«По месту жительства»

По месту жительства (fb2) - По месту жительства 892K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Людмила Яковлевна Штерн

Людмила Штерн По месту жительства

рассказы и сцены из научной жизни

Памяти моего отца

Якова Ивановича

Давидовича

На улице Достоевского

Коммунальные квартиры принято бранить и проклинать. А между тем они бывают идиллически-благостными. В одних случаях это достигается самоусовершенствованием жильцов посредством медитации, в других — счастливым стечением роковых обстоятельств. В нашей квартире путь к тишине проложил именно фатум.

Описываемые события произошли в Ленинграде на улице Достоевского, 32. Улица наша была знаменита Кузнечным рынком и Ямскими банями. Рынок опровергал измышления клеветников России о нехватке при социализме сельскохозяйственных продуктов, а бани имели соблазнительную репутацию рассадника разврата.

В шестидесятых годах разрешили вспомнить, что напротив Кузнечного рынка жил Федор Михайлович, и, в результате победы сил интеллигенции над силами партийного аппарата, на нашей улице, без всякой, впрочем, помпы, открыли музей Достоевского.

Дом наш постоянно боролся за звание «Дома коммунистического быта», лестничная клетка — за звание «Лестничной клетки коммунистического быта», квартира, соответственно, за звание «Квартиры коммунистического быта». В коридоре, действительно, паркет был весь натерт, но над каждым кухонным столом, — а их умещалось пять, — висели отдельные 25-и свечовые лампочки, провозглашая отсталую идею «прайвиси» и независимости.

Долгие годы квартира наша жила кипучей, но тривиальной жизнью, не заслуживающей упоминания в художественной литературе.

Но однажды — одно за другим — случились события, превратившие цветущую коммуналку в безлюдную пустыню. В обители нашей воцарилась тишина, такое оглушительное безмолвие, что хоть вешай на дверях картину Левитана «Над вечным покоем». Произошло это после того, как в первой от входа комнате была обнаружена предательская измена, а в ванной совершено убийство.

…Налево от входной двери проживал инженер Ленгаза Наум Львович Боренбойм с супругой Фаиной Марковной. Нёма являл собой полноватого господина пятидесяти лет, в меру лысого, в меру жуликоватого. На его щите красовался девиз: «Я люблю тебя, жизнь!» Фаина Марковна, ровесница мужа, выглядела представительницей предыдущего поколения. Гастриты, панкреатиты и прочие сюрпризы желудочно-кишечного тракта покрыли ее лицо желтоватой охрой. Душа же была снедаема язвительностью и сарказмом. Служи она в Нижегородском Драгунском полку, — я назвала бы ее Печориным.

— Ей, суке, только бы подкусить и надсмеяться, — жаловался Сенька Крыша, шофер овощебазы, проживающий напротив нашей двери.

— И все исподтишка, лахудра недокрашенная, — вторила Лиля Кузина, паспортистка жилконторы, занимающая комнату справа.

Однако соседи были случайными жертвами. Главной мишенью сардонического Фаининого ума служил сам Наум Львович, веселый и кроткий, с голубыми навыкате глазами. И все догадывались — почему. Нёма был ей неверен.

Правда, шашни его протекали в глубоком подполье, — Фаина билась в поисках улик, но тщетно, тщетно… Ни бюстгальтера в кармане, ни следов помады на шее, ни даже захудалого телефончика на клочке бумажки. Однако флюиды измены постоянно носились в воздухе. А ущучить прелестника не удавалось, — хитер был Боренбойм и осторожен.

Но однажды Нёма нарушил заповедь: «Не греши, где живешь», и возмездие тотчас настигло его. Обольстила Боренбойма соседка Кузина. Лиля имела за плечами всего 30 лет, была бесспорной блондинкой и, несмотря на дугообразные ноги кавалериста, выглядела эффектно. Ее личная жизнь происходила в отпускной период на Черноморском побережье Крыма и Кавказа. В Лилином архиве хранились капитаны из Мурманска, профсоюзные деятели из Свердловска, снабженцы из Минска и даже главный инженер Харьковского завода ядохимикатов. О нем Кузина вспоминала с трогательной нежностью: «Староватый, конечно, еврейчик, но ласковый и нежадный».

Но однажды трезвый ум подсказал Лиле, что нечего за тридевять земель киселя хлебать, когда буквально за дверью существует староватый, но ласковый и нежадный Нёма Боренбойм. И Лиля намекнула, что Наум Львович имеет шансы. Польщенный, он приволок ей на 8-е марта духи «Красный мак» и веточку мимозы. Дважды они тайно сгоняли в кино, один раз Нёма попросил у приятеля ключ и развлекся с Лилей в чужом кооперативе. Но в целом роман тлел невинно на ограниченном пространстве: кухня-ванная-коридор… И вот однажды их попутал бес.

В теплый майский вечер Кузина публично причесывалась перед зеркалом в передней. Наум Львович крутился рядом под видом «позвонить по телефону». Кокетливо сдув волосы с гребенки в сторону Боренбойма, Лиля сказала:

— Между прочим, у меня завтра день рождения. Гостей я не зову, надоели хуже горькой редьки. А Тамарка мне банку крабов оставила.

— Что вам подарить, Лилек? — всполошился Боренбойм.

— Вас самих, Нёмочка. Мечтаю справить вдвоем… И даже надеюсь…

— Но где и как? — прошептал наш Казанова.

— Да уж не в общественном месте… — Лиля маняще повела глазом, и Наум Львович зашелся от страсти.

Однако, будучи реалистом, он понимал, что за один день раздобыть хату не удастся… И в распаленном Нёмином мозгу возник гениальный стратегический план. Заключался он вот в чем: Нёма немедленно сообщает Фаине, что его посылают на два дня в командировку, и утром как бы уедет в Тихвин. Фаина не любит ночевать одна и на время Нёминых отлучек обычно перебирается к сестре. Под покровом белой ночи Боренбойм прибудет домой и тайно проскользнет в Лилину комнату, где они будут пить коньяк, закусывать крабами и предаваться любви, как таковой. На следующее утро Нёма, незамеченный соседями, улизнет на работу и вечером официально вернется из «командировки». Сказано — сделано.

Утром Наум Львович «уехал в Тихвин». С этого момента в сценарии появились непредвиденные бреши и, будь Боренбойм человеком суеверным, он внял бы предостерегающим знакам рока.

Мотаясь в обеденный перерыв по Гостиному двору в поисках подарка, Нёма чудом не столкнулся с Фаиной, которая давилась в очереди за хной и басмой. А в конце рабочего дня начальник объявил о премии и было решено отправиться всем скопом в «Метрополь». Боренбойм заявил, что Фаиночка болеет, и он спешит домой.

— Да брось ты, Наум Львович, голову морочить. Сейчас позвоним твоей супружнице и получим «добро».

Нёма в панике ляпнул, что телефон отключен за неуплату и под удивленными взглядами коллег торопливо раскланялся.

Дальнейшие события излагаются в форме репортажа:

7.00 вечера. Наум Львович позвонил домой. К телефону подлетела Лиля. — Уехала!.. — выдохнула она и бросила трубку.

7.30 — он явился через черный ход и тайком пробрался к возлюбленной.

11.00 — в Лилиной комнате вырубили свет, но оставили тихую музыку.

11.30 — вернулась Фаина, вдребезги разругавшись с сестрой.

3 часа ночи — Боренбойм отправился в уборную.

3 ч. 05 — Наум Львович покинул сортир.

И вот тут нечистая сила (назовем ее — «условный рефлекс») сыграла с ним дьявольскую шутку. Сонный греховодник не вернулся к Лиле, а машинально проследовал в свою, первую налево от входа комнату.

Душераздирающий вопль сотряс квартиру коммунистического быта. Пробудившись от чуткого сна оглушительно верещала Фаина при виде голого мужчины. Опознав мужа Нёму, она взяла октавой выше.

Повсюду зажегся свет, — мы высыпали в коридор. Сенька Крыша ликовал, как в день Победы, и колотил ногой в дверь супругов Бочкиных, приглашая приобщиться к торжеству. Лиля, вылитая Грета Гарбо, облаченная в Нёмин подарок — немецкую ночную сорочку, — словно изваяние замерла в дверях, трагически зажав ладонью рот. Несчастный Наум Львович топтался посередине и схватившись за голову, лепетал: — «Ах, ты, Господи! Ведь не я это вовсе… Фаиночка! Не обращай внимания!.. Не верь ей, Фанечка!»

На следующий день Фаина Марковна докладывала о происшествии в парткоме Ленгаза и в жилконторе, доставив Нёминым и Лилиным сотрудникам несколько счастливых часов. Член партии с 1962 года Боренбойм схлопотал строгача и был призван помириться с женой. Однако Фаину понесло в разнос. Она подала на развод. Нёма переехал к приятелю, его супруга к сестре, и оба они интенсивно занимались обменом. Струхнувшая Лиля, боясь всенародного осуждения, взяла месяц за свой счет и укатила в Алушту.

Не успели мы опомниться после созданного Фаиной цунами, как случилось нечто, совершенно затмившее драматическое явление Нёмы Боренбойма народу. Сенька Крыша и Василий Петрович Бочкин… но, простите, вы еще не знакомы с семьей Бочкиных.

Василий Петрович, мордастый, поросший шерстью человек с примесью цыганской крови, бывал тяжко пьян четыре дня в неделю. Деликатные намеки, что не худо мол полечиться, приводили его в исступление.

— Не запои у меня, а нормальная поддача, — рычал он на кротчайшую жену, прозванную нами голубицей Любаней. — Понял? Сечешь разницу между алкоголиком и пьяницей? Пьяница я — понял? Для радости пью, для выражения души!

Во время описываемых событий Василий Петрович трудился водопроводчиком на кондитерской фабрике им. Н. К. Крупской. От него томительно и сладко несло шоколадом. Любовь Ивановна, работница объединения «Красный треугольник», напротив, попахивала резиной. Она проверяла качество калош. Кормились супруги на Любанину зарплату, свою Василий Петрович оставлял в угловом гастрономе. Когда Бочкин ощущал, что душа его выражена недостаточно полно, он выцыганивал деньги у Любани. Изредка голубица проявляла стойкость, и Василий Петрович колотил ее до полусмерти. Мы вызывали милицию, но на утро, припудрив синяки, Любовь Ивановна неслась в отделение и вымаливала свое сокровище обратно…

И тут Любаня неожиданно зачала. Грядущий ребенок перевернул голубицыно мировоззрение, и она отправилась на кондитерскую фабрику требовать, чтобы зарплату Бочкину на руки не давали. Василий Петрович тяжко переживал потерю независимости.

— Мужик ты или тряпка половая? — подзуживал друга Сенька Крыша, — да что она измывается над тобой…

Василий Петрович учинял скандал и, вырвав у Любани трояк, исчезал на сутки. И вот, спустя две недели после крушения семьи Боренбоймов… Однако дадим слово самому Василию Петровичу.

На следствии он рассказывал об этом так:

— Шел я в тот день со смены расстроенный. Чувствую, — не выпью — пропаду. Нервы прямо совсем расшалились. Бывает же у человека изредка такое настроение. А в кармане — ни гроша, да и откуда взяться?

Василий Петрович вопросительно взглянул на следователя Наседкина, и тот сочувственно покивал головой.

— Ну, приволокся я домой, а супруги моей еще нет. Пошарил я в комоде, под матрасом, буфет облазил — ни черта. Ума не приложу, где она их держит. И одолжить негде. Немка с Фаиной расплевались, а потаскуха эта, извините, Лилия Павловна, на юг смылась. Самочувствие, гражданин следователь, хреновое, света белого не вижу: голова раскалывается, в горле першит, мутные рожи со всех сторон обступают… И Сенька, извиняюсь — Семен Прокофьевич — с работы не заявлялся, у меня на него надежда оставалась.

Тут приходит Любаша, злая, как ведьма. Это она, как забеременела, так не узнать прямо, — ни здрасьте, ни до свиданья. Сумку на кровать бросила и на кухню… Я, конечно, сумку обшарил, да безрезультатно. Вскоре она из кухни возвращается и дословно говорит: — За хлебом сбегаю и будем обедать.

— А я ей: «Погоди, Люба, тошно мне очень».

— «Пить меньше надо», — отвечает и дверью как хлопнет. Я выскакиваю за ней на лестницу: «Любаша, — говорю, — честью прошу, дай трояк!» Помню, обнял ее даже. А она вывернулась, глаза бешеные: — «Иди, — говорит, — к чертовой матери», — и даже выразилась… — «Люба, — говорю, — да что с тобой? В недалеком будущем ты так со мной не обращалась. В последний раз тебя умоляю, а то не знаю, чего над собой совершу».

— Угрожали, значит? — впервые перебил Наседкин.

— Так себе же угрожал, не ей. А она и говорит: «А что хочешь, то и делай, — хоть топись, хоть вешайся».

Вернулся я в комнату, как побитая собака. Ну; думаю, такая-растакая, разбросалась… «Хоть вешайся», — говорит. А и повешусь. Посмотрю, как она ребенка без отца растить будет.

Картина безотцовщины настолько расстроила Василия Петровича, что он всхлипнул, и следователь Наседкин поспешил подать Бочкину стакан воды.

— Правду сказать, я не насовсем вешаться задумал, а так, педагогицки. Ведь не изверг же я, — ребенка без отца оставить. Я Любку просто проучить решил, припугнуть немного. Взял веревку, обмотал вокруг шеи и пропустил подмышками, а сверху пиджак надел, чтоб незаметно… Крюка подходящего в комнате не было, а в ванной целых три, — на них веревки для белья натянуты. Выбрал я, какой посолидней, накинул на шею петлю, а сам стою на краю ванны, жду, когда входная дверь хлопнет. Боюсь только в ванну сверзиться, — там бельё замочено. Вдруг слышу — пришла. Соскочил я с ванны, повис. Веревка, правда, малость шею натирает, но ничего — висеть можно. Представился мертвым: глаза закатил, язык высунул. Счас, думаю, в ванну сунется, погляжу я на нее…

Тут по коридору шаги приближаются.

И точно, — кто-то входит в ванную. И вижу я краем глаза, что не Люба это вовсе, а дружок мой хороший, Сенька Крыша. Уставился на меня, глаза вылупил. Эх, думаю, пропало дело. Ведь заорет, как оглашенный, и всю картину испортит. Я даже зажмурился. Ан, не тут-то было. Семен Прокофьевич крючок на дверь накинул и ко мне. Представляете, гражданин следователь, начал Крыша мои карманы ощупывать. И в пиджаке и в брюках шарит. Дак ведь щекотно же… А потом схватил меня за руку, часы снимает, — матери моей подарок. Я, — и тут голос Василия Петровича задрожал, — я как ни нуждался, а их ни разу не пропил… Ну и такая злость, такая обида меня взяла — друг, понимаешь, называется, — повешенного обворовывает, — что лягнул я Крышу ногой в живот. А он возьми, да и помри с испугу…

Я была дома, когда это случилось. В 5 часов дня из ванной раздался истошный вопль и стук падающего тела. Я стала дергать дверь, она была на запоре. Рванула сильней. На крюке болтался Василий Петрович, пытаясь достать ногами края ванны, на полу, зажав в руке бочкинские часы, хрипел Семен Крыша.

«Скорая» приехала молниеносно, да все равно поздно. Семен Прокофьевич, не приходя в сознание, скончался от инфаркта по дороге в приемный покой.

Вот тогда-то и воцарилась тишина. Боренбоймы не показывались, Лиля Кузина отсиживалась в Алуште. Сенька Крыша был практически мертв. Василий Петрович пребывал на экспертизе в судебной психушке. Голубица Любаня уехала в декретный отпуск к маме. Впервые за тридцать лет в нашей квартире наступил «невечный покой».

Роковой треугольник

Первая любовь обрушилась на меня в возрасте двенадцати лет и навсегда унесла с пляжа безмятежного детства в океан страстей и страданий. Случилось это в пионерском лагере в Комарово. Объектом любви явился пионер Митя Белов. На выцветших фотографиях он выглядит довольно плюгавым для своих тринадцати лет, однако выпуклый лоб и мягкий взгляд темных удлиненных глаз обещает игру ума и душевную тонкость. Так ли это, — мне знать не дано…

Впервые Митя поразил мое воображение, вступившись за «неприкасаемого парию» Сальку Шустера, травить и шпынять которого считалось хорошим тоном. Саля картавил и был безобразен: длиннорукий, с торчащими ушами, тощий и сутулый. Всеобщую ненависть он заслужил, таская в столовую лично ему принадлежащую банку сливочного масла. В столовую мы шагали строем, по- отрядно, завывая «Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы» или «Великая, могучая, никем не победимая»… Саля маршировал, прижимая банку к груди, а усевшись за стол, ставил ее на скамейку между колен. И никого не угощал. Разумеется, банку крали и прятали: то закапывали в землю, то закидывали в дупло. Трижды Шустер кротко отыскивал свое сокровище, а на четвертый наябедничал начальнику лагеря, брутальному человеку, втайне пописывающему стихи.

— Безмозглые кретины! — гремел Ким Петрович, в прошлом танкист и кавалер ордена Славы. — Тупицы и дегенераты! Вы — пигмеи по сравнению с Шустером, он — победитель городской математической олимпиады! Он вдумчивый гений, он нуждается в масле, он весной обыграл в шашки самого Ботвинника!

Это было уж слишком. После ужина народные массы заперли Шустера в уборной и начали кидать в окошко комья земли. Игорь Кашкин даже бросил в Сальку двух толстых печальных жаб. Теперь подобное линчевание кажется мне простодушной забавой. С тех пор, согласитесь, нравы несколько ожесточились, и нынешние детки орудуют ножами, а в определенных частях света, — оптическими винтовками. Но тогда душа моя разрывалась от смеси презрения и жалости. Однако вступиться за Шустера в голову не пришло. В разгар глумления появился Митя Белов. Он протиснулся вперед, отпер дверь и ледяным тоном произнес: «Ополоумели, что ли? Катитесь отсюда, а то будете разговаривать со мной». И, хотя Митя вовсе не производил впечатление человека, с которым не стоит связываться, — пионеры почему-то угомонились. Даже не взглянув на своего спасителя, Шустер отряхнул прах с пионерской формы и поплелся прочь. А мое романтическое сердце, ударившись о грудную клетку, гулко забилось в новом ритме любви к Мите Белову.

Несколько дней я мужественно томилась наедине со своей тайной, но ноша была непосильна, и я поделилась с лучшей подругой Зиной Овсянниковой. Зина низвергла меня в бездну, сказав, что Белов бегает за Валькой Ковалевой, тут же вознесла к небесам, побожившись, что на меня он тоже «как-то особенно смотрит», предложила свои услуги почтового голубя и поклялась честным ленинским, что она — могила.

Дней пять я обдумывала наиболее изысканный способ объяснения и в конце концов пошла по проторенной тропе классической поэзии, старательно переписав фрагменты из письма Онегина к Татьяне (письмо самой Татьяны мне казалось банальным). Зина сунула Мите письмо, но… ответа не последовало. Мной пренебрегли, и я (тогда мне казалось — бессонными ночами, но теперь думаю, — минут десять перед сном) мечтала умереть на ЕГО глазах от скоротечной чахотки, как княжна Джаваха из обожаемого мной романа Чарской. Итак, Белов меня не замечал, а вот Шустер…

Как-то за обедом он пододвинул ко мне свою поганую банку и громко сказал:

— Намазывай.

За столом воцарилось зловещее молчание, затем конопатая бестия Овсянникова схватилась за голову и со стоном: «О-оох, умру-уу» — сползла под скамейку. «У любви, как у пташки крылья…» — омерзительным голосом взревел Игорь Кашкин и запустил в Салю хлебной коркой. «Тили тили тесто, жених и невеста!» — дружно завыл весь отряд. От унижения и позора у меня запылали уши. Бросив быстрый взгляд на Митю, я заметила, как у него в «иронической усмешке презрительно изогнулись губы» (в те годы я мыслила терминами купринского подпоручика Ромашова).

Смывшись с тихого часа, наша компания устроила в овраге военный совет.

— Если и ЭТО сойдет Сальке с рук, — возмущенно заявила Овсянникова, — он тебе на голову сядет! Подумаешь, — втрескался! Нет, вы только представьте, как обнаглел!

— Тоже мне, — Байрон нашелся, — поддакнул маленький круглый Тосик Бабанян. Боюсь, что он имел смутное представление о любовных похождениях великого поэта.

— Проучить надо Сальку! — и Игорь Кашкин выдвинул следующий незатейливый план.

На поляне за речкой паслось стадо коз. Было решено отстричь клок черной козьей шерсти и от моего имени послать его Сале в качестве локона в сопровождении такого шедевра:

Ты хочешь знать, кого люблю я, Его не трудно угадать. Будь повнимательней, читая,  — Яснее не могу сказать.

Клок и акростих были завернуты в папиросную бумагу и подброшены Шустеру под подушку. Бабанян утверждает, что, обнаружив знак любви, Саля бережно спрятал его в спичечный коробок и засунул под рубашку.

Вечером, когда мы строились на линейку, Саля «нечаянно» оказался рядом со мной. Он многозначительно сопел и вытягивал губы трубочкой, что придавало ему сходство с лирически настроенной уткой. Весь следующий день пионеры веселились, следя за Салиными томными взорами, щедро расточаемыми в мой адрес. Но… прошло три дня, события не развивались и народ заскучал.

— Спереть, что ли, коробок? — деловито спросил Тосик Бабанян.

— Ну, сперли, а дальше что? — Кашкин испытующе обвел нас стальным глазом, — в чем смак идеи?

Но дальше наша фантазия не шла, и иезуит Кашкин торжественно сказал:

— А дальше… коза назначает Шустеру свидание.

И снова я написала записку: «Саля! Приходи завтра в 4 на луг. Буду ждать тебя под большой березой».

Замысел Кашкина был прост и велик: притаиться в кустах, наблюдая, как Шустер придет на свидание, а потом выскочить из засады и устроить вокруг него языческие пляски. В последнюю минуту я смалодушничала и осталась в лагере.

Итак, все помчались на луг, привязали козу к березе и повесили ей на шею плакат, содержание которого, увы, я узнала позже:

Посмотри на правый бок, Вырван там бесценный клок, И его,  как знак любви, Ты таскаешь на груди. А она — твоя зазноба Умирает по Белову.

Могла ли я представить себе, что Овсянникова так вероломно использует мое доверие и откровенность?

Саля появился в чистой рубашке и новых сандалиях, с палкой в руке. На палке следует остановиться особо. В то лето было модным дарить дамам своего сердца палки из свежесрубленных ветвей с художественно вырезанной корой. Палки с узорами коптились на костровом дыме. Некоторые из них, выполненные с большим вкусом, были настоящими произведениями искусства. Разумеется, Саля, как и все вдумчивые гении, был «безрукий» и его палка, предназначенная мне в подарок, была безобразна.

Отыскав большую березу, Саля уселся под ней и рассеянно погладил привязанную козу. Бедняга ткнулась ему в ноги, пытаясь освободиться от прицепленного картона, и Саля заметил плакат. Он сорвал его, разгладил и несколько раз прочел. Из кустов послышались возня и сопенье. Саля вскочил, опираясь на палку, и беспомощно огляделся. Кусты шевелились и повизгивали.

…И Саля бросился бежать. Почему он не шарахнул по кустам и не проучил своих мучителей? Ведь он был «вооружен». Вместо этого Шустер примчался в лагерь, влетел в палатку и увидел… Митю Белова. Невинный Белов валялся на кровати и читал «Двух капитанов». Саля подскочил к нему и с размаху ударил его палкой по голове. Потом еще, еще и еще… Ошалевший от боли и неожиданности Митя не сопротивлялся. Трое ребят, резавшихся на соседней кровати в «подкидного», бросились оттаскивать Салю. На крики прибежал воспитатель и Шустера, наконец, скрутили. Над Беловым хлопотала лагерная врачиха, потом приехала «скорая» и его увезли в больницу. У Мити оказалось кровоизлияние в глаз и легкое сотрясение мозга.

…Тогда по глупости мы были уверены, что Шустер обезумел от ревности, и это создало вокруг меня романтический ореол femme-fatale. Гораздо позже я поняла, что именно Митю и ненавидел Саля: и за то, что одного Митиного слова было достаточно, чтобы Салю освободили из заточения в уборной, и за то, что Митя пренебрег девчонкой, в которую Саля влюбился, и за все его поруганные чувства. Воспитатель и двое ребят отвели Шустера в директорский кабинет, где Ким Петрович два часа пытался выудить из него причины «этого дикого поступка». Но Саля будто воды в рот набрал. Потом допрашивали меня и Кашкина с компанией, а вечером собрали лагерь на экстренную линейку.

— Все вы знаете, что произошло сегодня, — замогильным голосом сказал Ким Петрович. — Шустер зверски избил своего товарища. Срам и позор для лагеря… и Шустер из лагеря исключен. И мы будем ходатайствовать перед школой об исключении его из пионеров. А теперь я вам вот что скажу, — и голос директора странно дрогнул. — Будь я на Салином месте, — я поступил бы так же… только не с Митей.

Наутро приехал Шустер-старший, такой же тощий и сутулый. Согнувшись вошел он в палатку и покидал в чемодан Салины шмотки. К нему подбежал пионервожатый.

— Пусть Саля сперва позавтракает… и вы тоже.

Будто не слыша его слов, Шустер-старший сделал сыну знак рукой, и они молча вышли, пересекли лагерь, футбольное поле и, не оглядываясь, направились на станцию.

…Лагерь наш принадлежал Академии Наук и считался одним из лучших в Ленинграде. Это называлось «повышенного типа». Кормили, по слухам, у нас телятиной и свежими фруктами, и дети, говорят, были интеллигентные. Попадали сюда, в основном, отпрыски случайно уцелевших и новоявленных ученых. Представьте себе, каких трудов и унижений стоило Салиному отцу — переплетчику Института огнеупоров — раздобыть для сына путевку. Это и пришло мне в голову, когда я с зареванным лицом топала на некотором отдалении от Шустеров по пустой проселочной дороге. Я хотела, наверно, попросить у Сали прощения, но в двенадцать лет мои представления о стыде и чести сильно отличались от сегодняшних… И я не осмелилась подойти к ним.

Вот Шустеры поднялись на платформу, и отец поставил чемодан. Вероятно, он, наконец, заговорил; я видела, как он ожесточенно размахивал руками, а потом ударил Салю по лицу. Но тут подошел поезд и их слизнуло с платформы.

…А что же мой герой Митя? По канонам мировой литературы он был обязан безумно влюбиться в барышню, из-за которой жестоко пострадал. Им полагалось бы прожить долгую счастливую жизнь и умереть в один день в окружении безутешных внуков. На самом же деле…

Митя вернулся из больницы через неделю с зеленоватым фингалом под глазом и по-прежнему не обращал на меня никакого внимания. Моя же любовь приняла сокрушительные размеры. Я написала еще две (оставшиеся без ответа) записки, а на прощальном костре отозвала его в сторону и промямлила, что хочу дружить с ним в Ленинграде.

Митя откусил травинку и посмотрел на меня «долгим, мерцающим взором».

— А ты где в Ленинграде живешь?

— На улице Достоевского. А что?

— Да так… а я на Кирочной. А тебе мама разрешает одной на трамвае ездить?

— Нет, — честно призналась я, — а тебе?

— И мне нет. Только во Дворец Пионеров.

Он помолчал и добавил странную по своей конструкции фразу:

— Таким образом, я полагаю, что вопрос, к сожалению, исчерпан.

…Однажды на углу Садовой и Невского я обратила внимание на новое чудо советской техники, — движущуюся газету-рекламу. Передо мной промелькнула следующая полезная информация: «Смотрите в кинотеатрах Титан, Гигант, Октябрь — 3-ю серию многосерийного художественного фильма „Война и мир“, — в которой вы сможете узнать о дальнейшей судьбе полюбившихся вам героев».

Используя эту формулу, и мне хочется сказать несколько слов о судьбе появившихся здесь героев.

Зинка Овсянникова, будучи студенткой Технологического института, разбилась насмерть при восхождении на какой-то пик. Тосик Бабанян окончил Театральный и подвизался в Ленконцерте, лечась время от времени от алкоголизма. Игорь Кашкин, по слухам, взмыл в недосягаемые партийные сферы. Саля Шустер в 1956 году получил шесть лет за протесты во время венгерских событий. Сейчас он профессор математики в Хайфе.

…Совсем недавно, после трехчасового ожидания в приемной ОВИР’а, я забежала в пирожковую «Минутка» и выстроилась в очередь. Передо мной стоял невысокий человек в поношенном пальто и в пыльном берете. Вот он повернул голову…

— Простите, — сказала я, — вы никогда не бывали в пионерском лагере Академии Наук в Комарове?

— Как же, как же, — бывал. Моя фамилия Белов… Дмитрий Сергеевич. Он улыбнулся и в уголках длинных темных глаз образовались тончайшие морщинки.

— А меня вы узнаете?

— Конечно… разумеется… вы… — тут он запнулся, не в состоянии вспомнить ни имени моего, ни фамилии. Я не стала ему помогать, да и он не проявил любопытства.

— И что же вы делаете в жизни, Дмитрий Сергеевич?

Он неопределенно пожал плечами:

— Окончил философский, в аспирантуру не попал… Вот работаю напротив, в музее атеизма.

И он показал пальцем через плечо, где в надвигающихся сумерках раскинулась прекрасная колоннада Казанского собора.

Рябая женщина лет сорока

Пятый день мы бредем по Карельскому бурелому под осенним моросящим дождем. Мокрые ватники облепляют, словно компресс. Четыре ночи мы спали в лесу на земле, а ели последний раз позавчера. И, между прочим, по моей вине. Перебираясь по бревну через порожистую Осинку, я поскользнулась и сверзилась по грудь в ледяную воду. Меня извлекли при помощи суковатых палок, но рюкзак с консервами и хлебом утоп безвозвратно.

— Не переживайте, графиня, — ободряет меня начальник отряда Валя Демьянов, — спасибо — сами целы.

Он идет впереди, таща неподъемный рюкзак с образцами. Спутанные лохмы и фантастическая выносливость придают ему сходство с лошадкой Пржевальского. Следом плетется геофизик Леша Рябушкин, щекастый, дородный, с еще недавно холеными усами. Леша обвешан датчиками и зондами, из кармана торчит счетчик Гейгера. Я тащусь позади, замыкая шествие. Мне 19 лет и это первая моя геологическая практика. Кажется, что лес населен только мошкой и комарами. Наши лица укутаны плотной зеленой сеткой, издающей тошнотворный запах «ангары», на головах — шлемы, перчатки до локтя, резиновые сапоги выше колен. Это противокомариная защита, но все равно атакуют тучами.

От голода меня мутит, в ушах стоит звон. Только бы не споткнуться. Свалюсь — не встану.

— Веселей, мартышка! — оборачивается Валя, — через час будем на дороге.

— Итак, маршрут закончен. Позади 120 километров съемки, на согнутой Валькиной спине десятки образцов, килограммы отмытого в ледяных ручьях песка. По идее на большаке нас должна встретить экспедиционная машина. До базы еще 60 километров.

— Как вы думаете, — приехал Петька? — тоскливо спрашиваю я.

Леша пожимает плечами, а Валька молчит.

С тех пор, как начальница экспедиции, грузная тетка в летах, сделала шофера Петю своим фаворитом, — он просто сказился. «Брось ты, Петруша, волноваться, — раздавался из „генеральской“ палатки нежный шепот престарелой Мессалины, — выпей и отдыхай. Небось, здоровые коблы, — дотопают, ноги не отвалятся».

…И вот перед нами большак. Петьки нет и в помине. Мы валимся на обочину и «отключаемся», — то ли сон, то ли обморок. Через час Валя расталкивает нас.

— Нечего ждать милостей от природы, — двинем на станцию, авось к какой дрезине прицепимся.

— Но Петьке я кости переломаю, — флегматично говорит Леша, — на нас наплевать, девку бы пожалел.

До станции километров 6, но мы так измучены, что еле плетемся. Когда, наконец, замаячили огни Лосевки, уже почти стемнело.

— Гляньте, есть все же Бог! — кричит Леша.

На путях готов к отправке длиннющий товарняк, груженный лесом.

— Без паники, — приказывает Валя. — Идем в обход, чтобы с платформы никакая сволочь нас не засекла.

Мы обогнули состав с хвоста и вскарабкались на площадку. Вскоре с платформы раздались свистки, — с лязганьем и скрипом поезд тронулся.

— Ну, не везуха ли? — ликует Леша, устраиваясь поудобнее, — едем, как короли!

Часа через полтора, проскочив два полустанка, товарняк замедлил ход.

— Ребята, нас доставили в Шелтозеро, — крикнул Валя. — Платформа будет справа, готовься к десанту слева.

Поезд дернулся и замер. Наш вагон, кажется, последний, — огни платформы маячат далеко впереди. Вокруг кромешная тьма…

…И вдруг приближающийся топот, нас ослепляет свет фонарей:

— Руки вверх!

С обеих сторон вагон окружен солдатами с автоматами наперевес. Мы ошалело топчемся на площадке.

— Руки вверх!

Неуклюже, как кули, сваливаемся на землю. Кто-то саданул мне прикладом в спину, наши руки поднялись.

— Снять оружие и положить к ногам! — пролаял офицер.

Леша стоял, обвешанный своими приборами, и растерянно таращил глаза.

— Лейтенант Курочкин, переведите.

Вперед выступил тощий очкарь и внятно и медленно произнес что-то на абсолютно неизвестном языке. Валя прыснул, Леша по-прежнему не шевелился.

— Леха, сними свою сбрую, — сказал Валя.

Леша начал медленно растегивать ремни.

— Понимаете по-русски? — резко повернулся к Вале капитан.

— Вполне… хотя с таким языком мы сталкиваемся впервые.

Леша бережно положил приборы на землю. Трое солдат, наклонившись, принялись рассматривать датчик и зонд.

— Что это!

— РП-1, геофизический прибор для поисков урана, — пришел в себя Леша. — Он не стреляет.

— Разберемся, — рявкнул офицер, — следуйте за мной.

И нас повели вдоль состава. Впереди, почти впритык к паровозу стояли два военных «козла». Из паровозной кабины пялились черномазые машинист и помощник. Я успела показать им язык. Нас впихнули в машину, на подножку лихо вскочили четыре охранника. Через минуту машина остановилась перед длинным бараком, метрах в 300 от станции.

— Это что за учреждение? — простодушно спросил Леша.

— Железнодорожный отдел КУКГБ, — буркнул офицер.

— КУ — чего? — не расслышал Леша.

— КУ — того! — прошипел сзади Валька.

Нас ввели в комнату со стенами зеленого цвета, двумя сейфами и письменным столом, над которым, словно семейные портреты, увеличенные в соответствии с размерами семьи, строго глядели на нас Владимир Ильич и Феликс Эдмундович. Предчувствуя свою недолговечность, напротив одиноко скучал Никита Сергеевич. Нам приказали встать у стены. Трое солдат вытянулись у входной двери. Офицер, скинув шинель и фуражку, уселся за стол.

— Капитан Дёмин, — наконец представился он и, вытащив из ящика какие-то бланки, обратился к Вале. — Фамилия, имя, отчество…

— Я не отвечу ни на один ваш вопрос, — тихо сказал он, — пока вы не объясните, за что нас схватили.

— Вас не схватили, а задержали. Пока что за проезд в товарном поезде А18-462, следующим со станции Лосевка. Вы сели в 18 ч. 20 мин. и были сняты на станции Шелтозеро в 20 часов 03 минуты.

— Ни черта мы не были сняты, мы просто приехали. Наша база тут недалеко, мы геологи из Ленинграда.

— И где же ваша база? — прищурился капитан.

— За Гаврилино, километров 12 отсюда.

— Гаврилино отсюда в 18 километрах по большаку и в 16, если лесом, так что с этими данными у вас неувязочка.

— Ну, это еще не повод, чтобы тащить нас в КГБ.

— Это более, чем повод, — назидательно сказал Дёмин. — И если вы и правда геологи, то почему прятались и крались? Почему не ехали как нормальные люди, пассажирским?

— Да где он был, — пассажирский?

— Пассажирский 311 и скорый 46 проходят через Лосевку в 8.05 и в 11.16 утра, — тоном справочного бюро отчеканил капитан и обвел нас орлиным взором.

— Но сейчас же ве-чер! — закричал Валька, — вечер, понимаете? Свяжитесь сейчас же с нашей базой!

— А ну, — не орать, сопляк! — рыкнул капитан и обнажил желтые клыки, — надо будет — свяжемся. Фамилия, имя, отчество и… документы.

Валька молчал, у него дрожали губы.

— Откуда в лесу документы, — мирно сказал Леша, — документы на базе.

— Какой телефон вашей базы, позвольте полюбопытствовать? — клыки спрятались.

— На базе нет телефона, — вмешалась я. — Мы в палатках живем, но это правда близко. Давайте сейчас поедем вместе…

— Надо будет — поедем, — отрезал Дёмин. — А сейчас я в последний раз повторяю: фамилия, имя, отчество…

Ознакомившись с нашими биографиями до пятого колена, Дёмин велел подписать показания.

— Ну что, можно нам идти? — двинулся к дверям Валя.

Капитан взглядом пригвоздил его к месту.

— До выяснения ваших личностей вы останетесь здесь. Абдулаев, уведите задержанных.

Кривоногий узбек повел нас в конец коридора и отомкнул дверь с амбарным замком. Мы очутились в клетушке с четырьмя голыми нарами и крошечной лампочкой под потолком. Нестерпимо хотелось в уборную, хотелось есть и пить.

— Как насчет пожрать? — кротко поинтересовался Леша.

Абдулаев не ответил. Он вышел, закрыл дверь и щелкнул замком.

— Да ты глухой, что ли? — взорвался Валька, — чучмек проклятый, косая рожа! — и он со всей силы пнул ногой дверь.

— Тише ты, — шикнул Леша, — а то еще антисемитизм пришьют.

Но Валька прямо взбесился, — он колотил в дверь и орал: «В уборную, в уборную веди!»

Загромыхал замок, на пороге появился «желтолицый брат».

— Поведу по одному, — невозмутимо сказал он и ткнул в меня пальцем, — ты — первая.

Когда с уборной было покончено, узбек снова запер дверь и затих в коридоре. Мы улеглись на нары и, как это ни странно, быстро уснули.

В шесть часов утра на пороге появился рыжий солдатик.

— Подъем! — весело крикнул он и внес кружки с кипятком и три куска хлеба.

— Привет, друг! Тебя как зовут?

— Рядовой Булкин. Павел Булкин.

— Слушай, Паша, чего там слыхать? На базу нашу съездили?

— А шут его знает, — пожал плечами Булкин.

— А в Ленинград, в Управление звонили?

— Кажись, звонили, да никто не отвечает. Капитан говорит, врут они все, нет такого телефона.

— Господи, — застонал Леша, — так ночь же была, а сегодня суббота, — нет там никого.

— А с базой почему не связались?

— А фиг их знает, — радостно сказал Паша, — да не расстраивайтесь, жуйте.

Днем он принес вареную картошку иссине-черного цвета и уселся рядом на нары.

— Павлуша, — задушевно начал Валька, — я вижу — ты человек нормальный, не то, что… некоторые… — он выставил нижнюю челюсть и оттянул пальцами глаза у висков.

Булкин понимающе хохотнул.

— Наверно, ты в курсе, друг, чего ваш Дёмин к нам прицепился? Неужели за то, что зайцем проехали?

Солдатик покачал головой. На его глуповатом лице происходила свирепая борьба воинского долга, гуманизма и просто желания посплетничать.

— Видишь, какое дело… — наконец не выдержал Паша, — шпионов ищем.

Валька так и присвистнул:

— Шпионов?! А мы-то причем?..

— А при том, что шпионов трое: двое мужчин и баба с ними. И приметы в аккурат сходятся, — один мужик усатый, да рябая женщина лет сорока.

— Что-о? Это я-то рябая? Это мне сорок лет?

Булкин смутился.

— Чего орешь? Почем я знаю, я в твой паспорт не заглядывал.

Валька с хохотом повалился на нары.

— Паулино, выпусти нас сейчас же, чтоб не срамиться.

— Ты, никак, сдурел! — разозлился Булкин. — Сиди и затихни.

— Затихну, затихну, — успокоил его Валька, — но откуда шпионы-то взялись?

— Из Фильяндии, откуда же еще… Позавчера наш лесник Захаров прискакал весь в мыле. Шпионов, говорит, обнаружил. Перешли в районе 7-й заставы и углубились. А тут вы как раз у Лосевки из лесу выползли и тишком в товарняк забрались.

— Да нас разве в Лосевке кто видел?

— А ка-ак же! — расцвел Булкин, — все видели, да спугнуть боялись.

— И заметили даже, что баба рябая?

— Угу… И радировали по всем станциям по ходу, а снимать вас решили в Шелтозере. Сергеевку и Углино проскочили, потому что лес близко, уйти можно.

— Ах ты, елки-моталки! — восхитился Валя, — то- то я удивился, что быстро доехали. Ну вы и молодцы! И что же, вас наградят за поимку или отпуск дадут?

— Да уж не без этого, — важно ответил Паша и вдруг опомнился. — Наградят — не наградят, а службу свою несем. Так что отдыхайте.

Он забрал миски и заторопился уйти, смущенный своей откровенностью.

— Ребята!.. — Леша явно встревожился, — это же бред какой-то. Давайте требовать Дёмина.

Но на наши крики и стуки никто не отозвался. Вечером нас снова караулил молчаливый Абдулаев. Все попытки вступить с ним в дружеский контакт потерпели фиаско. А наутро вновь появился Булкин.

— Пашунчик, — ласково сказал Валя, — какие новости?

— Каки тебе еще новости? — пробурчал Булкин. Он был не в духе.

— Позови Дёмина, поговорить надо.

— Где я тебе его возьму в такую рань? И вообще до завтрева капитан тут не ожидаются.

— Так что же, — нам и сегодня сидеть? — вскинулся Леша?

— Люди по двадцать лет сидят… и ничего, — назидательно сказал юный Булкин, закрывая за собой дверь.

— Мистика какая-то, — Леша хрустнул по очереди всеми десятью пальцами. — Так и впрямь можно сгинуть на двадцать лет.

— Не нагнетай атмосферу, старик, — не те времена.

— Может, объявим голодовку? — предложила я.

— Блестящая мысль! — откликнулся Валя. — Когда Дёмин узнает, что мы отказались от шашлыков, он смертельно испугается.

— Но надо же действовать!..

— Я вот для начала мыслю снарядить Пашу в магазин. Есть охота, да и выпить не грех… — Валька повертел перед нашими носами синей пятирублевкой, — грязно работают, — не изъяли капитал.

Когда Булкин появился со своей разноцветной картошкой, Валино лицо выражало пасхальную кротость.

— Паоло, друг, сгоняй в Сельпо, купи нам курева и каких-нибудь консервов.

Булкин приставил палец к виску и выразительно им покрутил:

— Паря, ты воще того… соображаешь?

— Я-то соображаю, но и ты своей головой подумай… Мы же не шпионы и держат нас ни за что.

— Коли ни за что, так выпустят.

— А пока что мы ноги протянем. Слушай, а что если ты меня одного отпустишь, а их будешь сторожить со страшной силой?..

— Куда еще?

— Да говорю тебе — в магазин. Сигарет купить и какой-нибудь еды человеческой.

— В магазине человеческой еды отродясь не бывало, — убежденно сказал Булкин, — так что нечего и ноги бить.

Однако по его лицу стало ясно, что у Вали появилась надежда.

— Пашунчик, ты же русская душа, ты же золотой парень, выпусти меня на пятнадцать минут, — пять — туда, пять — обратно, пять — там.

Булкин тяжело вздохнул. Весь его вид выражал доброту, сочувствие и сомнение в дозволенности этих чувств.

— Да что ты беспокоишься? Сам же сказал, что Дёмина не будет.

— Валяй, — вдруг решился Булкин. — Но смотри, через пятнадцать минут чтоб был у меня тут, как штык.

Валя вернулся секунда в секунду, держа в руках буханку хлеба, две банки бычков в томате и пачку «Примы». Под мышкой у него торчало что-то длинное, завернутое в газету.

— А это что? — показала я на сверток.

— Это-то? Колбаса… копченая. Краковская что-ли или полтавская.

— Колбаса?! — задохнулся Булкин. — Колбаса в магазине?!

Как ужаленный сорвался он с места и исчез, даже не притворив за собой дверь.

Мы ошалело уставились друг на друга.

— Господа, — опомнился Валя, — по-моему, нас больше не задерживают, — он высунулся в коридор и поманил нас пальцем. — А ну, по-быстрому.

Мы выскочили из клетушки, и Леша осторожно щелкнул замком. В коридоре было пусто. Мы прокрались на цыпочках, не скрипнув половицей, и оказались на улице. Нигде ни души. И тут мы рванули. Петляя между амбарами, мы проскочили железнодорожные пути, редкий лесок и кубарем скатились в песчаный карьер. Оттуда медленно выползал груженный песком сорокатонный МАЗ. Мы замахали руками.

— Куда вам, ребята? — высунулся шофер.

— В Гаврилино или в ту сторону.

— Кильский цементный завод годится?

Мы закивали и забились в кабину. МАЗ медленно набирал скорость.

— Откуда вы такие нарядные? — полюбопытствовал шофер, разглядывая наши туалеты и обросшие физиономии моих друзей.

— Из лесу, вестимо. Геологи мы.

— И девка, что ли, геолух? Ну и дела… — хохотнул шофер.

Я высунулась из кабины, — погони не наблюдалось.

— Э, — давай-ка свою колбасу, — вспомнил Леша, ломая буханку.

— Полтавскую, что ли? — Валя торжественно развернул газету. Перед нашими носами заблестела бутылка перцовки.

— Ну, ты даешь! — восхитился Леша.

Шофер бросил на перцовку нежный, скользящий взгляд.

Валя сорвал зубами алюминиевую крышечку и пустил бутылку по рукам. Описав четыре полных круга, она вылетела в окно и, звякнув о валун, разлетелась вдребезги.

— А подумал ли кто о Паше, о трагичной его судьбе? — спросил Леша.

— Ни черта ему не сделается. Отсидит 15 суток на гауптвахте за ротозейство… с учетом, что я пока не рябая и мне еще не сорок.

— А люди, между прочим, по двадцать лет сидят и ничего… — ехидно процитировал Валя.

Мы расслабились, закурили. Впереди показались ворота Кильского комбината, но шофер не высадил нас. В приливе братской любви он погнал свою громадину в Гаврилино и затормозил недалеко от палаток.

— Спасибо, старик, выручил… — Валя порылся в кармане и извлек рубль.

— Обижаешь, — горестно сказал, шофер, отводя Валькину руку, — я же к вам с душой!

На базе царило мирное воскресенье. Над озером стелился вечерний туман. У берега покачивалась лодка с неподвижными фигурами. Мессалина и Петька удили рыбу. Из крайней палатки четкий голос произнес: «На этом мы заканчиваем еженедельный обзор „Глядя из Лондона“». Затем грянул джаз. У костра резались в преферанс. Завидев нас, повар Толя издал «тарзаний» клич. Коллеги повскакали, уступая нам место у огня. Петя подгреб к берегу, начальство приветствовало нас ласковой улыбкой.

— Ну-с, явились пропащие, — материнским голосом сказала она. — А я только подумала, куда это они подевались?

Я нырнула в свою палатку. Спальный мешок был раскурочен, чемодан перевернут, на тумбочке валялась чужая гребенка.

— Эй! — заорала я. — Кто у меня тут шарил?

— Ой, совсем забыли… — гости к нам нагрянули. Грибники. Заблудились в лесу, — плутали целый день, а ночью набрели на нашу базу. Куда их денешь? Оставили ночевать.

— Откуда грибники тут взялись?

— Из Петрозаводска. Инженеры с лесокомбината. Двое мужиков и баба с ними. Так мы женщину в твою палатку запустили.

— Товарищи дорогие! — всполошилась Мессалина, — А чего это вы явились пустые? Где ваши образцы? Где приборы? Уж не утопили ли?

— Боже сохрани, — ужаснулся Валя, — все в целости. Оставили на хранение на станции Шелтозеро у приятеля моего. Дёмин — его фамилия. Может, съездите, заберете?

— Ах ты черт, обида какая! — всплеснуло руками начальство, — да мы час, как оттуда.

— Не нас ли встречали? — светским голосом спросил Лёша.

— Чего вас встречать? Не маленькие, дорогу знаете. Нет, мы этих грибников отвозили, еле к скорому Петрозаводскому успели.

— Ну и дурачье же народ, — вмешался Петя, — не знают леса, — сидели бы дома, грибы на базаре бы собирали.

— А какие они из себя, грибники ваши? — вдруг насторожился Валя.

— Да никакие, обыкновенные. Парни молодые, а тетка постарше будет.

— Женщина, между прочим, страшила порядочная, — вставил повар Толя и потыкал себя пальцем по щекам, — знаете, рябая такая, лет сорока.

И он плеснул нам в миски дымящийся борщ.

Очередь за корюшкой

О начале весны в Ленинграде возвещает Нева. Шуршат и потрескивают дымчато-зеленоватые льдины. Изнуренное долгой зимой, очищается небо. И над памятниками и дворцами воцаряется легкомысленный запах свежей корюшки.

В апреле и мае входит эта маленькая рыбка из семейства лососевых в Неву и Нарову метать икру. Тут и происходит главный улов, и продают ее с лотков на улицах и площадях.

Вот работяга устанавливает на тротуаре ящики. Рядом суетится тетка, явно хмельная, с малиновым распухшим лицом. На ней пятнистый от грязи, словно маскировочный халат поверх ватника и шерстяной платок. Вокруг уже гудит толпа.

— Куда напираешь, — вишь, весы еще не привезли! — отбивается тетка, — да подай ты назад, совсем озверели!

Появляются весы. Продавщица не спеша ворожит над ними, каким-то мистическим способом проверяя их точность. Наслаждаясь накалом страстей, высыпает из тюбиков мелочь и долго изучает накладную. Затем отдирает планки с верхнего ящика, матерится, напарываясь на гвоздь, и, наконец, запускает руку в плотную серебристую массу.

— Кто без бумаги, пусть не стоит! — кричит она осипшим голосом.

Толпа нехотя разматывается в очередь. Торговля началась.

Голова и хвост очереди имеют разную температуру, разные электрические поля, разное философское и политическое мировоззрение. В спектре ее чувств — надежда, страх, отчаяние и торжество.

Главная задача в очереди — контакт с ближайшим окружением. Дружеские связи дают неограниченную свободу: можно сбегать в булочную, на почту или за молоком.

Впереди меня за корюшкой — угрюмая дылда с авоськой пустых бутылок. Это — добрый знак, я уже поймала ее подобострастный взгляд. Сзади ситуация сложнее: бабуся из семейства каракуртов, фея коммунальной справедливости. Оборачиваюсь и пробую ногой воду:

— Ну, не свинство ли за паршивой корюшкой два часа стоять!

— А не нравится, милая, и не стой, никто не неволит, — сопрано и контральто — дуэт Лизы и Полины.

Итак, мы прикованы друг к другу на два часа… если только не случится чудо. И оно немедленно случается. За углом на Плеханова разгружают бананы. Смятение в строю, из глаз старушки льется теплый свет.

— Барышня, вы будете стоять?.. Мне бы отлучиться ненадолго…

— Конечно, идите… я вас запомню.

И вот уже у бабки в кошелке тропические грозди, и дылда впереди разрешилась от бутылочного бремени, и я вернулась с почтамта, где в окошке «до востребования» мне вручили первое письмо от Стива.

…«Моя дорогая девочка, доброе утро! Сегодня — пять дней, как я уехал. Я каждый день старался звонить тебе, но Ленинград дают только ночью, — я не хотел беспокоить. Видишь, я пишу, как обещал по-русски. Не смейся над ошибками. И я тоже обещал не горевать (или не огорчать?), но я был бы сказать неправду… (Oh, my God! I want you to know how terribly I miss you). В Париже все время дождь, очень скучно и я нигде не был, кроме Университета. Но лекция прошла хорошо, и меня пригласили осенью читать еще одну. Я выбрал тему „Завоевание Сицилии норманнами“. Я люблю Роджера Отвиля, потому что он был терпеливый к другим религиям».

…Я не заметила, когда появился этот старик. Он стоял в нескольких шагах от прилавка в стороне от очереди и обеими руками опирался на палку. Видимо, мучила его одышка — так медленно, с присвистом он дышал. На старике было поношенное пальто, из-под подола свисал кусок ватина. Заросшее седой щетиной лицо выглядело болезненно, но косматые брови над крупным носом придавали этому лицу выражение некой величавости. Он поставил палку между ног, вытащил из кармана аккуратно сложенную газету и свернул кулек. Очередь насторожилась.

— Не могу найти, где я занимал, — пробормотал он и подошел поближе. Никто не ответил. — Мне только полкило… — и заискивающе посмотрел на продавщицу.

— Не было тебя тут, — огрызнулась какая-то тетка, — и не примазывайся.

— Нет, я стоял, я за бумагой ходил.

— Вот и ищи, где стоял.

Старик пододвинулся.

— Не пускайте без очереди!.. — заверещали вокруг.

Продавщица мельком взглянула на старика и протянула руку за его кульком, но кто-то вышиб кулек, и он полетел в лужу.

— Воли-то рукам не давай! — рявкнула продавщица. — А то воще торговать не буду.

Очередь всполошилась и заклокотала.

— Не отпускайте со стороны!

— Наведите порядок!

— Выкиньте его оттудова!..

— Да вы нелюди, что ли? — взорвалась продавщица.

— Может, человек-то инвалид и право имеет, — засомневалась угрюмая дылда.

— Это нация их настырная, всюду на шармачка лезет… — встряла бабка-каракурт, — гоните его!

Из очереди вышел кудлатый парень.

— Проваливай, папаша, понял?

— Да вы нелюди, что-ли? — взорвалась продавщица, — не видите — ноги у человека больные. Давай, дед, сорок восемь копеек!

Старик поднял трясущуюся руку, но парень с силой толкнул его.

— Вы что… — задыхаясь пробормотал старик и пошатнулся.

— Милицию, милицию зовите! — завизжала бабка и с наскока ударила старика в грудь. Тот выронил палку, хотел было поднять, но парень шваркнул палку ногой, и она отлетела в сторону.

Старик растерянно оглянулся. Очередь ощетинилась, выжидая… Старик снова шагнул к продавщице, протягивая мелочь. На него налетели, сбили с головы шапку. Старик упал.

— Звери проклятые, чтоб вы передохли все! — продавщица выскочила из-за прилавка и протиснулась к старику.

Он лежал на боку и хрипел. Вокруг рта пузырилась пена, пальцы судорожно шевелились, царапая ногтями пальто.

— Уби-или! Человека убили! — послышался истеричный вопль.

Очередь смешалась, раздались свистки, сквозь толпу пробивался милиционер. Кто-то бросился в автомат вызывать «Скорую».

Врач и санитары долго хлопотали над стариком, но в сознание он не вернулся и незаметно затих. Когда его укладывали на носилки, на его лице уже застыло выражение величавости и гордыни. Так не вяжущееся с ободранным пальто и испачканной шапкой, которую второпях, не отряхнув, положили ему в ноги. Про палку забыли, и она осталась на тротуаре.

…«Я еду в Палермо всего на две недели. Потом домой. Сразу же буду высылать тебе приглашение. Please, don’t give up. Ты должна верить, что все будет О. К. Я повезу тебя на La Cubola, тебе понравится. Об этой романтической вилле писал Боккачио в новелле о Джованни ди Прочида.

Обнимаю тебя и помню каждый день. Твой Stephen».

… — Нечего и стоять, — один ящик остался, — обреченно сказала дылда.

— А пускай полкило в одни руки отпускают, — заныла задняя старушка, — а то дежуришь с утра без пользы…

— Корюшка — вся! — заорала продавщица, — да что я вам, рожу ее, что ли?

…Весной в Ленинграде стоит легкомысленный, свойственный только нашему городу, запах свежей корюшки. И если апрельским вечером, гуляя по улицам и площадям, вы увидите пустые лотки, обрывки газет, груду сваленных ящиков, поблескивающих от приставшей чешуи, и две-три раздавленных рыбешки на тротуаре, — значит была здесь сегодня очередь за корюшкой.

Стихийное бедствие

В стране, где мы родились и выросли, сообщения о стихийных бедствиях появляются чрезвычайно редко. Не пестрят ими первые страницы столичных и провинциальных газет, не кричат о них 13 каналов цветного телевидения. И это понятно. Высшие Силы оберегают одну шестую часть суши от извержений вулканов, землетрясений, наводнений и смерчей.

Поэтому загадочной и странной показалась мне короткая заметка, появившаяся 3 июля 196… года в газете «Вечерний Ленинград»:

«В воскресенье около 11 часов вечера сильный порыв ветра оторвал от причала Адмиралтейской набережной поплавок, переоборудованный в ресторан „Алые паруса“. Волны погнали поплавок вниз до устья Невы, где героическими усилиями работников речной милиции и береговой охраны удалось перехватить и пришвартовать ресторан к грузовой пристани Ленинградского порта. Жертв не было».

Это сообщение привлекло мое внимание потому, что именно в этот вечер мы прогуливались с друзьями по Адмиралтейской набережной, наслаждаясь безветренной, тихой погодой. Облокотившись о шершавый, неостывший от дневного солнца парапет, мы бросали хлебные крошки кружащимся чайкам и слушали доносившийся из «Алых парусов» лихой джаз под управлением Марика Волынского. Ничто не предвещало урагана.

Удивившись, я последовала лучшим традициям всемирно известных детективов, вырезала газетную заметку и отправилась по следам необычайного происшествия…

…В летний воскресный вечер «Алые паруса» были, разумеется, переполнены. Празднуя конец прошедшей и начало грядущей трудовой недели, ленинградцы пили портвейн и водку, закусывали кто шницелем, кто макаронами по-флотски, кокетничали, флиртовали и отплясывали полузападные танцы.

А в бельэтаже элегантного особняка напротив ресторана раскинулась квартира первого секретаря Ленинградского обкома партии Василия Сергеевича Т. Неотложные дела оставили Василия Сергеевича дома, и он, отправив семью на дачу, вышагивал по кабинету, сосредоточенно обдумывая нечто государственное. Настроение у губернатора было элегическое и сентиментальное, а около 9 часов случился с ним даже приступ демократизма, — он отпустил домой дежурившего у подъезда милиционера.

Итак, Василий Сергеевич, оставшись один, творил, насвистывая романс «Не пробуждай воспоминаний», и покуривал старомодные папиросы «Казбек». И вдруг захотелось ему пить. Первый секретарь открыл холодильник, но ни боржома, ни нарзана там не оказалось.

— Дуры безмозглые, — пробормотал Т., охватив одним определением жену, дочь и домработницу Серафиму Петровну.

Он открыл кладовку, обшарил скандинавский сервант, но минеральной воды не обнаружил. Барометр настроения резко упал.

— Это же черт знает что… — с тоской подумал он и посмотрел в окно.

Парчевая от легкой ряби Нева лежала у его ног. На бледно-фиолетовом небе строго вырисовывался силуэт Петровской кунсткамеры, по набережной слонялись парочки, прямо под окном, сияя огнями, веселились «Алые паруса».

Первым поползновением губернатора было снять телефонную трубку и приказать, чтобы приволокли из ресторана ящик боржома, но внезапно с ним случился второй за этот вечер приступ демократизма. Т. решил лично сбегать за водой. Однако ничтожное препятствие на секунду остановило его. Он не имел понятия, сколько стоит боржом и есть ли вообще в доме деньги. Порыскав по карманам бесчисленных пальто своих домочадцев, Василий Сергеевич обнаружил мелочь в плаще Серафимы Петровны и как был, — в шлепанцах и фланелевых шароварах, — спустился вниз. Мягкий воздух ласково обдал лицо губернатора, он улыбнулся неизвестно чему и перебежал через дорогу.

К ресторану вели короткие мостки, на стеклянных дверях болталась табличка: «Мест нет». Василий Сергеевич постучал по стеклу. За дверью немедленно возникло суровое лицо швейцара. Не отпирая, он показал пальцем на табличку. Двойная дверь создавала трудности для диалога, поэтому Василий Сергеевич сделал жест, означавший, что он страдает от жажды, — то есть задрал голову и опрокинул в открытый рот воображаемую бутылку. Швейцар брезгливо махнул рукой и отошел вглубь вестибюля. Первый секретарь почувствовал нарастающий прилив раздражения и забарабанил в дверь сильнее.

Его усилия не привлекали внимания ресторанной администрации минут десять. Что стоило Василию Сергеевичу подняться к себе и позвонить в проклятые «Паруса»? Но, как говорят в народе: «принцип на принцип взошел». Губернатор продолжал яростно колошматить в дверь. И она отворилась. Швейцар Николай Степанович Авдеев, в прошлом артиллерист, кавалер нескольких боевых орденов, схватил Василия Сергеевича за грудки.

— Пьянь проклятая! — закричал он, отпихивая нашего героя от двери, — житья от вас нет, чтоб вы передохли все!

Полагаю, что тов. Авдеев редко смотрел телевизионные новости и кинохронику, а если и смотрел, то не очень внимательно. Бабье лицо первого секретаря не произвело на швейцара неизгладимого впечатления и не осталось навеки в его старческой памяти.

Ошеломленный губернатор на секунду затих, но затем вновь бросился на штурм.

— Да ты знаешь, с кем разговариваешь?!.. — завизжал он, — да я тебя…

Но Степаныч был не из трусливых.

— А ну мотай отсюдова, морда нечесаная, — загремел он, — вали, пока пятнадцать суток не схлопотал!

Привлеченная разгорающимся скандалом, у парапета остановилась группа любознательных ленинградцев.

— Ничего себе, культурное обслуживание… — заметил либерально настроенный интеллигент.

— А чего? И правильно его отфутболивает… видит же ханурик, что мест нет, нечего и переть на рожон, — возразил поклонник порядка.

Между тем, Василию Сергеевичу удалось схватить швейцара за рукав.

— Позови директора немедленно, — прошипел он. От бешенства у первого секретаря пропал голос.

— Я тебе покажу директора! — рявкнул Степаныч, — Гриша, — заорал он кому-то вглубь, — вызывай милицию!

Обладай Василий Сергеевич чувством юмора или, хотя бы, здравым смыслом, он дождался бы милиционера, и недоразумение разъяснилось бы ко всеобщему удовольствию. Вместо этого первый секретарь развернулся, протиснулся сквозь уже порядочную толпу и, вихрем взлетев в свой бельэтаж, ринулся к вертушке…

… — Мизер! — торжествующе произнес начальник ленинградской милиции генерал С. и, прищурившись, посмотрел на партнеров.

Вдруг раздался пронзительный телефонный звонок. Будь это обычный телефон, начальник милиции и ухом бы не повел, но звонил ТОТ, и генерал, вздрогнув, бросил на стол карты.

— Слушаю вас, — машинально вытягиваясь в струнку, отчеканил он.

— Какого… ты получаешь зарплату! — проревел знакомый, но почему-то измененный голос. — Развели притон у меня под окнами, понимаешь… ни спать, ни работать по-человечески! Чтоб этого кабака через тридцать минут тут не было!.. Нет, не завтра, а немедленно. Ну и что, что полный… плевать мне, что люди… А что хочешь, то и делай. Все!

И без десяти одиннадцать по тишайшей воде к причалу приблизился буксир и два катера речной милиции. Поплавок дернулся, полетели со столов бокалы и шницеля, оглушительно заверещали дамы. Затем «Алые паруса» качнулись и дали ощутимый крен вправо. Погас свет, кликушески запричитала беременная официантка Нюра. Саксофонист Эдик слетел со стула и разбил висок. Героический Степаныч ринулся на защиту кассы.

Подробное описание того, что творилось в ресторане во время плавания, заняло бы десяток страниц убористого текста. Наделенный воображением читатель дорисует эту картину без меня.

А около часу ночи «Алые паруса» прибыли к месту назначения — на отдаленный грузовой причал Ленинградского порта. Ввиду позднего часа городской транспорт уже не работал, поэтому гости и служащие добрались до своих постелей к пяти часам утра. К счастью, как точно информировала читателей газета «Вечерний Ленинград», человеческих жертв не было.

Поседевший в детстве волчонок

Историю эту рассказал мне мой друг, великий выдумщик и мистификатор. Могу ли я ручаться за ее подлинность? С другой стороны, непонятно, — зачем было выдумывать такое?.. Вот почему я все же почти уверена, что рассказанное здесь — чистая правда.

…В 1959 году премьер-министр Великобритании Гарольд Мак-Миллан прибыл с официальным визитом в Советский Союз. Политбюро в полном составе выстроилось перед самолетом, их нерпы и ондатры запорошены снегом. Звучат национальные гимны, трепещут флаги, грохочут приветственные залпы, щелкают и жужжат фото- и кинокамеры. Все идет, как по маслу. Никита Сергеевич произносит речь, его сменяет британский премьер и тоже говорит, что положено в подобных случаях, но… вдруг, отступив от микрофона, замирает и, как зачарованный, смотрит в одну точку.

Все глаза устремляются за его взором, но не видят ничего, кроме горстки скромно одетых репортеров. К МакМиллану с встревоженным лицом склоняется английский посол:

— Что-нибудь случилось? Вы плохо себя чувствуете?

— Все в порядке, — тихо отвечает Мак-Миллан. — Меня интересует вон тот джентльмен, — и делает едва заметное движение подбородком. — Не могли бы вы узнать его имя?

…Секундная заминка, посол шепчется с переводчиком, тот еще с кем-то. Завороженный премьер-министр не сводит взгляда с…

— Это господин Френкель, фоторепортер газеты Известия, — докладывает посол.

Премьер-министр улыбнулся, шагнул вперед и, нарушая все нормы дипломатического этикета, направился к репортерам.

— How do you do, мистер Френкель, — сказал он, протягивая руку.

Товарищ Френкель не был героической натурой и от ужаса чуть не потерял сознание. Впрочем, любой советский гражданин на его месте поступил бы так же.

— Завтра мы устраиваем прием в британском посольстве, — продолжал Мак-Миллан, — и я был бы счастлив видеть вас среди гостей… конечно, если это не нарушит ваших планов. Мне совершенно необходимо поговорить с вами.

Он повернулся к переводчику и тот, выпучив глаза, перевел. Френкель, будучи в шоковом состоянии, никак не реагировал на любезное приглашение.

— Я очень надеюсь и рассчитываю видеть вас, — повторил Мак-Миллан и, снова пожав помертвевшую френкелевую руку, двинулся вдоль почетного караула. Дальнейший его путь до лимузинов ничем примечательным не ознаменовался.

К сожалению, того же нельзя сказать о товарище Френкеле. Его окружили плотным кольцом и повезли куда надо.

— Не изволите ли объяснить, что это значит? — прохрипел простуженный генерал-майор М. Несмотря на грипп, он был поднят с постели и лично прибыл для допроса. — Какого хрена ты ему сдался?

Френкель плакал, клялся и божился:

— Ни ухом, ни рылом… Ума не приложу… первый раз вижу.

Допрос продолжался семь часов, после чего стало ясно, что хоть распинай Френкеля, хоть четвертуй, хоть вздергивай на дыбу, — толку не добиться. Разве что от инфаркта помрет.

К ночи привезли репортера домой. Супруга накормила его нитроглицерином, уложила в кровать и отправилась рыдать на кухню.

Наутро Френкель известил редакцию, что заболел. Никто не удивился. А в пять часов вечера в британское посольство начали съезжаться гости во главе с… сами знаете кем.

Мак-Миллан был рассеян, оглядывался по сторонам и, наконец, спросил посла, — не видел ли тот господина Френкеля и можно ли быть уверенным, что господин Френкель правильно понял его приглашение. Посол навел справки, после чего сотрудники Совмина и еще одного учреждения приняли молниеносное решение Френкеля доставить.

В квартиру его ввалились шесть элегантных мужчин и приказали одеваться. Френкель упирался, хватался то за сердце, то за мебель. Но они неумолимо нацепили на него галстук и пиджак. Жена, заламывая руки, смотрела в окно, как его усаживают в Волгу.

Не успел трясущийся Френкель войти в посольство, как премьер-министр его заметил, извинипся перед собеседником и через весь зал направился к нему. Вокруг них тотчас скопились переводчики и гости, кто-то сунул в руки несчастного репортера бокал шампанского.

— Большое спасибо, мистер Френкель, что вы пожертвовали своим временем и пришли сюда, — сказал Гарольд Мак-Миллан. — Я был так настойчив, потому что понимал, что у меня вряд ли будет шанс встретиться с вами снова. Я очень ценю вашу любезность. Дело в том, что мне необходимо поговорить с вами о чем-то очень для меня важном. Где вы купили вашу шапку?

— Какую шапку?.. — одеревеневшими губами пролепетал Френкель.

— Шапку, в которой вы были вчера на аэродроме.

— Не помню… нет… вернее, знаю… на барахолке в Красноярске… я был там в командировке три года назад.

— Позвольте объяснить вам, почему это так важно для меня, — продолжал английский премьер. — Ваша шапка сделана из редчайшего, я бы сказал, уникального меха, а именно из меха поседевшего в детстве волчёнка. Когда волченок вырос, его седина проросла новым черным мехом, — меховщики называют его «тандрек». Такую же точно шапку подарил мне мой отец, который знал толк в мехах. «Береги седого волченка, — сказал он, — эта шапка принесет тебе счастье». Но через два года в Брюсселе в аэропорту у меня украли чемодан, в котором была моя шапка… и с тех пор все мои попытки найти такую же терпели неудачу. А я, должен признаться, человек сентиментальный и… суеверный, что вообще-то не характерно для англичанина… Господин Френкель, у меня к вам огромная просьба, не согласитесь ли вы продать мне вашу? Я заплачу любую сумму.

Френкель услышал тихий скрип. Над его головой повернулось колесо Истории.

— О деньгах не может быть и речи, — наконец забормотал репортер. — Я с удовольствием подарю вам эту (он чуть было не сказал: вшивую) шапку.

— Я не могу принять такого подарка… — покачал Мак-Миллан головой.

— Нет, нет, — запротестовал Френкель, — для меня большая радость… — он повернулся и ринулся в вестибюль.

— Господин премьер-министр, — тонко улыбнулся некто из политбюро. — Вы пренебрегаете вашим положением дорогого и высокого гостя. Завтра мы доставим вам три таких шапки.

— Не думаю, что вам это удастся. За эти годы я запрашивал меховые фирмы Канады и Японии, Швеции и Норвегии, Америки и Австралии… Такую шапку найти не удалось.

— Но вы не обращались к нам в Совпушнину… и совершенно напрасно. У нас много таких. Мы обещаем завтра же одеть вас с головы до ног в эти шапки.

Кругом заулыбались удачной шутке.

— Господа, «много» таких шапок не бывает в природе, — продолжал терпеливо объяснять гость. — Поседевший в детстве волченок сам по себе биологический нонсенс, но поседевший волченок, шерсть которого проросла в юности черным тандреком, — просто уникален. Вы же, я полагаю, имеете в виду седого волка. Это действительно красивый и ценный мех, но… седые волки на свете не редкость…

Тут появился Френкель, неся на вытянутых руках свою шапку. Советская сторона брезгливо покосилась на лоснящуюся пропотевшую подкладку.

— Не вздумайте давать это… — процедил сквозь зубы НЕКТО и, добродушно улыбаясь, обратился к Мак-Миллану.

— Надеюсь, господин премьер-министр, вы верите слову коммуниста? Я обещаю, что завтра же ваша мечта сбудется.

Воспитанный британец не счел возможным настаивать. Он только бросил последний тоскливый взгляд на ускользающее из его рук сокровище и, поблагодарив Френкеля, простился с ним. Затем премьер-министр занялся политической деятельностью, а всеми оставленный репортер спустился в гардероб, напялил свое пальтишко и шапчонку и отправился на троллейбусе домой.

На следующий день Гарольд Мак-Миллан покидал Советский Союз. Правительство посовещалось и решило обставить преподнесение шапки торжественно и эффектно, а именно доставить подарок прямо к трапу. В момент прощания с Никитой на летное поле вылетела черная «Чайка» и затормозила в двух шагах от премьеров. Из машины выскочил министр зверья и пушнины (впрочем, возможно его официальный титул звучал иначе), держа пурпурную лакированную коробку, перевитую белыми лентами.

— Давайте откроем, убедимся, что мы не бросаем слов на ветер, — посмеиваясь сказал советский премьер.

Развязали ленты, сняли крышку. В коробке лежало пять великолепных шапок. Ветерок едва шевелил седой благородный мех.

Тень легла на лицо британского премьера, горькие складки обозначились в уголках его губ.

— Я так и думал, господа, — печально сказал он. — Это замечательные шапки из седого волка… У меня их целая коллекция. Я же мечтал о шапке из меха поседевшего в детстве волченка. Простите, но мне трудно скрыть свое разочарование…

Он пожал хозяевам руки и начал медленно подниматься по трапу. Лакированная коробка осталась в руках у министра пушнины.

…С тех пор политические обозреватели подметили, что отношения между Советским Союзом и Великобританией стали более прохладными… И до сегодняшнего дня никак не потеплеют… впрочем, возможно по совсем другой причине.

А что же стало с товарищем Френкелем? А ничего. Только на следующий день после отбытия Гарольда Мак-Миллана его уволили по сокращению штатов из газеты «Известия».

Стоит ли Париж мессы?

Лучшие слова, сказанные когда-либо в мировой литературе о Париже, принадлежат Юре Кукину:

«Ну что, мой друг, молчишь? Мешает жить Париж…»

Так думала я и вместе со мной многомиллионная армия советских инженеров. Напевая эти самые слова ранним утром 1970 года, я опрометью летела по лестнице, как всегда опаздывая на работу.

Представьте себе промозглое ленинградское утро, когда грядущий день не готовит ничего, кроме принятия социалистических обязательств, когда до зарплаты еще три дня и три ночи, когда перед мысленным взором маячит бородавчатый лик начальника отдела тов. Пузыни. Что может в такое утро принести почта?

Я открыла почтовый ящик. К ногам посыпались повестки в агитпункт, журнал «Работница» и… странное письмо. Бледно-сиреневый узкий конверт, инкрустированный сургучными печатями и алыми гербами, заискрился в руках, как бенгальский огонь.

Мой зарубежный дядя приглашал меня в гости во Францию. Кого теперь удивишь официальной бумагой из заграницы? Израильские вызовы белым кафелем устилают Европейскую часть Союза ССР, но тогда, в 1970… перевитый пурпурными лентами бланк Парижского муниципалитета потряс меня больше, чем послание с летающей тарелки.

Я позвонила на работу и, подавив душившее мой голос ликование, скорбно известила тов. Пузыню об остром приступе холецистита. Не прошло и часа, как я уже влетела в приемную ОВИР’а. Кого сейчас удивишь приемной ОВИР’а? Она наводнена советским народом, как Красная площадь 7-го ноября. Но тогда, в 1970… в ОВИР’е стояла молитвенная тишина буддийского храма.

Принял меня упитанный блондин с латунным тазом вместо лица, по имени инструктор Кабашкин. Виртуозно имитируя улыбку, он предложил стул, пододвинул пепельницу и на годы углубился в изучение документа. Когда, наконец, Кабашкин поднял глаза, его латунный таз мягко светился.

— Когда вы предпочли бы ехать?

Я так опешила, что потеряла дар речи. Столь любезное обращение застало меня врасплох. Дело в том, что я выросла в оранжерейных условиях тотального хамства, и мой организм просто не имеет иммунитета против вежливости.

— Н-не знаю… как только можно будет, то есть… когда получу разрешение…

— Мне лично кажется, что лучшее время — весна, — мечтательно сказал инструктор.

— Думаете, весна? — тупо переспросила я.

— Весна, весна… Весной там все цветет.

В поднебесье потолка запели скрипки, комната наполнилась ароматом цветущих каштанов и акаций. Моя врожденная подозрительность треснула, как мартовская льдина.

— А раньше нельзя? Например, зимой?

— Почему нельзя? Зимой в Париже тоже красиво. Вот только понятия не имею, бывает ли там снег, — озабоченно сказал Кабашкин.

— А я успею оформиться?

— Почему же нет? Сейчас не сезон, наплыва туристов нет и все, что зависит лично от нас, мы сделаем в срок.

— Над латунным тазом обозначился золотистый нимб. Мы еще немного поговорили о Париже, установив наличие в нем Лувра и Эйфелевой башни, и неохотно расстались. Прощаясь, инструктор протянул мне загадочный список: форма № 6, форма № 86, форма № 1003.

— Вас не затруднит обзавестись справочками и заполнить анкетку? Чем скорее, тем лучше, — прожурчал Кабашкин.

Держа анкету двумя руками по причине ее веса, я пятилась к дверям, бормоча:

— Спасибо, большое вам спасибо, огромное спасибо… всего вам доброго.

Выйдя в осеннюю слякоть, я глубоко вздохнула, сделала 32 фуэтэ и решительно вступила на заманчивый предпарижский путь.

— Толяй, — сказала я мужу, — напиши и заверь у нотариуса справку, что не имеешь возражений против моей поездки к дяде.

— Да ты, мать, никак спятила, с чего мне возражать?

— ОВИР должен быть уверен, что ты отпустил меня в Париж в здравом уме и твердой памяти, а не под гипнозом или под общим наркозом. Это форма № 86.

— Ну, если — № 86, тогда другое дело, почтительно сказал Толя. — Завтра же возьму отгул и двину в нотариальную контору. А от психиатра мне справки случайно не нужно?

— Тебе-то нет, а мне — обязательно. И еще от двенадцати врачей…

— Понятно. Не забудь заглянуть под занавес к паталогоанатому, — его справка может оказаться решающей.

На утро я помчалась в ЖАКТ. День был, естественно, неприемный, но в обмен на импортные колготки паспортистка, не сопротивляясь, отстукала форму № 6 — о составе семьи.

— К вечеру я стала обладательницей двух документов. Воодушевленные первыми успехами, мы купили скоросшиватель, красным карандашом начертали на нем «Франция» и заложили основу парижского старта.

Затем был совершен налет на поликлинику. Дрейфуя по регистратуре от окошка к окошку, я выклянчивала номерки и вламывалась в кабинеты под дружный вой зазевавшейся очереди.

Мой организм изучали ортопед и фтизиатр, уролог и невропатолог. Я ожесточенно глотала резиновую кишку и барий, носилась со стыдливо прикрытыми баночками, стояла и лежала под могучими рентгеновскими лучами.

Не прошло и двух недель, как доктора единодушно решили, что со стороны моих внутренних органов возражений против поездки нет. Остался пустяк — завершающая закорючка главврача. Он поднял было перо, но вдруг оно зловеще повисло в воздухе.

— А венеролог? Не вижу подписи венеролога.

— Неужели вы думаете… неужели вы только можете предположить, что… — начала я на высокой ноте, но была прервана беспощадно-логическим вопросом:

— Скажите, ну почему мы должны вам верить на слово?

На этот резонный вопрос ответа в природе не существовало, и я понуро побрела прочь.

Районный кожно-венерологический диспансер напоминал приемную исполкома, — то же покорное ожидание, такая же тоскливая безнадежность на лицах. Проведя часа два в обществе угасших, восточного вида молодых людей, я предстала перед венерологиней. Она была сурова и угрюма и, по-видимому, бесконечно далека душой и телом от сексуальных проблем.

— Подпишите справочку для заграницы, — бойко выпалила я.

— Что значит — подпишите? — изумилась врачиха. — Мы так ничего не подписываем. Вот возьмем мазки, ответ получите через три дня.

— Мазки? На что — мазки?

— Гоноррея, к примеру, — посмотрим, что там у вас…

— У меня триппер? А может, сифилис?

— Может, и сифилис, — кивнула венерологиня.

— Да вы что, серьезно? Это же просто нелепо… сказать кому-нибудь — обхохочутся.

— Не советую преждевременно хохотать, больная. Вот окажетесь случайно здоровой, больная, тогда и веселитесь сколько влезет.

От моей бойкости не осталось и следа. Говоря словами известного поэта, — «Потолок пошел на нас снижаться вороном». Одеревеневшими ногами я переступила порог кабинета и, сопровождаемая участливыми взглядами восточного вида молодых людей, поплелась в вестибюль. Надевая плащ, я с содроганием увидела в зеркале свое отражение: лицо цвета печеночного паштета с лиловым кратером вместо носа.

Однако и венерологическая фортуна оказалась благосклонной, — три дня спустя было установлено, что «больная… не страдает ни одним из перечисленных в бланке венерических заболеваний».

— Итак, физически ты оказалась годной, — одобрительно сказал мой муж, — а как насчет морального здоровья, думаешь — пронесет?

Вопрос был далеко не праздный, — мою идеологическую готовность ехать к дяде должна была засвидетельствовать характеристика с работы, утвержденная райкомом партии.

— Кто мне напишет характеристику для заграницы? — обратилась я к тов. Пузыне, уловив на его лице мимолетную улыбку, спрятавшую в складках щек бесчисленные бородавки. Пузыня отходил от кассы, шурша квартальной премией.

— Сгоняй в местком, там у девочек есть готовые формы.

Новая месткомовская секретарша подняла на меня ботичеллевски-херувимские глаза.

— Вам зачем? На поруки или для очереди в кооператив?

— Не… мне для заграницы.

— В соц. или в кап.?

— В кап.

Мне был вручен готовый отпечатанный текст с такой финальной фразой: «Дирекция, партком и местком рекомендуют тов… для поездки в… и несут ответственность за данную рекомендацию». Выйдя в коридор, я прочла свою характеристику. С такими добродетелями я могла быть с легкостью выбранной в Верховный Совет или даже занять почетное место в урне у Кремлевской стены.

Получив все подписи и украсив ксиву гербовой печатью, я начала готовиться к походу в райком. Мой школьный приятель, а ныне заведующий кафедрой истмата, приволок подшивку «Коммуниста», «Нового времени» и кучу блокнотов агитатора. Он же, воодушевленный бутылкой коньяка, разъяснил мне историческое значение последнего съезда и чьих-то речей. Наконец, глотнув седуксена, я отправилась на собеседование, шепча фамилии коммунистических лидеров стран — членов НАТО.

Райком располагался в бывшем особняке князей Гагариных. Мраморные амуры целили в меня свои неопасные стрелы, хрустальные подвески люстр переливались синим и розовым, устланная алым ковром лестница упиралась в пальмы, колыхавшие свои ветви над гипсовым черепом основателя первого в мире…

В приемной уже толпилось человек десять. Инженер, приглашенный возводить что-то грандиозное в Марокко, нервно делал пометки в блокноте, два доцента — посланцы во временно дружественную Гану — судорожно листали «Партийную жизнь», музыкальный квартет — глашатаи советской культуры в Финляндии — легкомысленно щебетали у окна.

Снаряжаемые в командировку товарищи исчезали за массивными дверями, а когда появлялись вновь, — по их пунцовым, как из сауны лицам, нельзя было догадаться, разрешено им распространять вокруг себя искусство и научно-технический прогресс или нет. Наконец настал мой черед.

Тринадцать персон чинно восседали по правую сторону полированного стола, композиционно напоминая тайную вечерю. Я деликатно присела на краешек стула напротив.

— Тов… имеет приглашение из Франции посетить дядю, — начал 2-й секретарь райкома тов. Гузин, — у кого есть вопросы к товарищу? — Из моего смятенного сознания вылетели все цифры, имена и названия стран и континентов.

— Кем вам приходится ваш дядя? — спросила рыхлая дама без шеи.

— Он мне приходится дядей, — твердо ответила я.

— Не уточните ли в каком смысле?

— В том смысле, что он брат моей матери.

— Интересно, как же ваш дядя там очутился? — раздалось откуда-то сбоку.

— Его родители увезли ребенком, — с оттенком осуждения ответила я.

Двадцать шесть глаз укоризненно смотрели на меня.

— В каком возрасте? — строго спросил Гузин.

— В трехлетием, — укоротила я дядин возраст на два года, надеясь смягчить малолетством преступность его поступка.

— И когда это произошло?

— В 1916… за год до революции, — исказила я горькую правду.

— И зачем же к нему ехать, если вы его даже не знаете?

— Я его знаю, мы познакомились здесь, он приезжал в СССР.

— Тогда тем более зачем?

А ведь и впрямь — зачем? Ни одного вразумительного довода в голове.

— Мм… я хочу познакомиться с его семьей и… посмотреть Францию.

— Интересно получается, — ехидно ввернул старичок из совета пенсионеров, — выходит, в своей стране вы уже все посмотрели?

— Нет, конечно, — но, видите ли, здесь нет дяди.

— Вы уже бывали в капиталистической стране? — деловито осведомился некто худой и, по-видимому, желтушный.

— Нет… еще нет. Первый раз собираюсь.

— Вот видите… — возликовал он, обнажив зубы цвета хаки, — опыта поездок в капстрану у вас нет. Лучше начинать с социалистических стран, ну, к примеру, с Болгарии.

— В принципе вы абсолютно правы, — почтительно согласилась я, — но дядя мой в некотором роде живет во Франции… так уж случилось.

— В качестве чего он приезжал, если не секрет?

— В качестве кинорежиссера.

— А он знаменитый? — всколыхнулась дама без шеи.

— Достаточно известный, — садистически протянула я и, спохватившись, уточнила. — И очень прогрессивный.

— Скажите, пожалуйста, как интересно, — закудахтала она. Может, он знает Ив Монтана.

Я уже собралась сообщить ей, что он и Монтану приходится как бы дядей, но товарищ Гузин грозно зыркнул на даму и многозначительно произнес:

— Семейная ситуация нам ясна. А достаточно ли вы знакомы с экономической и политической ситуацией во Франции?

— Мне кажется, да, — поспешно кивнула я.

— Не забывайте, что будете встречаться с людьми и по вашему поведению будут судить о советском народе в целом… Понимаете, какая на вас ответственность?

После этой тирады инквизиторы насупились и посуровели, и я поняла, что сейчас-то и начнется настоящая художественная часть.

— Каков партийный состав коалиционного правительства Франции?

— Каково сравнительное производство стали и выработка электроэнергии в США, Англии, Франции и странах Бенилюкса?

За что Роже Гароди исключили из французской компартии?

За что? Почему? Каково? — сыпалось горохом, как из прорвавшегося мешка. И я ощутила себя мухой, бьющейся об оконное стекло под ударами полотенца.

Рассказав о кознях марионеточных правительств Латинской Америки и вскрыв сущность военных операций «Клюв попугая» и «Рыболовный крючок», я поняла, что близка к инсульту. Перед глазами плыло что-то малиновое, уши заложило, как в самолете.

— Знаете ли вы, что Никсон лично посетил Шестой американский флот? — донеслось до меня, как из шкафа. — Ваш комментарий?

«Прочь из нашего Средиземноморья!» — чуть было не взвыла я, но сдержалась и внятно изложила мнение тов. Петренко во вчерашних «Известиях».

Наступила тишина. За окнами на набережной зажигались огни. Гузин взглянул на часы и скороговоркой выпалил:

— Ну что, утвердим товарищу характеристику? (Через полчаса начинался хоккейный матч Чехословакия — СССР).

Комиссия проголосовала и я, шатаясь, вышла на лестницу, чуть было не свалившись в тропическую растительность.

На утро разбухший скоросшиватель «Франция» был доставлен в ОВИР.

— Быстренько это вы справились, — осклабился Кабашкин. — Оперативно.

— Надеюсь, у вас мое дело тоже не залежится, — нагло сказала я.

Латунный таз Кабашкина выразил недоумение:

— Разве я решаю? Я что — чиновник. Но вы пока готовьтесь, времени не теряйте.

Я его и не теряла. В холодильнике уже красовалась 800-граммовая банка черной икры, добытая в ресторане «Астории» в обмен на альбом битлов у официанта Коли.

— Если тебя не пустят, — у них все бывает, — задумчиво и плотоядно говорил муж Толя, — мы, надеюсь, съедим ее сами.

От его слов я каждый раз холодела. А между тем звонили друзья и наперебой вызывались достать дефицитные сувениры. В дом лавиной хлынули оренбургские платки, подстаканники с эмалью, вологодские кружева, уральские самоцветы, грузинские плясуньи на металле, русские колхозницы из соломы, деревянные ложки и церкви, а также несколько народных музыкальных инструментов, включая гусли.

Прошло три месяца. Выпал и растаял снег — ОВИР молчал, как Аскольдова могила. Я замирала при мысли, что парижские каштаны расцветут без меня и, собравшись с духом, позвонила Кабашкину.

— К сожалению, ответа пока нет, — пропел он в трубку бархатной виолончелью. — Но чуть что — мы известим.

Наконец, желтенький квиток с предложением явиться прибыл. Накануне у мамы сошлись три пасьянса, а черная кошка, уже собравшаяся пересечь мне дорогу, вдруг воровато шмыгнула в подворотню безо всякого воздействия со стороны. Все предвещало удачу и, проведя бессонную ночь, я отправилась в ОВИР.

Инструктор Кабашкин, снова являя чудеса галантности, предложил мне стул и пододвинул пепельницу.

— Должен вас информировать, — его латунный таз просиял, — что в поездке во Францию вам отказано. Ваши документы, — он ласково пошлепал скоросшиватель, — останутся у нас.

— To-есть как? — выдохнула я из легких весь воздух.

— Таков порядок. Захотите подавать опять, придется оформляться сначала.

— Но почему мне отказано? — спросила я шепотом, не чуя под собой стула.

— Ваш дядя сочтен недостаточно близким родством.

— И что же теперь делать?

— Попробуйте подать через год, — пожал плечами Кабашкин, явно утомившись разговором.

— Но через год ведь родство не станет ближе!

— Логично, — оживился он. — Весьма логично.

— Но что же мне сказать дяде? — не унималась я. — Как объяснить? Он не поймет этой странной причины.

— А зачем ему понимать? Ему и знать про это не надо. Проявите гибкость. Напишите, что завалены работой, что у вас что-то под микроскопом, что вы больны… — вяло давал он рецепты.

— Я — больна? Чем я больна? — Я вдруг услышала свой собственный пронзительный крик. — Какой болезнью я больна? Триппером, сифилисом?

Латунный таз Кабашкина померк. Инструктор обогнул стол, подошел к двери и молча распахнул ее передо мной. Я оказалась в приемной. За моей спиной прожурчал его ласковый голос, обращенный к секретарше:

— Эллочка, просите следующего.

Вечер с Жюльетт Греко

Однажды в культурной жизни Ленинграда произошло событие: приехала на гастроли французская певица Жюльетт Греко. Певица слыла рафинированной, поэтому Большой зал консерватории был набит интеллектуальной элитой.

Жюльетт Греко появилась в глухом закрытом черном платье, без единого украшения. Черные прямые волосы падали на плечи. Бледное, без следов косметики, лицо выглядело строгим и печальным. Она едва заметно поклонилась, выжидая, пока смолкнет буря аплодисментов.

Хриплый голос из репродуктора сказал:

— Начинаем вечер знаменитой певицы Жюльетт Греко. Песни ее посвящены вечной теме — любви. Но это не радостная любовь вступающей в жизнь молодой девушки. Это песни о трудной, горькой, подчас трагической любви. Тексты песен написаны специально для певицы ее друзьями — известными поэтами и философами Франции: Элюаром, Кокто, Сартром. (В этом месте по залу пронесся восхищенный шепот, — элита дорвалась до экзистенциализма).

Пианист тихо заиграл, создавая необходимый лирический настрой. Репродуктор откашлялся и продолжал.

— Певица поет свои песни по-французски, поэтому перед исполнением мы будем переводить тексты на русский язык, чтобы вы могли уловить их глубокий философский смысл. Первая песня называется: «Давай же!»

«Я люблю тебя, но сплю с другим. Ты любишь меня, но спишь с другой. Давай же… убьем их и будем спать вместе!»

Исполняет Жюльетт Греко.

Бродский — геолог

Давным давно, когда Иосиф Бродский не был всемирно известным поэтом и академиком и не опубликовал еще ни единой строчки, — он зарабатывал на жизнь чем попало. Вылитый Джек Лондон. В частности, работал и техником-геологом. В этом смысле мы с ним как бы коллеги, что наполняет меня понятной гордостью.

Между прочим, в 1964 году советское правительство забеспокоилось, что Иосиф зарабатывает недостаточно и не может прокормить себя. Доказав этот печальный факт на двух судах (закрытом и открытом), власти сослали Бродского в деревню Норинскую Архангельской области, где, по их мнению, поэт мог бы легко свести концы с концами.

Однажды Бродский попросил меня устроить его в геологическую экспедицию. Мой шеф, унылый мужчина по имени Иван Егорыч Богун, пожелал лично побеседовать с будущим сотрудником.

Я позвонила Иосифу:

— Приходи завтра на смотрины. Прихорошись, побрейся и прояви геологический энтузиазм.

Бродский явился обросший трехдневной щетиной в неведомых утюгу парусиновых брюках. Нет, франтом он в те годы не был…

Итак, Иосиф плюхнулся, не дожидаясь приглашения, в кресло и задымил в нос некурящему Богуну смертоносной сигаретой «Прима».

— Ваша приятельница утверждает, что вы любите геологию, рветесь в поле и будете незаменимым работником, — любезно сказал Иван Егорыч.

— Могу себе представить… — пробормотал Бродский и залился румянцем (в юности он был мучительно застенчив).

— В этом году у нас три экспедиции: Кольский, Зауралье и Магадан. Куда бы вы хотели?

— Абсолютно без разницы, — хмыкнул Иосиф и схватился за подбородок.

— Вот как! А что вам больше нравится, — картирование или поиски и разведка полезных ископа…

— Один черт, — перебил Бродский, — лишь бы вон отсюда!

— Может, гамма-каротаж? — не сдавался начальник.

— Хоть — гамма, хоть — дельта, — не имеет значения, — парировал Бродский.

Богун поджал губы.

— И все-таки, какая область геологической деятельности вас интересует?

— Геологической? — переспросил Иосиф и хохотнул.

Богун опустил очки на кончик носа и поверх них пристально взглянул на поэта. Под его взглядом Бродский совершенно сконфузился, зарделся и заерзал в кресле.

— Позвольте спросить, — ледяным тоном произнес Иван Егорыч. — А что-нибудь вас вообще интересует?

— Разумеется, — оживился Иосиф. — Еще как! Больше всего меня интересуют проблемы духа… как бы объяснить вам попроще… Точнее, сейчас меня занимает метафизическая сущность поэзии…

Наконец-то предмет беседы заинтересовал Бродского. Он уселся поудобнее и собрался было развить свою мысль, но ошеломленный Богун пробормотал: «Минуточку», привстал с места и поманил меня рукой.

— Пожалуйста, будьте добры, проводите вашего знакомого до лифта.

— Выходя вслед за Иосифом из кабинета, я обернулась. Иван Егорыч глядел на меня безумным взором и энергично крутил пальцем у виска.

Would You Believe It?

Однажды в супермаркете, в отделе деликатесов образовалась очередь. Она возникла не из-за медлительности продавца, — он был расторопен, и не из-за появления необыкновенного деликатеса. А выросла эта очередь благодаря маленькой старушонке, делающей свои покупки с невероятной тщательностью и определенно получающей от этого великий «фан».

— Can I help you? — любезно спросил продавец. Старушка просияла, несколько раз прошлась вдоль прилавка, разглядывая яства, и, наконец, решилась:

— Скажите, детка, что вы думаете об этом копченом языке?

— Я думаю, что он великолепен.

— Правда? Вы уверены? А то я пригласила на ланч мою приятельницу Мериам, вы представить себе не можете, какая она разборчивая…

— Ваша подруга Мериам будет довольна, — твердо обещал продавец.

— Ну, ладно, на вашу ответственность… четверть фунта.

— Что-нибудь еще, мэм?

— Погодите, не так быстро… да, вот что… лососина. Это просто позор, как дорого вы дерете. Но… придется купить… В прошлый вторник у Гофманов было полно лососины.

— Сколько вы желаете, мэм?

— That is a good question… Что вы скажете о четверти фунта?

— Прекрасная мысль! — обрадовался продавец. — Итак, четверть фунта.

— Wait a minute… Лососину покупает каждый, у кого нет воображения. А что, если взять «шримпы»?

Сзади невозмутимо дожидались 9 человек. Меня разобрало любопытство, когда же они начнут роптать и когда разъярится продавец. Я засекла время. Между тем наша героиня в розовых брюках и фисташковой блузе сконцентрировала свое внимание на ветчине.

— Вот тут у вас шесть сортов ветчины, а по мне они все на один вкус. Почему?

— Не знаю, мэм, я не ем ветчины.

— О, извините, ради Бога, я не хотела вас обидеть. А как насчет рубленой селедки?

Она постучала ручонкой по прилавку, — зазвенели браслеты и в глаза мне ударили лучи как бы бриллиантовых колец.

— Многие люди любят рубленую селедку, — в голосе продавца прозвучала первая тоскливая нота.

— Неужели? Очень странно. Я ее в рот не беру. Я как раз подумываю о маслинах. Как вы считаете, какие лучше: зеленые или черные?

Я сделала рейд вдоль прилавка, вглядываясь в лица: они улыбались.

— Теперь самый важный момент — сыр. Вы убеждены, что «бри» первоклассный?

— Могу поклясться, — пробормотал продавец.

— А почему же он на «сейле»? Это меня настораживает. Ну, да ладно… полфунта… нет, лучше четверть.

— Что-нибудь еще, мэм?

— Не знаю, прямо… Может быть паштету… совсем чуть-чуть.

Продавец ринулся к паштету, но был остановлен.

— Да нет, не беспокойтесь, я раздумала. — Она уставилась на халву.

Продавец прикрыл веки, как засыпающий воробей. Мне показалось, что он вот-вот упадет в обморок. Очередь добродушно улыбалась.

Халва старушку не пленила, и она переключилась на творог.

— Я раньше у вас «фарм-чиз» покупала, а теперь моя соседка миссис Кэмбл показала мне одну итальянскую лавку: там потрясающая рикотта! Так что творога я брать не буду.

— Что-нибудь еще, мэм?

— Well… Не знаю… Дайте мне подумать… Я сейчас вернусь.

Я посмотрела на часы. Старушка развлекалась 17 минут и удалилась в розовом блеске своих панталон. А что продавец? Запустил в нее колбасорезкой? Ничего подобного. Он только обвел смирную очередь беспомощным взглядом и тихо пробормотал: «Would you believe it?»

Вот уже сколько месяцев, следя за событиями в Иране, я вспоминаю эту нелепую житейскую сценку. И странные возникают у меня ассоциации… Когда вижу по телевизору оголтелые толпы с портретами полубезумного айятоллы, терпеливых американцев и кроткого президента, мне кажется, что Джимми Картер вот-вот обведет растерянным взглядом нашу планету и с тихим отчаянием спросит: «Would you believe it?»

Доживут ли Соединенные Штаты до 1992 года?

Как видно невооруженным глазом, — название это полемическое. И по любимому выражению советских журналистов «где-то перекликается» с названием известной книжки Амальрика.

Но почему, спросите вы, до 1992? А потому, что наща бывшая родина любит предпринимать оккупационные эскапады каждые 12 лет. Посудите сами:

1956 г. — Подавление Венгерского восстания,

1968 г. — Оккупация Чехословакии,

1980 г. — Вторжение в Афганистан.

Конечно, соблазнительно ускорить события и, не дожидаясь следующей даты, захватить Иран, Китай и Египет с Израилем. Но… чревато. Эти страны могут воспротивиться. Возьмите тот же Иран. Весь мир во главе с США трепещет перед военной мощью иранских студентов во главе с престарелым айятоллой.

А Америка — страна миролюбивая с пацифистским уклоном. Вполне может дать себя завоевать. Ну, посердится немного, ну, играть не захочет в Олимпийские игры, а потом отойдет.

— Come on, — возразят мне, — на Американскую землю не вступит вражеская нога! Не забывайте, наконец, об океане, даже о двух океанах!

А как насчет: «Нам нет преград на море и на суше Нам не страшны ни льды, ни облака».

Так что, доживут ли США до 1992 года, — вопрос не такой уж праздный.

Брандспойт и перо

Интригующее заглавие, не правда ли? К сожалению, не я его придумала. Так назывался хвалебный подвал, появившийся летом 1975 года в газете «Ленинградская правда». Панегерик был посвящен американцу по имени Деннис Смит и приурочен к его визиту в СССР.

Кто же этот человек? Ему за тридцать, он русоволосый, с застенчивой улыбкой и кроткими, очень печальными серыми глазами. Любит играть на пастушеской дудочке и готов ночь напролет читать наизусть своего любимого поэта Йейтса. Деннис — ирландец, католик, сын кровельщика. По профессии — пожарный. Семнадцать лет работает в пожарной команде в Южном Бронксе, где количество убийц, наркоманов, поджигателей и проституток на квадратную милю больше, чем в любом месте Соединенных Штатов Америки. Его пожарная команда — самая загруженная в Нью-Йорке: она выезжает по тревоге 700 раз в месяц. Однажды он написал о себе: «Мы отличаемся от остальных людей, работающих в этом городе: банкиров, официантов, продавцов… Для них само собой разумеется, что вечером они вернутся с работы живыми и невредимыми, какими покинули свой дом утром. Пожарники в этом не уверены… Ни один пожар не похож на другой и каждый — смертельный риск».

Несколько лет назад Деннис был свидетелем чудовищного пожара, в котором погибло двадцать пять человек.

— Что мне оставалось делать, — вспоминает он, — разве что написать об этом.

— И Деннис Смит написал роман «Report from Engine Со 82».

Он рассказал о потомственных безработных, озлобленных и готовых спалить весь мир, о полупомешанных наркоманах, поджигающих свои жилища, о ложных вызовах, сделанных от скуки, и людях, помощь к которым поэтому опоздала. О погибших пожарных, успевших спасти человеческие жизни голыми обугленными руками… Миллионам американцев он рассказал страшную правду о Южном Бронксе. Вот почему его роман стал национальным бестселлером, был переведен на восемь языков и принес его автору мировую славу.

Докатилась она и до Москвы.

Простой парень, выходец из рабочей семьи. Прославился, критикуя Америку! Не писатель, а сокровище! И Союз советских писателей получил указание пригласить Денниса Смита в СССР.

Принимали его по-царски: в образцовых детских садах поили шампанским, в образцовых пожарных командах — коньяком. Банкеты сменялись балетами и снова плавно переходили в приемы. В вихре карнавала Деннис подружился с одним советским поэтом и, притомившись от пышных празднеств и пиров, поделился с ним тайной мечтой:

— Хотелось бы посмотреть, как люди живут… встретиться с кем-нибудь неофициально. Это возможно?

— В Москве, старик, едва ли, — честно ответил поэт, — очень уж ты на виду. Вот поедешь в Ленинград, там потише. Позвони моим друзьям, они с удовольствием покажут тебе жизнь изнутри.

И поэт дал Деннису наш телефон, да в суматохе забыл предупредить об этом нас.

…И вот, в один прекрасный день раздался телефонный звонок:

— Hello, my name is Dennis Smith, I’m an American writer from New York.

Согласитесь, что даже здесь вам не каждый день звонят американские писатели, а уж в Ленинграде… Не иначе, как дурацкий розыгрыш.

— Кто это? Женька? Брось валять дурака.

— Excuse me? — удивился голос.

— Перестань трепаться! — я в сердцах бросила трубку.

Звонок, однако, повторился.

— Г т not sure if you understand me. A friend of mine gave me this number and…

— А ну тебя к чертям, — я собралась было снова хлопнуть трубкой, но кто-то торопливо заговорил по-русски.

— О, пожалуйста, послушайте… С вами говорил писатель Деннис Смит. А я Дональд О’Шиена — американский культурный атташе в Ленинграде. Ваш телефон нам дал Д. Н. и просил, если можно, позвать Денниса в гости. Это удобно?

— Извините, Бога ради… — растерялась я, с тоской оглядываясь на царящий вокруг бедлам, — конечно, приезжайте… хоть сейчас.

— Прямо сейчас невозможно у нас встреча в Союзе писателей. Может быть, вы тоже заглянете, а потом мы вместе поедем к вам, о’кэй?

Через двадцать минут мы были на улице Воинова.

— Вы к кому? — остановил нас дежурный у входа. (В Доме писателей имени Маяковского, как на военном заводе, есть проходная.)

— У нас тут свидание с…

— Никаких свиданий сегодня нет, — строго оборвал дежурный. — Сейчас встреча с американским писателем, и все заняты.

— Мы как раз к нему…

Дежурный подозрительно оглядел нас и буркнул:

— В Красной гостиной.

На лестнице нас остановил администратор.

— Товарищи, сегодня закрытое мероприятие. В гостях — американский писатель.

— А мы именно к нему.

— От какой организации?

— Ни от какой.

— Вас кто-нибудь уполномочил?

— Никто… Так сказать, частные лица.

— Вы есть в списке?

На свет появился список, наших фамилий в нем, разумеется, не было.

— Нас пригласил Деннис Смит.

Брови администратора поползли вверх.

— А кто вы ему? Родственники?

— Да нет… скорее, знакомые.

— Я не имею права пропустить вас… Нет оснований.

— Хорошо, мы уйдем. Но, может быть, вы передадите ему записку?

После мучительных раздумий администратор согласился. Мы написали свой адрес, извинились за опоздание и просили приехать в любое время. Затем мой муж помчался в гастроном, а я ринулась домой — пылесосить.

Жили мы в переулке Пирогова. Это бывший «Достоевский» Петербург. В доме нашем находятся знаменитые Фонарные бани, и это придает ему особый колорит. На углу незыблемой твердыней голубеет пивной ларек, рядом с подъездом торгуют квасом из бочки. В открытые окна доносился галдёж и вопли, свидетельствующие, что квас на исходе. Некто отчетливо матерился, требуя справедливости, а именно — отдавать предпочтение тем, кто хочет только кружку, а не трехлитровый бидон. И вдруг воцарилась тишина. Я выглянула в окно и обмерла.

У подъезда остановился черный кадиллак с темнозелеными светозащитными стеклами. На радиаторе трепетал американский флажок. Машина, казалось, заняла полквартала. Народ забыл о квасе и, бряцая бидонами, сгрудился вокруг.

— Думаешь, нам сойдет это с рук? — меланхолично спросила дочь Катя, направляясь открывать дверь.

Двое мужчин вышли из машины и, протиснувшись сквозь толпу, скрылись в подъезде. Я представила себе, через сколько бутылок и «отдыхающих» после бани тел они перешагнут, прежде чем доберутся до нашей квартиры.

…Мы пили водку, ели винегрет и рассказывали Деннису о нашей жизни. И было, что рассказать. Катю на торжественном собрании выгнали из комсомола, нас с мужем уволили с работы, и документы наши уже покоились в сейфах ОВИР’а. Деннис недоверчиво качал головой, повторяя: «Is that true?» и закапывал лекарство в свои чудесные глаза, постоянно ноющие от ядовитого дыма пожаров. А атташе Дональд, стреляный воробей, не на шутку всполошился:

— Зря мы, наверно, приехали, — у вас могут быть неприятности.

— Форгет ит, — пренебрежительно сказал мой муж Витя. — Ни о чем не беспокойтесь и давайте выпьем… (За год до отъезда в нашей семье проснулось человеческое достоинство).

Водка, как говорится, «себя оказывает»: культурный атташе схватил со стены гитару и в порыве патриотизма исполнил «This land is my land, this land is your land…» — этакая «Широка страна моя родная» в американском варианте. Мы не остались в долгу и грянули Высоцкого. Терпеливо выслушав на незнакомом языке призыв растопить баньку по-белому, Деннис вытащил из кармана penny whistle и затянул нечто ирландское и бесконечно-печальное. Мы тоже подвывали, как умели. Потом Денис преподнес нам свою книгу и поклялся, что пока он в Ленинграде, мы не расстанемся ни на минуту. Вечер, безусловно, удался.

— Между прочим, — отозвала меня в сторону Катя, — кого-то из нас караулят серые «Жигули». Они подъехали одновременно и до сих пор тут.

Я подошла к окну. Напротив дома, прислонившись к машине и скрестив на груди руки, стоял парень в джинсах и клетчатой рубахе и не сводил глаз с наших окон.

В час ночи мы вывалились из дома, уселись в кадиллак и поехали смотреть, как разводят мосты. «Жигули» неотступно следовали за нами. На следующий день они сопровождали нас в Павловск, дежурили на пляже в Лахте, у Эрмитажа и Никольского собора. И в последний вечер, когда мы устроили Деннису прощальный ужин, они снова стояли напротив наших окон.

Уезжая, Деннис сказал:

— Мне очень жаль с вами расставаться… Но мы еще увидимся, — я уверен. Я покажу вам Нью-Йорк, самый отвратительный и самый прекрасный город в мире. Я знаю… вы полюбите его.

…Утром мы вернулись к обычной жизни. Катя ушла в школу, мы с мужем разбежались по делам. Я пришла домой первая, около часу дня.

На лестнице в нос ударил удушливый запах. Дверь нашей квартиры обгорела. Свисали клочья почерневшего гранитоля, отовсюду торчал обуглившийся войлок. На площадке стояли лужи, валялись полусгоревшие обрывки писем и газет. Я забарабанила к соседям:

— Вы не знаете, что тут случилось?

— Пожар, чего же еще, — флегматично объяснил Жора Чуватов, слесарь фабрики «Большевичка». — Хорошо еще, — я сегодня во вторую смену, а то б наши хаты тю-тю… Час назад такая вонища поднялась… выскочил на площадку, аж в нос шибает. У тебя под дверью кто-то костер развел. Газеты и письма скрутили вроде как в жгут и подпалили. Дверь и занялась. Хотел пожарников вызывать, да думаю, — ну их к ляху, только квартиру взломают и все кислотой перегадят, сам справился.

— Что же делать? В милицию бежать, что ли?

— А чего тебе милиция скажет? — Жора подмигнул. — Это, думать надо, вам кое-кто предупреждение сделал, чтоб с иностранцами не путались, поняла?

Как не понять! Я сама обожаю розыгрыши и вполне оценила остроумие и эффектность «ихнего предупреждения». Даже адепты черного юмора были бы довольны. Как говорится, посеешь ветер — пожнешь бурю. Подружишься с американским пожарным — схлопочешь пожар.

…Обгорелая дверь квартиры… Последнее, на что я оглянулась, навсегда покидая свой дом.

…Деннису мы позвонили, как только прилетели в Нью-Йорк.

— I can’t believe it! Where are you?

— Пока что в отеле «Greystone».

— Я еду! — и он бросил трубку.

И вот мы у него в гостях на Парк авеню. Внизу в холле — ковры, хрустальные люстры, швейцар в белых перчатках. Просторная элегантная квартира, на стенах прекрасная живопись и коллекция старинных ирландских волынок. В кабинете на письменном столе только что вышедший новый роман «The Final Fire» и первый номер основанного Деннисом журнала «Firehouse».

— Да ты, оказывается, богатый человек, Деннис!

— Похоже, что так… — Деннис, улыбаясь, смешивает коктейли.

— И продолжаешь работать пожарным? Почему?

— Well… Если бы вам приходилось вынести из огня ребенка и передать его в протянутые материнские руки… Если бы вам приходилось видеть выражение материнских глаз… — Деннис смутился от собственного красноречия. — Наверно, потому… Ну, да хватит говорить обо мне… Это же чудесно, черт возьми, что вы, наконец, здесь!

Деннис звонко смеется, срывает с гвоздя и нахлобучивает мне на лоб пожарную каску.

По знакомству

Моя специальность — геолог-лёссовик, а живу я в Новой Англии. По ценности и широте применения в этих краях моя профессия может сравниться только со специальностью энтомолога — знатока насекомых Новой Гвинеи. За три года жизни здесь я не видела ни одного объединения, приглашающего меня на работу… И все- таки я работаю. Как же это случилось?

…Проходя по улице мимо магазина сумок и чемоданов, я заметила в витрине лаконичный призыв «Help wanted» и толкнулась в стеклянную дверь. Мелодично прозвенел колокольчик, и я боязливо вступила на пушистый изумрудный ковер. Изогнутые лампы с опаловыми абажурами бросали холодноватый свет на дорогие кофры, замшевые сумки, чемоданы из крокодиловой кожи, изящные портмоне. Мне навстречу поднялся статный седой господин с лицом и манерами западного премьер-министра и учтиво осведомился, не может ли он быть мне полезен.

— Вот… объявление в окне, — пролепетала я, тыча пальцем в витрину.

— Меня зовут Фред Саймон, — представился хозяин. Я тоже назвалась.

— Большой ли у вас опыт продажи чемоданов?

— Не уверена… нет… не думаю, — выдавила я, создав подобие улыбки.

— А когда вы в последний раз продали чемодан? — более осторожно поставил вопрос мистер Саймон.

Внутренне корчась от своего косноязычия, но пытаясь сохранить достоинство, я объяснила, что не только не торговала чемоданами, но вообще не продала в жизни ни одного предмета.

Премьер-министр обворожительно просиял, развел руками и сказал «Sorry». Я тоже пробормотала «сорри» и, втянув голову в плечи, направилась к выходу.

— Подождите, а что вы вообще умеете делать? — остановил меня хозяин.

Я потупилась и объяснила. Величие слетело с его лица, он с размаху стукнул себя по коленке и взревел: «Really? Isn’t that amazing?» Оказалось, что его сын, малыш Дэвид, тоже геолог и профессор знаменитого Массачусеттского Технологического Института. Бурно переживая удивительное совпадение, Саймон-старший ринулся к телефону, и уже через час я постучалась в кабинет профессора.

Дэвид Саймон сидел, развалившись в глубоком кресле. Он был одет в заплатанные шорты и красную в подтеках майку, надпись на которой призывала беречь китов. Волосатые ноги в стоптанных кедах покоились на столе на кипе студенческих работ. Рыжая всклокоченная борода, сливаясь с нечесанными лохмами, придавала профессору сходство с запущенным скочтерьером. Я присела на краешек стула и без запинки ответила на: «Where are you from?» and «How do you like America?» Дэйв предложил мне кофе и с гордостью показал фотографии жены, трех дочек, пуделя и двух сиамских кошек. Разумеется, я шумно повосхищалась. Затем мы перешли к делу.

— К сожалению, я не имею ничего общего с вашими грунтами, — огорченно сказал он, — и ни черта в этом не смыслю… но вот Берт! Ну конечно же Берт! — воодушевился он и с таким же энтузиазмом, как его отец, схватил телефонную трубку. Потом он написал фамилию таинственного Берта и начертал план, как до него добраться. Взяв в руки бумажку, я прочла: Герберт Эйнштейн.

— Какое знаменитое имя, — блеснула я недюжинной эрудицией.

— «Sure», — рассеянно отозвался Саймон-младший, — Берт — внук старого Ала.

Профессор Эйнштейн, стройный, по-европейски элегантный человек лет сорока пяти, встретил меня на пороге своего кабинета и немедленно всучил чашку кофе. За столом сидел пятилетний мальчуган и, высунув язык, старательно рисовал жирафа. Желая подлизаться к мальчишке, я тоже схватила карандаш и изобразила единственно доступные мне фигуры: слона (вид сзади) и зайца (вид сбоку). Малыш сидел с каменным лицом, а когда я медовым голосом спросила: «угадай, кто это?» — нетерпеливо передернул плечами.

— Подумай, на что это похоже? — пришел мне на помощь его отец.

«Have no idea», — хмуро пробурчал правнук Эйнштейна.

Берт говорил с явным и сильным немецким акцентом. К моему изумлению он не задал ни одного из тысячи банальных вопросов, которые сыпятся обычно на эмигрантскую голову, и наша беседа заняла всего несколько минут.

— Вот список компаний, где может пригодиться ваш опыт, — протянул он мне листок. — Начните с Билла, он самый надежный… Впрочем, после ланча я сам ему позвоню. Оставьте-ка ваш телефон.

Эйнштейн пожал мне руку и проводил до дверей… Не успела я войти в свою квартиру, как раздался телефонный звонок. Я взглянула на него с отвращением. Излишне объяснять, какие нравственные и физические муки вызывает в первый год жизни в Америке каждый «англоязычный» телефонный разговор.

— Говорит Билл Зойно, — внятно и медленно произнес голос. Такой язык понял бы глухонемой таитянин. — Приезжайте сегодня на интервью, — и он назвал адрес компании.

— Биг проблем, — тупо ответила я, — но кар.

— Арендуйте, мы это оплатим.

— Донт ноу, хау.

— Ну так возьмите такси, — засмеялся Билл. — Жду вас через час.

Конечно же в доме нет денег, конечно же банк закрыт… Я обзвонила живущих поблизости эмигрантов и не без труда раздобыла двадцать долларов. Хватит — не хватит, но больше ни у кого денег не оказалось. Шофер остановленного мной такси был тучным лоснящимся негром с глубоким шрамом через всю щеку. Я села в машину с колотящимся сердцем. Господи, и вкапалась же я! (Ни одна из американских черт не прилипает к русским так быстро и прочно, как расовая ненависть.)

Вот завезет к черту на рога и… От страха я сжалась в комок.

Спросив, куда я направляюсь и зачем, шофер не на шутку распереживался: вздыхал, кудахтал и цокал языком:

— Такой важный, ответственный день, God bless you!

Когда я выходила из машины, он похлопал меня по плечу и поклялся, что все будет замечательно. — I just feel it, — крикнул он на прощанье. Секретарша провела меня в кабинет, и на пороге тотчас возник Билл — смуглый курчавый итальянец с пухлыми щеками в лимонно-пурпурных клетчатых брюках. Он был совладельцем маленькой фирмы, консультирующей по всей Америке строительство атомных станций, мостов, тоннелей и угольных шахт.

— Вам здорово повезло, — радостно сказал Билл. — Увольняется наш геолог. — Представляете, променял нас на кучу дохлой холодной рыбы!

Я вытаращила глаза, и Билл объяснил, что геолог купил рыбный магазин в Мэйне и расстается с геологией. Потом Билл, естественно, приволок кофе и как бы невзначай задал мне три профессиональных вопроса, на которые я промямлила нечто вопиюще-туманное. Будь я на его месте, такого специалиста не подпустила бы не только на пушечный — на ракетный выстрел. Однако Билл вовсе не казался обескураженным.

— Прекрасно, восхитительно, — весело сказал он. — На днях дадим ответ. — При выходе меня поймала секретарша и, сияя лучезарно, вручила «транспортный» чек на сорок долларов… Первый заработанный мною чек!

Через три дня фирменный бланк известил, что компания очень счастлива принять меня в свои ряды.

Первый рабочий день ознаменовался столь драматическим событием, что я была уверена: он будет последним. Но начало меня растрогало. Когда в половине девятого я вошла на ватных от волнения ногах в лабораторию, — в глаза мне бросился написанный по-русски плакат:

ЛУДМИЛЛА, ДОБРО ПОЖАЛУСТА!

Меня, конечно же, пичкали кофе и настоятельно советовали «тэйк май тайм». К полудню я слегка освоилась, непринужденно закурила сигарету, а спичку задумчиво бросила в корзину для бумаг. Корзина вспыхнула, как олимпийский факел, пламя перекинулось на лабораторный стол. Шесть человек бросились тушить пожар. На полу стояли глубокие грязные лужи, в воздухе вилась сажа, летали обрывки обгоревшей бумаги. Но мне никто не сказал ни слова, даже взгляда в мою сторону не бросил, даже бровью не повел. А я… Я путалась под ногами, полумертвая от стыда, горько сожалея, что при перелете в эту страну не свалилась в Атлантический океан.

Через час в лаборатории снова воцарилась тишина и чистота, и я собралась было вернуться к жизни, как откуда-то по селектору разнесся на всю компанию зычный голос Билла:

— Внимание, внимание! У нас в компании появилась очаровательная, но абсолютно сумасшедшая русская леди. Только что она собралась спалить нас к чертовой матери. Поздравляю весь персонал: ей это не удалось!

…Сегодня исполнилось два года, как я работаю в нашей фирме. В честь этого события я решила заглянуть в магазин чемоданов. Похожий на премьер-министра Фред Саймон меня не узнал. Я напомнила ему, и мы расцеловались. Потом я побродила вокруг и, не устояв, купила дорожную сумку. Да и как было удержаться? В магазине началась летняя распродажа.

Джей-Кей

На самом деле имя его Джон Кервин, но помнит об этом только бухгалтер, выписывающий чеки. Все остальные, от президента мистера Макдугена до уборщицы Френсис, общепризнанной красотки и студентки Гарварда, называют его Джей-Кей.

Наружность у него самая заурядная: худощавый, невысокий, с черной острой бородкой и наивными голубыми, типично американскими глазами. И одет Джей-Кей, как положено молодому американцу, в застиранные джинсы с заплатой на колене, сникерсы и клетчатую рубаху, сквозь расстегнутый ворот которой блестит золотой крестик. С 9-ти до 5-ти Джей-Кей работает у нас в лаборатории. По вечерам он тренирует школьную футбольную команду девочек, а в «уик-енды» отыскивает, чинит и настраивает выброшенные из кинотеатров старые органы. На них играли таперы в эпоху немого кино.

Однажды он явился с торжественным лицом, роздал нам фотографии скалистого берега на фоне бледного неба и возвестил, что купил в Канаде property. «Проперти» оказалось нависшим над океаном черным базальтовым утесом.

— Геологи обещают, что через десять-двадцать тысяч лет в нем образуется фиорд, — с гордостью сообщил Джей-Кей.

А пока бьются о голые скалы океанские волны, вздымая брызги до самого неба. Утес поэтому мокрый и скользкий, вскарабкаться на него невозможно. Впрочем, на вершине нашли приют три жирные чайки, что и было запечатлено на одном из снимков.

— На кой черт тебе этот утес, для «инвестмента», что ли? — спросила я опытным голосом.

— Подарок жене, — застенчиво улыбнулся Джей-Кей, — к третьей годовщине свадьбы. Решил купить ей что-нибудь на память. Назову утес Санди — в ее честь. И на местных картах он тоже будет так называться: Cliff Sandy.

Так рессеялся миф о прагматичных американцах… И не только эту легенду развеял Джей-Кей. Позапрошлой зимой случился в Бостоне снежный буран. Метель бушевала всю ночь, и на утро город был погребен. Остановилось движение, автомобили оцепенели и превратились в снежные сугробы, только крыши их выступали, как спины китов. Улицы и дороги затихли, опустели, лишь пронзительный вой полицейских и пожарных машин нарушал тишину. Это спасательные службы отыскивали застрявших и замерзших водителей. Закрылись магазины и рестораны, школы и университеты, компании и банки. Наша фирма «отдыхала» целую неделю. На работу мы вернулись полные впечатлений. Все наперебой рассказывали, как делились с «заблокированными» соседями продуктами из холодильников, как раскапывали подъезды и проезды, крыши и машины. Кто-то спохватился, что нет Джей-Кея. Позвонили ему домой. Оказывается, заболел.

— Не беспокойтесь, отлежусь дня два-три и буду в порядке, — сказал он. — Привезите мне мои расчеты, — все равно валяюсь, в постели поработаю.

Вечером, захватив папку с результатами экспериментов, я поехала к нему в Медфорд, маленький городок в предместье Бостона. Дверь мне открыла Санди, курносая шатенка с круглыми глазами.

— Спасибо, что навестили, давайте обедать, мы как раз садимся за стол.

В гостиной с потолка свисали немыслимые растения: пушистые листья, серебристые мохнатые стебли, лиловые и пунцовые цветы. В углу росло в кадке апельсиновое дерево, — ветки прогибались под тяжестью пяти оранжевых шаров.

— Ну и красота, настоящий зимний сад!

— Вам нравится? — обрадовалась Санди. — Это Джей-Кей ухаживает за ними.

— А мебель-то какая необычная!

— Вам нравится? Джей-Кей сделал ее сам.

На стене висела фотография: Джей-Кей возле рыбацкого суденышка обнимает гигантскую меч-рыбу, болтающуюся на кране.

— Господи, какая рыбина!

— 960 фунтов. Ее поймал прошлым летом Джей-Кей.

Выходит, что куда ни бросишь взор — все на свете творение рук Джей-Кея. А вот и он сам выполз из спальни.

— Что с тобой стряслось? Температура высокая?

— Ерунда, не о чем говорить. Устал немножко.

— С чего бы это? Все нормальные люди как раз отдыхали. Может, простудился?

— Черт его знает… Да пустяки, отлежусь и буду, как новенький.

Однако выглядел Джей-Кей неважно: почти ничего не ел и сразу же лег. Видно было, что ему здорово не по себе.

— Может, врачу позвонить? — предложила я.

— Come on, — замахал руками Джей-Кей, — причем тут врач, — дайте мне отоспаться.

Через два дня он поправился и уехал в командировку в Хьюстон. Метели и вьюги остались позади, жизнь вошла в свою колею.

И вот на днях, полтора года спустя после шторма, я сидела в приемной Массачусеттского госпиталя. На глаза мне попалась брошюра «Snow Storm, 78». Я рассеянно открыла ее. С первой страницы смотрел на меня улыбающийся Джей-Кей. Под фотографией была подпись: «Джон Кервин, 28 лет, два дня подряд приходил пешком из Медфорда, чтобы добровольно и бесплатно сдавать кровь для пострадавших. Его дом находится в 8 милях от госпиталя. Таким образом, мистер Кервин проделал за два дня путь в 32 мили по колено в снегу и сдал 25 унций крови».

На следующий день я подошла к нему в лаборатории и показала брошюру.

— Му goodness! — смутился Джей-Кей. — Зачем это было печатать. Просто смотрели мы с Санди новости по TV, и там сказали, что очень нужна кровь. Два раза прерывали новости, просили сдавать. Я и пошел.

— Сколько же времени ты шел?

— Не помню уже. До госпиталя часа четыре-пять, а обратно немного дольше. Отдыхал чаще. Посижу на снегу и пойду, посижу и пойду. Вот только кофе негде было выпить, — позакрывали все… That’s all.

…That’s all. Я спрашивала многих потом, слышал ли кто-нибудь эти призывы? Нет, ни я, ни мои друзья не слышали, или не помнили, или не обратили внимания, или в голову не пришло, что это обращено к нам.

В родной стране нас отучили прислушиваться к общественным призывам.

Чем же кончить рассказ про Джея-Кея? Лучше всего новостью: в сентябре у него родился сын. Мы приехали к ним с шампанским и коляской. Джей-Кей-junior утопал в кружевах, в кроватке у его ног, опровергая все представления о гигиене, щурился персидский кот.

— На кого похож? — спросил Джей-Кей, потом помолчал и добавил. — Хорошо бы — на Санди.

Наследник утеса смотрел на нас наивными голубыми, типично-американскими глазами, а кругом шумело типично-американское party, и малышу желали быть миллионером, сенатором и, как водится, президентом США.

Верите ли вы в чудеса?

Пять лет назад произошел со мной в Ленинграде удивительный случай. Случай этот представляется мне столь загадочным и странным, что я до сих пор не могу найти ему ни разумного, ни мистического объяснения.

На площади Мира, неподалеку от Сенного рынка тянется цепь темно-серых в прошлом доходных домов. В одном из этих унылых зданий, зажатый между булочной и химчисткой, притаился мясной магазин. Об этом свидетельствует надпись МЯСО и МЯСОПРОДУКТЫ. В сумерках вывеска загорается дрожащим рубиновым светом и всякий раз выглядит по-новому ЯС и МЯС ПРОУКЫ, М СО МЯ О ОДУКТ, а то еще лаконичнее М С MC ОД К.

Сотни раз я пробегала мимо, рассеянно бросая взгляд на тусклую витрину, но внутрь заглянуть и в голову не приходило, уж очень невзрачная была лавочка. Но однажды, питая смутную надежду на фарш или курицу, я толкнулась в стеклянную дверь.

Магазин оказался крошечный. На мраморном полу чернели лужи, кое-где присыпанные опилками. В правой части прилавка красовалась затейливая пирамида из плоских консервных банок, на которых распатланный старик угрожал кому-то трезубцем. Банки назывались «Дары Нептуна». Слева синели лабрадорным блеском несколько обтянутых пленкой ошметков мяса. На стенах, словно приспущенные флаги, болтались на одной кнопке учебные пособия с изображением расчлененной на куски коровы и наименованием каждого куска.

За прилавком, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, замер тучный продавец. Его отрешенное лицо было обращено к окну, за которым вырисовывались туманные очертания Сенного рынка. За кассой углубилась в книгу дама изысканной наружности с седым пучком на макушке. Покупателей в магазине не было.

Я потопталась в опилках, вляпалась в лужу, медленно прошлась вдоль прилавка, нарочито разглядывая воображаемый продукт, и, театрально вздохнув, направилась к выходу. Когда я взялась за ручку двери, за моей спиной раздался явственный шепот: «Девушка, а девушка…» Я обернулась: кассирша по-прежнему самозабвенно читала, продавец по-прежнему гипнотизировал взглядом мокрые крыши. Я пожала плечами и снова двинулась к двери. Шепот повторился: «Девушка, подойдите сюда». Я осторожно повернула голову: ни продавец, ни кассирша не обращали на меня никакого внимания. Не галлюцинации же у меня в самом деле от мясного недоедания! Я решительно направилась к кассе.

— Не разменяете ли рубль? — с расстановкой спросила я, многозначительно глядя на даму.

— Она, вздохнув, перевернула страницу — сквозь стекло промелькнуло название книги: Шадерло де Лакло «Опасные связи». Затем выхватила тонкими пальцами протянутую бумажку и ловким профессиональным жестом отсчитала десять гривенников.

— Премного вам благодарна.

Дама рассеянно кивнула, не подымая глаз. Нет, это не она меня зазывала. Хлопнула дверь, и в магазин ввалились две тетки:

— Лук есть? — осведомилась одна.

— Лук весь, — в тон ей ответил продавец.

— А фрикадельки?

— Сегодня не ожидаем.

Тетки, ворча, направились к двери, я спешно двинулась за ними.

— Девушка, девушка, не уходите, — прошелестело за спиной, и я как пантера прыгнула к прилавку.

— Это вы меня звали?

— Продавец перевел глаза из глубин Вселенной на мой подбородок и утвердительно прикрыл веки.

— В чем дело?

Его надутое, как недоенное вымя, лицо сморщилось в улыбке:

— О чем вы сегодня мечтаете? — тоненько пропел он. — Какое мясо вам больше по душе?

— Да хоть какое-нибудь…

— Кролики, телячья печенка, язык, дичь?

Я судорожно мотнула головой и проглотила слюну.

— Почему же вы скромно молчите? — в его голосе послышался легкий упрек, — ведь ничего нет проще. Погуляйте с полчасика, воздухом подышите и возвращайтесь назад… Не пожалеете.

И, утомившись от длинного монолога, он медленно привалился к стене и оцепенел.

Очутившись на улице, я начала лихорадочно соображать: что это? Розыгрыш, шутка, ловушка? Или плод больного воображения? Убраться ли подобру-поздорову или вернуться через полчасика? А если вернуться, то где занять деньги на все эти яства?

В двух кварталах от рынка, на улице Плеханова, жил мой старый приятель и бессменный кредитор. Почти не надеясь застать его дома, я взлетела на пятый этаж и позвонила. В ответ грянул разноголосый собачий хор.

Валерина семья состояла из хромой Феньки (Фемиды), тугоухой Паньки (Пандоры) и одноглазого Лашки (Лаокоона). Всех трех дворняг мой друг подобрал на улице в драматические периоды их жизни.

На звонок долго не открывали. Наконец, зашаркали шлепанцы, и Валера появился на пороге в бархатном халате, подпоясанном полосатым галстуком.

— Чего трезвонишь, как чумовая, — проворчал он, отпихивая ногой псов, налетевших на меня с безумными поцелуями.

— Как хорошо, что ты дома, я уж и не надеялась…

— Просто замечательно… ангина у меня, фоникулярная.

— Ангина бывает фолликулярная, не путай со словом фуникулер.

— Ты что, учить меня с утра явилась? — Он задумался, оглядел себя в зеркале и развязал халат. — Пощупай-ка, похудел я хотя бы от этой хвори?

— Ни капельки, — любезно ответила я, зная его страстное желание походить на лозу, — как был сарделька, так и есть…

Валерий брезгливо поморщился:

— От кого я это слышу? Взгляни лучше на себя, Лукерья, осознай и найми плакальщиц.

Мы вошли в комнату, и я плюхнулась в продавленное кресло, которое мой друг почему-то называл «вольтеровским».

— Прочесть тебе что-ли, как я Данте перевел? — он вытащил из пишущей машинки листок и откашлялся.

— Ты поинтересовался бы, зачем я ввалилась без звонка.

— За деньгами, вестимо, за чем же еще.

Однако, рассказ произвел на Валерия большое впечатление:

— Забавно, забавно, — пробормотал он конандойлевским голосом, протирая очки подолом халата, — я лично вижу тут два объяснения: или он тебя элементарно клеет, или принял за кого-то… эдаково. — Он поднял палец и торжественно им покрутил.

— Похожа я разве на человека, в которого влюбляется с первого взгляда мясник?

Валерий пожал плечами:

— Я бы и со второго не влюбился, но… у нас с мясником могут быть разные вкусы.

Я кротко проглотила оскорбление:

— Ну, а похожа я на человека, которого можно принять за кого-то… этаково?

— Запросто. Ты в дубле, сапоги итальянские, вид непуганый. Господи, да чего тут голову ломать, беги и притарань мяса на нашу долю!

— Ну что же, давай пятерку.

— Не мелочись. — Валерий извлек из недр халата десять рублей. Внезапно его осенило: — Подожди-ка, сгоняем туда вместе.

— А как же ангина?

— Черт с ней. Мясо куда важнее, и потом я, как литератор, интересуюсь сутью вещей… Греки! — заорал он диким голосом, — гулять!

Собаки, сбивая друг друга с ног ринулись в переднюю.

— Валерка, не валяй дурака! Если мы ввалимся в магазин с тремя собаками, нам не то, что мясо…

— Без паники. Соблюдем интервал. Ты войдешь пораньше, как участник, а я попозже, как соглядатай.

Через десять минут я с некоторой опаской приоткрыла магазинную дверь.

Продавец радостно всплеснул руками, затем скрестил их над головой и энергично потряс: так ликуют кубинцы при виде братьев Фиделя и Рауля.

— Счастлив снова видеть вас, генерал, — гаркнул он.

Я искоса взглянула на кассиршу. Обхватив виски тонкими пальцами, она упоенно следовала за виконтом де Вальмоном по Парижским будуарам.

— Называйте меня Николаем, — продавец протянул через прилавок задубевшую пятерню.

Я было открыла рот, чтобы представиться, но он остановил меня движением ладони.

— Не трудитесь… все известно и, прошу вас, проходите.

Он поднял деревянный прилавок, толкнул ногой внутреннюю дверь, и мы очутились в узком, слабо освещенном коридоре. В нос ударил сырой зловещий запах гнили. По темно-зеленым стенам сочилась вода, под ногами что-то хлюпнуло и метнулось вбок. Я взвизгнула. Николай услужливо подхватил меня под руку:

— Еще шажок, и мы на месте.

«Место» оказалось тесной и немыслимо грязной подсобкой. В одном углу стояла плита, на ней закутанная старуха, бормоча и присвистывая, помешивала варево. Вдоль стены тянулся прилавок, покрытый листовым железом. Наверно он предназначался для разделывания мяса. На прилавке валялись топор и ножи, а между ними два молодых человека, сидя по-турецки, резались в очко. Увидев нас, они соскочили на пол и церемонно поклонились.

— Мои помощники: Марк, Лев и Дарья Кузьминишна.

— Зови меня Дусей, детонька, — прокаркала старуха.

Внезапно за дверью послышалась возня, рычанье и пронзительный женский крик. Николай пулей вылетел наружу.

— Не желаете ли осмотреть владения, то есть холодильник? — невозмутимо спросил высокий с перебитым боксерским носом Марк.

Я рассеянно кивнула, пытаясь сообразить, что же вытворяет в магазине Валерий со своей свитой. Марк щелкнул засовом и приоткрыл окованную железом дверь. Повеяло арктическим холодом, но я отважно шагнула вперед.

На вбитых в потолок чугунных крюках висели телячьи, бараньи и свиные туши, посеребренные, словно пушком, легким инеем. Розовели прислоненные к стене коровьи ноги. С верхних полок скалились свиные рыла с опущенными белыми ресницами, ниже громоздились кроличьи тушки, у самого пола пестрели неощипанные куропатки и рябчики.

Домашняя птица была небрежно свалена в угол.

У самого входа высились корзины с человеческий рост, набитые целлофановыми пакетами. На корзинах болтались леденящие душу таблички: МОЗГ, СЕРДЦЕ, ПЕЧЕНЬ.

Я почувствовала легкую дурноту и обернулась. Марк исчез, дверь холодильника была закрыта. Обезумев от страха, я забарабанила в нее, навалилась всем телом и… оказалась в объятиях Дуси. Похоже, она наблюдала за мной в скважину.

— На чем вы остановили свой выбор? — галантно осведомился Лев, длинноволосый молодой человек с наружностью битла.

Я ринулась поближе к плите. В этот миг хлопнула дверь, и в подсобку ворвался взъерошенный Николай.

— Чистый цирк, — радостно объявил он. — Какой-то псих вперся в магазин с тремя собаками. Мяса, видишь ли, ему подавай. Эти чертовы псы разодрались, все опилки размели. Ксения Леонардовна с перепугу чуть копыта не откинула. Я его выставляю, вежливо, между прочим, так этот, извините, шпендрик очкастый, еще и гоношится.

— Где, говорит, ваши мясопродукты? — Николай задрал голову и трубно захохотал. — Сам едва на ногах держится, соплей перешибить можно, а туда же, права качает…

— Ну, а ты чего? — перебил Марк.

— Я чего, я — Петровича свистнул… Это — постовой наш — учтиво повернулся он ко мне. Дак Петрович эту свору в участок повел, будут ему там мясопродукты… а собаки-то, собаки — страшней войны, на живодерню так и просятся…

Марк и Лев одобрительно загоготали, Дуся захихикала у плиты.

Николай озабоченно взглянул на часы и хлопнул в ладоши:

— Припозднились мы чтой-то, закрываемся на перерыв. Вы, конечно, пообедаете с нами?

— С нами, с нами, — горным эхом отозвались помощники.

— Спасибо… в следующий раз… с удовольствием… очень тороплюсь, — пролепетала я, сделав несколько шагов к двери «Пожарный выход».

— Эта дверь заперта… пока… значит, спешите… — пробормотал продавец, — ну, что же, не задерживаем, хотя и обидно… Марик, чего стоишь, обеспечь генерала продукцией.

Марк исчез за окованной дверью и через мгновенье появился с туго набитой сеткой.

— Сколько я вам должна?

— Вы — нам? — остолбенел Николай, — о деньгах и не заикайтесь. Кушайте на здоровье и заходите в любое время.

Дверь «Пожарный выход» скрипнула и сама по себе отворилась. Я оказалась в захламленном дворе среди мокрых ящиков, бочек и досок.

Тяжелая сетка оттягивала руку, с крыши за воротник упали две крупных ледяных капли.

…Когда Валерий открыл мне дверь, лицо его выражало крайнюю степень отвращения:

— Ну, что, познал суть, как литератор? — Не удержалась я.

— Да ну тебя к черту… а какого хоть мяса дали?

— Понятия не имею, разворачивай сам.

Представшая перед глазами мясная панорама была поистине ошеломляющей.

— Боже мой… — прошептал Валерий, опускаясь на пол, — и все это принадлежит тебе? Сколько же это стоит?

— Нисколько. Я протянула ему сложенную десятку.

— По-моему, это эпизод из нашего коммунистического завтра, — потрясенно сказал он.

— С некоторыми деталями из нашего средневекового вчера, — и я поведала ему об очевидных и бесспорных элементах чертовщины.

Валерий небрежно махнул рукой:

— Не выдумывай, у тебя просто паранойя. Наверно они приняли тебя за санэпидстанцию или ОБХСС.

— За ЦРУ они меня приняли! Говорю тебе, дело тут нечисто, а вот что, — не понимаю.

— И не напрягайся. А нам с греками что-нибудь причитается?

Мы по-братски разделили добычу, и я поволокла свою сетку домой.

В тот же день, благодаря Валеркиным усилиям, весть о мясном приключении облетела друзей и знакомых. В дом началось паломничество желающих лично взглянуть на студень, печеночный паштет и заливной язык. Через два дня холодильник был устрашающе пуст.

Я позвонила Валерию:

— Как ты думаешь, идти мне туда снова?

— Не идти, а бежать — убежденно сказал он.

— Жутковато что-то. Обман откроется и погонят меня в шею, как… одного литератора.

— Какой обман? Это же не ЦК Партии и не Совет Министров. Несмотря на некоторые нарушения нашей конституции, советский человек все еще достаточно свободен, чтобы войти в мясную лавку.

— В случае с тобой это было особенно заметно…

Готовясь к новому визиту, я сделала укладку, маникюр и намазалась по программе № 1 «для особо торжественных случаев»… В «Мясопродуктах» была полная смена декораций. Вместо утонченной Ксении Леонардовны за кассой восседала широкоскулая и, вероятно, широкозадая девица. Слюнявя пальцы, она шуршала ассигнациями. Вместо пышного Николая суетился рыжий сильно косящий юноша, обтирая тряпкой консервные банки под названием «Жир свиной внутренний».

Увидев меня, он замер и залился румянцем.

— Извините, ради Бога, не сразу вас заметил, — пролепетал он, — проходите, пожалуйста.

В подсобке я с облегчением увидела старых знакомых. Полулежа на стальном прилавке, как римляне во время трапезы, Марк и Лев играли в нарды. В центре полированной доски блестела бутылка армянского коньяка, и после каждого хода игроки делали из горлышка ощутимый глоток. Дуся, примостившись у плиты, вязала огненно-алый шарф.

— А где же Николай? — как можно непринужденнее спросила я.

Они с недоумением переглянулись:

— Николай? Какой еще Николай?

— Продавец Коля…

— Вы что-то путаете, — ласково сказал рыжий, — никакой Коля тут отродясь не работал.

— А Ксения Леонардовна, кассирша?

— Бог с тобой, голубчик, — изумилась Дуся, — имя-то какое диковинное.

Я с тоской посмотрела на пожарный выход. Рвануть бы туда…

Рыжий продавец будто угадал мои мысли:

— Боюсь, мы отнимаем у вас время… мясо предпочитаете сами выбрать или доверяете нашему вкусу?

— Доверяю… — я чувствовала себя полной идиоткой.

Когда Лев появился с набитой сеткой, я решительнополезла за кошельком:

— Сколько с меня?

— О чем вы говорите? — завопил продавец, — о деньгах не заикайтесь.

Я дотащила мясо до Валеркиной квартиры и расплакалась. Собаки суетливо тыкались мне в подол, Валерий накапывал валерьянку.

— Ну, что ты? Что ты дергаешься? Это же простое мясо, а не баллистическая ракета и не марихуана…

— Почему его мне дают… И где Николай с кассиршей?

— Где, где… под следствием. Проворовались, а коллеги вычеркнули их из списков живых. Не мемориальную же доску с их именами на стену вешать!

— Валера, а может в милицию заявить?

— О чем? Что тебе в мясной лавке мяса дают? Так тебя же в психодром укатают! Нет уж, дорогая, не делай глупостей. Пока такое счастье прет, — принимай это мясо как реальность, данную нам в ощущениях, и дели эти ощущения со мной и греками.

— Сам ешь это мясо! Я в рот его не возьму.

— И напрасно, батенька! Откуда такая щепетильность, неоткуда ей взяться. Не мясо, так что-то другое, не берешь, так даешь… Так что твои нравственные муки не оправданы… и они пройдут.

Валерий как в воду глядел.

Два месяца я обходила площадь Мира стороной. Но страх постепенно прошел, появилось любопытство.

И вот светлым мартовским утром меня принесло к заколдованной лавке. МЯСО и МЯСОПРОДУКТЫ исчезли. Была химчистка и была булочная. Напротив голубел пивной ларек. На тротуаре в подернутой льдистой корочкой луже застряла обертка от эскимо.

Но два знакомых окна пронзительно блестели, и в них громоздились барабаны, трубы и виолончель. Рядом на стремянке работяга вколачивал последнюю букву Ы в надпись МУЗЫКАЛЬНЫЕ ТОВАР.

На дверях трепетал тетрадный листок: «Осторожно, окрашено!»

Я заглянула внутрь. Перламутровыми кнопками поблескивали аккордеоны, на стенах в прихотливом беспорядке повисли скрипки и альты, сияли саксофоны, в углу солидно расположился контрабас. В магазине не было ни души. Осмелев, я переступила порог, на цыпочках подошла к арфе и тронула струны.

— Что вам угодно? — раздался за спиной тихий голос.

Я как ужаленная отскочила в сторону. Передо мной стоял пожилой человек в твидовом пиджаке и дымчатых очках.

— Мы еще не торгуем, откроемся послезавтра, — мягко сказал он и вдруг пристально взглянув на меня, добавил:

— Подождите, не уходите, пожалуйста.

Он исчез за знакомой дверью и через мгновение появился с длинным предметом в чехле.

— Что это? — попятилась я, — от кого?

— Это — гитара, прекрасный экземпляр, редкий в наших краях, — ответил он с легким поклоном — и, пожалуйста, заходите в любое время.

— Это — гитара, — обреченно сказала я, грохнув предмет на стол перед Валеркиным носом.

Он восхищенно поцокал языком и провел пальцем по деке.

— Ты по-прежнему настаиваешь на версии «санэпидстанция»?

— А может он принял тебя за Эдиту Пьеху? — мечтательно сказал Валерий, настраивая гитару.

— За Эдит Пиаф он меня принял или за Азнавура! Не могу я больше жить в атмосфере булгаковщины.

— А гоголевщины? — деловито поинтересовался Валерий, — он взял несколько аккордов — гитара звучала божественно.

— Послушай, — а вдруг сейчас создается Всесоюзная мясо-музыкальная организация, вроде ВЦСПС? И они метят тебя в председатели?

— Валера, неужели я не дождусь от тебя сочувствия?

— Это от тебя не дождешься сочувствия ко всем, кто лишен магического дара: получать. А если у тебя воображение дятла и никакой фантазии, — сиди дома, не шляйся по магазинам. И гитару, ввиду твоей немузыкальности, я оставляю себе.

…Пролетело дождливое лето, наступил солнечный теплый сентябрь. Никаких мистических событий за это время не случилось, если не считать, что меня без всяких видимых оснований выгнали из общества по распространению политических и научных знаний. Но вот однажды позвонил Валерий и затараторил высоким фальцетом:

— Потрясающая новость! Угадай, что теперь на месте музыкальных товаров?

— И слышать не желаю! — в испуге я бросила трубку.

Через два дня от Валеры пришло письмо:

«Любовь моя, теперь там помещается сберкасса. Не хочу травмировать твоих чувств и ни на что не намекаю, но свинство стрелять у меня трешки до получки, в то время как…

Всегда твой В.

Р. S. Если решишься, мы с греками покараулим тебя у входа и обеспечим безопасное отступление».

А вечером он явился ко мне со своей свитой:

— Ну, эксперементни, ну что тебе стоит! И, если Бог милостив, твоя жизнь, да и моя, надеюсь, приобретут цвет, вкус и запах.

— А если Бог не милостив?

— So what? Будем нищенствовать как прежде.

Напрасно обвинял меня Валерий в отсутствии воображения: набитая деньгами сетка прочно утвердилась в моем распаленном мозгу.

Через неделю я провела рекогносцировку: отоварилась на базаре редиской и постояла на безопасном расстоянии от заколдованного места. Между булочной и химчисткой зеленела унылая вывеска: СБЕРЕГАТЕЛЬНАЯ КАССА № 126 Октябрьского района

Ночью меня мучили цветные кошмары, будто лечу я в собачьей упряжке над Эрмитажем, а навстречу в детском мальпосте катит Ксения Леонардовна, закутанная в простыню, и играет на флейте, а под нами ползет по сухому асфальту стадо дельфинов, морды их задраны кверху и в открытых пастях, как вода в засоренной раковине, стоит зеленая масляная краска и торчит малярная кисть.

На следующий день я позвонила Валерию. Было решено, что он подстрахует меня у входа.

Собаки не грызлись, не рвались с поводка, и мы чинной семейной группой приблизились к площади Мира.

— Сидеть, — тихо сказал Валерий, и греки дружно уперлись задами в асфальт.

— Ну, давай… — он легонько толкнул меня в спину.

Я завернула за угол, едва ступая на то ли деревянных, то ли ватных ногах, и подняла глаза.

Сберкассы не было. Не было ни химчистки, ни булочной, ни даже пивного ларька.

Три дома пошли на капитальный. Одетые в леса, они смотрели на меня пустыми глазницами окон. Я подошла поближе. Вдоль тротуара тянулся деревянный тоннель, сооруженный для безопасности граждан. Над моей головой качалась люлька, в ней стояло корыто с зеленой краской, и хмурый работяга лениво помешивал ее малярной кистью.

Зинка из Фонарных бань

В половине восьмого утра к Фонарным баням подъезжает старенькая «Победа». Из нее выскакивает тщедушный человек в надвинутой на лоб кепке, обегает машину и распахивает дверь. Сперва показывается несгибающаяся нога, потом правая рука с палкой, кудлатая голова, левая рука с палкой и, наконец, подтянув вторую ногу, из машины вылезает вся Зинка, большая, грузная с бисеринками пота над верхней губой.

— Езжай, Федор, я доберусь, — приказывает она звонким голосом.

Но Федор идет рядом до подъезда, придерживает дверь и убедившись, что ни лужи, ни скользкий тротуар ей не угрожают, возвращается к своей машине.

Широко расставляя палки и неуклюже переваливаясь, Зинка поднимается на один пролет лестницы, где в душном закутке, именуемом «Парикмахерская», ей предстоит провести рабочий день. Зинка — знаменитая на весь район маникюрша, гордость Фонарных бань. Хотя кроме нее в парикмахерской работают еще два мастера, в коридоре скопилась очередь — дожидаются Зинаиды. При ее появлении возникают подобострастные улыбки, но она, не здороваясь, ковыляет мимо, входит в комнату и ставит в угол свои палки. Кряхтя снимает пальто, кофту, юбку на пуговицах и надевает белый халат прямо на сорочку. Потом усаживается за свой столик и минуты три сидит неподвижно с закрытыми глазами. Обе Зинкины ноги отрезаны выше колен, и протезы плохо справляются с ее тяжелым телом. Но вот отдышалась, улыбнулась и хлопнула ладонью по кнопке настольной лампы.

— Кто там первый, дамочки, пожалуйте!

Зинкино лицо, раз увидев, — уже не забудешь. Захоти тщеславное человечество похвастаться перед инопланетянами, — оно послало бы ее в космос, как эталон земной красоты. А если бы волею судьбы родилась Зинка в Калифорнии и валялась бы целыми днями на пляже или слонялась по барам, покуривая травку, — ее непременно заметил бы какой-нибудь голливудский продюсер. Придумал бы Зинке экзотическое имя вроде Бо Дерек, снял бы с ней фильм «100», и ее портреты с семизначными цифрами дохода не сходили с обложек «Playboy» и «People».

— Когда она выходила на улицу, — разоткровенничался как-то подвыпивший Федор, — и дождь кончался, и ветер стихал, и собаки переставали гавкать. Королева!

— Давай, ври больше… — подзадоривала Зинка мужа. — Как же ты, голубчик, домой меня повезешь, коли так нализался?

— На руках, матушка, на этих самых, — Федор протягивал к ней руки, и Зинка улыбалась, бросая на мужа насмешливый и ласковый взгляд.

…«На руках, на этих самых» внес Федор Самохин двадцать лет назад в свою коммунальную квартиру будущую жену Зинаиду Сорокину, безногую Зинку, обрубок с лицом богини. Положил на постель, встал на колени рядом и гладил, и целовал ее руки, пока застывшее Зинкино лицо не сморщилось, став беспомощным и жалким, и по щекам не покатились слезы, устремляясь за ворот больничной рубахи. Два месяца он, смеясь и отшучиваясь, сносил ее проклятия, купал, кормил, переодевал. И ночью, постелив на пол возле кровати матрас, дремал, как пес, прислушиваясь к каждому Зинкиному вздоху.

И только когда она впервые прошлась на новых протезах от двери до окна и обратно, постанывая от боли и матеря его на чем свет стоит, — впервые напился и, уронив голову на стол, навзрыд заплакал.

…Зинка родилась в Ленинграде за два года до войны и в блокаду осталась сиротой. Ее перебрасывали из одного детского дома в другой, пока она люто не возненавидела запах детдомовских столовых, байковые застиранные одеяла, лица воспитателей, среди которых не хотела различать добрых и злых, сердечных и равнодушных. Сколько раз убегала — не помнит. Хвасталась, что ее фотографии «трудновоспитуемого подростка» хранились во всех привокзальных отделениях милиции от Архангельска до Симферополя.

— Не миновать бы мне колонии, кабы не Шура, царство ей небесное, а я — тварь неблагодарная… — и Зинка, запрокинув голову, хохотала, и чистый звонкий ее смех разносился по Фонарным баням. Шура, дальняя родственница отца, разыскала Зинку, когда той было шестнадцать. Взяла к себе, отдала в вечернюю школу, — в дневной Зинка бы не потянула.

— Ох, и тусклая была баба, одно слово — бухгалтер. Да нет, она меня не обижала, но только, как посмотрю на нее, — зубы от скуки ломит.

Через год у тетки появился хахаль. И Зинка его отбила.

— Ума не приложу, на кой он мне сдался, — ни кожи, ни рожи… Видно, натура такая шкодливая… Как-то раз она нас застукала. Ему фингал под глаз, а меня за волосья оттаскала и выбросила на лестницу… но с вещами, — швырнула следом пальто и боты. Мой кавалер оказался «лыцарем». «Не переживай, — говорит, — Зинаида. Шура отойдет и обратно пустит. А я тебе не поддержка, сам в общежитии впятером в одной комнате». Сунул мне тридцатку и сгинул. Больше я его и не видела…

Два дня проболталась Зинка на Московском вокзале, выискивая подходящего проводника, чтоб посадил без билета на какой-нибудь южный поезд, а на третий — встретила в буфете короля Лиговки Леньку Орлика. И стала Зинаида его подругой. Владения их простирались от площади Восстания до Обводного канала, и вся шпана этих мест единодушно признала Зинку и ее неограниченную власть. Чем промышлял Орлик — Зинаида не рассказывала, но деньжата у него водились и немалые. Подругу он баловал и щедро задаривал.

— Надень я зараз все цацки, — сверкала бы, как Кремлевская елка… Но я таким добром не дорожила. Спустили мы этот хлам и в Сочи смотались… Тысяч семьдесят тогда прогуляли… старыми, конечно.

В этот период Зинкиного расцвета и встретил ее Федор Самохин, токарь Адмиралтейского завода, передовик производства, «не слезающий», по Зинкиным словам, с доски почета. Встретил и погиб.

Щуплый, неказистый, он и помыслить не смел подойти к ней, но высмотрел, где живет, и издали следил за каждым ее шагом, тщетно пытаясь унять настойчивую боль в сердце, эту непомерную тоску, не отпускавшую его теперь ни днем, ни ночью.

Однажды — не выдержал. Ленькина компания отправилась кутить в «Универсаль», и Федор поплелся за ними, занял место в дальнем углу и тихо напивался, глядя, как веселится королева со своей свитой. Когда заиграли танго, решился, на ватных ногах подошел к их столу и пригласил Зинаиду танцевать. От такой наглости общество остолбенело, а Зинка фыркнула на весь стол:

— Видали, что делается? У кого успех имею?

— Не груби, Зинаида, — сказал великодушный Орлик, — потанцуй с товарищем.

Держа Зинку, словно этрусскую вазу, Федор выплыл на середину зала. Он был почти на голову ниже ее, и когда отважился поднять лицо и встретился с ее холодными, как полыньи, глазами, у него подкосились ноги.

— Меня зовут Федор Самохин, — пробормотал он, споткнулся и наступил на ее белые босоножки.

— А пошел ты… Самохин… — сморщилась, вывернулась из его рук и упорхнула к своему столу.

С тех пор «случайно» встречаясь на улице, Федор осмеливался здороваться с Зинаидой. Она, смотря по настроению, иногда кивала, иногда. бросала «Привет», а однажды остановилась.

— Что-то, парень, ты мне часто на глаза попадаться стал… — и усмехнулась, и прищурилась, и из-под золотистых ее ресниц ударили в грудь Федору Самохину лучи невиданной силы. Он хотел пошутить в ответ, но задохнулся, а она уже отошла, и ее светящиеся волосы застили Федору солнце. После этой встречи Федор написал стихи. Щадя его самолюбие, я не стану их цитировать, но хотел сказать он следующее:

…Я  все  в  тебе люблю.  Я  счастлив,  вспоминая Твой  каждый  жест  пустой  и  каждую   из  фраз. Я  помню  год  назад  двенадцатого мая Переменила  ты  прическу  в  первый раз. И  волосы  твои  с  их золотистым  цветом Привы к считать,  мой  ангел,  солнца  светом. Ты  знаешь,  если мы   на  солнце  поглядим, То  алые  кружки  нам  кажутся  повсюду… Так с взором  пламенным расставшися  твоим Все  пятна  светлые я  долго  видеть  буду[1].

…Летом Самохина отправили на три месяца в Мурманск. Бригада адмиралтейцев должна была отремонтировать вышедший из строя ледокол. Вкалывали по тринадцать часов, благо ночи на севере белые, зарабатывали сверхурочные. Вечером пропивали их вместе с зарплатой в ресторане «Прибой» или просаживали в карты.

И только Федор — общее посмешище — не пил, не гулял. Бродил часами по ночному городу или писал Зинке длинные письма. Конечно, ни одного не отправил. Не осмелился.

К концу командировки скопилось в него порядочно денег, и решил он купить Зине подарок. Если бы Федор читал Куприна, я уверена, — послал бы ей гранатовый браслет. Но он купил у норвежских моряков высокие замшевые сапоги. В те времена такой подарок был поистине царским. Теперь Федор только и думал, каким образом его вручить. Послать из Мурманска по почте? Но она даже не вспомнит — от кого… Подождать до «ноябрьских» и отдать, повстречавшись на улице? Так не возьмет же… Он так ничего и не придумал. И пакет пылился в общежитии под кроватью, дожидаясь своего часа.

…Хотя в газетах об этом не было ни строчки, слухи о зверском преступлении на углу Марата и Стремянной уже месяц циркулировали по городу, обрастая все новыми ужасающими подробностями. И Федор Самохин узнал об этом через пять минут после того, как бросил на кровать чемодан и вышел на свою коммунальную кухню поставить чайник.

Вернулся по амнистии до срока лучший друг Орлика Санька Котков. Увидел Зинку и потерял голову. Ну и она тоже… то ли влюбилась в него, то ли просто Ленька ей наскучил. Месяц Орлик терпел, дважды толковал с другом по-хорошему и, наконец, — нервы видно сдали — избил Зинаиду. Она стояла последи комнаты с рассеченной губой и улыбалась.

— Ну, конец тебе, Орлик, — ползти за мной будешь, не вернусь.

Выслеживал он их недолго. Да они и не прятались, пренебрегали. В начале августа, поздним вечером возвращались откуда-то в трамвае к Саньке домой. У трамвая «27» на Стремянной кольцо, и во втором вагоне кроме них и кондуктора никого не было. Видно Орлик ехал в первом, а на предпоследней остановке вскочил в их вагон. Он нанес Саньке три ножевых раны. Зинка закричала, бросилась по проходу к передней двери, он за ней. То ли дверь была сломана, то ли просто открыта… Орлик толкнул ее. В спину, на рельсы, под встречный трамвай.

— Санька тут же в трамвае помер, — тараторила соседка, — «Скорой» не дождался… А Зинаида в больнице, ноги у ей отрезаны… Допрыгалась девонька!

Всю ночь под проливным дождем стоял Федор напротив Зинкиного дома, глядя на темное окно. В открытой форточке ветер шевелил тюлевую в мелких розочках занавеску. Под утро он зашагал на Стремянную, на кольцо «27» и кружил по спящей улице, всматриваясь в трамвайные рельсы. Между рельс от дождя пузырились белой пеной, словно вскипали лужи, а потом подъехал первый трамвай, и вожатый раздраженно засигналил Федору, чтобы он убрался с путей…

…Ввиду особых обстоятельств Зинаида Сорокина лежала в отдельной палате, и ее уже несколько раз посещал следователь. Хотя никто не сомневался, что судьба Орлика предрешена, и его ожидает высшая мера, — следствие по этому делу тянулось всю осень. В интересах безопасности главврачу было дано распоряжение пропусков к Сорокиной не выдавать. Но Федор Самохин каждый день после смены мчался в больницу Эрисмана. В его памяти эти долгие месяцы слились в последовательное чередование застывших картин: уродливые очертания больничных корпусов, окошко в справочное бюро и полуотворенная дверь приемной хирургического отделения, куда он тыкался со слепым упорством помутившегося сознания.

Его выгоняли. Федор безропотно уходил и тут же возвращался, преследуя нянечек и санитарок таким нестерпимо униженным взглядом, что задубевший медперсонал сдался. Старшая сестра Нина Петровна, по общему мнению — средоточие ехидства, сжалилась первая. С ее молчаливого согласия «блаженному» разрешили торчать в приемной до позднего вечера. О Зинаиде говорили только, что «состояние удовлетворительное». Конечно, ни слова о том, что она наотрез отказалась есть, и ей вводили искусственное питание, что она выплевывала лекарства и уже дважды пыталась разбить голову о край железной кровати.

27 ноября — этот день Федор запомнил на всю жизнь — сидел он, как обычно, в приемной, рассеянно глядя в окно. С утра кружил мокрый снег, и в ореоле уличной люминесцентной лампы снежинки казались летящими на свет мотыльками. Вот через двор прошмыгнула знакомая сестричка в накинутом на плечи пальто, вот к приемному покою подкатила «Скорая» и мигнула Федору красными тормозными огнями.

Нина Петровна тронула его за рукав.

— Федя, тебя завотделением хочет видеть.

Путаясь в полах не по росту длинного халата, взбежал Федор на второй этаж в кабинет доктора Крупицина. Доктор встал из-за стола и пошел ему навстречу, протягивая руку.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста. Федор… простите, не знаю вашего отчества…

— Васильевич… — Федор оробел, присел на краешек стула и обрадовался, что халат прикрыл его замызганные ботинки.

— Кем вам приходится Зинаида Сорокина, Федор Васильевич?

Федор стиснул руки между колен и молчал, уставившись в пол.

— Извините, но я не из любопытства спрашиваю. По документам у нее нет никаких родственников.

Федор поднял на доктора глаза, и Крупицын механически отметил: «Нервное истощение… невропатологу бы его показать».

— Сорокина поправляется, Федор Васильевич, организм у нее крепкий. К Новому году мы должны ее выписать… больше держать не имеем права. Я сделал почти невозможное… договорился с главврачом дома хроников. Он согласился принять ее, но только до весны… пока не научится пользоваться протезами. — Доктор помолчал и закончил медленно и внятно, как диктовку. — Зинаида Сорокина — инвалид первой группы.

— Нет, нет, не надо! — Федор вскочил со стула. — Не отдавайте Зину к хроникам… Я сам… Я сдельно триста в месяц вырабатываю, она нуждаться не будет. И комната у меня 18 метров, светлая… окна на улицу. Я отпуск возьму, ремонт сделаю… вы не сомневайтесь! Я и за больными ходить умею — у меня мать два года парализована была, спросите хоть у соседей. Вы только… — Федор всхлипнул, не спуская с Крупицина измученных глаз, — поговорите с ней, доктор, чтоб согласилась… мне все равно не жить… без нее, — Он замолчал и уткнулся лицом в рукав.

Завотделением вдруг подумал о своей дочери. Семья жила, как в аду, потому что Леночкин бывший муж отсудил комнату в их профессорской квартире и привел туда новую даму. «Ты, что же, завидуешь безногой девчонке?» — спросил себя доктор и положил руки на трясущиеся Федоровы плечи.

— С завтрашнего дня вы можете навещать Зинаиду. Нина Петровна выпишет вам постоянный пропуск. Ну, а дальше… решайте с ней сами.

Зинина палата — самая последняя в конце коридора. Федор стоит перед закрытой дверью в новом румынском костюме и белой рубашке с отложным воротничком. Он только что из парикмахерской, и над ним висит душное облако «Шипра».

Сзади неслышно подходит Нина Петровна. Ей до смерти хочется присутствовать при их встрече.

— Иди, я предупредила ее… — и легонько толкает Федора в спину.

Он поворачивается к ней с таким лицом, что Нина Петровна отшатывается и семенит прочь.

Федор держится за дверную ручку и беззвучно шевелит губами. Только начало, которое слышал от бабки в детстве: «Отче наш, иже еси на небеси, да светится имя Твое…» Господи, сделай так, чтобы она меня не выгнала… пусть она только выслушает, сделай так, чтобы она согласилась выслушать… Отче наш, иже еси на небеси…

Он открывает дверь. В глубине коридора у поста маячат, изнывая от любопытства, старшая сестра и две санитарки.

Двенадцать коллегий

(Сцены из научной жизни)

В  буднях великих строек, В  веселом  грохоте  огня  и  грома, Здравствуй,  страна героев, Страна мечтателей,  страна ученых. (Марш энтузиастов).

…Здание «Двенадцати Коллегий» — одно из самых ранних и значительных построек в архитектурном комплексе восточной оконечности Васильевского острова. Возведенное в 1722–1742 годах по проекту Доменико Трезини, оно предназначалось для размещения Сената и Коллегий — высших органов государственного управления России, учрежденных Петром 1.

Трехэтажное здание длиной 400 м. расчленено на 12 одинаковых по размеру и внешнему облику частей. Каждая из них имеет высокую с острием крышу и свой архитектурный центр с декоративными элементами. Такая композиция, подсказанная самим Петром, — подчеркивала самостоятельность каждой из коллегий и одновременно взаимосвязь их в системе государственного управления.

8 февраля 1819 года был основан Петербургский Университет, которому Александр 1 подарил здание Двенадцати Коллегий.

Сейчас там находится Ленинградский Государственный Университет им. А. А. Жданова.

(Путеводитель по Ленинграду).

Глава I. Экспозиция или портретная галерея

Даже если вы сто раз на дню пробегаете туда и обратно по университетскому двору вдоль знаменитых «Двенадцати Коллегий», и проделываете это по девять-десять лет кряду, и то, быть может, вы до сих пор не обратили внимания на нашу кафедру. Она затерялась между магазином «Книги» и музеем Менделеева, в котором экспонируются пятьдесят шесть сундуков и девятнадцать чемоданов, созданных в порядке хобби руками гениального химика в свободное от Периодической таблицы время.

Дверь нашей кафедры перекошена и открывается неохотно. Желающий попасть внутрь должен упереться двумя ногами в одну створку и, уцепившись за остаток ручки, со всей силой дернуть ее на себя. Если при этом ему удастся не упасть навзничь, то, возможно, он проникнет в темный, узкий коридор. На другой створке висит несколько разнокалиберных объявлений, в основном негативного свойства.

Прохода, раздевалки, туалета нет.

Кто не был на субботнике — стипендии не будет.

Вход в библиотеку не тут.

Кто не сдал Ленинского зачета, — к экзаменам не допускается.

Однажды весной двери украсились черной таблицей с золотой надписью: «Кафедра почвоведения и слабых грунтов». Вначале у нас было две кафедры. Почвоведением заведовал профессор Иван Петрович Пучков. Художественно оформленный серебряной гривой и острой бородкой, он напоминал все портреты великих русских ученых, кроме Ломоносова. Брюшко с золотой цепочкой поперек, щегольское петербургское грассирование, неизменные «батюшка» и «намедни» делали его похожим на благородного интеллигента из «бывших». И лишь несколько довоенных, чудом уцелевших старожил, помнят, как он «стучал» в 34, 37, 49 и 52 годах и победоносно прошел по трупам по крайней мере десяти человек.

Кафедрой же слабых грунтов заведовал молодой профессор Корин — спортсмен, любимец студентов, почти неотличимый от них благодаря потертым джинсам и слэнгу. Он бесконечно раздражал Ивана Петровича. — Стрикулист и сопляк, — шипел наш маститый профессор, услышав, что Корин устраивает научные семинары на лыжных базах. Слух о романе Корина со студенткой Тарасюк Пучков воспринял с глубоким удовлетворением и стал пристально следить за развитием событий. Когда же из Москвы пришел сигнал о необходимости слить обе кафедры, Иван Петрович перешел в наступление и лично зачитал на партбюро им же самим изготовленную анонимку об аморальном и недостойном поведении профессора Корина. Были также ночные звонки коринской супруге и письма родителям Нины Тарасюк. Результаты незаурядной энергии профессора Пучкова тут же сказались: Корина попросили подать в отставку. Он покинул квартиру, вполне любимую жену и отправился со случайной подругой Ниной Тарасюк искать счастья в Тюменском Политехническом институте.

Вскоре кафедры объединились под эгидой Ивана Петровича. Однако, легкие победы притупили пучковскую бдительность. Он и не подозревал, каким бедам отворяет двери, поддержав кандидатуру доцента Леонова, приехавшего из Витебска читать коринские курсы. Леонов — лысый, юркий толстячок, — колобком вкатился на нашу кафедру, держался подобострастно, говорил «документы» и «сантиметры», и в ответ на каждую пучковскую шутку разражался тонким заливистым смехом. По общему мнению он был совершенно безопасен.

Вскоре Леонов стал незаменимым человеком на кафедре и, как говаривал Пучков, его «правой и левой рукой». Они вместе начали писать учебник. «Мой кругозор и ваша интуиция, батенька, сотворят чудеса», — рокотал Иван Петрович, увлекая Леонова на своей «Волге» в Дибуны, где в смородинных кустах розовела пучковская дача. Сам Иван Петрович не печатался уже лет шесть.

Пока наши герои собираются творить чудеса, давай, дорогой читатель, совершим экскурсию по нашей кафедре. Осторожно, не споткнись о набитую окурками урну, над которой выведено: «Курить воспрещается». Одна стена украшена школьной географической картой с флажками, указующими, где трудятся наши выпускники.

Над картой плакат: «Все наши силы и знания — любимой Родине». Однако флажки разъехались недалеко. Алым плащом покрывают они слово «Ленинград» вплоть до Ладожского озера, целое скопище их в Москве и в Прибалтике, один счастливец попал в Болгарию и лишь одного безумца занесло в Пермь. За Уральским хребтом флажков нет. На другой стене — экстренный выпуск кафедральной стенгазеты «Молния», бичующий безобразную выходку студента Аламбека Мавлянова, высыпавшего после опыта в унитаз шесть килограммов глины. «Молния» висит уже около года, а огромный гвоздь, намертво вбитый поперек в облезлую дверь уборной, все еще свидетельствует о тяжких последствиях мавля- новского эксперимента. Однако, для сотрудников кафедры отсутствие сортира — редкая удача. Мы исчезаем теперь на два-три часа и, когда начальство осведомляется, где товарищ такой-то, оставшиеся многозначительно пожимают плечами: «Вы же знаете, Иван Петрович, в каких условиях приходится…»

Первая дверь налево — лаборатория мерзлотоведения. Она оснащена морозильной камерой, в которой могут укрыться четыре человека в случае пьянки, если кто-нибудь войдет ненароком в незапертую дверь. Существует легенда, что в морозилке можно создать температуру минус шестьдесят градусов, однако на моей памяти она не включалась ни разу.

Лабораторию мерзлотоведения обслуживают три научных сотрудника. Старший по чину — Вячеслав Михайлович Белоусов — сухощавый, бледный молодой человек в очках с тонкой золотой оправой, безукоризненно одетый, предупредительно-вежливый, немногословный. Иногда, откинувшись на стуле и дико выкатив глаза, он хрипит и однажды до смерти напугал инструктора отдела кадров, который, в отличие от нас, не знал, что Слава — йог и в данный конкретный миг находится в нирване. Но чаще он сидит, сгорбившись над мелко исписанной страницей. Ходят слухи, что Слава пишет прозу. Он никому ее не показывает, но мы полны пиетета к его жертвенной неблагодарной работе, так как, по его словам, печатание ему не угрожает. За соседним столом, попивая чай из колбы, в клубах сигаретного дыма маячат фигуры двух других сотрудников. Это — красавец Эдик Куров в ворсистом канадском свитере и джинсах «Леви страус», и Оля Коровкина, долговязая девица, сплошь усеянная камеями. Она — дочь парторга нашего факультета. Сотрудники уже обменялись свежими анекдотами и новостями, сообщенными накануне обозревателем Би Би Си Анатолием Максимовичем Гольдбергом, и теперь Эдик, поглаживая притулившегося к его плечу сиамского кота Никсона, внимает драматическому рассказу Оли о том, как она «попала в облаву» в женском туалете на Садовой около Пассажа, где оживленно торгуют колготками, французской помадой, лифчиками, босоножками и всем тем, что раз в месяц для плана «выбрасывают» в универмаге Пассаж.

— Представляешь, Эдька, они ворвались в сортир — восемь здоровенных мужиков — и всех запихали в машину. В милиции стали требовать документы, насильно открыли сумки, ощупали все карманы. У меня изъяли японский зонтик, который — помнишь — я у Ритки за тридцатку купила. Вовсе я не собиралась его загонять, а просто так зашла, поинтересоваться… Они грозили, что пошлют письмо на работу. Ну, не гады ли?

— Брось старуха, не дрейфь. — Эдик сладко потягивается. — Никого это теперь не колышет. — И он начинает — в который раз — свою бессмертную историю про то, как его замели в садике на Литейном 57 с романом Хемингуэя «Острова в океане». Этот садик известен каждому, кто любит книгу. Камю и Булгаков идут за 50 рэ, Мандельштам — совиздание — за тридцатку. «Новгородская икона» за 40 рэ, словом, здесь циркулирует весь тот книжный дефицит, который не достигает магазинных прилавков, будучи проданным на корню прямо на книжных базах. А дело с Эдькой и Хэмингуэем было так: какой-то тип требовал отдать ему «Острова» за десятку, Эдька уперся: «Я только меняю». Тип стал молить и заклинать. Эдька «дрогнул и сдался», но в момент, когда происходил знаменитый процесс «товар-деньги-товар», любитель Хемингуэя вытащил соответствующее удостоверение, вследствие чего Эдьку наголо обрили и упекли на 15 суток принудительным образом перебирать гнилую капусту. А в это же самое время все члены кафедры перебирали эту же капусту, как бы «добровольно», только в другом овощехранилище, и Эдькино двухнедельное отсутствие осталось незамеченным. Когда же он явился в Университет еще более элегантный, но бритый и похудевший, профессор Пучков отечески осклабился: «Чудно выглядите, батенька!» Пучков не интересовался мерзлотой и никогда не заглядывал в эту лабораторию. Ее буколическая жизнь нарушалась раз в неделю вторжением научного руководителя «мерзлотки» доцента Миронова, широкоплечего человека с медвежьими ухватками и наспех вырубленными чертами лица. Его сиреневый нос считался отмороженным в далекой тундре. Миронов появлялся зимой в лыжных ботинках прямо с дачи и горделиво демонстрировал синяки и ушибы, полученные при скоростном спуске с горки. Летом он привозил вяленую рыбу, банки с тертой малиной и глухим голосом посвящал Славу, Эдика и Олю в тайны соления грибов и различных маринадов. Петр Григорьевич был дедом двенадцати внуков и владельцем трехэтажного дома в Соснове, с которого имел неплохой доход, сдавая бесчисленные клетушки ораве дачников. Петр Григорьевич не бился в месткоме за путевку в Цхалтубо, не хлопотал о кооперативной квартире, не влезал в буфет без очереди за бананами, не выцыганивал гараж и на факультете за ним прочно укрепилась слава порядочного человека. Если Миронов нарушал этикет и засиживался в мерзлотке больше часа, Слава Белоусов сгребал со стола свою прозу и со словами: «Почему я должен это терпеть?» — уходил домой. Оля подмигивала Эдику и с криком: «Кажется, зарплату привезли, Петр Григорьевич!» — исчезала, оставляя после себя легкий запах духов «Не забудь». Эдик больно щипал Никсона, оскорбленный кот начинал жалобно мяукать, и тогда Эдик пятился к дверям, укоризненно говоря: «Животное не ело с утра, Петр Григорьевич». Миронов оставался один, оглядываясь беспомощно по сторонам, и вздыхал без досады: «Эх, молодежь, молодежь…»

Одни утверждали, что Миронов абсолютно глух и слышит звуки только своего внутреннего мира, другие — что у него глубокий склероз и он едва осознает, что творится вокруг. Третьи считали его безучастность к кафедральным делам следствием величайшего артистизма. Итак, к обеденному перерыву мерзлотка пустела до следующего дня. Оставим ее и мы, дорогой читатель, и двинемся дальше по темному коридору, заставленному громоздкими пропыленными шкафами, в коих, по замыслу основателей кафедры, должна была храниться бесценная коллекция грунтов. На моей памяти шкафы открывались единожды: во время генерального субботника в канун пятидесятилетия Великого Октября. Напуганная скрипом отворяемой дверцы, из первого шкафа метнулась на голову Оли Коровкиной исхудавшая крыса, а следом за ней высыпалась кипа пожелтевших газет с бесчисленными портретами бывшего товарища Сталина. Сотрудники оцепенели, и только бесшабашные студенты отважились открывать остальные шкафы. В них оказалось две пары подшитых валенок, истлевшая телогрейка, рассыпавшаяся в прах при неосторожном прикосновении, пузатые бутыли с химикалиями без названий, треснутые штативы с пробирками, немытыми после опытов, от чего на их стенках застыли желтые и синие кристаллики неизвестных солей. К числу трофеев относились: коробка презервативов с надписью «Оболочки резиновые для компрессий» и куча образцов без этикеток, номеров и названий. — Займемся ими в другой раз, — брезгливо-величественным жестом приказал профессор Пучков, и шкафы закрыли, вернув им прежнее сонное оцепенение. Протиснувшись между шкафами, рискуя ободрать бока, мы попадаем в учебную лабораторию. Она напоминает зимний сад: окна заставлены и завешаны большими и малыми горшками с кактусами, глициниями, азалиями, цветущими круглый год благодаря заботам двух наших дам — Ривы Соломоновны Боргер и Сусанны Ивановны Петуховой. На столах аквариумы, где таинственная жизнь золотых, черных, светящихся, лиловых рыбок постоянно отвлекает студентов от учебного процесса.

Рива Соломоновна — единственная разрешенная властями еврейка на кафедре и факультете. Она так напугана этим обстоятельством, что является на работу к восьми утра и сидит до позднего вечера. Робость ее легендарна. Сусанна Ивановна, или в просторечьи Сузи, неизменно составляет ей компанию, хотя анкета ее безупречна. Обе они одиноки, обеим под пятьдесят, за стенами Университета их не ждет ни один человек на свете. Рива — рыжая с плоским, словно расплющенным лицом, ярко выраженным национальным носом и с кое-каким золотишком на пальцах, суетится вокруг фауны и флоры, вздрагивая всякий раз при скрипе дверей. Сузи — курносая, синеглазая, с широкими бедрами и тонкими пальцами — восседает на высоком лабораторном табурете и, глядясь в засиженный мухами осколок зеркала, поправляет высокую, сложной конфигурации прическу. Ей уже восемь лет не повышают зарплату, и с начальством она из принципа не здоровается.

О здешней жизни они обе знают все и вся: любознательные всегда могут выяснить, будет ли в этом месяце премия, ожидается ли проверка отдела кадров, купил ли декан восточного факультета румынский гарнитур, носит ли председатель месткома парик, выходит ли студентка Маслова замуж за араба Даржена и действительно ли Анна Семеновна из планового сделала аборт. По воскресеньям дамы вместе ходят в кино, а наутро с жаром рассказывают друг другу содержание фильма. К окружающим они относятся с брезгливой недоверчивостью и даже враждебностью.

— Знаешь, Сузи, — начинает Рива, — Зойка опять попросила путевку в сердечный санаторий.

— Стыда нет, — быстро подхватывает Сузи, — я лично таких людей вообще не понимаю.

Правит дамами второй кафедральный профессор Михаил Степанович Бузенко — щуплый, остроносый, с как-то криво посаженной головой, отчего создается впечатление, что он постоянно прислушивается. Поэтому Рива его до смерти боится, а Сузи терпеть не может и в упор не видит. Впридачу ко всему Михаил Степанович заметно заикается. И студенты бойкотируют его лекции, утверждая, что от «Мишкиного» голоса их тошнит и начинается аллергия. Бузенко платит им лютой ненавистью и шквалом двоек на экзаменах. Михаил Степанович вместе со своим коллегой, мерзлотным доцентом Мироновым занимают соседнюю комнату — преподавательскую: столы их стоят напротив друг друга, мироновский с зеленым сукном, бузенковский — с малиновым. О загадочности их отношений слагаются легенды. Петр Григорьевич и Михаил Степанович сидели в школе на одной парте, учились в одной группе в Университете, оба благополучно избежали фронта, застряв на несколько лет в экспедиции в Сибири, а после войны оба кончили аспирантуру и стали доцентами нашей кафедры. Несколько лет назал Михаил Степанович опередил коллегу и выбился в профессора. В преподавательской обычно тихо, как в церкви, — однокашники не разговаривают друг с другом двадцать семь лет. Лишь однажды мы были свидетелями необычной сцены. Уверенный, что Миронова не будет на кафедре, Бузенко взял с его стола клей, ножницы и скрепки. Ярость внезапно возникшего Петра Григорьевича была такого накала, что мы опасались за его сердце. Он с криком: «Скрали, скрали!» метался по коридору, бросался на лаборантов, назвал кафедру «бардаком и скопищем жулья», ни разу при этом не обратившись к смирно сидевшему за столом профессору Бузенко, создававшему новый научный труд при помощи скраденных клея и ножниц. Наутро бузенковское алое сукно было сплошь залито чернилами, и сотрудники гадали, — сам ли Миронов допер до этой тонкой мести или опрокинутый пузырек лишь роковая случайность. С той поры, между прочим, за Бузенкой пополз странный слушок, будто его бабушка еврейка, а сам он при немцах служил полицаем в Бердянске; примерно в это же время в местком поступила анонимка, утверждавшая, что Миронов строил дачу из материалов, отпущенных на нужды кафедры.

Но мы, дорогой читатель, пожалуй, замешкались в преподавательской и пора нам двинуться дальше. А дальше — механическая лаборатория, — мрачная, сырая, с низкими сводами комната, чье уныние скрадывается присутствием измерительных приборов, носящих сугубо антикварный характер, прессов, гирь различных достоинств от пяти граммов до двадцати килограммов. Говорят, что до революции здесь размещалась прозекторская. В механичке царят Женя Лукьянов и Григорий Йович Фролов. Женя, как большинство мужчин нашей кафедры, не вышел ростом, у него живые черные глазки, длинный вздернутый нос и безупречный моральный облик. Глубинные знания марксистской методологии он приобрел в рядах Советской армии, был знаком с сопроматом и теормехом, и виртуозно оперировал логарифмической линейкой. Женя знал, от какого прибора деталь валяется в углу, мог починить замок и электрическую плитку и считался всеми человеком высокой технической эрудиции. Дважды в день он неукоснительно информировал жену о том, что «выкинули» в университетском буфете, а на вопрос — когда будет дома, — неизменно чеканил: «В восемнадцать двадцать».

Его коллега Йович — угрюмый альбинос — просидел в сталинских лагерях восемнадцать лет. Об его образовании ходили смутные толки, зарплату он получал самую низкую — 90 рублей, и потому никто на кафедре не отваживался обременять его научной работой. Целые дни он решал кроссворды на немецком языке, внушая почти мистический ужас коллегам, а в весеннюю экзаменационную страду писал бузенковской дочери школьные сочинения.

Глава II. Появление героя повести

Будни кафедры протекали идиллически и нарушали их только пересуды о новой книге, которую наш заведующий задумал писать с новоявленным доцентом из Витебска. Монография Пучкова-Леонова грозила потрясти основы современного почвоведения. Особенно волновала общественность тайна титульного листа. С одной стороны — Пучков по занимаемому положению должен стоять первым, с другой стороны — буква «Л», предшествующая «П» во всех алфавитах мира, оспаривала это первенство. Разгорались споры, заключались пари, но, как говорится, жизнь внесла свои коррективы. Когда книга подходила к концу, и Сузи, печатавшая ее, уже предвкушала повышение зарплаты, как то ей было обещано, произошло событие, разом опрокинувшее все прогнозы нашей научной жизни.

На партийном собрании, посвященном зимней сессии, витебский доцент Леонов впервые попросил слова. Взобравшись на кафедру, над которой едва виднелась его лысая головенка, Алексей Николаевич обвел прищуренными глазками сонную аудиторию и высоким голосом произнес:

— Что же это происходит, товарищи? Некрасивая картинка получается. — Леонов развел короткими ручками и посмотрел виновато на инструктора Горкома партии по науке, товарища Дубанько. — Как студенты посещают лекции? Прямо скажем — отвратительно: хотят — ходят, хотят — нет. А мы бездействуем, товарищи. Мы практически не принимаем меры. Мы не привлекаем активистов. Кстати, Иван Петрович, — обратился он к Пучкову как бы ненароком, — я человек еще новый… Как фамилии комсоргов и профоргов наших курсов?

Это был первый нокдаун. Старик никогда не помнил фамилий и называл студентов «голубчик». Сейчас он тяжело сопел, а Леонов, как бы извиняясь за свой бестактный вопрос, торопливо продолжал:

— Далее, товарищи. Неприглядно выглядит успеваемость. С виду все гладенько, а копни поглубже — далеко не все в порядке. — Его лицо приняло скорбное выражение. — Судите сами: я провел большую работу, — обошел все Ленинградские организации, где работают наши выпускники, а в иногородние послал вопросник и получил ответы. Жалуются, товарищи, на наших студентов. Недостаточная теоретическая подготовка. Слабая экспериментальная база. И что характерно? Не знает молодежь новых приборов. И потом, товарищи, все в один голос говорят: они боятся математики.

Это уж был шах. Математику в почвенных исследованиях читал Пучков.

— Что это вы?.. — взревел Иван Петрович, теряя царственный облик.

— Минуточку, — инструктор Горкома партии Дубанько поднял холеную руку с перстнем. — Иван Петрович, разрешите товарищу Леонову закончить, не прерывайте оратора.

Дубанько имел привлекательную наружность киноактера, элегантную стрижку, замшевый пиджак. Из нагрудного кармана торчала пачка «Мальборо». На руке поблескивала японская «сейко», в блокноте он делал пометки паркеровской ручкой. Инструктор сидел непринужденно, заложив ногу за ногу и покачивал время от времени вишневой туфлей с черными подпалинами. От него веяло международными аэропортами, бесполосыми сертификатами, таинственной зарубежной жизнью.

Ах, сдавать стал Иван Петрович Пучков, стареть. Не признал он в инструкторе Горкома Георгии Алексеевиче — Жору Дубанько, загорелого крепыша, мастера спорта по волейболу, любителя «дольча виты». Прибыл Жора пятнадцать лет назад из Ставрополя поступать в Ленинградский университет, огляделся. Показалось ему заманчивым учиться на факультете журналистики. Тему для сочинения выбрал Жора нейтральную, верную: «В жизни всегда есть место подвигу». Однако пять грамматических и семь синтаксических ошибок произвели отрицательное впечатление на приемную комиссию, и к остальным экзаменам он допущен не был. Но, как известно, — «Нам нет преград на море и на суше». Так справедливо думали Жора и заведующий кафедрой физкультуры и спорта Б. П. Синькин. Он-то и позвонил нашему Пучкову, страстно желая укрепить волейбольную команду ЛГУ.

— Иван Петрович, выручайте, дорогой! Тут мальчонка со Ставрополя, Дубанько его фамилия, классный спортсмен и золотой парень. Но с сочинением, понимаешь, не справился, — ошибок накалякал. А вот с детства мечта — стать почвоведом. Парень просто прикипел к почвам и грунтам. Не пропадать же малому. — Для вящей убедительности Синькин развязно ввернул несколько украинизмов. Садовые участки Синькина и Пучкова были рядом, — общий колодец, общий насос. Вечерком общий самовар и чай с вишневым вареньем.

И стал Жора Дубанько студентом нашей кафедры. До первой сессии. Ликуя по поводу экзаменационной тройки, Дубанько напился, избил свою подругу за то, что она танцевала с венгром, а самого венгра сбросил с лестницы. Тот бедняга возьми, да и сломай себе ногу. Будь потерпевший советским человеком, дело бы замяли. А тут назревал международный скандал, и профессор Пучков смертельно испугался. На общем собрании он гневно сказал, что таким хулиганам и бандитам, даже, если они и спортсмены, не место в советском вузе. Иван Петрович так разгорячился, что требовал возбудить против Жоры уголовное дело. Но венгр не настаивал и Дубанько просто выгнали. Хлебнул он в эту зиму лиха. Денег нет, работать не привыкший, без прописки, без дома. В Ставрополь возвращаться никак нельзя — военкомат сцапает. Кочевал от подруги к подруге и как-то продержался до лета. А там снова подался в Университет, на сей раз на философский. Видно, возникла у него за эту зиму какая-то концепция. Пить он бросил, братьев-демократов не трогал, пошел в гору по комсомольской линии, а на четвертом курсе вступил в партию. Кафедру «Основы научного коммунизма» Жора закончил с отличием.

Конечно, профессор Пучков и думать забыл про Жору-дебошира, а Георгий Алексеевич Дубанько, поигрывая вишневой туфлей, живо представлял себе, как три часа подряд дежурил у пучковского подъезда в легкой куртке, без шапки в январский мороз, как умолял вышедшего из подъезда Пучкова о снисхождении, как клялся в рот не брать горячительного, — только бы не выгоняли.

Инструктор горкома Дубанько еще раз поднял тонкую, не знавшую рабского труда, руку.

— Иван Петрович, уважаемый, позвольте доценту Леонову продолжать. Прошу вас соблюдать корректность.

Пучков тяжело опустился на стул, а Алексей Николаевич Леонов тихо забубнил:

— Еще хуже, дорогие товарищи, обстоит дело с экспериментальной базой кафедры. Просто из рук вон плохо. Нет у нас элементарных приборов, а они нам жизненно, повседневно необходимы. Возьмите тот же электронный сканнинг или инфракрасные дифрактометры. А где теневой микроскоп? Я уже не говорю об ультразвуковых диспергаторах, которые стоят в любом захудалом американском колледже. Й что я отвечу нашим коллегам из Колорадо — Густаву Ричардсону и Джону Митчелу? — вдруг фальцетом взвизгнул доцент. — Они предлагают совместное исследование тонких структур!

Оцени, дорогой читатель, — никаких сплетен, аморалок, грязного белья. Мы еще не пришли в себя от шквала диковинных названий, а Леонов уже вытащил из кармана помятый, но явно заграничный конверт и зажужжал что-то по-английски. Зал обмер.

— Ду ю андестенд, товарищи? — наставительно спросил инструктор Дубанько, когда Леонов на секунду замолк. По рядам пронесся восхищенный гул. Слабо улыбнувшись, Леонов продолжал.

— Поймите меня правильно, дорогие товарищи. Все мы хороши, и я ни на кого в отдельности не хочу возлагать вину за положение на кафедре. Но факты, надо констатировать, упрямая вещь. Мы работаем на уровне тридцатых годов, а на дворе — семидесятые. — Он неопределенно махнул рукой в сторону Менделеевской линии и все, как завороженные, повернули головы к окну. Кругом была зима, шел крупный снег, толстая тетка в телогрейке долбила ломиком наледь, небольшая толпа сгрудилась вокруг Тосиного ларька в ожидании сосисок…

— Давайте, товарищи, засучив рукава, все вместе возьмемся за дело. Вернем кафедре прежнюю славу. Пусть она будет достойна славных традиций Петербургского университета!

Два дня о новаторстве Леонова слагались саги, а на третий позвонила супруга Пучкова Тамара Казимировна.

— Иван Петрович болен. Давление 240. Врачи уложили в постель.

А еще через неделю утопающий в цветах гроб с телом профессора Пучкова стоял на сцене конференцзала и в скорбной толпе выделялся доцент Леонов с траурной лентой на рукаве, который по-мужски подавляя рыдания, прощался с дорогим, безвременно покинувшим нас, незабвенным Иваном Петровичем.

Не прошло и двух месяцев, как доцента Леонова назначили заведующим кафедрой. Крылась тут, однако, загвоздка: Алексей Николаевич не был доктором наук. Ситуация и в самом деле сложилась щекотливая, поскольку на кафедре имелся готовый профессор Бузенко. Ученый совет, напуганный вероломством Леонова, предвкушал его грядущую защиту, которая по всем прогнозам должна была обернуться полным провалом.

«Набросают черных шаров провинциальному гангстеру и парвеню» — шелестело по факультету, однако все просчитались. Леонов объявил свою диссертацию секретной, и она — тайными путями через каналы спецотдела — уехала в Москву. Там, в далеких холодных залах министерства, неведомая комиссия присудила Алексею Николаевичу докторскую степень. Наша сонная, бессюжетная жизнь чудесно преобразилась.

Несмотря на протесты Бузенко, из преподавательской вынесли ломаную этажерку и кожаный продавленный диван, оплаканный Ривой Соломоновной, — двадцать лет назад она целовалась на нем со студентом Юрой, — потом забили две двери, сломали печки. Очистили шкафы от валенок, пробирок и произведений погибших в борьбе за власть профессоров. Леонов собственноручно вынес во двор двадцать семь экземпляров старого пучковского учебника со словами: «Дышать нечем от этой макулатуры». Потом он добился ремонта, лично проследив, чтобы стены были прогрессивного желтого цвета, и даже достал дефицитный линолеум в веселенькую клетку, вследствие чего у нас утвердился карболово-формалинный запах морга. Были даже вызваны водопроводчики для того, чтобы обсудить практическую возможность реконструкции уборной. Замыслы Леонова были безграничны — он решил установить там раковину с холодной и горячей водой.

Сознавая ответственность и сложность задачи, Алексей Николаевич принял водопроводчиков в своем кабинете и учтивым жестом пригласил садиться. Однако рабочие, церемонно поклонившись, отказались от предложенных стульев, и старший — дядя Миша — выступил вперед.

— Дело, понимаешь, тяжелое, — доверительно начал он. — Труб новых на складе нет, — вот уже год, как заказали… Конечное дело, в БАН’е[2] можно поспрошать, но сам знаешь, народ какой… без этого никуда, — дядя Миша закинул голову, щелкнул себя по кадыку и причмокнул. — И бачок, понимаешь, протекает. А где его взять-то целый? — его лицо приняло озабоченное выражение. — Разве что в Молекуле…[3] Ну, там ребята суровые, орлы… — дядя Миша хохотнул, обнажив три уцелевших зуба. — В общем, как ни крути, хозяин, а без двух литров ратификата тут нипочем не справишься.

— Да вы что, товарищи? — опешил Леонов. — Это же подсудное дело… Да и где взять столько? Мы на квартал всего-то литр и получаем.

— А это уж твоя беда, — осмелел дядя Миша. — А гидролизный мы не могем, потому гидролизный не очищенный. Вон в прошлом годе у геохимиков дистилятор чинили. Дак они ребятам гидролизного нацедили… жуткое дело — дядя Миша покачал головой, — Ширяев наш два месяца по бюллетню гулял, отравленный… А другие, говорят, еще и слепнут. Да ихнего шефа Франка по комиссиям затаскали.

Это была чистая правда. Отчаявшись добиться ремонта официальным путем, заведующий кафедрой геохимии разрешил выдать рабочим неочищенный спирт, и один из них чуть не отправился на тот свет.

— Да вы смеетесь, товарищи! — взорвался Леонов. — Вы же на зарплате. Тут не частная лавочка. — Волна негодования подняла его с места, и он с грохотом опрокинул стул. Водопроводчики робко попятились.

— Ну, ну, не пыли, — миролюбиво протянул дядя Миша, — нету у тебя спирту, нету и сортиру. Со своей зарплаты и чини. — Он надвинул кепку на глаза и решительно вышел из кабинета. За ним последовали молчаливые помощники.

— Евгений Васильевич! — заорал Леонов, вылетая следом. Женя Лукьянов возник из тьмы «механички».

— Слушаю вас, Алексей Николаевич.

— Звоните в отдел снабжения… или нет, звоните проректору по хозчасти. Нет, наберите номер, я сам с ним поговорю, — шеф был багрового цвета, губы его тряслись.

Женя покрутил диск и протянул Леонову трубку.

— Отдел снабжения, — пропел мелодичный женский голос.

— Начальника мне, — повелительно начал Леонов.

— Товарищ Горидзе в отпуске, будет через неделю.

— А кто его замещает?

— Семен Иванович Петрунькин, но он в командировке.

— А кто на месте?

— Сизова, но она в Обкоме.

— А кто же чинит уборные? — не выдержав, рявкнул шеф.

— Во всяком случае, не я, — пропел голос и трубку повесили.

— Звоните снова, — взвыл шеф.

Женя судорожно набрал номер. После седьмого гудка трубку сняли и, вероятно, положили рядом: там слышался смех и музыка Сен-Санса. Шеф брякнул трубку и поднял снова. Раздались короткие гудки «занято» — наш телефон не отключался.

— Бандиты какие-то! Черт знает что! — разорялся Леонов, пританцовывая у телефона. — Ну, я на них найду управу. К ректору! — внезапно гаркнул он и вылетел во двор без пальто и шляпы.

Ректор Университета, академик Панкратов, принимал сотрудников раз в неделю и записываться на прием следовало за месяц. Леонов ворвался в храмовую тишину ректората с таким лицом, что все три секретарши побросали свои бутерброды и вязанье, и уставились на него.

— Мне совершенно необходимо поговорить с Виталием Сергеевичем сейчас же, — падая на стул и задыхаясь, выдавил Леонов.

Секретарша без звука скрылась за массивными дубовыми дверями и через секунду жестом пригласила его войти.

Академик Панкратов возвышался над полированной поверхностью письменного стола, огромного и пустого, как бильярдный, откинувшись на спинку тяжелого кресла с двумя львиными головами. Его одутловатое лицо было отрешенным и усталым.

— Виталий Сергеевич, — начал фальцетом Леонов, плюхнувшись без приглашения в соседнее кресло. — Так жить невозможно. У нас восемь месяцев не действует уборная.

— Где именно? — полузакрыв глаза, спросил академик.

— На кафедре почвоведения и слабых грунтов, — скороговоркой выпалил шеф.

Панкратов, очевидно вспомнив недавние похороны Пучкова, приподнял веки и с интересом посмотрел на Леонова.

— Я просто бессилен, — жалобно продолжал Алексей Николаевич, — одни не хотят работать, а других нет.

— Кого именно?

— Ну, кто ведает… Пуридзе и Петрунькина.

— Горидзе его фамилия, — уточнил ректор, отличавшийся прекрасной памятью, — Зураб Теймурасович уже много лет не ведает уборными, — он возглавляет строительство нового комплекса в Петергофе.

— Но, Виталий Сергеевич, водопроводчики отказываются. Вы бы слышали, как они разговаривают!

— Я слышал, — мягко сказал академик, — я каждый день что-нибудь слышу.

— Но есть на них управа? — не унимался Леонов.

— Управы на них нет, — печально ответил ректор и пожевал губами. Внезапно лицо его осветилось идеей:

— Послушайте, у вас есть на кафедре спирт? Ректификат, конечно… И не горячитесь так, берегите сердце.

В тот же день к вечеру уборная уютно и гостеприимно зажурчала.

Однажды нашу кафедру всполошил звонок из деканата. Нам было велено навести чистоту, купить торт, бутылку вина и раздобыть стаканы. Через два дня в Университете ожидалась делегация американских почвоведов, совершающих турне по стране после какого-то конгресса. Они могли случайно заинтересоваться нашей кафедрой, а мы должны были случайно быть к этому готовы.

Шеф экстренно созвал сотрудников.

— Дорогие товарищи, наш факультет посетят зарубежные ученые. Возможно, они захотят посмотреть лаборатории, познакомиться с нашими методами. Что мы можем им показать?

Сотрудники оживились и наперебой стали вносить предложения.

— Я дддумаю… иих… заинтересует сссиликааатизация грунтов, — особенно сильно заикаясь, начал Бузенко.

— Это, как вы поливаете глину жидким стеклом? — медоточиво осведомился шеф, и Бузенко увял.

— Может, сдвиги и компрессии? — робко спросил Григорий Йович.

— Я очень ценю вас, товарищ Фролов, — сердечно отозвался шеф, который почему-то разговаривал с Йовичем, как с тяжело больным. — Но такие приборы стоят там только в музеях.

Все оробели и воцарилась тишина, но шеф напористо продолжал:

— А вы что предлагаете, Петр Григорьевич? — нарочито громко обратился он к глухому Миронову.

— Я давно хотел спросить вас, куда мы будем посылать студентов на практику, — лето не за горами, — отозвался тот. Кругом захихикали.

— Я спрашиваю, что вы лично можете показать зарубежным коллегам?

— Слава Богу, есть что, — наконец, расслышал Миронов. — MOB, конечно.

MOB, или Мироновский Определитель Влажности, представлял собой двухлитровую жестяную банку с краном, в которой оттаивали и теряли влажность мерзлые почвы.

— Да… это… открытие века, — пробормотал шеф и, помолчав, с горечью добавил: — Нечего нам показывать, товарищи, ну просто — нечего, — он поднял глаза на обтянутый черным крепом портрет Пучкова и, как бы обращаясь к покойному, закончил. — Стыд и позор. Словом, товарищи, чтобы не срамиться, я решил временно закрыть кафедру. Не будет в Университете вообще такой кафедры.

Все так и ахнули.

— Как? Совсем?

— Да. Совсем. Завтра после обеда сюда не возвращайтесь. Расходитесь по домам. А вы, товарищи, — обратился он к Эдику и Славе, — сорвите с дверей все идиотские объявления и заодно табличку с названием. У вас есть отвёртка? Да шурупы не сорвите и свет вырубите. Здесь будет как бы нежилое помещение, — задумчиво сказал Леонов, — или склады.

— Это навеки? — радостно спросила Оля Коровкина.

— До послезавтра, — отрезал шеф и закрыл заседание.

Несостоявшийся визит коллег из-за рубежа поверг Леонова на поистине титанические действия: на кафедре начали появляться приборы. О некоторых мы были наслышаны, фотографии других видели в иностранных журналах, но были и такие, чей невероятный вид вселял самые фантастические догадки относительно их назначения. Например, «дефектометр металлов Уран-67» — три огромных голубых ящика с миллионом разноцветных кнопок и бегающим зеленым лучом.

— Это зачем такое? — поинтересовался доцент Миронов, увидев, как шеф лично руководит установкой «Урана» в механичке.

— Собираемся, дорогой Петр Григорьевич, изучать микроструктуры глин. Не правда ли, товарищи? — с энтузиазмом откликнулся Леонов.

Двое студентов, пыхтя, водрузили часть «Урана» на стол и что-то промычали.

— Я решил создать свою научную группу и обязательно с привлечением молодежи, — задушевно разливался Леонов, — завтра вот привезут электронный микроскоп и мы, засучив рукава, начнем… Почвоведение, дорогие товарищи, уже стало экспериментальной наукой! — вдохновенно закончил Алексей Николаевич, — и далеко шагнуло за рамки размышленчества и рассужденчества.

Но Миронов не заразился леоновским пафосом.

— И зачем такие деньги на ветер бросать, — простодушно заметил он, — все равно он работать у нас не будет. Этот «Уран» вроде бы для металлов сделан. Купили бы лучше колб и штативов. Да и пробирки все битые, опыты ставить не в чем.

Студенты захихикали.

— Там разберемся, — миролюбиво пробормотал Леонов, однако желтый огонек, вспыхнувший в его глубоко посаженных глазках, свидетельствовал, что карьера Миронова окончена.

Вскоре обещанный электронный микроскоп прибыл. Для него пришлось освободить целую комнату, цементировать пол, подводить воду. Мерцая серебристыми боками своих бесчисленных деталей, он безусловно стал гвоздем сезона и главным украшением кафедры. Сотрудники и студенты любили фотографироваться на его фоне, в газете «Ленинградский университет» появилась большая статья о нашей кафедре под названием: «Научный поиск». Заканчивалась она таким снимком: Леонов, держа одну руку на кнопке «On», другой показывает на пустое телевизионное табло, а группа студентов с напряженным вниманием следит за мертвым экраном.

Однажды на кафедру, перепутав двери, забрела кинохроника, направляющаяся на соседнюю кафедру физиологии. Но им так понравилась новенькая аппаратура, что они решили остаться у нас, роздали всем белые халаты и сняли за три дня научный биологический фильм «Люминесценция» — о новых методах исследования живой клетки.

С той поры Леонов распорядился держать двери нашей кафедры широко открытыми. — Нам воздуха не хватает — многозначительно сказал он. — А чтобы ваши пальто не сперли, сдавайте их в соседний гардероб.

Кафедру распахнули настежь и, чтобы дверь не хлопала, на пороге установили швабру. Она косо стояла в проеме, как бы перечеркивая прежнюю отсталую жизнь.

Глава III. Немного об авторе и колхозе «Cельцо»

Настало время, дорогой читатель, представиться автору этого повествования. Вот пять моих пунктов: Чехович Нина Яковлевна, 1938 г., г. Ленинград, русская. Ничего сложного, но это кажущаяся простота. Конечно, Нина — имя бесспорно хорошее, русское, а вот отчество уже с запашком. Фамилия же моя вызывает в отделах кадров недоумение и нервозность, — то ли чех, то ли хорват, то ли что похуже, но скрывается. Мое нейтральное лицо с курносым носом обычно не вызывает жгучей злобы у хмельного, хотя я и брюнетка, хотя я и в очках. Но все же веет от меня чем-то подозрительным и «ненашим». Без особых заслуг такое лицо в Университет не приглашают. Как же мне удалось?

Окончила я Горный институт с отличием и получила направление в шарагу с двусмысленным названием «Ленгипроводхоз», что позволяло сотрудникам варьировать название родного предприятия в широкой гамме от Ленгипронавоз до Ленгипроунитаз. Размещалось оно в полуразвалившемся корпусе № 36 Апраксина Двора, рядом с автомобильной комиссионкой. Я помню зияющие проломами дощатые полы, круглые железные печи, источавшие крематорский жар и лютый сквозняк, который гулял по нашим спинам и уносил на бюллетень по двадцать сотрудников еженедельно. Впрочем, их отсутствие не влияло никоим образом на ход трудового процесса.

За 108 рублей в месяц я проектировала скважины для водоснабжения свинарников, коровников и МТС, и через три года стала неплохо разбираться в сельском хозяйстве. И слава не замедлила коснуться меня.

Жил-был под Ленинградом колхоз «Сельцо». Ничем не примечательный колхоз, забытый Богом и Областным комитетом партии. Но находился он на трассе. Убогие, покосившиеся избенки облепили Таллинское шоссе, создавая для импортных туристов обманчивое впечатление бедности этого края. И вот однажды некий прогрессивный западный деятель, проносясь на «Чайке» мимо Сельца, недоуменно поднял бровь и задал деликатный, но явно провокационный вопрос сидевшему рядом Фролу Козлову, возглавлявшему в ту пору Ленинградское сельское хозяйство.

Вечером того же дня в Смольном было экстренное совещание, вопрос поставили перед Никитой, и Ц.К. постановило: «Превратить колхоз „Сельцо“ в передовое советское хозяйство, сделать Сельцо жилым поселком городского типа, городом-спутником Ленинграда». Отпустили на это миллионы.

Первым вознесся абрикосового цвета клуб с колоннадой, капителями, барельефами и одной кариатидой. Затем воздвигли ясли-школу-детский сад и даже поручили левому художнику расписать стены. Обманутый теплым ветром шестидесятых годов, бедняга создал эскизы панно по мотивам Шагала, но был отвергнут. Ввиду протечки радиаторов детский комплекс пустовал два года. Потом появился блок общественного питания: кафе «Синяя птица» и ресторан «Алые паруса». Своей причудливой конфигурацией блок напоминал то ли бублик, то ли улитку, то ли Нью-Йоркский музей Гугенхайма. Не иначе, как архитектор Ленпроекта побывал на американской промышленной выставке в Сокольниках.

Завершилось строительство города-спутника шестью пятиэтажными домами «со всеми удобствами». Однако колхозники не спешили переселяться и ликовали явно недостаточно. Куда деть личных коров, а гусей, а поросят? Эти проблемы были решены быстро и мудро, — на правлении колхоза председатель доходчиво объяснил народу, что через три недели экскаватор сравняет их избушки и сараи с землей, — в этом месте запланирован стадион и плавательный бассейн.

…Не успели пейзанцы сдать бутылки после новоселья, как в городе-спутнике началась дизентерия. В течение трех дней заболело 60 человек. Тревожные сообщения об эпидемии дошли до Минздрава, до Ц.К. Отговориться немытыми фруктами не удалось, — фруктов в Сельце отродясь не бывало. И назначена была в Сельцо комиссия с участием всех, кто проектировал и строил новый город-саттелит. В нашу контору тоже пришел телекс из Смольного с приказом явиться на место происшествия. Накануне предусмотрительный директор улетел в Казахстан, главный инженер слег с радикулитом, а начальник отдела даже вывихнул ногу. В члены комиссии записали меня.

И зимним лиловым утром, ставшим, как мы увидим, поворотным в моей судьбе, — я отправилась в колхоз «Сельцо». Замызганный, проржавевший автобус притащился в Сельцо с часовым опозданием и, когда я, отряхивая с сапог мокрый снег, ввалилась в правление, там было пусто и тихо. Секретарша в валенках и позолоченных цыганских серьгах удивленно подняла ниточки выщипанных бровей и низким простуженным голосом сказала:

— Вы бы спали подольше. Они уже больше часа в ресторане заседают, скоро обедать будут.

В «Алых парусах» в тяжелых клубах папиросного дыма, за сверкающими полированными столами в виде буквы «Т», заседала комиссия. Сквозь стеклянные двери я разглядела бесчисленные бутылки нарзана, бутерброды с чем-то кораллово-красным и дымчато-черным, вазы с пунцовыми яблоками и тяжелыми бананами. Очередной оратор, — мне виден был его мясистый затылок, — энергично жестикулировал, председатель комиссии ритмично качал головой. Все выглядело так торжественно и величественно, что я постеснялась войти, повернулась и побрела по Сельцу.

В самом центре поселка возвышалась серая кирпичная водонапорная башня, украшенная белыми гигантскими цифрами — 1963. Мне почему-то захотелось узнать, есть ли год постройки на пирамиде Хеопса… Вокруг башни громоздились кучи мусора, битого стекла и кирпича. Вдоль развороченной грузовиками дороги, погруженные в талый снег и вязкую глину, прихотливо извивались доски, служившие тротуаром. Рядом зияли незакопанные траншеи, в которых утопали в воде трубы первой в Сельце канализации.

Увязая в грязи, с трудом переставляя ноги, я шлепала вдоль траншей. Вскоре и дорога и траншея потеряли свои очертания — глубокие следы шин, как шрамы, избороздили все вокруг. Не иначе, как двадцатитонный Белаз буксовал на русском бездорожье. Вот колея оборвалась, — похоже шофер дал задний ход и врезался гигантскими колесами в открытую траншею. Трубы были искорежены и завалены глиной. А вот и следы гусениц — наверно беднягу-шофера выручал за полбанки колхозный тракторист. Из разбитых труб смердило и что-то сочилось с хлюпаньем и шипением. Я подняла голову, и взгляд мой уперся в гордую башню — 1963.

И внезапно, как озарение, передо мной возникла стройная картина эпидемии. Из раздавленной канализационной трубы все, мягко выражаясь, нечистоты, с дождем и снегом проникали в землю, в водоносный горизонт, уровень которого был в каких-нибудь двух метрах под землей, и оттуда башня — 1963 качала воду для мытья и для питья. Живучий народ, странно, что еще никто не помер.

Я двинулась обратно в «Алые паруса». Заседание плавно переросло в товарищеский обед. Было шумно и дымно, и у меня были шансы проскочить незаметно. Музыкальная машина, глотая пятаки, исполняла американские блюзы. Обкомовская шишка, склонившись к рыженькой санитарной врачихе, растолковывала анекдот. Та робела, крутя на вилке соленый огурец. Бойкая дама из буровиков, туго обтянутая в честь торжества золотым парчовым платьем, стучала черенком ножа по столу и хрипло вопрошала: «Какое он воще имеет полное право? Нет, скажите, имеет он воще полное право?…» На белоснежной скатерти темнели кучки обсосанных костей, переполненные пепельницы источали тяжелый чад, тут и там блестели порожние водочные и коньячные бутылки. В конце стола я заметила знакомого инженера и пристроилась рядом. Передо мной тотчас же возник шницель.

— Ну, что постановили? — шепотом спросила я.

— А черт их знает, — досадливо отмахнулся он, — все отвертелись, виноватых нет. Теперь молоко проверять будут, — на коров свалить сподручнее.

Обед подходил к концу. Члены комиссии, поднимаясь из-за стола, братски прощались с колхозным председателем. В гардеробе «Алых парусов» возникла веселая сутолока — члены перепутали свои нерпы и ондатры.

На улицу высыпали разгоряченные и добродушные и, потоптавшись, потянулись было к своим припорошенным снегом щегольским «Волгам», внутри которых, нахлобучив на лоб шапки, дремали шоферы. Председатель, охваченный внезапным энтузиазмом, вдруг нежно обнял обкомовскую шишку.

— Товарищ Парфенов, Федор Васильевич! Пройдемте по участку, осмотрите наши достижения.

На лицах комиссии выразилось неодобрение, но товарищ Парфенов пророкотал:

— Ну, что ж, осмотрим, товарищи! Под конец решил подсластить пилюлю, дорогой?

Глубоко засунув руки в карманы, молча проклиная дурака-энтузиаста, комиссия гуськом побрела по шатким мосткам за бодро шагающим председателем. Наконец, мы остановились перед стеклянным кубом, напоминающим миниатюрный Дворец Съездов.

— Дом быта, — гордо объявил председатель, — пустим в эксплуатацию во втором квартале.

Члены комиссии повосхищались размерами стекол, сквозь которые проглядывались десятки итальянских фенов.

— А вы, девушка, из какой организации будете? — вдруг заметил меня товарищ Парфенов.

— Из Ленгипроводхоза, от проектировщиков.

— Ну, а ваше высокое мнение, с чего тут люди болеют? — игриво продолжал он размягченным от колхозной водки голосом.

— Мне лично ясно — с чего, — угрюмо ответила я, и моя бестактность привлекла внимание остальных.

— Ну-ка, ну-ка, — расскажите, — улыбнулся Парфенов.

Члены комиссии, как по команде, широко осклабились, отдавая дань парфеновской демократичности.

— Лучше уж я покажу, — гонимая жаждой правды, я двинулась вперед.

— Огонь-девка, — одобрительно заметил Парфенов, и комиссия устремилась за мной.

Через несколько минут все сгрудились вокруг траншеи.

— Правдоподобно, очень правдоподобно, — кивал Парфенов. — А анализ питьевой воды кто-нибудь делал?

Санитарная врачиха начала судорожно рыться в своем бауле.

— Завтра в 9 часов утра новые анализы должны быть у меня на столе, — сухо бросил Парфёнов. — На сегодня — все.

Через два дня комиссия докладывала Фролу Козлову о причинах эпидемии. За мной из обкома прислали бронированную «Чайку» и на глазах потрясенных сотрудников я плавно отчалила в Смольный.

Затем мне прибавили 30 рублей зарплаты и послали на всесоюзную конференцию строителей. Там, в перерыве между бесконечными, как китайская пытка, докладами, я столкнулась лицом к лицу с товарищем Парфеновым. Окруженный почтительной свитой, он рассматривал макет свиноводческой фермы. Заметив меня, Парфенов ласково улыбнулся и шагнул вперед.

— Как живем, красавица, как можем?

Он публично угостил меня шоколадом и на следующий день в кулуарах Ленгипроводхоза обсуждалась моя близость к партийным кругам.

Меня назначили руководителем группы и повысили оклад еще на 20 рэ.

— Снимает пенки с говна, — шелестело за моей спиной.

Наступила весна. Солнце весело сверкало в лужах Апраксина двора, на меня по-прежнему сыпались почести, «бал удачи» продолжался.

— Мы тут посоветовались с товарищами, — сказал мне однажды директор, — и решили послать вас учиться. Целевиком. Поступайте в очную аспирантуру, защититесь и вернетесь к нам со степенью. Будут и у нас в Ленгипроводхозе свои ученые.

Все ли знают, что такое «целевик». Поверьте, это надежная система выковывания научных кадров. Завод, колхоз или проектная шарага внезапно чувствуют, что им позарез нужен свой кандидат наук. Выбирается молодой кадр, прославившийся на поприще общественной работы, и посылается в аспирантуру. Поступает он вне конкурса и три года бьет баклуши за 100 рублей в месяц. Кафедра общими силами варганит ему научный труд, после чего он с бубнами и литаврами возвращается к себе и занимает почетный и высокий пост.

Так я попала в Университет.

Вскоре мой бывший директор уехал оказывать помощь слаборазвитой Сирии, а высокий покровитель, добрый гений — товарищ Парфенов перебрался в Ц.К., Обо мне все забыли. Я осталась на кафедре и никогда больше не переступала порога Ленгипроводхоза.

Конечно, ни о какой диссертации не могло быть и речи, — кафедра много лет не вела научной работы.

Иван Петрович Пучков не обременял себя и аспирантов, и в наши редкие свидания мы делились впечатлениями о новинках театрального сезона. У меня даже не было своего стола, и я кочевала из механички в мерзлотку, из учебной лаборатории в преподавательскую, выполняя мелкие поручения профессуры.

Три волшебных аспирантских года пролетели, как сон, и Иван Петрович исхлопотал для меня место научного сотрудника все с тем же окладом в 100 рублей. Наши отношения с ним были незыблемы и доброжелательны, и напоминали дружбу Франции и Сан-Марино. Я не ждала от него помощи, он не ждал от меня подвоха. Так бы нам и жить-поживать. Однако судьба распорядилась иначе. От профессора Пучкова остался на кафедре лишь обтянутый черным крепом портрет, да спасенный мной от Леонова старый учебник с кокетливой дарственной надписью: «Очаровательной Нине Яковлевне на добрую память от автора этой скучной книжки. Пучков».

Глава IV. Создание научной группы

В первые месяцы своего царствования Леонову было не до науки. Поглощенный ремонтом, покупкой приборов, реконструкцией уборной, он носился по факультету, наводя мосты и укрепляя связи. Наконец, наши пути пересеклись. Леонов вызвал меня в кабинет, плотно закрыл дверь и деловито спросил:

— Сколько лет вы тут околачиваетесь, Нина Борисовна?

— Нина Яковлевна, — поправила я. — В апреле будет шесть.

— А каковы результаты? Имеете в виду защищать диссертацию?

— Хотелось бы, но я не собрала достаточно материала.

— И не соберете. А что вас, собственно, привлекает?

— Не… знаю… Минералогия глин и…

— Бред все это, — решительно перебил меня шеф. — Я начинаю новую тему. Тонкие структуры. Сейчас очень модно. Во всем мире, во всех науках. И я хочу привлечь вас. И еще двоих-троих. Молодых, головастых. Найдите людей, а ставки я выбью.

— Нам сидеть будет негде. На кафедре нет лишнего стола.

— А это не стол? — Леонов королевским жестом обвел свой кабинет.

Я недоверчиво оглядела каземат с единственным письменным столом.

— Да, да, будете сидеть здесь. — Шеф внезапно сорвался с места и исчез. Через минуту я услышала его вдохновенный голос в коридоре:

— Мы с Тамарой Яковлевной разворачиваем новую тему. Берем сотрудников. Сидеть будут в моем кабинете.

— Как можно? Что вы? — подобострастно загалдели вокруг. — У заведующего кафедрой должен быть отдельный кабинет.

— Ученый — не чиновник. Место его — в лаборатории, за экспериментом, — наставительно сказал Алексей Николаевич, и все пристыженно замолкли.

Я нашла людей для научной группы и тщетно пыталась познакомить их с шефом. Только через неделю мне удалось настигнуть Леонова. Он стремглав летел по университетскому двору и, остановленный мной, несколько секунд ошалело соображал, кто я и какое имею к нему отношение. Представленные мною сотрудники не вызвали в нем ни малейшего интереса. Это были моя приятельница Вера Городецкая, болтавшаяся больше года без работы после рождения второго сына, и лаборант Алёша Бондарчук, добродушный малый с русыми лохмами и неисчерпаемым запасом армейских анекдотов. Я деликатно напомнила шефу об идее создания научной группы. Леонов сориентировался мгновенно.

— Товарищи меня простят, надеюсь, — сладчайше улыбнулся он, пожимая им руки, — сейчас ни секунды. Назначаю наше первое заседание на завтра в девять утра. Обсудим, так сказать, проблему в целом. И договоримся сразу, Ирина Яковлевна, — не опаздывать. Ничто так не требует точности, как наука.

— А техника? — не удержался Алёша.

— И техника, — согласился шеф и растаял в недрах деканата.

Наутро ровно в 9 часов мы явились на кафедру и расселись вокруг стола в ожидании шефа. В полдень Алексей Николаевич позвонил из дома и сообщил, что, кажется, немного задерживается. Около четырех он, как самум, ворвался в кабинет и, буркнув: «Здрасьте!», не раздеваясь, начал рыться в своем столе.

— Где эта бумажка, черт побери? — Леонов раздраженно вытряхнул на пол содержимое ящиков. Мы бросились на колени подбирать листочки.

— Розовая, розовая такая, — приговаривал Леонов, ползая вместе с нами на четвереньках. Наконец заветный листок был найден. Алексей Николаевич, тяжело дыша, поднялся на ноги и разразился таинственной речью:

— Вы представляете, Мария Яковлевна, анонс мне прислали только вчера, а срок подачи докладов, оказывается, был месяц назад. Так мне пришлось все утро строчить свой доклад. Кончил полчаса назад. Счастье, что у меня там связи. — Леонов поднял палец, и мы с почтением уставились в потолок. — Ну, я помчался в иностранный отдел, — спохватился он и ринулся из кабинета. Рабочий день подходил к концу. Новые сотрудники толпились вокруг, с тоской поглядывая на дверь. Кафедра опустела. Только в соседней лаборатории Рива Соломоновна с Сусанной Ивановной обсуждали последнюю сенсацию: студентка четвертого курса филфака родила коричневого сына.

Время от времени наша дверь слегка приоткрывалась, и в щель просовывалась птичья голова профессора Бузенко.

— Алексея Николаевича еще нет, ждем с минуты на минуту, — любезно привставал со стула Алеша Бондарчук.

Михаил Степанович недоверчиво осматривал стены, бросал быстрый взгляд под стол и беззвучно исчезал. Так он проделал пять раз кряду.

Наконец, весело напевая, появился Алексей Николаевич. Наверно, существование новой научной группы опять вылетело у него из головы, потому что он с недоумением воззрился на нас. Я деликатно напомнила, что мы в девять часов собрались на первое заседание. Реакция шефа была молниеносной.

— Вот и прекрасно, работа прежде всего, — воскликнул он, плюхаясь за стол в пальто и шапке. Снежинки, тая, струйками текли по его лицу. — У всех есть бумага? Записывайте.

Мы схватились за авторучки.

— Дорогие товарищи, — с привычным пафосом начал Леонов. — Усвойте главное — материалы, записки, отчеты не оставлять на столе после работы. Из кабинета не отлучаться никогда, обедать по очереди, стол должен запираться, ключи уносить с собой. На вопрос: «Чем занимаетесь?» — ничего не отвечать.

— Это от кого ж такие тайны? — спросил лаборант Алёша.

— Здесь воруют все, — твердо ответил шеф, — а в особенности Бузенко.

— Профессор Бузенко? Михаил Степанович? — изумился Алёша.

— Профессор, профессор, — раздраженно передразнил его Леонов. — Таких профессоров сейчас, как собак нерезаных… он двух слов связать не может.

— А последняя монография? Она же премию Обручева получила!

— Грош цена этой монографии вместе с этой премией! — И по тому, как в недобром прищуре спрятались леоновские глазки, мы поняли, что он не на шутку разозлился. — А если вам, Бондарчук, так нравится профессор Бузенко, — скатертью дорога…

— Что вы, Алексей Николаевич, — перепугался Алёша. — Да он мне на дух не нужен. И книжку его я не читал даже.

— И правильно сделали, — смягчился шеф. — Нечего голову всякой чепухой забивать. Голова одна, а монографии пишут все, кому не лень.

Внезапно дверь тихо приоткрылась и на пороге, как тать в ночи, возник профессор Бузенко.

— Михаил Степанович! Легок на помине, — просиял Леонов. — Мы только что о вас говорили. — Шеф выскочил из-за стола, протягивая руки. — Заходите, дорогой, присаживайтесь. Мы тут обсуждали одну научную проблемку. И я говорю товарищам, — нам без консультации Михал Степаныча решительно не обойтись.

— Во дает! — выдохнул за моей спиной лаборант Алёша.

Однако Бузенко даже не улыбнулся.

— У меня срочное дело, — угрюмо буркнул он. — И конфиденциальное.

Лицо шефа изобразило глубокое сожаление по поводу нерешенной проблемки.

— Что ж, товарищи, — вздохнул он. — Погуляйте, попейте чайку. А то заработались, поесть некогда. Как бы в профсоюз на меня не пожаловались, — игриво потрепал он меня по плечу.

Возвращаясь из буфета, мы встретили наших профессоров. Ожесточенно размахивая руками, они рысью бежали по университетскому двору, оба без пальто, но в одинаковых каракулевых шапках с козырьком, — Бузенко в черной, Леонов в серой, — и по этому цветовому различию ясно было, кто из них настоящий начальник. Они трусили в сторону ректората, бодая друг друга шапками, и что-то беспрерывно бубня, скрылись в морозной пыли. Глядя им вслед, мы поняли, что наш творческий поиск откладывается.

На кафедре нас встретили возбужденные Рива и Сузи.

— Наш с вашим вдребезги переругались, даже разлаялись и помчались жаловаться друг на друга в ректорат. Ваш скрыл приглашение на конгресс. А Бузенко говорит, обязан был повесить на стенку. А Леонов говорит, что пригласили персонально его. А Мишка (Михаил Степанович) пристал, как банный лист: «Покажите мне анонс». А ваш прячет, не показывает. Чуть не подрались.

— А конгресс-то какой? — спросили мы хором.

— Какой-какой! Всемирный! По эрозии почв. В Монреале!

Глава V. Икарийские игры

Прошла зима. Океанские волны, поднятые профессором Леоновым, улеглись. Алексей Николаевич так и не нашел времени для научной проблемы. Он появлялся на кафедре три раза в неделю после обеда. Один раз, надо отдать ему должное, — читал лекцию, два других раза — заседал в верхах. Состоя членом двенадцати комиссий, пять из которых находились в Москве, он, по его словам, «разрывался на куски». Поэтому тонкие структуры оставались загадочным словосочетанием, а новые приборы все не оживали, а лишь беззвучно и таинственно мерцали в сумраке лабораторий.

Моя диссертация по-прежнему не двигалась, но я не огорчалась. Университетская синекура давно растлила мою душу. Я только старалась не раздражать шефа и появлялась на кафедре в те же часы, что и он.

Юный, но практичный Бондарчук решил, что если есть свободное время, — должны быть свободные деньги. Он устроился в ночную охрану на обувную фабрику, а придя на кафедру, залезал в спальный мешок и заваливался спать в морозильной камере мерз лотки. И только Вера Городецкая, осколок народоволок, искренне недоумевала:

— Я ведь зарплату получаю, надо же все-таки работать.

— Ты называешь это зарплатой? — высокомерно спрашивал Эдик Куров. — Нам с котом этой зарплаты на три вечера хватает. Вот и приходится ноги бить, по книгам ударять. Правда, Никсон?

Кот жмурился, прикрывая дивные синие глаза.

— Как ты не понимаешь, Эдька, — настаивала Вера. — Я еду с Гражданки час туда, час обратно и не получаю никакого морального удовлетворения.

— Потому что не там его ищешь. Тоже мне — чеховская героиня. Не майся, старуха, воспитывай сына, может, хоть в следующем поколении человек вырастет.

Но однажды грянул гром. Шеф впервые появился на кафедре в десять часов утра. В этот день он доставал медицинские справки, все для того же Монреальского конгресса, и сдавал анализы, что, как известно, полагается делать утром натощак. Потолкавшись в очередях, голодный и злой, Алексей Николаевич вдруг вспомнил о научной проблеме. В этот ранний час он застал на кафедре только Риву Соломоновну, задающую корм рыбкам, и Григория Йовича, привыкшего к некоторой дисциплине за восемнадцать лет жизни в воркутинском спецлагере.

— Где люди? — недоуменно спросил Леонов, оглушенный кафедральной тишиной. — Куда все подевались? Где моя группа?

Перепуганная насмерть Рива что-то мычала, прижимая к груди банку с кормом.

— Хорошенькое дельце! — вдруг всполошился шеф. Это когда же все являются на работу? А если нагрянет отдел кадров? Когда мы официально начинаем, Рива Соломоновна?

— В восемь тридцать, — хрипло выдавила Рива.

Леоновская лысина побагровела.

— Ни-чего себе, — протянул шеф, — разогнать вас всех надо к чертовой матери!

Он схватил стул и, поставив его в коридоре рядом с урной и шваброй, уселся дожидаться сотрудников.

Первым появился Женя Лукьянов и, наткнувшись на шефа, вытянулся перед ним по стойке «смирно».

— Что это вы явились ни свет, ни заря, Евгений Васильевич? — ядовито спросил Леонов.

— Жена в командировке, сын в температуре, потолок протекает, — отчеканил Лукьянов. Он тоже был не лыком шит.

Леонов махнул рукой и Женя, печатая шаг, проследовал в механичку.

Затем вплыла Сусанна Ивановна. Рыжая лисья шапка, венчавшая высокую прическу, настолько заворожила Леонова, что он впал в оцепенение, и Сузи, поклонившись, плавно, но быстро скрылась в лаборатории. Через несколько минут с шумом и хохотом ввалился Эдик с котом на плече и в обществе двух абсолютно посторонних молодых людей остапобендеровской наружности. Леонов окинул их таким враждебным взглядом, что гости совершенно смешались, а у одного даже вывалился из рук толстенный том «Русская мебель». Однако Эдик сразу же нашелся.

— Здрасьте, Алексей Николаевич, — приветливо улыбнулся он. — Вот привел коллег из Горного, мечтают ознакомиться с нашими приборами.

— Двенадцатый час, товарищ Куров, — ледяным голосом произнес шеф.

— Ишь ты, в какую рань меня принесло, — удивился Эдик. — Я сегодня, видите ли, во вторую смену, с трех то есть, — доверительно пояснил он.

— С каких это пор у нас вторая смена? — опешил шеф.

Но Эдик уже юркнул в мерз лотку. Следом, втянув головы в плечи, прошмыгнули «коллеги из Горного».

В дверях появилась Оля Коровкина, как всегда, нагруженная дефицитом, предназначенным для обмена или продажи на соседних кафедрах. На сей раз это были сапоги. Дочь парторга не могла служить объектом леоновского гнева и потому с веселой развязностью бросила с порога:

— Доброе утречко!

Леонов деловито оценил взглядом обувные коробки.

— Где?

— В Гостинном, на Перинной, — охотно сообщила Оля, уже развязывая зубами один из пакетов, дабы продемонстрировать улов.

— Потом, потом, — спохватился Алексей Николаевич. — А тридцать восьмой есть?

— С утра все размеры были.

Леонов сорвался со стула и ринулся к телефону.

— Танечка, — зашептал он. — На Перинной выбросили сапоги. Вроде бы итальянские. Про пряжку не знаю… Наверное, черные… Нет, деточка, не видел.

В трубке что-то оглушительно заверещало. Леонов молчал, выслушивая упреки в нерасторопности, а потом с виноватым видом повесил трубку. Однако возвращаться на наблюдательный пост не имело никакого смысла: близился обеденный перерыв.

На следующий день Алексей Николаевич решает прибегнуть к новому методу: управлять кафедрой дистанционно. Его первый звонок раздается в восемь сорок пять, и Рива с исправностью автомата снимает трубку.

— Здрасьте, Рива Соломоновна, — раздается знакомый голос с Петроградской стороны.

— Доброе утро, Алексей Николаевич, — пионерским голосом выкрикивает Рива.

— Что, Нина Яковлевна близко?

— Да, где-то здесь, сейчас взгляну… — Рива несколько секунд топчется у телефона. — Наверное, в библиотеку вышла, пальто висит. Она вам срочно нужна?

— Просто дозарезу, — разочарованно говорит шеф. — Как объявится, пусть немедленно звякнет.

Рива поспешно звонит мне домой.

— Нина, вас шеф разыскивает. Похоже, не в духе. Голос мрачный. Не злите его, позвоните ему сейчас же.

Легко сказать — сейчас же. Звонок из дома таит в себе опасность. Великий стратег, проверив меня, позовет по очереди к телефону всех сотрудников. А где я их возьму? Как минимум, мне надо очутиться на кафедре. Я хватаю шубу, вылетаю на улицу, ловлю такси и через десять минут привычно спотыкаюсь о швабру.

В коридоре уже надрывается проклятый телефон. Рива ошалело смотрит на него, не смея поднять трубку. Я делаю дирижерский жест.

— Але, — говорит Рива, ликуя. Как же, как же, давно здесь.

— Доброе утро, Алексей Николаевич. Что-нибудь случилось? — позволяю я себе металл в голосе.

— Да, Нина Яковлевна, неотложное дело, — сурово говорит Леонов. — Когда начинается Гагринское совещание?

У нашего шефа воображение дятла, — не мог придумать что-нибудь поубедительней. Сам же вчера сказал мне, что Гагринское совещание начинается 20 мая. Мы еще похвалили организаторов за удачный выбор сезона. Теперешний его звонок — грубое выманивание меня из норы.

— Кажется, весной, — с готовностью отвечаю я, соблюдая правила игры. — Сейчас уточню… да, да — 20 мая. — Надо срочно отвлечь его внимание от других сотрудников, и я довольно ловко бросаю наживку:

— Кстати, нигде не могу найти состав оргкомитета. Вы случайно не прихватили с собой?

Но шеф не клюет.

— Н-не думаю. Посмотрите в столе. Да… позовите-ка мне Бондарчука на минутку.

Я показываю трубке кулак и громко кричу пустым стенам: — Леша, тебя шеф спрашивает! — затем с легким сожалением в телефон: — Алексей Николаевич, он вам позвонит через десять минут, он под прессом.

— Где, где? — с неподдельным интересом спрашивает шеф.

— У него образец под прессом.

— А Куров? — настырничает шеф.

— В плановом.

— А Городецкая?

— В бухгалтерии.

— А Белоусов?

Темп его вопросов ускоряется.

— В переплетной.

Рива стоит рядом, схватившись за голову, как девочка, впервые увидевшая бой быков. Шеф устает первым.

— А есть на кафедре хоть кто-нибудь?

— Что значит, — хоть кто-нибудь? — искренне обижаюсь я. — Все на кафедре.

На мое счастье с порога доносится чертыханье и, споткнувшись о швабру, на кафедру вваливается Бондарчук. Я отчаянно машу ему рукой, он вырывает трубку и бодро выпаливает:

— Приветствую вас, Алексей Николаевич!

Сегодня сражение выиграно.

Глава VI. Творческий поиск

Летом жизнь на факультете замирает. Студенты разъезжаются на практику, утомленная долгой зимой профессура скрывается на своих дачах. Тополиный пух кружится в воздухе, белым ковром устилает Университетский двор. По нему бродят неискушенные юнцы, с почтением глядя на будущую алма матер.

— Снег! Впервые вижу снег, — радостно кричит негр из Того, ловя розовыми ладонями гигантские пушинки.

Наша кафедра пустеет. Сотрудники приезжают на работу с купальниками и, потоптавшись часок в коридоре, смываются загорать на пляж Петропавловской крепости. Остается лишь какой-нибудь заложник отвечать на телефонные звонки.

Сегодня мой черед. Делать совершенно нечего, и я, гонимая скукой, слоняюсь по лабораториям, заглядываю в электронку. В ней темно и душно. Тонкий солнечный луч, проникнув в щель между черными портьерами, споткнулся обо что-то и образовал зигзаг. Новый линолеум издает тяжелый запах формалина.

Я включаю рубильник. Со странным звуком «шшш-уак-уак» лаборатория освещается мощными люминесцентными лампами. В центре красуется электронный микроскоп — чудо нашего века. Его устремленная вверх серебристая колонна напоминает готовую к запуску ракету. Гигантский куб вакуумной установки кажется рядом с ней приземистым и тяжелым. Бесчисленные провода тянутся к электрическим системам, разноцветные тумблеры и кнопки молча отдают по-английски приказы: «Off’», «On», «Light». На полу валяются цветные буклеты и белый халат, одолженный полгода назад для съемок микробиологического фильма «Люминесценция».

Я поднимаю с полу инструкции — серое облако пыли медленно оседает на платье. После описания прибора указана его стоимость — 80 тысяч долларов. Дальше объясняется, что микроскоп может работать в три смены, то есть двадцать четыре часа в сутки. Но раз в неделю его надо чистить. И, хотя день простоя обходится в 400 долларов, это необходимая мера для успешной и долговечной работы прибора.

Что-то, напоминающее совесть, шевельнулось в моей душе. Мертвый экран, как пустая глазница, не сводит с меня слепого укоризненного взгляда. Я прижимаюсь лбом к прохладной серебристой колонне. Господи, какой стыд! На кафедре тихо, как в морге. Я запираю электронку и, точно боясь опоздать, почти бегом устремляюсь в библиотеку.

Через месяц, прочитав несколько книг по электронной микроскопии, я научилась включать прибор. Самым трудным оказалось приготовление образцов. Для эксперимента требовались препараты, выполненные с ювелирной точностью и чистотой, и каждый отнимал пять-шесть дней. Часто, после недели кропотливой возни, я убеждалась, что образец ни к черту не годится. Я выбрасывала его в корзину и начинала все с начала. И вот после долгих и, казалось, безнадежных усилий, мне удалось впервые вставить тончайшую пластинку в микроскоп. Я включила прибор. Раздалось легкое гуденье, вспыхнуло табло, и туманные загадочные картины поплыли на зеленом дрожащем экране. Сердце колотилось, я первый раз в жизни испытала сладкое чувство победы.

— Ты не радуйся, змея, — охладил мой пыл заглянувший в электронку Эдик Куров. — Ты лучше объясни людям, что тут на экране плавает.

— А иди ты к черту, — огрызнулась я, — не твоего ума дело.

— Похоже, — и не твоего, — не унимался Эдик. — Оставь свои тщетные научные потуги и пошли в кино.

Но однажды утром Леонов ворвался в электронку.

— Ну, как успехи? Когда начнем работать?

Я высыпала на стол полсотни микрофотографий.

— Прекрасно! Вандерфул! — восхитился Алексей Николаевич, с наслаждением разглядывая черные пятна и кляксы на сером мутноватом фоне, — немедленно садимся писать статью. Симпозиум не за горами.

— Какая статья! Какой симпозиум!? Я же понятия не имею, что это значит?.. Как расшифровать?

— Но проблем. Интерпретация — дело творческое, — наставительно сказал Леонов. — Записывайте. — И, отодвинув рукой снимки, начал диктовать: «При увеличении в 20 тысяч раз отчетливо видны агрегированные участки, а также монокристаллы, скопившиеся в правом верхнем углу снимка. Поверхность их хлопьевидная, что ясно указывает на преобладание монтмориллонита в составе глинистой фракции».

— Алексей Николаевич, — взмолилась я. — Откуда вы это взяли? А если все эти черные пятна — просто пыль и грязь? Я еще не умею готовить образцы для опыта.

— Пыль и грязь? — задумчиво переспросил Леонов. — Не знаю. Но вообще… не исключено и даже возможно. Впрочем, это тоже надо доказать. Пусть те, кто сомневаются в нашей трактовке, сами сделают электронные микрофотографии. Ну… поехали дальше, — нетерпеливо сказал он, снова принимаясь диктовать.

Через два месяца наша первая совместная статья появилась в крупнейшем журнале Академии Наук, а вскоре была перепечатана несколькими иностранными изданиями. Мы получили приглашение прочесть лекции по тонким структурам глин в Киеве и в Новосибирске. Наша слава росла.

Приезжающих на кафедру коллег профессор Леонов первым делом тащил в электронку. Приоткрыв слегка дверь, он просовывал голову в щель и почтительным шопотом спрашивал:

— Разрешите на секундочку, Нина Яковлевна. Если можно, покажите нам ваше детище.

В кромешной тьме лаборатории мерное жужжание микроскопа да его циклопий глаз производили на провинциалов ошеломляющее впечатление.

— Неудобно, — товарищ работает, не будем мешать, — смущенно топтались они на пороге.

Если у меня плохое настроение, я просто не отвечаю, и шеф с виноватым видом объясняет:

— Не вовремя мы, — сейчас очень ответственный момент. Вибрация от шагов может сильно исказить картину. Заглянем попозже.

Но если есть желание развлечься, я нажимаю тумблер «Light» и резко поворачиваюсь на вращающемся табурете. В лаборатории вспыхивает нестерпимо яркий свет, гости от неожиданности жмурятся. Я снимаю очки и усталым жестом Марлона Брандо прикасаюсь к переносице. Завороженные коллеги не могут отвести глаз от серебристого чуда.

— Проходите товарищи, — ласково говорю я, — присаживайтесь. В моем голосе явственно слышатся леоновские интонации. — Что вас больше интересует — принцип работы прибора или методика препарирования?

Коллеги почтительно мычат, а я сокрушенно обращаюсь к Леонову:

— Капризничает сегодня наша керосинка. Разрешающая способность не больше 50 ангстрем.

Шеф смотрит на меня с неподдельным восхищением и прощает мне в эти минуты все дисциплинарные уловки. С легкой фамильярностью он кладет мне руку на плечо.

— Наша Нина Яковлевна — королева электронной микроскопии.

Поздней осенью, захватив пачку таинственных микрофотографий, профессор Леонов улетел на очередной симпозиум в Канберру.

Глава VII. Новогодний бал

Декабрь — самый нервный месяц. Мы должны отчитываться за год напряженной работы. Для меня на всю жизнь останется загадкой, как из ничего возникают таблицы, графики, чертежи и страницы убористого текста. Мы сидим до позднего вечера, а иногда и ночи напролет, глушим цистерны кофе и под руководством профессоров превращаем жалкие результаты убогой умственной работы в толстые тома научных отчетов. В эти дни мы чувствуем себя сплоченной монолитной семьей. 30 декабря последний отчет с золотыми буквами: «Ленинградский Государственный Университет им. Жданова» покидает стены кафедры. Мы облегченно вздыхаем и расправляем плечи.

На кафедре стоит чудный запах хвои, в углах темнеют разнокалиберные елки, — сотрудники добыли их в жестоком бою, штурмуя «левый» грузовик, на десять минут въехавший во двор Университета. Без конца трезвонит телефон, — это вездесущая Оля Коровкина информирует нас, в каком из университетских буфетов выбросили дефицит.

— С истфака я, — раздается в трубке ее свистящий шопот, — тут майонез и апельсины. Пусть кто-нибудь меня подменит, а я смотаюсь в НИФИ (научно-исследовательский физический институт).

Алеша Бондарчук вылетает на смену, а еше через пятнадцать минут — звонок: в НИФИ — ни фига.

— Немедленно шлите людей в Земную кору, — сервелат и шоколадные наборы.

В Земную кору несется Вера Городецкая, а новый звонок извещает, что на филфаке — сайра.

— Прямо Байконур какой-то, — лениво потягиваясь, Слава Белоусов выползает из мерзлотки. — Родные соколы разлетелись в необъятные просторы космоса.

— Можно подумать, что ты уже всем отоварился, — огрызаюсь я.

— Даже судаками, деточка, — кивает Белоусов. — Пока тестя не посадили, октябрьский райпищеторг в моем распоряжении. Так что в знак особой любви могу преподнести тебе свиные ноги.

К вечеру мы опять в сборе и, возбужденные богатым уловом, решаем экспромтом устроить Новогодний бал. Эдик с шапкой обходит коллег — с мужчин по два рэ, с дам — по рублю.

— Гранд проблем с профессурой, — говорит он. — Не пригласим — обидятся, пригласим — запретят.

После октябрьских торжеств, когда на кафедре геофизики пьяные студенты высадили стекла и вдребезги разбили какой-то излучатель, ректор издал приказ, запрещающий всякие выпивоны и гулянки на рабочих местах.

— Запретить Леонов не посмеет, — размышляет Алеша, — народа побоится. Но сам смоется. Да и все они выпивать с нами откажутся. У Бузенко давление, у Миронова — внуки и елки. А студентов надо всяко с кафедры вытурить — нечего им тут околачиваться.

За выпивкой посланы Женя Лукьянов и Григорий Йович, и к их возвращению на кафедре, уже очищенной от профессуры и студенчества, накрыт ватманом стол. Рива с Сусанной домазывают бутерброды, а мы с Верой моем ежиком лабораторные стаканы.

Для создания «атмосферы» Эдик включает дефектометр металлов «Уран». Десяток мигающих разноцветных лампочек неверными бликами освещают наши лица.

— Пригодился-таки сундук, — удовлетворенно говорит Эдик, ткнув бок «Урана» носком шведского ботинка.

После первых новогодних тостов кто-то командует:

— Давай, Ольга, политинформацию.

Олин отец — Андрей Андреевич Коровкин — бессменный парторг нашего факультета, поэтому новости факультетской кухни мы узнаем из первых рук.

— Ничего особенного, — начинает Оля, — будничные дрязги. Бузенко пробует копать под Леонова, забыть не может, как тот обошел его с Монреалем и Канберрой.

— Как же! Монреаль ему нужен, — с ненавистью перебивает Сузи. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

— Да, но и шеф не дремлет, — продолжает Оля, — предложил назначить комиссию на бузенковские лекции. Спросил студентов, довольны ли они Мишкой. Те разгомонились, раскудахтались, невыносимо, мол, тоска собачья. Тут шеф их и подловил, — напишите коллективную жалобу в деканат, раз у вас есть претензии. А ребята ввязываться не хотят — боятся. Подождем, говорят, сначала, кто кому глотку перегрызет.

— Ох, уж эта война титанов, — усмехается Белоусов. — Но против шефа Бузенко слабак.

— Да, ребята, новость! — вспоминает Ольга. — Наш Миронов докторскую закончил. Интересно, пустит его Леонов в доктора?

— Держи карман шире. — Эдик энергично трясет головой. — На кой ему хрен на кафедре третий профессор? Да он задушит нашу глухую тетерю, как цыпленка.

— Чего вы злобничаете, — мягко говорит Вера Городецкая. — Миронов вовсе не глухой, склероз у него от старости, и он просто не понимает ничего.

— У него с детства склероз или врожденное слабоумие, — упорствует Эдик, — необходимое качество для профессора.

— Конечно, если бы Миронов с Бузенко объединились, они бы сковырнули Леонова, — говорит Женя Лукьянов, — но разве ума на это хватит?

— Факт, не хватит. — Оля пудрит нос и, оскалившись, несколько секунд любуется своими зубами. — Мнение парткома таково, что Леонов их обоих приструнит и уделает.

— Да ну их к фигам! — Алеша Бондарчук включает магнитофон. — Танцы, товарищи!

Он приглашает Олю, Женя Лукьянов подходит к Вере Городецкий, Сусанна кладет руки на Славины плечи. Я с удивлением замечаю, как они, тесно прижавшись друг к другу, воркуют в углу.

Уже поздно. Изредка звонит телефон, — это домочадцы обеспокоены нашим отсутствием. Разомлевшие от музыки и водки, мы чувствуем друг к другу доверие и нежность. Даже молчаливый Йович, рассеянно стряхивая пепел себе на колени, рассказывает что-то Риве Соломоновне. Рива оживленно улыбается, машинально складывая фантик от «Белочки». В мерцающем свете урановых лампочек ее плоское лицо кажется юным и миловидным. Расходиться не хочется.

— Давай-ка, Славка, — вдруг говорит Эдик, — почитай нам что-нибудь.

— Да нет, ребята. Ничего готового с собой нет, — отнекивается Слава.

— Только не ври. Ты год уже создаешь свой нетленный шедевр. Мы с Ольгой прямо изнываем от любопытства.

— Почитай, Слава, правда… — раздается вокруг, — должны же быть у тебя если не читатели, то хоть слушатели.

Белоусов еще немного сопротивляется, потом залпом опрокидывает стакан вина и уходит в мерзлотку. Возвращается он с толстой папкой.

— Я прочту вам отрывок из повести, — говорит он, — называется она: «Всяк сюда входящий»…

…Слава кончил. В коридоре надрывался телефон. Алеша, запустив пальцы в светлые вихры, раскачивался на табуретке, по Вериным щекам протянулись дорожки размазанной туши. Внезапно Йович встал, опрокинув стул, и подошел к окну. Все зашевелились. Женя, судорожно схватив бутылку, смахнул со стола стакан. Он разлетелся вдребезги.

— Нет, — сказала Оля. — Нет, это невозможно! Такого не может быть.

Слава молчал. Я подошла к стоящему спиной Йовичу и попросила сигарету. Прикуривая из его ладоней, я впервые заметила его изуродованные, жесткие, испещренные морщинами руки.

— Какой же вы, Слава, непуганый, — медленно сказал Григорий Йович.

— А что? Прошли и канули в вечность времена… — развязно начал Эдик, но, споткнувшись о тоскливый взгляд Йовичевых белесых глаз, смешался и замолчал.

Внезапно все заторопились по домам.

— Откуда, Слава, вы все это знаете? — обернулась в дверях Рива Соломоновна.

— Мой отец был начальником лагеря, — ровным голосом ответил Белоусов. — Я вырос там.

Глава VIII. «Похмелье»

На следующий день я уехала кататься на лыжах в Эстонию. Велик был размах моего нахальства — я даже не предупредила Леонова об отъезде, не говоря уже о таких формальностях, как «взять отпуск» или хотя бы симулировать радикулит и пристойно удалиться на бюллетень. Моя мама и тетка сокрушенно качали головами, цокали языками и, вспоминая, чем грозило пятиминутное опоздание на работу в славные времена их комсомольской юности, — ждали с минуты на минуту страшного для меня возмездия.

Когда через десять дней я с лыжами и рюкзаком ввалилась в дом, мама встретила меня с выражением мрачного торжества.

— Я же тебе говорила… Леонов названивал ежедневно, и я выкручивалась, как уж на сковороде. Уволь меня от лжи на старости лет…

И верно. Не успела я съесть суп, как позвонил Алексей Николаевич.

— Пятый день вас разыскиваю, — раздраженно сказал он, — куда это вы пропали?

Я на секунду замешкалась, подбирая в уме лучшую версию. Но шеф был нетерпелив:

— Ладно, не мучайтесь, — великодушно сказал он. — В Усть-Нарве много снега?

Я облегченно вздохнула.

— Скажите, дорогая, вы хотя бы завтра собираетесь на работу? Есть разговорчик.

— Намекните, о чем? — Сфамильярничала я, не желая давать опрометчивых обещаний.

— Нет, нет, кроме шуток, — вы мне срочно нужны. И вообще, в будущем я попросил бы вас…

— Буду через пятнадцать минут, — перебила я, лишив Леонова шанса высказать свои пожелания.

Когда я вихрем ворвалась в кабинет, шеф сидел на краешке стола в полной зимней амуниции. Не доставая ногами до полу, он постукивал по креслу новенькими финскими сапожками. Увидев эти блестящие на молниях сапоги, я замерла в немом восхищении. Шеф было улыбнулся, довольный произведенным эффектом, но через секунду лицо его приняло озабоченное и хмурое выражение.

— Вот… специально дожидался вас, уважаемая, а сейчас убегаю на сессию в Исполком.

— Какого же черта… — пробормотала я, жалея рубль, истраченный на такси.

Шеф со вздохом слез со стола, взял портфель и направился к двери.

— Проводите меня, пожалуйста, если есть время, — буркнул он.

Это было что-то новое. Я почувствовала легкое беспокойство. Мы вышли на набережную. Подсвеченный купол Исаакия почти тонул в морозной дымке, лиловато-сизые сумерки окутывали Неву. По застывшей реке сновали фигурки, протоптав между вздыбленных льдин узкую тропинку к Медному Всаднику. Это — кратчайший путь до Исполкома. Я начала спускаться на лед. Шеф тронул меня за рукав.

— Что вам, — жить надоело? Смотрите, какие полыньи. Пошли-ка через мост, у меня есть время.

Мы двинулись по набережной. Леонов молчал, машинально стряхивая перчаткой снег с парапета.

— Что произошло на новогодней пьянке? — вдруг резко остановившись, в упор спросил он.

— О чем это вы? Какая еще пьянка? — начала я привычно входить в роль.

— Неважно, назовите это елкой. Так что же там было?

— Дда… ничего… заслуживающего вашего внимания, выпили шампанского, потанцевали… Насчет спирта не беспокойтесь, у нас даже ключей от шкафа не было… так что вели себя очень прилично.

Леонов пробуравил меня глубоко посаженными глазками.

— Что вам читал Белоусов?

Я почувствовала под ложечкой противный холодок.

— Да пустяки, отрывки какие-то… я даже не помню о чем.

— А вы постарайтесь вспомнить. — Он стоял набычившись и не сводил с меня колючего взгляда.

— Да что вы так всполошились? — Величайшее недоумение выразилось на моем лице. Или, по крайней мере, я надеялась его выразить.

Леонов молчал. Мне почудилось, что шум троллейбусов и машин затих, и только стук его перчатки по парапету делался громче.

— Вот что, Нина Яковлевна, — наконец сказал шеф. — У меня к вам большая просьба. Спросите Белоусова, — от своего, конечно, имени, — не подыскивает ли он себе случайно другую работу? — Алексей Николаевич двинулся вперед и я, с трудом переставляя ноги, поплелась следом. — Не откладывайте, сделайте это завтра же.

— Да что случилось? Скажите, ради Бога… — (Я уверена, Станиславский был бы мной доволен).

— Пока ничего. Но знаете, как бывает в нашем деле? Кончаются деньги на научной теме и сотрудников приходится увольнять. — Шеф усмехнулся. — Всегда полезно иметь запасной вариант.

— А, может, обойдется? — вырвалось у меня.

Леонов пожал плечами:

— Не знаю… Но лучше, чтобы это не было для него неожиданностью. У него же семья.

Через мост мы перешли в полном молчании. Шеф не хотел делиться со мной полученной информацией.

— Интересно знать — кто?… — не выдержала я.

Но Леонов не дал закончить.

— Это совершенно неважно. Да, кстати, — как бы случайно вспомнил он, — посоветуйте ему хорошенько убрать квартиру.

У меня внутри что-то оборвалось, ноги стали ватные.

— Вы думаете, что…

— Ничего я не думаю, — грубо перебил меня Алексей Николаевич, — просто в доме всегда должно быть чисто.

Когда резная дубовая дверь Исполкома захлопнулась за Леоновым, я бросилась к стоянке такси.

На кафедре было тихо, в мерз лотке и механичке — ни души. Из учебной лаборатории доносились голоса, — Рива и Сусанна грели на плитке колбу с чаем.

— Скажите, девочки, Белоусов давно ушел?

Сузи внимательно взглянула на меня, — само мое появление на кафедре в это время было подозрительным.

— Слава сегодня вообще не появлялся, — отозвалась Рива, — сын у него, кажется, заболел.

— А телефон его домашний кто-нибудь знает?

— 217-13-56,— сказала Сузи, не глядя в записную книжку. — А зачем он тебе?

— Да черт, он взял мой справочник, а мне до завтра кой-чего подсчитать надо. — Я срываю с гвоздя ключ от мерзлотки и скрываюсь в лаборатории.

На Олином столе ералаш. Журнал «Силуэт» вперемешку с таблицами, обрывки кальки со следами помады. На стене приколот лист ватмана, на нем изящным каллиграфическим почерком начертана китайская диета. Поперек нее красным фламастером размашистая резолюция: «Как мертвому припарки». Эдькин стол пуст, точно футбольное поле, единственное украшение — алюминиевая миска для кормления Никсона.

Принимаюсь осматривать белоусовские владения. Остро отточенные карандаши геометрическим букетом торчат из мерного стакана, коробки с кнопками и скрепками, мягкие резинки и пачка невесть откуда добытой финской бумаги свидетельствуют о страсти владельца к канцелярскому комфорту. Над столом карта с границами распространения вечной мерзлоты.

Я дергаю ящики — они заперты. За спиной раздается шорох, — Сузи стоит, прислонившись к дверям, скрестив на груди руки.

— Ты чего шаришь? Может, я знаю?

Я тупо молчу.

— Слава ничего… такого не держит на кафедре, — шепотом говорит Сузи и краснеет.

Господи, роман у них, что ли? Да она же на пятнадцать лет его старше. Вечно я не в курсе дела, вечно обо всем узнаю последняя.

— Ты собиралась звонить ему? — Сузи протягивает клочок газеты с телефоном. — Отсюда не надо, иди в автомат… — она достает из кармана несколько двухкопеечных монет.

Нас на кафедре только трое… Рива ее лучшая подруга. Мне становится тошно. Я молча киваю и выхожу на улицу в морозный туман.

К фасаду Двенадцати Коллегий притулились три телефонные будки. Стекла их покрыты узорным слоем льда. В одной из них трубка сорвана с рычага и беспомощно болтается до самого пола, в другой — трубки нет вообще, в третьей — с мясом вырван диск.

Чертыхнувшись, бегу на филфак — там автомат висит на стене, кругом толпятся и галдят студенты. Я набираю номер. Длинные гудки… потом в трубке что-то скрежещет, монетка провалилась, длинные гудки переходят в короткие. И так несколько раз. Съедена последняя монета. Будь оно проклято! Я снова мчусь на кафедру. Дамы еще там, но уже в пальто, и Рива выключает силовые рубильники.

— Сусанна, давай его адрес, — шепчу я темноте.

— Матросская 16 квартира 23, — бормочет она.

Я еще минуту роюсь в столах, изображая поиски справочника, затем мы запираем кафедру и выходим во двор. Сузи берет Риву под руку, — во дворе сплошные катки, они блестят черными мазками на свежем и чистом снегу. Я откланиваюсь, делаю десять медленных шагов в другую сторону и, скрывшись от них, опрометью вылетаю на набережную. На стоянке — ни одного такси. Это мертвое время. Две одинокие фигуры, пританцовывая и хлопая себя перчатками по бокам, в ожидании маячат в темноте. Одна надежда, — поймать что-нибудь у родильного дома. Я несусь по Менделеевской линии к институту гинекологии им. Отто. Там тоже пустыня. Но больше бежать некуда. Надо ждать. Меня охватывает паника. Наконец, к приемному покою подъезжает такси. Поддерживаемая тоненьким мальчиком, из него с трудом вылезает нечто бесформенное, закутанное в огромный пуховый платок. «Хоть бы девочка родилась», — почему-то мелькает в голове. Парочка скрывается за скрипучими дверями больницы, а я пытаюсь усесться в машину. Шофер хмуро качает головой:

— Кончилась смена. Я уж им одолжение сделал.

— Ну, пожалуйста, ну, миленький… — начинаю канючить.

— Да вы что, — по-русски не понимаете? — вдруг взрывается таксист, — читайте табличку — 17.00, а сейчас сколько? — Он тычет пальцем в часы, — 17.50.

— Мне близко, пожалуйста, заплачу сколько скажете…

Шофер мотает головой:

— Да что привязалась? Сама, небось, после работы ни секунды не задерживаешься. Как звонок, так и хвост трубой, поминай, как звали, — ехидно говорит он.

Вот сволочь проклятая. Я делаю шаг назад и со всей силы хлопаю дверцей машины.

Шофер опускает стекло.

— Купи себе холодильник, шлюха, и тогда хлопай!.. — такси медленно отъезжает.

Меня душит такая злоба, что я верчусь на месте, как волчок.

К дверям подкатывает Скорая помощь. Из окна высовывается курносое лицо.

— Торопитесь, барышня? — кричит парнишка, — Садитесь!

Онемевшими от холода пальцами я дергаю дверцу и хлопаюсь на сиденье.

…Люминесцентные лампы разбрасывают по Матросской улице мертвенный зеленоватый свет. «Точечные» кооперативы далеко отстоят друг от друга и кажутся многократно повторяющимся зеркальным отражением. Ветер гонит поземку, редкие прохожие, сутулясь, бегут от трамвайного кольца и, чудом находя среди одинаковых башен свой дом, торопливо ныряют в подъезды.

Я поднимаюсь в лифте на 8-й этаж и звоню. За дверью слышны смех и музыка. На пороге возникает Белоусов все в том же безупречном сером костюме. От удивления он делает шаг назад.

— Незваный гость… — начинаю я, но Славка уже церемонно кланяется.

— Неожиданно, но лестно… Давай сюда шубу.

— Послушай, Слава…

— Apres, т а chere, — перебивает Белоусов. — У нас случайно праздник. Мой папочка с красавицей женой, — мачехой, то есть, — прибыли из Читы навестить внука, — ежегодное паломничество, так сказать. А у Андрюхи ангина… уверен, что в знак протеста. — Славка усмехнулся.

В столовой сидели гости. Над всеми возвышался массивный человек с белоснежной гривой волос и ясными серыми глазами. Точеный нос, идеально очерченные губы, твердый с ямочкой подбородок. Такие мужественные, прекрасные лица должны принадлежать президентам или великим актерам.

— Коллега заглянула на огонек, потеснитесь, — сказал Слава.

Все заулыбались, закивали, задвигали стульями. Былинный красавец встал, почти касаясь головой висячей люстры и, протягивая загорелую изящную руку, качаловским голосом произнес:

— Белоусов Михаил Сергеевич. Очень приятно.

Меня усадили рядом, перед носом засверкала рюмка водки, в ней плавала крошечная лимонная корочка.

— Может, вы предпочитаете укропную с чесночком? — близко наклонившись, интимно спросил Белоусов-старший. В его руке появился графин с тонкой веточкой внутри.

Я замотала головой, глотнула из лимонной рюмки и огляделась.

Напротив сияла коротко стриженая блондинка в голубой блузе с рюшечками. Из-под длинных прямых ресниц желтовато-карие глаза смотрели весело и дерзко, «Мачеха, — вычислила я, — моложе Славки». Рядом с ней примостился круглый лысый коротыш. Поймав мой взгляд, он приветливо улыбнулся, сверкнув тридцатью двумя золотыми зубами.

— А я Ирочкин папа, то-есть Славочкин тесть.

«Октябрьский райпищеторг» — пронеслось у меня в голове. Я поискала глазами Иру. Тотчас поймав мой взгляд, Славин отец пророкотал:

— Ирочка Андрюшу кормит, прихворнул что-то мальчонка.

Я изобразила легкую скорбь и встала из-за стола.

— Можно поздороваться с Андрюшей, пока его не уложили? Проводи меня, Слава, а то я запутаюсь в ваших хоромах.

Назвать малогабаритную двухкомнатную квартиру хоромами было вершиной лести, но, как известно, нет такой лести, на которую не клюнули бы светлейшие умы человечества. Члены славкиной семьи разомлели, разнежились, и мы очутились в коридоре.

— Пошли в кухню, — сказала я, — мне нужно сказать тебе кое-что…

— Чего не скажешь в обществе воров и убийц, — сладко потягиваясь, ответил Белоусов, и я увидела, что он здорово пьян.

— Славка, сосредоточься, ради Бога! Кто-то стукнул про то, что ты читал на кафедре… ну, под Новый год.

Белоусов мигом протрезвел.

— Откуда ты знаешь?

— Какая разница, — но это факт. И мой совет — сейчас же убрать все из дома. Немедленно. За тем и приехала.

— То есть, как это — сейчас? — растерялся Белоусов. — А как же родня?

— Перебьются. — Ясно было, что только мой напор и решительность сдвинут его с места. — Предупреди Иру и собери свои бумажки. Я буду ждать тебя внизу.

Я простояла в подъезде минут сорок. Славки не было. Время от времени входили люди и, бросив на меня подозрительный взгляд, устремлялись к лифту. Наконец, он появился с двумя пухлыми портфелями.

— Извини, не так легко было отвалить. У папаши нюх, как у гончей, — заподозрил что-то неладное. Я сказал, что ты утром едешь в командировку и там позарез нужны мои материалы.

Подгоняемые ветром с залива, мы молча шагали по пустынной Матросской улице. На трамвайном кольце Славка опустил свои портфели на землю и стал тереть замерзшие пальцы.

— Понятия не имею, куда это деть… На ум не приходит ни один человеческий адрес.

Подъехал пустой и нарядный трамвай, мы поискали скамейку с отоплением и втиснулись в нее поглубже. Из-под сиденья поднималось легкое тепло.

— Послушай, Славка, у меня есть идея, то есть тетка. Глухая, одинокая пенсионерка. Имеет весь джентльменский набор: муж расстрелян в 37-м, сын погиб в последние дни войны, сама она лучшие десять лет своей жизни провела в Кокчетавской ссылке.

— Сдается мне, — это правильный адрес, — усмехнулся Белоусов.

Тетка Тата, старшая сестра моего отца, жила за Муринским ручьем в однокомнатной квартирке, на ожидание и выколачивание которой ушли еще десять лет жизни. После многолетней секретарской службы в каком-то издательстве, она получала пятьдесят шесть рублей пенсии и, будучи человеком незлобивым, кротко и счастливо доживала свой век.

Мы добирались до тетки без малого полтора часа и, когда в половине десятого позвонили в дверь, — удивлению и радости ее не было предела.

Она усадила Славу в уютное потертое кресло, представила ему кошку Земфиру и увлекла меня в кухню ставить чай.

— Новый, так сказать, обожатель? — Тата игриво ткнула меня в бок.

— До чего же ты старомодна, тетка, сказала бы уж хахаль!

Мы пили чай с рогаликами и вишневым вареньем, и я осветила Тате ситуацию. Белоусов молчал и чертил ложкой на скатерти таинственные знаки.

Тетка воодушевилась, от оказанного доверия у нее запылали щеки. Она велела достать стремянку и запомнить, в каком углу антресолей сложены портфели.

— Никогда нельзя знать, — загадочно сказала Тата, — возраст, сердце, почки… себя оказывают.

Мы хором велели не говорить глупостей, и Белоусов поцеловал ей руку. Провожая нас до дверей, Тата затуманилась.

— Сколько себя помню, — всегда в страхе, как подпольная крыса. Кажется, впервые, на старости лет чувствую себя человеком.

— Тетка, не будь такой патетической. — Я поцеловала ее в нос. — И большое тебе спасибо.

На обратном пути я рассказала Славе о нашей с Леоновым прогулке.

— Смотри, какой благородный, аж светится, — Белоусов недоверчиво покачал головой. — А впрочем, он же себя спасает. Если я загремлю, ему не удержаться.

— Славка, а есть у тебя идеи насчет того — кто…

Мы долго стоим у моего подъезда, на улице ни души, вокруг темно и бело от снега, — в час ночи гасят фонари.

— Да нет, не знаю, — неохотно говорит Славка, — мне думать об этом скучно… или лень. И ты постарайся отключиться, душа целее будет. Ну, а вообще, спасибо тебе, благодетельница. Если еще найдешь мне новую работу, — цены тебе не будет.

Глава IX. Размышления и воспоминания

Кто же все-таки стукнул? Сквозь слепые замерзшие окна на меня наступает ночь. В квартире тишина, только вода журчит в водопроводных трубах. Бессонница обеспечена. Сигареты кончились, и я блукаюсь в поисках уцелевших окурков. Мамина аккуратность стоит у меня поперек горла, — вечно ей неймется, — вытряхивает пепельницы после каждой сигареты. Вот было бы чудо найти охнарик в ящике с бельем или в посуде. Черта с два!

Но кто же, все-таки, стукнул? Я могла бы заподозрить наших профессоров без малейшего угрызения совести. Но ни Леонова, ни Бузенко, ни Миронова на кафедре не было. Придется их сразу исключить. Итак, по порядку.

Григорий Йович Фролов… Для меня он вне подозрений. Половину сознательной жизни Йович провел в лагерях по такому же, верно, доносу, или вообще без доноса, как тогда было принято. Но он отсидел восемнадцать лет, и все эти годы отпечатались на его лице решеткой глубоких и частых морщин. Достаточно взглянуть в эти белесые глаза, — какая темная в них тоска. А Эдька — балда: «Прошли и канули в вечность времена»… Может быть, он? Сибарит, книжный спекулянт… Ох, нет, непохоже. И он, и его подруга Ольга Коровкина сидят не первый год со Славкой в тесной мерзлотке и прекрасно знают, что Белоусов что-то пишет. А выяснить «что» и информировать кого надо, — для любого из них было бы делом плевым. Ну, а если Эдик спровоцировал это чтение, чтобы остаться в стороне? Возможно? Нет, вряд ли: они с Ольгой так заняты собой, куплей-продажей, так очевидно ненавидят власть, не дающую им развернуться, так безразлично относятся к своей научной карьере…

Конечно, Олин отец — факультетский парторг, но это еще не улика. Во-первых, они постоянно в ссоре, — Коровкин-старший стыдится дочкиных сапожно-джинсовых авантюр. Во-вторых, о нем хорошо отзываются многие мои друзья, почти уверенные, что он порядочный человек: кому-то подписал характеристику для заграницы без мучительной экзекуции, чью-то анонимку о растрате спирта положил под сукно, не дав ей ходу, не разрешил какому-то профессору уволить лаборантку за то, что отказалась спать с ним… Нет, родственные связи на Олю не бросают тени.

Сусанна по-видимому, тоже отпадает. Между ней и Белоусовым какие-то отдельные отношения. И как я — дура — раньше не замечала? Прямо — старик Форсайт, — «Мне никто никогда ничего не рассказывает». Я вспоминаю оживленное, помолодевшее ее лицо, когда она со Славкой танцевала.

Теперь Рива… со своим пятым пунктом, как экзотическое животное в провинциальном зоопарке. С детства напуганная и забитая Рива откровенно глупа, не честолюбива, даже не корыстна. Одна ее мечта — досидеть в этой дыре до пенсии, чтоб не выгнали. Сусанна ей не доверяет… но кто кому вообще доверяет? Нет, думаю — это не Рива.

Евгений Васильевич, Женька Лукьянов… Военная выправка, нос, как у Буратино. Что я о нем знаю? Вырос в детдоме, отец убит на фронте, мать умерла от голода в первую блокадную зиму. Служил в армии, даже сверхсрочно. Помню, как-то рассказывал про свою коммуналку — двадцать комнат и одна уборная. А его с женой и сыном даже на очередь не ставят, — метража, видите ли, хватает. А в квартире драки, две семьи лишились кормильцев из-за поножовщины на кухне — главы семейств отбывают «срока». Прошлой весной Женька добивался путевки в санаторий, — почки у него больные. Да так и не вышиб. Помню его слова: «В этом бардаке без блата не пробиться». Мне не верится, что это Женька, нет… непохоже.

Кто же остается? Моя научная группа… Алеша Бондарчук, любитель Ремарка, совсем мальчишка. Он родился «после», не помнит того времени. Недавно спас от мук подопытного кота. Заглянул на кафедру физиологии потрепаться со знакомой студенткой и обнаружил в ящике кошку с подведенными электродами. Алеша, по его словам, вырубил кошку из сети, сунул за пазуху и притащил к нам. Купал, кормил, лечил… Выяснив, что это кот, назвал его Иваном Петровичем, в честь Павлова. Однажды его отец — морской офицер — проездом в Мурманск забежал на кафедру.

Алеша, конечно, был в бегах. Мы просидели с ним час на скамейке в университетском дворе, и Бондарчук старший рассказывал, как ребята в школе любили Леху за справедливость, а учителя за то же ненавидели. «Он у меня отличается повышенной порядочностью — закончил папа-Бондарчук, — но ленив не в меру. Так вы уж его подтягивайте» — Ну, зачем Алеше стучать? Нет, это не Алеша.

Остается моя подруга Вера Городецкая, — дочь потомственных сельских учителей из города Калязина. Крошечного роста, пухленькая, голубоглазая — такой представляется мне молоденькая проказница-попадья из старинного водевиля. Впервые я встретила ее на подпольной выставке одного авангардиста, и мне ужасно понравилась ее независимость.

— По-моему, это жутко бездарно, — не находите? — пробормотала Вера, обращаясь ко мне.

Я почтительно разглядывала прибитый к полотну сапог в открытую банку из-под сардин, всаженную вместо лобка в тело мастерски скопированной Венеры. На улицу мы вышли вместе.

— Мой муж тоже художник, — сказала Вера, — по сравнению с этой срамотой он просто гигант… хоть есть отдельные недостатки. Впрочем, заходите посмотреть.

Мы обменялись адресами. Мой первый визит в дом Городецких был примечательным. Трехкомнатная квартира на Гражданке, в одной комнате — мастерская, в другой — детская, в третьей — спальня, гостиная и столовая.

— Проходите в зало! — весело встретила меня Городецкая, — да не пугайтесь, — у нас утром был пожар.

Я уставилась на обгорелые балконные двери, лужи на полу, черные обрывки газет и летающую по воздуху сажу.

— Мой мужик отчудил сегодня, — объясняла Вера, — вышел на балкон, закурил и бросил спичку на канистру с бензином. Кстати, ума не приложу, как она там очутилась. Ну, все это как у-ухнет! Чуть дом не взорвало. Левка ворвался ко мне в кухню, зеленый от страха, губы трясутся. — Верка, — кричит, — горим! Я так хохотала! Ну, горим, — большое дело! Разве можно так серьезно к себе относиться. Ведь шедевры-то не пострадали, и дети, слава Богу, у бабки… так что все замечательно!

Мы выпили кофе, и Вера показала мне картины. Только малая часть их висела на стенах, остальные стояли в мастерской на полу, и мы порядком устали, переставляя их поближе к свету. Я, признаться, не понимаю абстрактной живописи, но яркие напряженные полотна оставили впечатление беспокойства и тревоги. Три или четыре картины были вполне фигуративные и, по-моему, замечательные. На одной — Святая Мария с младенцем, вся в опалово-лунном свете на фоне то ли возникающей из тумана, то ли тающей в тумане маленькой русской церковки… Я старалась представить себе, как выглядит Веркин муж… и не могла. Вскоре Городецкий пришел, — высокий, очень статный со строгим, почти угрюмым лицом. Длинные темные глаза делали его похожим на византийскую икону. Спортивная куртка сидела на нем с удивительным изяществом и напоминала бархатный камзол.

— Почему ваш муж такой грустный? — шепотом спросила я, когда Лева ушел в свою мастерскую.

— Не грустный он, а трагический. Его, знаете ли, гнетет несовершенство мира, — ответила Вера, заливаясь звонким смехом.

Лева Городецкий начал заниматься живописью совсем недавно. До этого он окончил с отличием военномеханический институт. Друзья утверждали, что Лева был толковым инженером. Вдруг он бросил перспективное место в каком-то «ящике» и начал писать. Переболев ташизмом, абстракционизмом, он последнее время стал писать иконы. На жизнь зарабатывал от случая к случаю, — то грузчиком в трансагентстве, то могильщиком, то кочегаром.

Вскоре мы очень подружились, и я «облагодетельствовала» Веру, приобщив ее к нашей научной группе. Она заметно выделялась на тусклом кафедральном фоне. В разодранной детской шубке и сбитой на бок ушанке, она влетала на кафедру и тотчас повсюду раздавались взрывы ее хохота.

— И чего это она такая веселая? — шипела Сузи. — У нее, кажется, муж еврей.

— Это что ж, несчастье, по-твоему? — вспыхивало в Риве национальное самосознание. Она поджимала губы и целых два дня не разговаривала с подругой. Сусанна мирилась первая.

— Брось дуться, Ривка, — странная какая! Мы же тебя за свою считаем.

Помню первое столкновение Веры с шефом. Леонов, прослышав, что Верин муж неофициальный художник, демонстративно дал понять, что считает такие занятия пустяковыми и зряшными.

— А почему, собственно говоря, Вера Федоровна, ваш супруг не работает по специальности? — со свойственной ему деликатностью спросил Леонов. — Государство затратило большие средства на его обучение.

— Не интересует это его, Алексей Николаевич, — доверительно начала Вера. — Он занят настоящим творчеством.

— А что же он творит, позвольте спросить? — съязвил Леонов.

— Сейчас он пишет Троицу, — с гордостью ответила Вера.

Шеф так и сел.

— Хорошенькое дело! Это же очень религиозная тематика!

— Очень религиозная, — с готовностью подтвердила Городецкая.

После этих слов Леонов, по выражению Алеши Бондарчука, — заглох и выпал в осадок.

Вера открыла для меня самиздат. Однажды она притащила на кафедру папку. Шеф был в Москве, Бондарчук где-то болтался и мы сидели в кабинете вдвоем.

— Левка убьет, если узнает, что я вынесла это из дома, — сказала Вера, — но вечерами, хоть тресни, нет времени читать.

Это был напечатанный на машинке роман Оруэлла «1984», и мы два дня не вылезали из кабинета: не ходили пить кофе и даже на телефонные звонки раздраженно махали руками — нет нас. Так я прочла «Говорит Москва», «Мы» и «В круге первом». В такие дни сотрудники удивленно пожимали плечами:

— И чего леоновская группа так надрывается, работает без перерыва?

…Однако я, кажется, отвлеклась от поисков стукача. В общем, это может быть кто угодно, только не Вера. Но кто же все-таки?

Этот вопрос, наверно, тридцать лет назад задавал себе мой отец. Осень 1941 года. Мне еще нет четырех лет. Мы с мамой на Урале под Молотовом (ныне Пермь), в деревне Черная, куда эвакуирован детский лагерь Союза писателей из блокадного Ленинграда. Мама работает уборщицей в нашем интернате.

Отец остался в Ленинграде. Его не взяли на фронт из-за врожденного порока сердца и близорукости минус пятнадцать, хотя в первый же день войны он добровольцем явился на призывной пункт.

Мой отец был специалистом по истории государства и права. По заданию обкома он начал работать в Публичке, — спасал и прятал рукописи и различные издания из спецхрана и отдела редкой книги. Каждое утро отец шел пешком с улицы Марата до Публичной библиотеки через Пять Углов, Чернышев переулок, Цепной мост, мимо бывшей 6-й гимназии цесаревича Алексея, которую мой отец окончил с отличием, потом по улице Росси, на минуту останавливаясь перед хореографическим училищем… («Там прошли лучшие вечера моей жизни в ожидании то Валечки, то Танечки», — смеялся отец), и, обогнув слева Александринский театр, отец входил в служебный вход Публички.

В час дня он поднимался из спецхрана в буфет, — там господствовала Нюра. Водрузив на керосинку огромный чайник, она потчевала сотрудников кипятком, иногда с примесью чая. Отец знал ее давно. Двенадцатилетней девчушкой она приходила после школы к своей маме-буфетчице и, сидя в уголочке, готовила уроки. Когда ее мать умерла от неудачной операции аппендицита, Нюра стала работать в буфете. Все ее любили, баловали, дарили фильдеперсовые чулки, пудру, покупали у нее и ей же преподносили шоколад. Как-то перед войной случилась забавная история — Нюра потеряла деньги. Возвращаясь после работы в день получки, она заглянула к одной подружке, к другой, была в кино, а когда пришла домой — оказалось, что кошелька с деньгами нет.

На другой день об этом знала вся Публичка. Стоя за прилавком, заплаканная Нюра сто раз повторяла сотрудникам трагическую историю. Вдруг кто-то вошел в буфет, радостно улыбаясь:

— Нюрочка, вот на лестнице нашел деньги, верно, вы свою зарплату обронили…

Через минуту другой:

— Нюрочка, у кассы на полу валялись свернутые бумажки, — это вы, растяпа, потеряли…

И так девять раз. К концу дня Нюра, обалдев от количества свалившихся на нее денег, каждого вошедшего в буфет встречала истошным криком: «Не носите мне больше мою зарплату!»

Итак, осенним днем 1941 года отец заглянул к Нюре попить кипятку. Кроме Нюры в буфете была только Фаина Израилевна Дробман, историк, старая большевичка, стариннейшая приятельница моего отца. Он знал ее много лет, уважал за глубокие знания, добрый и мягкий характер. Нюра налила им что-то вроде чая, и в это время радио передало очередное сообщение Информбюро: «Советские войска оставили город Орел».

— Господи, — сказал мой отец, — вместо того, чтобы целоваться с Гитлером и красоваться с Риббентропом на первых страницах газет, — вооружались бы лучше!

Наутро к Публичке подъехал «Черный ворон» и его увезли. Прямо из спецхрана. Первую блокадную зиму отец провел во внутренней тюрьме Большого дома.

На допросах следователь бил его по голове томом «Капитала», — под рукой не было пресс-папье. По счастливой случайности папино дело попало к прокурору Ленинградского военного округа, — он учился у отца, был способным студентом и окончил юридический институт за два года до войны. Одной его резолюции было достаточно, и через десять месяцев отец оказался на свободе, в госпитале — у него была крайняя степень дистрофии.

Потом по Ладожскому озеру его вывезли «на материк», и он приехал к нам в Молотов, где стал преподавать… историю советского государства и права. В июле 1944 года мы вернулись в Ленинград.

Нюра умерла от голода в сорок втором, упала прямо на тротуаре. А Фаина Израилевна войну пережила. Искореженная полиартритом, с двумя пустыми бутылками из-под кефира, — такой мы встретили ее на улице Рубинштейна спустя лет пять после войны. Она сразу узнала отца, страшно обрадовалась и заплакала. Мы стали навещать ее, приносили продукты. Она жила в крошечной комнатенке за кухней, затравленная «гегемонами», освобождению которых посвятила свои юные годы.

— Па, ну, а может быть, что «стукнула» Фаина? — сотни раз повторяла я.

— Исключено, — упрямо тряс головой отец.

— Значит, Нюра?

— Это невозможно, — отец снимал очки и сильно тер ладонью глаза. — Я помню ее девчонкой.

— Но все-таки, папа, это был кто-то из них двоих!

— Наверно… — нехотя отвечал отец, — но я предпочитаю умереть в неведении.

За стеной, как оглашенный, заверещал будильник, раздались бодрые звуки радиозарядки.

— Нина, ты собираешься сегодня на работу? — этим риторическим вопросом мама будила меня каждое утро. Я открыла форточку, — острая, холодная струя ворвалась в комнату. А за окном было по-прежнему темно, и ничто, казалось, не предвещало рассвета.

Глава X. Обыск

Славки не было на кафедре еще два дня. Наконец, он явился, заглянул в электронку и молча поманил меня пальцем. Мы вышли в заснеженный университетский двор.

— Поздравь, вчера у меня был обыск, — то ли радостно, то ли хвастливо сказал он.

В восемь утра, когда Слава с Ириной пили кофе, раздался звонок. Ирина пошла открывать, крича по дороге: «Кто там в такую рань?»

— Телеграмма, — раздался за дверью женский голос.

Ирина открыла, и немедленно в щель просунулась нога в синих галифе и черном сапоге, как бы предотвращая возможное Ирино сопротивление. Оттесняя ее к стене, в квартиру ввалилось пять дюжих мужчин и две тетки из жилконторы, изображающие понятых.

Когда Славка, услышав странный топот, выскочил из кухни, — в малогабаритной их передней стояло семь посторонних человек и прижатая к стене Ира, онемевшая от неожиданности и страха.

— Капитан Ремитько, — представился один из них, помахав перед Славой красным удостоверением. Затем он сунул ему в нос ордер на обыск и, обернувшись к соратникам, велел приступать.

— Вы с супругой должны оставаться здесь и присутствовать, — сказал он.

В это время, разбуженный шумом, Андрюша позвал: «Ма-ма, кто пришел?»

Ира стояла не шевелясь, крик усиливался: «Ну, ма-ма же!»

Ремитько поморщился.

— Вы что, оглохли, гражданка! Успокойте ребенка.

— Это вы мне советуете? — вскинулась Ира, оставаясь в передней.

Андрюша громко заплакал. Ира все же не выдержала, скрылась в комнате, но через секунду появилась снова.

— Мне с мальчиком в поликлинику надо, — сказала она, снимая с вешалки пальто.

— Не положено, — отрезал Ремитько. — Повторяю, — до конца обыска все должны оставаться на месте.

Ирина бросила пальто и подошла к телефону.

— Куда собрались звонить? — капитан был начеку.

— Матери своей. Скажу, что у нас обыск, пусть сходит с внуком к врачу.

— Вы что, — сегодня родились? — взорвался Ремитько. — Во время обыска звонить не положено.

— А что положено во время обыска? Разъясните, пожалуйста, — едва сдерживаясь, спросил Слава. — У нас опыта маловато.

— Оно и видно, — вдруг добродушно усмехнулся Ремитько, — хотя с вашей биографией могли бы и знать. Ну, ничего, — придет с годами.

Двое гебистов обрабатывали книжный стеллаж в передней. Они брали книги одну за другой, быстро, но очень внимательно пролистывали каждую страницу, потом, растопырив обложку, трясли книгу над полом. Из некоторых выпадали старые программы концертов, наспех записанные Ирой рецепты ватрушек и пирожков. Каждая бумажка просматривалась и откладывалась в сторону. Стопки книг росли на полу.

— Обратно сами поставите или мне потом убирать? — ядовито спросила Ира.

— Не лезьте на рожон, Белоусова, — огрызнулся Ремитько.

Двое других молодцов орудовали в комнате, которая служила одновременно гостиной, столовой и Славкиным кабинетом.

— Советую вам присутствовать при обыске стола, Белоусов, — капитан почему-то кивнул головой в сторону разоряемого буфета. — Чтобы потом не было лишних разговорчиков и нас не обвинили…

— В чем же это я могу вас обвинить? — поинтересовался Слава.

— А чтоб не жаловались, что мы чего-нибудь вам подбросили, — разъяснил капитан. — Имеете законное право.

— Вы все равно подбросите, если вам это зачем-нибудь нужно. А имею я право работать во время обыска?

— Сколько угодно, — любезно осклабился Ремитько.

Славка сел за письменный стол и застучал на машинке. Закончив переднюю, двое перешли в спальню, где был Андрюша.

— Мальчика уведите на кухню, — приказал гуманный капитан.

В кухне, подперев головы руками и избегая Ирининого взгляда, сидели тетки из жилконторы и с жаром обсуждали преимущество финских яиц перед отечественными.

— Не пойму, — размышляла одна. — Почему у них чистые, а у нас загаженные?

— А возьми кур, — горячилась другая. — Ихние как ощипаны! И каждые потроха в целлофане!

Покончив с гостиной, оперативная группа № 1 перешла в кухню. Андрюшу увели обратно в спальню. Едва поворачиваясь между плитой, холодильником и стиральной машиной, доблестные чекисты выгребли из шкафчиков кастрюли, банки с крупой, мясорубку, сковородки… тщательно обследовали духовку, бросая на Иру осуждающие взгляды — мол, вот неряха, вся плита жирная… в нашем доме, к примеру, все блестит.

Долгое время копались в стенных шкафах, — повытаскивали чемоданы со всяким хламом, лыжи, расстелили на полу туристскую палатку, заглянули и вытрясли каждую кеду.

— Ну, не томи, скажи, — нашли хоть что-нибудь? — перебила я Славу.

— Ни хрена. Пустяки какие-то… письмо Белинкова Союзу писателей и несколько стихотворений Мандельштама из Воронежской тетради. Ремитько был очень разочарован — денек оказался пропащий.

Обыск длился шесть часов, после чего капитан дал Славе подписать бумажку об изъятии этих нескольких криминальных листочков.

— По-моему, они собирались еще вытряхнуть во дворе одеяла и вымыть полы, — улыбнулся Слава. — Я только убиваюсь, что мой старик домой отчалил и не был при этом. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть эту встречу на Эльбе.

Еще недели две мы ждали карательных событий, — вызова Славки в Большой дом, беседы, угроз, но ничего не последовало.

Времена, действительно, изменились.

Глава XI. Научные будни

— Господи, Боже мой! — вправе воскликнуть читатель. — Да когда же они работают, в самом деле? Что делают из года в год и где их результаты?

Первое научное событие произошло в конце марта. Петр Григорьевич Миронов закончил докторскую диссертацию.

Весенним утром он приволок на кафедру два необъятных тома, предложил сотрудникам ознакомиться и назначить заседание кафедры для предварительной защиты.

— Здесь мой двадцатилетний труд, — повторял он, любовно поглаживая темнозеленый коленкор обложки.

Тома своей величиной напоминали камуфляж, заполняющий кабинет Идальго в 1-м акте балета «Дон Кихот» и, разумеется, никому не пришло в голову к ним прикоснуться. Никому, кроме профессора Леонова. С помощью двух студентов шеф дотащил мироновское произведение до стоянки такси и на неделю окопался дома, погрузившись в проблемы вечной мерзлоты.

Наконец он появился, по обыкновению плотно закрыл за собой дверь и торжественно произнес:

— Ну, Ниночка Яковлевна, доложу я вам… Это полный маразм. Из какой только норы этот Миронов вылез?

— Что за риторический вопрос, Алексей Николаевич, вы же знаете, что он всю жизнь провел в этих стенах.

— Тем хуже для стен, — тряхнул головой Леонов, — В доктора я его не пущу, — мы не богадельня.

— Неужели в работе нет ничего ценного?

Мой невинный вопрос повлек за собой извержение грязевого вулкана.

— Ценного? — с расстановкой переспросил шеф и сардонически хохотнул. — Это жалкий студенческий лепет, а не докторская. Нудная каша из общеизвестных фактов.

— А экспериментальная часть?

— Задворки и зады, все методы и приборы доисторические.

(Ох, злопамятный черт, не забыл установку «Урана»).

— Алексей Николаевич, ну не все же так безнадежно. Подскажите ему, как исправить работу, ваши советы могут оказаться просто бесценными… (И что это я распелась, как соловей?)

Движением руки шеф остановил поток изящной лести.

— Конечно, подскажу. Не зря же я потратил на эту муру целую неделю! — шеф помахал перед носом листочками, исписанными мелким угловатым почерком. — Вот список замечаний, пусть размышляет, если может… Кстати, здесь он сейчас?

Я ринулась искать Петра Григорьевича. Он сидел в мерзлотке в окружении тоскующей Оли, Эдика и Славы и рассказывал, как его внучка Тюпа ненавидит рыбий жир.

— Это ужас какой-то! — с неподдельным волнением говорил Миронов. — Нипочем не заставить, ни кнутом, ни пряником. Поехали мы вчера с супругой на рынок, а Тюпочка в это время вылила рыбий жир в кактусы. Кот наш Мурзик учуял запах, да и раскурочил горшок с землей. Ну, что ты будешь с ней делать! — он обвел сотрудников восхищенным взглядом.

— Петр Григорьевич! — громко позвала я. — Вас шеф хочет видеть.

Миронов неохотно поднялся.

— Наверно, насчет диссертации? Прочел он, Нина Яковлевна?

— Понятия не имею, — пожала я плечами, — начальство со мной не делится.

Миронов вышел.

— Хана ему, ребята, — может даже не рыпаться.

— Ой, не скажи, — протянул Белоусов. — С Петрушей не так просто совладать. Он тихий, но настырный. И очень хочет в доктора.

— Но пасаран!

— Давай, заложимся на полбанки, что защитится.

Слава протянул мне руку, и Эдик разбил наши ладони, объявив, что они с Ольгой держат нейтралитет, но выпьют с любым из нас, одержавшим победу.

Мы заварили чай и как раз доигрывали третью партию в скрэбл, как в мерзлотку ворвался Миронов. Его поджатые губы и решительный вид явно показывали, что он не собирается посвящать нас в свои дела. Однако, его тут же прорвало.

— Эвона, — горько сказал он, обращаясь ко мне, и помахал Леоновскими бумажками, — ваш начальничек сорок семь замечаний сделал… Конечно, он и в вечной мерзлоте лучше всех разбирается, я, видишь, на уровне сороковых годов тащусь в обозе, я «математицким» аппаратом не владею, — Миронов довольно удачно передразнил шефа.

— Может, замечания-то пустяковые, не расстраивайтесь так, — вставила сердобольная Оля.

Миронов пыхтел, с отвращением перебирая листочки. В мерзлотку заглянул Леонов.

— Петр Григорьевич, дорогой, — голос шефа вибрировал от глубокой задушевности, — еще два слова… Вы не обязаны со мной соглашаться, можете представлять работу к защите хоть завтра, но поверьте, — он прижал руки к груди, — я вам только добра желаю, в таком виде она не пройдет. Не тянет она на докторскую, никак не тянет.

Унизив таким образом Миронова в глазах его сотрудников, шеф сочувственно вздохнул и выкатился из лаборатории.

Месяца два о Миронове не было ни слуху, ни духу. Петр Григорьевич взял отпуск и увез свой монументальный труд в санаторий.

Наконец темнозеленые тома снова возникли в Леоновском кабинете.

— Ни черта не переделал, ни черта… — упоенно мурлыкал шеф, шныряя глазами по разделам, параграфам и главам.

— Что, подать сюда Миронова? — с готовностью спросила я.

— Самое время, — ухмыльнулся Леонов.

Сперва разговор ученых был тихим, — доносилось бормотанье Петра Григорьевича и ворчанье Алексея Николаевича. Вдруг Миронов рявкнул:

— Вздор собачий! Я двадцать лет сижу на этом…

— Хоть сто! — парировал шеф. — Ни одной свежей идеи!..

— А где ваши свежие идеи? — завизжал Петр Григорьевич. — Где вообще ваша диссертация? Кто ее видел?

— Кому надо, тот видел, — разъярился Алексей Николаевич. — А ваше… — он подыскивал нужное слово, — …исследование я постеснялся бы вообще назвать диссертацией.

— Карьерист! — взвыл Миронов. — Проныра!

И тут шеф повел себя, как английский лорд.

— Считайте, что я не слышал ваших слов, — ледяным тоном сказал он, — но пока я возглавляю эту кафедру, доктором вам не бывать.

В кабинете воцарилась тишина. Притаившись за дверью, я с ужасом зажмурилась, боясь услышать звук падающего тела. Однако вместо этого снова раздался Леоновский голос, на этот раз теплый и вкрадчивый.

— Впрочем, дорогой Петр Григорьевич, ведь на нас свет клином не сошелся, не правда ли? Попытайте счастья в Новосибирске или в Москве, ну, скажем, у академика Кудряшова. Может быть, кому-нибудь ваша диссертация и впрямь покажется интересной. Ну, а дальше, — как ВАК решит…

Стоп! Всем ли известно, что такое ВАК? Конечно, посвятившие себя науке это слишком хорошо знают. А кто избежал научного поприща? Жокеи, матросы, свинарки, артисты, пастухи, токари-инструментальщики?.. Может, они никогда и не слышали о ВАК’е. Но подрастают их дети, возможно, они захотят защищать диссертации.

Поэтому я позволю себе отвлечься от Мироновской драмы и рассказать непосвященным, что такое…

Глава XII. ВАК

ВАК[4] (почему-то мужского рода) расположен в Москве на улице Жданова в невзрачном и обшарпанном домишке по соседству с Архитектурным институтом. Существует он, чтобы утверждать защищенные диссертации. Известные профессора приезжают туда раз в неделю и решают — быть или не быть.

Конечно, в ВАК’е никогда не сводятся счеты, и принципиальные ученые не отыгрываются на учениках своих врагов, конечно, родственные связи, дружбы и романы не играют никакой роли — ВАК беспристрастен, неподкупен и справедлив.

Со всех концов страны прибывают сюда каждый день 2Ц0-250 диссертаций, и усталые секретарши возят на тачках по темным коридорам огромные разноцветные кирпичи. Но в каждом таком кирпиче — пятидесятилетний труд, надежда на повышение зарплаты, на дополнительную жилплощадь, на более высокую ступень социальной лестницы. Это — путь наверх.

В благополучном и «легком» варианте диссертация, провалявшись полгода на пыльных полках, утверждается членами ВАК’а. Но, если что не так… Ах, даже думать об этом страшно, — ее отдают на рецензию Черному оппоненту.

«Черный оппонент»! — хорошее название для фильма ужасов. Он представляется мне длинным, цепким, извивающимся, как водоросль, в ку-клукс-клановском балахоне, — только глаза мерцают зловещим блеском сквозь узкие прорези капюшона. Раскачиваясь и бормоча заклинания, он мохнатыми паучьими щупальцами листает диссертацию, погружает ее в кипящее озеро серной кислоты, с упоением следя, как желтеют и сворачиваются страницы, затем бросает их в ядовитый зеленый огонь, рвет на мелкие куски и раздувает по ветру, хохоча и приплясывая на голой зубчатой скале.

И если после всего этого диссертация уцелеет, — Черный оппонент признает ее кондиционной.

Обычно после защиты диссертант месяцев шесть-семь ждет из ВАК’а решения своей судьбы. Но если и дальше ВАК молчит, как могила, — это значит только одно: работа у Черного оппонента. Кто он, однако? Друг или враг? Зарежет или спасет? Как его имя? Как к нему подступиться?

Мне хочется рассказать две правдивейшие истории про Черных оппонентов. Одна из них трагическая, другая — повеселее.

История № 1 — трагическая

Молодой человек (назовем его условно — Петя) защитил диссертацию в далеком Магадане. Прошло полтора года, но из ВАК’а ни слуху, ни духу. Петя похудел, не расставался с седуксеном, беспричинно кричал на жену, стал рассеян на работе, начал прикладываться к бутылке… И начальство его пожалело: — Дам-ка я тебе в Москву командировку — сказал директор Петиного института, — свекр моей дочери член ВАК’а, по другой, правда, специальности, но это пустяки. Позвонишь ему домой, скажешь, что, мол, Иван Пантелеймонович копченой рыбки и воблы прислал, можно ли занести пакетик. А там… слово за слово, объяснишь свою ситуацию. Может, он что тебе и разузнает.

Сказано — сделано. Свекр оказался участливым и добрым, специалистом по беспозвоночным. Он потолковал с «девочками» в ВАК’е и выяснилось, что диссертация нашего Пети и впрямь у Черного оппонента, фамилия его Дукадзе, и он профессор Тбилисского Политехникума.

На следующий день Петя вылетел в Тбилиси. Он бродил по широким пространствам института в поисках расписания занятий. План его был незатейлив: узнать, где и когда читает лекции Дукадзе и присмотреться со стороны. Если Дукадзе на вид окажется не звероподобным…

Заметь, читатель, — не имеет права Петя взять Дукадзе за пуговицу и спросить: «Какого черта кота за хвост тянешь? Что с моей диссертацией?» Он даже не имеет права знать, что его судьба в руках ученого грузина.

Протолкался Петя по коридорам до позднего вечера, ни в одном расписании фамилии Дукадзе не встретил. Переночевал на вокзале, наутро выяснил в справочном бюро домашний адрес и телефон. Звонил — не отвечают, сел в такси, приехал в Цитрусовый тупик и устроил в кустах рододендрона напротив прелестного светлозеленого особнячка с серебристой табличкой «Т. Н. Дукадзе» свой наблюдательный пункт. Просидел без еды и питья девять часов, — никто не вошел, никто не вышел. Отправился Петя с горя в ресторан гостиницы «Иберия» и просадил там последнюю двадцатку. Переночевал, как водится, на вокзале, а на третье утро сделал жест, полный отчаяния и отваги. Он просто пришел в деканат.

— Простите, пожалуйста, — учтиво сказал Петя, — по каким дням бывает профессор Дукадзе?

В деканате воцарилась тишина. Две секретарши, замдекана и трое студентов, оживленно обсуждавших вчерашний матч «Динамо» (Тбилиси) — СКА (Ростов), с выражением нечеловеческого ужаса уставились на него.

— Господи, — прошептала секретарша, бледнея, — кто вы, зачем он вам?

Чувствуя, что происходит нечто непоправимое, Петя заблеял:

— Из Магадана я… на консультацию приехал…

— Нет нашего Теймураза Нестеровича, — хрипло выдавила секретарша.

Замдекана подошел к Пете и положил руку ему на плечо.

— Мужайтесь, молодой человек… Умер Теймураз Нестерович восемь месяцев назад. Умер совсем.

— А жена? — одеревеневшими губами зачем-то спросил Петя.

— Жена как раз жива, — повеселели в деканате. — Разделалась с его архивом, продала дом. Что ей одной-то здесь делать? Переехала к сыну в Душанбе… внуков нянчить.

История Ns 2 — повеселее

Другой человек (скажем, Боря из Ташкента) маялся после защиты, ожидая утверждения из ВАК’а около двух лет. И так же, отчаявшись, двинулся в Москву, раскинул сети шпионажа и разузнал, где его диссертация. Боря был гораздо удачливее — его Черный оппонент оказался вполне живым профессором Московского Университета и, по агентурным данным, невредным и милым старичком.

Достав его домашний адрес, Боря пошел ва-банк и приехал воскресным утром в Неопалимовский переулок. Открыла ему седая дама в шелковом халате. Толстый слой крема почти скрывал когда-то прекрасные черты лица. Она смутилась, но через секунду улыбнулась, пригласила Борю войти и мелодично пропела:

— Ну-усик, к тебе.

Послышалось сопенье, шарканье шлепанцев, и из тьмы коридоров появился крошечный человечек в пижаме с длинными моржовыми усами.

— Чем могу служить, молодой человек? — ласково спросил Черный оппонент.

Пугаясь собственной отваги, уверенный, что его прервут и выставят за дверь, Боря скороговоркой изложил суть дела и даже шумно сморкнулся в платок, что могло быть расценено, как рыдание.

Профессор сокрушенно качал головой:

— Ужасно, ужасно… Но я решительно не видел вашей диссертации. Вы уверены, что ее дали на рецензию именно мне?

Боря поклялся.

— Чудеса! — сказал Черный оппонент, пожимая плечами, — или я совсем рехнулся?..

— Ну-сик! Что за выражение! — проворковала супруга.

— Пойдемте в кабинет, голубчик, посмотрим вместе, — тряхнул усами профессор. — Но я решительно не припоминаю даже вашей фамилии.

Они вместе перерыли письменный стол, книжные шкафы и полки, Боря палкой пошарил под диваном. Постепенно в поиски включилась вся родня. Супруга Нусика вытряхнула бельевую корзину, перевернула кверху дном спальню, заглянула в рояль. Нусикин сын — бородатый длинноволосый человек в рваных джинсах — влез на антресоли.

— Ни хрена… — раздался его хриплый голос.

— Ба, увеличитель нашелся, — ликовал внук Котик, вытаскивая из груды хлама пыльную конструкцию.

Нусикина невестка, изящная блондинка в пеньюаре, обследовала кухню и кладовку. Трехчасовая работа сблизила Борю с профессорской семьей.

— Звони на дачу, дед, — командовал Котик, — пусть Фрося там пошурует.

Через час Фрося телефонировала, что «обыскалась, но ничего такого нет». Боря пригорюнился.

— Вот что, голубчик, не расстраивайтесь, — сказал профессор Нусик и огорченно пожевал усы. — Я завтра специально поеду в ВАК, выясню, у кого же все-таки диссертация.

— Чего ты удивляешься, па? ВАК такая же хамская шарага, как и наш худфонд, — проворчал сын. — Человек пол жизни штаны протирал и концов не найти.

Нусик заморгал, жена укоризненно покачала головой.

— Давайте-ка чай пить, — разрядила обстановку блондинка.

Борю усадили за стол, поставили варенье, бублики и сыр, и начали расспрашивать о семье, работе и ценах на Ташкентском базаре. В кухне засвистел чайник, и все члены семьи стали учтиво бороться за право сбегать за ним. Победила невестка. Она внесла сопящий никелированный чайник и, поискав глазами подставку, улыбнулась нашему герою.

— Вы ближе, Боречка, — пододвиньте-ка эту штуку…

Боря взялся за «штуку» и… взвыл, — это была его диссертация, целая и невредимая, если не считать обгоревшего круга, образовавшегося на обложке в результате бесчисленных чаепитий.

Я сторонница счастливых концов. И, надеюсь, что рано или поздно Петя, Боря и тысячи других, рвущихся в науку, — станут кандидатами, докторами, членами ВАК’а.

Но пока что в ВАК’е заседал наш шеф профессор Леонов. Бывал он нередко и Черным оппонентом. Но, как известно, времени сосредоточиться у него не было. Потому я частенько находила на своем столе чью-нибудь диссертацию с вложенной от него запиской: «Н. Я! Я совершенно замотался! Не в службу, а в дружбу, — прочтите и подготовьте мое мнение».

Глава XIII. Конец мироновской драмы

А что же поделывает Петр Грогорьевич, где же наш бедолага Миронов? Не внял упрямый черт предупреждению шефа: «Защищайтесь… а там, как ВАК решит». Другой на его месте после этих грозных слов засел бы за переделки на целый год. А Миронов двинул в Москву к академику Кудряшову. Неизвестно, чем обворожил он старца, но его работу приняли к защите. Шеф с чувством пожал Мироновскую руку.

Зимой Петр Григорьевич защитился. Вся мерзлотная группа специально получила командировки в Москву для моральной поддержки своего босса.

Поездка была урожайной. Оля накупила в магазине «Ванда» кучу косметики, Эдик продал за сотню «Иисус Христос, Суперстар», а Слава Белоусов тиснул в журнале «Крокодил» свою первую публикацию — юмористический рассказ о том, как не чинили фановые трубы.

Петр Григорьевич вернулся на кафедру победителем. Банкет он устраивал в Москве, поэтому мы ограничились пятью бутылками шампанского и килограммом «Кара-Кума». Все выпили, приятно захмелели и целовали Миронова в пышные щеки. Чокаясь с шефом, Петр Григорьевич фамильярно похлопал его по плечу.

— Недооцениваете вы своих коллег, дорогой Алексей Николаевич, не верите в их успех, — вот в чем ваша ошибка.

Леоновские глазки спрятались в чарующей улыбке.

— Счастлив, что ошибся и от души поздравляю, дорогой Петр Григорьевич. Сердечно за вас рад. А вот праздновать рекомендую все же после утверждения ВАК’а, надежней оно как-то… — и шеф отодвинул от себя лабораторный бокал с шампанским.

Тень набежала на сияющее Мироновское лицо, недоброе предчувствие, словно клешнями, стиснуло его сердце. И не зря…

Восемнадцать месяцев ВАК молчал, набрав в рот воды, а Леонов на все наши вопросы только пожимал плечами: «Вы же знаете, что я отстранился».

У Петра Григорьевича обострилась язва желудка, и Ольга Коровкина, прибегнув к отцовскому блату, раздобыла ему путевку в Ессентуки.

Наконец, Леонов сжалился и обещал «против всяких правил, рискуя своей репутацией» разузнать — что и как. Из Москвы он вернулся скорбный.

— К сожалению, к великому сожалению, диссертация ваша не утверждена. Отзыв Черного оппонента самый что ни на есть отрицательный.

— А кто Черный оппонент? — глухо спросил Миронов.

— Увольте от ответа, — развел руками шеф. — Я и так сделал невозможное.

Вскоре пришел официальный ответ из ВАК’а и разгромный отзыв Черного оппонента. Им оказался свердловский профессор Кузин, близкий друг и однокашник нашего шефа. Чисто сработано, нечего сказать…

На Мироновскую беду в Университете началась новая кампания по омоложению кадров: не защитивших докторскую ученых, которым стукнуло шестьдесят, — отправлять на пенсию.

Весной мы провожали Миронова на вполне заслуженный отдых. Шеф произвел фурор, выдав на подарок десять рублей. Профессор Бузенко на радостях расстался с трешкой, остальные сотрудники также внесли посильную лепту. Мы купили спиннинг последней конструкции, а Оля, повалявшись в ногах председателя месткома, принесла в зубах деньги на транзисторный приемник.

Петр Григорьевич сидел во главе стола на прощальном банкете. Его лиловые щеки повисли, мясистый нос отяжелел. Шеф с выражением прочел приветственный адрес в пурпурной с золотыми виньетками папке. Михаил Степанович впервые за двадцать семь лет пожал Мироновскую руку и, будучи мал ростом, клюнул его в воротничок, символизируя поцелуй.

Мерз лотка осталась без руководителя.

Глава XIV. Начало марафона

— Кто же будет возглавлять мерзлотку? — спросила я месяц спустя. Вакантное место не давало покоя, дразнило и манило, хотя без ученой степени получить доцентскую ставку совершенно немыслимо.

Профессор Леонов взглянул на меня с пониманием, надул щеки и издал задумчивый звук «пум-пум».

— Пока не решено. Теоретицки, между нами, самая подходящая фигура — Белоусов. Давно кандидат и дело свое знает. Но практицки это исключено. Он все себе напортил дурацкой писаниной, о продвижении ему мечтать теперь не приходится.

— Значит, опять варяга звать? — вырвалось у меня. Это было неосторожно. Варяг Леонов нахмурился, но удачная операция с Мироновым тотчас вернула ему благодушное настроение.

— Посмотрим — разберемся, — загадочно сказал он и, пронзив меня буравчиками, добавил. — А вам, дорогая, следует живей закругляться с диссертацией.

Я затаила дыхание, — неужели и впрямь? Но по инерции угрюмо буркнула:

— Я и так работаю день и ночь.

— Сколько написано страниц? — деловито и быстро спросил шеф.

— Мм… около ста, — соврала я с перепугу.

— Ну, что ж, неплохо. Принесите завтра две-три главы, начну читать.

— Да что вы! Это только «рыба», самый первый вариант. А вообще, у меня и конца не видно.

— Когда же вы увидите конец? — прищурился шеф.

— Ну, может быть, через год.

— И не выдумывайте, — замахал руками Леонов, — некогда нам рассусоливать. Если мы не займем мироновскую ставку, — она быстро уплывет, охотников на факультете хватает. Так что, сроки у вас сжатые, дорогая, — он полистал записную книжку, — даю вам на все три месяца.

В голове фейерверком взорвались и рассыпались миллионы сверкающих огней, но я автоматически катилась по рельсам нытья и занудства.

— Не успеть мне, точно — не успеть. Ну, с электронной частью я, благодаря вам, еще справлюсь, а почвенные свойства? У меня ни одного результата нет.

— Не велика беда. Используйте кафедральные отчеты, вы вовсе не обязаны все делать сами.

С невидимых хоров невидимый оркестр грянул музыку из «Спящей», и, Леонов, грациозно взмахнув авторучкой, — превратился в Фею Сирени.

— Поймите о том, дорогая, — прошелестела Фея, — что, если я, как руководитель даю добро, вы можете не дергаться.

— Да… вот Миронов, как уж был в себе уверен, а что вышло? — не удержалась я от провокации.

— Миронов потерял фиаско исключительно по своей глупости, — Фея постукала себя костяшками пальцев по лысому черепу и затем по столу.

— Думаете, — успею? — проскулила я, а в душе уже поднималось и росло ликование, восторг, ожидание великих перемен.

— Ольга Андреевна! — внезапно заорал Леонов не своим голосом, — товарищ Коровкина!

От неожиданности я вскочила со стула.

— Зовите сюда профорга, — повелительно сказал шеф. — Мы включим вашу защиту в социалистическое обязательство кафедры на третий квартал.

Через десять минут новость горячо обсуждалась всеми сотрудниками.

— Ты, Нинка, — его главная ставка, — сказал Белоусов, — ему, видишь, позарез нужно в противовес покойному, прости Господи, Миронову пустить в ход своих соискателей и аспирантов. У профессора должны быть ученики. И ты будешь его первым показательным выступлением.

— Да, — глубокомысленно сказал Алеша, — ты — пешка в грязной политической игре. Но хотел бы я быть этой пешкой!

Вера Городецкая выслушала новость без всякого энтузиазма.

— И охота тебе, Нинок, энергию на это тратить, ты же всю эту науку в гробу видала.

— Верка, что за демагогия? Кандидатство — это свобода, деньги. Можно сказать, — мечта на глазах воплощается в жизнь.

— И что это у тебя мечта такая куцая, — усмехнулась Вера.

— Ладно, киса, не будем ссориться, — миролюбиво сказала я, но в душе насторожилась: неужели так открыто и откровенно завидует? Честно говоря, это было совсем непохоже на Веру.

На другой день шеф собрал нашу группу и сказал, что моя защита — дело чести всей кафедры, и он просит Веру и Алешу оказывать мне всемерную помощь. Бондарчук с готовностью согласился, — какая разница, на что убивать рабочее время? А Вера меня опять ошеломила:

— Не сердись, Нинок! Неохота мне до смерти играть в эти игры.

— Да что с тобой, Вера! Давай, поднажмем вместе, защищусь, встану на ноги, тебе же легче карабкаться будет. Я кончу — ты начнешь.

Городецкая покачала головой.

— Кончай, Нинуля, сама, если так приспичило. А я уж ничего начинать не буду. Избавь меня от этого балагана, дорогая!

— Вера, ты серьезно? Ты отказываешься мне помочь?

— Да я стараюсь тебе помочь! Но ты… или не слышишь, или не понимаешь.

— Ну, спасибо. — Я попыталась иронически усмехнуться. — Это особенно мило, если вспомнить…

— Что ты для меня сделала? — подхватила Вера. — Я всегда буду помнить, как ты помогала мне в трудное время и устроила в Университет.

— Я не собираюсь попрекать тебя.

— Конечно, нет, — торопливо сказала Вера, — но даже из благодарности я не могу поступать против принципов.

— Ого, — с каких это пор у тебя появились принципы? Знаешь, это просто смешно… выдавать за принципы инертность и беспомощность. Могу себе представить, что бы ты делала на моем месте, если бы у тебя появилась возможность с Божьей помощью кандидатскую состряпать. Ты бы не разыгрывала из себя «Королеву Шантеклера». Нет, вы только подумайте, — она выше этого!..

…Впервые за этот год я возвращаюсь домой одна. Обычно мы с Верой идем пешком через Дворцовый мост, мимо Главного штаба, по Невскому, до улицы Герцена. На маленьком отрезке Невского мы забегаем в «Березку» просто так, — окинуть общим взглядом ситуацию, или на другой стороне заскакиваем в магазин Худфонда поглазеть на серебряные ожерелья и браслеты и выпиваем по чашке кофе с пирожным в соседней кондитерской. За эти пять минут на Невском мы всегда встречаем знакомых или полузнакомых людей.

— Знаешь, Нина, — сказала как-то Вера. — Если наступит день, что на Невском мы ни с кем не поздороваемся, значит пора помирать.

Мы доходили до кино «Баррикада», и там Вера проделывала цирковой трюк под названием «Штурм сотки». Готовый лопнуть по швам, автобус № 100, скособочившись, подползал к остановке. Грозди темных пальто и серых лиц рассыпались на мгновение, освобождая выход, и в этот миг Вера тигром бросалась вперед и намертво приклеивалась к чужому рукаву. Так она висела минут сорок и, потоптавшись на пересадке, так же штурмовала другой автобус. Дорога в один конец занимала полтора часа.

Я вспомнила, как однажды зимой она ворвалась на кафедру и, бездыханная, рухнула на стул. От тающего снега ее драная шубейка вымокла, из дыр торчали клочья меха, мокрые пряди волос прилипли ко лбу, портфель с оторванной ручкой бесформенной кучей лежал у ее ног. От «бывшего» замшевого сапога потекла тонкая струйка воды.

— Вера Федоровна, у вас сапоги текут, — сказала я.

— Ясно — текут, — пожала плечами Городецкая, — и в починку отдать не могу, — переобуть нечего.

Она задумчиво глядела в окно на Менделеевскую линию, потом повернулась ко мне, и я увидела на ее щеках слезы.

— Вера, что случилось?

— Не знаю. Ничего. Проезжала я сейчас мимо Финляндского вокзала…

— Ну, и что там стряслось?

— Ничего. Слякоть, всюду лужи, этот идиотский броневик посередине… Народ измученный, ни улыбки, ни смеха, — все злобные, мрачные, беспросветные. Убить готовы друг друга. — Вера тяжело вздохнула. — Господи, — несчастная, погрязшая во лжи Россия!

— Ты бы о своих сапогах лучше думала, — съязвила я.

Вера промолчала.

…И вот впервые за этот год я шла через мост одна.

Почему меня так задел Верин отказ? Чего это я разобиделась? Разве мне и в самом деле позарез нужна ее помощь? Нет, тут что-то другое. Меня оскорбила ее независимость. Почему она может наплевать на диссертацию, а я нет? Деньги ей нужны не меньше, чем мне. В чем же дело? Мы обе знаем цену своей науке, обе прошли образцовую школу цинизма. Нас окружали серые бездарности, и все мы учились у них этим «фокусам на клубной сцене». Почему же я участвую в этом, почему так органично вросла в бумажную псевдожизнь? Я ведь была хорошим инженером и в своей шараге приносила хоть какую-то пользу. Зачем мне нужен был университет? А диссертация? Командовать писателем Белоусовым и спекулянтами Олей и Эдиком? Господи, тоска какая! Но что я действительно хочу, что мне интересно? Не знаю. Где-то в тусклом потоке дней я оставила, забыла, потеряла себя…

А теперь я завидую Вере, ее простоте, естественности, ее пренебрежению к тому, что кажется мне значительным и важным. И вела я себя, конечно, отвратительно, — надо завтра извиниться перед ней.

А наутро не хватило духу. И потом не пришлось. Леонов вовлек меня в предзащитный марафон, и не было ни секунды, чтобы остановиться, оглядеться, призадуматься и осознать, что творится у меня под носом.

Наша ссора устоялась, — ни мне, ни ей не хотелось выяснять отношения. Мы по-прежнему сидели в Леоновском кабинете, Вера по-прежнему приветливо улыбалась, но ни разу не вызвалась мне помочь.

— Я вижу, вы поссорились с лучшей подругой, — заметил всевидящий Леонов. — В чем дело?

Я промычала что-то неопределенное. Но шеф оказался проницательной бестией.

— Помогает она вам? Я специально не даю группе заданий, чтобы диссертацию оформляли.

— Да, собственно, делать уже нечего, — забормотала я, — мы с Бондарчуком справляемся.

Вскоре после этого разговора состоялось экстренное заседание кафедры. Ведущие ученые подготовили открытое письмо, осуждающее антиобщественную деятельность академика Сахарова, и ректор велел ознакомить с содержанием письма рядовых сотрудников.

Пока шеф читал, я исподтишка разглядывала своих коллег. Белоусов уставился стеклянным взором в притолоку двери; Рива и Сузи изучали под столом шестнадцатую страницу «Литературки», их начальник профессор Бузенко рисовал на обложке папки кошек и слонов; Григорий Йович снял крышку с часов и длинным ногтем копался в механизме; Оля и Эдик играли в «балду». Женя Лукьянов набрасывал на клочке миллиметровки какой-то график; Вера Городецкая сидела, сжав голову ладонями, закрыв уши, как бы стараясь отгородиться от монотонного Леоновского голоса. Когда шеф кончил, Вера подняла руку.

— Можно вопрос, Алексей Николаевич? Скажите, пожалуйста, — все подписали это письмо? Никто не отказался?

— Что вы имеете в виду, Городецкая? — насторожился шеф.

— Я спрашиваю, Алексей Николаевич, — медленно повторила Вера. — Никто из тех, кому поручено было подписать это письмо, не отказался это сделать?

Леонов явно растерялся, но только на секунду.

— Конечно, нет. Это наше общее, единодушное мнение, — ответил он ледяным голосом.

Вера вскочила с места, опрокинув стул, и выбежала с кафедры. Все уставились на Леонова. Он медленно поднял руку и, покрутив пальцем у виска, пробормотал:

— Психопатка какая-то…

Верина выходка его перепугала, и с этого дня шеф люто Городецкую возненавидел. Появляясь на кафедре, он подлетал к ее столу.

— Вы, конечно, не успели сделать таблицу, которую я поручил вам неделю назад?

— Успела, Алексей Николаевич. — Вера протягивала ему исписанные листы.

Он грубо выхватывал из рук бумажки и, не снимая пальто, впивался в них.

— Полно ошибок! — ликовал Леонов, обнаружив пустяковую описку. — И о чем вы только думаете?

— В основном, о работе, но иногда, конечно, отвлекаюсь, — объясняла Вера, вызывая своим простодушием новую волну злобы.

Он звонил теперь на кафедру каждое утро в половине девятого и требовал Городецкую к телефону. Когда заболел ее младший сын, и Вера три дня не появлялась в Университете, Леонов разыскал номер детской поликлиники и проверил, правда ли, что к Даниле Городецкому был вызван врач. Если с кафедры требовался один сотрудник для отправки в колхоз, — шеф посылал Веру, дежурить в агитпункте — Веру, патрулировать вечером в дружине — снова Веру.

В другое время я, конечно, заступилась бы за подругу, но наши отношения распались, и я делала вид, что ничего не замечаю. А шеф продолжал бушевать.

— Муж — тунеядец, сидит на шее у народа, — кричал он, — пусть хоть жена какую-нибудь пользу приносит.

Кафедральные дамы от ужаса прижимали уши.

— Я бы повесилась на ее месте, — шептала Рива, — а с нее, как с гуся вода.

Вера как будто не замечала гонений. Казалось даже, что она жалеет шефа. Как-то после очередного скандала Вера подошла к Леонову, дотронулась до его рукава и сочувственно сказала:

— Вам нельзя так волноваться, Алексей Николаевич, давление подскочит.

Леонов опешил.

— Она что, — юродивая? — шепотом спросил он меня, когда Вера вышла.

Я рассмеялась. Уж очень он был похож на дворового пса, встретившего на дороге какое-то экзотическое животное. Хотел бы дотронуться лапой, да не решался, — схватить зубами, но боялся. Он стоял над крошечным существом то ворча, то отрывисто лая, наклоняя в разные стороны свою большую глупую морду.

А меня уже мучил предзащитный синдром, — бессонница, тик и слезы по любому поводу. Я потеряла восемь килограммов. Август прошел, как в бреду, — друзья доводили графику, и мы среди ночи, усевшись по-турецки на куче карт и фотографий, поедали из кастрюли гречневую кашу.

Адские муки я претерпела с рефератом, — шеф заставлял переделывать его сто раз.

— Это наиважнейший момент, — наставлял меня он. — Диссертацию вашу прочтут от силы три человека, а вот с рефератом надо держать ухо востро: мало ли в какие руки попадет… он должен быть простым и непонятным.

В сентябре марафон подошел к концу, — меня несло к защите, как реку в океан. Отпечатанная диссертация высилась на столе, карты и рисунки поражали своим совершенством, синий коленкор обложки источал упоительный запах типографского клея. Оформление этой роскоши стоило четыреста рублей, и я с некоторым сожалением снесла в комиссионку нейлоновую шубу, присланную теткой моей матери из далекой страны Америка.

В коридорах Двенадцати Коллегий появились афиши, извещающие о моей защите, и я по пять раз в день проходила мимо, любуясь фамилией Чехович, написанной почему-то славянской вязью. Все было готово, — даже отзывы оппонентов, похожие, благодаря шефу, на оды и кантаты.

До защиты осталось 45 дней.

Глава XV. На взлетной полосе

Я нахожусь в тяжелом раздумье, дорогой читатель! Как начать и окончить эту главу, последнюю главу сцен из научной жизни? Как вывести тебя из «Двенадцати Коллегий», минуя подземные толчки грядущего землетрясения? Как состряпать пристойный «happy end» и опустить бархатный занавес прежде, чем цветущая наша кафедра превратится в груду обломков?

Можно выбрать эпическое начало, отдающее кокетливой и пошловатой риторикой. Например: «Жизнь прихотлива и непредсказуема. Пролетит 35 лет, и не заметит их человек, разве что виски седые и валидол в кармане, а 35 дней могут перевернуть его судьбу».

Или без нежностей и реверансов ошеломить немыслимым сюжетным взрывом. А то, по доброму русскому обычаю, не начать ли с описания природы и усыпить твою бдительность, бережно введя в атмосферу элегантной ленинградской осени.

…Итак, светло-голубое небо украсилось стайкой облаков. В университетском дворе уже шуршали под ногами багровые и лимонные листья. Воздух был прохладный и легкий. За парапетом набережной тихо плескалась забрызганная осенним солнцем Нева.

Два дня назад Би-Би-Си передало главы из повести Вячеслава Белоусова «Всяк сюда входящий», и вчера в «Ленинградской правде» ему был посвящен подвал под названием «Паразит в обличье ученого».

Университет ходил ходуном и бурлил, как совмещенный улей-муравейник. Собрания следовали одно за другим в стройном соответствии с демократическими принципами. Перед первым, кафедральным, всех сотрудников строжайше предупредили о необходимости высказать свое мнение.

Вначале с леденящей речью выступил Леонов и, превратив Белоусова в «пригоршню праха», слегка пожурил себя за недостаточную политико-воспитательную работу. Профессор Бузенко, напротив, едва снизойдя осудить Белоусова, отважно и ощутимо лягнул шефа.

Затем начали вызывать всех подряд. Женя Лукьянов назвал «эту писанину» клеветой на советский строй; Алеша Бондарчук проблеял о растлевающем влиянии чуждой идеологии; Эдик Куров, не церемонясь, охарактеризовал Славу как подонка; Григорий Йович, с трудом подыскивая слова, сказал, что не время ворошить ошибки прошлого, осужденные к тому же партией в свое время; Рива промямлила, что отродясь не слышала о подобных зверствах в нашей жизни и «кем надо быть, чтобы так злобно…» Сусанна не явилась по причине воспаления надкостницы; Ольга Коровкина строчила протокол и избежала тем самым экзекуции.

Виновник торжества, отделенный от здорового коллектива двумя рядами стульев, словно заминированной зоной, сидел с индифферентным лицом, как бы созерцая на экране скучный, много раз виденный фильм.

«Господи, — молила я Бога и Леонова одновременно. — Пронеси, не спрашивай моего мнения, забудь обо мне, дай возможность не вываляться в дерьме, ну, пожалуйста, смилуйся!»

— А ваше мнение, Нина Яковлевна? — просверлил меня взглядом Леонов.

«Вот и свершилось, голубушка. Ну, давай, — твой ход».

— Я считаю недостойным передавать на Запад произведения, не напечатанные в Советском Союзе и искажающие жизненную правду.

…И крыша не рухнула, и пол не разверзся…

Белоусов даже взгляда в мою сторону не бросил, даже бровью не повел. Профессор Леонов взял со стола напечатанный на машинке листок.

— Позвольте зачитать проект решения, товарищи.

— Простите, можно мне?.. — Городецкая подняла руку.

Леонов взглянул на часы и сухо сказал:

— По-моему, все ясно, и мнение коллектива можно считать единодушным.

Но Городецкая словно не слышала его. Прижав руки к груди, она торопливо затараторила:

— Глупо это и подло! Белоусов знает, о чем пишет. И прав он, тысячу раз прав… И вы это знаете, и травите его за это. Смотреть на вас стыдно!

— Замолчи, — тихо сказал Белоусов.

— Прошу вас покинуть собрание, Городецкая, — отчеканил профессор Леонов.

Вера хлопнула дверью. Возникло секундное замешательство, затем Алексей Николаевич зачитал проект. Мнение кафедры было единодушным: «Старшему научному сотруднику Белоусову не место в Ленинградском Университете».

На остальных заседаниях Славе уделяли не слишком много внимания, зато шефа отделывали в лучших традициях итальянской мафии. Поговаривали, что от строгача ему не отвертеться.

Два дня спустя, вопреки всем правилам приема и увольнения научных кадров, Белоусов был выгнан за «поведение, не совместимое со званием советского ученого». Я столкнулась с ним в бухгалтерии, где он пытался раздобыть очередную закорючку в обходной листок.

— Отойди от прокаженного, — проворчал он, — не рискуй перед защитой.

— Но я хочу поговорить с тобой.

— Только не здесь. Иди в музей Менделеева, туда уже лет пять не ступала нога человека. Подожди меня там.

Через десять минут мы сидели за гигантским сундуком, унизанным медными кнопками. Этот кофр был знаменит тем, что Дмитрий Иванович сколачивал его восемь месяцев и считал лучшим творением своей жизни.

— Прости меня, Славка, ради Бога. Прошу тебя, постарайся простить.

— Да брось ты свой достоевский пафос. Что, я не понимаю? Вся твоя научная карьера под угрозой. Оба вы с шефом из-за меня на паутинке качаетесь.

— Ну, а с тобой?.. Что с тобой будет?

Белоусов пожал плечами.

— Кто его знает… Пока Габриела[5] чухается и получает инструкции, попытаюсь проявить сноровку и исчезнуть. Кану в тундру, поближе к мерзлоте. Там у меня начальник экспедиции приятель, и мое политическое лицо его особенно не волнует. И, вообще, наступают там полярные ночи…

Так исчез из нашей жизни Слава Белоусов.

Целую неделю я отсиживалась дома. Боялась встретиться с Городецкой. Когда я, наконец, приехала на работу, Вера сразу подошла к моему столу.

— Пойдем, подышим воздухом, Нина.

Мы вышли в Университетский двор и сели на скамейку. Вера вынула из сумки сигарету.

— Последняя, — сказала она со вздохом, — я тебе оставлю половину.

Вера закурила. Молчание затягивалось.

— Слушай, — наконец, сказала она. — Мне давно следовало поговорить с тобой, да отвлекать не хотелось. Ты совсем замучилась, с лица сошла. Все у тебя готово?

— По-моему, да. Вашими молитвами… — против воли мой голос прозвучал обиженно.

— Не знаю прямо, как начать. В общем, слушай, — мы решили ехать.

— Куда это? — спросила я машинально, но вдруг поняла и даже зажмурилась, боясь услышать ответ.

— Куда, куда… Не в Караганду же…

— Ты что, серьезно?!

Вера молча кивнула.

— Да как же… И с чего это вдруг?!

— Это не вдруг, Нинок. Это зрело давно.

— Но почему, почему?.. Что-нибудь случилось?

— Конкретного ничего. Все к этому шло и теперь… не знаю, как объяснить… это единственный выход. Нам с Левкой здесь жить невозможно… Мы просто не можем… дышать.

— А почему это я могу?

— Характер такой… Ты и в банке с углекислым газом сможешь… — Вера запнулась и покраснела. — Прости, я не хотела тебя обидеть.

— Валяй, не стесняйся.

— Не сердись, Нина. А сейчас мне очень нужен твой совет.

— Теперь-то о чем советоваться? — Мне вдруг стало все безразлично, в долю секунды Вера оказалась бесконечно далеко от меня.

— Есть два пути: попросить характеристику и… попытаться продолжать работать… или сначала уволиться.

— Поступай, как тебе удобнее.

— Мне удобнее работать, а вот тебе… шефу, наверно, спокойнее, если я уволюсь.

Я подумала о предстоящей защите и промолчала.

— Нинок, так увольняться мне? — настойчиво повторила Вера.

— А на что вы жить будете это время? А если вообще откажут?

Вера пожала плечами.

— Черт их знает, все может быть. Так что ты советуешь?

Верины сто десять рублей были теперь единственным источником дохода Городецких.

— Слушай, — я чувствовала, что у меня заплетается язык. — А ты не можешь подождать месяц-другой?

Я представила себе, какая свистопляска начнется на факультете, как только Вера объявит о своем намерении. Пока что наш пуританский Университет оскоромился только один раз: с мехмата уехал студент-первокурсник. Это было два года назад, и с тех пор в ЛГУ не просочился ни один подозрительный по пятому пункту. А для сотрудников придумали новые учетные карточки. Выглядели они так:

Форма № 2.

Учетная карточка научного работника.

Фамилия, И. О……………….

Национальность……………..

Фамилия, И. О. матери………

Национальность……………..

Фамилия, И. О. отца…………

Национальность……………..

Подпись:

Кадры выявляли мулатов, метисов, квартеронцев. И я, конечно, попалась. Несмотря на мой безупречный паспорт, мать моя, к сожалению, была еврейка. Такие, как я, оказались в особом списке в сейфе у проректора по кадрам товарища Катькало, квадратного человечка с жабьим лицом и водянистыми глазами. Как всемогущ был он! Никому так низко в коридоре не кланялись профессора, никого с таким трепетным вниманием не спрашивали о здоровье супруги. От него гораздо больше, чем от ученого совета, зависит моя защита, моя судьба.

Как отнесется он к Вериной выходке? Как откликнется это мне? Счастье еще, что Городецкая русская. И еще… история с Белоусовым. Все вместе… Это же трагедия для кафедры. Неужели Вера не понимает?

— Нина, мне очень неприятно, что у тебя могут быть из-за меня осложнения.

— Ты называешь это осложнениями? Это — катастрофа! Ты уедешь, а мне здесь жить и работать. А ты, что ты там будешь делать? Мыть полы, продавать жвачку, убирать чужие квартиры? И это все после Университета?

— Нина, я буду там жить, понимаешь, просто жить. А Университет… Тебе ли не знать, какая это липа.

Ни за что на свете я не признала бы теперь Верину правоту. Все мое существо протестовало против ее слов. Как животное, я хотела отстоять право на свою жизнь.

— Не такая уж липа. Во всяком случае, мне нравится то, что я делаю. А у вас просто стадный инстинкт. Знаешь, как овцы, — одна испугалась и все заметались…

Вера поднялась со скамейки.

— Не мучайся, Нина. Я все понимаю. Я подам заявление об уходе.

— Постой! Подожди до завтра. Я посоветуюсь с шефом… по-дружески.

Вера улыбнулась.

— Как хочешь. Но в таких ситуациях дружбы обрываются… как показал опыт.

Мы молча вернулись на кафедру. Леонов уже носился по коридору в поисках Городецкой. Однако при нашем появлении не закатился в истерике, но очень пристально нас оглядел. Ну, и чутье у этого проныры! Я толкнула Веру в электронку, а сама юркнула в кабинет. Леонов ворвался следом за мной.

— Что слышно? Какие новости?

Я зажмурилась, набрала воздуху и ринулась в ледяной поток… Лицо шефа не выразило ни удивления, ни гнева.

— Это можно было предвидеть, — сказал он. — Ну, что ж, скатертью дорога. Но пусть сперва уходит без лишнего шума. Я все равно буду вынужден ее уволить. А так… и ей, и нам спокойнее. Впрочем, какой уж тут покой.

Я, наконец, обрела дар речи.

— Для меня это так неожиданно, Алексей Николаевич. По-моему, это чистое безумие.

Леонов внимательно посмотрел на меня.

— Вы думаете? А сами-то не собираетесь? — и не дав мне опомниться, добавил: — Попросите сюда Городецкую.

Весь этот час я сидела во дворе на скамейке, тупо глядя на снующий взад-вперед университетский люд. За осыпавшимся тополем зиял проем распахнутой кафедры, косо перечеркнутый шваброй. Вот через нее перешагнул Эдик, встал на цыпочки, раскинул руки и сделал попытку взлететь. Промелькнула тощая спина Алешки Бондарчука в обнимку с ундинообразной девицей… Прошествовали Рива и Сузи, неся на вытянутых руках пирожки с повидло.

— Господи, Боже мой! Если бы отец был жив, что бы он сказал о тебе…

Наконец, на пороге показалась Городецкая. Я поднялась ей навстречу, но она помахала рукой и, не останавливаясь, не оглядываясь даже, направилась в сторону ректората.

Больше я ее не видела.

На следующее утро профессор Леонов позвонил мне и попросил приехать к нему домой. Он был в пижамных брюках и клетчатой рубахе. И выглядел совсем домашним, совсем непохожим на себя. Небритое лицо казалось осунувшимся и постаревшим.

— Я хочу откровенно разъяснить вам ситуацию, Нина Яковлевна, — сказал он. — Благодаря усилиям ваших друзей я нахожусь в довольно сложном положении сейчас, многие назвали бы его критическим… Выгнать бы их обоих вовремя, а я вел себя, как мягкосердечный дурак, теперь пожинаю плоды…

Шеф усмехнулся, и я вдруг подумала: «Ты вел себя, как порядочный человек, — так не жалей хотя бы об этом».

— Я наверняка схлопочу строгий выговор по партийной линии. Белоусов и Городецкая, — это, знаете ли, слишком для одной кафедры.

Шеф замолчал, достал из баночки какую-то пилюлю и проглотил, не запивая.

— Но я позвал вас не затем, чтобы жаловаться.

Самое главное теперь — ваша защита, Нина (это «Нина» без отчества прозвучало почти интимно). Для нормальной работы кафедры, для ее реноме, а, может, и для ее существования очень важно, чтобы вы успешно защитились. Но сегодня, — и я хочу, чтобы вы это четко себе представляли, — я не гарантирую вам стопроцентный успех. Я вообще ничего и никому не гарантирую. Давненько коллеги ждали, когда я пошатнусь… ну и дождались. Короче, Ученый совет может прокатить вас за милую душу, понимаете?

— Понимаю, — пробормотала я. Страх расползался по телу, как нефтяное пятно по лазурной глади.

Леонов вышел на кухню и принес вазу с яблоками и сливами.

— Вы должны защититься блестяще… иначе… ну, сами понимаете, от нас камня на камне не останется. Так что, если боитесь, скажите сейчас. Защиту можно отложить. Заболеть, что ли… или попросить заболеть оппонентов. Это я могу взять на себя. Переждем до весны, пока ситуация прояснится… в лучшую для вас сторону.

В спальне зазвонил телефон. Леонов вышел и прикрыл за собой дверь.

«Боюсь ли я? И чего я боюсь больше? Если шефа все же скинут, мне с его именем на титульном листе о защите нечего и думать. Короче — „промедление смерти подобно“. А сейчас я могу проскочить. Я должна проскочить».

Леонов вернулся с ключом от настенных часов и долго их заводил.

— Алексей Николаевич, я все обдумала. Я не буду откладывать. Я буду защищаться сейчас.

— Значит, ва-банк? Грудью на танк?.. — Леонов хотел было легко пошутить, но шутка не получилась. — Спасибо, — сказал он, — и постарайтесь быть в форме.

Городецкие получили разрешение невероятно быстро, и день их отъезда, 28 октября, совпал с моей защитой.

Накануне я сидела в леоновском кабинете, просматривая замечания оппонентов. В дверь постучали Оля и Эдик.

— Нинка, у Городецких сегодня проводы. Мы достали им электрический самовар. Едешь с нами?

Я виновато развела руками.

— Господь с вами. Завтра защита!

— Как знаешь… — переглянулись они и исчезли.

…Защита в двенадцать часов, а Городецкие улетают в десять. С пяти утра я брожу по квартире, голова разламывается… Наглоталась элениума еще с вечера, а сна ни в одном глазу.

Что делает сейчас Вера? В полдень, когда начнется защита, Городецкие будут в Вене… Господи, как холодно! Меня знобит.

Я накидываю на плечи пальто и включаю магнитофон. Записала вчера свою речь на пленку, да не успела прослушать. Раздается чужой, ломкий и неприятный голос. «…Отечественные работы в области структуры слабых почв далеко опережают аналогичные исследования за рубежом. Такие ученые, как…» Я с отвращением смахиваю магнитофон со стола. Пленка сорвалась, шипит, сворачивается в змеиный клубок.

Вот они выходят из самолета в Вене. Чужой аэропорт, чужая страна. Господи! Я прижимаюсь головой к окошку. За окном серый ленинградский рассвет, моросит дождь, деревья уже почти голые, желтые листья прилипли к мокрому тротуару.

Из спальни выходит мама. Видно, ей тоже не спится.

— Нина, ты поедешь в аэропорт?

Я мотаю головой.

— И что вы все пристали ко мне? — вдруг срываюсь на крик. — Ты что, забыла, сегодня защита!

Мама не отвечает, молча скрывается в своей комнате.

Скорее бы кончился этот день. Скорее бы наступило завтра. Я достаю с полки атлас мира. Вена совсем близко…

Я мечусь по комнате в поисках свитера, натягиваю брюки и вылетаю на улицу. Мимо дома, словно ожидая меня, медленно проезжает такси.

Мы несемся по тихим, спящим улицам. Господи, задержи их! Сделай так, чтобы я их еще застала! Если я их увижу, если я их застану, все пойдет по-другому.

Машина вылетает на проспект Науки. Первые признаки жизни: хмурая толпа ждет открытия универмага, к трамвайным остановкам стекаются людские ручейки. Мы ныряем в узкий проезд между кинотеатром «Современник» и шашлычной. Вот и улица Верности, вот и Верин дом.

…Квартира Городецких открыта. На полу валяются веревки, газеты, детские книжки. В кухне — горы грязной посуды. Два разбитых горшка с кактусами, на стене — Илюшин милитаристский рисунок: синий танк преследует взлетающий самолет. В мастерской банки с высохшей краской, и всюду, на месте Левиных картин, — невыцветшие квадраты на обоях.

Я обхожу квартиру, держась за стены, как слепая. Трогаю пустые стеллажи, продавленный диван, поправляю на лампе съехавший абажур.

Вот и все.

Из квартиры выхожу на цыпочках, как после похорон. Тихо затворяю за собой дверь и пешком спускаюсь с девятого этажа.

Город ожил, кругом снуют, спешат люди. Дождь кончился, небо посветлело и прямо надо мной перечеркнуто белым, уже расплывающимся следом реактивного самолета. Я бреду по широкой улице Верности. Потом сворачиваю на еще более безликий и широкий проспект, потом еще… Я никогда здесь раньше не бывала. Неужели это Ленинград?

Я сажусь на скамейку около автобусной остановки. Рядом очкастый студент изучает «Историю КПСС». Автобуса нет и, наверное, никогда не будет. Студент отрывается от книжки и пристально смотрит на меня.

— Простите, вам плохо?

— Да нет, просто заблудилась. Не знаете, где стоянка такси?

— Направо за углом, рядом.

На стоянке единственный зеленый огонек. Я сажусь рядом с шофером. Машина почему-то не трогается с места.

— Ну что, так и будем стоять? — слышу голос, — в который раз спрашиваю, куда едем?

— Извините, Мойка, 82. Я задержусь там ненадолго, а потом… в Университет, в главное здание, «Двенадцать Коллегий».

Справка дана Людмиле Штерн в том, что она, действительно, родилась в Ленинграде на улице Достоевского.

Окончила Горный Институт.

Кандидат геолого-минералогических наук.

В настоящее время проживает в СПИ. Публиковалась в Новом Русском Слове, в журнале «Время и мы», в альманахе «Часть речи».

Её повесть «Двенадцать Коллегий» передавалась по Би-Би-Си на Советский Союз.

Дана для представления по месту жительства.

Примечания

1

Эдмон Ростан. «Сирано де Бержерак». Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

2

БАН — Библиотека Академии Наук СССР.

(обратно)

3

Институт высокомолекулярных соединений Академии наук СССР.

(обратно)

4

Всесоюзная аттестационная комиссия.

(обратно)

5

Сленговое ленинградское название КГБ.

(обратно)

Оглавление

На улице Достоевского

Роковой треугольник

Рябая женщина лет сорока

Очередь за корюшкой

Стихийное бедствие

Поседевший в детстве волчонок

Стоит ли Париж мессы?

Вечер с Жюльетт Греко

Бродский — геолог

Would You Believe It?

Доживут ли Соединенные Штаты до 1992 года?

Брандспойт и перо

По знакомству

Джей-Кей

Верите ли вы в чудеса?

Зинка из Фонарных бань

Двенадцать коллегий

  Глава I. Экспозиция или портретная галерея

  Глава II. Появление героя повести

  Глава III. Немного об авторе и колхозе «Cельцо»

  Глава IV. Создание научной группы

  Глава V. Икарийские игры

  Глава VI. Творческий поиск

  Глава VII. Новогодний бал

  Глава VIII. «Похмелье»

  Глава IX. Размышления и воспоминания

  Глава X. Обыск

  Глава XI. Научные будни

  Глава XII. ВАК

  Глава XIII. Конец мироновской драмы

  Глава XIV. Начало марафона

  Глава XV. На взлетной полосе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg