими группами стояли люди с пластиковыми стаканчиками в руках. Не дав удивленным студентам поглазеть вокруг, философ потащил их раздеваться. Пожилой гардеробщик с орденскими планками на засаленном пиджаке принял их куртки и дубленку, но наотрез отказался брать сумку «Олимпиада-80»: «Только верхняя одежда и галоши. Шапки — в рукав!»

Под огромным плакатом «Пьянство в праздники — пережиток церковных предрассудков» располагался буфет. На двух столах с металлическими ножками стояли ровными рядами бутылки водки «Московская», запечатанные сургучом, и пластиковые стаканчики. На отдельном столе стояли металлические подносы с маленькими бутербродами: половинка вареного яйца и килька на черном хлебе. Полная буфетчица в белой куртке с надписью «Общепит» брала у подходивших гостей квадратные синие талоны, накалывала их на металлическую спицу на тяжелой подставке и выдавала взамен стаканчик водки и бутерброд.

— Талонов у меня нет, — развел руками Иблисов, — их распределяли через Союз писателей. Но тут должен быть коммерческий буфет. Пойдемте поищем.

По дороге Серый с интересом оглядывался. Присутствующие были одеты почти поголовно в джинсы Super Rifle и джинсовые же рубашки. Иногда попадались люди постарше в дорогих, явно импортных костюмах. Было несколько офицеров в форме с нарукавными эмблемами с вертикальным мечом, такими же, как на дверцах Ниссанов на улице. Возле стенда с винтажным плакатом «Попы помогают капиталу и мешают рабочему!» в окружении группы военных стояла знакомая фигура в красном плаще с капюшоном и черной полумаске. В руке незнакомца был бутерброд с килькой, которым он шутливо благословлял окружающих.

Коммерческий буфет оказался справа, возле бывшего входа в собор. В деревянной будочке, видимо, когда-то торговали свечами. Сейчас же в стеклянном окошке стояло баночное пиво Old Milwaukee по 0.65, литровые бутылки водки Smirnoff по 12.40 и почему-то пирожные эклеры по 0.20.

— А неплохо поэты живут! — заметил Димон. — Дороговато, конечно, но иногда можно себе позволить.

— Жаль денег не осталось, — проворчал Серый.

— Не стесняйтесь, товарищи поэты — заказывайте. Вы — мои гости, — великодушно предложил Аполлионыч.

Понижать градус было нельзя, но уж очень хотелось попробовать баночного пива. До этого друзьям приходилось держать в руках только пустые банки, которые высоко ценились в ленинградских домах в качестве подставок для карандашей.

— Товарищ, дайте нам три пива и три эклера, — сделал заказ Иблисов.

Буфетчик пощелкал костяшками счетов:

— С вас два доллара пятьдесят пять центов.

«Доллары!? — с ужасом понял Серый. — Откуда у нас доллары?» Ему ни разу в жизни не приходилось держать их в руках. То есть он знал, как они выглядят, но видел их только в кино в руках у отрицательных персонажей. Расстрельная 88-я статья УК РСФСР навсегда отбила у простых советских людей интерес к любым деньгам, кроме родных рублей и копеек. Аполлионыч, как ни в чем не бывало, достал из кармана зеленую бумажку и протянул ее в окошко.

— Сдача — в рублях по курсу Госбанка, — строго предупредил буфетчик.

— Давайте, — махнул рукой философ.

Пиво оказалось теплым и фантастически вкусным. В сочетании с эклерами оно образовывало во рту совершенно новый, незнакомый букет. Димон присел у колонны, смаковал пиво и с удовольствием подпевал доносящейся из алтаря музыке: «Angie, A-a-angie…»

Внезапно музыка оборвалась, захрипел-завыл микрофон и из динамиков хорошо поставленный голос объявил: «Товарищи! Сейчас состоится выступление нашего гостя — известного поэта, лауреата Ленинской премии Евгения Евтушенкова. Просим!» Раздались аплодисменты, и народ двинулся к алтарю.

Друзья залезли на широкий подоконник и затащили к себе Аполлионыча. С высоты был хорошо виден освещенный софитом алтарь. За аналоем стоял худой высокий мужчина в кожаной куртке Hells Angels и розовом берете. Брюки с золотистыми блестками загадочно мерцали над ярко-красными ботинками на высоких каблуках. Он поднял руку с листком бумаги и аплодисменты стихли. В тишине был слышен чей-то кашель. Выдержав эффектную паузу, поэт объявил нервным фальцетом:

— Моцарты революции…

Закрыл глаза и выждал еще несколько секунд. Потом вскинул руку над головой и под сводами музея разнесся уже другой, уверенный и жесткий голос:

«Слушаю рёв улицы трепетно, осиянно. Музыка революции как музыка океана. Музыка поднимает волны свои неистовые. Музыка понимает, кто её авторы истинные. Обрерос и кампессинос, дети народа лучшие, это всё композиторы, моцарты революции! У моцартов революции всегда есть свои сальери. Но моцарты не сдаются, моцарты их сильнее…»

Серый забыл про пиво и зачарованно слушал. Ему никогда бы не пришло в голову читать такие стихи, но этот голос под сводами собора гипнотизировал и звал куда-то вперед, в едином строю с верными товарищами, с древком знамени в руках…

«…Оливковые береты, соломенные сомбреро, это не оперетта, а оратория эры! Музыка — для полёта. В музыке всё свято. Если фальшивит кто-то, музыка не виновата. Музыка революции многих бросает в холод. Где-то за морем люстры нервно трясутся в холлах. Что, вам не слишком нравится грохот над головами? С музыкой вам не справиться, музыка справится с вами…»

Серый взглянул на Димона. Тот глядел на поэта, наклонив голову вперед и одними губами повторяя доносившиеся с алтаря строки:

«…Хочу не аплодисментов, не славы, такой мимолётной, — хочу остаться посмертно хотя бы одною нотой в держащей врагов на мушке, суровой, непродающейся, самой великой музыке — музыке революции! И скажут потомки, может быть, что, в музыку эту веря, я был из её моцартов. Не из её сальери».

Евтушенков замолчал и снова опустил голову. Грянули аплодисменты. Иблисов неожиданно засуетился и стал, кряхтя, слезать с подоконника.

— Пойдемте, пойдемте, — позвал он студентов, — я хочу вас с ним познакомить.

— Вы и его знаете, — удивился Димон.

— Круг знакомств практикующего философа весьма широк, — ответил Иблисов на ходу, — это производственная необходимость.

Поэта удалось поймать возле алтаря. Евтушенков в обществе пожилого комиссара госбезопасности 3-го ранга (судя по трем ромбам в петлицах) усталой походкой спускался в зал. Аполлионыч издалека начал размахивать над головой сумкой «Олимпиада-80» и сумел привлечь его внимание. Поэт прищурился, вглядываясь в полумрак зала, потом обрадовано развел руками и крепко обнял пробившегося к нему философа.

— Ариманов! Дружище! Какими судьбами?

— Опекаю молодые дарования, — ответил Иблисов, кивая на смущенно мнущихся позади него Серого и Димона с банками пива в руках.

— Неужели рифмоплетов привел? — обрадовался Евтушенков. — Сейчас так трудно пробиться молодым…

— Не сомневайся, Женя, — уже дышат в спину.

Студенты озабоченно переглянулись.

— Товарищи, а можем где-нибудь пообщаться приватно с подрастающей сменой? — спросил поэт, обращаясь, в основном, к сопровождавшему его офицеру.

— Никаких проблем, Евгений, сейчас организуем.

Пожилой в форме щелкнул пальцами и к нему молниеносно подбежал молодой лейтенант. Отдав ему короткие распоряжения, комиссар гостеприимно взмахнул рукой и повел всех за собой. Пройдя мимо иконы, изображавшей Пушкина и Даля в аду, он направился к входу в крипту. Бежавший перед ним служащий музея снял с крючка канат, перегораживавший проход, и вся компания стала спускаться по мраморной лестнице в подвал.

— Нравится мне здесь, — объяснял по пути офицер, — тихо, экскурсии только для делегаций. Иногда встречи здесь провожу — обстановочка располагает…

«Отдел истории папства и инквизиции» — прочитал Серый табличку над входом. Музейщик щелкнул выключателем, и тусклые лампочки осветили длинное подвальное помещение. Свет падал только на витрины и стенды. Таинственный полумрак в сочетании с каменными сводами производил жуткое впечатление. Звук шагов гасил длинный красный ковер. Серый повернул голову и остановился — в большой боковой нише кто-то сидел за столом. Подойдя поближе, он понял, что это — искусно сделанная инсталляция. «Кабинет алхимика» гласила табличка. Полумрак маленького помещения освещали огонь под большой ретортой и свеча на столе. Деревянные полки были уставлены медными котлами, колбами и чучелами животных. Сидящий за столом хозяин кабинета что-то записывал в толстую книгу. В окно, забранное толстой решеткой, светила луна. Хорошенько рассмотрев композицию, Серый побежал догонять остальных.

Комиссар с удовольствием показывал гостям коллекцию хитрых приспособлений для выламывания пальцев, сдавления черепов, вырывания ногтей и даже целую витрину железных масок с воронками для заливания в глотку испытуемого расплавленного свинца. Верхом инженерной мысли выглядела «железная дева» — шкаф в виде женщины, изнутри усаженный длинными гвоздями. Судя по описанию, он мог медленно пронзать посаженного внутрь беднягу.

Компания остановилась возле большой ниши в глубине коридора. Здешняя инсталляция называлась «Суд инквизиции» и поражала своим размахом. В просторном помещении за длинным столом сидели три монаха в капюшонах. Допрашиваемый был разложен на длинном столе, оборудованном воротками для вырывания суставов, а двое подручных грели в тигле железные щипцы, плотоядно глядя на свою жертву.

— Хорошими специалистами были иезуиты, — похвалил комиссар, — иногда достаточно просто поговорить с заблудшей овцой у этой витринки, так он сразу тебе душу-то и откроет…

— Позвольте с вами не согласиться, товарищ комиссар третьего ранга, — неожиданно возразил Иблисов.

Все с испугом посмотрели на старика.

— Слушаю вас, — сказал сразу посерьезневший офицер.

— Простите, но иезуиты здесь не при чем. Инквизиция — это орден доминиканцев.

— Ах, вот вы о чем! Ну, учту, учту…

Обстановка сразу разрядилась и в этот момент появившиеся солдаты начали расставлять принесенные стол и стулья. Прибежавший следом лейтенант выставлял из портфеля бутылки «Московской» и стаканы. Разлив водку, он отослал солдат, а сам скромно встал у стены в ожидании распоряжений.

— Прошу вас, товарищи, не стесняйтесь, — комиссар сел во главе стола и пододвинул к себе стакан. — А закусывать чем будем? Не сообразили?

— Я мигом! — лейтенант унесся в темноту коридора, размахивая портфелем.

— Ну нет в этих молодых творческого подхода, — разочарованно сказал комиссар. — Приказал ему старший организовать стол на пятерых, казалось бы — что тут сложного? Так, оказывается, надо ему подробно объяснять, что водка без закуски — это обыкновенная пьянка и моральное разложение, а не творческая встреча с живым классиком.

— Ты его, Николай, не ругай, — вступился Евтушенков, — молодежь у нас хорошая. Вот — Ариманов молодые таланты опекает. На то мы, матерые волки, и нужны, чтобы опыт свой передавать. Предлагаю не тянуть и поднять эти хрустальные бокалы за Каллиопу, Эвтерпу и Эрато.

— Это что за гражданки? — поинтересовался комиссар. — Из Коминтерна, что ли?

— Это музы поэзии, — с достоинством вставил Димон, трижды ходивший сдавать зачет по античной литературе.

— А чего это их столько? Раздутые штаты, понимаешь…

— А у каждой своя зона покрытия, — с готовностью ответил Димон, — Каллиопа за эпическую поэзию отвечает, Эвтерпа — за лирику, а Эрато — за любовь.

Иблисов одобрительно кивнул и беззвучно зааплодировал. В это время уставший ждать Евтушенков, не «опрокинул», не «хряпнул» по-мужицки, а попросту вылил в себя полстакана водки, причем сделал это легко и непринужденно, как будто пил остывший чай. Студенты уважительно посмотрели на классика. Все сидевшие за столом тоже выпили, но получилось это у них не так артистично. В это время из полумрака появился лейтенант с подносом бутербродов, по всей видимости, экспроприированных в буфете. Комиссар взял два, сложил их кильками друг к другу и стал хищно жевать, поблескивая золотыми коронками.

— А что наши молодые дарования — порадуют сегодня стариков своим творчеством? — спросил Евтушенков, положив руку на плечо сидевшего рядом Серого.

Тот растерянно посмотрел на Иблисова и густо покраснел, но Аполлионыч продолжал сидеть с невозмутимым видом.

— Не стесняйтесь, юноша, мы тоже были молодыми. О, нашей молодости споры, о, эти взбалмошные сборы, о, эти наши вечера…

Серый от ужаса даже перестал дышать. Положение неожиданно спас Димон. Плеснув себе водки в стакан, он с шумом отодвинул стул и, покачиваясь, горделиво объявил:

— Из меня. Раннего…

Закрыл глаза и выдержал паузу, явно подражая Евтушенкову. Потом повернулся в профиль, и, начав рубить воздух рукой, принялся выкрикивать «революционным» голосом:

«Гоп-стоп! Мы подошли из-за угла! Гоп-стоп! Ты много на себя взяла! Теперь расплачиваться поздно! Посмотри на звезды! Посмотри на это небо Взглядом, бля, тверезым, Посмотри на это море — Видишь это все в последний раз…»

Серый закрыл глаза и с тоской думал, чем все это кончится — просто выкинут на мороз или увезут в ночную тьму на Ниссане с эмблемой? Наконец Димон перестал кричать, опрокинул в себя содержимое стакана и плюхнулся на стул. Повисла тяжелая тишина.

— Ну что ж, молодой человек, — прервал молчание Евтушенков, — молодо, задорно. Залихватски, я бы сказал. Важно, чтобы это не стало вашим творческим почерком. Надо двигаться дальше. А то были у нас в двадцатые годы такие поэты — Есенин и Маяковский. Вы их, понятное дело, знать не можете, а я их опусы, спасибо товарищу комиссару, в спецхране читал. Тоже — задорно и залихватски писали. Только умнеть не захотели и, в итоге, сбежали на Запад… А вот будущий нарком просвещения Саша Блок, кстати, похожие стихи по молодости писал: «Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала. С юнкерьем гулять ходила — с солдатьем теперь пошла…» Так ведь нашел в себе силы — повзрослел и вошел в историю, как автор Гимна РСФСР. Город его именем назвали…

— А мне понравилось! — неожиданно перебил поэта комиссар. — Такие, понимаешь, зубастые нам и нужны. А то разводят нюни: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…» А кругом враги! Предлагаю тост за подрастающую смену.

Евтушенков накрыл своей ладонью стакан комиссара, и, глядя ему в глаза, проникновенно сказал:

— Коля, может, по дорожке побегаем? А?..

«Куда это они бежать собрались?» — подумал Серый, глядя на красную ковровую дорожку, лежащую на полу.

— Э-эх, Женя! — комиссар по-бычьи уперся своими залысинами в лоб поэта, и, не отводя взгляда, проговорил с улыбкой. — Умеешь ты отдыхать, поэтическая душа. Ну как тебе откажешь!

Не поворачиваясь, он протянул руку в сторону тихо стоявшего у стены лейтенанта и коротко бросил:

— Портфель!

Моментально портфель оказался у него в руке. Щелкнул замок, и на столе появилась маленькая серебряная пудреница. Пошатываясь, комиссар подошел к стене, снял с крючков висевшую там гравюру в рамке под стеклом и положил ее на стол. Поддев ногтем крышку пудреницы, он высыпал находившуюся внутри белую пудру на стекло. После этого достал из бумажного конвертика лезвие «Нева» для безопасной бритвы и ловко разделил порошок на пять одинаковых дорожек.

— Ну что, товарищи, сдадим нормы ГТО? Побежали!

Серый с Димоном переглянулись, не понимая, и вопросительно уставились на Аполлионыча. Тот пожал плечами. Евтушенков достал из кармана зеленую купюру, скатал ее в трубочку, вставил в ноздрю и наклонился над столом. Прищурившись как снайпер, он на вдохе втянул крайнюю дорожку в себя и выпрямился, закрыв глаза. Следующим «бежал» комиссар. Он, в отличие от Евтушенкова, использовал стеклянную трубочку, которую достал из портфеля. Жмуриться офицер не стал, а просто расслабленно откинулся на стуле.

Серый и Димон озадаченно смотрели на оставшиеся дорожки. Иблисов с усмешечкой протянул им долларовую бумажку. Серый взял ее и начал неумело скатывать в трубочку. Потом встал и наклонился над гравюрой, не решаясь приступить к «пробежке». С гравюры на него смотрел козел с рогами, увитыми цветами. Вокруг козла — полуголые старухи, у каждой — младенец на руках. Надо было решаться. Пристроив трубочку в начало дорожки, он начал осторожно втягивать порошок в себя…

Волнение прошло. Наступила необъяснимая ясность мысли. Куда-то исчез озноб от прогулок на пронизывающем ветру. Тяжелый водочный дурман и усталость испарились, подхваченные свежим ветром, дующим из глубины коридора. Серый смотрел на развалившегося за столом комиссара и в полумраке отчетливо видел, именно видел, его прерывистое дыхание — трепетание густых волос в левой ноздре, биение пульса на шее и плавное шевеление орденских планок на груди. «Почему я не стал читать стихи? — с удивлением подумал Серый. — Я помню много стихов. Я могу сочинять экспромты, и каждый из них будет гениален…» Повернув голову, он с удивлением обнаружил, что огонь в тигле, где инквизиторы грели свои щипцы, разгорелся и осветил радужным сиянием уже совсем не страшное помещение, а лежащий на пыточном столе человек смотрит на него и улыбается. Серый подмигнул веселому подследственному, тот подмигнул в ответ и уже хотел что-то сказать, но в этот момент один из сидящих за столом монахов поднял голову и строго сказал:

— Невский проспект обладает разительным свойством: он состоит из пространства для циркуляции публики; нумерованные дома ограничивают его; нумерация идет в порядке домов — и поиски нужного дома весьма облегчаются. Невский проспект, как и всякий проспект, есть публичный проспект…

— Вы хотели сказать — проспект Двадцать пятого октября? — вежливо поправил его Серый.

— На время — десять, на ночь — двадцать пять! — жестко ответил монах. — И меньше ни с кого не брать!

— Понял — это из Упанишад, — догадался Серый, — люблю Стругацких.

— Очнись, сука, — ласково сказал мужик, лежащий на столе для пыток.

* * *

«Где стол был яств, там гроб стоит…»

Г. Державин. «На смерть князя Мещерского»

— Очнись, сука!

Серый открыл глаза. Перед ним дергалось в разные стороны перекошенное лицо Димона. Через пару секунд он сообразил, что это Димон трясет его голову, пытаясь привести в чувство. Тряска прекратилась и Серый сумел сфокусировать зрачки на одной точке. Сознание быстро возвращалось, но состояние безотчетной радости с той же скоростью покидало его. «Зачем нужно было меня будить?» — с досадой подумал он. Настроение катастрофически портилось.

— Жрать охота. Где тут кильки с яйцом были? — вспомнил он.

— Какие кильки! — заорал Димон. — Оглядись!

Серый обвел помещение глазами. Голые стены противного зеленого цвета, на потолке неприятно мигает лампа дневного света, забрызганная известкой, пол покрыт драным линолеумом «под паркет», деревянный барьер и исцарапанное оргстекло почти до потолка. Опустив голову, он увидел, что сидит на деревянной скамейке без спинки. Все это очень напоминало школьную раздевалку в физкультурном зале. Только пахло здесь не потом и резиновой обувью, а рвотой и мочой. Безумно ломило затылок. Стащив с головы шапку, он с удивлением увидел у себя в руке розовый берет Евтушенкова. Стало безумно жаль любимой шапки-петушка, за которую отвалил десятку со стипендии.

— Где это мы, Димон?

— Где, где… В двадцать седьмом!

Двадцать седьмое отделение милиции в переулке Крылова было хорошо известно в среде обитателей «казани» и «микроклимата». Здесь можно было оказаться за серьгу в мужском ухе, «пацифик» на холщовой сумке или значок «Make love not war!» на грязной кофте. На рабочих окраинах этих проблем не возникало — суровые парни в искусственных шубах сами «регулировали популяцию» и выделяться там из серо-черной толпы было небезопасно. Но Невский был зоной полусвободы, здесь были рестораны и яркие витрины, бесконтрольно бродили иностранцы и всякие непонятные личности с богемным прищуром. Рабочий паренек из Купчино тут чувствовал себя неуютно, как пресноводный карась, случайно угодивший в пеструю круговерть кораллового рифа — хотелось побыстрее вернуться в привычный и уютный мир бетонных коробок и пивных ларьков. Так что в центре Ленинграда борьбой с неформальными проявлениями на Невском приходилось заниматься не общественности, а милиции. Тучный силуэт майора Полищука из переулка Крылова был хорошо известен обитателям Невского. Его угощали дорогими сигаретами фарцовщики и как огня боялись «хиппи волосатые» и панки.

Серый и Димон представляли собой своеобразный «эстуарий» — имели приятелей и среди волосатой «системы», и среди фарцовщиков, но интересов их не разделяли и в круговороте центровой жизни занимали, скорее, созерцательную позицию. И гостями в «обезьяннике» двадцать седьмого были впервые.

— А Аполлионыч где? — оглядевшись, спросил Серый.

— Не знаю. Когда винтили нас, его рядом не было.

— А где же нас винтили-то? В музее?

— Нет, на «галёре».

— Как же мы там оказались?

— Не знаю… Помню только — утро раннее, стоим мы на галерее Гостиного двора, держимся друг за друга. Полищук что-то орет, а у меня из носа долларовая бумажка торчит. Вот за нее и взяли… Мама родная, как в туалет хочется!

Димон встал и подошел к перегородке из мутного оргстекла.

— Товарищ сержант, пустите в туалет, — жалобно попросил он кого-то по ту сторону несвободы.

Серый вдруг почувствовал, что и его мочевой пузырь тоже забил тревогу, неуверенно встал на ноги и подошел к Димону. За исцарапанным стеклом можно было разглядеть длинное помещение. Окно, забранное решеткой и деревянная перегородка, за которой пил чай молоденький милиционер в зимней шапке. Серый постучал кулаком, пытаясь привлечь внимание.

— Я в туалет хочу!

Сержант поднял голову.

— Терпите, голуби. Тренируйте волю. Видите, что тут написано? — он показал чайной чашкой на транспарант, висевший над его головой.

«Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе — ему учит нас Заратустра! Ф. Ницше» — прочитал Серый на кумачовом полотнище.

Тренировать волю пришлось минут сорок, но Димону и Серому казалось, что прошло несколько часов. Страдания усугублял холод — батарей в обезьяннике не было. Под конец они сидели, плотно сжав колени и зажмурив глаза. Когда стало понятно, что неизбежное вот-вот произойдет, загремели ключи в замке и раздался, как им показалось, ангельский голос:

— На выход!

Отталкивая друг друга, бросились в открывшиеся врата ада.

— Где туалет?! — заорали они хором.

Сержант, усмехаясь, показал на дверь в узком коридорчике.

Когда кошмар миновал, а сладостная истома разлилась по измученным телам, они стояли, улыбаясь и пытаясь понять, что им сердито говорит милиционер, сидящий за столом. Перед ним на бланке протокола лежали их студенческие билеты, скрученная долларовая купюра и подтаявшая конфета «Кара-Кум».

— Вы, оказывается, — молодые дарования, — доносилось до их расслабленного сознания. — Будущее нашей поэзии. Вот — ходатайство принесли, характеристики положительные.

— Кто же это за нас вступился? — удивленно спросил Серый.

Сержант всмотрелся в напечатанный на машинке текст.

— ЛИТО «Красный шут» при ДК имени Цюрупы. Картинка вот с черепом…

— А кто принес?

— Да, из ваших — из поэтов. В красном плаще с капюшоном. Короче, забирайте ваши вещи, — сержант подвинул к ним содержимое их карманов, — и больше не попадайтесь. Валюту надо бы изъять, но она у вас соплями перемазана и не расклеивается. Первый раз вижу, чтобы доллары от милиции в носу прятали.

— Первый раз оступились, — заверил милиционера Димон. — Видите, какие мы неопытные и наивные. Случившееся послужит нам уроком.

— Ладно — протокол подпишите и идите домой, — сержант вынул из ножен кинжал и протянул его Серому.

Серый торопливо чиркнул лезвием по указательному пальцу и приложил его к документу.

* * *

«После хорошего обеда можно простить кого угодно, даже своих родственников».

О. Уайльд

На улице, несмотря на утро, царил какой-то вечерний сырой сумрак. Снег на тротуаре подтаял и превратился в серую кашу. Только сейчас друзья поняли, как они устали и как хотят есть. Димон откусил половину конфеты и протянул Серому его долю. Засунув руки в карманы и поеживаясь от холода, они побрели по переулку Крылова. Ноги быстро промокли в слякоти и они, не сговариваясь, завернули погреться в магазин «Химреактивы», на углу с Садовой.

Высокие шкафы темного дерева, за стеклянными дверцами которых ровными рядами стояли банки с реактивами и химическая посуда, производили впечатление старинной аптеки. Здесь было тепло и тихо. Почему-то хотелось говорить шепотом. Серый облокотился на высокий подоконник, а Димон уставился на огромную банку с красивыми оранжевыми кристаллами, безуспешно пытаясь прочитать этикетку «Аммоний двухромовокислый».

— Кокаин только по безналичному расчету! Для организаций! — раздался визгливый голос продавщицы.

Задремавший в тепле Серый вздрогнул. В этот момент кто-то положил ему руку на плечо.

— Вот вы где, «пролетарские поэты»!

Рядом с Серым стоял Аполлионыч. Свежий, как огурчик, и улыбающийся, словно не было бессонной ночи и прогулок по морозу.

— Товарищ Иблисов? — Серый убрал руку философа с плеча. — Мы вам еще интересны как собеседники? Где же вы были, когда нас тонтон-макуты вязали?!

— Как, скажите на милость, мы оказались на «галёре», а я — еще и с долларом в носу? — с упреком спросил Димон. — Кстати — заберите вашу валюту!

Аполлионыч брезгливо взял скрученную в трубочку купюру, бросил ее на пол и наступил на нее валенком.

— Друзья мои, вы же сами меня покинули. Вы, Серый, отправились читать стихи Евтушенкову тет-а-тет, а вы, Димон, с вашим новым другом комиссаром полезли пить водку на звонницу. Я пытался вас останавливать, но вы заявили, что я, как Каутский — «верен марксизму на словах и подчинен оппортунизму на деле». После чего комиссар пытался меня арестовать, и мне пришлось исчезнуть.

— Мда-а-а… натворили мы дел, — нахмурился Серый. — Тогда примите наши извинения.

— Я не в претензии, — улыбнулся Иблисов, — и предлагаю продолжить беседу за чашкой кофе в «Щели».

Магическое слово «кофе» заставило студентов встрепенуться и энергично кивать головами. Выйдя из «Химреактивов», друзья направились по Садовой в сторону Невского. Кондитерский отдел «Метрополя» открывался в 12, но у входа уже стояла большая очередь желающих купить торт «Прага», «Сластена» или коробку мини-пирожных «Ленинградский набор». «Щель», маленькая пирожковая, находилась между кондитерским отделом и входом в ресторан, и получила свое прозвище за узкий и длинный зал со столиками-прилавками вдоль стен. Здесь работала ужасно шумная итальянская кофе-машина, разливали коньяк и подавали бутерброды с колбасой. Сегодня бутербродов не было, зато только что вынесли целый поднос булочек с взбитыми сливками. Стоило это удовольствие 22 копейки, и есть его надо было, что называется, «не отходя от кассы». Попытки довезти этот деликатес до дома на общественном транспорте превращали его в пресный блин. Иблисов по-королевски взял по три булочки на брата и по большому двойному кофе. Димон зарылся лицом в нежное сливочное чрево и перестал реагировать на внешние раздражители.

— Прошу простить за скромность здешней кухни, — сказал, глядя на него, Аполлионыч. — По всей видимости, центурионы, приютившие вас, не предложили гостям завтрак.

— Лучшая приправа к пище — голод, — заверил Серый, обжигаясь горячим кофе. — Вы нас просто спасли.

— Желудок просвещённого человека обладает лучшими качествами доброго сердца — чувствительностью и благодарностью, — удовлетворенно отметил философ. — Осмелюсь осведомиться — какие планы на сегодняшний день?

— Сегодня суббота… — задумался Серый, — на Историю КПСС мы уже опоздали, на физкультуру идти не в состоянии. Следовательно — никаких планов.

— Как насчет пищи духовной?

— В Эрмитаж пойдем? — устало спросил Серый. — После сегодняшней ночи я бы предпочел железнодорожный музей или выставку кошек.

— А на поэтический семинар в ЛИТО «Красный шут» ваших сил хватит?

— Опять кокаин нюхать?! Что еще за ЛИТО такое? — испугался Серый.

— Что вы! Там все строго и пристойно. Это литературное объединение. Мастер Соснура, надзирающий за ЛИТО, — сторонник чистой поэзии и аскет.

— Там хотя бы топят? — обреченно спросил Серый.

— ДК имени Цюрупы — самый теплый приют поэтов в этом ледяном городе!

* * *

«…Раздувайте же ноздри на запах бутылок!

Ночь в отравах прожгите! Плевать на рассвет!

Налагая вам руки на детский затылок,

«Трусы, будьте безумны!» — взывает поэт…»

А. Рембо. «Парижская оргия»

На набережной Обводного канала — бывшей промышленной окраине города серое здание дома культуры смотрелось инородной деталью. Среди красных фабричных стен элегантное строение в стиле модерн своей подчеркнутой интеллигентностью подчеркивало свое назначение. Дом просветительских учреждений был построен в начале ХХ века для повышения культурного уровня рабочих.

Пока шли от метро успели замерзнуть. Ветер на набережной дул в лицо и заставлял щуриться и идти почти на ощупь. С облегчением ввалились в гулкое фойе дома культуры, топая ногами и пытаясь сбить налипший грязный снег. Не дав студентам отдышаться, Иблисов увлек их по лестнице на второй этаж. Здесь, судя по звукам, за каждой дверью длинного коридора шла какая-то своя жизнь. Из-за одной двери слышны были вздохи баяна, за другой дружно били чечетку, в глубине голосил народный хор. Указатель «ЛИТО Красный шут» со стрелкой приглашал в короткий темный аппендикс, заканчивавшийся маленькой дверкой, обитой драным дерматином. Стучаться философ не стал. Просто открыл дверь и, прижав палец к губам, протолкнул студентов в открывшийся полумрак. Помещение, по всей видимости, когда-то было репетиционным залом народного театра. Несколько рядов скамеек из гнутой фанеры, низкая сцена, раздвинутый бархатный занавес на натянутой проволоке и свет, льющийся из двух маленьких софитов. «Крепостной театр», — почему-то пришло в голову Димону.

Стараясь не шуметь, друзья устроились в заднем ряду и стали наблюдать за происходящим. Сидевшая на краю сцены некрасивая девушка в очках сосредоточенно листала толстую тетрадь и, видимо, готовилась к выступлению. За ее спиной, за столом, покрытом длинной черной скатертью, сидели трое в красных плащах с капюшонами. Пламя трех свечей, горевших в стеклянных банках из под майонеза, отбрасывало причудливые тени на стену за спинами сидящих. Над их головами висело белое полотнище с черными старорежимными буквами, повторяющими шрифт названия газеты «Правда»: «Вы счастливы, потому, что свободны! Можете писать ВСЕ — вас никто никогда не напечатает». Все это, а также череп с костями, нарисованный на черной скатерти, производило жуткое впечатление и немного напоминало инсталляцию «Суд инквизиции» в Музее религии и атеизма.

Между тем, девушка в очках, видимо нашла нужные страницы в своей тетради. Глядя поверх голов сидящих в зале и мерно раскачиваясь, она затянула загробным голосом:

«…А свет колеблющейся лавой В чащобу темную скакал, Где пожирающей оравой Зубов окрУглился овал…»

При первых звуках речи сидевший по центру стола человек в капюшоне поправил слуховой аппарат и протянул руку с микрофоном в сторону завываний.

«…Не ночи реющей твердыней С туманом, сотканным из льда, А перезревшей поздней дыней Катилась желтая луна…»

После прогулки по холоду теплый полумрак и однотонный речитатив действовали одурманивающе. Студенты начали дружно клевать носами, поэтому Аполлионычу периодически приходилось толкать их, дабы не нарушить сакральность происходящего. Когда чтение мантры закончилось, и все зааплодировали, Серый с Димоном хлопали громче всех, чтобы проснуться. Следующим выступал Тадеуш — худой изможденный юноша с длинными грязными волосами. Он, к счастью, не завывал, а, тряхнув головой и засыпав первые ряды перхотью, хорошо поставленным голосом прокричал:

«Он был юродивый по жизни, Не верил в ад и рай, Свободе совести и мысли Отвёл простой сарай. Он был юродивым во всём, Любовь считал за блажь, И для Пегаса своего Отвёл простой гараж. Он не носил часов и шляпы, В кино ходил пешком И даже для мохнатой лапы В стихах отвёл дурдом…»

Серый сразу перестал дремать и оживился. Задорный Тадеуш ему понравился. Размер был как у детских стихов Хармса («Из дома вышел человек с дубинкой и мешком…»), а содержание напомнило Франсуа Вийона («Я — Франсуа, чему не рад. Увы — ждет смерть злодея. И сколько весит этот зад, узнает скоро шея»).

«…И за прекрасную погоду Он пил одеколон, УмЫкнул цепи у народа И сдал в металлолом. И не имея ничего В крапиве пьяный спал, Во сне привет от самого Лукавый передал. И на четыре долгих года, С Пегасом и Мечтой Посажен именем народа Юродивый простой».

Аплодировал Серый вполне искренне, а Димон с Иблисовым одобрительно кивали головами. Следующим выступал здоровенный мужик, которого представили как гостя из ярославского ЛИТО «Ревнители русской словесности». Он назвался псевдонимом «Пересвет» и прочел длинную поэму «О вечном». Написана она была классической онегинской строфой, но и в оригинальности ей было не отказать — ударения были перепутаны самым новаторским способом.

«…Мы, русские, хоть не евреи, Считать наУчились до ста, Ищите как можнО быстрее Во имя и честИ Христа Земному Отдай вероятье, Когда вы нУждаетесь — нате! Я сам торОплюся пишу, Очки обрОнив на межу. За день напИсал строф не мало, Ещё не Ушел от стола, Как вроде пОэма была Запомнилась песнЁй бывалой. Писал я стрОфу за строфой, И сам удИвляясь собой…»

Поначалу Димон внимательно слушал Пересвета, искренне пытаясь вникать в содержание, но минут через десять понял, что плавно сходит с ума. Пытался затыкать уши, но строки поэмы, как муравьи, проникали в мозг и производили внутри головы малоприятные манипуляции. Не выдержав, Димон извинился и выскочил в коридор, где с облегчением подставил уши под рев баяна из соседнего помещения. С опаской заглянув через некоторое время в зал ЛИТО, он убедился, что ярославский гость закончил выступление и его место заняла девушка с выбеленным лицом и черными губами. Образ дополняла крупная слеза, нарисованная на щеке. Маленький кассетный магнитофон наполнял зал звуками «Реквиема» Моцарта, а поэтесса, раскачиваясь в такт, вещала голосом Левитана:

«…В глазах тоска, На сердце камень. Дурные мысли в голове. Зачем живет на свете парень, Что уподобился траве? Один ли он устал от жизни? Один ли хочет умереть? Кого еще тревожат мысли, Всю жизнь с начала просмотреть? Но кто понять его способен, Того давно на свете нет. Ушли отсюда добровольно, В загробный мир купив билет. — «Кому нужны мои страданья?» Задал вопрос, хлебнув вина. Он не нашел здесь пониманья И молча вышел из окна…»

«Lacrimo-o-o-sa…» — взвыл хор в магнитофоне, и у Серого с Димоном синхронно появилось сильное желание напиться. Словно прочитав их мысли, Аполлионыч порылся в сумке «Олимпиада-80» и в его руке оказалась знакомая серебряная пудреница. Зацепив содержимое маленькой пластмассовой ложечкой, он поднес ее по очереди к ноздрям заскучавших друзей…

Наконец, чтения были закончены. Человек в красном плаще, сидевший слева, объявил, что в повестке дня остался прием новых членов ЛИТО. После этого все присутсвовавшие встали, сдвинули скамейки к стенам и выстроились в две шеренги, образовав проход через зал. Пожилой мужчина со слуховым аппаратом, к которому все обращались «Мастер», подошел к краю сцены, а его подручные составили свечи в майонезных банках треугольником у его ног. Воздев руки, Мастер обратился к аудитории:

— Какова первая обязанность члена ЛИТО?

— ЛИТО и лицо должны быть покрыты! — прозвучал хор голосов в ответ.

При этом все, кроме ничего находящихся в прострации Серого и Димона, достали из карманов черные полумаски и надели их. Повернувшись к Иблисову, Серый увидел, что и он сверкает на него глазами сквозь полоску ченой ткани с прорезями из под мохерового берета.

— Где место старшего подмастерья? — вопросил Мастер.

— На Юге, — прозвучал ответ, и один из обладателей красного плаща вышел из-за стола, спустился в зал и встал в начале прохода, у сцены.

— Где место младшего подмастерья? — прозвучал новый вопрос.

— На Севере.

Второй человек в плаще прошел по проходу и встал в дверях.

— ЛИТО покрыто и открыто для Входящих! — донеслось со сцены. — Кто Поручитель?

При этих словах Иблисов поднял обе руки и отозвался:

— Я, Мастер.

— Где Входящие?

— Здесь, Мастер.

Философ вытолкнул блаженно улыбавшихся Серого и Димона на середину прохода.

— Покройте Входящих! — прозвучал приказ.

На глазах студентов тут же оказались плотные черные повязки. «Кто тут нас покрывать собрался? — сквозь дурман запаниковал Димон. — Не дам!» Крепко взяв ничего не соображающих друзей за локти, кто-то решительно повел их к Мастеру.

— Взойдите!

Тут произошла небольшая заминка. Потерявший ориентацию Димон, пытаясь забраться на сцену, упал навзничь, подмяв под себя худосочного Тадеуша. Поэт взвыл, потирая ушибленное колено и обозвал Димона «падлой». Торжественность момента была немного нарушена, но оказавшийся рядом Пересвет, взяв Димона за брючный ремень, поднял его и поставил перед мерцающими майонезными банками.

— Желаете ли вы вступить в ЛИТО ДК имени Цюрупы и видеть истинный свет? — прозвучал вопрос.

— Да… желаем… — нестройно ответили друзья.

— Покажите им свет!

Повязки сняли, и нестерпимо-радужное сияние свечей заполнило пространство сцены. Стоящий вполоборота к ним Мастер казался огромным и симпатичным. Откуда-то издалека лился его божественный голос:

— Вы входите в ЛИТО Мастера Соснуры — почтенное общество, которое серьезнее и важнее, чем вы думаете. Вы счастливы, потому, что свободны! Можете писать ВСЕ — вас никто никогда не напечатает! Теперь вы с нами, братья! — с этими словами Мастер протянул им две черные полумаски.

Раздались овации. Кое-как пристроив подарки на лицах, друзья повернулись к залу. Серый отвесил поясной поклон, а Димон попытался сделать книксен и опять чуть не упал.

— А теперь — дебют Входящих, — объявил Соснура голосом телеведущей Анны Шиловой. — Читайте!

И весь зал подхватил, отбивая такт ладонями: «Чи-тай-те! Чи-тай-те!» Внезапно в прояснившемся мозгу Серого как будто перелистнули страницу назад — он отчетливо вспомнил прошедшую ночь. Вспомнил, как Евтушенков сыпал порошок в водку и как потом менялись с ним головными уборами «в знак кровного братства». Вспомнил, как неожиданно для себя читал стихи экспромтом под колоннадой музея и даже вспомнил эти строки. Вскинув руку, Серый добился тишины. Решительным шагом подошел к магнитофону и щелкнул клавишей. Из динамика полилась ария Альмирены Генделя: «Lascia ch’io pianga…» Сойдет. Трагически приложив руку ко лбу, он взвыл, подражая очкастой поэтессе:

«У собачки отрезаны лапки! Прямо по Жучке проехал трамвай. Лапки унес старый дворник в охапке, Ты остальное, малыш, забирай. Выпусти кИшки собачке и кровушку, Внутрь опилок потуже набей. Если ты любишь природу, Егорушка, То не оставишь зверушку в беде…»

Зал грохнул овациями. Димона читать почему-то не заставили. По сигналу Мастера друзей посадили на два стула и, высоко подняв их за ножки, стали вращаться в ритуальном танце, как на еврейской свадьбе.

— А теперь, дабы отличить себя от профанов чистотою и полетом мысли — праздник! — раздалось новое приказание Мастера. — Подготовить столы и напитки.

Серого и Димона опустили на пол и, аккуратно сложив черную скатерть, вытащили стол на середину сцены. Из сумок и портфелей доставали бутылки «Белого крепкого», «Яблочного крепкого», вермута «Розового крепкого» и других надежных, проверенных вин. Особенно много было портвейнов: «Агдам», «№13», «№33», «№72». Друзья перестали улыбаться. Даже сквозь эйфорию они понимали, что пить на халяву — западло. Димон растерянно оглянулся в поисках Аполлионыча — как быть?

— Не беспокойтесь, пииты, — раздался знакомый голос, — я позаботился о вступительном взносе.

С этими словами философ вручил им по бутылке «трех топоров» — «Портвейна №777».

Пили залпом по полстакана. Первый тост был за Мастера, второй и третий — за подмастерьев. Пили за «неофитов» (Серый с трудом догадался, что речь идет о них с Димоном), за «чистое искусство» и за нонконформизм. В разгар веселья, привлеченные шумом пира, в зал ввалились соседи — мужик с баяном и две тетки с золотыми зубами в народных костюмах. Им налили по полстакана и мужик, заговорщически подмигнув, растянул мехи баяна, а золотозубые грянули:

«Ты сегодня мне принес Не букет из пышных роз, Не тюльпаны и лилии. Не кувшинки на-на-на, Не крепленого вина, Не принес мне, сука, ни хрена!»

И ЛИТО дружно подхватило:

«Ни хрена, ни хрена — Светлого мая приве-ет. Ни хрена, ни хрена — Це-елый букет…»

* * *

Непьющий не знает, как вкусна вода с похмелья

Японская поговорка.

Больно было даже думать. Серый уже полчаса пытался открыть глаза и не мог. Хотелось в туалет, но сил не было пошевелиться. Громко тикали часы, и каждое «тик-так» электрическим разрядом впивалось в мозг, заставляя рефлекторно морщиться, отчего головная боль усиливалась. Откуда у меня в комнате часы? Чей-то протяжный стон все-таки заставил открыть глаза. Книжные полки… Заснул в библиотеке? Но точно — не дома. Снова раздался стон. Серый заставил себя повернуться на звук. Чья-то голова на подушке рядом. Ковер на стене. Серый провел рукой по груди. Спал одетый, но укрыт одеялом. Кто это рядом? Поехал к Ленке? Это не ее комната. Глаза отказывались фокусироваться и даже рисунок на ковре выглядел размытым…

— Серый, где мы? — голос Димона исходил из головы рядом.

— Понятия не имею, — прошептал Серый.

Димон снова застонал и повернулся на бок.

— Зачем мы бормотуху пили? — пересохшее горло Серого выдало неожиданный фальцет.

— Аполлионыч сказал — традиция у них такая. Поэты…

— Тебе не кажется, что мы спиваемся?

— Ты не прав, — не согласился Димон, — я могу часами обходиться без спиртного. Кроме того, наше пьянство обычно заканчивается вместе с деньгами.

— У нас же теперь спонсор появился. Кстати, где он? И где мы?

— Серый, клянусь — опять провал в памяти. Помню, как пили эту дрянь без закуски, мужика с баяном, поэтессу голую в очках на столе помню, а потом — провал…

— Но мы явно не в милиции. Уже приятно.

Послышались шаги, заскрипела дверь и полоса света упала на ковер. Серый зажмурился, а Димон попытался поднять голову.

— Пришли в себя? — раздался знакомый голос. — Вы проспали почти двенадцать часов.

Щелкнул выключатель и теперь уже Димон зажмурился от яркого света. Постанывая и закрывая глаза ладонью, Серый спустил ноги на пол.

— Простите, но мне срочно надо в туалет.

— Справа в конце коридора. Если что — мой стульчак синий.

Серый поднялся. Сапоги искать не стал — прямо в носках потопал к двери. Коридор казался бесконечным. Двери, двери, вешалки, шкаф, корыто на гвозде под потолком, телефон на стене (карандаш на веревочке и обои, исписанные по диагонали), дверь в огромную кухню (столы под потрепанной клеенкой, зеленые стены и подоконник, застеленный газетой). Как болит голова… Вот он — туалет. Дверь не открывается. За грязным стеклянным окошком под потолком горит свет — занято. Прислонился к стене и закрыл глаза. Не дотерплю… Раздался рык спускаемой воды, распахнулась дверь. Чуть не сбив с ног длинноносого мужика в майке, проскользнул внутрь. Ну и запах… Черт с ним. Главное — успел. На стене, на гвоздях — стульчаки. Насчитал шесть. Бачок под потолком в деревянном коробе. На ржавой цепочке качается белая фарфоровая ручка. На проволочной скобке висит «Блокнот агитатора». Удобный формат… Оторвал листок, взялся им за цепочку, спустил воду. Скомкал, бросил в унитаз. Все…

Димон сидел в старом кресле, Иблисов колдовал за столом.

— Не верьте Булгакову! — убеждал он Димона. — «Подобное лечат подобным» — формула запоя. Сейчас я приготовлю лекарство по рецепту моей бабушки, как говорил Карлсон.

Встряхнув несколько раз трехлитровую банку томатного сока, философ сковырнул ножом жестяную крышку и наполнил три стакана. Серый, морщась при каждом движении от головной боли, опустился на стул и стал наблюдать за процессом.

— Теперь чайную ложку тертого хрена, соль и сахар. Перемешаем и — финальный штрих. Не более двадцати грамм!

Иблисов долил в каждый стакан водки из маленькой бутылки. Снадобье выглядело странно, но каждый глоток приносил облегчение, словно холодный компресс, наложенный на свежий ожог. Допив, выжидательно посмотрели на философа.

— Сию минуту, господа! — Иблисов с ловкостью опытного бармена изготовил вторую порцию напитка.

Болезненная пульсация в висках прекратилась. Ушла и тошнота. Приятная слабость сменила ноющую боль в суставах. Серый почувствовал, что если сейчас же не ляжет и не заснет, то просто упадет со стула.

— Извините… — пробормотал он и рухнул на диван.

— Отдыхайте, — услышал он голос Аполлионыча сквозь сон, — а меня другие подопечные ждут…

Димон уже спал в кресле.

* * *

«Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai per una selva oscura…»

Dante. «La Divina Commedia»

Пробуждение было непривычно легким и быстрым — Серый просто открыл глаза и сразу вспомнил все. Это — комната Иблисова, за дверью — коридор коммунальной квартиры, а в полумраке — силуэт Димона на фоне окна.

— Проснулся? — спросил Димон, не поворачиваясь.

— Ага. А который час?

— Полвторого, только не пойму — дня или ночи. Если дня, то почему темно за окном, а если ночи — то мы опять проспали двенадцать часов.

Серый рывком поднялся на ноги. Ничего не болело, в голове — полная ясность. Подошел к окну. Димон подвинулся. Сквозь темноту за стеклом виднелась противоположная стена двора-колодца. Ни одно окно не светилось, только снег на подоконниках обозначал их контуры во мраке.

— Загостились мы — озабоченно сказал Серый, — пора и честь знать.

— Ночь, похоже, — ответил Димон, — метро закрыто…

— Пешком дойдем.

— А ты хотя бы приблизительно представляешь, где мы находимся?

— Понятия не имею. Интересно, как Иблисов нас сюда дотащил?

— А где, кстати, наши куртки? — Димон подошел к двери и нашарил выключатель.

Вспыхнул свет и Серый впервые внимательно осмотрел их пристанище. Диван, ковер на стене, стол. Банки с томатным соком уже не было. Видимо, философ унес ее с собой. Пара стульев, продавленное кресло и книжные полки во всю стену. Судя по корешкам — в основном, собрания сочинений и энциклопедии. Ни шкафа, ни вешалки не было.

— Где же он свои вещи хранит? — удивился Димон.

— Может, у него шкаф в коридоре, — предположил Серый.

Его внимание привлекла картинка над столом. Подойдя поближе, он разглядел знакомый сюжет — козел с рогами в цветах в окружении полуголых старух с младенцами на руках. Эту гравюру он уже видел в Музее религии и атеизма. Что-то в ехидном взгляде этого козла неуловимо напоминало хозяина дома.

Димон разглядывал книги, стоящие на полках.

— Да здесь настоящие раритеты попадаются. Смотри, — он провел рукой по одинаковым темным корешкам с золотым тиснением, — «Брокгауз и Эфрон» в прекрасном состоянии. Солженицына в открытую держит. Ну, ничего не боится философ!

— Здорово, конечно, но пойдем лучше куртки наши поищем.

Серый приоткрыл дверь в коридор.

— Давай, только тихо, — забеспокоился Димон, — ночь, все-таки, соседи спят.

В коридоре горел свет.

— Что это они электричество не экономят, — посетовал хозяйственный Димон.

В носках, стараясь не шуметь, вышли из комнаты. Из какой-то комнаты, несмотря на поздний час, доносились звуки рояля и два хорошо поставленных голоса, женский и мужской очень профессионально выводили: «Va, pensiero, sull» ali dora-a-ati…»

— «Самиздат» исполняют, — заметил Серый, — «Набукко» в СССР запрещена.

— Нехорошая квартира, — покачал головой Димон, — Солженицын на полке, песенки, понимаешь, вольнодумные. Мне тут все больше нравится.

Серый осмотрел стены рядом с дверью Иблисова. Ни вешалки, ни шкафа не было. Прошли по коридору в сторону кухни. Возле соседских дверей вешалки попадались, но одежды на них не было. Воровато озираясь, даже открыли чей-то шкаф. Увы, и там было пусто.

— Серый, а может мы харч метали, и он наши куртки постирал? — предположил Димон. — Давай в ванной посмотрим.

Поиски ни к чему не привели — ванны в квартире не было. На всякий случай проверили кухню, но и там ничего не нашли. Из коридора раздался громкий смех и в кухню вошла ярко накрашенная женщина непонятного возраста с дымящейся папиросой в длинном мундштуке. Одета она была в голубой пеньюар с боа и домашние туфли с помпонами.

— Вы новенькие? — спросила она, беспардонно осматривая студентов. — Из новой комнаты?

— Видимо, да… — промямлил Серый, стараясь прикрыть правой ногой дырку на левом носке. — Мы тут в гостях.

— Мы гости в этом бренном мире… — дама затянулась папиросой и красиво выпустила струю дыма. — В преферанс играете?

— А вы не скажете, который час? — выпалил вдруг Димон.

Дама смерила его прищуренным взглядом сквозь дым.

— Понятия не имею.

— Ну, хотя бы сейчас день или ночь?

— А какое это имеет значение? — искренне удивилась дама.

— Мы долго спали, а теперь не можем сообразить — сейчас вечер или утро. За окном темно…

— За окном всегда темно, — пожала дама плечом под боа. — А меня зовут Эльвира. Моя комната напротив вашей. Заглядывайте…

Стряхнув пепел в раковину, новая знакомая удалилась, покачивая бедрами.

— Дурдом какой-то… — обреченно проговорил Серый. — Куртки наши где?!

Димон сосредоточенно размышлял, почесывая подбородок.

— Тебе ничего не показалось странным в этой квартире? — спросил он.

— Мне тут все кажется странным. Я домой хочу!

— Мы с тобой весь коридор прошли?

— Ну, весь. А что? — Серый с надеждой смотрел на друга.

— А то, что там нет входной двери. Ну, которая в парадную выходит. Я сначала решил, что квартиру поделили на две, здешней половине достался черный ход. Он обычно на кухне бывает. Ты видишь здесь дверь?

Серый огляделся. Единственная дверь вела в коридор.

— Ерунда какая-то. Должен быть выход. Может, одна из дверей, про которую мы подумали, что она в комнату ведет? Пошли, посмотрим.

— Ну, пошли.

Они вернулись в коридор. Все так же гремел рояль, и теперь один мужской голос игриво напевал:

«…Если б милые девицы

Так могли летать, как птицы,

И садились на сучках,

Я желал бы быть сучочком…»

— Р-развлекаются, гады… — процедил Димон в растерянности осматривая коридор.

Проверку начали от туалета. Первую дверь осторожно открыл Серый. За ней было темно и душно. Из темноты отчетливо слышался чей-то храп. Стараясь не скрипеть и не щелкнуть замком, закрыл.

— Пошли дальше.

Вторую дверь открывать не стали — именно из-за нее доносилось пение.

— Не в парадной же у них рояль стоит, — рассудил Димон.

За третьей дверью было тихо. Серый, постояв в нерешительности, махнул рукой и толкнул створку. Посреди комнаты за столом сидел давешний длинноносый мужик с косой челкой, с которым он столкнулся в дверях в туалет. На столе перед ним лежала потрепанная семиструнная гитара. Мужик приветливо помахал им рукой:

— Заходите, соседи.

Потоптавшись, зашли.

— Извините, мы дверью ошиблись…

— Неважно, я гостям рад.

Мужик убрал со стола гитару, подошел к маленькому шкафчику и вытащил из него три хрустальные стопки. Протер их краем майки и поставил на стол. Открыл форточку и вытащил из висящей снаружи авоськи бутылку водки. Сорвал зубами жестяную пробку и ловко разлил на троих, не пролив ни капли.

— А в коллективе все легко, и водку пьешь, как молоко… — напевал он при этом.

— Новоселы? — мужик поднял стопку. — Сам вижу. Все новоселы сначала по комнатам шарятся. Привыкнете… Ну, с прибытием!

Выпили. Димон задумчиво смотрел на бутылку.

— Скажите, а где вы водку берете? — вдруг спросил он.

— Как где? — удивился мужик. — В авоське, за окном.

— А когда кончается?

— Так она всегда там есть. Холодная.

— А летом?

— Каким летом? За окном — зима!

— Понятно, — засобирался Димон, — извините, у нас дела. Мы к вам еще зайдем.

— Буду рад. Меня Аркадием зовут.

Следующая комната была их.

— Напротив нас — эта Эльвира в мехах. Можно не проверять, — рассудил Димон. — Остается одна дверь. Там, значит, и выход.

Он решительно направился к белой двустворчатой двери в конце коридора и с силой толкнул бронзовую ручку. Не поддалась. Надавил плечом. Без результата. Серый отодвинул его:

— Дай-ка я.

Потянув ручку вбок, он потряс створку. Неожиданно дверь распахнулась. На пороге стояла худая женщина в платке с изможденным лицом. В левой руке она держала книгу с тисненым восьмиконечным крестом на черной обложке. Серый отпрянул от неожиданности, но потом все же заглянул ей за спину. Длинная и узкая комната была освещена мерцающим огоньком свечки на длинном столе. Вдоль стола стояла такая же длинная скамья, на которой сидели, не доставая ногами до пола, четверо маленьких детей, три мальчика и девочка, с такими же изможденными лицами.

— Не надо сюда ходить! — женщина в платке подняла над головой правую руку со сложенными вместе средним и указательным пальцами. — Не надо!

Дверь захлопнулась.

— Трындец… — одними губами произнес Серый.

* * *

«У меня внутри ужасная пустота, какое-то безразличие ко всему, которое меня убивает».

А. Камю. «Первый человек»

Дальше молчать не было сил. Серый уже третий час стоял у окна и безучастно смотрел, как в темноте падали снежинки, лениво мерцавшие в свете настольной лампы, которую он перетащил на подоконник. Димон, забравшись с ногами на диван, с увлечением читал «Один день Ивана Денисовича».

— Димон, — почти прошептал Серый, — мы что, здесь жить теперь будем?

Димон поискал глазами нужную строчку в тексте:

— «…люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет и кто на санчасть надеется…»

Серый отвернулся от окна:

— Кстати, насчет «миски лизать», сколько времени мы не ели?

Димон задумался:

— Булочки с кремом в «щели»… а потом только пили. Третий день пошел.

— А ты, часом, не проголодался?

— Я даже и не думал об этом, — удивился Димон. — И правда — как это мы столько дней без еды?

Серый постучал ногтем по стеклу:

— Какое странное окно — ни ручки, ни петель. Оно не открывается, а в комнате, вроде, не душно.

Он подошел к дивану и сел спиной к Димону.

— А ты не заметил, какая кухня в этой квартире странная?

— А что там необычного?

— Да то, что на кухне нет плиты. И холодильников я тоже не заметил.

— Вот тебе и раз! — озадачился Димон. — Как же они живут-то здесь и не мрут от голода?!

— А ты есть хочешь?

Димон задумался.

— Честно говоря, даже не представляю, зачем мне это нужно. Неприятных ощущений нет и желания тоже.

— Здесь, похоже, только песни поют и водку трескают, — глядя в пол пробормотал Серый, — да еще вот — книжки читают.

Димон завозился за его спиной.

— Я вот еще что заметил…

— Что еще? — Серый повернулся к нему лицом.

— Мы с тобой когда последний раз мылись? Не знаю, как ты, а я — четыре дня назад. После этого мы куролесили по всему городу, в ментовке спали, а от меня — никакого запаха, как от манекена.

Димон поднял руку с книгой и понюхал подмышку.

— Такое ощущение, что я — пластмассовый.

Серый сложил ладонь лодочкой и дыхнул в нее.

— И изо рта не пахнет. А ведь зубы тоже давно не чищены…

В этот момент кто-то постучал.

— Войдите, — крикнул Серый.

Дверь распахнулась. На пороге в клубе табачного дыма стояла Эльвира. Она опять была в пеньюаре с боа, только на этот раз в розовом.

— Не отвлекаю?

— Проходите, присаживайтесь, прошу вас, — Серый встал и поправил рубашку.

— Нет-нет, я по делу, — отмахнулась от него дама. — У меня в шкафу замок заело — нужна крепкая мужская рука, чтобы открыть.

— Конечно, — направился было к ней Серый, — пойдемте, посмотрим.

Эльвира остановила его, помахав в воздухе мундштуком:

— Не ты, — мундштук указал на лежавшего на диване Димона. — Вот он пусть поможет.

— Почему? — удивился Серый.

— У него лучше получится, — твердо сказала дама.

Димон пожал плечами и, положив книгу, стал слезать с нагретого места. Эльвира пропустила его в коридор и, повернувшись к Серому, доброжелательным тоном сказала:

— Книжку пока почитай. Или к Аркадию зайди — он рад будет.

Дверь закрылась. Серый взял оставленную Димоном книгу. Попытался читать, но так и не смог сосредоточиться на содержании. Бросил томик на диван и подошел к окну. Снег за стеклом все падал и падал в темноту, но маленький сугроб на жестяном подоконнике не становился больше. Вышел в коридор. Пения не было слышно, кто-то тихонько перебирал клавиши. Серый прислушался — «Песня Сольвейг». Лет пять назад он играл ее на отчетном концерте в музыкальной школе. А было ли это? Начинало казаться, что вся жизнь прошла в этой квартире, и нет ничего за этими стенами. Только снег, падающий в темноте. Перед дверью Аркадия постоял в нерешительности. Постучал.

— Не заперто, — донесся веселый голос из комнаты.

Гитара опять лежала на столе. Хозяин очень уютно устроился в кресле около торшера с красным абажуром. Неизменная майка, тапочки и томик Есенина в руках.

— Можно? — нерешительно спросил Серый.

— Всегда! — категорично ответил Аркадий, снял очки и заложил их в книгу.

Не задавая вопросов, открыл форточку и вытащил из авоськи бутылку, моментально запотевшую в тепле. Серый молча наблюдал за знакомой уже процедурой.

— Ну, за нас, — поднял стопку хозяин.

— Это значит — не чокаясь? — глядя в сторону, спросил Серый.

— Догадался, значит… — Аркадий выпил, поморщился. — А где друг твой?

— Он соседке замок чинит.

— Эльвирке, что ли? — усмехнулся хозяин. — Быстро она его тралом зацепила. Активная гражданка — инструктором райкома работала, у такой не забалуешь. Теперь все соки из него выжмет.

Серый повертел свою стопку в руках, выпил, приготовился болезненно сморщиться, но понял, что не чувствует вкуса водки. С удивлением посмотрел на Аркадия. Тот понимающе кивнул головой:

— Ощущений маловато? А ты воображение напрягай. Да водка это, водка, не вода.

— Давно вы здесь?

Аркадий задумчиво растирал каплю по поверхности стола.

— А какой ответ ты бы хотел услышать? Год? Час? Неделю? Ты за окно смотрел? Тут для каждого время по-своему течет. Или не течет вовсе…

— Кто такой Иблисов?

— Первый раз слышу про этого гражданина, но догадываюсь, о ком ты спрашиваешь. Кто-то очень понятливый выслушивает тебя, как никто другой. И ты готов раскрыть ему все самое сокровенное. И сам удивляешься, как же, оказывается, неоднозначна и опасна твоя сволочная натура. И имен у этого внимательного может быть много, и к каждому он приходит в своем обличье — девушка невинная, дедушка седой… Только лепим мы его себе сами, в меру своих интеллектуальных возможностей и опыта житейского. Богу — богово, а слесарю — слесарево…

— А без него никак? И без всех этих плясок у костра? — Серый махнул рукой в сторону коридора.

— Наверное, можно и по-другому. Кого-то два ангела через двадцать проходных потащат, на кого-то специально обученные люди через забор смотреть будут, а твой пургаториум — здесь, в коммуналке. Ты же сам его и придумал. — Аркадий наполнил стопки. — Ну, что — не чокаясь?

Серый не отвечал. Хозяин пожал плечами и выпил в одиночку. На этот раз морщиться не стал, а взял со стола гитару и, положив ногу на ногу, стал перебирать струны:

«Дни уходят один за другим, Месяца улетают и годы, Я недавно так был молодым И веселым юнцом безбородым…»

* * *

Димон стоял у книжной полки и, наклонив голову, чтобы было удобнее читать названия на корешках, придирчиво выбирал книги. Иногда одобрительно кивал, вытаскивал нужный том и добавлял его в аккуратную стопку на столе. Сразу бросались в глаза новые клетчатые тапки на его ногах. Увидев Серого, он прервал свои изыскания и извиняющимся тоном сказал:

— Эльвира Николаевна предложила мне пожить у нее. Я вот — возьму почитать? Потом верну. Честно.

Серый равнодушно кивнул.

— Только без обид — ладно? Тебе так даже удобнее будет. А то, как мы тут — на одном диване?

Димон взял стопку книг со стола, прижав подбородком, и двинулся к выходу. Не говоря ничего, Серый открыл ему дверь и посторонился.

— Ты это — в гости заходи…

Серый кивнул и закрыл за другом дверь. Постоял немного, раскачиваясь с пятки на носок, огляделся. Взял стул и покачал его на руках. Потом подошел к окну. Снег за стеклом по-прежнему падал в темноту. Несколько раз перевернул стул на весу. Наконец, взявшись за две ножки по диагонали, с размаху ударил торцом спинки в деревянное перекрестье. Посыпались осколки. Ударил еще и еще раз. Торчащие куски фрамуги выломал руками. Вторая рама сдалась с трех ударов. Серый ожидал, что в комнату ворвется холодный воздух со снегом, но этого не произошло. Высунутая наружу рука не ощутила ни холода, ни тепла. Встав на стул, он взобрался на подоконник и посмотрел вниз, пытаясь определить высоту. Стены двора-колодца с ровными прямоугольниками окон пропадали в темноте далеко внизу. «Какая разница — пятый этаж или двадцатый?» — подумал он и сделал шаг в пустоту.

* * *

От долгого сидения на горячей батарее за кассой стало жарко. Серый снял куртку и положил ее на подоконник, заодно закрыв от случайных глаз покупателей бутылку «Кубанской». Его новый знакомый, напротив, чувствовал себя комфортно в наглухо застегнутой дубленке и мохеровом берете.

— …«Мытарства блаженной Феодоры», по мнению многих богословов, — не более, чем апокриф, — доказывал он, размахивая оправленным в серебро хрустальным стаканчиком. — А само понятие «мытарство» — это метафора, которую сочли подходящей для описания реальности, с которой душа сталкивается после смерти.

— Но ведь каждая религия как-то определяет пограничное состояние души, — возразил Серый, — и это — всего лишь вопрос терминологии. Если не мытарство, то чистилище или Араф…

— Лютер и Кальвин с вами не согласились бы, мой юный друг, — улыбнулся собеседник. — Кстати, а не продолжить ли нам беседу в более приятном месте?

Санкт-Петербург, 2014 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg