«Покровские ворота»

Покровские ворота (fb2) - Покровские ворота [сборник litres] 2204K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Генрихович Зорин

Леонид Зорин Покровские ворота

© Зорин Л.Г., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Сайт издательства

История Костика Ромина (Вместо предисловия)

И события и сюжеты, переживания и размышления, которые пройдут перед вами, берут начало от одного человека, чтобы потом к нему вновь вернуться – тот случай, когда ручьи и реки возвращаются к своему истоку.

Я прожил с ним несколько десятилетий, уже и не знаю, где он и где я – те годы, когда неслась его юность, мы были, в сущности, одним целым, – жизнь Костика Ромина была вместе с тем жизнью и его летописца. «Прощальный марш», «Избирательная кампания», наконец, «Хохловский переулок» – последний, надо сознаться, в особенности – в полном смысле слова автобиографичны. «Хохловский переулок» – как увидит читатель – стал основой пьесы и киноповести, известных под названием «Покровские ворота». Пьеса шла долгих десять сезонов, а фильм по сей день появляется на телевизионном экране.

Прощальный марш Повесть

Впоследствии то лето он назвал судьбоносным. Для краткости, говорил Константин. Точнее было бы его назвать летом исторического решения. Но слишком длинно, язык устанет, чем короче, тем выразительней.

Историческое решение заключалось в том, что он надумал перебраться в Москву и там учиться в аспирантуре. Зачем ему понадобилось то и другое, он толком и сам не мог объяснить. Для научной деятельности он едва ли годился – неусидчив, взрывчат, нет основательности. Его трудоустройство – тому свидетельство. Где вынырнул бывший студент-историк? В архивах? В экспедиции? В школе? Ничуть не бывало. Он ухватился за свободную вакансию в местной газете, в отделе писем. Смех, да и только. Теперь скажите, при чем тут наука?

И зачем потребовался переезд? Недовольство средой? Ничего похожего. Повседневная жизнь была не в тягость. Всего год, как он одолел факультет, и эйфорическое состояние от перехода в новое качество все еще сладко кружило голову. Самостоятельный человек, называющий себя журналистом, – об этом можно только мечтать. А город был южный, пестрый, приморский – и из него уезжать на север? Все было странно, как-то невнятно. Люди срываются с насиженных мест оттого, что им худо, а он уезжал оттого, что ему было хорошо.

Но именно так обстояло дело. Вся суть была в неспокойном возрасте. Возраст не давал передышки. Страшно было определиться. Тем более соблазн велик. Ничего нет приятней, чем плыть по течению, особенно когда течение теплое, небо лазорево, ветерок бархатист. Шагнуть за порог двадцатилетия и тут же остановить движение. Нет, невозможно. И вот явилась идея московской аспирантуры. Столица. Шершавый спасательный круг для тех, кто захлебывается в кисельном море. Прояви волю, молодой человек, и покажи, чего ты стоишь. Но предварительно надо съездить, разведать обстановку на месте. Решимость не исключает разумности, прыжок в неведомое требует подготовки.

Война закончилась восемь лет назад, жизнь, казалось, вошла в берега, однако добыть билет на поезд все еще непростое дело. Костик долго томился в очереди, благо хватало о чем поразмыслить. Удастся ли эта рекогносцировка? За три дня нужно столько сделать! Все узнать, все понять, сдать документы. Времени в обрез, но и оно – подарок от щедрот ответственного секретаря. Через неделю нужно вернуться.

Тут он услышал радостный хохот, поднял голову и увидел Маркушу Рыбина. Оказалось, они стояли рядом и оба друг друга не углядели.

Маркуша смеялся, однако из этого не следовало, что ему смешно. Костик знал за ним эту манеру, к которой так и не смог привыкнуть. О чем бы Маркуша ни говорил – действительно о чем-то забавном или, наоборот, о грустном, достойном всякого сожаления, – речь свою сопровождал он смехом. Он был пианистом-аккомпаниатором, что и дало кому-то повод назвать этот смех аккомпанементом. Контакт ли налаживал он таким образом, давал ли понять по своей деликатности, что не хочет обременять собеседника чрезмерной серьезностью, – трудно сказать.

И здоровался он тоже по-своему: хватал вашу руку своей десницей, шуйцу вздымал на уровень уха и тут же с лету ее опускал, наглухо накрывая пленницу. По первому разу люди пугались. Потом понимали, что именно так он выражал и расположение и полную открытость души.

Все, и Костик в том числе, привычно звали его Маркушей, меж тем он был не так уж юн. Старше Костика лет на двадцать, к тому же заметный человек, вовсе не рядовой концертмейстер. Аккомпанировал он гастролерам, знаменитым певцам или скрипачам. На афишах, развешанных на стенах и тумбах, под прославленным именем неизменно стояло напечатанное достаточно крупно его имя: «У рояля Марк Рыбин». И казалось, что эти красные буквы и имя, на сей раз не уменьшительное, относятся к кому-то другому.

На эстраде Маркуша преображался. В нем появлялась какая-то истовость. В черном костюме, с черной бабочкой на белоснежной, словно эмалью покрытой, сорочке, в черных лаковых, приятно поскрипывающих туфлях, смертельно бледный, с отсутствующим взглядом, он шел к распахнутому роялю, с крышкой, поднятой не то в знак приветствия, не то в знак капитуляции перед его решимостью.

Он опускался на стул, откидывал голову, безумными глазами взглядывал на концертанта, потом вонзал в покорные клавиши длинные костяные пальцы. Гость вступал, и Маркуша всем своим видом являл стремление раствориться в солисте. Звездный же миг возникал в том случае, если в его партии был предусмотрен отыгрыш. Он буквально обрушивался на бедный «Бехштейн», точно желая его расплющить, мотал головой, как невзнузданный конь, гремел, распластывался всем туловищем и в конце концов, выпотрошенный, опустошенный, откидывался на спинку стула. Каждому в зале было понятно, что Маркуша отдал все, что имел, ничего себе не оставил. Он не столько сидел, сколько полулежал с бессильно повисшими руками, похожими на иссохшие ветви. И когда гастролер его поднимал, чтоб разделить с ним аплодисменты, он стоял отрешенный, закрыв глаза, призрак, освещенный софитами.

Однажды в присутствии Константина одна музыкальная дама сказала: это ваш концерт, вы, Маркуша, художник. Маркуша радостно захохотал, замахал руками: да что вы, бог с вами, кто я такой, мелкая сошка, есть о ком говорить, не конфузьте меня.

Костик, впрочем, был не уверен, что он и впрямь о себе такого мнения. Лет семнадцать назад, в предвоенную пору в Москву на декаду национального творчества были посланы мастера искусств. Маркуша отправился вместе с ними, аккомпанировал в Большом театре, оказался даже среди награжденных.

– В столицу, Костя? – спросил он, смеясь.

– И вы в нее? – отозвался Костик.

– Анечка, – объяснил Маркуша. – Занедужила тетка, такой вот казус.

Он все еще продолжал похохатывать, и Костик невольно пожал плечами, оживление было не слишком уместным.

– Вы надолго? – поинтересовался Маркуша.

– Денька на три.

– И Анечка – тоже.

Анечка танцевала в театре, она была одною из многих, выпархивала среди лебедей, поселянок или пленниц гарема. Было ясно, что этим и завершится ее карьера, ей было за тридцать пять. Ее это, правда, не удручало, она была женщиной без претензий. Скромная, ласковая, приветливая, ни дать ни взять – пушистая кошечка, которую так и тянуло погладить. Костик был с нею знаком, еще недавно ходил на балеты и вместе с приятелями после спектакля томился у служебного входа.

Танцовщицы выходили стайкой, усталые, чем-то всегда озабоченные, непохожие на самих себя, только что скользивших по сцене. Никогда нельзя было предугадать, каким будет настроение твоей избранницы, девушки знали себе цену, были надменны и капризны, похоже, что такие повадки входили в условия игры. Анечка от них отличалась – и возрастом, и своею мягкостью. Всегда одна или с подругой, всегда торопящаяся домой.

Ухаживать за балеринами было поветрием, тешившим самолюбие. Еще было принято посещать стадион «Динамо» и Дом офицеров. В последнем командовал полковник Цветков, подтянутый сухопарый мужчина с крепким выдубленным подбородком, с обветренным красноватым лицом, прямой, негнущийся, немногословный. Он был умелым администратором, и Дом офицеров был популярен. Бал, концерт или вечер поэтов – не протиснешься, столько людей.

В особенности – молодых людей. Идут косяком – возбужденные лица, отрывистая, беспокойная речь. Черные брюки, белые рубашки, рукава, закатанные до локтей. Воздух сгущен и намагничен, южный город всегда в ожидании взрывов, либо созревших, либо придуманных. Достаточно неосторожного взгляда, неловкого слова – и чиркнувшей спичкой уже подожжен бикфордов шнур.

Но полковник Цветков шутить не любил. В Доме был образцовый порядок, самые бешеные характеры смирялись, переступив порог. То в длинном фойе, то в ложе у сцены, то в курительной, то в бильярдной возникала негнущаяся фигура с орденской планочкой на груди.

Многих из молодых он знал. Завсегдатаи с ним здоровались. В ответ он лишь молча наклонял аккуратно подстриженную голову. И, как всегда, отливало медью неулыбчивое лицо.

Его способности были замечены, а сам он переведен в Москву. И сразу же что-то переменилось. Дом поблек, словно был человеком. Казалось, что нерв перестал пульсировать и из натянутой тетивы вдруг превратился в безвольную нитку. Настало время иных очагов.

…К кассе они подошли почти вместе, и Маркуша постарался, чтобы места Анечки и Костика оказались рядом, Анечке будет и веселее и спокойнее со своим человеком. Костик заверил, что будет стараться – в дороге послужит верой и правдой, в Москве доставит Анечку к тетке. Маркушу подобное обещание, по-видимому, привело в восторг. Сжав руку любезного собеседника, он благодарно ее прихлопнул.

– Экспонат… – вздохнул молодой человек. И, уже шагая по пыльной улице, все еще улыбался и качал головой.

Этим хлестким определением он вовсе не выделил Маркушу из общего ряда. И тем более не думал как-то его принизить… Экспонатами были решительно все. Редактор, экспрессивный мужчина, чей темперамент был приторможен павшей ему на плечи ответственностью. Секретарь редакции, старый газетчик, всех задергавший своей суетливостью. Курьер Анатолий, безобидный дурень, всегда путавшийся при разноске конвертов. Все знакомые и малознакомые, даже случайные прохожие. Сослуживцы, приятели и приятельницы. Родители. Здесь еще возникала больная проблема отцов и детей, но он не любил в нее углубляться.

Мир – музей восковых фигур, выставленных на обозрение. Он может быть отличным подарком, пока не относишься к нему драматически. Те, кто забывает об этом, превращаются в невыносимых зануд. То была затянувшаяся игра, тем более доступная, что сам Костик находился в благоприятной поре, в эпохе собственной предыстории. Понял он это спустя много лет. Не так уж трудно заключить с жизнью джентльменское соглашение, если она еще не началась. Еще живешь в родительском доме, еще работа тебе в новинку, самому – двадцать лет с поросячьим хвостиком.

Был, однако же, человек, который составлял исключение. Не экспонат, а образец, фигура по-своему примечательная.

Яков Славин был вдвое старше Костика, да к тому же еще – москвич, собственный корреспондент известной газеты. Уже это одно само по себе определяло его положение. Неторопливый, немногословный, с грустными оленьими глазами, не изменявшими своего выражения даже тогда, когда он пошучивал. То был юмор высокой марки, купанный в разнообразных щелоках, пропущенный сквозь огонь и лед и тем не менее устоявший.

Что для Костика такое товарищество с человеком зрелым, известным в городе, с недавним военным корреспондентом, наконец, с настоящим профессионалом, было почти невероятной удачей, редким по щедрости даром судьбы, возвышавшим его в собственном мнении, это понятно и очевидно. Удивительно было то, что Славин находил удовольствие в его обществе. Скорее всего, с его стороны тут было и отцовское чувство, и память о прошлом, и подсознательная потребность вновь прикоснуться к ушедшему возрасту – вполне вероятно, что это общение в известном смысле его молодило. Возможно, он находил в подопечном и некоторые достоинства, по крайней мере – в эмбриональном состоянии. Ту игру, которую его юный приятель вел с окружающими и самим собой, Славин, разумеется, видел, но, похоже, она его развлекала. Пожалуй, чем-то даже и нравилась.

* * *

И сама работа в отделе писем давала возможность для игры. Правда, большая часть посланий не оставляла для нее простора. Как правило, они заключали жалобы, причем вполне определенные – факты, фамилии, дрянная обслуга, очень часто квартирные неурядицы и негодная организация труда. На одни письма Костик отвечал сам, другие передавал в соответствующие отделы, то, что было ему по силам, улаживал или пытался уладить. Эта деятельность казалась однообразной, но она оседала не только в архиве, многое задерживалось и в душе и в памяти. Костик со временем стал называть ее «своей историей малых дел». Так он камуфлировал удовлетворение, которое испытывал в тех случаях, когда газета приходила на помощь. Отказаться от шутки значило отказаться от игры, что было бы свыше сил. Много позже он понял, что все эти драмы, действительные или преувеличенные, не совпадали с его настроением, с общим расположением духа. В конце концов всякие столкновения с повседневностью входят в жизнь, а жаловаться на жизнь грешно. Когда она еще не утомила, не издергала, такие жалобы выглядят странно. В основе их безусловно лежат очевидные недоразумения, их, в сущности, легко разрешить – побольше юмора и добродушия!

Непосредственный шеф, заведующий отделом с нестандартной фамилией Духовитов, то и дело корил его за легкомыслие. Но дебютирующий газетчик культивировал в себе это свойство – ведь именно оно украшает образ победоносной юности. А выговоры и замечания тоже были частью игры, которую, как ему представлялось, вели, в свою очередь, окружающие, ибо Костик был убежден, что пользуется их симпатиями.

В сущности, так оно, в общем, и было. Молодой человек привлекал внимание. И не только из-за своей улыбки, власть которой он склонен был переоценивать, а прежде всего – это было самым занятным – из-за своих ответов на письма.

Дело в том, что кроме обычных адресантов, писавших в газету по необходимости, были корреспонденты особого рода, так сказать, фанатики переписки. Они также не были однородны – были оригиналы и чудаки, были натуры неуравновешенные, были и кляузники по призванию.

Вот тут появлялась возможность игры, превращение тяжелых обязанностей в подобие некоего развлечения. Костик выработал свой стиль, стиль изысканной, архаической вежливости, гиперболической, древневосточной, переходящей в прямую лесть.

Когда Духовитов познакомился с творчеством своего сотрудника, он испытал состояние шока. Но, к его удивлению, все были довольны. Авторам писем, как людям серьезным, и в голову не могло бы прийти, что кто-то осмелился с ними пошучивать. И когда они получали вместо обычных дежурных отписок цветистые уверения в понимании, да еще с признанием их заслуг, их ледяные сердца оттаивали, и тон последующих обращений становился более примирительным. Духовитов, а там и секретариат, признали с некоторой обескураженностью, что новичок – полезный работник, реально облегчающий жизнь.

От кого только не приходили письма! Кто только не писал в редакцию! Писали люди самых разных профессий, разных возрастов и темпераментов. Объединяла их всех непризнанность. Почему-то не вызывали отклика самые дерзкие прожекты, которые должны были спасти человечество или хотя бы его осчастливить. Писали авторы всяческих панацей, открыватели новых видов энергии и более скромные в своих задачах создатели противопожарных устройств и замков, которые лишали грабителей каких бы то ни было надежд. Писал вдохновенный экономист, всякий раз предлагавший инфраструктуру, сулившую небывалый расцвет. Писал Василий Козьмич Николаевский, полный невероятных планов, которые при своем воплощении заставили бы навеки умолкнуть идеологического противника; писал педагог, уложивший десятилетний курс обучения примерно в три с половиной года (громадная экономия сил и средств!), но, разумеется, больше всего писали индивиды критической складки. Эти последние отличались гранитной верой в свой разум и вкус и тотальным презрением к авторитетам. Для них не было ни Толстого, ни Баха, ни Микеланджело Буонаротти. Что же касается современников, те вовсе не принимались в расчет.

Сначала Костик отвечал каждому особым посланием, демонстрируя незаурядное «чувство адресата». Но впоследствии пыл его поубавился, и он рационализировал свои усилия, придав эпистолярной деятельности поточно-индустриальный характер. Был создан стабильный образец, который слегка индивидуализировался в зависимости от личности корреспондента и содержания его письма. Выглядел он примерно так:

«Глубокоуважаемый имярек! Мы с волнением ознакомились с интереснейшими соображениями, которые сразу же обнаруживают Ваш нерядовой интеллект. Ваши предложения (о борьбе с канцером, уремией, отставанием литературы, астрономии, фармакологии, о реорганизации международных связей, всесоюзного радио, издательского дела, об обязательных посещениях театров, обязательных занятиях прыжками с шестом, о закрытии стадионов, как мест, отвлекающих от непосредственной деятельности, а также о замене театров самодеятельными коллективами) показывают Вас как масштабного, государственно мыслящего человека, предлагающего смелые решения насущных проблем. Глубина и объем Ваших познаний и проникновение в суть вопроса таковы, что было бы самонадеянностью дать им исчерпывающую оценку. Со всею объективностью, хотя и с сожалением, должны сознаться, что возможности редакции (интеллектуальные и организационные), как бы то ни было, не беспредельны. И Вы и мы понимаем, что лишь специалисты самого высшего класса и уровня смогут хотя бы в какой-то мере соответствовать размаху Ваших идей».

Такие ответы обеспечивали редакции весьма значительную передышку, как бы указывая истоку русло, по которому он устремлялся в Великий и Тихий океан.

Бывали, разумеется, и исключения. Частенько Василий Козьмич Николаевский являлся в редакцию для личных бесед. Длинновязый седоволосый мужчина с впалыми щеками и резкими складками на озабоченном челе. В руках он держал зеленую шляпу, которую прижимал к груди.

– Вот, уважаемый Константин Сергеевич, – говорил он глуховатым голосом, аккуратно покашливая, – хотел бы провентилировать с вами одну идею, прежде чем ее обнародовать. Небезлюбопытную, как мне кажется.

– Слушаю вас, Василий Козьмич, – отзывался Костик с неизменной готовностью.

– Оппоненты наши, – продолжал Николаевский с улыбкой, исполненной лукавства, освещавшей его бескровные губы, – похваляются идейной всеядностью…

– Да, на это они мастера, – охотно соглашался Костик.

– Так вот. Пусть тогда они примут группу самых квалифицированных наших товарищей, которые будут ездить с лекциями по их градам и весям. Каково? Понимаете, если они откажутся, то сами себя разоблачат. Недурно? Я сам готов поехать.

– Замечательно, – подтверждал Костик. – Но есть тут, знаете, одна закавыка.

– Какая? – вскидывался Николаевский.

– Они ведь будут того же требовать.

– Полагаете? – хмурился собеседник.

– Несомненно, – задумчиво говорил Костик. – А таких лазеек мы им не дадим.

– Черт их дери! – вздыхал Николаевский и медленно надевал шляпу.

– Вы продумайте этот момент, – советовал молодой человек.

– Ловко это у вас получается, – качал головой сотрудник отдела литературы и искусства Малинич. – Откуда только терпенье берется? Впрочем, тут еще договориться можно. Это вам не мои графоманы.

– Зато вы работаете в отделе муз, – утешительно замечал Костик.

Малинич только фыркал в ответ. Это был мрачный холостяк, когда-то писавший сам и печатавшийся, но затем поставивший на себе крест. Поставил он его надрывно, шумно, с вызовом городу и миру. Город и мир его растоптали и должны были нести за это ответственность.

– Попробуйте двадцать лет читать черт-те что, – сообщал он обычно, – и вы не сможете понять, что хорошо, а что плохо. Ничто не стирается с такой быстротой, как различие между добром и злом. А то, что вы сами в короткий срок оказываетесь неспособны к творчеству, об этом излишне и говорить.

Он не только вздыхал о своей судьбе, задавал он и риторические вопросы.

– Можете вы мне объяснить, – произносил он со страдальческим всхлипом, – почему я должен втолковывать невежде, что почтенный и достойный писатель заслуживает его снисхождения? От одного этого можно рехнуться. Другой обвиняет всех в плагиате. Самые наши известные авторы, оказывается, списывают у него его вирши. Интересно, как они их достают? Видимо, из нашей корзины. Третий забрасывает своими творениями, не давая никакой передышки. Причем сопровождает их такой декларацией: «Чистый сердцем, не требую гонорара».

– Чистый сердцем? – восхитился Костик. – Это недюжинный человек.

– Так ответьте недюжинному человеку. Коль скоро у вас такие способности. Помогите уставшему сослуживцу.

Костик легкомысленно дал согласие и приобрел нового корреспондента. Раз в месяц он получал бандероли, заключавшие в себе поэмы, баллады, просто стихи и тексты для песен. Содержание было духоподъемным и жизнерадостным. Однако же рифмы и размер не слишком занимали поэта. На что Костик, не изменяя своей манере, обратил однажды его внимание. Автор ответил благодарным письмом, в котором подчеркнул, что у него – свои задачи. «Дать людям бодрость и силу выдержать все испытания». Для достижения этой цели чем-то можно и пренебречь. Костик этого не оспаривал и выразил надежду, что с течением времени стихи найдут своего читателя. Оживленная переписка продолжалась. Счастливый Малинич едва успевал подписывать ответные письма.

Венцом редакционной славы Костика был его ответ некоему И.И. Маросееву. Этот Маросеев однажды выловил опечатку, о чем и сообщил редактору, с непонятной яростью требуя кары. Костик выразил Маросееву самую страстную благодарность и высказал уверенность, что такие письма, разумеется, помогут газете никогда более не совершать ошибок. Маросеев в новом письме заявил, что все это мило и хорошо, но за ошибки надо нести ответственность. Костик немедленно с ним согласился и ответил, что корректору строго укажут, впрочем, тот сам не находит себе места, удрученный сознанием своей вины. Редакция же благодарит читателя, выводящего ее на путь к совершенству. Это смирение не обезоружило и не умилостивило Маросеева. В своем третьем письме он хмуро заметил, что из раскаяния сотрудника не сошьешь шубы, между тем население введено в заблуждение. Газета должна напечатать статью, в которой она проанализирует допущенные ею ошибки и сообщит о том, как наказан виновный.

Впервые столкнувшись с такой неуступчивостью и беспощадной непримиримостью, Костик почувствовал себя озабоченным. Но состояние это длилось недолго. Поразмыслив самую малость, он сел за машинку и отстукал ответ.

Спустя две недели (срок немалый!) он был приглашен в кабинет редактора. Последний был нервнее обычного.

– Послушайте, – спросил он отрывисто. – Кто такой Маросеев? Что происходит?

Костик коротко осветил историю вопроса.

– Что было в вашем последнем письме? – спросил редактор, дергая веком. – Вы посмотрите, что он мне пишет.

Костик взял листок со знакомым почерком и с интересом узнал, что Маросеев, хотя и является сторонником самых строгих и жестких мер, все же смущен решением редакции и считает его перегибом.

– Каким решением? – спросил редактор. – Что мы решили, черт вас возьми?!

Костик сказал, что он сообщил Маросееву, что редакция согласилась с его протестом, признала, что выговор корректору – слишком мягкая, недостаточная мера возмездия. Она пересмотрена, и с виновным покончено.

На мгновение редактора перекосило. Казалось, он потерял дар речи.

– Вы что? Действительно помешались? – проговорил он со сдавленным стоном. – Хоть понимаете, что вы наделали?

– Геворк Богданович, – сказал Костик, – это был единственный выход.

– Но как же он должен это понять?!

– Как хочет, так пусть и понимает, – сказал Костик. – По своему разумению. Обезглавили, утопили в луже, повесили. Это уж дело его вкуса. С виновным покончено – вот и все.

Редактор заглянул ему в очи и ужаснулся.

– Ему же надо ответить! Что ему ответить, хулиган вы бесстыжий?

– Это мое дело, – сказал Костик. – Поверьте, больше писать он не будет.

В своем письме, на сей раз без всякой учтивости, Костик сделал Маросееву выговор за проявленную им непоследовательность. «Вы были правы, – писал Костик, – когда указали редакции на ее мягкотелость. Мы прислушались к вашей критике и сделали то, чего вы от нас требовали. Мы вместе – редакция и Вы, Меросеев, – приняли на себя ответственность за это суровое наказание. Поздно теперь вам вздыхать о случившемся. Будем надеяться, что эта история послужит всем серьезным уроком и поставит перед опечатками прочный заслон».

Целый месяц несчастный Геворк Богданович жил в ожидании катастрофы, но извержения не последовало. Сколь ни странно, прав сказался Костик – неистовый Маросеев умолк.

* * *

Летний вечер на диване за книгой, голоса с улицы, голос соседа, напевающего модный мотивчик, звонок телефона на стене у стола. Нехотя оторвавшись от чтения, он снимал трубку. Привет, Костя. Привет, родная. Не помешала? Какие проекты? Небольшой мальчишник. Так я некстати? Нет, очень кстати. Чуть не забыл взглянуть на часы.

Удивительно, что какие-то дни застревают в нас, а другие истаивают, вроде их и не было вовсе. Одни картинки впечатались намертво, а остальные – их большинство – исчезли, словно их стерли, смыли. И добро бы эти трофеи памяти были значительнее прочих. Ничуть. Но по странному ее выбору они остались и нет-нет являются с какой-то непонятной отчетливостью.

Вот так из множества давних дней остался тот изнурительный, знойный – когда он стоял, обливаясь потом, в очереди у железнодорожных касс. Остался разговор за обедом, когда родителям стало ясно, что эта поездка сына в столицу может переменить всю их жизнь. Остался вечер, упавший внезапно, как это всегда бывает на юге.

На площадке он едва не столкнулся с соседкой, которая испуганно метнулась в сторону. Робкая сухопарая девушка примерно лет тридцати восьми. Сколько Костик ее помнил, она всегда появлялась в одном одеянии – длинном, до пят, фиолетовом халате, в который куталась при любой жаре, зябко поводя острыми плечиками.

В последнее время, встречаясь с Костиком, соседка неизменно краснела и обнаруживала все признаки паники. Причина же заключалась в том, что Костик был на большом подозрении. Частые отлучки из дома и возвращения в неурочный час свидетельствовали о его поведении, а подчеркнутая предупредительность говорила о том, что человек он опасный. Все эти смутные предположения оформились в твердую уверенность, когда Костик в изысканных выражениях сообщил, что дражайшая Елена Гавриловна его вдохновила на мадригал. Это произведение вмещалось в четыре строки и звучало следующим образом:

Пусть клонит криво лето выю, Пусть осень клонит нас ко сну, Сквозь ваши краски фиолетовые Я вижу вечную весну.

Совершенно ясно, что Костик, гордившийся найденной им столь сложной рифмой, ставил чисто формальные задачи. Между тем у бедной Елены Гавриловны буквально перехватило дыхание. Стихи окончательно устанавливали порочность молодого соседа, хотя пристрастие к версификации было, пожалуй, его главным пороком.

Из этого, конечно, не следует, что женщины оставляли его равнодушным. Он пребывал в той счастливой поре, когда в каждой, не исключая самой Елены, он ухитрялся найти достоинства, но тем не менее он не мог не сознаться, что встреча со Славиным еще привлекательней. В южной влюбчивости было нечто ритуальное, вроде хождения на балеты, она не затрагивала существа. Час Костика еще не пробил.

В ту пору постоянной подружкой была некая Жека. Она трудилась в конторе, названия которой он не мог ни выговорить, ни запомнить, равно как не мог уразуметь обязанностей, которые Жека там исполняла – какая-то скучная канцелярщина. Но в свободное время Жека участвовала в беге на средние дистанции и в этом качестве растревожила его богатое воображение.

В редакции все, что касалось спорта, было возложено на Майниченку. Это был узколицый нескладный парень с гордо вскинутой головой, похожий на взнузданного коня. Отношение к Майниченке его сослуживцев было насмешливо-покровительственным, но Геворк Богданович говорил о нем веско: знает спорт – и тут он не заблуждался.

Майниченко был своеобразным феноменом. Для него не было белых пятен. Он помнил не только все рекорды во всех видах соревнований, он помнил решительно все ступеньки на подступах к рекордным вершинам, все цифры, достигнутые в борьбе, все числа, в которые они были показаны. Имена боксеров и теннисистов, пловцов, штангистов и многоборцев не сходили с бледных уст Майниченки, он знал о них такие подробности и принимал так близко к сердцу все, что с ними происходило, будто был главой огромного клана, все члены коего бегали, прыгали, боролись, плавали и гребли. За исключением самого патриарха. Когда беседа сворачивала в спортивные дебри, Майниченке принадлежало последнее слово. Даже когда речь шла о футболе, в котором все были специалистами.

Под водительством Майниченки газетчики достаточно часто хаживали на футбольные матчи. Команда города не блистала, но была любима и уважаема. Были и в ней свои мастера, общие идолы и фавориты. Стадион был размещен в центре города, десять минут неспешной прогулки – и вы входили в гудящий круг. Новый строился на окраине, и завсегдатаи старой арены томились загодя при одной мысли о неизбежном расставании.

Иногда в этих вылазках принимал участие и сам редактор Геворк Богданович. Очевидно, требовалась разрядка. В демократической атмосфере неуправляемых народных страстей шеф буквально преображался. Болел он бурно и неумело, его комментарии носили столь вызывающе дилетантский характер, что Майниченко болезненно морщился и еще выше вздергивал подбородок, точно пробуя улететь от стыда. Но Геворк Богданович ничего не видел, он испытывал упоение жизнью, которым щедро со всеми делился:

– Нет, они хорошо, хорошо играют! Я просто рад, что сюда пришел!

Те, кто сидел наверху, веселились, а те, кто пониже, – оборачивались. Но редактор и не думал смущаться.

– Золотые ребята! – восклицал он, ликуя. – А Лукошкин – это просто талант!

– Лукашин, – негромко поправлял Майниченко.

Он страдал. На него было больно смотреть.

Именно Майниченко познакомил Костика с Жекой. Однажды она выиграла какой-то забег, и спортивный летописец сфотографировал ее для очередного репортажа. Фото так и не появилось, но к Майниченке Жека питала почтение, он подавлял своими познаниями.

Жека Костику приглянулась. Хотя он и постарался придать шутливую окраску их отношениям, они его постепенно затягивали. Жека была плотная девушка с очень простым некрасивым лицом, крутобедрая, коренастая, занятия бегом не отразились на ее линиях и формах. Но зато от нее исходило столь заразительное ощущение здоровья и силы, что оно с лихвой компенсировало несовершенство облика, а также различие интересов и недостачу тем для бесед. Тем более что, когда удавалось встретиться, было уже не до разговоров.

Жила она вместе со старшей сестрой в старом доме в Нагорной части города. В общей квартире на втором этаже у них была просторная комната. На первом же обитал их дядя, которого Костик ни разу не видел. Молодой человек являлся поздно, когда сестра Жеки уходила на ночное дежурство – она работала в психиатрической клинике, – а дядя укладывался довольно рано. Тесной связи у Жеки с родичем не было, говорила о нем она неохотно и без особого уважения.

Таким образом, вдобавок ко всем своим статям Жека имела еще и пристанище, и это достоинство заметно повышало ее удельный вес. Дорого стоил и ее характер – легкий и крайне непритязательный. Она никогда не говорила о будущем и, видно, не строила воздушных замков. Костик не мог ею нахвалиться.

– Что же, – сказал однажды Славин, – такие отношения очень приятны тем, что лишены обязательств. Но ведь это – двусторонний процесс, он не может длиться до бесконечности.

Костик и сам это понимал. Впрочем, разлука была неизбежной, хотя бы потому, что предстоял переезд. Разведка, в которую он собрался, бесспорно, многое прояснит. Не так-то легко перебраться в столицу.

* * *

Встреча с Яковом в этот вечер была намечена, как это часто бывало, в саду клуба автодорожников, или просто дорожников, – так говорили для краткости. Довольно ветхое заведение, функционировавшее только летом. Тем не менее весьма популярное. Во всяком случае, у журналистов. Объяснялось это тем обстоятельством, что директор, человек с выражением лица, уместным больше на панихиде, чем в клубе, относился к прессе с похвальной трепетностью. Всегда можно было рассчитывать на радушный прием. Час-другой за столиком на свежем воздухе, за дощатой стеной шел меж тем концерт – либо безвестные гастролеры, либо звезды местной эстрады. Мелодии не мешали общению, напротив, они создавали фон.

Важной приманкой клуба дорожников был черный кофе, который варил коричневолицый акстафинец с красивым именем Абульфас. Кофепитие прикрывало собой очевидную незатейливость ужина, предлагавшего неизменное блюдо – кусочек поджаренного мяса. Но не есть же они сюда приходили! Все это было частью игры – ужин в летнем саду, обмен новостями, красавица официантка Люда и, в первую очередь, Абульфас. Непомерные похвалы и восторги: «Что за кофе у Абульфаса», «Никто в мире не варит такого кофе», «Великий человек Абульфас» – сначала шутка, потом и культ. Возвеличивание чудодея поднимало и тебя самого, пользующегося его благосклонностью, придавало тебе некую избранность. И сам Абульфас в конце концов поверил в собственную незаурядность. По натуре он был немногословен, теперь его молчание обрело значительность, подобающую знаменитому мастеру. Изредка он щеголял пословицами, которые переиначивал самым невероятным образом, разумеется не подозревая об этом. Прибавьте к этому постоянную хмурость, вызванную безответной любовью к Люде. Требовалось совсем немного усилий, чтоб оторвать Абульфаса от почвы. На коричневом лице кофеварщика явственно проступали черты литературного персонажа.

Лучше всех понимал эту игру Славин, но, видя, какое удовольствие она доставляет его юному другу, великодушно принял ее условия. Лишь иногда в его интонации можно было прочесть усмешку. «Закончим ночь “у Абульфаса”, или, как говорят парижане, “ше Абульфас”?» – и углы его губ самую малость приподнимались. Но тут же он возвращал их на место. К общему удовольствию игра продолжалась.

Яков уже сидел за столиком, напротив расположился Пилецкий. Костик был с ним едва знаком, хотя тот не был пришельцем, как Славин, а земляком-аборигеном, работавшим в телеграфном агентстве. Этакий рыхлый сырой толстячок, уже приближавшийся к пятидесяти, честный безотказный поденщик, тихо строчивший свои заметки. Яков по доброте души связал его с неким столичным изданием, и теперь Пилецкий время от времени поставлял туда свои информации. Этот неожиданный выход на всесоюзную арену безмерно воодушевлял Пилецкого, он точно перешел в иное качество. Но счастье по самой своей природе непрочно и зыбко – московский шеф уходил на пенсию, и, значит, сотрудничество бедного Матвея Пилецкого становилось проблематичным. Все зависело от нового заведующего корреспондентской сетью – по слухам, им должен был стать Чуйко, не ведомый никому волжанин. Пилецкий нервничал и, как все неуверенные в себе люди, делился своими опасениями даже с малознакомыми людьми.

– Ты еще безбилетник? – спросил Славин Костика.

Костик пожал руку Абульфасу, еще более хмурому, чем обычно, и опустился на стул рядом с Яковом.

– Нет, можно сказать, я уже пассажир. Что с Абульфасом? Уж больно мрачен.

– Кто знает? – пожал плечами Славин. – Люда отсутствует. Вот моя версия.

– Будем верить, это не отразится на кофе, – выразил надежду Костик. – Как ваши дела, Матвей Михалыч?

– Сам не пойму, на каком я свете, – со вздохом отозвался Пилецкий. – Говорят, что с Чуйко – вопрос решенный.

– Ну и что из того? Не съест же он вас, – заметил молодой человек.

– Про это, Костик, никто не ведает. – Пилецкий печально махнул рукой. – Вы собрались в Москву, насколько я знаю?

– Так точно. Могу захватить письмецо.

– Благодарю вас. Надо подумать, – Пилецкий поднялся с горьким кряхтением. – До свидания, Яков. Так ты поразмысли… Костик, счастливого вам пути.

– Бедняга, – сказал Костик с улыбкой, глядя, как он плетется к выходу. – Еще одна бессонная ночь.

– Нет от судеб никакой защиты, – меланхолически кивнул Славин.

Оба сочувствовали Пилецкому, с той разницей, что за участием Якова были годы, насыщенные событиями, весьма драматическая судьба и – как следствие – понимание, что творилось с тучным смешным человеком, ощутившим колебание почвы под ревматическими ногами. В Костике собственная доброжелательность вызывала к тому же приятное чувство. Удивительно поднимало дух – хотя он в этом себе не сознался б – сопоставление этой жизни, барахтающейся, по существу прозябающей и потихоньку сходящей на нет, с тем, что испытывал он в это лето, и с тем, что ему еще предстояло, – сладкое ощущение силы, запах удачи, долгий маршрут.

Они сидели, почти не прислушиваясь к долетавшей из-за стены мелодии, но она входила в состав вечера, вбиравшего походя в свое движение все дальние и близкие звуки, все различимые цвета – дыхание моря, шелест листвы, пляску теней на садовых дорожках, свечение звезд и фонарей. Частью вечера был и их диалог, такой же неспешный и элегический, прелесть которого состояла не в содержательности, а в тоне и взаимной симпатии собеседников.

И вдруг решительно все изменилось – раздались жидкие аплодисменты, двери распахнулись, в сад хлынули люди – окончилось первое отделение. Костик вспомнил, что нынче в клубе концерт городского эстрадного оркестра под управлением Павла Каценельсона. Оркестр выступал у дорожников часто, музыкантов все хорошо знали, и они легко переступали барьер, отделявший зрителей от артистов. В антракте они обычно прогуливались среди тех, кто пришел на их выступление.

К столику Якова и Костика приблизился вальяжный брюнет, несколько раздавшийся в талии. Над небольшим алебастровым лбом нависала мощная шевелюра. Пышные волны в мелких колечках лежали широкими террасами, сужавшимися при подъеме к вершине. Лицо его сильно напоминало спелый, на диво созревший плод. Спелыми были обильные щеки и алые вывернутые губы, занимавшие много больше места, чем это им обычно положено, очень похожие на седло. Впрочем, их вызывающую величину компенсировал скромных размеров нос, едва заметный на круглом лике. Зато обращали на себя внимание темно-смородиновые очи, несколько выкатившиеся из глазниц. Они взирали на белый свет с тайной обидой и подозрением.

– Вечер добрый, пришли нас послушать? – осведомился он у друзей.

– Не взыщите, Эдик, из-за стены, – ответил Славин, кивая на стол.

– Вы ничего не потеряли. – Эдик махнул округлой дланью. – Публика сонная, не раскачаешь, ребята тоже костей не ломают. Каценельсон из себя выходит. Я нарочно ушел подальше. Так надоели его истерики… По натуре это тиран.

Эдик Шерешевский был трубачом, фигурой по-своему популярной. Он ухитрялся заполнять собою пространство. С ним постоянно случались казусы, о его бесцеремонности ходили легенды, равно как о его донжуанском списке. Но сам он себя воспринимал по-иному. К любым проявлениям авантюрности относился неодобрительно, в себе же ценил моральные принципы, положительность и здравый смысл. Костик только диву давался, когда этот страстный женолюб так непритворно сокрушался по поводу прохудившейся нравственности. Было трудно понять, чего тут больше – наглости или же простодушия. В конце концов он пришел к убеждению, что Эдик – законченный экспонат и что труба Эдика много умнее Эдика. Славин этого не оспаривал, но, бывало, ронял, что не все так просто.

– Я, пожалуй, присяду на полминутки, – сказал Эдик, опускаясь на стул. – Здравствуйте, Котик, рад вас видеть.

Костик поморщился. Он не любил своего уменьшительного имени. В детстве оно ему доставляло болезненные переживания. В этом сочетании звуков заключалось что-то обидно ласкательное, вполне домашнее и ручное, лишенное даже оттенка мужественности. Это было унизительно точное имя «мальчика из хорошей семьи». Он бунтовал и, к досаде родителей, требовал, чтоб его звали Костиком. В «Костике» было нечто уличное, угадывался сорвиголова. Костик был так упрям и настойчив, что второе имя привилось, с возрастом «Костик» стал возникать все чаще и остался некоей визитной карточкой, которая извлекалась на свет не только для незнакомых девушек.

– Вот и Эдик, – сказал Костик. – Сей остальной из стаи славной каценельсоновских орлов.

– Сами сочинили? – спросил Эдик.

– Почти. Пушкин Александр Сергеич приложил руку.

– Так и сказали бы, – поморщился Эдик. – Я и сам иногда не прочь пошутить, но, если Пушкин, при чем тут вы?

– А я говорю вам, здесь было соавторство. Разве же вам самому не ясно, что «каценельсоновских» – это мое?

– Ай, бросьте… – Эдик махнул рукой. Показав глазами на Абульфаса, он, понизив голос, сказал Славину: – Спросите этого мавра, где Люда?

– А что сами не спросите?

– Будет рычать. Распустился. Испортит все настроение. А мне сейчас на сцену идти.

– Абульфас, – спросил Яков – неизвестно, где Люда?

– Люда больна, – отрубил Абульфас.

– Чем же?

– Она мне не говорит.

– Бедная девочка, – сказал Эдик. И добавил разочарованно: – Полный бекар.

На его наречии эти слова означали фиаско.

Абульфас проворчал как бы в пространство:

– Пустой человек. Ни хвост ни грива. Какой с ним может быть разговор?

– Постыдись перед лицом окружающих тебя людей! – с негодованием крикнул Эдик.

– На воре тряпка сгорела, – сказал Абульфас, продолжая беседу с самим собой.

– Нет, как вам это нравится! Просто черт знает что! – возмущение Эдика не имело пределов. – А для администрации – я поражаюсь! – все это в порядке вещей…

К директору клуба у него были давние претензии. Устойчиво кислый взгляд, посредством которого директор общался с внешним миром, Шерешевский почему-то относил на свой счет и находил в нем нечто глубоко оскорбительное. Костика всегда умиляла та непосредственность, с какою Эдик требовал от человечества ласки. Даже равнодушие было для него нестерпимым. Внимание дам, с одной стороны, уверило его в своей исключительности, с другой же – сделало уязвимым. Дамы самого разного возраста и впрямь носили его на руках. Оставалось лишь пожимать плечами, видя, как они млеют от цветистого мусора, который Эдик обрушивал на их головы. Этот ли водосброс красноречия, тон ли, ленивый, несколько сонный, но не допускающий возражений, – все вместе воздействовало на собеседниц с почти неправдоподобным эффектом.

Славин однажды сказал Костику:

– У него штампов – вагон с прицепом и, на его счастье, нет вкуса. Стало быть, его дело в шляпе. Когда он вещает, все ласточки гибнут. Ведь слышат они именно то, о чем мечтают в бессонные ночи. И чихать им на наше чувство меры.

Естественно, соперничать с Эдиком Абульфасу было не по плечу, несмотря на все похвалы его искусству готовить кофе. К тому же для Люды он был сослуживцем, а Шерешевский был артист, существо из другого мира. Можно только вообразить, что с ней творилось, когда он, как бы нехотя, выходил на авансцену, раздувал свои щеки, еще протяженней выворачивал мясистые губы и впивался ими в шейку трубы. И этот бог, повелитель звуков, находил в ней достоинства! Как не свихнуться?

Между тем Эдик не мог успокоиться. Явное недоброжелательство ближних просто лишило его равновесия.

Славин старался его утешить.

– Ничего не поделаешь, – сказал он задумчиво, – это оборотная сторона вашего успеха у женщин.

Хорошее настроение вернулось к Эдику.

– Ну-ну, – сказал он. – Как говорится, не я имею у них успех, а они имеют успех у меня.

– Будет вам скромничать, – сказал Костик, – о ваших триумфах легенды ходят.

– Ну-ну, – сказал Эдик, излучая сияние, – я и сам иногда не прочь пошутить, но тут, знаете, не до шуток.

– Вам надо жениться. Не то пропадете. Слишком лакомый вы кусочек.

– Вот еще, – Шерешевский нахмурился, – даже себе не представляю, какая это должна быть женщина, чтоб я добровольно отдал свободу.

– Она вашу жертву безусловно оценит.

– Никогда, – сказал Эдик. – Они не способны. Они просто-напросто не могут понять, что значат брачные кандалы для мужчины. Они думают, что это брошки-сережки. Нацепил – и гуляй в свое удовольствие. Они не испытывают никакой благодарности. Я в субботу был в гостях у приятеля – мне просто кусок в глотку не лез. Супруга весь вечер на него фыркала. И это не так, и то не так. Я не выдержал, после его спросил: «Она что, помешалась? На кого она фыркает? На мужчину нельзя замахнуться даже цветком!» Честное слово, после этого ужина я буквально не находил себе места.

От возмущения Эдик совсем разрумянился.

– Круто обходитесь с ихней сестрой, – сказал Славин, покачав головою.

Эта реплика понравилась Эдику, но он умел быть самокритичным.

– Не скажите. Я, в сущности, очень мягкий. Вот почему всем этим дамочкам в конце концов удаются их планы. Однажды мы были на гастролях, я жил в гостинице, тихо, спокойно. Вдруг вижу – пуговица оторвалась. Что делать? Постучался к соседке – прошу у нее нитку с иголкой. В мыслях у меня ничего не было и настроения никакого. Но ведь только переступи порог! Вырваться было уже невозможно. Вот тебе и нитка с иголкой! Разумеется, я понимаю, что ее надо было призвать к порядку. Но я человек по натуре добрый, боюсь обидеть, не хватает характера. Не могу стукнуть кулаком, сказать: «Нет! Оставьте меня, наконец, в покое!» Вот они и делают что хотят.

– Трудное у вас положение, – сказал Яков.

– Ого! – Эдик горько вздохнул. – Такие, я вам скажу, эгоистки. С ними очень просто испортить здоровье.

– Ну, здоровьем вас бог не обидел.

– Здоровье шикарное, – согласился Эдик. – В этом нет сомнения. Спасибо родителям. Но все это до поры до времени. Здоровье, знаете, надо беречь.

– Вот, Костик, о чем тебе надо помнить. Он ведь у нас собрался в Москву.

– Ах, так? Желаю приятных попутчиц, – воскликнул Эдик с воодушевлением.

Это напутствие противоречило его недавним ламентациям, но Костик воспринял его с удовольствием. Всякое упоминание о предстоящей поездке радостно отзывалось в душе.

– Попутчица у него есть, – сказал Яков.

– Поздравляю. И я ее знаю?

– Очень знаете. Жена Рыбина.

– Маркушина Анечка? Удивительно. Как это он ее отпустил?

– Мы с ним вместе брали билеты, – сказал Костик немного поспешно во избежание кривотолков.

– А он не просил за ней присматривать? Отчаянный человек Маркуша.

В ответ Костик приподнял брови, выразив крайнее недоумение. Слова Шерешевского таили нечто, но рассеять этот туман почему-то не возникало желания.

Славин переменил тему:

– Во всяком случае, все, что вы нам сообщили, неоднозначно и поучительно. Тем более что за вашими выводами стоит серьезный жизненный опыт.

– В этом нет сомнения, – заверил Эдик.

– Само собой. Но должен сознаться, этот опыт наводит на грустные мысли. В сущности, вы сейчас рассказали о тотальном несовпадении устремлений мужчины и женщины. Мужчины – лирика, идеалиста – таким я воспринимаю вас – и женщины, которой свойственно потребительское начало.

Эдик едва не обнял Славина.

– Замечательно! – он хлопнул в ладоши. – Именно это хотел я сказать.

– Слишком вы для женщин высоки, – сочувственно произнес Костик. – Есть стихи, они прямо от вашего имени…

Эдик воззрился на него с подозрением:

– Что вы имеете в виду?

Костик с чувством продекламировал:

Ведут себя девушки смело. Но их от себя я гоню. Не нужно мне женского тела. Я женскую душу ценю.

– Тоже Пушкин? – спросил Эдик.

– Мое, – скромно сказал Костик.

– Небось заливаете?

– Чистая правда. Это вы меня вдохновили.

– Я – свидетель, – подтвердил Славин.

– А запишите их мне на память, – попросил Эдик.

– Да ради бога. – Костик исполнил его желание.

– Вы все же талантливый человек, – признал Эдик, пряча листок.

– Не зря же он едет в Москву, – сказал Славин. – Ему нужны другие масштабы. Он ведь пишет не только стихи. Он готовит незаурядную книгу.

– Нет, правда?

– «Выбранные места из переписки с неистовыми друзьями».

– А что это значит?

– Ему люди пишут – в основном на редакцию. Вот эти письма и свои ответы он решил обнародовать для общей пользы.

– Свои ответы? Но он же их отослал.

– Прежде чем отослать, он делает копии.

– Каждый раз?

– Непреложно. Он малый – не промах. Он у нас себе на уме.

– С ума сойти. А вы меня не разыгрываете?

– Помилуйте, Эдик…

– Нет, в самом деле… Иногда я и сам не прочь пошутить.

– Какие шутки? Шутить не надо. Надо собирать свои письма. Вы знаете, что такое архив?

Эдик задумался. Потом сказал:

– Я редко пишу их. И очень коротко. Правду сказать, я довольно ленив. А уж делать копии…

– Вы нас обкрадываете. Очень жаль.

– Почитали бы нашу Леокадию, – сказал Костик. – Она бы вам наверняка объяснила, что каждый человек – это мир.

– Что за Леокадия? – спросил Шерешевский.

Лицо его выразило живой интерес, который возникал у него почти рефлекторно не только при появлении женщины, но даже при упоминании женского имени.

Леокадией звали одну из сотрудниц, писавшую очерки о своих земляках, чем-то обративших на себя внимание. Занимали ее и темы этики, им она отдавала много творческих сил. При знакомстве, рекомендуясь, она называла себя публицисткой.

Это была премилая дамочка, недавно отпраздновавшая тридцатипятилетие, – уютное, замшевое существо, похожее на пышную плюшку. На каждой щечке ее было по ямке весьма соблазнительного свойства. Ее природное добросердечие располагало к ней все сердца. Немолодой поэт Паяльников, приносивший стихи к юбилейным датам, был в нее безнадежно влюблен, о чем сообщал каждому встречному. Костик также питал к ней симпатию, что, однако, не мешало ему вылавливать из ее статей две-три обязательные жемчужины. Эти выходки сильно ее травмировали, один раз она даже всплакнула, и Паяльников приходил к Духовитову, требуя призвать наглеца к порядку.

Эдика от таких подробностей Костик великодушно избавил, заметив только, что речь идет о женщине и обаятельной, и охотно пишущей о людях искусства. Возможно, в один прекрасный день и Эдик с его волшебной трубой вдохновит Леокадию на яркий очерк, как сегодня он вдохновил Костика на поэтическую миниатюру.

– Что же, есть новые достижения? – спросил Славин.

Костик неторопливо достал вырезку из вчерашнего номера и прочел отчеркнутые три строки:

– «Элегантный, со значком депутата райсовета, с красивыми точеными руками – кто он? Актер? Художник? Музыкант? Эльдар Назимович Гаджинский оказался наркологом».

– Ах, она моя прелесть, – умилился Яков. – Какое сквозит томление духа, какая тайная жизнь сердца… Да, Леокадия – это сокровище.

– Я то же самое ей сказал, – кивнул Костик, – а она бушевала.

Эдику цитата понравилась.

– Интересная женщина, – проговорил он. – Я бы с ней познакомился, в этом нет сомнения.

– Скажите, Эдик, – спросил Костик, – вы, часом, не слыхали историю про двух товарищей-кирпичей?

– Про кирпичей? – удивился Эдик. – Нет. Расскажите. Не очень длинная?

– Даже короткая. Ползут кирпичи. По крыше. Один заглянул за карниз, на тротуар, и грустно вздохнул; «Что-то нынче погода нелетная». А приятель его ободрил: «Ничего, был бы человек хороший…»

Эдик долго думал, потом долго смеялся.

– Видите, что значит быть оптимистом, – сказал ему Славин. – Завидное качество.

Отсмеявшись, Эдик одобрительно оглядел Костика своими смородиновыми ягодками.

– Умора… А вы, Котик… Нет, честное слово… вы не лишены элементов юмора.

– Элементы имеются, – кивнул Яков. – На элементах только и держимся.

Дни перед отъездом пронеслись стремительно. Костик едва успел ответить на новые письма. Почти все они были на сей раз «по делу», не считая очередного послания некоего Ровнера, прозванного в редакции «нашим собственным комментатором». По-видимому, это был пожилой человек, находящийся на заслуженном отдыхе, но не утративший юного жара. В отличие от всех остальных он не требовал, не сигнализировал, ничего не просил и не добивался. Он лишь откликался на материалы, появлявшиеся на газетных полосах. Реакции его отличались невероятной эмоциональностью, он ликовал и негодовал с равной страстностью и безудержностью. «Душа поет, когда читаешь такое!» – писал он по поводу сообщения о благоустройстве городских купален. «Просто опускаются руки, когда сталкиваешься с таким безобразием!» – начиналось следующее письмо.

На этот раз Ровнер так же пылко возмущался поведением киоскера, о котором он узнал из заметки, обнародованной на прошлой неделе. Этот работник книготорговли то и дело покидал свой пост, в утешение оставляя записки, образцовые по лапидарности: «Ушел», «Вернусь», «Буду послезавтра».

«Стынет кровь, когда читаешь о такой наглости! – писал Ровнер. – Десятки, а может быть, сотни жаждущих приходят к нему за печатным словом, хотят узнать, как растет страна, что происходит на белом свете, и встречают подобный плевок в лицо! Этот киоскер что-то особенное! Честь и слава зоркому журналисту, не прошедшему равнодушно мимо распоясавшегося бездельника! Честь и слава моей любимой газете, пригвоздившей к позорному столбу наглеца!»

По поручению Духовитова Костик поблагодарил Ровнера.

«Верный друг нашей газеты (разрешите именно так вас назвать)! Ваши письма – лучшее оправдание нашей неутомимой деятельности по искоренению недостатков. В Ваших письмах мы черпаем вдохновение и свидетельство, что живем недаром. Они вливают в нас новые силы и поддерживают в нелегком труде. Вы правы, встреча с таким киоскером способна на какое-то время подрубить крылья. Он так обленился, что ему уже тяжело написать «ушел на базу», его хватает на одно лишь слово «ушел». Спрашивается, зачем мы работаем, пишем, выпускаем наш орган, если этот безответственный лодырь встает на нашем пути к читателю? Но мы преодолеваем сомнения, мы вновь поднимаем свои перья, вновь устремляемся к нашим столам, не поддаваясь минутной слабости. Я рад сообщить вам, что наше выступление не прошло бесследно – киоскеру строго указано».

– О наших сомнениях могли бы не писать, – сказал Духовитов, ставя свою подпись.

– Пусть он видит, что даже и нам ничто человеческое не чуждо, – возразил Костик. – Это сближает.

Обратился к Костику и Малинич. Пришел очередной пакет от бескорыстного стихотворца. То было длинное стихотворение – взволнованный диалог между юношей, сломленным разлукой с любимой, и автором, терпеливо внушавшим, что только самозабвенный труд на благо людей поможет нытику. Жизнь – это счастье, данное в долг. Этот долг необходимо вернуть.

Мысли поэта, как обычно, возражений не вызывали, но стойкое пренебрежение к рифме и все та же путаница с размером снижали общее впечатление.

Костик вновь выручил сослуживца. В своем письме он отметил, что за последнее время автор вырос и набирает силу. Важность поднятых им вопросов бесспорна, что выгодно его отличает от многих собратьев по перу. Осталось преодолеть отставание в вопросах формы. Это можно сделать, а как это сделать, учит сам поэт – «самозабвенно трудясь». К этой плодотворной позиции ничего не остается добавить.

Малинич долго благодарил, сказал Костику, что он прогрессирует ничуть не меньше, чем автор стихов. Они расстались, довольные друг другом.

Безусловно, важным был визит к профессору, у которого Костик защищал диплом. Профессор посулил ему дать письмо к московскому коллеге, тому самому, с кем Костику предстояло встретиться на предмет поступления в аспирантуру. К профессору Костик относился почтительно, что в ту пору с ним случалось не часто: правила игры пиетет исключали. Но профессор завоевал уважение. Во-первых, он очень много знал; во-вторых, явно отличал Константина, что свидетельствовало в его пользу. Костик называл его про себя стариком, хотя Станиславу Ильичу Ордынцеву было немногим больше пятидесяти и он всего год назад как женился на своей недавней студентке. Это событие не прошло незамеченным и в течение, по крайней мере, двух месяцев обсуждалось достаточно интенсивно.

Жил он на тихой улице в старом доме. И в квартире его был этот запах ветшающего и рассохшегося – он шел от мебели, от книжных полок, от скрипучих, стершихся половиц. Несмотря на жаркий ослепительный день, в комнатах было темно и прохладно, защищающие от солнца шторы были плотно сдвинуты, лишь слегка колебались, когда по ним пробегал ветерок. На древних креслах белели чехлы. От всего этого – от недостатка света, от чехлов, от старых переплетов на полках, тускло блестевших бронзовыми буквами, – казалось, что снаружи не полдень, а сумерки.

Костика ожидал конверт с обещанным письмом к москвичу.

– Когда-то мы были с ним хороши, – сказал Ордынцев, – и отношения были теплыми, и мнение мое для него что-то значило. Будем же уповать на то, что он вас встретит с должным вниманием. Рекомендую я вас со спокойной душой. Человек вы способный, с живым умом.

«Слишком живым», – вздохнул про себя молодой гость, слушая, как говорит хозяин – негромко, подчеркнуто неторопливо. От такой подачи каждое слово обретает значительность и вес. «Умный не частит», – подумал Костик, с грустью понимая, что такой стиль общения ему пока еще не доступен, – возраст быстро даст себя знать.

Вошла жена профессора с подносом в руках, черным, в затейливых цветных узорах. На подносе стояли две чашки с чаем и тарелочка с галетами.

– Угощайтесь, пожалуйста, – сказала она, ставя на стол чашки и блюдца.

У нее был низкий голос, а сама она была долговяза, угловата, передвигалась с опаской, точно боясь задеть кого-либо или стукнуться невзначай. Собственный рост ее стеснял, она превосходила им мужа, хотя сам Ордынцев был крупным мужчиной.

– Благодарю вас, – сказал Костик, – у вас очень гостеприимный дом.

Профессорша была старше Костика на год, может быть, на два, он к ней обратился на «вы» с некоторым напряжением. Возможно, что-то она почувствовала – вдруг покраснела, заспешила и, неловко кивнув, вышла из комнаты.

Станислав Ильич проводил ее ласковым взором.

– Молода еще, – сказал он с улыбкой.

Они выпили по чашечке чаю, и Костик поднялся.

– Что ж, в добрый час, – сказал профессор, – молодой человек должен себя испытывать. И судьбу свою – также. Перебирать возможности. Ему нет смысла сидеть на месте. Меня сильно помотало, пока я осел.

Этот глагол будто хлестнул Костика, он невольно поежился.

«Осесть», – подумал он, – страшное слово. За ним – неподвижность и итог. Все закончено и ждать больше нечего».

Словно угадав его мысли, профессор сказал:

– Нельзя плыть по течению. Это еще Гераклит заметил: если ты не ждешь, с тобой не произойдет ничего неожиданного.

«Экая умница», – пробормотал Костик, выходя на полдневную знойную улицу. Было радостно от одной уже мысли, что в городе, почти по соседству, живет мудрый, всеведущий человек, который ему не отказал ни во времени, ни в поддержке.

Но вместе с благодарностью молодой человек испытал непонятное облегчение, оказавшись под жгучим безжалостным солнцем после прохладного полумрака. Почудилось, что обогрелась душа. «Да, он прав, – размышлял Костик, – опасней всего – плыть по течению. Тем более это так соблазнительно. Все силы уходят на благие намерения. Нужно сильно хотеть переменить доставшийся вариант жизни. Очень, очень сильно хотеть. Сильные – хотят, а слабые – желают».

Родив столь туманный афоризм, он стал разыскивать автомат, чтобы позвонить Жеке в ее контору.

Они условились и вечером встретились, но оба были разочарованы. У сестры изменился график дежурств, и посещение их гнезда оказалось на этот раз невозможным. Оставалась только скамья на бульваре, куда они, погрустив, и отправились.

Бульвар своей крайней аллеей упирался в море, она тянулась, кажется, бесконечно, с одной стороны доходя до косы, с другой – сворачивая к морскому вокзалу, к порту, где шла своя бессонная жизнь и где любили торчать мальчишки.

Но детство Костика пришлось на войну, и порт, как у многих его ровесников, отпечатался в нем другими картинами. Особенно летом сорок второго, когда он прибегал сюда школьником и ему представало невероятное зрелище.

У всех причалов, вдоль и в глубь берега, сколько охватывал его взгляд, сидели, лежали или прохаживались женщины, старики и дети, сорванные с родных мест нашествием. Мужчин молодых или среднего возраста было сравнительно немного, иные не сняли еще гимнастерки, опирались на костыли.

Позади были спаленные огнем дороги, эшелоны, теплушки, товарняки, многодневные стоянки на станциях, самолеты с черными крестами, вой, грохот и судорожный перестук колес. И вот, кто уже совсем налегке, кто с жалким скарбом, они ожидали своей очереди переплыть через море, сделать еще один бросок. Впереди был плавящийся под лютым солнцем Красноводск, в нем уже начиналась загадочная Средняя Азия – как она встретит, что в ней ждет?

Подросток выхватывал отдельные лица, неосознанно в них искал необычного, принесенного из другого мира, который и подавлял и притягивал. Но лица беженцев при всей их несхожести хранили общее выражение усталости и оцепенения, слишком длинный был пройден путь.

Было душно, было сухо во рту, близость коричневой мазутной волны не освежала, не давала прохлады, жаркий ветер гнал комковатый песок, оседал серой пылью на щеках, и люди тоже казались серыми, пыльными.

Запомнилась одна старушка, которая, подложив мешок под голову, полулежа на своем чемодане и придерживая костяной ручонкой пенсне, то и дело сползавшее с переносицы, увлеченно читала какую-то книжку. Мальчик неслышно наклонился, пригляделся – книжка оказалась французской.

Потом он не раз туда приходил, поток не иссякал еще долго и рассосался лишь к поздней осени.

Было трудно в благостный пряный вечер оживить этот трагедийный мир, от которого отделяло, в сущности, так немного, всего одиннадцать лет, – и целительное и жестокое свойство даже самой чуткой и острой памяти.

Море накатывало и урчало, колотясь в пористый, мшистый камень. Звезды рассыпались по черному пологу в беспорядке, где золотистыми стайками, где одинокими светлячками, пахло солью, йодом, влажной свежестью, и казалось, что все вокруг – кусты, деревья, песок на дорожках, – все обрызгано невесть как долетевшей до их аллеи темно-коричневой волной.

Они сидели среди многочисленных парочек, таких же бесприютных скитальцев, сидели, милуясь, сплетясь, как ветви, исходя в изнурительных бесплодных ласках.

Передохнув, Жека сказала:

– Все из-за дядечки моего. Не был бы он такая лапша, давно б ему дали свое жилье. Ему, как инвалиду, положено. Тем более комната эта сырая. Была бы она тогда моя.

– Ты говоришь, она – сырая…

– Ему сырая, а мне – сойдет. Возраст пока еще позволяет. Не мыкались бы с тобой по скамейкам…

– А он может один, без вас?

– Проживет. Привычный. И так редко видимся.

Она прижалась еще тесней. Он чувствовал, сколько сдавленной силы бродит в ее могучем теле, неукротимо требуя выхода.

«К черту! – ругался он про себя. – Пора прекратить эти сидения. К чему эти пытки? Мы – не дети. Будь я проклят – в последний раз!..»

Но такие клятвы он давал себе часто. Твердости ненадолго хватало. Всего до следующего свидания.

– Знай край, да не падай, – шепнула Жека.

Возвращались медленно, шли неспешно по сонным, уставшим за день улицам и так же неспешно переговаривались. Неожиданно Жека засмеялась. Он удивился.

– Ты – чему?

– А так, – она повела плечом. И спросила насмешливо: – Как живете-можете?

– Как можем, так и живем, – буркнул Костик.

– Терпи, казачок, казаком будешь, – она шлепнула его по лопатке.

* * *

Накануне отъезда отец сказал, что в Москве проживает старый знакомый, к которому можно обратиться, если возникнет такая надобность.

– Мир состоит из старых знакомых, – невольно усмехнулся Костик. – Сперва Ордынцев, теперь и ты, вспоминаете полузабытых людей.

– Я не забыл, – сказал отец, – думаю, и он меня помнит. Мы с ним из одного города, это, знаешь, особое дело.

Выяснилось, что преуспевший земляк работает, как и Костик, в печати и может дать полезный совет.

Будущему аспиранту было неясно, зачем ему нужен чей-то совет, советов он наслушался вдоволь, но он кротко записал в свою книжечку еще один телефонный номер.

Сын знал, что больше всего на свете отец не хочет его отъезда, что он смертельно боится разлуки. То, что сейчас он извлек из памяти координаты столичного друга, дал, таким образом, еще одну зацепку, было в известном смысле жертвенным актом.

Провожал Костика кроме отца еще и Пилецкий, усталый и смутный. Московский шеф ушел окончательно, таинственный волгарь еще не возник, стало быть, образовался вакуум, сводивший беднягу Матвея с ума. В конце концов он решил написать сотруднику, которого знал еле-еле. К письму прилагалась бутылочка коньяка местного производства. И то и другое он привез на вокзал.

Костик заверил, что все исполнит, хотя эти конвульсии – так про себя он определил волнения и поступки Пилецкого – вызывали неприятное чувство. Не дай бог вести себя подобным образом, даже если придется быть просителем. На что рассчитывает человек, так просто теряющий свое лицо?

Почти перед самым отходом поезда появились Маркуша Рыбин с Анечкой. Маркуша был непривычно бледен, напряжен, а его жена, по обыкновению, всем улыбалась. Своею легкостью и бархатистостью она чем-то напоминала Костику его сослуживицу Леокадию, но в отличие от публицистки, слишком пышной, слишком округлой, фигурка у Анечки была точеная.

Рыбины едва успели расставить вещи, торопливо поцеловались, Маркуша проговорил: «Ну, с богом, не задерживайся, родная». Анечка ласково его оглядела и провела пуховой ладошкой по его волосам. Вагоны вздрогнули.

– Счастливо, Костик! – крикнул Пилецкий. – Так я рассчитываю на вас!

Костик кивнул, обнял отца и ухарски вспрыгнул на ступеньку. Поезд тронулся, вслед ему хлынула музыка.

В ту пору поезда уходили, напутствуемые прощальным маршем; в том было немалое очарование. И пусть для большинства пассажиров поездка была привычным делом и не таила больших сюрпризов, марш словно внушал им, что будни кончились, впереди же нечто непредсказуемое – не одна только перемена мест, возможен и поворот судьбы.

Город таял, иссякали предместья, но Костик войти в купе не спешил, стоял в тамбуре, прислушиваясь к догоравшему маршу, мажорную часть сменила лирическая с ее отчетливо слышной грустью. И неожиданно для себя он обнаружил, что в этой мелодии есть нечто от собственной его натуры, достаточно двойственной и неустойчивой. Как прорывается сквозь эту бодрость второй – тревожно задумчивый – голос. От себя не уйдешь, он склонен к меланхолии, хорошо ощущает, как скоротечна любая счастливая минута, его первое любовное чувство кончилось и кончилось плохо. Так рвались друг к другу, и что же вышло? Боятся случайно столкнуться на улице, до сих пор слишком болезненно – жжется! Жека – совсем другое дело, и он и она это понимают. А между тем как тянет его звучать мажорно. В этом и состоит игра. Стать тем, кем видят его другие, кем хочется быть – молодым победителем, ведущим свою веселую партию, одаривать радостью себя и ближних. Хотя бы приблизиться к этому образу – сколько на это положено сил! И ведь многих ему в конце концов удалось убедить в том, что он в самом деле таков. Необходимо убедить и себя, тогда он сумеет овладеть жизнью. Чего бы ни стоило, убедить себя – это и принесет удачу.

В купе кроме Костика с Анечкой расположились рыхлая дама и бодрый розовый толстячок, уже облачившийся в спортивные рейтузики, в школе их называли «финками». Они весьма вероломно подчеркивали его широкие бедра и таз. Костик решил, что это супруги, так они подходили друг к другу, но догадка оказалась неверной. Толстячок неотрывно смотрел на Анечку, помогал ей удобнее разместиться, сыпал шутками, судя по всему, старался произвести впечатление. Час назад он взлетел с родного насеста, и теперь дурманный воздух свободы, обретенной на ограниченный срок, кружил его полысевшую голову.

«Наше счастье, что мы себя со стороны не видим», – подумал молодой человек.

Появление Костика обеспокоило розового путешественника, а когда он понял, что юный сосед и красивая пассажирка знакомы, то не сумел скрыть огорчения. По тому, как он напряженно посматривал, и по его осторожным вопросам было ясно: он хочет установить, какие их связывают отношения. Ситуация веселила Костика, доставляло удовольствие морочить голову озабоченному попутчику и, пряча под безупречной корректностью снисходительное превосходство, вдруг ненароком его обнаруживать. Рыхлая дама наблюдала за ними молча, словно тая про себя некую неизбывную думу. Время от времени она шумно вздыхала.

Перекусили и стали укладываться. Чтоб не тесниться, не мешать соседям, Анечка и Костик вышли. Стоя у окна в коридоре, они словно провожали взглядом темнеющие поля и чащи, которые убегали от них назад к оставленному ими городу.

Костик поглядывал на Анечкин профиль, на бойкий каштановый завиток, упавший на загорелую щечку. Как всегда присутствие молодой женщины сильно действовало на него. Анечка была так мила, не хотелось вспоминать о Маркуше.

– А ведь это, в сущности, подарок фортуны – ехать в Москву с такою спутницей, – сказал он, озорно улыбнувшись.

Анечка ласково рассмеялась, будто бубенчиком прозвенела.

Наклонившись к ее ушку, Костик пропел: «Едва достигнув юношеских лет, уже влюбляться спешим в балет…» – И, ободренный ее хохотком, довел старинный куплет до конца: – «Тот не мужчина средь мужчин, кто не влюблялся в юных балерин».

Он ждал нового знака одобрения, но она вздохнула и сказала с неожиданной серьезностью:

– Какая ж я юная, Костик? Мне сорок через четыре года.

Он еще не успел стереть с губ улыбки опереточного жуира:

– Какая чушь, любезная Анечка! Во-первых, тридцать шесть – это пленительный возраст, а во-вторых, кто ж вам даст ваши годы?

– Да я сама, – ответила Анечка. – А ведь это самое важное. Через четыре года – я уже пенсионерка. У нас, балетных, свои сроки. И вообще… время бежит, Ох, как бежит… вам не понять.

Он все не мог найти верного тона и игриво продолжил:

– То-то Маркуша просил меня за вами присматривать.

– Маркуша – золотой человек, – задумчиво проговорила Анечка.

Дверь с усилием отошла, вышел сосед, через круглое плечо было перекинуто полотенце, в одной руке – мыльница, в другой – зубная щетка и коробка с порошком «Хлородонт». Насвистывая с независимым видом, он двинулся в конец коридора.

Анечка подавила не то зевок, не то вздох.

– Ну что же, Костичек, до утра…

И, потрепав его волосы, вошла в купе.

Он остался, обдумывая ее слова. «Время бежит… вам не понять…» Нет, отчего же, милая женщина? Никогда так не думаешь о ходе времени, как в мои годы. Попробуй расслабься – не заметишь, как стал на десять лет старше. А все еще ничего не сделано, одни разговоры, все пребываешь на подступах к завтрашнему дню, когда жизнь начнет писаться набело. Нет, действовать! Необходимо действовать! Жизнь – это такой балет – еще пляшешь, а уж зовут на пенсию».

… – Проснулись, Костик?

В окно их скворечника струился оранжевый солнечный свет, поезд, медленно набирая ход, отчаливал от неизвестной станции. Анечка только что поднялась, на свежих щечках ее розовели мягкие утренние полоски. Она стояла, запрокинув руки за голову, потягиваясь, сладко позевывая. С верхней полки, прикрывшись книгой, посверкивал глазами сосед, внизу возилась полная дама. Она тоже то и дело посматривала на гибкую Анечкину фигурку, шумно кряхтела и вздыхала.

– Вы спите еще крепче, чем я, – сказала Анечка, качая головкой.

– У меня была бессонница, – сказал Костик.

– Ах, бедняжечка, – она засмеялась.

Позднее, воскрешая в своей памяти эту поездку, Костик легко обнаруживал в интонациях Анечки, в быстрых взглядах, в рассеянности, в принужденной веселости какую-то странную напряженность, казалось бы ей вовсе не свойственную. Но кто не крепок задним умом? Тогда он был другим озабочен – хотелось увериться, что его присутствие ей приятно и хоть самую малость волнует. В ту пору желание вызвать симпатию, «испытать обаяние», как шутил Славин, пожалуй, было одним из самых жгучих.

Когда поезд уже подходил к столице и пассажиры начали собираться – скатывать постели и укладывать вещи, Костик спросил ее, где она остановится.

– Это никак не любопытство, речь идет только о вашем адресе, – сказал он в той шутливой манере, которую принял с первой минуты. – Я, разумеется, вac провожу.

Анечка мягко улыбнулась и сделала неопределенный жест.

– Нет необходимости. Меня встретят. – И, не дожидаясь его вопроса, в свою очередь поинтересовалась: – А вы где будете жить? В гостинице?

– Вряд ли мне приготовлен номер, – усмехнулся молодой человек.

Он объяснил, что в Москве у него, в тихом Хохловском переулке, недалеко от Покровских ворот, живет родственница, тетя Алиса, «премилая благородная дама», которая его приютит.

Настала торжественная минута, и поезд, пыхтя, остановился у длинной выщербленной платформы. Костик и Анечка простились с розовым спутником и тучной соседкой, пробрались по узкому коридору сквозь встречающих и прибывших и вышли под московское небо, уже затушеванное летними сумерками. И сразу же на губах Анечки лучезарно засияла улыбка, бархатисто засветились глаза. Костик проследил ее взгляд и увидел, что к ним неспешно подходит высокий сухощавый полковник. Его негнущаяся фигура, из камня высеченный подбородок и обветренное лицо показались Костику странно знакомыми. В то же мгновение он узнал Цветкова, начальника Дома офицеров, переведенного в Москву год назад.

Он по-хозяйски взял вещи Анечки, кивнул Костику и пошел к тоннелю.

– До свидания, Костик, – сказала Анечка, – спасибо вам. Пусть у вас все состоится.

Ему показалось, что в эти слова она вложила больше, чем они значили, какое-то прощальное напутствие. Но ощущение было смутным и, очень возможно, явилось позже. Пока же Костик только гадал, откуда взялся полковник Цветков, а впрочем, по роду своих занятий он мог знать и Анечку и Маркушу и быть с ними в дружеских отношениях при всей своей замкнутости и неприступности. Но долго раздумывать не ко времени, надо включаться в столичный ритм. Костик вырвался на вокзальную площадь и заспешил к метрополитену. Через десять минут он вышел на Кировской и еще через десять – был в Хохловском.

Алиса Витальевна встретила гостя водопадом восторженных междометий. Перемена, происшедшая в племяннике, – она приходилась ему не то двоюродной, не то троюродной теткой и никогда не проявляла желания устанавливать точную степень родства, – эта перемена ее потрясла. Они не виделись несколько лет, и вот вместо мальчика предстал мужчина, цветущий, стремительный, с блеском в глазах («Слово чести, – сказала тетя, – в тебе есть некоторое брио»). Она ахала, охала, причитала («О, боже мой, персики и виноград, зачем это, могу лишь вообразить, сколько пришлось хлопотать Лидии, а впрочем, узнаю твою мать…»), спрашивала о его перспективах («Твоя эскапада имеет цель? Аспирантура? Но это чудесно! Итак, ты переедешь в Москву? И твой отец тебя отпускает? Могу лишь вообразить, мой друг, каких это сил от него потребовало! И все же – достойное решение! Отважная юность должна дерзать. И ты не бездомен, у тебя есть кров. Не спорь, бога ради, это естественно, ну, хорошо, пусть на первых порах… Но, господи, как же ты изменился!..»).

Костик, который успел отвыкнуть от этой своеобразной лексики, проявившей редкостную устойчивость перед языкотворчеством грозовых лет и сменяющихся поколений, не без удовольствия воспринимал ее благородную архаику. Тем более за последний год, как выяснилось, он притомился от клишированных оборотов, от канцелярщины, от жаргона, не говоря уже о южных блестках и всяческих ходовых словечках.

Впрочем, и Алиса Витальевна была отнюдь не чужда современности. После того как она представила родственника своим соседям по квартире (за время, которое они не виделись, ее население обновилось), она спросила Костика с большим интересом: «Как ты нашел наш коллектив?»

Коллектив состоял из четы лингвистов, которые в местах общего пользования переговаривались по-французски, и мастера разговорного жанра, выступавшего на эстраде, существа ранимого и возбудимого, убежденного выпивохи, в часы похмелья впадавшего в мрачность.

Костику соседи понравились. Они вписывались в атмосферу. Вновь возникала возможность игры. Он подчеркнуто рекомендовался Костиком, и Алиса Витальевна, которая помнила об этой устойчивой – с детства – странности, охотно подыгрывала племяннику.

Точно так же пришлись ему по душе тихий Хохловский переулок, тенистый Покровский бульвар, перекресток, на котором весь день звенели трамваи, два кинотеатра – домашняя «Аврора» и представительный «Колизей», глядевшийся в зеркало Чистых прудов.

Нравилось решительно все. И прежде всего сам воздух столицы. Эти пять дней повергли Костика в состояние, близкое к эйфории. Уже ходить по улицам было Счастьем. Лето добавило ярких красок, вывело на тротуары толпы, вечерами не протолкнешься! Но это многолюдье притягивало. После студеных военных лет, меченных долгими расставаниями и прощаниями навек, была неосознанная потребность в этом ежевечернем общении. В те годы маленький волшебный ящик еще не стал властителем городских квартир, намертво приковав обитателей к своему гипнотическому экрану. Да и сами квартиры тоже не были молчаливыми твердынями, скорее они напоминали миниатюрные поселения с местом обязательных встреч – длинным заставленным коридором, где время от времени вдруг взрывался один на всех телефон на стене, испещренной различными номерами, наспех записанными карандашом.

Такой же была квартира в Хохловском – безоконный, петляющий коридор, и днем и вечером – в полумраке, тусклая лампочка на шнуре, вблизи телефона – громадный сундук. На нем часто с меланхолическим видом посиживал мастер разговорного жанра в ожидании собеседников.

Костику в тот приезд было трудно сойтись с соседями покороче – дома он, в сущности, лишь ночевал. Да и то сказать, дел было много. Не сразу ему удалось встретиться с давним приятелем Ордынцева, а когда эта встреча наконец состоялась, она оставила смутное впечатление. Все было как-то накоротке, в аудитории, перед лекцией. Полуприсев на подоконник, доцент торопливо прочел письмо и рассеянно оглядел Костика.

– Ну, как он там, Станислав Ильич? Оказывается, молодожен… Уж эти старые тихоходы… Чуют, где суп, а где компот.

Костик не знал, как ему реагировать на это странное одобрение самого профессора и его брака, он ответил неопределенной улыбкой. Впрочем, москвич уже не шутил, лицо его приняло озабоченное и мрачноватое выражение, громко вздохнув, он произнес:

– Дельце занозистое и заковыристое. На одного с сошкой – семеро с ложкой. А вас куда потянуло – в науку или в столицу? Как полагаете? – Хохотнул, но сразу же снова насупился: – Пишет о ваших дарованиях… Сильно вам там заморочили голову?

Костик, пожав плечами, сказал, что содержание письма ему неизвестно, что ж до способностей, с ним их обычно не обсуждали.

– Тем лучше, – усмехнулся доцент, – здесь вундеркиндам туго приходится.

Костик думал лишь об одном – как бы скорее попрощаться. Доцент как будто это почувствовал.

– В общем, надо помозговать, – сказал он. – Звякните перед отъездом. И привыкайте, это – Москва. Не к теще на блины вы приехали.

Все это было так непохоже на то, что ждал Костик от встречи, что, выйдя на улицу, он вдруг двинулся совсем не туда, куда собирался, и опомнился лишь через два квартала.

Дело было не только в сухом приеме. По рассказам профессора, московский коллега был весьма рафинированным господином с академической родословной – и папа доцента был доцентом, а дед уж точно – приват-доцентом, поэтому странный стиль собеседника, подчеркнуто свойский, грубовато-простецкий, производил непонятное впечатление. Было в нем нечто чужое, заемное, словно надел на себя человек взятую напрокат одежду. «Зачем понадобилось сдирать с себя кожу, менять потомственный тенорок и разговаривать на басах? Что все это значит?» – думал Костик.

Приятней прошло посещение печатного органа, пригревшего беднягу Пилецкого. Костик долго плутал по зданию, пока отыскал нужную комнату, в которой сидело два человека, один – средних лет, другой – пожилой. Тот, что помоложе, был тем, кого он искал.

– О, дары юга! – воскликнул он с живостью, вертя бутылку в разные стороны, точно исследуя содержимое. – Садитесь, сейчас я прочту письмо.

Он быстренько пробежал листок и, сверкнув дегтярными хитрыми глазками, сказал понимающе:

– Томится духом… – Подмигнув пожилому, он пояснил: – Волнуется в связи с переменами…

– И этот – туда же… – вздохнул пожилой.

То был подержанный брюнет с сединою, с сивой щетиной на подбородке. Окинув Костика опытным взглядом много повидавшей совы, он спросил:

– Вы сослуживец Пилецкого?

– Нет, но мы – одного с ним цеха, – ответил Костик.

– Значит, из наших? – усмехнулся пожилой человек.

Разговорились, и между делом Костик рассказал о себе, о своих намерениях и прожектах.

– «Им овладело беспокойство», – прокомментировал знакомый Пилецкого.

Костик согласился:

– Пожалуй, вы правы. Чем больше вдумываешься, тем понятнее, что я затеял передислокацию не оттого, что мне там худо, а оттого, что слишком уютно. Незаметно выработался свой ритм, в какой-то степени убаюкивающий. Иной раз кажется, что живешь под милую колыбельную песенку.

Он говорил, не вполне понимая, с чего это он так доверителен, даже интимен с почти незнакомыми, впервые встреченными людьми. И все же инстинктивно он чувствовал, что это единственно верный тон, если уж он говорит о себе. Чем еще оправдать внимание двух столичных аборигенов, пробивших дорогу своими перьями, к никому не ведомому провинциалу с не обсохшим на губах молоком? Костику долго еще предстояло преувеличивать роль и значение всех людей с московской пропиской.

Знакомый Пилецкого слушал, посмеиваясь, а пожилой журналист поглядывал словно из некоего далека. Один раз Костику показалось, что собеседник устало дремлет, но тут же он понял свою ошибку, встретясь с прицельным совиным оком.

За день до возвращения на Центральном телеграфе Костик неожиданно столкнулся с Анечкой.

– Однако ж! – воскликнул он чуть театрально. – В Москве да встретиться! Просто чудо!..

На сей раз Анечка не ответила привычной улыбкой, только кивнула.

Он спросил ее:

– Когда же назад?

– Я задерживаюсь, Костик, – сказала Анечка, и он почувствовал, что продолжать разговор ей не хочется.

Все же он спросил:

– Ничего не нужно передать Маркуше? Послезавтра я еду…

– Я написала, – ответила Анечка.

Они простились. От этой встречи остался неприятный осадок. Почему-то было не по себе. Точно Анечка отказалась не от его услуг, а от него самого.

Дурное настроение лишь усугубилось после его звонка доценту. Тот сказал, что не может сильно порадовать – положение весьма хреноватое. Одним словом, речь может идти лишь о заочной аспирантуре. Ежели молодой гасконец останется на солнечном юге, его зачисление вероятно. Но, коли он твердо вознамерился стать москвичом, предстоит позаботиться о предварительном трудоустройстве.

Это был, как говаривал в таких случаях Эдик Шерешевский, полный бекар. Непонятно, на что теперь можно рассчитывать. И тут он вспомнил о старом знакомом отца.

Лишь в состоянии полной растерянности можно было набрать этот номер, который он записал для того, чтоб ненароком не обидеть отца. Старый знакомый оказался дома и попросил его заглянуть. В тот же вечер Костик к нему отправился.

Он не без труда разыскал дом-ветеран на Разгуляе, поднялся по грязноватой лестнице, остановился перед дверью, украшенной почтовыми ящиками, и четырежды позвонил. Долгое время было тихо, потом послышались шаркающие шаги, дверь открылась, немолодая женщина в шлепанцах провела Костика по коридору, ввела его в комнату. Он только ахнул – в кресле сидел пожилой журналист.

Когда Костик возвращался домой – путь до Хохловского был не близкий, – он все прокручивал, виток за витком, цепочку событий и совпадений и находил в ней нечто фатальное.

В самом деле, не окажись доцент столь бронированным молодцом, не возникла бы необходимость в звонке, которому он не придавал значения. Не уйди на вполне заслуженный отдых заведующий корреспондентской сетью, не явись неведомый миру Чуйко, не будь Пилецкий таким паникером, не было б никакой нужды посетить редакцию почтенного органа. А войди он в нужную ему комнату на пять минут раньше или позже, не столкнулся бы он со старым газетчиком, который забрел в нее по пути (это выяснилось из дальнейшей беседы). Между тем Костик был твердо уверен, что все решила дневная встреча, а не давнее знакомство отца.

Ибо днем он понравился, произвел впечатление, затронул в душе пожилого зубра какие-то примолкшие струны, и в том что-то ожило, разожглось. Когда уже под вечер к нему, размягченному, элегически размышлявшему о том, как тяжек всякий дебют, нежданно воззвал по телефону отпрыск забытого однокашника, он потому и не отмахнулся, не сослался на срочную командировку, а сразу же пригласил к себе. И тут-то последовало открытие: дневной и вечерний – одно лицо!

Особенно поднимало дух то обстоятельство, что в редакции он пробыл от силы четверть часа. И однако же – ниточка протянулась. Знак добрый – что-то все же в нем есть!

Итоги визита весьма обнадеживали. Хозяин благословил переезд. Житейский опыт, тихо мерцавший в его многомудрых совиных зрачках, придавал словам особую вескость. Он думает, что сможет помочь. Место Костику, место под солнцем, великий город, видимо, выделит. Гостеприимство Алисы Витальевны решает многое – прежде всего проблему временной легализации. А там, как известно, видно будет! Надо думать, что молодой человек, даровитый и энергичный, как-нибудь выстоит, не пропадет. Не он первый, не он последний.

Перед сном Костик поведал тетушке об историческом разговоре. Рассказывать было одно удовольствие. Тетя не слушала, а внимала. Сцепив свои костяные пальцы, прижав их к едва заметной груди, она встречала каждое слово возгласом, вздохом, согласным кивком. Когда он кончил, она его обняла.

– В добрый час, в добрый час, я рада безумно, – она коснулась губами лба племянника, – мне кажется, звезды к тебе расположены.

Несмотря на все его возражения, она решила поить его чаем, а Костик меж тем подошел к окну. Было тихо, Хохловский уже дремал, лишь доносились шаги прохожего и вызванивал последний трамвай. За дверью супруги-лингвисты чуть слышно переговаривались по-французски, в коридоре мастер разговорного жанра неутомимо терзал телефон в бесплодных поисках понимания.

И все это – поздний трамвай, шаги, приглушенная французская речь, которая, по мысли супругов, обеспечивала конфиденциальность беседы, даже горькие жалобы артиста – все вместе наполняло Костика светлым умиротворенным чувством, дышало благостью и покоем наконец обретенного очага.

Июль кончался, и ближе к ночи становилось уже заметно прохладней, ветер с Покровского бульвара иной раз заставлял и поежиться. Где-то, в одном-двух перегонах, была московская зябкая осень, но сейчас о ней не хотелось думать. Все еще были крупны и ярки расположенные к нему звезды.

Можно было и уезжать. Костик сердечно простился с соседями, которых готов был принять в свое сердце, трижды расцеловался с теткой. Она взволнованно прошептала:

– До скорой встречи. Храни тебя небо. – И добавила: – Соблаговоли известить за неделю о дне своего прибытия.

Костик заверил, что безусловно соблаговолит и известит.

* * *

Через три дня он уже рассказывал родителям о всех перипетиях поездки. Отец был явно горд, что в итоге самым действенным оказался им предложенный вариант. Вновь и вновь он расспрашивал о старом приятеле, повторял растроганно и умиленно:

– Он всегда был отзывчивым, славным малым. Но то, что он остался таким… это случается не так уж часто… Я непременно ему напишу…

Костик подумал, что это письмо должно пройти сквозь его цензуру – не было б слишком экзальтированным! Он представил себе, как тлеет усмешка в утомленных глазах его покровителя, и заранее покраснел.

Но радовался отец недолго. То, что сыну помог именно он, доставляло большое удовлетворение, но означало одновременно, что отъезд Костика был решен. Оживление быстро его покинуло, он замолчал, а на вопросы отвечал не сразу и невпопад, с грустной виноватой улыбкой.

Да, отъезд был решен, быть может, поэтому тот август перед броском на север лучился таким теплом и светом – ни единого тоскливого дня! Будто родина гладила напоследок жаркой ладонью блудного сына, будто нашептывала любовно: помни, как было тебе хорошо.

Яков отсутствовал – он на неделю уехал в район, что было досадно, не терпелось рассказать о поездке. Костик поговорил с Пилецким, сообщил, что выполнил поручение, неведомо почему умолчав, как отразилось посещение редакции на его собственных делах.

Несколько раз он звонил Маркуше – никак не мог поймать его дома. В конце концов разговор состоялся. Маркуша был, как всегда, сердечен, письмо Анечки он уже получил. Он долго благодарил Костика за обязательность и доброту.

В газете шла меж тем своя жизнь. Скопилась целая пачка писем. И все серьезные, деловые, требовавшие таких же реакций. Было, правда, одно послание о репертуаре кинотеатров, которое поначалу настроило на привычный лад, но как раз оно неожиданно стало достоянием гласности. Многоопытный Духовитов вынес его на суд редактора, и тот решил его обнародовать. Геворк Богданович объявил, что давно подбирается к кинопрокату и что это письмо обнаружило в авторе «государственно мыслящего человека». Итак, оно было опубликовано и получило горячую поддержку Ровнера, который в очередной эпистоле заодно раскритиковал итальянского режиссера Де Сантиса.

Дважды Костик встречался с Жекой и отправлялся с ней на бульвар – ее сестра умудрилась схватить простуду. Теперь эти сладкие испытания воспринимались совсем иначе – так недолго оставалось быть вместе. О пребывании в Москве Костик рассказывал Жеке походя, небрежно, без особых подробностей. О предстоящей поездке – и того меньше, словно о чем-то второстепенном. И Жека мало его расспрашивала, похоже, что она избегала этой обоюдоострой темы. Оба отлично все понимали и, не сговариваясь, оберегали отпущенные им вечера.

Вернулся Славин. Едва лишь Костик услышал знакомый виолончельный голос, он почувствовал, как обрел устойчивость. Оказывается, набег на столицу и предстоящее перемещение заметно лишили его равновесия. Но вот с ним Яков – и стала разматываться вся путаница мыслей и чувств, вспомнилось детское ощущение – карусель замедляет свою круговерть, вот она наконец замирает, в мире установился порядок.

– Что же, назначим рандеву? – спросил Славин.

– Когда и где?

– В половине девятого у Абульфаса. Форма обычная. Треугольная шляпа и – естественно – серый походный пиджак.

Костик, смеясь, повесил трубку. Игра продолжается. Какая радость – присутствие Якова в его мире. И как однажды вдруг станет пусто! Только сейчас Костик понял, что прежде всего в Москве предстоит испытание одиночеством – кто знает, сколько оно продлится. Во всяком случае, из всех экзаменов этот будет самым нелегким.

Вечер удался по всем статьям. Воздух был густ и сладко дурманил. Веяло долетавшей моряной, а пахло сразу и влажным песком, и поджаренным мясом, и кофейными зернами. Абульфас превзошел себя самого. Он был в приподнятом настроении. Красавица Люда благополучно оправилась от внезапного недомогания и царственно двигалась между столиками.

Славин спросил ее:

– Оклемались?

– Нормалёк, – откликнулась Люда.

– Еще лучше стала, – сказал Костик.

– Слов нет, одни буквы, – одарила улыбкой, показав крупные рафинадные зубы.

– Докладывай, друг мой, – сказал Яков. – Изложи свои впечатления. Побывал ли ты, любезный, у Яра? Там соколовский хор когда-то был знаменит, насколько я помню.

– Я был на ансамбле песни и пляски в саду Баумана, – сказал Костик.

И неторопливо поведал про то, как сложились его дела. Рассказал и о тех, с кем столкнула столица. Славин признал поездку удачной.

– В сущности, твой прохиндей доцент, с его демократическим стилем, не так уж неправ. Довольно учиться. Надо, господа, делать дело. Посему земляк твоего отца, который – подобно мне – рассиропился, увидев провинциальный цветок, возможно, твой истинный благодетель. А для науки ты не погиб. Можешь ее постигать заочно.

– В том-то и суть, что сам не поймешь, чего хочешь, – согласился Костик. – Оттого и дергаешься. Но ведь на двух свадьбах не пляшут.

– Наконец-то мы съели яблоко и добрались до червяка, – усмехнулся Яков. – А что до песен и плясок, нам все сейчас растолкует Эдик.

Костик обернулся и увидел Шерешевского. Музыкант шествовал по дорожке, с достоинством кланяясь своим знакомым. Круглые выпученные очи, как всегда, выражали не то подозрение, не то затаенную обиду. Выражение это не соответствовало его неизменной рассудительности и существовало вполне автономно.

– Да, это он, – сказал Костик, будто не сразу узнал трубача. – О, как ты красив, проклятый!

Эдик был шокирован.

– Это вы так здороваетесь? Ну и манеры у вас… Я поражаюсь.

– Не обижайтесь. Это стихи.

– Это – стихи?

– Не мои. Одной женщины.

– Ах так? На женщин это похоже. Нагрубят и не поперхнутся. Такая мода теперь пошла. А кто она?

– Некая Ахматова Анна. Знакомы?

– Бог миловал. Люданчик, солнце мое, я, пожалуй, на минуту присяду. Захвати чего-нибудь на мою долю. – Опустившись на стул, он тяжко вздохнул и неодобрительно заметил: – Слишком много читаете, Котик.

– Да, его привлекает сам процесс, – сказал Славин. – Как героя одной эпопеи.

– О рыбалке я не могу читать, – возразил Костик. – Клонит к подушке.

– Ничего удивительного, – сказал Эдик. – Перегружаетесь – вот и клонит. Подумали б о своем здоровье. Я и сам не прочь в свободное время почитать книгу. Но чтоб так… запоем…

– Одно удовольствие вас слушать, – сказал Костик, – все так разумно.

– Что правда, то правда, – подтвердил Славин, – у него каждое слово – на вес золота.

Люда расставила перед артистом скромные дары клуба дорожников. Она сияла от удовольствия.

– Вот так-то, мальчики дорогие, – сказала она с хозяйским радушием, – рядком, ладком, да еще с огурчиком.

Славин только руками развел:

– Хорошо, Эдик, жить у вас за пазухой.

Слова Якова Эдику были приятны. Они утверждали его могущество. Задержав руку Люды в своей ладони, он нашептывал опасные речи, не меняя, впрочем, своей обычной лениво-медлительной интонации:

– Нет, вы посмотрите на эти глаза, на эти зубы, где ты взяла их? Сколько тебя не было? Целую вечность… Можно так со мной обращаться? Погляди, от меня только тень осталась…

Это было явным преувеличением. Эдик был все так же кругл и пухл и меньше всего походил на призрак, но соответствия истине от него не требовалось. Люда внимала этой мелодии с необычайным удовлетворением. Было видно, что она воспарила в неведомую волшебную сферу. Но чем больше сияния излучало ее зарумянившееся лицо, тем больше мрачнело лицо Абульфаса. Из коричневого оно стало черным.

– На чужую кровать рот не разевать, – пробурчал он, изрядно меняя текст, но сохраняя рифму и смысл.

– Нет, вы слышите? – воззвал музыкант. – Он же открыто бесчестит женщину.

– Абульфас, не психуй, – засмеялась Люда.

– Я сказал, он пусть слушает. Слышал звон – иди вон.

– Еще его слушать! – фыркнул Эдик. – Не много ли чести?

– Не плюй колодцем, – посоветовал Абульфас. – Цыплят по восемь считают.

– Нет, каков?! Он еще угрожает!

– А-буль-фа-сик!.. – повторила Люда, самую малость повысив голос, но от столика отошла.

Кофеварщик загремел черпаком и на сей раз не произнес ни слова.

– Просто черт знает что, – возмущался Эдик. – Называется, культурный очаг…

Мимо их столика пробежал директор культурного очага, как всегда нахмуренный и чем-то расстроенный. Завидев газетчиков, он улыбнулся, а Эдику небрежно кивнул. Различие объяснялось тем, что первые были почетные гости, а Эдик был здесь свой человек. Но трубач, не обретший еще равновесия, почувствовал себя задетым.

– Вы только взгляните на его лицо, – сказал он, – точно нанюхался помета. Распустил работников до последней степени и бегает как ни в чем не бывало. Человеку доверили такую площадку, а он ее довел до развала. Выступать здесь стало одно наказание. Каценельсон сказал, что взорвет их всех, и на этот раз я его понимаю. Сцена наполовину сгнила, за кулисами дует из всех щелей. Вокалисты простуживаются, едва не плачут. Я поражаюсь, как все это терпят. Надо и мне вам написать.

– Давно уж пора, – сказал Костик. – А то перебираешь конверты и все думаешь: что ж он, милый, не пишет?

– Нет, серьезно. Газета – большая сила. О кинотеатрах вы мощно выступили.

– Ровнер тоже одобрил, – сказал Костик.

– Золотой человек, – Славин растрогался. – Поддержал?

– Снимает с Де Сантиса стружку. Не оставил на нем живого места.

Эдик произнес с уважением:

– Здорово. Что ж вы будете делать?

Костик задумчиво пожал плечами:

– Перешлю его письмо режиссеру. Пусть подумает о своем поведении. Авось опомнится. Сам виноват

Эдик кивнул.

– Что верно, то верно. Слишком много они себе позволяют. Я и сам иной раз не прочь посмотреть какой-нибудь зарубежный фильм, но все-таки очень много цинизма. Чувствуешь себя оскорбленным. Должно же быть что-то святое.

– Хорошо говорите, – сказал Костик. – Почти так же, как Леокадия пишет. Сходно мыслите.

Эдик сказал:

– Вы льстец!

Но чувствовалось, что он доволен.

Славин спросил:

– Кстати, что с Леокадией? Нет ли, часом, новых свершений?

– Как не быть, – сказал Костик со вздохом.

– Надеюсь, ты больше ее не преследуешь?

Костик с виноватой ухмылкой покаялся. Вновь он не удержался и привлек внимание сослуживцев к очередному диаманту, вышедшему из-под пера публицистки. Разумеется, надо было не заметить, по-королевски пройти мимо, именно так поступил бы Яков, но искушение поделиться тихой радостью со сподвижниками оказалось непреодолимым. Бесенок, не оставлявший Костика, попутал его и на этот раз.

В субботнем номере был помещен очерк прекрасной Леокадии о талантах, зреющих в самодеятельности. Поводом для ее раздумий послужил недавний городской смотр. С присущей ей благородной экспрессией она размышляла о жажде людей не только воспринимать искусство, но и самим его создавать. Именно эта их потребность полнила автора оптимизмом. Родник не иссякнет до той поры, пока щедры подпочвенные воды. Общие рассуждения она подкрепляла живыми примерами и между прочим упомянула, каким «трепетным, неподдельным чувством была согрета каждая фраза классического романса Рахманинова “Полюбила я на печаль свою”. С этим произведением выступила швея В. Кузичева, мать шестерых детей».

Само собой, Костик поставил выбор романса в тесную связь с многодетностью исполнительницы. В который раз повторилось все то же – Леокадия плакала, ее утешали, а поэт Паяльников пришел к Духовитову с предупреждением, что, если Костик не уймется, он будет с ним объясняться лично.

– Бог тебе судья, – сказал Славин, – чего ты хочешь от бедной женщины? Она мечтает сделать нас лучше.

Эдик тоже не одобрил Костика. Статьи Леокадии он читал регулярно, их воспитательный пафос ценил, но, судя по его настроению, был лишен просветительских иллюзий.

– Люди сильно испортились, – сообщил он. – Нет устоев, не говоря уж о принципах. Что вы скажете о вашей Анечке Рыбиной?

– Почему – моей? – улыбнулся Костик.

– Ну, вы же ее сопровождали. Вы знаете, что она осталась в Москве?

Нет, этого Костик не знал, хотя известие не удивило его. Все сомкнулось и стало на место – ее дорожная задумчивость. Курский вокзал, молчаливый полковник, последняя встреча на телеграфе.

Оказалось, что связь Цветкова и Анечки не была тайной для горожан. Тянулась она уже много лет и теперь наконец обрела узаконенность. Казалось бы, Эдик давным-давно мог намекнуть об этом Костику, в особенности перед его поездкой, однако же вдруг проявил деликатность, без которой он легко обходился. В чем тут дело? Должно быть, все объяснялось его простодушным неудовольствием, когда женщина не его выбирала. Даже в том случае, если он сам не имел на нее никаких видов. Привыкнув себя ощущать фаворитом, он стал болезненно самолюбив. Он дал понять, что знакомство с Маркушей, коллегой и собратом по музыке, исключало какой-либо интерес к Анечке, будь она хоть раскрасавицей. С таких же позиций моралиста он отзывался и о Цветкове, хотя признавал, что порой мужчина попадает в сложное положение. В его жизни был неприятный случай, о котором тяжело вспоминать.

– Женщины ни с чем не хотят считаться, это их характерная черта, – жаловался Эдик, в его круглых очах мерцала устойчивая обида. – Помню одну, довольно красивую, с невероятным темпераментом. Она обиделась на моего друга. Пристала: как ему отомстить? Я для шутки ей говорю: с первым встречным. Она говорит: вот ты им и будешь. Я очень мягко ей объяснил, что ее супруг – мой добрый товарищ, что это противоречит моему кодексу, но если женщине что-то втемяшится, ее переубедить невозможно. На этого бедного человека я просто не мог поднять глаза. Хотя надо сказать, когда он узнал, тоже раскрылся не в лучшем виде. Не хватило интеллигентности. Вообще-то, он стоил своей жены. Но я ему, представьте, сочувствовал. Такой, знаете, несчастный характер. Нет уж, при моих убеждениях такие истории – ни к чему.

Славин, а вслед за ним и Костик заверили его в солидарности и безусловном понимании. Яков высказал предположение, что ситуация Цветкова ни в какое сравнение не идет с той, в которой оказался трубач.

– Ничего общего, – подтвердил Эдик. – Поэтому я его осуждаю. Маркуша, надо сказать, убит. Для него это полная неожиданность. Говорят, его узнать невозможно. Не ест, не пьет, ходит как призрак. Его я тоже не одобряю. Есть от чего сходить с ума! Я и сам могу сильно увлечься женщиной, бывает, в свободное время думаешь: а хорошо бы ее увидеть… Но чтобы так потерять лицо?! Нет, это никуда не годится…

– Не расстраивайтесь, – сказал Славин заботливо, – слишком близко вы все принимаете к сердцу.

– Так оно и есть, – согласился Эдик.

– Ничего, – ободряюще заметил Костик. – Еще не родилась та сила, чтоб Шерешевского скосила.

Эдик взглянул на него просветленно:

– Сейчас сочинили? Прямо сейчас?

– Вдохновение, – скромно сказал Костик.

– Запишите мне это в книжечку. Сами. И поставьте сегодняшнее число. Вот это стихи! Это я понимаю! Не бабская базарная брань. «Красив, проклятый…» Спасибо за такой комплимент. Не обругав, они не похвалят.

* * *

Костику позвонил Пилецкий. Он сообщил, что нынче вечером просит Костика «его почтить». Какое-нибудь семейное торжество, упаси боже, соберутся свои, самые близкие, так, может быть, вторжение не вполне уместно, нарушит привычную атмосферу, перестаньте, типун вам на язык, когда-то ж вам надо побывать в моем доме, все будут счастливы, и жена, и дочь, и все остальные, кстати, будет и Яков, ну что же, спасибо за приглашение, ах, боже мой, что так официально, давно уже надо было вас вытащить, не перед самым вашим отъездом, что делать, великие идеи обычно запаздывают, не говорите, все правда, так оно и происходит, ждем вас к восьми – к половине девятого, записали адрес, записал, буду.

Повесив трубку, Костик подумал, что, в сущности, он рад приглашению. С детских лет он любил эти сборища. Сначала бездумно, как жеребенок, потом он открыл их высший смысл. Это последнее убеждение было шуткой только наполовину. Люди наряжаются, чистятся; наводят лоск и макияж, спешат в хорошо знакомый дом, где видят давно знакомые лица и слышат давно знакомые речи, пусть не ждет их сверкание интеллектов, им эти встречи необходимы. Бывает и другой вариант – люди мало знакомы или незнакомы вовсе. Тем любопытней и завлекательней, начинает смахивать на приключение. Конечно, иной раз эти застолья наводят и на грустные мысли – разве нельзя представить жизнь, скажем, как тысячу вечеринок? Тогда они, как верстовые столбы, показывают, что путь все короче. И все же от каждой чего-то ждешь – чем черт не шутит, вдруг что-то будет?

И на сей раз Костик весь длинный день пребывал в приподнятом настроении, будто рядом играл духовой оркестр.

Вот и вечер, уже наполнились светом молочные чаши фонарей и внешность города преобразилась. Он стал загадочней, что-то сулит. Напоминает тебя самого – побритого, причесанного, в вечернем костюме.

У перекрестка сидел лохматый чистильщик, что было кстати, джентльмен может явиться в не глаженной рубашке, но туфли его должны сиять.

Дверь отворил высоченный парень с продолговатым смуглым лицом, он поспешно кивнул и крикнул куда-то, себе за спину: «Матвей Михалыч, к вам!» И тут же в прихожую, выставив вперед пухлые ручки, выкатился Пилецкий: «Костик, наконец-то, я очень рад». Подвел к круглолицей даме с челкой, надежно скрывшей ее лоб, она величественно наклонила голову: ах, вот он какой, очень приятно.

– Он – человек больших способностей, – сказал Пилецкий, – он собрался в Москву.

Костику предстала квартира, в которой и должен был жить Пилецкий. Ему показалось, что он уже был в этой комнате с длинным столом посередке (сегодня уставленным питием и снедью), с еще одним столом, особого назначения, за ним Пилецкий строчит свои информации, с тахтой у стены, на которой Пилецкий, должно быть, вкушает послеобеденный сон.

Впрочем, может быть, и не здесь. В глубине открылась еще одна комната, там сияло – подобно снежному насту на солнце – семейное ложе под белейшим покровом. Пилецкий там мог почивать и днем, если есть на то воля хозяйки дома.

Оглянувшись, Костик обнаружил и третью комнату, назначение коей открылось в тот миг, когда Пилецкий подозвал темноглазую девицу, худенькую и длинноногую, но безусловно напоминавшую достойную Любовь Александровну, подругу хлопотных дней Пилецкого.

– Это Инна, – сказал Пилецкий, любуясь ею и гордясь собой, – будущий Ле Корбюзье.

Из чего следовало понять, что Инна учится на архитектурном.

– Костик – наша большая надежда, – сказал Пилецкий своей наследнице, – он скоро переезжает в Москву.

Костик подумал, что, между прочим, если б не это обстоятельство, с будущим Ле Корбюзье не мешало бы познакомиться несколько ближе, Инна была, безусловно, мила. Однако высокий молодец, который впустил Костика в дом, по всей видимости, обосновался здесь прочно. Он тоже был представлен – Виталик, приятель Инны, по профессии химик, стало быть, будущий Лавуазье. Чувствовалось, что химику нравилось, хотя одновременно смущало, его легальное положение кандидата в мужья. «Светлая голова», – шепнул Пилецкий. Любовь Александровна спросила с удовлетворенной улыбкой:

– Ничего ребенок?

И, когда Виталик с Инной уединились в углу, добавила:

– Он у нас как родной.

Наступила очередь лысого старичка с мягко плещущими ушами, то был дядя хозяйки, Казимир Павлович, плановик, достигший пенсионного возраста. Ему также было сообщено, что Костик нацелился ехать в столицу, в которой, кстати, на днях побывал. Эти факты были постепенно доведены до сведения и всех остальных; очевидно, по мнению Пилецкого, они добавляли Костику веса.

Должно быть, хозяин знал, что делал. Гости посматривали с интересом, а один из них, худощавый мужчина с аккуратным пробором и щеголеватыми усиками под гоголевским носом – он был представлен как Виктор Арсеньевич, – ощупал Костика колючими глазками с непонятной для того подозрительностью.

Зато Казимир взглянул на гостя со странной преданностью и, с усилием привстав, потряс его ладонь обеими руками.

– Ну, как Москва? – спросил он робко. – Кипит?

Костик не успел ответить. Ему протягивал руку Яков.

– Я наслышан о вас, – сказал он учтиво. – Молодой человек больших дарований, перебирающийся в Москву? Ничего не напутал?

– Нет, не волнуйтесь, – сказал Костик великодушно. – Именно так обстоит дело. Вы замечательно информированы.

Между тем появились новые гости, и после неизбежного протокола все наконец уселись за стол. Любовь Александровна постаралась, и все оценили ее усилия не только шумными похвалами. Особым успехом пользовалась долма – маленькие зеленые подушечки в виноградных листьях, с мясом, с чесноком, политые сметаной. Понравилось и пити – мясо с томатом и горохом; наконец, общий восторг вызвал плов с машем – мелким, почти невесомым лоби. Вечер был затеян с размахом и явно таил большую угрозу скромному бюджету Пилецкого, но, видимо, он закусил удила. Мать и дочь едва успевали вносить новые блюда и тарелки. Виталик лихо открывал бутылки, под одобрительные реплики он ненавязчиво демонстрировал мужественность. Пилецкий поднял тост за гостей, и в том числе за того, кто первый раз в этом доме, даровитого и полного сил, которого, нет никаких сомнений, по достоинству оценит столица.

Все радостно присоединились к хозяину, лишь Виктор Арсеньевич ограничился тем, что корректно приподнял свой фужер. Инна весело стрельнула глазенками и осведомилась:

– Вам нравятся северянки?

– Выборочно, – сказал Костик.

Этот ответ восхитил Казимира. Он взглянул на Костика с еще большей преданностью.

Тосты следовали один за другим. Застолье стало еще оживленней. Говорили о самых разных предметах, но больше всего о тех, кто прописан в славном Лагере Преуспевших, – о живописцах и композиторах, о руководящих работниках, о журналистах и гроссмейстерах, об артистах, об академиках, их супругах, прошлых, нынешних, будущих. Голоса сливались в единый хор, полный интереса к солистам. Пожалуй, только Инна с Виталиком почти не принимали участия в перетирании громких имен, и Славин, который всегда помалкивал, если общество было многолюдным.

Незаметно разговор перекинулся на вопросы глобального порядка. Пилецкий высказал свое суждение. Виктор Арсеньевич, слегка постукивая костяшками пальцев, внес коррективы. Выяснилось, что он лектор-международник и в этом качестве имеет решающий голос. Тем не менее Костик его оспорил, скорее из духа противоречия, чем из пылкого стремления к истине. Виктор Арсеньевич помрачнел. Недаром этот молодой человек с его самоуверенным взглядом не понравился ему с первой минуты. Среди приятелей и знакомых Виктор Арсеньевич занимал почетное место идеолога и не намеревался его уступать. Уже давно за этим столом была принята стабильная формула «Виктор Арсеньевич полагает». Его авторитет был незыблем для всех собравшихся в этом доме. И вот явился наглый юнец, осмелившийся посягнуть на устои.

Отпор был незамедлительно дан, однако ж Костик и тут не унялся. Стойкость его привела в восторг простосердечного Казимира, которому, по его представлениям, выпало счастье наблюдать истинную битву гигантов. Плещущие уши убыстрили движение, а глаза излучали энтузиазм. Виктор Арсеньевич весьма выразительно посмотрел на забывшегося неофита. Он был возмущен таким ренегатством.

Неожиданно в спор вмешался Славин, рассказал какую-то байку, и вовремя! Все долго и со вкусом смеялись. Атмосфера заметно разрядилась.

Как на грех, кто-то вспомнил заметку хозяина о подвиге одного водителя, который вез из района муку. Дорога пролегала вдоль озера, и, когда он резво вылетел на берег, машину на повороте рвануло, плохо укрепленный борт отошел, и один мешок свалился в воду. Тут водитель затормозил и, не слишком раздумывая, сиганул в студеную мартовскую волну. «Ничего себе купанье», – заметила Любовь Александровна. На счастье, вдруг появились люди, они и вытащили шофера, когда он уже совсем захлебывался под тяжестью спасенного мешка. Пилецкий съездил в район, повидался с героем, и спустя два дня его репортаж украсил собою третью полосу. Все гости наперебой уверяли, что прочли последнее произведение Пилецкого с необычайным интересом, что в своем роде это была высокохудожественная миниатюра, портрет героя на столь малой площади воплощен с поразительным мастерством, а впрочем, давно известно, что краткость – не то старшая, не то младшая сестра таланта. Пилецкий принимал похвалы со скромным достоинством и, как бы отводя их, сказал, что сам парень уж очень хорош.

С этим никто из гостей не спорил, но было замечено, что, не будь Пилецкого, славный парень остался бы прозябать в безвестности, а теперь его знают от моря до моря.

Костик и сам не смог бы ответить, какой бес тянул его за язык, какой зверь его укусил в тот вечер? Ощутил ли вдруг нежданно-негаданно в своей загадочной душе дискомфорт или просто выпил лишнюю рюмку, но только вновь его понесло.

Он сказал, что лишь чудо спасло шофера, ведь прохожие могли запоздать, и что мешок не стоил подобной жертвы. Лучше б водитель следил за кузовом.

Эти слова повергли Пилецкого в состояние глубокой растерянности. Густо краснея, он лишь смотрел страдальческим волооким взором, словно молил протянуть ему руку. Казалось, теперь тонул он сам.

Виктор Арсеньевич пришел на помощь. Тем более что явилась возможность поставить молокососа на место. Он веско сказал, что истинный подвиг отнюдь не всегда целесообразен, в такую минуту не раздумывать нужно, а уметь пожертвовать своей жизнью без колебания и промедления, порыв прекрасен, а здравый смысл – псевдоним обывательской бескрылости. Вспомним про сокола и ужа. Пилецкий смотрел на него с благодарностью.

– Виталик, потише. – Любовь Александровна покосилась на будущего зятя, что-то нашептывавшего Инне в ушко.

Это была награда оратору. Его речь должна была звучать в тишине.

Никогда бы Костику не пришло в голову, что он ощутит такую потребность мгновенно вступиться за здравый смысл. Несколько громче, чем это следовало, он сообщил, что мать-природа дала нам мозг, дабы он трудился. Что «не раздумывать» – противоестественно и, значит, безнравственно. Что было б уместно, если бы его оппонент соизволил поинтересоваться, есть ли у водителя дети.

Он понимал, что спор беспредметен. Высокие стороны плохо прислушивались одна к другой, и вполне возможно, что при случае, вчера или завтра, они защищали бы те редуты, которые атакуют сегодня. Вряд ли они добивались истины. Искало выход их раздражение, возникшее уже при знакомстве. Пилецкий попал как кур в ощип. Должно быть, он и не подозревал, что его творчество может вызвать такие страсти. Вот уже три десятка лет писал он примерно одно и то же и был человеком без претензий. Костик увидел глаза Якова и устыдился. Черт знает что! Не лучшим образом он ответил на хлебосольство и гостеприимство.

– Все это, разумеется, не имеет отношения к работе Матвея Михалыча, – сказал он с некоторым усилием. – Он неизменно – на высоте.

Эта фраза всех успокоила. Любовь Александровна облегченно вздохнула. Пилецкий, сияя, как геликон, поднялся со своего стула. Встал и Славин, он подмигнув Костику, явно одобрив его отступление.

Виктор Арсеньевич с заметной досадой погрузил свой рубильник в стакан с чаем. Своевременная ретирада Костика оставила за ним последнее слово. А значит, как чаще всего происходит, и поле боя. Подошел Яков.

– Знаешь, что я вдруг вспомнил? – спросил он. – Видел у одного букиниста приложение к «Ниве». Занятная вещь! Там был раздел «Русский политик». На заставке – два пожилых господина, у одного в руках – газетный лист. Сразу видно, что собеседники обсуждают мировые проблемы.

– Один пожилой господин – это я? – хмуро осведомился Владимир.

– Само собой, – веселился Яков. – Тот, что с газетой. Хотел бы я знать, чем это ты был так озабочен? Боснией и Герцеговиной? Младотурками? Речью Извольского?

– Ладно, довольно меня топтать, – попросил Костик. – Я уж понял, что свалял дурака. Вдруг завелся с пол-оборота.

– Холоднокровней, сынок, – сказал Славин. – Условие общения – сдержанность.

– Сдержанности в тебе навалом, а вот общаться не очень ты рвешься.

– Что поделаешь? – усмехнулся Славин. – Устаешь не только выяснять отношения, устаешь и от самих отношений.

Рядом остановился Пилецкий.

– Все беседуете, Аяксы? Еще не наговорились? Костик, я очень рад видеть вас в своем доме. Просто жаль, что вы уезжаете.

– Самому жаль, – сказал Костик. – У вас славный дом. И семья – под стать.

Пилецкий умиленно вздохнул.

– Для них и живу.

Костик подумал, что на сей раз слова соответствуют истине. Можно только вообразить, сколько было положено им трудов, чтобы создать для Любови Александровны и стройненькой Инны эту крепость, зашторенную кружевным тюлем. За каждым предметом легко угадываются его информации, статейки, отчеты, разнообразные подряды. Все-таки странно, что этот кругленький домашний человек – журналист. О, репортеры – тайные романтики, искатели приключений, борцы за справедливость… О, юноши, вступающие на эту дорожку… взгляните на Пилецкого, он стоит того.

Хозяина с Яковом подозвали дамы. Костик неожиданно для себя обратился к Инне, благо Виталик угодил в родственную сеть Казимира.

– Инночка, сядьте рядом со мной.

Она присела, поджав под себя одну из своих длинных ножек:

– Заскучали?

– Вы зато веселитесь.

– Просто занятно на вас смотреть.

– Хоть что-то для вас занятно, – буркнул Костик.

– Выборочно, как вы намедни сказали. А застольных разговорчиков я наслушалась.

– И Виталик – тоже?

– Его уж тем более эти темочки не захватывают. Он у нас человек серьезный.

– Оно и видно, – согласился Костик. – Он вскорости прославит нацию, как Жолио. Поскольку пишет диссертацию «К вопросу о…».

Костик давно уже осознал, что стихоплетство – дурная привычка, засасывающая, как табак или водка. Пожалуй, даже опасный недуг. Но это странное наваждение поистине было сильнее его. Игра созвучиями была частью игры. Рифмы делали все доступным и одновременно условным.

– К поэзии склонны? – прищурилась Инна.

– В исключительных случаях, – солгал Костик.

– Большой вас ждет успех у москвичек. А диссертация будет готова в срок. Мой Виталик умеет работать.

– Что еще умеет Виталик?

– Отдыхать.

– Емкое слово, – Костик почувствовал, что Виталик начинает его раздражать. – А книжки ваш Виталик читает?

– Выборочно. Как и газеты. Вы уж простите, я дочь журналиста. Почти профессиональная оскомина.

– Человечество уже не сможет жить без газет, – несколько докторально сказал Костик. – Слишком часто все на свете меняется.

– Все, но не папины прилагательные.

Неожиданно для себя самого Костик обиделся за Пилецкого.

– Матвей Михалыч – не хуже других.

– Но не лучше, – вздохнула Инна.

Они внимательно оглядели друг друга. Первой расхохоталась Инна.

– Когда у тебя свадебный марш? – отсмеявшись, спросил Костик.

– Переход на летнюю форму общения? Давно пора. Выкает, как воспитанный. Относительно марша – там видно будет. Когда Виталика приручу.

– А он упирается?

– Есть немножко. Ученый все-таки. Понимает, что переход в новое качество – это, в сущности, катастрофа. Во всяком случае, ее разновидность. Слушай, а что это ты за столом полез в бутылку?

– По чистой глупости.

– Мне понравилось то, что ты сказал. Наш златоуст чуть не спекся от злости. Он ведь не больно блещет умом.

– Даже не поблескивает, – сказал Костик. – Сечешь. – И добавил с элегическим вздохом: – Просто больно, что мы так поздно встретились.

Инна щелкнула его по носу.

– Найдешь, с кем перебеситься до брака. Говорю же, москвички ждут не дождутся. Неразборчивый южанин для них подарок. Воспламеняется и детонирует от любой зажигалочки. Разве нет? Между прочим, кидаешь ты здесь подружку? Хотела б я на нее посмотреть.

Костик почувствовал, что краснеет.

– Перебьешься, – бормотнул он ворчливо. – Ничего сверхъестественного. Две руки, две ноги.

Мимо них проплыла Любовь Александровна.

– Ну, как дочка? – спросила она на ходу. – Ничего малышка? – И, не дождавшись ответа, направилась к Славину.

– Что ж ты смолк? – усмехнулась Инна. – Я тебе показалась?

– Ничего малышка.

– Две руки, две ноги?

– Именно так.

– И как – две ноги?

– Спроси у Виталика.

– Он уже высказался. Тебя спрашивают.

– Приезжай в столицу. Поговорим.

– Я бы съездила. Мамочка не отпустит.

– Мамочкино слово – закон, я уж вижу. Знал я одну, – такая чувствительная, говоришь с ней, все ждешь, что она зарыдает. И постоянно, на каждом шагу: мамочка меня отругала, мамочка снова меня журит.

– Полсотни ей было? – спросила Инна.

– В этом районе.

– Тогда все ясно. Хотелось побыть крошкой-дочуркой. Отбиться от возраста. А я молоденькая. Ладно, пойду вызволять Виталика. Уж если кто мне сорвет замужество, так это родичи. Очень настырны. На его месте я давно бы слиняла. Гуляй. И довольно на меня пялиться.

Она отошла, и Костик понял, что вечер, в сущности, завершился. Больше уже ничего не будет, что оправдало бы пребывание. Ай да Инночка! И умна и мила, не в мать, не в отца и не в Казимира. Столько лет прожили в одном городе и ни разу не встретились – обидно! Теперь остается лишь улизнуть, по возможности не привлекая внимания.

Рядом Пилецкий, уже захмелевший, пытал Славина:

– Так ты думаешь, с этим Чуйко можно жить?

– Почему бы и нет? – улыбнулся Славин.

– Вот и Павлов сказал Костику, что я нервничаю, что все обойдется.

– Он трижды прав, ты сам себя точишь.

Пилецкий вздохнул с таким облегчением, будто только и ждал этих трезвых слов. «Да здравствует психотерапия» – подумал Костик, глядя на Якова. Лицо Славина выглядело усталым. «Ему выпало терпеливо выслушивать, успокаивать и отпускать грехи. А уж, верно, и он бы не отказался, чтоб однажды кто-то снял с него тяжесть. Нынче вечером он впервые признался, что маленько притомился от всех».

Между тем Пилецкий вдруг обнял Якова.

– Знаешь, я так тебя люблю, – произнес он с чувством, устремив на гостя пьяненький проникновенный взор, – не один день мы знаем друг друга… – Говоря это, он заметил Костика и быстро добавил: – И вас, Костик, я полюбил. Честное слово, мне просто горько, что вы так скоро от нас уезжаете.

Как все сентиментальные люди, Пилецкий был человек настроения и с легкостью преувеличивал значение тех или иных отношений. Сейчас ему искренне казалось, что он отрывает от себя чуть не сына.

– Спасибо вам за тепло и ласку, – ответил Костик. – Чудесный вечер.

Пилецкий растроганно шмыгнул носом.

«Похоже, сейчас он пустит слезу», – опасливо подумал Костик. В голове подозрительно гудело. Видимо, вдоволь хлебнул веселья. Костик тихо скользнул в прихожую.

* * *

Мир и спокойствие позднего лета были взорваны скандальным событием, в основе своей весьма патетическим. Двое популярных людей схватились в извечной борьбе за женщину. Речь шла об Эдике, Абульфасе и, само собой, о роковой Людмиле, которая, став героиней драмы, также приобрела известность. Люди, ранее не бывавшие в скромном клубе автодорожников, стали частенько туда наведываться, чтоб украдкой на нее посмотреть. Прекрасная официантка с достоинством несла на пышных своих плечах бремя обрушившейся на нее славы.

Версии были самые разные. Одни очевидцы сообщали, что Абульфас, вопя что-то невнятное, похоже, хотел убить трубача каким-то непонятным предметом. Другие – романтики и мифотворцы – клялись, что если и не убил, то нанес весьма тяжелые раны, при этом произнеся заклятье. Что жизнь Эдика была в опасности, но Люда, сдавшая свою кровь, спасла его от неминуемой смерти, и, кажется, он останется жить. Третьи, люди уравновешенные, прозаического склада души (скорее всего, не аборигены), говорили, что все обстояло проще, в конечном счете – не столь кроваво, что сначала соперники обменялись непочтительными выражениями, после чего Абульфас вспылил, выбежал из-за своей стойки и, размахивая черпаком, которым он разливал кофе, вознамерился им огреть музыканта. При этом он яростно утверждал, что «горбатого в могиле не утаишь». Эдик мужественно оборонялся ложкой, но потом проявил благоразумие и мудро уступил поле боя, сказав, что ноги его здесь не будет.

Славин (рождением северянин) склонялся к прозаической версии.

– Стыжусь своей мефистофельской роли, – говорил он сбитому с толку Костику. – И все-таки чувствует мое сердце, что люди, лишенные воображения, в который раз окажутся правы.

Вскоре на улице они встретили Эдика и убедились, что тот невредим. Друзья выразили свое удовольствие видеть его живым и здоровым. Шерешевский был томен. Близость опасности придала ему некоторую лиричность и еще большую значительность. Однако, вспомнив про Абульфаса, он едва не вышел из берегов.

– Это был самый настоящий теракт, – сказал он тоном, не допускающим возражений

– Теракт?

– Ну да. Террористический акт. Он покушался на мою жизнь.

– Бог с вами, Эдик…

– В том нет сомнения. Я всегда знал, что это скрытый бандит, и поражался администрации, которая его пригревала на своей нечистоплотной груди. К тому же публика его избаловала, и он почувствовал себя королем. Вы тоже, друзья мои, не без греха. «Что за кофе! Какое искусство!» Подумаешь, мастер! Покойный мой дед варил кофе лучше, чем этот разбойник. Во всяком случае, не такую бурду. А вы вашими похвалами вскружили ему голову и разнуздали инстинкты.

– Но он вас не ранил?

– По чистой случайности. Чем-то он был вооружен. Но я – не из робкого десятка. И пусть он бога благодарит, что назавтра мне предстоял концерт. На его счастье я должен был себя сдерживать. Артист обязан беречь свою внешность.

– Из-за вашей внешности все неприятности, – сказал Костик.

– Не говорите. Красивый парень, да еще обаяние, умом тоже бог не обидел – ясно, что бабы мечут икру. В чем тут моя вина, объясните? Вечно какая-то канитель.

– Но Люда вела себя героически. Это вас все же должно согреть.

– Кто это вам наплел?

– Ходят слухи.

– Я поражаюсь. Нашли героиню. Стоит у стойки и мажет губы. Я ей кричу: «Люда, уйми его…» А она бубнит: «Абульфасик, хватит…» И не шелохнется. Нет, эти женщины лично мне уважения не внушают. Той же Люде я тысячу раз твердил: поставь ты этого печенега на место. А она, напротив, его поощряла.

– Вы снова правы. Женщины глухи.

Эта невинная сентенция внезапно настроила потерпевшего на другую волну. Он оживился.

– А я вам никогда не рассказывал, как я встречался с глухой дамой? – спросил он. Лицо его озарилось. – Роскошная женщина! Кровь с молоком! Шея как у лебедя! Ноги – чуть не из горла! Но глухая, как эта стена. Ни звука не слышала, представляете? Это была какая-то пытка! Невозможно было договориться.

– Вы это вспомнили очень кстати, – сказал Славин. – История символическая.

* * *

Наконец-то график работы Зины, старшей сестры Жеки и старшей сестры в городской психиатрической клинике, покровительствовал любви. Все ближе и ближе был день отъезда, и встречи на бульварной скамье казались насмешкой и профанацией. Времени оставалось мало, необходимо было спешить и взять друг от друга все, что можно, ничего не откладывая на завтра.

– Попрощаемся, так уж всласть, – сказала Жека не без лукавства.

Сообщив родителям, чтоб не ждали и не тревожились ни о чем, Костик отправился в свой сезам. На лестнице он столкнулся с соседкой в воспетой им фиолетовой мантии. Запахнув ее, от смущения вспыхнув, она стремительно метнулась в сторону. Вид молодого человека не оставлял никаких сомнений в том, куда он сегодня спешил. Впрочем, каждый выход Костика в свет имел, по мнению Елены Гавриловны, одну и ту же греховную цель.

Вечер густел, фонари сияли, в воздухе веяло ожиданием. Костик шагал по старым улицам, не торопившимся помолодеть, как это случилось с ними позднее, через несколько десятилетий. Но даже и в будущем, в дни перемен, этот город, в отличие от других, сохранил устойчивую инерцию, не во всем удобную для его жителей, но пленительную для его гостей. Да и жители ощущали по-своему ее хазарское очарование.

Многие города стремятся возможно скорее проститься с прошлым, точно в нем скрыто нечто постыдное. Они отрекаются от него, как нувориши от своей родословной, они его сбрасывают с себя, как износившееся платье, выкидывают, чтоб не лезло в глаза, на окраинную свалку, подальше. А уж если нежданно и обнаружатся ревнители седой старины, то ее преподносят такой отмытой, отполированной, такой отдельной, что она лишь подчеркивает несоответствие с бьющей через край современностью.

Но в этом городе было иначе. Его южная история так проросла в нем, что ее можно было лишь окружить, но не вытоптать.

Кварталы, крутые, почти отвесные, и пологие, спускались к равнинной части, вливались в тупики, в переулки, в центральные улицы, витые, сворачивавшиеся полукольцом, наполненные трамвайным звоном, и прямые, устремленные к морю. Новых домов было немного, а старые лепились друг к другу, темные узкие проходы, заставленные чанами для мусора, вели во дворы с внутренними галереями, а над тротуарами нависали балконы, на которых в сумерки пили чай, а позже на ночь стелили постели.

Город обычно переполняли знакомые, Костик едва успевал раскланиваться. Останавливаться он избегал – можно было застрять и опоздать к условленному часу. Но когда на соседней Первомайской он встречал Газанфара, то невольно замедлял шаг и почтительно его приветствовал.

До войны Газанфар трудился в районе, называвшемся Черным Городом, на одном из нефтеперегонных заводов. Он был ранен в Керчи, вернулся из госпиталя с продырявленным легким и сменил профессию – стал водопроводчиком, а после работы занимался всяким мелким ремонтом. Руки у него были не то что умные, а уж поистине всеведущие, и они почти не оставались в бездействии – он очень нуждался в дополнительном заработке.

Когда поток эвакуируемых хлынул сквозь город, Газанфар взял к себе сперва одного ребенка, потом – другого, а короткий срок спустя – еще двух, рыжих, конопатых близнят. Истории всех этих детей были и различны и сходны. У девочки в порту умерла тетка, второй малыш потерял мать в эшелоне в ночной бомбежке, а близнята даже толком не знали, где остались родители, – волна нашествия разлучила их в первые дни.

Жена Газанфара, рыхловатая женщина с полным растерянным лицом, лишь молча всплескивала руками, когда муж являлся с очередным приемышем, – своих было двое! – но не прекословила.

Жилье их мало чем отличалось от многих других в этой части города – две небольшие темноватые комнаты с галерейкой в шумном тесном дворе, где жизнь была открытой, вся нараспашку, точно выставленная для обозрения. И жилье это чудом каждый раз расширялось, будто было оно надувным – послушно вбирало в себя пополнение.

Газанфар был суров и немногословен. Когда Костик спрашивал, как идут дела, он неизменно отвечал:

– Все как надо.

Было ясно, что это не пустые слова.

Годы шли, дети вытягивались, соседи поговаривали, что старшие уже готовы вылететь из гнезда. Сам Газанфар заметно старел, но образ жизни его не менялся – уходил ранним утром, приходил ближе к ночи. Выходных он и вовсе не признавал, они-то и были самыми рабочими, больше всего успеваешь сделать, и все-таки на свою стаю у него всегда находилось время – откуда он брал его, понять нельзя было.

Однажды в праздничный день Костик встретил всю семью на бульваре, это было незаурядным событием! Впереди бежали рыжие близнецы, сзади вышагивали еще четверо. Вслед за ними шли Газанфар и Асья-ханум. У нее было все то же напряженно-растерянное выражение лица, Газанфар же, завидя Костика, усмехнулся, едва ли не впервые за все их знакомство.

– Все, как надо, – пробормотал Костик.

Сегодня, однако, он сравнительно быстро преодолел привычный маршрут, никто не встретился по дороге.

Жека ждала во дворике-садике. Она была в белом сарафане, и в августовской темноте Костик вначале увидел его, а потом уж – лицо Жеки, ее голые руки и ноги, затушеванные до черноты загаром.

– Явился – не запылился, – хохотнула Жека.

– Ко мне не пристанет, – сказал Костик.

– А пристанет – отчистим, – заверила Жека. – Идем, арбузом тебя накормлю.

Обнявшись, они миновали дворик. В окне на первом этаже горел свет.

– Дядя бодрствует, – отметил Костик.

– Совсем уже соскочил с резьбы, – Жека недовольно поморщилась. – Прежде в десять ему второй сон показывали, а теперь с утра до ночи томится.

– А что он делает?

– Шут его знает. То читает, то пишет, то в пол уставится. С ним говорить – зряшное дело. Что пнем об сову, что совой об пень. Я Зинке сказала: твой пациент. Такой же псих… Лечить его надо.

Поднялись по скрипучей лесенке, вошли в длинную и узкую комнату. У стен стояли кровати с высокими спинками. Над Зининым ложем висел портрет – ее увеличенная фотография. Зина снялась в темном берете, смотрела дерзко и вызывающе. Черты лица ее были резки – острые скулы, орлиный нос. Ничего похожего на сестру, в которой все было округло и гладко.

У третьей стены, напротив двери, стоял рассохшийся гардероб, а в центре комнаты – стол, квадратный, крытый скатертью, не однажды чиненной. Больше не было никакой обстановки. Сейчас на столе возвышался арбуз, на тарелке лежала колбасная башенка, в плетеной хлебнице – белый батон. Стояла бутылка с местным вином, красным, терпким, кисловатым на вкус.

Арбуз был неописуемой сладости, хрустел, сочился, нежно урчал, точно изнемогал под зубами. Они расправились со всем, что было – и со снедью, и с красным вином. Костик – быстро и нетерпеливо, Жека – не спеша и со вкусом. Он всегда удивлялся, как обстоятельно она ест, просто на совесть трудится. В крепких, добротно работавших челюстях ощущалась все та же неисчерпаемая, переполнявшая ее сила. А в каждом движении, даже в том, как она утирала сочные губы, была хозяйская основательность. Костику то и дело мерещилось, что Жека много его взрослей.

Дома ходила она босиком («Кожа требует», – говорила Жека) – дощатый пол стонал, точно жаловался, прогибаясь под ее мощными ступнями – было ясно, что ее ветром не сдуешь.

Встав из-за стола, Жека сказала:

– Поели, попили – пора и честь знать. Времечко-то бежит между тем.

И стала стаскивать сарафан через голову.

Когда он проснулся, было светло. Рядом, полуоткрыв рот, тихо посапывала Жека. Костик взглянул на часы и охнул – скоро должна была явиться Зина. Стараясь не разбудить подружку, он осторожно отодвинулся от медного раскаленного тела, слез с кровати и торопливо оделся. За стеной переговаривались соседи – протяжный мальчишеский тенорок и хриплый прокуренный голос отца так наскакивали один на другой, что нельзя было разобрать ни слова.

Передвигаясь на носках, чтобы не заскрипели ступеньки, Костик спустился в утренний дворик и бесшумно, как домовой, направился к зеленой калитке. Калитка эта его умиляла. От нее веяло деревенским покоем, жаль только, что и она скрипела. В центре таких почти не осталось, но в Нагорной части, где жила Жека, похожие еще попадались.

– Здравствуйте, доброго вам утра.

Костик вздрогнул и обернулся. У распахнутого окна сидел человек, видный по грудь. Лет ему было близко к пятидесяти, лысоватый, полуседой, с мятым некрасивым лицом, на котором приветливо улыбались светлые голубые глаза. Они с трудом сочетались со всем его обликом и казались взятыми напрокат.

– Здравствуйте, – сухо сказал Костик.

Но его сдержанность не охладила заговорившего с ним человека.

– Вы ведь приятель Женечки, правда? – спросил он. – Очень рад познакомиться.

Костик понял, что это и есть тот дядя, который своим поведением вызывал недовольство обеих племянниц. Он ощутил двойную неловкость – смущало и появление родственника, встреченного в неурочное время, и его неоправданное дружелюбие.

– Я тоже рад, – сказал он коротко, отворяя зеленую калитку.

– Может быть, зайдете ко мне? Хоть на минутку? – спросил дядя.

Голос его был таким просительным, что у Костика не хватило духу уклониться от приглашения.

Комната выглядела еще скромнее, чем обиталище сестер. Почти не было мебели – топчан, три стула, комод и стол, прислоненный к окну. Зато книг и бумаг было в избытке, они лежали где только можно – на подоконнике, на столе и на стульях, на топчане, а больше всего – на полу.

– Меня зовут Родион Иванович.

Неведомо почему, имя и отчество Костику показались знакомыми.

– Константин.

– Вы садитесь, пожалуйста. А книжки положите на пол. Ничего, тут их много. Вам удобно?

Только сейчас Костик увидел, что у хозяина нет ноги. В углу, близ комода, стоял протез, а за топчаном лежал костыль.

– Чем занимаетесь, если не секрет? – осторожно спросил Родион Иванович.

Костик избегал сообщать, что он сотрудник печатного органа, чем прежде необычайно гордился. Опыт его уже научил, что люди, сведя знакомство с газетчиком, сразу же начинают подумывать о том, как использовать этот канал. Поэтому он ответил небрежно:

– Я поступаю в аспирантуру.

Это не было ложью, хотя не было правдой.

– Замечательно! – воскликнул хозяин. – Значит, будете деятелем науки. А в какой же области?

– Я историк.

Родион Иванович повторил:

– Замечательно. – И добавил стеснительно: – А я вот пишу.

– Что именно? – поинтересовался Костик.

– Воспоминания и стихи. Но больше – стихи. Воспоминания – это ведь очень долгое дело. А стихи могут иметь быстрый отклик. Они оперативно решают задачу.

«Не стал бы только он их читать, – опасливо подумал Костик. – Вот счастье-то, что я не сказал, где служу».

Родион Иванович словно угадал его мысли.

– Женечка очень мной недовольна. И Зиночка – тоже. Они считают, что из этого ничего не получится. Но я не разделяю такого неверия. Проще всего – опустить руки. Я потому и пишу стихи, что такие настроения у молодежи меня бесконечно огорчают. Кроме того, художественное творчество для меня занятие не случайное. Я мечтал о нем с детских лет. Но не было никаких условий. Мне и школы не удалось закончить. Работа не оставляла времени, очень много уж приходилось, простите вульгарное слово, вкалывать. Сестра – одна, да еще две девочки. Потом, как вы знаете, она умерла. Буквально через какой-то месяц после того, как я вернулся с Великой Отечественной войны. Потом я очень долго лечился, лежал в различных госпиталях. Врачи прилагали большие усилия, чтобы сохранить мою ногу. Я им безмерно благодарен, но, как видите, ничего не вышло. Пришлось перейти на инвалидность. Было от чего приуныть, но я понял, что не имею права. Тем более я всегда был занят, а теперь вот образовался досуг, и я всецело могу себя посвятить любимому и нужному делу. Хотя Женечка с Зиночкой недовольны. Но они со временем все поймут. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

Костик слушал его монолог, раздумывал, как лучше ответить. Он уже вспомнил, почему его имя и отчество были у него на слуху. Перед ним сидел бескорыстный поэт, загнавший в угол беднягу Малинича. Чистый сердцем. Не требовавший гонорара.

– Стихи свои я посылал очень часто в периодическую печать, – говорил между тем Родион Иванович. – Но взаимопонимания я не встретил. Люди там знающие и образованные, но форма для них решает все. А я убежден, что в первую очередь надо учитывать содержание. Жаль, что редакторы и консультанты не понимают простых вещей. Конечно, случаются исключения. Вот в нашей газете есть Малинич. Ему моя задача ясна. Но и он упирается в разные мелочи. То моя рифма ему – не в дугу, то у меня размер неверный. Иной раз даже неловко становится. Не тот размер. Вот тоже – беда! Да я в любом сапоге прошагаю, пусть он сваливается, пусть жмет до слез. Выдержу. Была бы нога! Понимаете, вы ногу отдайте, я на любой размер соглашусь. Вот, Костенька, это его ответ. Взгляните. А очень душевный товарищ.

Костик читал свое письмо, подписанное, как обычно, Малиничем. На душе его было и смутно и мутно.

– Все время пишете? – пробормотал он, не поднимая глаз от листка.

– Надо, – вздохнул Родион Иванович. – Надо. Что делать? Это мой долг. – Слово ему показалось громким, и он поправился: – Моя обязанность. – Потом, показав на скопище книг, усмехнулся: – Решил прочитать всех классиков. Вот и сижу с утра до ночи. Как бы зрение не потерять. Мне только этого не хватает. Племянницы со свету сживут. Но – надо. В чем-то Малинич прав. Не в главном, а все-таки… Надо освоить. – Он пристально взглянул на Костика и устало проговорил: – Думаете: «Без тебя обойдутся…» А если так каждый сам себе скажет? Дети наши, которые подросли, вместо детства видели только горе. Даже взрослым непросто войну пережить, а уж им?.. Безотцовщина, порушенный дом, вредное влияние улицы. Ничего удивительного, что очень многие могут вырасти неспособными к радости. Надо помочь им. Надо воздействовать. Верным словом и личным примером.

Голос его звучал убежденно, однако в нем не было одержимости, скорее – недоуменье и боль. На Костика взирали глаза, из которых лилась неправдоподобная и уже запредельная голубизна.

«Да ведь дни его сочтены!» – вдруг понял Костик.

Он сказал:

– Дайте мне ваши стихи. Возможно, удастся их напечатать.

Родион Иванович улыбнулся такой самонадеянности:

– Вам откажут.

– Там увидим. Это моя забота.

Родион Иванович разволновался. Он долго перебирал бумаги, задумывался и громко вздыхал – нелегко ему было сделать выбор. Наконец, измучившись от сомнений, протянул Костику длинный лист с почти графическими письменами. Они были выведены с великим тщанием.

– Вот, – прошелестел он чуть слышно.

– Наберитесь терпения, – сказал Костик. – Я обещаю: они появятся.

У зеленой калитки он чуть помедлил, взглянул на окно на втором этаже. Он представил кровать с закругленными спинками – одна повыше, другая пониже – и Жеку, раскинувшуюся во всю ширину, взахлеб пьющую утренний сон.

«Спи спокойно, дорогая подруга», – подумал он с глухим раздражением.

* * *

Костик сидел напротив Малинича, слушал жалобы на судьбу и посматривал через окно на улицу.

Август догуливал последние дни, не догадываясь об этом. Было так же солнечно и безветренно.

Вошел Духовитов, как всегда озабоченный.

– Вот вы где, – сказал он Костику, – вас там ищут. Послужите напоследок газете.

– Совсем напоследок? – спросил Малинич.

– Бросает нас, – сказал Духовитов.

– Вот так, беспощадно? – воскликнул Малинич. – На какой же день назначен ваш старт?

– На первый сентябрьский, – вздохнул Костик.

– Дети – в школу… – пробормотал Духовитов.

– Именно так, – сказал Костик. – Даже не подозреваете, как это точно.

В комнату заглянула Леокадия. Лицо ее было густо напудрено, вот уже два дня ее глаза то и дело были на мокром месте. Она ходила по коридорам редакции нахмуренная и напряженная, всхлипывая через краткие промежутки. С публицисткой вновь случилась история. На сей раз Костик был неповинен, но она тем не менее обжигала молодого коллегу взглядом, исполненным укоризны. И сейчас, увидев его, Леокадия поспешно захлопнула раскрытую дверь.

– Чего хочет от меня эта женщина? – воззвал Костик. – Чем я виноват?

Малинич мрачно пожал плечами.

– Рефлекс, – пробормотал Духовитов. – Вы принесли ей много горя.

– Но сейчас-то?..

– Говорят вам – рефлекс. Паяльников тоже вас проклинает.

История заключалась в том, что Леокадия написала отчет о встрече поэтов-земляков с поэтами близлежащего города. Отчет был написан с большим темпераментом и увенчивался духоподъемной фразой: «Пронизанная чувством ответственности за все происходящее в мире, эта яркая встреча прошла под девизом “поэтом можешь ты не быть…”»

В последний момент, схватившись за голову, Геворк Богданович заменил процитированную строку соседней. Теперь финал звучал полояльней: «яркая встреча прошла под девизом: “но гражданином быть обязан…”»

В редакции все воздали должное отменной находчивости шефа, Костик однако же заметил, что подсознательный намек Леокадии на творческие ресурсы поэтов слышен и в новой – благополучной – версии. При этой реплике Геворк Богданович недовольно поморщился, а Леокадия всхлипнула.

– К вам – Николаевский, – сказал Духовитов.

– Что он принес? – спросил Костик.

– Не знаю. Это – по вашей части.

И опытный Духовитов ушел.

– Интересно, что он будет делать в дальнейшем? – Костик покачал головой. – Мои безумцы переходят к нему. По наследству. Таково мое завещание.

Он вышел в коридор, где его ждал Николаевский.

– Здравствуйте, Василий Козьмич, – приветливо улыбнулся Костик. – Счастлив вас видеть. Чем порадуете?

Седовласый политик хитро усмехнулся и потряс протянутую ему руку.

– Есть идея, Константин Сергеевич. И, по-моему, весьма недурная. На сей раз можно загнать их в угол.

– Присядем, – радушно пригласил Костик. – Идеи нужно воспринимать сидя.

Они сели на продавленный черный диван, занимавший примерно треть коридора. Мимо них торопливо прошла Леокадия. Костик дружески помахал ей ладонью, но публицистка лишь вскинула голову, придав добродушному круглому личику выражение независимое и надменное.

– Итак? – спросил молодой человек.

– Они, – все с той же лукавой усмешкой сказал Николаевский, – любят божиться, что хотят сохранить цивилизацию.

– Да, это они – на каждом шагу, – подтвердил Костик.

– Вот и отлично, – Николаевский удовлетворенно покашлял в кулак. – Давайте предложим им испытание. Пусть сдадутся, если такие заботливые.

– Одна из лучших ваших идей, – с готовностью согласился Костик. – Но есть закавыка. Тут может возникнуть довольно сложная ситуация.

Николаевский забеспокоился.

– Но какая же?

Костик нахмурился.

– Могут сделать встречное предложение. А мы не пойдем на капитуляцию.

Николаевский встал и надел шляпу. Он был подавлен.

– Значит, они…

– Так опытные же демагоги, – Костик грустно развел руками. – Знают, что это и наша задача – не дать пылать земному шару. Так и в любимой песне поется.

Николаевский песен не пел и не знал, но этот аргумент был убийственным. Он попрощался и пошел восвояси. У Костика защемило сердце. Он медленно вернулся к Малиничу.

– Договорились? – спросил Малинич.

Костик кивнул.

– Золотой человек, – вздохнул сотрудник отдела муз. – Я имею в виду не вас, а его. Он существует в мире логики, всегда удается его убедить. А как прикажете говорить с Настюшонком?

Настюшонок был тот самый воитель, который уже в течение года доказывал миру, что он является жертвой циничного плагиата. В плагиате им уличался автор, занимавший видное положение и потому довольно известный. Бедняга Малинич в своем ответе рискнул усомниться, что злокозненный деятель имеет доступ к творчеству Настюшонка. Тогда хлынул новый поток инвектив. Сперва Настюшонок горько смеялся над наивностью органа печати, хотя признавал, что и он когда-то был доверчив и прост душой. Надеясь на помощь молодому таланту, он послал известному человеку целый тюк своих сочинений, чем и воспользовался пират. Когда же неосторожный Малинич осмелился не принять эту версию, Настюшонок обвинил и его. Теперь потерпевшему стало ясно, что Малинич пересылает – само собою, не бескорыстно – его творения плагиатору.

Чувствовалось, что несчастный Малинич находится на грани отчаяния. Утешений Костика он не воспринял.

– Вам хорошо, – сказал он страдальчески, – вы отрясаете прах с ваших ног, а я остаюсь с этим маньяком.

Костик прервал его стенания:

– У меня к вам просьба, обещайте, что сделаете.

– А это в моих силах?

– Вполне. Напечатайте хотя бы однажды стихи бессребреника. – Так в газете называли Родиона Ивановича.

– Вы с ума сошли, – воскликнул Малинич.

– Нет. Я – в здравом уме и твердой памяти. Я всю ночь просидел над его стихами и привел их в кондиционный вид. Они не хуже, чем у Паяльникова.

– Прямо уж…

– Уж прямо. Прочтите. Во всяком случае, больше чувства. Напечатайте. Сделайте доброе дело. Это очень достойный человек. А бескорыстие – качество редкое. От вас, например, я его не требую. Я готов оплатить эту услугу.

– Нет, вы спятили!

– Нет, я не спятил, я отвечу вашему Настюшонку. За собственной подписью. Он будет доволен.

Малинич подумал, потом попросил:

– Дайте-ка мне эти стишата.

Костик достал памятный лист, полученный от Родиона Ивановича. Теперь почти весь он был густо исчеркан его редакторским карандашом. Малинич прочел и мрачно сказал:

– Понятно. Пишите ответ Настюшонку.

– Я – тебе, ты – мне, – вздохнул Костик.

Настюшонку он написал следующее:

«Продукция обвиняемого Вами писателя так плоха, что о плагиате не может быть и речи. Не могу объяснить, чем руководствуются те, кто публикует ее, по красть такой хлам совершенно незачем. Если же за этой продукцией и в самом деле стоите Вы, то вина Ваша крайне велика, и вред, который Вы нанесли отечественной литературе, требует особого разговора».

– Больше он вам докучать не будет, – сказал Костик, запечатывая конверт.

– А что вы написали? – спросил Малинич.

– Секрет фирмы. Но это большая радость – писать то, что думаешь. Прощайте, прощайте. Не забудьте про уговор.

Последнее посещение редактора было коротким, но душевным. Геворк Богданович пожелал успеха и заверил, что чистосердечно забыл все волнения, которые Костик доставил.

– Но, – сказал он, – ведите себя аккуратно. Там ваши номера не пройдут. Можете ненароком обжечься. Нет, не надо мне отвечать. Я вам сказал, а вы подумайте.

– Хорошо. Я подумаю. А вам – спасибо.

– За мое терпение?

– За ваш совет.

– Ох, советовать мы все – мастаки, – грустно сказал Геворк Богданович. И неожиданно полюбопытствовал: – Вчера вы не были на стадионе? Была замечательная игра. Я отдохнул душой и телом. Верите, не собирался идти, но Майниченко меня убедил. Поклялся, что я жалеть не буду. И что вы думаете? Как в воду глядел. Все-таки он толковый малый. Тут уж без химии – знает спорт.

* * *

Незадолго до отъезда он простился с профессором. Долговязой супруги не было дома, и обошлось без чаепития. Ордынцев был и смущен и задет тем холодноватым приемом, который его коллега в Москве оказал Костику, и все пытался найти пристойное объяснение.

– Странно, он был человек широкий. Не говорю уж об уважении, которое он ко мне питал. Конечно, с годами люди меняются, но, думаю, тут дело сложней. Он ограничен в своих возможностях и не хочет этого показать. Отсюда – все прочее. По-человечески это понятно, хотя и не крупно. Но, так или иначе, все устроилось. От заочной аспирантуры, естественно, не надо отказываться. Работать и заниматься трудно, но в вашем возрасте – преодолимо. Двойная ноша – двойная и честь.

Костик сказал, что думает так же.

– Через несколько дней, мой дорогой, вы будете уже далеко, – задумчиво проговорил Ордынцев. – По сути дела, в другой жизни. Говорят, что планета стала маленькая. С одной стороны, разумеется, так, но с другой – люди отдалились заметно, даже если трудятся в одной сфере. Судьбы их мало соприкасаются, линии прочерчиваются в параллельных плоскостях. Сколь по-домашнему жила Европа в каком-нибудь восемнадцатом веке! История сестры Бомарше, которую соблазнил испанец, стала достоянием всех столиц! Гёте даже написал драму, где вывел обольстителя под собственным именем. Как и обольщенную с ее братом. Решительно все поименованы – Клавихо, Лизетта и Бомарше. Это не бестактность, это – образ жизни. Вроде бы – семейное дело. Теперь этого не может быть. Даже московские знакомые призрачны. А незнакомые – те и вовсе. Не говорю уж об иноземцах. Тойнби для меня – чистый миф, его книги существуют от него сепаратно.

Профессор долго еще говорил на эту больную для него тему, изредка оправляя чехлы на креслах и переставляя предметы – страсть к порядку была у него в крови. Студент с образцовыми конспектами мог всегда рассчитывать на поблажку.

Костик сказал о своей благодарности. Профессор всегда для него останется дорогим Станиславом Ильичом, приобщившим его к богатствам истории. Он, Костик, уверен – душевная связь порою не уступает родственной.

– Иной раз и превосходит ее, – сказал Ордынцев. – Благодарю вас.

Они обменялись рукопожатием. Помедлив, профессор обнял Костика.

Шагая по улице, молодой человек усмешливо качал головой.

«Сцена славная, вполне благородная. В духе классических традиций. Достойная зрелость напутствует юность. А в общем – он и мил и умен».

Но ироническая интонация на сей раз имела защитный цвет. Он был растроган и хотел это скрыть – в первую очередь от себя самого. И не только из юного опасения быть чувствительным, то есть почти комичным. Тут скорей говорил инстинкт, запрещавший расслабиться и разнюниться. Наступало Время Большой Проверки, не допускавшее сантиментов. Нужно было держать себя в струне.

Он вышел на бульвар. Сколько раз ноги несли его сюда – кажется, даже сами собой, без предварительного приказа. Найдется ль такое местечко в Москве, куда, как безутешного князя, повлечет его неведомая сила?

Вот только грустными берегами берега эти не назовешь. Здесь неизменно кипела жизнь. Костик помнил еще то время – оно пришлось на дошкольные годы, – когда бульвар был сравнительно невелик и заканчивался эстрадным театром с гордым именем «Феномен». Потом бульвар с размахом продлили. Появились названия Новый бульвар и соответственно Старый бульвар, тот самый, где и прошло малолетство. За чинарами и платанами, прижавшись к набережной, бесконечной и длинной, почти как день в ту давнюю пору, струились тенистые аллеи, а глубже, греясь под рыжим солнцем, свернулись в кольца площадки для игр, где горланили, бегали и возились в песке.

Но и позже, в отроческую сумятицу, и после, в студенческие вечера, бульвар оказывался той Меккой, куда ритуально устремлялись скитальцы. Да и куда ж? Выбор был небогат.

После многочасовых прогулок вдоль темно-коричневого моря было особенным удовольствием остановиться и постоять близ каменистого барьера и вдруг почувствовать в знойный полдень, как упоительно ломит зубы хрусткий ветреный холодок с запахом водорослей, мазута и соли.

Потянуло сюда и нынче. Еще один прощальный визит, причем из самых многозначительных. В конце концов, на этой арене под утренним или под звездным небом постигалась нелегкая наука, которую мудрые эрудиты называют воспитанием чувств.

Школа общения и школа сдержанности. В этих классах и аудиториях без стен, без крыш, на открытом воздухе ежечасно шли сессии и экзамены. Провалы были в порядке вещей, успехи давались трудно и редко. Надежды вспыхивали и гасли. Самолюбия кровоточили. Щелчков нельзя было перечесть. Но, так или иначе, шаг за шагом, что-то теряя и находя, молодые проходили весь курс.

Набережная была пуста, пусты были в этот час и скамьи. Костик присел на одну из них. Хотелось сказать нечто торжественное, итожащее и благородное. Но вечный страх оказаться смешным, пусть даже лишь в собственных глазах, его удержал и на этот раз. Оставалось только негромко посвистывать. То был иронический, а потому допустимый аккомпанемент своим грустным мыслям.

Рядом с ним присел человек. Костик мельком его оглядел, лицо показалось отдаленно знакомым, и в тот же миг оно осветилось растерянной, виноватой улыбкой, Костик узнал Маркушу Рыбина.

Все это время после того, как ему открылась история Анечки, он подсознательно избегал Маркушу. Было досадное ощущение, что на нем лежит какая-то тень, что тут и сам он – не без греха. Можно было сколько угодно пожимать плечами, сердясь на себя и свое разгулявшееся воображение, но смущение не проходило. И сейчас, встретясь лицом к лицу, он почувствовал, что краснеет.

Однако Маркуша ему обрадовался и двумя руками потряс его руку. Он спросил Костика, верно ли это, что он навсегда уезжает в Москву. Костик кивнул, краснея все гуще. Он догадывался, что для Маркуши столица обозначала Анечку. Ехать туда значит ехать к ней.

Но Маркуша, судя по его виду, терзаний Костика не замечал. Он сердечно пожелал ему счастья.

– Так оно и будет, – сказал он, – у меня легкая рука. Вообще Москва приносит удачу.

И рассказал, что именно в ней он пережил лучшие свои минуты.

Было это лет семнадцать назад. Только что Маркуша женился и почти сразу же после свадьбы, с Театром оперы и балета, где он тогда служил концертмейстером, отправился в Москву на гастроли. То были не простые гастроли, они входили в цикл декад, в течение которых республики показывали, чего достигли в искусстве. И вот уже в самом конце декады, поздно вечером ему позвонил один из административных работников (Маркуша с Анечкой, как и другие, жил в новой гостинице «Москва») и сообщил, что завтра в газетах будет Указ о награждении и что Маркуша – среди награжденных, отмечен орденом «Знак Почета». Всю ночь потрясенный Маркуша не спал и не давал спать юной Анечке. Рано утром он побежал за газетами и в самом деле обнаружил в списке тех, кто удостоен наград, свое имя. И жизнь в тот же миг засияла таким щедрым ослепительным светом, что у Маркуши перехватило дыхание. Счастье было полным и сокрушительным. Настало лето, пора отпусков, и Маркуша с Анечкой на пароходе отправились в путешествие по Волге. В то время ордена были редкостью, и все попутчики то и дело посматривали на лацкан его пиджака. Незабываемые дни! Он признался Костику, что и поныне любит вспоминать ту весну и лето. Столько минуло лет, а все так отчетливо, так свежо, не замутилось ничуть. И как он не спал всю ночь напролет, как дождался утренних газет с Указом, и как путешествовал после по Волге с молоденькой красивой женой, и все смотрели на его орден, на Анечку, на него самого.

Встреча эта Костика растревожила почти так же, как встреча с дядей подружки. Мысли стремительно и беспорядочно обгоняли одна другую, перемещаясь с предмета на предмет. То он думал о безногом поэте, то об Анечке, ехавшей в неизвестность, задумчиво глядевшей в окно. То вдруг являлся бодрый попутчик, в синих «финках», обтягивавших таз и животик. Вспоминалось, как он был оживлен, как быстро увял, как скрывал обиду. Почему-то без всякой видимой связи обозначилось лицо Николаевского, обескураженное и удрученное. Возникал лучезарный Маркуша Рыбин, упоенный свалившимся на него счастьем. Люди были разные и несхожие, но ко всем он испытывал сострадание, непонятное ему самому. Это нежданное чувство роднило их меж собой и его с ними.

* * *

Вечер накануне отъезда безусловно следовало провести с родителями, но Костик не нашел в себе достаточных сил, чтобы отказаться от встречи со Славиным. Тем более что эта их встреча была и прощанием, подведением черты, напутствием, которого он подсознательно ждал. Таким образом, ее смысловая нагрузка была велика и, по ощущению Костика, только Славину была по плечу. «К тому же, – говорил он себе, – от Якова я вернусь к пенатам. Ляжем позже, а встанем раньше, будем вместе еще полдня».

Он видел, что отец захандрил и уже с превеликим трудом справлялся с захлестывающим его отчаянием. Похоже, он только сейчас осознал, что расставание неизбежно, быть с сыном осталось меньше чем сутки. Костик чувствовал, как болезненно его пронзает горькая нежность к стареющему на глазах человеку, беспомощному от своей любви. Но эта нежность и обессиливала, и словно подтачивала изнутри, а в предвидении тех испытаний, которые поджидали в Москве, он не имел права расслабиться.

Выходя, он столкнулся с Еленой Гавриловной. Костик не смог скрыть удивления. Фиолетовый халат был отставлен. Она была в строгом черном платье, на груди вместо броши горела роза.

– Вы завтра едете? – спросила соседка, по обыкновению заливаясь краской. – Дай Бог вам, Котик, огромного счастья.

– Будьте благополучны и вы, – с чувством ответил ей Костик. – Теперь уже нет смысла скрывать, – видя вас почти ежедневно, я однажды себя ощутил мужчиной.

И, повергнув ее таким признанием в окончательное смятение, он отправился на морской вокзал.

Место прощания было выбрано по двум причинам. Клуб дорожников почти утратил свою притягательность после изгнания Абульфаса, кроме того, на поплавке играл знаменитый скрипач Габор.

Габор был венгерский еврей, которого стихия войны с корнем вырвала из родной почвы и забросила под южное небо. Здесь он женился, свил гнездо и стал городской достопримечательностью, хотя знатоки, вполне возможно, могли б ему предъявить претензии. Эдик Шерешевский лишь морщился и при всяком удобном случае высказывал неодобрение тем, кто слишком рьяно хвалил виртуоза. Он не скрывал пренебрежения филармонического артиста к ресторанному усладителю слуха.

– Это ж безнравственные люди, – говорил он, еще сильней оттопыривая алые вывернутые губы, – рвачи и шкурники. Ваш Габор – первый.

Нельзя было утверждать, что Эдик клевещет. Габор не был равнодушен к признанию слушателей, особенно когда оно было подкреплено солидной купюрой. И все же Костик был убежден, что он был мастером своего дела. В нем будто слились и перемешались и его библейская музыкальность, и ворожба венгерской песни, и безудержность мадьярских цыган. Это был тучный человек, вечно мучившийся одышкой. Его отечное лицо цвета зеленоватой бронзы, точно тронутое патиной, казалось изваянным искусной рукой, что-то было в нем неживое, особенно когда Габор играл. Крупная круглая голова с редкими темными волосами лежала на вздернутом плече, глаза, похожие на оливки, были прикрыты набрякшими веками.

За столиком Костик и Славин были, естественно, не одни. О том нельзя было и помыслить, тем более в субботний вечер. Сидели два отставных офицера. Один – плечистый, с обветренным красным лицом, с хриплым басом, другой – усатый, с седой шевелюрой, с черной перчаткой на левой кисти. Плечистый шумно вспоминал Демянский плацдарм и майскую операцию в сорок втором. Иной раз, увлекшись, он заносил вилку над круглой остриженной головой, с мясистых губ срывалось крепкое слово. Его товарищ согласно вздыхал и то ворошил ладонью волосы, то дергал себя за сивый ус.

Черное парчовое небо накрыло неразличимое море. Звезды зажигались и тухли. Казалось, они уходят под воду, бесшумно вспарывая волну. Дощатые мостки, на которых стояли столики, чуть покачивались.

Славин вынул из кармана листок и с шутливой торжественностью произнес:

– Сынок, да будет тебе известно, что в давние дни я так же, как ты, мучил невинных людей стихами. Я писал их с легкостью, неопровержимо доказывавшей ненужность и вредность этих занятий. Впоследствии, как ты это видишь, я устыдился и образумился. Но нынче, по случаю расставания, я написал тебе стишочек. Не пугайся, всего четыре строки, моя гуманность меня обуздывала.

Он развернул листок и прочел:

– Все то, что мною не дожито, Что не допето, не допито, Тебе – допеть, тебе допить, И безусловно – пережить.

Костик бережно спрятал листок и сказал, стараясь унять волнение:

– Спасибо. Сделаю все, что могу, дабы исполнить этот завет.

Оба пошучивали, оба посмеивались, и оба были не в своей тарелке. Костик уже давно догадался, что Яков грустнее, чем думают люди, уверенные, что человек – это стиль. Общаться с Яковом – одно удовольствие, тут уж не до его печали, ее к тому же не разглядишь. Костику хотелось признаться, что в нынешней перемене жизни всего тяжелее их расставание, но он не решался сказать это вслух. Слишком чувствительно, не по-мужски, да и нельзя, нельзя расслабляться. Не в первый и не в последний раз Костик выбирал умолчание.

– В добрый путь, – Славин поднял фужер.

Немного помедлив, Костик сказал:

– Знать бы, где он добр, где нет. Торопишь будущее, а очень возможно, что лучше всего после дня трудов пить свой кофе у Абульфаса. Но это ж не может длиться вечно.

– Ты прав, сыночек, все преходяще, – задумчиво подтвердил Славин. – И детство, и отрочество, и юность. И даже твоя роскошная младость. И безжалостно изгнанный Абульфас. Единственное утешение в том, что и преходящее – остается.

– Как это? – не понял Костик.

– Подрастешь – узнаешь, – посулил Славин.

– Ладно, – Костик махнул рукой. – Выбор, как говорится, сделан. Конечно, мне улыбнулась удача, а будет ли счастье, не скажет никто.

– Тебе не просто улыбнулась удача, – сказал Славин, – тебе улыбнулась история. А удача выпала эпохальная. И тебе и всему твоему поколению. Какие-то щенки, салажата и на-чи-на-ют новый период! Вот уж фарт! Проживете отпущенный срок и мирно умрете в своих постелях. А будет ли счастье? Не знаю, сыночек. Все зависит от твоего механизма. Может везти, как сумасшедшему, а радости от того – ни-ка-кой. Не зря говорят – не в коня корм.

– Похоже, что я – тот самый скакун, – озабоченно проговорил Костик. – Боюсь, что вся моя шаловливость – литературного происхождения. Уж это известно: одни живут, а другие все думают, как им жить.

– Воображение – враг здоровья. Особенно когда слишком богато, – заметил Славин философически. – Может быть, ты все же поэт? Твой собрат по перу, старик Державин, острее всего ощущал страх смерти, когда был молод, здоров и крепок. Пирует, веселит собутыльников и вдруг становится темен как ночь.

– Нет, я не Державин, я – другой, – вздохнул Костик, – это бесспорно. Но напридумывать разных разностей я умею. Что есть, то есть.

– Посему ищи на стогнах столицы окружение потрезвей. Пусть оно тебя заземляет. Даже Пушкин в этом нуждался. Кто был у него под рукой? Соболевский.

– Кому – Соболевский, кому – Шерешевский, – сказал Костик.

– Сынок, ты не прав. Ты не постиг нашего Эдика. Ты уверен, что его ограниченность столь безмерна и бесконечна, что имеет промышленное значение, что он – образцовый ахалтекинец с подозрением на инфантильность, и так далее, в том же стиле и духе. Поверхностный, односторонний взгляд. Эдик вам всем еще покажет. В отличие от тебя, несчастный, он – гармоническое существо. Ясно знает, чего он хочет, и всего, чего он хочет, добьется. Кроме того, человек искусства. Вот уж запрезирал бы он нас, если б узнал, что мы слушаем Габора.

– Теперь это уже все равно, – элегически произнес Костик.

– Твоя правда, – согласился Славин.

Около Габора суетились поклонники его дарования. Они заказывали мелодии, суля ему золотые горы. Аплодисменты звучали все громче. И, заряженный общим волнением, Габор выкладывался вовсю. Внезапно ухарским ловким движением пожилого озорника он мастерски вытянул струну наподобие тетивы и, как бы вонзая в нее стрелу, взмахнул послушным ему смычком.

– Ну, Распутин… – вскричал отставник, вспоминавший Демянский плацдарм.

На Распутина Габор был мало похож, но, так или иначе, было ясно, что восторженный слушатель покорен.

Приметив Славина и Костика, скрипач радостно улыбнулся. Он закончил высокой и тонкой нотой, которая, слетев со струны, долго еще висела в воздухе меж черным небом и черной водой. Разгорячившаяся аудитория устроила виртуозу овацию.

– Шоколадное дело, – вздохнул Славин.

– Эдик бы этого не перенес, – сказал Костик, колотя в ладони.

Славин, улыбаясь, кивнул:

– Далеко Эдику до Габора.

Скрипач между тем подошел к приятелям. Он сердечно пожал им руки и опустился на придвинутый стул. Офицеры выразили свое восхищение. Краснолицый, воодушевленный тем, что музыкант присел за их столик, гордо поглядывал по сторонам.

Славин налил в фужер вина, Габор, поколебавшись, пригубил. Он пыхтел, задыхался, утирал пот, привычно жаловался на здоровье. Так приятно играть для чутких людей, настоящих ценителей искусства. Ведь он учился с Токи Хорватом Дьюлой, великим мастером, таких больше нет. Да и сам Габор в юности был хоть куда. Вам трудно поверить, но был футболистом, играл не где-нибудь, а в «Унгарии». Играл и с австрийцами и с испанцами, вся Венгрия знала его имя. Но судьба распорядилась по-своему…

«В самом деле, – подумал Костик, – судьба – отменная мастерица. Умеет все повернуть и вывернуть. Занесла же она за тысячи верст ресторанного бога и чародея, соединила с основательной женщиной и бросила на поплавок, на котором он пробудет до смерти вместе со скрипкой, старой подружкой, свидетельницей иных времен. При этом по праву можно сказать, что судьба была к нему милосердна, если вспомнить, что восемьсот тысяч венгерских евреев сгорели в Освенциме».

– Слушай, – попросил отставник, – я мотив напою, а ты сыграй. Сумеешь? Это моя любимая… Ты послушай, я напою…

Усатый, пряча в карман кисть в черной перчатке, сказал негромко:

– Не выйдет, Петрович. Товарищ устал… Не разберет… Дай ему отдых…

– Выйдет, – упрямился офицер. – Это, знаешь, такая песня…

– Напойте, – мягко сказал Габор. – Я постараюсь… вдруг получится.

Отставник запел, безнадежно фальшивя, багровея от напряжения:

– Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу…

Хриплый бас его клокотал, точно выталкивая наружу упиравшиеся слова и звуки. Габор слушал, отбивая пальцами такт. Потом он вернулся на свое место, мигнул пианисту, взмахнул смычком. Чудо! Он уловил мелодию. И, аранжируя на ходу, вернул ее с фантазией, с блеском. Отечное толстое лицо стало еще грустней и торжественней.

– Пора, сынок, – произнес Славин.

Простились на остановке трамвая.

– В добрый час, – повторил Яков. – И не думай о неприятных внезапностях. Решение принято – значит, действуй. Свинья не съест, ко дну не пойдешь – побарахтаешься и выплывешь. Не дрейфь. Жизнь принадлежит молодым.

* * *

Последний день был самым мучительным. Костик мысленно торопил отъезд. И впрямь почувствовал облегчение, когда поезд тронулся и перрон поплыл. Мелькнуло белое лицо матери, рядом с поднятою рукой стоял Славин. Он улыбался. Отец еще бежал за вагоном, потом отстал и, будто поняв, что не догонит, остановился со странной гримасою на губах.

Грянул марш. Все тот же, уже знакомый. Сначала подхлестывающий мажор, потом задумчивое колено с его тревожной прощальной грустью. Костик слушал, прижавшись к стеклу, за которым стремительно таял город.

И вдруг с небывалой ясностью понял, что эта музыка, эта дорожная лирика – прощание не с одним отчим домом, она – прощание и с игрой. То, что будет, ничем уже не напомнит того, что было, к чему он привык. Веселое предисловие кончилось. Все теперь начиналось всерьез.

* * *

Следуя классической формуле, двадцать лет спустя, или около этого, он приехал в город своего рождения по заданию журнала, в котором работал.

За это время много воды утекло, не стояла на месте и его жизнь. Было в ней всякое, дурное с хорошим, перемешанное так густо, что нельзя было отделить одно от другого.

Он закончил заочную аспирантуру – проявил и энергию и упорство, – но это было не столько потребностью, сколько поиском аргументов в споре, который ведешь с самим собою до самого последнего дня. Ученым Костик так и не стал, а в журналистике не затерялся. Двадцать лет нелегко были прожиты. Они прошли в изнурительной борьбе с самым неподатливым и сопротивляющимся из всех существующих материалов – с проклятым и благословенным словом. Но отбиваться приходилось не только от литературных стереотипов, услужливо предлагавших себя. Повседневная жизнь в свою очередь предлагала готовую колодку, и требовалось отстоять свое право быть собой в тех случаях, когда твоя личность не отвечала сложившимся представлениям. Костику пришлось убедиться, что свежесть и независимость взгляда не вручаются раз навсегда при рождении, они завоевываются каждый день.

Однако же он оказался устойчив. Выяснилось, что те самые годы, которые он считал предисловием, веселой прелюдией, карнавалом, значили больше, чем он полагал. Мысль, что нас создает наша зрелость, – почтенная, но не бесспорная мысль. Зрелость шлифует и обнаруживает, юность делает решающий вклад.

Выяснилось, что все было важно – южный улей, в котором прошло его детство, и ворвавшийся военный сквозняк, жизнь на улицах, распахнутый мир, и готовность к надежде и даже чувствительность, которой он втайне побаивался. И хотя Костик не слишком верил в весомость своей газетной известности, он, как говорится, составил имя.

Это понятие определялось не только звучностью и популярностью, не только привычной читателю подписью. Имя, с которым выходишь в путь, теперь уже было неким итогом, означало, что ты выдержал искус и отныне вызываешь доверие.

Все эти годы, доверяясь инстинкту, он откладывал поездку на родину – боялся невеселых открытий.

Но в вечной скачке, в студеный день, нет-нет и возникал тайный помысел – перенестись на старые улицы, почти отвесно летящие к морю, вдохнуть всей грудью полдневный жар, который внезапно обдаст прохладой сырого прибрежного ветерка, – так чувствуешь вдруг кусочек льда на дне стакана с горячим зельем.

И все же, если бы не задание, неизвестно когда бы сбылось задуманное. Неожиданно, без душевных усилий, без раскачки, без внутренней подготовки, он вошел в самолет и через три часа приземлился на новом аэродроме, ни разу не виденном, незнакомом.

Но лишь вышел и подставил лицо густой волне раскаленного воздуха, сразу понял, что наконец он дома.

И потом, когда въехал в пределы города, вплоть до раннего осеннего вечера, вдруг накрывшего знойные тротуары, все дивился, не мог прийти в себя.

«Моя родина, забытая родина, которая с каждым часом все дальше, так далеко, что уже казалось, будто ты на другом краю земли, и уже не понять, у каких берегов урчат керосиновые темные воды, неужели ты вновь меня обняла?

Мой Юг, мой простодушный Юг, неужели это та же моряна проносится над кривыми кварталами и, как прежде, полна до краев томлением плотная дурманная ночь?

Где ж я был? Почему нас так разметало? Почему я живу на зябком севере среди нахлобученных на уши шапок и вечно поднятых воротников?»

Так он беседовал сам с собою в тот неспокойный первый день, а наутро, как одержимый спирит, принялся вызывать призраки.

* * *

Он и сам не мог бы себе объяснить, отчего он начал с посещения Жеки, как очутился во дворике-садике, куда приходил в урочный срок.

В доме осталась одна Зинаида, она подсохла и поседела, еще резче обозначились скулы, еще острей стал орлиный клюв. Она долго не узнавала Костика, не понимала, чего он хочет, и смотрела на него с подозрением. Наконец вспомнила, всплеснула руками.

Костик узнал, что дядя скончался через месяц после его отъезда. Когда отметили сорок дней, Жека вышла замуж за своего тренера. Она родила ему трех дочерей, он все убивался, мечтал о сыне. Рискнули еще раз и – удалось. «С четвертой попытки», – шутил супруг. Был так счастлив, что полюбил и девочек. Впрочем, все это было уже давно. В этом году Жека стала бабушкой.

Зинаида хотела дать ему адрес, он, помявшись, сказал, что в ночь уезжает. Нет уж, бог с ней, с семейной идиллией, зато Жека останется той же. Он привык воскрешать последний вечер и дивился тому, с какой отчетливостью видит, как, встав из-за стола, она неспешно идет к кровати, переступая медными пятками, потом отбрасывает одеяло и, стаскивая сарафан через голову, смеясь, произносит:

– Поели, попили – пора и честь знать. Времечко-то бежит между тем…

Знала цену каждой ночной минуте.

Проходя через дворик, он оглянулся на окно, у которого сидел поэт. Помнится, сразу после отъезда Малинич ему отписал в Москву, что стихи бессребреника появились, и, выполняя Костикину просьбу, он отправил автору целых пять экземпляров газеты. Константину было приятно думать, что тот успел увидеть стихи опубликованными на полосе. Вполне возможно, что человек уверился, что жил не напрасно.

* * *

В тот же день он посетил редакцию.

Малинич в газете уже не работал. Выяснилось, что лет восемь назад, во время отпуска, он познакомился с немолодой достойной дамой и переехал к ней в Оренбург. Вряд ли то было вспышкой страсти, скорее всего, он просто устал от многолетнего холостячества – одиночество может измотать человека ничуть не меньше, чем жизнь вдвоем, и тем более жизнь на людях. Помнится, когда Славин впервые поделился этим соображением, Костик отнесся к нему недоверчиво. Теперь он его вполне разделял.

Геворк Богданович ушел на пенсию.

Все эти новости рассказал Духовитов, который почти не изменился. Старообразные люди устойчивы – и это когда-то подметил Славин. Они ветшают медленней прочих, в этом их безусловное преимущество. Костик против воли сравнил своего бывшего шефа с Паяльниковым. Стихотворец в тот день принес балладу, посвященную открытию памятника, и забрел к Духовитову на огонек. Поэт и впрямь приметно сдал.

– Как жизнь? – осведомился Костик.

– Увы, она теперь влачится совсем как старая волчица, – не без живости ответил Паяльников.

Мысленно Костик поморщился. Все то же прилипчивое рифмачество, словно отзвук уже далекой, уже почти забытой игры. Конечно, можно было б ответить каким-нибудь похожим двустишием, но нынче все эти ювенилии были уже не для него – не сочетались с состоянием духа. Для Паяльникова это, впрочем, профессия, не только его повседневный мир. И для экспромта не так уж худо. Сомнительно, правда, что это экспромт, И рифма выделана – он ею горд, – и сравнение его сегодняшней жизни со старой волчицей слишком кокетливо. Жизнь Паяльникова никогда не была молодой волчицей, не стала и старой, она всегда была ручной и домашней.

Заговорили о Леокадии. Судьба сыграла с ней приятную шутку. Эта неистовая моралистка, хранительница семейных твердынь и защитница покинутых жен, расколошматила вдребезги чей-то очаг, увела честного энергетика, к тому же отца троих детей, но пленившегося ее статьями и ямочками до полной потери самоконтроля.

Ясное дело, что после этого надо было сменить среду обитания, и публицистка со своим трофеем переехала в дальний северный город. Там, вдали от прежней супруги и заодно от прежних читателей, они вкушают свое грешное счастье.

– Что за женщина, – причитал Паяльников, – интеллект, своеобразие, шарм! Я готов был пойти за ней на край света! Она выдавливала из меня, как из тюбика, каждый день по новому стихотворению. Иногда и по два. Вы, Костя, не могли оценить ее. Очень молоды были.

– Скорее всего, – кивнул Константин. – Но вы должны быть ей благодарны. Вы узнали, что такое любовь.

– Это правда, я ей благодарен, – охотно согласился Паяльников. – Как человек и как поэт.

– Подергала она твои нервы, – Духовитов покачал головой.

Из дальнейшей беседы Костик узнал, что, несмотря на минорный тон, дела стихотворца не вовсе плохи – в местном издательстве выйдет книга стихов. Костик сказал, что прочтет непременно, записал название – «Город моей судьбы». Потом он спросил у Духовитова, велик ли поток читательских писем.

– Активность просто невероятная, – озабоченно вздохнул Духовитов, – с прежней никакого сравнения. Потоп. Времена, когда вы работали, это, можно сказать, курорт.

Повидал Костик и Майниченку. У спортивного обозревателя прибавилось в этом году забот – команда города вошла в высшую лигу.

– Ни сна, ни отдыха, – пошутил Костик.

Майниченко отозвался не сразу.

– Спорт – благородное дело, – сказал он.

Эти обычные слова, произнесенные чрезвычайно серьезно, неожиданно поразили Костика. Будто открыли в его собеседнике нечто до сей поры не угаданное.

«А он не прост», – подумал Костик.

Выходя из редакции, он столкнулся с Матвеем Пилецким, седым и важным. Рядом с ним вышагивал хмурый старик, похожий на отощавшего грифа. Им оказался Виктор Арсеньевич. Костик узнал, что Матвей возвысился, осуществилась мечта его жизни, теперь он собственный корреспондент. Видимо, он поладил с Чуйко. Костик сердечно его поздравил. Однако же он не мог не вспомнить, что и Яков был собственным корреспондентом. Разумеется, жизнь не стоит на месте, но зигзаги ее иной раз причудливы.

Пилецкий пригласил его в гости. У них все по-прежнему, все – путем, если не брать в расчет того, что умер бедняга Казимир. Но и то сказать, он пожил немало. Любовь Александровна ничуть не сдала, Инна с Виталиком подарили двух внуков.

Договорились перезвониться, но Костик отчетливо понимал – он сделает все, чтоб избежать визита. Охотней всего бы он повидал Казимира с плещущими ушами, бедного старого ребенка, которому разговор с москвичом, то есть с лицом, «приобщенным к сферам», доставил бы минуту блаженства. Но Казимира уж больше нет.

* * *

В тот день он один обедал в гостинице, переваривая не столько шницель, сколько первые впечатления. Хотелось их выстроить, определить, а они не давались, они толпились какой-то беспорядочной стаей, перемешиваясь одно с другим.

Неожиданно Костик увидел представительного человека с гордо вскинутой маленькой головой. Человек этот стоял в дверях и оглядывал зал хозяйским взором в поисках свободного столика.

– Эдик! – громко позвал Константин.

Все обернулись, как по команде, обернулся и Шерешевский. Он увидел мужчину, машущего рукой, и нерешительно к нему направился. Было ясно, что он его не узнаёт.

– Эдик… – укоризненно сказал Костик.

– Котик… вы? – спросил Шерешевский. – Господи, я смотрю и думаю: какое знакомое лицо! Пожалуй, я на минутку присяду.

Костик невольно рассмеялся. С этой обязательной фразой он всегда подсаживался к ним с Яковом. Хоть что-то стабильно на этом свете.

Однако переменился и Эдик. Он раздобрел, и его бедра приобрели почти женскую пышность, мягко переливаясь за пояс. Зато шевелюра стала скромнее, многоэтажность ее исчезла, волосы, тронутые золой, были зачесаны слева направо, их разделял боковой пробор.

«Верный знак подступающей старости, – думал Костик. – Прибивает волосы. Человек еще, как говорится, в секу, но башня становится плоской кровлей, начинаются хитрости перед зеркалом. Ты еще крепко стоишь на ногах, а волосы никнут, сдаются первыми».

И круглые очи с их влажной томностью словно бы дали задний ход, меньше просятся из глазниц и потому не столь отчетливо передают состояние духа. С другой стороны, их выражение пришло в соответствие с присущей Эдику рассудительностью и солидностью.

– Ну, как я выгляжу? – спросил Эдик.

– Хоть куда, – весело сказал Костик. – Годы бессильны. Бедные женщины.

Эдик устало махнул рукой, но полные вывернутые губы раздвинулись в довольной улыбке.

– Это неинтересная тема. У меня совершенно другие мысли. Вы знаете, меня оперировали. Вынули восемнадцать камней. И надо сказать, красивой формы. Я их, знаете, даже храню. Правда, четыре из них съел кот.

– Досадно. Однако ж досталось вам! Надеюсь, все уже позади?

– Не знаю, Котик. Я уж не тот. Не выпиваю, не ем сладкого. На женщин я и смотреть не хочу.

– Бедный Эдик, я вам сочувствую. И современным девушкам – тоже. Значит, они теперь в безопасности?

– Ой, оставьте… И вы туда же… Только и слышно со всех сторон – современные девушки, современные девушки… Мастерицы делать себе рекламу. Уверяю вас, ничего особенного. Честное слово, все то же самое. Ну, нахватанней… что-то такое слышали… Все равно такие же эгоистки. Не вижу принципиальной разницы.

– Неужели все они таковы?

– Уж я-то знаю, что говорю. Представьте, выхожу из больницы, еле живой после всех потрясений, еду отдохнуть в санаторий, все мысли, естественно, об одном – как бы восстановить здоровье. И в первый же день знакомлюсь с одной… вы бы на нее посмотрели! Она мне годится в младшие дочери. Поражаюсь, как она вообще очутилась в солидном лечебном центре. Ну, слово за слово, пошли на озеро, купаемся, она веселится, я на нее смотрю, как старик, думаю: ладно, пусть забавляется, она молодая… ее время… Тут она начинает меня топить, вы ведь знаете эти их штучки, их игры… Я тоже ее шутя топлю, хочу доставить ей удовольствие. Вечером вдруг приходит ко мне. Я ей по-дружески объясняю: я болен, устал, не пью вина, не позволяю себе сладкого, из меня вынули восемнадцать камней. Но вижу, с ней говорить бесполезно. Она ни с чем не хочет считаться, не слушает никаких резонов. Решила – значит, вынь да положь! Вот вам – современная девушка. Ну, вы знаете мой гнусный характер, нет жесткости, не умею отказывать, и не хотелось ее обижать. Потом она убежала веселая, а я поражался ее эгоизму. Просто не находил себе места.

– Ваша доброта вас погубит, – сказал Костик.

– Наверняка. Я только и думал: пусть порадуется. Она – молодая… ее время…

Воспоминание о самопожертвовании привело Шерешевского в размягченное и элегическое настроение. Приметив это, Костик спросил:

– Жив Габор?

– Какое?! Давно уж дал дуба. А всё из-за шкурничества и рвачества. Больной, задыхался на каждом шагу, а вот подите ж – не мог уняться. И вел нездоровый образ жизни. Пил со всякой шпаной каждый вечер. А считал себя артистом. Смешно.

Было похоже, что смерть соперника не умерила в Эдике старой ревности.

– И все же он был музыкант божьей милостью, – сказал Костик.

– И вы туда же! Большой рекламщик, вот кто он был! Умел себя подать, это верно. Ну, ладно, что теперь говорить…

Он был прав. Спор не имел смысла.

– Маркушу видите?

– Раз в три года. Он женился, знаете.

– Кто же она?

– Какая-то женщина. Ничего интересного.

«Вот и добрая новость. Маркуша женат. Может быть, он уже не так часто вспоминает, как его наградили, как летом он плыл на пароходе с молоденькой длинноногой девочкой. Какое счастье», – подумал Костик.

– Он выступает еще?

– Бывает. Аккомпанирует понемножку. Концертмейстер он опытный. Правда, сил стало меньше, уже не бросается на рояль, словно его, перед тем как выпустить, месяц кормили сырым мясом. Его, между нами говоря, тоже в свое время раздули. Настоящей школы у него не было.

– А вы по-прежнему в филармонии?

Эдик печально развел руками и меланхолически улыбнулся.

– Я оставил артистический мир. И знаете, не очень жалею. Фактически я теперь на покое. Появляюсь в одной музыкальной студии. Синекура, конечно. Но и платят копейки.

Костик вспомнил, как он настаивал, что Эдик по части интеллекта уступает своей трубе, а Славин лишь пожимал плечами. «Как знать? Ты слишком категоричен. У Бернарда Шоу ум поживей, но, знаешь, иной “Капитал” не напишет, да наживет. Бывает и так».

Выходит, на этот раз Яков ошибся.

– Так что же, Эдик, живется трудно?

– Нет, этого я не могу сказать. Я ведь женился.

– Не может быть!

– Представьте себе. Хотя однажды вы мне посвятили замечательные стихи. Помните? «Не родилась та сила, чтоб Шерешевского скосила». Я постоянно читаю их вслух.

– Кто ж эта сила?

– Милая дама. Конечно, есть свои недостатки, но, в конце концов, у кого их нет? Очень серьезная. Доктор наук. Квартира. Три комнаты со всеми удобствами. Это, знаете, она настояла, чтобы я ушел из ансамбля. Нервотрепка, разъезды, не то питание. Мадам с меня пылинки сдувает.

Нет, Яков опять оказался прав.

– Эдик, – почти простонал Костик, – объясните во имя всего святого, за что же, в конце концов, доктор наук вас осыпает такими благами?

– То есть как – за что? – удивился Эдик.

Его глаза стали вдвое круглей и вновь, как в те далекие годы, собрались выскочить из глазниц. Вопрос собеседника его потряс. Костик впоследствии говорил, что никогда ему не доводилось – ни раньше ни позже – увидеть человека, столь сокрушенного тупостью ближних.

– Как – за что? – повторил Эдик. – Нет, я поражаюсь, как – за что?

* * *

Ордынцев жил по тому же адресу. В квартире мало что изменилось, даже мебель стояла в тех же чехлах.

– Я очень, очень счастлив вас видеть, – говорил Станислав Ильич. – Вы возмужали, не постарели, вам еще рано думать о старости, а именно возмужали, взросли. В вас было много прелестно-юношеского, этакое «черт меня побери», теперь передо мною мужчина, муж, как некогда говорили. Кстати, вы женаты? Ах, были? Даже имеете сына? О, боги! Как быстро все происходит в жизни. Берите ж варенье, оно превкусное, Светик готовит его отменно, стала образцовой хозяйкой. Я не нарадуюсь на нее.

– Угощайтесь, Костик, – сказала Светлана.

Она ничем не напоминала смешную угловатую девочку, не знавшую, куда деть свои руки. Не казалась больше и великаншей. Полнота и округлость пошли ей на пользу, они будто скрадывали ее рост. Когда она обращалась к Костику, ее обольстительный низкий голос звучал с материнскими интонациями, хотя она лишь на год была старше гостя.

И вообще, несмотря на то что профессор отпраздновал юбилей – Ордынцеву исполнилось семьдесят, – разница между ним и женою уже не казалась такой контрастной. «Вот что значит прожить столько лет со старым мужем, – подумал Костик. – А он – молодцом. Спустил брюшко, подстриг свои усики, ходит в джинсах. Вот только часто стал переспрашивать, никак у него слабеет слух».

– Значит, наука не увлекла? Что ж делать? – говорил Ордынцев. – Другое написано на роду. Видимо, иной темперамент. Вернее, его иное качество, ибо настоящий ученый им тоже, понятно, не обделен. И мы ведь одержимые люди, и в наших жилах – не рыбья кровь. Но служение истине учит смирению, а долгий поиск требует выдержки. Наши страсти запрятаны вглубь. Вы, люди прессы, мгновенного отклика, – другое дело. Вы – на виду. И сами вы, и ваши натуры.

«Десять трюизмов на одну минуту. И как это ему удается?» – с раздражением подумал Костик. И сказал:

– Я вижу, вы в добром здравии? И дела, как мне кажется, хороши?

Ордынцев наклонил к нему голову:

– Как вы сказали? Мои дела? Недурны как будто, но надо помнить: я вступил в период, когда поощряют не за дар, а за возраст. Не за то, что ты мыслишь, а за то, что стареешь. Примеры известны.

– Не кокетничай, – сказала Светлана. – У тебя-то как раз наступил расцвет.

– Я не жалуюсь, Светик. Никоим образом. – Профессор поцеловал ей руку. – Это постюбилейные настроения. Я ведь только сказал, что бывает и так. Уповаю, что избежал этой участи. В общем, все хорошо, и здоровье не худо. Каждый день я бегаю полчаса. И относятся люди ко мне лояльно.

– Не лояльно, а просто любят и ценят, – назидательно возразила Светик.

– Вроде так. Я ведь теперь, Костя, заслуженный деятель науки.

Он хотел сказать это возможно небрежней, но в глазах отразилось его удовольствие.

– Поздравляю вас, если только звание может хоть что-нибудь вам прибавить.

– Благодарю. Конечно, вы правы. Это лишь допинг. Юбилейные радости. Как говорится, брызги шампанского. А ученому важно сохранить трезвость.

«Не слишком тебе это удается, – отмечал про себя Константин. – Равно как и независимый тон. Что ни говори, юбилей – лучшая защита от реальности. Недаром все мы так любим мифы. И сказки для юных и старых детей».

Словно угадав его мысли, Ордынцев проговорил:

– В эти дни все же подводишь итоги и делаешь необходимые выводы. На мой взгляд, итоги неогорчительны.

– Еще бы! – с готовностью сказал Костик. – А каков же вывод?

Профессор задумался. Потом значительно произнес:

– Необходимо мыслить системно.

«Ну, слава богу, – подумал Костик. – Как это говорил Яков? “Наконец-то мы съели яблоко и добрались до червяка”».

Он спросил профессора об одном историке, в ту пору сильно его занимавшем, между прочим, их земляке. Но Ордынцев, к его сожалению, о почившем коллеге знал понаслышке и не мог сообщить ничего нового. Все, что он изложил, уже было известно.

Костик встал и начал прощаться.

* * *

«На закате человек с умом обычно становится молчаливым, а тот, кого бог обделил, – болтуном. К тому же глуховатые люди частенько кажутся глуповатыми, что, безусловно, несправедливо. И все же было тут что-то жалкое, какая-то суетность и суетливость, такая старческая зависимость от признания своего значения, своей роли, своих заслуг. В идеале – старость освобождает. В этом ее великое благо. Ведь только тогда начинаешь жить настоящей, а не придуманной жизнью, когда мелькание невыносимо, а всякие толки и суждения уже не имеют над тобой власти. Право, нет ничего бессмысленней, чем цепляться за подножку вагона. Поезд остановить невозможно. И все эти старики в джинсах, неугомонные, беспокойные, – господи, какая тоска!»

Старый бульвар стал еще старее, Новый – раздвинул свои пределы и перенес свои границы – по сути дела, возник еще один, который можно было назвать Новейшим. Народу было совсем немного, пахло сырым песком и мазутом, солнце золотило волну.

«С другой стороны, эта страсть к итогам! Все эти судорожные попытки уговорить себя и других, что жизнь выиграна и все в ней оправданно. И странная необходимость выводов… Как он силился произнести нечто из ряда вон выходящее, смахивающее на завет.

«Надо мыслить системно». Бедный старик! Кто ж это сказал, не припомню, – верный способ стать полным тупицей – сделать это, имея систему.

Впрочем, потребность подбить бабки подводит и не такие умы. Фауст нашел ответ ответов, решив осушить напоследок болото. Тоже искал конечный вывод, который бы все обосновал. Приходишь к тому, что в каждом выводе есть нечто плоское и ограниченное.

А может быть, иные масштабы нам, грешным, просто не по зубам? Вот и довольствуемся. Точно так же, как миримся с тем, что нас удручает. Люди, в сущности, легко применяются ко всякого рода несовершенствам. Покойный Яков скорее всего объяснил бы этот феномен тем, что их терпение превосходит возможности. Но что, если дело не только в терпении? Столько веков они доказывают, и, надо сказать, вполне успешно, что трудно им жить по законам разума».

Костик увидел улыбку Якова, и так отчетливо – даже вздрогнул. То было уже не вспышкой памяти, а чем-то вполне материальным. Вот оно, дорогое лицо, по обыкновению не очень-то веселы эти смеющиеся глаза. Костик почувствовал острый укол и вспомнил, что Славин предостерегал: воображение жизнеопасно.

Не слишком ли много вдруг обступило оживших лиц и голосов, разнообразных милых картинок? Жека, встающая из-за стола, кофепития у Абульфаса, пропавший с лица земли стадион, Дом офицеров с его вечерами. Вот так и превратишься в Маркушу, который только и воскрешал весну в Москве и лето на Волге.

Но и то сказать, обеднела бы жизнь, не будь в ней таких заветных мгновений. Они придают ей вкус и цвет. Чем их больше, тем удачливей смертный. Бывают любимчики небес, для них любая минута – праздник, нам же следует дорожить теми, когда мы узнали, как пахнет радость.

Что же дарило ее так щедро? Ни достатка, ни особых приятств, и удовольствий – кот наплакал. Молодость? Переизбыток сил? Разумеется. Но и те, кто постарше, испытывали тот же подъем.

Прав был Славин, уже тогда он понял: для нас начиналась другая эпоха, в этом-то и была вся суть. Можно было заноситься в надеждах, ждать от будущего почти невозможного. Сегодня ты знаешь все, что последовало, тогда же ты знал, что все предстоит.

В ту давнюю пору футурология была вполне привлекательной темой, особенно для застольных бесед – немного науки, чуть больше фантастики, много веселой игры ума. Еще не пробегал по лопаткам апокалиптический холодок, не думалось, что, вполне вероятно, у галактических криптозоологов может с нами возникнуть немало проблем.

Костик подумал о Николаевском, вспомнил, как он предлагал однажды устроить международный воскресник – снести пограничные столбы. Пожалуй, он был нормальней многих.

Костик поднялся, увидел море и солнце, купавшее в нем лучи. И вдруг ощутил забытую легкость. Это был его Юг, волшебный Юг, одна только мысль о нем целительна.

Костик подставил голову ветру и сразу почувствовал на щеках терпкие соленые брызги.

И вдруг его охватило волнение, понять которое он не мог. Неясная радостная тревога, предвестие поворота судьбы.

Но это посещение родины, во время которого Костику выпало узнать много нового и многое в жизни переменить, – предмет совсем другого рассказа.

Июль – сентябрь 1984 г.

Избирательная кампания (Из жизни Ромина) Маленькая повесть

Той Москвы уже нет. Еще не прорубленной, не спрямленной, не вытянутой в проспекты, с трамвайным звоном переполненных «аннушек». Той, какою она мне явилась лишь несколько десятилетий назад. Бывает, рассудку вопреки, она мне кажется больше нынешней. Не обойти и за целую жизнь все эти улочки и проезды, все переулки и тупички. Они вились – петелька к петельке, сворачивались в замысловатый клубок, и вновь расходились, и вновь свивались, легче легкого в них заблудиться.

Странный каменный материк! Но до чего же он был притягателен для попавшего сюда в первый раз! Столько вокруг старых домов, прочных приземистых ветеранов, видевших еще прошлый век. Столько темных и сырых подворотен и этих запущенных дворов, где текла своя, особая жизнь. Лестничные ступени осели под неисчислимыми шагами, и каждый будто впечатал след. Кто останавливался на площадке перед дверью с разодранною обивкой, из которой торчали пегие клочья? Кто вглядывался в список фамилий, постигая, сколько раз позвонить? Я чувствовал непонятную связь с людьми, которых я знать не знал и которых, должно быть, нет на свете. Провинциалы – ребята с воображением.

Однако же сам великий город стоял на вполне реальной почве, не верил, как известно, слезам и не был склонен умиляться пришельцам. Он сразу же их брал в оборот.

Я только переехал в Москву, в новый свой коллектив не успел еще влиться, но коллектив меня сразу приметил и разъяснил, что такой паренек рожден для общественной работы. Началась избирательная кампания, и я должен внести в нее свою лепту в ответственном качестве агитатора. Поистине высокая честь подставить свои молодые плечи под ношу, которую волокут заслуженные – не мне чета – люди.

Так я попал на агитпункт, где в течение следующих двух месяцев прошла существенная часть моей жизни. Это было неудивительно, ибо я попал к Моничковскому.

Здесь надо сказать, что агитаторы были разделены на две группы, которые действовали сепаратно, у каждой был свой контингент избирателей, и обе они не первый год пребывали в состоянии соперничества, подогреваемого их лидерами.

То были Лев Матвеевич Моничковский и Аполлон Изяславич Якович – два матерых общественных деятеля, оба весьма почтенного возраста. Моничковский внешне напоминал писателя-народника прошлого века, как я их в то время себе представлял, – у него были пепельные волосы, волной спускавшиеся чуть не к плечам, открывавшие крепкий лоб мыслителя, исполосованный морщинами. Говорил он при этом с южным акцентом, юность его прошла в Батуми. Место рождения питало и его научно-публицистический пафос – в продолжение уже многих лет он работал над очень важной статьей о постановке политучебы в батумском профсоюзном движении в конце двадцатых – начале тридцатых годов.

Что касается Аполлона Яковича, то он был тощеньким лысым коротышом с оттопыренными ушами. Зато без щек. Уж как вы хотите, а щек у него не было вовсе. Как-то он без них обходился. Он тоже что-то такое писал, как он говорил – делился опытом.

Сколь ни грустно, но эти достойные люди были отчаянными антагонистами и в духе своей благородной вражды воспитывали вверенные им группы.

Моничковский сразу же объявил мне, что в дни избирательной кампании я должен забыть про личную жизнь. Моя цель – избрание кандидата, а мой дом на этот срок – агитпункт. То есть ночевать я имею право там, где обыкновенно живу, но чем меньше я буду отсутствовать, тем меньше будет ко мне претензий. Стало ясно, что я попал в ежовые рукавицы фанатика.

Я отвечал за население старого двухэтажного дома под странным названием «строение номер два». Где было «строение номер один», мне так и не удалось понять. Строение номер два стояло в глубине разветвлявшегося двора, обратившись своим щербатым торцом к громадному многоподъездному дому. На первом этаже проживали две семьи – Маркушевичей и Борискиных – и строгая одинокая женщина лет семидесяти с небольшим.

Маркушевичей было пять человек. Глава семьи был педагогом (он в техникуме преподавал черчение), а жена его – санитарным врачом. У них было трое взрослых детей, пользовавшихся избирательным правом, – двое плечистых сыновей-погодков, оба студенты-технари, занимавшиеся на досуге штангой, и дочь, добродушное существо, к несчастью лишенное привлекательности, она училась на хоровом отделении училища имени Ипполитова-Иванова.

В соседней комнате жили Борискины, чета по-своему примечательная. Он служил ассистентом режиссера на студии научно-популярных фильмов, но вот уж три месяца был в простое, поскольку картина о производстве весьма эффективной бетономешалки была неожиданно законсервирована. Он любил говорить об искусстве и непредсказуемости всего, что с ним связано. Это был женоподобный блондин с миниатюрными конечностями. Его подруга была массажистка, похоже, снискавшая популярность, – приземистая крепкая женщина с хриплым голосом завзятой курильщицы, отличавшаяся прямотой выражений. Она испытывала неизменную радость от того, что является избранницей незаурядного человека, работающего в кинематографе.

Угловую комнату занимала Вера Михайловна Перова. Лет ей, как я сказал, было много, а испытания еще больше состарили. Она не жаловалась на судьбу, была замкнута, трудно вступала в общение. На стене висел портрет ее сына, сравнительно молодого мужчины, в глазах его словно застыл навеки какой-то незаданный вопрос, под портретом всегда горела свеча.

По грязной лестнице я поднимался на второй этаж. Я скоро запомнил, что туда вело восемнадцать ступенек, я пробегал их за четверть минуты. Там жили еще два семейства – Прокловы и Брендисы-Карские. Собственно говоря, Брендис-Карской была лишь супруга – она, как я понял, взяв фамилию мужа, сохранила еще и свою девичью. Урожденная Карская, статная дама с сильно напудренным лицом и скорбными выцветшими очами, была машинисткой, причем первоклассной, об этом мне сказал ее муж, Илья Павлович Брендис, плановик по профессии. В центре стола под абажуром стояло застекленное фото весьма знаменитого писателя с надписью «И.А. Брендис-Карской на добрую, по возможности, память». Очень скоро хозяйка дала понять, что они с писателем были близки. Когда Брендис-Карская это рассказывала, ее муж любовно смотрел на писателя и излучал спокойную гордость.

В двух соседних комнатах жили Прокловы. Самого Проклова я видел редко. Он служил в вооруженной охране, когда я появлялся, обычно спал, готовя себя к ночному дежурству. От моей агитаторской активности он снисходительно уклонялся, заявляя торжественно и веско: «Мы, работники органов, свой долг выполним». Иногда, если он бывал не в духе, произносил с непонятной угрозой: «Нас, работников органов, учить не надо. Мы сами кого хочешь научим». Жена его была сухопара, с трагическим взглядом, с красным носом, портниха из ближнего ателье. Она прониклась ко мне доверием, и вскоре я был введен в эпицентр давно бушевавшей семейной драмы. Портниха жестоко ревновала столь романтического супруга. Впоследствии, когда наше знакомство окрепло, она звонила по телефону, вызывала на угол и под фонарем громко кляла свою горькую жизнь – прохожие на нас оборачивались. Она плакала и ломала руки, доказывала, что никто на свете не ходит дежурить каждую ночь, не может иметь таких заданий. Вообще работа, когда человек имеет секреты от жены, никак не укрепляет семьи. Иной раз она такие беседы вела при дочери, хитрой девице, учившейся в техникуме связи, судя по виду – большой оторве. Дочь закатывала глаза, толкала меня в бок локотком и гнусавила: «Ой, мама, довольно, я умираю, слушать мучительно. Ну что за смысл в этих речах?»

Итак, избирателей было тринадцать – чертова дюжина, между прочим, – и я отвечал за их гражданственность перед державой и Моничковским. Опасение вызывал Борискин – как личность творческая и непрогнозируемая, он мог выкинуть внезапный кульбит. Так, например, время от времени он заявлял, что в день выборов, скорей всего, он будет в Саратове, где проживает старушка-мать. Когда я об этом сообщил Льву Матвеевичу, тот едва не стал заикаться. Он крикнул, что это может испортить картину, что у него еще никогда не было подобных сюрпризов, что это безусловно ЧП – чрезвычайное происшествие. Пусть Борискин немедленно явится и возьмет открепительный талон. Я сказал, что такое предложение было сделано, но оно отвергнуто. Борискин колеблется, он не принял решения и, буде останется в столице, не хочет чувствовать себя в день выборов парией. Моничковский буквальна пришел в ярость:

– Он что же, так и намерен держать нас в этом подвешенном состоянии? Вы что же, ему не могли объяснить идейного смысла таких колебаний? У нас может отсутствовать избиратель! Это провал, политический крах! Какой позор! Якович, должно быть, спит и видит, чтоб с нами такое случилось! И вы так спокойно об этом докладываете! Нет, я просто вам поражаюсь!

В тот же вечер он собрал агитаторов и вдохновенно меня песочил. И хотя вскорости я сообщил ему, что Борискин умерил сыновние чувства и не уедет к старушке-матери, прежде чем выполнит долг гражданина, Моничковский не спускал с меня глаз. Он считал своей святою обязанностью сделать из меня человека, он с редкой настырностью контролировал все мое свободное время, при каждом случае повторял, что агитпункт – это мой дом.

Вообще представление об агитпункте было у него патетическое. Для него это был некий храм, украшенный кумачом, плакатами, диаграммами и стенной печатью. А как прекрасен был стенд с фотографиями – все заслуживающее внимания было на них запечатлено! Избиратели дома номер шесть, избиратели дома номер четырнадцать, молитвенно внемлющие агитаторам, районная поликлиника, школа, недавно открытый детский сад. А стол, крытый зеленым сукном, весь в интереснейших брошюрах, необходимых уму и сердцу! А популярные издания, а газеты со свежей информацией! И над всем этим великолепием – портрет вождя, раскуривающего трубку со своей характерной отцовской улыбкой. Кого же не потянет сюда, под призывные буквы «АГИТПУНКТ», пламенеющие над дверью! Путник, уставший в долгом пути, с продрогшей плотью, с озябшей душой, скорее к нам, в этот добрый очаг! Здесь всегда тебе рады, всегда тебя ждут, здесь тебя примут и просветят, а заодно укрепят твой дух.

Мои доводы о том, что есть и работа, которую все же я должен делать, что письменный стол заждался хозяина, вызывали у него раздражение. За работу платят, и, стало быть, трудолюбие это не бескорыстно. Совсем иное – общественные обязанности, ради которых человек идеи поступается личным интересом.

– Не вы один работаете, – говорил Моничковский, – сколько лет не могу я отдаться немаловажной научной статье о политическом образовании в батумском профсоюзном движении. Ее бы выхватили у меня из рук, это дало бы мне материальный достаток, однако же я не ушел с поста!

Разумеется, я говорил Моничковскому, что читателям давно уж не терпится прочесть столь захватывающую статью и что он обязан ее закончить, невзначай упоминал и о том, что Якович напряженно работает над книгой «Записки агитатора», отрывки из коей он публикует в стенгазете нашего агитпункта.

Это было истинной правдой. Якович и впрямь, по его заверениям, трудился над этой полезной книгой, а фрагменты из нее появлялись в нашем органе, выходившем раз в месяц благодаря сознательности одной машинистки. Якович, как правило, вспоминал разные трогательные эпизоды из отгремевших избирательных битв.

«Помню, – писал он, – управдома Василия Петровича Рябчикова. Списки, которые он представлял, можно было не проверять, у этого замечательного человека документация была в полном порядке. Это был подлинный энтузиаст. Никогда не забуду, как в день выборов – было это в 1938 году – я направлялся к избирательному участку в пять часов утра в полной уверенности, что первым опущу бюллетень. Каково же было мое удивление, когда у закрытых еще дверей я обнаружил знакомую мне фигуру. То был Василий Петрович Рябчиков, немного замерзший, но веселый и бодрый, гордый своим гражданским чувством. Первым, как и всегда, был он!»

Творческая энергия Яковича вызывала у Моничковского какой-то болезненный осадок, он не скрывал своих эмоций. «Рекламист, – говорил он мне с горечью, – ни перед чем не останавливается, лишь бы завоевать себе славу. Это, знаете, не наши методы. Ничего, – он взглядывал на портрет, и вождь ободрял его отцовской улыбкой, – ничего, там разберутся, кто работник, а кто болтун».

Вообще от Яковича он ждал любой пакости. Однажды он собрал агитаторов на чрезвычайное заседание, он дал понять, что по телефону не может сказать о повестке дня – ЧП. Чрезвычайное Происшествие. Мы явились в неурочное время, взволнованные и обескураженные. У дамы, переводившей стихи и страдавшей весьма умеренным тиком, в тот день щека так и ходила. Я едва успел отменить свидание.

Мы уселись в углу под длинным плакатом с изображением и биографией кандидата нашего округа. То был ответственный работник, его фамилию помню я смутно, – не то Облепихин, не то Оплеухов, – надо сказать, что хотя ежедневно я подолгу видел его лицо, но если б довелось хоть однажды столкнуться с ним где-нибудь – в доме, на улице, – я не узнал бы его нипочем. А почему – до сих пор непонятно.

Моничковский был бледен и нахмурен. Член парткома сказал ему как бы походя, что в списках вверенных нам избирателей есть неточности, что они не полны. Моничковский едва не лишился чувств. Разумеется, он опроверг клевету. Столько лет возглавляя агитколлектив, он берег незапятнанность своего имени, и никто не смел на него посягнуть. Понизив голос, он дал понять, что это, бесспорно, интриги Яковича. Тут уже я заломил руки: «Быть не может! Неужто же люди так низки?» Моничковский горестно усмехнулся: «Вы еще молоды, не понимаете многого». Все сочувственно закивали, но я тем не менее не унимался и продолжал все в той же гремучей ложноклассицистской манере: «Пусть, пусть я молод, пусть я неопытен, но я никогда не пойму людей, готовых на такие шаги! Я готов уступить, но в честной борьбе! Докажите мне ваше превосходство, привлекая к себе сердца избирателей! Но сказать, что у нас неточные списки… – тут мой голос дал от возмущения сбой, – нет… с этим я никогда не смирюсь. Ничего, там разберутся».

При этих словах все посмотрели, как вождь раскуривает трубку, и стали заверять Моничковского, что к нему никакая ложь не пристанет. Моничковский только грустно вздыхал. Однако, слушая, как я мечтаю о будущем, в котором все будут чисты и нравственны, взирал на меня не без симпатии.

К этому времени я уже выстроил верную линию поведения. Поскольку критика с его стороны была неизбежна при всех обстоятельствах – ведь я же подлежал воспитанию! – следовало самому обнажить наиболее очевидную слабость, но чреватую наименьшим ущербом для моей репутации и положения. Я решил, что всего безобиднее выглядит головокружение от успехов. На каждый вопрос о состоянии дел я отвечал самым разнузданным и неприличным хвастовством. Послушать меня – на белом свете еще не было равного мне агитатора, подопечные за меня готовы хоть в огонь, хоть в воду, по первому зову они пойдут за мною не то что к урнам, но далеко за горизонт. Я рисовал себя неким гибридом Данко и гаммельнского крысолова, великим уловителем душ. Моничковскому только и оставалось, как заклинать меня не зазнаваться, не забывать, что упоение от первых же достижений опасно, пусть я энергичный, способный работник, это не значит, что раз навсегда мне заказаны пути к совершенствованию. Но, ругая меня за головокружение, он автоматически признавал успехи.

Между тем если говорить откровенно, моя агитаторская активность ослабла. Дело в том, что обычно свои визиты я начинал с семьи Маркушевичей, которая в силу своей многочисленности представляла особый интерес – посещая ее, я одним ударом охватывал почти половину порученного мне контингента, – и вот у них я стал застревать на весь вечер.

В этой семье меня встречали с безмерной приветливостью и радушием, поили чаем с айвовым вареньем и угощали пирогом с лимонной корочкой. Вначале я было заподозрил, что это московское хлебосольство таит родительскую заботу о счастье дочери, но очень скоро стало ясно, что я ошибаюсь. На эту тягостную проблему Маркушевичи, видно, махнули рукой. Все было проще – глава семьи был фанатичным любителем шахмат, а так как имел я неосторожность однажды заговорить о Ботвиннике и выяснилось, что сам я игрок, участь моя была решена. Маркушевич буквально в меня вцепился. Стоило только мне появиться, и он усаживал меня за доску. Тщетно я ему напоминал, что и другие избиратели ждут меня так же нетерпеливо, что, к сожалению, я не вправе принадлежать ему одному. Маркушевич отмахивался от всех резонов:

– Ах, бросьте, ну что вы им там расскажете? Все грамотные, все читают газеты. В вашем сотрудничестве они не нуждаются. Хорошо бы развлечь старуху Перову, но это, увы, не в ваших возможностях. Никто на земле не вернет ей сына.

Я сознавал его правоту. С Верой Михайловной я бы и сам хотел познакомиться поближе, я чувствовал в ней некую тайну, но она решительно уклонилась от всех моих неловких попыток. Может быть, оттого, что я – даже в серьезные минуты – излучал слишком бурное жизнелюбие. Что делать, мне было двадцать три года.

Итак, мной завладевал Маркушевич. Уж не знаю, зачем ему это понадобилось – многочасовые поединки Не доставляли ему ничего, кроме жестоких переживаний.

Это был человек примечательной внешности – довольно внушительного роста, широкоплечий, под шевелюрой цвета воронова крыла лепилась громадная голова с еле намеченными чертами, словно теста не хватило для выпечки. Уста далеко отстояли от носа, крохотного и невыразительного, меж ними была размещена довольно широкая полянка.

Как было сказано, бедному Маркушевичу я доставил немало горьких минут – невзирая на голову мыслителя, в шахматы он играл хуже некуда. Он был из разряда тех игроков, которые, принимая решения, совсем не берут в расчет противника, точно играют сами с собой. Его замыслы были вполне привлекательны, но он упускал, что ходят по очереди. Маркушевич весь отдавался игре, думал он с таким напряжением, что казалось, я слышал негромкий скрежет, с которым ворочались его мысли, щеки его наливались пламенем, будто кто-то их поджигал, губы подтягивались к носу, сминая пространство между ними, дышал он, как загнанный олень, короткими судорожными глотками, с тяжелыми всхлипами вбирая воздух, – было даже чуть страшновато.

Все эти адские усилия шли прахом – он регулярно проигрывал. Похоже, он к этому мог бы привыкнуть – ничуть! Каждое свое поражение Маркушевич воспринимал трагедийно. Он видел в нем не проигрыш партии, но нечто большее – некое отражение несправедливости миропорядка, в котором талант всегда обречен. Он чувствовал в очередной неудаче измывательство тайных бесовских сил над божьим даром и достоинством личности. Глядя выпученными пуговичками на заматованного короля, еще не веря тому, что случилось, он медленно поднимался со стула, воздевая руки, убито шептал: «Ну вот, пожалуйста…» – и раненым взглядом приглашал разделить его возмущение такой непотребной гримасой судьбы. Было видно, что все силки и ловушки, на которые так горазд противник, внушают естественную брезгливость его высокой и чистой натуре. Сыновья, когда они были дома, негромко фыркали и перемигивались, зато женщины – и жена и дочь – принимали случившееся близко к сердцу и всячески его успокаивали. Но Маркушевич мотал головой и горько махал обмякшей дланью. Нет, он не хочет утешенья, эта рана не зарастет! Я ощущал себя подлецом, подстерегшим в ночной засаде героя, мелким пакостником, который бесчестным приемом одолел выдающийся интеллект, убийцей, всадившим нож меж лопаток великодушному богатырю, далекому от воровских замашек. И такому злодею давали чай с изумительным айвовым вареньем, да еще и пирог с лимонной корочкой! Я все время был не в своей тарелке, испытывал комплекс вечной вины и не прочь был подарить ему партию, но это решительно не удавалось – самая глупая авантюра безнаказанно сходила мне с рук, самый внушительный перевес не мог обеспечить ему победы – он ухитрялся проигрывать там, где это было почти немыслимо.

При всей своей занятости я все-таки виделся с той, что меня отвлекала от дела. Правда, как правило, за счет сна. В одном из Кадашевских переулков был дом, куда я частенько хаживал. Там и прошло лучшее время первой моей московской зимы.

Где-то уж на исходе ночи я вспоминал, что пора домой. Она провожала меня в прихожей, заставленной зонтиками и калошами, в розовом ситцевом халатике, небрежно накинутом на голые плечи. Мы прощались долго и тихо, боясь потревожить спящих соседей. Потом я быстро сбегал по лестнице, выходил в укромный петлистый дворик, пересекал его наискосок и шел по темному Замоскворечью.

Шаг мой был легок и стремителен. Под башмаками хрустко поскрипывал белый рассыпчатый снежок, пахнувший молодостью и свежестью. Редкие желтые фонари отбрасывали золотистые блики. Изредка из морозного дыма с шуршанием возникала машина и мерцала зазывным зеленым глазом. Но я редко пользовался колёсами – на счету была каждая копейка.

Я шел мимо кинотеатра «Ударник», пересекал Каменный мост, за ним Берсеневскую набережную и дальше, дальше – мимо Пашкова дома, мимо великой библиотеки, по Моховой, минуя притихший, с темными окнами университет, американское посольство, знаменитый отель «Националь», я доходил до улицы Горького и начинал свое восхождение до Пушкина, до череды бульваров.

Я любил эту улицу первой любовью, на которую может быть способен только недавний провинциал. Особенно она завораживала в летнюю пору, когда качала, как на волне, на своем летучем асфальте возбужденную молодую толпу, но и сейчас, в тишине ночи, словно продутая первой стужей, обезлюдевшая и застывшая, она была все так же прекрасна. Почти с сожалением у Пушкинской площади я поворачивал направо – не близок путь до Покровских ворот! Воздух густел и жег мои щеки, казалось, я отчетливо слышу его морозный стеклянный звон, да и чему еще было звенеть? «Аннушки» уже спали в депо, натруженные трамвайные рельсы вдоль Страстного, Петровского и Рождественского утихомирились до утра.

Чистые пруды тоже спали, точно не здесь совсем недавно гремела музыка из репродукторов, коньки крошили ребристый лед и встречные бойкие огоньки отливали мандариновым цветом. Вот наконец и мой Хохловский, мой дом, – отныне они мои, – я поднимался на третий этаж, ключом терпеливо нащупывал скважину, дверь отворялась, я входил в коридор, длинный, как предстоявшая жизнь, и на цыпочках, мимо сундука, мимо висевшего над ним телефона, добирался до запроходной комнаты, в которой меня приютила тетка.

Я включал настольную лампочку – тетка всегда оставляла записки, с наставлением либо с информацией. На сей раз она ставила меня в известность, что звонил Моничковский, который требует, чтобы я отзвонил ему, когда б ни вернулся.

Я тихо выругался, призадумался и решил отучить его раз навсегда от вторжений в мою ночную жизнь. Хотя мне смертельно хотелось спать, я вернулся в дремлющий коридор, забрался с ногами на сундук и при свете дрожавшей лампочки около часа читал детектив. В начале пятого я позвонил.

Он долго не подходил к телефону, другой бы на моем месте дрогнул, но я решил довести урок до финала – положил трубку рядом с собой и продолжал постигать тайны сыска – сюжет закручивался все бессмысленнее. В конце концов Моничковский сдался.

– Кто там? – спросил он простуженным голосом, точно звонивший стоял за дверью. Я представил себе, как он поеживается, должно быть, в таком же коридоре, в нижнем белье, всклокоченный, сонный, но тут же задушил в себе жалость.

– Это я, – сказал я подчеркнуто бодро. – Вы велели мне позвонить.

– Константин? – он звал меня именно так. Для отчества я еще недозрел, но уменьшительное имя вносило бы несерьезный оттенок, предполагая меньшую требовательность.

– Константин, – подтвердил я с готовностью.

Он помедлил. Я даже по проводу чувствовал, до чего ему хочется вспомнить пословицу об умнике, которого заставили богу молиться, но я мог бы истолковать ее вольно и расслабиться – он превозмог желание.

– Я хотел спросить, как ваши дела?

– Изумительно, – ответил я честно. Это была чистая правда.

– Опять вы хвастаетесь?

– Но это же так. Вы спрашиваете – я отвечаю.

– Вы отдаете себе отчет, что избирательная кампания вступила в решающий этап? – спросил он грозно.

– Мне ли не знать?

– А значит, нечего почивать на лаврах.

– Это я почиваю? – я искренне удивился, сейчас, между прочим, половина пятого.

– Сейчас все зависит от вашей зрелости, четкости, предельной мобилизованности, а вы вместо того, чтобы ходить по квартирам и заниматься своими обязанностями, играете в шахматы с Маркушевичем.

– Боже мой, какие интриги! – вскричал я, мысленно подивившись тому, как поставлена служба информации. – Будто я получаю там удовольствие! Да он не знает, как ходит слон! Но я принес себя в жертву, что делать. Если я изредка с ним не сыграю, то все семейство, а их пять человек, проголосует после обеда.

– Вы с ума сошли! – заверещал Моничковский. – Только этого не хватало! В десять часов утра – не позже! – голосование должно быть закончено. Якович спит и видит во сне, чтоб мы провалились и опозорились.

– Как видите, я на все иду, чтобы подобного не случилось, – проговорил я с глубокой обидой. – А вы слушаете разных завистников. Изводишь себя, не спишь ночами, а в итоге…

– Ну, выспаться тоже нужно. Иначе вы потеряете форму.

– Нет, с формой у меня все как надо. Такого, как я, еще поискать.

– Сейчас вам надо следить за собой. Работник вы неплохой, не спорю, но уж очень самонадеянны.

Между тем избирательная кампания в самом деле приближалась к финишу. Оставалось еще несколько дней перед тем, как должно было проясниться, будет ли избран Облепихин (впрочем, возможно, и Оплеухов). Каждый день, приходя на агитпункт и взглядывая на плакат, я встречал испытующие глаза кандидата. Моничковский дневал и ночевал на избирательном участке, казалось, что он туда переселился. Якович похудел еще больше, хотя это было и невозможно – две воронки на месте щек словно грозили всосать в себя каждого, кто окажется в непосредственной близости. Мне почти не удавалось сбегать в милое сердцу Замоскворечье, и чтобы хоть несколько развлечь себя, я сочинил марш агитаторов на мотив популярной в ту пору песенки из кинофильма о наших боксерах. Скрыв, разумеется, свое авторство, я исполнял ее Моничковскому, напирая особенно на припев:

Моничковский Агитаторов ведет, Лев Московский Нас на подвиги зовет. Мы – Моничковского питомцы! Под руководством Моничковского – вперед!

Текст, как видите, был не изысканным, а стилизация – вполне откровенной. Но Моничковский был ошарашен.

– Кто же сочинил эту песню? – допытывался он то и дело.

– Этого мы никогда не узнаем, – я озабоченно морщил лоб. – Народ сложил. Это фольклор.

– Но все-таки… Кто-то же был первый…

Я задумчиво разводил руками.

– Неизвестно, как рождается песня. У одного из души вырвется слово, другой подхватит, добавит свое, третий родит целую строчку. Мало-помалу, и все запели.

– Да… удивительное дело, – он был польщен и обескуражен. – «Под руководством…» – это все-таки лишнее.

– Народ знает, что лишнее, а что нет, – сказал я металлическим голосом.

– Лишнее, – вздохнул Моничковский. Но на следующий день попросил: – Вы мне эти слова напишите.

Я спросил с интересом:

– Какие слова?

– Из… этой… – произнес он краснея.

– «Моничковский агитаторов ведет»?

– Ну да, – проговорил он чуть слышно.

– С удовольствием, – я достал ручку

Пока я писал, он задавал мне вопросы:

– А что это значит: «лев московский»?

– Думаю, здесь двойной смысл. С одной стороны, в вас есть что-то львиное, ну а с другой – это ваше имя.

– А где вы слышали эту песню?

– В первый раз я услышал ее в агитпункте, – сказал я, нажимая на слово «первый», – все агитаторы ее пели.

– А потом?

– Потом и на улицах слышал.

– Быть не может!

– Представьте себе.

– И Якович слышал?

– Наверняка. А нет – так услышит, – тут в моем голосе прозвучало не то злорадство, не то угроза.

Моничковский не смог скрыть удовольствия. Внезапно облачко набежало на его разрумянившееся лицо.

– Он еще скажет, что я сам сочинил.

– С него станется, – кивнул я меланхолично. – Он ведь всех мерит на свой аршин.

– Не вышло б из этого неприятностей, – Моничковский невольно покосился на портрет вождя на стене. – Этот Якович – большой интриган.

– Ничего, – сказал я, – там разберутся.

Но Моничковский был неспокоен. Похоже, что в добрых глазах вождя, неспешно раскуривавшего трубку, ему вдруг померещилось странное, неопределенное выражение. Моничковский догадывался, что вождь при своей отцовской мягкой улыбке не больно жалует новых кумиров. Но – господи, как слаб человек! – вопреки рассудку ему было приятно.

Сколь это ни парадоксально звучит, но в день выборов я встал позже обычного – накануне я несколько задержался в родном Кадашевском переулке. Так или иначе, в начале девятого я появился на агитпункте.

– Ну, это из рук вон, – сказал Моничковский.

Я так и чувствовал, что вы что-нибудь выкинете. Еще позже вы не могли прийти?

– Мог, – признался я сокрушенно. – К утру сморило. Всю ночь глаз не сомкнул.

– А что с вами было?

– Сам не знаю. Просто издергался, так я думаю. Ведь решается судьба кандидата.

Такая забота об Оплеухове, видимо, тронула Моничковского.

– Будем надеяться, все пройдет хорошо. Но, конечно, расслабляться не надо.

– За своих избирателей я отвечаю, – сказал я со свойственной мне нескромностью. – Они все отдадут голоса Облепихину.

Я как в воду глядел – уже в одиннадцать все строение номер два выполнило гражданский долг. Прошествовало семейство Прокловых, томный творческий работник Борискин под руку со своей массажисткой. Затем Маркушевичи, все до единого – родители с дочкой и оба штангиста. Пришла старуха Перова, молчаливая, строгая, в черной шубейке, в черном платке. Я почтительно с ней поздоровался, и она вдруг ответила смутной улыбкой, смысла которой я не смог уловить. Пришла Карская-Брендис со своим Брендисом – пришли все, как я и предсказывал.

За что и получил поощрение. Дама с тиком, выпускавшая в этот день бюллетень, посвятила мне четверостишие. Отпечатанное на машинке, оно было вывешено на стене:

«Знать, недаром он гордился, – Юный Ромин потрудился. Все пришли – отцы и матери, – Все тринадцать избирателей».

Не берусь сказать, употребила ли поэтесса эту авангардистскую рифму от неумения, или она прозревала, что будущее за ассонансом, но, как видите, рифма мне запомнилась.

– До свидания, – сказал Маркушевич, – я надеюсь, что наше знакомство ни в коем случае не прервется. Жду вас за шахматной доской.

Я пожал ему руку и прошел в буфет. У стойки толпились избиратели. Массажистка поила своего супруга лимонадом непонятного цвета. Борискин отхлебывал его из стакана, заедая дольками мандарина. Из репродуктора гремела мелодия. Удивительное совпадение! Та самая, из боксерского фильма. Я огляделся – Моничковского не было.

Он позвонил мне на следующий вечер.

– Поздравляю вас, Константин, – сказал он торжественно и сообщил, что Облепихин избран подавляющим большинством голосов – кандидатуру его поддержали девяносто девять процентов с десятыми от общего числа избирателей. Безоговорочная победа. Поистине блестящий успех.

– Оплеухов, должно быть, и не знает, чем он обязан вам, – сказал я с чувством.

– Неважно, – проговорил Моничковский, – мы работаем не для награды. Как некоторые…

Я сразу смекнул, что он имеет в виду Яковича.

– Бог им судья, – сказал я небрежно. – Вы с исключительным мастерством провели избирательную кампанию.

– Как умеем, – сказал Моничковский с достоинством. – А теперь слушайте: завтра вечером наденьте свой парадный костюм и к восьми приходите на агитпункт. Вас ждет сюрприз, какой – не скажу.

Костюм у меня был один на все случаи, зато я надел синий с искоркой галстук, поэтому вид у меня был праздничный. Моничковский, сияющий, в черной тройке, многозначительно пожал мне руку.

Скоро сюрприз перестал быть тайной – я был отмечен Почетной грамотой. Правда, все без изъятия получили такую же, но я сказал Моничковскому, что сконфужен, что никак не ждал такого признания.

– Ну, ну, – рассмеялся Моничковский, – откуда вдруг подобная скромность?

Но тут же вполне серьезно добавил, что, хотя он не баловал меня похвалами, которые мне могли повредить, он рад сказать, что в моем лице он видит способного молодого работника с еще не раскрытыми до конца возможностями. Он даже дал понять, что надеется, что, пусть не сразу, пусть постепенно, он вырастит из меня себе смену и когда-нибудь, когда он поймет, что ему становится все труднее совмещать общественную деятельность с работой над научной статьей о постановке политпросвещения в батумском профсоюзном движении, он сможет честно сказать товарищам, что есть человек, готовый принять созданный им агитколлектив. Я ответил с плохо скрытым волнением, что то место, которое он занимает, не может занять никто на свете. И хотя мне ясно, как важно народу, чтобы он наконец закончил статью, я уверен, что многие-многие годы он будет возглавлять агитаторов, тем более что теперь его имя увековечено в народной песне и неотделимо от агитпункта.

– Ну, это лишнее, – сказал он смущенно, но чувствовалось, что он растроган.

Много лет прошумело и унялось, и теперь, вспоминая ту давнюю зиму, я вижу, как все вокруг было зыбко, – вот уж истинно, под богом ходили, – как качательна была эта жизнь, весьма своеобразное действо, по жанру близкое к театру абсурда. В репертуаре этого театра меня ожидало немало пьес, и роли в них выпали самые разные, порой достаточно трудные роли.

Но тогда, в те первые дни в столице, все казалось и легче и проще, и так была хороша Москва с дальним звоном замиравших трамваев, снежным вихрем над переулками, когда я возвращался в ночные часы, чувствуя каждой своею жилочкой, как я молод, здоров, бессмертен, нет мне сноса, нет и не будет. И юмор был не натужный, не книжный, был он частью моего существа, самой здоровой и прочной частью. Сдается, что не было друга надежней.

С ним вместе, объединив усилия, мы выиграли избирательную кампанию. Жив ли еще мой Облепихин? Моничковского давно уже нет.

1986

Хохловский переулок Повесть

Куда ты несешься, неведомый мотоциклист? И к чему эта сумасшедшая скорость? Так заманчиво, черт возьми, в летний вечер пройтись по сегодняшней Москве. Центр смиряет свою гордыню, вчерашние окраины и шире, и выше, а порой и эффектней. Но и Арбат постоит за себя, а Тверская, недавняя улица Горького, полна былой притягательной силы. На ступенях Центрального Телеграфа стоят пламенные юноши южного разлива, – это гости Москвы поджидают подружек. Иные и сами теперь москвичи, их можно узнать по хозяйскому взгляду. Толпа течет, люди шествуют, не торопясь, хотят продлить минуты свидания с городом. Вдруг отступают дневные заботы, фонари многообещающе вспыхивают, в их колдовском лукавом свете гость приобщается к столице, в нем рождается чувство сопричастности.

Мелодия возникает внезапно. И те, кто постарше, оборачиваются, словно услышали чей-то зов. Их и в самом деле окликнуло прошлое, ибо мелодии уже тридцать с хвостиком, она приветствовала их юность.

И время покатилось в обратную сторону. Знаете, как это бывает в кино? Ленту отматывают назад. И рвущиеся к финишу пловчихи, стремительно откатываются к старту, уже стоят на скошенных тумбочках, уже изготовились к прыжку. И так же уходят, растворяются знаки сегодняшнего дня, и мы возвращаемся в Москву почти сорокалетней давности. Точно невидимый оркестр восседает на парковой эстраде, точно по взмаху дирижера взлетают полузабытые звуки над головами трубачей. Старая мелодия обретает слова, их выводит хватающий за сердце утесовский баритон: «– Дорогие москвичи, доброй ночи, доброй вам ночи, вспоминайте нас…»

* * *

А были мы молоды, все еще молоды, и шел год пятьдесят шестой…

* * *

Москва, пятидесятые годы… Они уже скрылись за поворотом, Они уже стали старыми письмами И пожелтевшими подшивками. Но стоит рукой прикрыть глаза, Вижу еще не снятые рельсы, Еще не отмененные рейсы. Здания еще не снесенные, И незастроенные пустыри. Еще от Мневников до Давыдкова Столько домов еще не взметнулось, Столько домов, в которых сегодня Ждут и ревнуют, глядят в телевизоры И собираются по вечерам. Столько домов, где клубятся страсти, Зреют мысли, цветут надежды, В которых дети становятся взрослыми И выпархивают из гнезд. Одни обернутся, другие – нет, Иные вернутся, иные – нет. Столько домов еще на ватманах Или даже – в воображении. Чертаново – за городской чертой, Тропинки Тропарева безлюдны. Москва… Пятидесятые годы… А на Рождественском бульваре Шепчутся под ногами листья, Это спешит московская осень В порыжевшем дождевике.

* * *

Костик Ромин спускался по эскалатору в гудящее чрево метрополитена. Он худ, смугл, черноволос, он смотрит на тех, кто движется вверх нетерпеливыми глазами. И вдруг встрепенулся. Было от чего! На встречном эскалаторе неторопливо плыла красавица. Он пришел в отчаяние. Сейчас эта неумолимая ящерица унесет ее навсегда. Сгоряча попытался бежать наверх, но то была бессмысленная затея – движение несло его вниз. Пришлось подчиниться, нестись со всеми, перескакивая ступеньки. Лишь очутившись в конце пути, среди подземной колоннады, перебрался он на соседнюю лестницу и побежал, помчался обратно по металлической чешуе, вдогонку за ней, в городские сумерки… Вылетел из здания под буквой «М», стоял, озирался, – где искать, куда кинуться, в какую сторону броситься? Где ты теперь отыщешь девушку, поразившую воображение, во всепоглощающей толпе, в дождь, что, как на грех, припустил?

Все торопились быстрей укрыться, станция метро была самым близким, да и самым надежным прибежищем, Костик, горько вздохнув, вернулся, продолжать свой прерванный путь.

* * *

Кто спешит по улице под бесконечным, выматывающим душу дождем? Кто сей уважаемый гражданин, вступивший в критическую стадию между сорока пятью и пятьюдесятью годами? Почему так знакомо его лицо, гладко выбритое, бледное, точно навек впитавшее в свои поры пудру, что так блестят его глаза, непостижимо сочетающие выражение собственного достоинства и давней устойчивой обиды? Что прячет дрожащая рука под развевающейся полой плаща? Это артист Аркадий Велюров, взволнованное дитя Московской Эстрады, мастер политического фельетона, – как же нам его не узнать, нам, непременным посетителям завлекательных программ? Он вбегает в приземистое здание, здесь помещается бассейн и этот мгновенный переход от промозглых улиц, на которых люди нахлобучивают шапки, заворачиваются в шарфы и запахивают пальто, к этой теплыни, где по-летнему мирно журчит хлорированная вода и влажно сияют обнаженные плечи, – этот переход кажется почти фантастичным.

Меж тем могучие пловчихи замерли на своих тумбочках, прозвучал выстрел и восемь тел дружно упали в зеленую воду, точно сраженные одной пулей, но тут же, с утроенной энергией, заработали руками, ногами, заколотили железными пятками по раздельным дорожкам – к финишу, к финишу, стремясь переспорить секундомеры.

Зрители болели отчаянно, подбадривали своих любимиц, а больше всех кипятился Велюров, и когда заплыв завершился и русалки, отряхивая струи, устало выбрались на поверхность, он подошел к одной из них, – глаза его влюбленно горели, десница протягивала букет, – вот оказывается, что он прятал под полою плаща от дождя.

Девушка всплеснула руками, и снова прозрачная капель увлажнила зардевшийся велюровский лик, но, на сей раз, то были не брызги дождя, а божественные пьянящие струйки, в которых смешались запахи хлорки и разгоряченного девичьего тела. И под их волшебным прикосновением Аркадий Велюров затрепетал.

* * *

Время между тем подошло к шести часам дня, уже по улицам потек служивый народ, – рабочий день Москвы завершился.

Кто имел время остановиться в каком-нибудь переполненном месте, – в Большом Черкасском, или в Малом Черкасском, или например, в Старопанском, – тот с удивлением обнаружил бы из скольких контор, управлений, главков, хлынул этот неспешный поток, с портфелями, с папками и свертками. По всей Москве катилась эта волна, домой, к оставленным очагам. В этот час и встретились два старых приятеля, – по всему судя они давно не видались и сердечно друг другу обрадовались. Остановились, мешая движению, восторженно хлопая друг друга по спинам.

– Савва!

– Леонтий!

– Че ж ты, а?

– Ну а ты чего ж… соответственно?

Стоять было неудобно, зашли в забегаловку, благо была она на углу, пробились к столику на длинной ноге, со вкусом разлили пивка по стаканам, торопливо заговорили.

Савва высок, широкоплеч, широкогруд, широколиц. Его большое крепкое тело излучало покой и силу. А Леонтий Минаевич ростом был мал, юрок, вьюнообразен. Он, верно, знал за собой эти свойства и потому свои суждения старался излагать солидно и веско, издавна тяготел к словам основательным и закругленным.

– Значит, женатик теперь окончательно?

Савва Игнатьевич кивнул.

– В общем женатик, скоро распишемся.

– Как же у вас все это сладилось? – поинтересовался Леонтий. – Хоть теперь объясни обстоятельно.

– Летом мы соседями были, – сказал Савва, почему-то вздохнув. – Они – дикарями, и я – дикарем. Так оно все и началось.

– И как это все развивалось ступенчато? – допытывался Леонтий Минаевич.

– Видишь ли ты, какое дело, – озабоченно объяснял Савва, – сам – выдающийся феномен. Подкован он, можно сказать, исключительно. На всех языках – как птица поет. Но – нет равновесия в голове. В городе он еще так-сяк, а кинули его на природу, тут, понимаешь, он и потек. Хочет побриться, бритве – капут, забыл переменить напряжение. По той же причине сгорает утюг. Чуть что – короткое замыкание, весь дом – во мраке, жена – в слезах.

– А ты здесь вертишься своевременно, – посмеялся Леонтий.

– Даже и в мыслях не имел, – с горячностью возразил Савва. – Но просто невозможно смотреть. Женщина сказочного ума. Занимается Южной Америкой. А выбивается из сил. Ну и хожу за ним, как за дитем. Он ломает, а я чиню.

* * *

Тот, о ком они говорили, в эти минуты лежал на кушетке, на животе, со спущенными брюками и, закусив губу, весь сжавшись, ждал удара беспощадной иглы. Удар последовал, он подавил вскрик.

Сестра распрямила свой легкий стан. Это была узколицая девушка с очень простым и добрым лицом, с не слишком выразительными чертами, с белесыми кудряшками, долгоногая, хрупкая. Звали эту березку Людочкой. Она извлекла иглу на свет божий и сказала:

– Ну вот, это был последний укол.

– Не говорите так, – вздохнул пациент.

Людочка и сама, признаться, была искренне огорчена. Она успела привыкнуть к странному, немолодому человеку, не похожему на других ее подопечных, поражавшему редкой, неправдоподобной учтивостью. Она уже запомнила, что его имя, отчество и фамилия – Лев Евгеньевич Хоботов, – и успела убедиться в его удивительной сногсшибательной образованности. И вот теперь наступил срок прощания.

– Курс закончен, – сказала Людочка. – Теперь вы будете молодцом.

– Позвольте поцеловать вашу руку, – попросил Хоботов. – Благодарю вас. О, благодарю.

– Ой, что вы… Зачем это? – девушка вспыхнула.

– Я сидел в очереди, – признался Хоботов, – готовясь к тому, что увижу вас.

– Во мне нет ничего особенного, – скромно ответила медицинская сестра.

– Вы ошибаетесь, – возразил Хоботов, – о, вы ошибаетесь. Вспомните, когда я пришел в первый раз, выяснилось, что я потерял направление. Любая отправила б меня восвояси. А вы…

– У вас было такое лицо… – прошептала девушка.

– Вы чудно кололи. Я ничего не чувствовал.

– Жаль, – негромко сказала Людочка.

– Нет, нет, вы не так меня поняли, – сказал Лев Евгеньевич поспешно. – Я не чувствовал там, куда шприц входил. Таково ваше мастерство. Но вообще-то я очень почувствовал.

– Будьте здоровы, – прошелестела девушка.

– О, благодарю вас, – сказал Хоботов. – Вот и осень. Ветер и льют дожди.

– Самое гриппозное время, – напомнила Людочка. – Вы уж держите ноги в тепле.

– Вы правы, – с чувством сказал Хоботов, – я обещаю вам это запомнить.

– Разве жена за вами не смотрит? – спросила Людочка.

– Видите ли, – сказал Хоботов, – она очень занятой человек. У нее напряженная духовная жизнь. Кроме того, она ушла к другому.

– Надо же! – Людочка заломила руки.

– Наверно, так надо, – вздохнул Хоботов. – Он человек с большими достоинствами. Я вас задерживаю, простите…

– Что вы? – сказала она. – С вами так интересно…

– Я бы хотел увидеть вас вновь, – признался Хоботов.

Людочка опустила глаза.

– Не знаю, где мы можем увидеться.

– Мало ли где… – Хоботов смотрел просительно, – Москва велика… Вот у вас на углу – лаборатория.

– Да, – кивнула девушка. – Туда сдают на анализ.

– Если позволите, я буду там ждать, – сказал Хоботов.

Людочка помедлила, потом сказала:

– Я освобожусь через час.

– Благодарю, – воскликнул Хоботов, – о, благодарю вас.

Леонтий Минаевич отставил пустую бутылку, после чего сказал убежденно:

– И все ж таки – ловок ты сверхъестественно.

Идя к выходу, вслед за приятелем, Савва энергично доказывал:

– Говорю тебе – все она. Уехал Лев Евгеньевич в город, сказал, что к обеду вернется, – и нет. Ни к ужину не приехал, ни к завтраку. Потом объяснил, что попал в ситуацию. Ну, только тут она завелась: я ее вечером успокаивал, и вдруг, понимаешь, она говорит: «Оставайтесь, Савва Игнатьевич». Я, конечно, по стойке «смирно».

Леонтий Минаевич только покряхтывал, да покачивал головой. Приятели выбрались на улицу и снова влились в людской муравейник.

– С этого времени вместе живем, – задумчиво рассказывал Савва. – Он – в одной комнате, мы – в другой. Правда, к весне должны разъехаться. Квартиру им строят. Туда и съедем.

Леонтий Минаевич хитро прищурился:

– Он строил, а ты, значит, будешь жить.

Савва только развел руками.

– Я-то при чем? Они решили. Мое же дело, Леонтий, солдатское.

– Наши тебя поминают по-доброму, – ободрил его Леонтий Минаевич.

– Раньше делал, теперь учу, – сказал Савва еще задумчивей. – Лучше будь, говорит, педагог. Солидней выглядит.

– Ей видней, – лояльно отозвался Леонтий. – Гравер ты был высокой марки. Это могу сказать доверительно.

– Боюсь, теряю квалификацию, – озабоченно вздохнул Савва. – А что человек без ремесла? Поглядел бы, как Лев Евгеньевич мается.

* * *

Хоботов стоял на углу, переминался близ лаборатории, куда деловито входили люди, стыдливо прятавшие в газетных листах разнообразные сосуды. Снова принялся сеять дождичек. Хоботов вознамерился раскрыть зонтик. Зонтик плохо слушался своего владельца. Хоботов нажимал, дергал, чертыхался чуть слышно. За этим его и застала Людочка.

– Этот зонтик – большой оригинал, – сказал с принужденной улыбкой Хоботов.

Людочка помогла ему справиться с этим непокорным предметом и матерински улыбнулась:

– Вы как дитя.

– А между тем мне сорок три года, – сказал Хоботов виновато.

– И направление где-то посеяли…

– Да, – согласился Хоботов грустно, – все выглядит ужасно нелепо.

Шагали под черным мокрым шатром, Хоботов отклонял свой зонтик в сторону девушки, но и она проявляла взаимную заботу, пытаясь надежнее защитить многодумную голову своего спутника от набиравшего силу дождя.

– Знаете, – вдруг признался Хоботов, – мне просто стало безмерно страшно, что вы вдруг исчезнете…

– Вы такой одинокий? – участливо спросила Людочка.

– Как вам сказать?.. – задумался Хоботов и неожиданно продекламировал: – «Воспоминанья горькие, вы снова врываетесь в мой опустелый дом…»

Она восторженно его оглядела.

– Это – вы сами? Сами придумали?

– Нет, – скромно сказал Хоботов. – Это Камоэнс. Португальский поэт. Он уже умер.

– Ах, боже мой! – вскрикнула Людочка.

– В шестнадцатом веке, – подтвердил Хоботов.

– В шестнадцатом веке! – поразилась Людочка.

– Да, представьте, – сказал Хоботов. – На редкость грустная биография. Сражался. Страдал. Потерял глаз. Впоследствии умер нищим.

– Надо же! – чуть слышно проговорила Людочка.

Она была потрясена. Ореховые глазки ее увлажнились. И дождевые капли стекали по щечкам, смешиваясь со слезами.

Взволнованный Хоботов умилился.

– Боже, какая у вас душа!

Они вошли в автобус, спасаясь от ливня.

И вновь началась борьба с зонтиком, на этот раз не пожелавшим закрыться. Пассажиры, было их предостаточно, не скрывали неудовольствия.

Людочка пришла Хоботову на помощь. Зонтик послушно свернул свои крылышки. Хоботов страдальчески морщился.

– Что такое? – спросила девушка.

– Поранил палец, – признался Хоботов.

– Платок у вас чистый?

Хоботов залился краской.

– Относительно.

Он не знал, куда деться.

– Лучше моим, – сказала Людочка и протянула ему свой платочек, предварительно смочив его духами.

Они стояли, прижавшись друг к другу. Сидевшая перед ними девица вскочила и предложила Хоботову:

– Садитесь.

– Что вы, – запротестовал Хоботов, – это излишне.

И покраснел.

Девица заторопилась к выходу. Хоботов начал усаживать Людочку, Людочка – Хоботова, в конце концов, на освободившееся место плюхнулся здоровяк в щетине.

За запотевшим стеклом проплывала осенняя сумеречная Москва.

– Вы говорите, он глаз потерял? – спросила Людочка.

– Кто?

– Португальский поэт.

– Камоэнс? – вспомнил Хоботов. – Да. Он – глаз, а Сервантес – руку.

Неожиданно Людочка рассердилась.

– Перестаньте! Это уж слишком.

– Я понимаю, – вздохнул Хоботов, – но что же делать?

Она посмотрела на него с уважением.

– Сколько вы знаете… Вы профессор?

– Нет, я работаю в издательстве, – сказал Хоботов. – Издаю зарубежных поэтов. Преимущественно романских. Но бывает – и англосаксов.

– И все поэты – вот так? – спросила Людочка с почтительным ужасом.

Он печально кивнул:

– Почти.

Автобус на повороте тряхнуло, чтобы устоять, они невольно обнялись. Зонтик выпал из хоботовской руки.

* * *

Я приехал в Москву из южного города. Я ее познавал. Дни и ночи. Без устали. А Москва меня яростно обвивала То Бульварным кольцом, то Садовым кольцом. А она меня тянула сквозь улицы И заворачивала в переулки Пока окончательно оглушенного Не отпускала для передышки В мой Хохловский, в коммунальный очаг. В этой странной квартире, неподалеку От Покровских ворот, было пять дверей. Две комнаты занимали мы с теткой, Седою, как горная гряда, И восторженной, как мадригал. Две комнаты приходились на долю Одной распавшейся семьи, На руинах которой возникла новая. А в пятой – жил вдохновенный артист Исполнитель куплетов и фельетонов. Да, теперь их все меньше и меньше, Муравейников под паутинкой, С фамилиями над каждым звонком…

* * *

Над длинным, словно жизнь коридором робко мерцала неяркая лампочка. В углу громоздился могучий сундук. Был он таких громадных размеров, что в нем, должно быть, умещались мечты, по крайней мере, трех поколений.

Тетка Костика, Алиса Витальевна, изысканная благородная дама, прижав ушко к телефонной трубке, с достоинством вела разговор:

– Да, я вас слушаю. Ах, вам Костика? Соблаговолите чуть подождать.

Она слегка повысила голос:

– Костик, душа моя, это тебя.

Голос Костика отозвался:

– Я занят. Пусть скажут, куда звонить.

– Вы слушаете меня, дорогая? – Алиса Витальевна обратилась к своей невидимой собеседнице. – Костик сейчас принимает душ. Соблаговолите оставить номер.

Появился Велюров. Он был в халате, из-под которого нездешней белизной отсвечивали его обнаженные ноги. За ним шел мужчина неопределенного возраста с лицом неуслышанного пророка, – поэт Соев.

– Можно не шуметь, когда я работаю с автором? – спросил Велюров, не тая недовольства.

Но едва лишь Алиса Витальевна проговорила:

– Простите меня, я отнюдь не хотела… – как раздался настойчивый режущий звук. Велюров ошеломленно взглянул на старую даму, будто она производила этот скрежет, вопросил с патетической интонацией:

– Что это значит?

Алиса Витальевна успела одновременно сказать в трубку:

– Диктуйте, мой друг, я – вся внимание…

Прижать ее хрупким плечиком к уху, что-то записать, улыбнуться Велюрову и поясняюще шепнуть:

– Ах, это работает Савва Игнатьевич.

– Он полагает, что здесь мастерская… – ворчливо пробормотал Велюров, помогая поэту одеться.

– Соев, голубчик, – напутствовал он, – ну, поднатужьтесь, бога ради. Вы же талантливый человек.

Соев проговорил обиженно:

– Уж и не знаю, чего вы хотите. Я посоветуюсь с женой.

– Жду вас во вторник, – ворчал Велюров, провожая его. – Поклон Ольге Яновне.

Он закрыл за поэтом дверь, сказал вздыхая:

– Что ни напишет, – все бесподобно. А все – супруга. Вот уж – злой, гений. С утра до ночи кадит фимиам.

Грустно-сочувственно улыбаясь ему, Алиса Витальевна завершала разговор:

– Благодарю вас, я все передам.

Она грациозно положила трубку.

Велюров неодобрительно покачал головой.

– А вы по-прежнему поощряете этот дамский ажиотаж?

– Ах, боже мой, – пылко возразила Алиса Витальевна, – все это так понятно. Молодой человек приехал в Москву. Он трудится, не покладая рук. Он утверждает себя в журналистике. Преподает в клубе атлетов. Наконец, он – в заочной аспирантуре. Вы представляете этот размах? Естественно, находятся женщины, которые рвутся его опекать.

Велюров морщился.

– Нет, он сомнителен, он сомнителен. Я бы ему не доверял.

Сам Костик уже с минуту с интересом слушал их диалог. Теперь он решил вмешаться.

– Велюров, – сказал он мягко, – мы с тетей чистые люди. Вам просто нелегко нас понять.

Он поцеловал тетке руку, а она поцеловала его в голову и протянула ему листок с записанным телефоном.

– Чей же это? Я и не вспомню, – удивился Костик.

– Хорош! – воскликнул шокированный Велюров.

Костик кротко ответил:

– Голова не тем занята.

– Парируйте, – предложила Алиса Витальевна.

Она взглянула на Велюрова с торжествующей укоризной и заботливо спросила племянника:

– Ты поужинаешь перед уходом?

– Я бы, родная, не возражал, – бархатно проворковал Костик.

Нежная тетка ушла, а Костик остановился у телефона, разглядывая листок с номером.

– Звякнуть ей, что ли, на старости лет?

Снял трубку и сразу же ее повесил.

– Пусть живет безмятежно.

– Тартюф! – только и бросил Велюров и величаво ушел в свою комнату.

Добродетельное лицо Костика выразило боль и обиду. Однако ответить он не успел. Одна из дверей отворилась и режущий звук заметно усилился. Показалась высокая женщина лет сорока с небольшим, медноволосая, но с чуть заметным черным пушком над верхней губой. Костик отсалютовал ей и проследовал к тетке.

– Савва Игнатьич, пора кончать, – нетерпеливо сказала женщина, обернувшись уже на пороге.

В глубине комнаты Савва в фартуке возился в углу, прилаживая розетку.

– Сей минут, Маргарита Павловна, – сказал он. – Поспешишь – людей насмешишь.

– Снял бы ты, мой милый, свой фартук, – сказала со вздохом Маргарита. – Орловичи вот-вот подойдут.

– Я, Маргарита Павловна, помню, – ответствовал Савва, поднимаясь, – ох, дрель хороша. Гитара – не дрель.

– Хоботов у себя? – спросила Маргарита.

– Да вроде, – сказал нерешительно Савва.

– Галстук надел бы, любезный друг, – Маргарита Павловна прикрыла дверь в комнату и направилась в сторону кухни.

Прозвенел требовательный звонок. Что-то дожевывая на ходу, показался заинтригованный Костик. Он распахнул входную дверь и впустил широколицее, широкоплечее существо.

Вошла знакомая нам пловчиха. Сейчас она была в плащике, но при некотором усилии ее можно было узнать.

– Велюров Аркадий Варламович – есть? – спросила она.

– Как не быть? – откликнулся Костик.

– А вы его сын? – спросила девушка.

– Нет, моя радость, я его отчим, – приветливо возразил Костик.

– Скажете! – спортсменка с подозрением его оглядела. – Так я вам и поверила.

– У каждого, знаете, свой крест, – вздохнул Костик. – Вы – Галя?

– Я Светлана, – холодно сказала пловчиха.

– Ну да, разумеется! – Костик всплеснул руками. – Бедняжка о вас лишь и говорит. А где же произошло знакомство?

– В бассейне, – сказала Светлана и скромно добавила: – Я пришла второй…

Костик очень учтиво осведомился:

– Общество «Трудовые резервы»?

– Откуда вы знаете? – поразилась девушка.

– Интуиция, – сказал Костик и спросил: – Должно быть, он вас русалкой зовет?

Смутившись, она проговорила:

– Сегодня даже прислал телеграмму.

– Зачем?

– У нас телефона нет.

– О чем же он пишет? – поинтересовался Костик.

Смущенная, но гордая, она протянула бланк:

– Вот, смотрите.

– «Схожу ума», – прочел Костик. – Здорово.

– Правда? – Светлана была довольна. – Ну-ка, дайте обратно.

– Секунду, – сказал Костик, – я адрес не разберу.

– А зачем он вам? – удивилась Светлана.

– Да уж нужен, значит… – пробормотал Костик, переписывая адрес в блокнотик.

Заполняя собой коридор, появилась Маргарита Павловна, внимательно оглядела Светлану, одарила Костика тонкой улыбкой, вежливо скрылась в своей комнате. И почти сразу же распахнулась дверь, показался Велюров в махровом халате. Заметив его, Костик мгновенно стал очень серьезным, почти торжественным.

– А в общем, я одобряю ваш выбор, – сказал он девушке. – Не промахнулись. Очень масштабный человек.

Увидев Светлану, Велюров вскрикнул и торопливо укрылся в комнате, тут же, однако, дверь приоткрылась, показалось сияющее лицо.

– Господи боже, какой подарок! Сейчас я в порядок себя приведу.

– Меня Ира ждет, – сказала Светлана. – Вы билеты достали?

– Ах, господи милостивый!.. – ответила голова Велюрова. – Я просто голову потерял…

Голова скрылась. Костик произнес умиленно:

– Пасынок вами просто бредит.

– Какой он вам пасынок? – Светлана нахмурилась. – Вы это бросьте. Нашли себе дурочку с переулочка.

– Когда дома бываете? – быстро спросил Костик.

– После семи. А что такое?

– Объясню позднее, – пообещал Костик.

Вышел Велюров. На сей раз – в костюме.

– Завтра – в восемь, – все так же сияя, он протянул гостье билеты.

– Здесь – два?

– Вам с Ирой. Подойдите после концерта…

– Спасибо! – сказала Светлана. – Счастливо.

– Наяда моя… – тихо и страстно проговорил окрыленный Велюров.

Когда прекрасная пловчиха ушла, он с подозрением оглядел Костика.

– Что вы ей говорили?

Костик нейтрально пожал плечами.

– Надо ж было занять чем-то девушку, пока вы натягивали брюки.

– Увольте, – гордо сказал Велюров. – Мы уж обойдемся без вас.

– Как вам угодно, – сказал Костик, и грустная улыбка вспорхнула на его добродетельный лик. Неожиданно он поежился.

– Что-то сыро… Не хлопнуть ли нам по рюмашечке?

С усмешкой, исполненной укоризны и нравственного превосходства, Велюров отворил свою дверь:

– Вы заметьте, не я это предложил.

И оба укрылись в его комнате.

* * *

Рядом, в своей каютке, Хоботов принимал Людочку. На небольшом столе стояло нехитрое угощенье, хозяин суетился, все подкладывал гостье на тарелочку, Людочка краснела, отказывалась, уверяла, что сыта.

– Как славно, – говорил Хоботов, – только благодаря вам я понял: не надо, не надо бояться жить.

– Вот и хорошо, – сказала Людочка. – Чего тут бояться?

– И ничего не нужно откладывать, – продолжал уговаривать Хоботов не то ее, не то себя. – «Зарыты в ямины и рвы, о, не воротимся, увы!»

– Вы сочинили? – спросила Людочка с уважением.

– Нет, – сказал Хоботов. – Рембо. Умер в девятнадцатом веке. Очень талантлив и очень несчастен.

– Он – тоже? – вскрикнула Людочка.

Хоботов грустно кивнул.

– Ему отрезали ногу.

– Они у вас все – как сговорились, – сказала Людочка с досадой.

– Вы правы, – согласился Хоботов, – какая-то закономерность. Ну вот… У вас уже губки дрожат. – Хотите, я научу вас полечке?

Из комнаты Велюрова вышел повеселевший Костик. Услышав донесшиеся из-за неплотно прикрытой двери хоботовские слова, он изумился.

Удивилась и Людочка.

– Вы танцуете?

– Это песенка, – сказал Хоботов. – Старая французская песенка. Очень наивная и прозрачная. Я вам ее сейчас спою.

И неожиданно приятным тенорком старательно вывел:

– «Мон папа не ве па, ке же дансэ ля полька…»

Людочка попробовала пройтись под этот мотив. А Костик, покачивая головой, ушел к себе.

* * *

И тут прозвенел – один, два, три раза – звонок. Вышла принаряженная Маргарита, вышел Савва при галстуке, торжественный и смущенный. Дверь распахнулась. Вошли Орловичи. Нина Орлович была довольно флегматичной рыхловатой брюнеткой. Сам же Орлович был невысокий коренастый мужчина с несмываемой усмешкой на тонких губах. Почему-то все время он потирал ладони.

– Милости просим, давно вас ждем, – приветствовала их Маргарита.

– Это и есть Савва Игнатьевич? – оглядывая Савву, спросила – не без лукавства – Нина Орлович.

Савва конфузясь ответил:

– Так точно.

– Приветствую вас, коллега, – сказал Орлович и пожал ему руку.

– Савва Игнатьевич, – попросила Маргарита, – стукни Хоботову. Скажи ему, что Нина Андреевна и Глеб Николаевич уже пришли.

Заслышав имя экс-супруга, Орлович удивленно приподнял брови. Проходя в комнату, Нина Орлович заметила:

– Ваш Савва Игнатьевич очень мил.

– Он был художником по металлу, – сказала Mapгарита. – Теперь он преподает.

– Интересно, – сказала Нина Орлович. – И что ж, он хорош со своим… предшественником?

– Естественно, – улыбнулась Маргарита. – Он его очень любит. Хоботова нельзя не любить.

И, гася вздох, добавила:

– Прекрасное большое дитя.

– А как он относится к Савве Игнатьевичу? – продолжала допытываться Нина Орлович.

– Бесспорно, отдает ему должное.

Нина Орлович была сражена.

– Это высокие отношения.

С еле заметной снисходительной улыбкой, Маргарита Павловна пожала плечами:

– Нормальные – для духовных людей.

Вместе с гостями она прошла в комнату, а Савва осторожно постучался в хоботовскую дверь. Спустя короткое время, появился недовольный Хоботов.

Савва мягко сказал:

– Слышь, Лев Евгеньевич, – пришли Орловичи.

– Увы, – Хоботов развел руками.

– Вот это уж ты брось, – Савва нахмурился. – Она сказала, чтоб шел обязательно.

– Что ж делать, я занят, – сказал Хоботов независимо.

– Нехорошо, – сказал Савва, – тебя еще утром предупреждали.

– А я еще утром сказал: не могу, – упорствовал Хоботов. – Прости меня, Савва, но это странно.

– Так не придешь?

– Нет, не приду.

– Ведь огорчишь Маргариту Павловну, – воззвал к нему Савва.

– Сожалею, – развел руками непокорный Хоботов.

Савва был возмущен.

– Нехорошо.

Они разошлись. Озабоченный Савва несмело отправился к гостям, а Хоботов вернулся к Людочке. Показался Костик – взглянув на часы, он торопливо надел свой плащ. Вышедшая за ним Алиса Витальевна осведомилась.

– Когда ж ты вернешься?

– Не знаю, мой ангел, – сказал Костик, почтительно целуя ей руку. – Как правило, ночи чреваты сюрпризами.

И исчез. Возникший на пороге своей кельи Велюров мрачно бросил:

– Предупреждаю – однажды ваш Костик вас удивит.

– Аркадий Варламович, – с достоинством ответила Старая дама, – блажен, кто смолоду был молод.

И они разошлись по своим комнатам.

В коридор вышла Маргарита Павловна. Искры гнева сыпались из ее глаз. Казалось, что слышно их потрескивание. Подойдя к двери Хоботова, она решительно постучала. Чуть помедлив, Хоботов вышел на стук.

– Можно узнать, что это значит? – строго спросила Маргарита.

Хоботов независимо пожал плечами.

– Орловичи ждут, – напомнила Маргарита.

– Пусть их теперь принимает Савва, – сказал Хоботов.

Маргарита была фраппирована:

– Я полагала, что ты, мой друг, не уподобишься обывателю.

– Прости, нет времени для дискуссии, – отрезал Хоботов. – У меня – гости.

– Да? Их много? – она иронически его оглядела.

– Это не имеет значения, – Лев Евгеньевич сделал попытку возвратиться в свое убежище.

– Велюров что-то мне говорил, – остановила его Маргарита. – У тебя – рандеву.

– Велюров – сплетник, – сказал Хоботов. – И все это никого не касается.

– Скажите, как мы самостоятельны, – Мартарита всплеснула руками. – Без меня и Саввы ты пропадешь.

– Это дело мое, – упорствовал Xoботов.

– Несчастный, – сказала бывшая жена с состраданием.

Из комнаты Хоботова выбежала, выпорхнула смятенная Людочка.

– Я лучше пойду.

– Нет! – крикнул Хоботов. – Нет!

– Хоботов, только не галди, – остановила его Маргарита. – Ну, здравствуйте. Если не ошибаюсь, Раиса…

– Людмила, – прошелестела Людочка.

– Ну да. Я так и думала, – царственно кивнула Маргарита. – Я, милочка, вам хотела сказать…

– Людочка, а не Милочка! – возопил Хоботов.

– Attends, – отмахнулась от него Маргарита. – Меня зовут Маргарита Павловна. В недавнем прошлом жена Льва Евгеньевича. Мы перестали быть супругами, но остались родными людьми. Поэтому нет ничего удивительного, что я принимаю близко к сердцу его интересы.

– Прошу тебя… – умоляюще пробормотал Хоботов.

– Однако речь сейчас не о том, – продолжала Маргарита. – Видите ли, у Льва Евгеньевича есть свои небольшие странности. Он не способен сосредоточиться. Зная, что вечером будут гости, он, не моргнув, приглашает вас.

– Да, да, – Людочка торопливо надевала пальтишко. – Я уже все поняла. Я ухожу…

– Людочка, – страстно взывал Хоботов. – Людочка… Это недоразумение!

– Вы очень рассеянный, – с усилием вымолвила потрясенная девушка. – До свидания!

И она убежала.

– Невыносимо! – крикнул Хоботов.

– Мой друг, ты смешон, – сказала с улыбкой беспощадная Маргарита.

– Но почему? – закричал Хоботов. – Ты можешь понять, я полюбил…

– Ты полюбил? – Маргарита засмеялась. – Милый мой, ты любить не способен. Как все тайные эротоманы.

– Нет, это слишком! – он был вне себя.

Маргарита рассудительно заключила:

– Повторяю, если ты встретишь женщину, которая внушит мне доверие и которой я со спокойной совестью смогу тебя поручить, буду счастлива. Идем. Неудобно перед Орловичами.

– О, господи… – прошептал Хоботов.

– Хоботов, поворачивайся, – сказала она одновременно утомленно и властно.

И бедный Хоботов поплелся за ней, на вечер с супругами Орловичами, которых всю жизнь терпеть не мог. Что делать? Есть порядок вещей, который, оказывается, сильнее нас. Коридор был пуст. Мерцала лампочка над сундуком. Из комнаты Маргариты и Саввы доносились веселые голоса. Из комнаты Алисы Витальевны донесся усталый бой часов. В комнате Велюрова хозяин бодрствовал, он работал над своим номером. Был слышен качающийся баритон – Велюров пел на мотив «Ласточки»:

Я мозаики страшный любитель. И к тому же приличный поэт. Посылаю тебе, милый зритель, Свой сердечный эстрадный привет.

По коридору, то и дело, пробегал Савва. То – с блюдом, то – с чайником.

Пой, ласточка, пой, Мир дышит весной. Пусть поджигатель вопит и шипит. Голубь летит!

Над Москвой плыла осенняя ночь. Все меньше прохожих попадалось навстречу. Метро стремительно поглощало последних театралов и полуночников. В коридоре квартиры в притихшем Хохловском происходило сердечное прощание.

– Штихель штихелю рознь, – говорил освоившийся Савва. – Для рельефных работ употребляется только больштихель.

– Это фанатик своего дела, – сказала Маргарита.

– И не вздумайте обойтись без рифлевки и шаберов, – уговаривал Орловичей Савва.

– Одержимый, – вздыхала Маргарита.

– В этом его обаяние, – понимающе улыбалась Нина Орлович. – До свиданья. Спасибо. Чудесный вечер. Лев Евгеньевич, не забывайте нас.

И тихо добавила:

– Мужайтесь.

– Что? – вздрогнул Хоботов.

– Молодчина. Я уважаю вас, – со значением глядя, проникновенно сказала Нина Орлович.

– Доброй ночи, – прощался с Маргаритой ее муж. – Мне нравится, знаете, ваш избранник. Я человек ироничный и злой, но не могу не согласиться: в нем действительно есть начиночка.

Он подошел к Хоботову.

– Коллега, мой нижайший поклон.

И молча, выражая взглядом высшую степень участия, долго тряс его руку, которую Хоботов безуспешно тщился освободить.

И заговорили все вместе:

– До свидания. Заходите. Спасибо за вечер. Спасибо вам.

Когда Орловичи ушли, все трое уселись на сундук – Маргарита между двумя мужчинами.

– Как я устала, – она положила голову на плечо Савве. – Что это вдруг тебя понесло со штихелями?

– Тонкая вещь, Маргарита Павловна, – сказал Савва. – Поспешишь – людей насмешишь.

– Мера, мой друг, великое дело. А ты мог держаться чуть поживей, – обратилась она к Хоботову. – С этой Милочкой ты, верно, красноречивей.

– Во-первых, с Людочкой! – сказал оскорбленный Хоботов. – А во-вторых, не поминай ее имени всуе.

– By зэт ридикюль.

– И тем не менее! Всуе прошу не поминать.

– Милый, – заботливо сказала Маргарита, – надо тебе опять поколоться.

Она встала:

– Спать, спать. Меня ноги не держат.

– Сей момент, – отозвался Савва. – Разочек курну.

Маргарита ушла.

* * *

В одном из Кадашевских переулков распахнулась дверь. На лестничной площадке показался Костик. Он приветливо помахал ладонью. Чья-то обнаженная женская рука закрыла за ним дверь. Костик полетел вниз по лестнице.

– Савва, – признался Хоботов, – я на грани отчаяния!

Савва мягко положил руку ему на плечо:

– Лев Евгеньевич, не убивайся. Дай срок, мы с Маргаритой распишемся. К весне квартира будет готова. Съедем – гуляй в свое удовольствие.

– Много воды утечет до весны, – простонал Хоботов.

– Женщину тоже надо понять, – сказал ему Савва вразумительно. – Девушек водишь. Ей неприятно.

– Да не вожу я! – крикнул Хоботов. – Это другое! Савва! Об этом не говорят. Имеющие глаза да видят! Если б ты знал, чего мне стоил этот вечер!

Савва гладил его по волосам.

– Ты потерпи. Иногда приходится. Ну, успокойся. И не тоскуй.

Донесся голос Маргариты Павловны:

– Савва Игнатьич!

Савва встал, потушил папиросу.

– Надо идти. Понял, Левушка? Потерпи.

Ушел Савва к нетерпеливой Маргарите, ушел, еле волоча ноги, Хоботов, квартира погрузилась в глубокую тишину.

* * *

На Кадашевской набережной стоял Костик с задумчивым взглядом провожал троллейбус. Это был последний троллейбус, спустя несколько лет воспетый поэтом. Костик покачал головой. Придется идти через Москву. Он шагал по Каменному мосту, потом вышел к Александровскому саду. В это время рядом заурчал мотороллер. Костик поднял руку, и малый в черной коже притормозил.

– Куда? – вопросительно посмотрел он на Костика.

– К Покровским воротам, – сказал Костик.

– Подброшу, – сказал кожаный малый.

Костик примостился за ним, обнял его, и они полетели по ночной Москве. И невидимый оркестр провожал их всё той же мелодией:

«– Дорогие москвичи, доброй вам ночи…»

У дома Костика мотороллер остановился.

– Как ваше имя, посланец небес? – спросил Костик.

– Савранский, – сказал моторизованный ангел.

– Будем общаться, – посулил его пассажир.

* * *

Коридор был пуст. Тускло мерцала лампочка над сундуком. Послышался осторожный поворот ключа, скрип двери. На цыпочках вошел Костик.

– Спит родимый аквариум, спит… – чуть слышно шепнул он.

И тихо ступая, ушел в свою комнату.

Дверь из комнаты Велюрова приоткрылась, высунулась голова артиста. С горькой усмешкой он смотрел вслед Костику, потом, тяжело вздохнув, вернулся к себе. И вновь был пуст коридор.

Спит Москва, спят Химки, и спят Сокольники. Окна темны, и дома молчат. Улеглись мысли, устали страсти. Тишина. Тишина над Покровскими воротами, От Николоворобинского до Хохловского. На аллеях Яузского бульвара Уже не видно ни стариков, Ни тревожных девушек… Только ветер Мягкой шваброй сгребает листву, И лишь мне одному не спится В час перед осенней зарей.

* * *

Зима! Московская зима! Люди ускоряют шаг, чтоб согреться. В ожидании автобусов притоптывают ногами, ныряя в метро, радуются волне тепла, плывущей на них из подземных глубин.

И все равно – зима прекрасна. Белый снег белым пухом осел на крышах, на главных магистралях ему нет места, но в неприметных, словно укрывшихся от грома великого города переулках, он разлегся привольно и щедро. Зима! Энергично идет по Рождественскому бульвару Маргарита Павловна, и Савва поддерживает ее под руку. На Трубной площади их маршруты расходятся, помахав друг другу, они расстаются.

Кутая руки в старинной муфте, опасливо семенит Алиса Витальевна, – она спешит в кинотеатр «Аврора» на дневной сеанс. Вечереет, и на эстраду с привычной улыбкой выходит Велюров. Он снисходительно наклоняет голову в ответ на аплодисменты, он всматривается в зал, он ищет знакомое широкое девичье лицо, но нет ее, нет, и глаза артиста тускнеют.

В небольшом зале при литературном музее начинается лекция. Хоботов едва успевает отвечать на чинные приветствия завсегдатаев элитарного вида. Но больше, чем на лектора, больше, чем на Хоботова, все смотрят на его спутницу. Людочка добросовестно старается вписаться в обстановку, но все так мудрено вокруг и бедная ее душа томится.

За столиком на эстраде восседали Орлович и его Нина Андреевна. Впрочем, когда Орлович увлекался, он вставал. Распалялся он по мере развития главной мысли.

– Для современной западной литературы как нельзя более характерна эта пауперизация духа, эта деградация героя. Подобно двуликому Янусу вчерашняя ханжеская мораль обернулась хищным оскалом секса.

Он помолчал и вдруг крикнул:

– На смену ограниченным чувствам пришла ничем неограниченная чувственность!

Орлович мефистофельски оглядел аудиторию. Мирно дремавшая до этого взрыва, Людочка невольно отпрянула. Хоботов успокоительно погладил ее ладонь.

– Я попрошу Нину Андреевну, – несколько более мирно сказал Орлович, – прочесть как нельзя более уместные стихи одного прогрессивного поэта, содрогнувшегося перед бесцеремонным наступлением плоти.

Шурша длинным – до пят – черным платьем, Нина Орлович встала и, чуть раскачиваясь, озирая публику взором сомнамбулы, нараспев, тягуче проговорила:

О, эроса дурманные луга! Они влекут и друга и врага, Влекут к себе забывших и предавших, Покинувших ряды, уставших, павших. Они в чаду, им честь не дорога. А Эрос с обнаженными руками Зовет все жарче, – страсть не превозмочь – В союзницы себе берет он ночь И оплетает сладкими силками.

Упоенно слушавший Орлович от наслаждения даже прикрыл веки. Вежливые хлопки вернули его к действительности.

– Благодарю вас, Нина Андреевна.

Он поцеловал жене руку и победоносно заключил:

– Когда нет мировоззрения, его место занимает оргазм!

Последнюю фразу Орлович выкрикнул, и задремавшая было Людочка вновь вздрогнула всем телом.

* * *

Из монументального здания выбегает Костик. Он продирается сквозь стайку девиц, машет кому-то рукой и озирается. Вот он, верный Савранский, ждет его на своем железном коне. Молодые люди обмениваются рукопожатием и уносятся в темнеющую даль. Зима!

* * *

Февраль. И сретенские морозы Уже совсем на носу. Февраль. На Чистых прудах играла музыка, И девушки в цветных свитерах Коньками писали свои автографы. Февраль. Мой приятель на Разгуляе Отморозил правое ухо. Нахлобучьте плотнее шапки! Но девушки ничего не слышат. Лишь песенку «Догони-догоню»… Но девушки ничего не видят, Лишь разноцветные фонарики… Старый друг, мы молоды были… На Чистых прудах играла музыка, Играла музыка на Чистых прудах.

Так оно и было. Играла музыка. Пары кружились, и под коньками крошился лед. Но кто это так старательно и напряженно, любовно поддерживаемый преданной девичьей рукою, выписывает невольные вензеля? Кто это, перехваченный развевающимся шарфом, в плотно нахлобученной шапке? Вы не ошиблись, это Хоботов с Людочкой. Смелее, Хоботов, смелей, мой друг! Я верю, ты выстоишь, ты устоишь! Нет, не устоял. Растянулся. Лежит несчастный на белом льду, смотрит в торжественное темное небо, позолоченное светом фонарей, мешает общему радостному движению. Вот он медленно, с помощью Людочки, покряхтывая, поднимается на ноги, и медленно отъезжает в сторону.

– Это все я, я виновата, – ломая руки, сказала Людочка.

– Всему виной моя неуклюжесть, – возразил Хоботов и застонал.

– Так сильно ушиблись? – Людочка была в отчаянии.

– Ч-черт… – морщился Хоботов, – однако ж… Мне вспомнился вдруг Бертран дю Фуа.

– Кто он такой? – поинтересовалась Людочка.

– Лангедокский трувер.

Людочка встревожилась:

– Что с ним случилось?

– Упал и умер.

– Какой кошмар! – Людочка всплеснула руками. – Надо вам немедленно сделать противостолбнячный укол.

Неслись свитера, шапочки с помпончиками, мелькали лица – молодые и тронутые временем, пролетали мимо любители скорости и острых ощущений, и вот остановились около интеллигентно стонущего Хоботова Костик и уже знакомая нам Светлана.

– Что это с вами? – воздев длани, воскликнул Костик.

– Легкий ушиб, – прошелестел Хоботов.

– Он споткнулся на повороте, – пояснила Людочка.

Костик веско сказал:

– Это распространенный случай. Так свидетельствует история.

– Мой юный сосед, – представил Костика Хоботов. – А это Людочка.

– Как же, как же, – сиял Костик. – Ведь это вам Лев Евгеньевич пел по-французски.

– Полечку! – радостно закивала Людочка.

Костик кивнул:

– Вблизи сундука.

И представил в свою очередь:

– А это – Светлана. Наш светлячок. Мастер спорта. Плавает на спине.

Девушки тряхнули друг другу руки. Костик сказал:

– Ну-ка, девушки, сделайте круг. А я постою со Львом Евгеньевичем.

Света, которая не любила церемоний, обратилась к новой знакомой:

– Люда, пошли?

Людочка тревожно спросила Костика:

– Вы его не оставите?

Костик авторитетно заверил:

– Есть закон мужской солидарности.

Когда девушки умчались, он поинтересовался:

– Кой черт занес вас на эти галеры?

Хоботов отозвался печально:

– А как мне быть? Маргарита Павловна ее не одобрила. Вот и верчусь. В моем немолодом уже возрасте веду эту иллюзорную жизнь. Хожу в кино на последний сеанс. Целых три раза был в оперетке. Один раз водил ее на лекцию. Она пошла по своей доброте.

– Добрая, говорите? – спросил Костик.

– Безмерно, – подтвердил Хоботов. – И восприимчивая. Я ей рассказывал о судьбе Франсуа Вийона. Людочка просто поражалась.

Костик наморщил лоб:

– Его ведь зарезали или повесили?

– Зарезали скорее всего, – сказал Хоботов.

Костик озабоченно сказал:

– Смотрите, запугаете девушку.

Хоботов спросил патетически:

– Что мне делать? Я полюбил.

– Будьте творцом своей биографии, – решительно призвал его Костик. – Хозяином собственной судьбы. Жизнь прекрасна.

– Не так все просто. – Хоботов покачал головой. – Основная шекспировская концепция: жизнь прекрасна, но и ужасна.

Мимо неслись незнамо куда под головокружительную мелодию неутомимые конькобежцы. Что-то призрачное было в этом вечернем воздухе, в безостановочном движении. И вдруг Костик вскрикнул:

– Она! Она!

– Кто? – Хоботов не понял, но вздрогнул.

– Я встретил ее в метро, – крикнул Костик на ходу. – Я вернусь! Прошу вас сохранять равновесие!

С этим напутствием он умчался.

Хоботов не успел изумиться. Рядом возникла фигура в валенках, в длинном видавшем виды пальто, бешено размахивающая руками в напрасных поисках опоры.

– Вот ведь едва тебя отыскал! – торжествующе-укоризненно воскликнула фигура, и Хоботов узнал Савву.

– А почему ты меня искал? – спросил он со сдержанным достоинством.

Савва сказал:

– Так было велено. Соседкин мальчонка возьми да скажи: «Я, говорит, Льва Евгеньевича видел. Катается на Чистых Прудах».

– Ему что за дело? – вознегодовал Хоботов. – Я поражен.

Савва грустно развел руками.

– Сболтнул. Ребенок. Что с него взять? А Маргарита Павловна – в нервы. «Беги, – говорит, – приведи хоть силой. Он себе голову расшибет».

Черт знает, что за незадача! На последних словах его появились пунцовые Людочка и Светлана.

Хоботов словно весь напрягся.

– Вот что, Савва, ступай домой.

– Лев Евгеньевич, не лезь в бутылку, – дружески посоветовал Савва.

Людочка сказала с готовностью:

– В самом деле, я провожу.

Хоботов, весь дрожа, воскликнул с ложноклассическими интонациями:

– Или ты сейчас же уйдешь, или все между нами кончено.

Савва был просто обескуражен:

– Вот ты какой… Ну, брат, не знал…

– Людочка, сделаем круг! – крикнул Хоботов.

– Осторожно, – остерегающе прошептала Людочка.

Добросердечная Света сказала:

– Я помогу.

Девушки взяли Хоботова под руки и, что-то чирикая, умчались. Савва печально глядел им вслед. Появился недовольный, сильно разочарованный Костик.

– Савва, и ты здесь? А Хоботов где?

Савва махнул рукой:

– Катается. Ни стыда ни совести. Себялюб. Женщина дома совсем извелась.

Костик философски заметил:

– Что делать? Жизнь полна превратностей. Сейчас, мой друг, за одну секунду я встретил и потерял девушку, которая снится мне целый год.

Савва не мог ему сочувствовать. Он был угнетен. Махнул рукой и ушел. А Костик все вглядывался в круженье на льду, все силился вновь увидеть прелестное, нежданно мелькнувшее лицо.

Показались Светлана, Хоботов и Людочка. Светлана подкатила к Костику, а влюбленные заскользили дальше.

– Этот ушел? – спросила Светлана, не обнаружив более Саввы. – Чего они от него хотят?

– Боятся за крайне хрупкую жизнь, – сказал Костик и, поглядев вслед Хоботову и его Людочке, добавил: – Вступил человек на скользкий путь.

Светлана заметила:

– На то и лед, чтоб скользить.

Костик с неуловимой усмешкой согласился:

– Ты совершенно права. Поняла меня с полуслова. У меня есть друг, некто Савранский. Очень кондиционный юноша с мотороллером. Он говорит: ездить не опасней, чем жить.

Что-то она почувствовала в его интонации и сказала с некоторым вызовом:

– Мне Велюров прислал телеграмму.

– Плохо дело, – покачал головой Костик. – Он разорится.

– Ты не шути, – Светлана нахмурилась.

– Какие шутки… – сказал Костик лояльно.

Светлана сказала:

– Как человек он очень хороший.

Костик с готовностью согласился:

– Очень хороший, но очень грозный. Все поджигатели войны пред ним трепещут.

– А ты? – спросила она насмешливо.

– Я – нет, – сказал Костик. – Я человек доброй воли.

И подхватив ее, он помчался по звенящему льду, и мелодия понеслась им вслед.

Было и впрямь что-то нездешнее и колдовское в этом движении.

* * *

Сначала различаются краски, А потом выплывают звуки, Это опять горят фонарики, Это хрустит и крошится лед, Старая песенка оживает – Догони – догоню… До-го-ни! Не догоню. Не зови. Не надо, А все-таки музыка все играет, У Покровских ворот, На Чистых прудах…

* * *

В полуподвальном помещении, переоборудованном под спортивный зал, Костик проводил занятия. Люди первой и не первой молодости слушали его команды и, по мере возможностей, их воплощали. Костик давал им упражнения на отягощения, потом призывал расслабиться, следить за дыханием, затем вновь заставлял трудиться на всю железку.

Занятия уже подходили к концу, когда дверь в зал приоткрылась и вошел мрачный Велюров.

Костик помахал ему рукой и подошел к нему.

– Что-нибудь произошло?

– Не знаю, – сказал Велюров. – Отчего-то смутно и тягостно. Тянет побыть среди людей.

Костик хлопнул в ладоши и крикнул:

– Все свободны!

Сказал Велюрову:

– Подождите меня.

И пошел приводить себя в порядок.

Его подопечные последовали за ним. Они пробегали мимо Велюрова в душевые, потные, разгоряченные, мускулистые, и Велюров морщился, созерцая этот пир плоти. В опустевшем зале он приблизился к штанге и с брезгливой улыбкой взялся за нее. Улыбка стала страдальческой, Велюров тихо охнул и пошел прочь от безжалостного железа.

Появился Костик, умытый, причесанный. Велюров показал глазами на снаряды, улыбка его вновь стала презрительной.

– Нашли занятие, нечего сказать.

– Я веду кружок художественной атлетики, – сказал Костик кратко. – Создаю людям новые торсы.

– Торгуете телом? – усмехнулся Велюров.

Костик развел руками:

– Какой цинизм!

Широким жестом он пригласил Велюрова за собой, запер дверь, и они шагнули за порог, в вечернюю зимнюю Москву. На улице Костик спросил соседа:

– Что ж вас томит?

Велюров ответил несколько надменно:

– Вам не понять.

Костик задумался:

– Может быть, у вас творческий кризис?

– Может быть, – загадочно отозвался Велюров. – На то я художник.

– Вы просто переросли эстраду, – заявил Костик. – Нельзя всю жизнь быть только собой. Артист обязан переодеваться.

Велюров недоуменно пожал плечами.

– Я мастер художественного слова. Мой жанр – куплеты и фельетон.

Костик сказал ему убежденно:

– Нельзя весь век зависеть от Соева и от его супруги. Нельзя. Вы обязаны переодеться.

– Какая безмерная однобокость! – воскликнул шокированный Велюров.

– Ваш смокинг публике надоел, – неумолимо отрезал Костик.

Велюров обиженно отвернулся.

– Ну, хорошо, – согласился Костик, – допустим даже, что у вас кризис. Если хотите – кризис сознания. Не вы первый, не вы последний. Возьмите нашего друга Хоботова. Он жил до поры до времени счастливо – без химеры самоутверждения. В сущности ему повезло. По крайней мере пятнадцать лет он провел без трудной обязанности делать выбор и принимать решения. Но люди адски неблагодарны, и Хоботов не лучше других. Однажды утром, продрав свои зенки, он понял, что жаждет расправить крылышки. Да, друг Аркадий, при нас происходит второе рождение человека. Уже его неокрепший клювик пробил скорлупу и смотрит наружу.

Велюров слушал его с досадой. Потом сказал:

– Рад за него. Да мне-то что? Наяда исчезла.

– Только без паники, – сказал Костик.

– Я засыпал ее телеграммами. Я одинок. Я тоскую как Блок.

– Хотите, я вам открою глаза? – осведомился участливо Костик. – Вам надо быть несколько современней, созвучней действительности. Оглядитесь. Пошла вторая половина столетия.

– Что вы имеете в виду? – обеспокоенно спросил Велюров.

– Вот вы зовете ее Наядой. Вы говорите: тоскую, как Блок, а это, простите, какой-то Херасков.

– Зачем же ругаться? – воскликнул Велюров. – Наяда – это вполне оправданно…

И, помявшись, добавил:

– Видите-ли, она пловчиха.

– Зовите ее «Мадам Батефляй», – немедленно предложил Костик.

– Вот еще!

– В современном плаванье есть такой прогрессивный стиль, – сказал Костик авторитетно.

– Я тоскую, – сказал Велюров.

Костик взглянул на него с участием:

– Так это серьезно?

– Очень серьезно, – сказал Велюров. – Говорю же: вам не понять.

Костик остановился у зеленой автоматной будки. Он стоял в задумчивости, он медлил.

– Вы слишком молоды, – сказал Велюров. – Юность глуха.

– Мне нужно сделать один звонок, – сказал Костик, вошел в будку и прикрыл за собой дверь. Он набрал номер и, когда ему отозвались, поинтересовался:

– Анна Никитишна? Вы дежурите? Какая удача! Говорит Константин.

Выслушав ответ, он приятно удивился:

– Узнали? Это меня согревает. Не позовете ли Манаенкову? У нее как раз кончилась тренировка.

Он ждал и смотрел через окно, как мается Велюров, как нетерпеливо посматривают на автомат зябнущие молодые люди. На другом конце Москвы возникла Светлана – после заснеженной Москвы почти неправдоподобной была ее обтянутая мокрым купальником фигура, она шлепала крепкими большими ступнями по кафелю, влетела в комнату дежурной, содрала с головы розовую резиновую шапочку и приложила трубку к влажному уху:

– Костик, ты это? Что стряслось?

В трубке послышался голос Костика:

– Такое дело, я уезжаю. В Центральную Черноземную область. Так надо. Это сильней меня. Прощай, дельфинчик.

Светлана ничего не понимала, переспрашивала, потом огорченно повесила трубку.

– Вот чумовой!

Костик тоже повесил трубку и вышел из будки. Где Велюров? Костик огляделся. Велюров переминался перед каким-то заведеньицем. Хлопала дверь, люди входили и выходили. Костик подошел, потрепал Велюрова по плечу:

– Успокойтесь, еще не вечер, – все устроится лучшим образом, – слова были самые оптимистические, но голос Костика был элегичен, а взгляд задумчив. Королевским жестом он распахнул перед Велюровым только что захлопнувшуюся дверь.

Велюров пробормотал:

– Не я это предложил.

И последовал за ним.

Автоматная будка, оставленная Костиком, не пустовала ни единой секунды. Сейчас в ней находилась некая взволнованная молодая особа. Нетерпеливо крутила диск.

* * *

Московские автоматы! Зеленые скворешники! Они еще не были в ту пору нарядными четырехгранниками из стекла и металла, горделиво украсившими нынешний день. Это были скромные конурки, испещренные номерами, именами, замысловатой резьбой и словами, плохо приспособленными для изящной словесности. И было их меньше, много меньше, и в узкие уста аппаратов бросали монеты другого значения. О, пролететь, накрывшись шапкой-невидимкой, над Москвой – и увидеть все их одновременно, эти крохотные исповедальни, – какая жизнь в них кипит, какие страсти их сотрясают! Пусть тот, кто прочтет эти страницы, позволит себе этот вольный полет, ничего не упустит, и вдруг ощутит скромную поэзию деревянных гнезд. Пусть вспомнит, как сам нарушал их покой, тогда, в пятидесятые годы…

Вот кто-то взывает на Самотеке:

– Я здесь, у твоего дома. Ты свободна? Мне можно подняться?

И тихая просьба, почти мольба, несется с Ордынки:

– Сколько можно, я жду уже полчаса. Я превращусь в снежную бабу.

На Таганке недоумевают:

– Но ведь ты сказал, что придешь! Ты сказал!..

В Сокольниках грустно теоретизируют:

– Упоение властью – это и есть вечно женской.

И не могут успокоиться в Химках:

– Слышишь?! Я буду одна. Приходи!

Ток высокого напряжения, максимально высокого напряжения, пробегает по проводам. Мы не видим лиц, лишь звучат голоса, но они достаточно красноречивы. Как молоды мы были! Даже те, кто казались нам почтенными людьми, были тоже молоды, – вот в чем штука!

Неподалеку от Яузского бульвара в автоматной будке волнуется Хоботов, злополучный счастливец, возрожденный Хоботов.

– Людочка, – сообщает Хоботов, и голос его полон сознания исторической важности происходящего, – завтра они регистрируются. Маргарита и Савва. Да, наконец. Даже будет торжественный обед. Нет, я страстно хочу уклониться. Зачем мне там быть? Мы пойдем смотреть фрески Новодевичьего монастыря. Ровно в пять на Зубовском. Ровно в пять!

Дирижер взмахивает волшебной палочкой, и оркестр, послушный его призыву, одаряет город знакомой мелодией:

«– Дорогие москвичи, доброй вам ночи…»

Как мы были молоды! Как молоды мы были…

* * *

В торжественный день предстоящего бракосочетания Костик, Савва и Велюров шли с Центрального рынка с нагруженными кошелками.

– Я вас догоню, – сказал Велюров и остановился у киоска с пивом.

Костик недовольно на него покосился и сказал:

– Зря мы доверили ему нести горячительное. Оно его возбуждает.

Савва озабоченно вздохнул:

– Маргарита Павловна не велела задерживаться. В пять – регистрация.

– То-то и оно, – Костик покачал головой.

Однако Велюров их догнал. Шаг его был тверд, но щеки порозовели. Навстречу шла девушка в меховой шубке, в меховом капоре, оглядела Костика, чуть вспыхнула, скрылась за поворотом. Все трое обернулись ей вслед. Савва задумчиво произнес:

– Познакомился я однажды с женщиной выдающейся красоты.

– Для человека, который сегодня должен вступить в законный брак, – неподходящие воспоминания, – сказал Костик укоризненно.

– Я ведь, Костик, – без задних мыслей, – попробовал оправдаться Савва.

– Возможно. – Костик нейтрально пожал плечами. – Но я говорю как ваш свидетель. Это вас будет отвлекать во время свершения обряда.

Велюров пылко вознегодовал:

– Он начинает новую жизнь. Дайте же вспомнить ему все лучшее.

Костик сказал мягко, но твердо:

– Велюров, как свидетель невесты вы сейчас были не на высоте.

Велюров запальчиво возразил:

– А ваши претензии быть моралистом – невыносимы.

– Да, я моралист, – сказал Костик.

– Вы – фарисей, фарисей, – страстно настаивал Велюров. – Где вы были вчера? Молчите?

Костик ответил с холодным достоинством:

– Я шахматист. Я давал сеанс…

– Одновременной игры в любовь? – горько усмехнулся Велюров.

– Странно. Я кандидат в мастера.

– Вы – кандидат? – спросил Велюров с надрывом. – Вы давно уже мастер. Ох, вы и мастер…

И остановившись у пивного киоска, бросил отрывисто:

– Я догоню.

Костик был искренне возмущен, по дороге он говорил Савве:

– Меня обидеть проще простого. Приехал юноша из провинции. Только толкни – и упадет.

Велюров догнал их у самого дома.

* * *

В доме царила праздничная суматоха. Маргарита расхаживала по квартире, нервная, раскрасневшаяся, взвинченная. Щеки ее жарко пылали. Алиса Витальевна хлопотала у плиты. Вошедший Костик, по обыкновению, нежно поцеловал ее руку, а тетка коснулась губами его лба. Таков был обязательный ритуал. Принимая кошолки, Маргарита спросила Савву:

– Все – по списку?

Савва по-солдатски ответил:

– Как было велено.

– Вы проверили, Костик?

– Не сомневайтесь, – успокоил невесту молодой человек.

Савва и Маргарита скрылись в своей комнате. И тут же выбежал взволнованный Хоботов. Ибо – прозвенел телефон. Хоботов снял трубку, опередив и Костика, и Велюрова.

– Слушаю вас.

Трубка ответила, и Хоботов передал ее Костику. Он не мог утаить разочарования.

– Вот неожиданность! – воскликнул Костик.

– Начинается, – пробормотал Велюров.

– Постигаю вас, – отвечал Костик. – Ну а где же военнослужащий человек? Все понятно. Завтра мы свяжемся.

Посулив это, он повесил трубку.

– Что ж оборвали свою серенаду? – нервно осведомился Велюров. – Или свидетели вам не нужны?

– Не я же вступаю в брак, – сказал Костик.

– О, я вас давно наблюдаю, – Велюров был дьявольски агрессивен. – Я помню ваш разговор со Светланой. И как вы пялились на нее.

– Как вас понять? – воскликнул Костик.

– Вы ее вожделели! – крикнул Велюров.

Костик был потрясен обвинением.

– Да кто ж позволит так клеветать? Бессовестный, вы приняли допинг. Вы забыли, что вы свидетель.

Костик был прав. Грустно это писать, но Велюров действительно был на взводе. Впрочем, он ответил высокомерно:

– Я отвечаю за себя.

И тут же резко остановил заторопившегося Хоботова:

– Лев Евгеньевич, куда вы уходите?

Хоботов ответил кротко:

– Я пока никуда не ухожу. Вообще же я иду смотреть фрески Новодевичьего монастыря.

Это сообщение не обезоружило воинственно настроенного артиста.

– Ах, так… в ваших словах – подтекст. Я червь, а вы человек духа. Я копошусь в пыли и прахе, а вы идете фрески смотреть.

– Поверьте, я не хотел вас обидеть… – виновато пробормотал Хоботов.

Томительно прозвучали три долгих звонка, и Костик хозяйски распахнул дверь.

На пороге стояла Анна Адамовна, молодая, тихо алеющая дама с несколько заторможенной пластикой.

Костик сказал с мягким укором:

– Анна Адамовна! Что ж так поздно?

– Сама не знаю… – прошелестела гостья.

– У меня же свадьба, – сказал Костик и поспешно добавил: – Я свидетель со стороны жениха.

Пока он помогал снять ей шубку, она драматически бормотала:

– Я не знаю… Я все думала-думала… зайти – не зайти… Ох, такая я вся несуразная, вся угловатая такая…

– Книги вас ждут, Анна Адамовна, – сказал Костик, отворяя дверь в свою комнату.

– Такая противоречивая вся… – озабоченно говорила Анна Адамовна.

Дверь за ними плотно закрылась. Артист с вызовом посмотрел им вслед и, негодуя, ушел к себе. Хотел проследовать в свою келью и Хоботов, но его властно остановила вновь появившаяся Маргарита.

– Как твой бок?

– Побаливает, – бормотнул Хоботов.

– Ты очень скрытен, – заметила Маргарита. – Мы прожили рядом пятнадцать лет, но мне и в голову не приходило, что ты звезда конькобежного спорта.

– А жаль, – сказал Хоботов.

– Этот ушиб спровоцирует твой аппендикс.

Чуть помедлив, она сказала:

– Пойми, она тебе не нужна.

– Ты не можешь судить, – взволновался Хоботов.

– Нет, могу, – сказала бывшая жена. – Я лучше знаю, что тебе нужно. Ведь все это – месть! Ответный выпад. «Пар депи!» «Пошлое пар депи», недостойное мыслящего человека!

Губы Хоботова задрожали.

– Я прошу говорить о ней с уважением! И – довольно. Мне надо идти в Новодевичий.

– Я уж слышала. Ты идешь один?

– Прости, – сказал Хоботов бледнея. – Но я же не спрашиваю тебя, одна ли идешь ты сегодня в загс?

– Ты страдаешь? Мой бедный друг… – Маргарита была растрогана. – Но к Савве ты должен быть справедлив. Ты знаешь его отличные качества.

– Да, да… – сказал Хоботов поспешно. – У него в руках все горит.

– Это в твоих руках все горит, – поправила его Маргарита. – А у него в руках все работает.

– Вот и отлично, – сказал Хоботов, – много лет я усложнял твою жизнь, а теперь…

– А теперь ты можешь не скрывать своих склонностей? – воинственно прервала его Маргарита.

– Каких склонностей? – Хоботов был уязвлен.

– Я все знаю, – крикнула Маргарита. – И все помню. Твои постоянные отлучки с дачи…

– Ты знаешь, что я потерял ключи! – возопил Хоботов.

Но она не слушала его.

– …И кокотку из скандинавской редакции с ее порочным чувственным ртом!..

– Прости, – сказал потрясенный Хоботов, – я не способен вести беседу в подобном тоне, в подобном стиле. Желаю счастья тебе и Савве.

– К семи мы вернемся, – резко сказала Маргарита. – Чтоб ты был дома.

– Я не могу дать тебе гарантий, – сказал Хоботов, закрывая за собой дверь.

– От тебя один дискомфорт! – крикнула Маргарита в гневе.

Появилась Алиса Витальевна.

– Вы видели Костика?

Открылась дверь. На пороге стоял Велюров.

– Я видел Костика.

Голос и вид его были полны сарказма. Было до жути очевидно, что он сделал еще несколько шагов по наклонной плоскости. Но Маргарите было не до того. Она прошла к себе. Алиса всплеснула руками.

– Как вы пойдете?

– Ах, как вы зорки! – ирония Велюрова была неисчерпаема. – Вот когда к племяннику ходят девушки, вы тут же слепнете. И тут же глохнете.

– Соблаговолите объясниться, – сказала шокированная тетка. – Почему ж это к нему не ходить? Они аспиранты, вместе готовятся…

– Вот и сейчас… – начал Велюров.

Но закончить ему не удалось. Дверь из комнаты Костика отворилась. Вышел Костик в черном костюме, при галстуке, и Анна Адамовна, слегка растрепанная, со связкой книг в дрожащей руке.

– Я очень рад, что был вам полезен, – прочувствованно возгласил Костик. – Эти труды откроют вам истину. Я убежден, что вы воспримете звучащий в них этический кодекс. Воздержание, воздержание…

– Ах, я не знаю… – бормотала Анна Адамовна. – Такая я нескладная вся.

Она ушла.

– В-вы… социально опасный тип, – сказал Велюров.

Растроганная Алиса Витальевна поцеловала Костика в лоб.

– Идите, – сказала она Велюрову с укором. – Вам есть над чем подумать. И одевайтесь. Уже пора.

– Но как вы спелись! – вскричал Велюров.

– Парируйте, – предложила ему торжествующая старая дама.

Глядя вслед скрывшемуся артисту, Костик озабоченно проговорил:

– Плохо дело.

И в тот же миг – словно взорвался – звонок в дверь. На пороге стоял человек, в котором сразу можно было узнать водителя:

– Такси заказывали?

– Спускаемся, – веско заверил его Костик.

И громко воззвал:

– Маргарита Павловна! Савва Игнатьич! Прибыл свадебный экипаж!

Из своей комнаты вышли торжественные и принаряженные Маргарита и Савва.

– Не вижу фаты, – сказал Костик.

– Ах, ну вас, Костик, – Маргарита покраснела. – Где Аркадий?

Костик постучал в дверь.

– Велюров! Пора.

Велюров вышел. Боже, в каком виде он был!

Уста немеют, перо выпадает из рук.

Не говоря ни слова, он проследовал к сундуку и лег на него, свернувшись калачиком.

– С ума вы сошли? – крикнула Маргарита.

– Я з-заболел, – простонал Велюров.

– А вот это уже безобразие, – сказал Савва.

– Я обессилел, – бормотал Велюров, – я полежу.

– Какое бесчестие! – Алиса Витальевна всплеснула руками.

– Что делать? – Маргарита драматически смотрела на Костика.

– Об этом не может быть и речи, – сказал Костик неумолимо. – Он превратит молитву в фарс.

– Маргарита Павловна, мы опаздываем, – кашлянул Савва.

– Велюров! – крикнула Маргарита.

Костик сказал:

– Нужен другой свидетель.

В этот-то миг и появился тщательно одетый, взволнованный Хоботов.

– Лев, – обратилась к нему Маргарита. – Аркадий вышел из строя. Ты будешь свидетелем.

– Я не могу, – сказал Хоботов твердо.

– Тебе это тяжко, я понимаю. Но выхода нет. Перетерпи.

– Пускай едет Алиса Витальевна, – Хоботов быстро двинулся к двери.

– О, дорогой мой, я – у плиты. На мне лежит торжественный ужин! – патетически крикнула старая лама.

– Мы вас поддержим, – сказал Костик.

– Лев, выручай, – попросил Савва.

– Странные люди, – поразился Хоботов. – Меня ведь ждут. Мы должны смотреть фрески.

– Причем тут фрески?! – крикнула Маргарита.

Костик мягко напомнил невесте:

– Лев Евгеньич идет в Новодевичий. По-моему, в этом есть изящество. Вы – в загс, а Хоботов – в монастырь.

– Она подождет. И фрески тоже, – заявила решительно Маргарита. – Ты должен принести эту жертву.

Алиса Витальевна произнесла восторженно:

– Вы рыцарь без страха и упрека!

– Это какой-то палеолит! – крикнул Хоботов.

Савва и Костик уже надевали на него шубу.

Взяли Хоботова под руки.

– Счастливо! – крикнула старая дама.

– Какой произвол! – сказал Лев Евгеньевич потрясенно.

– Не снижай впечатления, – посоветовала ему Маргарита.

И Хоботова повлекли.

А с сундука вопил Велюров:

– Свет-ла-а-на!

Обернувшись с порога, Костик бросил ему с презрением:

– Замолчите, бесстыдник.

– Людочка… – шелестел влекомый Хоботов.

– Ваш подвиг зачтется, – сказал ему Костик ободряюще. – История не забудет вас.

* * *

Они ехали в такси навстречу великому мгновению, неслись навстречу таинству брака, и Москва пролетала мимо них – Сретенский бульвар, Рождественский бульвар, Трубная площадь. И невидимый дирижер взмахнул палочкой, и тихо, под сурдинку, звучал мендельсоновский свадебный марш.

Хоботов сидел рядом с водителем, прямой, молчаливый и неподвижный. На заднем сиденье скромно забился в левый уголок Савва. Маргарита, втиснувшись между ним и Костиком, чуть слышно беседовала с молодым человеком:

– Вам, верно, странно, что я в мои годы совершаю подобный шаг? Я как-то нашла у Тургенева фразу: «вошла старуха лет сорока».

Костик бурно вознегодовал.

– Такая размашистость возмутительна. И пусть увядание дворянских гнезд распространялось на их обитателей, хамская безаппеляциониость классика, во всяком случае, мне претит.

Маргарита негромко говорила:

– Савва имеет большие достоинства. Великолепно технически развит. В его руках дрель совершает чудо. Поверьте, устаешь быть мужчиной.

Еще более понизив голос, она сказала:

– Женщине необходимо плечо.

Глядя на трагическую спину Хоботова, Костик кивнул:

– Лев Евгеньевич вас поймет.

Маргарита была рада поддержке:

– И почему мы должны расстаться? Я уж не говорю о том, что он без меня пропадет, погибнет, Савва тоже его полюбил.

Костик и на этот раз согласился.

– Все естественно. Люди заключают союзы. Один не расстается с сестрой, другой – с теткой, мой друг Савранский живет с мотороллером. Ваше трио – одно из таких соединений.

Маргарита озабоченно качала головой:

– Ходил на каток, расшибся вдребезги. Что общего у него с этой девочкой? От отчаянья он способен на глупость.

Марш зазвучал еще отчетливей, машина остановилась у скромного здания, где совершалась Запись Актов Гражданского Состояния и где люди плавно переходили в другое Гражданское Состояние. Все четверо вступили в святилище.

* * *

Скорей туда, в тихую улочку, Укрытую целомудренным снегом, Раскройте коричневую дверь, Ведущую в три скромные комнаты. Скорее туда, в этот Дом Надежд, На место последнего свидания Невесты и Жениха. Отсюда Уйдут супруги, которым незачем Нетерпеливо ждать друг друга У часов, у аптек, у кинотеатров, У памятников великим людям. Скорее! Уже настала минута. Здесь кончается предисловие И начинается сам роман.

* * *

За столом, строгая и неприступная, сидела Красавица. Костик покачнулся. И его можно было понять, ибо то была Она, – незнакомка, встреченная однажды в метро и, как призрак, мелькнувшая на катке в памятный вечер на Чистых прудах.

– Я вас прошу обратить внимание, – сказал Костик Хоботову, – какая девушка за столом.

– Она, бедняжка, стоит на углу, – задумчиво отозвался Хоботов.

– Кто стоит? – недовольно спросил Костик. – Ах, вы все о том же. Савва! Ты видишь эту девушку?

– Хороша, – сказал Савва.

– Не хороша, а прекрасна, – поправил его Костик.

– Савва Игнатьевич в этом здании имеет совсем другие цели, – сказала холодно Маргарита.

– Вы правы. Это я оплошал, – Костик признал свою ошибку.

Он подошел к столу и вежливо обратился:

– Простите, всего один вопрос, имеющий жизненное значение. Вы бываете на катке? На Чистых прудах?

– Не очень часто, – ответила девушка.

– Я присягну, что я вас там видел, – убежденно заверил Костик. – А после все мои посещения не принесли никаких плодов.

– Не отвлекайте, – попросил Хоботов. – Ведь время проходит. Людочка ждет.

– Момент, – Костик вновь обернулся к девушке. – Вы давно на этом посту? Что вы испытываете к брачующимся? Досаду? Симпатию? Сострадание? Может быть, материнскую нежность?

– Когда вы женитесь, я сообщу, – высокомерно сказала Красавица. – Вы журналист?

– Есть такой грех, – признался Костик. – Но, главным образом, я историк. И тем не менее, современность вызывает мой живой интерес. Как вас зовут?

– Алевтина, – сказала девушка. – Вы будущий муж?

– Не будущий, а потенциальный, – сказал Костик.

Алевтина обратилась к Хоботову:

– Так это вы?

– Нет, я не будущий, – уклончиво проговорил Хоботов.

– Разве не вы вступаете в брак?

Хоботов замялся:

– Я бы этого не сказал. Скорее – напротив.

Маргарита нервно его прервала:

– Детали излишни. Савва Игнатьич, в конце концов, выйди на первый план.

Савва зашнуровывал развязавшийся ботинок.

– Сейчас, – бормотнул он озабоченно.

– Маргарита Павловна Хоботова, – воззвала Алевтина.

– Это я, – сказала Маргарита.

– Савва Игнатьевич Ефимов, – последовал новый апостольский призыв.

– Я, – откликнулся Савва.

– Маргарита Павловна, – вопросила Алевтина, – вы согласны стать женой Саввы Игнатьевича?

– Да, – твердо ответила Маргарита.

– Савва Игнатьевич, вы согласны стать мужем Маргариты Павловны?

– Я согласен, – бестрепетно подтвердил Савва.

– В знак верности и любви обменяйтесь кольцами, – пригласила их Алевтина.

Савва и Маргарита покорно надели друг другу на персты по кольцу.

– Поцелуйтесь, – бесстрастно предложила красавица.

Савва и Маргарита подчеркнуто нейтрально прикоснулись губами друг к другу. Хоботов стоял торжественный, как памятник. Костик платком утирал глаза. Маргарита неодобрительно на него взглянула.

– И распишитесь, – сказала девушка. – Здесь – Ефимов. Здесь – Хоботова. Теперь свидетели.

– Разрешите, – заторопился Хоботов.

– Вот здесь.

Аккуратно расписываясь, Хоботов произнес вслух:

– Хо-бо-тов.

– Как, и вы? – изумилась Алевтина. – Вы что же, родственник новобрачной?

– Сколь ни грустно, но с этой минуты – нет, – сказал Хоботов.

– Хоботов, я все оценила, – с некоторым надрывом произнесла Маргарита.

– Ваша очередь, – Алевтина с интересом оглядывала молодого свидетеля.

– Вашу ручку. В смысле – ваше перо. – Костик расписался. – Константин Ромин. Прошу запомнить.

– Попытаюсь, – надменно сказала девушка.

– Да уж, пожалуйста, – попросил Костик. – Константин. В переводе с античного – постоянный.

– Я могу идти? – с отчаянием глядя на часы, спросил Хоботов.

– Подождите секундочку, – остановила его Алевтина. – Маргарита Павловна и Савва Игнатьевич! Поздравляю вас с законным браком. Объявляю вас мужем и женой.

– Поздравляю. Всех благ. – Хоботов на ходу толкнул Костика, Савву и исчез в дверях.

– Музыка, марш! – крикнул Костик.

И старый добрый Мендельсон грянул на полную мощность. И на миг померещилась нескончаемая процессия – девушки в длинных подвенечных платьях, все белоснежные как одна, и неестественно серьезные женихи в консервативных черных костюмах.

Они печатали шаг – чета за четой – навстречу светлому или не слишком светлому, таинственному, тревожному будущему, и свадебный марш гремел им вслед.

А на углу Зубовского томилась Людочка. Она в ужасе смотрела на проносившиеся машины, и картины, одна страшней другой, мелькали перед ее мысленным взором.

Савва и Маргарита торжественно покидали соединившее их здание, Костик почтительно припал устами к руке Алевтины, – тихо, почти неразличимо звучал теперь свадебный марш, слышный лишь для него одного.

* * *

Москва… Пятидесятые годы… Весна стучит апрельской капелью… И полдень высушивает улицы Теплой ладонью. И снова над нами Висит оранжевое и голубое И снова розовы и прозрачны Над Сыромятниками закаты. Москва Гиляровского, ты уходишь! Уходят вагоны в трамвайные парки, Чтоб никогда не вернуться вновь Стены рушатся и под собою Погребают былое время И неоконченные сюжеты. Изменились маршруты и телефоны Адресаты и адреса, Только закаты над Сыромятниками Такие же розовые весной…

* * *

Так было и в тот далекий апрельский день. В чахлом дворике, примыкавшем к дому близ Покровских ворот, в дворике, с тремя деревцами, со скупой неуверенной городской травкой, в закатный час, можно было увидеть трех мужчин.

Костик подтягивался на самодельном турничке, Савва в фартуке припаивал ручку к кастрюльке, Хоботов нервно ходил из угла в угол. Дворик был крохотный, плотно зажатый стенами ближних домов, – разгуляться Хоботову было негде. На скамеечке, глазея на Костикины кульбиты, степенно переговаривались трое соседок.

Савва сказал между делом:

– Помню, ко мне пришла одна женщина, просит выгравировать на часах: «Спасибо за сладостные секунды».

С высоты турника Костик спросил:

– Артисту?

– Нет.

Хоботов предположил:

– Писателю.

Савва, довольно улыбаясь, сказал:

– Мужу. Сладостные секунды. Да-а…

– Конечно, тебе, как молодожену, такие истории утешительны, – рассудительно протянул Костик.

– Я еще на спортивных кубках гравировал имена чемпионов, – с достоинством сообщил Савва.

– Гравировать имена победителей – работа, требующая самоотречения, – меланхолично заметил Хоботов.

– Это упадочничество, – напомнил Костик.

– Это жизнь, – горько вздохнул Хоботов. – Один завоевывает медаль, другой же пишет на ней его имя.

– Не знаю, как самоотречения, а тонкости эта работа не требует. Она выполняется спицштихелем.

– Вот вам здоровый взгляд на предмет, – одобрительно улыбнулся Костик.

– Вот мой дружок на Монетном дворе делал правительственные награды, – сказал ободренный поддержкой Савва. – Вы только представьте, все их носят, а штамп этот сделал один гравер.

– Столько лет выпускать ордена, – с усмешкой проговорил Хоботов, – от этого можно стать философом.

– Он мастер. Высшей квалификации, – вступился за товарища Савва.

Костик опять его поддержал:

– Правильно. Мастера не мудрствуют.

Хоботов воскликнул запальчиво:

– А могильщики в «Гамлете»?

– Ремесленники, – решительно отрубил Костик.

Хоботов ничего не ответил. Савва Игнатьевич усердно паял. Потом сообщил своим собеседникам:

– Сегодня мы с Маргаритой Павловной идем к строителям. Говорят, будем въезжать через две недели.

Костик соскочил с турника и сказал патетически:

– Бывают периоды, твой знакомый становится опознавательным знаком эпохи.

Хоботов несколько удивился такой неожиданной сентенции.

– Что вы имеете в виду?

Костик пояснил свою мысль:

– Савва выражает собой процесс исторического значения.

– Какой же? – заинтересовался Савва.

– А глобальный исход москвичей из общих ульев в личные гнезда, – сказал Костик.

На третьем этаже распахнулось окно и появилась Маргарита.

– Вот что, друзья мои, – не пора ли прикрыть этот клуб? – спросила она.

– Сей момент, Маргарита Павловна. Все припаял, – отозвался Савва.

– А ты бы, Хоботов, поработал, – сказала Маргарита. – Я видела Варю – ты их держишь.

– Мне нездоровится, – буркнул Хоботов.

Маргарита Павловна всплеснула руками.

– Аппендикс. Вот оно! Докатался!..

– При чем тут катание? – крикнул Хоботов.

– О, конечно! – голос Маргариты был полон иронии. – Мы ведь должны были доказать, что мы еще молоды и сильны…

– Я бы просил тебя…

– Чемпион…

И Маргарита захлопнула окно.

Поднимаясь по лестнице, Хоботов нервно спрашивал:

– Савва, ты можешь с ней побеседовать?

– Лева…

– Ты муж или ты не муж? – кипятился Хоботов.

Костик неодобрительно покачивал головой. Отворяя ключом дверь, Савва сказал степенно:

– А вот послушался б ты ее… Как я тебя на катке уговаривал…

Хоботов окончательно взвился:

– Я спрашиваю в последний раз?!

Остановившись у сундука, Савва проговорил примирительно:

– Да потерпи ты… Ведь две недели.

Из комнаты Велюрова вышли хозяин и Соев.

– Я же сказал, что работаю с автором, – Велюров был гневен.

– Прощенья просим, – на ходу снимая фартук, Савва удалился.

– Здравствуйте, Соев, – сказал Костик.

– А-а, Костик, здравствуйте, – кивнул стихотворец.

– Что-нибудь новенькое принесли?

– Моей Ольге Яновне понравилось, – с достоинством ответил Соев.

Костик, однако, был озабочен.

– Соев, дорогу осилит идущий. Вам нужен творческий непокой.

– Мои слова! – воскликнул Велюров.

– Это относится и к вам, – сказал ему Костик. – Вы тоже должны периодически изменять свой облик, Артист обязан переодеваться.

Велюров устало отмахнулся.

– У вас навязчивая идея.

В то утро Костик был полон идей. Он вновь обратился к мрачному Соеву.

– А вот такое самовыражение. Напишите комедию в стихах. Как Грибоедов.

– Он плохо кончил, – величественно напомнил Соев. – Аркадий, завтра я позвоню.

Он ушел, а Велюров вскинулся на Костика.

– Вы что – хотите лишить меня автора?

– Семейство Соевых вас погубит, – сказал Костик.

И адресовался к Хоботову:

– Лев Евгеньич, я вашу бургундскую полечку перепер на родной язык. – Тут он запел, подражая девушке: – Мой отец запрещал, чтоб я польку танцевала. – И как бы ответил юношеским баском: – Вот и мой запрещал, чтоб я польку танцевал.

Хоботов спросил с тоской:

– Объясните, чего она хочет?

– Кто?

– Маргарита Павловна.

– Вас, – решительно сказал Костик. – Вы ей нужны. Вы должны быть рядом. Поймите, именно так выражается ее потребность в мировой гармонии.

Раздался звонок. Костик отворил дверь. Вошла Людочка.

Хоботов бросился целовать ей руки.

– Людочка! Все-таки вы пришли!

– Ой, бедненький, так вы заболели, – озабоченно проворковала Людочка.

– Да нет. Просто кисну и сижу дома.

– Здравствуйте, Костик.

– Слышали последнюю новость? – спросил Костик. – Эмиль Золя угорел.

– Я не знала, – Людочка всплеснула руками.

– Смотрите, выключайте конфорки, – дружески посоветовал Костик.

Велюров неодобрительно глядя на Хоботова. спросил:

– Может, вы все же меня представите?

– Простите. Это Велюров. Сосед. – Хоботов открыл дверь в свою комнату.

– Мастер художественного слова, – добавил Велюров.

– А где Светлана? – осведомилась у Костика Людочка.

– Какая Светлана? – взметнулся Велюров.

– Одна доцент, – поспешно сказал Костик. И кивнул Людочке: – Я вам после скажу.

Хоботов увел дорогую гостью в свою келью.

– Вечно вас окружают тайны, – проворчал Велюров.

– Меня? Да я открытая книга, – сказал Костик. – Я весь на виду.

– Вы себе на уме, – настаивал на своем Велюров.

Прозвенел звонок телефона. Костик снял трубку.

– Да. Это я. Но я уезжаю. В Центральную Черноземную область. Надолго. Я вас благодарю. Как за что? Разве не ясно? За тайные мучения страстей. За горечь слез.

– Какое кощунство! – воскликнул Велюров.

Повесив трубку, Костик сказал:

– Уж вы бы молчали… После того, что вы натворили в торжественный день бракосочетания, стало ясно, что ваша сложность идет вам, как грузчику пенсне.

Велюров воскликнул:

– Сколько можно!.. Я уже принес извинения.

Но Костик был неумолим:

– Все тогда выглядели людьми, и только вы себя проявили, как безусловный враг человечества. Мой друг Савранский на мотороллере едва не врезался в самосвал, когда узнал об этой истории.

– Не вам меня судить, – гордо сказал Велюров.

Надевая плащ, Костик посоветовал:

– На досуге обдумайте свое поведение.

И полетел по лестнице, перепрыгивая ступеньки.

На Москву стремительно надвигались сумерки. Они пахли весной. Столица радостно и нетерпеливо освобождалась от следов надоевшей зимы. Костик стоял на передней площадке трамвая, мимо проносились предвечерние улицы, и вешний воздух, словно ладонью, касался тщательно выбритых щек.

Наступал томительный час свиданий. Снова заняли все ступени Центрального телеграфа пламенные восточные юноши. Вновь прохаживались у памятника Пушкина озабоченные девушки и заждавшиеся молодые люди. Вновь на десятках и сотнях углов, на шумных перекрестках и тихих улочках, у аптек и кинотеатров, под неумолимыми циферблатами стояли в праздничном ожидании влюбленные. И одним из них был Костик с букетиком.

Дробно застучали каблучки, появилась красавица Алевтина. Лицо ее на миг осветилось, но почти сразу же снова приняло привычно высокомерное выражение.

Костик поцеловал ей руку, она небрежно взяла букетик.

– Сейчас мы отправимся на Ордынку, – сказала девушка. – Постарайтесь произвести благоприятное впечатление.

Костик сказал со всей возможной серьезностью:

– Сделаю все, что в моих силах.

Она взяла его под руку, и они зашагали.

Между тем в Хохловском переулке назревали важные события. В коридор вышли Маргарита и Савва. Савва подал жене легкое пальтецо, надел кепку. Маргарита оглядела его, кепку поправила, придав ей немного более ухарское диагональное направление, и постучала к Хоботову.

– Лев Евгеньич!

Вышел до крайности недовольный Хоботов. Он притворил за собой дверь.

– Как ты себя чувствуешь?

Хоботов был краток:

– Хорошо.

– Я бы хотела, чтобы и ты поехал взглянуть на нашу квартиру.

– Я сегодня не выхожу.

– Жаль. Тебя это тоже касается.

Хоботов насторожился.

– Не понимаю. В какой связи?

– Я думаю, ты переедешь с нами.

– Позволь, – сказал потрясенный Хоботов, – это абсурд. Какой-то нонсенс.

– Я посоветовалась с Саввой, – сказала Маргарита. – Жить тебе, видимо, лучше у нас.

– Савва! – нервно воскликнул Хоботов. – Савва! Как это все понять?

Савва уныло пробормотал:

– Будешь у нас на глазах. Так спокойнее.

Отчаяние придало Хоботову силы. Он крикнул:

– Людочка!

Людочка выпорхнула.

– Маргарита! Савва! – возгласил Хоботов. – Вот моя будущая жена.

Маргарита презрительно усмехнулась.

– Хоботов, это все несерьезно.

– Нет, извините… – губы Хоботова задрожали.

– Я лучше уйду, – прошелестела Людочка.

– В таком случае мы уйдем вместе, – воскликнул Хоботов. – Где моя шляпа?

– Ты ведешь себя, – сказала Маргарита, – как законченный эгоист. На что ты хочешь обречь эту девушку?

Она обратилась к трепещущей Людочке:

– Скажите, милочка, вы хотите, чтобы вся ваша жизнь пошла кувырком? Чтобы она превратилась в хаос, в котором все будет пропадать? Деньги, ключи, чулки, квитанции? Где каждый миг решительно все будет взрываться, вспыхивать, портиться? Где вам предстоит ледниковый период?

– Все правда, – убито сказал Хоботов. – Все правда. Я должен жить один.

– Я объективна, вполне объективна. Как человек ярко окрашенный, он по-своему привлекателен. Но я ведь вам еще не сказала о его нездоровом влечении к женщине. Как он возгорается от каждой юбки. Вся моя жизнь была отравлена – увы, не беспочвенными – подозрениями. Надеюсь, он вам читал стихи?

– Не нужно, – пробормотал Хоботов. – Я ведь уже сказал…

– Это сокровище вам не сдалось, – твердо сказала Маргарита. – Это мой крест, и мне нести его. Вы еще встретите человека и поскладнее и посвежей…

Савва, вздохнув, покачал головой:

– Все ж таки, Маргарита Павловна.

– Савва, молчи, – с трудом вымолвил Хоботов. – Она права. Все так и есть.

Савва только махнул рукой и укрылся в своей комнате.

– Простите, Людочка, и прощайте, – обреченно проговорил Хоботов.

– Вы… отказываетесь от меня? – прошептала ошеломленная Людочка.

– Я должен, – горько сказал Хоботов. – Я не вправе, я не смею вас связывать.

Несчастная девушка сорвала с вешалки пальтецо и, не надев его, выбежала. Она летела по лестнице, потом по улице, ничего и никого не видя. И люди оборачивались на нее.

– Все кончено, – шептал Хоботов, раскачиваясь на сундуке.

– Ты мне скажешь спасибо, – заверила его Маргарита, подавая ему стакан воды и целительные таблетки.

Хоботов потирал то бок, то грудь.

– Колет опять? – спросила она участливо.

– Не имеет значения. Что ты сделала? Что я наделал?

Поморщившись, Маргарита бросила:

– Только не устраивай драм.

– Это был какой-то гипноз! – крикнул Хоботов. – Своими руками отдать свое счастье!

– Ты ведешь себя, как ребенок, которому запретили сладкое, – сказала Маргарита презрительно.

Внезапно Хоботов сделал попытку опуститься перед ней на колени:

– Отпусти меня, отпусти…

– О, невропат, – сказала Маргарита.

– Я ее люблю, – тосковал Хоботов.

– Чушь.

– Люблю ее.

– Сексуальный маньяк. Савва!

Вышел Савва.

– Звала, Маргарита Павловна?

– Взгляни на этого павиана, – предложила ему же, указывая на потерявшего равновесие Хоботова.

– Всю жизнь я жил твоим умом, – говорил Лев Евгеньич страстно. – Всю жизнь я делал, что ты велела. Я мог быть ученым, мог книги писать, а стал каким-то столоначальником, блохоискателем, сундуком. – Он заколотил по ни в чем неповинному сундуку кулаками. – Если б не ты…

– Если б не я, – сказала Маргарита, – ты получал бы одни щелчки…

– Пусть!

– И каждый проворный кляузник вешал бы на тебя собак.

– Пусть! Но я бы жил! Я бы жил!

– Лева, уймись, – попросил Савва.

– Савва, подумай, – взывал Хоботов, – всю свою жизнь себя ограничивать, бояться прохвостов, жить вполноги, – для этого надо было родиться?

– Неблагодарный эпилептик! – крикнула Маргарита.

– Так вот, я женюсь! – Хоботов вновь наградил сундук тумаком.

– Нет, – сказала Маргарита, – ты не женишься. Умалишенных не регистрируют.

– Увидишь, – упрямо воскликнул Хоботов. – Я добиваюсь простого права: решать свою судьбу самому.

– Банально, Хоботов.

– На здоровье. Независимые умы никогда не боялись банальностей.

– Ты тут причем?

– Грубо, но правда. Я ни при чем. А чья вина?

Было похоже, что силы его оставили. Он присел на злополучный сундук и прошептал:

– Колет. Перед глазами круги…

– Колет, – повторила Маргарита. – Ну, хватит. Ждать нельзя.

Савва – блокнот!

– Что ты хочешь делать? – забеспокоился Хоботов.

– Буду звонить Вере Семеновне, – решительно сказала Маргарита.

С записной книжкой вернулся Савва. Маргарита стала торопливо листать ее.

– Я протестую! – крикнул Хоботов.

В коридор вышла Алиса Витальевна.

– Друг мой, почему вы кричите?

– Алиса Витальевна, дорогая, – Хоботов протянул к ней руки, – меня зарезать хотят. Зарезать.

Алиса Витальевна была ошеломлена.

– Пардоне муа…

– Зарезать, – повторил Хоботов.

– Душа моя, что за шутки?

– Веру Семеновну, – сказала в телефон Маргарита.

– Остановись! – завопил Хоботов.

– Верочка, – говорила Маргарита, – какая удача, что ты у себя. Да, это я, Маргарита. Спустись, родная, в приемный покой. Я сейчас привезу к тебе Хоботова. Его аппендикс что-то шалит.

Она специально отвела трубку от уха, и все услышали низкий прокуренный бас женщины, не знающей колебаний:

– Резать ко всем чертям!

– Чудовищно! – крикнул Хоботов.

– Слышал? – спросил Савва.

– Разумеется, ты права, – говорила Маргарита. – С этим отростком надо кончать. Да, едем. Спасибо тебе, дружок.

И она повесила трубку.

– Лев, собирайся.

– Все уж прошло, – сказал Хоботов.

– Возьми туалетные принадлежности, – командовала Маргарита. – И пару белья. Помоги ему, Савва.

Со всех ног Савва ринулся в комнату Хоботова. Маргарита постучала Велюрову. Артист показался на пороге.

– Аркадий, – сказала Маргарита. – Срочно разыщите такси. Хоботову нужно в больницу.

– А что случилось? – поинтересовался мастер художественного слова.

– Аркадий, быстро, – нахмурилась Маргарита. – Дело идет о жизни и смерти. Или вы снова не в состоянии?

Велюров метнул в нее возмущенный и в то же время страдальческий взгляд.

– Сколько можно припоминать? Я же принес свои извинения.

И на ходу, надевая плащ, кинулся вниз по щербатой лестнице.

– Что происходит, ты можешь сказать? – спрашивал мятущийся Хоботов.

– Друг мой, будьте благоразумны, – нежно заклинала Алиса.

– Нет у меня никакого приступа, – Хоботов едва не рыдал.

– Тем лучше, – бросила Маргарита. – Значит, в холодном состоянии операция пройдет безболезненно.

Не удержавшись, она добавила:

– Хотя, согласись, твое состояние от холодного далеко.

Меж тем Велюров ловил такси. Две машины его миновали. На пути третьей он встал, как утес, раскинув руки, выпучив очи, готовый принести себя в жертву.

– Со всех точек зрения, – говорила Маргарита, – тебя полезно госпитализировать. Отлежишься, придешь в себя…

С хоботовским портфелем в руке появился мобильный Савва.

– Все в аккурате, – сказал он бодро.

– Не пойду! – еще не сломленный Хоботов приготовился к сопротивлению.

– Доктор наук ждет в приемном покое, – возмущенно прикрикнула Маргарита. – Не заставляй меня краснеть.

Влетел торжествующий Велюров.

– Почти немыслимая удача! У подъезда остановил.

– Нет! – Хоботов бил ногами по полу. – Ни за что! Это террор!

– Тебя не спрашивают, – сказала Маргарита. – Савва, Аркадий, ведите его!

И Хоботова повлекли.

Вот на него надели пальто, нахлобучили шляпу, схватили под руки, и как он ни отбрыкивался, ни упирался, как ни пытался улечься на пороге, несчастного потащили вниз. Алиса Витальевна посылала вслед воздушные поцелуи. Маргарита – мрачная, напряженная – озабоченно шествовала впереди. Все развивалось неотвратимо и неправдоподобно стремительно. Вот Лев Евгеньевич внесен в машину, вот она уже тормозит у врат приемного покоя, вот с Хоботова хищно срывают милый привычный цивильный костюм, вот его кладут на носилки и под немигающим грозным взором несокрушимой Веры Семеновны везут на каталке в операционную. В последний раз дернулся Хоботов, и вот уже беспощадная дама торжествующе-каннибальски осклабилась и склонились над беззащитным телом знающие ремесло потрошители.

* * *

Молоды, молоды мы были! Как улыбалась нам в тот год редкостно теплая весна! Какое пряное головокружение терпко исходило от улиц, щедро позолоченных светом, от будто выпрямившихся деревьев, от всего оранжевого и голубого, плывшего над звеневшим городом.

Вот из какого-то подъезда выскочил Костик и еще с порога крикнул Савранскому, поджидавшему его за рулем мотороллера:

– Ноль! Перечеркни мое прошлое!

И Савранский достал карандаш из кармана и зачеркнул ненужный адрес, а после спрятал листок в карман своей черной кожаной куртки. Костик удобно уселся за ним, Савранский мощно нажал на педаль, и они понеслись по вешней Москве.

Дело к маю идет. Оживают бульвары. Днем – совсем теплынь. И во всю печет Изголодавшееся солнце. Старожилы опять ничего не помнят. На этот раз они не помнят Такой дружной весны, такой летней весны. Дело к маю идет. Красят скамьи. Красят двери. «Осторожно, окрашено!» Осторожно! Но нет – не до осторожности. Дело к маю идет.

* * *

В тенистом больничном саду шла своя мирная неторопливая жизнь. Под дощатым навесом за длинным столом выздоравливающие больные с громкими возгласами «забивали козла». Другие прогуливались по дорожкам. Третьи жмурились под лучистым солнышком. На скамье, во фланелевой, не по росту, пижаме, сидел и читал «Новый мир» Хоботов. Когда неожиданно появилась Людочка с кулечком в руке, он ее не сразу заметил, а она его не сразу узнала. Убедившись, что перед нею любимый человек, Людочка молча остановилась, с материнской нежностью изучая его исхудавшее лицо. Внезапно Хоботов поднял голову и увидел единственную и неповторимую.

– Людочка! – вскрикнул он. – Я вас ждал! Я верил! Я знал, что вы придете.

– Ешьте, – она протянула кулек.

– Спасибо, я сыт. О, благодарю вас.

– Пижама висит. Вы отощали.

– Просто она не по размеру, – успокоил ее Лев Евгеньевич.

Он снял очки, и они поцеловались.

– Когда меня привезли с операции, меня уронили, – сообщил Хоботов.

Всплеснув руками, она крикнула:

– Я так и знала!

Хоботов размяк. Хотелось хныкать и жаловаться. Он изливался, точно на исповеди:

– Людочка, сколько я пережил! Людочка, я лежал на столе. Обнаженный и беззащитный. Со мной могли сделать все, что угодно. А вас со мной не было…

– Ну, я ж не знала! Если бы Костик меня не нашел… Ешьте!

– Не хочется, – сказал Хоботов. – Не идет. О господи, – произнес он чуть нараспев, – по жизненной дороге с усилием передвигаю ноги…

– Вы говорили об этом врачу? – спросила Людочка озабоченно.

– Эти стихи принадлежат одной французской поэтессе, – ласково пояснил Хоботов. – Знаете, в это самое время она носила под сердцем дитя. «Что ждет тебя, младенец бедный мой? Не ем, не пью. Тревожусь в час ночной…»

– Это бывает и очень часто, – сказала Людочка авторитетно. – Проявления самые неожиданные. К нам в девятнадцатый кабинет ходила дама в таком положении. Можете себе представить, при виде мужа ее тошнило.

– Боже, сколько в вас чистоты! – воскликнул Хоботов умиленно.

Они начали целоваться. И за этим занятием их и застали Костик и красавица Алевтина.

– Поправляетесь? – спросил Костик приветливо.

– Костик, – сказал Хоботов с чувством. – Вы мне вернули этот мир.

– Да ради бога. Чуть что – обращайтесь, – сказал Костик с княжеской щедростью. – Людочка, – это Алевтина.

– Здравствуйте, – зарумянилась Людочка, – Костик мне про вас говорил.

Красавица Алевтина оглядела Костика с некоторым недоверием.

– Верю. Он разговорчивый малый.

– Просто слово боюсь сказать, – Костик довольно улыбался.

Алевтина вручила Хоботову конфеты, а Костик сообщил между делом:

– Мы не одни. У нас эскорт. Савранский на своем мотороллере.

– Так пусть он идет сюда, – заволновался Хоботов.

– Невозможно, – развел руками Костик. – Он не бросит стального друга.

И крикнул:

– Савранский! Не уезжай.

– Слышу, – откликнулся Савранский.

Он стоял, опершись на своего коня, весь в черной коже, и покровительственно беседовал с молодой медсестрой.

В новом костюме, в шляпе набекрень, показался великолепный Велюров. Костик его увидел первый.

– Смотрите, до слез знакомый образ.

– Возьмите яблоко, – Велюров протянул Хоботову свой дар. – Это вам. Для поправки.

– У вас вид триумфатора, – сказал Костик. – Кого вы разбили под Аустерлицем?

– Светлана с подругой придут на концерт, – сказал Велюров победоносно.

– Я ж говорил вам, – Костик потряс его руку, – но, тем не менее, будьте бдительны: не повторите прежних ошибок.

– Кого вы учите? – сказал Велюров с усмешкой.

– И все же не следует забывать, – не унимался бдительный Костик. – Грядет Всемирный Фестиваль Молодежи. Приедут красавцы из Новой Зеландии. Вам надобно быть во всеоружии.

– Не запугивайте меня, – гордо ответствовал Beлюров. – Лев Евгеньевич, я рад, что вам лучше.

– Я тоже вам рад, – сказал ему Хоботов, – но мне, признаюсь вам, больно вспомнить, что вы участвовали в насилии.

– Помилуйте, я вас хотел спасти! – бурно оправдывался Велюров.

– Не надо про грустное говорить! – трепетно попросила Людочка.

– Боже мой, – в ужасе вскрикнул Хоботов. – Маргарита и Савва! Костик, вы видите?

– Я убегу! – заметалась Людочка.

– Ни в коем случае! – запротестовал Хоботов.

– Убегу! – настаивала смятенная девушка.

– Не надо бежать, – сказал Костик. – Временно отойдем под навес и посмотрим, чем кончится партия.

Под навесом, в тесной толпе, окружившей вошедших в азарт доминошников, Маргарита и Савва их не углядели. Да и не до того им было обоим! Оба сияли, веселые, праздничные.

– Ну, сегодня совсем молодцом, – сказала довольная Маргарита.

– Да я чувствую, что здоров, – с готовностью подтвердил Хоботов.

– И каково вам на новом месте? – осведомился с интересом Велюров.

Савва ответил словоохотливо:

– Это, брат, сон. Хожу да жмурюсь. Такая воля. Гуляй – не хочу. Льву там тоже очень понравится.

– Это, в конце концов, не так уж важно, – сдержанно отозвался Хоботов.

Савва отечески улыбнулся:

– Не скромничай. Тебе там жить.

Хоботов вскочил со скамейки, точно в него вонзили иглу.

– Вы вновь за свое?!

Маргарита сказала:

– Я говорила с Верой Семеновной. Она сказала – тебя можно брать.

Этот глагол обидел Хоботова.

– Что значит – брать? – его голос дрогнул.

– Я к ней пройду, – Маргарита Павловна не стала тратить времени на ответ. – А ты пока оформляй бумаги и спускайся в приемный покой. Савва, возьми такси на стоянке и подгони машину сюда.

– Сделаю, – коротко сказал Савва.

– Мы везем его к нам, – пояснила Маргарита Велюрову и направилась к корпусу.

– Савва, – простонал Лев Евгеньевич, когда они остались вдвоем, – скажи, скажи, когда это кончится? Что ты молчишь? Ну, что ты молчишь?

Лицо Саввы было строго и печально. Наконец он сказал:

– Нехорошо.

– Что нехорошего? – воззвал Хоботов.

– Я тебе откровенно скажу, – сказал Савва. – Я тобой восхищаюсь. Но ты иногда ставишь в тупик. Не обижайся, но наболело. Я откровенно тебе скажу. Сам знаешь, у Маргариты мозги – тебе против них не потянуть, что тебе дадено, то тебе дадено, а чего не дано, того не дано. Пойми наконец, какой ты везучий. Жалеет тебя такой человек. – Он показал рукою в ту сторону, куда ушла Маргарита Павловна. – Можешь жить у нее, как за пазухой. Чего ж тебе надо? Живи да радуйся. И делай, что тебе говорят. Я думал, в больнице ты стал сознательней. А ты – за старое. Нехорошо.

– Ты объясни, – попросил Хоботов, – зачем тебе нужно, чтоб я у вас жил? Тебе что за радость?

– Вот ведь, на всех языках говоришь, – Савва махнул безнадежно десницей, – а по-русски не понимаешь. Живут не для радости, а для обязанностей. Что ж делать, коль ты без нас пропадешь?

– Но почему ты вбил себе в голову, что я пропаду? – закричал Хоботов.

– Спроси у Аркадия, – Савва спешил. – Я – за машиной. Пора тебя брать.

И он ушел. В полном смятении Лев Евгеньевич озирался. День был роскошен и ослепителен. Все вокруг дышало покоем. Все так же прогуливались больные. Так же упоенно стучали своими костяшками доминошники. Савранский беседовал с сестричкой в белом халате, и добрая девушка, похоже, уже была готова дать Савранскому телефон. Хоботов трагически смотрел на Велюрова. Тот ответил ему мягким сочувственным взглядом и даже слегка развел руками, приглашая покориться судьбе. И Хоботов понял: спасения нет.

– Я погиб, – прошептал он чуть слышно.

– А если он прав? – произнес Велюров. – Люди эмоционального склада нуждаются в некотором руководстве.

– Костик! – надрывно крикнул Хоботов.

Костик с усилием оторвался от захватившей его ситуации в состязании доминошников и вместе с девушками вернулся к Хоботову.

– Ушли?

– Маргарита в приемном покое, – говорил Хоботов лихорадочно. – Савва побежал за такси. Они меня увезут к себе. Я погиб.

На него было жалко смотреть. Людочка гладила его руки – любимого била нервная дрожь.

– Только без паники, – посоветовал Костик.

Хоботов почти в беспамятстве мотал воспаленной головой:

– Костик, я знаю, что говорю. Стоит мне только туда попасть, и мне уже не будет исхода.

Костик задумался, потом сказал:

– Надо бежать. Сейчас. Немедленно.

Хоботов только рукой махнул:

– В пижаме не выпустят.

– Предусмотрел, – сразу же отозвался Костик. – Пройдите с Велюровым под навес. Он нацепит ваши обноски, а вы облачитесь в его костюм.

– Что такое? – вскричал потрясенный Велюров.

Костик не удостоил его ответом и, обращаясь к Хоботову, продолжал:

– Савранский сажает вас на мотороллер, везет к себе, и эту ночь вы проводите у Савранского. А завтра суровая Алевтина, используя свое положение, вас регистрирует с чудной Людочкой. И дело сделано. Решено?

Зажмурившись, Хоботов сказал:

– Я готов.

Велюров пытался протестовать:

– Это какой-то нелепый фарс!

Однако Костик призвал его к порядку:

– Черт знает что! В конце концов, вы артист, лицедей или банщик?! Где тяга актера к переодеванию?

– Опять! – возмущенно крикнул Велюров.

– Я смертельно разочарован, – сказал Костик. – Очень печально, но, как видно, вы уже не дровосек.

– Единственно – из симпатии к Хоботову, – пробурчал сильно задетый Велюров. – Не под влиянием ваших речей.

С недовольной миной он удалился вместе с Хоботовым под навес, и они укрылись за спинами доминошников.

– Мальчишка, – сказала Алевтина. – Настоящий мальчишка. С кем я связалась!

– Вы оглянуться не успеете, девушки, как я изменюсь, – сказал Костик. – И не в лучшую сторону.

Он крикнул:

– Савранский!

Савранский с трудом оторвался от медработника и вопросительно поднял голову.

– Ты нам понадобишься, – сказал Костик. – Свезешь моего соседа к себе.

– Ладно, – кивнул в ответ Савранский.

– Он – человек дела, как видите, – удовлетворенно сказал Костик.

– Смотрите! Смотрите! – вскрикнула Людочка.

Вышел Хоботов. Он самоотверженно тонул в роскошном костюме Велюрова. На миг доминошники прервали игру.

– Что скажете? – упавшим голосом спросил Лев Евгеньевич.

– Впечатляет, – великодушно откликнулся Костик.

И тут в Хоботовской пижаме эффектно возник Аркадий Велюров. Пижама трещала на его торсе. Рукава были ему до локтей, штаны – соответственно – до щиколоток.

От восторга доминошники даже привстали.

– Я похож на какого-то прощелыгу… – горько пожаловался Хоботов.

Велюров почувствовал себя оскорбленным.

– Если мой новый костюм не устраивает…

– Прекрасный костюм! – воскликнула Людочка.

– Да, с вашей фланелькой, – поддержал ее Костик, – я бы не слишком привередничал.

– Савва идет! – прервал их Велюров.

– Бочком, – скомандовал Костик, – бочком.

Обратясь к девушкам, он добавил:

– Спросите у Савранского адрес и отправляйтесь к нему… В добрый час!

Девушки увели Хоботова. Он уселся в адскую машину. Савранский начертал на листке свои координаты, вручил его Людочке и развернул своего коня. Мотороллер с грохотом покатился. Алевтина и Людочка бежали за ним и напутственно махали руками.

Ничего не подозревавший Савва подошел к скамье, на которой спокойно восседал Велюров. Артист отвернулся, усталый Савва с ходу не разобрался в подмене.

– Пригнал машину, – сказал, утирая пот. – Пришла Маргарита?

Он увидел Костика.

– И ты, брат, явился?

– Пришел навестить, – объяснил Костик.

– Вовремя, – сказал Савва. – Мы его забираем. В новый дом. Приходи поглядеть.

– Ежели примете, – уклончиво проговорил Костик.

– Как дорогого гостя, – заверил Савва.

Появилась и Маргарита Павловна. Каблуки энергично колотили асфальт, и вся фигура ее излучала завидную целеустремленность.

– Хоботов! – крикнула она. – Кажется, ты сошел с ума. Я жду тебя в приемном покое.

Она заметила Костика и чуть смутилась:

– Костик, вы извините нас.

– Естественно, – поклонился Костик.

Велюров медленно обернулся. Боги мои, как вяло, как бледно это бесстрастное перо, нет в нем огня и нет в нем красок, не дано ему передать потрясения, испытанного нашей четой.

– Это как же понять? – произнес Савва.

– Что случилось? – крикнула Маргарита. – Что это значит? Где Лев Евгеньевич?

Велюров ответил на этот вопрос в трагическом остужевском стиле:

– История, леденящая кровь. Под маской овцы таился барс. Он силой сорвал с меня одежды. Надел мой костюм и был таков.

– Что вы несете? – прервала его Маргарита. – В каком вы виде?

Велюров ответствовал с достоинством:

– Я должен прикрыть свою наготу.

– Где ты был? – обратилась Маргарита к Савве.

– Я делал, что было велено, – сказал Савва.

– Поздно, – философски заметил Костик. – Лев порвал постромки.

Маргарита оглядела его, сказала с горечью:

– Веселитесь? И в самом деле, почему бы не повеселиться? Всего-навсего обрекли человека на верную гибель. И впрямь смешно. Я злой гений, а вы – благодетели. Вот что, Костик, я вам скажу, – не Велюрову, он – орудие – вы еще очень и очень молоды. Очень многого вам не дано понять.

Велюров был уязвлен в самое сердце.

– Я – орудие?

– Помолчи, – сказал ему Савва.

Костик был чрезвычайно серьезен.

– Молод. Каюсь, – сказал он. – И все же, поверьте историку: осчастливить против желанья – нельзя.

– Будет, – резко сказала Маргарита. – Поговорим впоследствии. Когда повзрослеете.

Она решительно обернулась к Савве:

– Где машина?

– Стоит, дожидается, – виновато ответил Савва.

– Необходимо его догнать, – жестко сказала Маргарита.

И они заторопились к машине.

Костик только пожал плечами.

– Догнать Савранского? Это утопия.

Разумеется, он был прав. Тот, кто видел в тот лучезарный день Савранского на мотороллере и Хоботова в непомерно большом костюме, тот, верно, никогда не забудет, как они неслись по Москве. Люди зачарованно глядели им вслед, а навстречу летели рекламы, вывески, позолоченные солнцем дома, блестели шпили и купола, все сияло и все светилось. И право, мотороллер парил, оторвавшись от этой грешной земли, он стремил полет, зарываясь железным телом в пуховые белые облака, все вперед и выше, вперед и выше, туда, в неведомое, в грядущее, где должно было ждать непременное счастье. Счастье, казавшееся вечным, как молодость, как эта весна.

– Я – орудие? – негодовал Велюров. – Каково?

– Утешьтесь, – утешал его Костик. – Вы, бесспорно, были на высоте. Чуть архаическая манера. Старая школа. Но – ничего. В основном я вами доволен.

– Я – орудие? – Велюров не мог прийти в равновесие.

– Пустяки, – сказал Костик. – Будьте выше. Не раздавить ли нам по стаканчику?

С грустной улыбкой Велюров сказал:

– Вы заметьте, не я это предложил.

Костик с невозмутимым видом мурлыкал хоботовскую полечку:

– Мой отец запрещал, чтоб я польку тан-це-вала.

Велюров солидно поддержал его:

– Вот и мой запрещал, чтоб я польку тан-це-вал.

А невидимый дирижер снова взмахнул своей десницей, и утесовский баритон возник в воздухе:

И когда по домам вы отсюда пойдете, Как бы к вашим сердцам подобрать мне ключи, Чтобы песня моя помогла вам в работе, Дорогие мои москвичи? Мелодия была чуть слышна.

* * *

Москва… Пятидесятые годы… Они уже скрылись за поворотом. Звезды уже на других полуночников Проливают игольчатый свет. Где вы теперь, спутники юности? Вы, бескорыстные подружки? Молодость, ты была иль почудилась? Кто ответит, куда ты делась? Ветер в аллеях Нескучного сада Заметает твои следы.

…Кто этот человек, стоящий перед домом вблизи Покровских ворот, глядящий на него со странной улыбкой? Боже мой! Неужели Костик? Да и вправе ли мы назвать такого почтенного гражданина Костиком? Его возраст исключает подобную фамильярность. Дома, в котором он жил, больше нет. И все, что в нем было, кипело, пенилось, куда-то ушло, улеглось, унялось.

И Костик – (будем уж по привычке называть его так) – молча уходит из Хохловского переулка, все дальше от Покровских ворот. Он шагает, могучими высотниками нависает над ним другая Москва.

Юная парочка, шелестя что-то свое, – рука в руке, щека к щеке, – проплыла навстречу.

Костик только взглянул им вслед и пошел своею дорогой.

«Дорогие москвичи, доброй ночи! Доброй вам ночи, вспоминайте нас…»

Помню.

1974–1980

Старая рукопись Роман

1

Мы тронулись – пятнадцать километров от аэропорта, мимо утопавших в дождевых озерах строений, мимо Коксохима, и тут обнаружилось, что либо я плохо помню эти места, либо мало что можно разобрать за стеной дождя.

И это же повторилось, когда мы въехали в город. Я не узнавал улиц и не мог угадать маршрута – какие-то незнакомые скверы, незнакомые памятники. Было много новых домов, а новые дома почти все на один лад, во всех городах одинаковы. Несколько раз за мокрым стеклом мелькнуло что-то знакомое, но я был не уверен, я ни в чем не был уверен в этот час, и больше всего в себе самом.

Новая гостиница была просторной, светлой, но и она напоминала множество новых гостиниц, в которых мне пришлось побывать. К тому же администратор не сразу отыскал мою фамилию среди тех, кому бронировались номера, – обнаружилось, что он неверно ее записал. Меня все раздражало в это утро, и я едва с ним не сцепился – мой смятенный дух искал выхода. Одним словом, я был рад, когда оказался наконец в своем номере и заперся на ключ.

Тут я попытался себя пристыдить: господи, сказал я себе, ведь это то, о чем ты мечтал. Стучит дождь за окном, на столе чистая бумага, и никуда не надо спешить. Вот он, мир благословенный, чего же тебе еще…

Странно, но дождь всегда сопоставлялся в моем сознании не с бездомностью, не с сиротством, а вовсе наоборот – с теплом и уютом. Он был тем штрихом в картине установившегося житья-бытья, который подчеркивал прочность и благополучие. Вот он безумствует, поливает землю, а я здесь, под надежной крышей, в приятной недосягаемости. Но сегодня дождь не успокаивал меня, а волновал, на душе было смутно, верно мысль, что у себя на родине я живу в гостинице, действовала на меня беспокояще.

Есть нечто противоестественное в моем решении вести эти записи. Это решение было бы понятным, если б я был писателем или графоманом, что, впрочем, неподалеку. Но нет, я поденщик, я один из тех рядовых армии блокнота (как любит выражаться мой друг Бурский), который, в общем-то, ни на что не претендует. Да и в журналистику я попал случайно: если бы все шло нормально, преподавал бы историю в школе. Редакцию я рассматривал как временное пристанище: не было подходящего места, и чтобы не болтаться в пустом ожидании, я принял предложение старого знакомого моего отца. Вот уже пятнадцать лет я тяну журналистскую лямку, а кто тянет, тот втягивается, это уж всем известно. Я не составил себе заметного имени и лишь совсем недавно, каких-нибудь три года назад, выбил себе «профилирующий участок» (эта формула также принадлежит Бурскому). Теперь меня используют в связи с различными историческими курьезами и изысканиями. Стоит появиться слуху о счастливой находке, как тут же вспоминают обо мне. Сегодня – это обнаруженная и никому еще не известная статья Н., завтра – это пребывание В. в городе А., послезавтра – еще что-нибудь. У археологов и архивистов я – частый гость. Скорее всего, сыграл свою роль тот факт биографии, что я побывал и в заочной аспирантуре исторического факультета, хотя и не защитил диссертации.

Но, в таком случае, откуда эта страсть к писанию, к насилованию бумаги, к вздорной и зряшной работе, которая, разумеется, никогда не увидит света? Может быть, это проявление вечного и, как говорят, обязательно сопутствующего журналистам желания написать книгу? Может быть, и все-таки не думаю. Не могу сказать, что окончательно подавил в себе всякое тщеславие, но я много сделал, чтобы его подавить. Уже давно я понял, что мне не суждено быть ПОЗом. ПОЗы – это тоже изобретение Бурского и, как легко догадаться, представляет собой сокращенное прочтение трех слов – предмет общественной заинтересованности. Да, я никогда не буду ПОЗом и не стремлюсь им быть. Не так уж часто мне случалось встречать стоящего ПОЗа. В большинстве своем ПОЗы – беспрестанно охорашивающиеся люди, много думающие о впечатлении, которое должны произвести, и потому утомительные в общении.

Думаю, эти записки – какая-то неосознанная потребность или, что еще верней, выражение смутной надежды. В самом деле, ведь меня и впрямь не покидает надежда, что, записывая, я пойму нечто важное и необходимое для себя.

Припоминаю, как отец в минуты, когда ему нужно было что-то решить, брал карандаш, бумагу и говорил: «Разберемся».

Меня всегда смешила эта немецкая, как я ее называл, черточка в таком безалаберном и неорганизованном человеке, каким был отец. Впрочем, он рисовал только ровные линии либо мужские профили – дальше этого дело не шло, и вообще ему так и не удалось ни в чем разобраться. Сколько лет прошло, а я так ясно вижу его красивые длинные пальцы с зажатым в них черным карандашом. Он сидит в столовой – так называлась самая большая комната в квартире, – стол накрыт белой скатертью, на пузатом чайнике восседает тряпичная баба, и теплый свет струится из-под желтого абажура.

– Ну что ж, разберемся, – говорит отец.

Странно, но все это было в городе, где я сижу сейчас в гостиничном номере, постоялец, пришелец, чужак, где за окном дождь полощет улицы, которых я не узнаю.

2

Между тем задание, с которым я сюда прибыл, было достаточно любопытным. Много лет назад в наших краях родился историк, написавший несколько занятных книжек. Книжки эти на какое-то время привлекли внимание – кроме информации в них присутствовал и сам автор.

Иной раз ему и ставили в вину, что он слишком выпячивает свои настроения, тогда как история – наука точная и служит определенной цели: дать положенное количество сведений.

Впрочем, прав он или не прав, но забыт он был, казалось, прочно и надежно – это происходит так быстро! Я и сам, хоть он был мне земляком и, в конце концов, коллегой, – даром, что ли, я кончил свой факультет! – я и сам забыл о нем думать.

Причиной тому, наверное, был странный поворот его биографии. Неожиданно он уехал из столицы, где с большим или меньшим успехом трудился, был относительно заметной фигурой, уехал и, как говорят в классической прозе, поселился в провинции.

Заметьте, он не вернулся под родимое небо, откуда некогда выпорхнул в мир, нет. И если бы одна его дальняя родственница не поленилась съездить в далекий город и перевезти на родину его прах и его бумаги, то, верно, от него ничего бы и не осталось. Все к тому и шло.

Однако же общественная память выкидывает иногда странные коленца. Не раз и не два на поверхность всплывали тени, которых, по всем признакам, ничто не могло спасти от забвения. Я частенько задумывался над этой удивительной способностью общества, а сказать поточнее – его потребностью.

В последние годы о моем земляке писали не однажды, некоторые из его работ были переизданы, а тут еще подоспела круглая дата, и редакция решила ее отметить. Это был, бесспорно, благой порыв, но он-то и обнажил, что знаем мы об этом новом ПОЗе до смешного мало. Потому-то мокрой осенью я очутился в родном городе с напутствием шефа, в котором выражалась уверенность, что я, без сомнения, блестяще справлюсь с заданием. Он не ошибается – ведь в этом городе я родился? Нет, не ошибается. Все так.

Я достал записную книжку, нашел телефон и позвонил Нине Константиновне, о которой знал только одно: она приходится какой-то родственницей моему юбиляру – не то внучкой, не то внучатой племянницей. В трубке загудело, и я подумал, что этот гудок один из первых отзвуков местной повседневной жизни. Машина и гостиница были не в счет. Но сейчас мне откликается городская телефонная станция – это живет и дышит город, который стал чужим и уже отгородился от меня своим бытом, своим налаженным хозяйством. Вот я вторгаюсь в этот быт, тревожу зарегистрированного абонента, жителя, имеющего здесь крышу, кубатуру, семью и друзей. Послышался щелчок – трубку сняли.

– Я слушаю, – сказал женский голос.

– Нина Константиновна? – спросил я. Она подтвердила. Я хотел представить, как она выглядит. В молодости я любил такие шутки – по голосу определять внешность. Но теперь делаю это все реже. Да и голосу Нины Константиновны не хватало необходимой определенности. Это был тихий, чуть усталый голос обремененного заботами человека, но в конце концов Нина Константиновна могла быть и девушкой, еще не проснувшейся от крепкого сна. Очень возможно, я разбудил ее своим утренним звонком, и она, еще лежа, потянулась к телефону на столике рядом с тахтой. Я представился. Сначала извинился за ранний звонок, а потом и отрекомендовался. Мы договорились с Ниной Константиновной, что завтра, от двенадцати часов до часа, я ее посещу. После этого я пожелал ей доброго здоровья и повесил трубку. Более суток, таким образом, я принадлежал самому себе.

Надо было подумать о завтраке, и я спустился вниз, в вестибюль, где сразу же, как приехал, заприметил дверь в ресторанный зал. Однако перед тем как свершить это благое дело, я отыскал окошко конторы связи и отправил в Москву две телеграммы. Одну я послал Сергею – в ней я сообщил, что уже скучаю и что крепко жму его руку. Так как Сергею нет еще семи, подобные телеграммы доставляют ему большое удовольствие. Уже одно то, что приносят телеграмму, адресованную Сергею Ромину, поднимает его в собственных глазах. И это традиционное рукопожатие также чрезвычайно ему лестно. Оно как бы приобщает его к суровому братству Мужчин, где не сюсюкают и не гладят по головке, а молча пожимают друг другу руки. Я часто задумывался над этой нелюбовью мальчишек, чтоб их гладили по головке, хотя теперь-то я знаю, что ничего лучше не может быть. Но тут уж ничего не поделаешь, это постигаешь как раз тогда, когда приласкать тебя никому уже не придет в голову.

Вторую телеграмму я отбил Борису Семеновичу и Марии Львовне. Это были мои соседи, занимавшие одну из комнат нашей квартиры, и я не раз говорил друзьям, что мне послал их сам Господь Бог в награду за мои беды и горести.

Дело в том, что к закату они оказались одинокими людьми. За всю свою долгую жизнь они родили только одного сына, который пропал без вести в сорок втором году. Почти двадцать лет они собирали все случаи поздних и неожиданных возвращений, но в конце концов смирились и перестали ждать. Все свое родительское чувство они перенесли на Сережку, да и мне кое-что перепадало.

Борис Семенович был пенсионер, уже два года оставивший свой стол в статистическом управлении. Он был худой, большеглазый, румяные щечки и седые, аккуратно подстриженные усы делали его похожим на англичанина, да еще и спортсмена, невзирая на годы. Но спортом Борис Семенович, сколько мне известно, не занимался даже в юности, дело было в его счастливой конституции.

Мария Львовна расплылась и мало походила на свои старые фотографии. Она работала в библиотеке и усвоила себе строгий стиль, который любят культивировать старые библиотекари. К тому же она носила пенсне, чем, должно быть, приводила читателей-новичков в трепет. Я поделился с ней однажды своим давним наблюдением, заключавшимся в том, что маститые библиотекари – самый амбициозный народ на земле; у них порой бывает такой многозначительный вид, точно они сами написали все эти книги, что стоят на полках. Хотя отношения наши к тому времени были достаточно близкими и мне многое позволялось, она дулась на меня два дня, и я решил, что попал в точку. Но, так или иначе, я-то хорошо знал, что Мария Львовна – добрый и вовсе не самодовольный человек. Только в отличие от своего супруга она исповедовала сдержанность. Борис Семенович, тот как раз не прочь почесать языком. Я любил с ним беседовать. На мой взгляд, он был человек и образованный и наблюдательный, а это совпадает не так уж часто. Годы усилили в нем страсть к размышлениям, а так как делиться ими он мог только со мной, то привязанность его ко мне была чрезвычайной. Полагаю, что мало кто мог погордиться такими отношениями соседей, а ведь я далеко не подарочек – не всегда расположен к общению, подвержен настроениям и не очень-то одобряю, как оба они воспитывают Сергея.

Между тем воспитывать Сережку было их главным делом. Они воспитывали его истово, страстно, без перерывов. Воспитание Сережи стало их назначением, их миссией на земле, хотя они вряд ли бы в этом сознались.

Известно, что к наставнической деятельности каждый считает себя способным. Остановите первого встречного, расположите его к себе, и вы тут же узнаете, что перед вами Песталоцци, Ушинский и Макаренко – един бог в трех лицах. С этим уж ничего не поделаешь, хотя, по совести сказать, я и сам сумел бы наладить Сергея. Но я часто бывал в разъездах, да и в Москве меня засасывала редакционная гонка, и, естественно, сын проводил больше времени со стариками, чем со мной. Вот они и устраивали педагогическую гулянку. Мальчишке подсовывались определенные книжки, его заставляли слушать пластинки с серьезной музыкой, с ним велись длительные беседы. На месте моего парня я бы давно бежал куда глаза глядят. Но Сережа был мальчик странный, сам склонный к выяснению разнообразных этических проблем.

Разумеется, на нем сказались печальные события моей жизни, хотя он почти никогда не касался этой больной темы. Причем я уверен, что оберегал он не только себя, но и меня. Уж так был устроен этот маленький человек.

Я не могу сказать, что он не любил детского общества, но, наблюдая своего сына, окруженного соседскими ребятами, я не мог избавиться от ощущения, что он словно со стороны присматривается и к ним и к себе. Один раз он увидел меня и смущенно улыбнулся. Мне показалось, что он застеснялся того, что был занят детской забавой. Еще бы, ведь мы с ним вели мужские разговоры, именно так он называл наши беседы. Когда я оставался вечером дома, он, бывало, приползал ко мне и очень деловито предлагал: давай продолжим мужской разговор.

Эта смущенная улыбка долго не выходила у меня из головы. В ней была какая-то печальная неуверенность. Дорого бы я дал, чтобы Сережа был малость погрубей, но, судя по всему, он унаследовал мои гены и мою тонкую кожу, которую не так уж трудно ранить, несмотря на мой бравый вид.

– Я не понимаю, чего вы хотите, – раскипятился однажды Борис Семенович, – в мальчике бродит лирическая сила. Возможно, он будет поэтом.

– Или просто меланхоликом, – сказал я.

– Во всяком случае, порядочным человеком, – настаивал Борис Семенович. – Чего вы боитесь? Нелепые люди, ну чего вы боитесь? Так его обидят. Пусть. Лишь бы он сам не обижал.

Но меня вовсе не устраивало, чтоб Сергея обижали. Я знаю, что это очень скверно, когда тебя обижают. И меня мало привлекал попахивающий болезненно-сладкой гнильцой культ смирения. Никого вы не купите вашим смирением, дорогие друзья. Можете сидеть с вашими постными всепрощающими лицами хоть до второго пришествия.

А уж я-то был убежден, что старики тщательно пестуют эту лирическую стихию, объявившуюся в моем сыне. Мария Львовна, например, учила его каким-то странным песенкам – не то ирландским, не то исландским, совсем не похожим на те, что пели остальные ребята.

Однажды она потратила целый час, чтоб обучить его следующему песнопению:

Если щегленок поет – исчезают заботы, Если щегленок поет – на душе хорошо…

Дальше шло несколько куплетов, прославлявших щегленка, я их забыл, а кончалось все это приблизительно так:

Плечи расправь и шагай уверенно, Твердо надейся на добрый исход, Помни, что ничего не потеряно, Если щегленок поет…

Очень бы я хотел встретить человека, который бы мне объяснил, зачем нужно забивать ребенку голову этими странностями?

«Надейся на добрый исход»… Зачем ему вообще знать это слово – «исход»? В этом слове заключено что-то безнадежно щемящее, связанное с изгнанием, бегством, концом. Слово «добрый» рядом со словом «исход» кажется мне притянутым за уши. Нет, кроме шуток, «исход» – глубоко трагическое словечко, и совсем не нужно петь Сережке про исход и про то, что еще не все потеряно. О господи, он успеет наплакаться от потерь. Помнится, в тот раз мы повздорили с Марией Львовной весьма основательно…

Ресторан был пуст, я проглотил свои сосиски, расплатился с чернявой официанткой и встал. Дождь кончился, и можно было выйти в город. Я вспомнил, что именно так говорил матери, убегая по вечерам. «Котик, куда?» – спрашивала мама. «Я выйду в город!» – кричал я, уже с лестницы. Про себя я здорово удивлялся, что ей никак не приедается спрашивать. В самом деле, я всегда отвечал одно и то же. Но ей не приедалось.

3

Да, город чудодейственно изменился. Весь его центр был уже не моим. Новые дома, новые, прорубленные меж старых переулков улицы, даже приморская часть изменилась, набережная растянулась почти до Кривой Косы, а в мои розовые дни Кривая Коса находилась за границами цивилизации. Прибрежная полоса была теперь вся в фонарях, – из этих полукруглых молочных чаш по вечерам должен был струиться яркий и беспощадный свет. Конечно, он сильно затрудняет жизнь местных пиратов, но зато и влюбленным от него одно горе. Я вспомнил, как на скамейках, в спасительной темноте, почти без промежутков сидели парочки, пьяные от близости и поцелуев, и посочувствовал тем, кто принял от них эстафету. Впрочем, должно быть, они как-то устраиваются.

Знакомых мне не удалось встретить. Раньше, бывало, я то и дело раскланивался налево и направо. Сегодня мне либо не везло, либо так уж случилось, но ни одного знакомого лица, ни одного. Город выбросил блудного сына, отрекся от него решительно и бесповоротно. Город был прав: не я ли оставил его, предал, бежал? И вот сегодня он мстил равнодушием.

Только тогда, когда я попал в старую его часть – мы ее называли Нагорной, – я почувствовал себя уверенней. Время почти не обтесало эти места, и они сохранили для меня иллюзию устойчивости. Слава богу, теперь я начал узнавать свое детство. Вот он наконец, давно ушедший мир, в котором я жил, словно в другом летосчислении, в другой жизни. Мои нелепые, шумные улицы, где все на виду, все на балконах или на табуретках у ворот, у входов в узкие, грязные дворы, улицы, где мостовые ползут вверх, вверх и дома лепятся друг к другу. И семьи здесь были мощными на удивление – благопристойный вариант «папа, мама и дитя» был тут ни при чем. В маленьких комнатах размещались шумные кланы – родители, братья, сестры, зятья, внуки. Южная плодовитость, подогреваемая солнцем и морем, находила таким образом свой естественный выход. На моих глазах создавалось множество коммун. Еще вчера девочки играли рядом с братьями, а сегодня они уже выбегали на улицу в своих единственных выходных платьицах – пышные широкобедрые красотки. И, ощущая сладкое головокружение, я смотрел на их сильные загорелые ноги в белых лодочках. Каблучки стучали победной дробью, и мимо снисходительных соседских взглядов девушки неслись к угловому магазинчику, где их уже ждали молодые брюнеты в белых рубашках. И они скрывались за углом, густой вечер заметал их следы, а соседки судачили на табуретках, выставленных вдоль подъездов. А потом чаще всего брюнеты селились вместе с девушками, потом подрастали братья и тоже приводили в дом своих подружек, и комнатки раздавались вширь, точно они были резиновые. И вся эта молодая, жадная до жизни орава с утра до ночи голосила, смеялась, спорила, а к ночи дом превращался в одну огромную спальню: спали на полу, спали на балконах, если было еще тепло, отгораживались ширмами или простынями и что есть сил любили друг друга, благо почти до декабря воздух был знойным и терпким. Приходила весна, за ней другая, и на улицу выползали голопузые, в одних рубашонках, щекастые, высокомерные младенцы. День-деньской они бессмысленно гомонили, а вечером, после трудового дня, на улицу выносил свой табурет сам патриарх-отец, тесть, свекор, дед: чаще всего он был сапожником, портным или водопроводчиком, случалось, что он работал на Коксохиме. Дети шуршали у его ног, что муравьи, он только посмеивался – не человек, а генеалогическое дерево, – да играл в нарды или шашки с приятелями, такими же родоначальниками, как он.

Я был мальчиком со второго этажа. Я впитывал в себя эту жизнь с нашего широкого балкона, в летние дни здесь стоял диван, да еще хватало места для столика, за которым совершались чаепития. Балкон был огорожен тонкими зелеными прутьями, достаточно высокими, чтобы уберечь меня от падения, к чему в дошкольные годы я неудержимо стремился. Перила были не то красноватыми, не то коричневатыми, они так выгорели под солнцем, что утратили цвет. На этом балконе я прожил большую часть своего отрочества, да и юности, и предпочитал его внутренней галерее, которая вилась вокруг нашего душного, заставленного мусорными ящиками двора. Начиная с весны мне стелили на балконе, и я ночевал под толстыми южными звездами. Засыпал я поздно, потому что почти у каждых ворот расставались со своими провожатыми молодые соседки, и, боясь шелохнуться, я вслушивался в отрывистые слова и затяжные поцелуи. А потом все смолкало, и я лежал с открытыми глазами, и теперь уже не вздохи, не шепоты, не капитуляция после положенного сопротивления, теперь мое воображение тревожили паровозные гудки.

Тут уж я давал волю своей южной фантазии. Вся поэзия надежд, неведомого, но именно меня ожидавшего мира звучала в этих гудках. Много лет прошло, а до сих пор нет для меня слаще музыки, хотя я уже вроде бы готов понять, что песни дальних поездов – это песни Одиссеевых сирен.

Но в те летние ночи я до ранней зари не смыкал глаз, и сердце мое раскачивалось, как колокол, и так отчетливо я понимал, что все эти полтора десятка лет, прожитых мною, только неряшливый черновик, неизбежная предыстория, а там, за какой-то неизвестной мне гранью, начнется жизнь набело, бесконечная и полная неожиданностей.

Так приходило утро, и город оживал. Из ворот выходили люди ранних часов. Я скатывал постель и входил в комнату, за столом сидел отец, он завтракал, торопясь на службу, заглядывая в свежую газету. Когда я входил, он тут же ее откладывал, мы всегда беседовали с ним по утрам, и он дорожил этими минутами.

До сих пор я не разобрался до конца, что за человек был мой отец. В его облике для меня существует великое множество белых пятен. В нем так странно уживались нелепость и безалаберность с четкостью образцового служаки. У него была репутация отличного работника, а дела своего он не любил, и только стечение житейских обстоятельств заставило его пойти по этой дорожке. Все люди, как известно, замаскированные дети, но иные умеют маскироваться, и, кажется, сам дьявол не сможет их представить себе подростками. Моего отца я отлично переносил на десятки лет назад и с какой-то пугающей отчетливостью видел в толпе мальчишек, играющих в «ножички». Я видел его внимательный взгляд, полный глубокого интереса к происходящему, ясно слышал его негромкий, удивленный голос, ясно представлял его реакции, всегда чуть заторможенные, всегда немного невпопад. Должно быть, над ним посмеивались, и при этой мысли мне всегда становилось больно, а впрочем, его должны были любить – он наверняка был надежным товарищем и его легко было подбить на разные авантюры, хотя до какой-то им одним определяемой грани. Здесь обозначалась, пожалуй, наиболее примечательная черта его характера. Отец не был удовлетворен своей жизнью, но мало что сделал для того, чтоб ее изменить. Я готов был считать его глубоко пассивным человеком, если б не эта самая черта. Ибо наступал момент, который он, видимо, считал рубежным, и отец становился каменным. Ничто и никто уже не смогли б его сдвинуть с этого занятого им незримого рубежа. Даже мягкие черты его лица твердели в этот миг, и ни советы родственников, ни опасения матери не могли на него повлиять – раз и навсегда он решал, что должен поступить так, а не иначе.

Здесь, очевидно, таится ответ на другой, долгое время занимавший меня вопрос, – умен ли был мой отец? В кругу его знакомых и сослуживцев он, несмотря на общеизвестные странности, считался человеком большого ума, но с придирчивых позиций нового поколения, к которому я имею честь принадлежать, эта оценка часто казалась мне преувеличенной. Есть какая-то жестокая закономерность в этом возникающем у детей снисходительно-покровительственном отношении к их родителям, и я заранее представляю себе, как насмешливо будет посматривать на меня Сергей во время моих стариковских разглагольствований.

Итак, я не раз подвергал сомнению ум отца. Слишком уж очевидна была его наивность, да и его способность к удивлению очень настораживала меня, я долго был уверен, что человек умнеет в тот момент, когда лишается этой способности. Отец чувствовал юмор, но ему не хватало иронии, суждения его были разумны, но завораживающей парадоксальности в них не было никогда, все это заставило меня пересмотреть его репутацию мудреца и отвести ему более скромное место.

Однако теперь, когда я стал постарше, я склонен критически отнестись к своему критицизму. Теперь-то я понимаю, что отец был умен своим умом, и этот ум своеобразный и ни на что не похожий, не мешал ему быть наивным и подчас нелепым. Отныне мне это так же понятно, как и долго мучившая меня загадка о душевной жизни отца. Он любил шутку, любил мистификации, смеялся долго и с аппетитом, но глаза его постоянно меня смущали. Устойчивая грусть была в этих глазах, и, когда я засматривался в них в те часы, что мы были вместе, я испытывал смутное чувство вины перед отцом. Прошли годы, и я знаю, что никто так не подвержен приступам веселья, порою даже беспричинного, как меланхолики. Когда я ловлю отсутствующий Сережин взгляд, я всегда вспоминаю глаза отца, хотя внук мало похож на деда. И то же чувство вины, на сей раз перед сыном, возникает в моей душе.

Думаю, что в каждом человеке есть нечто главное. Главным в отце была его нравственная сила. Именно она диктовала ему суждения, которым он не стремился придавать оригинальность, если последняя шла вразрез с его убеждениями. Она, эта сила, побуждала его совершать те или иные действия, которые окружающим казались странными и опрометчивыми, но которые, как мне теперь ясно, не могли быть иными. И доброта его была той органической добротой, которой чужды расчеты и ожидание взаимных амнистий. Иначе говоря, будучи фантастически добрым человеком, он не ждал ничего взамен. Все дело было в том, что он жалел людей. В наш железный век слово «жалость» стало бранным словом, его стыдятся употреблять точно так же, как стыдятся обнаруживать само это чувство. В нем усматривают нечто сладенькое и жидкое, нечто утешительно-поповское, показное и фарисейское. Но я мало знал людей более естественных, чем отец. Он настолько не стеснялся своих слабостей, что они становились его силой. Видимо, естественность и делала этого тонкокожего человека таким твердым в своей основе. Казалось, ему нечего скрывать. Он жалел людей, жалел жену, детей, сослуживцев. Он видел, что жизнь драматична и наряду со всеми ее радостями в ней достаточно бед и утрат, способных исполосовать человека, и он был бережен и заботлив, точно весь мир был огромным детским садом.

Среди многих формул, обрушившихся на меня в те далекие годы, была и та, что «без ненависти нет любви». Подозреваю, что отец не умел ненавидеть. То есть, разумеется, он негодовал, встречаясь со злом, и, безусловно, Гитлер был для него исчадием ада, но ведь Гитлера он никогда не видел, и Гитлер был для него скорее символом, чем человеком. И, пройдя две войны, он не научился ненависти к конкретным лицам. Мерзавцы вызывали в нем скорее досаду и недоумение, чем ожесточение, и в моей юности это его восприятие мира сильно меня раздражало. Однако тут уж нечего было делать, он был таким и другим быть не мог. Когда в наших спорах я, как мне казалось, прижимал его к стенке, он только улыбался. Ему вообще трудно было со мной спорить. Дело в том, что при всей его мягкости он не был любвеобильным человеком и именно я был его страстью, его выбором, его судьбой. Он любил меня исступленно, любил до слепоты, до умопомрачения. Все его надежды были связаны со мной, с той порой, когда он сможет быть свидетелем моего счастья. Однажды, краснея от смущения, он признался мне, что по ночам ему снятся ослепительные сны – картины моего неслыханного успеха и цветения, в которых, как я понял, я занят тем, что принимаю благодарность осчастливленного мною человечества. Тогда мне трудно было понять такое полное растворение одной личности в другой, и только появление Сережки все открыло. Сегодня мне ясно, что общение со мной было главной, если не единственной, радостью отца. Весь день он предвкушал эти послеобеденные часы и, как гурман, наслаждался ими, когда они наконец наступали. И дело было, разумеется, не в том, что я так уж его обогащал. В этом смысле мое общество даже теперь не столь интересно, а в ту пору я был совсем дурачок. Отцу, видимо, был важен и дорог самый процесс наших бесед: вот он, миг вожделенный, – его плоть, его сын сидит рядом, уже не бессмысленный комок, не пухлый карапуз, а друг, собеседник, единомышленник.

Но я был вечно занят, меня ждали либо приятели, либо подружки, и мне не всегда удавалось найти время для этих длинных разговоров. Отец никогда не показывал мне ни своего разочарования, ни тем более недовольства, а сам я был слишком глуп и тороплив, чтобы это увидеть или почувствовать. Я уходил с легким чувством – уж очень заманчив был предстоящий вечер; а он смотрел мне вслед с нашего балкона.

Я остановился. Да, все так. Я стоял на углу нашей улицы, мне оставалось свернуть направо, чтоб увидеть в конце квартала наш дом. И тут же я понял, что делаю роковую ошибку. Наконец-то во мне оформилось и стало окончательно ясным чувство, возникшее еще на аэродроме. Не надо было мне приезжать и уж тем более приходить на эту улицу. Ничего хорошего не могло из этого получиться. Но уже все поняв, я продолжал идти, точно повинуясь чьей-то железной воле. Как мала, как тесна, узка оказалась моя улица! И как это умещались на ней мои игры, мои страсти, вся эта пестрая жизнь, в которой, точно в корыте с водой, плескалось мое детство? И неужели это здесь с опасностью для жизни перебегал проезжую часть человек в штанишках?

В эту минуту я и поравнялся с балконом. Он изменил свой облик. Зеленые прутья были сняты, в ящиках с землей дышала какая-то городская зелень, а перила были выкрашены в белый цвет. Не было и дивана. Дверь из комнаты отворилась, на балкон вышел щетинистый человек с деревянной планкой и молотком в руках. Как факир, он достал изо рта гвозди и начал – тук, тук, – прибивать планку к косяку. И под этот равномерный стук я зашагал прочь, втянув голову в плечи, боясь оглянуться.

4

Я продолжал легкомысленно искушать судьбу. На Первомайской стоял двухэтажный дом, в котором во время оно жила Оля, моя одноклассница и подружка. Это ей всецело принадлежали мои последние школьные годы – я едва сдал выпускные экзамены.

Первое свидание запомнилось мне плохо. Помню только слабо освещенный угол, беспрерывно хлопающую дверь не то магазинчика, не то парикмахерской и себя, возбужденно отсчитывавшего пятнадцать минут положенного ожидания. Помню ее худенькую фигурку в неказистом пальтишке, помню ее пуховый берет. О чем мы говорили – не помню вовсе. Потом мы часто встречались – каждую среду (по четвергам у нас было легкое расписание), каждую субботу и воскресенье. А там стали встречаться еще чаще. Она едва успевала готовить уроки, а была примерной ученицей и придавала отметкам большое значение.

И дальше мы прошли весь этот прелестный и утомительный путь – с крепнущей нежностью, спорами, ревностью, нелепыми размолвками, долгожданными примирениями. Было все, что должно было быть: и услужливые поверенные нашей тайны (впрочем, для кого была она тайной?!), и пламенная переписка в летние дни, когда мы с ней разлучались, и эти длинные садовые скамейки, зеленые днем, густо-черные по вечерам, где мы безумствовали в долгих неутоляющих объятиях. Она была прекрасной физкультурницей (тогда реже говорили – спортсменка), у нее было сильное загорелое тело, запах которого скоро я знал в совершенстве. Это тело было неведомой страной, каждый божий день я открывал в ней новые уголки, и все-таки оставалось еще множество неизученных островков. Мы весело и удивленно познавали друг друга, но Оля была по натуре сдержанным, несколько замкнутым человеком, и это свойство придавало особую прелесть ее ласке. Вообще же характер у нее был просто чудо – ровный, покладистый, и теперь-то я знаю, что частые наши ссоры вызывались только неудовлетворенностью от недостаточной близости. Мы оба ее хотели – и я, и она, и все-таки у порога остановились. Это обстоятельство потом, когда моя малоразборчивая юность расцвела пышным цветом, меня не раз изумляло.

Думаю, что в целомудренном исходе этой любви целомудрие повинно меньше всего, хотя сегодня мне бы хотелось так думать. Уж очень земным и плотским было наше чувство. Но, с другой стороны, ведь что-то же удерживало меня, именно меня. Мое отступление рисовалось мне тогда отчаянно благородным, настоящим подвигом любви, и она вроде бы оценила такую самоотверженность и, казалось, была благодарна, но именно тогда и началось в наших отношениях естественное и неизбежное угасание. Полагаю, что подсознательно она была разочарована мною. Я ощущал этот осадок, этот привкус горечи и сердился. Старая, как мир, история – люди не дозрели, чтоб по достоинству оценить высокий порыв. Но дело было, разумеется, не в ординарности моей подруги. Просто каким-то особым женским чутьем она уловила оттенок фальши в моем благородстве, некоторую расчетливость, в которой я никогда бы себе не признался.

Вся суть была в том, что я много думал о своем будущем, а оно было связано только с отъездом. В это будущее мне никак не удавалось ее поместить, и это сильно меня смущало. Где-то почти в непознаваемых глубинах я видел ожидавшую меня жизнь без нее, и Оля, если и не поняла этого, то почувствовала, но все это было смутным, неоформленным прозрением, она не могла бы объяснить свои ощущения и никогда о них не говорила, да и как ей было сказать, что мое самоограничение не только радовало ее, но и пугало. Между тем сама она хотела стать моей женой, хотя я вряд ли был такой уж находкой. Идеал мужчины представлялся мне совершенно иным, и я был далек от этого идеала. Многие-многие годы потратил я, стремясь приблизиться к заветному образу, но мало в этом преуспел. Потребовалось время, чтобы понять: я лишаю себя всей отпущенной мне привлекательности. Недостатки надо не прятать, а, наоборот, разумно обыгрывать, обнаруживая обязательно существующее в них обаяние. Нужно только вытащить эти зернышки, и дело пойдет на лад. Так низенький человек становится выше, когда он посмеивается над своим ростом, а не тогда, когда заказывает туфли с высокими каблуками.

Но, как бы то ни было, хотя я и не нравился себе, Оля в своих мечтах видела меня своим мужем. Она не строила ослепительных планов, не собиралась завоевывать мир. Попросту она была цельнее меня и если уж любила, то любила прочно и безоглядно. Оля была третьей дочерью в огромной родовой общине. Когда я приходил к ним в дом, у меня в глазах рябило от ее братьев и сестер. Чтоб разглядеть одних, мне надо было задирать голову, а чтоб заметить других, я внимательно смотрел под ноги.

И все это человеческое хозяйство умещалось в двух обшарпанных комнатах, заставленных кроватями и старой мебелью, и маленькая толстая женщина – Олина мать – пробегала за день через галерею, отделявшую комнаты от кухни, туда и обратно, наверное, марафонскую дистанцию.

Нелегко было прокормить и одеть такую ораву. Каждая копейка была на счету, но им так и не удавалось сводить концы с концами. В школе моя подруга была одета едва ли не хуже всех. Изо дня в день она появлялась все в том же синем платье, под конец потерявшем свой первоначальный цвет. Когда однажды она пришла в новых лодочках, это заметили даже первые ученики, которые мало чем интересовались. На именинах и вечеринках Оля всегда старалась держаться в тени, а частенько и не являлась вовсе – не на что было купить подарок. При всей ее скромности и неприхотливости она страдала.

Может быть, из-за всех этих повседневных тягот я чрезвычайно много значил для Оли. По сути дела, я был не только ее мальчиком, юным олухом, надоедавшим ей своими придирками и поцелуями, я был ее опорой, убежищем, спасением от грязных стен, кухонного чада и мокрых штанишек малышей. Могу себе представить, какими и не снившимися мне качествами я был награжден! И ведь Оля была мила, очень мила! И лицо ее, и движения дышали мягкостью, необычной в ее годы. Добавьте к этому, что она занималась гимнастикой, защищая честь школы на спартакиадах. Такая девушка могла достаться парню, до которого, по моим понятиям, мне было далеко, как до звезд, а досталась она мне и по скромности своей была уверена, что судьба щедро ее одарила. И даже была мне благодарна, ведь я разглядел ее в этом вылинявшем платье, тушевавшуюся среди прочих наших девиц.

Расстались мы дурно. Говорят, бывают удивительные расставания, нежные, деликатные, исполненные такого взаимного уважения, что хочется увидеть их на сцене. Очень может быть. Для этого нужно было быть старше и несколько надоесть друг другу. Это даже не обязательно означает равнодушие – ревнивцу может надоесть ревновать. Но мы были юны, нетерпеливы – я в особенности, – и рассудительности во мне не было ни на грош. Сам я досаждал Оле всячески, вел себя совершенно идиотски, но когда она впервые обнаружила, что кроме меня существует еще немало таких же молодцов и, быть может, более нормальных, то это ее открытие взбесило меня до белых чертиков. Последние дни были уже пыткой для обоих, но мы не могли оборвать это истязание. Жалко было не друг друга, а нескольких лет, в течение которых мы пытались созреть до чего-то главного, так в этом и не преуспев. Жалко было тех незримых связей, которые уже образовались и оказались прочней, чем это могло показаться. Даже взаимных терзаний было жалко – ведь и из них состояло наше нелепое, горячечное, бестолковое чувство. И все же неизбежное произошло.

Те годы, которые после того я еще прожил в городе, мы почти не встречались. Улицы точно проявляли деликатность, которой нам самим не хватало, и не сталкивали нас носом к носу. А когда это все-таки случалось, мы сухо кивали, вернее, делали какое-то неопределенное движение головой, подобное тому, которое делают лошади, когда их водят вокруг арены. И шли дальше – каждый своей дорогой, думая друг о друге.

Знакомств у меня в ту пору было много. Кроме того, что я был безбожно глуп, я был еще вполне сформировавшимся юным нахалом, а эти два качества вместе, как ни странно, берут города. И то, что с Олей было немыслимо и невозможно, оказалось так просто, до изумления просто. Потом я уехал в Москву, потом год пошел за годом, все наши огорчения были забыты, и когда, раз в пять лет, я вспоминал мою подружку, какое-то дистиллированное, очищенное чувство, теплое и грустное, рождалось во мне, где-то там, в одном из предсердий. Сладко было думать, что я попаду в свой город и увижу Олю. И сейчас, весь напрягшийся, я шагнул за угол, за которым обычно сразу же возникал облупленный двухэтажный дом. И остановился. Дома не было.

5

Не раз и не два я вспоминал свой отъезд в Москву. Что-то трогательное и смешное было в смятении, охватившем меня, едва только поезд отошел от городского вокзала. Еще бежал за вагонами отец, одной рукой придерживая кепку, еще лицо его со странной улыбкой, похожей на гримасу, плыло перед моими глазами, еще город не отпускал поезда, охватывая его пристанционными строениями, улицами, которые никак не желали иссякнуть, еще я сам не забросил чемоданов на полку, а уже был далеко-далеко. Но, видимо, какая-то подспудная работа шла во мне – так, память сфотографировала парня, рыжего, с литыми кулачищами, в белой отглаженной сорочке. Он смотрел на часы, он хмурился, он торопился, поезд мешал ему перейти пути, а он наверняка спешил к подруге. В самом деле: наступал вечер, в городе продолжалась жизнь, никто не заметил, что я изволил отбыть.

Попутчикам тоже не было до меня никакого дела, у всех свои заботы, свои намерения, и даже мне было ясно, что смешно навязывать им свое глупо-торжественное настроение. Так они и остались в неведении, что рядом с ними ехал на завоевание столицы дерзкий сын юга.

Да и как было откровенничать с этими людьми, неспособными подняться над прозой жизни. Командированные говорили о своих начальниках, старуха ехала в гости к дочери, и, видимо, волновалась, хорошо ли ее примет зять, судя по отдельным словечкам, она не питала к нему жарких чувств. Господи, думал я, и эти люди едут в Москву!

В соседнем купе ехал человек, обитавший на Полянке. Он возвращался домой, Москва была его домом. Он имел там комнату, в которой был хозяином, площадь, на которой он был прописан, прекрасную, волшебную площадь. Ее следовало бы назвать площадью Счастья, площадью моей Мечты. И этот богочеловек, этот москвич, этот избранник был скучен, как диетический рацион. Он не понимал ни моего обостренного интереса к жизни великого города, ни моей горячности. Москву он носил, как будничное платье. Я спросил об одной нашумевшей постановке – он и не слышал о ней.

Между тем для меня в этой поездке все было полно глубочайшего смысла. И, видимо, поэтому так отчетливо запомнилось все, что ей сопутствовало: и толстый проводник, и пластинки, которые крутил поездной радиоузел, и медленные прогулки на перронах. Сколько станций пролетело мимо и сколько сочувствия рождали во мне люди, остававшиеся на их старых платформах! Особенно запала в мою голову одна чета.

Было это в Донбассе. Начинался великолепный закат. Круглое, отполированное солнце величественно, с необыкновенным достоинством вплывало в землю. Поезд только-только отвалил от махонькой станции и медленно запыхтел, словно нехотя продолжая путь. Коричневая, почти лишенная растительности почва, вся в бурых трещинах, бежала за вагонами. Тут-то я и увидел этих людей. Высокий, худой, белоголовый старик, весь в черном, несмотря на жаркий день, и рядом маленькая, почти игрушечная старушка, накрытая черной шалью. Они стояли у переезда и, помню, поразили меня, почти неспособного тогда замечать что-либо, кроме собственной особы, той напряженностью, смешанной с непонятной мне болью, с какой вглядывались в мелькавшие мимо них вагоны. И смутная тревога кольнула меня, неприятная, странная, раздражавшая прежде всего своей непонятностью. Не то предчувствие, не то прозрение, не то напоминание. Поезд повернул, я увидел паровоз и первые вагоны, впереди вилась дорога, длинная, как жизнь, которая меня ожидала. Через два часа я уже снова был тем веселым молодым бревном, каким вошел в свое купе. Однако, как выяснилось впоследствии, я не забыл тех стариков.

Я точно знал час и минуту, когда мы прибываем в Москву, и все же она явилась внезапно. Уже летели электрички, в которых навстречу нам ехали москвичи, жившие на дачах или в пригородных районах, уже было понятно, что столица рядом, и все же покамест как будто бы ничто не говорило о ее близости. Тот же темный вечерний лес, тот же темный простор, то же темное небо. Я ждал, ждал нетерпеливо, когда же наконец мелькнет эта почти мистическая грань, за которой возникает желанная планета. И ожидание было вознаграждено.

Сколько раз после того вечера я возвращался в Москву и сам удивлялся, что в душе моей неизменно рождалось пусть слабое, робкое, но все же подобие того волнения, той странной лихорадки, что трясла меня тогда. И сильна же она оказалась, если по сей день я не вполне от нее излечился.

Сначала вся эта темная, сырая, пахнущая влажной землей и влажной листвой тьма начала неуловимо меняться. Тот же простор, тот же забубённый ветер, и вместе с тем что-то вдруг изменилось. Я не сразу понял, что стало светлей.

Это далекое, пробившееся, словно с другой звезды, свечение какое-то время не изменялось – не слабело, но и не становилось ярче. Оно было предвестием, не больше того. Но уже было ясно, что всевластие природы – леса, ветра, полей, маленьких, едва угадываемых в душистой мгле озер, – всевластие это на исходе. И все же я вздрогнул, когда вдруг, точно рожденное взмахом одного рубильника, в мои воспарившие глаза хлынуло золотое электрическое зарево.

И тогда железнодорожные пути стали размножаться с фантастической быстротой, и мимо проносились вагоны, вагоны, вагоны. Вагоны-ветераны, вагоны на отдыхе, зашедшие в тупик.

Проносились здания – невысокие, длинные, с множеством окон или вовсе без них, какие-то пристанционные коробки неизвестного назначения, где-то уже видны были огоньки трамваев и автобусов, потом справа и слева обозначились освещенные вечерние дома, и мы влетели, въехали, вкатились в Москву и остановились у гулкого мокрого перрона – только что прошел дождь и вокзальные молочные фонари мерцали в лужицах.

Ах, какой шум стоял вокруг, какие глупые возгласы – глупые от радости, очевидно, – смех и поцелуи, поцелуи и смех. И тут-то на миг я растерялся, как это бывало со мной всегда перед вторжением в чужую жизнь, но отступать было поздно, и, подхватив свой чемоданчик, я бросился в тоннель и пробился сквозь носильщиков, сквозь прибывших и встречавших и вышел на привокзальную площадь, тоже мокрую и гулкую, как перрон. И на миг остановился, прежде чем снова спуститься под землю, в ненасытное чрево метрополитена.

Так началась моя московская жизнь, и мне порой становится удивительно, как это я приспособился к ее великой неутомимости. Странное дело, я физически устаю, когда пытаюсь восстановить в памяти всю эту длинную череду дней, все их зигзаги и повороты, а ведь каждый день был большой сковородой, на которой поджаривали мою грешную душу, мое представление о мире, мое здоровье, мое самолюбие, и все эти дни, один за другим, мне надо было пройти, и я их, так или иначе, прошел, и кажется даже, что думать о них труднее, чем их пережить. Впрочем, я не раз сталкивался с этим странным устройством нашей психики. Видимо, в этом и заключается секрет, почему люди действия выигрывают больше, чем мыслители. У вторых просто сил не остается для жизни, так их опустошают их глубокие, достойные всяческого уважения раздумья.

Спустя три или три с половиной года я женился. Мне хочется быть беспристрастным, я понимаю, что это невозможно, и все же я вряд ли грешу против истины, если говорю, что в браке моем не было прекрасной неизбежности. Безусловно, я был влюблен, но я и раньше бывал влюблен, а уж в первые годы я был ослеплен, но крайней мере, десятком москвичек. Я даже не всегда знал, кому отдать предпочтение – каждая имела свои достоинства, и в конце концов есть ли большее достоинство, чем быть женщиной! Я был в том счастливом возрасте, когда избирательное начало еще дремлет. Впрочем, одна из моих соблазнительниц с народным именем Алевтина была и в самом деле красавицей.

Но если, приступая к покорению столицы, я и не думал о браке, то потом, когда мой пыл поубавился и во взгляде значительно меньше стало победоносности, мысль о семейном очаге уже не вызывала во мне ужаса. Выяснилось, что мне потребовались тылы, где мне помогали бы зализывать первые раны, словом, образовался некий душевный вакуум, который надо было заполнить. Тут-то и появилась Лена.

После не раз я думал над тем, что наши избранницы знают, когда им надо появиться. Повторюсь, я хочу быть справедливым и мне было бы жаль, если б я был неправильно понят. Лена вполне заслуживала быть отмеченной. У нее был хороший рост, хорошее лицо – длинные ресницы, крупный рот. Глаза были невелики, но в них прыгали бесенята, а кроме того, в лице ее была приятная скуластость, которая всегда оказывала на меня воздействие. К тому же она была неглупа, пусть я не слышал от нее неожиданных оригинальных суждений, но в сметливости ей никак нельзя было отказать.

И все же полюбил я ее уже после того, как женился. А женился потому, что был в ту пору растерян, смущен, и мне показалось, что ответственность за другого человека вернет мне уверенность.

Дело в том, что именно тогда я всерьез задумался, такое ли ослепительное будущее меня ждет, как мне казалось, и так ли я безукоризненно исполнен природой, чтоб на это будущее претендовать.

Несколько неудач – в редакции, в дружбе, в отношениях с женщиной, – и возникла та размягченность души, когда словно тянет зарегистрироваться в районном отделе записи актов гражданского состояния.

Лена трудилась с десяти до шести в каком-то ведомственном издательстве. Налицо была общность интересов, хотя Лена сразу же мне сообщила, что работа ее мало удовлетворяет и она рассматривает свое издательство как некий перевалочный пункт. Не думаю, что точно так же она рассматривала меня, хотя в конечном счете так оно и вышло. Прошли годы, мне хочется ее понять и даже вызвать какое-то сочувствие в своей душе к этому суетному существу, нервному, активному и одновременно безвольному.

Мне думается, что в сочетании этих качеств и надо искать объяснение всем ее поступкам. Я хочу взглянуть на нее со стороны и проникнуться участием к девице, которая искала своего счастья и каждый раз его не находила. Я хочу взглянуть со стороны на себя и понять, что то состояние разброда и неуверенности, в котором я жил, никак не могло импонировать моей юной жене. В самом деле, я плохо подходил к роли принца и на северного викинга я тоже не был похож. Лена могла одобрять, но ободрять она не умела. Да и ребенка она родила скорее по неосторожности, чем из потребности материнства. Вот ей и оставалось устраивать разные игры. То она играла в хорошую жену, то – в образцовую мать, то – в хозяйку дома, но и то, и другое, и третье ей быстро приедалось. Я почти сразу почувствовал опасность, по натуре Лена не была лживой, и когда появился третий человек, она плохо и нехотя это скрывала. Тут бы мне следовало побороться за нее, но во мне, разумеется, взыграла этакая испанская гордость, как-никак я был южным растением. Чем-то я даже подстегнул развитие событий. Третий получал назначение в другой конец страны, он звал ее с собой.

Я не отговаривал ее, я только просил оставить Сережу у меня, я долго внушал ей, что на новых, необжитых местах мальчику будет худо. И тут я с изумлением увидел, что она позволила себя убедить. Наверное, она решила не искушать еще раз судьбу и не испытывать прочность чувств своего возлюбленного. Как я понял, он был большим ревнивцем и вряд ли полюбил бы ребенка, который каждый день напоминал ему о предшественнике.

Но когда Лена уехала, я быстро ощутил, какие корни она пустила в моей душе. Можно было сколько угодно ругать ее про себя шлюхой, стрекозой, дурной матерью – легче от этого не становилось. Можно было сколько угодно вызывать в себе презрение, боль не проходила, делалась только устойчивей и глубже. Очень скоро боль эта стала частью моего существа. Помню один вечер спустя полгода после отъезда моей жены. Было лето, окна были раскрыты. Сергей уже спал, а я сидел за столом, обдумывая очередное задание. Что-то упрямо мешало мне сосредоточиться, и я не сразу сообразил, что мешала музыка, гремевшая почти из каждого окна. Следовало закрыть свое, но на дворе было так тепло, так упоительно, что об этом нельзя было и помыслить, да и сынок мой привык к свежему воздуху. И я бессмысленно сидел над бумагой, а мелодии рушились на меня, и все они были о женщинах, об их волосах и ресницах, их руках, их губах, обо всем таинственном и непознаваемом, что от них исходит, и пустота в моей душе стала саднящей – я невольно застонал.

6

Почему я вспомнил про свой отъезд, стоя перед сквериком, разбитым на месте Олиного дома? Сам не знаю. Какая-то связь существовала, но, право же, сотни подробностей были необязательны.

В ту ночь я спал плохо, где-то внизу гулко урчало море, но дело было не в нем, просто я совсем расклеился. Утром я встал с несвежей головой.

Я поплескался в ванной, побрился не очень тщательно, у меня никогда не хватало терпения, и спустился вниз за своими сосисками. Чернявой официантки не было: должно быть, сегодня она работала вечером, и завтрак показался мне совсем скучным. Напротив меня сидел полный мужчина с огромными глазами. Он пил кефир и после каждого глотка громко вздыхал, можно было подумать, что он не завтракает, а прощается с иллюзиями. Я расплатился, поднялся в номер, оделся и медленно вышел на улицу. Я шел не спеша, может быть, рассчитывая встретить старых знакомых, но этого не произошло, тогда я вышел к морю и уставился на темно-серую воду. Было ветрено, волна курчавилась, вокруг было пустынно и неприветливо, не то что в летние дни, когда здесь кипела жизнь.

У киоска справочного бюро я остановился. Я написал имя Оли, ее фамилию, с некоторым усилием вспомнил отчество и не без усмешки проставил год рождения – свой собственный год.

Девица в окошке захлопотала, а потом сожалеюще вздохнула – нет, она ничем не может помочь. Я поблагодарил и зашагал прочь, я предвидел этот результат. Оля могла покинуть этот город, ничего радостного он, в конце концов, ей не принес. Оля могла выйти замуж и взять фамилию супруга, наконец, ведь мы ни от чего не застрахованы… впрочем, я тут же себя оборвал.

Нина Константиновна, родственница моего будущего героя, жила в старом доме, в нагорной части города. В будущем этот дом наверняка будет снесен и на его месте разобьют сквер. Очевидно, бедный историк так и останется без мемориальной доски, даже если мое волшебное перо его должным образом увековечит. По обшарпанной лестнице я поднялся на второй этаж и позвонил. Мне открыла женщина в черном платье с белым кружевным платком на плечах. У нее были блестящие черные волосы, разделенные прямым пробором и собранные сзади в пучок. Что-то северное, почти якутское, было в ее белом продолговатом лице, в длинных узких глазах под изогнутыми бровями. Скулы ее чуть выдавались – это я отметил первым делом, а когда она улыбнулась легкой слабой улыбкой, на миг блеснули большие белые зубы. Она протянула мне бледную руку, я ощутил в своей ладони мягкие пальцы, и тут же они точно растаяли, так быстро она их убрала.

Из прохладной передней я проследовал за ней в полукруглую комнату, плохо освещенную одним-единственным окном, тесно заставленную старой мебелью – старой кушеткой, старым креслом в продранной коже, старым столом. В углу стояло странное древнее сооружение – причудливый гибрид бюро и секретера, впрочем, я не великий знаток. К этой комнате прилегала смежная – крохотная спальня, я увидел кусок кровати и тускло мерцавшее зеркало.

– Так вы хотите писать об Иване Мартыновиче? – спросила она, усадив меня за стол под низко висевшим абажуром. Голос у нее был глуховатый, и я почему-то решил, что она курит, хотя пепельницы не было видно. Я сказал фразу, свидетельствовавшую о моем уважении к покойному.

– Чем я могу быть вам полезной? – поинтересовалась она.

Я объяснил, что об Иване Мартыновиче мы знаем не так уж много, и поэтому все, что она найдет нужным сообщить, будет неоценимой помощью. Разве не характерно, что я, уроженец сих мест, знаю о нем так мало.

Она замолчала. Потом негромко сказала:

– В этом нет ничего удивительного. Его работы, как вы знаете, не переиздавались. Может быть, оттого, что из Москвы он переехал в Ц. Там он жил довольно замкнуто. Он много работал и говорил, что время его единственная ценность.

Выяснилось, что Нина Константиновна была дочерью его младшей сестры.

– Он был действительно интересный человек, – сказала она. – Ни на кого не похожий. Знаете, обычно легко предугадать слова и поступки людей, с которыми вы много общаетесь, но предвидеть, что сделает или что скажет Иван Мартынович, было почти невозможно.

– Вы хорошо его помните? – спросил я, чуть удивившись, – Нине Константиновне едва ли было больше тридцати двух.

Теперь удивилась она.

– В сентябре исполнилось лишь пять лет со дня его смерти. Разве вы не знаете?

– Пять лет? – спросил я ошеломленно. – То есть как пять лет?

Она внимательно на меня посмотрела. Должно быть, у меня был весьма глупый вид. Я почувствовал, что краснею.

– Извините, – сказал я. – Я очень хорошо знаю, когда он родился. Приближается круглая дата, и, как я уже говорил, мы собираемся ее отметить. Но я плохо понял, когда он умер. Произошла странная аберрация – мне казалось, это случилось по крайней мере четверть века назад.

Она молча смотрела на меня. Мне казалось, что она меня презирает.

– Вот что, – сказал я. – Покамест я не буду спрашивать вас ни о чем. Начнем с того, чем я предполагал кончить. Дайте мне работы Ивана Мартыновича. И, может быть, рукописи, если они у вас остались.

Нина Константиновна ответила не сразу. Похоже, что она меня изучала.

– Я догадываюсь, что произвел на вас не лучшее впечатление, – сказал я не без усилия. – В газете иногда приходится начинать не очень подготовленным. Что-то узнаешь на ходу. Могу вам обещать, что я попытаюсь овладеть материалом. Разумеется, насколько это будет в моих силах.

– В архиве Ивана Мартыновича немало любопытного, это бесспорно, – сказала Нина Константиновна. – Время от времени я пытаюсь его кое-как систематизировать, но это совсем не простое дело. Я ведь и сама узнала его ближе всего за год до его кончины. Хорошо, к завтрашнему дню я подготовлю для вас несколько папок. А книги я дам вам сегодня с собой.

И она снова оглядела меня своими якутскими глазами.

Мы еще поговорили немного, теперь я тщательно обходил имя Ивана Мартыновича и больше интересовался его племянницей. Впрочем, узнать мне удалось очень мало. Нина Константиновна как-то умело пропускала мои тонкие наводящие вопросы. Они словно обтекали ее, не задевая. Я понимал, что она живет одна, но так и не разобрался, кто она – вдова, разведенная жена или старая дева. Впрочем, последнее определение к ней никак не шло, даже если ее личная судьба не сложилась. Я не мог не признать, что она весьма привлекательная дама. Надо заметить, что помимо ее глаз с их едва уловимой пленительной косиной большое впечатление производило некое сочетание хрупкости и замкнутости. Поначалу кажется, что эти два понятия вообще несопоставимы, и все же я не мог сказать точнее. Замкнутость говорила о том, что Нина Константиновна живет своей, одной ей ведомой жизнью и жизнь эта достаточно полна, чтоб ею не тяготиться, а в хрупкости было что-то щемяще осеннее, вызывавшее невольное сострадание. Очень может быть, что, узнай она о моих ощущениях, она изумилась бы или даже обиделась; я понимал, что Нина Константиновна не та женщина, которая любит, чтоб ее жалели, но что делать – именно так я чувствовал в тот день. Из нашей беседы я узнал, что она была инспектором местного управления культуры по музыкальным учреждениям, и тут же представил себе, как она сидит со своим грустным лицом на экзаменах здешних вундеркиндов из училища имени Чайковского или как с тем же грустным лицом читает заявление заведующего учебной частью о недостойном поведении директора.

Потом, сердясь на себя, я подумал, что пора избавиться от глупой привычки награждать людей собственными настроениями. Очень может быть, ей доставляют радость эти экзамены, на которых долговязые девицы под страстными взорами матерей играют сонаты и сонатины. Очень может быть, ее волнует и будоражит борьба за власть, бурлящая в музыкальном училище, и ей нравится добираться до истины в ворохе взаимных обвинений.

Но, как я ни призывал себя к порядку, первое впечатление было сильней, и когда я смотрел на Нину Константиновну, мне почему-то сразу вспомнилось: женщин по статистике на несколько миллионов больше, чем мужчин.

Увы, я почти был уверен, что она как раз из тех женщин, на которых мужчин не должно было хватить, несмотря на ее завлекательные северные очи. Эти изящество и деликатность были обречены.

Сразу можно было понять, что Нину Константиновну не устроил бы ни симпатяга сослуживец, ни самостоятельный холостяк, созревший на пятом десятке для брака, ни даже физик с аквалангом.

А что ей было нужно, бедной женщине, кто на свете мог знать? Да и знала ли это она сама?

И когда мы в махонькой передней стояли и прощались и я вновь коснулся ее почти невесомых пальцев, я подумал, что ей, верно, так и суждено зябко поводить плечами и кутаться в свой белый платок здесь, в этом старом полутемном гнезде, где когда-то, должно быть, жил человек, похороненный мною давным-давно.

7

Возвращаясь домой, я все думал, что весьма эффектно сел в лужу. Но, черт возьми, кто мог знать, что Иван Мартынович был жив, если он не подавал никаких признаков жизни! Просто непорядочно с его стороны. И все равно я легко мог представить, как повеселился бы Бурский, узнай он про мой успех. Бурскому только попадись на язык. Сохрани меня боже. Когда я впервые увидел Бурского, я нипочем бы не подумал, что он станет мне другом. Не очень-то он мне понравился, по правде сказать. Впрочем, Александр раздражал многих. Да и он не слишком прятал свои антипатии.

Прежде всего, Бурский казался чрезмерно удачливым человеком. Разумеется, его можно было назвать даровитым, но приятнее было считать его удачливым. Вот так, неведомо почему, Бурскому везло. Может быть, потому, что он был высокий брюнет, мускулистый и узкобедрый, предмет обожания редакционных секретарш, машинисток и в особенности милых созданий самого разного возраста из отдела писем. Отдел писем не мог видеть Бурского спокойно, отдел писем трепетал, когда Бурский входил в этот отдел писем. Нерастраченные страсти отдела писем вырывались наружу из глубин сердец и ящиков столов. Бурский мгновенно погружался в парфюмерно изысканную и кондитерски сладкую атмосферу идолопоклонничества.

Само собой, мужчины плохо мирились с подобным триумфом. Они завидовали, завидовали самым банальным образом, но не признались бы в этом ни за какие блага. Они выискивали в Бурском любые пороки, но туго соглашались, что есть и достоинства. Спасительная слепота позволяла им не замечать его жизнелюбия, его юмора, его надежности в отношениях. Мне поначалу он также показался мотыльком, порхающим на ниве отечественной журналистики. Правда, я сразу понял, что пишет он здорово, но это был дар небес, божья искра, и в ней он конечно же не был повинен. Как это часто бывает, меня всосала могучая струя общественного мнения.

Но однажды мы случайно столкнулись с Бурским в одном областном центре, жили в одной гостинице, свободное время проводили вместе и несколько помягчели друг к другу. Нет ничего полезней для отношений, чем встреча в пути. С нее началось наше товарищество, и, надо сознаться, оно явилось главной радостью моей жизни в последние годы.

В то время, как я растерял по дороге свой юношеский победительный юмор, Бурскому удалось удержать спасительное ощущенье игры – молодость медлила с ним расстаться.

Но Бурский не был беспечной пташкой, для этого у него слишком хорошо работала голова. Ему достался, что называется, счастливый характер, помогавший мгновенно находить опоры в житейском море. Иногда эти опоры имели имена, иногда они назывались книгой, концертом или попросту куском природы, но так или иначе, он умел чувствовать кожей радость, которую они несли. Я не сказал бы, что он был веселым человеком – веселым он, может быть, и не был, но зато он был юмористом. И что говорить, это облегчало жизнь и ему, и его ближним.

Он часто бывал у меня и вскоре завязал весьма непринужденные отношения и с Сережей, и со стариками. Сергея он сразу хватал на руки, бросал на диван, и тут же у них шла веселая возня с визгом и хохотом. Он быстро уловил его раннюю склонность к абстракции. И если Сергей спрашивал, почему асфальт гладкий, он не торопился сообщить ему некоторую техническую информацию, но разворачивал нечто цветистое и живописное.

– Он не сразу стал гладким, – говорил он серьезно и озабоченно. – Сначала он бугрился, топорщился. Его трамбовали катки-машины, а он заявлял им протест: я не хочу стелиться вам под ноги, я гордый. Я хочу быть, как полевая дорога, – в ямах, в кочках, в ухабах. Ходите по мне, как можете, приспосабливайтесь ко мне. Не буду я стелиться вам под ноги. А машины шипят: бу-де-шь, буде-шшь… И в конце концов асфальт меняет характер и стелется…

Очевидно, Бурский хорошо чувствовал природу детского антропоморфизма и, что важнее всего, находил его вполне естественным. Это делало его интересным собеседником для моего сына, и если час спустя Сергей лежал с открытыми глазами, молча думая о чем-то своем, я с полным основанием мог предположить: он решает сейчас немаловажную проблему, кем быть – асфальтом или полевой дорогой.

Мой родительский авторитет Бурский поддерживал весьма прямолинейно. Совершенно неожиданно он задавал Сергею один и тот же вопрос:

– Ну что, повезло тебе с отцом?

И Сергей всегда очень деловито отвечал:

– Бешено повезло.

У стариков Бурский тоже «прошел». Борис Семенович находил в нем очень живой ум, а Мария Львовна любила повторять: у него доброе сердце, хотя он и богема.

Богемой Бурский не был и, как мне кажется, даже питал слабость к организованным людям, но Мария Львовна, не то ужасаясь, не то восхищаясь, награждала его разнообразными красивыми пороками. Немало способствовало этому и то обстоятельство, что Бурский был холост. Надо сказать, мой друг обладал великолепным чувством собеседника, так же как некоторые мастера переписки обладают чувством адресата. В отличие от меня, который всегда был Роминым без неожиданностей, он легко создавал ту сферу беседы, которая могла заинтересовать партнера, и вел ее в том ключе, ритме и даже, образе, который партнеру был наиболее понятен и близок. И вместе с тем это не было подлаживанием, он постоянно был органичен. Бог весть как он этого достигал, можно было только завидовать и удивляться. Я очень часто раздумывал над этим феноменом, и единственный вывод, к которому я пришел, заключался в том, что, видимо, Бурский был широко задуман и потенциально чрезвычайно многогранен, я бы сказал, в плане психическом он был человеком Возрождения – в нем, едином, толпилось, по крайней мере, десять непохожих людей.

Для Марии Львовны он был enfant terrible, проказливое дитя, и он охотно поставлял ей себя в этом качестве. «Завести» Марию Львовну ничего не стоило, Бурский владел этим искусством в совершенстве, причем эпатировал он ее с самым невинным видом. Иногда мне казалось, что эти шутки плохо кончатся, но Бурскому все прощалось.

Однажды он стал доказывать ей, что Пушкину, в конце концов, жилось вполне сносно. Нужно знать, что в сердце Марии Львовны Пушкин занимал особое место. Это был избранник, богочеловек, пророк, который жег глаголом, пророк-страдалец.

Все это было для нее настолько очевидно, что поначалу она даже не возмутилась.

– Подумайте, Саша, что вы несете, – сказала она мягко, – вспомните всю его жизнь. Почти ребенком его отправили в ссылку.

– А что же с ним было делать? – осведомился Бурский. – Как он назвал царя? «Кочующий деспот»? Красота. А что он написал в оде «Вольность»?

– Царь это вполне заслужил, – пылко ответила Мария Львовна.

Но Бурского уже, как он любил говорить, «потянуло». Он незаметно мне подмигнул.

– Конечно, – сказал он кротко. – Царь заслужил еще не то. Но ведь он, царь, наверняка понимал о себе совсем иначе. Как-никак, он знает, что он помазанник божий, самодержец, победитель Наполеона, царь царей, глава Священного Союза. И вдруг является какой-то птенец и поливает его грязью.

– Вы называете стихи Пушкина грязью?

– Меня не трогайте. Речь идет о моем тезке Александре Первом. Посмотрел бы я на нашего Ромина, читающего такие восхитительные намеки:

Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу…

Смерть детей! Слышите? Да наш Ромин прижал бы к себе свово Сереженьку, всхлипнул бы, схватил со стола щипцы и полетел бы проламывать череп автору.

– Что? Что вы сказали?

– Отвечаю вам головой. Я Ромина знаю. А вы жалуетесь – отправили в ссылку. Да и что это за ссылка?! Кишинев! Порезвился он там!

– Александр, я прошу вас прекратить…

– Вы не произносите фраз из трагедии, вы отвечайте по существу. Я ничего не выдумал – как было, так я и говорю.

– Мне больно вас слушать! Больно!

– А мне, вы думаете, не больно? Все-таки великий русский поэт и тоже мой тезка. Но истина…

– Не вам его осуждать!

– Меня вы не трогайте. Я тут ни при чем. А как он себя вел с женой Тодораки Балша? В высшей степени непочтительно, чтобы не сказать более определенно. Ничего удивительного, что Инзов сослал его, как вы выражаетесь, в Одессу.

– Жить рядом с Воронцовым было хуже всякой ссылки!

– Да, Воронцова он не жаловал. Как это он о нем написал: полуподлец, полуневежда…

– Воронцов это вполне заслужил!

– Конечно, – согласился Бурский. – Точно так же, как царь. И точно так же, как царь, этого не считал. Уж такой он был ограниченный. Читает про себя, что подлец, и злится. Странно.

– Он унижал Пушкина! Унижал и оскорблял! Может быть, вы будете отрицать, что он его ненавидел?

От волнения она уронила пенсне, щеки ее были в красных пятнах.

– Нет, не буду. Ненавидел. Но если ему не нравилось, что поэт был близок с его женой? Интересно, Борису Семеновичу понравилось бы, если бы…

– Прекратите! Что за шутки?

– Какие шутки?! Спросим Бориса Семеновича…

– Из-за интриг Воронцова Пушкина сослали в Михайловское.

– Воронцов спасал свою семью, это во-первых, а во-вторых, рядом с Михайловским было Тригорское. Дивные барышни. А в Михайловском – Ольга Калашникова. Прекрасная русская девушка.

– Довольно! – закричала Мария Львовна. – Я не желаю вас слушать. Не желаю и не желаю.

– Это не аргумент.

– Считайте как хотите.

Ее руки дрожали. Бурский понял, что зарвался.

– Я говорю, что гениям всегда трудновато. Нечего ставить Александра Сергеевича в исключительное положение.

– Борис Семенович, – сказала Мария Львовна, – позови Сережу ужинать.

Дальше все шло как по писаному. Бурский целовал Марии Львовне ручки, просил прощения и клялся, что дороже Пушкина для него нет никого на свете. Мария Львовна вздыхала и умоляла Бурского отказаться от пагубной страсти к красному словцу, понять наконец, что поверхностность его погубит, что жонглирование фактами не приводит к истине, а уводит от нее. Бурский соглашался с каждым ее словом, бичевал себя жесточайше и покорял своим смирением. За ужином царствовали мир и благодать, полчаса проходили в благорастворении воздусей, а потом все начиналось снова.

Мария Львовна фанатически любила театр, преклонялась перед знаменитыми актерами и говорила о них с придыханием. Но Бурский не очень-то разделял эти восторги. С артистами он общался значительно чаще, чем Мария Львовна, и большинство из них были для него ПОЗы, причем самые беспокойные и требовательные. Поэтому, когда Мария Львовна заходила в своем восхищении несколько дальше, чем он считал нужным, спор возобновлялся.

– Костик, – обращался он ко мне с самым невинным видом, – как по-твоему, чем отличается актер от простых смертных?

– Талантом, – быстро вмешивалась Мария Львовна, – и, бога ради, относитесь к этому с уважением.

– Я спрашиваю Ромина.

– Не знаю, – говорил я. – Чем-нибудь да отличается.

– Ну, так я вам скажу, – торжественно заявлял Бурский. – Простой смертный говорит: великий, а актер говорит: великой. Простой смертный скажет: глубокий, а актер: глубокой.

– Стыдно, – говорила Мария Львовна, – просто стыдно. Какой-то мальчишеский нигилизм. Кажется, умный, зрелый человек…

Бурский ликовал.

– А чем я не прав? – восклицал он с хорошо разыгранным возмущением. – Вы постоянно так: обзовете каким-нибудь дурным словом, но никогда не объясните сущности моей ошибки. Сколько раз я давал себе слово не вступать с вами в спор. Получаешь одни оскорбления…

– Побойтесь бога, Александр! – Мария Львовна едва успевала подхватить спрыгнувшее пенсне. – Борис Семенович, скажи ему…

– Ах, милая, – говорил Борис Семенович, – неужели ты до сих пор его не изучила…

– Пусть я старая дура, – энергично говорила Мария Львовна, – пусть! Но у каждого человека должно быть что-то святое!

Когда дело доходило до святынь, Бурский сразу же пасовал. У него было важное для юмориста качество – он умел вовремя остановиться. Вновь начиналось целование рук, покаянные речи и пылкие уверения, что он высоко ценит искусство и его браминов и твердо помнит, что театр – та самая кафедра, с которой можно сказать миру много добра.

В заключение он великодушно амнистировал слова «великой» и «глубокой» и даже обещал, что свою собственную фамилию будет произносить Бурской.

– Да, да, – говорил он, уписывая пирог, – я буду представляться: Бурской. В этом есть смысл. Сразу ощущается нечто уланское, гусарское. Запах биваков, пламень пунша, доломаны, ментики и кивера. Бурской это почти Трубецкой.

Тут умиротворенная было Мария Львовна вновь начинала смотреть на него с подозрением, Борис Семенович иронически улыбался, и Бурский поспешно смолкал. Ближайшие четверть часа пирог и чай с вареньем целиком поглощали его внимание.

Каждый наш избранник не по хорошу мил, а по милу хорош. Не знаю, что бы я делал без Бурского.

8

Я подошел к окну – улица была сплошь из новых домов и сейчас, слабо освещенная, казалась призрачной, почти нереальной. И хоть я хорошо знаю, каково жить в маленьких домишках, мне никак не избавиться от ощущения, что в этих-то неказистых строениях на кривых улочках и таится душа города, и когда домишки сносят, а из улочек прорубают прямые авантажные проспекты, эта душа улетает неведомо куда.

Я подумал, что хорошо бы было принять ванну. Отвернул краны, сел на белый табурет и стал следить за двумя глухо урчавшими струйками. Ванна наполнялась так медленно, что я чуть было не решил, что вода вытекает сквозь какую-то невидимую щель, но пробка была хорошо пригнана, и я понял, что дело в моем нетерпении.

Не раз и не два ругал я себя за эту черту, сильно вредившую мне в жизни. Кажется, я уже имел возможность убедиться, что эта страсть подгонять события, торопить время ничего хорошего мне не принесла. В сущности, я имел дело даже не с избытком темперамента, а с постоянной неудовлетворенностью каждой проживаемой минутой. Детская уверенность, что следующая будет непременно лучше, лишила меня многих хороших мгновений. Я уже понимал это, но мое существо было сильнее меня. Вот и сейчас я встал с табурета, закрыл оба крана и выпустил воду. После этого решительного, хотя и бессмысленного поступка я разделся, взял со стола одну из книжек Ивана Мартыновича и зажег ночник.

Книжка моего будущего героя была издана давно, страницы ее точно вылиняли и как-то по-неживому шуршали меж пальцев.

Это было исследование о генерале, почившем в бозе больше ста лет назад, об очень известном генерале с фамилией, словно нарочно созданной для од и монументов – такой уж в ней звучал металл, так ладно были подобраны звонкие и рокочущие буквы.

Этот полководец прошел славный кровавый путь, участвовал во многих сражениях и закончил свою боевую карьеру сначала покорителем, а потом наместником нашего края.

Иван Мартынович живописал его резкими, сильными красками. Я не сразу уловил главную особенность его стиля, чтобы не сказать – метода. Думаю, что она заключалась в его чрезвычайной субъективности, уж он-то был не из Пименов, к каждому персонажу, который попадал в орбиту его внимания, у него был свой счет, с историческими фигурами он завязывал сложные личные отношения и бестрепетно выносил им приговор. Притом и следа поверхностности не было в его труде. Даже непосвященный мог увидеть, что это был исследователь до мозга костей, ученый, отлично владевший научным аппаратом (эту фразочку я часто слышал при защите диссертаций). Но внутри этого человека горело стойкое мрачноватое пламя, которое не давало ему покоя. Вынося те или иные фигуры на суд будущих поколений, он не ждал этого суда и не слишком верил в его безусловную правоту. Он знал, что время не только справедливо, но и отходчиво, и через двадцать веков Александр Македонский и его учитель Аристотель вызывают к себе одинаково бесстрастный интерес. Целью Ивана Мартыновича было всемерно приблизить к нам того и другого и добиться различного отношения к мудрецу-учителю и завоевателю-ученику.

Такое же нервное отношение к покойникам явил он и в книжке о генерале со звучной фамилией. Под его неистовым пером возникал образ честолюбца, год от году все более хитрого и жестокого, по страницам шагал фанатик муштры, холодный убийца, царский холоп. Чувствовалось, что автора душит тяжелая ненависть и никакие объективные обстоятельства не могут хоть несколько обелить в его глазах старого воина.

Я посмотрел на часы. Было начало третьего. Глаза устали, я отложил книгу и потушил ночник. Некоторое время я неподвижно лежал на спине, надеясь заснуть, но сон не приходил, а тревога не исчезала. Чтение совсем не успокоило меня. Скорее наоборот. Оно словно обострило это томительное надсадное чувство, которое поселилось во мне со дня приезда. Я повернулся на бок. Возможно, так я засну быстрее. Заснуть необходимо, иначе скорпион, который завелся в моей груди, будет есть меня до утра, мне с ним не справиться, это уже ясно. Все было бы легче, если бы рядом лежало теплое ручное существо, если бы можно было зарыться с головой под мышку доброй женщине и она бы что-нибудь тебе бормотала, покамест не пришло забытье.

Что и говорить, это было бы простое и, главное, легкое решение, но мне оно не подходило. Я уже понял, что необязательно идти навстречу любой даме, желающей тебя заполучить, я слишком хорошо знал эти пустые часы после свершения таинства, когда в тебе медленно бродит раздражение и брезгливое разочарование. Все это имеет цену, если при одной мысли о ней тебе становится до одури хорошо. А от мужского тщеславия я исцелился. Все имеет свой конец – эта плоская мысль не давала мне покоя. Уже давно я не испытывал того вешнего волнения, той неясной дрожи, которая обычно зарождалась во мне перед бурей.

Гибельная уверенность, что ничего уже не будет, захлестнула меня с головой. Ничего не будет, ничего не изменится, не помогут ни весна, ни дальняя дорога, ни свидание с Ленинградом, где я всегда оживал и где рождалась надежда на встречу, на перемену, на то, что молодость еще не ушла.

– Вот оно, – понял я и даже присел на кровати, – нипочем мне не заснуть, пришло, накатило, теперь не отпустит. Это стало повторяться все чаще и будет еще чаще, и надо что-то сделать, куда-то бежать, переделать жизнь, но как-то спастись.

Я снова подумал об Иване Мартыновиче, подумал с уважением. Нет, нет, он был далеко не прост. Он уехал в Ц., крохотный городок, и я могу сколько угодно шутить об огнях ночного Ц., но, видимо, Ц. вернул ему сон и покой. Я подумал о Ц. с нежностью. Тихий островок, узкие улочки, буйная провинциальная зелень – деревья, деревья, плющ на стенах, трава у тротуаров, по вечерам – длинные чаепития, особенно они хороши зимой за сдвинутыми шторами. Право же, глупо над этим смеяться, можно понять это древнее желание оградить свой очаг от вечернего холода, от темноты. Где-то еще стоят благословенные скворечники, и в них таится своя поэзия.

Бурский, с которым я не раз делился этими мыслями, соглашался со мной, правда на свой манер.

– Я неисправимый столичный житель, – говорил он, и лицо его принимало торжественно-печальное выражение, – я отравлен бензином и оглушен грохотом, со мной ничего не поделаешь. Но я понимаю тебя, Константин, и более того, иногда сам ощущаю в своем греховном организме смутные атавистические толчки. И в этот момент я понимаю уют старинных городов, и что-то ганзейское, старонемецкое рождается в моей славянской душе.

Славянская душа Бурского возвращала его на родную почву, и у него возникали новые образы.

– Быть приказчиком в Замоскворечье, – вздыхал он, закатывая глаза, – и в летнюю ноченьку сигать через забор к дочке хозяина, купца третьей гильдии Буракова. В саду темно от листвы, собаки меня знают и не лают, виляют хвостами, а дочка ждет и жарко дышит: ах, Васенька, не тронь ты мово белого тела.

Здесь Бурский замолкал, видимо окончательно подавленный красотой и несбыточностью мечты.

Новые дома крепко спали, не светилось ни одно окно, улица была пустынна, и когда на противоположной стороне показалась тень, я ощутил к этому позднему пешеходу почти родственное чувство.

Еще одна смятенная душа не находит себе места, ему плохо, его предал друг, ему не спится, – впрочем, как знать, возможно, он влюблен, и ему не спится оттого, что ему хорошо. Наконец, бывают всякие обстоятельства, всего не предусмотришь, но когда человек завернул за угол и исчез, я испытал легкую грусть. Только подумать, никогда я больше его не увижу. Никогда, до самой своей последней минуты. Еще одна жизнь прошла мимо и растаяла в темноте. Я поймал себя на том, что это ощущение непрекращающихся потерь уже давно не дает мне покоя. В метро, поднимаясь по эскалатору, я вглядываюсь в лица тех, кто спускается мне навстречу, точно хочу их запомнить. Но ведь это все-таки москвичи, и тут еще возможны иллюзии. Зато в поезде я чувствую себя космонавтом, улетающим на Юпитер и прощающимся с Землей. Да, это так – каждая поездка превращается для меня в одно великое прощание. Мне вспомнилось мое первое путешествие за рубеж. Вот так же я не спал, стоял в узком коридоре, а иностранный состав летел по ночной Европе. Возникали и пропадали близко расположенные друг к другу города. Над платформами мерцали продолговатые, похожие на палочки, светильники. Мелькали перроны, мелькали пассажиры, торопившиеся по своим делам, проносились пригородные электрички, привокзальные трамваи. Прежде чем вырваться в ночной полевой простор, поезд еще несколько минут шел сквозь город, окруженный огнями зданий. И я все смотрел на эти трамваи, на эти дома, на эти еле различимые тени. Чувство удаленности и близости рождалось во мне одновременно. Все эти люди живут на земле в срок, отпущенный тебе для жизни. Вам выпало вместе пройти ваш путь от восхода столетия до его заката. Вот они растворяются, исчезают эти фигурки, эти звездочки, каждая из которых заключает в себе мир, – жалость и боль переполняют сердце.

Моим босым ступням стало холодно, и я снова забрался в постель. Что делать с этим беспощадным циферблатом? Каждое мгновение жизнь вытекает из тебя, и ты бессилен этому помешать. Самое непостижимое, что стареют дети, с этой мыслью вообще совладать невозможно. Тут я немедленно вспомнил одну фотографию, в такие минуты я сразу ее вспоминал. Впервые я видел ее в книге «Ушедшая Москва», и снята на ней была Никольская улица. Лиц прохожих нельзя было разобрать, кроме одного усача в визитке и мальчика на переднем плане. Вот этот-то мальчик сотрясал мою душу. Фотография относилась к девяностым годам минувшего века. И я каждый раз заново постигал, что этот малыш – существо из другого мира, с другой планеты, почти марсианин. Вся жизнь еще перед ним – девятьсот пятый год, первая мировая, февраль, Октябрь и столько других землетрясений. Впрочем, кто знает, может быть, все исторические трагедии прошли мимо него, и он бестрепетно прожил в своем Зарядье. Как бы то ни было, если даже предположить почти невероятное – что он устоял, что он еще жив, – ему сейчас должно быть много больше восьмидесяти – старик с потухшими глазами, у которого все позади. Этот человек, годящийся мне в деды, реален для меня только как круглолицый несмышленыш, радостно уставившийся в фотоаппарат. Поначалу это всегда казалось мне странным, почти мифическим, а потом я решил, что в этом есть свой глубинный смысл. Уже давно я перестал четко понимать, какой возраст в жизни человека более иллюзорен. Иногда мне кажется, что детство и есть единственная реальность, может быть, оттого, что в нем мы больше, чем когда-либо, живем настоящим. Стоит вам ощутить первый пушок над губой, и вы начинаете рассчитывать на завтрашний день. Вы уже не столько живете, сколько строите планы, один роскошнее другого. Вы уже не замечаете, как действительность становится каким-то затянувшимся предисловием к роману, ненужным прологом, а миф ожидающей вас жизни, пленительный миф, созданный вашим воображением, он-то и ощущается как реальность.

Потом, когда земля начинает качаться под вашими ногами, вы уже способны понять, что время – это скоропортящийся товар, и вы начинаете судорожно искать себя, настоящего, без подделки, и вы отбрасываете годы, когда только и делали, что кого-то изображали, примеряли на себя ту или иную роль, вы продираетесь сквозь чащу лет к истинному себе: вам нужно понять, что же вы такое на самом деле. И вы неизбежно приходите к детской поре.

Да, быть может, потому-то Сережа вызывает у меня такой острый интерес. Это звучит не слишком лестно для меня, но я уверен, что во мне говорит не столько эгоцентризм, сколько спрятанная в каждом из нас жажда самопознания, во всяком случае, Сережа нисколько не страдает от этого интереса, скорее страдает его воспитание.

Я убедился, что не могу быть с ним строгим – каждый раз при такой попытке я становлюсь смешон сам себе, я смотрю на себя его глазами, и нынешний Константин Сергеич представляется мне весьма нудным субъектом.

Однажды я писал один из своих шедевров, а Сергей возился в коридоре. Подкидывал палку и старался ее поймать. Чаще всего ему это не удавалось, и палка со стуком падала на пол. Этот стук, должно быть, меня отвлекал, во всяком случае, статья не ладилась, и я убедил себя, что обнаружил причину.

Свирепый, как комендант общежития, я выскочил в коридор.

– Что это такое? – заорал я тонким голосом. – Что за глупые игры? Неужели не ясно, что ты мешаешь работать?

Сережа смотрел на меня и хлопал своими длинными ресницами.

– Что ты смотришь? – я распалялся все больше и больше. – Нет, это надо уметь! Кидать палку вверх и вниз! Неужели ничего умней нельзя придумать? Возьми карандаши, рисуй, читай книжку. Черт знает что, больше шести лет парню, мог бы что-нибудь соображать.

Я забрал у него палку, его ресницы захлопали еще быстрей, губы поползли вперед, он старался не заплакать.

И в этот-то миг я понял то, что давно старался понять, – кричали на меня! Сколько раз мне запрещали шуметь в подобных же выражениях. Теперь-то ясно, что я никому не мешал, а просто-напросто один из взрослых думал, как ему похитрей поступить, другой гадал, где сейчас бродит жена, третий вспоминал, как его распек начальник. Каждый из них срывал на мне свою злость за несовершенство мира, и я был чудной отдушиной, безответной, готовой принять груз чужих обид.

А сейчас роли переменились – Сережа заступил мое место, и он должен платить мне за то, что статья у меня не выходит и что журналистика – не мое призвание.

Интересно, очень ли старым я кажусь Сергею? Должно быть, очень. Я вдруг вспомнил с отчетливой ясностью один вечер. Мы сидим в столовой, отец держит меня на коленях, оранжевый свет льется из-под абажура, гости пьют чай.

– Папа, – спрашиваю я вдруг, – сколько тебе лет?

– Тридцать пять, – отвечает отец.

Мне он показался тогда бесконечно старым, еще бы – тридцать пять лет. А ведь это и был зенит его жизни, тот самый зенит, который теперь прохожу я…

– Сереженька, – шепнул я неожиданно для себя. В этот миг я понял, что, если не рассветет, я заору, так жалко мне стало мальчика. И сколько я ни внушал себе, что это глупая беспричинная жалость, что я псих, которого давно пора свезти в желтый дом, – легче не становилось. Чувство какой-то неясной вины перед моим малышом уже не давало дышать. Точно в лихоманке метался я по кровати. И уже перед тем как в комнате засветлело, еще один пережитый вечер возник в моей гудевшей от бессонницы голове.

В тот вечер я вернулся домой позже, чем предполагал, меня задержали в редакции, и, уже отпирая дверь ключом, услышал громкий Сережин плач.

– Теперь не полезешь, – сказала Мария Львовна.

– Нет, полезу! – закричал Сережа, и его голосок с почти неестественными верхними нотами дрожал от горя и негодования. – Даю вам самое честное слово – полезу!

Когда я волновался, я никогда не мог быстро открыть дверь, а сейчас я здорово волновался. Прошла почти минута, покамест ключ подчинился.

– В чем дело? – спросил я.

Сын бросился ко мне. Лицо его было в царапинах, на лбу набухала слива, под черным глазом обозначался синяк.

– Он, видите ли, рыцарь, – сказала Мария Львовна; она тоже сильно волновалась.

Оказалось, Сережа стал на защиту мальчика из соседнего подъезда, редкостно глупого толстячка, который всегда был предметом шуток, чаще всего – беззлобных. И на этот раз его задирали, как обычно, и сам толстячок не слишком переживал – привык, и вот именно это – Сережа не мог объяснить толком, но я его понял, – возмутило моего сына. Это спокойное и настойчивое отбирание достоинства и эта легкая отдача, бездумная примиренность с потерей его потрясли. Он не мог всего этого объяснить, не мог выразить, но каким-то высшим прозрением, порою посещающим детей, постигал, что именно сейчас происходит опустошение человека, продажа в рабство, и он восстал.

Сережу побили, и если принять в расчет его годы, побили жестоко. Мы раздели его, помыли и положили спать, он долго не засыпал, всхлипывал и тянул носом, а я стоял у окна и не зажигал света. Я уже знал, что еще одна боль вошла в мою душу, и сколько бы лет ни пришлось мне жить, этого вечера я не забуду. Мальчик заворочался. Стараясь ступать как можно бесшумней, я к нему подошел. Он лежал на спине с закрытыми глазами. Я остановился. Кажется, все-таки задремал. И тут до меня донесся глубокий горестный вздох. «Неудачный день», – сказал он чуть слышно и повернулся к стене.

9

Папок у историка было множество, и я плохо соображал, с какой мне следует начать. Впрочем, возможно, меня смущало присутствие Нины Константиновны. Кажется, она это почувствовала.

– Я вас оставлю, – сказала она, – пора на службу. Когда вы уйдете, вы просто захлопните дверь.

Она двигалась по комнате утренняя, свежая, лицо ее, поразившее меня своей почти неестественной белизной, разрумянилось, и я поймал себя на том, что не отрываясь смотрю на ее порозовевшие скулы. Должно быть, она ощутила мой нескромный взгляд, потому что внезапно нахмурилась.

– Ну, не буду вас отвлекать, – проговорила она поспешно и, взяв огромную хозяйственную сумку, двинулась к дверям.

Я встал ее проводить и у самого порога пожал ее невесомые пальцы. Она быстро ушла.

Я вернулся к столу, гадая, что она сейчас думает. Странное дело, у меня не было никаких претензий нарушить спокойствие Нины Константиновны, да и не до того мне было, а вот, поди ж ты, меня сильно интересовало, какое впечатление я произвел. И конечно же я был убежден, что оно было самым благоприятным, мы часто обманываемся в своих возможностях, может быть, оттого, что слишком много хорошего думаем о себе. В последнее время меня несколько отрезвила любовь к мемуарной литературе. Читая дневник или переписку какого-нибудь знаменитого Н., обязательно находишь такие милые строчки: «Приходил Г. – все тот же напыщенный болван, ничуть не изменился». А сам Г. наверняка ушел в убеждении, что они славно и содержательно побеседовали. Очень полезно вспомнить этакий теплый отзыв. Что ни говори, наши властители дум даже через сто лет умеют поставить тебя на место. И чем это, в самом деле, я мог так блеснуть? Моим помятым после бессонной ночи лицом? Красными воспаленными глазами? Кроме того, мне с утра не по себе, какая-то нудная боль над диафрагмой.

Я заставил себя сосредоточиться и углубиться в чтение.

Папки Ивана Мартыновича представляли собой весьма странное зрелище. В них были заключены десятки начинаний, каждое из которых, доведенное до конца, способно было бы составить человеку заметное имя.

Так ведут себя в молодости, принимаются за одно, потом за другое, за третье, сил столько, что кажется, их хватит на создание целой библиотеки, на сотни открытий и изобретений, на картины, которыми можно заполнить соборные залы музеев, на симфонии, которые столетия спустя будут звучать на всех концертах. Почти десять лет тебя пьянит полубезумное сознание своего всемогущества, избыток мощи таков, что жаль истратить его на что-либо одно, и каждый божий день ты принимаешься за новый подвиг, покамест в некое мудрое утро не прозреваешь окончательно.

Каждому из нас доводилось пройти через это утро и понять, что пролог кончился давным-давно, что уже много лет, как наступило действие, что ты вовсе не готовишься к жизни, а по мере сил уже барахтаешься в ней, что это и есть тот самый беловик и варианты невозможны.

Разные люди по-разному воспринимают это открытие. Одни – с вялой усмешкой, с ироническим пожатием плеч, точно они давно это знали, будущее этих людей – скука, плохо прикрытая анекдотами. Другие испытывают неожиданное облегчение, точно с плеч их свалилась непосильная ноша. Вскоре они обнаруживают вкус к жизни и ее маленьким радостям. Третьи не могут примириться с истиной и сходят с ума, их ненормальность может рядиться в самые неожиданные одежды, она может быть даже незаметной для поверхностного взгляда – это не меняет дела, перед нами – безумцы.

И есть еще четвертые – они остаются детьми до конца. Исступленно и упрямо продолжают они свои попытки.

Проще всего было бы отнести Ивана Мартыновича к последней категории. Он и в зрелые годы вел себя как нерасчетливый юнец: ничего не доводил до конца, то и дело принимаясь за новое. Но тут были еще некоторые обстоятельства. Прежде всего, Иван Мартынович был человек, вылетевший из седла. Пусть он сам произвел над собой эту операцию, пусть он по собственной воле съехал с дорожки, так или иначе он долгое время почти безвыездно жил в Ц., и вряд ли в этом городе была основательная научная среда. Кризис моего героя вряд ли можно было объяснить и разочарованием в собственных силах, здесь были причины иного порядка, а главное, мало-помалу, в разбросанных фрагментах, оставшихся после Ивана Мартыновича, мне начала открываться ежели не система, то, во всяком случае, некоторая закономерность. Впрочем, об этом позже.

Итак, я просто сгибался под бременем рассуждений, мыслей, казалось бы не связанных одна с другой, проектов книг, которые должны были быть написаны и не были написаны никогда. Одно историческое лицо сменяло другое, большинство я знал понаслышке, многих не знал вообще, соприкосновение с каждым персонажем вызывало у Ивана Мартыновича целый ряд соображений, которые он, как правило, излагал конспективно, что не слишком способствовало их доступности. Я изнемогал под этими потоками духовности, я чувствовал себя плохим пловцом, которого сносит встречное течение.

Я понял, что покойник оглушал себя работой. Он трудился до изнурения, до потери сил. Умственная деятельность была для него своеобразным гашишем. Нина Константиновна рассказывала мне, что он был легко утомлявшимся, болезненным человеком. Не знаю. Может быть. Мне ясно, что он был силачом. Энергия, кипевшая в нем, была такова, что она бросала его за стол. День праздности – и этот человек мог погибнуть.

И все же подобный труд должен был иметь свою цель. Настоящий ученый вступает на свою узкую тропу, мечтая найти истину. Он может не найти ничего, он может впасть в заблуждение (с точки зрения другого ученого), в лучшем случае он ухватит кусочек истины – неважно. Это мечтание, не столько дерзкое, сколько естественное, придает его поиску необходимый смысл. Очень часто добытое зерно способно насытить лишь того, кто его обнаружил, – так или иначе, работа была не напрасной. Я понимал, что Ивану Мартыновичу нужно было отыскать свое зернышко, решить нечто жизненно важное, что этим и объяснялись его метания от темы к теме, и все же направление его мысли мне трудно было понять.

Его обостренное внимание влекли вольнодумцы екатерининского царствования, главным образом соотечественники, но не только они. Так, он много занимался перепиской императрицы с Вольтером и Дидро, и восторги галльских просветителей в адрес августейшей корреспондентки приводили его к широким и многозначительным выводам. Впрочем, исследуя устремления духовной фронды тех времен, он отчетливо различал два ее потока и отмечал, что те, кто думал о переменах, не могли не понимать значения силы, а поэтому не могли и не относиться к ней почтительно.

Те же, кто, главным образом, был озабочен самостроительством и поиском нравственных твердынь, относились к ней более равнодушно. В этой связи его интерес вызывала фигура Алексея Михайловича Кутузова, странного алхимика, умершего едва ли не в нищете, но не взявшего и червонца из огромных сумм, хранителем которых он был. Тем не менее этот человек не от мира сего был близок неистовому Радищеву и от него не отступился.

Разительное отличие от многих блестящих и громких любомудров, и стоит ли язвить Вольтера: тот был далеко, и у себя на родине он, во всяком случае, заступился за Калласа, – эти же вкусно ели и пили, нежились в постелях и ласкали женщин, пока пороли Княжнина и судили автора «Путешествия». По слухам, сам Державин не удержался от того, чтобы бросить вслед илимскому узнику: «езда твоя в Москву со истиною сходна, да слишком уж смела, дерзка и сумасбродна». А уж, верно, поэт проливал слезы над страдальцами прошлых веков.

Немало времени отдал Иван Мартынович и декабризму, но больше всего его занимал не гребень движения, а спад – каторга, ссылка, Петровский завод, Чита, Акатуй. Особое его внимание привлекала личность Никиты Муравьева, он тщательно отмечал его исключительные моральные качества, его роль нравственного арбитра среди товарищей. Одна тетрадь была озаглавлена – «Падение» и величие Никиты Муравьева». Слово «падение» было взято в кавычки. Быт декабристов в ссылке, их поведение, колебания их духа – вот что было главным предметом исследования. Казалось, ему необходимо было определить душевное состояние этих людей, богатых и утерявших богатство, привилегированных и лишившихся привилегий, людей, вкусивших от сладкого запретного плода, каким было для них тайное общество, логически подведенных ходом событий к необходимости действовать и прошедших затем сквозь ад лишения свободы, перехода в новое состояние, сквозь ни с чем не сравнимые нравственные пытки, когда, затравленные перекрестными допросами и очными ставками, они не выдерживали и признавались, и так день за днем, ночь за ночью, до той роковой даты, когда без суда, без последнего слова им был объявлен приговор.

Что чувствовали эти люди в долгие сибирские ночи, в беспросветной неволе, в которой они очутились? Гордость? Усталость, сожаление или же стойкую уверенность, что жизнь прожита так, как должно?

Иван Мартынович сопоставлял их дневники, записки, письма, делал выдержки из свидетельств очевидцев, во всем этом ощущался глубоко личный, почти болезненный интерес.

Среди множества разрозненных листков мне бросился в глаза один. Там было всего несколько слов.

«Но Лунин?» – прочел я. Дальше еще несколько строк: «Человек действия стал человеком слова. Слово было единственно возможным действием».

И потом мне вновь попался листок, и там вновь было написано: «Лунин. Лунин». И чуть ниже – лунинские слова: «Язык до Киева доведет, перо – до Шлиссельбурга». Личность Лунина явно не давала Ивану Мартыновичу покоя, похоже было, что в Лунине он не мог чего-то разгадать, иначе как понять эти вопросительные знаки, эту странную фразу: «Но Лунин?»

И еще одна папка, связанная с этой эпохой, попалась мне на глаза. Она была озаглавлена весьма хлестко – «Благополучная оппозиция». Главными ее героями были Сперанский, Мордвинов, несколько страниц имели прямое отношение к Ермолову.

Особенно тщательно готовил Иван Мартынович материалы, в которых так или иначе поминалось участие Сперанского в Следственном комитете, чинившем расправу над заговорщиками.

Мне казалось, что Иван Мартынович с тайным удовлетворением исследовал ту моральную западню, которую Николай расставил перед старым политиком, дорожившим своей репутацией широко мыслящего человека. Можно себе представить, каким жалким был он прежде всего в своих глазах, участвуя в судилище.

Точно так же анализировал Иван Мартынович Мордвинова, в конце концов примкнувшего к новому царю. Я понял, что Иван Мартынович испытывал какой-то особый интерес к людям, чей ум взлетел достаточно высоко, чтоб запретить им пресмыкаться перед деспотией, но оставался достаточно земным, чтоб не позволить с нею бороться.

«Странный выбор», – подумал я.

Несколько папок было связано с нашим благословенным солнечным краем.

Тут Иван Мартынович делал прыжок через несколько десятилетий, приближаясь, таким образом, к fin de siecie.

Но и здесь я находил некие сходные мотивы. В наших местах после отбытия каторги и ссылки проживало много ссыльных революционеров. Некоторые из них, переженившись и обзаведясь своим жильем, включились в повседневную жизнь, принимали участие в переписи, в разнообразных благотворительных предприятиях, одним словом, становились общественными людьми. Видимо, это была потребность неуспокоенных темпераментов, неспособных, однако, к новым испытаниям. Неуспокоенных, но укрощенных, сказал бы мой друг Бурский. Другие, что называется, уходили в себя – вели жизнь замкнутую и сумрачную. Их можно было с равным основанием представить как личностей суровых и непримиренных и как людей с переломанным позвоночником. От них мало что осталось, и здесь был простор для домысливания. Последнее зависело от позиции, от взгляда и настроения.

Ивана Мартыновича очень интересовали инсургенты, перебравшиеся сюда из Сибири, куда они были сосланы после 1863 года. Их было всего несколько человек, они жили поначалу весьма сплоченной общиной, которая, однако же, вскоре распалась. Один из них, Казимеж Любаньский, впоследствии даже женился на дочери видного чиновника. Его друг, Бронислав Кениг, в прошлом студент Московского университета и даровитый поэт, напротив, отличался чрезвычайной гордостью и независимостью, почему и прекратил всякие отношения с преуспевшим товарищем. Он был близким сподвижником Юзефа Понсета, казначея томской организации, неукротимого бунтаря. От Кенига осталось всего несколько стихотворений, переведенных самим Иваном Мартыновичем, который, надо сказать, был не слишком талантливым стихотворцем. Умер Кениг в бедности, от туберкулеза. В папке лежала его фотография – высокий лоб, зачесанные назад волосы, тонкое и нервное лицо, которое поистине украшали большие, невыразимо печальные глаза. «Это глаза все понявшего человека», – написал о них Иван Мартынович. Этих слов о «все понявшем» я не понял. Видимо, я сильно отличался от Кенига. Это обстоятельство нисколько меня не обижало, и все-таки мне хотелось бы понять, что понял покойный поэт и что понял о нем сам Иван Мартынович. Однако больше я не нашел ни строки. И была еще одна папочка, очень тощенькая, и в ней всего несколько листков. Возможно, это была моя догадка, но мне показалось, что то были подступы к некоторой классификации исторических отрезков.

Насколько я мог понять, Иван Мартынович устанавливал синхронное существование разнородных эпох, заряженных сменяющими друг друга периодами, идентичными в каждой эпохе.

Всякая внешняя взрывная ситуация рождалась при временном совпадении полярных периодов разнородных эпох, тогда как внутри самой эпохи взрыв возникал на рубеже, отделяющем один период от другого. Этим пограничным зонам Иван Мартынович вообще отводил чрезвычайную роль, рассматривая их отнюдь не как безвременье, но как наиболее созидательно насыщенную пору развития.

У него был свой взгляд как на стабильный, так и на активный периоды – в первом он усматривал зарождение, а во втором – игру разрушительных элементов. (Я обнаружил в его записях два симптоматичных упоминания: «Марксова “демоническая сила” и Миллева “conglomerated mediocrity”»). Вообще он с почти болезненной чуткостью фиксировал в стабильности первые побеги застоя, а в застойности – разрыхление почвы, предшествующее землетрясению.

Тем большее определительное значение приобретала пограничная зона, наделенная, по его терминологии, способностью отклика. Этот отклик был следствием – предтечей двух побудительных посылов: напутствия, которым прощалось завершенное время, и призыва, доносившегося из зарождающегося будущего. Сила отклика и определяла плодоносную ценность пограничной зоны, которая как бы включала в себя последний отрезок уходящей эпохи и начало пришедшей ей на смену, причем созидательная энергия зоны обеспечивалась взаимодействием наиболее устойчивых элементов завершенного времени и наиболее потенциальных – нового.

Около четырех часов дня я решил прерваться. Я прочел слишком много и, надо сказать, бессистемно. Мой череп гудел. Сперанский, Николай, Никита Муравьев, поляки, русские, горцы – все смешалось в моей голове. Личность Ивана Мартыновича нисколько не прояснилась, она стала еще более странной и непонятной. Что все-таки мечтал понять и что понял этот, по всей видимости, страстный человек? До чего он доискивался, что хотел решить?

Кроме всего прочего, я отвратительно себя чувствовал. Боль моя перестала быть зыбкой и смутной, она повергла меня в полную меланхолию своей вульгарной определенностью. Да, как это ни тривиально, у меня болел живот.

Я встал из-за стола, собрал папки и покинул жилище Нины Константиновны. Оно было слишком одухотворенным, слишком опоэтизированным этой прелестной дамой, чтоб я мог оставаться в нем в таком состоянии. С шумом захлопнул я дверь и поплелся в свою новую гостиницу, в свой номер с ванной и туалетом. Мне повезло, мимо ехала свободная машина с шахматным пояском.

Она и доставила меня прямо к аптеке, я расплатился с шофером в ворсистой кепке, с неистребимым южным шиком заломленной на его узком черепе, и вошел в храм фармакологии, где утопающему предлагалась соломинка. В аптеке было пусто, за витриной-стойкой сидела милая девушка в белом халатике и колпачке. Она читала книжку. Просить у такой девицы сульгин – не слишком приятное дело, и от этого мое настроение еще больше испортилось.

Однако мне нужны были эти волшебные кругляшки, укрепляющие плоть и дух, и я их потребовал подчеркнуто жестким тоном. Прелестное дитя оторвалось от печатного слова и невольно вздохнуло. Переход от романа к сульгину был слишком резок. Девушка грустно оглядела свою витринку и, пройдясь вдоль нее походкой вдовствующей королевы, начала крутить установку с ящичками. Эти насупившиеся бровки, обиженные надутые губки могли бы тронуть и менее отзывчивое сердце, чем мое, но сейчас во мне росло глухое раздражение. Она в последний раз пошарила в своих закромах и виновато улыбнулась.

– Нет, – сказала она, – зайдите завтра.

– Что значит – нет? – спросил я противным скрипучим голосом. – Что значит – завтра?

– Ну что же я могу сделать, если кончилось и не завезли? – пропела девушка, тоскливо поглядывая на свою книжечку.

Она действительно ничего не могла сделать, но от боли и злости я терял самообладание и юмор.

– Позовите заведующего, – сказал я голосом опытного кляузника.

Я ждал его, прислонясь животом к барьеру, так было чуть легче. Я отлично знал, кого я сейчас увижу. Иди сюда, мерзавец в золотых очках, иди, пухлый лысый провизор, что-то беспрерывно жующий, я помню тебя с детства, помню твое ледяное спокойствие, твое отвратительное величие. Правда, то было давно, и аптека была другой, поменьше, но я-то знал, что ты бессмертен. При таком равнодушии живут вечно. Иди сюда, убийца в белом халате, я уже не мальчик, зависевший от твоего царского настроения, иди, сейчас мы поговорим!

Дверь открылась, вышла оскорбленная девушка, которая, видимо, еще за дверью начала обиженно пожимать плечами, за ней шла женщина средних лет, среднего роста, женщина, начинающая полнеть.

– Это очень досадно, – сказала она, – но сульгина действительно нет. Возьмите белладонну с салолом.

Она говорила очень вежливо, хотя в глазах светилось насмешливое любопытство – ну-ка, поглядим, каков он, достойный гражданин, требующий уважения к своему поносу.

Но насмешка быстро погасла в ее глазах, потому что она сразу узнала меня, а я сразу узнал ее, и, по чести сказать, мне хотелось провалиться поглубже.

– Здравствуй, – сказала она, – как ты узнал, что я здесь работаю?

Она давала мне спасительный шанс, но я не мог им воспользоваться. К тому же подобный розыгрыш выглядел бы чересчур глупо.

– Я не знал, – сказал я. – Это счастливый случай.

Уже произнося эти слова, я понял, что и они звучат не умно.

– Тебя легко узнать, – сказала Оля. – Надо же, какая глупость, сульгина всегда больше, чем надо. Такие перебои случаются редко.

– Такой уж я везучий, – сказал я, опровергнув таким образом предыдущую фразу.

– Прими салол и постарайся сегодня не есть, – посоветовала она. – Где ты остановился?

Я ответил.

– Тем более, – сказала она. – Ресторанная еда всегда опасна.

Сколько раз рисовал я себе наше свидание после многолетней разлуки, но никогда и помыслить не мог, что при встрече мы будем с ней говорить на такие темы. Вдобавок я проявил себя как последний склочник.

– Ладно, – сказал я, – оставим это. Я очень рад, я тебя искал. Даже через справочное бюро.

– У меня другая фамилия, – сказала Оля.

Это я понял, как только ее увидел. В облике семейной женщины есть какая-то неуловимая черта, отличающая ее от холостячек, и в печали и в ее радости ощущается определенная стабильность. Впрочем, очень может быть, я заблуждаюсь.

– Тебя легко узнать, – повторила Оля.

Это была чистейшая ерунда. Я изменился – и не в лучшую сторону.

– Надо повидаться, – сказал я, почему-то понизив голос.

Девочка в колпачке о чем-то беседовала с кассиршей.

– Конечно, – сказала Оля, – хочешь завтра?

Да, я хотел. Именно завтра. Сегодня я был плохо приспособлен для свиданий.

– Ну так где? – спросила она. – Там же?

И неожиданно покраснела. В ее возрасте это было почти трогательно. Я и был бы тронут, но… увы – я мучительно вспоминал место наших встреч.

Кажется, она догадалась о моем затруднении.

– Помнишь парикмахерскую на углу Толстого и Крупской? Она еще стоит.

Теперь я вспомнил – да, там, разумеется, парикмахерская. Вспомнил я и самый угол, лотошницу с пирожками, вспомнил женщину-милиционера, дежурившую кварталом ниже. Она так привыкла ко мне, что однажды попросила у меня в долг два рубля.

– Как не помнить, – сказал я.

– В восемь, да? – спросила Оля.

Я кивнул и поцеловал ей руку. Она ободряюще качнула ресницами, я заглянул в ее бархатистые глаза, мне показалось, что они не так черны, как были.

– До завтра, – сказал я и пошел к выходу, стараясь сохранить достоинство.

Гостиница была совсем близко. Весь остаток дня я терпеливо голодал и питался салолом. К вечеру мне полегчало.

10

Если бы я был моложе, я с превеликим воодушевлением сказал бы похвальное слово Свиданию. Я бы рассказал, как еще утром, просыпаясь, ты ощущаешь нечто необычное вокруг себя. Будни расступились, возникает предчувствие чуда. С этой минуты весь длинный, бесконечно длинный день звучит как увертюра к твоей вечерней опере. И, как во всякой увертюре, в этой тоже проходят, исчезают и вновь появляются темы, которым еще предстоит развиться. Покамест они вспыхивают как обещания, как предвестья, – вечером они разольются во всю ширь. Ты всласть познаешь томительную радость ожидания. Чем зрелей ты становишься, тем лучше ты знаешь: не надо подгонять часов. Пей эти секунды, каплю за каплей, они ни с чем не сравнимы. Должен сказать, это была одна из первых истин, которые я постиг, но дело тут вовсе не в раннем развитии. Говоря сегодняшним языком, я был плохо запрограммирован. Дурные гены бродили в моей крови, далекие предки задумали меня как неудачника. Готовясь идти на свидание, я уже думал, как буду с него возвращаться, меня не столько обжигала мысль о радости, которая ждет, сколько горькая догадка, что через два-три часа все будет уже позади. И потому я старался не сетовать, что время движется слишком неторопливо.

С каким чувством превосходства я смотрел на всех прочих смертных! Что ждало их вечером? Домашнее чаепитие. В лучшем случае киносеанс или плохой спектакль. Между тем мне предстоял полет в стратосферу. То и дело возникало предо мной ее лицо, ее глаза, ее руки, и моя жадная мысль творила чудеса, и скромное милое существо умеренных достоинств – машинистка или студентка – наделялось такой пленительной прелестью, таким всемогуществом, о котором, должно быть, и не мечтало. Мудрено ли, что вечный осадок тлел в моей душе после того, как мы расставались.

Наступают сумерки, и все ближе, ближе условленный срок. Радостно готовиться к этому таинству, не спеша бриться, доставать свежую сорочку, примерять галстук. Радостно ощущать свою молодость, пружинистость в ногах, веселую игру во всем теле. Еще один взгляд на часы – можно выходить, я пробегаю темный грязноватый дворик, выхожу из ворот, здороваюсь с соседками, величаво, точно на тронах, восседающими на табуретках. Улица кипит, гудит в этот час. Все смотрят на меня понимающими глазами – женщины, старики, играющие в нарды, мальчишки. На меня смотрят из окон, с балконов и с галерей, меня провожают долгими взорами, совсем как я, всего несколько лет назад, провожал победоносных брюнетов, ныне отцов семейств, а сегодня я сам такой же брюнет, и родная улица, бегущая вниз, к вечернему морю, видит это и радуется за меня.

Окна распахнуты, из многих текут мелодии, такие же вязкие и завораживающие, как этот час, когда южный день медленно умирает и темнота спускается на мостовые.

Я заворачиваю за угол, кварталы в нашем городе коротки, и как ни тихо я шагаю, минут за десять, а то и за четверть часа до срока, я оказываюсь на избранном углу. А ведь надо принять в расчет, что девушка опоздает, так уж заведено, только Оля отваживается нарушать этот неписаный закон. И вот своими длинными ногами я меряю квартал – взад-вперед, взад-вперед, хлопают двери магазинчиков, люди входят и выходят, встречные прохожие огибают меня, взад-вперед, взад-вперед, вот и время подошло, ну что ж, ждать недолго, скоро застучат каблучки и в конце квартала засветится знакомое платье.

Однажды на тот же угол, где вышагивал я, явился еще один, одетый, как на парад, страстотерпец, как мне казалось, пожилой человек. И для меня и для него это был неудачный вечер – наши дамы не пришли. Скрепя сердце я назначал себе новые сроки – подожду еще десять минут и пойду, еще пять минут – и пойду, ну так и быть, дотяну до девяти. Но эта смешная игра была обречена на проигрыш – я уже знал: она не придет. Рядом бесцельно переминался мой сосед в своей черной тройке. Меня охватило теплое чувство – это был собрат по несчастью. Мне захотелось с ним познакомиться, сказать ему несколько ободряющих слов. Я призвал на помощь остатки юмора и предложил ему сыграть в шахматы. Он только махнул рукой.

Как это часто бывает, чужая неудача придала мне бодрости. Только подумать, я присутствовал сейчас при последнем всплеске мужественности, в двух шагах от меня была исполнена лебединая песня, а о чем печалиться мне? Не пришла сегодня, придет завтра. И, успокоенный этой мыслью, я пошел шататься по улицам, и только где-то на дне души долго ныла какая-то царапина.

Но такие пропавшие вечера случались, в общем, сравнительно редко. Обычно желанный миг наступал, и вот уже под привычный стук каблуков, улыбаясь и благоухая, приближалась моя избранница.

Помню эти чуть напряженные улыбки, ненужные извиняющиеся слова, помню, как, поддерживая ее за голый локоть, я уводил ее обычно на самую глухую аллею бульвара.

Почему же мне всегда казалось, что в тот миг, когда она появлялась, я и достигал вершины? Почему всегда мое воображение было богаче, щедрей и ненасытней? И уже никогда после я не испытывал такого внутреннего подъема, как в эти минуты, когда, радуясь и волнуясь, ждал несбыточного?

Удивительно остро, не по-юношески ощущал я счастье этих вечеров. Точно уже тогда понимал, что недолго мне ими тешиться.

Я заглядывал вперед. Я думал о том, что будет через десять лет в возрасте, когда не думают о том, что будет завтра. Мое грядущее, должно быть, и таилось в душевном строе.

Чем старше я становился, тем реже ходил я на углы и ждал у столбов. Меня уже не тянуло посидеть с возлюбленной на скамеечке и изводить себя и ее поцелуями, мне требовалась крыша над головой. Началась нервная, хлопотная жизнь. Голова моя была полна не столько мечтами, сколько заботами. Главная и лучшая часть моей энергии уходила на поиски пристанища. Что-то переменилось и в жизни, и во мне, но от прежнего остался этот странный вкус к ожиданию, радость предчувствия, которое оправдывалось так редко.

Я пишу об этом длинно и подробно, потому что в день, когда мне предстояло встретиться с Олей, я испытал нечто похожее на то, что бывало со мной в те давние времена.

И за завтраком – очень легким! – и за столом, на котором я разложил папки Ивана Мартыновича, меня не покидало лучезарное настроение. И неспешная прогулка по улицам, и чтение рукописей, и обед в гостинице, и отдых на мягком гостиничном ложе – все это было вступлением к вечеру, который уже был в пути.

Обычно, стоя перед зеркалом, я себя не вижу, мысли мои далеко, но сегодня я внимательно вглядывался в свое отражение. Оля сказала, что меня легко узнать, и, видимо, подсознательно я искал в себе черты юнца, который уже давно казался мне чужим человеком. Нет, между нами осталось немного общего, может быть, только это вечно тлеющее в глазах ожидание.

Потом я подумал о ней. Я не успел ее хорошо разглядеть, и у меня создалось впечатление, что Оля не слишком изменилась, хотя наверняка это было обманчивое впечатление. Она раздалась, правда, в допустимых пределах, но бывшую гимнастку в ней угадать уже не просто. Потом я вспомнил ее спокойные движения, спокойный голос и подумал, что, должно быть, ей пришлось пережить немало. Такая неторопливость бывает либо у очень преуспевших людей, либо у много испытавших. Но Оля не походила на любимицу фортуны. К тому же счастливчики и спокойны-то по-другому, в их повадке чувствуется определенный тренинг и некое самодовольство.

Пора было, однако, выходить, я запер номер на ключ и весело вручил его дежурному администратору. Это был плотный усатый мужчина с уныло-разочарованным выражением лица. Я уже несколько раз пытался дать наиболее подходящее толкование этому выражению. В конце концов, я остановился на двух версиях: «Тот, кто служит в гостинице, постиг человечество» и «Что мне ваша суета, если меня любила кинозвезда из Сенегала». Вторая версия нравилась мне больше, первая казалась слишком глубокомысленной и претенциозной. Вторая версия давала безграничный простор для воображения. Африканские гостьи действительно посещали наш город, одна из них могла встретить моего дежурного и полюбить его с первого взгляда.

– Сегодня я был полон к нему участия и теплоты. В самом деле, как различен этот вечер для меня и для него, я спешу на свидание, а он будет торчать в этом розовом вестибюле. Слишком много розового цвета – это может свести с ума.

– Чудесная погода сегодня, – сказал я ему.

– Да, – ответил он сдержанно.

– Когда кончается ваше дежурство? – спросил я.

Он взглянул на меня с некоторым интересом.

– В девять утра, – ответил он. – А что?

– Ничего, – сказал я. – Значит, увидимся.

Дежурный, видимо, вновь вспомнил, как его любила сенегалка. Он посмотрел на меня с плохо скрытым презрением и повесил мой ключ на положенный гвоздик. Усы его печально топорщились. Я помахал ему рукой и вышел на улицу.

Погода была отменная. В наших краях осенью бывает так же тепло, как летом. Ничто не напоминало мрачной картины, которая предстала мне в день моего пришествия. Уже второй день солнце жарило с немыслимой силой, и горожане ходили в одних сорочках, останавливаясь у каждого киоска с водой, у каждой тележки, у каждого автомата. Только вечером появилась потребность облачиться в пиджак, и то, должно быть, у людей почтенного возраста, к которым я себя с недавних пор стал относить.

Я шагал по тротуарам, уже осветились изнутри молочные фонари, мягкий ветер доносил с набережной кружащий голову запах нашей южной волны. Я миновал центр – несколько ярко освещенных кварталов, где весело переговаривались юные удальцы, почти все в белых рубашках и черных брюках, поднялся вверх по узкой улочке, мимо прижавшихся друг к дружке домов, мимо раскрытых окон, мимо шумных мамаш, сзывавших своих птенчиков, – мир и покой царили в моей душе.

Странное дело, кто мог бы узнать в этом беспечальном насвистывающем гражданине полусумасшедшего, который позапрошлой ночью метался в своей каютке в поисках запасного выхода? Какая быстрая смена настроений! Либо это само говорит, что сей свистун ненормален, либо он наконец что-то понял и что-то нашел.

Разумеется, второй вариант устраивал меня больше. «Да, да, – говорил я себе, – ошибка была совершена тогда, пятнадцать лет назад, в тот вечер, когда я сел в поезд, и он повез меня из города, и бедный мой отец бежал по перрону с этой напряженной, неестественной улыбкой, бежал, чтобы еще раз взглянуть на меня, еще один раз, последний раз, бежал, как будто бы мог догнать мой вагон».

Я оставил эти теплые вечера, эту домашнюю жизнь на мостовых, этот нормальный, нормальный мир и ради чего, во имя каких призраков? Спросите меня, чем я был занят, когда отец умирал, я, должно быть, не смогу и припомнить. Ездил по какому-нибудь заданию и ругался в секретариате из-за вымаранного абзаца. Господи, кому он нужен, этот абзац? Что за истина в нем таилась? Очень может быть, я отбил его и он был напечатан, – кто стал счастливее от того, что его прочел?!

Тут я снова подумал об Иване Мартыновиче. Я читал его рукописи, рылся в набросках и заголовках и был недоволен, что не мог ухватить какого-то главного звена, лейтмотива, как сказали бы музыканты. Но, может быть, его и не было, этого лейтмотива? Может быть, я, пишущая машина, слишком привык доверяться словам? В конце концов, действия определяют человека. А Иван Мартынович совершил вполне определенный поступок – он уехал в Ц. И сейчас Ц. не самая шумная точка планеты, а можно себе представить, каким был этот город тридцать лет назад, когда мой историк в него перебрался.

Но он постиг высший смысл провинции – в ней лучше думается, в ней мысли не скачут одна за другой, сшибаясь в яростном движении, в ней каждый день нетороплив, а потому весом, жизнь не растрачивается на сумасшедшую гонку, истина постигается медленно и сосредоточенно. Только в провинции умеют еще хоронить людей, там идут за гробом, думая о погибшем, вместо того чтобы живенько запихать его в кузов грузовика, домчать до автоматизированного пламени и под заказанную музыку опустить в печь.

Я оставил Олю, потому что в моих суетных жалких мыслях ей не было места под московским небом, в котором надлежало вспыхнуть моей звезде. И вот я иду к ней сегодня, на угол Толстого и Крупской, иду рассказать, каким болваном я был, и уже ничего нельзя изменить, можно только вздыхать.

Улица Льва Толстого была названа так из уважения к великому автору, но, право же, он заслуживал лучшей улицы. Уж очень неказиста и незавидна она была, узкая, грязноватая, освещенная самую малость. Могучий вихрь градостроительства и реконструкции, потрясший вместе с другими и наш город, мало задел улицу Льва Толстого, точно решил оставить ее среди заповедных уголков, еще как-то связывающих человека с прошлым. Немногим изменилась и улица Крупской. Поэтому, когда я возник на углу, этакий дух из седой старины, современное привидение, мне сравнительно легко было перенести себя на двадцать лет назад. Вывеска парикмахерской повергла меня в окончательное умиление. Стало быть, в этом вздыбленном мире еще сохраняется какая-то устойчивость. Здесь орудовал всего один мастер, маленький, с огромной седой шевелюрой, с лихими мушкетерскими усиками, тоже седыми. Когда я появлялся на своем посту, он обычно кончал работу и выходил запирать ставни. Я постоянно мешал ему проделывать эту операцию, настолько я был погружен в ожидание, и он с кротким терпением просил меня подвинуться. Иногда за ним заходили приятели, шумные пузатые старики, и они куда-то уходили, гомоня и перемигиваясь.

Сейчас парикмахерская была открыта, там поставили второе кресло, дверь на улицу была распахнута, и я слышал, как две девушки-мастерицы мелодично журчали ножницами. В углу дремала кассирша.

Но я отмахнулся от очевидной новизны. Я не пожелал заметить девиц в белых халатиках и тетку за кассой. Я точно прикрыл глаза, и передо мной был маленький мушкетер с бритвой, с шевелюрой писателя Сергеева-Ценского. И я был не я, а худой отрок в периоде возмужания, с нервными движениями, и блестящими глазами.

На углу темно и тепло, ушла лотошница, закрылся мужской салон, скоро-скоро появится Оля. «Ах, свидания на углах, ожидания у столбов…» Вот сейчас в конце квартала возникнет ее фигурка, засветится платье и застучат каблучки. Оля редко опаздывала, она не любила меня манежить.

Не опоздала она и на этот раз. Я сразу узнал ее, хотя квартал был скверно освещен, да и походка ее изменилась. Но, видимо, что-то неуловимое остается в нас, то, с чем мы рождаемся на свет и что обречены нести с собой весь свой срок.

Женщина, неторопливо шагавшая по тротуару, в почти элегантном костюме, с нарядной сумкой на руке, была моя Оля. И когда она подошла ко мне со своей всегдашней смущенной улыбкой, мне и впрямь показалось, что нынче днем я сидел в классе, а сюда явился прямо из дома.

– Я не заставила тебя ждать? – спросила Оля, протягивая мне руку.

– Нет, – сказал я. – Все в порядке.

– Ну, здравствуй, – сказала она, – ты давно приехал?

– Всего несколько дней.

– Надолго?

– На несколько дней.

Она улыбнулась. «Привязался к двум словам, – подумал я с досадой. – Всего несколько дней… на несколько дней… Что и говорить, мастер слова…»

– Пойдем! – она посмотрела на меня.

Я спохватился.

– Да, конечно.

И мы не сговариваясь пошли к бульвару, где происходило абсолютное большинство наших встреч.

Вообще сознательно или подсознательно, но мы старались вызвать былое в памяти. Мы избирали знакомые маршруты, невольно замедляли шаг, проходя мимо мест, с которыми были связаны те или иные эпизоды нашего романа, в эти мгновения мы обменивались чуть грустной, все понимающей усмешкой. Была какая-то сладость с горчинкой в этом воскрешении собственной биографии, в восстановлении давно отмененных опознавательных знаков.

Торжественные и молчаливые, мы шли к бульвару.

– Ну, рассказывай, – попросил я, – как все сложилось?

Рассказ Оли, как я и предвидел, отличался краткостью. Она никогда не была речиста, и годы не прибавили ей этого качества, порою не бесполезного. Что она стала фармацевтом, я уже знал. Научного работника из нее не вышло, хотя она, по ее словам, ощущала склонность к труду исследователя и, избирая фармакологию делом жизни, втайне мечтала создать какую-нибудь счастливую панацею. Впрочем, она еще не поставила на себе крест, думает о заочной аспирантуре, а сейчас посещает курсы английского языка. Это не так просто, день ее заполнен до отказа, много времени отнимает работа, а еще больше – обязанности по дому. Тут она, чуть помедлив, перешла к своей личной судьбе.

Почти сразу я почувствовал, что Оля не разрешает себе углубляться в эту тему. Замуж она вышла уже давно, восемнадцать лет назад; муж ее – очень, очень порядочный человек, всецело преданный семье, но от природы весьма болезненный, нуждающийся в бдительном присмотре. По образованию он врач-терапевт, но сейчас отошел от практической работы и трудится в органах здравоохранения. Последнее обстоятельство, видимо, сильно облегчало ему проблему лечения, ибо он, как я понял, часто и охотно ложится в больницы на всевозможные исследования с профилактической целью. Оля пережила большую трагедию – несколько лет назад она похоронила шестимесячную дочь, и теперь все ее заботы сосредоточены на первенце, который в этом году кончает школу. По обыкновению со смущенной улыбкой она негромко произнесла:

– Он на два года старше тебя… тогда…

Я усмехнулся, да, он старше – когда мы начинали дружить, мне было пятнадцать. Она осторожно спросила меня о моих делах, я нехотя отвечал. Чтобы осветить историю моего брака, мне хватило одной фразы.

– Кто присматривает за мальчиком? – спросила Оля.

Я коротко рассказал о Марии Львовне. Она задумалась.

– Должно быть, она внушает Сереже немало вздора, – сказал я после некоторой паузы.

– Кто знает, – сказала Оля. – Я не знаю, что нужно внушать и как нужно воспитывать. Сама я, наверное, плохой воспитатель, но мой Виктор любит меня. В этом я убеждена. Это, конечно, не помешает ему уйти.

– Ну вот, – сказал я, – с чего ему уходить?

– Ты не понимаешь, – вздохнула она, – твой Сережа слишком мал. Через несколько лет…

Она недоговорила.

Я не стал с нею спорить. Я отлично ее понимал. Больше того, мысль, что в один прекрасный день Сережа отличнейше станет обходиться без меня, была из тех мыслей, которые не давали мне покоя. Шутки Бурского не спасали положения. «Ты прав, – говорил он мне с подчеркнуто серьезным видом, – опаснее всего, что вскоре он соблазнит какую-нибудь девицу и должен будет на ней жениться как честный человек».

Но я не находил тут ничего смешного. Так оно и будет. С той только разницей, что девица соблазнит Сергея. Я понимал, что опережаю события, но ничего не мог с собой поделать – таким уж я был создан. Все горькие ощущения приходили ко мне задолго до положенного срока.

На бульваре было немноголюдно. Мы вышли на студенческую аллею. Не знаю, кто дал ей это название, во всяком случае, оно прижилось. В годы моего детства здесь действительно всегда было полным-полно студентов. На зеленых скамейках в тесноте, да не в обиде сидели окруженные поклонниками знаменитые городские красавицы, звезды университета и индустриального института, а мимо них не спеша дефилировали будущие геологи, юристы, энергетики и врачи.

Помню царственную небрежность моего кумира Артюши Данильбека. Небрежная походка усталого медвежонка, небрежно наброшенный на квадратные плечи пиджак, небрежно тлеющая в углу рта папироска. Он шел, чуть косолапя, изредка перебрасываясь со спутниками ленивыми фразами, сонно поглядывая на расположившихся на скамьях обольстительниц. Между ними была Анечка Межебовская, по которой сходил с ума весь город. Высокая, тоненькая, с шелковистой копной черных волос над пронзительно синими глазами, с гордым, чуть вздернутым носиком, с крупными мягкими губами, даже зимой сохранявшая на своих свежих тугих щечках бронзовый отсвет загара, Анечка Межебовская безусловно представляла собой общественную опасность. На ее совести было пятьдесят процентов двоек, проваленных зачетов, несданных экзаменов. По счастливой случайности она жила неподалеку от нас, и мы были знакомы. Уже одно то, что Анечка кланялась мне при встрече, делало меня баловнем судьбы. Ведь она была, по крайней мере, семью-восемью годами старше, и наши пути никогда не могли сойтись. Моя влюбленность в Анечку была просто-напросто религиозным порывом, поклонением идолу, наконец, проявлением чувства стадности и не слишком меня обременяла – не было молодого человека от двенадцати до двадцати восьми лет, который бы не прошел через это сладкое помешательство, – но по городу ходили байки о кровавых поединках, о самоубийствах, о предсмертных посланиях. Много, должно быть, рассказывалось чепухи, но многое соответствовало действительности, и теперь я могу себе представить, как нелегка была жизнь городской королевы. Вечные домогательства, признания, всхлипы, все это кликушество молодых остолопов, елейная, обволакивающая, насыщенная электричеством атмосфера, фарисейская преданность некрасивых подруг, неукротимая зависть смазливеньких девочек и, наконец, нервная убежденность, что вокруг одни недостойные паллиативы, что судьба ее, подлинная ее судьба, таится там, за невидимым поворотом дороги, в далеком будущем, всего этого вместе было вполне достаточно, чтобы искалечить человека и отпущенную ему жизнь. Анечку Межебовскую я потом потерял из виду, по слухам, все сложилось у нее не слишком удачно. И любовь, и девичество она отдала не тому, кому следовало бы, – какому-то заезжему ловкачу, у которого было одно-единственное преимущество перед прочими – он не успел примелькаться. Кажется, они очень быстро расстались, кажется, были еще какие-то попытки, судорожные и бестолковые. Говорили о какой-то неприятной истории, в которую она угодила, я уже плохо помню ее суть, а после она вовсе исчезла с горизонта, закатилась, как и положено звезде. Те, кто вспоминал, говорили о ней с деланным сочувствием и с плохо скрытым удовлетворением, – как всякий талант, красота раздражает. Все, что выламывается из среды, должно обломаться, так сказать, прийти в соответствие, вписаться в окружение. В любом, самом искреннем восхищении в зачаточном состоянии существует враждебность, и, если восхищение переходит допустимые пределы, эта враждебность может развиться.

Вряд ли Анечка думала об этом, сидя на зеленой скамье, когда вокруг бурлила студенческая аллея, а день был настоян на запахе моря, зное, соленом ветерке и весь лучился силой, юностью, полнотой жизни.

Мы сели, слева и справа от нас устроились парочки, изредка доносился торопливый шепот, обрывки фраз. Я знал, что парочки никогда не мешают друг другу, они подчиняются неписаному закону великого братства влюбленных, который требует не прислушиваться и не замечать. Но мы-то с Олей давно вышли из этого Ордена, и нам было неловко и трудновато. На всякий случай я взял ее ладонь в свою, она не отняла и слегка пожала мне пальцы. Я ощутил волнение.

– Ты вспоминала обо мне? – спросил я, также переходя на шепот. Сказав это, я внутренне содрогнулся. Вопрос показался мне бесконечно пустым и плоским – жалкая разменная монетка, стершаяся от долгого употребления. Сейчас она улыбнется и вздохнет, это ясно. Но Оля не улыбнулась.

– Я тебя не забывала, – ответила она.

Она снова пожала мне пальцы, потом наклонилась ко мне, я почувствовал на щеках ее волосы, ее лоб. Я обнял ее и поцеловал. Это был короткий и маловыразительный поцелуй. Тем не менее я покосился по сторонам. Рядом бурно обнимались, никому до нас не было дела.

– Милый ты мой, – сказала Оля.

Эти слова произвели разрушительное действие. Меня захлестнула острая жаркая жалость к себе, к ней, ко всему, что было, что могло произойти и не произошло.

– Оля, – шепнул я. – Оля…

– Ну, что? – ласково отозвалась она.

– Как это вышло, что мы расстались?

Мы начали вспоминать какие-то эпизоды, штрихи, чьи-то сплетни и наши неудачные фразы. Мы хотели найти виновников – какой-нибудь поступок, людей, роковое слово. Мы спорили мягко, но настойчиво, мы пытались восстановить истинное течение событий, точно это было важно сейчас, в эту минуту. Потом мы оба остановились. Глупо было искать поводов, когда существовала причина. Мы это понимали.

– Я все думаю, – сказал я, – правильно ли сделал, что уехал? С того момента, как слез с самолета, я все пытаюсь это понять.

– Ты стал счастливей от того, что уехал? – спросила она.

– Должно быть, нет.

– Это очень странно, – сказала Оля, – но я действительно все время думаю о тебе. Все-таки я нелепо устроена.

Она вздохнула.

Неужели это так в самом деле? И мог родиться на свет человек, который бы думал обо мне все время? Есть о ком думать, нечего сказать. Почему она мне об этом шепнула? Что это, власть прошлого над душой, могущественная, необъяснимая власть, или это родилось сейчас, в этот миг, под воздействием встречи, вечера, старой скамьи, любовного бормотания в двух шагах от нас, родилось и стало подлинностью? Мало ли мифов становилось реальностью, вот еще один. Разумеется, Оля говорит то, что думает, но она обманывается сама. И ей захотелось иметь в душе заветный уголок. Это желание родилось сейчас, но тут же родилась и уверенность, что это было всегда, всегда жило, всегда мерцало, порою отодвигалось в сторону, но никогда не гасло.

Она, казалось, прочла мои мысли.

– Это так, – сказала она. – Ты думаешь, я немножко сочиняю. Нет, для этого я слишком трезва. Это все так.

Да, это так, если она говорит. Сколько раз я обвинял ее в трезвости, в привязанности к ясным и четким истинам, в здравом смысле, невыносимом для моей тонкой натуры. В конце концов я ее убедил, что она насквозь земное существо, от которого глупо ждать волшебных внезапностей. Но здесь, на родной земле, со мной происходит нечто необъяснимое. Я обретаю новое зрение. Я вижу красоту домашнего очага, от которого бежал, и поэзию провинции, над которой смеялся, может быть, я созрел для постижения той правоты, что скрыта в ясном и прямом взгляде на жизнь? Славная моя Оля, не мудрствующая без нужды, лишенная претензий, естественная в каждом движении, – сколько лет понадобилось, чтобы я тебя понял?

Пристыженный, я склонился к ее лицу. Мы снова поцеловались. На этот раз поцелуй длился дольше. Я вкладывал в него умиленность, прозрение и осознание своей вины. Само собой, не всякому поцелую под силу такая смысловая нагрузка.

В это мгновение возле нас остановился нищий. Он стоял, выбросив вперед ладонь-блюдечко, и печально выводил какое-то слово, мне не удалось его разобрать. Я пошарил в карманах. Как назло, у меня не оказалось мелочи, и Оля тоже вышла без денег.

– Нету, – сказал я, – не взыщи.

Но на него не подействовали ни слова, ни тон. Он стоял со своей протянутой ладонью, твердо решив не уходить без трофеев. Я снова пошарил в карманах. Не было даже рубля, а давать этому паразиту трешницу я не хотел. Я уже начинал тихо ненавидеть его за наглость и настырность, но ему мало было дела до моих чувств, он стоял и выпевал свое непонятное слово, и ясно было, что так просто он не сдвинется с места. Внезапно я понял причину его упрямства. Вокруг сидели мальчики и девочки, у которых ничего не было в запасе, кроме их губ и рук. Мы были единственными солидными людьми на этой скамье любви, и тут можно было поживиться. Я огляделся. Все так – мы выделялись.

Мне вдруг стало не по себе.

– Идем, – сказал я Оле.

Она встала, и мы оставили поле боя. Некоторое время мы шли молча, подлец нищий основательно испортил нам настроение. Оля ласково взяла меня под руку.

– Смотри, – сказала она, – ты еще не видел?

Но за время своих дневных прогулок по бульвару я уже обратил внимание на это причудливое здание из камня и стекла, странно изогнутое, вытянутое в длину и расширявшееся в самом неожиданном месте. В беспорядке его линий была своя привлекательность, это было еще одно вторжение модерна в мой старый город. На бульваре возник летний театр, достойное дитя нашей стремительной современности. Архитектор, отчаянный левак и ниспровергатель, мог торжествовать.

Около театра толпились люди, из огромной афиши я узнал, что сегодня вечером, как, впрочем, вчера и завтра, здесь выступают посланцы нижневолжской филармонии. С далеких берегов великой реки привезли они моим землякам свое живое оптимистическое искусство.

– Пойдем? – спросил я Олю.

Она, чуть помедлив, кивнула. Уединение нам нынче не удалось. Попробуем испытать публичное одиночество.

Я достал два билета в пятом ряду, и только мы уселись, на овальной сцене появились два молодца. Из программки я выяснил, что это были Костров и Лерский – парный конферанс и интермедии.

Это были люди средних лет, примерно одного роста, но Костров был шире в плечах, благообразней и являл собой положительное начало, меж тем как худенький, подвижной Лерский не был свободен ни от пережитков, ни от отдельных недостатков и потому то и дело попадал впросак.

Слушая их сценки, я подумал, что эпоха поистине наступает широким фронтом. Коллективное творчество вытесняет дерзких одиночек. Уже почти не встретишь осанистого, уверенного в себе конферансье, доброжелательного и одновременно преисполненного достоинства хозяина вечера, почти повсеместно на смену ему пришли дуэты, и кто знает, может быть, в этот самый миг дерзкие реформаторы обдумывают появление на подмостках сразу трех или четырех герольдов.

Мы сидели в своем пятом ряду, темное небо, все в золотых гвоздиках, плыло над нами, и нижневолжская эстрада щедро разбрасывала свои дары. Выходили два акробата, один повыше, другой пониже, и высокий бросал маленького меж ног, выжимал на ладонях, ставил себе на голову и в таком положении, с широко раскинутыми руками, уходил за кулисы. Выступал жонглер и вертел сверкающие круги сразу на обоих предплечьях и одной ноге, потом он подкидывал в воздух несколько бутылок и успевал подхватить почти все. Выступал ложечник в синей блестящей косоворотке, подчеркивавшей его почвенность и близость к народу, которому он всецело был обязан своим талантом. Он играл на ложках вальсы и народные танцы, аккуратно взмахивал зачесанными назад волосами, сияя тренированной простецкой улыбкой. Выступал мнемотехник со своей ассистенткой, немолодой женщиной в черном платье на бретельках, с обнаженными плечами и грудью, выступала женщина-каучук, худенькое существо с бескостным телом, выступал вентролог… – много в мире способов зарабатывать свой хлеб!

И после каждого номера на сцене появлялись рассудительный Костров и недотепа Лерский и, гостеприимно улыбаясь, приглашали нас радоваться и вызывать. Публика была настроена добродушно и вежливо рукоплескала. Я поглядывал на Олю. Она сидела серьезная и сосредоточенная, каждый раз забывая вовремя зааплодировать. Я взял ее руку в свою и медленно, точно массируя, стал гладить. Она быстро пожала мои пальцы и освободила свою ладонь. Я вопросительно взглянул на нее, она слегка покраснела. С некоторым опозданием я сообразил: это я, вольный казак, залетная птица, она же совершает почти рискованный шаг, на каждом шагу могут встретиться знакомые или сослуживцы мужа, нужно вести себя сдержанно и пристойно.

Между тем перед нами опять возникли оба конферансье. В их повадке появилась некая торжественность, еще респектабельней стал Костров и даже несолидный Лерский как-то подтянулся. С придыханием объявили они следующий номер – это и был гвоздь вечера, по обыкновению завершающий первое отделение, исполнительница современных песен Дина Гусарова. Я вспомнил, что на афише был помещен ее портрет, а ее фамилия, набранная крупными буквами, была вынесена в красную строку. Из-за кулис энергичным шагом, придерживая осыпанное блестками, длинное шумное платье, вышла крупная женщина с крупной золотоволосой головой, с крупными чертами лица. Ни умелый грим, ни пудра не могли уже скрыть, что она отпраздновала свое сорокалетие: борозды на шее и у висков безмолвно рассказывали о длинной биографии.

Я вспомнил, что слышал это имя, а возможно, слышал и саму певицу. Какие обстоятельства занесли ее в нижневолжскую филармонию? Несносный характер, чьи-то заявления, личные катаклизмы или, может быть, этот плечистый тридцатилетний красавец, приготовившийся аккомпанировать? Костров объявил, что партию рояля исполнит Борис Гастынский; пианист чуть привстал и с достоинством поклонился.

Стоило Дине Гусаровой запеть, и я понял, что передо мной мастер своего дела. Она умела быстро овладеть залом и заставить его испытать то, что она испытывала сама, а испытывала она и восторг, и грусть, и увлечение. Потому что, разрази меня гром, это была истинная артистка. Казалось почти необъяснимым, откуда эта неспокойная завораживающая сила в грузноватой женщине, за которой угадывалась пестрая женская судьба и десятки поездок во все концы страны, с мельканием поездов, с дурной ресторанной пищей, с неряшливыми ночевками в гостиничных номерах, с тяжелыми несвежими пробуждениями в потных кроватях, с огорчениями по пустякам и не по пустякам, со слезами, истериками, завистью подруг, с капризами голосовых связок, с дорожными неурядицами, с пронырами-администраторами, с плохими сборами, с трудной публикой, с неприятными телеграммами, догоняющими перед самым выступлением, с постепенно обретаемой житейской сноровкой и хваткой, с этим проклятым и иссушающим умением постоять за себя, с первой собственной афишей, с успехом в «Эрмитаже» и постепенным закатом, с длинной чередой надоедливых, женственно охорашивающихся мужчин, которых приходилось тянуть и вытягивать, чем старше она становилась. Казалось почти необъяснимым, что эта сила однажды, в далекие дни, в ней зажглась и уж совсем было непонятно, как она окрепла и сохранилась. Но, в конце концов, все это было не так уж важно, а важно и дорого было то, что несколько сотен мало чем связанных между собой людей восемь или десять минут были действительно едины в своей веселости и грусти, забыли домашние дела и служебные передряги, и известия в утренних газетах, и только что виденных мастеров нижневолжской эстрады, и самих Кострова и Лерского с их звонкими сочиненными фамилиями.

Дина Гусарова бисировала четыре раза, а ее все не отпускали, она казалась утомленной и низко кланялась, и каждый раз на ее пути к кулисам вырастали Костров и Лерский, которые торжествующе-победоносно взглядывали на зал, как бы говоря, что успех певицы в значительной мере результат их усилий. И зал действительно чувствовал к ним определенную симпатию, а когда Лерский грудью закрыл Гусаровой дорогу со сцены, даже разразился благодарными аплодисментами. Наконец Гусарова вывела за руку Гастынского и, показывая на него глазами, старалась нам внушить, что этот удалец с прекрасным разворотом плеч главным образом повинен в том, что мы так довольны. И Гастынский, по-хозяйски поцеловав ей ручку, так милостиво и снисходительно поклонился, что мне безумно захотелось щелкнуть по его римскому носу.

Когда они скрылись, Костров и Лерский выдвинулись на первый план и запели о том, как им приятна встреча с таким умным, чутким и понятливым зрителем.

Помимо благодарности залу, куплеты подытоживали достигнутые в первом отделении успехи и обещали их закрепить.

– Концерт прекрасен, это факт, – уверенным баритоном сообщил Костров.

А Лерский бойким тенорком добавил:

– Ну, а теперь – антракт!

И оба, чуть подпрыгивая, этакими фертами пошли вдоль сцены, помахивая нам поднятыми ладонями:

Концерт прерываем И вам предлагаем Минут пятнадцать погулять, Потом начнем опять.

Мы встали и, потолкавшись среди довольных и размягченных зрителей, вышли на аллейку перед залом и начали там прогуливаться.

– О чем ты думал, когда она пела? – спросила Оля.

– Не знаю, – пожал я плечами, – ни о чем не думал.

– Нет, – Оля покачала головой, – это неправда, я на тебя смотрела.

– Наверно, думал, – согласился я. – Обо всем сразу. О нас с тобой и о всех этих годах, и о том, что мы тут делаем. Почему мы вдруг на этом концерте и при чем тут Костров и Лерский.

– Я тоже об этом думала, – призналась она.

Мы еще походили по аллейке. Раздался первый звонок. Неожиданно Оля взяла меня за рукав.

– Пойдем отсюда, – сказала она еле слышно.

– Пойдем, – кивнул я, – все равно лучше Гусаровой ничего не будет.

Мы вышли.

– Там наш знакомый, – сказала Оля, – я не хотела, чтоб он нас видел.

Все время я ждал, когда мы наткнемся на этого знакомого, и вот это наконец случилось. Есть что-то мистическое в неизбежности, с которой он появляется. Можно было бы подумать, что существуют таинственные и могучие силы, охраняющие прочность семейных основ, если бы эти основы не рушились так часто. Вечная история! Я уже вспоминал старое глупое ожидание чуда, которое мерцало во мне, когда я спешил на угол Льва Толстого и Крупской. Как всегда, мне было жаль моего нервного подъема. Вечер катился к своему завершению – чуда не произошло. На улице было малолюдно, так малолюдно, что она выглядела пустынной. Появилась машина с зеленым огоньком. Мы забрались на заднее сиденье, я хлопнул дверцей, и на миг мы почувствовали себя почти оторванными от мира. Водитель молчал, видно, смена его подходила к концу, и он основательно притомился. И нам было хорошо за его спиной, в этом тихом летучем гнездышке. Мы тоже молчали, прижавшись друг к другу, меж тем как машина несла нас куда-то вперед. И кто знал, куда она нас несла? Нежность к немолодой женщине, сидевшей рядом, снова наполнила меня, и она, видимо, почувствовала это, но ничего не говорила, только гладила мои пальцы.

У одного из новых домов она попросила остановиться.

– Завтра я занята, – сказала она, – суббота – это сумасшедший день. Я позвоню послезавтра утром. Скажи мне свой номер.

Я назвал цифру, и она повторила.

– Ну, хорошо. Значит, до послезавтра. Спокойной ночи, Костик.

– Спокойной ночи, милая.

Мы поцеловались, и на том же такси я вернулся в гостиницу. Водитель за весь путь не произнес ни одного слова, и я был очень ему за это благодарен. Я физически нуждался в тишине.

Я вошел в вестибюль, на миг остановился около дежурного, по обыкновению вспоминавшего свой недолгий роман с черной актрисой, взял ключ и поднялся в свой номер.

И все время, покамест я раздевался, мылся и стелил кровать, во мне звучал какой-то настырный бойкий мотивчик. Я долго не мог понять, где я его подхватил, какого черта он ко мне привязался, и это мучило меня и не давало покоя, и лишь тогда, когда из мелодии неожиданно выплыли слова, я вспомнил, и все стало на место: «Концерт прекрасен, это факт, ну а теперь – антракт».

11

Я сидел с Ниной Константиновной в ее полукруглой комнате, в ней, как всегда, было темновато, однако сегодня, когда город изнемогал от зноя, это было даже приятно. Нина Константиновна забежала всего на минутку, она оставила дома какие-то срочно понадобившиеся материалы, но мы заговорились, и она медлила уходить.

Впрочем, сама она говорила немного, только вставляла короткие фразы в мою сумбурную и пылкую речь. Нина Константиновна казалась удивленной моей горячностью, да я и сам себе поначалу дивился, пока не сообразил, что я попросту нервничаю, и было отчего – работа моя подходила к концу, а столько оставалось неясного, ускользающего и вместе с тем тревожащего, – моментами я чувствовал себя лично задетым. Хотел я того или не хотел, но я уже вступил с Иваном Мартыновичем в какие-то отношения, которые сразу же потребовалось выяснить.

– Объясните мне, – говорил я, путаясь в словах, – чего желал этот человек? Чего добивался? Что означает это метание от одного исторического периода к другому? Этот неожиданно вспыхивающий интерес то к мыслителю, то к поэту, то к генералу? Столько начинаний, и почти все они повисли в воздухе! Почему он не завершил своей, по-видимому, главной работы о значении рубежной зоны и занялся индивидуальными судьбами? Их он тоже, кстати, оставил на полпути… Но какое настойчивое внимание к накренившимся людям, к перевернутым биографиям? Вот он углубляется в декабризм, кто же поглощает его почти целиком? Никита Муравьев. Он воссоздает этот образ, он восхищается его духовностью, его безупречной моралью, его нравственным авторитетом и тут же рисует мне картины его слабости, его неумения противостоять напору допросов и очных ставок. Зачем? Но ему мало Никиты. Он принимается за Александра Николаевича Муравьева, за одного из основателей Тайного общества, дезертировавшего при первых раскатах грома. Он исследует каждую строчку его покаяния, убивающего своей пошлой религиозностью, фальшью, фарисейством. А потом он переходит к третьему Муравьеву – Михаилу. Снова и снова он возвращает меня к началу пути человека, который в старости стал палачом, заслужил кличку вешателя. Он показывает мне чудесный рассвет этой грязной жизни, напоминает, как хорошо начинал мерзавец, чьим именем матери пугали детей. Каждый раз передо мной возникают биографии в их роковой час, судьбы на изломе, люди, поставленные перед необходимостью выбора, начинавшие головокружительно смело и кончающие либо смрадно, либо тускло. Инсургенты становятся чиновниками, бунтари смиряются, вчерашние поэты бессмысленно чирикают в поисках хотя бы скромного благополучия. Сколько изменившихся и изменивших, сколько сдавшихся и сдавших! Что стоит за этой повальной усталостью? Не одна же трусость, не один же инстинкт, заставляющий спасать свою шкуру? Невозможно поверить, что личности столь крупные мельчают столь скоро. Так чего же он хочет? Что рассчитывает обнаружить?

В таком духе я ораторствовал минут десять, и Нина Константиновна почти меня не прерывала. Раз или два она посмотрела на меня с любопытством, раз или два улыбнулась. Наконец она сказала:

– Иван Мартынович не любил учительствовать. Больше того, люди с такой претензией его раздражали. Почему вы думаете, что он непременно хочет вас в чем-то убедить?

– Потому что это естественно для мыслящего человека. Он стремится сделать свои догадки общим достоянием.

Она пожала плечами.

– Может быть, Иван Мартынович был озабочен тем, чтоб разобраться самому. Это волновало его в первую очередь. Он действительно жил очень напряженной духовной жизнью и в последние годы легко обходился без общества.

Я подумал, что Иван Мартынович был, видимо, шизофреник, но не спешил поделиться этим соображением.

– Многие считали, что он не вполне нормален, – сказала Нина Константиновна, будто угадав мои мысли, – но ведь это наиболее легкое объяснение. Все, что не похоже на нас, – противоестественно. В своих собственных действиях мы редко видим отклонение от нормы.

С этим наблюдением я не мог не согласиться. Нашей снисходительности хватает лишь на то, чтобы с горестной улыбкой развести руками и печально вздохнуть: ничего не поделаешь, голубчик, если все говорят тебе, что ты пьян, ступай проспись.

– Нет, – сказала после маленькой паузы Нина Константиновна, – нет, – и она качнула головой, точно я ей возражал, – он никого не учил. В сущности, он много лет беседовал с самим собой, и это стало его потребностью, действительной потребностью. Я не знаю, чем вызван его интерес к странным биографиям, о которых вы говорите, мысль иногда движется очень причудливо, но сам он был не слабый человек.

Тут она заметила сомнение на моем лице.

– Жить так, как он жил, не каждый сможет.

Это была правда. Я и сам не слишком стремился оставаться наедине с моими мыслями. Я уже испытал на себе, что случается, когда даешь им слишком большую волю. Недавняя бессонница, не первая и, как я понимал, не последняя. С мыслями надо обращаться осторожно. Язык может довести до Киева, а уж куда заведет тебя мысль – одному богу известно. И уж, во всяком случае, не с моими мозгами заниматься этой опасной игрой. Иммануил Кант, должно быть, не зря сотворил из себя некий механизм, потрясавший своею точностью, – когда он выходил на прогулку, жители города Кенигсберга проверяли часы, – ему требовалась какая-то узда, какое-то подобие неизменности, постоянные величины для того, чтобы как-то еще ощущать под ногами почву и чувствовать себя сопричастным реальной жизни. Конечно – я должен был это признать, – Иван Мартынович был не слабым человеком.

– Не знаю я, как мне о нем писать, – пробурчал я угрюмо.

Это была капитуляция, неожиданно вырвавшийся вопль, мое достоинство столичного журналиста было посрамлено.

Нина Константиновна на миг задумалась, потом встала.

– Подождите секундочку, – сказала она и ушла в спаленку.

Я подошел к окну. Мой город был верен себе – асфальт плавился под веселым солнышком, люди едва передвигались, те из них, кому надо было тащиться в гору по этим почти отвесным улочкам, вызывали чувство жалости.

Нина Константиновна вернулась с объемистым пакетом в руках.

– Вот, – сказала она, – возьмите.

Я оживился.

– А что это? Его мемуары?

– Скажем, рукопись, – ответила она сухо. – Иван Мартынович никому ее не показывал. Не следовало давать ее вам, но, возможно, она в чем-то вам поможет.

Я преисполнился к ней благодарности и поцеловал ее бескостные пальцы.

– Спасибо, – произнес я с чувством, – вы ангел.

Она покраснела, точно ей было шестнадцать. Впрочем, шестнадцатилетние краснеют не так уж часто. Приверженность к стереотипам заставляет нас порой забывать о новых реалиях.

Я поймал себя на том, что Нина Константиновна нравится мне все больше. Надо контролировать себя, подумал я, что-то уж очень много привлекательного обнаруживаю я в этом якутском лице, в этих тихо мерцающих глазах, в этом прямом проборе, разделяющем ее черные волосы. Надо контролировать себя, друг мой Костик. Я знал себя достаточно хорошо, я не мог похвастаться благоразумием. И я уже начинал побаиваться, что больше чем нужно смотрю на ее белые скулы, на которых так легко выступает румянец. Эти скулы, всегда игравшие роковую роль в моем житье-бытье, были опасны. Я вызвал в памяти образ Оли, и некоторая уверенность ко мне вернулась. Мне было приятно думать, что завтра она позвонит.

Мы вышли на улицу. Я предложил Нине Константиновне проводить ее, и мы зашагали по раскаленной мостовой. Город показывал себя во всем блеске. Хоть мы и шли по тенистой стороне, жара была почти нестерпима. Но именно это и понизило мою температуру. Я уже мог смотреть на свою спутницу как на доброго товарища. Товарища по испытанию. Волей судьбы мы оказались в пустыне и влачим свои изнуренные тела сквозь пески. Я отказался от мысли взять Нину Константиновну под руку – в такую жару это было бы ей вряд ли приятно.

Постепенно мы спустились из нагорной части к центру – стало полегче, уже совсем близко сияло море, оно дышало целительным ветерком.

– Смотрите, – сказала Нина Константиновна, – свадьба!

Оказывается, мы проходили мимо дворца бракосочетаний. Моя родина также обзавелась подобным заведением. Это был двухэтажный особняк, некогда принадлежавший какому-нибудь негоцианту, отечественному бизнесмену средней руки. Его привели в подобающий вид, подкрасили, радиофицировали, и теперь здесь с приличествующей торжественностью соединяли юные сердца. Здесь подавали шампанское, надевали кольца на персты, а из рупоров неслась эпиталама Гименею. После пожелания успехов в труде и личной жизни новобрачные уступали место другим врачующимся, а сами выходили на улицу, где их поджидали шоферы-калымщики со сладкими зовущими очами.

Вот и сейчас на тротуаре появилась пара – она в белом платье, с кружевной пеной на белых локонах, тоненькая, с уморительно выпученными глазами, и он, в черном костюме, при галстуке, широкоплечий, коротко-подстриженный, с напряженной улыбкой на красном лице, открывавшей три металлических зуба в самом центре рта, лихой парнюга, слесарь или монтажник.

Я хотел высказать удивление, с чего это они решили сочетаться в такую жару, но потом вспомнил, что день был определен довольно давно, а потом в изнурительно долгий для них срок они проверяли свое молодое чувство. Кроме того, я и сам играл свадьбу в жаркий летний день и не находил в этом ничего смешного.

К юной паре подбежал юноша в белой сорочке, он щелкнул фотоаппаратом, а потом начал их о чем-то быстро-быстро спрашивать – в руке его появился блокнот.

Нина Константиновна повернулась ко мне.

– Ваш коллега?

– Видимо, так, – согласился я.

Юноша наклонился к жениху и что-то спросил у него. Жених хохотнул, блеснув металлическими зубами.

– Интересно, что он у него узнает? – спросила Нина Константиновна.

Я пожал плечами.

– Наверно, есть ли у него хобби.

Она засмеялась.

Между тем я не шутил или почти не шутил. Наверняка начинающий репортер обратился к сереброзубому молодожену с этим вопросом. Какой же юный газетчик откажет себе в этом удовольствии? Тут и некоторая живость и дань социологии, шутка пополам с научностью.

Надо сказать, что в этом внезапном и пылком увлечении социологией, переживаемом нашей планетой, мне всегда чудилось нечто болезненное. Человечество хочет составить свой анамнез или поставить себе диагноз. Покамест оно чувствовало себя сносно (впрочем, была ли такая пора?) или хотя бы пребывало в неведении о своем положении, оно не стремилось так расщепить свою духовную или антидуховную жизнь на составные части, не стремилось так исследовать или понять каждый свой жест. Впрочем, что удивительного? Когда шагаешь в невесомость, начинаешь прислушиваться к своим шагам.

Наконец молодой, потея и отдуваясь, подхватил молодую под руку, преданные друзья заспешили за ними, шофер-браконьер распахнул дверцу, и они отбыли навстречу своим волшебным далям. Мы же зашагали своей дорогой.

– Вот и моя контора, – сказала Нина Константиновна.

Только сейчас я сообразил, что уже минут пять иду рядом с ней, не говоря ни слова.

– До свидания, – сказала она. – Вы чем-то озабочены?

Я отшутился, и мы простились. Она скрылась за темной гулкой дверью, а я двинулся дальше. Красный свет на перекрестке преградил мне путь. Я стоял на клейком, вязком асфальте, утирая платком руки и лоб. Рядом со мной, терпеливо дожидаясь зеленого света, пыхтел пожилой служака. Я оглядел его. Ему было примерно пятьдесят – пятьдесят два года. Он был седоват, плохо выбрит, у него было мягкое озабоченное лицо. За всей его повадкой мгновенно угадывались средний достаток, чадолюбие и скромная половая жизнь. Я испытал непонятный прилив нежности к этому старому канцеляристу. Нина Константиновна была права. Я был озабочен. Меня вывели из моего шаткого равновесия жених с красным лицом и его пучеглазая пичужка.

Разумеется, я начал с сочувствия. Со спасительного и укрепляющего собственный дух участия к счастливым людям. Я прекрасно понимал, что свое белое платье невеста снимет не позднее, чем нынче вечером, что еще через несколько дней эпиталама Гименея отзвучит, точно ее и не было вовсе, – пойдет совсем иная музыка. Я видел молодую уставшей и озабоченной, то за стиркой, то за мойкой, то за кухонной плитой, видел ее уже окруженной детьми, потихоньку вянущей и гаснущей, с потрескавшейся кожей на губах, слышал, как она жалуется сердобольным соседкам на своего верзилу, который, вместо того чтобы помочь ей по дому, полощет свои металлические зубы в ближайшей пивнушке, видел и слышал все это так отчетливо ясно, будто сижу в кино и смотрю на экран. И все-таки сочувствия не рождалось. Уж слишком молоды и влюблены были эти двое. И краснолицый парень, который, верно, еще год назад божился, что скорее даст дуба, чем позволит себя окрутить, и сама девушка так восторженно-изумленно лупились друг на друга и так откровенно считали минуты, когда кончится вся эта канитель и им дадут остаться наедине, что им можно было только завидовать. Что будет, то будет, и как это будет, ведомо только нечистой силе, а покамест счастье было у них в руках, и, во всяком случае, им предстоял столько раз осмеянный, но от того не менее сладкий медовый месяц.

Сам я этого месяца не знал. Моя связь с будущей женой длилась больше года. Мы встречались урывками – то у меня, то у нее, то у общих знакомых, каждый раз в нашем распоряжении было не больше двух-трех часов, мы познали друг друга, но не успели сродниться, и к дню свадьбы мы были малознакомыми людьми, для которых друг в друге уже все было знакомо. Наши тела не представляли для нас никакой тайны, ничего не скрывали, ничего не сулили, они давно перестали быть территориями, которые нужно было исходить и освоить, зато душевная наша жизнь была и для нее и для меня книгой за семью печатями, и впоследствии я не раз удивлялся: как, в сущности, плохо понимали мы друг друга!

И от самой свадьбы осталось странное и смутное воспоминание. Какие-то натянутые шутки, неестественное оживление, и сама Лена, не находящая себе места. Секунды не могла она посидеть спокойно, и я часто вспоминал, как она металась из угла в угол с застывшей на губах улыбкой, с ненужными словами, порой весьма патетическими, к чему она обычно не была склонна. Как это всегда бывает, за столом оказался человек, почти случайно попавший на это торжественное событие, – Лена не обошла и его. Раскрасневшаяся, взволнованная, она долго и сбивчиво уверяла случайного гостя в своей глубокой симпатии, чем привела его в немалое смущение. И добро бы в этом сквозило желание ободрить малознакомого человека. В словах ее, в жестах, в громком смехе была все та же непонятная нервная суетливость, подсознательная боязнь паузы, и это понимал я, и наши друзья, и даже этот случайный гость.

Потом она исчезла в ванной, и ее подруга сказала мне, что ей плохо. Я поспешил туда и застал ее смятую, заплаканную, с жалкой бессмысленной улыбкой на губах.

– Что с тобой? – спросил я, целуя ее руки. – Тебе худо?

Она посмотрела на меня, слезы катились из ее глаз. Я не знал, что нужно делать, должно быть, у меня было очень глупое и растерянное лицо, потому что она неожиданно улыбнулась.

– Чепуха, – сказала она, – очень жарко. И эти цветы… У меня дико разболелась голова.

Она обхватила мою голову руками и вдруг начала целовать так исступленно, так жарко, как не целовала в часы свиданий.

– Ничего… – шептала она чуть слышно, – ничего… чепуха… пройдет…

Много лет, когда я вспоминал этот день, я так и не мог понять этот внезапный порыв, эту поразившую меня стихию нежности. Теперь, кажется, я понял. А тогда я был просто растроган и удивлен и истолковал эту горячность в самом выгодном для себя смысле. И слезы ее я тоже объяснил естественным волнением перед новой жизнью.

– Иди к гостям, – сказала Лена. – Неудобно.

Она уже стояла перед зеркалом и пудрилась. Спустя минуту она вошла в комнату все с той же механической улыбкой на губах, и в ответ ей запорхали такие же улыбки и пустые, ничем не наполненные слова – жалобы на погоду, на духоту и прочие обстоятельства. И снова установилось это неестественное оживление, и опять мы что-то представляли, и – боже мой! – как мы привыкаем к нашему повседневному актерству, сколько не своих слов, не своих движений, сколько проверенных приспособлений для того, чтобы не выдать истинное свое состояние. Не может быть, чтобы эти усилия не быть собой, эти общие слова, поведение, приличествующее обстановке, весь этот набор неписаных правил, защитных фраз и фразочек, – не может быть, чтобы все это сходило нам с рук. Ничто не проходит даром, и, должно быть, под конец жизни мы уже не знаем, что в нас свое, а что приобретенное, где маска, а где душа.

Но, видимо, я уже начал стареть, потому что, вспомнив тот далекий душный день, я пожалел Лену, прежде чем пожалел себя, что я обычно делал охотно. И тогда я подумал, что жалость, быть может, и есть та тропинка, которая способна вывести на путь к утраченному естеству. Злым ведь я от рождения не был, злости мне как раз всегда не хватало, и с детства я слышал, что нужно быть более зубастым молодцом.

Я пообедал в ресторане при гостинице и поднялся к себе в номер. Долгое время я просидел у окна, бессмысленно наблюдая за соседним тротуаром. Постепенно стемнело, и город начал обретать обманчиво таинственные очертания. Снизу из ресторана доносилась музыка. Была суббота, и наиболее бесшабашные прожигатели жизни уже собрались за столиками в предчувствии кутежа. Вечер был теплым, как день, запах моря влетал сквозь распахнутое окно в мою темную каюту. Я зажег ночник, лег в постель и начал читать рукопись Ивана Мартыновича.

12

«Приблизительно к сорока пяти годам стало очевидно, что жизнь удалась. Он был крепок, относительно здоров, обладал достаточно привлекательной внешностью, а его лекции пользовались популярностью и в учебном заведении, в котором он преподавал, и тогда, когда он выступал с ними в различных просветительных учреждениях. Эти лекции, собственно говоря, и сделали ему имя. Надо признать, его речь была заряжена энергией (экспрессией, как говорил один его приятель), она была напориста, активна, одновременно доверительна и потому не оставляла аудиторию равнодушной. По-видимому, у него был счастливый дар – интимное отношение к своему предмету. Люди, отделенные годами, поколениями, столетиями, неизменно выглядели его близкими знакомыми, то однодумцами, то оппонентами; казалось, он поддерживал с ними тесные личные связи, и это сообщало его словам особую, странно тревожившую слушателей ноту. Согласимся, что историком он был по призванию, и, право, это соответствовало действительности, – еще мальчишкой, пятиклассником, он знал, что история станет его делом.

Окружающие сулили ему профессуру, иной раз нетерпеливое общественное мнение даже опережало события; сперва он сердился, поправлял собеседников, потом смирился, махнул рукой и уже отзывался, когда его величали профессором.

Не правда ли, очень лестный портрет? И хватит ли автору этих строк необходимой объективности? Похоже, что он заинтересованное лицо и относится к своему герою с нескрываемой симпатией. Опасное пристрастие, оно делает пишущего уязвимым и не вызывает к нему доверия.

Но подождите. В нашу задачу не входит ни возвысить, ни принизить этого человека. Да и зачем? Эти страницы не опыт характеристики, не счет, не кассация. Изложим некую судьбу, хотя бы часть ее, наиболее сложную и трудную часть, – вы убедитесь, что завидовать нечему, зато есть повод порассуждать.

При желании нашего историка можно оценить не очень-то высоко. Причем все сказанное выше никак не будет этому препятствовать. При желании можно увидеть любующегося собой златоуста, скорей оратора, чем ученого, фигуру, возможно, занятную, но поверхностную, слишком любящую похвалы, чтобы обречь себя на многолетнее подвижничество истинного исследователя. Причем эти жестокие слова имели бы под собой даже некоторое основание. А почему бы нет? Тот, кто хлебнул успеха, редко остается к нему безразличен, прелесть безвестности открывается лишь с годами и не всем, а сорок пять – это ведь в сущности зенит жизни, молодость, набравшая силу. Таким образом, опасность определенного самоупоения могла бы серьезно ему угрожать, если бы не некоторые свойства его душевного строя.

Дело в том, что в существе своем это был человек застенчивый, как это ни странно, не очень в себе уверенный и, пожалуй, меланхоличный.

Наш герой знал эти свои качества и очень долго старался их преодолеть. Он полагал, что в них проявляется известная неполноценность: то, что эти черты могут иметь совсем иную стоимость, очень долго не приходило ему в голову.

Так или иначе, скрывал он их более или менее успешно, и в этом ему помогали надежные образцы. Каждый из нас примеривает на себя понравившиеся ему одежды, хорошо, коли они хоть как-то нам по плечу, подогнать их под свой размер – трудное дело, и те, кому это удается, люди упорные, заслуживающие похвалы. Возникает вопрос: какую роль играл в его повседневности слабый пол, тем более что наш друг был холост? Не то чтобы он был убежденным противником брака, наоборот, он частенько говаривал, что, несмотря на все несовершенство этого института, человечество ничего лучшего не придумало, но его собственный эксперимент окончился неудачно. Впрочем, не настолько, чтобы его травмировать. Ранний студенческий союз, быстро себя изживший и, по счастливому стечению обстоятельств, не слишком затянувшийся. Обстоятельства очень помогли обоим, ибо и он и она были люди мирные и боявшиеся друг друга обидеть. Им повезло, все прошло безболезненно и принесло обоим чувство облегчения.

Его приятели полагали, что он недолго погуляет на воле, но сначала он пропустил срок, углубился в свою диссертацию, первые успехи подстегнули, вызвали вкус к новым лаврам, а там он привык к своему положению и начал находить в нем преимущества. Чем большее внимание он привлекал, тем больше появлялось вокруг охотниц его приручить, а это создавало приятные иллюзии – женщины входят в систему общественного признания, и популярный мужчина воспринимает их как законные трофеи, как знаки отличия за труды.

Он был влюбчив (впрочем, умеренно) и даже культивировал в себе эту способность – можно сказать, поощрял разумом сердечную склонность, ибо был убежден, что с нею теснейшим образом связаны творческие возможности, и чем больше спорилась его работа, тем больше утверждался он в верности этого взгляда. Так обстояли дела, когда пришел тот самый денек, который запомнился ему надолго.

Была странная утомительная погода, в небе стояло солнце, а под ногами чавкало и хлюпало, ветер пробирал, а меж тем тянуло опустить воротник и расстегнуть шубу; опостылела зима, сугробы вдоль тротуаров, рваные, в темных потеках, давно уже утратившие свое белое величие, надоели лужи, островки наледи, сырость и грязь, хотелось сухих улиц, тепла, которому можно довериться, хотелось пройтись в легком пиджачке, в легкой обуви, с непокрытой головой, без опаски, целыми ломтями глотая прохладный воздух.

Был четверг, у него была назначена встреча со студентами заочного отделения, которым подошел последний срок разделаться с долгами, и это обстоятельство также не веселило души. Общение с заочниками, как правило, давалось ему с трудом, он всегда подозревал их в глубоком безразличии к существу дела и даже в неприкрытом утилитаризме – для чего-то понадобился диплом, а когда ему приводили совсем иные примеры, только отмахивался: бывает всякое.

Вместе с тем, будучи человеком деликатным, он боялся обнаружить это свое отношение и потому становился неестественным, что его всегда раздражало. На этот раз ему предстояло принять зачеты у четырех. Первые трое не заняли у него слишком много времени. Это были люди средних лет, отягощенные заботами и удрученные слабеющей памятью – особенно их допекали даты. Как всегда, он был несколько либеральней обычного, хотя и со своими студентами был не очень-то строг, суров он бывал только с любимчиками. Одаренные натуры вызывали у него подчеркнутую требовательность. Заочники быстро получили свои зачеты и весьма довольные удалились.

Вошла последняя. Он перелистывал свои записки и не сразу поднял голову, сперва услышал легкий перестук каблуков, а потом негромкий высокий голос прошелестел: можно? Он поднял голову и увидел молодую женщину, очень худенькую, довольно высокую, с узким лицом. Она стояла и смотрела на него с таким жадным любопытством, глаза ее светились таким откровенным восторгом, что он поначалу смутился.

– Ну, подойдите, – сказал он наконец, – поближе… еще поближе… дайте вашу зачетку.

Движения ее были заторможенными, она словно слушала и не слышала, медленно, какими-то сомнамбулическими шагами подошла к столу.

– Присядьте, – предложил он ей.

Она покраснела так густо, словно его приглашение было непристойным. Потом, тяжело вздохнув, села.

– Вы не волнуйтесь, – сказал он великодушно, – ничего страшного. Вы подготовились?

– Да, – она кивнула. – Я все знаю.

– Так что ж вы? – он улыбнулся.

– Боюсь.

– Знаете и боитесь? – он удивился. – Чего же вы боитесь?

– Вас, – сказала она, продолжая его разглядывать жадно и бесцеремонно.

“Психопатка”, – подумал он про себя, а вслух сказал:

– Ну, ну, я не людоед.

– Все равно боюсь.

Ее упорный взгляд, которого она ни на миг не отводила, так не отвечавший ни голосу, ни словам, стал его занимать. Он уже перешел в свое обычное состояние, чувствовал себя польщенным и спокойно ее рассматривал. Странное существо – никак нельзя было назвать ее красивой, глаза цвета чуть обуглившегося каштана невелики, черты скорей заурядны, руки и ноги крупные и, видимо, сильные, мало гармонировали с узким лицом и худеньким телом, но что-то в ней притягивало, был какой-то манок, загадка, была неясная игра, трудно было разобраться в этой внешности, все порознь было сделано природой небрежно, все вместе – непонятным образом волновало.

Не без его помощи она ответила на вопросы, – как вы догадываетесь, он подобрал не самые сложные, – отвечала она с трогательной старательностью первоклассницы, впрочем, он плохо прислушивался к тому, что она говорила, прислушивался к голосу, голос был не московский, он привычно отметил “г” фрикативное в ее быстрой речи и невольно поморщился. Волновалась она безмерно, даже чуть задыхалась, но ни волнение, ни желание ответить получше, как это ни странно, не отвлекали ее от главного – она все так же не сводила с него глаз.

Он почувствовал себя неуютно и сказал:

– Вы не смотрите на меня, вы думайте.

На что последовал ответ:

– Я думаю и смотрю.

Получив зачет, она простилась и пошла к двери, пятясь, словно боясь повернуться к нему спиной. Он отметил про себя, мысленно усмехнувшись: так уходили от коронованных особ.

Вскорости он уже размышлял о других, более значительных предметах, но, ложась спать, поймал себя на том, что вспоминает ее лицо, высокий, задыхающийся от волнения голос, неправильный выговор и ее простые, ничем не примечательные имя и фамилию.

Дня через два он читал публичную лекцию, было это в одной из библиотек, возникшей почти одновременно с новым районом, и он не ждал большой аудитории. Однако народу вновь собралось много, и он не без приятности подумал, что теперь уже место не имеет значения, имеет значение его имя.

В тот вечер он читал о восемнадцатом веке, к которому питал особое пристрастие, читал, кажется, о Радищеве. Он рассказывал о книге, о его дальнейшей судьбе, оспаривал устоявшиеся суждения. В частности, он решительно отвергал объяснение самоубийства как следствие упадка духа, как поступок загнанного, отчаявшегося человека. Он настаивал на том, что для Радищева этот акт имел совсем другое значение. То была смерть античного героя, утверждавшего таким образом свою личностную незыблемость. Тень Катона витала над ним, а как известно, – тут он вспомнил английские стихи, – «что сделал Катон и одобрил Аддисон, не может быть неверно». Так говорил он, и вот в самой середине лекции он увидел ее узкое, побледневшее от внимания лицо, потом ему казалось, что еще до того, как увидел, он почувствовал на себе этот напряженный завороженный взгляд и сразу же ощутил подъем духа. Он и до того владел общим вниманием, а теперь стал еще ближе в своих отношениях со слушателями, голос зазвучал еще интимней, слова находились самые нужные, примеры самые точные. Какая уж лекция, это была речь, и он по ходу ее успел подумать: кажется, это и есть вдохновение, но привычно усмехнуться не было ни времени, ни охоты, его точно несло сильное полноводное течение.

После лекции она протолкнулась к нему, вручила два чахлых цветка и, изумленно разглядывая его, проговорила:

– Ой, господи, и где вы всего этого набрались… с ума сойти…

Он снова отметил про себя “г” фрикативное, но на сей раз оно только позабавило.

Она спросила, может ли она его проводить, он развел руками:

– Все-таки я не так стар, чтобы девушки меня провожали.

Это было уже что-то вроде подтверждения, что радиосигнал принят, начиналась какая-то неосознанная игра, кокетство ответа было слишком очевидно.

Но она настояла на своем, шла с ним по темным мокрым улицам, он расспрашивал ее и узнавал шаг за шагом всю ее нехитрую биографию – детство в военной семье, частые переезды, смерть отца, теперь она здесь, работает старшей пионервожатой в интернате, обязательно получит диплом, но останавливаться на этом не хочет.

– Естественно, – сказал он, – вы еще так молоды.

Оказалось, однако, что она старше, чем он думал. Он был этим удивлен и подумал, что все ее проявления уже неадекватны ее летам.

У его парадного они остановились, и он сказал:

– Ну что ж, теперь вы знаете, где я живу. Заходите при случае.

Эти слова можно было воспринять как обычную формулу, вежливое прощание, но она была не такова, чтобы обмениваться этикетками, столь облегчающими общение, и радостно воскликнула:

– Ой, правда? Я обязательно зайду!

И в самом деле – через несколько дней пришла. Наивно принаряженная, причесанная; он угостил ее ликером с печеньем, она отпила глоток, а есть не стала, он не знал, о чем говорить, поэтому старался говорить о ней, но ей уже почти ни о чем не оставалось рассказывать, разве что о подругах, их немного, об интернате, в который ее направили, о сослуживцах, и вдруг – совсем неожиданно – сообщила, что была замужем ровно два месяца, они были дети, им рано было иметь семью. А потом? Потом были еще две встречи, но оба раза оказались, в общем, совсем не те люди, каких хотелось бы встретить. А вообще – одной лучше, она любит быть одна, хотя это не всегда удается, живет у бабки, а ту хлебом не корми, только дай ей поговорить.

Он показывал ей книги, в самом деле редкие, особенно гордился он раритетами, относившимися к его любимому восемнадцатому веку – среди них были комплекты “Утреннего света”, “Вечерней Зари”, “Покоящегося трудолюбца”, а также книга князя Щербатова “О повреждении нравов в России”. Она восхищалась, замирала, вскрикивала, а когда он что-либо объяснял ей, только вздыхала, и глаза ее излучали поклонение.

Ушла, выпросив сочинения Екатерины, и он не отказал ей, хотя в этом умел отказывать, научился, расстаться с книгой хоть на день было для него непереносимым испытанием.

Так она стала захаживать, и эти визиты проходили словно по принятому ими обоими сценарию – скромное угощение, неспешный разговор, скорее, впрочем, его монолог, во время которого она пялила на него свои каштановые глазки, потом уходила, забрав с собой какой-нибудь томик.

Он мало-помалу привык к этим выступлениям перед “немногочисленной, но столь благодарной аудиторией” – так однажды он пошутил и сам себе объяснил их как своеобразный тренинг, зарядка ритора, необходимая гимнастика интеллекта, – во всяком случае, говорил он с удовольствием. А она ахала и покачивала головой.

В одно из таких посещений она предложила приготовить ему ужин, он похвалил, и надо было видеть, как она была счастлива.

– Я стряпаю хорошо, – сказала она сияя, – все признают.

Он не был гастрономом, да и одинокая жизнь приучила к неприхотливости, тем большее признание вызвало у него ее искусство, потом они не раз и не два “закатывали пиры”.

Бывало, он сидел за столом, разбирая записи, а из кухоньки доносилось негромкое пение, там она месила, жарила, пекла. Он усмехался про себя: идиллическая картинка.

Однажды ближе к лету она вдруг заскочила днем, он куда-то спешил, извинился, что не сможет принять, она быстро согласно закивала головой: что вы, что вы, конечно… И вдруг всплеснула руками и шумно вздохнула:

– Ох, у вас очень запущено!

– Почему ж, – возразил он, – я поддерживаю порядок.

– Нет, – сказала она, – я по вечерам не замечала, а вот пришла к вам днем, и сразу видно, эта женщина, которая к вам ходит, – халтурщица, зря деньги берет, это не работа, а фигли-мигли.

“Фигли-мигли” означали самую беспощадную оценку, и относились они к различным сторонам человеческой деятельности – от плохой уборки до не угодивших ей книг. Впрочем, чувства и проявления, которые казались ей нестоящими, тоже характеризовались этим понятием.

Он посмеялся, а она предложила с той непосредственностью, которая всегда его подкупала:

– Вы идите, а я у вас уберу.

И, не дожидаясь его согласия, сбросила туфли, подоткнула юбку и зашлепала в ванную, откуда вернулась с тряпкой и полным ведром.

– Ну, идите, идите, – сказала она.

Но он медлил уйти и смотрел на ее большие ступни, чрезмерно крупные руки, на клок волос, сбившийся на лоб.

Она сначала будто не замечала его взгляда, чуть слышно что-то напевая, скребла пол и вдруг, подняв свои перепеченные каштаны, виновато улыбнулась:

– Страшила я сейчас, должно быть, ужас просто…

Он отрицательно покачал головой.

– Отвлекаете вы меня, – вздохнула она, – идите, ключ где оставить?

Он объяснил ей и ушел. С тех пор она иногда заходила в его отсутствие, наводила порядок.

О жизни, которую он вел, о его друзьях и знакомых, о тех, кто составлял привычный круг его вращения, она не спрашивала никогда, и он частенько подумывал над тем, что это – врожденная деликатность или отсутствие интереса?

Иногда он кое-что рассказывал сам, она внимательно слушала, а ее немногословные, чисто эмоциональные комментарии всегда выражали собой безоговорочную поддержку его мнений и действий. В этом не было ни угодливости, ни вежливости – он был чутким человеком и легко почувствовал бы фальшивую ноту, да ей и не по силам было бы с ним хитрить, нет, он отлично ощущал, что ею владеет искреннее и неколебимое убеждение: все, что он делает, чувствует, говорит, все это конечная истина, оспаривать которую и кощунственно, и смешно. В чем, в чем, а в естественности ей нельзя было отказать.

Однажды она ему сказала:

– Я вас видела позавчера.

– Где же? – он удивился.

– В театре.

– Что ж не подошли?

– Так вы были с дамой.

Он пожал плечами.

– Ну и что из этого?

Она сказала:

– Интересная женщина.

Он подумал: а она не ревнива, и это открытие вызвало у него двойственное чувство.

– Только немолодая, – добавила она.

Он усмехнулся про себя и сказал:

– Я сам не молодой.

– Нет, – сказала она, – вы еще молодой. Вы долго будете молодой. И потом – вы красивый.

Он только руками развел, однако слова эти были ему чрезвычайно приятны. Женщины частенько лестно отзывались о его внешности, но это свидетельство показалось наиболее надежным. Что же касается своей молодости, то в ней наш историк испытывал большие сомнения. Ни в чем так не проявлялась двойственность его натуры, как в его отношениях с возрастом.

С одной стороны, он действительно ощущал себя молодым, склонен был согласиться, что молодым будет долго и даже – в этом он стеснялся признаться и самому себе – будет молодым всегда. “Молодая душа” – это стертое определение было удивительно к нему приложимо. И одновременно с отроческих лет он ощущал в себе нечто преждевременное, какой-то странный надсад, боязнь будущего, прежде всего в его биологическом выражении: ощущение быстротечности, развившееся к тому же в связи с избранной профессией, было ему свойственно в высшей степени.

Что поделать, столетия, спрессованные в мгновения, многовековые эпохи, умещавшиеся на трех страничках, действовали на него неотразимо.

Однажды он сказал ей:

– Да-а, дружочек, от фараона Нармера до фараона Аменхотепа Четвертого протекло больше времени, чем от Аменхотепа до нас с вами.

Она, по обыкновению, всплеснула руками, но он не был убежден, что это обстоятельство дошло до нее с тою же остротой, с какой каждый раз пронзало его.

Коротко говоря, он с его культом молодости едва ли не со школьной скамьи носил в себе что-то старческое, и это бесконечно его удручало. Хотя, если вдуматься, в этом была своя закономерность. Характеры создаются быстро, и впоследствии он научился, общаясь с детьми, прозревать их будущее. Другое дело, что со временем учишься не демонстрировать своих черт и черточек. От этого, однако ж, они не исчезают. Становишься удобней для окружающих, но не для себя. Так или иначе, те годы, которым бездумность придает главное очарование, годы, когда обычно не очень спешат взвалить на свои смертные плечи всю тяжесть мира и потому разгуливают, еще не слишком горбясь, он провел под ношей многих бесплодных забот.

С той поры эти меченные судьбой дети часто привлекали его внимание – вот бы остановить, думалось ему, тот смутный, головокружительный миг, когда решается их участь и из этой воспетой стихотворцами бездны возникает спустя положенный срок человек, худо приспособленный для мира.

Он удивлялся родителям, которые мечтают, чтобы их чада были необыкновенны. О том, что относительно счастливы лишь обыкновенные чада, они и думать не хотят. Вся беда была в том, что наш герой словно стеснялся своей удачливости, которая радовала бы каждого другого на его месте.

То, что жизнь состоялась, его странным образом тревожило. Он видел в этом подтверждение не столько исключительности, сколько ординарности. Его неспокойная мысль плохо вписывалась в этот устойчивый, налаженный быт, который казался ему неправомерным. Можно ли поместить Диогена в комфортное гнездышко с раздельным санузлом? Явное противоречие. У нашего героя доставало иронии смеяться над собой и над этими настроениями, но юмор приносит лишь временное облегчение.

В недобрые минуты он говорил себе, что плохо выбрал профессию, – вот до чего доходило. Он говорил себе, что не может быть историком, это он-то! Он отмахивался от всех своих удач, от признания. Какой он историк! Он – артист, эстрадная душа, ему нужны подмостки. Историк должен быть холоден и объективен, у него же тканевая несовместимость с профессией, профессиональная непригодность, он, в лучшем случае, публицист. Иначе как объяснить эту скверно утоляемую жажду разумности? Здравый смысл и тот не часто встречается, а разум, в сущности, – высокое, почти мистическое начале, щедро разлитое в природе, но не в истории, ни, тем более, в человеческой жизни… Пушкин, историк сам, не зря написал так любовно Пимена – поэт смотрел на свои исторические занятия как на оружие, во всяком случае, как на продолжение творчества с его особой целью, с его зависимостью от состояния духа, и уж верно был недоволен собой, вот и создал образец для подражания, подлинного профессионала.

Но что позволено гению литературы, то не позволено ему, честному служителю науки. Все эти детские мыслишки о несовершенстве миропорядка, такие естественные в детстве, казалось, давно должны были его оставить. Он вызывал в памяти школьные годы, когда история, искусительная история, вытеснила решительно все. Он знал такие даты, такие эпизоды, такие напрочь забытые имена, что преподаватель боялся его как огня и даже не находил удовлетворения в том, что возжег светильник; бедный педагог вступал в класс с трепетом и опаской.

Вот тогда бы ему, мальчишке, прыщавому птенчику, и изумляться обилию несообразностей. Было б по возрасту! Но ведь он и в студенческие годы с яростью вгрызался в архивы и летописи в поисках того, что, подобно его профессорам и сокурсникам, мог назвать “поступательным движением”. Вместо этого следовало бы понять, что он урод, выскочка и неврастеник, по ошибке попавший в эти стены. А он не понял, не усек, не сбежал в инженеры, он все сводил счеты с далекими предками. Он не находил им никаких оправданий. Малое развитие? Недостаток знаний? Отсутствие просвещения? Но уже были Аристотель, Сократ, Платон. Были Вергилий, Цицерон, Ювенал. На что могли ссылаться прямые наследники Перикла? На варваров, прервавших золотую нить античности? Но разве в самой античности было мало варварского? И какие же времена гарантированы от их нашествия? Ульрих фон Гуттен содрогнулся бы, покажи ему немецкое общество тридцатых годов двадцатого века.

Как видите, до отвлеченного мышления было рукой подать, ему трижды пришлось переделывать диплом, и отеческие тумаки, очевидно, пошли ему на пользу, мало кто мог впоследствии сказать, что все сложилось так успешно. А тут еще подвалила популярность, уже несколько раз он обнаруживал, что его узнают на улице. Согласитесь, что с научными деятелями это случается не слишком часто. Как могли бы воспринять его тревогу, выскажи он ее вслух? Скорей всего, как пошленькое кокетство. Быть заподозренным в такой дамской слабости ему никак не хотелось, потому он предпочел о себе не болтать, он знал, что производил впечатление человека, твердо стоящего на земле.

Но с ней он, казалось бы, ничем не рисковал, все, что он говорил, было для нее откровением, почти заветом, и однажды он спросил ее полушутя:

– Приятно мечтать о несбыточном?

– А разве мечты не сбываются? – она удивилась. – Все зависит от человека.

Он подумал о том, сколько раз, должно быть, при ней повторяли эту нехитрую формулу, пока она так основательно ее усвоила, и со вздохом сказал:

– Не все.

– Но все-таки вы можете сказать, что ваши мечты сбылись, – сказала она убежденно.

Он мягко усмехнулся:

– Один умный человек заметил: бойтесь, чтоб ваши мечты осуществились, они могут оказаться слишком мелкими…

Она промолчала, глаза ее смотрели непонимающе, и в первый раз ему почудилось несогласие. Какие-то слова остались непроизнесенными, и он готов был поспорить, что слова эти были “фигли-мигли”.

После этого маленького и, в сущности, незначительного эпизода он не спешил излагать то, что казалось ему наиболее существенным: позиция оракула, над которой он посмеивался, втайне ему импонировала.

Отношения не могут стоять на месте. Они обязаны развиваться в ту или иную сторону. Наш друг любил повторять эту истину в неторопливой беседе в кругу сочувственных слушателей. Теперь ему предстояло убедиться в собственной правоте. Видит бог, он долго сохранял определенную стабильность избранного модуса. Но почти регулярное появление в доме молодого существа, безусловно притягательного, вдобавок послушного, почти поклоняющегося ему, наконец, отсутствие каких-либо обязательств, что, естественно, подразумевалось, – все это не могло пройти бесследно. Плохо веривший в женское бескорыстие, он был на сей раз и убежден и покорен этим истовым служением его особе.

Никакой самый иронический ум не устоит перед соблазном вознестись так высоко. Не устоял и он. Кроме того, шло время, ее диплом принял вполне реальные очертания, и всякого рода соображения деликатного свойства, сами по себе не слишком серьезные, когда речь идет о заочниках, также теряли свою ограничительную силу.

Та счастливая, надолго запомнившаяся им дата настала и, как скоро выяснилось, разделила его жизнь на две части – до и после. Но в тот вечер он этого еще не знал и сохранял все свое превосходство. Помнится, обнимая ее, спросил с усталой улыбкой:

– Довольна?

Она шепнула:

– Я об этом мечтать не смела.

Он рассмеялся.

Последствия, однако, были ошеломительны. Начать с того, что их близость раскрыла ему себя с новой – более лестной – стороны, и первое чувство, которое он испытал, было радостное удивление. После чего нахлынула острая благодарность, а вслед за ней небывалая и до той поры незнакомая полнота жизни.

Никогда еще утренние пробуждения не обещали таких значительных и насыщенных дней, никогда не ощущал он себя так уверенно, даже та тревога, о которой мы говорили, вечная тревога о том, что время уходит, а главное не сделано, то, что в нем заключено, – не реализовалось, это неизбывное – с детства – томление духа, казалось, оставили, освободили его.

Как мы уже упоминали, никак нельзя было сказать, что женщины не играли в его жизни большой роли. Но необязательные и скучноватые связи с увядающими книжницами с их вялым, почерпнутым из изящной словесности эротизмом показались теперь его преображенному существу донельзя искусственными, почти театральными. И все в ней, что еще недавно вызывало пусть добрую, но снисходительную усмешку – ее скромные знания, наивные реакции, неверные ударения и провинциальный выговор, ее словечки, подчас вульгарные, эти непременные “фигли-мигли”, – все это теперь не только умиляло, но и покоряло, казалось естественным и полновесным, как хлеб и вода.

Наступила пора открытий. Он каждодневно обнаруживал в ней новые черточки, некоторые оказывались для него совершенно неожиданными. Так, например, – кто мог подумать! – она была о себе довольно высокого мнения, что поначалу его удивило: так это не вязалось с голоском, задыхавшимся от волнения и неуверенности, с почтительным изумлением перед каждым его словом. Но выяснилось, что это не мешало ей верить в себя и самым лестным образом оценивать свою особу. Впрочем, он увидел в этом чувство собственного достоинства и понятное самоуважение человека, устоявшего в нелегкой юности. Да и как можно было не отдать ей должного, когда она легко и улыбчиво рассказывала:

– Я вообще самостоятельная. Был момент, я здесь оказалась совершенно ни при чем и работы не было, так я устроилась хлеборезкой. Ну и рано же вставать приходилось! На улице было совсем темно. Вот это было самое трудное.

А как раз в то утро, когда она вела свои речи, проснулись они поздно, солнце золотило книжные переплеты, он гладил жаркой ладонью ее голое плечо, и та пора была давно позади! Но душа его была полна сочувствия, и она, точно утешая и успокаивая, говорила:

– Собственно говоря, ничего страшного. Я выносливая, как все плебейки.

Он поморщился:

– Ну какая ты плебейка, что за терминология!

– А разве нет? – возразила она. – Особенно когда я смотрю на тебя, я это очень ясно вижу.

– Кто ж я, патриций, что ли? – пытался он шутить.

– Конечно, – говорила она убежденно.

Так он узнал, что она “самостоятельная”, “взрослая”, “выносливая”, потом, слово за слово, что она “ловкая”, а однажды в какой-то беспорядочной беседе она назвала себя “очень даже неглупой”, и он подумал, что, видимо, так оно и есть.

Однако эта внезапно обнаружившаяся самоуверенность его не раздражала. Да и почему бы ей не чувствовать себя удовлетворенной? Разве она его не приручила? Ему уже пусто в квартире, когда ее нет, пауза между каждой новой встречей дается все трудней. Она уже легко обращается к нему на “ты”, а ведь совсем недавно это было бы для нее попросту физически невозможно. Барьеры – один за другим – исчезали, и он не только не печалился – радовался их обвалу.

А зря. Соблюдение дистанции бывает полезно для всяческих отношений, а для отношений мужчины и женщины, быть может, в первую очередь. Мы говорили, что наступила пора открытий, но надо было подчеркнуть – пора взаимных открытий. И те открытия, которые делала в своем полубоге она, были сперва подсознательно, пожалуй, критического свойства.

Ему изначально было сложней в этой дуэли. Когда озорная судьба их свела, женщина находилась так, в сущности, далеко, где-то у его подножия, и он едва различал ее черты со своих олимпийских вершин. Ей оставалось лишь взбираться наверх, чтобы эта встреча вообще могла состояться.

Но как прикажете оставаться идолом существу, которого наблюдаешь и познаешь в такой, можно сказать, непосредственной близости? Здесь неизбежно снижение, и оно происходило. Тем более что наш герой при всех своих отменных качествах оказался, как на грех, простодушен. Он слишком легко дал себя уверить в том, что поклонение, предложенное ему как форма отношений, незыблемо и неизменно. Неудивительно, что он позволил себе расслабиться, и сделал он это к тому же с радостью.

Не следует только забывать, что искренность ее никак не подлежала сомнению. Не ее вина, что от природы у нее был житейски трезвый взгляд и присущий ей сызмальства здравый смысл. Рано или поздно они должны были к ней вернуться. Даже самые религиозные люди в конце концов вступают с всевышним в определенные отношения и порой предъявляют ему свой счет. Тем более это неизбежно, когда речь идет о любовниках. Здесь вновь обретенная трезвость позволяет увидеть раздражающие черточки даже в достоинствах.

Он был добр, и это было бы совсем не худо, если бы распространялось лишь на нее, хотя (посмеивалась она иногда) “бабу нужно держать в строгости”, но доброта его была текуча и становилась помехой в движении. Она быстро поняла, что сплошь и рядом его не боялись ни обойти, ни обидеть, зная, что он не способен взвиться, показать зубы, стукнуть кулаком. Нет, не случайно так и не возвели его в профессорский ранг.

Его отстраненность от повседневной сумятицы, которая на расстоянии казалась ей прекрасно величавой, теперь все чаще вызывала досаду, и в скорости она подобрала для этого свойства иное словечко. Еще одна помеха, ничего больше.

Открытия следовали одно за другим. Он казался ей замкнутым, как киногерой, – ничего подобного! При более близком знакомстве выяснилось, что он мог быть и говорлив, мог подолгу судить-рядить о предметах, которые того вовсе не стоили. Непостижимая страсть усложнять элементарное, оспаривать очевидное!

Но больше всего обескураживала его подчеркнутая обособленность от быта, ошеломительные размеры которой обнаружились со временем. Ей, от рождения ловкой и хваткой, да еще вынужденной ежедневно тренировать свою жизнестойкость, эта оторванность от житейской почвы казалась противоестественной. Ей точно открылась вся зыбкость его существования в этом мире. Что с ним будет, если вырвать его из привычной среды?

И когда однажды во время очередной уборки, которой она, по обыкновению, занималась со всею истовостью, он попросил ее “не усердствовать”, она оборвала его с некоторым вызовом:

– Ничего мне не будет! У меня плебейские руки, плебейские ноги!

Он видел, что она изрядно изменилась, скорее чувствовал, чем видел – почти каждодневное общение до поры до времени скрывало эти перемены. То и дело она возражала ему, о чем раньше не могла и помыслить. Поначалу это его забавляло – щеночек начинает тявкать! К тому же его радовало, что она и впрямь оказалась неглупа, подвижной ум, не глубокий, не созидательный, но цепкий.

Однажды он разбирал свои записки, она что-то вышивала в уголочке, вдруг он произнес вслух:

– Все же восемнадцатый век был “демократичней”, нежели девятнадцатый. Даже самодержцы жили с подданными тесней, с ними, а не над ними.

Он сказал это скорей себе, чем ей, но она отозвалась:

– По-твоему, Павел Первый лучше Александра Второго? Тот хоть крепостное право отменил.

Он рассмеялся:

– Я не говорю – лучше. Я говорю – проще.

Она пожала плечами:

– На простоте далеко не уедешь. Нет, ты не смейся. Смеяться тоже просто. Я что хочу сказать? Они, цари, неспроста менялись.

Все еще улыбаясь, он успокоил ее:

– Я и не думаю смеяться. Ты хочешь сказать, что они совершенствовали этикет? Согласен. Меня заинтересовало иное, большая цивилизованность сочеталась с еще большим торжеством иерархического принципа. Это специфично для истории государства Российского.

Она сказала уклончиво:

– Все хороши.

– Разумеется, – согласился он. – Куда ни глянь, в строительстве социальной пирамиды общество, как правило, проявляло неутомимость. Даже вдохновение. Какая-то физиологическая потребность верноподданничества. – Он покачал головой. – Ведь напридумывали же слов! “Ваше величество, высочество, превосходительство”. И самые блестящие умы, исполины духа, и те включались в эту игру.

Она резонно возразила:

– А куда ж им деваться?

Он вздохнул:

– Само собой, живучи в определенном социуме, соблюдаешь все его правила. А все-таки как подумаешь об этих грязных монархах, которые тыкали старым людям, а те зависели от их настроения, от верности их жен, от их кишок, – ужасная тоска нападает. И стыд, точно все это происходит с тобой. Знаешь, это как в театре – плохой актер играет плохую пьесу, а ты краснеешь и прячешь глаза.

Помолчав, она сказала:

– Коли люди все это придумали, значит, им это было нужно.

Он буркнул:

– Или вбили себе в голову, что им это нужно.

Они замолчали. Он был недоволен собой. Он чувствовал ее неуступчивость, неясное сопротивление и понимал, что оно правомерно. В этом разговоре историку не хватало историзма, и она могла бы в этом его уличить. Проявлялось старое его свойство, с одной стороны, сообщавшее привлекательность его перу, с другой стороны, его самого тревожившее, – власть темперамента, обличительный жар, почти нескрываемая пристрастность, то, что, как мы уже упоминали, он называл жаждой разумности.

Ее критическое настроение ощущалось им все чаще. Слабости она находила и в том, что сам он считал своей главной силой – в умении вызвать личные отношения с мумиями и тенями, перенестись в их пору и словно бы оживить их.

Как-то во время прогулки они остановились у одного из старых домов; вечерело, все вокруг становилось мягче, призрачней и, казалось, вместе с обветшавшими стенами окрашивалось в сумеречный цвет. Он держал ее крупную ладонь в своей и, задумчиво улыбаясь собственным мыслям, негромко говорил ей:

– Странное это чувство – идти по заглохшим судьбам, по завершенным биографиям. Представь себе некую страничку из дневника, описание вечера – у этого человека собрались друзья. Теперь этот вечер – одна из дат, не больше. Мы и вспоминаем о нем, чтоб установить тот или иной факт: такой-то присутствовал, такой-то сообщил о важном событии, упомянули о третьем лице, отбывшем накануне, и тем помогли определить его маршрут. Между тем этот вечер был куском живой жизни. К нему готовились, пекли пироги, в кухне вкусно пахло, бегали озабоченные женщины. В восемь или в девять дом стал наполняться, хлопали двери, звучали голоса, в прихожей снимали шубы. Потом усаживались за стол, звенели рюмки. Было оживление, шутки, взрывался смех, была игра крови. И перед всеми, кто сидел в этой комнате под зажженной люстрой, было будущее. Люди были симпатичны друг другу, они умели веселиться. Потом начинали прощаться, расходились, вот ушел и последний гость. И, прежде чем лечь спать, хозяева еще долго обменивались мнениями, и хозяин признался, что его беспокоит Владимир, он плохо выглядит, совсем сдал. Между тем Владимиру предстояло прожить еще лет двадцать, а срок хозяина уже истекал – меньше года оставалось до черного дня.

…Так он фантазировал и, как всегда в подобные минуты, ощущал внутренний подъем и ту счастливую легкость, которая предвещала удачу. Порою ему казалось, что все, что он говорил, и в самом деле происходило именно так, казалось, что он разбирает произнесенные слова. Помнится, однажды, с испугавшей его отчетливостью, он увидел вдруг сумрачный петербургский день, темнеющую улицу и две странно знакомые фигуры. И внезапно обозначилось искаженное обидой лицо Каховского, и он услышал, как звонок его срывающийся голос, услышал обращенные к Рылееву слова, слова недобрые, гневные, обожженные горечью, темным предчувствием, нищетой.

Она медленно высвободила свою ладонь и сказала со странной усмешкой:

– Тебе писателем надо было стать.

Он погас. Обижаться было не на что, но ощущение легкости и подъема ушло. Быть писателем – завидная участь, но, предлагая ее, она словно отказывала ему в том, что он считал уже завоеванным, и вместе с тем подогревала его тайные сомнения. Да и слово “писатель” в ее устах точно потеряло свой вес и сделалось каким-то летучим, ветерком подбитым, звучавшим почти как “сочинитель” – старинное небрежительное словцо.

Вот оно, возмездие, за то, что все ему так легко давалось. Что-то было отпущено ему, несомненно, и как расточительно он этим распорядился. А ведь и у него была свая заветная тонкая папочка, с которой были связаны его главные планы. Теперь остается лишь наблюдать, как с каждым днем уменьшается шагреневая кожа таланта. То был один из самых мрачных его вечеров.

Между тем сомневаться в ее чувстве у него, в сущности, не было оснований. Меньшая зависимость от него? Но разве его не раздражала зависимость одних от других? Быть последовательным, жить так, как исповедуешь, в который раз оказывалось нелегким делом.

Очевидно, надо было открыть для себя, что жизнь ее не принадлежит ему безраздельно. В конце концов, это вполне справедливо, он и сам совсем недавно стал пускать ее в свои заповедные уголки. Да и выделил он ей определенное пространство. Они редко появлялись на людях, и он не торопился знакомить ее с теми, кто, так сказать, составлял его круг. О будущем они никогда не заговаривали, точно было меж ними такое условие.

Он как-то спросил ее, чем она занимается в свободное время. Она сказала:

– У меня дел много. И занятия, и по хозяйству, ну и общественная работа.

Он с интересом на нее взглянул:

– Так ты общественница?

И она удивилась:

– Само собой. Я ведь пользуюсь авторитетом.

Он улыбнулся.

– Ты уж смотри не сгори, береги силы.

Она отозвалась неожиданно серьезно:

– Все будет как надо. Не переживай.

Приближался срок защиты ее диплома. Он стал частенько задумываться – как все сложится. Несомненно, жизнь пойдет по-иному. Что-то изменится, это ясно. Он спросил ее однажды:

– Как ты представляешь себе будущее?

– Будущее у меня светлое, – сказала она.

– Не шути, – сказал он, – этим не шутят.

– Кто тебе сказал, что я шучу? – произнесла она с несколько загадочной миной.

– Не будешь же ты век в своем интернате, – сказал он нетерпеливо.

– Не буду, – согласилась она.

– Куда ж ты собралась?

– Надо подумать, – сказала она все с тем же неопределенным выражением, точно что-то скрывала. – Тут главное – не торопиться как на пожар. Не хватать первое, что под рукой.

Он посмотрел на нее недоверчиво, еще не зная, как отнестись к ее тону:

– Что же, у тебя большой выбор?

Она ответила мягко, как несмышленышу:

– Мне помогут. Я на хорошем счету.

И он вновь почувствовал себя отъединенным от той, незнакомой ему жизни.

Диплом был защищен, и они отметили это событие. Пошли в ресторан, слушали музыку, запивали невкусную еду вином, словом, проделывали все то, что обычно делают в таких случаях. Он следил за нею, она поглядывала вокруг с удовольствием, каштановые глазки блестели, бледное лицо разрумянилось.

– Ну, вот ты и дипломированный специалист, – сказал он. – Дожила, как видишь.

– Мне все еще не верится, – призналась она. – Трудно он мне дался.

– Тем дороже.

Она кивнула.

– Ты мне очень помог. Я, конечно, очень тебе благодарна.

– Чем же я помог? Я тебя отвлекал, – он улыбнулся.

– Нет. Очень помог. Ты даже не понимаешь. Я когда ходила тебя слушать, когда смотрела на тебя, все думала: вот смог же человек.

– Так, значит, я был положительным примером?

Неожиданно она рассмеялась:

– Не только.

Он тоже рассмеялся, а потом подумал: что, собственно, значат эти слова? Но почему-то не стал расспрашивать.

– Что же дальше?

– Посмотрим, – сказала она, – у меня большие планы.

– Честолюбие взыграло?

Он все пошучивал, разговор был вечерний, легкий, ресторанный, вокруг под хлесткие синкопы упоенно кружились парочки, но она в ответ удивленно пожала плечами:

– Почему взыграло? Я с детства честолюбивая.

Он сказал:

– Это нехорошо. Это мешает. С этой чертой нужно бороться.

Она решительно возразила:

– Что в ней нехорошего? Чему это она мешает? Вот когда ее нет, это как раз мешает. Зачем же мне с ней бороться?

– Опасная черта, – сказал он. – Тому есть примеры.

Это был слабый аргумент. Она усмехнулась.

– Зависит от человека. А главное, если она во мне есть, значит, это уже я. Как же я пойду против себя? Отними от меня мою часть, это уже буду не я. Как ты этого не понимаешь?

Ему послышались учительские снисходительные интонации, он почувствовал досаду, но быстро взял себя в руки.

– Это заблуждение, – сказал он терпеливо. – Конечно, иные так дорожат всем в себе, что даже мысль об изменении кажется им кощунственной. Но чем человек больше, тем охотней он вносит поправки. Вот Чехов. Он ведь поначалу себе не нравился. Находил, что слишком он шумен и голосист. Не хватало покоя и независимости. И он сделал себя таким, каким хотел быть.

Она пожала плечами.

– Я, конечно, не Чехов, зачем сравнивать… Но с другой стороны, разве он стал счастливым? Ты сам говоришь, был веселый, звонкий…

– В молодости мы все веселы…

– …а стал грустный, смутный…

– Это – от мудрости.

– То-то и оно, – сказала она назидательно, – оттого и все беды. Очень мы мудрим.

Ему стало ясно, что он безоружен перед этой нехитрой логикой. В сущности, что есть логика? – подумалось ему. Отказ от сложностей. Правила распорядка. Изволь соблюдать условия игры. Очень мы мудрим.

Лето они провели вместе. Сняли в глухой местности комнату и зажили неторопливой жизнью. Но буколической настроенности хватило им ненадолго. Очень была она напряжена, словно какая-то тетива натянулась, словно шла в ней какая-то непонятная и непрерывная работа. А внешне она цвела, хорошела и чувствовала себя в естественном мире много увереннее, чем он, оторванный от привычной среды: от библиографических редкостей, от стола и кресла. Эта зависимость от асфальта вызывала у нее раздражение, которое ей не всегда удавалось скрыть; все его преимущества – знания, опыт, неожиданность его суждений – точно перечеркивались этой зависимостью и, больше того, оборачивались против него, казались ненужными и безжизненными.

А с ним обстояло все по-другому. Он испытывал острое удовольствие, видя, как она, когда они шли деревенской улицей, вдруг замирает, жадно принюхиваясь и бормоча: “Ой, укроп, укроп! Ой, печеной картошкой пахнет!” Он назвал ее “Само обоняние”. Моментами она ему напоминала собаку – она и впрямь застывала, как гончая перед прыжком, и вдруг со вскриком находила чернику или срывала стручок гороха и ела с немыслимым упоением.

Да и страсть ее ходить босиком не имела ничегошеньки общего ни с унылым кокетством горожанок, ни с их книжной, придуманной любовью к природе. Это было потребностью организма, в котором явственно проступила крестьянская, сельская основа, унаследованная от бабки, потребностью такой же естественной, как потребность в еде, в воде, в извести.

И он привязывался все больше. Старое открытие, что отношения вынуждены развиваться, находило блестящее подтверждение. Когда она выходила из речки в своем белом купальнике, и капли, похожие на ртутные шарики, стекали с ее крупных рук и ног, он чувствовал не испытанное им дотоле волнение. Исчезали тревожные мысли обо всем, чего он не успел и не сделал, приходила в голову мысль, что счастье может быть лишь простым и осязаемым, как эта минута, как запах сырого песка, запах хвои, запах скошенного сена, запах ее влажного тела, медленно сохнущего под солнцем.

Но счастье требует уверенности, пусть даже и обманчивой, а ее-то и не было у нашего друга. Человек он был тонкокожий и не мог не чувствовать этого внимательного изучающего взгляда, вдруг пугавшего непонятной отчужденностью. Надо сказать, что эти новые проявления были неожиданны и для нее самой и, видимо, ее удручали. Должно быть, она ощущала неясную вину – то и дело ласкала его с повышенной пылкостью, будто стремилась замолить грех. В такие мгновения и он, и она внушали себе, что все хорошо, все превосходно, но они уже не были властны над долгими летними днями, и только ночи еще принадлежали им. Возвращение в город оба, в особенности он, восприняли с облегчением.

Да и сама городская жизнь пошла им на пользу. Он ощутил более прочную почву под ногами, нахлынули дела, вскорости должна была выйти его книга, которой он придавал значение. Вольнодумство екатерининской эпохи он пытался исследовать с разных сторон. Поэтому в поле его внимания оказались не только радикальные литераторы, не только прямое противостояние политической реальности Фонвизина и Радищева, он останавливался на благонамеренной оппозиции Панина и Дашковой, размышлял о причинах, сделавших деспотическое царствование привлекательным для европейских умов. Кроме того, он заострил внимание на странной прослойке моралистов, которые ярче всего характеризовались необычной, недостаточно постигнутой фигурой Алексея Михайловича Кутузова.

Эта работа сильно его захватила. Были дела и у нее, таким образом, они стали видеться реже. И если он, не видя ее несколько дней, отчаянно тосковал, то и она чувствовала некую пустоту – пусть в большой мере он перестал быть кем-то, но чем-то он еще был и чего-то ей не хватало. Существование под разными крышами придавало их встречам какое-то подобие свежести, он часто задумывался над тем, что праздники по самой своей природе не могут быть каждодневными и мы совершаем серьезный просчет, торопясь превратить их в будни. Что делать, ошибки почти непременно сопутствуют всему истинному, поди разберись в этом кажущемся противоречии.

В один прекрасный день она появилась принаряженная, улыбающаяся, не таящая некоторой торжественности. Наконец-то выяснилось с ее работой. Все сложилось наилучшим образом, об этом можно было только мечтать: предложили место в весьма престижном учреждении, место не слишком значительное, но, как принято говорить в таких случаях, с перспективой.

– Видишь, – сказала она, – я тебе говорила: все будет как надо.

Он задумался, еще не понимая, как он относится к этому событию.

– Ты что – не рад? – спросила она, глядя на него тем изучающим взором, от которого он всегда внутренне ежился.

– Не знаю, – признался он честно. – Это довольно далеко от того, чем я занимаюсь. Вообще говоря, я бы очень хотел, чтобы ты еще поучилась.

Она улыбнулась, но тут же лицо ее приняло серьезное выражение.

– Учиться я буду, – сказала она медленно, как бы размышляя вслух, – но я пойду учиться оттуда.

– Ну что же, поздравляю тебя, – сказал он кротко.

Встречи стали еще реже, у нее появились новые занятия, новые обязанности, вокруг были новые люди. Необходимо было войти в курс дела.

Появились заботы и у него. Не поставили на защиту диссертацию его ученика, молодого человека, которого он ценил, вдруг, уже на последнем этапе, возникли сложности и с собственной книгой. Ему подсказал редактор издательства – тактично, но достаточно четко, что созерцатели, вроде Алексея Кутузова, должны потесниться и дать больше места людям действия. Пришлось понервничать, пока все утряслось и пришло к полюбовному согласию.

Он поделился с нею своими переживаниями, но она пожала плечами – все ведь кончилось хорошо, пусть даже не совсем, так, как ему бы хотелось. Нормальная жизнь, появляются трудности, их надо преодолевать.

– Тебе слишком легко все давалось, – сказала она.

Наедине с собой он не мог не признать правоты ее слов. И в самом деле, в его прозрачной судьбе не было ни драматических событий, ни, тем более, потрясений – в конце концов, все идет хорошо.

Но на этой своей итоговой формуле он споткнулся – так ли уж хорошо? Отчего ж тогда ему неймется? И это вечное недовольство, обращенное внутрь себя? Быть может, он слишком концентрируется на своей особе? Но разве жизнь всякого чувствующего и мыслящего человека не есть эксперимент над самим собой? Быть может, вся его беда, что он робкий экспериментатор, заведомо ставящий себе ограничительные пределы? Чего он страшится? Последствий собственной мысли? Неожиданных перемен? Неужели он из тех зависимых натур, которым для революционного шага необходима экстремальная ситуация? Неужели он вовсе не способен выбрать при богатстве возможностей и втайне предпочел бы оказаться в тупике? Но как быть в таком случае с тонкой папочкой?

И тут он снова подумал о городе Ц. Об этом городе он всегда – сначала подсознательно, а потом с готовностью – вспоминал в свои невеселые часы. Но прежде невеселые часы приходили к нему сравнительно редко, теперь же тихие улицы города Ц. возникали перед нашим другом достаточно регулярно. Вначале он по привычке насмешничал – у каждого, говорил он себе, должен быть свой город Ц., эта последняя линия обороны. Он говорил себе, что идеализирует скучный городок, где ему было хорошо лишь потому, что он провел там всего несколько дней и на редкость плодотворно поработал в архивах. Да и было это в безоблачную пору цветения, когда все спорилось и ладилось и его магнетическая привлекательность была особенно сильна. Что же удивительного было в том, что горожане не устояли, растрогались сами, растрогали его? На проводах произносили теплые речи, и он сам, поддавшись общему настроению, сказал, что, в сущности, был бы счастлив постоянно жить в Ц., среди столь милых людей, так преданных науке. Не правда ли, воздух Ц. располагает к сосредоточенности и истинно глубокой вспашке?

Говорил он искренне, но это были несколько традиционные всхлипы столичной штучки, умилившейся тишине и неторопливому ритму. В глубине души он и сам это сознавал.

Но вспомнить город Ц. было приятно, на праздники он всегда получал оттуда поздравительные открытки, и среди многих иллюзий, сопровождавших его по жизни, родилась еще одна, безобидная, но довольно устойчивая: есть место, где его ценят и ждут. Теперь ему все чаще думалось, что, может быть, мысль о Ц. была не так уж наивна, как знать…

Между тем книга его вышла в свет, он держал ее в руках и перелистывал со смутным чувством: долго мечтал он об этой минуте, верилось, что она будет неподдельно праздничной, но оживление его было несколько искусственным, заданным – то ли он перегорел, то ли за длительное ожидание в чем-то неуловимо изменился.

Так или иначе, событие решено было отметить, и в первый раз она открыто хозяйничала за столом.

Все приходит не вовремя, замечал он про себя, к нему – эта книга, к ней – признание ее роли. Явись все в свой срок, – как бы радовались они этим дарам судьбы! Его авторское самолюбие было бы удовлетворено, а уж она и вовсе считала бы, что схватила бога за бороду. Как она смотрела тогда на него – в упор, не мигая, как на оживший памятник.

Все же за столом было довольно весело. Он сказал прочувствованное слово и, как это часто с ним бывало, увлекся, растрогался, благодарил редактора книги за терпение. Редактор поднялся с ответным тостом, он сказал, что и автор был терпелив.

– Хотя я и попил из него кровушки, – он рассмеялся, – в этом доме меня не считают вурдалаком. Конечно, творцу дорого все, но Микеланджело отсекал лишнее. Гёте учил зачеркивать. Удел автора – приносить жертвы.

– А вы обладаете этой способностью? – спросил кто-то из гостей шутливо.

– Не знаю, – ответил редактор добродушно. – Но ведь я и не автор. Каждому – свое.

С ним согласились. Каждому свое. Вот что следует помнить. А мы часто об этом забываем. Очень мы мудрим. Он теперь частенько повторял эти слова, впервые услышанные от нее. Очень мы мудрим. Давно бы ему так посадить ее за этот стол; сколько времени она была его скрытой жизнью, глупые условности, чего он боялся?

Он следил за ней, стараясь это не обнаружить, она вела себя уверенно и независимо, он подумал, что все это она приобрела здесь, с ним, поистине миф о Галатее вечен. И это ее он стеснялся, не знал, как отнесутся к ней вот эти люди, смешно, нелепо! Они смотрят на нее не без удовольствия, а кое-кто с легкой завистью, она молода, и что-то в ней есть, что задевает, тревожит, это бесспорно. Не укрылось от него и то, что они проявили интерес к месту ее новой работы, – редактор предложил ей обменяться телефонами.

К одиннадцати часам гости стали расходиться, вот и закончился торжественный вечер. Он вспомнил, как однажды фантазировал ей про сборище у одного исторического лица, в тихом переулке, перед домом с мемориальной доской – удачный был экспромт и как живо вылился из одной строки в выцветшем дневнике! Пройдут годы, и если кто-нибудь докопается до сегодняшнего скромного банкета, сумеет ли он его воссоздать? Уж, верно, никому не придет в голову, как смутно было на душе у хозяина в день его торжества.

Она ушла вместе со всеми, он отнес это к ее деликатности и подумал, что сегодня сей хороший тон был необязателен. Но прошли полчаса, час, стало ясно, что она не придет. Он лег, досадуя на нее, чувствуя себя обманутым. Тянуло поделиться впечатлениями, поговорить о книге, о гостях, о ней, о них – многое собралось и пропадало, оставалось несказанным, необговоренным, да и этой ночью, как никогда, не хотелось остаться одному.

На следующий день она позвонила и извинилась – очень устала, едва стояла на ногах, не терпелось лечь спать. Он сказал, что все понимает, именно поэтому не стоило долго добираться до бабкиного жилья. Ну, возразила она, коли она бы осталась, то было бы не до сна; пришла ли женщина убрать со стола, навести порядок? Да, пришла, об этом тревожиться ей не надо. Ну, будь здоров, я еще тебе позвоню.

Однако на несколько дней она исчезла и за эти дни ему о многом пришлось поразмыслить. Да и во все последующие тоже. Та зима была для него трудным временем. Книга не вызвала значительного резонанса, впрочем, он это уже предвидел. Какие ожидания посещали его, когда он ее задумывал, как весело он подступал, как радовался первым страницам – куда все девалось, странное дело!

Его не бранили, скорее похваливали, но хвалили не так и не те: эти нежеланные ласки усиливали его мрачность. Снова потеряно дорогое время, а тонкая папка лежит под спудом. Годы идут стремительно, каждая новая весна наступает мгновенно, скоро пятьдесят, будет юбилей, будут говорить речи. Однажды ночью, когда сон решительно не шел, он представил себе все возможное празднословие и едва не застонал. Форточка была распахнута, он мерз под легким одеялом, но невыносимой была даже мысль встать и закрыть ее. Как мог сжался, подобрал ноги, пытаясь вдохнуть в себя тепло.

И внезапно так ясно почувствовал свою затерянность на этой планете, все одиночество этого комочка под далеким холодным небом.

“Так это я? – подумалось с острой ужалившей болью. – Это беззащитное, детское в своей беспомощной позе и вместе с тем уже вовсе немолодое, совсем немолодое, – это и есть я? И это во мне эта вечная боль, это воображение, странные думы, мгновенные наития – вся эта тайная, непостижимая, никому больше не понятная жизнь?”

Эта мысль наполнила его невыразимым ужасом – никогда еще с такой отчетливостью не чувствовал он своей смертности.

Бог ты мой, еще несколько лет, и ничего не останется от этого жалкого ребенка, – пыль и песок. И как спасти весь этот мир, который еще живет, еще трепещет? С помощью карандаша?

Еще одна иллюзия. Слова плоски и одномерны. Сказанные вслух, они еще в редких случаях могут тронуть, но самые горькие из них становятся благополучными, едва перейдут на бумагу: ведь у них то преимущество, что они переживут того, кто их написал, – как тут не явиться самодовольству?

Нет, ни одно слово, ни одна запись не передадут его смятения, его отчаяния, когда он лежит, сжавшись под тонким одеялом. Он один знает все о себе и унесет эту тайну с собою. Боже, как холодно и одиноко и как далеко это небо, в котором ему предстоит пропасть.

Но тут же он подумал, что этот бунт против слов бессмыслен, – самообман, оправдание собственной нерешительности. Книги на полках, неподкупные друзья, точно глядели на него с укоризной. Он и только он виноват в своей несостоятельности. Легко говорить о бессилии слов после того, как их обескровишь, стремясь приручить и заставить себя обслуживать, – теперь он расплачивается за это. И тут снова ему явился город Ц.

Пожалуй, с той ночи этот город – образ, почти символ, над которым он сам посмеивался, стал его навязчивой идеей.

Переезд рисовался ему тем поворотным шагом, не сделай которого, он не смог бы себя уважать. Возвратиться в солнечные родные места, где почти полвека назад он явился в мир? Но для этого он уже вовсе не чувствовал себя готовым. Он не был ни победителем, ни безоговорочно капитулировавшим. Фанфары его не ждали, а утешения он не хотел. Еще что-то необходимо было постичь, прежде всего себя самого, и он не считал свой путь завершенным.

Он сообщил ей о своей идее. Как он ожидал, она пожала плечами. Это были те самые “фигли-мигли”, которых она терпеть не могла.

– У тебя все хорошо, – сказала она, – ты хочешь сам себя превратить в неудачника.

– Ты считаешь меня удачником? – спросил он.

– В общем, да, – сказала она. – Ты даровитый человек, успешно работаешь, у тебя нет особых врагов, живешь с молодой женщиной.

Он отметил про себя, что из оракула его перевели в даровитые люди, но, с другой стороны, она была по-своему права. Тем более что восторженность всегда опасна. Сейчас в их отношениях установилась определенная стабильность, и он даже не смог бы себе сказать, что уехать его понуждает любовное бедствие. Скорей, наоборот, из-за нее он должен был бы остаться.

Он попытался объяснить ей свое состояние. Дело не в его неутоленности, – говорил он, впрочем, не слишком в этом уверенный, – речь идет о самосохранении. Человеку не дано остаться на достигнутом пространстве, даже если он готов им ограничиться. Имитация движения всегда есть движение вспять и в конечном счете означает самопожирание. Не добавляя к себе, мы вынуждены питаться собой.

Она спросила его недоуменно:

– Почему же переезд тебя выручит?

– Возможно, и не выручит, – сказал он, – но я надеюсь.

– Вбил себе в голову, – она развела руками, – городок, каких тысячи. Я сама из такого. Знаю этот сахар на вкус и на цвет.

Он понимал, что не может ей ничего объяснить. Да и кто мог бы растолковать странную связь, возникшую между ним и городом Ц.? И разве в городе Ц. было дело? Этому городу выпало стать образом его надежды, спасательным кругом. Скучное место? Оно-то ему и необходимо. Там не явится ни одна суетная мысль. И наконец, он должен понять, чего он стоит, способен ли он изменить свою жизнь.

– Ты бы поехала? – спросил он.

– Лапушка, – сказала она мягко, – у меня новоселье на днях.

– В самом деле? – он был удивлен.

– Я молчала, сглазить боялась. Но теперь – все. Видишь, быстро меня оценили.

И она, довольная, рассмеялась.

У него создалось впечатление, что она не очень серьезно относится к его словам.

На новоселье он впервые увидел ее новых друзей. Это были люди крепкие, веселые, сравнительно молодые. Пожалуй, лишь двое-трое были его возраста, среди них полная плечистая женщина с грубоватыми чертами лица и насмешливыми опытными глазами. Он назвал ее про себя “мать-командирша”, потому что имя-отчество ее сразу забыл. Вообще в тот вечер его профессиональная тренированная память давала одну осечку за другой. Имена, чины и звания, которые были ему перечислены сияющей хозяйкой, быстро смешались, точно слились друг с другом. Он сидел, внутренне напрягшийся, и все следил за ней, такой он и впрямь видел ее в первый раз.

А она сновала из кухоньки в комнату, вносила одно за другим блюда с разнообразной снедью, вся раскрасневшаяся, возбужденная, такая же говорливая, как гости. То и дело звенел ее высокий голос, мелким горохом рассыпался счастливый смех, то и дело она произносила тосты и целовалась с каждым гостем, полная ко всем бесконечной симпатии и благодарности. На мать-командиршу она смотрела почти с обожанием, а та изредка бросала, точно в подарок, то одну, то другую фразочку, спокойно, наставительно, будто одаривая глотком драгоценного напитка. Было шумно, гости часто перебивали друг друга, звучали незнакомые имена, условные обозначения, то канцелярско-ведомственное арго, в котором непосвященному трудно было разобраться. И он все не мог найти верного тона и старался говорить меньше, думая о том, как бы уйти поскорее, чувствуя, что он лишний в этом кругу друзей.

Впрочем, о нем не забыли и в интервале между байками, анекдотами, служебными происшествиями, обсуждавшимися с особой горячностью, выпили и за него, за представителя науки, за человека, которому хозяйка обязана очень и очень многим. И мать-командирша своим густым прокуренным голосом сказала нечто веское о том, что учителей нужно уважать.

Однако он уже понимал, что учительство его кончилось, что в этом смысле место его уже занято не то полной плечистой гостьей, не то кем-то еще, кто находился на такой высоте, что нельзя было и помыслить, чтобы его пригласить.

Когда на следующий день она спросила его, как понравились ему ее друзья, он пробормотал нечто уклончивое и сразу же увидел, как сузились от гнева ее коричневые глазки, как сжались губы. А когда он позволил себе иронически отозваться о командирше, она прервала его резко, и в голосе ее послышалась враждебность. Он смотрел на нее и думал: она ли? Давно ли его любое слово было для нее последней истиной, окончательным приговором?

Многое переменилось с тех дней, прежде всего они оба, изживание ученичества само по себе болезненно и тяжко, но неужели оно неизбежно связано с враждой? Должно быть, освобождение от былых идолов требует беспощадности, как всякое освобождение. Впрочем, он не мог не признать, что дал ей основания обвинить его в предвзятости. Он непоследователен – так часто упрекал ее в склонности к антиномическому мышлению, а вот и сам отказался от всяческих полутонов.

За те дни, что они не виделись, решение его окрепло. Он позвонил ей на работу, они встретились, и он спросил ее, поедет ли она с ним.

– Ну куда я поеду? – она нетерпеливо дернула плечом. – У меня дом, интересная работа.

Ее высокий голос звучал резко, ей все трудней становилось скрывать раздражение, вновь стало отчетливым ее “г” фрикативное, которое в последнее время почти исчезло.

– Я хочу, чтоб ты стала моей женой, – сказал он.

Она посмотрела на него с грустным превосходством. И ему вновь пришло в голову, что это и есть то неизбежное превосходство, которое в конце концов ощущает ученик, глядя на учителя. Он уходит, а учитель остается в надежде, что его птенец обернется на прощание.

– Где ж ты раньше был? – спросила она.

Помолчав, она перешла на деловой тон.

– Поезжай, раз уж решил, – сказала она. – Дадим друг другу испытательный срок. Пройдет время, я разберусь – вылюбила я тебя или нет.

На этом они и порешили. В течение лета он закончил все свои дела, студенты помогли ему запаковать книги, и к началу учебного года он перебрался в город Ц.».

Здесь я прервал чтение и отложил рукопись.

За окном была уже глубокая ночь, а завтра утром мне должна была звонить Оля.

13

Она позвонила мне около девяти. Я едва услышал дребезжание телефона, его заглушал мерный шум воды, низвергавшейся из душа. Мокрый, утираясь на ходу, я схватил трубку.

– Ты проснулся? – донесся ее голос.

– Давно, – соврал я почему-то. – Жду сигнала.

– Ну вот, – сказала Оля, – я свободна.

– Очень хорошо, – одобрил я, – что же мы будем делать?

– Сама не знаю, – она засмеялась, – сегодня дикая жара. Весь город едет на пляж.

Я отдернул штору, Оля была права. Несмотря на относительно ранний час, пекло вовсю.

– Поедем на пляж и мы.

– Ты думаешь? – спросила она неуверенно.

– Почему бы нет?

– Ну, хорошо, – сказала она, помолчав, – где мы встретимся?

– Где? Не знаю. У пригородных касс?

– Хорошо. Сейчас.

– Нет, не сейчас. Я не успею. Минут через сорок.

– Я не тебе говорю «сейчас». Меня торопят, я из автомата. Значит, через сорок минут у пригородных. Хорошо. До свидания.

– Привет, – сказал я.

Итак, она звонит из автомата, подумал я с умилением, тайна вошла в ее жизнь. Моя положительная Оля, мать семейства, рассудительная жена, бежит на угол и забирается в стеклянную будку, быстро-быстро, непослушным пальцем набирает цифры, которые вчера еще ей ничего не говорили. Хорошо, что на свете есть автоматы. Я брился и с нежностью думал об этих крохотных исповедальнях, где провел в общей сложности немало часов. Господи боже, сколько номеров было записано в моих записных книжках, теперь истлевших и давно уже превратившихся в отходы, сколько монеток поглотили прожорливые щелочки, – победи я в себе свою любовь к иллюзиям, я смог бы купить на них небольшую библиотеку. Впрочем, разве книги даровали бы мне ту обостренную жизнь, которую я проживал в этих милых скворечниках? И разве они не заслуживали благодарности хотя бы за то, что были теми редкими оазисами, где технический прогресс верой и правдой служил чувствам старым, как мир?

Значит, мы отправляемся на пляж, совсем, совсем как в былые годы. Втайне я рассчитывал на еще одну улыбку лета, я хорошо знал свой город и, покидая Москву, положил в чемодан пару плавок – сегодня они были как нельзя кстати. Завтракать я не стал, ограничился стаканом кефира и пирожком и выбежал на улицу. Несмотря на воскресный день, народу было немного.

Нестерпимый асфальт чмокал и хлюпал под башмаками, и даже море, казалось, исторгало из своего неподвижного чрева клубы горячего плотного воздуха.

У пригородных касс я стал в очередь. Впереди, сзади, слева и справа меня окружали потные разгоряченные тела. Почти вечность прошла, пока я пробился к злой изнемогавшей кассирше, которая выбила мне два билета в Косачи туда и обратно.

Косачи были тем заповедником природы, куда одуревшие от бензина и камня горожане изредка убегали спасаться. Что же касается молодых людей, к которым и я некогда принадлежал, для них песочный пляж Косачей был сущей находкой. Здесь они терпеливо нагуливали тот шоколадный цвет кожи, который был их главным козырем в отношениях с лучшей половиной города.

Я вышел из очереди основательно потрепанный, сжимая в одной руке билеты на вход в рай, в другой – газету с резервными трусиками. Оля стояла неподалеку и смотрела на меня с состраданием.

– Ужас, что делается, – сказала она, – дай свой пакет, я положу его в сумку.

Я так устал, что только кивнул ей. Мы побежали – электричка готовилась отойти. В вагоне мы стояли, тесно прижатые друг к другу, точно так же, как в те далекие воскресенья, когда ездили с ней в Косачи. Помню, тогда ощущение ее близости было одной из главных радостей этих поездок. Однако сегодня было слишком жарко, и я и она, оба мы мечтали лишь об одном – поскорее добраться до места и выйти из этой душегубки, в которую на каждой остановке набивалось все больше и больше тел. А может быть, и не в одной жаре было дело.

Всему приходит конец, пришел конец и нашей дороге. Мы вылезли из вагона, тут же к асфальту подступил песок, мы сняли туфли и зашагали босиком – бедняги антеи спешили набраться новых силенок.

Пляж сиял, лучился и кипел жизненной силой. Больше всего здесь было молодых, и поэтому выпирающие животы, свисающие бедра как-то терялись и не портили общей картины. Все было как полагается. Музыка из транзисторов, мяч в воздухе, смех, вскрики и взвизги.

Пляж казался ожившими кадрами, любимыми снимками фотокорреспондентов – всегда желанными на обложке тонкого журнала, а порою и на нашей пресноватой полосе – мужчина в трусиках и женщина в трусиках и лифчике. Впрочем, здесь допускались варианты: только мужчины в трусиках, только женщины в купальниках, наконец, много мужчин и женщин вместе. Со страниц отечественных и заграничных изданий на меня постоянно бросались длинные босые ноги, крепкие ляжки, голые руки, лица, застывшие в улыбке. Они атаковали, завлекали, убеждали, что жизнь прекрасна. В наш век нагота осталась, кажется, единственной связью с природой, а кроме того, здесь еще была игра в сексуальность – вызывающая в чужеземных журналах и робкая – в наших. Впрочем, в нашей печати то не был призыв к разгулу, обнаженное тело символизировало радость жизни, молодость, здоровье, силу и прочие такие же достойные вещи. В нашей газете любили эти снимки. Пляж придавал им благопристойность и законность, он-то и переводил голое тело из ведомства греха и секса в отдел санитарии и гигиены.

Оля была в желтом купальнике с черными горошинами, разбросанными в продуманном беспорядке, в руке ее была розовая резиновая шапочка. Я взглянул на нее – фигура гимнастки претерпела немалые изменения. Но тело осталось крепким и сильным, и в нем открылась новая, хотя совсем иная привлекательность. Ее маленькие ступни, которые всегда меня умиляли, чуть загрубели, и предательские косточки появились около обоих больших пальцев. Но все равно – это была Оля, и во мне на миг вспыхнула утешительная мысль, что, может быть, мы не так уж меняемся.

Оля поймала мой взгляд и покраснела.

– Ну что? Я стала толстая тетка? – спросила она.

– Нет, – сказал я, – ты мне нравишься.

Мы легли рядом на синий плед, предусмотрительно захваченный Олей, и по крайней мере четверть часа не разжимали губ. Мысль о нашей неизменности улетучилась так же быстро, как появилась, и я с элегической грустью посматривал на молодых людей, суетившихся слева и справа.

Уже не в первый раз я ощутил в себе то щемящее чувство, которое охватывает стареющего человека в этом мире коричневых и розовых тел. Мне подумалось, что на пляжах и стадионах беспощадная смена поколений обнажается в полном смысле этого слова. Я ловил себя на том, что завидую, как легко достижима для них радость. Непритязательная шутка, непритязательный мотив, очарование быстрых прикосновений, благожелательность двух великих стихий – воды и солнца, – в самом деле, много ли им нужно для счастья?

В сущности, жизнь складывается из маленьких банальностей, и мы более всего человечны, когда забываем их стесняться.

– О чем ты думаешь? – спросила Оля.

– О вас, женщины, – сказал я, и это было правдой. Мысль моя блуждала, хоть и на очень узком пятачке, и я вновь думал об этих странных созданиях, на пляже их было не так уж мало, и большинство из них, не имевших Олиной спортивной закваски, уже с трудом скрывали свое увядание. С какой-то истовостью подставляли они солнцу свои осенние тела.

«Господи боже, – подумал я, – как они цепляются за этот загар, прямо как за последнюю соломинку».

Впрочем, удивляться было нечему. Очевидно, загар еще дает какую-то иллюзию свежести. И, помня об этом, они самоотверженно коптили свои тонкие ноги, шеи в морщинах, слабые комнатные руки, они верят, что солнце загримирует их в бронзовый молодой цвет и что-то великодушно скроет. Это наивное язычество меня умиляло.

– Пойдем? – спросила Оля.

Я встал, и мы, осторожно обходя распростершиеся тела, приблизились к морю. У берега было мелко, и несколько метров мы прошли по воде аки по суху, потом волна подступила к коленям, потом от нее потемнели мои плавки, и вот уже только наши головы оставались на поверхности. Мы проплыли немного, сначала каждый сам по себе, а потом, точно по команде, подплыли друг к другу, и я прижал ее к груди.

– Теплая вода, правда? – спросила она.

– Прекрасная вода, – кивнул я в ответ, – у меня такое ощущение, будто я лежу в объятиях нашей редколлегии и она покрывает меня поцелуями.

Оля коротко рассмеялась.

– Это что – предел счастья?

Вместо ответа я стал целовать ее мокрые щеки и губы.

– Костик, – сказала она, – веди себя хорошо. Мы с тобой старички.

Но сама она, верно, уже почувствовала ответное волнение и несколько раз поцеловала меня в грудь.

– Парадиз, – вздохнул я, – рай, да и только.

Мы замолчали. Спасительная ирония покинула меня, а Оля никогда не прибегала к этой палочке-выручалочке.

Медленно переводя дыхание, мы выбрались на берег и растянулись на Олином синем пледе.

Я положил Оле голову на плечо и забылся в полудреме. Шум моря и шум голосов слился в один усыпляющий гул, мягкая Олина ладонь бархатно водила по моей щеке, я сладко умирал, я был здесь и не здесь.

– Сколько ты не был в Косачах? – спросила Оля.

– Не спрашивай, – пробормотал я, – сто лет я тут не был.

– Сто лет – это что, – рассудительно сказала Оля, – по-моему, ты лет двадцать тут не был.

Она была права. Астрономические числа не имеют цены, убивают простые и, на первый взгляд, скромные цифры.

Я оперся на локоть, дремота прошла, я смотрел на Олю, от недавней умиротворенности не осталось и следа.

– Я все думаю эти дни, – сказал я негромко, – зачем я уехал? Откуда эта глупая убежденность, что там хорошо, где нас нет? Какого черта мы связываем удачу, радость с передвижением, с дорогой, с переменой места? Какая-то великая ошибка здесь кроется, и мне отчаянно хочется ее открыть. Я читал на днях одну рукопись…

Тут я замолчал, Оля терпеливо ждала, но когда пауза затянулась, она спросила:

– Чью?

Я все молчал. Я и сам не знал, почему вдруг вспомнил Ивана Мартыновича.

– Рукопись ни при чем, – сказал я наконец, – просто мне кажется, что какая-то нечистая сила мешает нам видеть жизнь такой, какая она есть.

– Почему? – Она пыталась меня понять, но это было не так просто. Я и сам с трудом себя понимал и оттого начинал сердиться.

– Не знаю. Мы много сочиняем. Мы без конца придумываем. То, что есть, никогда не кажется нам достойным рассмотрения. Впрочем, я не это хотел сказать, – мы можем привыкнуть к любой несообразности, но все естественное кажется нам странным. Все, что нормально, мы стремимся изменить.

Я запутался и замолчал. Мысль ускользала от меня…

– Ты знаешь, – сказала Оля, – я собираю твои статьи.

– Зачем? – я был искренне изумлен.

Она пожала плечами и почему-то виновато посмотрела на меня.

– Я их вырезаю и складываю в отдельную папку.

Я поцеловал ее ладонь, мысли мои окончательно смешались.

– Я и сам этого никогда не делал, – сказал я, – кому нужна эта галиматья?

Она промолчала. Я уже понимал, что говорю не то, но какое-то глупое чувство мешало мне остановиться.

– Я надеюсь, ты найдешь им разумное применение, а папку отдай сыну.

– Перестань, – сказала Оля.

Ее бархатные глаза потемнели.

– Прости, – сказал я, – это ведь так… болтовня.

– Все еще обомнется, – сказала она неожиданно и провела рукой по моим волосам, – не чуди.

День завершался, стало прохладней, мы оделись и зашагали на станцию. Появилась электричка, и купальщики бросились на нее с гиком и свистом. С похожей одержимостью штурмовали, должно быть, мешочники теплушки гражданской войны.

Но день в Косачах, верно, прибавил мне сил. Я не только пробил путь себе и Оле, я даже отвоевал нам два местечка на скамье. Мы сели, и теперь уже она положила голову мне на плечо.

– Знаешь, – сказала она под стук колес, – мой Виктор мечтает учиться в Москве.

– Ну что ж, – сказал я, – это естественно.

– Тут дело не в институте, – вздохнула Оля, – он мечтает уехать.

И она замолчала – на этот раз до самого города.

Электричка остановилась. Все ее население торопливо высыпало на платформу и направилось на привокзальную площадь. Мы шли едва ли не последними.

– У тебя плечо не ноет? – спросила Оля.

Я слегка погрешил против истины:

– Нет, мне было только приятно.

На площади мы остановились.

– Ну что, – сказала Оля, – по домам?

Я помедлил не больше двух-трех секунд.

– Никогда, – сказал я решительно. – Мы поедем в мой дворец. Пообедаем вместе, а потом зайдем ко мне. Ты же должна посмотреть, как я устроился.

Последней фразы я мог и не говорить. Оля отлично прожила бы и не увидев, куда я положил сорочки, а куда – бумаги. И сам номер едва ли мог сойти за достопримечательность.

– Хорошо, – сказала она.

Мы сели в такси и поехали в гостиницу. Я смотрел на улицы за окном, которые быстро сменяли одна другую, я хотел представить себя с Олей на этих улицах два десятка лет назад, но из этого сейчас ничего не выходило, и само это желание казалось надуманным и насильственным.

Что ж, думал, видимо, каждый из нас, в конце концов, это должно состояться. Пусть двадцать лет спустя. Так будет достигнута справедливость. Мы переспорим судьбу.

Мы не разговаривали. Говорить не хотелось.

Входя в ресторан, Оля заметила:

– Я одета не в расчете на вечернее общество.

– Пренебрежем, – отмахнулся я.

Народу в ресторане было немного. Воскресный пир еще не начался. Съезд кутил был впереди, – за столиком в углу сидела группа молодежи да еще две-три парочки вроде нас.

Мы сели.

– Что ты будешь есть? – спросил я.

– Не знаю, – сказала она, – мне не очень хочется.

Удивительно, подумал я, мне тоже не очень хочется. И это после дня на пляже. Обычно после таких озонированных часов меня сотрясал дьявольский аппетит. Что ж это такое? Мы волнуемся точно дети.

На эстраде появились оркестранты. У них были равнодушно-профессиональные лица. Впереди уселся хилый юноша, игравший на скрипке. В оркестре он, очевидно, был главной музыкальной силой. Не нужно было особой проницательности, чтобы угадать в нем студента консерватории. Контрабасист был под стать своему инструменту – толстый, пухлощекий, с сонным добродушным лицом. Понравился мне гитарист – худенький мужчина средних лет, с щеголеватыми усиками, невысокий, подвижной, с небрежной улыбкой, судя по всему, великий дамский угодник. Ударник до странности напоминал гроссмейстера Фишера. Впоследствии оказалось, что он еще и певец. Еще трое музыкантов сидели в глубине, и я их плохо разглядел. Бог с ними.

Мы сделали заказ. Ресторан стал между тем наполняться. За столиками шумно рассаживались мужчины с бравыми лицами завсегдатаев и возбужденные, принаряженные женщины. И в тех, и в других чувствовалась некоторая напряженность и неестественность. Этот воскресный набег таил в себе второй, главнейший смысл. Не желание вкусно и сытно поесть, а эскапада, выход из привычного круга, вызов будням, какое-то неосознанное самоутверждение. Может быть, были и такие, как мы с Олей, две бездомные души на тропинке греха, но чаще всего это были целые семьи, объединенные приятельством и общностью интересов. Сегодня они радостно выходили из бюджета, в восторге от собственного мотовства и легкомыслия. Я испытывал к ним непонятное участие, которое, знай они о нем, их удивило бы и огорчило.

Принесли закуску и вино.

– Будь здорова, – сказал я.

– И ты, – она кивнула и осторожно пригубила фужер.

– До дна, до дна, – прикрикнул я.

– Я ведь не пью, – она опять покраснела, но теперь выпила.

Боже, подумал я, какой беспутной кажется она себе в эту минуту.

Фишер, сидевший за своими медными тарелками, встал, подошел к микрофону и неожиданным басом, который плохо вязался с его внешностью, затянул какую-то песенку.

Я наклонился к Оле.

– Слушай, – сказал я ей, – я страшно рад, что мы увиделись.

– Я тоже, – откликнулась она, и я вдруг ощутил, что она чуть-чуть отпустила невидимую узду и почувствовала себя свободней.

– Мне уж не верилось, что это когда-нибудь случится, – говорил я, – ты для меня была на какой-то другой планете, в какой-то другой жизни, иногда я даже сомневался, было все это или нет. У меня в этом городе странное состояние, я никого не встречаю из наших, да, по правде сказать, и не ищу, и мне все кажется, что меня заморозили, а потом воскресили, где-то в двадцать первом веке и вот я брожу по улицам со старой записной книжкой, и она совершенно бесполезна, и номера телефонов другие, и никто не понимает, откуда я взялся.

– Откуда же я? – улыбнулась Оля.

– Вот в этом-то и заключается чудо, – сказал я, – мне даже кажется, что это не мы.

– Это наши души встретились в загробном мире, – засмеялась она.

Против ожидания, эти слова не показались мне шуткой, – в самом деле, я испытывал нечто похожее. Я уж хотел сказать ей об этом, но спохватился, что ресторан плохое место для свидания призраков, душам не положено есть шашлык и удаляться после ужина в гостиничный номер.

Она положила ладонь на мою руку и стала рассказывать о наших товарищах, многие, оказывается, благополучно жили-поживали на тех же улицах, другая планета, как выяснилось, была населена кучей знакомых. Она рассказывала мне, как сложились их судьбы, как они все переженились, обзавелись детьми, преуспели или, наоборот, дали маху, рассказала, как они встречаются и вспоминают школу – это, впрочем, бывает редко.

– Ты хотел бы кого-нибудь повидать? – спросила она.

– Не знаю, – сказал я, – и, наверное, уже не успею.

Я действительно не знал. Мне и любопытно было, и несколько боязно. Я уже понимал, что это были бы невеселые встречи.

– Боже мой, – сказала Оля, – да это же Виктор!

Она смотрела на чернявого юношу, который, встав из-за стола, направлялся к нам, он с несколько принужденной улыбкой помахивал ей рукой.

Я не сразу понял, кто этот Виктор, и Оля, видимо, увидела, что я не понял.

– Это мой Виктор, – сказала она, – мой сын.

Хороший я гусь, подумал я про себя, столько раз она говорила о Викторе, вздыхала о Викторе, волновалась за Виктора, а я забыл, кто это такой. Но тут же я сообразил, что дело не в дурной памяти. Одно дело было узнать, что у Оли – семнадцатилетний сын, в этом не было ничего поразительного, но совсем другое дело было его увидеть и понять, что этот рослый удалец, побритый, с усиками, в непременной белой рубашке с закатанными рукавами, и есть сын моей Оли.

Пожалуй, это было одно из самых сильных моих впечатлений в родном городе. Я понял, что и в самом деле я пришелец с другой звезды.

– Знакомься, Витя, – сказала Оля, – это Константин Сергеич Ромин, когда-то мы с ним учились в одном классе.

Виктор пожал мне руку. Судя по его вялому взгляду, это сообщение не слишком его взволновало.

– У Бориса сегодня юбилей, – сказал он, – семнадцать лет жизни и столько же общественной деятельности. Все-таки редкое совпадение, нельзя не отметить.

– Константин Сергеевич приехал из Москвы, – она вернула его к моей особе, – мы не виделись столько лет, сколько твоему Борису.

Вот тут он взглянул на меня с интересом. Даже глаза его сверкнули.

– Из Москвы? – спросил он. – И надолго?

– Да нет, – сказал я, – скоро обратно.

– Константин Сергеевич в командировке, – продолжала комментировать Оля, – он известный журналист.

Но она могла уже ничего не добавлять. Я был из Москвы – этого было достаточно. Как в зеркало гляделся я в этого парня, вот, значит, каким я был – худой, нервный, с обостренным чувством достоинства, которое так часто получает щелчки в эти годы.

– А где вы там живете? – спросил Виктор.

И я постоянно задавал этот вопрос. Казалось бы, какое значение имело, где живет мой случайный собеседник, столичный житель, но адрес делал его фигуру как-то ближе и реальнее, а кроме того, какой волшебной музыкой звучали для меня эти слова: Полянка, Ордынка, Таганка.

– На Фрунзенской набережной, – ответил я.

– Здорово, – сказал он совершенно по-детски.

Но во всем остальном это был уже мужчина. Под нашим солнцем мужественность наступает быстро, а Виктор к тому же был из тех, кто проходит путь из отроков в молодые люди с особой скоростью.

Я никак не мог взять в толк, что девочка, приходившая ко мне на угол, была мамой этого молодца.

– Ну, иди к своим товарищам, – сказала Оля, – они тебя заждались.

Он еще раз пожал мне руку и, как мне показалось, нехотя удалился.

– Говорю тебе, он помешался на отъезде, – усмехнулась Оля.

– Я уже понял.

– И ведь в сущности он ребенок.

– Да?

– У него появилась девочка, он рассказывал мне каждый свой шаг. Решительно всем делится. Сказать тебе честно, я побаиваюсь нынешних девчонок. Какие-то они отчаянные.

– Не знаю, – сказал я, – здесь возможен некоторый оптический обман. Мы лучше детей, отцы были лучше нас, деды лучше отцов, а прадеды были чище и моральней, чем деды. И совершенно ясно, что первобытный человек превосходил нас по всем статьям.

– Все может быть, – она засмеялась.

– Ты отрицаешь прогресс?

– Я не отрицаю, я его побаиваюсь.

– Как нынешних девчонок?

– Вот-вот.

– Ну что же, в конце концов, они его и олицетворяют.

– Трудно сказать, кто лучше, – сказала Оля, – но уж во всяком случае, мы были старомоднее.

– Старомодность еще не целомудрие.

– Ну, – сказала Оля, – не такая уж я была грешница.

– Что и говорить, – кивнул я.

– Я бы очень не хотела, чтобы Виктор уехал, – сказала Оля.

Оркестр заиграл быструю мелодию с такими залихватскими синкопами, что трудно было усидеть на месте. Одна за другой пары выходили на паркетный пятачок перед эстрадой и начинали с искренним вдохновением выкидывать коленца. Мимо нас прошел Виктор с какой-то бледной девицей. Я вопросительно взглянул на Олю, она недоуменно улыбнулась и что-то сказала, но слов ее я не расслышал. Фишер бил в свои тарелки на совесть. Танцевали уже почти все. Много раз я наблюдал эту ресторанную самодеятельность и постепенно пришел к выводу, что в минуты этих плясок какие-то незримые путы слабеют, и человек, привыкший прятать под пиджаком свое существо, свое простодушие, свое пузо, вдруг, точно махнув рукой на все, выставляет себя напоказ. Куда теперь девались напряженность и чопорность, с какими он явился под эти люстры?..

Тут еще есть какая-то полемика с реальностью, думал я, спор с обстоятельствами. «Мы еще поживем, еще поборемся, мы еще молоды». Да, именно так.

– Виктор хорошо танцует, правда? – спросила Оля.

– Очень хорошо, – сказал я и попросил у официантки счет.

Когда мы вышли из зала, музыка еще гремела вслед. В вестибюле у лифтов мы остановились. Лифтерша выжидательно на нас посмотрела.

Оля взглянула на часы.

– Поздно, – вздохнула она.

– Детское время, – сказал я, при этом я подумал о Викторе, который танцевал за стеной.

– Пожалуй, я все-таки двинусь, – сказала Оля.

– Ну что же, – сказал я, – будь здорова.

Я наклонился и поцеловал ей руку. Это получилось излишне торжественно, и я это сразу же понял.

– Звони, – сказал я как можно небрежнее.

– Конечно, – сказала Оля.

Я смотрел ей вслед. Она прошла вестибюль, распахнула двери и вышла на улицу. Я видел, как она перешла на другую сторону и, пройдя несколько шагов, скрылась за углом.

В номере я улегся в постель и стал дочитывать рукопись Ивана Мартыновича. Сначала мне трудно было сосредоточиться, строчки плясали перед глазами, и я перечитывал их по нескольку раз – мысли где-то блуждали. Не сразу, но все же они улеглись.

14

«В сущности каждый из нас представляет собой вместительную кладовку, набитую доверху всякой утварью. Есть в ней истинные богатства, есть вещи, имеющие свою цену, есть безделки, не стоящие и гроша, есть и то, чего не должно бы быть вовсе, но мы, подобно отчаянным скрягам, храним все – и нужное и ненужное, точно про черный день, про запас. Может не хватить целой жизни, чтоб разобраться во всем, что накоплено, и, стало быть, разобраться в себе самом.

Меж тем для того или иного многодумца наступает однажды рубежный час, когда становится необходимым выбросить за порог всю заваль, все блестящие елочные украшения, все застрявшее барахло и ответить на самый трудный вопрос для натуры самолюбивой и честной (не такое уж частое сочетание) – что важней: научить или научиться?

Вопрос этот сложнее, чем кажется, а ответ определяет судьбу. Кандидат в пророки либо в лидеры стремится научить, потенциальный художник озабочен тем, как выразить себя, искатель истины готов сесть за парту. Надо сказать, что этого последнего часто представляют себе мудрецом в бочке. Неверно. Философы и сами сплошь и рядом претендуют на мессианство, а самовыражаются, как поэты. Искатель рисуется совсем в ином облике – это странник с душою вечного ученика. Теперь представьте себе человека, совершившего такой крутой поворот, как наш друг. Что должен был он чувствовать и какую жизненную позицию мог он избрать после того, как несколько схлынуло то эйфорическое состояние, в котором он находился накануне и во время своих решительных шагов?

Безусловно, предпринятая им ревизия всех ценностей, составлявших его арсенал, обеспечивших ему его место под солнцем и долгий срок бывших предметом его гордости, этот суровый пересмотр не мог не привести его к новому состоянию.

Теперь почву под ногами ему давала не былая уверенность, а, как это ни странно, повышенная скромность, критическое отношение к собственной личности, определенное смирение перед тем непонятным, что еще предстояло постичь. Надо сказать, что в известной мере это осложнило его положение в городе Ц. Разумеется, высокомерие всех огорчило бы, но от него ждали тактично продемонстрированного превосходства – тогда бы он оправдал ожидания. Нужно учитывать, что уж сам его переезд породил толки, причем не всегда для него лестные. Одно дело – застольные приглашения, адресованные столичному гостю, другое дело – принять человека, сделавшего поступок, совершенно необъяснимый, если конечно, за ним не стояли какие-либо неизвестные обстоятельства.

Но допустим, со временем эти сомнения удалось бы рассеять, – в конце концов, у больших людей бывают свои чудачества, а порой перемена мест диктуется и вполне объяснимыми причинами, например, пошатнувшимся здоровьем.

Тех людей, которые должны были образовать его новый круг, пожалуй, устроила бы такая версия, и при его проверенном обаянии они в конечном счете согласились бы на его духовное руководство. Но как раз он совсем не стремился стать солнышком в этой системе и никак не хотел поощрять подобный гелиотропизм. В самом деле, стоило ль убояться собственной удачливости, отказаться от сложившегося образа жизни для того, чтобы расцвести в городе Ц.? Поистине это был бы фарсовый финал столь драматического бунта.

Поэтому он вежливо, но твердо отказался от роли миссионера и духовника, и это вызвало невольное разочарование. Горожанам предстал человек благожелательный, но явно неуверенный в себе, растерявший за то время, что они его не видели, даже свое незаурядное красноречие. Им и в голову не приходило, что его пресловутый дар слова вызывал у него наибольшие подозрения и, в конце концов, стал отождествляться с самой откровенной легковесностью. Первое, что он сделал, перебравшись в Ц., – отказался от каких бы то ни было выступлений, которые здесь были еще живы в памяти. Поразительное решение. Самсон, сам остригший свои власы, удивил бы меньше. Что могла означать подобная акция? Очевидно, чуть замаскированное признание собственной несостоятельности, и только. Согласитесь, других объяснений не видно. Конечно, для него нашлось применение. Было где преподавать свой предмет, да и для местных архивистов он был находкой – в умении работать с документом ему нельзя было отказать. Таким образом, эта сторона его жизни устроилась, да и жилье в результате обмена было у него достаточно удобное. Книги заняли свое место на полках, биография продолжалась.

Прошло некоторое время, и он перестал быть непременной темой городских разговоров, к нему притерлись, попривыкли, умы занимали иные события и имена, а ему того и надо было, избранная им дорожка требовала умения обойтись без излишнего внимания ближних. Это умение ему еще предстояло выработать.

Выяснилось, что для того труда, о котором он мечтал, который признавал единственно достойным и во имя которого совершил столько усилий, надо было еще созреть. Заветная папочка была отложена. Главная работа должна была быть проделана внутри его существа. Ибо труд сосредоточенный, рассчитанный на много лет, не ожидающий немедленного признания, труд, довольствующийся своей самоценностью и уповающий прежде всего на нее, требовал от автора определенного душевного строя, до которого ему было еще далеко. Вслед за папкой отправились в ящики этюды о декабристах, о ссыльных поляках, всякие другие записи-подступы, их время тоже еще не пришло.

Он подумал, что для того, чтобы отказаться от многих характеристических свойств его натуры и ограничить присущие ей немалые притязания, ему придется весьма усиленно ею заниматься. Забавное противоречие. Мыслитель гегелевской школы выразил бы подобным упражнениям решительное неодобрение. Однако сам он чувствовал в этом самостроительстве и потребность и необходимость.

Ибо мало-помалу для него становилось более отчетливым различие между индивидуальным и личностным. И если первое было связано с самоутверждением и оттого повергало его в состояние внутренней смуты и противостояния, то второе было отмечено стремлением к гармонии, к объединению с жизнью и способностью поставить себя в периферическое по отношению к ней положение, прежде всего к тому, что в ней истинно дорого. Разумеется, установить необходимость что-либо преодолеть еще не значит преодолеть, но, во всяком случае, он ощутил в себе некоторый обрадовавший его сдвиг, ту примиренность с прошлым, которая была пусть первым, но чрезвычайно важным достижением. По крайней мере, ему хотелось так думать.

Он вспоминал о ней без враждебности. А ведь как близко ходил он от темных бездн! И вот всякая агрессивность ушла, была только боль. Удивительная страница книги его бытия закончена и перевернута, он это ясно сознавал и не придавал значения фразе о каком-то испытательном сроке – обычная вежливая этикетка. Вылюбила. Отменное слово.

Он думал о том, как странно переменились в итоге их роли. Да было ли это обожание в каштановых глазках, задыхающийся от волнения высокий голос? Уж не примерещилось ли все? Но вот уж какие просторы их отделили, и география, и многие дни, а чувство его свежо все так же.

Он призывал на выручку старых иронистов. “Влюбиться, – утверждал один из них, – это значит чудовищно переоценивать разницу между одной женщиной и другими”. Нет, подобные игривости ему не помогали. Впрочем, он и сам старался взглянуть на свою сердечную историю сторонними глазами. Тем более что с той поры, как он стал собственной социальной и нравственной моделью, он стал привыкать к подобному отчуждению. Поэтому он тоже позволял себе шутливую интонацию. Говорил себе, что их отношениям можно было бы дать расширительное толкование, что они, в сущности, символизируют отношения более общие и многозначительные, являясь этаким наглядным пособием для изучения таковых, причем развитие этих отношений особенно примечательно.

Однако соображение это было слишком серьезным для шутки, да и теоретически обосновать свое бедствие еще не значит от него избавиться. Однажды неожиданно для себя самого он зашел на переговорную, где была установлена прямая связь с Москвой, и, повинуясь неясному чувству, снял трубку, набрал длинный ряд цифр. И почти сразу услышал высокий голос, который, оказывается, вовсе не был забыт и звучал так привычно, точно в последний раз они говорили сегодня утром.

– Перезвоните, – попросила она, – ничего не слышно.

Он молчал.

– Ничего-о-о не слышно, – протянула она, и он не понял, что значит эта интонация, шутит она, что ли?

– Не слышу, – сказала она уже раздраженно.

Он молчал. Она повесила трубку.

Он вышел из здания, медленно прошел по темнеющим улицам, мимо магазинов, закусочных, табачных ларьков, газетных киосков. Он поднялся по плохо освещенной лестнице, медленно повернул ключ в замке, повесил в прихожей плащ и прошел в кабинет. Был вечер. Он сидел, не зажигая света, и думал. Почему она сразу оказалась у трубки, сразу сорвала ее с рычажка? Ждала чьего-то звонка? Кто он, кто должен был ей звонить? Он попытался представить его, но не мог или не захотел, вспоминались лица, которые он видел на ее новоселье, и неясно обозначивалось какое-то новое – одновременно знакомое и незнакомое, какой-то усредненный образ. А может быть, она так одинока, что сидит у телефона и ждет – не позвонит ли кто? Вряд ли.

Но голос – бог ты мой, тот же голос! Те же высокие нотки, тот же тонкий бубенец. Голос из того немыслимого далека, когда его любили и ждали. Какие-то мутные тени проплыли по стене, и он заморгал, чтобы видеть яснее. В комнате, впрочем, было уже темно. Он порадовался, что не зажег света. Надо было встать, но не было ни сил, ни охоты. И он сидел неподвижно – час, два, три.

– Проклятая душа, – говорил он себе шепотом, – проклятая молодая душа.

Однако вспышки, подобные этой, происходили с ним все реже. Время делало свое дело. Но отрывочные сведения он ловил еще долго, и каждая новая весточка отзывалась в сердце каким-то болезненным тягучим уколом, будто вгоняли в грудь шприц и медлили вытащить его обратно.

Он узнал, что она осуществила свое давнее намерение, ее направили продолжить учебу, и, успешно завершив трехгодичный курс, она вернулась в родные стены, где заняла более высокий пост. Вернулась, однако, ненадолго. Ее ожидали новые ступени и новое восхождение.

Он уже с трудом сочетал ее имя с тем существом, которое встретил в некий весенний день. Имя это мало-помалу начинало жить отдельно от нее и становилось одним из знакомых обозначений общественной жизни.

И когда он узнал, что она вышла замуж за деятеля примерно ее ранга, он испытал меньшее смятение, чем ожидал. Все это происходило в таких звездных высях, что уже не могло иметь к нему никакого отношения.

И все же в тот день он с ней простился, будто прощание не произошло давным-давно.

– Вот и все, – бормотал он, сидя в кресле, – вот и все.

И похоже было, что действительно – все. Нити, связывающие его с ее бесконечно далеким существованием, истончались все больше и обрывались бесшумно. Уже угасла и сладко утешительная мысль о реванше, порой согревавшая его в длинные ночи.

Подобно многим другим в его положении он часто прибегал к помощи этих фантазий. И так как ему с детства внушили уверенность в собственной привлекательности, он то и дело придумывал нехитрые сюжетики на тему о том, как он является ей в неотразимости своего возрожденного обаяния.

При этом он долго упускал из виду, что годы идут на пользу лишь уродливым людям и, наоборот, из красивых творят весьма горькие пародии. В этом смысле он походил на всех, кто смолоду привлекал внимание. Взгляд, брошенный на сегодняшнее зеркало, разумеется, огорчал, но не более чем на миг, отражение забывалось, и можно было вольготно пребывать в мире призраков. Тем более что, в отличие от многих, в этой повседневной войне он оказался довольно устойчив и, пожалуй, с ним еще не произошло необратимых перемен.

И вот эта ободряющая сказочка перестала его посещать – в ней больше не было нужды. Да и к чему, жизни эти никак не могли пересечься, и он был твердо уверен, что больше никогда ее не увидит.

Но однажды в темном зале, куда он пришел посмотреть ленту, о которой тогда много шумели, он увидел ее в кинохронике, предшествовавшей фильму. Показывали какое-то заседание. Поначалу она сидела в президиуме, и лицо ее, нахмуренное, озабоченное, нежданно возникло меж мужских голов, потом ей дали слово, она предстала на трибуне и голосом, который показался ему малознакомым – совсем не прослушивались эти дрожащие высокие нотки, – начала выступление. Потом он увидел аплодирующий зал, и на этом сюжет окончился. Неожиданно для себя он взволновался и затем не очень сосредоточенно смотрел прогремевший фильм. Через день, немного стесняясь себя, он пошел в кинотеатр снова, и напрасно: хронику крутили совсем другую. Эта забавная, словно выхваченная из бульварной литературы встреча со всеми необходимыми атрибутами – провинциальный кинотеатр, бедный клерк и звезда на экране, которую тот знал еще веснушчатой Мегги-Анной, – встреча эта основательно выбила его из колеи, хотя аналогия с истрепанной фабулой была весьма относительна. Разве что только темный зал в далеком от столицы городе соответствовал условиям игры. И сам он не был схож с наивным служакой, и она не походила на кинематографическую диву. Он вновь и вновь вызывал в памяти ее нахмуренное лицо. Что выражает эта озабоченность? Ее действительное состояние, или это принятая, наподобие ее строгого костюма, форма, свидетельствующая, сколь ответственна ноша?

Как, однако, естественно она вписалась в эту картину, как привычно ощущает себя среди таких же озабоченных лиц! Довольна ли она собой, своей жизнью, грузом действительных и воображаемых забот? Хорошо выспросить ее, но это и невозможно, и вряд ли она была бы с ним достаточно откровенна. Впрочем, отчего бы ей быть недовольной? Судя по всему, пространства занято не так уж мало, а разве не этого она хотела?

Как ни странно, но этот случайный промельк на экране сильно подействовал на нашего героя. Казалось, давно отболевшее, отлетевшее, почти забытое вновь ожило и имело определенные последствия. Он начал работать интенсивней, он переворошил старые записи, он попытался привести в определенную систему разрозненные соображения. Тонкая папка была вновь извлечена на свет. История, в которой он так часто готов был разочароваться, вновь явилась ему наукой головокружительной и таинственной, как космософия. Далеко не все еще было доказано, многое предстояло познать, важно было только не отдаваться во власть стереотипам. Каждой эпохе были свойственны свои приливы и отливы, своя подспудная работа, своя игра духовных и политических сил. Каждая предлагала свое понимание неизбежности, и важно было установить, насколько закономерным оно было. Не только творческое развитие, но и события порой отрывались от среды, как отрываются сплошь и рядом слова от выражаемых ими понятий, становясь ничего не значащей оболочкой.

В самом деле, лишь те, кто наделен чутким и памятливым слухом, вспоминают, что, например, иезуит это всего лишь последователь Иисуса. Можно представить, как потряс бы самого Христа тот смысл, которым наполнилось в позднейшие дни это слово. Что же касается нашего историка, он постепенно привык не удивляться несоответствиям, которые, по мере возмужания, обнаруживал на каждом шагу – будь они теологические, политические или национальные. Помнится, юношей он с некоторым недоумением отмечал про себя, что французы, которые традиционно рисовались пылким и легким поэтическим племенем, не дали в конце концов ни одного поэта, который бы встал вровень с Гёте и Шиллером. И наоборот, основательные тяжеловесные немцы десятилетиями не порождали титанов прозы под стать Бальзаку или Стендалю. Надо сказать, что литературные движения вообще казались ему наиболее непоследовательными, так очевидно несли они на себе печать общественных зигзагов. В молодости его всегда поражало появление западников и славянофилов уже после того, как был Пушкин с его народностью и всемирностью, сплавленными в одном и том же человеке. Потом-то он убедился, что синтез чаще всего не итог, а исток.

Быть может, ярче всего несоответствия проявлялись в нравственных характеристиках противоборствовавших сил – преследуемые были неизменно бесстрашней преследователей, как правило пугливых и робких. История ересей, которой он увлекался, его в этом утвердила. Победив, еретики странным образом менялись… С наступлением известной зрелости он стал воспринимать свои удивления как еще одно несоответствие – то была реакция дилетанта, и она шокировала профессионала. Все та же “жажда разумности”, не оставляющая его с детских лет и недопустимая для исследователя! Сдается, он хочет выпрямить процесс, отсюда все его беды.

Очевидно, усмехался он про себя, в сущности, невозможно опровергнуть Зенона – время неопередимо. Однако вот странность! Почему так противостоят эта “жажда разумности” и эта “историческая трезвость”? Кажется, что может быть ближе их друг другу, а вот же – целая жизнь их разделяет. Жажду мы стремимся утолить в молодости, а где трезвость, там зрелость. Но тогда как отнестись к действию? Никто не способен к нему так, как юность.

Он вернулся к своим декабристам, и прежде всего к Никите Муравьеву. С какой страстью пытался решить этот молодой человек вечную проблему насилия и контрнасилия. И кто же оказался прав в историческом споре “беспокойного Никиты” с Пестелем? Все, что он писал по этому поводу ранее, показалось ему приблизительным и неточным.

Прошла еще одна весна, потом другая, третья. Город Ц. давно уже стал привычным, обжитым, почти своим. Устоялся и его уклад – утро, день, вечер. Он возвращался домой к шести-семи, после чего садился за стол, писал он, впрочем, немного, больше раздумывал. Мало кто у него бывал, а он выходил по большим праздникам, если уж трудно было уклониться. Время от времени он посещал концерты, но дома музыку слушал редко. Тосковать по жизни, которую он сменил так круто, почти перестал, порой ему даже казалось, что он живет подобным образом едва ли не от рождения, но стал он замечать за собой и некоторые странности – например, приверженность к определенным маршрутам, боязнь новых знакомств, быстрое утомление от беседы, да и признаки увеличивающейся рассеянности – он называл это “внезапными отключениями”. Эти отключения случались с ним все чаще, и уже с некоторой натяжкой можно было считать их внезапными. В городе Ц. его считали чудаком и, пожалуй, имели на то основания.

И вдруг ему вновь потребовалось сменить установленный ритм. Пришло письмо от одного из бывших коллег, был замыслен сборник памяти их общего учителя, доброго и много знавшего старика, которому вся его генерация была многим обязана. Нужно было продумать структуру сборника, расположение материала, да и самый материал. Было общеизвестно, что он был любимцем, покойник отдал ему много душевных сил и верил в него несокрушимо. В письмах всего не обговоришь, надо бы свидеться, предпринять кое-какие организационные усилия, ей-ей, ему очень стоит приехать, да и малость проветриться не мешает. Слово “проветриться” его корреспондент дважды подчеркнул.

Первым и чисто инстинктивным его желанием было отказаться – такое путешествие могло оказаться всесторонне опасным. Однако он должен был себе сознаться, что подобное действие (или бездействие) выглядело бы недостойным. И не только потому, что дало бы основание упрекнуть его в неблагодарности и забывчивости. Унизительным для него самого было бы проявленное им малодушие. Чего ему остерегаться? Каких соблазнов? Неужели его воля и способность распоряжаться собственной судьбой еще требовали доказательств? Он высвободил недельку и отправился в путь.

Странное чувство владело им, когда поезд приближался к Москве. Нечего сказать, торжественный миг. Пожилой юноша приезжает в столицу. Боже, как мало мы взрослеем. Только играем во взрослых людей.

Московская жизнь быстро его завертела. Коллега достиг авторитетных степеней, во всяком случае, без особых трудов устроил ему вполне пристойный номер в академической гостинице на Ленинском проспекте, они встретились сначала вдвоем, потом всею инициативной группой. Радовало, что сборник может быть и насыщенным и интересным, желающих участвовать в нем было достаточно, но выяснились и известные сложности, связанные с издательскими планами и всякими почти неизбежными помехами.

Вот тут совершенно неожиданно для себя он предложил свои услуги. Это вызвало общее оживление – ай да провинциал, анахорет, не от мира сего! Каково утер нос деловым москвичам, вроде бы знающим все входы и выходы. На эту тему все шутили долго и со вкусом, тем более что в отношении его жизни в городе Ц. проявляли подчеркнутый такт и почти не касались ни самой этой жизни, ни мотивов, побудивших его перебраться. Он подумал, что, верно, на этот счет строились всякие предположения и предлагались любые версии.

Но оставшись один, он задал себе вопрос: зачем он вылез? Только ли из бескорыстных побуждений увековечить память учителя? Или чтобы иметь достойный предлог ее увидеть? Поди разберись.

Он узнал ее служебный телефон, звонил несколько раз, но каждый раз непреклонная женщина сообщала, что та, кого он добивается, либо отсутствует, либо занята. Тогда он попросил передать, кто звонит, и в следующий раз его соединили.

Он не сразу узнал ее голос, снова ему показалось, что он стал на регистр ниже, впрочем, звучал он довольно приветливо. Обращалась она к нему по имени-отчеству, но на “ты”, удивилась, что в Москве, похвалила за то, что вспомнил, попеняла, что поводом было дело, и сказала, что охотно с ним встретится.

Он спросил адрес ее учреждения, но она коротко рассмеялась. Ну зачем, было б слишком официально, обстановка не больно располагает к непринужденному разговору. Что он скажет, коли им вместе поужинать? Он сказал, что, конечно, так было бы лучше, и уж если время ей позволяет… Она заметила, что иначе она бы не стала его приглашать. Где бы ей хотелось устроить трапезу? В ответ она легко усмехнулась – до ресторанов она не охотница, часам к семи ждет его у себя. Только она уже живет не там, где когда-то праздновали новоселье. Он догадывается. Отлично. Бери листок, записывай адрес.

Остаток дня у него прошел в самых беспорядочных мыслях. Какой она стала? Как вести себя с ней? Голос ее изменился разительно, высокие нотки совсем исчезли.

Когда стемнело, он купил шампанского и не спеша направился к ней – специально так рассчитал время, чтобы пройти часть пути пешком.

Он и сам не мог бы себе объяснить, зачем ему понадобилось таким образом как бы продлить ожидание. Должно быть, душе так было нужно.

Он шел, и Москва его обтекала, и он едва успевал отмечать исчезновение старых примет и появление новых, неведомых. Думалось и о том, как странно складывается порой судьба, мог ли он знать лет десять назад, что пройдет по этим улицам гостем? Теперь к самым памятным своим датам он может прибавить и этот день, когда на исходе седьмого часа он шагает по тихому переулку с бутылкой шампанского в руке, и легкой снежок любовно ложится на совсем уж белый воротник шубы. Он ощущал в себе тревожную юношескую легкость, непонятный, похожий на предчувствие трепет, точно и впрямь могла снова вспыхнуть душа.

Ему и верилось и не верилось, всего только несколько шагов и – состоится эта встреча, к которой, теперь это стало ясно, он готовился столько лет. И не надо ее торопить, продли сколько можно эти минуты, даже горечь их благодатна.

Непознаваемо далеко вдруг оказался город Ц., а женщина, когда-то давшая ему счастье, была почти рядом, рукой подать. И вновь, как в день приезда в Москву, медленно повторил про себя: боже, как мало мы взрослеем. Ни грана мудрости не пришло. Как прежде – неутоленные страсти и желание перемен.

И как неизбывна эта наивность, может быть, в ней и состоит суть человеческого естества? Лишь злоба с успехом ее заменяет, но ведь и в злобе много наивного. И в ней все та же неутоленность, только воинственно агрессивная, возлагающая вину на весь мир.

Но в эти минуты не хотелось думать о темных страстях. И, глядя на поспешавших прохожих, он с нежностью повторил: да, дети! И как в детстве, продолжают играть в докторов, в начальников, в героев, в путешественников, в пап и мам. Как в детстве, складывают свои кубики, слушают сказки и время от времени награждают друг друга тумаками.

Было уже темно, но свет дня еще не погас бесповоротно и, словно наложенный кистью, смешивался со светом ламп и фонарей. И белый пух все падал и падал, словно хотел прикрыть собой все, что черно и смутно.

На лестничной площадке он помедлил, потом осторожно нажал на белую пуговку звонка. И будто из колодезной глубины отозвалось мелодичное эхо. Потом дверь, тихо шурша, распахнулась, и маленькая опрятная старушка ввела его в прихожую, послышались шаги, и навстречу ему вышла она в изящном кофейного цвета платье, в щеголеватых домашних туфельках, причесанная умелой рукою, с чуть заметным слоем пудры на щеках.

Он нерешительно поднес ее крупную руку к губам и невольно отметил, как постарела эта рука. Да и сама она сильно сдала, это легко было заметить, подглазье в морщинках, поблекла кожа, но какое это имеет значение, когда смотришь на родное лицо?

Впрочем, она не только утратила, что-то она и приобрела, он долго не мог определить это “что-то”, может быть, непринужденность.

Он неловко передал ей шампанское, она покачала головой, усмехнулась, потом сказала:

– Давай за стол. Я не обедала. Голодная, ужас… Хочешь руки помыть? Анна Васильевна, покажите гостю, где у нас ванная.

Потом они сидели в столовой, вместительной, с размахом обставленной, покрытой огромным, во всю комнату, совершенно бесшумным ковром. Стол был заставлен разной снедью, в пузатых графинчиках льдисто поблескивали обольстительные настойки. Она сказала:

– Ну, со свиданьицем…

И наполнила узкогорлые рюмки.

Он ел и нахваливал:

– Как все вкусно…

Она кивнула в сторону старушки, вносившей и выносившей блюда.

– Это – Анна Васильевна… кудесница.

С интересом разглядывая его, заметила:

– А тебя не то чтоб нельзя узнать… Периферия, она полезна… Вот я постарела… да нет, не спорь… Женщина это лучше знает.

– А где твой муж? – спросил он осторожно.

– Услала, чтобы нам не мешал, – она рассмеялась. Потом, откинувшись на спинку стула, сказала уже серьезно: – Муж в отъезде. Вторую неделю.

– Соскучилась? – спросил он сочувственно.

Она легко пожала плечами.

– Такая уж система жизни. То он куда-то летит, то я… Супружеский долг исполнять некогда.

Неожиданно он покраснел и подосадовал на себя. Она наблюдала за ним с улыбкой, и его смущение ее развеселило. Шутливо посетовала:

– Ну вот какой… сразу и в краску… Нельзя и пожаловаться по старой дружбе.

Кофе пили в соседней комнате. Она зажгла лампу на угловом столике, и в мягком неназойливом свете ее лицо показалось ему усталым и грустным…

– Расскажи мне, как ты живешь, – попросила она.

Он задумался.

– Не знаю, что и сказать. Работаю.

– Работать вполне ты мог и в Москве.

Он осторожно возразил:

– Мы ведь уже говорили об этом…

Она резко его оборвала:

– А я и тогда не поняла.

Она закурила. Это была уже пятая сигарета в его присутствии. Вот почему ее голос стал ниже. А где же “г” фрикативное? Оно скорее угадывалось или вспоминалось, чем звучало само по себе.

Он заговорил, осторожно подбирая слова. Тогда ему не удалось обосновать своего решения. Может быть, теперь он окажется более убедительным? Странно, однако, на это рассчитывать. В ту пору он все же был учителем, а сегодня в ее глазах он вряд ли годится и в ученики.

Все же он сказал, что ни о чем не жалеет. Протекшие годы были важными для него. Рано еще подводить итоги, не все еще понято из того, что необходимо понять, но он думает, что ошибки не было. И вновь он сказал, что час настает и приходится выбирать между временем и пространством.

Она поморщилась.

– Помню, помню… Стало быть, ты думаешь о времени, а я о пространстве?

Он мягко сказал:

– Ты захватываешь пространство.

Она поразмыслила.

– Ты не прав. Я думаю о времени. И немало. Может, только не о своем, а о том, в котором живу.

– Это время уже имеет отношение к пространству, – сказал он еще мягче, – я о другом…

Она махнула рукой:

– Да знаю, о чем ты…

И неожиданно рассмеялась:

– Значит, плохо учил меня, учитель!..

Он согласился:

– Я плохой учитель. Учитель должен быть с палкой в руке.

– Деспотом, что ли? – удивилась она.

– Деспотом, тираном, мучителем, – он охотно принял ее шутливый тон, можно было сказать о том, о чем он часто думал, вспоминая ее. – Только деспотов и любят, особенно женщины.

– Скажешь тоже… Может, их вообще люди любят!

– А что же, – усмехнулся и он. – Особенно если речь идет о массе людской. В ней женское начало выражено очень ярко. Итальянцы звали Муссолини tirano adorato – обожаемый тиран, – и Муссолини был от этого в восторге.

Она презрительно повела плечом.

– Еще бы! Надутый индюк. Ничтожество.

– Возможно, – кивнул он. – Оттого он и был популярен определенное время. Национальное, да и международное мещанство ощущало свою родственность с ним.

Она слушала его с неопределенной улыбкой. Поощренный ее молчанием, он развил свою мысль: деспотизм импонирует прежде всего своей посредственностью. У него мещанский апломб, дурной вкус, плоская бюргерская добродетель. Ошибочно искать в нем незаурядность. Но амбиция и плохие манеры не только раздражают, иногда они и сближают. Популярная фигура должна создавать иллюзию некоторой достижимости, оставлять возможность для подражания. Подражать же можно чему угодно, кроме таланта. Превосходство только по видимости восхищает. В сущности оно вызывает враждебность.

Она спросила:

– А как же Наполеон?

Он объяснил, что то было иное время. Генерал был сыном победившей революции. В нем еще жил ее энтузиазм, ее праздничность. Да и его возлюбленная Франция еще не прошла искус современной демократии. Кроме того, он тешил национальную гордость. Зато он и был обречен, когда военное счастье от него отвернулось.

Она выслушала все это достаточно сдержанно.

– История дает и другие примеры.

Ее реплика дала ему возможность предъявить давний счет обожаемой науке. Он сказал, что уже давно относится к ней с известной опаской. Слишком часто достопочтенная Клио представала ему энергичной здравомыслящей дамой, не очень строгой в моральных оценках. И, выражаясь “высоким штилем”, то и дело покидала храм истины, чтобы взять под мышку портфель реального политика. А тут уж не до сантиментов и прочих бирюлек. История накопила огромный опыт в аргументировании злободневных решений.

Она сказала:

– Прости, это несерьезно. Наука исходит из интересов общества? Что ж тут странного? Все мы – его часть, и наука – тоже. Коли у общества складывается свой взгляд на то или иное событие, это ведь не просто его прихоть.

Он улыбнулся.

– Ты права. Уже понятие исторической прогрессивности говорит само за себя.

Его улыбку она оставила без внимания.

– Вот именно. Хорошо, что вспомнил.

Оба испытывали некоторую досаду. Он подумал, что ведет себя достаточно глупо. Встретиться через несколько лет, чтобы вести теоретические дискуссии. И для того, чтобы снять напряжение, начал расспрашивать об общих знакомых. Но и она уже многих потеряла из виду и не всегда могла ответить. Спросил он и о матери-командирше. Она неожиданно усмехнулась:

– Эта теперь – пенсионерка.

Он удивился.

– Да неужели? Она ведь еще была хоть куда.

– Возраст подошел, ну не в нем лишь дело. Случился и некоторый прокол. А вообще – хорошая женщина. Конечно, не Екатерина Великая, а все-таки, знаешь, я ей обязана. Она меня любила. По-своему.

И, покачав головой, улыбнулась какой-то невысказанной мысли.

Перед ним, как на старом фото, возник тот вечер новоселья, чьи-то лица за шумным столом и немолодая полная женщина с уверенной неторопливой статью, с легким прищуром опытных глаз. С каким восторгом на нее смотрела, откровенно гордясь ее присутствием, счастливая хозяйка жилья! Тогда-то он понял, что нить оборвалась. Однако никакого удовлетворения от того, что это увлечение, так коробившее его, изжито, он, как ни странно, не испытал. Совсем иное ощущение, чрезвычайно его удивившее. Он меланхолически улыбнулся.

– Ты это чему? – спросила она.

– Просто так, – он слегка развел руками. – Всегда, когда расширяешь пространство, кому-то в нем не находится места.

Она не то вздохнула, не то зевнула.

– Ну, знаешь, это банальное наблюдение.

– Что ж, – рассмеялся он, – банальные мысли иногда оказываются самыми верными.

– Рада, что ты это усек.

– Я сказал “иногда”, – напомнил он улыбаясь.

И тут же подумал: нелепый вечер! Когда у себя в Ц. он размышлял о возможном свидании, да и сегодня, всего несколько часов назад, все ему представлялось совсем по-другому. Казалось, они будут больше вспоминать, медленно перелистывать былое, а говорить – о самом значительном, о том, что составляет жизнь души. Найдутся теплые печальные слова, родится тихая томительно сладкая грусть, и, быть может, та много лет назад оборвавшаяся нить вдруг окажется еще существующей.

А что вышло? С самого начала они пытаются найти друг в друге уязвимое местечко, ведут спор, который не может ни к чему привести, ничего выяснить.

Неожиданно, словно угадав его мысли, она сказала:

– Я, знаешь, часто с тобой спорю.

– Каким образом?

– Мысленно, разумеется.

Эти слова были ему приятны.

– Ну что ж, значит, вспоминаешь изредка.

– И не изредка.

Он почувствовал нечто схожее с благодарностью и сказал:

– Возможно, я сыграл в твоей жизни не худшую роль.

Она насмешливо улыбнулась:

– Как сказать, как сказать…

Он опешил:

– Чем же я провинился?

Она помолчала, потом с некоторой досадой проговорила:

– Ничем ты, конечно, не провинился. И ничего от тебя я не видела, кроме добра. И жили мы хорошо. А вот не нужно этого было.

Он смотрел на нее, ничего не понимая. Она положила руку ему на плечо:

– Не знаю я, как тебе объяснить. Не знаю. Ты вот когда-то мне говорил, что человек может себя изменить. Наверно. Но это ему не проходит даром. Вот у нас с тобой разный состав крови. У тебя одна дорожка, у меня, видишь, другая. Это надо было понимать и с этим надо было считаться.

– Прости, – он выглядел обескураженным. Всего он мог ожидать, но не этих слов. – Прости, но разве не все у тебя сложилось так, как ты и желала? Разве ты не счастлива? Не довольна?

Она терпеливо повторила:

– Даром ничего не проходит. Я у тебя кое-чего поднабралась. А это мне, знаешь, часто мешает. Осложняет жизнь, одним словом.

Он растерянно пробормотал:

– Мне очень жаль…

– Пустяки, забудь. Это я так… с жиру бешусь. Я и сама перед тобой виновата. Молода была, тебе в рот смотрела… Не смогла втолковать тебе, чтобы бросил ты эти…

Она остановилась в поисках слова.

Улыбнувшись, он подсказал:

– Фигли-мигли?

Она рассмеялась.

– Вот-вот… Фигли-мигли. А были бы мы с тобой единомышленники…

Он задумчиво возразил:

– Вряд ли это что-нибудь изменило бы. Можно одинаково мыслить, но трудно одинаково чувствовать. Своих чувств человек, скорее всего, не может разделить ни с кем.

Она покачала головой.

– Упрямый ты оказался товарищ. Ну, бог с тобой…

Разговор стал иссякать. Она спросила о деле, которое привело его в Москву. Он коротко изложил все обстоятельства. Она задумалась.

– Непростой камуфлет. Все очень красиво и благородно, да только покойник подзабыт, он и при жизни, сам говоришь, не слишком был громок. А тут надо, чтоб живые посторонились. Живые, они народ хваткий. Требовательный.

Помолчав и словно бы решившись, медленно проговорила:

– Подожди-ка чуток, я позвоню одному человеку.

Она прошла в кабинет, он сидел в кресле и машинально помешивал ложкой в пустой чашке. Поздно, подумал он, надо идти. Из кабинета доносился ее голос, вдруг она рассмеялась, и ему послышались знакомые высокие нотки.

– Ну вот, – сказала она, возвращаясь, – держи этот листок. Не потеряй. Тут его телефон, имя-отчество и прочее.

На губах ее еще мерцала непогашенная улыбка.

– Когда мне звонить? – спросил он, пряча бумажку в карман.

– С утра. Обещал помочь. Я к нему редко обращаюсь, думаю, сделает.

Неожиданно она рассмеялась.

– Что это ты? – спросил он удивленно.

– Да наши дела. К тебе отношения не имеет, – она вздохнула, махнула рукой. – О-хо-хо… везде свои игры.

Он встал.

– Ну что же, пора домой. Очень был рад тебя увидеть.

– Я тоже рада, – сказала она. – Правда, рада. Когда ты назад?

– Денька через два. А что?

– Ничего. Будь здоров. Так мы и не доспорили. До свиданья.

– Хорошо, если так, – сказал он, поддаваясь невольному странному чувству. – Кто его знает, встретимся, нет ли…

– Ну-ну, – она протестующе подняла свою крупную ладонь. – Не хорони себя раньше времени.

На улице заметно похолодало, ветер, бог весть откуда взявшийся, пробирался за воротник. Как на грех, троллейбуса долго не было, и когда наконец он подкатил, на остановке собралось много народу, втискиваться пришлось с трудом. Он стоял, держась за поручень, какой-то молодой человек уступил ему место. “Должно быть, я выгляжу стариком”, – подумал он про себя и сел. Напротив блаженно дремала седенькая бабушка, какой-то очкарик в шапке пирожком сосредоточенно читал вечернюю газету, за спиной спорили паренек и девушка.

– Вот и все, – повторял он с кривой улыбкой, – вот и все наконец.

Он долго не мог заснуть, лежал с открытыми глазами и все видел себя, радостно возбужденного, бредущего с шампанским в руке по белому тихому переулку в золотых полосках от фонарей.

– Кто это сказал? – пытался он вспомнить. – Не возвращайтесь туда, где были счастливы…

Через день он уехал в город Ц.

И потекло стремительно убывающее время, почти не расцвеченное внешними событиями. Впрочем, он так втянулся в свои занятия, в вечерние часы за столом, что ему, в сущности, было не до них. Без особых эмоций воспринял он выход в свет сборника памяти учителя (ее звонок оказал свое действие), где была помещена одна из его залежавшихся работ. В доме иногда появлялись подростки, интересовавшиеся историческим розыском. Вот бы посмеялась она этой картинке – старый наставник и юные головы, в кои он бросает морщинистой рукой семена. Отличная мишень для ее иронии. Но лишенный счастливых забот отцовства, он испытывал потребность опекать этих школяров. Стареющий человек тянется к детям, иногда эта тяга их обременяет – не оттого ли так часто горюют родители.

Одним словом, скромное существование. Она бы не преминула его уколоть, заметить, что скромность рождается из неутоленного честолюбия. В свое время на него и в самом деле производили сильное впечатление названия политических судилищ – “процесс 50-ти”, “процесс 193-х”. Что-то пугающе нивелирующее было в этих заголовках, в этих цифрах. 193 души, 50 характеров – где они, в каких архивах, в каких пыльных томах протоколов и записей погребены эти клокотавшие некогда миры? Сколько солдат без отличий в этих процессах и в том великом процессе, который пытается проследить его наука “от Ромула до наших дней”? Но эти потрясения остались далеко в прошлом. Неверными были и ее подозрения, что он убоялся прослыть карьерным малым, человеком успеха, и поспешны были ее заключения, смысл которых сводился к тому, что, иллюзорно выигрывая репутацию, он в действительности проигрывает судьбу.

Теперь он думал, что, видимо, она чувствовала себя обиженной. Хотел он того или не хотел, получалось, что он уравнивал ее с прохвостами, грубыми и неумелыми, только компрометирующими благородную идею карьеры. Да и кто поручится, что общество без карьеристов не накренилось бы, как Пизанская башня? Как провести эту тонкую грань между служением обществу и служением себе? Если, вздыхая и разводя руками, мы не отказываемся от материальных стимулов, то стоит ли забывать о стимуле прижизненного признания?

Но как было ей объяснить, что он не думал ее осуждать? Как было ей понять, что в его выборе не было вызова? Каждому свое, каждый ищет по-своему. Впрочем, может быть, это она признала. Сказала же она на прощанье: у тебя одна дорожка, у меня другая. В этом послышалась примиренность.

Ему пришло в голову записать все то, что происходило с ним, с нею, с ними обоими. Не для того, чтобы умножить число литературных эксгибиционистов. Ему захотелось пройти вновь этот путь, чтобы увидеть, был ли он прав.

Вера в то, что чувства и раздумья, нанесенные на лист бумаги, утратят первичный хаос и обретут порядок, достаточно наивна. И достаточно банальна. Но что из того? Он вспомнил, как говорил ей, что перестал бояться банальности. Теперь его больше пугали разнообразные парадоксы, подчеркнутые обострения. Право, нет ничего монотонней эксцентрики. Тянуло к скупой, суховатой точности. Если подумать, то в том или ином виде значительные мысли уже состоялись. Свежесть им придает исторический период, заново окрашивающий идею. Похоже, что происходит взрыв, расщепление общеизвестного, и привычное вдруг обретает новый и необычный облик.

Разве “быть или не быть” не возвращает вас к древнему спору об абсолютной и относительной ценности жизни? И разве язычество и более поздние религии не вносили в него свои аргументы?

Внезапно ему вспомнились старые мексиканские фрески с их презрительным осмеянием смерти. Как приплясывают перед этим темным чудовищем, потешаются, показывают ему языки! Должно быть, пресловутый “мачизм”, культ мужественности, вырос из этого отрицания всевластия конца. И все-таки в нем скрыта некая искусственность. Недаром этот впечатляющий образ мужчины, недоступного даже минутной слабости, был искусством так жадно подхвачен. Образ, сильно напоминающий боксерскую грушу. Ее бьют, а ей хоть бы что. Сколько их прошло по книгам, сценам, экранам, этих загадочных существ с крепкими скулами и чугунными подбородками. Возможно, они явились на свет как следствие чисто женственной потребности в опоре, свойственной человеческой природе.

А уж что говорить о жажде мессианства, ей присущей? Ничего банальнее быть не может. В сущности, все та же опалившая его юность жажда разумности. Мало кому удавалось уйти от подспудной уверенности, что спасение заключено в одной-единственной идее, вот и появляется столько пророков, каждый со своей Нагорной проповедью.

Впрочем, время от времени является здравое соображение, что в основе всякого догмата, теологического или философского, лежат высокомерие и гордыня. Опасное пробуждение. Те, кто испытают в этот момент чувство обиды, становятся невыносимы. Они ищут утешения в форме, поскольку разочарованы в смысле. На сцену выходят либо побрякушки, либо инстинкты. Но так как долго на этом не проживешь, в инстинкте вдруг обнаруживают истинную духовность. Как, например, в голосе крови. И вот уж он вспахивает борозды между семьями, потом – между странами. Запертые двери и пограничные столбы. Достоинства родителей заменяют собственные. Геральдика издревле – и с успехом! – заслоняла и душу и божий дар. А обожаемая историческая наука подбрасывает доказательства. И тут она заключает негласный союз с богословием. Каждому племени доставались свидетельства его исключительности. В них, как оказывалось, заключалась надежда на единство. Если не смог сцементировать дух, это должны сделать предрассудки.

И это тоже случалось многократно, говорил он себе. Однако же, обратите внимание, какую молодую силу то и дело проявляет это убеждение, которое, по всем законам, от долгого употребления должно было пожухнуть и омертветь.

Но коль скоро так живучи банальные заблуждения, тем более следует воздать должное прочным истинам, сколь привычными и утратившими свежесть они бы ни казались. Не стоит бояться их старых одежд, на первый взгляд вышедших из моды. Следует только лишний раз их установить, соскрести наслоения, провести кропотливую реставрационную работу.

Вера в спасительное и целебное значение письменности также имеет свое основание. И, в конце концов, если его тянет воскресить на бумаге эти, как выяснилось, самые насыщенные дни его жизни, зачем же отказывать себе в этой горьковатой радости?

Однако осуществить задуманное было трудней, чем ему представлялось. Оказалось, что вспоминать ему было интереснее, чем записывать. И потребовались долгие месяцы на то, на что прежде ушли бы считанные дни. Картины и образы в его сознании были так зримы, почти осязаемы – и это тоже мешало писать. Бывало, часами, отложив перо в сторону, сидел он с закрытыми глазами и видел тот или иной день, который память вновь наполнила кровью, тот или иной час, иногда и минуту, видел отчетливо, в мельчайших подробностях, порой возникало ощущение, что воспоминание переходит в галлюцинации.

Виделись скверы и перекрестки, излюбленные места их прогулок, его московское жилье, книжные переплеты, чуть подсвеченные настольной лампой, тахта с неизменно выпиравшей пружиной, где она любила сидеть, поджав под себя свои крупные ноги. Когда в комнате свет был погашен, на полки падал робкий отблеск всю ночь горевшего на противоположной стороне фонаря, слышно было, как ветер свистит, и едва было видно узкое бледное лицо, смутно белевшее на подушке.

Но странное дело – всякий раз, какое бы ни явилось видение, ни на миг не затихал спор, будто что-то было предопределенное в этой бессмысленной конфронтации. И тогда он досадовал на себя, что за несколько часов их последней встречи он не нашел важнейших слов, единственных, необходимых слов, которые все бы ей объяснили.

Спустя миг он уже улыбался – когда и чего достигали слова, вечная стойкая иллюзия! Да и сумел ли бы он с успехом все объяснить самому себе? И все же так снова тянуло увидеться, доспорить, договорить до конца. Однако этому не суждено было сбыться. Она погибла в аварии, возвращаясь из дальней командировки. Он узнал об этом спустя два месяца. Стоял холодный и солнечный день ранней весны, так похожий на тот далекий, почти мифический четверг, который все же когда-то действительно был в его жизни. И он вспомнил ее такой, какой тогда увидел, – не знающей, куда девать свои крупные руки, глядящей на него во все глаза. Вот-вот она заговорит, и он услышит эти высокие полудетские нотки, задыхающийся от волнения бубенец. Вспомнилось, как она прервала его, когда он предположил, что вряд ли они увидятся снова.

– Ну, ну, не хорони себя раньше времени.

Именно так она сказала. Сама она чувствовала себя бессмертной. Это было так естественно для нее. А впрочем, кто же это сказал: пока ты молод, ты бессмертен. А она была, в сущности, еще молода. Она совсем недавно вступила в это великое пятнадцатилетие между тридцатью пятью и пятьюдесятью, когда люди кипучи, полны замыслов, готовы на всяческие усилия.

Он постарался представить ее в ту минуту, когда самолет, кренясь и дрожа, шел в море, – поверила ли она тогда, что жизнь кончена? И всколыхнулось ли в ней то давнее, вложенное в душу матерью или бабкой, пожалела ли она, что нет с ней “смертного” узелка с вещами в дальнюю дорогу? Нет, она не верила в свой конец и тогда. Либо он показался ей концом света. Как это ни удивительно, у тех, кто не верит в райские кущи на небесах, мысль о смерти почти неизбежно приобретает эсхатологический характер, столь неуместный для материалистов. Еще одно из несоответствий, о которых он часто ей говорил.

Что поделаешь! Как бы ни отрицал того разум, твое сердце, в котором зародились все наиболее важные мысли, сердце знает, что ты и вселенная нерасторжимы. И тебе, хоронившему стольких людей, не оспорить этого убеждения. Разве же сердце твое не право? Разве мир, из которого ушли те, кого ты в нем знал, уже не совсем иной мир? Кто-то скажет, что в Палате Мер и Весов этот довод не может быть рассмотрен и что он обретает свою ценность только в зарифмованном виде. А хоть бы и так. Поэзия не глупее точных наук.

Как бы то ни было, не с кем спорить, нечего доказывать, незачем жить. Задумаемся, что его ждет? Он вспомнил, сколько кокетливых гимнов в честь старости он услышал или прочел. Время покоя, гармонии, мудрости. Право, все это трудно понять. Знать, что не суждено не то что радости – даже ожидания радости, о самой же радости нечего и говорить. А что делать в такой вот весенний вечер, когда вспоминаются былые тревоги. Книги? И они опостылеют. Может случиться и более страшное – надоешь самому себе.

В самом деле, бывают несхожие времена. Наступаем пора, сквозь которую проходит поворот истории, и люди, живущие в эту пору, ощущают движение и скрежет исполинского маховика, они живут особою жизнью – нервной, острой, страстной. Катастрофизм времени поляризует группы, кланы, даже друзей, даже родственников. Насыщенность личной судьбы становится едва ли не равновеликой насыщенности эпохи. И есть времена, чей облик хранит кажущееся спокойствие, когда история, совершая свое движение, почти не отражается внешне на личных судьбах. Разумеется, это впечатление неполно. Возможно, недостаточность действия обостряет духовную жизнь. И все же как часто старость уравнивает самые полярные периоды – и звучащие тектоническим гулом, и относительно стабильные. И по забавной ассоциации ему подумалось, что и людей уравнивают не достоинства, а пороки.

Но, так или иначе, к новой поре необходимо было привыкнуть и придать ей, по мере его возможностей, достойный облик. Ему подумалось, что недаром тибетские мудрецы воспринимали умирание как искусство. Сказка о современной Золушке закончилась, предстоит завершать сказку собственной жизни.

Нужно было, во всяком случае, привести в окончательный вид свои записи, и прежде всего эту странную историю его сердца. Однако с течением времени он заметил, что, подобно тому, как еще недавно ему было интересней вспоминать, чем записывать, ныне было интереснее думать, интереснее даже, чем вспоминать.

И чем требовательней становилась мысль, тем тревожнее было на душе. Так ли был он последователен в их споре, когда, утверждая, что главная ее забота – захват физического пространства, он с такою готовностью соглашался с нею, что у него самого – другая дорожка? Разве же путь, избранный им, не был какой-то иной ипостасью экстенсивного развития? Разве болезненная боязнь недостаточной реализованности, потребность заявить о себе книгой, теорией, идеей не привела бы, в конце концов, самым благородным манером все к тому же пространственному завоеванию? В чем же тогда суть полемики, так разъединившей их жизни?

Разумеется, различия были явственны, позиции вовсе не были схожи и выводы, к которым он был почти готов, носили слишком крайний характер, но в нем рождалось убеждение, что и оттенки, и оговорки, и прочие поиски равнодействующей были бы проявлением трусости.

Все больше предпринимал он усилий, чтобы избавить свои размышления от всего, что их уводило в сторону. Даже ручка стала ему помехой, чернила могли внезапно иссякнуть, карандаш казался надежней. Очень мешали и длинные фразы, теперь хватало нескольких слов, условных значков, одной-двух строчек. Вообще же он склонен был признать, что переоценивал значение слова – так часто оно приобретало самодовлеющее значение и скорее мешало мысли, чем помогало ее выразить. Поэтому он постепенно смирился с тем, что многое некогда начатое так и не будет завершено. Только заветную тонкую папочку открывал он порою с тоской и надеждой.

Что же, оставить след на земле соблазнительно, но кто определит его ценность, меру его необходимости? Уж, верно, не сам его оставивший. Не его дело думать о вечности, ему только надо быть решительней в этом столь долгом эксперименте над человеком, знакомым с младенчества, носящим его имя и фамилию. Необходимо, прежде всего, быть для себя образцовой моделью. Приобретет его личный опыт расширительное значение или останется частным случаем, выяснится в нескором будущем. Разумно. Кажется, наконец его отроческая жажда разумности будет на финише утолена.

День ото дня он становился все молчаливей, слова отвлекали. И были все более одинокими его пустынные вечера.

О ней он почти не вспоминал. Было чуть страшно себе признаться, что он уже ничего не чувствует. Подумалось: люди неблагодарны, не рады и собственному освобождению. В том, очевидно, и состоит грубоватая помощь времени, что оно нас лишает даже той боли, которой мы сами дорожим.

Но с этим – он ясно сознавал, – с этим уж ничего не поделаешь. Были мы горячи, расточительны, и то, что к нам однажды пришло, казалось нам, пришло навеки. А куда оно делось, где та, ушедшая, знает, как говорится, один бог».

15

– Когда вы уезжаете? – спросила Нина Константиновна.

– Послезавтра, – сказал я, – а может быть, еще через день. Дела мои закончены.

Она спрятала рукопись Ивана Мартыновича в свой тайничок.

– Мне было бы приятно знать, что я помогла, – сказала она, слегка покраснев.

– Вы сделали все, что в человеческих силах, – я низко ей поклонился. – Хотя в голове у меня порядочная каша.

Она пожала плечами и чуть отвела в сторону ладонь – вялый, неопределенный жест, из которого, впрочем, можно было заключить, что тут уж она помочь не может. Я и сам это знал, предстояло разобраться в такой мешанине, чужой и своей, что я оробел. Да и стремление к ясности, которым я и мои коллеги привыкли руководствоваться, здесь могло подвести. Я уже постиг, что эта ясность бывает обманчивой, а человек, полагающий, что ею владеет, скорее всего, не богат умом.

– Скажите мне, – спросил я, – как умер Иван Мартынович? Он болел?

Она внимательно на меня посмотрела. Мне показалось, что ей досадно.

– Должно быть, это было нервное истощение, – сказала она, – он почти не спал, держался на одних снотворных, очень ими злоупотреблял.

– Он мучился перед концом?

– Не знаю, – она встала. – Он умер во сне.

Мне надо было уходить и, строго говоря, уходить навсегда. И так уж я занял у нее много времени, больше нельзя было злоупотреблять ее добротой. Но когда я подумал, что сейчас я в последний раз нахожусь в этом полутемном запущенном гнезде, что это и есть наше прощание, мне вдруг стало не по себе.

Странное дело, что все это могло бы значить?! Еще неделю назад я не знал никакой Нины Константиновны, да, и узнав, я всего-навсего не без удовольствия поглядывал на ее северный лик – ничего больше, так откуда взялось это тревожное чувство потери? Я и сердился, и недоумевал – стыд, стыд, я не мальчишка… Тут явилась мудрая мысль, что это попросту сожаление – еще один человек промелькнул в моей жизни, и сейчас он исчезнет, по всей видимости, навеки. Но нет – грусть не лирическая, здесь было иное.

Я боролся с собой – мне хотелось бормотать какие-то темные, путаные слова, гладить ее по голове, утешить ее, хоть она об этом и не просила; понадобилось вспомнить, какой солидный орган мысли меня сюда командировал, чтоб я подавил свое намерение. Я ограничился банальным вопросом:

– Что вы делаете вечером?

Она не очень удивилась. Верно, все было написано на моем лице.

– Я должна быть в филармонии, – сказала она. – Сегодня концерт выпускников нашей консерватории. Я должна там быть по службе.

– А простой смертный может туда попасть? – спросил я.

– Какой же вы простой смертный? – улыбнулась она. – Вы представитель центральной прессы, в ваших руках громы и молнии.

Мы условились, что я буду ждать ее у входа, и мы расстались. Время до начала выпускного концерта прошло у меня в беспорядочных размышлениях. В сущности, я мог бы уехать даже сегодня. Нужно побывать на могиле отца, но ведь до поезда достаточно времени. Мне решительно незачем торчать в городе и слушать новоиспеченных музыкантов. Как всегда, все, что я делал, было глупо и бессмысленно, а между тем я это делал. Я оставался для того, чтобы три часа посидеть с женщиной, которой, должно быть, уже успел надоесть за эти несколько дней.

Меньше всего эта женщина была расположена слушать какие-нибудь пошлости заезжего молодца, а что другое мог я сказать перед тем, как покинуть город, по всей вероятности – навсегда. Мой отъезд неизбежно придавал несерьезность любому произнесенному слову, и я мог лишь окончательно себя уронить.

И чего я хотел от нее, на что рассчитывал? На приключение? Видит бог, не таково было мое настроение, да и вызвав в памяти ее лицо, я понимал, что не в моем возрасте гоняться за призраками.

А что, если мое состояние подсказывает мне эти странные поступки? Может быть, тесное общение с духом полусумасшедшего историка лишило разума меня самого, выбило почву из-под моих ног, и вот, не сознаваясь себе, я ищу опоры? Мне вдруг показалось, что я понял причину.

Но нет, вряд ли здесь помогут однозначные ответы. Разумеется, знакомство со странной личностью Ивана Мартыновича не прошло для меня бесследно, мысли мои путаются, весь опыт куда-то исчез, я, как новичок, боюсь представить себя за письменным столом, но ведь не Нина же Константиновна напишет за меня статью, она и сама, должно быть, мало что понимает в своем родиче. А впрочем, почему я это решил, очень может быть, одна она понимает. Недаром же мне так хочется ее увидеть. Вот, кажется, слава богу, можно и выходить.

У самого порога меня остановил телефонный звонок. Я знал, что это звонит Оля. И знал, что мне нужно взять трубку. Сам не пойму, отчего я этого не сделал. Расстроенный и смущенный, я вышел из номера и запер дверь.

Поджидая Нину Константиновну у филармонии, я разглядывал тех, кто, подобно мне, пришел на выпускной концерт. Бросалось в глаза, что зрители или слушатели, уж и не знаю, как точней их назвать, почти все были знакомы друг с другом. В большинстве это были студенты младших курсов, которым вскорости, через год или два, предстояло вот так же оказаться в центре внимания, были тут папы, мамы и прочая родня – их легко было узнать по их виду, торжественному и нервному одновременно, были молодые люди, державшиеся несколько особняком, – видимо, поклонники юных вокалисток и подружки виолончелистов, и, наконец, принаряженные граждане со строгими лицами, в их пластике ощущалась значительность, наверняка это были педагоги. Все они текли мимо меня в распахнутые двери, а я между тем удивлялся: ни одного знакомого, ни одной знакомой, а сколько новых чаровниц подросло за эти годы, вот они пробегают, нетерпеливые, в лучших платьях, и ожидание пылает в их глазках.

Но я-то знал, чего они ждут, и мне все время было чуть грустно, и это мешало мне ими восхищаться, хотя все они заслуживали восхищения, так они были молоды и возбуждены, так молоды, что и красивыми им не надо было быть, а они еще были красивы – каждая по-своему, и я почему-то представлял себе их родителей, снаряжавших их на сегодняшний вечер, отцы рисовались мне усталыми добряками, а матери – раздраженными, увядшими до срока.

Показалась Нина Константиновна, мы поздоровались, чуть помедлив, я поцеловал ее бескостные пальцы, и она, слегка порозовев, пошла вперед, точно прокладывая мне дорогу.

К ней то и дело обращались, она была хоть и небольшим, а начальством, и маститые педагоги в разговоре с нею придавали своим одухотворенным лицам почтительно-ласковое выражение. Несколько раз она представила меня, не забыв упомянуть о моем служебном положении, я понял, что этим она подчеркивала наши официальные отношения – не кавалер и дама, не мужчина и женщина, просто-напросто инструктор управления культуры демонстрирует столичному корреспонденту местные достижения.

Мы стали у колонны. Мимо нас плыла толпа. Все говорили разом, и десятки голосов сливались в какой-то странный хор.

Я посмотрел на Нину Константиновну. Она улыбнулась.

– Я рад, что пришел, – сказал я ей.

Она кивнула.

– Здесь занятно.

Обрывки фраз, осколки чужих разговоров странным образом меня волновали. То мне хотелось закрыть глаза и медленно покачиваться на этих несмешивающихся струях, потом, точно очнувшись, я впивался взглядом в каждое лицо, словно хотел его запомнить навек, вместе вот с этими двумя молодцами оглядывал девицу в синем, вместе с двумя хохотушками отдавал должное кондиционному мальчику и слушал про невезучую девчонку, которая запорола токкату, и хотел понять, почему молодой музыкант бесповоротно решил идти в эстраду, хотя, быть может, в симфоническом оркестре его ожидало великое будущее. Дай мне волю, и я бы забежал в артистическую и ободрил бы бедного Володьку, который, оказывается, сидит там бледный, еле живой, с красными ушами. Мне хотелось сказать что-нибудь подымающее дух этой полной даме с глупым добрым лицом – легко ли, девочка будет сегодня петь «В храм я вошла смиренно». И зачем это строят залы с плохой акустикой, хотел бы я знать, длинные гулкие залы, нервирующие этого бородача? И что это за Надежда Петровна, которая так прямо и заявила всем на совете, так и отрезала, отрубила, – должно быть, это пожилая, величественная дама, высокая, в черном платье, с красивой седой головой. – «Уж простите меня, старуху, – говорит она низким хриплым голосом бывшей меццо-сопрано, – уж простите, но я хитрить не могу…» И без обиняков говорит о неверных методах преподавания уважаемого Льва Ивановича. А еще эту маленькую царевну я бы с удовольствием поставил на место, я бы не гнусавил, как этот длинный балбес, не внушал бы, что надо было прямо сказать, что она не придет, будто она сама не знает, что надо говорить прямо. Но ведь для нее, этой гибкой, надменной стервочки, вся сласть продержать его полчаса на углу и не прийти, вся радость, чтоб он ждал, томился и потом тупо жаловался на судьбу – совсем как я в его годы. Ах, мне бы сейчас идти по кругу рядом с ней, как был бы я небрежен и холоден, как поиграл бы на ее нервах. Нет, мне больше нравится вон та, стриженная под мальчишку, готовая петь в джазе или в каком-нибудь ансамбле, все равно, лишь бы поездить по этой земле, а не выйдет, так, на худой конец, податься в бортпроводницы.

Мы вошли в зал, прошли по проходу и уселись в шестом ряду.

Концерт начался. Поначалу мне было весело наблюдать за молодыми артистами. Они сменяли один другого гобоисты, флейтисты, певцы. Перед каждым выступлением появлялась девица в черном платье и, стараясь придать своему личику официально-отчужденное выражение, объявляла: выступает такой-то, класс педагога такого-то, выступает такая-то, класс педагога такого-то. И каждый раз зал шелестел какими-то неясными перешептываниями.

Выходили юные певицы, я старался прислушиваться к их пению, но оно не очень меня увлекло – слишком они выпевали каждую нотку и слишком безличен был этот вокал. Я совсем было приуныл, когда на сцену вдруг выбежал целый табун парнишек, видимо, первокурсников; они с великим тщанием начали сдвигать в глубину рояль, устанавливать пюпитры, расставлять стулья. Потом вышло еще трое юных здоровяков, эти внесли тяжелый деревянный предмет – возвышение для дирижера. Нина Константиновна шепнула, что сейчас выступит студенческий симфонический оркестр, что там много способных ребят, подающих надежды. Я понимающе кивнул и пожал ее пальцы. Она быстро выдернула их из моей ладони, и я вспомнил, что нахожусь здесь не в качестве спутника и когда Нина Константиновна обращается ко мне, то в этот миг она беседует с нашим корреспондентом.

Первокурсники ушли, и на эстраду вышли скрипачи, альтисты, контрабасисты – струнная группа, дерево и медь. Все они были в своих лучших костюмах. То и дело с некоторым смущением они поглядывали в зал. Было среди них несколько девушек – арфистка в длинном белом платье и три скрипачки в черных костюмах, сильно похожие на суфражисток, какими их рисовали в старых журналах, – такой у них был решительный и неприступный вид.

Как только оркестранты уселись, они начали энергично настраивать инструменты. По счастью, тут на эстраду вышел коренастый мужчина во фраке – это был дирижер, но палочки у него не было, он просто воздел свои длани, строго взглянул на молодых людей и плавным движением включил эту огромную, полную звуков машину.

Слушать музыку – непростое занятие. Недаром на симфонических концертах перед началом появляется лектор и сообщает о том, что первая часть написана в темпе allegro, что одна из тем лирически страстная и романтическая, в другой же чувствуется некоторая умиротворенность, наконец, что во второй части – andante – небольшое вступление предшествует появлению основной темы.

После такого напутствия добросовестные слушатели старательно сопоставляют музыку с теми сведениями, которыми их только что обогатили, возможно, эта исследовательская работа и приносит им наслаждение. Я никогда не делал подобных попыток и теперь тоже, не слишком вслушиваясь в ожившие ноты, задумался о разных разностях. В сущности, музыка не слишком демократическая дама, вернее не всегда демократическая. Она из тех аристократок, которые умеют быть очаровательными с меньшим братом, но при случае не преминут напомнить о дистанции, которая их разделяет.

Одним – полечки и мазурочки, другим – сонаты и прелюды, третьим – Скрябин, четвертым – Хиндемит и додекафонисты.

Но даже в своей доступности она не хочет продешевить. Однажды в небольшом сибирском городе я подошел к парку. Огромный плакат возвещал, что на первой танцплощадке играет духовой оркестр, на второй – танцуют под эстрадный. Разница в билетах была в пятнадцать копеек. Эстрадный оркестр обходился населению дороже. Мальчишка, стоявший в очереди рядом со мной (на вид ему было не больше пятнадцати лет), дружески посоветовал: не скупись, возьми на эстрадный, по крайности получишь удовольствие.

Украдкой я взял билеты на обе площадки. Сначала я отправился туда, где печально пел духовой оркестр. Здесь было малолюдно. Несколько девушек в достаточно длинных платьях танцевали старинный вальс, либо шерочка с машерочкой, либо с кавалерами, старательными, немногословными, в глубоко надвинутых кепках.

Зато там, где играл эстрадный оркестр, я с трудом нашел местечко. Я изумился тому, как отличалась одна площадка от другой. Здесь и платья были короче, и прически позаковыристей, и молодые люди были в куртках и шейных платках, здесь кипели страсти, здесь плелись интриги. Я только появился, а уж сразу понял по едва уловимым обрывкам фраз, что где-то здесь прогуливается городская королева, Анечка Межебовская моего детства, я быстро обнаружил самого популярного парня, очевидно, студента техникума и левого крайнего местной футбольной команды, – вот он, у эстрады, небрежно сосет леденец, купаясь в девичьем обожании и своей славе.

Ребята из оркестра старались вовсю, их все знали, и они знали всех, и где-то рядом красовались их девочки. Нет, не в лишней серебряной монетке было дело – основательные, молчаливые пары с первой площадки, должно быть, чувствовали себя здесь не очень уютно.

Куда только не заносит человека судьба! Вот я стою в крохотном городке, надо мной все то же черное июльское небо, очень жарко и душно, как это обычно бывает летом в Сибири, и вокруг клубится незнакомая жизнь, все та же сладкая маета, то же кружение голов и сердец.

И подумать только, что десять дней назад я был в столице, на открытии выставки художника Т., полгода разъезжавшего по Соединенным Штатам и теперь выступившего с творческим отчетом. Народу на открытии было больше, чем ожидалось, все толпились с какими-то неестественными, напряженными улыбками сначала у картин, а потом у пронумерованного списка названий.

Мимо меня прошел Бурский. В отличие от меня, он был весел и чувствовал себя в своей тарелке. «ПОЗы, ПОЗы, – шепнул он мне, подмигнув, – кругом одни ПОЗы!»

Так оно и было – сплошные Предметы Общественной Заинтересованности…

Выставка удалась на славу, знакомые знаменитые лица так и мелькали передо мной. Появился министр, он дружески пожал художнику руку и обменялся приветствиями с представителями посольства. Проплыла великая балерина, подчеркнуто скромная, в черном, наглухо застегнутом платье. Пробежал популярный поэт, он окинул меня быстрым, нетерпеливым взглядом, под бледным лобиком блестели надменные и одновременно испуганные глаза. Он исчез в толпе, и больше я его не видел. Прошествовал писатель Флегонтов, равно обремененный известностью и благосклонностью начальства. Он вел свою гордую жену в шляпе с загнутыми полями.

Прошло десять дней, и я стою на маленькой танцплощадке и пытаюсь постичь ее тайны и ее страсти. А Москва за тысячи верст, за Уральским хребтом. Рядом со мной, перебрасываясь с подружкой короткими фразочками, нервно постукивала каблучком девушка. Желтое платьице чуть выше колен, голые руки, черная пирамида из волос, большие круглые глаза. Я пригласил ее. Она еле заметно пожала плечами и вошла со мной в круг.

Оркестр исходил мелодичной эстрадной истомой, аккуратный мотивчик, в меру зажигательный, в меру лиричный, покачивал нас на своей сладкозвучной волне. Моя девушка даже прикрыла глаза, ее худенькая лопатка чуть дрожала под моей ладонью, нехитрый рай танцплощадки дарил нам все, что мог.

Сколько раз, выходя в своей скудной юности на эти освещенные пятачки, я ловил себя на странном возбуждении, которое вдруг вспыхивало во мне, и, озираясь, видел те же загоревшиеся глаза, то же волнение. В тот вечер, мне кажется, я что-то понял. Навряд ли я ошибусь, если скажу, что и здесь властвует все та же прелестная иллюзия разрушенного уклада. Отступает повседневность с ее заботами, задачами, обязанностями, необходимостями, и под колдовские звуки приходит освобождение. И кроме того, ведь танцплощадка – та же сцена, и каждый вступающий на нее становится на недолгий срок артистом, в своей почти необъяснимой раскованности он дерзает выставить себя на всеобщее обозрение, под стрелы придирчивых глаз. А ведь желание играть мы впитываем в себя с материнским молоком, ведь когда мы играем, мы отрываем себя от грешной оболочки, дарованной нам судьбой, мы становимся иными. Я отлично понимал, что вон тот серебрянозубый паренек, кружащий свою подружку, чувствует себя и ловчее, и сильней, и красивее, чем он есть, что поднеси ему зеркало, и оно бы его не разочаровало, как это происходит обычно, когда оно отражает невыразительное лицо со следами прыщей, утиный нос и срезанный подбородок.

А уж как преображаются девушки, нет, не зря они столько готовились к этому часу, недаром взбивали прически, красили губы и щеки, подводили глаза. Вот, оказывается, сколько грации таилось в этих приземистых плотных телах, они знали, чувствовали свое могущество, но лишь танцплощадка – спасибо ей! – помогла ему выйти наружу. И, замирая в объятиях своих кавалеров, они верили, что миг торжества наступил и эти немногословные, грубоватые парни не могут не видеть их красоты. Все это так, но и это не все, ибо есть главное обстоятельство, делающее власть танцплощадки безмерной, – это власть надежды. Ибо что же такое танец, если не тайная, спрятанная в глубинах наших сердец надежда? Почему с древних времен мужчину бросала навстречу женщине зовущая музыка? Говорите, что хотите, я-то знаю, что им овладевала не врожденная ритмичность, не страсть к движению и даже не подспудная тяга к искусству, нет, друзья мои, нет – в него вселялась надежда.

Поэтому каждое приглашение к танцу – это новое испытание, это вызов судьбе. Что, если на сей раз она будет добрей и затянувшийся поиск придет к концу? Как знать, может быть, эта фигурка, выходящая мне навстречу, и есть моя опора, недостающая половинка моей души?

Слушая густые всхлипы трубы и мерное позвякивание медных тарелок, я вдруг представил себе все танцплощадки, какие только есть на свете, все их страсти, их нервное ожидание, весь хмель, который они источают, все радости и тревоги, которые дарят. И вновь острая, уже такая знакомая волна участия и умиления взмыла в моей груди. И парень с серебряными зубами, и его девушка в синей кофточке, и моя партнерша с полузакрытыми очами – все они показались мне такими похожими на меня, что я испытал горькую и почти болезненную близость. И еще я подумал о своем малыше, который был сейчас так далеко от меня, в двухкомнатной московской квартирке, оставленный мною на двух стариков, дышащих на ладан. Я вдруг увидел его, подросшего, длинноногого, вот с таким же нетерпеливым взглядом спешащего на эти призывные звуки.

Я почувствовал, что мне надо сейчас же заговорить, и я наклонился к девушке и спросил, как ее зовут, а она спросила, зачем мне это знать, и я спросил, кем она работает, а она ответила, что она лаборант, а где она лаборант, она не сказала. Потом она спросила, откуда я сам, и когда я ответил, что я из Москвы, она тут же замкнулась и говорила со мной так неохотно, что я замолчал.

Не в первый раз я столкнулся с этой настороженностью, возникающей при встрече с москвичом, и каждый раз она меня огорчала. Здесь было пестрое смешение чувств, ощущений и оттенков: и самолюбие, и охрана своего достоинства, и боязнь покровительственного отношения, и невольный интерес, и раздражение на этот интерес, недовольство самой собой, – все это я хорошо понимал, сам через это прошел, сам испытывал это, встречаясь с гостем из столицы.

Но теперь этот незримый барьер казался мне таким вздорным. И осторожно, следя за каждым своим словом, я попытался разговорить сурового лаборанта, в тоне моем появилась даже какая-то искательность, и это сильно меня раздосадовало; так или иначе, мои усилия принесли успех, девушка стала мягче, и когда вечер пришел к концу, я вызвался ее проводить.

Она помолчала, а потом негромко проговорила:

– Не нужно.

Я удивился:

– Почему?

– На вас и так уж ребята смотрят, – сказала она.

Моя мужская гордость была уязвлена;

– Я не боюсь.

Но ее не обрадовала моя петушиная стать.

– А я боюсь. Вы уедете, а мне тут жить.

Это было очень здравое суждение, но я уже закусил удила, и мы ушли вместе. На сердце у меня было неспокойно, когда я шел с ней по темным узким улочкам, мы почти не говорили, только перебрасывались короткими фразами. Наконец она остановилась у калитки, за которой угадывался длинный несуразный двор, и протянула мне руку. Я поцеловал ее ладонь, которую она тут же выдернула, и зашагал назад, думая о том, что еще один человечек навсегда ушел из моей жизни.

На углу стояли парни. Я пошел на них, они расступились, и я двинулся дальше, делая исполинское усилие, чтобы не обернуться.

До сих пор не понимаю, почему меня не избили. Это, в сущности, такое немудреное дело. За мои поездки я видел много драк, чаще всего они возникали совершенно неожиданно, даже беспричинно. Помню, в одном городишке я стоял у волейбольной площадки и смотрел, как крепкие молодцы перебрасывали мяч через сетку. На миг я отвернулся, собака с подозрительно высунутым языком отвлекла мое внимание, а когда я повернул голову, на площадке уже шло тяжелое жестокое побоище.

Кто-то крикнул:

– Парни, вы что?

Ему даже не ответили.

Таких потасовок я видал немало. Когда я пытался разнять дерущихся, я получал свое, но дело было не в синяках, мне хотелось разгадать это почти беспричинное ожесточение.

Принято думать, что любить человечество много легче, нежели одного человека. Когда об этом говорят в интеллектуальном обществе, все вокруг кивают с грустными понимающими улыбками. Ну как же, мы так щедро расходуемся на безответную любовь к массам и так просто проходим мимо страданий знакомого. Возможно, это и так, но меня это свойство всегда поражало. Когда людей собирается слишком много, я становлюсь гораздо сдержанней. Я готов любить каждого в отдельности, но я знаю, что все вместе они способны на любые сюрпризы. В этом смысле толпа ПОЗов тоже, разумеется, не большой подарок.

Нет слов, у меня скверный, тяжелый характер. Иначе чем объяснить, что тщеславие вызывает во мне такое брезгливое отвращение. Сколько раз я говорил себе, что это, в сущности, очень человеческое чувство, сколько раз повторял слова одного мудреца, что это единственная страсть, не дающая нам передышки, напрасно, ничего я не мог с собой поделать.

Даже гордость, даже гордыня были мне милей. В конце концов, гордец убежден в своих высоких качествах сам, он почти всегда внутренне независим, а тщеславные люди представляют собою жалкое зрелище полной зависимости от тех, перед кем они распускают свои хвосты. В них, в окружающих, хотят они прочесть признание своих качеств. В эти качества они способны поверить лишь в том случае, если в них верят другие. Самоуважение гордеца ни от кого не зависит, самоуважение бедных павлинов зависит часто от того, уважают ли их вокруг.

Больше всего меня удивляли писатели, которые, казалось бы, должны знать всему цену. Младенцу ясно, что иллюзия литературного успеха одна из самых хрупких, ибо потребность публики в новых именах одна из самых сильных, но то, что ясно младенцу, не ясно этим учителям жизни.

Так или иначе, в мире слишком много актерства. Почти инстинктивно страшась быть естественным, человек творит из своей жизни нечто очень условное, какое-то длинное представление, и нет ничего удивительного, что он так устает.

Надо сказать, люди большие мастера усложнять формы существования. До сих пор мы изобретаем обряды и ритуалы, мало чем уступая далеким предкам, которым, по крайней мере, невежество служило оправданием. Это все та же страсть к игре, которая призвана придать нашему бытию большую значимость.

Однако эта игра бывает порой достаточно жестокой. И даже тогда, когда она задумана как некий праздник, в ней обнаруживается ее второе, не слишком доброе лицо.

Сам не знаю почему, но внезапно мне вспомнился один прекрасный солнечный день, заставший меня в аэропорту одной иноземной столицы. Я возвращался на Родину, но час отлета был неожиданно перенесен, ожидался самолет с президентом сопредельной державы, и нас задержали в огромном здании аэропорта.

Стоя вместе с другими пассажирами у гигантского, во весь зал, стекла, я следил за церемонией встречи. Прямо передо мной темнели спины молодых моряков из почетного караула. На их головах были лихо заломлены белые береты с забавными алыми помпонами, чуть дальше стояли солдаты, еще дальше сверкали трубы военного оркестра. Длинная ковровая дорожка вела в глубь летного поля, а около здания аэропорта сгрудились десятки машин, на которых министры и дипломаты прибыли встречать высокого гостя.

Шло время. Почетный караул застыл в ожидании. Наконец в безоблачном небе показался самолет, с непостижимой быстротой он стал снижаться, и вот уж выбросил колеса навстречу набегавшей земле, и поскакал по ней, гася свою сумасшедшую скорость.

В последний раз сделали круг могучие лопасти, к самолету подкатили трап, дверца отворилась, капельмейстер взмахнул палочкой, и грянул марш, которого так не хватало, чтоб сделать этот сияющий живописный день истинным праздником.

В проеме показался президент. Это был крепкий плечистый мужчина, стройный и подтянутый, несмотря на свои шестьдесят лет. Он приветственно махал рукой. За ним появилась худенькая элегантная женщина, его дочь, и еще несколько мужчин в темных костюмах, сопровождающие члены правительства.

Президент страны-хозяйки пошел навстречу гостю, оба государственных деятеля обменялись рукопожатием и короткими речами.

Естественно, я не слышал слов, которые будут размножены вечерними газетами на миллионах полос, но я знал, о чем говорят оба деятеля. Я знал, что в эту минуту они выражают радость по поводу встречи, преданность делу мира и дают заверения трудиться во имя процветания своих народов, связанных традиционным братством.

Речи окончились. Президенты вновь пожали друг другу руки, и гость начал здороваться с приехавшими встретить его министрами и послами. Легкий ветерок чуть заметно колыхал взметнувшиеся над зданием аэропорта флаги обеих дружественных стран.

Внезапно какое-то движение произошло прямо под окном, у которого я стоял. Один из моряков медленно валился набок. Тут же двое солдат подскочили к нему, один подхватил ружье, другой – самого моряка, поддерживая его под мышки, потащил в сторону.

Передо мной мелькнуло узкое полудетское лицо с закатившимися глазами. Матросик был бел, как облачко, плывшее над его головой. К счастью, никто ничего не увидел, и церемония закончилась гладко.

Встретившие и прибывшие сели в машины с флажками, которые унесли их в город, украшенный знаменами и портретами.

Я мысленно представил, как машины мчатся по широким проспектам, вдоль которых стоят жители столицы, и как их приветствуют оба президента. Однако тут радио объявило, что наш самолет готов к рейсу, и все поспешили к дверям. Через десять минут я уже был на высоте восьми тысяч метров, сосал леденец, и руководители двух государств, их жены и дочери, их чиновники, журналисты, послы, консулы, советники и военные атташе, все это осталось где-то далеко-далеко позади и забылось почти мгновенно, и одно только узкое полудетское лицо было со мной всю дорогу и множество дней спустя.

А потом и оно растаяло в мелькании дней, и лишь в душе еще крепче укоренилась уже давно поселившаяся в ней жалость к Сереже.

Господи, как жалко мальчика! Жалко до жути. Нет слов, чтоб это выразить – до чего жалко мальчика!

– Какое у вас лицо… – услышал я тихий голос.

Я повернулся. Нина Константиновна внимательно и, как мне показалось, испуганно на меня смотрела.

– Какое? – спросил я.

Вокруг аплодировали. Коренастый дирижер широким жестом пригласил оркестр встать. Молодые музыканты шумно поднялись со своих стульев. Они лукаво поглядывали в зал, полный родичей. Они были смущены и довольны. Я с уважением посмотрел на этих птенчиков. Вот о скольких вещах я подумал, покамест они играли свою симфонию. Видимо, они играли хорошо.

16

Я был бесконечно благодарен Нине Константиновне за то, что она решила сопровождать меня на кладбище. Я безотчетно пугался этого похода, минутами мне казалось, что этот груз мне не по силам. И все же я не мог уехать из города, не побывав на могиле отца.

Кладбище было высоко на горе, поднявшись, я почувствовал, что устал. У самых ворот мы купили цветы и медленно вступили в этот белый, розовый и черный город.

Я знал, что уже давно никто не был на могиле отца, – мать после его смерти сразу же переселилась к сестре, в далекий, чужой город, отец лежал тут в полном одиночестве, и никто не приходил к его розовому камню.

С горы мой родной город был прекрасен – так живописно сползали к берегу дома, так весело плескалось солнце на их крышах, а бухта, дугообразно раскинувшаяся далеко внизу, наша главная гордость и достопримечательность, легко и свободно вбирала в себя коричневые воды.

– Вы помните, куда идти? – спросила Нина Константиновна.

Мне казалось, что помню, но понадобилось, по крайней мере, полчаса, чтоб я обнаружил розовую плиту, и когда она возникла передо мной, мне показалось, что я нашел ее случайно.

Отца хоронили в мое отсутствие, я валялся с жестоким воспалением легких, которое едва не отправило меня на тот свет, о его смерти я узнал месяц спустя. Без меня было сооружено и надгробие, без меня была высечена надпись, и когда я вновь прочел слова: «Ты каждодневно учавствуешь в нашей жизни» – и вновь увидел, что в слове «участвуешь» буква «в» встречается два раза – неизвестный грамотей начертал «учавствуешь», – я испытал нестерпимую тоску: ошибки преследовали отца и после смерти.

Я положил цветы на плиту так, чтобы астры прикрыли злополучную букву – я физически не мог ее видеть.

Тут я оглянулся и увидел, что Нины Константиновны нет, она куда-то ушла, оставив меня одного. Как всегда, она была предупредительна и деликатна. Я мог отдаться своим невеселым мыслям, не боясь, что кто-то прочтет их на моем лице.

Ну, вот, я пришел к тебе, подумал я, очень долго я не мог выбрать времени, впрочем, куда торопиться, ты и живым умел меня ждать терпеливо и безответно. Мне вообще-то всегда казалось, что ты единственный человек, который любил меня, ничего не требуя взамен, и только теперь, когда у меня появился Сергей, я могу понять, как ты меня жалел и как за меня страдал.

За тысячи и тысячи верст отсюда прячется в нежных провинциальных садах крохотный городок, место твоего рождения, там ты начал свою дорогу, которая привела тебя сюда, к этому коричневому морю, где ты встретил мать, где ты дал мне жизнь, а в том городке весной по-прежнему кипят сады и густая цветочная одурь кружит головы и сердца. Я не был там никогда, но как гулко звучат во мне эти шесть буковок и какое нежное волнение входит в меня, стоит только подумать, что там ты был ребенком, таким, как Сережа, которого ты не знал.

Вот я вижу: по пыльной летней мостовой идут мальчишки, и среди них идет мой отец, идут мальчишки, у них много забот – где достать мяч, как справиться с соседней улицей, и мой отец тоже ведет этот вечный мальчишеский разговор, он идет такой же, как все, только чуть добрей, чуть задумчивей, чуть грустнее.

Минут годы, и яростно, немилосердно будет трепать его жизнь, испытывать нуждой, болезнями, солдатчиной, марш-бросками по дорогам Галиции, тифозными вагонами гражданской войны, страшной ночью в руках лесных бандитов и еще одной ночью в руках контрразведчиков, а потом еще многими днями и ночами, и теми, бессонными, когда я метался в жару и сто раз умирал, а он сто раз воскрешал меня своим обожанием, и теми, бессонными, когда я рос и он чувствовал, как я удаляюсь от него, ухожу в свой мир, и он ничего не может с этим поделать – я, его плоть, его страсть, его сокровище, больше ему не принадлежу.

Где, у кого, из чего, откуда взял он свою доброту, свою терпимость и способность прощать, чем питалась эта безмерная неприхотливость, эта потребность всегда быть в тени и вместе с тем эта бесстрашная твердость, когда нужно было отстоять свою честь, не солгать, хотя бы это могло стоить и жизни?

Снова и снова я вызывал в памяти его черты, с ужасом чувствуя, что это уже непросто, что-то я уже забывал, уже уходило то сокровенное, чего не могли передать никакие карточки, то мягкое и грустное всепонимание, которое едва уловимо излучали его глаза. Внезапно я вспомнил одну из наших игр. Она почти всегда происходила, когда на меня, четырехлетнего малыша, надевали матросскую бескозырку с ленточками. Глядя на меня во все глаза, отец торжественно и печально произносил: «Молодой моряк собирается в дальнее плавание, а старик отец остается на берегу…» Эту игру я очень не любил, мне становилось отчаянно жаль отца, и слово «старик» наполняло меня почти мистическим ужасом, я всей душой сопротивлялся тому, что это слово соотносилось с отцом, слезы застилали мне глаза, иной раз я бросался на отца с кулаками, а он хохотал и целовал мои мокрые ресницы и щеки, сжатые кулачки. Да и почему было ему не смеяться, я был так мал и уморителен, а он был, что называется, мужчина в соку, и стариком он мог себя назвать только в шутку. Старость была от него еще так далека, и, видимо, ему не верилось, что она когда-нибудь настанет.

Но она пришла – с горем, с разлукой, с болезнью и концом, молодой моряк уплыл в далекое плавание, а он остался на том берегу.

Как всегда, я снова задумался о Сергее, все мои мысли неизбежно приводили меня к его серьезному личику, я мог корпеть над своим заданием, мог готовиться к важной встрече, все равно он поджидал меня в конце любого раздумья.

Меня тревожила его задумчивость, слишком часто я встречал его отсутствующие глаза, он и сам говорил про себя «я улетаю», пугала его недетская доброта, при всей радости, которую мне приносила его нежность, мне хотелось, чтоб он был погрубей. Впрочем, в этом я полагался на жизнь, уж она-то постарается его образовать. Я понимал, что, в конце концов, мы все становимся почти невосприимчивы к потерям, и в этом наше великое счастье, иначе мы бы умирали до срока. Пройдет сравнительно немного времени, и меня не станет, а потом в какую-то весну Сережа меня забудет, и в этом не будет ни жестокости, ни неблагодарности, только движение часовой стрелки, – разве сам я с ужасом и отчаянием не обнаружил, что стал забывать отца, который лишь мною и жил?

И все равно, конечный смысл нашего недолгого существования – в отцовстве, это я уже понял. Только оно и дает силу противостоять всем подаркам судьбы, оно и есть тайное прибежище души, ее последняя линия обороны.

Приходит час, это понимают и молодые моряки, куда бы ни заносило их дальнее плавание. Не жен, не возлюбленных, не друзей – детство, родительский дом вспоминают они у роковой черты, которая переламывает их жизнь.

Однажды мне разрешили присутствовать на допросе. Я знал, чем закончится этот допрос, – знакомый мне следователь показал перед тем, как приступить к делу, постановление об аресте. Но вызванный на допрос человек, высокий, опрятно одетый кавказец, должно быть, еще сохранял иллюзии.

Почти без пауз он чиркал спичками, начинал и тут же гасил сигарету, и старался сохранить спокойствие, и понравиться следователю, и тронуть его своей зависимостью от него, показывал, что финансовых нарушений, в которых его обвиняют, либо не было, либо не в нем их причина.

Очень часто он отклонялся в сторону, рассказывал не относящиеся к делу истории и с наивностью, казалось бы столь очевидной, пытался сплести какую-то человеческую нить между следователем и собой.

Смутное, саднящее чувство непрерывно грызло меня. Я-то отлично понимал обреченность его усилий, знал, чем все это должно кончиться. И вот мой приятель попросил его выйти в коридор, и покамест он сидел там и курил двадцать пятую сигарету, строя догадки о том, какое впечатление он произвел и как сложится ближайшее будущее, следователь вызвал по телефону конвой.

Меж тем открылась дверь, принесли завтрак, он предложил мне его разделить, но хоть я и не ел с утра, я отказался. Мой приятель взглянул на меня с улыбкой профессионала и принялся за винегрет. Он признался, что очень устал, дел много, прокуратура нажимает, некогда передохнуть. И действительно, за то время, что мы не видались, он порядком осунулся и похудел, хотя был склонен к полноте. Наконец было покончено с винегретом и сосисками, с чаем и рогаликом, тарелки и стаканы были унесены, и он вновь вызвал допрашиваемого в кабинет.

Было задано еще несколько вопросов, и, порывшись в нижнем ящике стола, следователь достал длинный лист и с некоторой торжественностью предъявил постановление об аресте.

– Та-ак… – негромко произнес кавказец. Краска стала заливать его щеки, и голос впервые стал прерываться.

Следователь предложил ему достать из карманов все, что в них лежало, и он неверными движениями положил на стол мелочь. Шея у него была красная, он неожиданно закашлялся.

– Мой покойный отец, – сказал он несколько напыщенно, – говорил мне: ложь воскрешают сто раз, но она каждый раз опять умирает, истину хоронят тысячу раз, но она живет раз навсегда.

Голос его зазвенел, и мне послышалось в нем странное воодушевление, хотя сама фраза показалась нисколько неуклюжей, да и в устах проштрафившегося бухгалтера она была вряд ли уместна. Дверь отворилась, вошли два пожилых милиционера.

– Товарищ следователь, – сказал арестованный, – разрешите мне позвонить матери.

– Зачем? – спросил следователь.

Уже потухшим голосом кавказец объяснил, что мать у него на первом месте, что она волнуется, что он должен ей сообщить о случившемся.

– Ей сообщат, – сказал следователь, и арестованного увели.

Мне было ясно, что, испрашивая позволения позвонить, бухгалтер меньше всего спешил порадовать мать веселым известием. Скорее всего, он хотел – быть может, подсознательно, – устыдить следователя, заставить его пережить неприятную сцену отторжения сына. Мне казалось, что это инстинктивная, хотя и лишенная смысла демонстрация.

Разумеется, в ней присутствовала еще одна грань – кавказец показывал, какой он преданный сын, а хороший сын не может быть дурным человеком.

Так думал я тогда, и мне даже приносили некоторое удовлетворение мои аналитические способности.

И вот сегодня я подумал, что, может быть, я их переоценил. Все могло быть проще и горше. В этот час, когда в его жизни начиналась новая и страшная пора, он невольно искал защиты у той, у кого искал ее сорок лет назад, когда его обижали сверстники или когда, споткнувшись, он в кровь разбивал коленку. И последний крик с воли, последний зов, прежде чем его уведут с этих шумных улиц в темную тишину, был к ней, снова к ней.

Через несколько часов я расстался со своим приятелем, в тот день мы пообедали вместе.

– Он уже в камере, – сказал следователь вместо прощания, – санпропускник он уже прошел.

Отчего сейчас, сидя перед розовой плитой, под которой лежал отец, я вспомнил этот отдаленный годами день? Поняв, я лишь мысленно подивился, до чего же прав был Иван Мартынович.

Вот и здесь, независимо от возраста, похоронены дети. Они лежат здесь, старые и молодые, успокоившиеся в свой срок и до срока, но все они были так же не защищены и зависимы, так же открыты ударам и ранам в час своего конца, как в час своего рождения.

Ребенком был матросик из почетного караула, потерявший сознание. Никто не хотел понять, что он ребенок, на него нацепили морскую форму, белый берет с дурацким помпоном и дали в руки ружье, которое, в отличие от игрушечного, могло и выстрелить.

Ребенком был и популярный поэт со своим личиком испуганного воробышка, никто не хотел понять, что он все еще играет в свою игру, с ним разговаривали как со взрослым, как взрослого возносили или бросали.

Да и одного ли его?

Море переливалось всеми красками, точно в него опрокинули радугу. Коричневое у берега, зеленоватое чуть дальше, оно, уходя к горизонту, становилось попеременно фиолетовым, лиловым, карминовым, солнце размалевало его во все цвета. В небе пророкотал реактивный самолет, и долго еще тянулся за ним по небу белый хвост.

Тишина, повисшая над могилами, стала неправдоподобной. Чтобы как-то ее потревожить, я произнес вслух давно полюбившиеся мне строки:

Стали кони. Кончилась работа, Смертные доделались дела.

Я удивился тому, как слаб и тих мой голос. Ничто не шелохнулось вокруг. Тишина была неколебима.

«Что же реально? – подумал я. – Моя плоть, мои слезы, моя неверная память или эта всевластная тишина? Буддизм учит, что первопричина наших страданий – неудовлетворенные желания, что, избавившись от них, мы обретаем ту гармонию, которая и есть счастье. Но разве не желания суть мое человеческое? Разве не они давали мне радость надежд и богатство печали? Отказаться, отказаться, да ведь всю жизнь я только и делаю, что отказываюсь. От честолюбия, от любви, от ожиданий».

И все же как быть с этой тишиной? Ее еще никто не переспорил, и цепляние за молодость, за былое значение, за место в жизни достаточно бессмысленно – тишина обладает способностью улыбаться. Глупо вести дневники, коллекционировать свидетельства былых успехов, ощущая на себе эту ироническую улыбку.

Нет ничего грустнее, чем читать о красавицах былых времен. Мемуаристы должны бы нас пощадить. Есть мера жестокости и для летописцев. Читать об этих пылких созданиях, о том, как их любили, ласкали, как из-за них сходили с ума, стрелялись на поединках, вешались! Об этом тяжело думать, даже если эти обольстительницы мертвы, но как это вынести, если они еще живы! Мы привыкли плакаться, что жизнь коротка, но удивительно, быть может, не это прискорбное обстоятельство, а как раз то, сколько может вместить эта мгновенная жизнь.

Где-то, под чужим европейским небом, похоронена Евдокия Коновицер. Когда в 1940-м немцы вошли в Париж, она была жива, несмотря на годы и нищету. Очень скоро гестапо отправило ее в концлагерь, и в 43-м в каком-то бараке уже на девятом десятке она умерла. Вспоминала ли она в эти последние часы, что далеко-далеко, в прошлом веке, в другой стране, в другой ее жизни была Москва и белый снег в Хамовниках, и милый дом на Садово-Кудринской, где жил влюбленный в нее Чехов, а сама она была прехорошенькой Дунечкой Эфрос, и Чехов сходил с ума, и просил руки и сердца, и таял на глазах, а она отказывала, не хотела креститься, боялась его семьи, и брак не состоялся, а он еще долго не мог успокоиться и носил в сердце обиду. И где, она – Москва, сорок сороков, колокольный звон, малиновые закаты, Татьянин день, свежие книжки «Русского богатства», рефераты, концерты, встреча нового века, мхатовские премьеры, где ее муж-издатель, где поклонники, литераторы и музыканты?

Где вся эта пестрая лучезарная жизнь, уже давно превратившаяся в странный смешной сон? Несчастные в полосатой одежде, капо, эсэсовцы, проволока, утренние и вечерние поверки и голод, голод, голод, убивающий чувства и мысли, – вот единственная реальность и явь.

Мне вдруг показалось, что я понял, почему однажды, в мой праздничный день, среди гула поздравлений и тостов, меня вдруг охватило подлинное отчаяние. Как я сердился на себя в тот день, на свою треклятую породу, как был озабочен тем, чтобы ловчее скрыть свое состояние от гостей, не испортить праздника. Это она, тишина, вошла тогда в мою душу, это она прошелестела надо мной, не слышная никому.

И какими новыми глазами я смотрел на моих товарищей! Вот они – те, кто здесь, и те, кого я не знаю, – все эти юноши, с такой быстротой проходящие свою круговерть ослеплений, юноши, стареющие и умирающие от склероза, от сердечной недостаточности, от уремии, лейкоза и рака, юноши, так быстро проживающие свои весны, так быстро становящиеся отцами и теряющие детей, потому что дети уходят, – вот они здесь, у меня, пируют и хорохорятся, вся жизнь перед ними, а сами они бессмертны. Слезы кипели во мне, не в глазах, которые уже научились всегда оставаться сухими, а где-то глубоко внутри, – в какой-то самой что ни на есть, сердцевине. Чего бы я не отдал, чтобы вновь спрятать голову на груди у отца, почувствовать его мягкую ладонь на щеке и каяться взахлеб за то, что я бросил, предал его тогда, на вечернем перроне, и столько лет он жил, в сущности, один-одинешенек среди людей, которые мало его понимали.

…Внезапно мне стало легче, я вдруг ощутил, что поднялся на самый пик своей тоски, что сейчас я перевалю его и спущусь в долину. Я знал, что это обманчивая легкость, но во мне уже родилось это чувство высоты, и я с новой зоркостью увидел с вершины горы мой город, в котором я начал дорогу.

Ах, как я сейчас высоко, ничто не пригибает меня к земле, ничто не давит. И мне показалось, что я понял, чего ищут в церквах. Не ангелов на стенах, не хоров, не ладана, а высоких потолков, ибо время от времени человеку нужны высокие потолки.

Я взглянул на циферблат. Прошел уже час, как я сидел перед этим розовым камнем. Пора было уходить. Я встал. «Прощай, – подумал я, – буду ли я еще когда-нибудь здесь, удастся ли еще хоть раз встретиться с тобой, вот как сегодня?» Где только я не предполагал побывать в начале жизни, а теперь, когда ее осталось всего ничего, понимаю, что так и не побываю. Слишком много обязанностей и мало возможностей. И речь идет даже не о каком-нибудь острове Фиджи. Вот, например, город Чернигов. Нет, не увижу я город Чернигов.

– Ну что же, папа, – прошептал я так тихо, что сам не услышал, и пошел прочь. Надо было отыскать Нину Константиновну.

Нашел я ее не сразу. По крайней мере, четверть часа плутал по дорожкам, пока заметил ее фигуру. Она поправляла цветы на маленькой серой плите. Я подошел и увидел, что здесь покоятся и мать и отец моей спутницы. И тут же, на том сером щербатом камне, над которым только что она склонилась, я прочел короткую надпись: Иван Мартынович Каплин.

От волнения на миг я прикрыл глаза. Мне вдруг стало ясно, что этот странный человек навсегда вошел в мою жизнь. За эти дни его мысли и страсти так овладели мной, что я словно забыл, что он мертв. Да и как было совместить с могильной ямой, с останками, с тишиной клокотавший нетерпеливый мозг и неутомимую душу? Итак, вот он, мой Иван Мартынович, вот он лежит передо мной, смолкнувший, побежденный.

Внезапно во мне ожили, как оказалось, притаившиеся до срока слова Нины Константиновны:

– В последнее время он страдал бессонницами, злоупотреблял снотворным.

Да, это бывает и так, двумя-тремя таблетками больше, и к человеку снисходит умиротворяющий сон. Ему уже нет нужды когда-нибудь открыть глаза и вновь вступить в иссушающий поединок с собственной мыслью. Но зачем копаться в этих горьких и опасных догадках – хватит с лихвой уставшего черепа, уставшего сердца, – что мне делать с моими фантазиями, они могут слишком далеко завести.

Я снова взглянул на серый камень и невольно пожал плечами. Нина Константиновна вопросительно на меня посмотрела.

– Бред, – сказал я неожиданно для себя.

Она не стала расспрашивать, что это означает. Да я и сам не мог бы толком объяснить. Я взял в свою руку ее мягкие пальцы, уступая безотчетному порыву, пожал их. И вдруг ощутил, что она желанна. Она не пыталась высвободить свою легкую как пух ладонь, она покорилась, точно силы ее оставили, а может быть, и это скорее всего, своим особым чутьем она поняла, что здесь невозможно даже робкое несогласие.

Ни я, ни она не обменялись ни словом. Я смотрел на бухту, на далекую воду, на город, гревшийся под щедрым солнцем, и думал, как грустно будет все-таки расстаться с этой землей.

Молча начали мы спускаться. Мысли мои в удивительном беспорядке обгоняли одна другую. Когда кладбище было уже едва видно, мне почему-то пришло в голову, как, в сущности, хорошо, что я не знал той, о ком рассказывал Иван Мартынович. Очень возможно, что покойник был просто смешон со своими страстями и муками. Но тут же я выругал себя, решив, что, так или иначе, долго или недолго, она одна дала ему радость и полноту бытия, и Иван Мартынович это знал и любил ее до последних дней, избавив ее от укоров, вздохов, оберегая свою благодарность от ржавчины.

– Костик! – услышал я и не сразу понял, что это относилось ко мне. Какая-то женщина поднималась навстречу, очевидно направляясь туда, откуда мы шли.

Костик? Странно, когда к помятому субъекту, вроде меня, обращаются таким манером. И что же ответить? «Верно, я Костик». Нет, я не могу так ответить. Противоестественно называть себя Костиком. И что нужно этой оплывшей полуседой тетке, неряшливо одетой, с огромным портфелем?

– Простите, – сказала она, чуть опешив, – вы Костик Ромин?

Я молча кивнул.

– Костик, – спросила она с упреком, – неужели ты меня не узнаешь?

Я почувствовал себя свиньей.

– Да… – пробормотал я. – Мне кажется…

И тут она решила кончить эту пытку и назвала себя.

…Поистине день этот был бы не полон, если б в конце его мне не встретилась Анечка Межебовская.

17

Около половины первого, когда солнце пекло вовсю, в моем номере зазвонил телефон. Я снял трубку.

– Здравствуй, – услышал я глуховатый Олин голос, – это я.

Я почувствовал смущение. Непонятные нравственные обязательства возникают с пугающей быстротой, во всяком случае, я знаю за собой эту черту, она доставила мне много неприятных минут.

Оля как будто бы поняла сокровенный смысл маленькой паузы.

– Я хочу пригласить тебя к нам на обед, – сказала она.

– Когда?

– Сегодня. Ты не уезжаешь?

– Я еду завтра.

– Вот и отлично. Мы будем ждать тебя к четырем.

– Удобно ли это?

– Очень удобно. И муж и Виктор хотят с тобой познакомиться поближе.

– Гм-гм, – сказал я, – звучит угрожающе.

– Значит, мы тебя ждем.

– Хорошо, – сказал я, – скажи мне свой адрес.

Повесив трубку, я вновь подивился Оле. Никто не мог сравниться с ней в такте. Оля словно почувствовала мое состояние и этим приглашением на семейный обед возвращала мне естественность и непринужденность. Все становилось на свои места. Старый друг детства мог с чистой душой присутствовать на Празднике Домашнего Очага.

Я заказал Москву. Дома в это время вряд ли кто-нибудь мог быть, и я попросил соединить меня с редакцией. Спустя час мне позвонили.

– Алло, – закричал далекий Бурский. – Констан, это ты?

– Я, я, – заверил я его, – ты меня слышишь?

– Слышу. Как дела?

– Странно, что ты на месте. Я хотел звонить в отдел писем.

– Отдел писем – пройденный этап, – с некоторой торжественностью сказал Бурский.

– Что сей сон значит?

– Приедешь – узнаешь. Ты когда будешь?

– Завтра я выезжаю.

– Значит – завтра?

– Я не лечу, я выезжаю.

– Почему – поездом? – изумился Бурский.

– Такая фантазия.

– Ну да, – согласился Бурский, – у каждого барона…

– Вот именно, – прервал я его. – Я буду в субботу. Предупреди моих.

– Будет сделано.

– Как Сережа?

– Я говорил с ним по телефону. Все в порядке.

– Спасибо.

– А как ты? Рефлектируешь?

– Более или менее.

– Склонному к рефлексии не место, – сказал Бурский.

– Где не место?

– Везде не место.

– Без тебя знаю, – сказал я.

– Как твой историк?

– Приеду – узнаешь, – вернул я ему его слова.

– В таком случае, до субботы.

– Общий поклон.

Наш разговор меня расстроил. В самом деле, что бы это значило? Ну вот, теперь и его от меня уведут.

В условленное время я подошел к дому, в котором жила Оля. Дом этот был расположен в сравнительно новом районе и сам был сравнительно новым – Оля с мужем получили здесь квартиру на третьем этаже года четыре назад. Но в лифте юные жильцы уже успели нацарапать некоторые слова, доказав, что они тут вполне освоились. Я позвонил. Оля открыла сама, она была в синем платье и нарядном фартучке, я обратил внимание, что у нее изменилась прическа.

– Проходи, – сказала она, чуть покраснев, – мы тебя ждем.

Я вошел в столовую, и навстречу мне поднялся невысокий тщедушный человек, почти совсем седой, с бледным озабоченным лицом. У него были большие, чуть навыкате глаза, которые плохо соотносились с его мелкими чертами. Он пожал обеими руками мою ладонь и представился:

– Дмитрий Аркадьевич.

Рядом с отцом стоял Виктор. Он выглядел очень импозантно – в белой рубашке с ярким галстуком, в красивом шерстяном жилете.

Он тоже пожал мне руку, оглядев при этом с ног до головы. Дмитрий Аркадьевич сказал мне, что читал мои статьи, видимо, Оля потчевала его моим творчеством. Мне он понравился. Очевидно, подсознательно мне хотелось, чтоб он был именно таким – мягким, хрупким, плохо защищенным. Его облик рождал во мне приятное снисходительное чувство, то ощущение превосходства, которое так обожают мужчины.

Если бы передо мной оказался человек, похожий на Бурского, я бы, наверное, сильно скис. Здесь же перед моей широтой и терпимостью открывался большой простор.

Я спросил его, как он себя чувствует.

– Плоховато, – сказал Дмитрий Аркадьевич, – плоховато. Вообще надо бы лечь на обследование, но совершенно нет времени.

Я искренне ему посочувствовал. Сострадание – отличная почва для симпатии. Мысль о том, что жена этого озабоченного человека едва не побывала в моем номере, не слишком меня стесняла. Во-первых, его болезненное состояние явным образом исключало ревность, во-вторых, в отношениях с Олей приоритет был на моей стороне. В конце концов, первая любовь не ржавеет.

– Садитесь, – сказала Оля, – будем обедать.

Стол был раздвинут и почти весь заставлен тарелками с салатами, грибной икрой, баклажанной икрой, пирожками с мясом, пирожками с капустой, пирожками с каким-то непонятным мне содержимым, впрочем, как выяснилось, очень вкусным, стояло большое блюдо с холодным мясом, стояли бутылки и графины, благоухали разнообразные сыры – рокфор, брынза, швейцарский, – Оля принимала меня по первому разряду.

– Черт возьми, – сказал я, – нам, холостым людям, такое выпадает не часто.

– Нам тоже, – сказал Дмитрий Аркадьевич, – в честь вашего приезда. Виктор, прикрой дверь, сквозит.

Я посмотрел на стены. Они были завешаны фотографиями. Какая-то группа, Олин портрет примерно двадцатилетней давности, почти такой я ее и запомнил, вот Дмитрий Аркадьевич, более моложавый, он сидит задумчиво, чуть картинно подперев подбородок тыльной стороной ладони, далее несколько Викторов: Виктор в пионерском галстуке, Виктор в первом костюме, Виктор сегодняшний. Несколько снимков запечатлели пухлое, редковолосое дитя, я догадался, что это дочка, скончавшаяся в младенчестве.

Невольно я воззрился на Олино изображение. Да, это она, через год или два после расставания со мной, я уже позади, и все впереди – свадьба, ночи с Дмитрием Аркадьевичем и трудное материнство.

Дмитрий Аркадьевич предложил тост в мою честь. Он выразил надежду, что традиционная дружба, связывающая меня с его женой, распространится на все семейство, ему очень приятно видеть в своем доме одного из людей, формирующих общественное мнение. Это не всегда благодарная задача, и тем большего признания заслуживает мой труд.

Я подумал, что он сильно ошибается, но все же поблагодарил его, чокнулся с ним, с Олей, которая слегка покраснела, с Виктором, который улыбался, и в свою очередь предложил выпить за хозяйку стола.

После трех рюмок разговор стал чуть более беспорядочным, он легко перескакивал с одного на другое, но потом одна тема стала главенствующей и постепенно подчинила себе все остальные. Речь пошла о том, что в этом году Виктор заканчивает школу и должен избрать дальнейший путь.

Дмитрий Аркадьевич не скрывал своей глубочайшей озабоченности. И ему и Оле очень хотелось бы, чтобы сын в определенном смысле продолжил традицию, посвятив себя медицине. В этом случае все сложилось бы как нельзя лучше. Виктор при его способностях наверняка сдаст экзамены на лечебный факультет, – как мне показалось, Дмитрий Аркадьевич учитывал и то обстоятельство, что само его положение уважаемого работника в какой-то мере облегчило бы конкурсные тяготы, – и далее провел бы под родительским крылом шесть студенческих лет, а там, даст бог, в семье появился бы третий врач. В мечтах родителей, возможно, мелькала симпатичная покладистая невестка и внуки, с которыми легче стариться. Снова будут звучать в доме детские голоса, будут длинные семейные обеды и уютные веселые чаепития. А после ужина оба врача, старший и младший, станут обмениваться различными интересными соображениями из научной и служебной жизни.

И всему этому прекрасному теплому миру грозила беда. Виктора не тянуло на медицинский. Более того, его тянуло прочь из города, туда, в грохочущую далекую столицу, и, разумеется, в университет, заниматься историей.

– Почему историей? – недоумевал Дмитрий Аркадьевич. – Ты никогда ею не увлекался.

– Мало ли что, – возражал Виктор, – я был молод и зелен. И мало ли чем и кем я увлекался

– Говори серьезно, – морщился отец.

– Это очень серьезно, – отвечал сын. – Прошлое помогает понять настоящее.

– А также предвидеть будущее, – заметил я.

Виктор взглянул на меня не без лукавства. Он ждал, что я начну его отговаривать.

Думаю, одной из причин моего приглашения была робкая надежда Оли, что я воздействую на ее любимца. Не я ли целый вечер канючил, как глуп я был, покинув родные стены? Не я ли сокрушался о годах, размолотых столичным жерновом? Московский журналист – фигура в глазах Виктора почти романтическая, – это не мама с папой, стонущие над птенцом. Быть может, запоздалое умиление блудного сына, увидевшего отчий край, окажется весомей всех родительских заклинаний…

– Вы не хотите понять, – говорил Виктор, – меня не волнует медицина.

– Когда-то она тебя волновала.

– Мало ли что было когда-то…

– Завтра ты увлечешься астрономией.

– Очень может быть. Но история еще оставляет возможность выбора, а медицина – никакого.

– В конце концов, поступай на исторический. Если сможешь. Там конкурс – пятнадцать на место и не так ценятся мужчины, как в медицинском, да и я… впрочем, дело не в этом… Но почему надо уезжать?

– Ты ничего не понимаешь, – сказал Виктор.

– Ну, разумеется.

– Не обижайся. По-твоему, студенческая жизнь это слушание лекций, зачеты и экзамены. Но это, прежде всего, атмосфера…

– Ах, атмосфера!

– Да, да, атмосфера.

– «Дайте мне атмосферы»…

– Я тоже люблю Чехова, но здесь он ни при чем. Важно то, что вокруг тебя, что как-то тебя приподнимает. Важны новые впечатления, новые лица. Ты не представляешь, как мне тут все надоело…

– Важно не то, что вокруг, а то, что внутри, – сказала Оля. – Только это решает. Тебе кажется, уехать – это все. Спроси у Константина Сергеевича. Он тоже в свое время уехал.

– И что он проиграл? – пробурчал Виктор.

Но тут же он замолчал – Оля посмотрела на него достаточно выразительно. Настала пора мне вмешаться в спор и бросить на чашу весов свой авторитет москвича и пловца в житейском море. Я не ошибся – и Дмитрий Аркадьевич и Оля рассчитывали на мою помощь. Мне стало жаль их, и все же я чувствовал, что поддержать их выше моих сил. Я сердился на себя, но ничего не мог с собой поделать. Мне хорошо была известна неустойчивость моих настроений, но здесь было иное, я это уже понимал. Что-то случилось со мной в эти дни, и я уж не мог согласно кивать головой, вздыхая над гибнущим очагом.

– Я здесь узнал жизнь одного историка, – сказал я и неожиданно замолчал.

Виктор внимательно на меня посмотрел. Пауза затягивалась. Я почувствовал, что выгляжу очень многозначительным или глупым, что, в сущности, одно и то же.

– Впрочем, дело не в нем и не в его биографии, – сказал я, – надо поступать сообразно своей природе. Всякое посягательство на свою суть противоестественно и в конечном счете приводит к разрушению личности. Доводы могут быть убедительные, но они не меняют существа дела.

Я понимал, что говорю выспренне и несколько туманно, но мне было трудно формулировать свои мысли отчетливей, не только потому, что было произнесено много тостов, но и потому, что мне самому в своих мыслях предстояло еще разобраться.

Однако для Оли и ее мужа моя декларация была неожиданной и неприятной. Тем более что трудно было не заметить, как оживился Виктор.

– Если речь идет о сложившемся человеке… – начал Дмитрий Аркадьевич.

– Ну да, – прервал его Виктор, – я, по-твоему, вообще еще не человек.

– Виктор, – умоляюще сказала Оля, – перестань.

Вид у нее был страдальческий. Я чувствовал себя палачом, но не мог остановиться.

– Каждый должен совершить свой круг, – сказал я, – и сделать то, что в его силах. Мы плохо относимся к себе, мы проделываем над собой ужасные эксперименты…

Неожиданно для себя я замолчал.

– Что с тобой? – спросила Оля.

– Ничего особенного, – пробормотал я. – Если Виктор приедет в Москву, пусть он мне позвонит.

– Разумеется, – сказал Виктор. Он вскочил из-за стола, вернулся с блокнотом и вписал в него номер моего телефона.

– Он срежется и пойдет в армию, – сказал Дмитрий Аркадьевич.

– Теперь служить только два года, – рассмеялся Виктор.

«А ты веришь в свои силенки, – подумал я. – Бойкий паренек. Даже не допускаешь, что можешь провалиться».

– Да-а… – произнес Дмитрий Аркадьевич, растерянно посматривая на меня, – то, что вы говорите, разумеется, интересно. Не правда ли, Оля?..

У Дмитрия Аркадьевича был взгляд затравленной лани. Казалось, от каждого произнесенного слова он ждет неприятности. И он обращался к Оле в поисках помощи, не уверенный, что ее обрящет. А Виктор мне решительно нравился. Прежде всего, я убеждался, что несхожесть между молодыми людьми разных поколений не так уж сокрушительна. Виктор, пожалуй, был умнее, чем Костик Ромин, быть может, даже мудрее, если предпочесть столь неподходящее для его возраста слово. Он больше знал и не только по количеству сведений, он больше знал о самой жизни, иначе говоря, у него было меньше иллюзий и больше забот, и все же в главном мы были из одного теста. С нежностью, почти с умилением я обнаружил в нем ту же мушкетерскую веру в свои возможности, в безграничность своих сил. Я узнавал себя в каждом жесте, в каждом слове. Вот так же и я был свято уверен в личном бессмертии, причем не в благодарной памяти потомков, а в самом естественном, физическом, мафусаиловом, бессмертии. Что бы ни говорил человеческий опыт, что бы ни утверждала наука, что бы я ни видел вокруг, я отлично знал, что не могу умереть, что все успею, все смогу, сделаю все, что задумал.

И точно так же, как Виктор, я, словно из одежды, вырастал из родного города. Я больше не мог ходить по этим улицам. Мне казалось, я физически ощущал, как они ограничивают меня, пригибают к земле, стесняют движения. Сколько можно смотреть на эти повороты, углы, перекрестки, скверики и магазины. Сколько можно видеть эти лица, иной раз мне казалось, что не осталось ни одного незнакомого, хотя наверняка это было не так!

Я смотрел на Виктора и угадывал томление его вечеров, бесплодность увлечений, ту сосущую неудовлетворенность, которая преследовала каждый шаг моей юности. Откуда ему знать, что столица – это тоже одни и те же улицы, те же перекрестки, в конечном счете даже те же лица. Он должен сам пройти через этот хоровод, через свои расставания и обретения, он должен узнать публичное одиночество и одиночество ночей с любимой, чтобы научиться ценить тот мир, который заключен в нем самом.

В прихожей, когда я надевал плащ, Оля спросила:

– Когда же ты едешь?

– Завтра, – сказал я, – завтра отправляюсь восвояси.

– Теперь ты долго не приедешь, – сказала она.

Я согласился:

– От наших желаний мало что зависит.

Виктор потряс мою кисть обеими руками. У него были теплые крепкие ладони.

– Так я позвоню, – сказал он. Глаза его блестели. Где-то в глубине подсознания он испытывал легкую дрожь перед собственным решением, и номер моего телефона, быть может, был тем единственным якорьком, за который он мог ухватиться.

– Валяй, – сказал я, – хорошо на московских просторах.

Оля внимательно посмотрела на меня.

– Что-то в тебе изменилось, – сказала она.

– За двадцать-то лет…

Я пожал плечами.

Оля покачала головой.

– За два дня.

Я промолчал.

Дмитрий Аркадьевич также пожал мне руку.

– Очень, очень был рад, – сказал он.

Но глаза его смотрели еще более озабоченно, и мне было ясно, что совсем он не рад: не разумный, трезвый охранитель его очага явился в дом, а демон-искуситель, который окончательно замутит голову его сыну.

Мне стало жаль его.

– Я тоже очень рад, – сказал я, – и за Олю рад.

Он вяло улыбнулся, а Оля смутилась, и в этот миг так стала похожа на ту школьницу, которая приходила к парикмахерской на углу Толстого и Крупской, что сердце мое упало. Я вдруг понял, что вижу ее в последний раз, и на миг потерял контроль над собой. Не думая о присутствии мужа и сына, я ее поцеловал.

Но Дмитрий Аркадьевич был так озабочен, что нашел этот поцелуй вполне естественным, а Виктор, верно, не предполагал, что в моем возрасте поцелуй может рассматриваться не только как обряд при встрече и прощании.

Когда я вышел, уже стемнело, зажигались фонари у домов и люстры в квартирах, мой старый город начинал очередной вечер. Воздух был свеж, с моря веял тягучий пряный ветерок, и по тротуарам, круто сбегавшим с нагорных улиц, торопливо шли молодые люди.

…Ожидание привычно защемило мое сердце.

– Что-то в тебе изменилось, – сказала мне Оля.

Что я мог ей ответить? Не говорить же об Иване Мартыновиче, о его судьбе, о дне, проведенном у розовой отцовской плиты.

И уж ни за какие коврижки не рассказал бы я ей о том, как, бережно взяв под руку, Нина Константиновна увела меня к себе и оставила в своем тесном гнезде, не отпустила в гостиничный номер. И как всю эту долгую ночь я прятал лицо на ее груди, и она шептала мне прекрасные старые слова и всю ночь защищала меня, и прикрывала собой от мира, который поджидал за окном.

18

Первая любовь чаще всего бывает неудачной, иной раз даже глупой и стыдной, но мы культивируем все, что с ней связано, из-за того сотрясения повседневности, которое почти никогда не повторяется с подобной же остротой. В дальнейшем мы подсознательно хотим вызвать те же ощущения, пережить заново это разрушение обыденности, и каждый раз нами владеет смутная надежда, что вдруг это нам удастся.

Почти никогда мы себе в этом не признаемся – в особенности это относится к мужчинам, – подсознательно мы боимся выглядеть смешными, и легкая бравада всегда кажется нам спасительной, тем не менее это почти всегда так. И все-таки судьба прихотлива, и порой, когда ты уже мало чего ждешь, она умудряется стукнуть тебя по темечку.

Здесь, в родном городе, я с особенной ясностью почувствовал годы – иначе, впрочем, не могло и быть, – и меньше всего ждал какой-либо встречи.

В том чувстве, которое во мне пробуждала Оля, было больше благодарности и умиленности, чем волнения. Это был, в известной мере, умозрительный порыв, рожденный грустной памятью, но не кровью, которая продолжала вполне размеренно циркулировать. Еще несколько шагов навстречу друг другу были бы скорее данью воспоминанию, чем уступкой безумию.

Но в комнате Нины Константиновны прошли часы беспрерывных открытий, мне все казалось, что я черпаю из некоей чаши и мне никогда не удастся вычерпать ее до дна. Я и предполагать не мог, сколько нежности и жалости было в этой женщине. И откуда, каким магическим зрением могла она увидеть, что мне нельзя было возвращаться в пустой номер, что мне нужно было прижаться к ее груди и спрятать голову под ее руками.

За всю ночь я едва ли произнес десяток слов, да и она ни о чем не расспрашивала, только роняла слова утешения, плохо связанные между собой. Иногда мне казалось, что я плачу или молча глотаю слезы, впрочем, должно быть, мне это только казалось. Но почему же она так исступленно и беззаветно меня жалела? И в ласке ее, такой щедрой, не было ничего вакхического, она каждый миг заботилась обо мне, стараясь, чтобы мне стало лучше и легче.

В этой нежданной и горькой радости был скрытый смысл, который мне еще предстояло понять. Но покамест мне было не до постижения истины, голова моя кружилась, и благодарность захлестывала меня.

Мы расстались рано утром, почти ничего не сказав друг другу. Я только коснулся губами ее неведомых пальцев, и она в ответ качнула мне ресницами, и ее белые якутские скулы слегка порозовели. И пока я шел по улице, и потом, когда сидел в номере, нагретом полуденным солнышком, я все не мог понять, что же это и как все это произошло. Смутно я понимал, что этой победе я обязан в первую очередь своим поражением, о котором я только догадывался в минуты прозрений и которое Нина обнаружила сразу. Да и слово «победа» было здесь неуместным. Мало я был похож на победителя, когда лихорадочно искал у нее защиты. То, что случилось, было в высшей степени странным, и я не знал, что мне делать.

Я ей позвонил, но телефон молчал, и я понял, что сегодня ей не хочется меня видеть. Вечер я провел одиноко. Не спеша поужинал, послушал певца, похожего на Фишера, и поднялся к себе. Но мне уже не хватало ее, и, злясь на самого себя, я позвонил снова. Телефон молчал. Я подумал, что, может быть, она сидит у какой-нибудь подруги и делится с нею новой заботой. Но эта мысль была мне так неприятна, что я ее отогнал. Чтобы совсем не расклеиться, я принял снотворное, чего старался избегать при любой бессоннице.

Утром она позвонила сама.

– Я вас не разбудила?

– Нет. Куда вы вчера пропали?

– Мне надо было уехать по делу.

– Нашли время.

– Что делать…

Мы помолчали. Потом она спросила:

– Вы едете сегодня?

– Да, через три часа.

– Какой вагон?

– Шестой.

– Хорошо.

И она повесила трубку.

Мне захотелось тут же набрать ее номер, но потом я подумал, что, в сущности, не знаю, что говорить, и удержался.

В который раз я поймал себя на том, что слова имеют для меня относительную ценность – занятия журналистикой не проходят бесследно. Ничего не поделаешь, наш брат немало потрудился над тем, чтобы сделать из слова побрякушку. «Сила Слова», «Слово есть дело», «В начале было Слово» – все это имеет к деятельности моих собратьев, да и моей весьма слабое касательство. Уже много лет мы сгоняем одни и те же слова в гладкие закругленные периоды, в некие звуковые образы, почти такие же привычные для уха, как известные мелодии. Да и вообще во мне уже не осталось того слепого преклонения перед Словом, какое владело мною в юности. Я хорошо знаю, какую роль оно играет в жизни нашей планеты, но знаю и то, что роль эта может быть ужасной. Знаю, с какой легкостью оно может все оправдать, все обессмыслить – даже убийство, даже смерть. Знаю, как оно навострилось придавать форму бесформенному, прикрывать обнаженное. Взмах пера – преступное оказывается законным, а безнравственное – необходимым. Поистине в этих плавных словосочетаниях, в их усыпительном рокоте нет ничего от стремления постичь суть.

Мало удивительного в том, что журналисты, которые весь век имеют дело с этим опасным орудием да еще почитывают все, что излагает мировая пресса, склонны к цинизму, иногда веселому, иногда горькому; мне, впрочем, так и не удалось поверить в его спасительную силу.

Я далек от того, чтобы предать анафеме каждого встреченного мною остряка, прежде всего, я не гожусь в судьи, а к тому же, как знать, может быть, мое вялое перо также участвовало в воспитании его чувств? Публицистика по природе своей беззаветно предана злоба дня, а эта последняя так изменчива и день нынешний так часто отвергает день вчерашний, что поневоле начнешь помахивать ладошкой и посмеиваться в усы. Но что делать устойчиво безусым простакам с их поисками естественных отношений.

Я позавтракал в буфете, поднялся и начал укладываться. Почему-то, хотя я всегда выезжаю налегке, эта процедура всегда занимает у меня много времени. Лена постоянно надо мной подшучивала и даже называла кунктатором. Иногда я сердился на нее за это, очевидно потому, что немного страдал из-за своей нерасторопности.

В вестибюле за барьером привычно томился усатый администратор, весь ушедший в воспоминания о своей недолгой любви.

– Уезжаю, – сказал я ему.

Он молча кивнул. На лице его можно было прочесть: одной разлукой больше или меньше, не все ли равно?

– Будьте счастливы, – сказал я участливо, – все будет хорошо.

Администратор посмотрел на меня как на идиота. Впрочем, он еще не дозрел до оптимизма.

Ну вот и все, прощай, еще одна из моих гостиниц, – сколько их было, сколько их будет! Прощайте, коридоры, покрытые пегими ковриками, утренний буфет, ресторанный зал, певец-ударник с лицом гроссмейстера. Прощайте, дежурные по этажам с каменными фасами министерских секретарш, многоопытные женщины, видевшие все, всех и давно не верящие в человечество; прощайте и вы, командированные, туристы, недолгие постояльцы, прощайте! Прощайте! Уж если в родном городе мне было суждено жить в гостинице, она могла быть более домашней, но не будем придирчивы – в конце концов, город дал мне приют и в этой каютке, где до меня столько людей дремали, храпели, любились, просматривали отчеты, готовились к заседаниям, в этом ящике, готовом предоставить себя всем и каждому, кто заплатит за сутки вперед, мне все-таки было не так уж плохо.

За рулем покуривал небритый малый, водитель заказанного такси.

– Здравствуйте, – сказал я.

– День добрый, – ответил он, не вынимая изо рта папиросы, – вот и назад?

– Вот и назад.

Мы поехали. И вновь мимо катились скверы, старые и новые здания, набережная, осенний бульвар, пестрая подкова бухты. Потом машина свернула в старую часть города, и в который раз с почти отвесной высоты посыпались вниз улицы, облупившиеся дома с тесными двориками, балконами и внутренними галереями, неслись еще не зажженные фонари, магазины на перекрестках, старые бани, ларьки и киоски, темные подъезды и подворотни. Неслись мальчишки по своим неотложным делам, не спеша шли какие-то старушки, быть может и родившиеся на этих улицах и прошагавшие по ним всю свою длинную жизнь. И вновь я затосковал от своей непричастности, от того, что никого из них я больше не увижу, хотя никто не смог бы мне объяснить, зачем мне их видеть, что мне от них нужно.

Стоило мне войти в вокзальное помещение, и я перенесся на двадцать лет назад – ничто не изменилось с тех пор, как я сюда приходил – провожал, встречал и, наконец, пришел в последний раз, и отец нес за мной чемодан, нипочем не уступая мне права нести свею кладь. Это унижало мое достоинство атлета, и я сердился на отца.

Я вышел на перрон, поезд уже стоял, готовый отбыть, и казалось, от него исходило нетерпение. В шестом вагоне я отыскал свое купе и, задвинув чемодан поглубже, вернулся на платформу. По привычке я отмечал выражение лиц тех, кто провожал, и тех, кто отправлялся в свое странствие, по привычке прислушивался к прощальным речам, но мысли мои блуждали. Снова я расставался с моим городом, и на этот раз, видимо, навсегда.

В этот миг я увидел Нину Константиновну. Она торопливо шла мимо вагонов в своем легком темном костюмчике, с цветами в руках.

– Я здесь, – окликнул я ее.

Она протянула мне цветы:

– Это вам.

– Спасибо, – сказал я чуть церемонно, – они прекрасны.

Проводница смотрела на нас, это была широколицая и ширококостная женщина примерно сорока пяти лет. В самой середке ее большого рта лукаво поблескивал золотой зуб.

Я взял Нину Константиновну под руку, и мы отошли на несколько шагов.

– Когда вы будете в Москве? – спросила она.

– Завтра вечером.

– Только-то? Почему вы не полетели?

– Сам не знаю. Действительно глупо.

Чуть помедлив, я добавил:

– Не тащить же вас было в аэропорт.

Она принужденно улыбнулась.

Я посмотрел на циферблат. До отхода поезда оставалось пять минут. Я понимал, что должен что-то сказать, и, верно, она ждала моих слов, и эти слова вовсе не были бы насилием над собой, но я все не решался их произнести. Как часто я задумывался над этой странной загадкой: почему чуть не с детских лет мы давим в себе то, что просится наружу? Что удерживает нас сказать то, что мы чувствуем? Быть может, мы боимся зависимости, которая возникает от признания? Но разве мы не ощущаем ее тогда, когда молчим? Сколько раз эти непроизнесенные слова могли сделать счастливее нас и тех, кого мы любим! Сколько раз наша скованность или скованность ближних рождала в нас ту неудовлетворенность, тот горький осадок, которые стали нам спутниками и способны отравить наши лучшие минуты. Как легко мы размениваем слова-монетки, слова-кругляшки, но с какой мукой дается нам каждый искренний звук. Нет ничего глупее версии, что молчание – тот золотой запас, который обеспечивает цену слова. Мы создали глубоко книжный образ малоречивого героя, который безмолвствует якобы по причине своего чрезмерного духовного богатства. Мы так усердно подчеркивали все подлинные и мнимые достоинства молчунов, что постепенно приучились их уважать. Никому почему-то не приходит в голову, какими неуместными и оскорбительными могут быть эти многозначительные паузы. Между тем безмолвствующие люди могут быть так же несносны, как безмолвствующие народы. Теперь, когда мне уже не семнадцать и невозмутимый шкипер с трубкой в зубах перестал быть моим недостижимым идеалом, я не тороплюсь пропеть оду молчанию. Я хочу, по крайней мере, убедиться, что я не прославляю немоту.

Все эти мысли лихорадочно проносились в моей голове, а мгновения меж тем текли, и проводница жестом показала мне, что пора подняться в вагон. И тогда я неловко обнял Нину Константиновну – при этом цветы в правой руке сильно меня стесняли – и поцеловал куда-то в крохотное местечко над верхней губой. Она ответила таким же неуверенным, слабым поцелуем.

Надо было идти.

– До свидания, – сказал я, – до свидания. Я позвоню вам в тот же вечер… Вы будете дома?

Лицо ее было белей, чем обычно, белыми были даже скулы, которые почти всегда краснели в минуту волнения.

Наконец она сказала:

– Постарайтесь быть счастливым.

И тут же поезд тронулся. Я стоял в тамбуре, мешая проводнице, и вовсю размахивал цветами, и улыбался глупо и напряженно, внутренне презирая себя за эту улыбку.

Некоторое время она шла вслед за поездом, потом отстала и замерла на месте, и фигурка ее все уменьшалась и уменьшалась, пока совсем не исчезла из виду.

19

Вновь за вагонным окном мелькали пристанционные строения, вновь бежали рядом десятки железнодорожных путей, переплетавшихся самым причудливым образом, а потом они точно ушли в землю, а земля вдруг вытянулась в тугую струну, и остался только один наш путь, он дрожал и гремел под колесами.

Я стоял у окна в коридоре, покамест не стемнело. Сначала пролетали знакомые платформы – на них еще распространялась власть моего города, потом пошли другие названия, и каждое из них приближало меня к Москве.

С некоторой грустью подумал я о своем возрасте. Дело в том, что я не мог не сравнивать мысленно свою поездку в столицу двадцать лет назад с этой, двадцать лет спустя. Бог мой, каким незамутненным было мое сознание. Каждая новая станция вызывала у меня острый интерес, каждое имя таило в себе неизвестность, порождало догадки и самые поразительные ожидания.

Теперь все обстояло иначе. Дорога была хорошо знакомой, и те или иные ее выступы будили прежде всего мою память. Сколь это ни грустно, я оброс воспоминаниями, как обрастают вещами. И оттого все мои дорожные впечатления приобретали несколько однообразную элегическую окраску.

И когда поезд медленно покидал маленькую станцию в Донбассе, я тут же вспомнил оранжевый закат над этой коричневой потрескавшейся землей и странную чету у переезда – высокого белоголового старика и его крохотную иссохшую подругу. Вспомнил, с какой страстью и тоской они вглядывались в набиравший ход состав, вспомнил себя, худого, смуглого, с нетерпеливо блестевшими глазами, взбудораженного тем крутым поворотом, который свершала моя судьба, чуть не пьяного от предстоящей встречи с Москвой.

Сейчас меня хватило лишь на горький вздох, было ясно, что старики давно уже лежат в этой бурой, почти лишенной растительности земле, лежат, так и не дождавшись того, кого они каждый божий день выходили встречать.

Проводница зашла ко мне предложить чаю. Я отказался. Я решил выпить винца. У каждого настроения есть свой стиль, моя дорожная тоска требовала именно этого обрамления. Проводница была немолода и лукава. Ее золотой зуб насмешливо сверкал в сумерках. Мы разговорились, и она сразу же рассказала мне, что ей уже пятьдесят три, что на транспорте она с пятнадцати лет, отстучит еще два года, а там и пенсия. Жизнь ее сложилась не слишком весело, один муж был убит в Померании, другой умер от рака печени, трое детей тоже умерли, и осталась она одна-одинешенька. Меня, однако же, поразило, что обо всех этих горестях она рассказывала не то чтобы весело, но с каким-то ощутимым юмором. «Я женщина ходовитая», – сказала она о себе.

Потом, когда я сидел в вагоне-ресторане в компании двух офицеров и пытался разжевать шницель, я мысленно задавал себе вопрос: что значит эта веселость? Подсознательная защита от бедствия? Легкомыслие? Толстая кожа? Или необходимая сила жизни, которая гудела в этом на диво крепком ширококостном теле?

Так или иначе, я ей позавидовал. Я никогда не нравился сам себе и, уж во всяком случае, не хотел находить в своих слабостях сильные стороны. Моя богатая натура еще никому не принесла радости, не потому ли я сижу сейчас совсем один, слушаю обрывки чужих разговоров и единоборствую с этим твердым, как камень, куском мяса?

Выпил я больше обычного в тайной надежде, что это поможет мне скорее вздремнуть, но расчеты мои не оправдались. Поезд летел с большой скоростью, через десять лет эта скорость будет, должно быть, утроена и в нашей жизни будет все меньше необходимых пауз. Я взялся было за книжку, но быстро ее отложил. Чтение – достойное занятие, когда мы читаем, нам кажется, что мы думаем, но ведь на этот раз меня и в самом деле одолевали самые разнообразные мысли.

И ночью, которую я провел почти без сна, и весь долгий следующий день на своем диванчике, в коридоре у окна, в тамбуре я то и дело возвращался в свой город и говорил, говорил с Иваном Мартыновичем, задавал ему вопросы, припирал его к стенке, загонял в угол, соглашался, спорил, уступал и не уступал.

День перевалил за свою первую половину, воздух за окном стал лиловеть, за темнеющими далекими лесами уже угадывался конец дороги. И чем ближе была Москва, тем беспокойней становилось у меня на душе, точно мне необходимо было выяснить нечто важное, причем немедленно, сейчас, и я метался в своей удобной коробочке, и выбегал в коридор, и шагал взад-вперед, взад-вперед, и продолжал свой диалог с мертвецом.

Что ему дал этот городок, в котором он провел свои лучшие годы? Покой? Но где же этот покой? Его рукопись – это крик в ночи, это зов на помощь. Сосредоточенность? Но человек, столь погруженный в свой мир, обрел ее уже давно. Быть может, он совершенствовал себя, изгонял из себя демона честолюбия? Но это смирение носило слишком уж подчеркнутый характер, оно выглядело почти демонстрацией. В этом самоограничении была какая-то сладкая горечь, упиваться ею – сомнительное занятие для мудреца. Быть может, его привлекал в Ц. здоровый нравственный воздух? Но нет, он был слишком умен, чтобы верить, что нравственность избрала своей обителью маленькие города. К тому же в этом умиленном прославлении провинциальной патриархальности таится нечто безнадежно плоское. Да и все уже было! Сколько их отшумело за прошедшие два века, комедий и драм, романов и рассказов, статей и рефератов! И всюду одно и то же, – развратная, низкопоклонная столица и благонамеренная надежная периферия.

Но Иван Мартынович не думал так просто сдаваться.

– Бесспорно, – отвечал он мне, – я не нашел в Ц. убежища, но почему вы решили, что я его там лекал? О демонстрациях я тем паче не думал. Они, как минимум, требуют зрителя, а перед кем мне было демонстрировать свое решение?

– Перед самим собой, – говорил я.

– Пусть так. Но это уже не демонстрация. Я искал для себя тех условий, в которых моя натура не смогла бы сыграть со мной дурной шутки. Вы говорите о самоограничении? Но самоограничение не всегда насилие над собой, иногда оно предупреждает такое насилие. Я должен был выйти из гонки, не рваться к финишу, задыхаясь от напряжения, и тогда я мог рассчитывать на естественность моей жизни. Вам не приходило в голову, что естественность – первооснова морали?

Здесь спор наш на некоторое время прервался. Я узнавал Ивана Мартыновича, его систему мыслить, его неизменное подсознательное, а может быть, и сознательное уподобление судьбы человека судьбе страны, упрямый поиск морального начала.

Но – странное дело! – чем больше я думал об этом человеке, чем больше участия вызывал он во мне, тем больше меня тянуло в спор.

– В сущности, вы сыграли роль кролика, – убеждал я его, вышагивая по коридору, – да ведь вы и не скрывали, что ставили эксперимент над собственной жизнью.

– Каждому свое, – разводил руками Иван Мартынович.

– Очень мы мудрим, – возражал я сердито.

Это был запрещенный прием, но я не мог остановиться.

– Вы избрали путь духовного восхождения в его модельном варианте. Вот он и не дал вам того, чего вы ждали. Все потому, что вы строили маршрут по законам своих представлений. Вы могли сколько угодно потешаться над вашей жаждой разумности, относить ее к юношеским миражам, но в какой беспредельной зависимости вы от нее находились, ей одной вы остались верны. Мы отвергаем женщину, которую беззаветно любим, отвергаем во имя самозащиты, но жить без нее мы все-таки не можем. Я не знаю, какою смертью вы умерли, но, во всяком случае, выяснилось, что воздух, которым вы могли дышать, должен был быть полон логики. Вы всегда искали ее и, не находя, считали, что ее нет вовсе. Отсюда и родился ваш счет к истории. Вы отрицали в ней какую-либо внерациональную жизнь так же, как отрицали тайну самой жизни, благодаря которой жизнь больше мысли. И не только больше. Выше.

Иван Мартынович непроницаемо улыбался.

– Похоже, что, глядя на меня, вы представляете себе чудовищно разросшийся мозг, голову в колбе? Вам не кажется, что чувство неизменно преобладало в каждом моем шаге?

– И этого вы стыдились! – прервал я его поспешно. – Стыдились своей способности воспламеняться, своего дарования за то, что оно было искристо, а не тяжеловесно, стыдились своей неразумной любви. А когда еще были вы так разумны?!

Этого мне и вовсе не следовало говорить, но Иван Мартынович был великодушен и предпочел не заметить моей бестактности.

– Рационализм часто бывает побежден хотя бы из-за ограниченности своих возможностей. Я и не думаю с вами спорить. Прогресс сам по себе не может быть критерием, ведь если мы не обнаружим его, мы обречены на тотальное разочарование. Мой счет к истории, о котором вы говорите, связан не с тем, что ее движение далеко не всегда идет по прямой. Дело много сложнее. Человек, занимающийся ею, становится как бы ответственным за нее…

– Вот-вот! – я почти ликовал, точно наконец уличил его. – Вы не можете простить истории ни одной ошибки.

Иван Мартынович остерегающе поднял руку.

– Вы плохо читали мои несовершенные работы. Беда не в том, что совершается ошибка. В конце концов, ошибку можно исправить, и одно сознание такой возможности дает основания для оптимистического взгляда. Драматизм в том, что часто поступают верно и даже, казалось бы, единственно верно, другого пути нет, и все же в итоге выясняется ошибка. Драматизм – в невозможности ее избежать при одновременной необходимости действовать.

В этом тупике обычно захлебывались мои дискуссии с Каплиным, но сегодня мне почему-то хотелось снова и снова возражать, не сдаваться, находить ответы.

– Нет, нет и нет, – бормотал я, как одержимый бегая по коридору, – нет и нет, у меня еще есть что сказать.

Дорога сделала поворот, и в окно я увидел первые вагоны, которые мчались в темный волшебный лес, что дышит смолой и хвоей, в темный осенний лес. Мы вошли в него, как в тоннель, здесь было прохладно и сыро, именно тут под тяжелыми кленовыми листьями было похоронено лето, оно осталось догорать в моем городе, а мы неслись к Северу, где воздух стал уже хрупок и ломок и под ногами еле слышно рождается зима с ее морозцем, снежком и длинными вечерами.

И вновь я испытал то же чувство, что вдруг опалило меня там, на кладбищенской горе, когда я смотрел на бухту, на зеленую рябоватую волну, на крыши, которым не было ни конца, ни счета: жалко будет расстаться с этой землей.

Мимо меня прошла широкоплечая проводница, в сумерках я плохо видел ее лицо, но по тому, как засиял ее золотой зуб, понял, что она улыбнулась.

Поезд вышел из лесной чащи, вокруг лежали поля, строгие и прекрасные в своей сентябрьской наготе.

– Нет, – сказал я вслух, и проводница удивленно обернулась, – нет, – повторил я про себя. Как бы только найти нужное слово… Сколько лет я копаюсь в словах, а когда потребовалось нужное, его не так легко отыскать. Ну да ладно, я все же попробую. Можете смеяться надо мной, но я, неуч, репортер, человек злобы дня, хочу защитить от вас историю. Вы злитесь на нее за отсутствие логики – она в ней есть. Нужно лишь помнить, что разумное скорее производное, чем процесс.

Впрочем, зачем я говорю об этом вам? Не верней ли раскрыть вашу тонкую папочку, к которой вы возвращались в самые горькие часы, даже почти перед самым концом. Разве не вы писали об исторических перекрестках, о тех пограничных зонах, в которых под совокупным воздействием прощания и приветствия аккумулируется созидательная энергия сменяющих друг друга эпох и происходит отдача?

И разве в том, что я вспоминаю об этом сегодня, в том, что я мучаюсь вашей мукой и впитываю в себя вашу жизнь, уже нет заветного оправдания? С самого рождения мы включены в преемственность, над которой не властны разрушительные силы. Не в этом ли смысл услышанного вами отклика уходящему и наступающему, того, что рождается на рубеже?

Я опустил стекло, ветер пробежал по моей ладони, и мне почудилось, что кто-то пожал мою руку.

– Осторожней, – и я отчетливо увидел его мягкую усмешку, – ранняя мудрость опасна.

– Мудрости мне не дождаться, – признался я, – у меня есть некоторый темперамент и способность к сопереживанию.

– Может быть, это и роднит вас со мной, – сказал он печально.

Может быть. Но это я произнес про себя. Стоит ли твердить ему, что он расправился с самим собой, когда обуздывал свою южную кровь.

Сердце мое билось так часто, словно я взобрался на отвесную гору. Лицо Виктора, Олиного сына, вдруг мелькнуло передо мной. Стало быть, во мне уже совершалась тяжкая внутренняя работа, когда неожиданно для себя я одобрил его решение ехать в Москву.

Странный человек, с которым меня свела судьба, возроптал на свою зависимость от мира. Но, видно, мы слишком молоды либо слишком стары, чтобы избавиться от нее. А коли так, нужно не бояться быть смешным и участвовать в том, что истории и потомству, возможно, и покажется преходящим. Это и есть жизнь. И другой не дано. Я был глуп не тогда, когда бежал из родительского дома, а теперь, когда стал считать этот побег глупым. И я был прав, когда, обманув надежды Оли и ее мужа, поощрил их сына. Каждая весна должна узнать свое лето, всякая юность должна пройти через свой штурм мира. Все естественно, и смешного нет.

За окном стало совсем темно, в коридор то и дело выходили люди, я уже не мог вышагивать из конца в конец, как хозяин, и поэтому остановился у своей двери.

Подошла проводница и вручила мне мой билет. Я ее поблагодарил, еще немного, и я бы о нем забыл – и как бы я тогда отчитался?

– Все ходите, – сказала она, – все ходите…

– Я мужчина ходовитый, – ответил я, вспомнив ее словцо.

Она с сомнением покачала головой:

– Хорошо, коли так… Это бы хорошо.

Судя по всему, она успела трезво оценить мою жизнеспособность. Но ее недоверие огорчило меня. Неужели моя неустойчивость так очевидна? В таком случае, худо мое дело. Слишком рано поставил я на себе крест, слишком рано признал себя неудачником. Глупо взывать к смирению, к схиме, к отшельничеству, если ты весь, каждой клеточкой своего естества создан совсем для другого. Бессмысленно отрекаться от себя самого, как сделал это странный человек, подавивший все свои порывы, отказавшийся от женщины, от честолюбия, от счастья отцовства, для которого он был создан.

И снова с острой нежностью я подумал о Сереже. Вот она, моя ниточка, моя сладкая ниточка, связавшая меня с тайной будущего века. И для него, и для себя, для тех, кто вошел и еще войдет в мою жизнь, и для тех, кого я так и не встречу, я должен сделать еще немало. Скорее всего, они не узнают об этом, но вдруг это станет важным не только мне?..

Мои попутчики уже собирались. Неужели Москва уже рядом? Вокруг ничто еще не говорило о близости столицы, те же темные поля, та же тихая грусть осенней природы. И как всегда в минуты моих бесчисленных возвращений, я приник к окну, чтобы не упустить встречи с Москвой.

Как в тот далекий многолетней давности час, рождалось во мне знакомое волнение. И вновь эта сырая, пахнущая влажной землей и влажной листвой ночь начала неуловимо меняться. Тот же простор, тот же забубённый ветер, и вместе с тем что-то вокруг изменилось. И как всегда, я не сразу понял, что стало светлей.

Это слабое, словно пробившееся с другой звезды свечение долго не становилось ярче. Оно было предвестием, не больше того. Но я уже узнал, что всевластие природы – леса, ветра, полей, маленьких, едва угадываемых в душистой мгле озер, – это всевластие на исходе. Знал и все-таки вздрогнул, когда вдруг, точно рожденное взмахом одного рубильника, хлынуло в мои глаза золотое электрическое зарево.

И начали с фантастической быстротой размножаться железнодорожные пути, и поплыли навстречу вагоны, вагоны. Проносились здания – невысокие, длинные, с множеством окон или вовсе без них, уже видны были где-то внизу огоньки трамваев и автобусов, справа и слева обозначались освещенные вечерние дома, и мы влетели, въехали, вкатились в Москву и замерли у гулкого ночного перрона. Как много лет назад, меня никто не встречал. Я прошел со своим чемоданчиком среди носильщиков, кативших тележки с кладью, среди обнимавшихся, целовавшихся, вскрикивающих, возбужденных людей. Мелькали радостно-растерянные лица, пожилые и юные, какие-то шумные женщины, театрально сжимающие букеты, веселые молодцы в плащах и куртках и совершенно ошалевшие от грохота дети.

Толпа вынесла меня из тоннеля на привокзальную площадь.

Еще четверть часика я постоял в очереди, а потом важный мужчина, следивший за порядком, пригласил меня сесть в такси. Я забрался на заднее сиденье, и мы покатили.

Покамест мы ехали по Садовому кольцу, я думал о том, как через час-другой, уложив сына спать, тихо прикрыв дверь в коридор, я позвоню Нине Константиновне. Пройдут какие-то минуты, меня соединят, и через горы и моря донесется до меня ее негромкий голос. Она тоже, должно быть, уже легла, и мой город уже дремлет под своими тяжелыми неподвижными звездами, и тянет с моря густым настоем, и широко распахнуты балконные двери, и тихий шепот доносится с узких улочек, летящих к набережной с немыслимой высоты, это здесь, у нас, уже прохладно и сыро, а там еще лето, двадцать пять градусов. Машина плыла по Садовому кольцу и уже приближалась к Зубовскому бульвару.

Господи, подумал я, еще пять минут, и я увижу Сережу.

И сам удивился остроте своей радости. В самом деле, еще несколько мгновений, и я его увижу. Что значат все мои горести рядом с этим событием? Мне казалось, что мы не виделись, по крайней мере, год, хотя не прошло и десяти дней, как я целовал его, уезжая.

Сейчас, сейчас я его увижу… Сейчас я взбегу по лестнице – дождаться лифта не хватит терпения, – открою дверь…

Я легко себе представил, как он будет вспоминать эту минуту через три десятка лет. Как он стоит у двери, как она вдруг распахивается, и в дом с чемоданом в руке входит папа – относительно молодой и по виду полный жизни. Меня, скорее всего, уже не будет в то время на свете, а Сереже будет столько же, сколько сегодня мне. Как сохранится в его памяти этот день возвращения отца из родного города? Москва в вечерних огнях, гудки старомодных машин за окном и электрическая реклама на пятом этаже соседнего дома. Ежевечерне она прославляла воздушный транспорт.

Машина повернула направо, потом еще раз направо и остановилась у нашего дома. Я расплатился с шофером и, подхватив чемодан, вбежал в подъезд. Сразу же нащупал в потайном карманчике ключ. Так с ключом в одной руке и чемоданом в другой я несся по лестнице – лифт, как всегда, кого-то дожидался на самой верхотуре. На нашей площадке я перевел дух и тут же обнаружил записку, оставленную Марией Львовной в дверной ручке. «Вернемся через полчаса», – прочел я, в сотый раз подивившись ее безупречному почерку. И тут же услышал неестественно высокие Сережины интонации. Бог ты мой, он поет. Его заперли, моего малыша, оставили одного, пошли за каким-нибудь дурацким тортом, вот он и развлекает себя, мой дружок, мой сыночек, чтобы не было скучно и страшно.

Я прислушался. Ну да, это была знаменитая песенка про щегленка, которой его обучила Мария Львовна. Не то исландская, не то ирландская.

Пле-чи расправь и ша-гай уве-ренно.

Сережа трудился на совесть и старательно выводил каждую нотку.

Тверд-до-о на-дей-ся на доб-рый ис-хо-од…

– Ну и текст… Под орган его исполнять… – но ворчал я скорей по привычке.

Сейчас, сейчас я его увижу, но ключ не слушался меня.

– Ну, ну, спокойней, – сказал я ключу, – спокойнее, говорю я тебе. Все в порядке. Ничего не потеряно, если щегленок поет.

1980

Оглавление

История Костика Ромина (Вместо предисловия)

Прощальный марш Повесть

Избирательная кампания (Из жизни Ромина) Маленькая повесть

Хохловский переулок Повесть

Старая рукопись Роман

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg