«Порода. The breed»

Порода. The breed (fb2) - Порода. The breed [calibre 1.14.0] 1611K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Михальская

П О Р О Д А

THE BREED

Господи, наведи страх на них;

да знают народы, что человеки они!

Псалом IX Давида

ГЛАВА 1.

Шампанское по утрам пьют

либо аристократы, либо дегенераты.

"Бриллиантовая рука".

-Who could imagine then, that you and May would become such firm friends?

-Oh really, who possibly could?..[1]

Руки потянулись к бокалам с шампанским. Бокалы на высоких стеблях – чем не лилии долин, что не трудятся и не прядут - лилии, плотно сомкнувшие лепестки, чтобы удержать драгоценную утреннюю росу.

Но я смотрела на руки.

Старческие пальцы подлинной леди охватили хрустальную ножку.

Бриллианты сверкнули в дымчатом свете британского утра, погасли в сизом бархате диванов. Июньское солнце в Англии было таким бледным.

Пару лет назад,в морозный вьюжный день, в преступной перес-

троечной Москве такими же звездными иглами сияли эти самые кольца - в такси. Пришлось нанять его у гостиницы "Космос" для перевозки двух еще незнакомых англичанок. Известно было только, что это любительницы русских борзых. Но первыми русскими, с которыми они познакомились, были мы (конечно, если не считать Princess Jean Golitzyn: - Have you met her, Anna?[2] - и других неизвестных нам экзотических эмигрантов).

Англичан нужно было доставить в питомник борзых на Ленинских горах. Слишком ярко сверкали камни, чтобы водитель их не заметил! Завезет еще куда-нибудь, а там... Однако нам повезло: это был просто шофер.

И вот я снова вижу бледную пергаментную руку. Сколько

лет эту истонченную кожу умащали лучшими притираниями? Де-

сятилетиями? Веками? Энн Вестли, леди Ферлоу, навсегда сохранит возраст, в котором застыла однажды. Тогда, в Москве, она выглядела точно так же - а ведь, пожалуй, старше королевы. Сейчас Энн с удовольствием рассказывает, как на прошлой неделе в Аскоте ее Nagora Bystraya выиграла дерби у лошади Ее

Величества.

-She has done it![3]- глаза Энн блестят, сквозь пудру проступает румянец. Она улыбается. Она больше похожа на Елизавету, чем родная сестра. Такая твердость и спокойная сосредоточенность взгляда бывают только при очень светлых глазах. У Энн они как британское небо в июне.

Так смотрят хищные птицы и львы – прямо и точно на вас, но при этом вдаль. Вы – только деталь мирового устройства, которое должно быть охвачено взором целиком и ежеминутно. Покой и порядок: все идет своим чередом. Не наше назначение устанавливать порядок, но наш долг – поддерживать его всей своей жизнью. И своей смертью. Вот взгляд подлинного властителя, вот сущность действительной, а не кажущейся власти.

Почти прозрачная рука Энн держит в узде громадное хозяйство и большую семью - собственное королевство, с которым я вряд ли когда-нибудь познакомлюсь. Мне ждать приглашения к Вестли в Ферлоу-холл не следует. Даже Мэй, в чьем поместье я гощу второй день, принимает сегодняшний визит Энн как некую честь и обставляет как особое событие. Я догадалась об этом еще вчера.

Телефон зазвонил, как только меня привезли из Хитроу, едва мы с Мэй успели переступить порог и открыть бутылку “Гжелки” - ту, что не разбилась, когда в Шереметьево, пытаясь закурить перед входом в жуткую трубу, ведущую в самолет, я уронила сумку.

В начале перестройки, когда наш мир дрогнул и заколебался, все боялись всего. А я стала вдруг бояться самолетов. Всю ночь накануне отлета в Англию я не спала. Перед черным овальным отверстием этой ужасной трубы меня охватила паника, руки задрожали, сумка сползла с плеча и соскользнула на кафельный пол. Хрустнуло стекло. Я подняла сумку за ремешок. Из нее полились тонкие струйки. Вокруг густым облаком испарений пополз алкоголь. Одинокий респектабельный джентльмен поднял брови и стал старательно смотреть не в мою сторону. Шумное семейство темнокожих миловидных европеоидов, – по-видимому, выходцев из Индии или ЮВА, – захихикало и зашепталось, бросая быстрые взгляды.

Я открыла сумку. Одна белая с синими цветами гжельская бутылка, купленная в родных местах на Арбате, была цела.

После я узнала, что Дягилев, переправляясь через океан в Америку, так и не снял пальто, а просидел все плавание скрючившись от ужаса, причем его зябнущие руки согревал в ладонях верный слуга.

У меня слуги не было. Но перелет состоялся – три часа невыносимого страха. Смятение усугубилось, когда я осознала, что ем зеленый горошек с курицей на высоте девяти километров, а облака – те самые облака, на которые я привыкла мечтательно смотреть, совершая свои странствия по земле, - лежат пеленой далеко внизу.

В конце этой бесконечности мучений мне показалось, что самолет падает прямо на Тауэр. Воспитанная на английских романах, получавшая открытки с видами Лондона от матери – профессора по этим самым романам – я узнала серое строение на берегу реки (конечно, Темзы) и приготовилась. Помню, как стало досадно, что все нормальные люди осматривают Тауэр с экскурсией, а я падаю на него с неба. Я представила уже, как обломки самолета вспугивают тауэрских воронов. Под крылом, совсем близко, мелькнули зубцы серых стен, белые, как барашки на волнах Темзы, и реющий над ними красно-бело-синий крест британского флага.

Но “Гжелка” была открыта всего через пару часов. Не более понадобилось мне, чтобы убедить в своей благонадежности девушку, проверявшую документы на выходе (пусть делают со мной что хотят - теперь, когда я уже на земле!), чтобы Мэй подхватила меня и расцеловала, а я познакомилась с ее весьма представительным спутником, который оказался шофером, и удивилась длине “мерседеса” и розам, обвивавшим каждый домик вдоль дорог, ведущих в Ньюмаркет, – английскую, а значит, и мировую, столицу скачек.

Машина пронеслась по главной улице городка, по узким дорогам через ухоженные нивы, обогнула стену из красного кирпича, проехала между столбами, на которых, полуоткрыв крылья и клювы, сидели довольно крупные каменные орлы.

После этого я утратила всякое ощущение реальности. Здесь, за каменной оградой, высились ливанские кедры, а дубы стояли на лужайках спокойно и горделиво. Канавы у обочины гравийной дороги были выстланы тем самым плющом, веточки которого (в горшках) украшали шкафы и окна в моей школе. На дежурстве мы бережно стирали пыль с таких же темно-зеленых листьев мокрой серой тряпкой.

От входа в дом, завидев автомобиль, неспешно отошел павлин и взгромоздился на спину одного из белокаменных геральдических животных, охранявших двери.

Не успели мы выпить и рюмки, как зазвонил телефон, и Мэй сняла трубку. Лицо ее приняло еще более радостное выражение (хотя, казалось, это было уже невозможно). Она стала делать мне призывные знаки. Я приблизилась. Из трубки донеслась безукоризненная речь Энн – какая дикция! Какой ритм!

- Have you met your guest, dear? How is she? Did she enjoy her flight? Oh, thank you, I shall certainly come. Give her my love. 1

Мэй ликовала:

- Энн навестит нас завтра утром, в одиннадцать. Она хочет снова встретиться втроем и вспомнить о первом знакомстве в Москве! What a busy morning we shall have! 2Я встану, как всегда, в пять, чтобы выгулять собак. Will you come with me? Oh, great! 3Не забыть бы открыть парадный вход – я обычно встречаю Энн там и провожу через главную гостиную сюда, в голубую. Мы посидим здесь. Или все-таки там? Нет, лучше здесь. Конечно, откроем шампанское – мне вчера привезли два ящика из Германии, но это настоящее русское – “Great Duchess”. Do you like it? I do! 4

Степень торжественности будущего визита стала мне ясна именно потому, что шампанское Мэй безоговорочно предпочла водке.

- Ну и что? – скажет мой интеллигентный соотечественник. – Кто же пьет водку с утра?

Отвечу ему: некоторые английские дамы. Если быть точной до конца, то они делают это с утра и без закуски. But it is certainly not too formal. 5

- Мы фермеры, - так представили себя англичанки нам, русским (возможно, бандитам!) при первой встрече, в такси. Оно с трудом прокладывало себе путь в снегу московских улиц, которые тогда никто не чистил. Слава Лужкова и лужи густого рассола на мостовых были впереди. Москва еще не успела “похорошеть”.

- We breed horses 1, - уточнили новые знакомые, чтобы не вовсе погрешить перед истиной, но надеясь (и не без оснований!), что русские бандиты не знают, какие это фермеры разводят лошадей в Британии. И мы не знали, хотя бандитами не были. Но все равно не совсем поверили в фермерство, хотя дамы были в видавших виды дубленых курточках и потертых вельветовых штанах.

В Москве так одевались только студентки и молодые научные сотрудницы задолго до “перестройки”. Вспоминаю, как наш заведующий кафедрой, известнейший профессор и прекрасный лингвист, на кандидатском экзамене велел моему коллеге, бородатому и не совсем равнодушному ко мне аспиранту, проанализировать фразу "Я влюблен в эти плисовыештаны". Да, и я носила тогда вельветовые джинсы. Боже, как давно это было!

Курточки англичанок были им коротковаты, и лоснящиеся рукава не скрывали колец. От тех исходили странные иглистые сверкания. Слово “фермеры” как-то не подходило. Но нам тогда было все равно – только бы довезти “иностранцев” до Ленгор, показать собак и поскорее освободиться: нужно было срочно заканчивать и сдавать сборник о собаках же – наш первый совместный коммерческий продукт. Боюсь, что его качество не слишком отличалось от свойств первых кооперативных швейных изделий: идеи высокие, цели ниже, материал и вовсе никуда.

Энн, совсем старушка, храбро проникла сквозь щель между двух погнутых прутьев ограды Ботанического сада МГУ. Сейчас, сидя на бархатном диване перед камином в голубой гостиной Мэй, я вижу эту сцену на фотографии в альбоме, озаглавленном “First Russian Travel” 2. Под фото надпись: “Ann passing through thе Russian Gate” 3.

Легендарный Тарик, укротитель зверей и молодых университетских девиц – специалисток по поведению крупных хищных (львов и тигров, волков и медведей), знаток борзых и хозяин питомника, чинно подал Энн свою мощную руку, по толщине не уступавшую туловищу питона Каа, и легко снял гостью с забора на снег. То же было проделано с Мэй. Как всегда, Тарик нуждался в помощи питомнику – кормить собак было совершенно нечем. Надежды, рожденные появлением заморских гостей, побудили его к подробному рассказу о своих любимцах.

Собаки были действительно классные, но постоянно почесывались, что Тарик пытался скрыть, отвлекая их дикими криками, принятыми в среде русских борзятников. В вагончике, обыкновенно служившем убежищем щенным сукам и молодняку, подали чай (сам Тарик проводил свои ночи на столе в домике исследователей-ботаников). Англичанки не колеблясь приняли из рук хозяина облупленные кружки с кипятком, даже не покосившись на черные Тариковы ногти.

К чаю подошли самые отважные тараканы. За беседой о борзых и

лошадях к окнам вагончика подступила темнота. Встреча закончилась. Никто из нас, русских, и не подозревал, что англичанки решили: началась дружба.

Мы-то постарались поскорей выкинуть из головы это событие как совершенно никчемное с финансовой точки зрения (“фермеры” спокойно и умело избегали деловых и денежных тем). Так и забыли бы о “буржуях”, если бы спустя две недели после их отъезда из почтового ящика мне в руки не упал твердый серый конверт. Оттуда красочным глянцевым потоком хлынули фотографии, которые я сперва приняла за открытки.

Под дубом, корни которого так мило описал в толстой книге один советский дипломат, остановил гнедую лошадь всадник в красном пиджаке, белых лосинах, черных сапогах и черном кепи – традиционном костюме для псовой охоты на лису. Лошадь картинно выгнула шею, у ее ног свалились в кучу фоксхаунды – нарядная пегая стая. Зеленый газон по древности никак не уступал дубу и на горизонте скрывался в дымке столетий.

Все это на первый взгляд действительно напоминало post-card для туристов, но на обороте рукою Энн было небрежно написано: “Эдмунд, мой муж, с гончими Ферлоу. Лошадь зовут Люси”. Далее следовали: изображение двух всадников с той же стаей собак, но на другом поле и под другим дубом, не менее древним (подпись Энн: “Эдмунд и граф де Варрон, наш французский друг. Имена лошадей: Капля и Маргаритка”), и множество других таких же фотографий, причем на обороте каждой Энн почему-то сочла нужным точно обозначить клички копытных.

В прилагаемом письме сообщалось, что зимний день, проведенный с нами в Москве, никогда не изгладится из памяти адресанта; выражалась благодарность и надежда на новую встречу – уже в Англии. Картина прояснилась.

И вот сейчас Энн протягивает руку к бокалу. Мгновением позже, но все же подчеркнуто с опозданием на это мгновение, делает то же и Мэй.

Ее рука – красноватая, как будто Мэй только что вошла с холода, - обветренная рука завзятой лошадницы, проводящей целый день out of doors 1. Длинные ногти – не она делает тяжелую работу в конюшнях, а те, кто живет в специальном двухэтажном флигеле – yard lads and girls 2. Это чуть пухлая рука женщины, любящей роскошь, - и пальцы, привыкшие делать то, что приносит удовольствие: часто подписывать чеки и открывать кошелек, время от времени нажимать на спуск фото- или видеокамеры, постоянно держать поводья или собачий поводок и всегда – сигарету и рюмку. Кольца совсем не такие, как у Энн, - их украшают не капли солитеров, а многоцветье сапфиров разных оттенков. Сапфиры для wedding ring 3, несомненно, были выбраны не случайно: Мэй – настоящая кельтская женщина, черноволосая и синеглазая. У Мэй замечательный смех, сильнейшая способность радоваться жизни, обширные и тонкие познания во всем, что может доставить удовольствие: напитки и еда; красота животных и растений – домашних и экзотических; азарт собачьих выставок и скачек – особый азарт не зрителя, а владельца и участника; яркость драгоценных украшений и впечатлений от путешествий по всему земному шару, а главное - несравненная прелесть бесконечного обсуждения всего этого с приятными собеседниками…

Наука наслаждения - реальным, зримым, сиюминутным, жизненным - изучена Мэй за ее пятьдесят с лишком лет в совершенстве.

Странно все это. Как не сравнить эти легкие радости с теми, что выпадают мне. Нет, не выпадают - таким сизифовым трудом достаются, что неизвестно, чего в них больше – не горечи ли? Вот сдан экзамен по головоломной научной дисциплине; сделан успешно доклад – это месяцы усилий… Защищена диссертация, вышла новая статья, еще одна книга - это уже годы работы…

Да, привыкла же я мучиться - как привыкла любоваться животными сквозь решетки зоопарка, а наслаждаться природой – в московском дворе, где растут не ливанские кедры, а паслен и одуванчики. И все же…

Воображение, воображение! Как щедры твои дары, как беспредельны дали, в которые увлекаешь ты бледную девочку, на солнечном берегу Москвы-реки следящую путь муравья у корней весенней травы!

Это ты заставляешь замирать от восторга во время долгожданной прогулки с отцом за город: раз в году, когда стает снег, - три станции от Киевского вокзала – и полные солнцем сережки ольхи на ветру, шорох ящерок в прошлогодней бурой листве, первая бабочка.

Это ты на подмосковных зорях поднимаешь мой взгляд с серой земли ввысь, к зеленому апрельскому закату, к этой нежнейшей акварели, по которой вот сейчас черкнет силуэт тянущего вальдшнепа.

Это ты в арке арбатской подворотни показываешь мне венецианское небо и склоняешь купить у букиниста самоучитель итальянского языка.

Это ты вынуждаешь меня, перебирая карточки в каталоге Ленинской библиотеки, искать то, что для диссертации совершенно не нужно – о русских борзых, о псовой охоте, о людях, ушедших давно и забытых раньше, чем их собаки.

Без тебя разве думали бы мы, верили, надеялись – что именно сегодня, вот этим вечером, блеснет кольцо… прозвучат человеческие слова… примет прекрасную форму мутный хаос… разделятся воды и твердь… полетят и запоют птицы… родятся желанные дети… начнется жизнь…

- Cheers! – сказала Энн.

- Cheers! 1- ответили хором мы с Мэй, и все трое сделали по глотку. После этого рюмку, как ни жаль с ней расстаться, полагается поставить на маленький столик: рядом с каждым креслом в английской гостиной есть такой.

-Ты не помнишь, Мэй, с чего все это началось? – спросила Энн, и лицо ее приняло то сентиментально-мечтательное выражение, которое я часто наблюдала у англичан, предающихся воспоминаниям о совместных приключениях abroad 2или об истории своей дружбы. Недаром взывал Роберт Бернс: “За дружбу старую – до дна!” – прошлое и в сознании современного англо-сакса ценно именно ею.

-Конечно, помню! Невозможно забыть, правда, Анна? Посмотри, что я для тебя сохранила: ждала, когда ты приедешь, и вот наконец… Это для тебя! – Мэй подошла к камину, открыла шкатулку из зеленого камня, вынула крохотный клочок газетной бумаги и протянула мне. В четырех квадратных дюймах мелкого шрифта я узнала объявление, которое почти два года назад мы послали в самую популярную английскую газету для собачников.

Я растрогалась. Мэй хранила эту публикацию, послужившую началом всего, среди самых дорогих реликвий! Зеленая коробочка из уральского камня змеевика была моим подарком, посланным Мэй на Пасху с оказией.

- Ты знаешь, Анна, я написала тебе в тот самый день, когда наткнулась на это объявление – лежала вот тут, на диване, листала “Dog World” 3– и вижу: можно что-то узнать о русских породах! Вдруг и о борзых тоже? И сразу послала открытку. А потом и телеграмму, когда мы с Энн решили прокатиться в Петербург. Подумала: не поехать ли через Москву? – Мэй сделала еще глоток, шампанского, зажгла сигарету, выдохнула дым вверх, закинув голову, улыбнулась потолку и зажмурилась.

Я посмотрела на газетную вырезку, которую так и держала в руке. Бумага уже чуть пожелтела. Передо мной были такие знакомые строчки:

“STUDY OF DOGS IN RUSSIA” 1. Группа русских ученых – зоологов, этологов, специалистов по происхождению, истории и поведению домашней собаки – располагает обширными материалами, которые могут представить интерес для международного научного сообщества, заводчиков, дрессировщиков и любителей собак аборигенных пород…” (далее редакция перечислила основные темы этих “обширных материалов” и привела мой адрес и телефон).

Выражение “группа русских ученых”, да и весь текст, родились черной московской ночью, во мраке начинающейся “перестройки”, конечно, на кухне, как и сама “перестройка” - кухонная девушка, золушка. Очевидна причина такого выбора места - близость к архетипическому очагу в его конкретной московской ипостаси - кухонной плите. Огонь физический рождает огнь духовный; примечательно и время - темная ночь.

“Группа русских ученых” пила тогда, помнится, не шампанское - нет. Впрочем, особенно напрягать память не приходится. Это могли быть либо водка, либо чай. Скорее водка, ибо возбуждение наших ученых умов, хоть и воспаленных “перестройкой”, довести до градуса создания этого текста могла только она.

Нас было, понятно, трое. Двое мужчин и женщина, или, выражаясь на интеллигентском наречии тех лет, пара мужиков и баба.Кто был в этой тройке главным? Роли распределялись так: энергетический лидер - Валерий Вурлаков, лидер интеллектуальный – Андрей Сиверков. Мы же с водкой, помогая “перестройке”, совокупно выполняли женскую роль горячительного. Не стоит ее преуменьшать.

Валера Вурлаков. Отверженный замшелым миром советской психологии, в свои тридцать с лишком - старлаб академического института, а по сути - гениальный ученый, теоретик и практик новой системы гуманной дрессировки - так представлял он себя.

Но я бы сказала проще - уголовник. Не в точном юридическом смысле, конечно: тогда криминальные знакомства были еще не в чести. Это позже выяснилось, что принцип “все дозволено” для Валеры был аксиомой. А когда гуманист появился впервые, я увидела только глубоко посаженные рыжие глаза, из-под кепки - взгляд беспризорника, профессионально наивный и даже детски беззащитный, но лукавый, лукавый...

Это и был самозванец московского царства собачников, Лжедмитрий и Тушинский вор в одном лице, тать в нощи, мрачный гений гуманной дрессировки, Мориарти бультерьеров, гроза богатеньких хозяев - гроза, но не Робин Гуд… Когда пришли деньги и зарплата старлаба сменилась “компенсациями” и “гонорарами” за коррекцию поведения злобных питомцев богатых хозяев, вместо кепки появилась норковая шапка - помню, с каким удовольствием он появился в ней, снял, показал, назвал цену...

Боже мой, как мне было трудно! И кепки, и норковые шапки (в сущности, это один и тот же тип) внушают мне недоверие и ужас - я просто отворачиваюсь. Но Валеру приходилось терпеть: “гениальным” его отрекомендовал Андрей - сам признанный интеллектуал и специалист.

Я хотела видеть Андрея, а видеть его одного, без тесно прилепившегося к нему Вурлакова, в те дни мне не удавалось. И вот приходилось встречать этот вурлаковский взгляд - напряженный, привычно ловящий не только каждое движение, но даже намек на него - нервный импульс, стремящийся по дуге, впервые нарисованной стариком Павловым. И Павлова, и его дугу – научную ветошь прошлого – гениальный и современный Вурлаков отринул решительно и с презрением.

Сначала я решила, что следящий пристальный взгляд - это черта всякого незаурядного дрессировщика опасных животных. Потом поняла, что все-таки у Валеры он особый. Так смотрят те, кто побывал в тюрьме или на зоне. Так смотрят бродячие собаки в городе. Так смотрят все битые жизнью, битые людьми и не доверяющие уже никому, а потому обреченные на вечную тоску и тревогу, избавление от которой дает только гибель. Именно гибель - не смерть – уготована им.

Какова эта тоска, я узнала только редактируя для нашего «собачьего» сборника первую Валерину статью.

Автор утверждал, что поведение собаки, как и человека, определяется потребностями: если хочется есть - ест, если хочется сразу и есть, и спать, то делает то, чего сильнее в данный момент хочется. На этом и строился метод гуманной дрессировки и управления поведением. Я призадумалась:

- А если я всю жизнь делаю не то, что хочется? Вот сейчас твою статью редактирую.

- Почему это тебе не хочется ее редактировать? Не понравилась? - В Валерином голосе появились скрипучие ноты презрения и угрозы.

- Понравилась, понравилась, - я, как всегда, струсила, поддавшись давлению, - самая ненавистная мне собственная черта, - но я все-таки не понимаю...

- А ты редактируй стиль, а об остальном не думай. Ты же не специалист!

- Да я вообще ничего не понимаю. Другие будут читать и тоже не поймут. Тираж не раскупят. Докучаев денег не даст. Смотри, Валер, - тут я решила действовать уговорами, - специалистов мало, сборник популярный, ты хочешь объяснить на пальцах, сравниваешь собаку с человеком, от этого все только запутывается, становится непонятно.

- И что тебе непонятно?

- Ну, я думаю, есть ведь десять заповедей, и...

- Да это для дураков, твои десять заповедей. Ты их хоть назвать-то можешь? Ничего ведь, небось, сама не помнишь!

- Не в этом дело, - я, к своей досаде, действительно не могла вспомнить почти ничего. В голову лезли “не убий” и “не укради”, с трудом всплыли “не солги” и “не пожелай жены ближнего своего”, что казалось под пристальным Валериным взглядом уж полной чепухой. Я попыталась аргументировать на личном примере:

- Мне постоянно и есть хочется, и спать, а я этого почти не делаю. Докторскую пишу. Вот уж чего не хочется! Ненавижу просто.

- А ты не пиши. Глупости все это. У тебя просто фрустрация. А про фрустрацию в десяти заповедях нету. Вот книжка выйдет, денег с Докучаева слупим, съездишь куда-нибудь, выспишься, отъешься, тогда сама смеяться будешь над своими заповедями с диссертациями.

- А вдруг у Докучаева уже другая потребность, чем книжку нашу издавать? Да и не хочу я никуда. И ничего уже не хочу вообще.

- Вот это и есть фрустрация. Первый признак - когда кажется, что ничего не хочешь. На самом деле у тебя полно потребностей, и все нереализованные, и надежды нет. Потому и ощущение, что не хочется ничего.

- Извини, а надежда - это что? Тоже потребность?

- Потребность. И “бог” твой - тоже потребность. Типичная.

- Ты что, правда думаешь, что Бог - потребность? А что тогда не потребность? Вера, надежда, любовь - все потребности?

- Молчи, женщина, - сказал наконец Андрей, которому стало уже невмоготу. - Давайте чаю лучше выпьем, а то спать хочется.

- Вот видишь, - воскликнула я торжествуя, - ему спать хочется, а он чаю предлагает выпить!

- Лучше водки, - предложил Валера. - А то и у нас фрустрация наступит. Она опасная очень.

- Знаешь, как Белинский ответил Тургеневу, когда они проспорили всю ночь, забрезжил рассвет, а Тургеневу позавтракать захотелось? Неистовый Виссарион сказал: Иван Сергеич, мы еще не решили вопрос о существовании Бога, а вы уже хотите есть! - злобно продолжала я. - Ну и где тут твоя потребность?

- Водки надо выпить, вот что, - упорствовал Вурлаков. - Давай, доктор Сиверков, вали-ка на Плющиху. И закусь прикупи. Деньги вот... возьми. А Белинский твой, Анна, был чахоточный. У них все сикось-накось с потребностями. Сейчас выпьем, пожрем, вот и силы будут. Так поскорей с редактурой и завяжем. И время сэкономим, а то мне на дрессировку скоро пора.

За бутылкой “Абсолюта” (уже роскошь по нашим временам, а тогда вполне возможный вариант) удалось прийти к консенсусу.

- Валер, давай про людей выкинем, а про собак оставим, - предложила я. - Статья ведь в самом деле гениальная!

- Да брось ты, - заскромничал Валера, - гениальная! - Это слово он произнес с явным удовольствием. - Скажешь тоже!

- Совершенно гениальный текст, - убежденно подтвердил Андрей, по-видимому, не замечая моего удивленного взгляда, - онивсе просто попадают!

Кто, собственно, эти “они”, мне было не вполне ясно - видимо, какие-то невежественные косные недруги, окопавшиеся во враждебных лагерях собачников и дрессировщиков. Онии должны были почему-то попадатьот статьи про потребности, подобно тараканам, недавно попадавшим от аэрозоля в моей кухне. Слабый запах инсектицида еще сохранился; он-то, наверное, и навеял Андрею это слово. Впрочем, уточнять, кто же эти они, я не стала, чтобы не вызвать лишних язвительных выпадов против персоналий в бушующем мире отечественного собаководства, не задерживать Валеру и поскорее остаться с Андреем. Последний, к моему огорчению, был, кажется, вовсе не прочь продолжить профессиональные беседы с коллегой. Нельзя сказать, чтобы моя симпатия к Валере от этого увеличилась.

- Ну, Сиверков, пошли, - сказал наконец этот садист (тут я заподозрила, что он действовал совершенно осознанно). - Новую дрессировку покажу. Может, под дога поставлю. Или под бультерьера даже. Есть у меня в сегодняшней группе один беленький такой. Неплохой зверек! Щиплет!

Это был тонко рассчитанный ход: бультерьеры тогда только появились в Москве, и Андрей, как многие не вполне уверенные в себе, избалованные и неагрессивные мужчины, питал к ним страстный интерес. Понятно, что искушение быть фигурантом в схватке с белым бультерьером не оставило мне никаких шансов. Я расценила это как низменную месть Валеры за “потребности”. Коллеги вместе вышли в зимние сумерки. Я смотрела в окно. Странно все это. И Андрей… «Я странен, а не странен кто ж?» - вспомнилось мне. А вот сам Андрей вспоминался с трудом. Так – неуловимый очерк губ – капризных, подвижных… Перемены позы, ракурса, выражения – непрерывные, резкие… Все моментально, мгновенно: жест, мимическая гримаса, появление из ниоткуда, исчезновение в никуда…

Информация для английской “Dog World”, как и все плоды нашего писательского альянса, вызревала мучительно и долго.

- Ну ты, это, Анна, напиши, понимаешь... Ну это, в общем, - поняла? - весело приступил к делу Валера, когда мы выпили по чашке чаю. - Ну, это!

- “Группа русских ученых...”...?

- Во! Группа! Русских! Ученых! То, что доктор прописал!

- А дальше что?

- Ну есть у нас... Это, в общем... Ну есть, напиши...

- А что у нас есть?

- Водки у нас нет, вот что, - сказал вдруг Андрей. Я взглянула на него. Он тоже смотрел на меня, и как-то по-новому.

- Ну, Сиверков, я от тебя не ожидал! Водки захотел! Эка... - по Валериному скуластому лицу промелькнула тень, узковатые рыжие глаза потемнели и еще сузились. - А на что пить будем?

- Я куплю.

Дверь хлопнула. Валера еще прочнее утвердился в кресле, закурил, взял в руки пепельницу. Не отводя от нее глаз, снова поставил на стол и стал молча постукивать моей любимой бабушкиной “попельничкой” по столешнице. Так прошло несколько минут. Я решила, что ни за что не заговорю первой - пристально смотрела на белый лист со словами “Группа русских ученых” и злилась - вспоминала, как мне было обидно накануне, когда садист(так я стала называть его про себя со вчерашнего дня) нарочно завлек Андрея бультерьером. Молчание казалось странным и становилось все более напряженным.

- Ты, Анна, это... Водки ему много не давай, - проворчал, наконец, Валера, по-прежнему глядя на пепельницу. - Мне он сегодня на дрессировке понадобится.

- Неужели? - еле выдохнула я, даже не пытаясь сдержать негодование. - Ты, оказывается, и по ночам кого-то дрессируешь? Кого, интересно? Жену?

- Жена у меня сама кого хочешь отдрессирует.

- Тогда зачем тебе так поздно Андрей понадобился? - не сдержалась я, выдавая себя полностью, но уже об этом не заботясь.

- А-а, думаешь, он тебе здесь больше пригодится? - не упустил своего гений гуманной дрессировки. - Понятно, понятно... Ну, смотри, дело твое, хозяин - барин. Только я его все равно заберу. Так что и не мечтай. - Валера расслабился, поднял голову, даже усмехнулся - кажется, снова почувствовал свою силу, вернувшись к привычной работе - управлять поведением, на этот раз моим.

Тут вернулся Андрей. Он был радостно оживлен, о чем можно было судить по восклицаниям типа: “А вот и мы!”, “Мороз-то какой!”, “Ну, сочинители, наливай!”, “Киси-мурыси!” и другим бессвязным фразам вроде тех, которые можно услышать, когда в компании появляется новый гость. Однако за столом Валера умело и быстро переключил его внимание с водки (и, конечно, с меня) - на дела. Текст объявления был вымучен полностью уже за первыми двумя рюмками, после чего Валера сразу же ввел новый для Андрея стимул (на человеческом языке - соблазн) - возможность пронаблюдать, как нужно корректировать поведение “неправильно социализированного” (говоря по-человечески, - злобного и опасного) пса:

- Помощь твоя нужна, ты ведь у нас поведенец дипломированный, а дело-то серьезное. Справимся с собакой - может, от хозяина (это слово было произнесено с большой буквы) землю получим под школу дрессировки. Ты у нас будешь лекции читать, а Анна с иностранцами разговаривать. Учеников возьмем... И назовем: “Колледж дрессировки Валерия Вурлакова”. Денег будем зашибать... Пошли, Сиверков, под лежачий камень вода не течет.

- Труба зовет, - радостно согласился Андрей, и оба устремились к выходу. Я снова осталась одна и подошла к окну, чтобы увидеть, как в морозной мгле растворяются две тени - одна, коренастая, удалялась чуть враскачку, другая, более субтильная, жалась к ней. На кухонном столе листок с объявлением сиротливо белел рядом с почти полной бутылкой водки.

На следующий день, преодолевая отвращение, я взяла листок со стола, перевела на английский язык текст, ставший для меня символом рухнувших надежд, и послала в “Dog World”, искренне надеясь, что далее ничего не последует. Мне было все равно - что бросить письмо в почтовый ящик на Плющихе, что отправить его с Бородинского моста в темную воду, разделявшую надвое панцырь льда на Москве реке. К тому времени я слишком устала и бороться с Валерой, и любить человека, которому я была совсем не нужна.

Уже в феврале на мой адрес пришло письмо из Англии. В конверте была открытка с чудесной головкой борзой - знаменитой английской чемпионки, происходящей от першинских собак, подаренных королеве Александре последним русским императором. Мне сразу понравилась кличка - “Лимонная Водка”. Наши борзятники никогда не были столь откровенны. Обратный адрес был весьма необычен по форме - напрасно я искала название улицы и дома. Там значилось только: “ Англия. Близ Ньюмаркета. Стрэдхолл Мэнор”. А имя владелицы, как легко догадаться, было Мэй - Мэй Макинрей.

Через несколько дней я получила телеграмму, что Мэй приезжает, остановится на сутки в гостинице “Космос” и оттуда позвонит.

Спустя неделю Валера и Андрей пришли с утра “поработать над книгой”. Чтобы “раскачаться”, решили выпить чаю. Тут и раздался телефонный звонок, и радостный голос, живой, даже какой-то сверкающий, пропел, как весенняя птица, что в “Космосе” нас ждут, встретят у входа, а узнать Мэй мы сможем по номеру газеты, которую она будет держать в руках. Как вы думаете, какой? Конечно, “Dog World”! Тогда и состоялась поездка к Тарику.

С тех пор прошло почти два года. Мы с Мэй писали друг другу все чаще и чаще. Наверное, потому, что это время не было легким для нас обеих - каждой выпали свои испытания, свои горести, а поделиться было больше не с кем. У нее заболел и долго умирал муж, веселый шотландский горец. Она познакомилась с ним еще совсем молодой, во время путешествия по Северному морю вокруг Гебридских островов. На корабле Дункан Макинрей служил матросом. “Я сразу сказала себе: мне нужен этот мужчина, - писала она, - и я его получила! Он так чудесно пел шотландские песни, и в память о нем я назвала двух новых борзых щенков - Bonnie Prince Charlie и Sky Bird Song, Бонни и Скай”. Пока муж чувствовал себя еще не совсем плохо, Мэй возила его по всему свету, чтобы отвлечь от мыслей о болезни, и я вынимала из ящика открытки то из Дубаи, то с Галапагосских островов, то с острова Бали. Странно было читать их в Москве, глядя из окна вниз, на неподвижную реку.

Меня же постигла другая утрата, казалось бы, вовсе не такая серьезная. Только почему-то я никак не могла от нее оправиться. Стоило мне наконец “получить” Андрея, как всего через пару месяцев он стал появляться все реже, а “убегать” все быстрее (ненавижу это слово со всеми его отвратительными родственниками: “мне пора бежать”, “я побежал”, “забегу на минутку”...).

Вскоре я узнала от своей приятельницы, его коллеги, что он... по уши влюблен и жарит для своей новой избранницы уток. Более того, из того же источника выяснилось, что он хочет вместе с ней изучать поведение шакалов! Сочетание уток с шакалами было очень серьезным. Потеря казалась окончательной и тем более болезненной, что в такие ситуации я еще никогда не попадала. Это был страшный, непереносимый удар.

Во-первых, предательство: давно ли он клялся мне в любви, причем делал это с такой искренностью, с такой самозабвенной страстью, что я впервые в жизни сама себя полюбила, и именно за то, что могу, оказывается, внушать такие удивительные, такие сильные, такие подлинные чувства. Представлялось, что, выйдя из-под власти “гуманного дрессировщика”, Андрей освободился не только от Валеры. Эта новая жизнь была столь чиста, что я едва могла в нее поверить. Лучше бы и не верила. Но казалось ясно как день, что человек открылся для жизни и любви впервые, полностью и навсегда, сбросив оковы комплексов и других мерзких разновидностей чар, которыми сковывают молодых людей психологи - злые феи нашего времени, несть им числа. В воздухе будто витал запах свежего огурца или зеленых яблок. Живо вспоминались самые обычные и самые прекрасные вещи на свете: борзые щенки, когда они резвятся на весенней траве, скачка по полю за зайцем, голос иволги, солнечным лучом пронзающий зелень белоствольных берез на июльском ветру, пролет первых чаек над Москвой-рекой - так высоко, что белые призраки птиц почти теряются в золотой лазури... Но я даже не знала, какого цвета его глаза… Не могла вспомнить. «Но стрелы разговаривают кратко. Тем более, что он стрелял в упор», - сказал божественный Франческо шесть с половиной веков назад. Амор. Жестокий. Это о нем. И я помнила только белый серп - ободок вокруг радужки одного глаза, молочно-туманный, загадочный… Но вдруг оказалось, что вспоминать нужно было другое. Например, ржавую проволоку, торчащую из бесплодной земли рядом с мятой консервной банкой. Или оскал трупа бездомной собаки, вытаявшей из-под снега у дороги… Или еще что-нибудь столь же приятное и лучезарное.

Во-вторых, был нанесен непоправимый урон самолюбию. Такая новая любовь к себе, не успев окрепнуть, сменилась даже не жалостью - отвращением. Пришлось признать, что обыкновенная глупость, сентиментальность, неловкость, неуклюжесть, отталкивающая претенциозность, застенчивость, самонадеянный идиотизм, патологическое невезение – все это так и осталось при мне. Эта последняя реальность была особенно болезненна, потому что наше знакомство для меня началось как снисхождение: мое - ему. Как нисхождение - мое, со своего трона признанной красивой и недоступной интеллектуалки, - к нему - почти юродивому, чье щуплое, но сильное тело было едва прикрыто какими-то биологическими отрепьями. Только сейчас я поняла, как жестоко ошиблась: эти отрепья - драная брезентовая курточка, из которой он вырос еще в школе, коричневые штаны винтом вокруг кривоватых ног, вигоневый свитер с прорехами на локтях, в окраске которого сочетались грязно-бурый, ярко-салатовый и свекольный цвета, и детская вязаная шапочка (у нее не хватало сил сохранить себя и при этом полностью обтянуть крупную голову мыслителя, так что верхушка головного убора острой морковью возвышалась над крутым сократовским лбом), - так вот, такие отрепья среди зоологов-полевиков на самом деле служили знаком особого достоинства, принадлежности к высшим интеллектуальным и эмоциональным сферам зоологии, и только наивная неосведомленная дура, какой я тогда была, могла принять спрятанного в них принца за нищего. Точнее, принца-то я разглядела сразу, но почему-то решила, что он сам считает себя нищим. Действительность быстро поправила меня, но слишком жестоко.

Слабым, но возможным оправданием служило только одно. Как мне стало известно из бесед с той же приятельницей-зоологиней (а на беседы с ней времени теперь было достаточно), такие штуки Сиверков проделывал уже не раз. Самые привлекательные женщины покупались на восхищенное преклонение смиренного обожателя, и умный юродивый становился им так же необходим, как жестоким монархам. Когда жертвы уже не могли без него обойтись, хитрый шут забирался на трон, сталкивал оттуда наивную милостивую королеву, как мощный кукушонок выталкивает из гнезда слабого птенца, царствовал, пока не надоедало, а там... В ход шли такие знакомые мне теперь слова: “побежал”, “забегу”, “убегаю”. Но и это не утешало.

Однако мы продолжали встречаться - втроем, с Валерой, по делу. Дело же двигалось: книгу удалось сдать, знакомые художники нарисовали собак (художниками эти ребята называли себя сами, потому что иллюстрации к нашему сборнику были чуть ли не первыми их графическими работами - это сейчас у них выставки в Лондонах и Парижах: они оказались талантливей и смелее нас). Наконец сделали макет. На этом этапе оставалось одно - получить от издателя - Докучаева, моего бывшего студента, а ныне денежного воротилы, - аванс. Это сладкое слово должно было быть материализовано в купюры.

Докучаев обещал, но не поддавался. Как и все успешные дельцы, он просто физически не мог расстаться с деньгами. Это было противно его натуре. Размеры суммы не были важны: необходимость отдать рубль он ощущал почти так же остро, как потерю миллиона. Мы звонили ему по телефону и напрасно дожидались в издательстве. Нужно было что-то придумать.

- Будем пугать, - сказал Вурлаков, впервые приехавший на собственных “Жигулях”. Он снял норковую шапку и бережно держал ее в руках перед собой, как пасхальный кулич (уже наступила весна).

- Как это пугать? Ты с ума сошел - это же мой студент, он всех в институте знает. Я не то что его пугать - денег даже просить у него не могу, - выкрикнула я в ужасе.

В памяти возникла картина времен “социализма с человеческим лицом”: группа, в которой учился и Докучаев, расселась на лавочках в садике Мандельштама. Аудиторий на филфаке не хватало, и низкоранговым преподавателям-ассистентам нередко приходилось проводить занятия то в пустующих троллейбусах, опустивших усы в ожидании маршрута в парке № 27 (под парк были заняты улицы вокруг здания пединститута), то на аллеях Девички и Мандельштама. Последний зеленый массив для преподавания некоторых дисциплин был удобнее: там имелся летний театр с эстрадой - наследие социализма с предыдущими лицами. Мне эстрада не подходила: разбор слова по составу требовал доски, и вместо нее мы пользовались асфальтовой дорожкой. Студенты смотрели себе под ноги, сидя на скамейках, а я (в “плисовых штанах”) писала мелом на асфальте и иногда непроизвольно подпрыгивала, вспоминая “классики” детства. Студенты покуривали, новая тополиная листва, играя на ветру, бросала на дорожку переменчивые тени, птицы щебетали. Докучаев записывал в тетрадочку. Прекрасны времена юности.

- Ты и не проси у него ничего. Хватит уже, - проскрипел Вурлаков. - Пугать будем.

- Отлично, - с воодушевлением согласился Андрей. - Давай пугнем. Вот только как? И, собственно, чем? Может, скажем, что расторгаем договор и в суд подаем? Аванс-то по договору должен был быть уже выплачен.

- Эх, доктор Сиверков, - тихо и с сожалением проговорил Валера. - Жалко мне тебя. Ебаквакнутся наши денежки. А я-то хорош, все человека из тебя хочу сделать. С такими ебаквакалками, как твой Докучаев, Анна, один разговор.

- Какой? - механически спросила я, представляя, как изобразила бы мелом на асфальте морфологию Валериной лексики и как понравилось бы это студентам (также и Докучаеву).

- Простой. Зря я, что ли, собак дрессирую? Давай, звони в издательство, узнавай, когда Докучаев завтра появится. Будем ловить. И пугать.

Позвонить мы предусмотрительно попросили знакомого, чей голос еще не “засветился” у докучаевских сотрудников. Шеф ожидался к двум. Договорились, что мы с Андреем встретимся у меня около часа и вместе подойдем к перекрестку улиц Десятилетия Октября и Усачевки. Именно там должен был проследовать Докучаев, из скупердяйства всегда добиравшийся до работы на метро. Именно там должен был в половине второго ждать нас Валера. Посвящать в детали своего плана он никого не стал.

Перед сном мне пришлось выпить валерьянки. Но ночь прошла, наступило и миновало утро. Предстояло идти “на дело”. Я достала черную шляпу с широкими полями, несколько уже траченную временем, и примерила перед зеркалом. Вид был подходящий. Пришел жизнерадостный, но несколько напряженный Андрей в своем традиционном биологическом костюме, и мы выступили в поход.

Когда автобус остановился у “Спортивной”, заслышался лай собак. Мы насторожились и поспешили к месту встречи.

Тополя на бульваре, что ведет от “Спортивной” к Лужникам по Усачевке, млели в дымке весенних испарений. Сквозь туман тающего снега прорисовывались силуэты четвероногих. Мы уже не шли, а бежали, когда увидели Валеру. Лай стоял оглушительный, и мы убедились, что все это не кошмарный сон, а просто занятие учебной группы Колледжа дрессировки Валерия Варлакова. К деревьям в шахматном порядке были привязаны собаки служебных пород - в основном ротвейлеры. Рядом с каждым животным находился хозяин, ожидавший указаний инструктора.

Валера не сказал нам ни слова, но мы и без этого поняли, что на этом занятии будет только один фигурант.

- Подготовить собак по кости, - распорядился Валера, обращаясь к хозяевам. У меня кровь застыла в жилах.

- Валера, так нельзя, - пролепетала я. - Он умрет. У него сердце слабое. Он уже в больнице лежал.

- Ничего, справится, - ответил Вурлаков. - Мы с ним поговорим только. Под мох убирать не будем.

Было пять минут третьего.

На обочине бульвара из тумана возник смутно знакомый силуэт. Это был Докучаев. Он воровато озирался, но все же продолжал свой путь к подворотне, ведущей во двор, где находился вход в институтское общежитие и издательство. Мы встали со скамейки и направились к нему.

- Здравствуй, Игорь, - произнес Валера громко, растягивая рот в широкую кривую улыбку. - Приятная встреча. И неожиданная. Как у нас, кстати, с авансом?

- Здрасьте, скоро будет, - ответствовал будущий фигурант, пытаясь боком просочиться к подворотне. Дорогу загородил Андрей.

- А я тут с группой занимаюсь, - заметил Валера светским тоном. - Собачки хорошие подобрались. Кусают лихо, захват хороший, мотивация сильная. С поводков иногда срываются. Прохожих берут. По месту. Ну, да это ничего. Сам знаешь: штраф с хозяина рублей сорок. Лечиться, правда, долго придется. А так все путем.

- Ладно, ребята, пошли, - сказал издатель. Мы вместе молча двинулись в подворотню: Докучаев в центре, по бокам Андрей с Валерой, я в черной шляпе сзади.

- Нал вынь из сейфа, - обратился мой бывший студент к бородатому парню мрачного вида. - Сколько есть.

На столе, замызганном вязким почтовым клеем, из пачек бумажных денег образовалась разноцветная гора. Я жалась в углу, Андрей с Валерой напряженно смотрели на стол.

- Берите, - сказал Докучаев и устало опустился на стул. - Отсчитайте сами - все, как договорились.

Ни мы с Андреем, ни даже практичный Валера не предусмотрели главного: деньги не в чем было унести. Вероятно, никто из нас в глубине души не верил, что нам кто-нибудь заплатит хоть копейку. Суммы аванса и гонорара, обозначенные в нелепом издательском договоре, составленном нами же, были несуразно велики. Тогда мы этого не понимали, а Докучаев, ставя под договором свою подпись, коварно намеревался не платить вообще ничего. Он просчитался.

Я вытащила из сумочки коричневый болоньевый мешок для овощей. В него помещалось два пакета картошки по три кило. Отсчитанную в соответствии с договором сумму едва удалось туда запихнуть. Мы вежливо поблагодарили Докучаева, пожелали успехов в его просветительской деятельности и торопливо удалились.

19 августа 1991 года Докучаев позвонил мне из издательства. Наша книга вышла в свет. Свет был не слишком гостеприимен. Собственно, света почти и не было в этот тоскливый и страшный день, так быстро погасший в дождливых сумерках. С утра еще что-то брезжило сквозь туман, потом наступила моросящая мгла. Под окном, грохоча бортовыми цепями, пронесся грузовик. В кузове были свалены бело-сине-красные флаги, а сидевшие там парни скандировали: “Ель-цин! Ель-цин! Ель-цин!”

Не успели стихнуть их крики, как позвонила Мэй из своего поместья. В сообщениях телевидения она поняла главное - что друг в беде. Английский обычай тут суров и прост. Какие-то онивсе средневековые - так думаю я теперь. Тогда, в сгустившихся сумерках, я подумала совсем иное.

Скоро все погрузилось во тьму - моя река, мост над ней, танки на мосту:

Sous le pont Mirabeau coule la Seine

Et nos amours...

Faut-il q’ils m’en souvienne?

Le joi vient aupres la peine... 1

Я стояла у окна. И ясно вспомнила самое страшное. Это был детский ночной кошмар – сон, который напугал меня, когда мне было лет пять. С тех пор он никогда не повторялся. И вот вернулся.

Я стою у окна и всматриваюсь во мрак. Я знаю, что внизу река. Больше нет ничего – ни набережной, ни моста – черная пустота. Во всем мире нет больше ничего и никого. Я одна. Над рекой, на проволоке, повисшей в пустоте, горит единственная тусклая лампочка. К ней приближается чья-то тень, темная даже в этой кромешной тьме. С черной тенью надвигается такой ужас, что я просыпаюсь.

Резко, как будильник, прозвучал звонок в дверь. Это был Андрей, а с ним – его школьный товарищ. Позвонили Валере. Он был у себя дома, на Маяковке, в громадной квартире, обшарпанной и замусленной поколениями щенят, в своем исконном жилище, похожем на разветвленную собачью нору. Выходить на улицу он не собирался.

Меня никто не слушал, на мои вопросы не отвечали, и я скоро поняла, что меня как бы нет. Мужчины сели на кухне и стали вдвоем думать, что делать. Идти или нет. Куда идти. Разговор быстро затих. Ясно было, что на самом деле они уже решили. Им нужно было только окончательно собраться с духом – присесть на дорогу. Меня не взяли. Хлопнула дверь, и я снова подошла к окну.

Над Москвой уже давно стоял глухой гул. Справа, со стороны Белого Дома, послышался сухой треск. Над мостом, совсем низко, прочертили ночь красные огоньки, похожие на искры большого костра. Только они летели не вверх, а в стороны. Я не выдержала и бросилась вниз по лестнице, выскочила во двор, побежала к арке, выходящей на набережную. Сосед поймал меня за рукав. Мне показалось, что треск усилился. К этому времени он уже почти не прекращался. Гул нарастал. Со двора было видно, что над Смоленской тоже пролетают красные искры. Поняв, что я не знаю, куда бегу и зачем, сосед довел меня до квартиры и уговорил никуда не соваться и вообще не делать глупостей, а лучше сидеть смирно и ждать. Повернулся, каблуки застучали вниз по лестнице. Так я снова оказалась у окна.

Началась следующая порция времени. В ней время не двигалось, а стояло, и провалилось в прошлое одним куском, как непрожеванный кусок хлеба в голодный желудок. В этом куске оказались голоса дикторов “Эха Москвы”, угроза, ярость, бессилие, чужая смерть и кровь, ожидание того же для близких.

Наконец наступило освобождение - пробуждение от ночного кошмара, длившегося двое суток. Утром 21 августа мы пили водку. Утром 22-го - шампанское, уже на Площади свободной России.

Подробно, по свежим следам, я описала ход событий в длинном письме Мэй. Я даже нарисовала план - где стояли танки, где БМП, куда они двигались. Как я узнала после, особое впечатление на граждан Соединенного Королевства почему-то произвело то, что Андрей отправился в свой поход ночью 19 августа, вооружившись железной цепью от борта грузовика.

Мне стало известно также, что мое письмо с описанием событий и планом распространилось во множестве копий и стало достоянием английской общественности. Приехал корреспондент газеты “Sun”. Я не стала с ним встречаться.

В Москву хлынули дары – “гуманитарная помощь” владельцам борзых от англичан, в основном собранная Мэй и ее подружками Пат и Пам. Весьма забавные вещи обнаруживались в коробках с посылками. За одной из них мне пришлось идти в отель “Метрополь”, мимо презрительных швейцаров. Объясняться с охранниками на родном русском оказалось несравненно труднее, чем на чужом иностранном - с носителями английского. Один из англичан подскочил ко мне, помог миновать привратников, и тут выяснилось, что это и есть тот самый журналист из “Sun”. Он выхватил фотоаппарат, как пистолет. Легко вскинув на плечо тяжеленную коробку с “помощью”, я ринулась прочь из “Метрополя”. Уже на ступеньках русская метель надежно укрыла меня от папарацци. Наступила следующая зима.

Британский клуб любителей русской псовой породы принял Андрея, меня и Тарика в почетные члены. Это произошло на специальном заседании, еще 22 августа, в день победы русской демократии. К глубокому сожалению обычных членов, почетные прибыть не смогли по не зависящим от них обстоятельствам.

Всемирный клуб борзых по представлению Британского направил в Москву колонну большегрузных машин с кормами для русских псовых, бедствующих в снегах, пока хозяева борются за свободу. Колонна, прошедшая всю Европу, застряла на нашей границе с финнами: в сопроводительных документах что-то оказалось не так. Таможенный пункт носил на редкость противное название – то ли Торфяники, то ли Лужицы, а может, Слякотники. Странно, что я его забыла – целый месяц мы вместе с Андреем оформляли документы и слали в эти проклятые Склизкости факсы – один за другим. В конце концов нам удалось документально подтвердить, что в кормах «Педигри» нет ни ящура, ни бруцеллеза, ни коровьего бешенства. Тогда наши таможенники решили, что я как адресат груза должна оплатить простой транспорта. Сделать это не смог бы из личных “чистых” денег даже первый президент новой, демократической России. Заплатил какой-то приятель Мэй, тоже известный английский борзятник.

И вот я сижу в голубой гостиной. Держу бокал с шампанским. Внимание: пора поставить на столик. Больше пока ни глотка.

- What do you plan for tomorrow, dear? 1– Энн отвела от меня свой острый взгляд (я почувствовала себя как школьница, хорошо рассказавшая у доски длинное стихотворение) и обратила его к Мэй.

- Well, lots of pleasant things, don’t we, Anna? 2Завтра у нас почти выходной – ни одной выставки. Поедем в город, купим продукты. Потом ланч в Жокей-клубе. Вернемся домой прогулять собак, подготовим к выставке в Блэкпуле Водку, Бонни и Скай. Их нужно вымыть – ну и все прочее. Пожалуй, придется потратить время и на Кильду. Может быть, на этот раз ей удастся выступить удачней. – Мэй села ровнее, одернула юбку, подавляя, видимо, желание закинуть ногу на ногу. В присутствии особ такого статуса, как старушка Энн, последнее не рекомендуется. Исключаются также брюки, поэтому Мэй и боролась с непривычной для нее юбкой.

- Обедаем с Джулией в ресторане, - продолжала она. - Нужно собраться с силами перед Блэкпулом. Это очень важно. Следующие дни будут очень насыщенными, очень – я составила для Анны расписание на все три недели. Как мало времени, правда? Какая жалость, что Анна не сможет погостить у меня подольше! - Мэй снова затянулась, откинув голову, и посмотрела вверх, на восходящую от своих губ струйку дыма, на этот раз – с грустью. Казалось, она сожалеет о том, как быстро рассеивается дым и уходит время.

- А как Анна смотрит на поездку в Шотландию? Может быть, ей нужно было бы показать Лондон?

- В Шотландию мы едем только на неделю. Как хорошо, что я смогу взять туда Анну – проверить, как идут дела в моем отеле. И навестить Мэрди, брата Дункана. Я ведь там не была после его смерти. Как тяжело – но вдвоем я справлюсь. Без Анны я никак не могла решиться. Все эти старые места, его родина…Этот милый старый замок… Воспоминания… - На глазах Мэй блеснули слезы. Она смахнула их – решительно. Поискала взглядом стакан с водкой, не найдя его на привычном месте, вспомнила о шампанском. Выпила бокал до дна. И замолчала, думая о своем.

- Anyhow, Anna. And May, dear. Please, рlease, we’d better think about future 1. Не смогли бы вы завтра выбрать немного времени для меня? Мне хотелось бы показать Анне наших гончих. And we could have a lunch together with my third son, Richard I mean 2. – Отстраненный взгляд Энн потеплел и смягчился. – Он уже приглашен. Do you remember Richy, May? 3

- Oh, Ann, thank you ever so much. I certainly do remember your youngest: a charming boy. What a beautiful day we shall have tomorrow, shan’t we, Anna dear? Great! We shall certainly come. 4

Я тоже пробормотала что-то благодарственное. За неполные сутки я еще не овладела набором слов для выражения восторга, необходимых в Англии, как воздух. Кроме того, меня грызло, мучило, терзало, угнетало, сковывало одно обстоятельство. Если бы не оно, я не была бы сейчас так глубоко несчастна.

Завтра на Британские острова, а точнее, в Лондон – пока только в Лондон – должен был приехать Валерий Вурлаков, на чьи деньги я была переправлена из Москвы в Хитроу и даже могла вернуться обратно через три недели. Билет туда и обратно мне купили, конечно, вовсе не за тем, чтобы я разъезжала по Шотландиям и дружила с Мэй. Это было сделано, чтобы у гуманного дрессировщика был переводчик - продавать в Англии русский лен.

ГЛАВА 2.

Жизнь живущих - неверна,

Жизнь отживших - неизменна.

В.Жуковский

Он стоял у окна. Сквозь стекло - тонкое, чуть волнистое, как вода в полынье, по краям морозно-узорчатое, - видна была река подо льдом. Над ней - над сугробами и заносами, укрывающими все мелкие овражки на склоне к реке и широкую пойму, над белым покровом, простершимся за рекой до черных лесов на краю земли, - надо всем миром раскинулась тонкая кисея сеющегося снега. Под ней все казалось серо, недвижно и тихо, как вечность. Но жила и неуклонно подвигалась по кругу римских цифр стрелка высоких часов у стены, тяжело и неспешно ходил под нею маятник.

Каких-то три месяца - и расплавятся белые, застывшие снега в солнечном золотом мареве, и хлынут мощными бурлящими потоками, мутными речками и светлыми весенними ручьями - к реке и в реку. Разольется река - и унесет все. Настанет новая жизнь. Настанет ли?

В комнате было жарко натоплено. Он опустился в кресла и стал читать, временами взглядывая в окно: так прекрасно было все за стеклом, так прекрасно было письмо, так прекрасна была вся эта живая жизнь, скрытно и тихо текущая до времени под снегами, что не было сил ни только читать, ни только смотреть в окно.

Да, жизнь была прекрасна, и чувствовать это Осип Петрович Герасимов мог и в свои пятьдесят четыре года, и радовался тому, что может это чувствовать. Вопреки возрасту. Вопреки тоске.

Тоска, как невидимая сеть-путанка, какую он мальчиком здесь же, в имении, ставил на певчих птиц, цепко держалась на множестве опор - на ежедневных сведениях с фронтов войны, на фактах политики, хозяйства, нравственной жизни в конце года 1916 – хоть и уходящего, но страшного. И каждый день появлялись новые опоры-факты, и все укреплялся на них, все расширялся полог тоски. И все же...

Пусть горьким оказался опыт долгой государственной службы. О ней до сих пор, после стольких лет в деревне, еще напоминала внезапная боль. Вспоминались, жалили, томили душу впечатления страшной несправедливости, тупого самодовольства, алчной властности, безрассудной жадности... Все это вдруг распространилось в обществе, расползлось, как заразная болезнь, и наконец охватило государственных людей почти без изъятия.

Пусть неутешительной, а нередко тягостной была и домашняя жизнь - долгие годы бездетного брака... И все же ничто не могло лишить ежедневной радости видеть утро.

Кажется, и осталась в жизни одна эта радость - встречать свет нового дня. И слова утренней молитвы: “Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты дал мне увидеть свет” - и сегодня были полны смысла, даже более - да, конечно, куда более, чем в молодости.

Письмо, которое читал сейчас Осип Петрович Герасимов, некогда товарищ министра народного просвещения при Первой Думе, давно вышедший в отставку из-за несогласий со Столыпиным и поселившийся в своем смоленском имении Зайцево, только что привез ему кузен – Михаил, сын дяди Василия.

Дядя Василий после смерти деда Осипа Ивановича остался в родовом гнезде Муравишники - в “family seat”[26], как сказали бы англичане, по сей день хранящие средневековые понятия землевладения. По английской традиции и закону родовое имение всегда отходит к старшему сыну. Не то у нас. Старшим был отец Осипа Петровича, он-то сперва и поселился, женившись, в родовом дедовом имении - в Муравишниках. Но не задалась совместная жизнь деда с невесткой в одном гнезде. Так не задалась, что до сих пор не забыть Осипу Петровичу рассказ кузена Николая Ивановича Кареева: “Однажды к нам, в наше Аносово, приехал “муравишниковский дедушка”, один, без кучера, в простой телеге, и на вопрос родителей, что бы это значило, отвечал только: “Ну и баба же!” …Да, что за характеры были: у матери Осипа! А уж у деда!

Осип Петрович представил его: помещик-барин, летом и зимой в черном сюртуке с владимирским крестом, двумя медалями и пряжкой за бессрочную службу… строго соблюдал он старинный лад и чин поместной жизни, в церковь и за полверсты ездил в карете шестерней. Он – и в телеге!

Неудивительно, что дед поторопился выделить старшего сына с невесткой – родителей Осипа - в наскоро отстроенное Зайцево. Там они и обосновались, а в Муравишники ездили с тех пор только на 2 августа.

Дедовы именины широко праздновались съездом всех родных и соседей. Это был светлый особенный день, когда все - и гости, и хозяева, и старые, и малые, и злые, и добрые - чувствовали себя в Муравишниках уютно, свободно и весело.

Но детство в Зайцеве праздником не было. Отец, Петр Осипович, человек милый и бесхарактерный, норова жены не выдержал, сильно запил и рано кончил душевной болезнью. Ося остался с матерью и, как только стало возможным, отправлен был в Москву, в Дворянский пансион, учиться.

Дядя Василий женился поздно, но так же, как старший брат, несчастливо - на молодой, красивой и бойкой польке, дочери управляющего соседнего магнатского имения. В Муравишниках, при деде, она быстро произвела на свет троих сыновей - Михаила, Колю и Володю - и скоро бросила мужа. Так и жили в муравишниковском гнезде три поколения мужчин - дед, отец и три сына.

После смерти “муравишниковского дедушки” имущество делили мирно и безо всякого официального завещания, а только согласно с желанием покойного, так что Осип Петрович, к тому времени уже с женой-немкой, так и остался в Зайцеве, кузен Михаил с семьей - в Муравишниках, а пять дочерей деда Осипа Ивановича - тетки - получили каждая свою долю земель и имений, немногим меньшую, чем братья. Все были довольны.

Михаил же стал обладателем именно того в Муравишниках и вообще в мире, чем он больше всего дорожил: старинной налаженной псарни.

Страстный борзятник – это кроме и сверх всего, но Михаил был еще городской голова и председатель земской уездной управы в городе Сычевка той же Смоленской губернии, и при том - профессиональный ветеринар, кончивший курс в Дерптском университете.

Единственный из всех Герасимовых, Михаил гордился близким родством с Кареевыми вовсе не потому, что кузен Николай Иванович стал знаменитым историком и почитаемым университетским профессором, а оттого только, что отец Николая, генерал Иван Васильевич Кареев, женившись на третьей по старшинству дочке муравишниковского дедушки - тетке Екатерине - ввел Герасимовых в заветный круг кареевской породы.

Кареевское отродье борзых, преимущественно белых, сохраняло старинную особую сложку[27] густопсовых, славилось ростом, силою, а главное - злобностью к зверю. Михаил высоко ценил и всех прежних, и теперешних, уже новых своих “кареевских”, особенно любимцев - рослого Орла, о котором говорил, что он “накоротке[28] резвости страшной, и с броском[29]”, и такую же белую Решку - изящную статуэтку, сильную, как стальная пружина, и гибкую, как ласка.

Из близкой кареевской родни больше всех выделял он князя Гавриила Федоровича Барятинского, и опять - не потому, чтоб тот был аристократ и екатерининский вельможа, а оттого что в 1785 году его Зверь, от подаренного князю курляндским помещиком ирландского волкодава Рид-Капа и псовой суки, один взял на четвертой версте матерого голодного волка

Но и это не было главное. Главное же для Михаила состояло в том, что именно от собак Барятинского пошли старинные кареевские борзые. Этому помогло близкое родство князя по женской линии с Алексеем Николаевичем Кареевым, чья охота в далеком 1859 году - в пору последнего расцвета поместных псовых веселий - была воспета Егором Дриянским в прославивших автора навек “Записках мелкотравчатого” - единственной книге о псовой охоте, которую прочел и Осип Петрович. Даже на его вполне равнодушный взгляд, она доподлинно передавала несравненную поэзию этой русской забавы - да и не забавы вовсе, а стихии.

Как и письмо, которое держал сейчас в руках Осип Петрович, “Записки” принес Михаил. Принес потому, что сам счастливо нашел в псовой охоте верное, легкое и, главное, здоровое лекарство от тоски и был искренне уверен в целебности этого средства и для Осипа, удрученного не только тревогой о судьбе России, охватившей всех в этом уходящем 1916 году, но еще и тяжелой памятью о былой петербургской деятельности, и семейными нестроениями, и томительной отставкой в смоленской глуши.

- Почитай, Ося, что мне Василий Митрофанович шлет. Нет, не откажи. И ты ведь русский, и азарт в тебе есть, и чутье к природе. Отдохни, забудь. Кроме дел, ведь и жизнь еще есть. Да что! Вот у меня дела и в городе, и в деревне, а для мужчины после пятидесяти жизнь только начинается! (“Это он Сычевку-то городом называет!”, - отметил про себя Осип Петрович).

- Спасибо, Миша, милый, письмо прочту - как не прочесть. От газет уж глаза болят, не то что душа. И ты - да все мы, не я один! - все живем от почты до почты... Точно серая пелена затянула все кругом; и в окно глянешь - то метель, то вьюга. Да, ты прав, жить хочется! А как жить? Что делать теперь? Кажется, вырвали из сердца все самое родное, из рук - всякое полезное дело. Ты знаешь, Михаил, как я старался, сколько сил положил, а теперь думаю: дурак! И не потому, что делал, нет...Потому, что бросил! Вот и сижу тут, в снегах, - сколько лет! Сижу и теперь! Теперь, когда пошла вся эта чехарда министров, этот разврат, этот хаос, этот ужас… И ведь помочь делу не могу - нечем... Да и дела нет. Ничего нет. - Он встал, заходил по комнате. Четкий, несмотря на годы, стройный и строгий силуэт против серого проема окна.

Осип Петрович снова опустился в кресла. Развернул письмо, по привычке делового человека сразу взглянул на подпись... Писал троюродный брат, Вася Дурново, товарищ детских игр в Муравишниках.

Какая, право, сила в этой охоте, если даже ему, Осипу Петровичу, воспитанному в Москве, европейски образованному, далекому, казалось бы, почти во всем от диких помещичьих инстинктов, - даже ему хочется смотреть и смотреть на эти листки, исписанные витиеватым старомодным почерком. И вправду, что может быть неизменней, чем сцена псовой охоты, - так думал Осип Петрович, успокаиваясь и вновь обращаясь к первой странице послания:

“Дорогой Михаил Васильевич!

Твое письмо получил. Ты спрашиваешь, что мы сделали в твое отсутствие.

Спешу поделиться с тобой своими впечатлениями травли матерого[30]. Жаль, что ты уехал с охоты и не был со мною 5-го декабря.

Выехали мы на розыск волков утром рано; охоту и гонцов[31] оставили ждать в усадьбе любезных гг. Ловейко.

Определили выход двух волков из острова[32] в чистое поле и с трудом проследили их в другой остров, где и обложили[33].

Послали за охотой; наметили лазы[34] и заняли их.

Наконец вдали показались своры борзых, а за ними толпа верховых. Послали заводить гонцов, стали рассылать своры по лазам. Борзые, как я знал и чувствовал, и как они впоследствие себя показали, - резвости безумной!

Ты, Михаил, знаешь, что мой Злоим держит обыкновенно прибылого[35] так, что я с великим трудом его отрываю. Не раз из-под него приходилось мне принимать прибылых. Подлинный кареевский злобач, а уж резвач - каких теперь мало.

Решили травить в угон[36], а если волки протравленные[37] вернутся, то после - травить встречу.

Итак, волки пошли. Впереди шел широким полным махом громадный волчина.

Выждав в меру, я бросил[38] свору:

- Улю-лю, милыя, улю-лю, родныя!!!...

И вот лихие борзые мигом встретили впоперек серого друга. Все смешались! Столбы снеговой пыли полетели и закрыли от нас дорогой момент - первый удар борзых.

Я увидел волка, распростертого на снегу, и над ним - моих борзых.

Волк собрался с силой, отряхнул борзых, могучим прыжком направился в мою сторону, и оторопевшие на миг борзые тут же вновь положили серого друга предо мною в пяти-семи саженях.

Борзые вновь впились. Тут, вижу, спеет Федор, мой доезжачий. Я вскричал, не помня себя:

- Падай скорее! Материк! Уйдет!

Федор молодцом упал на волка, и мы вдвоем сели на него верхом.

Вдруг слышу:

- С полем, Василий Митрофаныч!

Подскакал Константин Николаевич и начал струнить. Красавец-материк был на глазах у всех заструнен[39].

Слава борзым! Слава и нам!

Тут же около волка уселись. Закуски и вино были с собою.

Вспомянули, как следует, волю серого разбойника, - и полился разговор!

Отдохнув, поехали искать его подругу. Вечером, расставшись с любезными хозяевами, я отправил свою охоту домой, а сам со связанным серым другом покатил на тройке. К вечеру на другой день почувствовал сильную слабость, уехал из имения в город - и заболел. Врач заявил, что у меня сильное нервное потрясение: и только теперь прихожу в себя.

Кареев Сергей Сергеевич вполне прав, когда говорит, что для удара и приема матерого требуются крутые, сильные псовые борзые, а маленькие, как бы злобны ни были, не годятся...

Как сам я лежу теперь в постеле, так лежит и наш серый голубчик в волчатнике, не встает и не ест. Конечно, весной, по примеру прежних лет, выпущу его на свободу вместе с переярком-волчицей и его сыном: пусть гуляют на воле и вспоминают добром!

Ты знаешь, что я никогда не режу волков - только по необходимости. Не верю, чтоб в нашей местности был вред от серых друзей: бывало их много и в прежние годы, да вреда особого они не делали! Скоро волки совсем переведутся, и теперь уж их у нас почти нет.

Приходится мне ездить за ними далеко в отъезжее поле, ловить, выдерживать зиму и выпускать на весну, но они всегда куда-то пропадают, несмотря на громадные наши леса.

Стаю свою гончих, смычков десять, отправил на выставку, а самому поехать не удалось.

Надеюсь, дорогой мой Михаил Васильевич, полевать с тобою следующей зимой.

P.S. Теперь я пока слаб, но к тяге, Бог даст, окрепну. Бери ты свой Лепаж, шотландца Гарсона, жену, а я возьму свою Аннету, с ружьем Новотного, специально для нее заказанным, 22-го калибра, и желто-пегую Долли -старушку.

Всегда твой - Василий Дурново”.

- Что за жизнь, - думал, читая, Осип Петрович, - какие вехи: с начала весны - стрельба: тяга[40], ружейная охота с легавыми, потом кратковременное полевание с гончими и борзыми, во время дневок - опять стрельба. Далее хозяйственные заботы - перерыв до осени, псовая охота отдыхает.

Но скоро, скоро наступает главная пора - урожай собран, звезды на черном, холодном сентябрьском небе, низко над голыми стернистыми полями - и - свобода: осенняя охота с борзыми: заяц и красный зверь[41], по утрам туман... отцвели уж давно хризантемы в саду... тут и зима - это травля волков из саней. А там и снова тяга. Вот бы и мне так. Что ж не могу? А не попробовать ли? Ведь и сейчас уговаривает Михаил: поедем.

- Хочешь, - говорил тем временем Михаил, - и не один. Правда, баб у нас в отъезжее поле редко берут. Это англичане все с бабами скачут. Ну, так у них и охота другая: одну лису затравят - и по домам. А у нас не то... - кузен задумался, но тут же взглянул мечтательно, бодро и страстно, стал рассказывать о главной охоте - старинном осеннем отъезжем поле:

- Раньше так и вовсе: отъезды по месяцу, далее ста верст, даже в пограничные губернии. Лошадей всякого рода, своих и гостинных, более эскадрона. Квартиры для отдыха охотников вперед заготавливали. Езда прерывалась только морозами... Так коли отъезд удачен, потешен и весел, то и товарищи из соседних губерний примыкали. Полевали недели по три, четыре и более... Цыгане, право слово. Кочевники. Кочевая, степная кровь! Куда эта кочующая жизнь сладка была в молодости! О доме, о делах никто, бывало, и не вспоминал, - загоревал кузен, припомнив нынешние хлопоты, долги и неустройства. - Женатые как будто забывали свои семейства... Охота бывала барская: костюмы, доезжачие[42], донские лошади, два аккорда подстроенных рогов. Страсть кипела от барина до последнего выжлятника[43]! И езда была благородная - опушников[44] никто не терпел, излишней скачки тоже... После сытного обеда - споры, выводили и смотрели собак, а потом - рассказы, вино и карты.

Теперь, брат, не то. Да что там... Еще Киреевский Николай Васильевич замечательно сказал - Господи, уж полвека назад! - дай Бог памяти... А, вот: «Много подвинулась вперед наша Русь. Соотечественники наши успели во всех возможных отраслях наук, художеств и прочем, но науку от души веселиться они не постигли, науку эту унесли с собой в могилу наши деды... Сердца стали не нежнее, семейная жизнь не привлекательнее, охотничье сердце бьется в груди все по-прежнему ,а между тем все не то, что было»! Все не то, что было, нет, не то! - Михаил замолк.

Осип Петрович досадливо поморщился:

- Ну что ж, mon cher, не все же вечно. Отгуляли, пора и честь знать! Делом надо, наконец, заняться! Жаль, вовремя не поняли...

- Делом? - вскинулся Мишка, - Ну да, я так и знал, что ты это именно скажешь! Слышал уж сколько раз! Да, люди мы теперь деловые, современные, образованные, не то чтобы веселиться, - даже есть и спать спокойно не можем, все хотим дело сделать... Способствовать прогрессу общества! А где оно? Хочет ли этого прогресса? Война, разврат и распад. Чему ж способствовать? Ты с княгиней Тенишевой знаком давно, мужа ее знал по делам института его в Петрограде. Какие страшные деньги отданы, сколько сил и времени отдано - им на институт, ею - и на музей, и на мастерские, и на искусства, и на школу в усадьбе. Ну, скажи: что? Как общество оценило? Нет, ты скажи, ты ответь, сам лучше меня знаешь - ведь в министерстве помогал им всегда чем мог...

- Да, Миша, это все, кажется, и правда впустую. Да, колоссальные средства протрачены на институт... Большей частью они, как всегда у нас бывает, разграблены, частью же пошли в поддержку состоятельным ученикам. Они и без таких пожертвований могли получить образование. Это, вероятно, почти напрасно. Хотя…

- А школа эта в ее Талашкине? Даже я слышал, как какие-то бродяги, якобы “революционеры”, понанялись к Тенишевой учителями, разложили, распропагандировали совсем учеников, так что она даже на выпускной акт не поехала. И какой был скандал. Кто-то из выпускников даже диплом свой публично порвал...

Осип Петрович склонил голову - седина была почти незаметна в его волосах, очень светлых, только из золотых сделала их серебристо-льняными, - отложил письмо, посмотрел на брата...

Глядя на его руку, голову, лицо, Михаил подумал: как же редких людей красит возраст! Что ж, что васильково-синий цвет этих знакомых, любимых глаз стал неярким, как северное небо... Васильки тоже выцветают под летним солнцем. Да, это красота увядания - но особая, немногим дарованная красота!

Старший Герасимов нашел, наконец, ответ:

- Что ж, люди вообще неблагодарны. А крестьянские дети выгоды своей не понимают: им говорят, что у них все отняли, они и верят, хотя у них не отнимали - им давали: знания давали и дело в руки. Серьезное у княгини в школе было образование. Как раз хотела вырастить хозяев столыпинских ферм: льноводство, пчеловодство, коневодство, агрономия - чего только не было, чуть не академия. Учиться не захотели: не поверили. А “революционерам” поверили. Но может, Миша, они и правы: смотри, что теперь! Какие уж фермы, да и Столыпина нет. Война деревню истощила, войне все отдали - хлеб, скот, коров-кормилиц. Да что там – отцов отдали. И сами в солдаты идут сейчас крестьянские мальчики. Школу-то закрыла княгиня чуть не десять лет назад. А у родителей их, верно, еще тогда предчувствие было, что все зря. Тогда ведь тоже только война кончилась. И какая война! Вот и “революционеры” появились, как мухи падальные. Не они причина. Они - только болезнь ослабленного организма. Без слабости тела нет и болезни.

- Ну пусть, но каково самой княгине! Все впустую, все зря.

- Знаешь, Миша, друг мой, нельзя же руки опускать. Лучше делать, стараться, хоть и знаешь внутренне: напрасно. По крайней мере, собрала целый музей древностей и Смоленску передала...

- Передала. Но кому? Да и зачем? То, что на Парижской выставке толпы собирало, здесь, на родине, не вызывает даже недоумения. Страшная горечь осталась, а сидит теперь в Талашкине со своей подругой вдвоем... Слышал, будет зимовать. А что до музея - так, сказать по правде, не нужен он никому. Город, во всяком случае, не в восторге. Навязанные подарки. Требуют большого внимания, а никакого интереса к этим вещицам нет.

- Да, дорогой мой. Это именно и страшно. Ничто никому не нужно. Я же говорил тебе сегодня - помогать не-ко-му. Я даже больше скажу: я вывел три принципа современной жизни нашей. Первый: ничто не важно .Второй, следует из первого: может быть все что угодно . Третий, следует из двух предыдущих: никто не может предсказать, что будет .Вот и все... И все!

- Ну, это уж ты чересчур хватил! Я ведь только одно хочу сказать: все же мы живем, должны жить. Ну, съезди хоть раз на охоту, поживи настоящей жизнью. Жизнь не только в служении. Ну, хочешь служить, послужи себе, наконец!

- А вот тут, голубчик, мы дошли, кажется, до главного. Мы с тобой ведь люди не простые. Порода наша в веках такова, что просто жить мы не можем. Кто в военной службе – все наши предки, ты знаешь, - а мы с тобой уже в гражданской, - все служили и служим. Мы только этой службой, этим служением связаны с отцами нашими и пращурами. Здесь непрерывность нашей крови, нашей породы. Откажемся - все прервется. Вот хоть собак своих возьми: что за борзая, которая вместо того чтоб волка брать, будет у тебя в санях под теплым пологом нежиться... А волка брать трудно, страшно! Сам знаешь, сколько борзых гибнет. Но породистая, кровная собака умрет, а сделает.

- Вот и Сергей Кареев говаривал: “Собака не ладами[45] скачет, а породой”.

- Что ж у нас-то с тобой породной страсти этой мало? Нет, значит, и породы? Кто ж мы? Дворовые шавки – поспим, потявкаем - и опять под дом? А что волки за кустом сожрут - так ведь это когда будет, да и будет ли?

- Да, дворняжка служит хозяину .А через это – прежде всего себе, как наши нынешние министры, как множество новых наших чиновников... Тебе ли не знать? Но подумай: борзые ведь не для меня волка берут, не мне служат.

- Ну, как же, милый, не тебе? Зачем же ты их держишь, зачем на охоту возишь? Впрочем, ты прав. Не тебе они служат. И ты, как они, охотник. И ты, и твои борзые вместе служите одному - Охоте! Вот в чем и сказывается порода – служить тому, чему служили предки веками, хоть, может, это сейчас, сегодня, и не нужно никому - никому лично.

Осип Петрович налил себе и Михаилу по рюмке смородиновой настойки, выбрал одну из своих трубок – черешневую - и стал набивать.

- Мачеварианов, кажется, укорял наших кареевских собак, что у них морды тонкие, как черешневый чубук, - глядя на трубку, вспомнил Михаил классика псовой охоты. Поднял рюмку, с наслаждением выпил и откинулся в креслах: отвлеченные разговоры утомляли его. Но этот, кажется, взволновал:

- Однако ж и обществу сейчас ничего не нужно, не только лицам. Оно само все отвергает: все усилия, ради его же блага совершаемые, все труды - все отрицает, ничего не принимает!

Осип Петрович отложил трубку, так и не раскурив.

- Миша, голубчик, боюсь, что именно эта мысль - величайший соблазн. И в наши дни, и во все прежние. Что значит такое отрицание? Только то, что труды были преждевременны… Но оценят потом, следующие поколения! А может быть, усилия были просто неразумны или глубоко эгоистичны. То, что на благо и ко времени, то не отвергнут. Не навязывать надо - служить. - Осип Петрович почувствовал, что понял что-то важное - кажется, именно то, что давно и тщетно пытался разрешить, - разгадал, наконец, загадку. Спокойное осознание новых сил явилось нежданно и обрадовало

- Ну, спасибо, милый, за разговор. Может, я теперь и на охоту с тобой поеду - но уж осенью, в самую пору. Ну, а сейчас – собираться. Знаешь, как раз еду со знакомым к Тенишевой: она свое Талашкино любимое надумала продавать, и решилась, кажется. Отвезу покупателя. Грустное дело, да ничего не попишешь.

Вышли вместе. Сани, приготовленные для поездки на станцию, за двенадцать верст от Зайцева, уже ждали. Сыпал и сыпал с серого неба снег.

В станционном буфете Осип Петрович назначил встречу с давним знакомым - состоятельным г-ном Кардо-Сысоевым. Денежный человек, пожелавший осмотреть и серьезно намеренный купить знаменитое имение Тенишевой, прибыл с братом и двумя комиссионерами. Будущие покупатели в весьма приподнятом настроении погрузились в вагон пыхтящего поезда, едва различимого в облаках снега и пара, и слишком оживленно провели два с половиной часа дороги. Поезд в Тычинине, ближайшем к Талашкину полустанке, стоял всего три минуты, и Осип Петрович, видя настроение компании, опасался не поспеть вовремя выйти. Однако предвкушение всех удовольствий осмотра имения и трехдневного, как было условлено, в нем пребывания, оказалось для братьев Кардо-Сысоевых и их помощников достаточным, чтобы высадка из поезда прошла успешно. Осип Петрович вздохнул с облегчением.

На станции, всего в двух верстах от Талашкина, разместились в огромных розвальнях. Заиндевевшие приземистые лошади, привычно пробиваясь сквозь снега занесенной дороги, донесли довольно резво прямо к воротам усадьбы.

Княгиня сидела молча, смотрела на свою крупную руку, под которую пристроил узкую, рыжую с белой звездочкой голову ее любимец-колли, вывезенный из Англии покойным мужем. Разговор, несмотря на ночной час, был долгий. Нелегкий…

Осип Петрович искал, что сказать. Советовать продавать? Нет... Сказать было нечего. Да и вопрос один у всех: уехать? Остаться?

- Что ж, княгиня, многое передумано, а новый день – всегда новые мысли. Быть может, надежды. Иные найдутся предметы для раздумья и беседы. Впрочем, о чем я? Все так связано. И ваше будущее решение...

- Простите, друг мой, я вас задержала, утомила. А вам, да и мне, давно пора отдохнуть. Что ж, вы правы, и я последую вашему совету: утро вечера мудренее. Увидимся за завтраком, и дай Бог: вам - покойной ночи, мне - решения к утру. Bonne nuit 1. - Тенишева протянула руку. Колли поднялся с ковра и, обозначая конец аудиенции, несколько раз плавно взмахнул хвостом, так что шелохнулись гардины.

Утром все было – свет и сверканье. Ночная метель кончилась, и под нестерпимо блистающей звездой солнца распростерся алмазный покров: каждая из мириадов снежинок устремлялась своими тонкими лучами навстречу светилу.

Осип Петрович, подойдя от окна к трюмо и глядя в глаза своему отражению, подумал: сейчас, верно, каждый в этом большом доме, вздрагивая от холода, так же вопросительно вглядывается в себя: кто это? Неужто я? Вот и еще одна ночь миновала. Сколько еще? Если уйду – что останется?

Он опустил глаза, не выдержав собственного пристального и, как ему показалось, какого-то бессмысленного взгляда, и отвернулся от зеркала.

Завтракать пришлось вместе с покупателями. Княгиня уже занималась делами, передав ему просьбу подняться к ней в кабинет.

Там встретили его обе дамы, вместе зимовавшие в имении, Тенишева с подругой: Киту, княгиней Святополк-Четвертинской. И та и другая светлые, оживленные, даже радостные:

- Осип Петрович, голубчик! Ну, кажется, буря пронеслась. Еще одно испытание позади. Мы обе одинаково решили – продавать не будем. С Талашкиным мы не в силах расстаться. По крайней мере, по доброй воле. Сохраним наше милое гнездо. Теперь у нас два вопроса, и снова нужен ваш совет. Первое – как обойтись с покупателями? Когда объявить?

- Что ж, поздравляю, - с облегчением вздохнул Герасимов. И у него тоже, как ни мало был он причастен к этой истории, появилось то особое настроение, какое бывает после перелома в тяжелой болезни, - легкое и даже беспечное. – Сейчас сообщать твердо уже нельзя, поздно. Люди занятые, серьезные, приехали по вашему приглашению. Пусть осматривают имение и назначают цену. Назовите только точную дату ответа – больше ничего и не требуется. Скажем, через неделю… это будет уже в новом году, 6 января. Боюсь только, как бы вы снова не стали колебаться.

- А вот тут и второй наш вопрос. Единственное, что окончательно важно, - это соображения безопасности. Как по-вашему, а вдруг сейчас какой бунт? Углубление революции?

Обе княгини чуть наклонились вперед в своих креслах, замерли, ожидая ответа. Осип Петрович внезапно вновь почувствовал тяжесть, с которой навалилась отступившая было тоска. Но привычно отгоняя ее, отодвигая за порог сознания как недостойную слабость, как ночной кошмар, уступающий ясному свету разума, сказал:

- Что-то, конечно, будет. Перемен не миновать. Но вы знаете, ведь это проклятье России, этот человек… Да что я – не человек, а враг, бес во плоти, - он, возможно, уже уничтожен. Мне передали верные люди, что он вчера исчез и его ищут. И уже чувствуется всеобщее облегчение. Теперь следует ожидать победы в войне – и это уже не мечты. Надежда вполне реальна. Мы сейчас очевидно осиливаем. Ну, а когда победа – вероятно новое правительство, конституция, но при этом непременно общенародный подъем – да и пора уж, после стольких лет катастрофического падения. Чего ж бояться? Основы государства – право, собственность – все равно пребудут нерушимы. Не такая страна Россия, чтобы основы серьезно пошатнулись. А после… Быть может, и идеи Петра Аркадьевича получат, наконец, развитие в нашей новой государственной и хозяйственной жизни, после всех потрясений. Все должно измениться – но к лучшему. Хуже ведь уж некуда. De profundis... Из бездны... Из бездны можно только подняться.

Обе женщины, улыбаясь, кивали:

- Да, хочется, так хочется верить – в победу, в силу России, в оздоровление народного духа… нельзя терять веру. Нужно верить. Бог не допустит худшего. Вот мы и решили – будем работать, спокойно устраивать жизнь в любимом нашем гнезде, как бы ни было трудно. Будем надеяться. Наступающий год все изменит.

- Что ж, у нас с вами теперь одна судьба, одно дело. A propos, о делах. Искренне тронут вашим доверием. Весьма рад этой встрече. Но дела и меня ждут, притом неотложные. Счастлив буду помогать и впредь. – Осип Петрович внезапно ощутил мучительное желание оказаться в одиночестве. Напряжение этой последней беседы, по видимости одушевляющей, оказалось почему-то невыносимым.

И вот назад, на станцию, несут сани - через снежные поля, под солнцем короткого декабрьского дня. Какая красота кругом! Десятую зиму здесь, в родных местах, - и сколько же верст по этим дорогам в снегах, и целая вечность - в молчании, в безмолвном непрестанном ожидании ответа на какие-то невысказанные вопросы - к этим белым полям, к этой тонкой черте леса на горизонте, к извиву реки... Что скрыто во всем этом? Какие знаки? Какой смысл?

И снова поезд, а за окном - те же поля, кое-где избы, как крошки ржаного хлеба на белой скатерти, прозрачный перелесок, барский дом в окружении сквозящих силуэтов лип, выстроенных в четкие линии аллей... Боже, боже... Что все это, зачем? Где же жизнь?

И опять - сани, снег, поля... Щеки мерзнут. Сумерки. Волчий вой вдали. Вот он, ответ! Зазвучал наконец, зазвенел в морозном воздухе. Страшная тоска - тоска по жизни. Да где же сама-то жизнь?

Нет, домой не поеду. То есть поеду именно домой:

- Поворачивай. Езжай в Муравишники.

В действительности никаких серьезных дел, тем более неотложных, не было. И Герасимов решил переночевать в родном гнезде. Только этот длинный одноэтажный деревянный дом, почерневший от времени, мог, казалось, спасти и укрыть. От ночной тьмы, от коварного света луны, от бремени лет... Да были ли они, эти годы? Мелькнули только. Маленький мальчик. Детские страхи. Свеча на столе горит ровно. Тяжелые гардины, как каменные стены замка, спасают от призрачной стали лунных лучей.

Прикрыв глаза и полулежа в санях, Осип Петрович снова переживал мгновения детства. Может, и правда, что в памяти человека где-то хранится каждое мгновение жизни? Все, что прожито им самим. И все самое главное, самое сильное из того, что пережили предки.

Так за века накопились в роду и достались в наследство - как тяжелое проклятье, но и как особый дар, обостряющий чувства, - некоторые особые, болезненные состояния сознания. Он много думал об этом, пытаясь объяснить и так изжить унаследованное. Казалось вероятным, что следы глубоких душевных потрясений

пращуров - татар и половцев, литвин и ляхов, немцев и русичей, - каждого и каждой, чья кровь течет в его жилах, - что эти мгновения страшного напряжения всех сил души оживают в потомках и переживаются все снова и снова. И в нем, и в его кузенах, как в прадедах, в полусне или полуяви. Как знать, прерывается ли вообще эта нить? Страшные сны достанутся детям. Если бы только сны!

И он сам, и кузен Кареев в детстве ходили во сне. По ночам их, босых, холодных, ко всему безучастных и совершенно бесчувственных, испуганные взрослые ловили в аллеях, где, следуя велению луны, дети двигались с широко открытыми глазами. Что представало тогда их взору? Они не помнят. Что их влекло? Не знают. Почему с возрастом эти измененные состояния души миновали? Куда ушли? Чем сменились? Тайна, загадка.

Ну, уж скоро дом. Совсем стемнело, и мороз... Луна. И снова волчий вой. Зов, а в нем необоримо влекущая сила! Откуда такая страстная близость к этому зверю?

От половцев, серыми волками рыскавших по своей полынной степи? От ляхов и жмуди, серыми тенями скользивших в сладком дурмане своих болот? От вестфальского дворянина, с наступлением тьмы надевавшего серую шкуру вервольфа, чтобы выйти в лес на ночную охоту? От заклятых злой волей невинных детей русичей, выходивших в волчьем обличье из снежных лесов в поисках избавителя: кто же приблизится, взглянет спокойно глаза в глаза, накинет пояс с узлами и освободит, наконец, из колдовского плена?

Сани подкатили. Желтый свет из окон, наполовину занесенных снегом, синие отсветы на сугробах. Облака теплого пара вырываются навстречу из распахнутых дверей. Тонкий сухой запах старого деревянного гнезда: чуть горчит печной дым, сладкой роскошной струей веет голландский трубочный табак, корицей пахнет красное дерево прадедовских мебелей, а крепкий настой зверобоя и мяты смешивается с тленным ароматом засушенных розовых лепестков в низких вазах...

Михаил встает навстречу от столика, а там хрусталем горят разноцветные графинчики с водкой: хризолитовая - на смородиновом листе, сердоликовая - на рябине, топазовая - на березовых почках. Рядом закуска: квадратики черного хлеба с солью. Обе белые собаки наперебой суют под руку длинные морды, цокают по полу когтями, подпрыгивают, лижут, взвизгивают, косят горячими черными глазами на слезе. Да. Это дом.

- О, голубчик! Ну, садись, обогрейся. Неужто ночевать? Радость какая. Сейчас закусить с дороги соберут, а покуда выпьем. Какая ночь! Луна, и друзья наши серые развылись что-то. Ты из Талашкина прямо?

- Оттуда.

- Ну что?

- Решили не продавать. Бог мой, как я устал! Вот и подумал - заверну отдохнуть. Сил нет никаких. Ты-то как?

- Тебе вот рад. А об остальном - не буду. Глупо, право. Это просто такая ночь... Что-то волнует, а что - не знаю. Ну, выпьем, вот хоть за борзых моих выпьем, за охоту!

Осип Петрович проснулся поздно. Михаил давно уехал по делам и оставил сказать, что вернется к обеду. Просил дождаться. Герасимов весь день провел на диване, почти не шевелясь и предаваясь по временам тревожной дремоте. Опять мела метель, но к вечеру небо прояснилось.

За обедом Осип Петрович угощал с тарелки попеременно обеих собак, следя, по старому обычаю, чтобы ни одну не обидеть. После курили в диванной. Утренняя расслабленность, по-видимому, дала необходимый отдых: тоска ушла, а силы прибывали. Михаил тоже был спокоен, и беседа показалась даже интересной, хотя никаких серьезных вопросов не касалась. После кузен снова удалился в диванную, отдыхать, а Осип Петрович пошел бесцельно бродить по дому. Вернулся в зал.

Вот за этим длинным столом садились при дедушке обедать... Каждый день - средним числом человек по пятнадцать, иногда и по двадцать. Рассаживаются, оживленно переговариваются... Эти милые призраки взрослых, давно ушедших, вновь на миг явились вокруг стола, заговорили, заулыбались - ему, маленькому, - каждый со своей особой прелестной манерой, своей неповторимой миной... Вот уважаемая дедом гувернантка младших теток, добрая Екатерина Анатольевна, - единственная из женщин, осмеливавшаяся курить при деде... У стола - три лакея и казачок Митька, приученный почему-то благодарить по-польски... А после обеда в диванной за игрой в дурачки Екатерина Анатольевна рассказывает деду свои истории... Дед курит «цыгару»... Тут же бравурно звучит фортепьяно, и тетя Варя Кареева в быстром вальсе кружит тетю Лизу, сестру папы... Из своих рам красного дерева, как из окон, важно, как и сейчас, смотрят на танцующих барышень генералы. Что-то они потемнели лицом за полвека...

Михаила уж не было в диванной. Осип Петрович подошел к окну. Луна сияла. Звезды играли на ясном небе, складываясь в переменчивые узоры. На полнеба раскинулся Орион - одинокий страж зимней тьмы. Синим огнем мерцал Сириус - лаяла на луну собачья звезда...

Вот и кончается этот страшный год. Всего несколько часов осталось... Что-то принесет новый, 1917? Какие надежды сбудутся? Наступит ли, наконец, жизнь?

ГЛАВА 3

Уйди, уйди из места сего. Чего ищешь в этой

пустыне? Ужели ты не боишься умереть

либо от зверей или от разбойников и

душегубцев?”

Житие Св. Сергия Радонежского

Утром я соскочила с кровати.Впрочем, каждое из слов в этой фразе нуждается в пояснении.

Утром? Да, если утро определять по-английски: 4.30. Ведь в пять мне предстояла прогулка с борзыми, и я не хотела быть застигнутой врасплох, хотя Мэй, прощаясь вчера перед сном, с воодушевлеием пообещала: “I shall knock at the door in time and wake you, dear!” 1.

Предыдущая ночь была мучительна. Пролечу, как фанера над Парижем, - думала я, - и, конечно, самолет разобьется! Вторая такая же ночь стоила мне еще дороже.

Страшные картины вероятного появления Вурлакова в Стрэдхолл-мэнор - ужас, позор, который неизбежно разрушит мою не успевшую начаться светскую жизнь; боязнь не суметь выполнить обязательства перед ним, перед Мэй, перед Пам (это она собирала гуманитарные посылки в Москву, а теперь энергично взялась за посредничество в торговле русским льном); наконец, зарождающаяся ненависть к борзым, с которыми нужно было почему-то гулять в пять часов утра, - все это делало сон абсолютно невозможным и от этого еще более желанным.

Но гордость взяла свое. Меньше всего мне хотелось в первое же утро обнаружить пресловутую русскую лень, так что мой маленький будильник был перед сном настроен на решительную борьбу: 4.30, и ни минутой позже! Я рассчитывала принять ванну, одеться, причесаться (пусть не думают, что мы неряхи - с такими-то собаками!) и встретить Мэй и ее пробуждающий стук в дверь во всеоружии: знай наших! Мы, русские, ночью вообще не спим, а только бродим по полям со своими русскими псовыми борзыми. А если и уснем на минутку, то только ради того, чтобы ходить с ними еще дальше и еще быстрее: пусть не теряют формы! В конце концов, чья это порода? Наша, а не английская. Это мы создали таких удивительных собак, и все потому, что в любое время суток готовы с ними как следует погулять.

Соскочила? Наверное, если так назвать перемещение моего физического тела в окружающей среде и игнорировать новейшее, тупо-блатное значение этого слова. Накануне выпито было довольно много, даже по отечественным меркам. Но не это важно. Как известно, самое главное - движение тела духовного. Принято считать, что духовное тело всегда опережает материальное. Однако в этот раз оно почему-то не торопилось. Когда я проснулась, духовное тело продолжало колебаться. Казалось, оно не находит себе места в чуждом ему пространстве и с трудом, нерешительно пробивается из-под одеяла в английскую жизнь.

Телу физическому пришлось самому сделать первый шаг в холодный и влажный воздух спальни. Так в солнечный день бросаются в ледяную воду.

С кровати? Возможно, если это слово вообще применимо к тому сооружению, на котором мне пришлось провести эту ночь. Внешне оно прикидывалось старинным предметом мебели, вполне уместным в Стрэдхолл Мэнор. Спинки красного дерева - в изголовье повыше, в ногах пониже, гобеленовое покрывало с оборками до полу, столь желанные очертания подушек под ним - все это манило и звало, притягивало и успокаивало, обещая путнику сладкий сон в комнате для гостей.

Но стоило мне только приблизиться! Стоило только притронуться к манящему ложу! Оно сейчас же подалось под моей усталой рукой и отъехало от меня подальше. Я попыталась сначала схватить его, потом вернуть на место - не тут-то было! “Кровать” каталась по полу, ускользая из-под рук столь же весело и игриво, как гроб с панночкой, шутя избегающий заклинаний Хомы Брута. Через некоторое время мне все же удалось обуздать норовистое сооружение, и я робко приподняла оборку покрывала. Из-под средневекового гобелена показались какие-то перепутанные провода и трубочки, блестящие винты и винтики... Тайная жизнь последнего слова техники была, очевидно, столь сложна, что разгадать ее я и не пыталась. Тяжко вздохнув, я занялась тем, что мне было понятней.

Вот, прямо под покрывалом, атласная стеганая перинка нежнейшего цвета, которому нет и не может быть никакого названия на человеческом языке.

Вот невесомое верблюжье одеяло, тонко-пушистое, как шкурка персика.

Вот простыня, гладкая и прохладная, как лепестки асфоделей на лугах забвения… Простыня, как и все постельное белье, была льняная...

Боже, - подумала я, - если бы не Валера с его маниакальной идеей торговать в

Англии льном! Если бы не борзые! Если бы только не гулять с Мэй в пять утра! Если бы я была вовсе не я, а Мэй! Как же хочется есть! И тут я уснула.

Не успел прокричать первый декоративный карликовый петух, не успел прозвонить мой маленький будильник, как павлин, забравшись повыше, где-то на конюшнях уже издал свой предрассветный клич.

Лиса, всю ночь тщетно пытавшаяся проникнуть через электронный fencing 1к экзотическим уткам на прудах, обиженно оглядываясь, ни с чем удалилась в ближайшее укрытие - пролезла в живую изгородь, которая за триста лет успела изрядно разрастись, и вернулась в свою тайную нору к голодным лисятам. Ночь оказалась слишком короткой. Но будущая жертва терьеров и гончих привыкла воспринимать мелкие неудачи как должное.

Вопль павлина и холодный луч английского рассвета одновременно коснулись моих растревоженных нервов.

Так просыпается узник Бутырки в первое утро своего заключения. К чему петухи, павлин и будильник, когда с лихвой хватает пережитого накануне! Еще не открывая глаз - и не желая их открывать - я вспомнила все.

Вчера выяснилось нечто ужасное.

Оказалось, что совместить приятное с полезным - светский визит к английской подруге с торговлей льном - мне не удастся. Железной волей Мэй мне было уготовано только приятное.

- Anna dear, - сказала Мэй вчера утром, опрокинув очередную рюмку, - imagine Pam phoning me just yesterday - and do you know what about? - тут Мэй рассмеялась, звонко, но слегка напряженно, - She somehow got an idea that youintended to stay with herfor a weekin that - you know, in that hideousplace - coal everywhere - countryside absolutely ugly- Yourkshire, somewhere near Nottingham! 2

Я похолодела. Пребывание в гостях у Пам было с ней заранее оговорено. Туда же, в славный город Ноттингем, на родину Робин Гуда, должен был прибыть и гуманный дрессировщик - Пам пригласила нас обоих, чтобы ткаческие и текстильные предприятия Йоркшира смогли при нашем посредничестве установить столь необходимый обеим сторонам контакт с русскими производителями льна.

Звонят колокола Ноттингема! Зеленеет дикий Шервудский лес! Натягивают тетиву благородные лучники! Смехом встречает солнце девица Марианна...

Что же ответить Мэй?

- Oh, really 1, - выдавила я. - How funny! - Но, Мэй, почему бы и нет? В конце концов, было бы неплохо, если бы мне удалось встретиться с одним русским - он тоже приедет к Пам по своим делам, - у нас все сейчас такие деловые... Я бы переводила, и, может быть, Пам и этот мой знакомый сделали бы что-то полезное для всех нас. Всего неделя! Мне все равно нужно с ним повидаться. Он, наверное, завтра приедет в Лондон...

- Well, well, well, 2- медленно проговорила Мэй с тихой улыбкой, глядя на меня пристально и безмятежно. Так кошка смотрит на взволнованную суетливую мышь, отбежавшую слишком далеко от своей норки. - Firstly, dearest 3, я уже все заранее определила. Взгляни, Анна. - Тут она открыла передо мной свою толстую записную книжку - сейчас мы называем это “органайзер”. На голубых страницах, заключенных в черную добротную кожу, я увидела характерные каракули фантастическогоого почерка Мэй - то ли арабская вязь, то ли китайские иероглифы. Расшифровывать их я научилась, два года подряд читая в Москве длинные письма моей подруги.

Ясно было, что автор работал над планом не один день: многое было зачеркнуто и снабжено пометками поверх вымаранного, кое-что исправлено... Но одно было несомненно: весь предстоящий нам месяц приятногобыл пунктуальнейшим образом разбит на дни, а каждый день - на часы и минуты самого приятного, что только возможно себе представить, если руководствоваться жизненным опытом английской светской дамы, посвятившей свою жизнь русской псовой породе и некоторым другим удовольствиям.

- Видишь, Анна, уже послезавтра выставка в Блэкпуле, а после этого, прямо на следующий день, мы летим в Шотландию. Билеты уже заказаны. Ну, а

потом… посмотри-ка...

Я посмотрела. Такого видеть мне еще не доводилось. Это была распланированная мечта - мечта, расписанная на месяц вперед с точностью до секунды. Каждое удовольствие имело начало и конец, и Мэй, как искусный архитектор приятного, тщательно определила не только продолжительность и последовательность наслаждений, но и сбалансированность их как элементов целостной системы. Все это строение было строго выверено и поражало соразмерностью частей и грандиозностью общего замысла.

Я поняла, что оказалась узницей. Это была тюрьма, и даже не золотая. Хуже - тюрьма в воздушном замке. Зная Мэй, я понимала, что план будет выполнен непременно и во всех деталях станет явью.

В этот-то момент я и захотела в Москву. Я захотела купить банку пива в ларьке на Плющихе. Я захотела идти по улицам - просто так, куда глаза глядят, прихлебывая пиво из этой банки и думая об Андрее, и ведя с ним бесконечные совершенно абстрактные разговоры, и наслаждаясь его легкостью, его всегда неуловимыми движениями, его вечными колебаниями: то ко мне – и вот он мой, навсегда, то на волю – и я никогда его не увижу, никогда, и пусть! Так в светлом июньском небе кружат стрижи – то ближе, и вот уже рядом, то дальше, совсем далеко, в бесконечность пространства, но миг – и вновь проносятся с криком в стремительном вираже, чуть не задевая… Приеду, заберу у него собаку. Он снова исчезнет. Но когда-нибудь все-таки позвонит, непременно! Быть в Москве! Ждать! Боже, неужели на свете бывает такое счастье?! Желание оказаться там, на свободе, пронзило меня так внезапно, что я ощутила на веках горячую влагу.

Чтобы не дать ей пролиться, я подняла взор от голубых страниц, усеянных датами и цифрами, и уставилась в окно, перед которым мы сидели за длинным столом. Когда удалось избавиться от пелены слез, я встретила внимательный взгляд. Сквозь стекло прямо мне в глаза пристально и бесстрастно смотрел павлин. Никакого сострадания в золотых неподвижных очах птицы не было. Павлин тряхнул хохолком, украшенным изумрудами, отошел на подъездную аллею и бережно развернул драгоценное оперение. Я пришла в себя.

- Мэй, дорогая, какой потрясающий план! Спасибо. Это грандиозно! - я поняла, какие слова мне понадобятся в Англии больше всех, и пожалела, что не взяла словарь синонимов.

- Ну вот. Теперь ты видишь, как мы будем заняты. А тут какая-то Пам. Она совершенно не вписывается. Я так старалась - сочиняла программу твоего визита целых полгода, с тех пор, как послала приглашение. Тебе правда нравится? Чудесно. А потом... Well, secondly... And secondlу 1, Пам ведь известная фантазерка. У нас в клубе ее и всерьез-то никто не принимает. Вечно придумывает что-нибудь, суетится, а до дела ничего никогда не доводит. Обожает покровительствовать и “помогать”. Но от такой помощи - Боже сохрани! Еще советы раздает направо и налево. Знаешь, как у нас ее

прозвали? Common Sence! - и Мэй победно расхохоталась.

- Common Sence? Здравый Смысл? Почему?

- Во-первых, потому что она чуть ли не каждую фразу начинает так: “Здравый смысл подсказывает, что…” или: “Руководствуясь здравым смыслом, мы должны…”. А главное – потому, что именно здравого смысла-то у нее и нет. Отсюда и прозвище. Так что у вас с ней все равно бы ничего не вышло - с Пам просто нельзя связываться. В делах она ноль. Даже хуже. Common Sence! Ха-ха-ха! И потом, если тебе так уж надо, давай пригласим ее сюда. На завтра, после Энн. Жалко времени, конечно, но по крайней мере собак вымоет и расчешет. Единственное, что она действительно умеет делать, так это собак к выставке готовить. Пам ведь и сама судит. Правда, борзых у нее нет и не было никогда. Я сейчас позвоню ей, приглашу, - и Мэй занялась телефоном.

Я невидящим взором смотрела в окно. Павлин решил, что снова оказался в центре внимания, и немедля развернул хвост.

Дело принимало неприятный оборот. Более того - становилось опасным. Вурлаков непременно решит, что я нарочно его надула - подсунула какую-то дуру вместо делового партнера, заманила зря в Англию, а потом еще и бросила. Меня охватил ужас. Мэй ворковала с Пам. Я одним духом выпила все, что оставалось у меня в рюмке. Стоило Мэй положить трубку, как раздался телефонный звонок.

- Hello, - ответила Мэй... Наступила пауза. Моя приятельница - а точнее, теперь уже властительница, - внимательно вслушивалась, по-видимому, пытаясь что-то понять. Молчание длилось. Я похолодела.

- Anna! It seems, that’s for you. Somebody from Russia, 1- и она широким жестом протянула трубку мне. При этом Мэй ехидно ухмыльнулась.

- Алё, - проговорила я, надеясь на чудо. Но чуда, как всегда, не произошло. Через годы, через расстояния из грязной кухни на Маяковке прямо в голубую гостиную Стрэдхолл Мэнор, каким-то неведомым образом непосредственно соединенную с Валериным логовом, донеслись по проводу слишком знакомые звуки. Напряженный голос Вурлакова проскрипел:

- Анькя-а-е, это ты?

Я поняла: на любой дороге, в стороне любой Валере ты не скажешь “до свидания”, Валера не прощается с тобой...

- Да, это я. - Я снова опрокинула рюмку, любезно наполненную для меня Мэй. Мэй, как всегда, наслаждалась: утром, водкой, властью, а особенно - спектаклем, режиссером которого себя ощущала, - и, надо сказать, по праву.

- Ну, это... - продолжал гуманный дрессировщик, - привет. Как ты там?

- Спасибо, хорошо, - я решила быть лаконичной и таким образом заставить противника раскрыться.

- Ну, ты это... В общем, жди. Я завтра с утра иду за визой - там мне очередь займут - и вылетаю рейсом 17.40. Прибываю в Хитроу. Встречай. Узнай там, когда самолет прилетает.

- Ва-ле-ра, - сказала я чуть не по слогам, - ты в уме? Как я могу тебя встретить? Ты мне денег дал только на билет. Тут даже по телефону позвонить в аэропорт - и то мне не по карману. Потом, что значит - встречай? Как? На чем? На вороных мерседесах? Я что, королева Елизавета? Может, тебя еще в рыцари посвятить? Или прием в Букингемском дворце устроить?

- Так у тебя же там подруга богатая. И вообще все схвачено. Трудно встретить, что ли? Если у нее комнаты лишней нет, так я на худой конец и с тобой переночую. Делов-то.

- Ва-ле-ра, - прошипела я, - ты ничего не понимаешь. - Отстраняя наполненную рюмку, которую вновь протягивала мне Мэй, я задумалась, делает она это коварно или сострадательно. Мэй саркастически улыбалась. Какое счастье, что моя “хозяйка” ни слова не понимает по-русски! Но общий тон беседы, кажется, улавливает. Нужно говорить спокойней.

- Ва-ле-ра, - продолжала я, сознавая, что моя судьба будет решена тем, как я сумею сейчас объясниться, - слушай меня внимательно. Сделать то, что ты хочешь, к сожалению, невозможно. Здесь все стоит денег. Телефонные разговоры, бензин, транспорт, услуги. И вообще - все. Это тебе не Москва. Мэй - моя подруга, и для меня сделает все - но из этого “всего” - только то, что сама хочет. Я живу здесь на ее деньги, а не на твои. Пойми - это все меняет. Она платит - и она же мной распоряжается. Для своего удовольствия. Если бы платил ты - другое дело. Я зависела бы от тебя. А так - нет. Сейчас я завишу только от нее. Во всем. У нее свой план на весь этот месяц.

- Ну, ладно. На месте разберемся, кто от кого зависит. Денег-то хватит. Еще неизвестно, у кого их больше, - в Валерином голосе послышались ноты задетого самолюбия. - Тогда я для начала в гостинице остановлюсь. Мне тут одну порекомендовали, какая подешевле. Позвоню тебе, как приеду, и - давай.

- Что - “давай”?

- Как это что?! Приезжай послезавтра утром - или я сам к тебе приеду. Потом сразу поедем к твоей Пам в этот, как его... Нотинхер, что ли? У нас же все обговорено, разве нет?

- Да. Только меня вечером завтра дома не будет.

- Анькя-е, ты это... Э… Не шали. Ты что? Как это тебя дома не будет?!

- Очень просто, - сказала я с вызовом. - Так и не будет. Я завтра вечером приглашена в ресторан.

- Ага. Так. В ресторан, значит. Мы, значит, по ресторанам начали ходить. Жизнь прожигать. Нет чтоб делом заниматься. Интеллигенты хреновы. В какой-такой ресторан?!

- В Жокейский клуб.

- Ладно, Анька, пора базар заканчивать. Надоела вся эта лабуда. В общем, я завтра вечером приезжаю, и давай ко мне послезавтра утром в Лондон. Дело надо делать. Замётано. Завтра вечером дома сиди, жди звонка. Ну, до связи. Приятных кошмаров. - Тут запели провода и зазвенел голос телефонистки. Конец.

Я обернулась к Мэй. Она небрежно гладила одну из борзых – ту, что только что осторожно вошла в комнату и робко приблизилась к хозяйке. Две старшие суки томно раскинулись, пребывая в нирване сытости и уюта голубой гостиной, – знаменитая Лимонная Водка на сизом диване, красно-пегая Опра – в глубоком бархатном кресле. Громадного роста борзой кобель по имени Бонни Принц Чарли жрал печенье из вазы, роняя крошки и грубо чавкая. Ваза медленно, но верно приближалась к краю стола. Через окно в нее заглядывал павлин, явно обеспокоенный судьбой печенья и крошек. Мэй игнорировала и то и другое.

- Анна, что ты думаешь об этой младшей - Кильде? - спросила она, оглаживая бока тоненькой борзой своими обветренными руками. Сапфиры в кольцах синими искрами проблескивали сквозь бедноватую псовину стеснительной и, видимо, нервной сучонки. - По-моему, это просто гадкий утенок. Вырастет из нее что-нибудь стоящее? Американских кровей, как Бонни и Скай, но… Isn’t she rather plain? 1

Маленькая борзая, как бы нехотя перенося ласки, вежливо отворачивала свою точеную сухую головку от красноватой руки хозяйки и недоверчиво косилась черным выпуклым глазом на вторую младшую суку – свою сестру-однопометницу Скай. Как и Бонни Принц Чарли, Скай была роскошно одета длинной атласной псовиной, чрезмерно велика ростом, а главное – заметно сыра и груба. Но и сильна. Бонни и Скай, на взгляд русского борзятника

еще и жирные, перекормленные, воплощали американскую мечту о псовой собаке представительского класса.

Черно-атласная Скай лениво поднялась с персидского коврика у камина, презрительно глянула на свою сестру-заморыша и, не удостаивая ее больше вниманием, предпочла присоединиться к брату. Печенья оставалось еще много. Ваза поехала в другую сторону и остановилась посередине стола. Павлин разочарованно отошел от окна.

- М-м-м…, - протянула я, стараясь подобрать верные слова. – Мэй, дорогая, сказать по правде, Кильда мне нравится больше всех. Я думаю, она будет не хуже Водки.

По изменившемуся лицу Мэй я поняла, что слова оказались не те. Я сделала по крайней мере две ошибки.

Во-первых, в глазах обладательницы Водки статус этой собаки был априори настолько высок, что назвать рядом с ее именем любое другое оказалось не просто дерзостью - оскорблением. Из всех борзых одну только Лимонную Водку Мэй любовно титуловала “Born in the Purple” – Порфирородная. Ироническая улыбка при этом именовании отнюдь не скрывала гордости. Такова английская манера – чем выше ценишь то, что имеешь, тем насмешливей об этом говоришь. Но этот первый ляпсус мне легко простили – по доброте душевной Мэй оценила его как обыкновенное недомыслие.

Во-вторых, что гораздо серьезней, я напрасно разволновала свою приятельницу. До сих пор она была вполне уверена в том, что выгодно вложила деньги и не напрасно возлагает надежды на своих американизированных любимцев – роскошного Бонни и красавицу Скай. И тут приезжает русская (а значит, по праву крови непререкаемый авторитет в русской породе) – и что же?! Вдруг обнаруживается, что щенок-заморыш, взятый бесплатно и только из жалости, просто заодно с рослыми атласными красавцами, щенок, предназначенный всю жизнь сидеть дома и лишь составлять компанию будущим знаменитым шоу-победителям, - именно этот щенок понравился больше всех! Как?! Почему?? Покой Мэй был нарушен. И тем не менее, демонстрируя саксонскую стойкость, она легко рассмеялась:

- Well, dear, you can’t be serious. 1Я тоже ее очень люблю, мою маленькую Кильду. Я дала ей второе имя, домашнее – Mouse. Oh, Mousie dear, I love you so much – so much! 2– и Мэй припала лицом к слишком длинной шее маленькой борзой. Собака деликатно отстранялась, осторожно переставляя свои сухие и сильные ножки и наблюдая, как Бонни и Скай облизывают пустую вазу.

– Анна, а как это будет по-русски? Mouse? Я хочу звать мою обожаемую собачку русским именем!

- Мышка, - сказала я задумчиво. – Мыш-ка. Повтори!

- Oh, let me try… Mysh-ka… Миш-ка… How lovely! 3

Раздался звон стекла. Ваза все-таки разбилась.

- Не обращай внимания, черт с ней, с этой вазой. Дэбби потом уберет. Главное, чтобы собаки лапы не поранили. - Мэй вскочила и, жестами направляя собак к двери, закричала тонким голосом, точно так, как кричат русские бабы, сзывая кур:

- Doggies! Puppies! Come, dears! Walkies! Walkies!!! 4

В дверях появилась кудрявая светловолосая девушка с совком и метелкой. Очевидно, это и была Дэбби. Откуда она узнала, что возникла необходимость в ее услугах, осталось тайной. Собаки, заслышав знакомый призыв, одновременно бросились к двери и чуть не свалили Дэбби с ног, но румяная помощница устояла. Мы с Мэй вышли следом за борзыми.

Вчера случилось еще многое другое, в том числе встреча с Энн, но сегодня утром, соскочив с кровати,я подумала сперва о Вурлакове, потом - о Пам, однако все это занимало меня недолго. Ранним утром трудно сосредоточиться на неприятных мыслях.

Я вспомнила Мышку. Где она сейчас, эта русская Золушка в изгнании? Скоро мы пойдем на прогулку, и я снова ее увижу, посмотрю, как она скачет (если, конечно, при такой жизни она вообще способна это делать). Но как, как в одном помете могут появиться столь разные щенки? Каким волшебством многие поколения американских собак, предки которых были вывезены из России сразу после революции, могли разом проявить те скрытые дотоле свойства, что были слиты в этой маленькой борзой? Удивительно! Невероятно! В ней было все - и правильные линии, и изящество, и грация. Но главное - в ней чувствовался характер, то есть особый сплав деликатности и страсти, ума и внутренней силы, выносливости и хрупкости, смирения перед неизбежным и несгибаемости, любви и беспощадности, строгости и сосредоточенности. Характер и делает настоящую борзую. Без него эта порода просто бессмысленна.

Вероятно, именно такой склад души и принято называть благородством.

В общем, когда я смотрела вчера на Мышку, то почувствовала, как по коже побежали мурашки. (- Look, Anna, you have got ants creeping, 1- заметила наблюдательная Мэй.) Со мной это случается редко. Никогда – от страха, всегда – от внезапного воодушевления.

Размышляя так, я подошла к окну спальни. Передо мною открылся обширный зеленый луг, покрытый ровно подстриженной травой. В некотором отдалении виднелись большие деревья - судя по силуэтам и ритму ветвей - дубы и каштаны. Над лугом поднималась легкая и быстро редеющая пелена утреннего тумана. Очертания белой статуи жеребенка, вставшего на дыбы под деревьями, становились все отчетливей и яснее.

Все казалось абсолютно нереальным. Мне захотелось открыть окно, вдохнуть воздух Англии и убедиться, что это я, а не героиня романа какой-нибудь Джейн, или Шарлотты, или Эмили, - что это я, я сама соскочила с кроватив спальне Стрэдхолл Мэнор.

Чтобы открыть свое окно в английской усадьбе, я попыталась поднять раму. Именно так сделала вчера Мэй в голубой гостиной, чтобы угостить павлина печеньем.

Спустя мгновенье я уже лежала на ковре, закрыв голову руками:

раздался дикий вой сирены. Воздушная тревога продолжалась достаточно долго, чтобы я, уткнув нос в ковер, превозмогла первый шок и начала думать. Еще не прекратились завывания, как я заподозрила, что между моим прикосновением к оконной раме и этими жуткими звуками возможна некая связь.

Я оказалась права. В дверь ломилась Мэй. - Анна! Анна! Не бойся! - кричала она. - Это сигнализация! От воров! Ты, наверно, просто притронулась к окну!! Анна! Анна! Открой!! Где ты, Анна? Анна, ответь мне!!!

Внизу залаяли борзые - сначала тихо, потом громче.

Лай собак перешел в леденящий душу вой.

Шок еще длился, однако я поняла, что по-пластунски ползу к двери: a la guerre comme a la guerre! 1

Я доползла, поднялась на ноги и повернула ключ.

Дверь распахнулась, и мы с Мэй упали друг другу в объятия.

- Анна, дорогая, - успокаивала меня хозяйка, - не волнуйся! Все хорошо. Как ты? Как я могла! Как я могла вчера тебя не предупредить! Это все из-за водки! Я имею в виду, конечно, “Гжелку”… Я забыла! Это... Это непростительно!

- Мэй, милая, все в порядке, извини. Прости! Я перебудила весь

дом.

- Ничего, ничего, it’s all right, it really does not matter. 2Вот только щенки! Щенки! Скорей! Бежим!

- Что такое? - не поняла я. - Куда бежим?

- Как куда?! Скорей, необходимо срочно дать Бонни и Скай валиум... Их нервы! Их нервная система! Быстро!!! - И Мэй ринулась в коридор, потом вниз по лестнице.

Чувствуя себя безмерно виноватой, я понеслась за ней следом. Когда я ворвалась в кухню, Мэй уже вкладывала белые таблетки валиума в кусочки желтого сливочного масла. Принимая их из ее рук, я аккуратно запихивала успокоительное средство в щучьи пасти борзых. Валиум дали не только щенкам, но и двум старшим сукам - для профилактики.

Через некоторое время, выпив кофе и обсудив происшедшее во всех деталях, мы с Мэй были уже готовы к прогулке. Часы над очагом показывали ровно пять - минута в минуту.

Как чинно вышли мы в сопровождении собак во внутренний дворик, где белая чаша фонтана возвышалась на зеленой лужайке, а нежные плетистые розы цветущим ковром прихотливо спускались с серых каменных стен! Как беззаботно, помахивая поводками, проследовали мы к вольере с попугаями! Как пристально, не торопясь, рассматривали ярких птиц и как щедро хвалили их! Блистало ослепительно-алое перо горных лорикетов, зелеными молниями проносились александрийцы, тропическим синим сверкали плоскости крыльев лазурных попугайчиков, крупных, как амазонские бабочки морфо...

Как неторопливо пристегнули мы собакам поводки - каждой борзой особого цвета, и Водке, конечно, пурпурный... Мышке остался белый, на вкус Мэй – вовсе никакой.

Полукруглая дверь в каменной стене открылась, из внутреннего дворика мы вышли на лужайку и двинулись вдоль подъездной аллеи. Я разглядывала кедры. Мэй взяла Водку, Опру и многообещающего Бонни. Мне достались две младшие суки - Скай и Мышка. Тонкие капроновые поводки резали руки, борзые рвались вперед.

Вдалеке в паддоках паслись лошади – длинные гнедые кометы на зеленом горизонте. Карие бока лоснились под косыми лучами утреннего солнца.

- Спускать собак нельзя, - пояснила Мэй, - они могут разволновать

кобыл и напугать жеребят.

Борзые быстро потащили нас по аллее. Время от времени какая-нибудь из собак присаживалась.

- Thank you, dear, - неизменно благодарила каждую Мэй и немедленно давала специальное лакомство, созданное именно для этой цели профессионалами фирмы “Педигри”.

- Вот это гуманная дрессировка! - поразилась я и тут же с содроганием вспомнила про Валеру. - Боже мой, а он ведь того гляди получит визу - разница во времени три часа, значит, в Москве уже девятый!

Мне показалось, что мы движемся к воротам с каменными орлами, сквозь которые вчера - Господи, только вчера! - длинный “мерседес” ввез меня в этот мир.

Но Мэй внезапно свернула на боковую тропинку.

- Давай пройдем через калитку Привидения, - предложила она.

Зачем отказываться? Привидение так привидение, - подумала я.

Мэй, ловко управляя своей тройкой борзых, повлекла меня к почти незаметной калитке в красно-кирпичной ограде имения. По сторонам высились какие-то мрачные кусты с темной листвой. Валера на время полностью выпал из моего сознания. Что-то было не так. Я остановилась.

- Мэй, - сказала я, - подожди. Куда ты? Почему эта дверка так странно называется? Причем тут какое-то привидение?

Водка, Опра и Бонни почему-то тоже замедлили шаг, ослабили натяжение поводков и перестали волочить Мэй за собой. Она получила возможность обернуться ко мне и ответить:

- It’s quite simple, Anna. Naturally because the Ghost lives here.

- Where?

- Just there. 1– И Мэй указала на серую дверцу в стене. Белесые от дождей и туманов шершавые доски калитки все еще плотно прилегали друг к другу. Дверь была некогда сработана добротно. Только это было очень давно. Задумчиво и как-то печально висел на крупных петлях тяжелый ржавый замок.

- Откуда ты знаешь, что тут что-то живет? Ты что, видела … его?

- Видела. Правда, всего два раза. Впервые – накануне свадьбы. Тридцать лет назад. Пошла на прогулку с Даной. Дана была моя первая борзая. Как я была счастлива в тот вечер! А второй раз недавно – перед смертью Дункана. Решила пройтись с Водкой и Опрой. Боже, сердце у меня не просто разрывалось – никакого сердца будто и вовсе не было. Он так мучился – невыносимо, - и я… ничего вокруг не замечала. Брела и брела, и подошла почему-то к калитке. Вернулась в дом, и только там поняла, что только что видела наше Привидение. Тогда уж мне все стало ясно… Окончательно: надежды нет!

Собаки притихли и стояли, понуро опустив головы. Я не знала, что и сказать. Мне было мучительно жалко Мэй – маленькую фигурку под темной листвой у серой калитки, одиноко страдающую в этом странном замкнутом мире, населенном множеством прекрасных животных и единственным Привидением. Чтобы обнять ее, пришлось подтащить поближе обеих борзых.

- Пожалуйста, Мэй, милая, расскажи про Привидение! Их же

нет!

- В Англии есть. Даже здесь, в Стрэдхолл Мэнор, их три.

- Господи, - прошептала я.

Оказалось, даже привидения целых три, и только Мэй – одна!

- А где же еще два?

- Второе появляется по другую сторону главной аллеи, у входа в паддоки. Там, где растет куст шиповника. Но я его сама не видела. Оно является только тем, кто серьезно работает с лошадьми. Дункан встретился с ним однажды, ранним утром – шел в паддок взять лошадь для проскачки. Дункан ведь был жокеем, правда, не профессиональным, – скакал на наших собственных лошадях. Говорят, около этого шиповника от сердечного приступа умер конюх – недавно, лет сто назад.

Третье живет в дупле одного дуба – дерево можно увидеть из окна твоей спальни, под ним мраморный жеребенок. Дуб почти пустой внутри, и если заглянуть в дупло, видно, что сверху свисает толстая цепь. К ней был прикован один человек. Там он и умер. Давно. Это привидение никому из тех, кого я знаю, не являлось. Сохранилось только предание.

- Какое? – я уже смутно догадывалась, перед кем обнаружит себя третье привидение, и почти не нуждалась в подтверждении.

- История довольно темная и, на мой взгляд, невероятная… Давай продолжим прогулку, расскажу по дороге. А то собачки хотят пройтись, - Мэй вынула из кармана куртки ключ и отперла ржавый замок, по-видимому, кем-то заботливо смазанный.

Серая калитка на удивление легко отворилась, и мы вышли за пределы Стрэдхолл Мэнор. Мы стояли на обочине узкой асфальтированной дороги, заключенной между двумя полосами высокой живой изгороди. Боярышник уже почти отцвел, и только редкие белые соцветия украшали сплошную темную зелень живых стен. Изгородь отделялась от асфальта узенькой тропкой. По ней мы и пошли. Понятно, что двигаться рядом было невозможно, так что пришлось выстроиться цугом – впереди Водка с Опрой и Бонни, за ними Мэй, потом Мышка и Скай. Я замыкала шествие. По шоссе довольно часто проносились автомобили, и тогда нам с Мэй приходилось вжиматься в колючую стену боярышннка, подтягивая покороче собачьи поводки. Дорога петляла. Самые сложные моменты наступали, когда из-за поворотов внезапно появлялись всадники, совершающие утреннюю верховую прогулку. Нельзя сказать, чтобы борзые и, главное, Мэй вели себя при этом спокойно.

- Oh, shit!!! 1 –шипела она сквозь зубы, завидев издали верхового. – Hello! Good morning 2, - так громко и звонко приветствовала Мэй уже приблизившегося всадника. Каждый отвечал ей столь же радостно, хотя люди были явно незнакомые. Но так принято в Англии. Я заподозрила, что и они цедили про себя: “Oh, damn!!!” 1, прежде чем с радостной улыбкой пропеть вслух: “Good morning!”.

Особенно безобразничал Бонни. Пользуясь длинными рычагами своих грубых сильных ног и немалым весом, он нещадно мотал Мэй и двух сук из стороны в сторону, норовя выскочить на асфальт, и вставал на дыбы, если это не удавалось. Бедная Мэй! Представьте Аничков мост, где каждый атлет держит не одну лошадь, а целых три…

Когда ритм и стиль нашего продвижения вдоль шоссе окончательно наладились, Мэй, полуобернувшись ко мне, начала рассказ о третьем привидении.

- Ты ведь знаешь, Анна, что мои предки происходят от незаконного сына короля Генриха VIII, - сказала Мэй как бы нехотя, через силу. В Англии такие вещи сообщают только в случае крайней необходимости . Я поняла, что без этих сведений рассказ был бы просто непонятен, и подтвердила, что таковой факт мне известен, хотя слышала об этом впервые. Так полагается.

- У Анны Болейн, матери Елизаветы, была старшая сестра Мэри. Она родила Генриху сына еще до того, как он сочетался браком с Анной. Хорошо, что король на Мэри не женился – по крайней мере, голова на плечах осталась. Кстати, в программу твоего визита в Англию я включила соответствующий пункт – поездку в Хэмптон Корт. Это дворец, который Генрих построил для Анны. Недолго она там прожила. Ну, неважно. Короче говоря, Мэри и ребенку досталась жизнь, но из владений – весьма немногие, и в их числе – Стрэдхолл.

Дальше пошел ряд поколений, и всегда появлялись незаконные дети. Не все они смирялись с тем, что их лишали имени, владений, имущества. Я думаю, они просто не понимали, что самое ценное – все-таки жизнь. Ее-то они получали! Но им было этого мало, и некоторые пытались протестовать. Протесты принимали разные формы. Знаешь, кровь Генриха, даже в очень разбавленном виде, просто страшная штука. (Это уж точно, - согласилась я про себя и с тоской вспомнила ежедневник.) Короче, один из таких недовольных и был посажен на цепь в этом дупле - для острастки, чтоб другие не вставали на дыбы. Это разрешается только жеребятам. Вот почему потом под дубом поставили мраморного жеребенка. Он напоминает.

- Когда “потом”?

- Ну... когда этот человек умер. С тех пор прошли сотни лет, Анна, и обычаи изменились. Люди стали покорней, а жеребята все такие же. И это прекрасно.

- А что же привидение?

- Говорят, являлось несколько раз - тем, кто так и не смог смириться с жизнью. Или не захотел. Беспокойным, знаешь ли... После этой встречи все они быстро понимали, что к чему. У нас в Англии сейчас таких не осталось. Некому больше помогать образумиться. Так что дупляного привидения давно никто не видел. Может, его и нет уже...

Я теперь вполне представляла, что означает слово “давно” в устах Мэй. Разговор о привидениях иссяк.

- Мэй, а когда же мы придем? - спросила я. - Долго еще?

- Куда придем? Что ты имеешь в виду?

- Ну, мы ведь пошли гулять... С борзыми...

- Так мы и гуляем! Сейчас дойдем до тех деревьев - видишь, вон они - и повернем назад.

- А где же мы собак отпустим?

- Отпустим? Как это?

- А чтобы они могли побегать... На поле... Тут ведь кругом поля!

- Анна, милая, эти поля чужие. Тут собакам бегать нельзя. Гляди, вот табличка.

И в самом деле, мостки через придорожную канаву, вдоль которой мы двигались, были перегорожены аккуратной калиткой. Я прочла: “PRIVATE. NO TRЕSPASSING” 1. Вопросов у меня больше не было. Но Мэй пояснила:

- Моим борзым очень повезло. Большинство членов нашего клуба постоянно держат своих в вольерах. Собаки оттуда вообще никогда не выходят - только на выставки. А вот я со своими каждый день гуляю. Кроме того, я каждый день выпускаю их в паддок. У меня всегда находится свободный загон - ведь лошадей постоянно приходится перемещать на свежую траву. Так что во вторую половину дня мои собачки получают возможность побегать. Вот увидишь, как они резвятся! Приедем от Энн, выпьем немного, отдохнем - и снова гулять! Правда, здорово?!

- Да, замечательно, - ответила я. И тут же снова вспомнила о Вурлакове. При этом где-то в животе возникло то отвратительное ощущение, которое я всегда испытывала в лифте высотного здания МГУ при начале движения: у-у-х-х-х... Увы, виза у Валеры уже в кармане. Мне живо представилось, как гуманный дрессировщик засовывает свое барахло в чемодан, специально купленный для этого случая - первой в его жизни поездки за границу.

Следуя за Мэй и ее тройкой борзых обратным путем, для разнообразия - по противоположной стороне дороги, которая, впрочем, ничем не отличалась от первой, я думала об alma mater на Воробьевых горах.

Странное место все-таки. Заколдованное. Интересно, есть ли там привидения. Должны быть. Бродят, наверное, по коридорам, оправленным в дубовые панели, по этим академическим темным аллеям, призраки бывших советских деканов, некогда изгнанных за строптивость - робкие попытки утвердить и отстоять научную истину или человеческую справедливость... курят по ночам на лестницах призраки влюбленных... И в любое время года клубятся в парках грозовые облака сирени, плещут вокруг памятника Основателю сизые голубиные крылья, пенится нежная розово-белая кипень цветущих яблонь, простираются золотые поля одуванчиков... Как мажется желтая пыльца... Как зелена трава... А в солнечном небе этой вечной весны неустанно носятся, пронзая сердце острыми крыльями и криками, привидения птиц - стрижи. Вот что такое МГУ - призрак юности, наша фата-моргана...

Да и Андрей – кто он? Не призрак ли любви? Не привидение ли надежды? Не напрасное ли ожидание счастья – он, вечно неспокойный, летучий фантом? Кто? Как он выглядит, мой любимый? Человек, которому бесполезно звонить – все равно не окажется дома, невозможно писать – письмо не дойдет, затерявшись в поисках ускользающего адресата… И где его дом? А где дом у стрижа? Кто ответит?

Открылась, скрипнув, серая калитка и пропустила нас в Стрэдхолл. Мэй вдела в ржавые петли толстую дужку замка. Лязгнув, он заперся. Мы проследовали в дом - отдыхать и одеваться к ланчу у Энн.

Утомленные “прогулкой” борзые рухнули в свои кроватки, устланные мягкими одеялами, а Мэй поставила на очаг чайник, чтобы выпить еще чашечку кофе. К кофе предлагалось сухое вино - what would you prefer, Anna, red or white? 1Я предпочла бы бутерброд, но было совершенно очевидно, что выбирать полагалось только цвет напитка. Я сдуру назвала красное, прикинув, что оно все же питательней, и снова ошиблась. Я знала: Jentlemen prefer blonds - джентльмены предпочитают блондинок. Однако Ladies prefer white 2- но это правило английской жизни было мне еще неизвестно.

Вино было французское, и его было очень много. После второй бессонной ночи и прогулки я впала от молодого бургундского в какую-то эйфорию. Меня уже почти не волновал ни скорый визит к Энн, которому Мэй явно придавала какое-то особое значение, ни даже надвигающаяся катастрофа в образе Вурлакова, уже простершего тень своих крыл над Британией. Черный ворон, что ты вьешься... Ну и вейся себе на здоровье. Звонок телефона, прервавший нашу спокойную беседу, затронул лишь край моего сознания и почти не обеспокоил. Во всяком случае, “эффект лифта” в животе на этот звук не сработал.

- Анна, это опять тебя: тот же голос из России, - услышала я как-то издалека.

Ничего, пробьемся, - подумала я, протягивая руку за трубкой... Часы над очагом показывали девять. Плюс три часа. Получается двенадцать. Ну, конечно. Сейчас опять скажет, чтобы встречала, и сам, наверное, узнал, когда. Черт с ним. Потрачу все свои деньги до последнего доллара, поеду в Хитроу одна. До Ньюмаркета дойду пешком по дороге - не привыкать, всего-то миль десять будет... Это не расстояние... Дальше на автобусе до поезда, потом до Лондона... Хорошо, что невзначай расспросила Мэй и все узнала... Доберусь как-нибудь, а там посмотрим. Вещи брать не буду, чтобы Мэй чего не заподозрила. Возьму только документы и обратный билет в Москву на всякий случай - хоть он и с фиксированной датой, но, может, удастся доплатить и улететь отсюда сегодня же к чертовой матери. То есть домой, на Плющиху. А Вурлаков с Пам пусть сами разбираются. Ну их. Я все равно с ними обоими не справлюсь. Стыдно перед Мэй, конечно. Ну, делать нечего. Да и Мэй тоже хороша - все распланировала, а меня даже не спросила. Я не игрушка все-таки. И без меня развлечений хватит. Позвоню ей из Хитроу перед самым рейсом, чтобы не поймала.

Я приложила трубку к уху.

- Анькя-э-э, это я. В общем, тэ-э-к... Я не еду.

- Что?

- Ну, не еду я.

- То есть?!

- Ну, визу не дали. Отказали.

- Не может быть! Как это?

- А вот так. Отказали, и все. Сволочи. Я скоро человека пришлю. Вместо себя. Гриб. Владимир Владимирович.

- Какой гриб? Валера, ты что? Что все это значит?

- Значит, что ты должна там жить и ждать, когда приедет Гриб. Как оформим на него документы, визу получим, так сразу и позвоним.

Все выгоды моего положения, дарованные переменчивой судьбой, я смогла оценить только сейчас.

- Валера, - сказала я строго и назидательно, - ты представляешь себе, сколько стоит прожить в Англии хотя бы сутки? Нет? Ну, узнай у сведущих людей. А сколько именно суток мне нужно будет тут провести, пока приедет твой Гриб, знаешь? Можешь сказать? Нет?

Отлично. То есть очень жаль.

- Чего - чего?

- Досадно, говорю. У меня обратный билет с фиксированной датой. Через месяц. Тогда и приеду. Точно как договаривались. - Я с восторгом поняла, что отныне и навсегда неуязвима ни с моральной, ни с материальной точки зрения. Что я свободна по крайней мере от Валеры. Главный фронт - восточный - прекратил военные операции, и практически навсегда. А со вторым, западным, я как-нибудь справлюсь. Было совершенно ясно, что никакой Гриб не сможет получить загранпаспорт и визу за оставшееся время. Я - свободна!

Невероятное случилось! Я - свободна!

Но Валера продолжал атаку:

- Ну, Аньк, ладно тебе... Поживи там подольше, по ресторанам пока походи... Интересно ведь! Красота!! - Враг попытался прибегнуть к военной хитрости, последней и жалкой.

- Нет, не буду. И не проси. Сколько договаривались, столько и проживу. Я ведь работаю все-таки. Пока.

- Пока, - беспомощно сказал Валера и ... повесил трубку.

Я повернулась лицом к западному фронту, ощущая его в данный момент почти союзником:

- Мэй, ты знаешь, что произошло? Мой русский - тот, насчет льна, не приедет. Пам не повезло!

- Неужели? Бедная Пам! Впрочем, я ничего другого и не ожидала. Что она ни затеет, все проваливается. Я же тебе говорила! Вечно какая-нибудь чепуха. Да, кстати, а почему это он не приедет?

- Он сказал, что визу не дали.

- Неужели! Странно. Он не сказал, в чем дело? Кто он вообще такой?

Этот вопрос застиг меня врасплох. Действительно, кто он такой? Что я знаю о гуманном дрессировщике - я, я сама, а не со слов Андрея? Так сказать, где информация из независимых источников? Я призадумалась. Ответ был ясен и тревожен - ничего! Абсолютно ничего! Непонятно даже, что сказать Мэй. Удивительно, почему нам, русским, в отличие от англичан, не приходит в голову задаться столь простым и совершенно естественным вопросом, когда на горизонте появляется новый знакомый: а кто он, собственно, такой? Мы склонны верить на слово - даже тем, кого знаем пять минут... И верим безоглядно всегда - тем, кого любим. Но ведь и они могут ошибаться! Почему, ну почему мы так неосторожны? И это после десятилетий страшной, кровавой, вполне современной истории, полной поучительных примеров предательства, низости, подлости... У англичан, по крайней мере в последнее время, ничего этого не было. Почему же они так разумны?

- Мэй, дорогая, это знакомый моего друга. Он психолог, работает в академическом институте, дрессирует собак. Мы с ним издавали книгу, тоже о собаках.

Произнося все это, я лихорадочно соображала. И сопоставляла. Психолог? Допустим. А где его статьи - конечно, кроме той, что “редактировалась” у меня на кухне? Работает в Институте психологии? Да, лаборантом. В его-то годы. Ну ладно, это как раз бывает. Но по диплому - зоотехник. Это вовсе не психолог. Дрессировщик? Я сама была на занятии. К сожалению, только на одном. Мне тогда еще показалось, что эта гуманная дрессировка как-то отдает ДОСААФом. И вообще ВОХРом. В принципе, эти навыки, а главное, стиль общения и с собаками, и с их хозяевами может легко получить и усвоить любой активист досаафовской дрессировочной площадки. Правда, сам метод, безусловно, другой. Да, кстати, а есть ли метод? В чем он состоит? Я с содроганием вспомнила команду: “Подготовить собак по кости!” Вопрос оказался для меня слишком сложным.

- Анна, а он женат, этот твой знакомый? - спросила Мэй.

- Женат, - ответила я неуверенно. - Я видела жену. То есть какую-то женщину. И они праздновали годовщину свадьбы.

- Что, и дети есть?

- Двое. - И в этом я теперь усомнилась. Но тут же поняла, что по крайней мере один ребенок был просто копия дрессировщика.

- А сколько ему лет, по-твоему?

- По-моему, он мой ровесник.

- Ну, дорогая, этот твой русский - или преступник, или военный, или сотрудник... Ну... Как это у вас называется... Помнишь, вы с Андреем показывали нам памятник на какой-то площади... На каменном столбе - такой высокий, черный... Страшный... Когда везли нас с Энн по снегу в такси к Тарику. У нас это Intelligent Service, а у вас... Кажется, Lubianka?

- Нет, Мэй, не может быть!

- Почему?

И на этот простой вопрос ответа я не нашла. Пора было одеваться к ланчу. Все же перед тем, как подняться наверх, Мэй налила нам обеим еще вина и кратко пояснила:

- Знаешь, Анна, у наших очень полные данные. К тому же они многое могут уточнить, если нужно. Никаких сложностей, кроме тех, о которых я тебе сказала, возникнуть не могло. Конечно, если дело обстояло именно так, как ты себе представляешь. Если он не получил визы - а он ведь не получил - причина одна. Все, дорогая, пошли. Скоро ехать. Опаздывать нельзя.

Да, кстати. Все время забываю сказать. Слава Богу, что вспомнила все-таки. Пожалуйста, не спрашивай у Энн, как поживают ее собаки. Я знаю, что ты обязательно спросила бы – ты ведь так …

Я поняла, что Мэй хочет сказать “хорошо воспитана”, но думает, что прямая оценка прозвучала бы свысока, и это невежливо.

… You are so… So delicate 1, - нашлась наконец Мэй и умолкла.

- Спасибо, - автоматически сказала я, подтверждая эту похвалу, замечательную в устах англичанки, даже подруги (если вообще бывают англичанки-подруги), и пытаясь сообразить, в чем, собственно, дело. Какая-то очередная нелепость. Почему нельзя говорить с Энн о ее собаках? Интересно, у Мэй-то спросить можно? Или это тоже будет преступлением? Я понимала, что любая неприятность, с нашей точки зрения пустяковая, для англичанина может оказаться темой тяжелой, а потому для светской беседы наглухо закрытой. Я вспомнила, что в письме от Энн (в том первом и единственном, с фотографиями своры гончих и охотников-графов) сообщалось, что она с волнением ждет разрешения от бремени своей любимицы, принадлежащей к славной старинной породе английских стэффордшир-терьеров. Может, сука не разродилась? У английских бульдогов, кстати, такое бывает сплошь и рядом. Гордость английской нации, чьи слишком выразительные черты еще более утрированы в советских карикатурах на сэра Уинстона Черчилля и увековечены в образе Джона Булля, в конце двадцатого столетия производит щенят на свет исключительно аристократическим способом. Еще бы, с такой-то головой – и без кесарева сечения! Подумаешь, - решила я, вдохновленная свободой от Валеры, - спрошу все-таки Мэй. Мелочь, конечно, но интересно.

- Мне очень жаль, дорогая, - сказала я. – Наверное, Энн перенесла тяжелое испытание.

Ответа не пришлось долго ждать. Фраза оказалась удачной. Мэй раскололась.

- Как же ты права, Анна. Я бы не должна рассказывать. Это абсолютный секрет. Тайна. Ну, да ты все поймешь. Тебе сказать можно. Это ужасный, ужасный случай. Трагедия. – Мэй опустила голову. Потом медленно произнесла:

- Собаку пришлось усыпить.

- Неудачные роды? – сказала я. – Бедные крошки!

- Нет, дело обстоит хуже, чем ты думаешь. Крошки тут ни при чем. Вернее, их к этому времени уже раздали хозяевам, а это просто катастрофа.

- Господи, да что же случилось?

Мэй страдальчески поморщилась:

- Собака ПРОЯВИЛА АГРЕССИВНОСТЬ!

Коротая одинокие ночи до поездки в Англию, я прочитала несколько подшивок британских журналов о собаках, специальных и популярных, вложенных Мэй, Пат и Пам в коробки с гуманитарной помощью, и в общих чертах представляла себе менталитет современного англичанина. Портовый грузчик, докер, жизнелюбивый фермер и даже викторианский сквайр, не чуждые кровавым забавам собачьих боев и публичного удушения крыс в яме, спустя столетие уступили место яростным ревнителям гуманности. Способность, а тем паче склонность собаки кусаться в новую систему ценностей не входила. Я выразила подобающий ужас:

- Как? Что она сделала? Укусила Энн?

- Что ты. До этого не дошло. Она ЗАГРЫЗЛА СВОЮ ПОДРУГУ!

- Подругу?!

- Ну да. У Энн был еще маленький бордер-терьер. Тоже сука. Собаки воспитывались вместе. И так дружили! Представляешь, что пережила Энн! Ведь собака, которая ПРОЯВИЛА АГРЕССИЮ к другой собаке, может напасть и на человека! Пришлось усыпить. Вот и все, Анна. Хватит об этом. Забудем этот разговор. Нам пора.

Я допила вино одним глотком и встала. На душе было как-то смутно. Загрызть подругу… Усыплять всех подряд… Противно. Вспомнились светлые глаза Энн и ее белые напудренные руки…

Мы вместе поднялись по дубовой лестнице, устланной темно-голубым ковром. По дороге Мэй с улыбкой кивала своим предкам разной степень давности. С портретов на нас взирали мужчины и женщины в темных одеждах: на Мэй одобрительно, на меня - с презрительной жалостью. Так мне показалось. Неприятно выглядеть идиоткой. Особенно перед собой. И даже в непроницаемых глазах давно ушедших политиков и государственных деятелей такой маленькой страны. А уж совсем противно - в серьезных и таинственных глазах их жен. Все они умные. И осмотрительные. Потому и смогли продержаться, преуспеть, сделать свою крохотную страну державой. Britain rules over the seas. Британия правит морями. Ну, пусть теперь не правит. Или правит не морями. Но таких дураков и дур, как я, тут нет. И не было. А если и были когда-то, то вымерли в процессе эволюции.

Поднявшись по лестнице между рядами фамильных портретов, как пройдя сквозь строй, я поднялась наконец на второй этаж. Мэй повернула налево, в свою спальню, я - направо, в комнату, где провела предыдущую ночь. И остановилась как вкопанная.

На стене, замыкающей темный тупик коридора, висела картина. Особые лампы освещали ее сверху и с боков, как самые ценные экспонаты в большом музее. Странно, что я не заметила ее раньше. Под картиной располагалось что-то вроде тумбочки. На ней, в мягком свете отдельного фонаря, стояла пара крошечных узких туфелек. Туфельки были из красного атласа и с бантами.

С портрета на меня смотрела девочка лет двенадцати. В белом платье, серьезная, темноволосая, голубоглазая. Она напоминала Мэй. Или Мэй напоминала ее. У ног девочки, обутых в красно-атласные туфли с бантами, лежала большая белая мохнатая собака. Это была моя собака - точно та, которую я, уезжая, оставила в Москве на попечение Андрея. Я остолбенела. Кличка моей русской овчарки – Званка. Так называлась усадьба, в которой мой любимый Гаврила Державин тщился наладить свою жизнь. Это имя я и дала своей якобы русской собаке. Несчастный написал поэму – «Жизнь Званская», но жить, как в поэме, все равно не смог.

Но как моя собака - это нежное и злобное животное, не умеренное ни в чем - ни в своей преданной любви к хозяину, ни в своей отчаянной ненависти к любому постороннему, как эта собака, предки которой снимали врагов с седел на полном скаку, как эта “исконная” крымская славяно-татарская порода, к созданию которой приложил руку и немецкий барон Фальц-Фейн, как моя Званка могла оказаться здесь, в старинном английском поместье, на картине, у ног девочки в туфлях из красного атласа?

Спрошу у Мэй. Теперь время есть. Есть время! И с этим чудесным чувством я отправилась в свою комнату.

Окно с момента воздушной тревоги так и оставалось полуоткрытым. Беломраморный строптивый жеребенок нежился в лучах скупого английского солнца, хотя дуб распростер над ним свои темные ветви. Дупла отсюда не было видно. Нет, вон, кажется, что-то темнеет на стволе. А может, и нет.

Я не без опаски (а вдруг еще одна сигнализация!) открыла дверки платяного шкафа. На плечиках висела моя парадная форма - белая бабушкина блузка из тонкого льна, с прошвами (Кострома, начало века), юбка умеренной длины из сурового волокна (Литва, середина столетия - бабушка привезла ее из Каунаса), суконный жилет с ручной вышивкой (принадлежность народного костюма, Латвия, тот же период и та же домашняя коллекция). Из сумочки я достала серебряную брошку, чтобы сколоть блузку у ворота. Брошь, похожая на пряжку, была тоже бабушкина.

Ванная комната, выдержанная в оливково-зеленых тонах, таила немало загадок. Душа вовсе не было, смесителей тоже, а случайное нажатие ногой на какую-то кнопку внутри овальной ванны привело к шумному опусканию штор в спальне. Я надавила на кнопку еще раз, и шторы вновь взмыли к потолку. Все шло прекрасно.

Вымытая, одетая, причесанная и совершенно голодная, я танцующим шагом спустилась вниз по лестнице, на этот раз с некоторым вызовом встречая взгляды предков Мэй. Мне показалось, что теперь эти владетельные особы смотрят на меня с любопытством. Двое суток волнений и отсутствия пищи дали себя знать - я почти парила в воздухе, а одежда не только не стесняла, но даже слегка сваливалась.

- Oh, Anna dear, you are... Оh! You are so smart! 1- Мэй была явно удивлена.

Я же чувствовала себя просто отлично.

- Спасибо. Ну, что? Я не опоздала? Уже пора?

- Представляешь, пока мы одевались, позвонила Энн. Она сама - сама! - за нами заедет. She really does us a great favour! Unbelievable! 2Пойдем в большую гостиную, к парадному входу.

И Мэй двинулась вперед по коридору. Носки ее лаковых туфель с пряжками мелькали над паркетом быстро и четко, как у девочки на уроке ритмики. Не поспевая, торопились за ней складки цветастой широкой юбки, собранные у талии черным блестящим поясом.

В гостиной было почти темно. Чуть мерцала позолотой рама картины, занимавшей всю стену напротив главного входа. В полумраке угадывались на холсте смутные контуры животных. Одно из них, громадное, размером со статую на брегах Невы, - чистокровная гнедая кобыла. Три другие грации, лишь немного уступавшие лошади ростом, изогнули небрежно шеи, устремив на меня жалостливо-отстраненные взгляды. Так смотрят мадонны с полотен маньеристов и политические комментаторы с экрана телевизора. В двух из этих борзых - полово-пегих - я узнала чемпионок Водку и Опру, черная же была мне незнакома. Беглый комментарий Мэй подтвердил мою догадку и снабдил недостающими сведениями: лошадь на картине – вообще почти и не лошадь, а легенда конюшен Стрэдхолл Мэнор, черная собака – предшественница чемпионок. Не знаменита, но более всех любима.

Следом за юбками Мэй я пронеслась мимо обеденного стола длиною в милю.

Едва мы успели открыть дверь гостиной, выходящую прямо на подъездную аллею, и отогнать подальше навязчивого павлина, как по серому гравию зашелестели шины роллс-ройса. Машины мне не интересны, но две марки я знаю – роллс-ройсы по фильмам, а мерседесы, эти самые обычные лошадки новых московских конюшен, - по опыту.

Из автомобиля появился высокий молодой мужчина и сильной рукой распахнул перед нами дверцу. Мэй с радостными кликами двинулась вперед. Я старалась держаться позади. На переднем сиденье я заметила Энн.

Старая леди живо обернулась к нам. Никаких признаков остеохондроза, - автоматически отметила я.

Энн улыбнулась. Щеки ее розовели под пыльцой пудры, все в тонкой сети еле заметных пергаментных складок, как крылья пожилой бабочки. Сверкающие завитки голубоватых волос выбивались из-под белой панамки. Такую носила моя бабушка и малолетние жертвы советской педагогики, сосланные родителями в летние лагеря.

- Привет, малышки, - обратилась к нам Энн. - You are very, very welcome. 1Садитесь. Поехали в Ферлоу. Какое чудесное утро! Ричард, пожалуй, стоит приоткрыть окно, никто не против? Мэй, дорогая, я всегда так рада тебя видеть (тут Мэй расцвела в улыбке), а особенно сегодня (улыбка Мэй прекратила свое развитие и угасла). Надеюсь, собачки здоровы. Анна, познакомься с моим младшим - это Ричард. Он много о тебе слышал. Я столько рассказывала ему о нашем путешествии в Россию! Так. Мэй и ты, Ричард, дорогой, вы ведь давно знакомы. Но в последние годы так редко виделись, что, наверное, можете друг друга и не узнать. Ричард служит в авиации. Все время где-то в районе Персидского залива. Правда, милый? Ну, поехали.

Я откинулась на спинку сиденья. Взглянула в окно. Мы уже выехали за пределы Стрэдхолла и неслись куда-то по зеленому коридору, между высоких стен живой изгороди. Плющ в канавах казался теперь вполне обыденной, не стоящей внимания деталью.

Мне стало грустно. Эйфория, вызванная голодом и волнениями, куда-то пропала. Кажется, я снова оказалась во власти того состояния, которое Валера назвал «фрустрация». Когда ничего не хочется, потому что ничто невозможно.

Вероятно, дело было в том, что Ричард был не просто великолепен. Он был совершенен.

“Она опасная очень”, - с тоской вспомнила я давний и точный диагноз гуманного дрессировщика.

ГЛАВА 4.

Что такое жизнь? Жизнь - это дым, зола и

рассказ. Даже не рассказ.

Марк Аврелий

Сделали облаву, облаву -

Выпили на славу, на славу...

Охотничья песня

Братья ехали, не стараясь ровняться полями, ведь охотились только вдвоем. Правда, был с ними и Андриан, молодой ловчий. Андриан и затеял это поле. Герасимовы, в последнее время рассеянные и растерянные, легко поддались его уговорам. Да и как было не выехать! Дела не было, тоска заедала, и чужая воля быстро взяла свое. Можно было понять и его.

Охотник скучал и томился: все, чему он учился, вся сложная многолетняя наука, которую постигал он с раннего детства, - тонкое дело древней псовой забавы - все это теперь для него, кажется, погибло. Этот выезд был чуть ли не первое его поле как ловчего. Не последнее ли?

От Зайцева - от самой усадьбы - Андриан, стремясь показать себя, ходко двинулся в путь. Стараясь не отстать, следовали Михаил и Осип Петрович.

Лошади шли шибким, скорым шагом. Впереди рыскали несосворенные борзые: охота шла в наездку.

Впрочем, и собак было всего две: Орел и Решка. Их удалось спасти, когда горели февральской ночью Муравишники. И потому только уцелели борзые, что спали в доме, с хозяином, а не на псарне. Гончих же ни одной не осталось.

Лучшее для поля время давно миновало. Позади, да, уже навсегда позади те краткие дни, когда своры борзых, как осенние листья, срываются вихрем - и несутся, и мелькают на желтой стерне великолепные, роскошные псовые масти: то половая - печально-нарядная, как золотая осень, то половая в серебре - розоватая хрусткая листва, схваченная с утра изморозью, то бурматная - листва волглая, тленная, с карим налетом, то муругая - сухая красная листва с тонкой чернью... А это уж предзимье.

Что ж, ноябрь. Что сравнится с этим темным и тихим безвременьем в средней России? Ни краски нет, ни звука. Разве лишь ворон проговорит что-то полю, пролетая низко над пожухлой травой и снегом, разве лишь скрежетнет на тонких голых былинах у опушки черно-белая сорока... Вот и осталось только: белые борзые - легкие тени над снежным полем...

Впереди Андриан поднял правую руку с арапником.

- А-ту-его-о-о! - пропел, как охотничий рог, сильный молодой голос ловчего: он подозрил зайца.

Русак побудился, и Михаил, живо встрепенувшись в седле, пометил его собакам:

- Ух его!

- Ух его! - крикнул неожиданно для себя Осип Петрович. - Ух его -о-о!! - и борзые понеслись... За ними, не помня себя, рванулись охотники.

Заяц - маленький, усадистый, скоро ставил собак, подпускал их сначала близко, но затем отрастал - уходил, как от стоячих. Мелькал по снегу русо-пегий комок, легко уворачиваясь от борзых на угонках.

Лихо дошел его Орел – белая птица над снежным полем - приладился, но зайца не захватил.

Русак перебросился назад и пошел в противную сторону, прямо на всадников. Собаки скоро справились. Решка, как молния, дошла зайца, без угонок его потащила и наконец, ударила, передавая подоспевшему Орлу.

Подскакав, смеялся ловчий Андриан, улыбались друг другу братья... Смеялись широко раскрытые пасти борзых над безжизненной пегой шкуркой, растянутой на снегу.

Осип Петрович остановил кобылу чуть поодаль, опасаясь повредить русака или собак.

Андриан и Михаил оба спешились и враз потянулись к добыче.

- Не тронь! Порядка не знаешь?! - услышал Осип Петрович голос брата. И увидел: Андриан, диковато оскалив все еще смеющийся рот, хватает зайца за задние ноги, пазанкует, кидает пазанки борзым:

- Мое поле!

Наступила тишина. Только жарко дышали собаки, хрустела крахмальной свежестью тонкая простыня снега под копытами переступающих лошадей, да вдруг гортанно проговорил ворон прямо над головой. Он все видел и все уже знал.

- Эх, ты, - спокойно, сильно и очень тихо проговорил Михаил, - ну да ладно, Бог с тобой. Кровь-то кипит. Пусть, да надо меру знать и обычай. Учили тебя чему?

- А тому, - высоким срывающимся голосом крикнул Андриан, - а тому, что кто подозрил... Кто подозрил, того и заяц, чья бы борзая не взяла! Я подозрил, я!!

Близко посаженные голубые глаза парня чуть косили от волнения, тонкие губы кривились, из-под форменной фуражки, сбившейся на затылок, выбивались рыжеватые кудри.

- Осип, - сказал наконец Михаил, - человек наш не в себе. Что делать будем?

- Дальше поедем, - ответил не колеблясь Осип Петрович. - Успокойтесь оба. Только выехали. Поле все впереди.

Они молча смотрели, как Андриан второчил зайца и вспрыгнул на коня, утирая вспотевший лоб, сдвигая фуражку на глаза. Широкоплечее, ладное тело влилось в седло, коротковатые ноги привычно послали лошадь вперед. Братья, чуть поотстав, поехали рядом. Говорить не могли.

- Ну, видел? – сказал наконец Михаил, - Вот тебе: liberte, egalite, fraternite 1... Началось и у нас. Какое от всего этого счастье бывает, французы уже сто лет назад узнали. И мы узнаем - очень скоро. И всерьез. На своей шкуре. Недолго осталось.

Осип Петрович не отвечал. Будто ледяной петлей сдавило горло, перехватило грудь. Так бывает от внезапной вести о неотвратимом. О непоправимом.

Впереди Андриан замедлил рысь, перешел на шаг. Эта первая в жизни открытая вспышка, ошеломив его самого, сменилась горьким сомнением и раздумьем. Главное - не оглядываться ... Но он ехал, не обращая внимания даже на поле перед собой, забыв об охоте, и тосковал: надоело все. Хватит. А то: все всегда отдай им. Все всегда ихнеебыло - поле, собаки, добыча... Девки наши... В каждой деревне чуть не половина ребят барские выблядки. Баре, мать их... Господа сенатόры, обосрались которы... Вон - Костька этот, молодой барин, Кареева старого сын, только женился - а жену сразу бросил... Или сама от него в столицу сбежала? Прожил год в своем Аносове, так теперь к нам в Зайцево пожаловал - и здесь небо коптить да девок портить. Ну, ничего. Поглядим еще, чья возьмет. Вроде уж наша и взяла... Неужто и впрямь? Не поймешь ничего. Кто у них там главный? Кто правит? Царя-то нет. Это все равно как и нет никого…Мужик из Воскресенска приезжал – агитатор. И все говорил, говорил… Пролетайте, говорит, во всех странах и соединяйтесь, пролетайте и соединяйтесь… А куда пролетать-то? С кем соединяться?.. А еще сказал - Еремеевскую ночь надо имустроить. Это понятно. Это да. Надо. Иначе от нихне избавишься. Жаль, сейчас погорячился, обазартился. Зря. Напрасно зверя оттопал, собак прометал. Подшумел. Ну да ладно. Может, все ж правду говорят - наше уж поле-то... Да скорей бы! Ну, потерпим. Недолго осталось.

Так успокаивал себя ловчий Андриан в своей глухой досаде и тоске, в своем ожидании.

Поотстав от него на три-четыре корпуса, Осип Петрович, почти уже придя в себя, тоже старался успокоить, уговорить - и себя, и брата:

- Ничего, Миша, ничего. Может, еще уладится. Парень своенравный, молодой, горячий. Я знаю, о чем ты - о Муравишниках. Так ведь у нас-то случилось не по злой воле, не по умыслу - по недосмотру… Серьезного ничего не будет - пошумят и успокоятся. Опасно, конечно. Опасно, это правда. Ну, беспорядки. Смута. Но должно же все как-то уложиться. Мы не французы. Они-то «пьют одно стаканом красное вино»... А у нас все водкой кончается и глубоким сном. В этом сне все тонет - и egalite, и fraternite. И, к сожалению, свобода. А уж подавно - счастье. Горько, но правда. У нас одно только нужно - терпение. Терпение и настойчивая, упорная воля. И еще - осторожность. Компромиссы. От многого придется отказаться. Это понятно. И, знаешь, я думаю, неизбежно. А может быть, в этом отказе и правда: что ж, это не только разумно, но и нравственно.

- Знаешь, Осип, ты меня... ужасаешь. Как ты говоришь! Будто слепой. Или резонер, умник. Или будто циник, игрок. Прости, ради Бога. Я ведь все знаю. Не хуже тебя вижу. Вижу ясно. Но я почему-то... Почему-то не хочу, не могу вести себя иначе. Не хочу и не могу! Я не хочу играть. Стоит только начать! Да ты что, не понял до сих пор, что люди делятся только на две категории: на тех, кто играет, - и тех, кто живет по-настоящему, живет серьезно. Я не хочу играть с ними в их игры! Я жить хочу. В этом весь ужас. Я понимаю, я чувствую, что будет с нами. Но изменить это... Эту судьбу ... не могу. И не хочу. Я... Я не могу вести себя так, чтобы этого не случилось. Чтобы этого не было. Это... Это рок.

- Но, Михаил, можно и не играть, но почему не вести себя разумно? Просто разумно? Осторожно? Этим многое можно изменить, если не все...

- Да я не могу! Я знаю, как надо, а не могу! Не могу я! Не могу. Я таков, какой есть. Понимаешь ты или нет?! Ты-то должен понять! Это свершится. Если бы я был не я, а ты был бы не ты... Ну, тогда может быть... Я сейчас думаю, что уж лучше как есть, лучше сразу! И - честно.

Завиднелся лесной остров - черное пятно меж белой землей и серым небом.

Они увидели, как Андриан, уже довольно далеко от них, почти на полпути к острову, остановился и заученным жестом поднял над головой фуражку. Борзые воззрились.

- Лису лежащую подозрил, - пояснил Михаил брату. Мгновение - и всадники поскакали. Собаки, пометив лисицу, лихо заложились по ней.

Рыжая, гибкой стрелкой на белом снегу, уже бочила вниз, к реке. До воды, недавно прикрытой запорошенным стеклом, оставалось совсем немного. Решка спела наперерез, Орел старался заловить.

- Уйдет, - разом вырвалось у всех троих. Лиса, едва касаясь лапами тонкого льда и все же иногда оступаясь, красной молнией перелетела через реку и скрылась в густом ивняке на другом берегу. Борзые, взрывая облака снега, еле сумели остановиться на самом обрыве, шумно дыша и поскуливая.

На той стороне, в зарослях, где пропала лисица, раздался победный стрекот сороки. - Вот вам, знай наших, - издевалась птица.

-Ушла! - выдохнули охотники, все трое восхищенные зверем, - точностью расчета, стремительной решимостью, волей к спасению.

- Обставила! - с восторгом объявил Осип Петрович. - Обманула она вас, - сообщил он собакам. Борзые опустили правила, покрутились и упали на снег - отдохнуть.

- Какова, а? Нет, какова?! - обернулся Михаил к Осипу и Андриану, в восторге не делая уже между ними различия.

- Жить захочешь - так, пожалуй, побегаешь, - ответил Андриан.

- Умница, молодец, - отозвался Осип Петрович, - нет, как все-таки бежала! Умно, ловко!

Михаил смотрел в сторону, молчал и перебирал поводья. Последняя реплика ловчего ему не понравилась.

- Ну, поедемте лучше, охотнички, - сказал он, впрочем, вполне примирительно. - Остров проверим. Может, что и будет.

Андриан взял борзых на свору. Охотники въехали в остров, разделились и двинулись шагом по неглубокому снегу, среди тихих деревьев, сминая редкий подрост, изредка перекликаясь и нарочно подшумливая. Небо еще более нахмурилось, пошел снег. Невидные, незаметные снежинки совершали каждая свой особый путь с небес на землю, серьезно, молча и сосредоточенно. Все замерло.

Наконец засквозили заросли на опушке, рыжим и лиловым засветила из-под тучи вечерняя заря над далеким черным лесом, низко за расстилавшимся впереди полем.

Выехав из острова, все трое разом встали.

Прямо перед ними, на поле, будто излучавшем собственное голубоватое сияние, совсем рядом, чернел силуэт неторопливо удаляющегося зверя. Волк рысил, занося зад боком и оглядываясь, потом неловко поскакал.

Борзые в нетерпении взвыли.

- Пускай! - крикнул Михаил доезжачему.

Показалось, что борзые дошли в одно мгновение. Решка с попереку хватила грудью жданого гостя, полетевшего кубарем.

Покатилась в снег, сбитая собственным ударом, и сама борзая.

Волк выправился, вскочил, опершись на передние ноги, и отчаянным усилием сладил еще несколько скачков прочь.

Орел - опытный мастер, взявший на своем веку десятки прибылых - по виду взрослых, но на деле беспомощных перед такой собакой волчат, - жестко принял в горло. Андриан слетел с седла, за ним бросился к зверю Михаил.

Подбежавший следом Осип Петрович смотрел не дыша: Орел держал волка мертво, а временами тряс его так, что слышно было, как стучат у того зубы, отдыхал немного, не покидая горла своего врага, и снова тряс. Зверь только болтал поленом, не делая никакого сопротивления. Решка тоже впилась. Михаил готовился струнить. Он не торопился, действовал покойно и размеренно, и Осип Петрович вспомнил, что Орел, по рассказам брата, мог держать так волка до четверти часа.

Осип Петрович подошел ближе, потом совсем близко, взглянул - и замер.

На снегу у своих ног он увидел серую маску зверя, и будто с прорезями для глаз. Сквозь эти прорези к нему устремился взгляд. Это были не звериные глаза – но и не человечьи. Эти желтые глаза не просили, не молили, не ненавидели. И не надеялись. Эти глаза даже не тосковали. Они говорили.

- Жаль, кончена жизнь, - прочел в них человек. - Жаль. Ну и пусть. Прощай, поле.

Низко - совсем низко - пролетел ворон и сказал что-то волку - попавшему в последнюю беду другу. Выражение желтого взгляда странно переменилось. Зверь принял напутствие в свой предсмертный миг - и затих.

- Миша, снимай Орла, скорей. Ну, сделай для меня. Только один раз. Отпустим, - взмолился Осип Петрович. - Все равно ведь до весны будешь держать, так уж лучше сейчас. Сразу. Ну, сделай - для меня. Скорей. Я иначе спать не смогу. На охоту никогда больше не поеду, делай потом что хочешь, только без меня. Снимай собак. Я тебя как брат прошу.

Михаил взглянул ему в лицо - и растерянно опустил руки с ремнями и палкой.

Тут, совершенно неожиданно, подскочил к волку Андриан, о котором оба Герасимова как-то забыли.

Наклонившись, ловчий молниеносным движением выхватил что-то из-за наборного пояса чекменя. Мгновение - и нож очутился в боку зверя.

Осип Петрович, все еще не вполне понимая, что происходит, рванулся к Андриану, склонившемуся над волком, - и увидел только, как стынут, стекленея, обращенные к нему глаза.

Все замерло. Закат догорал, принимая предсмертный желтый свет этого угасающего взляда и отдавая его, как последний привет, широкому темнеющему полю.

Осип Петрович только махнул рукой, сел на лошадь и поехал прочь.

За ним, бросив все и крикнув борзых, ускакал Михаил.

Так и кончилось это поле.

Пили холодную водку – не разбирая сорт, не соблюдая приличий и почти не закусывая. Разговор, прерывавшийся длинными паузами, был временами просто невнятен и то срывался на крик, то переходил в шепот. Друг друга не слушали, и каждый отчаянно старался втолковать что-то свое. Ночь смотрела в окна, ветер, тонко подвывая, стучал и царапал стекла застывшими ледяными ветками.

В усадьбе вернувшихся с охоты Герасимовых ждала телеграмма. Болен Мишин младший брат Володя, земский врач в Сычевке, – заразился тифом. Состояние тяжелое, родным необходимо прибыть срочно.

Выехать возможно было только ранним утром. Уложив все, чтобы не задерживать отъезд, и загодя попрощавшись с семейными, братья пили в кабинете Осипа Петровича.

- Поедем, Миша, вдвоем, а там как Бог даст, - говорил Осип Петрович, тяжело опершись на стол, поднимая к глазам то пресс-папье, то трубку и внимательно разглядывая эти до мелочей знакомые вещи. - Если надежда есть – отправлюсь один в Москву, а тебя с ним оставлю. Здесь ничего не узнаешь. Что происходит, куда идет – Бог весть. Надо разобраться. Надо понять. Съездить. – Осип Петрович повернул в руке пресс-папье, вглядываясь в перекрестные лучи хрустальных граней, в загадочную глубину кристалла.

- Да ты, Ося, маленький, что ли? – вскинулся с дивана Михаил. - К черту все идет, вот куда. Кажется, взрослый человек, умный, опытный. Где же весь твой ум и опыт, если ты сейчас и отсюда ничего не видишь? Все как на ладони. Съездили уже. Ты – в Петроград, я – в Сычевку. Поработали, не отказались. Вот к июлю оба и освободились. Свободны навсегда! Все – свободны! Не “съездить”, тем более в Москву, а уезжать отсюда надо, вот что. Сам говорил, что нужно быть разумным… И осторожным, кажется? Бросить все – вот только Володю…вылечим или… Ну, так или иначе, как Бог даст, но… Бросить все – и уехать. Сразу, как сможем.

- Ну, Михаил, а кто мне в поле рассказывал, какой он… Честный, что ли? Уж не припомню… И что играть не намерен и не может?

- Да какие тут игры?! Я с нимине в игры играть собираюсь… С нимине поиграешь… Приспосабливаться к ним, договариваться… Я от них уйти хочу, и тебе советую. Сейчас – и навсегда. Жалко, поздно понял. После охоты только. Вот сию минуту. Это поле мне глаза открыло. Когда в Сычевке работал в комитете, комиссаром того первого правительства, пока эсеры не пришли вместо наших, кадетов, - была надежда. Ничего не понял и после – думал, искренне думал – уеду в имение, переждем, пройдет. Как и ты, впрочем. Вот и дождались. Ты его видел в деле, этого парня? Андриана нашего? Ну то-то.

- Миша, да. Пожалуй. Ну, это, может, и не так страшно. Страшны высокие властные люди, верхушка власти. Вот Керенский – Боже мой, что за человек! Я и вышел в июле вместе с министрами из первого состава – только из-за него, в знак протеста против дикой его авантюры – признания автономии Украины. Впрочем, и министры-то… Львов – сидит, вожжи держит, а не правит. Мануйлов мой тоже… Как выступать надо – так у него мигрень. Как дело делать – так “особые соображения” - чтоб не делать ничего… Большинство членов не имело никаких правительственных способностей. В кабинете как не было единства, так и нет. Кто говорит, кто молча сидит, - и все делят власть. А ее-то и нет. Но Керенский… Все ради своего интереса погубит, всю страну. Может, уже погубил Россию. Корнилова предал. Погибла, рухнула последняя надежда сильного национального правления… Надежда возродить армию, спасти страну. Все пропало. Он виноват. Подлец! Какой же подлец! Предал всех. И однако… Кажется, складываются коалиционные местные власти, а в них большевики не осилят земства. Надо сейчас спокойно рассудить, прежде чем … Для этого нужна целая картина, нужно знать…

- Эх, Ося! Что там! Картину эту ты видел сегодня в поле. Неужто не довольно тебе? Я с этим Андрианом одно поле топтать не хочу. Неважно, чье оно – ведь одно! Мое, его, общее – одно оно!! Одно!!! Нам добром уж не разойтись. – Михаил снова выпил, махнул рукой и встал у стола, тяжело опершись на него. - И потом – я еще понял. Люди делятся вовсе не на тех, кто играет и кто живет. Это на первый взгляд. На самом деле, люди делятся иначе. На тех, кто играет– и тех, кто проигрывает. Вот и все.

Осип Петрович аккуратно положил на стол трубку, помолчал, выпил стопку и одним движением отодвинул ее от себя по столу вместе с бумагами и прозрачным кристаллом пресс-папье:

- Так, голубчик. Убедил ты меня. Думаю только, что не ты один, но и он, этот твой Андриан, одно поле с тобой топтать больше не хочет. И не будет. И еще. Мы-то с тобой не играли. Мы жили. Значит… проиграли. Ты прав. Одно осталось - уходить.

Осип Петрович поднялся из-за стола и обнял брата, вставшего ему навстречу с дивана.

- Буди жену, Михаил. Я сейчас же скажу Анне. Нельзя уезжать вдвоем, а семью здесь оставить дожидаться. Вернемся ли? Отъезд подготовить времени нет: Володя один, без всякой помощи. Жив ли, нет… Пусть собирают самое необходимое и едут завтра же, самое позднее послезавтра за нами, в Сычевку. Оттуда немедленно отправим их через Ржев и Петроград в Хельсинки. Дождутся нас там… Пока устроим все. Если дождутся. Нет – доберутся до Копенгагена сами. У Анны там тетка, сестра ее отца, Эльза Линберг. Как ты думаешь?

- Что ж, думать нечего. А главное, некогда. Пойдем. И поедем. Боже мой, как там Володя… Что будет?

- До завтра, милый. Доброй ночи не желаю - глупо. Держись. Бог даст, и Володя выдержит. Ну, прощай до утра.

Оставшись один в кабинете, Осип Петрович подошел к окну. За стеклом чернела ночь – ночь непроглядная. Ноябрьский мрак Скорпиона торжествующе сгустился на земле и на небесах.

Ну, вот и рухнуло все. Все – в этот мрак, все. Вся живая яркая жизнь – все в это черное ничто, в эту пропасть без дна. De profundis clamamus – из бездны взываем… К кому?..

Кажется, это и есть конец. Неужто правда? Да, правда. Правда. Нет, не правда. Это не может быть правдой. Это гораздо хуже - это истина. Даже если жив Володя, даже если и нам с Михаилом удастся остаться в живых еще сколько-нибудь – дней, месяцев, лет… Даже если удастся бежать… Все равно – конец. Даже сейчас, вот в это мгновение – это уже не жизнь. Жизнь кончилась несколько минут назад, всего каких-то полчаса. Почему? Кто знает. Но - кончилась. И настало - даже не ожидание смерти, тем более – не страх перед ней. Страх, ожидание – это жизнь. Еще жизнь.

Вот вещи, дорогие и памятные: трубка, книги – нет, уж они не мои. Мертвец ничего не имеет.

Нужно идти к этой женщине, к жене. Анна, Анна Линберг… Почти тридцать лет остались на том берегу черной реки. Анна. Не имя, а заклинание, не имя, а стон. Холодное и соразмерное, как могильная плита: дата рождения – дата смерти: Ан-на. Ан-нет. Ан - на тебе, получай.

А к другой не пойдешь. Нет времени ехать за версту, в деревню. Нет, не то. Врешь, время есть. Да только зачем? На детей смотреть? Ни к чему. Все это уже ни к чему. Да и нельзя: там жизнь. Жаркая, жалкая, прекрасная… Как мертвецу подойти к ней, к жизни? Чтоб взглянуть на нее, оторваться, да в могилу? Нет, уж лучше вовсе не подходить. Не выдержишь. Ржаное поле, жара, теплый ветер, голубой лен, солнечная вода. Жаль их. Жаль всех этих теплых, еще живых… Тех, кто еще страдает и любит, надеется и верит… Слишком жаль. Нет, не поеду. Не могу…

В Сычевку прибыли затемно. Из больницы дежурный санитар проводил в тифозный барак на отшибе.

Володя до утра не дожил, скончался ночью.

Сделав нужные распоряжения, вернулись на станцию выпить в буфете и ждать поезда.

Вокзал был полон. Больше всего было беглых с фронта солдат. Вокруг них вились какие-то темные личности из обеих столиц. Крестьяне, сидя на своих мешках, ели сало, заедали картошками, запивали вокзальным кипятком и охотно вступали в разговоры с солдатами. Как вши по грязному телу, сновали по вокзалу беспризорники.

Нужно было ждать: прибытия семьи и похорон. Осип Петрович не чувствовал ничего. Разве только досаду от того, что домашние могут приехать именно тогда, когда они с Михаилом будут на кладбище.

С трудом восстанавливая происшедшее, безуспешно стараясь думать о будущем, он даже радовался дарованной ему неизвестности и пытался благодарить за нее Бога. Впрочем, ему было почти все равно. Все было ясно и так. А сил не было. Пили водку.

Сознание пульсировало – то прояснялось, то снова спасительно гасло. Реальность мешалась с видениями, картины ада – с небесными ликами. Впрочем, где именно была явь, а где забвение, понять до конца он так и не мог. И не старался. Напротив, легко и плавно переходя в забытье, будто погружаясь в теплые струи летней реки, принимал его как избавление от мук.

Лето, солнце, берег теплой реки. Устье ручья, скрытое густыми ивовыми кустами. Тень и свет, блики солнца и голос птицы в ветвях над ручьем – звучный, влажный, зеленый… Он идет вверх по ручью, с трудом раздвигая густые заросли. Жарко. Душно. Жжется крапива. Дурманит запах цветущих трав. Но нужно идти. Как ласкова вода! Как зелен полог ветвей! Вот и родник - светлый ключ на белом песке. Прозрачные струи тихо журчат, быстро бегут - по песку, по камням, к ногам. Прозрачная вода, чистые глаза… Журчит вода – льется голос…

Осип Петрович снова обрел сознание. А может, потерял его. Тиф? Начало бреда? Солнце светит в лицо. Больно поднять веки. Желтая стена, какой-то туман, а в нем, из него – глаза. Смотрят на него. Какой прозрачный, какой светлый взгляд…

Неподалеку, у самой двери в вокзал, стоит девочка. Это она смотрит, это ее глаза. Совсем маленькая, лет семи. Волосы выбились из-под капора, кончики каштановых кос развились. Какая бледная. Под глазами синие тени. Смотрит и молчит. Одна, взрослых рядом нет. Как странно глядит – будто жалеет… Что видели эти прозрачные глаза этой ночью? Что еще увидят?

Зашипел пар, и колеса черного паровоза застучали будто совсем рядом. В окно видны красные спицы и ободы колес… Вот алые шатуны рычагов замедлили ход и неподвижно застыли. Снова прошумел выпущенный пар.

- Annete, ou est tu? Annete, Annete, ici! Viens! Vien vite! Nous parterons! 1– журчал, грассируя, голос француженки. Парижский выговор, по-видимому, гувернантка.

Девочка чуть кивнула, не отводя глаз от лица Осипа Петровича, повернулась – и исчезла за дверью, канула в облаках тумана и пара.

Все опять расплылось. И опять он у ручья. Снова смотрит под ноги, на прозрачный ключ - хрустальный колокол чистой воды над белым песком. Звенит ручей. Как жарко. Солнце печет. Прямо у ног вода - холодная, ускользающая… Стоит наклониться, набрать в пригоршню - и пить, пить… Но трудно протянуть руку. Вот наклонился. Болит голова. А рука все не дотягивается. Дотянулся. Как же больно! Вода утекает сквозь пальцы… Хочется пить… Пить! Где же Михаил? Что с ним?

- Ну, пей, дяденька, пей, - слышится голос. Звенит, как родник по камешкам. Глаза – голубые, чистые – смотрят в глаза. Это небо. Детский голос звенит и улетает ввысь. Он пьет, с трудом глотая уже не водку - вокзальный кипяток.

- Дяденька, - звенит голос, - я к бабушке пойду. Надо мамке пшена купить. Мамка болеет, а есть нечего. Не ела давно. – И легкая, складная фигурка мальчика исчезает в солнечном тумане, в дыму паровоза.

И вдруг с полной ясностью он вспомнил все. Никакой надежды не было. Нужно было приготовиться к смерти. Это он понимал. Но готовить себя к ней не мог. Не к чему уже было. И ни к чему. Оказалось, что то, первое, чувство, которое сказало ему, что он уже мертв, - еще двое суток тому, после охоты, в кабинете, когда Михаил – еще живой, но тоже уже мертвый, – когда Михаил ушел, и он остался один и подошел к окну, и стал смотреть в окно, в ночь за стеклом, - то предчувствие смерти его не обмануло. Оно и не повторялось более – это внезапное ощущение холодного ужаса, ледяной спазм страха. Ведь теперь смерть была позади, за плечами. Он уже перешел эту реку.

Но по привычке, сложившейся за долгую жизнь, – теперь она представлялась ему то бесконечной, то мгновенно краткой – он снова стал думать.

Мысли о семье Михаила и о жене были мучительны, но некоторая вероятность спасения для них все же была. Главное, чтобы успели, уехали. К счастью, к несчастью – кто знает? Кто поймет, кто разберет судьбу?

А те, другие – живые, любимые… Что ж, они-то на своем месте. Они-то проживут. Только как? Что это будет за жизнь? Вот и опять не поймешь – к счастью, к несчастью ли? Но все же легче… Просто знать, что проживут. Нет никакого счастья. Вот в чем дело. Вот почему так легко. Вот почему так тяжело…

Эта девочка с прозрачными глазами – а она где сейчас? И что ждет ее сегодня ночью? Родителей своих она уже не увидит. Куда везет ее поезд – к границе, на запад, или в Москву, на восток? Погибель везде. Да, эта девочка… Малая песчинка на дне чистого родника… Но замутнились источники, и уж не вода бьет из недр нашей земли. Кровь струится по белому песку. Кровью текут ручьи, и реки полнятся кровью... Но ведь сказал Иисус: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять…

А этот мальчик… Малая былиночка в чистом поле… Кто вырвет ее из земли, чей сапог сломает, сомнет? Или сама иссохнет от жажды в пустой земле, изойдет тоской под сухими ветрами, склонится бессильно и пылью развеется по серым дорогам? Да, еще говорил Иисус: возведите очи ваши и посмотрите на нивы: как они побелели…

Боже, Боже мой! Прости меня. Я знаю: только Ты - источник воды, текущей в жизнь вечную. Я помню еще: Ты даешь плод в жизнь вечную, и жнущий и сеющий вместе радоваться будут… Да только что мы посеяли, и кто пожнет? Все путается, и не могу я понять, не могу… Прости меня, Господи, и помилуй. Жизнь вечная, и Ты – умираешь. Умираешь…

Вернувшись, Михаил нашел брата за тем же столом, но в беспамятстве. Молча пил, смотря на него и силясь понять, что это – изнеможение или все же болезнь. Наконец, как бы очнувшись, стряхнул оцепенение и, не веря в успех, постарался привести в чувство. Чудо! Осип Петрович пришел в себя, и можно было надеяться, что это был еще не тиф – только нервное перенапряжение и усталость. Братья оставили поручение вокзальным, чтоб известили о приезде семьи, и прошли в городскую управу. Ждать.

В здании управы, где Михаил еще этим летом распоряжался всем и всеми, было теперь шумно и грязно. В коридорах вооруженные в полушубках сталкивались с неопрятными в пальто и пенсне. Осип Петрович смотрел на этих людей – и не видел ничего. После всего, что случилось вчера и сегодня, после водки, глядя на замызганные бесцветные стены и пол коридоров, он повторял и повторял про себя строки, прочитанные еще при жизни, на балконе, позапрошлым жарким летом. Теперь они вдруг всплыли откуда-то:

Лицом к туманной зыби хороните

На берегу песчаном мертвецов…

Володю хоронили на старом кладбище над рекой, рядом с отцом. Осип Петрович вспомнил те, первые, похороны и один из венков с надписью на погребальной ленте: «Друг крестьян». Вспомнил и самого Василия Осиповича, который при всей слабохарактерности, лени, а наконец и болезни так помогал крестьянам, занимаясь земским страхованием, что заслужил от них и эту надпись, и добрую и долгую память.

Вот и Володя умер, исполняя свой долг земского врача. Не уберегся.

Дул сильный ветер, разрывая темно-лиловые тучи, и нестерпимо яркие, ослепительные лучи, проникая сквозь них, достигали застывшей земли. Неподалеку мраморный ангел с крестом в руках, недоуменно приподняв белые крылья, смотрел себе под ноги печально и отрешенно. Было очень холодно. Над головой с тонким льдистым звоном сталкивались черные ветки.

Земля промерзла, и ее комья, пронизанные кристаллами льда, ударили в крышку гроба, как камни. Сняв шапки, неотрывно глядели братья в еще открытую могилу.

До конца дня семья так и не приехала. Они ждали на вокзале, ждали в управе, но не дождались. Следующий поезд должен был прибыть только ранним утром. Ночевать решили в опустевшей квартире Володи – он жил в собственной, хотя была и казенная, при больнице.

Топить было почти нечем, и последние поленья сгорели быстро, так и не успев согреть выстуженные комнаты. Белый кафель высокой голландской печи даже не потеплел. За черными чугунными заслонками недолго вспыхивали красные искры углей. Совсем скоро угли подернулись серым пепельным бархатом, и в остывающем зеве печи наступила тьма.

Постоянной прислуги Володя не держал – присутствие чужих людей мешало ему, и комната при кухне пустовала. Убирать и готовить трижды в неделю приходила дворничиха. Со времени ее последнего посещения прошло уже несколько дней.

Однако везде и во всем был совершенный порядок. Выровненные носки нескольких пар начищенной обуви под вешалкой, хирургически чистая посуда на кухне, аккуратно разложенные на письменном столе бумаги, сверкающие инструменты в стеклянном шкафчике, книги, застланная постель в маленькой спальне, - все было холодно и четко, чисто и безжизненно. Никаких признаков того, что квартиру покидал уже тяжело больной человек.

Пройдя по комнатам, Осип Петрович сел за письменный стол в кабинете, оперся лбом на руки - и только тут заплакал: в этом был весь Володя - ни секунды слабости, никакой поблажки себе. Все, что должно быть сделано – сделано. Неважно, чего это стоило. Пусть это бессмысленно. Но так должно. Осип Петрович представил, как Володя, уже в начинающейся горячке, почти не сознавая себя, тщательно моет посуду, стелет постель, собирает бумаги, одевается, а потом, с трудом нагибаясь, поправляет ботинки и сапоги в прихожей, выходит из дому … и идет, пошатывась, собрав все силы, всю волю – идет один в свою больницу… Было мучительно жаль его – бедный, милый… Один, один, без помощи… Такой молодой... Едва за сорок…

О чем он думал тогда? Да ни о чем, слишком ему было плохо. Но самые родные, самые дорогие, конечно, были вместе с ним в этом последнем горячечном бреду – и говорили, утешали, прощались… Скоро ль снова свидимся? Чувствуется – скоро, скоро…

Осип Петрович взглянул сквозь слезы, сквозь пальцы. Михаил сидел по другую сторону стола, подняв воротник, спрятав руки в карманы, опустив голову. Было тихо и холодно. Керосиновая лампа горела тускло, неровно и временами шипела.

Вдруг брат резко вскочил, так что стул отъехал прочь по холодному вощеному полу, как по льду, и чуть не опрокинулся. Одним прыжком Михаил оказался у окна:

- Ося, слушай, что там?! Ты слышишь? Или показалось?

Осип Петрович бросился к нему. Окно кабинета выходило в темный переулок, напоминавший узкую нору, прорытую вдоль реки. Над домами напротив крепостной стеной возвышался крутой берег Вазузы. В провале переулка, перед окном, синеватым тусклым светом горел керосиновый фонарь.

Всматриваясь в черную ночь за стеклом, Осип Петрович напряг ослабевший с годами слух. Он знал, что Михаил не мог ошибиться: чуткое ухо охотника еще никогда не подводило брата. Несколько мгновений все было, казалось, так же тихо. Именно это было особенно страшно.

Опять, как вчера в поле, над распластанным на снегу зайцем, ледяная петля захватила горло и грудь. Но петля не отпустила сразу, как прежде, а сжалась еще туже. Тогда было только предчувствие беды. Сейчас Осип Петрович все еще ничего не слышал, но почему-то знал, и знал точно: вот она, смерть. Пришла.

Они стояли у самого окна, прижав холодные лица к ледяному черному стеклу, и напряженно вслушивались. Михаил быстро вернулся к столу и, загасив керосиновую лампу, снова стал рядом.

Вот, вот оно, - прошептал он. – Вот опять. Слышишь?

Да, - ответил ему брат. – Теперь слышу.

Не услышать было уже невозможно. Топот сапог по промерзшей булыжной мостовой, чуть прикрытой снегом, становился все громче. Звуки усиливались в темной трубе переулка, и никак нельзя было определить, откуда именно они доносятся.

Гул голосов, приближаясь, превратился в какой-то вой. Раздавались отдельные пронзительные вскрики. На мгновение все стихло, и тут же хлестнул резкий сухой звук, похожий на хлопок арапника.

Вой и грохот усиливались и вот уже отчетливо дробились на отдельные различимые звуки: топот, визг, ругань.

Миша, что это? Что это? Бежим, бежим отсюда, - торопливым шепотом, почти бессознательно пробормотал Осип Петрович, схватил брата за руку и потянул к двери из кабинета в прихожую.

Из прихожей было два выхода – один на парадную лестницу и через парадный подъезд - в переулок, к реке. Другой через кухню, мимо пустой комнаты прислуги, на лестницу черного хода и во двор. Со двора несколько проходов вели в другие дворы и задворки, в целый лабиринт темных проулков между глухими заборами.

Михаил обернулся к нему от окна, спокойно взял его озябшие руки в свои, почему-то теплые, почти горячие, обнял за плечи и так, не отпуская, отвел в глубь кабинета и усадил на черный кожаный диван.

- Ося, не нужно, милый. Никуда мы не побежим. Некуда нам бежать. Мы здесь на квартире брата, только прошлой ночью умершего. Может, об этом еще не знают? Вполне вероятно, считают, что он здесь и болен еще. Кто пойдет к тифозному больному? Затем, Володя был земский врач. Наверняка ему многие обязаны. Почему ты думаешь, что здесь опасно? Страшно сейчас одно только – выйти на улицу. Убегать, пытаться где-то спрятаться. Вот это действительно глупо. Как раз поймают, а потом и объясниться не успеешь… Ну-ну, не надо, это я так, - добавил Михаил, усаживаясь на диване рядом с братом, охватив его обеими руками, как маленького, и мерно покачивая туда-сюда, будто баюкая. - Переждем здесь, а завтра уедем. К утру, уже к утру все кончится – спать захотят, устанут. Помнишь Варфоломеевскую ночь у Дюма? И как читали когда-то «Королеву Марго»? Ах, какое лето было… И мы – дети еще, совсем дети… Помнишь те каникулы? Балкон? Лодку? Я греб, а ты мне вслух читал… Вспомни, Ося, вспомни: тогда, в романе, за одну ночь кончилось, и днем ониспали. Пока этиочнутся, мы и семью встретим, и уедем отсюда вместе. Все успеем. После крови сон мертвый. И долгий.

За окном стало тише. Топот и вой постепенно отдалялись и, наконец, совершенно замерли.

Они сидели на диване в полной темноте. Михаил осторожно отодвинулся, стараясь как можно дольше касаться брата, чтобы не взволновать, не вспугнуть его напрасно, потом встал и, быстро подойдя к письменному столу, открыл хорошо известный ему ящик. Рука сразу нащупала то, что искала. Вынув браунинг, Михаил положил его на стол. Но в желто-голубом свете керосинового фонаря, на блестящей столешнице, пистолет был, казалось, слишком хорошо виден.

Он взял его и снова сел рядом с братом, так же близко. Браунинг как будто сам скользнул в карман. Тяжелый металл леденил бок. Другой бок потеплел – это Осип Петрович затих, прижавшись, - казалось, задремал.

Холодный свет фонаря проникал в окно. Этот неживой свет отражается стеклянными стенками шкафа, этот страшный свет дробится сверкающими стальными поверхностями стерильных хирургических инструментов. Михаил прикрыл глаза.

Под уставшими веками, в покое вдруг прояснившегося сознания, встает последнее видение жизни. Он знает: вот это и есть вся жизнь - вся, какая была. Жизнь вечная – та, которой не было, нет и не будет. Жизнь вечная - та, что была, есть и пребудет.

Перед ним расстилается поле… Его поле - золотое, светлое, сияющее... Солнце осени, томительное, невидное, слепящее, все собрано в единой точке, как в фокусе линзы. Это сверкает золотой крест на колокольне деревенской церкви: ослепительная искра в голубом покое, в небе лазурном, безбрежном, предвечном. Что это парит в струях нагретого воздуха? Что это возносится ввысь? Тонкий, невесомый, прозрачный пух малого семени травы - или тень огромной птицы, так же легко несомая теплыми дуновениями, столь же быстро возносимая воздушными струями? Это золотой орел - беркут… И вот уже только точка темнеет в светлой лазури, вот уже и нет этой точки… Голубое безбрежное небо, золотое бесконечное поле, сияющая искра над полем – солнечный крест на старой колокольне…

Грохотнули сапоги по булыжнику – да, под окном.

Хриплый голос командовал, в ответ кричали.

Наконец сухим треском раскатился звонок в прихожей. Еще раз. Еще. Осип Петрович дернулся в руках Михаила и снова замер. В пустой выстуженной квартире звонок гремел, и этот дробный звук рикошетом отдавался от холодных стен. На первом этаже, в парадном, дверь подъезда была еще заперта.

- Ну, Ося, пора. Пришли. Теперь к нам, - тихо проговорил брат. – Идем.

В прихожей они сорвали с вешалки шубы, накинули, и через кухню, не зажигая света, прошли к двойной крепкой двери черного хода. За ней все было, казалось, тихо. Позади звонок в прихожей все трещал, надрываясь. Михаил, заслоняя собою брата, левой рукой неслышно отпер замок внутренней двери. В правой был браунинг, тяжелый и уже теплый, согретый телом.

Братья стояли, прижавшись друг к другу, в темном узком закутке черного хода. От лестничной площадки их отделяла теперь только одна, но массивная наружная дверь. Все было по-прежнему тихо.

Затаив дыхание, Михаил стал поворачивать ключ. Замок был хорошо смазан и сработал легко и мягко. В душном пространстве между дверьми пахло кожей и керосином.

Дверь, не скрипнув, распахнулась.

На площадке лестницы, полукругом, неподвижно и молча стояли люди. Им было весело.

Они были готовы убивать и тихо, терпеливо дожидались этого. Однако, увидев браунинг в руке Михаила, отпрянули. Оружия у жертв, вероятно, не предвидели. Не то, заводя облаву, караулили бы и справа, из-за двери. Теперь же некоторые прижались к противоположной стене, некоторые – к перилам лестницы. Круг стал шире.

- Ну, эт-т-а-э, - раздался голос того, кто стоял прямо напротив двери и, видимо, командовал всеми, - эт-т-а-э… Выползайте, гниды кадетские! Вылезайте из норы, вы, баре, суки! Кровушки нашей попили - теперь отдавайте!

Позади, сначала в прихожей, потом прямо за спиной, раздался топот, и толпа заполнила кухню. Михаил, все еще стоя в простенке между дверьми, свободной рукой прижал к себе брата, а другой, с браунингом, чуть повел за спину, даже не глядя - и преследователи, смешавшись, отступили по кухне назад, к прихожей.

Михаил взглянул прямо перед собой. Пристально всмотревшись, понял, что не узнает никого. Ни одного знакомого лица. Все чужие, пришлые.

По-прежнему прижимая к себе брата и закрывая его собой, Михаил выступил вперед, на площадку лестницы, ногой притворил за спиной дверь и молча встал лицом к лицу с главарем. Тот, коренастый, широкоплечий, спокойно прислонился к стене напротив.

- Сброд, - сказал Михаил. – Шавки бродячие, сволочь. Пошли вон отсюда. Из окопов сбежали, товарищей предали. Трусы.

Откуда-то сбоку щелкнул выстрел, и Михаил повис на руках у брата. Браунинг звякнул о каменный пол. Толпа взвыла.

Сзади, из кухни, стали ломиться в дверь. Она поддалась толчкам и отбросила их обоих – мертвого и еще живого - вправо, к перилам. Из двери люди вывалились на лестничную площадку.

Тело Михаила перекинули через чугунную решетку лестницы, и оно исчезло в черном пролете. Внизу, в темноте, раздался глухой звук упавшего на каменный пол тела. Больше Осип Петрович Герасимов уже ничего не услышал.

ГЛАВА 5

Проницаешь ты, Господи, взором туда, где граница

Между скрытым и явным в душе у меня пролегла.

Из средневековой андалузской поэзии.

Английские нивы рождают тяжелые колосья, так тесно сомкнутые друг с другом, что даже свежему ветру не под силу их поколебать. Крепкие стебли пшеницы стояли вдоль дороги к Ферлоу низкой плотной щеткой. Мы ехали не слишком быстро. Вот на поверхности поля, ровной, как тщательно расправленная скатерть, появились вдали голубые и розовые пятна. Ближе к машине стали видны и отдельные цветы - васильки и маки. Они выглядывали над колосьями, будто украшали поля соломенной шляпки.

- Bad farming 1, - кивали друг другу Энн и Мэй, глядя на чужие земли из окна "мерседеса", - как ты думаешь, Анна?

- М-м-м... весьма, - отвечала я. А что еще я могла сказать? Если прежде видела такую пшеницу только на образцовой опытной делянке в сельскохозяйственной академии, куда нас водили с классом на экскурсию. И если прямо передо мной был аккуратный, как нива, затылок водителя. Ричард молчал и смотрел только на дорогу.

Машина пронеслась по полям и, повернув, оказалась среди деревьев. Дорога шла вдоль каменной стены, покрытой пятнами желтовато-седых лишайников. За стеной высилось здание из такого же серого камня.

- Это, Анна, дом моего старшего - Оливера, - сказала Энн. - Правда,

сейчас он далеко. У меня все мальчики в авиации. Дом, конечно, великоват. Ну, что делать: у Олли трое. Некоторые неудобства естественны.

Мы снова выехали на поле и снизили скорость на единственной улице маленького поселка. Розы были всюду. Сказочные домики, низкие, как плотные мохнатые пони, прятали глаза под челками низко нависших толстых крыш.

- Это thatch roofs - тростниковые крыши, - рассеянно заметила Мэй. - Средневековая традиция. - Мэй думала о своем.

- Они страшно дорогие, сейчас во всей Англии осталось только одно озеро, где выращивают специальный тростник, - сообщила Энн оживленным тоном экскурсовода. - Мы проезжаем деревню Литтл Ферлоу. Смотри, Анна, отсюда виден дом моего среднего, Уильяма. А вон и твой, Ричард, - и Энн кивком панамки указала куда-то вдаль.

За пшеничными полями семейства Вестли, лишенными всяких признаков васильков и маков (good farming!), я увидела привычные уже очертания: крепостные стены и серые обиталища потомков Энн. Было совершенно ясно, что леди - не Кот в Сапогах. Тут все в порядке. Ни людоедов в этих замках нет, ни других проблем.

Господи, - подумала я, - что же это так тоскливо? Что у меня за характер такой?

А как хочется быть веселой... Как хочется жить...

Мне стало зябко. Дует из окна машины? Но холод подступал прямо к сердцу. Вот из ровной зеленой стены изгороди появился фазан и побежал вдоль дороги. Птица с ее ярким оперением выглядела ожившим музейным экспонатом. Выскочил коричневый плюшевый кролик и снова скрылся в корнях боярышника. Среди цветущих ветвей вертелись и свистели, как заводные игрушки, рыжегрудые малиновки. Чучело жаворонка трепетало над полем, будто кто-то невидимый в вышине подергивал его на леске вверх-вниз. Слышалась механическая скрипучая трель.

Ну, зачем мне в Москву? Что я там забыла? Вот насильно везут меня в серые каменные гости. Я туда не хочу. В гостях как в неволе. Вот уж точно. Так говорила моя няня старая. Только с ней было хорошо. Тетя Маша. Марья Андревна. Каждый день ходила в церковь у Арбатских ворот. Бога вы не боитесь - вот что. Страха Божьего в вас нет. Десять лет прошло, как ее похоронили. С тех пор и в Москве как в неволе. А ведь дома, кажется. В гостях хорошо, а дома лучше. Ан нет. И дома как в гостях. Никуда по своей воле ни на шаг. То денег нет, то времени, а чаще ни того ни другого. На самом деле, просто желания нет. Воли нет. Как в гостях.

А страх Божий есть. Остался. Нет, страх-то остался, а Бога нет. Может, все из-за этого? Ну, все равно. Жить бы у Мэй да радоваться - когда еще придется? Вот попаду на свою Плющиху - то-то взвою. Нет, надо жить сейчас. Вполне молода, здорова, слава Богу, фигура отличная, волосы красивые. Ну, разлюбил какой-то дурак. Положим, отнюдь не дурак. Потому и разлюбил. Да любил ли? И где он, существует ли вообще? Может, и нет его. И я стала вспоминать… Нет, неуловимый, изменчивый, весь – резкий порыв, миг – и не виден уже очерк высоких скул, вдаль улетел взгляд узковатых глаз... Вот и нет его рядом, вот уже далеко… И опять я одна. А я-то его люблю? Или только охочусь на редкого зверя, а может, просто гонюсь, как глупая молодая борзая, за листком, уносимым холодным осенним ветром, - бессмысленно, бездумно, безнадежно?

Да, наверное, так. Тем лучше – оставлю погоню, откажусь – и все впереди. Все при мне, кажется. Умна. Да нет, не умна. Впрочем, неважно. Главное - не весела. Нет, не весела. Отчего? Отчего, черт возьми? Может, вовсе и не характер виноват. И не страх без Бога, без церковного человека рядом, без тысячелетнего порядка. А виновато то, что подобно аглицкому сплину. (Странно, что этого сплина я тут ни у кого не замечала). Да, все проще простого. Это она: русская хандра. Недуг, которого причину... На ее изучение Илья, мой ловкий коллега, недавно получил в Штатах грант. Уехал, преподает там и пишет монографию. Называется "Русская тоска. Этнопсихологический этюд". А сам смеется. И ребенка уже родил - американского подданного. Ах так!

Я разозлилась, повеселела и снова захотела есть. Нет, надо радоваться. Надо наконец начинать жить. Прямо сейчас. Пора.

Я оторвала взгляд от затылка Ричарда и высунулась из машины в поисках темы для веселой реплики. Навстречу по обочине трусила странная пара. Собаки были породистые. Чуть впереди - маленький черный бордер-терьер с рыжей мордой, чуть позади - тигровый тяжеловатый стэффордшир. Обе - суки. Батюшки, - сообразила я, вспомнив рассказ Мэй перед приездом Энн, - это ведь те самые: казненная убийца и растерзанная жертва! Может, привидения? Я на секунду зажмурилась. Пассажиры не обращали на собак никакого внимания. Кажется, никто, кроме меня, их просто не видит. Я оглянулась вслед: остановились что-то обнюхать. В подшивках английских журналов были истории о призраках собак. Да еще Мэй с ее рассказами... Нет, это уж слишком! И спросить нельзя - запретили говорить именно о собаках Энн. Но тут я заметила, что и Мэй украдкой обернулась. Ага! - возликовала я. Значит, все-таки собаки. Мэй не произнесла ни слова, только взглянула на меня и сделала большие глаза. Энн предложила свою красную с золотом пачку "Данхилл" и закурила сама. Так, молча, мы и подъехали к дому.

Дом Энн под названием Ферлоу Холл был меньше, выше, а потому даже внушительней, чем Стрэдхолл Мэнор. Родовое гнездо Мэй отдаленно напоминало светло-беспечные приземистые русские усадьбы, с широким гостеприимством распахнувшие объятия своих белых колоннад-крыльев. Здесь же я увидела иное. Серый гравий подъездной аллеи, серые гранитные вазы у основания серой каменной лестницы - всего несколько ступеней к массивной темной двери.

Настоящие дома всегда выходят из родной земли: они выдавливаются из нее и высятся, как камни, или растут из нее, как деревья, а то парят над ней, как птицы, или плывут вдаль, как корабли.

Дом Энн был просто серый утес - порождение grey granit, основной породы Шотландии. Дом Мэй - белый выход мягкого известняка, подстилающего зеленые холмы Англии. Наши же, российские, дома, избы, терема или усадьбы, - живые. Некоторые, мрачные и избранные, в том числе крепость Кремль,- на самом деле елки. Многие, как русские усадьбы прошлого столетия, - светлые раскидистые березы. Наши северные избы - ладьи или гуси- лебеди, плывущие в небесах. А сколько у нас теплых избушек-воробышков! И не счесть незаметных и темных домушек - грибов и лягушек.

Теперь я знала: род Ферлоу, семейство Вестли - душа гранитного камня. И все его лорды и леди - это просто духи серых камней. Каждый из них. И Энн, и трое ее сыновей, и ее муж, - вся семья. Gray granit 1. Вот и все. Я засмеялась. Англичанки обернулись ко мне:

- Анна?

- Забавная пара у входа: встречают гостей!

У дверей сидели обе терьерши. Бордер-сучка с усатой мордой сверкала своими антрацитами из-под рыжих бровей у левой гранитной вазы, стэффорд-сука таращила жабьи гляделки у правой. Если привидения - им ничего не стоило там оказаться. Если живые собаки - тем более: побегали вокруг стен, понюхали, пометили, вернулись через какую-нибудь серую калиточку - и пожалуйста: успели раньше нас. Да не все ли равно - призраки или нет? Что же я так волновалась?

Как хорошо, как спокойно, как радостно, когда вдруг что-то, хоть что-то поймешь! Стоило ради этого перелететь в другую страну. Нет инобытия, и все едино. Все сущее - дух, и сущность сущего - дух, и все мыслимое -живо.

Я коснулась волос, покосилась на свою рыжую прядь, потрогала серебряную фибулу у ворота, провела рукой по переплетениям льняной ткани юбки. Все, все вокруг изменилось, и я сама. Но времени думать больше не было.

У входа в дом происходило некоторое замешательство, вполне похожее на то, что всегда бывает в России при встрече гостей. Энн поднялась по ступеням первой, и дверь перед ней отворилась как раз вовремя. Какая-то тень, распахнувшая ее перед хозяйкой изнутри, мгновенно исчезла в холле. Энн обернулась в дверях лицом к нам и произнесла:

- Добро пожаловать в Ферлоу.

Позицию за спиной матери занял Ричард, возвышавшийся над панамкой Энн по крайней мере на две головы. Он повторил традиционное приветствие и только потом улыбнулся, как футболист перед телекамерой.

Мэй стремительно поднялась к хозяевам, звонко распевая необходимое "Thank you, dears". Я следовала за складками ее цветастой юбки.

За темной дверью, в холле, будто кисея тумана окутывала предметы: искусно подобранные неяркие цветы в китайских вазах на серых мраморных плитах пола, подставки для зонтов, столик черного дерева с брошенной на нем черной бархатной каскеткой и хлыстом, пару сапог с маленькими блестящими шпорами. Высоко под потолком серебристый луч пронизывал холодный воздух и ложился на перила лестницы, уводящей куда-то в горние выси.

Оттуда, с лестничной площадки, как со скалистого утеса на полпути к заоблачному миру, устремляли пристальные сверкающие взгляды вниз, навстречу гостям, леди Энн и лорд Ферлоу с парадных портретов в полный рост: она - в алом, он - в черном, оба небожителя уже седые. Казалось, они сочли необходимым показаться посетителям в знак радушия, но ниже опускаться не собираются.

Энн сняла панамку и, бросив ее на столик рядом с каскеткой, повелела немедленно вымыть руки:

- Wash your hands, wash your hands, dears! 1

Мы с Мэй тотчас же проделали это под бдительным оком леди, в стерильной комнатке, скрытой в углу холла. Я смотрела на свои руки под блестящим краном, над белой раковиной. И руки стали другие. Пальцы тоньше - похудела. Кожа гладкая - несколько дней ничего не делаю. А может, не поэтому?

Стали подниматься по лестнице. На первой ступеньке мне удалось украдкой потрогать лепесток одной из палевых роз в китайской вазе. Цветок оказался настоящим. Останавливались перед портретами и другими полотнами. Энн называла имена. Имена всех лошадей, изображенных на картинах, и художников. Да, там были и Стаббс, и Лэндсир. Прочих я не знала. Лошади были очень красивые.

Прошли в гостиную. Из окон лился поразительно чистый свет, и мне показалось, что я смотрю на мир сквозь хрустальное стекло. Впрочем, в этот момент так оно уже и было. Я выбрала шерри. Оказалось, правильно.

- О, Анна, да. Да, да. Для леди, и перед ланчем... Ничего не может быть лучше. Это очень здорόво.

Другие реплики подтвердили, что подлинные леди (синоним: воспитанные женщины) в такой именно ситуации предпочитают как раз шерри. Конечно, если предлагают еще шампанское, белое вино, виски и водку. Что такое шерри, я не знала. Выяснилось, что это хороший сухой херес. Мэй, пренебрегая условностями и ссылаясь на старую дружбу, попросила все-таки водки. Но извинялась и смущенно хихикала, даже согласилась положить в бокал целую горку наколотого льда. Лед таял, и водка быстро превращалась в слабый раствор спирта. Энн пила шерри, Ричард - виски.

Энн показывала картины. Над моим креслом серебристые листья тополей на маленьком пейзаже трепетали на ветру под опаловым дождливым небом. Это был Констебль. Мы поговорили об английской живописи - очень живо, очень слегка. Без всяких искусствоведческих глупостей. О них никто здесь и знать не хотел - кому это нужно?

- Это для коллекционеров и специалистов, - сказала Энн, а Мэй

радостно ее поддержала, поддерживая заодно и свой стакан, куда Ричард щедро плеснул еще водки из блистающего квадратного графина.

Кажется, каждый мастер английской пейзажной и анималистской живописи оставил свой автограф на каком-нибудь полотне в этой гостиной. Лэндсир - на наброске шотландской борзой дирхаунда . Такая собака, покрытая серой клочковатой шерстью, была у сэра Вальтера Скотта. Он называл свою суку самым совершенным созданием Господа. Это был набросок для знаменитой картины мастера с изображением pets 1королевы Виктории. Стали вспоминать, какие еще pets были на этой картине.

- Я помню: дирхаунд и еще уиппет, - мечтательно сказала Мэй, покуривая свой "Silk Cut". - Как я люблю дирхаундов. А уиппетов - о, просто обожаю. У меня были эти собаки, давно. Какие милые! So sweet and...Very, very delicate.

Delicate...Пару часов назад Мэй искала определение моим собственным свойствам и остановилась наконец на этом самом слове. Delicate... Нежный, воспитанный, тактичный... Благородный. Ну, спасибо.

- И все-таки русские псовые лучше всех! - продолжила моя приятельница и решительно отхлебнула из стакана. Она наслаждалась беседой. Назвала еще серого попугая-жако на картине с pets Виктории и собачку-пекинеса.

Тернер расписался на одном из видов Петворта, усадьбы лорда Эгремонта - родственника Энн, через которого к ней и попал пейзаж.

Холлман Хант- единственный из прерафаэлитов - был допущен в гостиную Ферлоу Холла исключительно благодаря тому, что некогда ему пришло в голову изобразить овцу. Картину держали из стене из любви именно к таким овцам очень старинной, чуть ли не пиктской, породы, овцам белым с черными мордочками, а вовсе не из страсти к искусству, к Ханту и тем более к другим прерафаэлитам. Как выяснилось, это слово собеседникам незнакомо.

- Анна, - сказала Энн, задумчиво разглядывая овцу на полотне Ханта, - я надеюсь видеть вас с Мэй завтра снова у себя. Если вам еще не надоело. I open my gardens tomorrow. Regular event, you know, Anna. I do love it. People can really enjoy themselves. May, why don't you open your gardens? 2

- О, Энн, я не могу, - ужаснулась Мэй. - У меня сейчас все в таком беспорядке. Совершенно нечего смотреть. Утки не перелиняли. Потом, нужно же что-то устраивать. Павильоны, чай. Сэндвичи,

пирожные... Ах, надо все это готовить... Я ничего не успеваю.

Дункан... Он справлялся. А я одна не могу. Нет, не могу. - Мэй

огорченно поболтала в стакане остатки льда.

Энн, поняв, что вопрос был не вполне уместен и Мэй расстроилась, поспешила исправить положение:

- Но Мэй, дорогая, я с радостью тебе помогу. И потом, открывать свои сады - это наш долг. Люди должны получать от нас удовольствие. Да. Нам повезло в жизни. Им повезло меньше. Мы обязаны это компенсировать.

Пока я обдумывала эту непривычную для меня концепцию социальной справедливости и способ приведения ее в действие, внимательный Ричард плеснул в опустевший стакан Мэй утешительную порцию водки.

-Ну, все равно, приезжайте ко мне, - продолжала Энн. - Я хотела показать Анне сады. И особенно овец. Анна, у нас точно такие овцы, как на этой картине. Black-muzzled 1. Такое маленькое стадо. Всего голов пятьдесят. Мы их очень любим. Это настоящая старина. Подлинная древность - такие овечки в традиционном загоне. Как в средние века, а может и раньше. Прелесть. Приедете?

Мы благодарили и соглашались.

Тут я впервые почувствовала что-то неладное. Какую-то тревогу. Так, что-то неопределенное. Наверное, именно это чувство удерживает дикого зверя от последнего шага - в капкан. Это оно заставляет волка или лису мгновенно отдернуть поднятую было лапу и бежать - бежать прочь изо всех сил. Но нужно было поддерживать разговор, и сосредоточиться не удалось. Ощущение опасности быстро рассеялось.

Лошади на полотнах в гостиной преобладали. Мы поговорили и о них - конечно, не столько о картинах, сколько о лошадях. Но и о картинах. Вернулись к пейзажам. Ричарду нравился Констебль. Мне тоже. Мне нравился Стаббс. Энн тоже. Мэй нравилось все. Всем тоже.

- Июньское небо в Англии совсем не такое, как в России, - вдруг сказала я, подойдя к окну. Беседа стала такой приятной, что я совсем перестала стесняться и говорила уже сама с собой, только вслух.

- Почему, Анна? - спросил Ричард.

- У нас оно... лебяжье. Swan-like 2.

- Как это?

- Облака такие крутые, белые, и плывут очень медленно. Здесь они просто несутся. Они здесь как чайки. А когда погода портится, у нас все небо будто одно распростертое крыло - в плотных завитках, а с краю - длинные перья, и они расходятся, как маховые. Все небо покрыто лебяжьим крылом.

- Oh, really? 1- воскликнули Энн, Мэй и Ричард.

- Ну да, - сказала я, поворачиваясь к ним от окна. - Даже есть такие строки... Я вам прочту по-русски. Послушайте:

О лебяжье июньское небо!

О лепет летящего лета...

- О-о-оh! It sounds so sweet 2, - вздохнули обе дамы. Ричард молча смотрел на меня. Я очнулась, отошла от окна и села в кресло.

Мне опять хотелось домой.

- You love birds, Anna, don't you 3, - сказал Ричард. - Я хотел бы показать вам, какие у нас были цесарки. Очень красивые, из Африки. Я тогда был маленьким мальчиком, но до сих пор помню. Давайте посмотрим фотографии. Вот в этой книге.

Дверца шкафа открылась бесшумно. Был вынут толстый том: природа Африки. Все сели на диван. Энн и Мэй тоже смотрели. Видно было, что им действительно интересно. Мы небрежно пролистали львов и гиен. Мэй вспоминала о своих цесарках - обыкновенных, домашних. Наконец нашли и рассмотрели тех птиц, что некогда стайкой бегали по гравию у серых каменных ступеней. Горло и длинная шея у них были сапфировые, а головки крохотные.

- Ах, - заметила Энн, - это очень глупые птицы. С ними было

слишком много хлопот. Из-за глупости. Они были просто умственно отсталые.

Мы подробно обсудили сложности содержания глупых экзотических цесарок в поместье. Кто-то приоткрыл дверь напротив дивана. Энн встала:

- Пойду посмотрю, как там наш ланч. Кажется, уже пора.

Дверь так и осталась полуоткрытой, и мне была видна соседняя комната. Столовая. Энн там уже не было. Какой-то человек в белом склонился над обеденным столом, держа в руках линейку. Я пригляделась. Он измерял расстояния между столовыми приборами. Передвигал вилки, ножи, тарелки и салфетки, следуя неким правилам. Еле слышно звенело серебро, сверкал хрусталь. Интересно, - подумала я, - какова точность? До миллиметра? Ну, приеду домой - расскажу Вале. (Валя была моя подруга.) И Андрею. И Валерочке. Пусть знают. Но пока я тут... Как же я буду есть?

Но все легко обошлось. Правда, я совершенно не почувствовала вкуса своей порции заливного. На желтоватой поверхности куриной грудки, под слоем прозрачного желе, была распростерта изысканная, как на картине Ци Бай Ши, зеленая веточка шалфея. Потом было, кажется, что-то сладкое и кофе с печеньями. От неловкости меня спасала беседа.

Давным-давно мой отец ловил и держал наших певчих птиц, интересовался и всякой экзотикой. Поэтому разговоры о красоте и разнообразии пернатых, об их содержании в неволе были моей стихией. С детства. Собственно, это и было мое детство - самое прекрасное в нем. Зеленые тома Брэма. Советы натуралисту-любителю. Самое любимое. Зоомагазин на Арбате, Таганка и Птичий рынок, мучные черви и муравьиные яйца, лесной жаворонок юла, поющий в клетке с полотняным верхом на подоконнике над Москвой-рекой, у Бородинского моста... Да, птицы в неволе. Уж в этом-то я разбиралась.

Время летело - легко и стремительно, как облака в этом северном морском небе. Я чувствовала, как дышит море - совсем близко, хотя мы были почти в сердце Британии.

Наш разговор - для англичан, судя по всему, обыкновенный - неторопливый, степенный, обстоятельный разговор о птицах и об охоте, о лошадях и собаках (конечно, за исключением четвероногих друзей Энн), настоящий разговор, когда никто не перебивает и не кричит, а спокойно, даже мечтательно думает вслух о всяких прекрасных созданиях, а значит, думает и говорит о жизни и о себе - такой разговор в Москве был бы немыслим. У нас эти темы - удел специалистов. А те все больше спорят и орут. Торопятся, будто боятся, что не успеют высказать свое - то есть главное. И, конечно. не успевают. А тут мне было хорошо. Пристальный интерес к животным - моя естественная особенность, которую я уж давно привыкла скрывать у себя на родине, чтоб не прослыть ненормальной. Здесь, в Англии, это оказалось в высшей степени уместным и воспринималось как должное, а не как признак умопомешательства. Я говорила о том, что люблю – и, кажется, впервые говорила свободно.

О собаках Энн так никто не упоминал, хотя обе терьерши все это время присутствовали во плоти, очень живой и теплой, валялись по коврам, залезали на диван и играли. По их играм было ясно, что еще несколько месяцев - и кто-то опять ПРОЯВИТ АГРЕССИВНОСТЬ. Короче, ЗАГРЫЗЕТ ПОДРУГУ. Но англичане были невозмутимы.

Наконец Энн сказала:

- Ну а теперь, dears... - И посмотрела на Мэй. - Теперь, dears, еще по рюмочке - и пора в питомник. Покажем Анне гончих.

Мэй поднялась неожиданно легко. Мы спустились вниз, где у входа нас поджидал высокий прямой человек в кепке, твидовом пиджаке и зеленых резиновых сапогах. Лицом и сдержанностью он напоминал каменные статуи с острова Пасхи и так же, как они, смотрел только в небо. Как он назывался по-английски, я не помню. По-нашему, это был главный псарь, или доезжачий, питомника гончих Ферлоу. Он внушал трепет. Вскоре выяснилось, что сообщаться с ним можно было только посредством Энн: кроме хозяйки, для него не существовало никого.

- Джон, - сказала Энн, - это гостья из России. Ну, ты знаешь. Там была революция, и традиционная псовая охота пропала. Но это особая гостья. Она понимает. Нужно показать ей наших собачек и как у нас все устроено.Пойдем.

Человек в кепке, не отрывая взгляда от быстро несущихся облаков, что-то пробормотал.

- Джон говорит, что сперва покажет нам молодняк. Потом, Анна, мы перейдем к кеннелам основной стаи.

Прямая, как доска, фигура доезжачего развернулась, его нос встал на нужный курс, и статуя с острова Пасхи двинулась по сизо-зеленой стриженой траве прочь. Энн в своей панамке поспешила за ним, далее следовал Ричард в плисовых джинсах и Мэй в реющих на свежем ветру юбках. Я встроилась в хвост.

Был полдень, и дул сильный ветер, но над мокрой травой сгущались полосы тумана, плотные, как молочный кисель, которым поила меня моя няня из девятнадцатого столетия. Прилетели две тетери, посидели, улетели. Так тетя Маша уговаривала меня есть кисель. Туман был совершенно безвкусный. Ноги промокли уже через несколько шагов. Наконец мы приблизились к низким зданиям, похожим на телятники социализма, но гораздо более аккуратным. Вошли в ближайшее. Там было очень светло, чисто и сухо.

Но тут нос доезжачего чуть опустился. Послышалось бормотание.

- Джон говорит, что хочет сначала показать Анне кухню. Анна, обрати внимание, как мы следим за чистотой. Джон просит тебя согласиться, что в помещении нет ни одной мухи, хотя... Ты видишь? Свежее мясо разделывается прямо на столах.

Над длинным столом-помостом в центре кухни, покрытым оцинкованным железом, как в морге, свисали с потолка на крюках две желто-красные коровьи туши. Не было ни запаха мяса, ни следов крови. И мух не было. Ни одной. Только сверкали белые электроплиты и нержавейно блестели на них громадные кастрюли.

Статуя, пользуясь Энн как оракулом, подробно описала сложный процесс приготовления пищи для гончих разных возрастов. Чувствуя особую ответственность, я изображала неусыпное внимание. Мы перешли в соседнюю постройку.

Там было еще чище и так же тихо. Но в деревянных ящиках, устланных свежим тончайшим сеном и помещенных каждый в свое отделение, как лошадь в денник, и на затянутом серым стерильным ковролином полу вокруг этих ящиков копошились хвостатые создания. Они ползали, тычась толстыми мордами в сено и в серый ковролин, перебирая лапами, присасываясь к животам сук, и засыпали, откинувшись. Это и была новая смена, молодая поросль питомника Ферлоу. Все как на подбор.

Энн, с опаской покосившись на статую, созерцавшую свежепобеленный потолок, подобрала одного щенка и поднесла ко мне.

- Правда, прелесть, Анна?

Щенок засучил лапами и заскулил. Сука-мать забеспокоилась. Статуя почти незаметной переменой позы выразила неодобрение. Энн торопливо положила щенка на место - откуда взяла. Мэй взвизгнула, выражая восторг. Ричард посмотрел на меня, взглянул на доезжачего, улыбнулся и пожал плечами. По-видимому, он решил, что между мной и статуей существует некое негласное единство - сговор единомышленников, в котором нет места не только для него и для Мэй, но даже и для Энн. Ничего подобного на самом деле не было. В гончих, особенно английских, я не понимала ничего. Но знала, что в присутствии профессионалов нельзя охать и ахать, визжать от восторга, а особенно не рекомендуется хватать щенков. Статуя, как видно, это оценила и каким-то неведомым для меня образом, понятным не мне, но Ричарду, выразила одобрение.

- Джон, - сказала я наконец, - щенки просто замечательные. Вы знаете, у нас в России сейчас идет борьба. Между теми, кто хочет, чтобы одна из наших пород гончих называлась "англо-русская", и специалистами, которые считают, что эта порода должна называться "русская пегая" - без "англо". Дело в том, что ваши английские гончие, фоксхаунды, у нас широко использовались для скрещиваний с исконно русскими - чтобы придать скорость. Получилась очень нарядная скоростная собака, но приспособленная для нашей природы. У нас условия охоты другие. По-моему, пусть называется "русская пегая". Вы не против?

Из-под кепки что-то сверкнуло. Нос поднялся вверх. Раздались звуки.

- Анна, - сказала Энн, - Джон говорит, что он не против. И что он ... Что он не прочь. Не понимаю, о чем он.

Я заглянула под кепку. И рассмеялась. Джон смотрел мне прямо в глаза. И тоже смеялся. Он понял, что я поняла. Джон читал Диккенса. И я читала. А Энн, Мэй и Ричард - нет. Ну, может, читали, но не так. Не так, как я читала "Дэвида Копперфилда" в своем беспомощном одиноком детстве - лежа в постели с горчичниками, замирая и захлебываясь слезами, - и не так, как читал Диккенса Джон - неизвестно, когда. Но так же, да, так же, как я - замирая и захлебываясь. Ведь он это запомнил. Запомнил, как я. Запомнил навсегда - из-за обиды. Из-за несправедливости. Не "социальной". Обычной, человеческой. Той, что жжет до слез и уступает правде только в романах.

Глядя прямо в яркие голубые глаза, радостно сияющие мне навстречу из-под твидовой кепки, я сказала:

- Да, Джон. Я понимаю. Вот и Баркис тоже не прочь. Правда?

- Нет, не прочь. Баркис ОЧЕНЬ не прочь, - ответил Джон - и хохотнул. Энн, Ричард (особенно) и Мэй уставились на него в безмолвном оцепенении. Но уже через мгновение сцена пришла в движение. Все естественно разъяснилось. Энн и Ричард решили, что Баркис - это некий авторитетный специалист по гончим. И он не прочь, чтобы русская порода так и называлась - "русская пегая". Мы с Джоном не стали их разубеждать.

Взрослые гончие, волнуясь, смотрели на нас сквозь кованые черные решетки загонов. Собак было так много, что я поняла, почему англичане на вопрос, сколько у вас гончих, отвечают: столько-то пар. Лучше было бы ввести обычай пересчитывать их по хвостам: хвосты торчали вертикально, как древки копий, и стая фоксхаундов напоминала войско копейщиков. Да в них и не было ничего собачьего: дикие, чисто вымытые, хорошо отлаженные живые машины в непрестанном движении сновали в загонах, вспрыгивали на парапет ограждений, мгновенно оказывались снова на земле, поднимались на задние лапы у решетки, нюхали, скакали. Белые, рыжие, палевые пятна так и мелькали перед глазами. Я и не заметила, как Джон куда-то исчез. Голова у меня кружилась. Кажется, усаживая нас в машину, чтобы отправить домой, Энн снова повторяла приглашение на завтрашние "открытые сады", а Мэй и Ричард уговаривались вечером свозить меня на ужин в Ньюмаркет. В ресторан - то ли китайский, то ли индийский, а может, в итальянский.

Визит дался нелегко не только мне. Мэй, наверное, тоже напрягалась в гостях и утомилась так, что всю дорогу в машине боролась со сном, а дома еле добралась до голубого дивана в своей голубой гостиной, согнала с него Лимонную Водку и сейчас же задремала. Мне было предложено или тоже отдохнуть перед прогулкой с борзыми, или пройтись пока по розовому саду - "rose garden". Я вышла в сад.

Погода опять переменилась. Ветер стих, неяркое солнце становилось жарким, туман поднимался и, рассеиваясь, превращался в еле заметную дымку, напитанную розовым ароматом. У самого входа в rose garden, близ каменной стены, была разбита первая клумба, большая и круглая. Облако мелких белых розочек скрывало кусты полностью - не было видно ни веток, ни листьев. Только цветы.

Я подошла ближе. Внизу из-под цветов виднелись одинаковые плоские полукружья камней, ограждающих клумбу.

Показалось? Нет, на камнях действительно какие-то надписи. Я присела на корточки. "Jolly. We remember. 1945-1951"... "Lock. Dear friend. !949-1956"... "Sandra. We meet again.1967-1975"... "Bell. Fare thee well till our hunt in the fields of the Sky. 1970-1979"... "Mizzy. Never forget.1976-1987"... "Grant. Lie in peace. 1978-1988"… 1

Нет, это не клумба. Собачье кладбище - вот что это такое. Голова опять кружилась, и меня слегка тошнило. От голода, от усталости... Нет, от солнца и запаха роз, не иначе. А что, собственно, такого? Очень цивилизованно. Надо же собак где-то хоронить. Почему бы и не так?. Я пошла вокруг кладбища, пересчитывая камни - от Джолли до Джолли. Их было сорок семь.

Я без сил опустилась на каменную скамью. Огляделась. И тут же вскочила - справа из-за куста алых роз выглядывала острая морда. Это была изящная маленькая борзая - уиппет, мраморный. Слева крупные чайные розы склонялись над таким же псом, и тоже лежащим в позе Анубиса: передние ноги вытянуты, голова горделиво поднята, пустой взгляд белых мраморных глаз устремлен строго вперед, то есть прямо на меня. Так, Мэй говорила, что любит уиппетов... И что они у нее БЫЛИ... И что они DELICATE... Наверно, это они. То есть вот здесь, по бокам скамьи, под розами, они похоронены, а мраморные Анубисы навевают Мэй, когда она приходит взгрустнуть на скамье, воспоминания об этих delicate...

Больше смотреть розы я не стала, а побрела вперед, где возвышался стеклянный павильон, похожий на высокие оранжереи Ботанического сада в Останкино. Вошла в полуоткрытую дверь.

Духота и запустение. Высоко под стеклянным куполом нежные листья какого-то тропического дерева заметно привяли - видно, полива не хватает. В ветвях я заметила темно-зеленый продолговатый плод: авокадо. У моих ног, в круглом бассейне, под пожелтевшими листьями лотоса неподвижно стояли красно-золотые рыбки. Сил у них было мало. Голодные, наверное,. Как я. У стен и на стеллажах валялось несколько пустых цветочных горшков и черепки от разбитых. Какая-то бледная полуувядшая растительность высовывалась из немногих целых сосудов. Бедная Мэй. Я повернулась и пошла к дому, стараясь не смотреть по сторонам и поневоле вдыхая одуряющий запах множества роз, нагретых солнечными лучами.

В кухне присела на узкий диванчик у стола и задумалась. Все тихо. Мэй не видно. Спит еще. Спят собаки - кто в своих постелях у входа, кто на диванах, кто просто на каменном полу. Жарко. Даже павлин куда-то делся и не заглядывает в окно. Тоже спит, наверное. И тут зазвонил телефон.

Снять трубку? Подождать? Уйти в свою комнату? Но телефон звонит и звонит. А вдруг это опять Валера? Или этот, как его... Гриб? Владимир Владимирович? Тогда лучше уж говорить, пока Мэй не слышит.

- Hallo?

- Good afternoon. Can I speak with Ania, please? 1- голос женский, вполне знакомый, и акцент наш, русский.

- Да, это я. Ой, Боже мой! Валентина! Привет. Как я рада, что ты позвонила. И номер Мэй не потеряла! Вот молодец! Мне тут очень плохо. Я хочу домой. Ох, извини, у тебя время идет, а я жалуюсь. Говори скорей.

- Аня, здравствуй, - сказала Валя как-то официально, даже сухо. - У меня тут... Ну, в общем так. Бабушка умерла, вчера. А позавчера меня Олег бросил. Вот. Похороны завтра. А он ушел к ... Ну, к любовнице. С портфелем. То есть я его выгнала, а он ушел. Все. А бабушка умерла вчера, во сне. - И Валя заплакала.

- Валентина, не плачь, - сказала я. - Держись. Я приехать сейчас не могу. Ты знаешь: у меня денег нет, а билет фиксированный. Прости меня. Как жалко Анну Александровну. Но если во сне - Боже мой... Мне бы так. Ей ведь уже восемьдесят пять...

- Аня, это она из-за меня... Из-за него... и зачем я ей сказала, что он ушел... Зачем только сказала?! Она бы еще пожила. От сердца... - Снова плач. - И хоронить не на что. У меня денег почти нет, все у него. Ты знаешь, как он... С деньгами... У меня только осталось, что он на еду обычно дает, на неделю. Ну вообще-то, конечно, хватит, похороны скромные. Но я ему говорить не хочу. Понимаешь?

- Ну и не говори. Хорони на то, что есть. У вас же на еду, да еще на неделю... Это куча денег, для нормальных людей... То есть, я хочу сказать, для обыкновенных, как я...

- Нет, Аня, а потом? На что же я жить буду? Я ведь уже пять лет не работаю... Просить у него не хочу!

- Подожди, не думай пока. Может, и просить не придется. Может, он вернется. Какая еще любовница? У него разве была?

- Значит, была. Какая же я дура! Какая дура! И бабушку сама погубила - своей глупостью - единственного человека родного! Дура, дура! - Плач усилился.

- Знаешь что, - сказала я неожиданно для себя, - Валентина, послушай. Пожалуйста, сейчас же успокойся. Скажи ему. Позвони на работу, он ведь там каждый день. Похорони Анну Александровну, попроси себе сумму - пока на месяц, до серьезного разговора - и приезжай сюда. В Ньюмаркет. В гостиницу. Денег тебе хватит, он ведь миллионер. А значит, и ты. Вместе делали эту вашу фирму. И принадлежит она вам обоим, не ему одному. Попроси пока умеренно, только на поездку. На билеты и расходы, скромные. И только на месяц. Ну, может, еще на билет в Шотландию. Вдруг нам удастся вместе поехать. Все равно, если дойдет до развода - фирму делить пополам придется. Вряд ли он обрадуется. Ничего не решай, хорони бабушку, проси денег - это нормально, ведь он ушел, а ты домохозяйка и без работы, он даст. Ну как? Согласна? Я буду ждать.

- А виза?

- Купи тур. Срочно. Прямо сегодня. Ну, по крайней мере, сразу, как денег даст. А потом брось группу и приезжай в Ньюмаркет. Я тебе все расскажу. Ладно?

- Я позвоню, - сказала Валя лаконично, явно успокоившись и вспомнив, видно, что рыдания в телефон обходятся недешево. И повесила трубку.

Ну вот, - подумала я, возвращаясь на диванчик у стола. Вот и раздался голос родины. Все как всегда. Муж бросил, бабушка умерла, с горя. Ушел к любовнице с портфелем. Выгнала. Дура.

Тут я заметила, что в зеркале напротив некая женщина устало облокотилась на стол, подперев рукой склоненную рыжую голову, как сестрица Аленушка, в безнадежной, чисто русской позе. Вот она, русская тоска. Да ведь это я!

Но бедная Валя! Ныне миллионерша, хотя, кажется, уже бывшая (si devant, как сказала бы еще не преданная ни огню, ни земле Анна Александровна Корф). А каких-то пять лет тому - библиограф пединститута на Пироговке и моя подруга. В предыстории, то есть в библиотечной, пединститутской жизни - Валя; всего лишь позавчера, в жизни жены долларового миллионера - Валентина (можно - просто Тина); а сегодня... Ну что ж, пусть пока Валентина. Тины не будет, пока (и если) не вернется муж с портфелем.

Анна Александровна воспитала внучку одна. Родители девочки погибли в геологической экспедиции в начале шестидесятых. Тогда на Плющихе стоял еще, тихо истлевая в шелушащихся чешуйках серой краски, деревянный дом Плещеева, а неподалеку - такой же, с покосившимся крылечком, на которое взбегал юный Блок, наезжая в Москву с молодой женой, а слева, в Ружейном переулке, еще смотрели друг другу в глаза домики с мезонинами: в одном когда-то учился на фортепьяно Рахманинов, в другом писал Фет. И тогда в устье Плющихи самым заметным зданием был не отель "Белград", или «Золотое кольцо», а кинотеатр "Кадр", похожий на длинный конюшенный сарай, хотя прежде не только владела этим строением, но и жила в нем то ли тетка, то ли бабушка Льва Толстого.

Как раз напротив "Кадра", в четырехэтажном доходном доме начала века, века уже не железного, а стального, в коммуналке, в комнате высотой втрое большей, чем длина, и вырастила внучку Анна Александровна Корф, с незапамятных времен старший библиограф Высших женских курсов Герье, а позднее - пединститутской библиотеки. И сделала она внучку тоже библиографом. Старшим - не успела. Ведь долог путь от младшего библиографа к просто библиографу, и был он пройден, но вот на еще более тернистый и длительный, почти бесконечный путь к старшему времени уж не хватило. И началась перестройка, и смела всяческие границы и вехи, и библиографов заодно, и кинотеатр "Кадр" стал отделением ГАИ, а внучкин муж - миллионером. А Валя, соответственно, - миллионершей Валентиной, можно просто Тина.

В кухню вышла Мэй, потягиваясь и продвигаясь к холодильнику, в недрах которого хранилась сладостная влага. Прозрачная и крепкая. И ощупью Мэй нашла то, что искала, за банками с зеленым горошком, где по привычке до сих пор прятала от мужа, уже покойного, свою бутылку. И мы выпили водки.

- Кто-то звонил, Анна? Или мне приснилось?

- Моя подруга из Москвы. Валентина.

Мэй еще не до конца проснулась, и, наверное, поэтому не могла скрыть недовольства. Сейчас она особенно напоминала Генриха Восьмого. В момент, когда он узнаёт об измене очередной жены. Особенно нижняя часть лица - точь в точь. Губы скривились в непрозвольную гримасу:

- Sorry, Anna, эта твоя приятельница... Она тоже хочет продавать лен? Или еще что?

Тут я сообразила, что наделала, второпях утешая Валю. Не подумав. А ну как она и вправду приедет в Ньюмаркет? Как мы с ней будем видеться, если я себе уже не хозяйка? А хозяйка у меня Мэй? Теперь-то я знаю, как она одинока и как ревнива. И своевольна. Вот ужас. Не успела отделаться от Валерочки, как еще сильнее влипла. Да. Из огня да в полымя. С Грибом Владимиром Владимировичем как-нибудь справлюсь, а вот Валя... Валю жалко. Ну, попробуем.

- Нет, она ничего не продает. И не покупает. Это моя подруга детства. Мы с ней выросли в одном дворе. Очень близкий мне человек.

Мэй нахмурилась . Начало было явно неудачным.

- Мэй, dearest, Валентина мне даже не подруга. Она как сестра. Вместо сестры. Знаешь, у русских так принято: крестная сестра. Эти узы очень сильны, - прибавила я слишком уверенно (что-то никакой особой крепости таких «уз», как, впрочем, и других, у русских я не замечала).

- Oh, dearest dear, - Мэй подалась вперед и облокотилась на стол.

- Ее бабушка моя крестная (была, - подумала я с горечью: si devant!). - Меня даже назвали ее именем – Анна. Значит, у нас одна небесная покровительница.

Нордически-пронзительный взгляд Мэй стал мягким, как средиземное море.

- Валентина сирота, у нее только бабушка и я на свете и остались, - беззастенчиво врала я, надеясь, что если существование мужа выплывет наружу, я и его смогу объяснить. А впрочем, что, собственно, объяснять? Ведь теперь это правда, правда истинная. Сбежал, подлый предатель. Да и Анна Александровна умерла…

- Мэй, я так волнуюсь, что не сказала самого главного: бабушка Валентины умерла. Только вчера. Моя крестная. Теперь Валентина одна на свете. Вот она и сказала мне об этом, - закончила я уже величественно, как и подобает русской, узы которой особенно сильны, а дух соответственно высок. – Да и у меня после смерти Анны Александровны только мать и Валентина. И моя собака, - прибавила я спохватившись. Лицо Мэй уже выражало решимость. Ну все, - подумала я, - дело сделано. Теперь Валентина может ехать.

- А у Валентины есть собака, Анна? Ей нужно немедленно помочь. Бедняжка обречена на недостаток внимания. Кто теперь будет ею заниматься?

- Нет у нее собаки никакой... – я вовремя оборвала фразу: не хватало еще ляпнуть, что у самого близкого мне человека, узы с которым особенно крепки, не только нет собаки, а есть любимая кошка. Кроме меня. Вернее, не кроме. Это я кроме.

Я сделала паузу. Мэй тоже помолчала. В этом молчании судьба Валентины (да и моя, моя!) заколыхалась в голубоватом воздухе рядом с тонкими нитями дыма „Silver Cut”.

Пронзительный, как тревожный крик дюжины малиновок в живой изгороди, раздался звонок. «Господи, помоги, - взмолилась я, - кто же это еще? Валя или Валера? Валера или Валя? А может, сам Гриб?»

- Ну конечно, это Пам! Или Пат! – вскричала Мэй, рванувшись к аппарату. – Они собираются завтра нас навестить. Собак помогут вымыть, и вообще… Тебе обязательно нужно с ними познакомиться…

Телефон был далеко, Мэй понадобилось время, чтобы вылезти из-за стола, не потревожив Опру, споткнуться о Водку, а малиновки все трещали, пока я гадала: кто?

- Это снова тебя, Анна, - сказал мне Генрих Восьмой, протягивая трубку жестом Медного Всадника.

К этому времени силы мои иссякли. И когда заскрипел голос Великого Дрессировщика, я даже вздохнула с облегчением: пусть, все обойдется как-нибудь, по крайней мере этого фигуранта не жалко. (Ах, Валентина!). Да и жива была еще память о моральной победе в прошлой телефонной дуэли.

- Анькя-э, - неожиданными чистыми тонами радости проговорила трубка, - ну ты как там? Держишься? Молодца! Давай-давай! А то Гриб уже едет. Жди Гриба, вощем. Гриба, говорю, жди, - повторил Валера так внушительно, что от прошлого моего триумфа не осталось следа. Я вся съежилась. Ну вот. Накрыли.

Мэй смотрела на меня с таким раздражением, будто это я подсунула ей какую-то скрипучку мужского пола вместо флейтовых голосов приятельниц – Пат и Пам, кажется. Впрочем, так ведь и было.

Пока Валера со свойственным ему занудством объяснял, к какому рейсу подавать мерседес в Хитроу и как обращаться с Грибом в дальнейшем, чтобы продажа льна принесла нам всем (на этой стадии Дрессировщик был, как всегда, щедр) миллионы непонятно чего, я то тревожно наблюдала за метаморфозами лица Мэй, то, устав от ужаса, следила, как атласно-каштановые кобылы, не переставая щипать траву, медленно следуют по зеленому паддоку за лучами солнца. Жеребята не отставали. «Типичный эпилептоид, - подумала я равнодушно о Валере, - застревает на мелочах». И вспомнила об одном исследовании «русского национального характера» - довольно толстой книжке мутно-сизого цвета. Ее написала женщина, которая с помощью проективных тестов узнала, что типичный русский – настоящий эпилептоид. В этом-то все и дело, - заключила она и поспешила поделиться этим открытием с соплеменниками: от этого мы и увязаем в мелочах, редко доводим дело до конца; подавляем свои порывы, а потом взрываемся бунтом. Может, и правда? Вот Достоевский – русский из русских, и не просто эпилептоид, а эпилептик, и его герои… Но тут я вспомнила, что за дамой и книгой, а значит, и за выводом, стоял, как и за «русской тоской», какой-то фонд. Поскреби любой фонд в России – и найдешь дядю. И чаще всего - Сэма. Тогда это было уже вполне точно, хотя нередко несколько туманно.

Но Валера уже взывал: «ПОняла? ПОняла?» - это были заключительные фразы.

- ПонялА, - сказала я тяжело и повесила трубку, поворачиваясь лицом к Мэй. Ей было скучно. Она тоже устала – охранять меня от непонятных голосов и себя от возможных вторжений.

- Кто-нибудь может приехать? – спросила она с насмешливой гримасой. Как подлинный эпилептоид, я подавила все: и удивление ее проницательности, и тревогу от ее догадки: не в бровь, а в глаз! Но ответ почему-то вырвался - необдуманным.

- Да ну их, - сказала я. –Shit![88]

Это Мэй и поняла, и одобрила.

- Shit!! – сказала она и повеселела. – Давай немного отдохнем – и пора!

- Куда? – спросила я с наигранным энтузиазмом, но тотчас сообразила, что чем меньше я буду дома, тем труднее будет вползти сюда неизбежной тьме, что надвигалась на меня со стороны Родины и угрожала поглотить. Душа моя рванулась прочь от телефона. Подумать только, как еще недавно «утки жевали табак, а куры его клевали» и не было ни Интернета, ни мобильников! Сегодня скрыться было бы невозможно, как ни одной обреченной лисе не уйти от стаи гончих. О чем я? Охоту на лис в Англии год назад запретили, так что лисы обрели наконец свободу и покой, а вот за каждым из нас по пятам летят, высунув язык, стаи имейлов, эсэмэсок и докучливых трелей. Но тогда вне стен дома была свобода.

- Так куда? – я дрожала от нетерпения.

- У нас сегодня по плану китайский ресторан в городе. You haven’t been at such a place yet, so it will be a sort of experience! [89] Может быть, встретим там Джулию. Как мне хочется вас познакомить! Джулия – просто прелесть. Подруга моего детства. Мы с ней в одной школе учились. Oh, Julja, dear! She is so sweet![90] – на глаза Мэй набежала слеза, которую она стряхнула на узкую белую морду потянувшейся к ней красавицы Опры. – К тому же Джулия – самый главный человек в моем бизнесе: она Тренер. В конюшни тренеров посторонних приглашать не принято – все это слишком серьезно, но для тебя, я думаю, можно сделать исключение – ты ведь так далека от нашего мира.

- Как это? Неужели я кажусь такой идиоткой?

- Что ты, дорогая! Прости, прости! Я имела в виду мир скачек, разведения лошадей и бизнеса, который на этом живет. Жесткий мир, как ты понимаешь. Но не будем об этом, - заторопилась Мэй. Кстати, ты выпей еще кофе, а мне нужно поработать в офисе. А потом пойдем приляжем. Нужно как следует отдохнуть, одеться и ехать. Кстати, пока ты выходила, звонил Ричард. Предлагал нас отвезти к китайцам. Мне кажется, он хочет использовать свой отпуск по полной – соскучился по родным местам. Так что проведем приятный вечер.

Куда, собственно, я выходила, пока «звонил Ричард», я не помнила. Кажется, все время сидела за монументальным изразцовым столом напротив Мэй, под каждым локтем которой на узком кухонном диване лежало по борзой. Изразцы вообще были страстью хозяйки Стрэдхолл Мэнор, она покупала их в Испании, так что кухня была как в Эскуриале. Мореный дуб, всюду изразцы, а на гобеленовой обивке – цветы и листья. Зеркало в кухне тоже было, и повсюду в доме, так что легко было убедиться, как украшает человека рама роскоши.

Я поставила чайник на плиту. Плита – stove – на самом деле, очаг – выглядела не так, как моя московская, гостеприимный кров для тараканов. Это была настоящая Плита – толстая чугунная пластина размером с большой письменный стол, так что чайник можно было ставить не прицеливаясь, чем

Мэй и пользовалась в минуты некоторой неуверенности в движениях. Плита была всегда нагрета, под ней, собственно в очаге, скрывались какие-то приборы и электроника, как в недрах моей кровати. Поэтому единственное, что я могла себе позволить и что от меня требовалось, было ни к чему не прикасаясь подкрасться к Плите с чайником и опустить его. Пока я исполняла это, Мэй скрылась за одной из дверей. Через минуту раздался шум спускаемой воды и все смолкло. Вероятно, работа в офисе началась. Уже пора было снимать чайник – Плита работала как зверь. Кофе из красной кружки «Нескафе» показался мне совсем невкусным. Сахара на столе не было. Павлин в окно уже не заглядывал, лошади стояли в дальнем конце паддока, еще освещенном косыми лучами низкого розового солнца.

Я повернулась к раковине, чтобы вымыть кружку. Вдруг дверь, за которой только что исчезла моя синеглазая тюремщица, распахнулась.

- Ну вот, - объявила Мэй, - на сегодня хватит. Столько работы переделала! Пойдем, пойдем! Отдыхать, скорее! – и она взмахами обеих рук призвала борзых слезть на пол. Собаки последовали за ней вверх по лестнице в спальню – сменить узкий диван на кухне на широкую постель хозяйки. Следом в тяжелом раздумье поплелась и я.

Я была совершенно ошарашена. Как же так? Все эти годы, как началась перестройка, только и слышно было, как тяжела – прямо невыносима – жизнь богатого человека. Работа, работа, работа – из последних сил, прямо как… ну, не знаю, как кто. В голову лезло что-то неподходящее - индийский мальчик, которого угнетатель-англичанин избивает стеком, и вообще какие-то рикши. Но трудоголизм! Но западное «умение работать»! И при этом - русская лень. Русское «наплевать». Русское «авось».

Взглянув в конец коридора на подсвеченный портрет девочки с собакой и атласные туфельки (все-таки что-то родное: девочка смотрела мне в глаза строго, но доверчиво, а собака была просто моя Званка), я вошла в свою комнату, сняла то, что могло измяться, и рухнула на послушную уже кровать.

Что же это? Может, те десять минут, которые Мэй провела в офисе (даже семь, если учесть посещение туалета) для «западного умения работать» как раз и есть тот срок, за который можно переделать столько, что русскому при его лени и не снилось? Эту мысль я отвергла. Остается одно: у нее, наверное, куча служащих, которые и ведут дела, а хозяйке хватает для координации семи минут в день? Я вспомнила, как серьезно Мэй отнеслась к моему приезду – да, она определенно говорила, что отложила дела ради того, чтобы показать мне родину и все самое любимое. Понятно: у нее что-то вроде отпуска, и это все объясняет. И все же… Сомнение осталось, и с ним я погрузилась в недолгое забытье.

Очнувшись, я прислушалась. Ни звука в громадном доме. Вместо халата для жизни в Англии я взяла накидку из кремовых вологодских кружев – бабушка купила ее то ли в самой Вологде, то ли в Кинешме, где работала с беспризорниками в двадцатые годы, так что эта неземная красота была ей вполне по карману. Зато мое отражение в резной дубовой раме было бы вполне уместно в королевских покоях. Я приоткрыла дверь. По-прежнему тишина. Я знала, что далеко в другом конце коридора, напротив девочки с собакой, вход в апартаменты Мэй, и знала, что раз уж я проснулась, следует спуститься вниз и ждать в кухне, пока не появится хозяйка. И тут зазвонил телефон. Я молнией ринулась вниз по лестнице, схватила трубку. В ней тоненько ныл долгий гудок. Я растерянно оглянулась. По лестнице, позевывая, спускалась Мэй.

- Что ты, Анна! Это был мой будильник. Ты приняла его за очередной звонок, poor thing![91] Мы же договорились: Shit! Ничего не бойся, они тебя больше не тронут. Знаешь, одну собаку стошнило прямо на постель, придется убрать.

- Я помогу.

- Спасибо, дорогая, мне так надоело все делать самой! (Я не могла не вспомнить по крайней мере трех разных женщин, которые время от времени то смело управлялись с гигантским моющим пылесосом, который стремился обвить их всеми своими трубками и трубами, как Левиафан, то тащили прочь из дома корзины с выстиранным бельем).

– Бери ведро, а я найду порошок. Тут Мэй взглянула на меня чуть пристальней и тихо ахнула.

Я стояла, держа в руках красное пластмассовое ведерко, и тут с недоумением опустила его на пол. Мэй молча смотрела на меня.

- В чем дело, Мэй? Что-нибудь не так?

- But Anna dearest, what is it you are wearing? WHAT is it?? It’s SUPERB!! It’s probably that famous northern lace, I don’t remember its name… And the COLOUR!!! It looks… It looks so ancient! And so very special!! WHY on earth are you wearing it with this bucket in the kitchen? It’s worth a queen! [92]

- Вообще-то это было задумано как халат, - сказала я. – Но вещь действительно старинная (тут я от души и с должным количеством восклицательных знаков похвалила Мэй за ее «чутье ко всему настоящему» - тонкий комплимент, черт возьми!). – Значит, ты думаешь, я могу в этом пойти сегодня даже в ресторан?

- Даже! В этом на церемонию представления королеве можно пойти. Сама не была, не знаю, но общая идея у меня есть. Вот Энн, ее муж и Джим довольно близко знакомы с Ее Величеством и семьей, они подтвердят. Джим - дядя Ричарда по отцу.

- Нет, Мэй, мне кажется, ты как-то спешишь. Зачем это мне? Хорошо, пойдем наверх отмывать собачью рвоту, я переоденусь. Спасибо тебе – иначе я бы и не узнала, что у меня есть такая волшебная одежда.

- Волшебная – вот оно! – И мы поднялись в святая святых этого дома – спальню хозяйки. Здесь все было белым и голубым, мраморным и атласным – ступени утопленного в полу бассейна, окруженного зеркалами, шкафчики, столики, кровать в форме раскрывшегося лепестка, на просторах которой легко помещалась и сама Мэй, и обе борзые. Кружева я бережно повесила на вешалку в пустой гардероб у себя в спальне, и отмывание покрывала не заняло много времени. Пора было собираться к вечернему выезду, - так назвала Мэй то, что нам предстояло. Очевидно, слово «shit» подействовало как магическое заклинание – телефон не обнаруживал себя, и облака тьмы клубились где-то в отдалении.

Из-за стола в кухне, где мы с Мэй сидели уже одетые, попивая молодое красное вино с юга Франции и не зажигая свет, видно было, как из-за поворота подъездной аллеи показались два огня, чуть позже прошелестели по гравию шины, и машина остановилась. Через минуту в дверях появилась высокая фигура.

Well, ladies, aren't you against such an amateur driver as myself for this summer evening?[93]

Ladies are never against amateurs as well as amants or anybody loving, mind it, Richard dear[94], - проворковала Мэй. – Хочешь стаканчик на дорожку?

Добродетельный шофер отказался, и мы вышли на крыльцо. Опять в воздухе витало что-то морское – какая-то свежая влажность. Умоляя «собачек» не скучать, Мэй заперла дверь, то и дело роняя ключи на гранитные ступени, Ричард подошел к машине и распахнул заднюю дверь. К моему ужасу, при этом он смотрел на Мэй. Что-то чирикнув, она впорхнула в рокочущую пахнущую кожей пещеру. Выбора не оставалось – вместо совершенного затылка бравого летчика Британских ВВС, как в прошлую поездку к Энн, мне уготовано было другое зрелище – летчик в профиль. Мерседес всей своей тяжестью выдавливал из серого гравия тот особый звук, ради которого, как я теперь вижу, гравий и существует – звук довольного мурлыканья тигра после сытного обеда, звук полноты жизни. Я смотрела вперед, думая о том, что в Европе тайно существует особый акустический инструмент из двух частей – дорогой машины и гравийного подъезда к усадьбе. Музыкальным инструмент не назовешь, ведь через слух действует он не на душу, а непосредственно на центры удовольствия в мозгу. И выделяются эндорфины, и удовлетворение наступает.

Машина выехала на асфальт. Уже совсем стемнело. Сельская дорога стала вдруг такой узкой, что я заволновалась: а что если кто-то поедет навстречу? Мы быстро двигались между высокими, как деревья, но сплошными стенами живых изгородей, и в свете фар появлялись и тут же исчезали прелестные белые корзинки цветков боярышника. То и дело Ричарду приходилось сбрасывать скорость: дорогу пересекали некрупные тени. Наверное, это были кролики, но я не спрашивала. Мэй молчала, умиротворенно покуривая свой «Silk Cut» - в зеркале заднего вида мерцал огонек. И вот в мягком мраке черной ворчащей машины, в темном лабиринте пышных зарослей боярышника, усыпанного белыми цветами, время исчезло. Все казалось таинственным. Лицо Ричарда то на миг освещалось фарами, то было чуть различимо, как негатив. Невесомая, серебристая в призрачном свете прядь надо лбом то опускалась, то взлетала от ночного встречного ветра. Он напоминал птенца хищной птицы: глаза очень светлые, широкие, но в глубоких глазницах, нос горбатый, но короткий и тонкий, шея длинная, но гибкая и сильная. Впечатление утра, когда я настолько была уязвлена его совершенством, что инстинктивно, просто из чувства самосохранения, вовсе на него не смотрела (вот, наверно, отчего деревенские девушки закрывают лицо рукавом) – все это как-то улеглось, потеряло остроту. Теперь мне нравилось искоса рассматривать этого англичанина – ведь все вокруг было ночным и вечным: свежий морской ветер в лицо, быстрая езда в темном лабиринте из листьев и белых цветов.

Но тут мы выехали из лабиринта на простор широкой дороги между открытых полей. Впереди небо было желто-сине-розовым, виднелись яркие огни главной и единственной улицы мировой столицы скачек – Ньюмаркета. Размеры городка, мне показалось, были настолько же малы, насколько велика его слава, древняя и новая.

Ричард высадил Мэй, а та, протирая глаза, с трудом разгибала затекшие члены и расправляла новую цветастую юбку. Но тут же на освещенном крыльце ресторанчика все в ней снова показалось мне ослепительно ярким: и сиянье синих глаз, и карминная помада, и белая кожа, и иссиня-черная непокорная шевелюра. Драгоценности ее так и искрились при каждом движении, взгляд сверкал. Мэй двинулась вперед, направляясь к проему распахнутой перед ней двери, откуда лились медово-желтый свет и звуки, напоминающие цитру. Ричард шел позади нас, так что был вне поля моего зрения. Помещение с белыми стенами было довольно просторным и сложно устроенным. Между маленькими столиками, тоже накрытыми белым, сновали крошечные китайцы и китаянки в белых одеждах. Следом за Мэй мы продвигались в этой суете довольно медленно.

Тут и раздался дикий звук – не крик, а клич. В нем потонуло все - шум ресторана, слабое треньканье цитры, пчелиное жужжанье флейт и вообще весь вечерний Ньюмаркет. Клич вибрировал, как клекот хищной птицы размером с самого крупного орла. Я дернулась и замерла, но Мэй, не оборачиваясь, нашла мою руку, воздела ее вверх и издала в этой позе рабочего и крестьянки ответный вопль не меньшей силы, устремив его куда-то в дальний конец зала. Следуя направлению ее взгляда, я увидела у окна, над столиками и китайцами, высокую фигуру в синем комбинезоне, с ярко-рыжими гривистыми волосами и воздетыми к небу руками. Не переставая клекотать, но уже тише, мы с Мэй (и Ричардом позади, я полагаю) приблизились настолько, что стоило уже опустить руки, чтобы использовать их для объятий.

Джулия обнимала нас сначала вместе, поскольку мы еще не успели расцепиться, а потом по отдельности. Все это сопровождалось возгласами и поцелуями. Ричарда тоже заметили у меня за спиной, обхватили руками, обвили волосами и, чуть не задушив поцелуями, бросили на стул. Уселись рядом с ним и мы – теперь все знакомые. С момента, когда впервые раздался клич, прошло то ли мгновение, то ли вечность. Я, так внезапно исторгнутая из раковины своей замороженной московской сдержанности, как мне полагалось сделать сейчас с устрицами, на мгновение ощутила глубокую радость свободы. Мне понравилось. Не знаю, понравилось ли устрицам, но мне – определенно. Но эти англичане! Что же нам-то остается? Ведь это мы должны быть бесшабашными, шумными и беззаботными, а главное – эмоциональными и открытыми! Представляю, что было бы с Валентиной, если бы мы уговорились встретиться в ресторане, а потом я бы так заорала и у всех на глазах кинулась ее обнимать и целовать! Да она бы на месте от стыда сгорела!

Но мы уже сидели за столиком, смотрели друг на друга и болтали. То есть болтали Джулия и Мэй, а мы с Ричардом отвечали на чудовищно преувеличенные комплименты и по мере сил парировали разнообразнейшие уколы, сыпавшиеся из уст двух подружек. Дамы, будто бывалые мушкетеры де Тревиля, устраивали пробный поединок двум новичкам. Сверкали, конечно, не шпаги, а рапиры, но темп и техника, а главное, абсурдность разыгрываемых и обыгрываемых словесных ситуаций были восхитительны. Куда там Лоренсу Стерну, Бернарду Шоу и Оскару Уайльду, механически-шизофренически-логическому Льюису Кэрроллу, да, пожалуй, и старику Вудхаузу с его Дживзом! Прочь с дороги, брысь от нашего столика, высоколобые записные остряки! Тут две обычные английские леди, просто две давние подруги встретились за стаканом русской водки в китайском ресторане! Да, не кончали они никаких университетов, и едва дождались выпуска из частной школы, да, читали они мало, зато думали, кажется, много! Так-то, дорогие мои сограждане. Много было за тем столом игры и веселья, но еще больше – чистой радости: вот они мы! Мы были любимы, а сейчас – живы, и пока живы – еще будем любить, а значит, будут любить и нас. А надо будет умирать – не забудем: мы были любимы.

Так думала я, поедая сладкую пекинскую утку и какие-то печеньица из креветок. Все-таки виноваты татаро-монголы. Или Иван Грозный. Или крепостное право. Или все вместе. И все, что потом. Ну, сколько можно народ давить? Один народ, хоть и большой? Скажете: а зачем позволял? Сам виноват. Нет, не сам. Нельзя было не позволить татар. Иначе всем надо было запереться в церквах и сжечься, как некоторые и делали. Но ведь не осталось бы никого. Не было тогда выхода. А потом – века, а с ними – характер… И чем дальше – тем глубже, тем серьезней. И вот уже деревни вымерли. И вот уже пушки у Белого Дома (неслучайное название!) – дважды. И снова алчная власть пожирает свой народ, снова брусчатое тело змея кольцом улеглось вокруг Кремля и по ночам, пошевеливаясь, все теснее сдавливает святые могилы. Только однажды проскакал по чешуйчатой броне гадины всадник на белом коне – Георгий-победитель. Но затихло эхо копыт, и усилился змей. Навсегда ли? Уж и народа не хватает.

- Еще немного вина, Анна? – услышала я голос моряка. Голос звучал так, будто задиристый мальчишка, привыкший жестко управлять сверстниками, но сильный и добрый по натуре, обращается к бездомному щенку, подыхающему с голоду под забором. Я не отказалась, хотя сцена в ресторане, судя по всему, близилась к концу.

Джулия, пламенея сердцем и гривой, пригласила всех к себе – посидеть у камелька. Ее дом, приземистый, как конюшня и бесконечно просторный, как манеж, был полон такого множества по-настоящему прекрасных вещей, антикварных и сверхсовременных, даже каких-то космических в своей отвлеченной логически чистой смысловой красоте, что дух захватывало. В огромном очаге пылало целое бревно, и перед ним все мы, вместе с появившимся из-за какой-то средневековой черной балки мужем Джулии, погрузились в кресла, нежась в лучах тепла, красоты и безмятежной радости мгновения. Из окна пахнуло свежестью цветущего боярышника, волшебным, грубо волнующим запахом распускающихся зеленоватых соцветий рябины, нежным, чуть горьковатым дыханием плетистых роз.

- Как у вас чудесно, Джулия, - прошептала я. – Боже, как хорошо!

- Благодарю. Я люблю свой дом. Он пробуждает какие-то глубины. Мы славно пошутили у китайцев, я даже устала от смеха. А сейчас хочется откровенничать. Знаешь, Анна, ведь и я чуть-чуть связана с Россией.

- Неужели?

- Мой родной дед был берейтором Его Императорского Величества и довольно долго прожил в Петербурге. А что в это время делали твои родственники? Они не могли быть знакомы?

- Мой дед никогда не был при дворе. Он был в правительстве графа Витте помощником министра народного просвещения, а до того – директором Дворянского пансиона в Москве. Да, он ведь ездил в Англию! В 1906 году опубликовал маленькую книжечку о том, как хороша английская система по сравнению с французской и немецкой. На него произвело впечатление, что дети все время на воздухе и занимаются спортом. А потом он был недолго во Временном правительстве князя Львова – до Керенского и революции большевиков.

- А что потом?

- А потом он вышел в отставку, пожил несколько месяцев у себя в деревне, его арестовали по дороге в Москву – и он погиб в тюрьме. Это было в феврале 1918. А в мае 1917 родился мой отец – в усадьбе деда, но не от его жены, а от горничной. Детей от жены у деда не было. И крестил моего отца дедов друг - и фамилию свою дал, и отчество.

- А другие родственники отца – хотя бы близкие? Ты знаешь, что с ними сталось?

- Имение прадеда сожгли еще в 1917, а позже, когда дед уезжал в Москву, в уезде устроили что-то вроде Варфоломеевской ночи, и всех убили. Но ко мне это не относится - я ведь все равно незаконный потомок. А мама у меня москвичка, другой дед – казак с Дона, бабушка – с Волги… И хоть кончила классическую гимназию, но отец ее из большой крестьянской семьи.

- Я тоже незаконный потомок, - гордо произнесла Мэй, выделив из всего рассказа одно это слово. - Подумаешь! - И она сделала попытку выпрямиться в кресле. – Rubbish![95] Все эти Болейн – что Мэри, что Анна – какая разница! Ведь отец-то все равно Генрих!

Хозяин налил ей еще белого вина.

- Не знаю, Анна, простишь ли ты, что я так прямо спросила о таких грустных вещах. Я немного читала, немного слышала – все это так запутанно. Мы все знаем: КГБ. Террор. В общем, мы боимся русских. Хотя некоторые приезжают. Но современных эмигрантов из России и даже просто путешественников никто никуда не приглашает…

- У нас был только один русский гость до тебя, Анна, - заметила Мэй. Впрочем, это было так давно, что ты, конечно, все равно первая. Мать мне рассказала. Странная история. Это было то ли в двадцатых, то ли в тридцатых. Как он появился, я из рассказа не помню, но поселился надолго. Имелось в виду, что он князь. Хорошо ездил верхом, знал лошадей и очень дельно помогал на конюшне. По-английски говорил плохо. Исчез внезапно, и с ним – все столовое серебро! Представляешь! Все вздохнули с облегчением.

- Дамы, Анна вряд ли сможет доказать вам, что она не из КГБ и не ворует серебряных ложек, - услышала я голос Ричарда в том его звучании, который предназначался уже не подзаборному щенку, а мальчишкам, нуждающимся в немедленном укрощении. Ответом был такой бурный поток восклицаний и слез, объятий и поцелуев, что самая ничтожная тучка на горизонте не смогла бы задержаться дольше чем на мгновение. Бревно в камине тускло светилось темно-красными полосами. Наступило время прощания. В полубессознательном состоянии и почти совершенно молча я вернулась в машину. Мэй еще что-то чирикала по дороге, Ричард ей отвечал, я смотрела перед собой, чтобы не заснуть рядом с ним, как непременно сделал бы подобранный благонравным бойскаутом щенок. Это мне удалось, и из машины я вышла на своих ногах, попрощалась в меру тепло, в меру вежливо, и, распив вместе с Мэй «последнюю бутылочку на ночь» (совершенно ординарное «Бордо»), нашла в себе силы не только подняться в спальню, но еще и подмигнуть по дороге строгой девочке и моей собаке. Что было со мной дальше и как я поступила с вологодским королевским нарядом, я не помню. День кончился. Помню только, что, засыпая, я решила нарисовать календарик, как в пионерском лагере, чтобы вычеркивать прожитые здесь дни, приближая последний.

ГЛАВА 6

Несмотря на то, что ночь ненастна,

что руки у меня зябнут и я устал, я

чувствую, что должен, наконец, …

написать свой формуляр (не решаюсь

сказать – автобиографию).

Б.М.Житков. Погоннолосиный Остров.

15 июня 1928 года.

Свет декабрьского утра зарождался в темной глубине неба, где-то рядом с узким прозрачно-белым месяцем, когда Нина Федоровна Сыромятникова, укутанная поверх котиковой шапочки-пирожка теплым козьим платком, закрывавшим нос, так что на мир смотрели только спокойные серые глаза, прокладывала путь в выпавшем за ночь снегу, выйдя из кованых ворот двухэтажного флигеля в Горбатом переулке и повернув направо, к Конюшковской. Когда она подходила к Горбатому мосту, свет был еще темно-синим, но уже ярким - таким, как в театральных декорациях, изображающих ночь (нельзя сказать, чтобы Нина Федоровна была записная театралка – просто бегать в театр один-два раза в неделю теперь, в Москве, было для нее так же естественно, как работать. В ее родной Сызрани, гимназисткой, встречаться с театром ей удавалось мучительно редко).

На Конюшковской ветер дул в лицо, от Зоосада, и веки мерзли, и колол глаза мелкий снег. Уверенно ступая крепкими ногами волжанки в невысоких серых валенках, Нина Федоровна легко преодолела заносы на площади, вошла в устье Малой Грузинской и, оставляя цепочку ровных следов, зашагала по левой стороне улицы, вдоль высокой черной решетки с копьями на концах прутьев, за которой голодные львы и тигры уже порыкивали в своих темных павильонах, похожих на подмосковные резные дачи. Наступала пора утренней кормежки зверей, и свет стал уже мутно-серым, чуть мглистым. Снег усиливался, и крепчал ветер, но Нина Федоровна, чуть пригнувшись, шла все так же быстро.

Вот пройден Тишинский рынок, подводы у ворот – мохнатые лошади, на телегах бочки с огурцами и квашеной капустой, – все в снегу. Выйдя, наконец, на площадь Александровского вокзала, Нина Федоровна приостановилась. Свет зимнего утра стал уже белее снега, вся площадь и Тверская застава видны были как на ладони, и отчетливо чернела каждая человеческая фигура.

Но не сам по себе Александровский вокзал с его башенками, щитовыми эмблемами и часами, и не каждая фигура на площади были Нине Федоровне интересны. Она пришла сюда по работе. И начиная выполнять эту работу, повернула по площади направо, к ближнему корпусу вокзала. Здесь, в углах, между складских построек, среди мусора и отбросов, в перевернутых металлических баках или бочках, горели костерки, обогревались существа, в поисках которых и состояла нынешняя жизненная задача и работа этой спокойной сероглазой юной женщины, вчерашней сызранской гимназистки, с пухлым ртом, нежными полными руками и неколебимой уверенностью добра.

Заниматься с детьми Ниночка – старшая дочь в большой семье банковского служащего – начала с малых лет под руководством матери, Екатерины Александровны, и в помощь ей. Разница лет со следующей девочкой – Зоей – была значительной, но далее дети стали появляться на свет чаще, так что очень скоро Нина нянчила, переодевала, кормила, занимала и, наконец, учила уже шестерых. Скоро ничего не могло быть для нее привычней, и столь же естественной стала помощь классной даме в гимназии, - помощь, лишенная, по Ниночкиному характеру и по духу всей гимназии, всякого ябедничества, фискальства, мучительства слабых, и вообще любого зла. Но быстро росли дети, и, кажется, так незаметно опустились ниже пояса Ниночкины каштановые косы, и приближались уже выпускные экзамены, и полетел тополиный пух, и в последний раз повторялись смешные и глупенькие гимназические зубрилки:

ПуговИца-вИца-вИца –

Le bouton, le bouton,

БаранИна-нИна-нИна –

Le mouton, le mouton!

И недолго уже оставалось звенеть девичьему смеху по дороге домой из гимназии, а с ним и озорным дразнилкам на смеси французского с сызранским:

Посмотри, ma chére сестрица,

Que joli идет garçon –

С'est assez Богу молиться,

И пойдем á la maison!

Вовсе непостижимо было для всей семьи, когда уже в декабре страшного 1917 года обладательница новенького гимназического аттестата совершенно самостоятельно, по путевке только что возникшего Наркомпроса, вдруг уехала с маленьким кожаным саком в Москву, на борьбу с детской беспризорностью. Путевка, подписанная чуть ли не самим Луначарским, была случайно получена через дальнего родственника-коммуниста, занимавшегося в Сызрани разгоном женского монастыря. Послушницей в нем была его собственная сестра Маня, девушка постарше Ниночки.

Нина Федоровна Сыромятникова поселилась в Горбатом переулке, в одном из двух флигельков, занятых уже Наркомпросом, в выделенной ей лично комнатке с окном на Москва-реку. Непостижимо все это было и необъяснимо.

Нина Федоровна вошла в узкий, заметенный снегом проход между постройками вокзала и приблизилась к бочкам. Опоздала, кажется, – бочки остыли, беспризорники разбрелись по вокзалу и площади – промышлять в меру способностей и возможностей. Но задача молодого педагога состояла не в том, чтобы между организованными крупными облавами самостоятельно искать «тертых» - тех, кто уже приспособился к вольному житью и, хоть научился облав избегать, но все равно рано или поздно этой сетью будет зацеплен. Главное было находить «новеньких» - детей беспомощных, чаще всего больных, а нередко уже и обреченных. Такие дети появлялись на вокзалах часто, слишком часто. Не было, нет и не будет границ человеческому страданию и сердечной тоске. Но не раздумывать над книгой о несправедливости мира и «слезе ребенка» приучена была всей своей девятнадцатилетней жизнью в семье сызранского бухгалтера Нина Федоровна, а глядеть вокруг себя, видеть ребенка, утирать слезу, спасать для жизни.

И молодая женщина пошла дальше, вдоль внутренней стены вокзала, обращенной к путям поездов. Снег падал теперь мягкими, нежными хлопьями, ветер почти стих, и декабрьское утро белело. В этом ясном белом свете и увидела Нина Федоровна то, что искала. Для этого, правда, ей пришлось заглянуть в зарешеченный сверху провал у самой стены вокзала, куда выходило окно подвального помещения. Окно было полуоткрыто, и глубоко внизу, на подоконнике, она заметила капор, что-то вроде шали, а под ними – скорчившуюся фигурку. Осторожно, чтобы не спугнуть ребенка, Нина Федоровна подцепила рукой решетку, и, к ее удивлению, та поддалась. Обычно такие решетки глухо запаивают или снабжают замком, но тут повезло. Прислонив решетку к стене, она нагнулась как могла ниже, встала на колени в снег и, протянув в провал обе руки, быстро и крепко обхватила ими то, что было под шалью.

Ребенок был жив, но неподвижен. И конечно, не ускользнул бы, скрывшись в полуоткрытое окно подвала, как бездомный котенок. Никакого сопротивления рукам не было оказано, и для того чтобы поднять исхудавшее тело на поверхность, Нине Федоровне не потребовалось и доли тех усилий, на которые был способен ее крепкий молодой организм. Стоять самостоятельно дитя оказалось не способно, и пришлось на мгновение опустить его на снег, чтобы тут же, плотно обвернув с головы до ног клетчатой грязной шалью, подхватить одной рукой под невесомые плечи, другой – под коленки и таким же ровным неторопливым шагом направиться к арке вокзала и снова выйти на площадь. Дитя весило не более, чем четырех – пятилетние сестренки и братишки Нины, вскормленные на сызранском молочке и пирогах с мясом, с капустой, с морковкой, с рыбой и рисом, с луком и грибами, с вязигой… Нина Федоровна отогнала эти слишком явственные картины и, почти не глядя по сторонам, направилась хорошо знакомой дорогой – через площадь, где за светлым старообрядческим храмом, сахарной головой возышавшимся над белоснежной скатертью площади, дежурили сотрудники детприемника.

Обмели и отряхнули с одежды снег, и началась работа. Девочка, оказавшаяся очень сильно истощенной, была освобождена от тряпья, унесенного для сжигания, осмотрена медсестрой и подвергнута первичной санобработке. При этом длинные вьющиеся каштановые косы с некогда голубыми шелковыми лентами отправились следом за клетчатой шалью и прочим. Затем ребенок был вновь одет, накормлен и напоен теплым. Тут же получила возможность подкрепиться и Нина Федоровна.

Сидя на ее полных коленях, прислонив колючую, идеально правильную и изящную, как у египетской царевны, головку к ее пухлой и свежей, розовой после мороза и теплого чая щеке, девочка должна была ответить на простые вопросы. Что-то ведь нужно было написать в бумагах для оформления метрики. Но ребенок молчал. Ласков и спокоен был голос сотрудницы, немолодой женщины с мягким лицом и проседью в темных волосах, узлом лежащих на затылке, нежен шепот Нины Федоровны - в перламутровую раковинку ушка, тонкую и сложно-прекрасную, - ребенок молчал.

- Видишь ли, маленькая, мы можем дать тебе новое имя – любое, какое тебе понравится. И будешь ты называться, например, Зоя. Или Нина. Или…Сашенька, или Вера.

Перечисляя имена, обе женщины старались уловить малейшее движение ресниц, скрывавших потупленный взгляд девочки.

Головка поникла, из-под ресниц побежали прозрачные капли.

- Ну, подумай! Скажи, как тебя зовут: Машенька? Наташа? Анечка?

Головка поднялась, лицо открылось, подбородок вздернулся вверх и вбок, прозрачные глаза в окаймлении темных густых ресниц мигом высохли:

- Non, madame! Je hait d'être appellé par ce nom si vulgaire – je sius

Annette!Annette! Voila que je vouz demande m’appeller. Et vous, Mesdames, comment vous appellez vous?[96]

- Merci, chéri! Je m’appelle Nina, et voila madame Alexandrine[97],

-ответствовала Нина Федоровна, прекрасно понимая, что ее сызранское гимназическое произношение может произвести здесь не самое благоприятное впечатление. – Но у нас здесь принято говорить по-русски. Прошу тебя, Аннета, расскажи нам поскорее все, чтобы мы могли найти твоих родителей.

Девочка замерла, широко открыв глаза, и в усилии наморщила лоб.

- Ах, я не знаю…Я не могу, не могу! – и она залилась слезами.

Шло время, серые сумерки за окном посинели, наконец стало темно. Девочка смогла только вспомнить имена своих родителей – Александр и Вера – и фамилию – Корф. Нина Федоровна, уже посещавшая лекции профессора Россолимо на курсах подготовки педагогов в Хамовниках (как стремительно все осуществлялось тогда, и как странно вело себя само время в те странные времена!), квалифицировала этот случай как ретроградную амнезию на почве эмоционального шока.

Документы были оформлены, Нина Федоровна Сыромятникова вернулась к себе в Горбатый переулок, в узкую комнатку с одним окошком на втором этаже одного из двух наркомпросовских флигельков, а Анна Александровна Корф была помещена в детское учреждение неподалеку, на том же берегу Москва-реки, на Погодинке. Желая не упускать дитя из виду, Нина Федоровна убедила сотрудницу в том, что оно нуждается в специальной помощи детского психолога, а в будущем, возможно, и дефектолога, и потому должно быть направлено в специальный детский дом, где сама она уже начала (время, время!) работать учительницей младших классов.

Судьбой уготовано было и Нине Федоровне Сыромятниковой, и Анне Александровне Корф не только начать самостоятельный жизненный путь, но и пройти, и закончить его в одной местности Москвы. Их страна была ограничена с востока рекою Садового кольца, с юга – излучинами Москвы-реки, с севера – Грузинами, а с запада – стеною Ново-Девичьего монастыря и той же рекою. Там обе жили, работали, там и умерли. Даже в смерти, и то эти двое оказались в одном и том же полукруглом здании с колоннами – в морге Второго мединститута в Хальзунове переулке. Всю свою трудовую жизнь младшая, Анна Александровна, провела в соседнем доме – тоже полукруглом и тоже с колоннами – в здании бывших Высших женских курсов Герье, преобразованных во Второй Московский университет, а позднее – в МГПИ имени Ленина. Старшая, Нина Федоровна, работала и еще в двух домах на Погодинке – сперва в том старинном особняке, отданном дефективным детям, где оказалась в тот декабрьский вечер восьмилетняя Аннета и где Нина Федоровна через десять лет стала директором, а затем в новом, светлого кирпича, выстроенном для Академии педагогических наук. Такова была топография жизни этих двух столь разных и столь схожих женщин, судьбы которых соприкоснулись, чтобы больше уже не разделиться, в декабрьское утро 1917 года в нише подвального окна Александровского вокзала.

Где-то совсем рядом, но на другом берегу Садового кольца, была обитель всего высокого. Пушкин, Арбат, бульвары, Никитские, Пречистенка, Остоженка: мир поэтический, дворянский, театральный. Ниже, за Москва-рекой, там, куда садилось закатное солнце, средоточивалось самое низкое: Дорогомилово с его рынком и разрушенным кладбищем, позже застроенным современными домами прямо по человеческим костям, Киевский вокзал, грязь, торговля, подводы из подмосковных хозяйств… Там была уже не Москва.

Здесь же, между высоких парений и низких испарений, в переплетении улиц и переулков на высоком берегу Москва-реки, текла жизнь достойнейшая, суть которой составлял спокойный и кропотливый, всегда благодарный труд врача и учителя. Здесь читались лекции и писались учебные книги, здесь делились знаниями и здоровьем и исполнялись ими. Здесь в тихих улочках пробивались сквозь булыжную мостовую, а потом и сквозь трещины в асфальте желтые головки мать-и-мачехи, пахучий паслен и тихие одуванчики. Здесь в мае неохватные тополя расцветали зелеными и розовыми облаками, а потом, в июне, в день рождения Пушкина, белой метелью заносили улицы. Здесь звенели в тишине трели трамваев, огнем пламенели за Дорогомиловом осенние закаты, вставали в черном небе над рекой все созвездия северного неба, а зимами сугробы стояли в рост человека.

Однажды мартовской ночью, ближе уже к апрелю, Нина Федоровна внезапно проснулась. В мире происходило что-то огромное. Гул, рокот, грохот, рев – это не имело названия. У окна звук страшно усиливался – что-то случалось там, за черным стеклом, за темным переулком, высоко в ночном небе – везде! Странно было одеваться и выскакивать на улицу в этот час, и уравновешенная женщина вернулась в постель и уснула, лишь только голова ее опустилась на подушку. Рано утром, когда соседи еще спали, Нина Федоровна, выйдя из кованых ворот, перешла трамвайные рельсы и устремилась вверх, на Бугор, как называли жители переулка, да и всех окрестностей, высокий берег реки.

Река была уже не река, а летящая со скрежетом белая змея, чьи ледяные чешуи, размером каждая чуть не с крышу сызранского дома, наползали друг на друга, сталкивались, крошились… Видна была то собачья будка, уносимая на льдине со скоростью ветра, то лодка, то какие-то бревна – река пошла. И называлось все это – ледоход.

И в эти же дни, идя вдоль берега над рекой, Нина Федоровна услышала в необъяснимой глубине неба еще незнакомые звуки – далекие, манящие, тревожные. Подняв голову и зажмурившись от весеннего солнца, она различила в небесной лазури, на грани видимого, раскинутые и сияющие острые крылья. Это морские чайки возвращались к северным гнездовьям. Какие же большие, должно быть, эти птицы, если видны на такой высоте!

На берегу реки и во всей округе напоминал о себе простор необъятной земли. Если бы не река, если бы не открытое небо над ней, если бы не закаты… Но было так, и потому так особенно складывалась и текла жизнь у обитателей этих московских мест. А всего-то: Пресня с Трехгоркой и Зоопарком, Конюшковский, Горбатка со Шмидтовкой, Проточный переулок и пара Смоленских, Ростовское подворье с набережной и семью переулками, Плющиха, Неопалимовский и Тружеников, Саввинская набережная, с двумя переулками, две Пироговки, Девичка, Хальзунов переулок, Погодинка, да Новодевичий монастырь с парком и кладбищем – вот и все.

И здесь, в этих московских границах домов и мостовых, жизнь, вечно-мгновенная жизнь, неслась, как река в половодье. Вот третье десятилетие двадцатого века настало, а вот уж и его середина. Вот Нина Федоровна в серо-голубом платье с белой манишкой в директорском кабинете школы-интерната для умственно отсталых детей, на втором этаже просторного особняка в том конце Погодинки, что выходит на высокий берег пруда у Новодевичьего монастыря. Весна, пробились к свету и зазубренные копья одуванчиков у стены дома, и странные ростки неведомого растения московских пустырей, что при первых признаках весны красными свернутыми жгутами выстреливает к солнцу, расправляет широкие листья и в считанные дни превращается в густые заросли выше деревянных заборов.

В кабинете, залитом весенним томительным солнцем, Нина Федоровна сидит с Аннетой за стаканом чая. Девочке уж пятнадцатый год, но память о прошлом так и не вернулась – и к счастью, - считает Нина Федоровна, молодой и очень серьезный олигофренопедагог, в чьем ведении теперь не только школа, но и специальный детский сад, тоже интернат, в соседнем здании – десятки, сотни изуродованных наследственной случайностью или, напротив, неслучайностью, детских тел и судеб.

Раскосые, с полуоткрытым ртом, беззаветно добрые дауны, детки с перепонками между пальцами, с головами, вытянутыми, как дыни, и покрытыми редким пухом, слепые, глухие, глухонемые, слепоглухонемые…Но все – дети, и каждый – полон надежд и готов к счастью. Быть с ними рядом, быть вместе, и так - каждый день… Наблюдать, заниматься, играть… Развивать, учить, наставлять. Заставлять непослушные пальцы сперва вырезать и клеить простые аппликации, потом клеить коробочки, потом шить – аккуратней, чем белошвейка…Вышивать гладью прекрасные цветы приволжских полей – алые маки, синие васильки, белые ромашки с желтой серединой – а ведь вышивальщицам этих цветов никогда не увидеть – ни в поле, ни на холсте с канвою…. Учить писать и считать. Ставить спектакли-сказки с великолепными самодельными костюмами и декорациями – а ведь артисты - дауны, другие олигофрены, слепые, глухие… Писать о своих наблюдениях и опыте работы научные статьи… Странный выбор для натуры молодой, полной красоты и жизни, гармоничной в самой своей глубине!

И вот Аннета – особый случай. Сильное нервное потрясение в раннем детстве – и отсюда частичный паралич правой стороны, внешне вовсе незаметный, а только при специальном обследовании. Ретроградная амнезия. Это тоже незаметно – кто же в ее годы станет сам говорить о прошлом, а как отвечать на обычные вопросы посторонних о родителях, о детстве, мы уже научились – наизусть вызубрили и механически, без напряжения при надобности повторяем. Французский язык из повседневной жизни удалось устранить. Дитя цеплялось некоторое время за английский, но и с этим справились довольно скоро. По крайней мере, наяву эти европейские наречия из уст ребенка не звучат. Но есть одно…свойство. Его убрать не удается, да и вряд ли удастся – возможно, только со временем…

- Аннета, обед был вкусный?

- Обед?

- Что было на обед?

- Нина Федоровна, дорогая, можно я вам задам один вопрос? Только один?

- Сначала полагается ответить на мой. Я спросила: обед был вкусный? Что было на сладкое?

- Ой, ну пожалуйста, пожалуйста, я одно хочу спросить: вы помните, мы ходили на прогулку к монастырю, и мимо прошла собачка. То есть прошла дама, и она вела собачку. Помните?

- Что-то я забыла.

- Нет, ну я напомню: собачка такая белая с коричневыми пятнами и длинными ушками, и лапки мохнатые и невысокие. Нина Федоровна, голубушка, как называется такая собачка?

- Это, милая, эпаньоль, или спаньель. Очень редкая порода.

- Почему, как редкая?

- Таких собачек мало даже в Москве, их держат охотники по перу. Вот у моего отца были всегда сеттеры для охоты, а спаньеля ни одного в Сызрани не было.

- Сеттеры – ах, это какие?

- Да вот, взгляни, - и Нина Федоровна указала на фигурку каслинского литья у себя на столе. – Это мое пресс-папье, память о сеттерах Федора Александровича. Последнего звали Наль. У отца разные были – и англичане, и ирландец однажды, а последний – наш любимец – шотландский сеттер-гордон.

- Ах, какая прелесть! Расскажите, умоляю вас, Нина Федоровна, милая, какие это англичане? Какой это – ирландец? А гордон – точь в точь как эта статуэтка? А они большие? Какие? – и Нина Федоровна, хоть и старалась кратко отвечать на вопросы, но только вызывала все новые и новые. Так и проходило время, отведенное воспитательницей для бесед с уже подросшей Аннетой.

Эта болезненная, с точки зрения просвещенного педагога, страсть девочки к собакам носила характер мании. Наставница старалась постепенно приучить Аннету не то чтобы скрывать, но хотя бы не обнаруживать ее слишком явно и особенно при мало знакомых посетителях, врачах, сотрудниках. Вместе с тем, будучи педагогом не просто просвещенным, но добрым, а значит, истинно профессиональным, она понимала, что вовсе лишить душу ее единственного оплота, приюта, или, как говорили в Сызрани, притина, - значит потерять ее, отправив в одиночестве в холодный хаос мира. Потому она не жалела ни сил, ни времени, насколько могла его уделять именно этой девочке, чтобы рассказывать о собаках все, что знала. А знала она немало, ведь выросла в семье охотника.

Была у этого необычного ребенка и еще одна особенность, но с ней справиться было куда труднее, чем с собачьей манией. Эта особенность была - красота. Тонкая, неброская, весьма своеобразная, та, что первого взгляда может и не остановить, но, остановив второй, уже не отпустит. Высокая ростом, девочка даже в возрасте гадкого утенка не казалась нескладной. В создании ее внешней телесной оболочки работа природы достигала того же совершенства, как в самых лучших своих творениях – в рисунках на крыльях фазанов и бабочек, в очертаниях антилоп, лошадей, экзотических кошек… Работа Фаберже в сравнении с формой уха, узкого запястья или кисти Аннеты казалась топорно грубой. Но мнилось, что все эти внешние, телесные линии и формы были не столько самостоятельны, как служебны. И служили они лишь оправой - оправой для глаз. Глаза эти были удивительные органы света – прозрачные, переливчатые, они вбирали и излучали лучи, играя ими, перекрещивая их и фокусируя, рассеивая и сгущая будто по своей воле. Зрелище это само по себе завораживало.

Глубоко скрытая в недрах интерната для умственно отсталых, прогуливаясь в составе групп даунов по пыльным окрестностям Погодинки и Усачевки, беседуя почти ежедневно о собаках с любящей ее спасительницей, девочка была в совершенной безопасности.

Но время шло, и нужно было Нине Федоровне приспосабливать свою воспитанницу к самостоятельной жизни. Аннета уже закончила среднюю школу общего уровня и несколько лет как работала в интернате сперва нянечкой, потом помощником библиотекаря. За пределы учреждения она почти не выходила. Нине Федоровне хотелось для девочки большего. По твердому убеждению наставницы, недавно вышедшей замуж, единственным способом устроить Аннету было выдать и ее. Конечно, девочка была совсем молода и несколько странна - ну так что ж! Сама Нина Федоровна нашла свое счастье только под тридцать, из-за постоянной занятости «дурачками», как она называла своих подопечных. Аннете должно было исполниться двадцать – но ведь тут иной случай! Высшее образование – нет, вряд ли. Обдуманное замужество и подходящее место работы - вот условия задачи. И Нина Федоровна с присущей ей спокойной обстоятельностью принялась эту задачу решать. К этому времени она была не только выпускница первого в России Педагогического факультета Второго московского университета, но и кандидат педагогических наук, и директор главной в Москве вспомогательной школы, и куратор всех остальных подобных заведений, и в кабинет Крупской на Чистых Прудах входила так же естественно, как в свою комнату на Горбатке (теперь комнаток было две, и жила Нина Федоровна вместе с мужем). У этой женщины, обаятельной и серьезной, знакомых, друзей и сотрудников было столько, что задача не представлялась слишком сложной.

Потому однажды зимним вечером на чай были призваны ближайшие - Марья Александровна – соседка по лестничной площадке в Горбатом переулке, полуфранцуженка и учительница французского языка; Татьяна Дмитриевна – учительница музыки, дававшая уроки в интернате на Погодинке и обитавшая в мезонине в маленьком, до сих пор сохранившемся деревянном домике на самом углу Труженикова переулка, где он выходит к магазину Ливерс, и соседка по квартире Агнесса Петровна Берг, воспитательница детского приюта, расположенного за каменной стеной двора двух флигелей Наркомпроса на Горбатке. Присутствовал и муж Нины Федоровны – Павел Иванович, выпускник Лесотехнической академии, специалист по защите лесов и лесоустройству, молчаливый темноглазый красавец с Дона. Сын расказаченного и расстрелянного отца, он добрался до Москвы исхудавшим юношей - выпускником реального училища. У Павла Кузьмина был орлиный нос, а к нему – горячие глаза и чахотка. Сколько настойчивости и мужества нужно было, чтоб превозмочь вечный голод, найти силы, подавить болезнь, поступить в Академию и выучиться… За годы чахотка угасла, зато появилась язва желудка. С нею справлялась уже Нина Федоровна и, конечно, справилась - насколько это было вообще возможно. Появился было и партбилет, но – опять чудом – как-то в вечных разъездах потерялся, как и память о том, что этот документ вообще когда-то существовал. Собственно, Павлик, как звала его жена, и жив был только потому, что всегда куда-то ехал, откуда-то приезжал или где-то в далеких лесах работал. И этим вечером тридцатого года оказался он дома почти случайно, проездом из одной экспедиции в другую. Его форменная фуражка с двумя перекрещенными дубовыми листочками висела на лосином роге в прихожей, рядом с книжными полками, половина которых была занята темно-зелеными томами Брэма, определителями насекомых и растений, а другая половина – трудами Выготского и Пиаже, Фрейда и Россолимо. Тут же в прихожей стояла и узкая железная походная кровать – «офицерская», как ее почему-то называли, со сложенными на ней накомарниками, рюкзаками, другими брезентовыми вещами и прочим экспедиционным оборудованием.

Нина Федоровна в советах не чувствовала особой нужды, давно привыкнув все решения принимать самостоятельно, но все же обсудить с людьми приятными ей, добрыми и, главное, близкими по пониманию жизни, как устроить жизнь Аннеты наилучшим образом, ей хотелось.

Под желтым абажуром, за дубовым столом, вокруг пирога с яблоками и корицей, розоватыми ромбиками выглядывавших из-под сеточки подрумяненных полосок теста, - пирога, испеченного Марьей Александровной, собрались гостьи. Павлик резал пирог, Нина Федоровна разливала темно-красный чай в тонкие стаканы с прозрачно-желтыми кружочками лимона - по особому случаю роскошь из Торгсина. Обстановка этого дома была куплена молодой четой сразу, по случаю, где-то на Никитской. В ней было все то, что сопутствовало поколениям и поколениям старых москвичей и, сработанное из дуба, пережило век: «славянский» шкаф с зеркалом и намеками на готическую резьбу, большой письменный стол с зеленым сукном, комод, он же «драндулет», диван и стулья с прямыми спинками, обитые черной кожей. Голландка, облицованная белыми изразцами и занимавшая в маленькой комнате целую стену, тихо шумела и шуршала пламенем, и потрескивали, выскакивая на медный лист, угольки. На коричневых обоях овал из красного дерева заключал лица супругов, прижатые друг к другу щеками. Карточка снята была в фотографии на Арбате, в день, когда они расписались.

За окном свет был синим, и в темных от времени деревянных часах на стене время с еле слышным стуком переставляло длинную стрелу между черными римскими цифрами, от черты к черте. Маленькая стрелка скользила бесшумно и незаметно.

Нина Федоровна по опыту знала, как иногда в разговоре зацепится одна ниточка за другую - и вдруг совершенно неожиданно, как бы случайно, вытянется из хаоса бытия такое, во что никакой самый проницательный ум сам по себе не проникнет, как слабая девушка - за железную дверь в волшебной сказке.

Так и случилось. Татьяна Дмитриевна вспомнила о своей ученице – милой Верочке Сергиевской, жившей со своей матерью и братом на углу Плющихи и Сенной, в двух тесных комнатках, похожих на шкафы. Это мать Верочки гуляла со спаниелькой вокруг Новодевичьих прудов, где видела ее не раз Аннета, чье внимание и привлекла когда-то длинноухая собачка. Возможной партией был сочтен брат Верочки – Арсений, охотник и хозяин спаниельки. Татьяна Дмитриевна серьезно, немногословно, отчего-то печально описала Сергиевских – все строгих правил, старинного воспитания, мать чуть прихварывает: сердце. Брат и сестра архитекторы, служат где-то в центре. Между слов было ясно, что речь идет о людях религиозных. Да и сама фамилия не позволяла сомнений.

Уже через несколько дней после чаепития музицировать к Верочке Сергиевской на Плющиху вместо Татьяны Дмитриевны, которая немного прихворнула и в мороз выходить не хотела, по предварительной договоренности была послана Аннета, ее любимая и талантливая ученица.

Проводить девушку на Погодинку после занятий, а заодно выгулять собачку с длинными ушами отправился Арсений Сергиевский. Плющиху заметало снегом. Темные, с желтыми окошками над грядами сугробов, стояли по обеим сторонам улицы двухэтажные особнячки, рядом с которыми немногие выстроенные накануне мировой войны доходные дома высились кораблями-титаниками. Желтыми пятнами светили сквозь летящие хлопья фонари, а сами снежинки казались почему-то синими. У храма Воздвижения Креста Господня, купола и колокольня которого были уже снесены, а основание, служившее складом, заметено снегом, перекрестились и вошли в Тружеников переулок, миновали и его и по особой боковой лестнице поднялись в мезонин к Татьяне Дмитриевне проведать и справиться о здоровье. Впереди лежал Большой Саввинский переулок со страшными фабричными зданиями, немолчно гудевшими даже вечером, все вырабатывая метры и метры тканей. Тихие и темные тянулись вдоль Погодинки клиники. Когда впереди показались купола Новодевичьего, между молодыми людьми все уже было решено.

Нина Федоровна не забыла и о втором условии задачи Аннеты – месте работы. Ей казалось неестественным и даже вредным продолжение сосуществования ее протеже с «дурачками», ведь особенности, если не странности, девушки становились при этом как-то заметней. Участие Серафимы Ильиничны проявилось в том, что Аннета Сергиевская была оформлена библиотекарем в Главное здание МГПИ на Малой Пироговской, а очень скоро – переведена в библиографы, со специальным заданием – заниматься редким фондом библиотеки. Здесь преимуществ было сразу два: во-первых, многие старинные книги были на иностранных языках, три из которых Аннете были совершенно доступны, а во-вторых, редкий фонд помещался в таком глубоком подвале, что девушка – а теперь уже молодая женщина – была упрятана от посторонних глаз даже надежней, чем в стайке добродушных даунов на Погодинке.

Жизнь Аннеты на Плющихе была прекрасна. Трудна и прекрасна была и жизнь Нины Федоровны, и всех, кто собирался у нее за чаем на Горбатке. Стали появляться дети. Нина Федоровна нашла все же время, чтобы дать жизнь собственному ребенку в роддоме на Арбате, напротив театра, где смотрела все спектакли. Девочку назвали Нина – так глубоко любил свою жену молчаливый и редко видевший ее Павел Иванович, что никакого другого имени для дочери и не искали. В том же тридцать третьем году, но чуть позже, должен был родиться второй Павлик – Сергиевский.

И мальчик родился, но мать назвала его вовсе не Павлик, а Арсений. И фамилия у него была материнская – Корф, а отца у него уже не было. Не было и тети – Верочки. Оба исчезли до рождения мальчика, в одну ночь – арестованы, увезены и не вернулись. Зато осталась старенькая, но для спаньельки, как считала Аннета, вовсе не старенькая, а просто пожилая ласковая собачка с длинными ушками.

Жили, опираясь друг на друга, но никогда друг за друга не цепляясь. Воспитание не позволяло не только говорить о случившемся, но даже сосредоточенно горевать об этом, предаваясь отчаянью, то есть делать то, что в мещанском обиходе называется «переживать». Удивительно, что и ставшая глубоко религиозной православная Аннета, и совершенно лишенная утешений веры Нина Федоровна и надеялись одинаково, и неизменно сохраняли одну особенность внутренней жизни, внушенную, кажется, именно воспитанием. Видя все, и видя проницательно, они умели не допускать наблюдения эти ни в сердце в виде тоски, ни тем более на язык в виде жалоб, а способны были отправлять все это сразу в мозг для обдумывания и молчаливых умозаключений. Такая культура жизни в этом поколении обитала естественно. Как бы по инерции передалась она поколению следующему, чуть уже затухая, а в поколении третьем угасла, как затихает беспомощный огонек детского костерка на подброшенных неумелой рукой тонких ветках.

В войну Москву покинули ненадолго. До семнадцатого октября сорок первого рыли окопы на близких рубежах, спускались в бомбоубежище, сбрасывали с крыш своих домов в ведра с песком зажигалки. Аннета благодарила Бога за то, что сын мал для фронта и при ней, Нина Федоровна старалась как могла, используя свой паек научного работника, не допускать обострения язвы у мужа.

В июле сорок третьего вернулись, и по поросшим робкой травой и буйными одуванчиками Плющихе и Погодинке снова пошли на работу. Дети учились и выучились.

Семнадцатилетний Арсений сновал весной по Арбату - то в школу, то к приятелям, то с приятелями в «Художественный», то в «Юный зритель», то в «Кадр» на Плющихе. Он выпархивал из своего гнезда под крышей ранним утром, когда тополя стояли влажные от ночной росы, в облаках едва распустившихся зеленых или розовых сережек. Тополиные сережки, похожие на толстых мохнатых гусениц, устилали тротуары, быстро высыхающие под весенним солнцем, и если на них наступить, издавали приторно-сладкий запах мая. Все блестело, сияло, лучилось.

И вот, неизменно под вечер, в тихих голубых сумерках, где-то высоко, вдруг – всегда вдруг! - раздавался первый, слабый еще, усталый, но знакомый, как детство, крик: прилетели стрижи. Утром они уже носились над рекой и вокруг двух высоких домов на набережной с ликующими возгласами: наступало московское лето.

Сероглазая Ниночка готовилась в МГУ. Павел Иванович молча подходил и тихонько, стараясь не мешать, ставил на стол около сидевшей за книгами дочери то блюдечко с бутербродом, нарезанным на мелкие квадратики, то клал редиску или морковку. Ниночка поступала на филфак. Она была из тех, чью судьбу еще в детстве то ли пророчит, то ли предопределяет одна книга. Случилось так, что в гимназии Павел Иванович был награжден небольшой коричневой книжечкой в скромной коленкоровой обложке. Это были «Рождественские рассказы» великого Чарльза – доброго гения всякой живой души, англичанина из англичан, но всечеловеческого заступника и защитника. Ниночка научилась читать очень рано, и из мира диккенсовых героев с тех пор так и не выходила, физически обитая при этом совсем в другой стране и в другое время. Неверно, и даже примитивно просто было бы сказать, что это свойство ей помогало. Ей вовсе не нужна была помощь. Она не протягивала руки за миской каши – для себя, заранее зная, чем это кончится. И легко протягивала руку, прося за другого, веря в торжество добра в темной и страшной человеческой душе. Так и пошла дальше Ниночкина жизнь: Диккенс победил все. Трудно и мучительно, медленно и неявно, но чем дальше шло время, тем яснее становилась эта победа.

Арсений был похож на отца. Опора у него была не в людях и не в книгах о них. Он жил рассветами и закатами, переменчивыми цветами неба над рекой; снегом – зимой, птицами – летом. Высокий юноша с прозрачными глазами, вбиравшими все лучи мира, он был, как птица, весел и любопытен, бодр и легок. Правда, в детстве книга нашлась и для него. Это были «Индонезийские сказки» - сборник из коллекции Нины Федоровны - рыжий, выцветший томик с красным экзотическим орнаментом. Потом, годы спустя, он нашел такую же, перебирая книги в одном из трех арбатских букинистических магазинов – кажется, в том, что ближе к Арбатской, чем к Смоленской, - и купил. С этим томиком сказок он и поехал в последнюю свою экспедицию в начале шестидесятых.

В сказках Индонезии только один герой, маленькая антилопа кончиль. А враги, зубастые и клыкастые, подстерегают повсюду. Только поставит кончиль тонкую ножку на плавающее в воде бревно – а это крокодил, и вот уже начался торг за жизнь, и как ускользнуть? Только приляжет отдохнуть на полосатую от солнечных лучей травку – а это раскинувшийся на солнце тигр, и снова торг с той же, последней, ценой – и как бежать?

Арсению удавалось все, и во всем – везло. Он поступил, минуя все преграды, неизбежные при его анкете, в Тимирязевку, на тот же факультет, что закончил в свое время Павел Иванович Кузьмин, и стал лесоустроителем. Он легко и с удовольствием учился в Академии, окруженный растениями и животными, людьми, которые думали о них, и книгами, о них написанными. Он стал охотником, завел спаньельку и ездил на тягу, на уток, на боровую.

После множества легких экспедиционных романов, от которых, казалось, не только не страдали, но даже получали удовольствие обе стороны, он полюбил веселую и беззаботную девушку, тоже выпускницу Тимирязевки, и работал в лесу уже только с ней. У него родилась чудесная дочка, которую назвали Валентиной и которую было с кем оставлять – Анна Александровна продолжала работать в доме с колоннами на Малой Пироговской, но стала уже старшим библиографом и отличалась к тому же редким для ее возраста здоровьем, так что совершенно самостоятельно справлялась даже с младенцем – относила в ясли, забирала и нянчила, когда родители уезжали в леса.

Но однажды в волшебном механизме сказки что-то не сработало. На какое бревно наступил маленький кончиль, в какую попал ловушку, от чего не смог спасти не только себя, но и свою юную жену – так и осталось неизвестным. Из экспедиции не вернулись оба, и Анна Александровна не смогла собрать достаточно сил, чтобы с двухлетним ребенком на руках искать и найти в тайге то место, где до нее никого не нашли.

Снова, второй раз в жизни, тридцать лет спустя, она оказалалась в комнатке, похожей на шкаф, под крышей дома на углу Плющихи и Смоленской, вдвоем с ребенком. Обеды в институтской столовой она стала брать другие – ломтик рыбы с картофельным пюре и чай. Собачке предлагалась овсянка на бульоне из костей, иногда рыбных.

Ребенка Анна Александровна решилась немедленно окрестить – но, как и после появления на свет Арсения и Ниночки, сделали это дома, и снова крестили двоих – Валентину и Анну – внучку Нины Федоровны, Ниночкину дочку, всего на полгода старшую. Жива еще была, слава Богу, Татьяна Дмитриевна, снова пригласившая на дом знакомого батюшку, но на этот раз – молодого черноокого красавца.

Отец Андрей жил в Гагаринском переулке, в крохотном, сохранившемся после пожара 1812 года, но быстро разрушавшемся ампирном особнячке, таком маленьком, что странно было видеть, как из него выходил иногда на прогулку сенбернар.

Отец Андрей принадлежал к совершенно особому, новому поколению православных священнослужителей. Несмотря на молодость, он долго искал своего пути, одно время жил среди цыган и выучился говорить по-цыгански, прошел через искус католичества, соединившийся у него со страстью к Польше, а изначально – к одной из ее златовласых дочерей, студентке МГУ.

Со всем тем отец Андрей закончил Второй мединститут и принял сан, будучи вполне просвещенным даже по старинным меркам – знатоком греческого, латыни, священных и теологических текстов. Но то ли напряжение этих исканий подорвало силы молодого человека, то ли искал он и пришел, наконец, к своей последней цели не от силы, а от предощущения грядущих страданий.

Крестил он Валентину и Анну уже смертельно больным, хотя все еще красивым резкой, значительной красотой. Медик, отец Андрей знал: жить ему оставалось два месяца. Так и исполнилось.

И вот в солнечный день своей последней осени, отмечая в спине слабые боли – предвестники скорых невыносимых страданий, – шел молодой человек с черной волнисто-блестящей бородой по переулкам Арбата, шел не то чтобы медленно, а не торопясь, благодарно ощущая на лбу и щеках приветно-прощальное тепло бабьего лета. Шел и смотрел на уцелевшие еще арбатские домики. Библейскими глазами задумчиво следил он совершенные линии кариатид, воздевавших округлые белые руки вверх, к фронтонам, на поблекших бирюзовых небесах которых резвились веселые гиппогрифы, не переставая поддерживать когтистыми лапами белые гербы бывших хозяев. Кружась, мягко опускались на тротуар бледно-желтые ладони ясеней, и с тихим металлическими скрежетом задевали асфальт тронутые ржавчиной жесткие листья тополей.

Отец Андрей смотрел и в небо, яркое, по-весеннему безоблачное, и там, в высочайшей выси его, на грани зрения, различал острые серебряные лучи – крылья морских чаек, несущие птиц с северных гнездовий на юг по воздушным путям, с незапамятных времен лежащим там, где теперь Арбат, шпиль МИДа и Смоленская площадь.

Священник, не достигший еще возраста Христа, ровесник родителей тех деток, которых ныне предстояло ему в таинстве крещения навеки обратить в православную веру, подняв горé бархатные свои очи, молился про себя и за детей, и за их родителей и прародителей, и за всех православных.

– Господи Иисусе, - просил отец Андрей, - помилуй чада твоя страждащая и неразумная. Ты убо пути их определи, как и назначи птицам сим пути их небесныя. Спаси и помилуй же их, Господи, пронеси мимо их чашу сию. Избави их, Господи, Христе Божии, от рассеяния и беспамятного забвения, сохрани и преумножи народ твой православный, не дай пропасти и в страдании изгибнути. Аминь.

Так шел отец Андрей, стараясь не смотреть туда, где – он знал – могли бы предстать ему картины разрушения и варварства. Родные ему переулки частью лежали уже в руинах, огороженных безобразными, наспех сколоченными из случайных досок заборами, а на местах многих дорогих сердцу молодого человека особнячков поднимались уже светлокирпичные высокие башни, выстроенные для особых людей и их деток.

Наконец он вышел из-за египетской пирамиды МИДа на Смоленскую. Перед ним лежала вся площадь – перекресток Садового кольца и Смоленской улицы, падающей вниз, к реке, туда, где у Бородинского моста еще несколько лет назад высилась шатровая колокольня Благовещенского храма Ростовского подворья. На углу Плющихи по-прежнему нетронутым стоял четырехэтажный серый доходный дом начала века, под крышей которого, в комнате - шкафе, ждали его сегодня.

Тридцать лет назад родителей будущих новообращенных крестили на Горбатке. И делал это другой знакомый Татьяны Дмитриевны, старый священник отец Федор, но так же тайно.

Горбатка была уничтожена – тому всего два года. Жители наркомпросовских флигельков, увязав, сложив, упаковав свой жалкий скарб, выкинув на помойку дубовую мебель, задуманную и сработанную не для блочных хрущевок, свезя кто на салазках, кто на детских колясках пачки книг к букинистам на Арбате, сами были отправлены на помойки – раскинувшиеся вокруг Москвы пустоши, с едва обозначенными в глине строек улицами. За окнами грязно-серых панельных домов виднелись леса и поля.

И тогда жители Горбатки – старики и старухи, пожилые и молодые – все как один, узнав сроки и сговорившись, съехались с пустошей и собрались над рекой на Бугре перед двумя своими флигельками, чтобы присутствовать при казни. Пожилые – молча, старые и малые – с криками смотрели, не отводя глаз, как разворачивалась для замаха машина, скрежеща, вновь поворачивалась и устремляла круглый каменный шар на цепи прямо в родные стены, в те самые окна, за которыми по вечерам горел знакомый свет, ждали с работы, из школы, из института. Стены были крепкие, и долго пришлось стоять горбатковцам, с изумлением глядя с Бугра в обнажившееся нутро своих комнаток: тут выцвели кое-где обои, а тут стояла кровать, здесь – шкаф, а вот виден и круг на стене – от часов, отмеряющих теперь время в новом доме за лесами, за полями. Но никто не расходился до последнего удара, несмотря на резкий ветер поздней осени, и лишь когда скрежещущая машина втянула в себя железную цепь и, помахивая каменным шаром, поехала прочь, оставив внизу, под Бугром, груду битого кирпича, люди зашевелились, заговорили и, постояв еще немного, стали группами удаляться с этого места, отныне и навсегда для них пустого.

В новый дом направилось и семейство Нины Федоровны. Но не на метро и автобусах, а пешком, вдоль по набережной, ибо идти было недалеко – только до Бородинского моста.

Спасительным стало членство Нины Федоровны, награжденной уже к тому времени Орденом Трудового Красного Знамени, в Доме ученых и своевременное участие ее в жилищном кооперативе этой организации, важной по тем временам, когда научные степени и заслуги в просвещении не просто что-то значили, а значили немало, как свидетельство вклада человека в процветание страны и сограждан. Итак, идти было недалеко – рядом с еще довоенным странным полукруглым зданием Дома архитекторов теперь возвышался еще один дом – попроще, чем башни для особых людей в Арбатских переулках, мимо которых проходил только что отец Андрей, и не такой величественный, как кирпичный изгиб архитекторского гения, но – прекрасный новый десятиэтажный дом прямо на Бугре у Бородинского моста.

Когда строили – а Нина Федоровна и вся семья еще с живой Горбатки ходили смотреть на стройку чуть не каждую неделю – сломали Благовещенский храм подворья Ростовского митрополита и осквернили кладбище, впрочем, давно заброшенное, затоптанное и лишенное крестов и надгробий. Но кости в земле спали до поры мирно, и береговая песчаная земля была им, верно, пухом, пока не стали рыть котлован под фундамент кооператива Дома ученых. Тут на поверхности земли оказались и желтые шары черепов, и длинные молотки бедренных и берцовых костей, и дуги ребер. Весь этот крокет исчез так же быстро, как появился, - дом вырос, строительство закончилось, и до разрушения Горбатки семья успела переехать.

И все же отец Андрей был приглашен крестить Валентину и Анну в комнатку на Плющихе. Нина Федоровна рассудила, а Анна Александровна согласилась, что судьбу лучше не искушать, и давние, чуть не полувековые, соседи по коммунальной квартире все же безопасней, чем еще неведомые, но не внушавшие иллюзий соседи по лестничной клетке в новом кооперативе от Дома ученых. Вдруг услышат что из-за стены (а стены в этом доме были куда как тоньше, чем в сером псевдоготическом обиталище Корф). Оттепель – оттепелью, а доносы – доносами, - так решили преподаватель-дефектолог и старший библиограф МГПИ. Да и у Ниночки все впереди, ее кандидатская хоть уже и защищена, а перспективы вырисовываются большие, и Кирилл, отец Анночки, тоже преподаватель. Преподавателю, а значит, воспитателю студентов, - да детей крестить! Тогда уж надо идти открыто в храм. А там просят паспорта. Из партии – наверное, а потом и с работы. Анне же Александровне – что терять? Все потеряно, кроме внучки, а внучка мала.

И отец Андрей дошел до серого дома, и, превозмогая слабость и нарастающие от усталости боли, медленно, с остановками, поднялся на четвертый этаж, и таинство совершилось.

ГЛАВА 7

Князю княгиня, крестьянину Марина,

а всякому своя Катерина.

Русская пословица.

- Anna! Anna! Walkies! Walkies![98] – так разбудила меня Мэй в это утро - ни свет ни заря, сопровождая свои флейтовые призывы негромким, но решительным стуком в дверь спальни (запомнить: вот каков звук, когда стучат в дверь из красного дерева – experience, experience [99], самое ценное в жизни!).

- Спасибо, иду, иду, - торопливо ответила я, и мне показалось, будто я живу в этом доме всю жизнь и ничего не видела, и ничего не знаю, кроме того, что узнала и увидела за эти три дня. Вон за окном белеет вставший на дыбы мраморный жеребенок, вон дуб, а к окну прикасаться нельзя. Одеваться пришлось быстро, как в армии, потому что шорохи и нетерпеливое глухое постукивание ноги по ковру говорили о том, что Мэй от моей комнаты не отходит. Так и оказалось – открывая в спешке дверь, я чуть не разбила ей лоб.

Когда мы вернулись, на гравийном полукруге подъезда, довольно далеко от входа и от длинного хозяйского мерседеса, стояли два крохотных автомобильчика – красный и белый.

- Пат и Пам, Пат и Пам! – вскричала Мэй. – Ну что я говорила! - Она уже казалась целиком поглощенной предстоящей встречей и грядущими развлечениями – болтовней с приятельницами, обсуждением собак и, главное, их мытьем, расчесыванием и подготовкой к завтрашней выставке.

Войдя через черный ход в кухню, как это здесь полагалось во всех случаях, кроме самых торжественных, вроде приезда Энн, мы, как и ожидали, обнаружили двух владелиц маленьких машин. Они уже бежали нам навстречу, каждая с распростертыми объятьями и птичьими криками. Та, что была повыше, смуглая, с орлиным носом, темно-рыжими волосами до плеч и спадающей на один глаз челкой, напоминала индейца, снявшего на привале убор из перьев. В руке ее трубка выглядела бы куда естественней, чем сигарета, которую она держала немного на отлете, чтобы избежать ее попадания в одну из нас при поцелуях. Судя по тому, как уверенно она двинулась прямо ко мне, издавая орлиный клекот, в котором можно было различить мое имя, это и была Пам, жительница Ноттингема, моя давняя знакомая по «деловой» переписке о судьбе русского льна, бухгалтер, оплот коммерческих надежд Валерочки, а теперь и Гриба.

Вторая – нежная особа со светло-желтыми коротенькими кудряшками и округлым розовым личиком, тихо воркуя, направилась сперва к Мэй и первой обняла именно ее. Ясно: это Пат. От нее в тяжкую годину бедствий накануне девяносто первого года любители русских псовых в Москве получали столь необходимые им образцы товаров фирмы «Живанши», в основном духи.

Щебеча, все уселись за кофе. Пам старалась подвести разговор к запретной теме – о том, как интересно и, главное, важно для меня побывать в Дербишире. Во-первых, там родился и жил Дэвид Герберт Лоуренс, а во-вторых, «наши возможности» при должном к ним внимании способны обеспечить меня на всю жизнь. Не исключено, - поглощая яблочный пирог с корицей намекала она, - что у меня даже появится собственное дело, а уж тогда все ужасы российской действительности окажутся позади!

Мэй фыркала, то скептически, то возмущенно, а то и просто издевательски. Печальная Пат, недавно потерявшая работу у «Живанши», тихо смотрела в свою чашку. Интересно, -думала я, - кто прав – Мэй с ее пятиминутными заходами в свой «офис» рядом с кухней, где мы сейчас все сидели, и долгим сном на голубом бархатном диване после этого напряжения, или краснокожая Пам, потемневшая лицом в беспощадных битвах с ноттингемскими акулами бизнеса? А может, Мэй просто все равно, что со мной будет потом, когда я окажусь на родине? Как бы мне вырваться все-таки к Пам, к ее акулам? Но вдруг Мэй действительно все знает заранее, и знает, что все эти «наши планы» - пустой треп, рассчитанный только на то, чтобы привлечь меня в круг английских борзятников и одной, без Мэй, предъявить меня им: это, мол, моя подруга – эксперт из России? Пам судит борзых, карьера ее только началась, и какой козырь! Но ведь и Мэй, - мучалась я, - хоть и не судья, а выставляет своих собак, собирается основать собственный питомник, и тоже только начинает… Познакомьтесь: это моя подруга, русская из России, она знаток рабочих собак! Тоже, как говорят охотники, хватка по месту! Поеду с Пам – обидится Мэй. Останусь с Мэй – прощай, Ноттингем, русский лен и деньги на жизнь. И буду я вечно считать копейки, и недосчитываться их, и скудным будет мой обед в буфете пединститута – кусок рыбы с картофельным пюре, и черствым будет мой горький хлеб российского преподавателя! А вокруг меня за грязными столиками подобные мне старящиеся женщины и уже старухи будут ковырять алюминиевыми вилками такой же кусок рыбы минтай размером с хлебную крошку и пить, разливая на стол, жидкий чай из бойлера! Так что же это - последний шанс в битве за жизнь? Или иллюзия, ловушка? Ловушка для кончиля – маленькой антилопы из самой любимой с детства книги - «Индонезийские сказки»? Так думала я и гадала, переводя взгляд с Пам на Пат, с Пат на Мэй, слушая их речи и щебет и иногда поглядывая в окно – на павлина, подошедшего в ожидании порции крошек.

И вдруг павлин пропал из поля зрения, послышался шелест серого гравия, и на полукружье подъездной аллеи повернул, быстро приближаясь к входу, автомобиль странных очертаний. По английским фильмам вроде «Мост Ватерлоо» и более поздним, но все еще черно-белым фильмам о любви и смерти я запомнила и узнала - сейчас, в этот цветной английский полдень, среди роз и лошадей, - черный автомобиль, формы которого сохраняются с незапамятных времен.

Это было, несомненно, такси. Я была так поглощена этим зрелищем, что, глядя на меня, Мэй, Пам и Пат, держа в руках кто чашку кофе, кто кусок яблочного пирога, кто сигарету, вышли из-за стола и встали у окна, чтобы лучше было видно.

- Oh damn it, ladies, who on earth can it be?[100] – проговорила Мэй. Три англичанки застыли, глядя сквозь чистое до совершенной прозрачности стекло на то, что происходило снаружи.

А там, на подъездной аллее, перед зеленым паддоком с атласными гнедыми, происходило неизбежное и непоправимое. Из черного, напоминающего катафалк автомобиля, вышел шофер. Он распахнул вторую, дальнюю от нас дверцу, обогнул машину и открыл багажник. К нему неторопливо подошел, разминая затекшие в долгом пути члены, пассажир. Он наблюдал, как шофер вынул из багажника и приготовился нести в дом светло-желтый чемодан из искусственной кожи и пузатую красно-сине-белую сумку. Родные цвета: то ли старый-новый российский флаг, то ли ЦСК.

- Oh really!!! Gosh, he is going to stay here, I suppose! But we did NOT invite anybody, did we, Anna?? At least I didn’t![101] – возмущенно прошипела Мэй, негодуя от внезапного появления постороннего существа. Это англичане рассматривают как насильственное вторжение и даже нападение.

Я стояла молча и, холодея, смотрела на незнакомца, неуклонно приближавшегося к двери. Он шел размеренным шагом, чуть враскачку, уверенно поигрывая бедренными мышцами, как это делают борцы, выходя на ринг. Это было заметно даже под широкими штанинами спортивного костюма.

Нет, этого человека я определенно видела впервые. А может быть, нет? Его лицо было вовсе лишено особых черт – глаза серые, волосы русые, редеющие со лба, коротко стриженые, вот только нос, тоже средний, когда-то был, верно, сломан, но потом аккуратно выправлен. Даже уши не торчали. Узкие губы, как и глубоко посаженные глаза, не выражали ничего, кроме спокойствия.

Я его никогда не видела. И это был Гриб.

Ну что ж, погибла моя светская жизнь в Англии. Мэй, конечно, такого нарушения самых простых законов поведения не простит, и придется срочно уезжать. Причем уезжать неприятно, с позором. Один русский (а русский ли он был?) прикинулся князем и исчез вместе с фамильным серебром, другая… Другая наприглашала без спросу каких-то темных личностей, чтобы разбогатеть, да еще с помощью Пам. Пренебрегла высоким, наплевала на дружбу и на борзых и занялась бизнесом прямо на дому – в доверчиво приютившем ее аристократическом холле! Позор, какой позор! Скоро, скоро увижу я Валентину на Плющихе. Вот и поплачем вместе, и собачку Анны Александровны, глядишь, похороним. На Бугре, под ясенем, как и прежних спаниелек. Вот уж будет тем для разговоров – все про мужа-миллионера, и как он сбежал, и с кем, и почему. И что теперь делать… А сколько возможностей заняться наукой! А какой простор для личной жизни! Возьму свою собаку у Сиверкова – нет, а он все-таки предатель, предатель, и больше никто, – и уж, верно, не чает, как от такой обузы избавиться… Всякая собака привязывается – но ведь и привязывает, а это не по нему… Возьму свою Званку – и то-то заживу! Даже в кино сходить не с кем. С собаками у нас пока не пускают.

Но что же сказать Мэй? Сказать вот сейчас, немедленно, пока она смотрит мне прямо в глаза, и больно становится от синих, гневно сверкающих искр?

Говорить ничего не пришлось.

- Это, наверно, мистер Гриб, Мэй, дорогая, - услышала я радостный клекот Пам. – Я с ним знакома по деловой переписке. – Мэй фыркнула, как самая норовистая лошадь в ее конюшне. – Прости, что все вышло так неожиданно. Он должен был приехать прямо в Ноттингем, когда там будет Анна. Ведь мистер Гриб совсем не знает английского. Но визу дали неожиданно рано, Анна пока у тебя, вот он и подъехал за мной сюда.

- За тобой? Сюда? – Мэй ничего уже не могла понять, но напряжение в ее голосе пропало.

- Ну да, чтобы я отвезла его в Ноттингем на машине. Я нашла там девушку, которая говорит по-русски – да ты ее знаешь, это Анджела, заводчик уиппетов. Помнишь, какие у нее хорошие собаки! Анджела Крэг, ну? Чемпион Кристалл Белая Бабочка – победитель выставки Крафта позапрошлого года! Ее разведение!

Я перевела дух. Какая же я глупая, и как легко пугаюсь! Вместо того чтобы цепенеть от ужаса, глядя, как выгружается со своим багажом прямо в сердце Англии Гриб в своем нелепом якобы спортивном нейлоновом костюме, нужно было задуматься, как он сюда добрался. Валерочка надеялся, что я встречу Гриба в Хитроу на машине. Ни Валерочка, ни тем более Гриб даже не знали, где я, собственно, нахожусь. Сомневаюсь, что Великий Дрессировщик вообще запомнил такие чуждые его уху и сознанию слова, как Ньюмаркет или, тем более, Стрэдхолл Мэнор. Переписки непосредственно с Мэй у него не было – как это возможно без языка? Конечно, это Пам!

- Анджела написала по моей просьбе, как добраться до Стрэдхолла из Хитроу. Мэй, дорогая, я надеюсь, что ты простишь мне эту… вольность. Мы сейчас же уедем.

- Пам, ты должна была меня предупредить. Ну ничего, так даже интересней. Пусть посидит, пока ты моешь Опру – это самое главное, у нее завтра решающий ринг. Вымыть, высушить, расчесать – и вы свободны. Ты так чудесно это делаешь! И потом, ты обещала! За тобой должок, а долги надо платить! – и веселая Мэй чуть не в припрыжку пустилась к столу, наполнила все бокалы молодым вином с юга Франции и, держа в руках свой, радушно обернулась к двери, на пороге которой появились Гриб и шофер с вещами.

Все, наконец, прояснилось. Оказывается, планы торговли русским льном – самая что ни на есть правда, и Пам вовсе не завлекала меня, чтобы придать себе веса в мире собачьих выставок. Нет, она хитро, за моей спиной, готовила и другую дорогу, наводила мосты на случай, если такой ненадежный компаньон, как я, выйдет из игры! Какова! Я с уважением и страхом взглянула на ее орлиный профиль, полускрытый свисающей темно-рыжей прядью. Он показался мне сейчас уже не индейским, а пиратским. Что ж! Отныне мне уготован путь нищеты и хлебных крошек в буфете. Пусть! Зато я свободна от льна и Дрессировщика – навсегда. А пройдет какой-нибудь час – увезут и Гриба, к которому, собственно, я вообще не имею никакого отношения.

При мысли, что моя честь спасена и никто уже не сможет усомниться в том, что в Англию меня привела любовь к борзым, дружба с Мэй и только, я сладко, с облегчением потянулась, расправила спину и плечи и сделала хороший глоток живой влаги, впитавшей солнце юга и терпкость дубовых бочек.

Гриб сидел уже за столом между Пам и Пат, с удовольствием пил вино стаканами, сам наливая себе из бутылки, курил, стараясь стряхивать пепел не мимо пепельницы в виде изогнувшейся на зеленой траве борзой собаки, и внимательно разглядывал своими глубоко посаженными глазами все и всех. Никакого выражения на его лице не было.

Не изменилось его лицо и когда Пам, надев клеенчатый фартук, повлекла вместе с Мэй красавицу Опру куда-то за одну из белых дверей.

- Пойдем с нами, Анна, я хочу тебе показать, что я купила – только утром привезли, пока мы гуляли, - позвала Мэй.

За дверью, куда волокли Опру, оказалось небольшое служебное помещение вроде операционной, все в белом кафеле. В середине возвышалось сооружение, напоминающее гробницу фараона средней руки, но отовсюду по бокам торчали наружу пластиковые трубки. Некоторые были насажены на блестящие краны, некоторые уходили в отверстия в полу. Мэй жестом фокусника откинула боковую дверцу, борзая была установлена, дверца захлопнулась, и собака оказалась вместо мумии, но в стоячем положении.

Мэй включала и выключала воду, Пам размазывала по телу животного шампунь, приговаривая что-то про себя, как это делают родители, купая на ночь ребенка. После шампуня был применен ополаскиватель, Пам умелыми движениями отжала собачью шерсть, дверцу откинули, и Опра, закутанная махровыми полотенцами, как цветными попонами, была введена в кухню.

От Гриба, Пат, бутылок со стаканами и прочего освободили стол, втащили на него кроткую жертву. У стола поставили фен, легко поворачивающийся на длинной держалке, сняли с собаки полотенца, при чем она обдала всех, включая и Гриба, веером брызг. Гриб даже не поморщился. Пат и Зак сдержанно взвизгнули. Пам вооружилась щеткой, Мэй направляла фен, и довольно быстро на остове русской псовой борзой возникло причудливое сооружение из начесанной в разных направлениях шерсти. Делалось все это с холодным расчетом и рукой подлинного мастера, то есть Пам. Через час там, где у хорошей собаки должно быть широко – стало шире некуда, где узко – там все вообще пропало. Эту утрированную по всем статям статуэтку с невероятными предосторожностями сняли со стола, погладили, поцеловали и дали вкусных и полезных собачьих поощрительных лакомств - красных и зеленых палочек. Работа была сделана.

Все это время Гриб просидел молча, облокотившись на спинку кухонного дивана, попивая вино и со всем тем – зорко и цепко выпускал по временам свой взгляд из глубины глазниц, наблюдая и оценивая все, что перед ним происходило, и всех, кто его окружал.

Ни слова между нами не было сказано – Гриб не счел нужным ко мне обращаться по известным лишь ему одному причинам, а я уже чувствовала себя принадлежностью английского мира – мира Мэй, ее дома, ее обычаев и представлений. Это было и понятно – после волнений этого утра, после мучительной неопределенности так легко было оказаться наконец по одну сторону баррикад – хотя бы на короткое время моей поездки. И успокаивало, даже радовало сознание, что, очутившись вновь на родине, я оставлю все здесь увиденное навсегда позади. Бури и штормы непонятного мне бизнеса все же пугали. И пусть сейчас – заемная роскошь фаворитки, развлекающей богатую подругу, а потом, как и полагается, - нищета. И не просто нищета, а узаконенные бедствия самой униженной касты русских в перестроечной России – ученых, учителей, профессоров. Пусть.

Пам воспользовалась еще одним куском пирога, мгновенно собрала то немногое, что было вынуто ею за эти часы из сумки, сердечно поблагодарила Мэй, а та – ее, обняла округлую трепещущую Пат, кивнула мне своей прядью, закрывавшей один глаз, как повязка Нельсона, и оборотилась к Грибу. Все так же молча Гриб поднялся, произвел нечто вроде общего поклона на три стороны, подхватил свой желтый чемоданчик и сумку-триколор, одним пальцем подцепил баульчик Пам и, следуя за ней, легко неся свое тренированное тело, направился к выходу. Печальная Пат обнимала своего красавца Зака, Мэй не могла оторваться от убранной для завтрашней выставки Опры, у меня же под рукой не оказалось ничего, кроме стакана с французским зельем. Втроем мы наблюдали, как заводила Пам свою красную машину, как наполнялся багажник, захлопывались дверцы и как легкий дымок выхлопа рассеивался над серым гравием – будто ничего и не было.

- Ах, - воскликнула Мэй, - совсем забыла! – Она мигом отвернулась от окна к настенным часам. – Только час! Один только час на отдых – и мы едем к Энн. Открытые сады! Приглашены вчера! Скорей! Пат, ты знаешь, твоя спальня, как всегда, слева от Анниной. Все остается по-прежнему. Иди, милая, отдыхай. Анна, я жду тебя внизу ровно через час. Заедем по дороге в цветочный магазин за подарком. Ну, я пошла. – И Мэй, сопровождаемая Опрой, прихватив с собой еще стаканчик, скрылась в голубой гостиной, где дремала уже в креслах пожилая Водка.

Мы с Пат и Заком тихонько поднялись вверх по лестнице. Портреты чуждых предков смотрели все так же пристально, но в их выражении появилось, как мне показалось, некое отстраненное облегчение. Так смотрят на гостя, который уезжает навсегда и зашел попрощаться. Скоро, скоро… И я притворила за собой дверь своей комнаты.

Воздух был пропитан влагой, так что я поежилась. По безбрежном газону, где-то далеко за жеребенком, почти на горизонте, кто-то медленно двигал в разных направлениях газонокосилку. Стрекота ее не было слышно. Шевелиться не хотелось, но и лечь я опасалась: вдруг засну. Отчего-то мне казалось, что нужно оставаться настороже. Наверное, оттого что без собаки у ног или рядом, на диване, я отдыхать не привыкла. А моя Званка обитала на просторах родной земли – счастливая! Ну, ничего. Дождусь вестей от Валентины, съезжу с Мэй на пару выставок – и хватит.

Я устала. Постараюсь пока отдохнуть. И не все ли равно, как относится ко мне Мэй. Некоторое своеобразие английской дружбы я уже ощутила. Судя по тому, как Пам вцепилась в Гриба, немедленно меня отринув, бизнес, то есть «наше дело», был вполне реален. (То есть дело уже не наше, и реальность его – не для меня. Вот так всегда, - пожаловалась я сама себе. Придумаешь что-нибудь, сделаешь то, что другие не могут (а кто, кроме меня, смог бы соединить в этом мире Пам и Гриба?) – и ты уже не нужна). Если же «бизнес» реален, - продолжала рассуждать я, пользуясь нехитрыми силлогизмами, ибо интуиция меня покинула, - то для Мэй я просто игрушка и «русский сувенир» для продвижения ее будущего питомника. И ей действительно все равно, как я буду жить, когда исчезну с ее глаз.

Совершенно непонятно, почему все-таки здесь, в высоких кругах англичан, именно аристократических (а других я не знаю), так велик до сих пор интерес к русским? Почему меня с такой готовностью приглашают? Конечно, традиция, и, конечно, память о прежних русских высокородных чудаках – англоманах. Англичане и сами чудаки, так что это сходится. Я, например, - типичная чудачка, по крайней мере по современным российским меркам. Идиотская страсть к собакам, нежелание расстаться с подобиями науки, отвращение ко всему тому, во что вцепляются, чтобы выплыть – то есть влезть хоть немного вверх по лестнице. Вот и эта история с льном. Нормальный человек нашел бы сам шестьсот долларов на билет туда и обратно – занял бы, в конце концов, чтобы не нуждаться в каких-то Валерочках и не получать неожиданных Грибов своей родины, направился бы прямо к Пат в Ноттингем, положил бы начало делу, своему собственному, - а там и к Мэй, – если времени хватит на развлечения. Да, все, что я делаю, - все выходит по-детски, и не могу я быть самостоятельной, и не могу быть одна. Все оглядываюсь: на кого бы опереться? Так вот же тебе Мэй для опоры, развлекай ее, способствуй и подчиняйся, изучай Англию, которую без этой леди тебе никогда не увидеть. Всю жизнь будешь помнить и внукам рассказывать. Больше пользы никакой.

Да, о внуках. Не будет детей – не будет и внуков, - продолжала я свою формальную логику, будто какой-то противный софист засел у меня в голове, и мысли отщелкивались, как косточки на старинных счетах. Один мой знакомый бизнесмен – правду сказать, один только бизнесмен у меня знакомый и был, Валентинин миллионер, – серьезно подумывал о том, чтобы наладить производство настоящих русских счетов и продавать их за границу – вместо калькуляторов. Но не стал. Подвернулись дела получше.

Дальше мысль не пошла. Не будет семьи – не будет детей… Нет, несерьезно, дети могут быть и без семьи. «Без семьи» - вспомнила я старинный том в красном коленкоре с тисненными на нем золотом: цветочной гирляндой, мальчиком, сгорбившимся под грузом шарманки, пуделем и обезьянкой. Животные тоже выглядели несчастными и брели рядом с ним по дороге. Гюстав Мало. По этой книге – летописи бесконечных несправедливостей и невзгод – училась я читать по-французски. Зачем? Зачем??? Лучше бы научиться сначала завязывать конский хвост и стричь челку, потом – как следует красить глаза и губы, танцевать и водить машину. Курсы-то были почти бесплатные! А при всех этих совершенствах, при этой вожделенной и недостижимой взрослости - блистательной юной взрослости - мне никакой Сиверков был бы ни по чем! Сама виновата. Дура. Вместо веселья – молодость за книгами, комплексы, несчастья… тяжесть, хандра… будто поет та самая шарманка, ручку которой крутил в красной книге с золотым обрезом маленький мальчик без семьи…

Нет уж, без семьи не хочу. Нужно семью. Не будет мужа – не будет семьи, - продолжал софист. С этим спорить было невозможно. И именно здесь крылось неразрешимое. Как превратить в мужа человека, не склонного жить на одном месте, в одно время, с одной женщиной? Человека, которого я даже запомнить как следует не могу? Человека, который всегда смотрит вдаль? Родить ребенка – и читайте дальше «Без семьи», желательно по-французски?

Нет выхода. Нет мужчин. Хуже, чем после войны. О животных говорят: нарушен комплекс брачного поведения. У моих знакомых мужчин этот «комплекс» ограничивался спариванием. Все последующие элементы – устройство дома, выращивание потомства – почему-то отсутствовали. Зато других комплексов было у них в избытке. Так что не будет ни мужа, ни семьи, ни детей. Пусть.

Горячо жжет обида. Кажется, довольно времени прошло, чтобы это белое пламя превратилось в малиновые угли, и чтобы они даже как-то приятно иногда грели: да, это было, было… И чтобы подернулись сизым, серым, истлели и – погасли. Перед глазами стоял средневековый камин в доме Джулии: так все и происходило. Ствол яблони сгорает и рассыпается в прах за несколько часов, любовь – за год. Всему свой срок. Почему же и сейчас так больно? Там, в своей стороне, неуловимый Сиверков смеется и читает, пьет с друзьями и смотрит в небо, наблюдает за животными и вновь влюбляется, и снова на закате, в самом лучшем месте Москвы, у высотки МГУ, кокетничают с ним беззаботные молодые женщины. И таскает он за собой мою белую собаку, которую больше не с кем было оставить – у Валерочки дома целая стая отвратительных миттельшнауцеров, у Валентины тоже нельзя, ведь там до вчерашнего дня царствовал строгий миллионер, у ее живой еще тогда бабушки, любимой моей Анны Александровны, - своя спаниелька, уже пожилая. Да и совестно было так обременять старушку. Бедная Анна Александровна. Это Валентина должна была воспринять от нее страсть к собакам, не я. А получилось наоборот. Нелегко, наверное, вырасти рядом с человеком, который так любит собак вообще и одну в частности. Валентина полюбила кошек.

Кошки для нее были запретный плод – Анна Александровна считала, что все они поголовно исчадия ада, разносчицы стригущего лишая и глистов, источник вони и коварства. И маленькая Валентина побуждала меня лазать по чердакам старых домов в Ростовских переулках. Мы тщетно пытались ловить там диких котят – потомство диких же кошек. Но не хватало умения настоящих звероловов. Таких котят дикого полосатого окраса, нередко - черных, голыми руками было не взять. Только однажды, - вспоминала я, сидя в кресле, когда до одевания оставалась четверть часа, - только один-единственный раз удалось нам с Валентиной завладеть диким полосатым зверенышем. Валентина была послана в магазин, и в кармане у нее была старая авоська – некогда верный спутник наших бабушек. Хорошие авоськи отличались прочностью звероловной сети и служили десятилетиями. Мы загнали котенка в водосточную трубу – скрываясь, он на растопыренных лапах поднялся внутри трубы и там повис. Валентина выхватила из кармана посеревшую от времени шелковую авоську, надела ее на сливное отверстие, и мы стали ждать. Лапы зверя ослабли через полчаса, котенок, скрежеща по трубе когтями, рухнул в сетку и, издавая дьявольские вопли, был спутан. Стояла осень, так что перчатки спасли нас от его когтей. Взволнованные охотой и удачей, мы смотрели друг на друга, держа авоську с котенком. Увы! Котенок корчился, шипел и завывал, как бес. Девать его было некуда. Положив авоську на газон, мы отступили и с грустью наблюдали, как он выпутался и, задрав встопорщенный хвост, скрылся под плитами каменного крыльца.

О, горечь бесплодной победы! Зачем с таким упорством посещаешь ты меня и по сей день? - А не след тебе охотиться на диких зверей. Не хватает ума и сил – выбирай домашних, - в который раз посоветовала я себе, сама понимая, что домашние мне ни к чему. - Потому и семьи никакой не будет, - бойко сказал софист, уставший уже ждать, когда удастся щелкнуть костью счетов. Он победил. Возразить было нечего. И я стала одеваться.

Внизу пила кофе Мэй, накрашенная, в белой блузке и цветастой юбке – букет был составлен иначе, но краски те же. На спинке стула уже висела ее сумочка. Белокурая Пат, потупившись, тихой и нежной рукою гладила длинную голову своей черной собаки перед расставанием – борзых с собой брать было нельзя. С терьерами и овцами Энн они были несовместимы.

День установился какой-то сумрачно-тихий. Временами сквозь дымку проглядывало солнце, но, словно недовольное увиденным на земле, быстро скрывалось. Мерседес, ведомый Мэй, сменившей лаковые лодочки на стоптанные калоши, чтобы нажимать на педали, двигался по сельской дороге неторопливо, как старинная карета.

- В этих местах воевала с римлянами Бодика, - сказала Мэй. – Ты слышала о ней, Анна?

Мне пришлось признать, что ни о какой Бодике я слыхом не слыхала. Пока Мэй рассказывала об этой героической огненноволосой предводительнице кельтов, выступившей против сонмищ римлян и побежденной где-то именно здесь, чуть ли не прямо у ворот питомника декоративных растений, у которого мы только что остановились, я сообразила: Бодика, как ее именовали кельты и среди них – Мэй, была известна римлянам под именем Боадицея. Я с уважением посмотрела на землю у себя под ногами, оглянулась вокруг. Плосковатая, слегка всхолмленная равнина в жемчужной дымке июньского дня. Поля и поля. Очень тонкий слой почвы, из-под которого виднеется меловая основа Альбиона. По этим полям несется на колеснице отважная Боадицея, и змеями вьются ее рыжие распущенные косы. Меч в ее воздетой руке, и она гонит римлян… Величественная картина! Ну, а потом – как всегда. Что-то там случается – конечно, предательство, и вот хитрые многочисленные римляне уже казнят героическую женщину.

Я обернулась лицом к воротам. Мэй и Пат, уже внутри, сновали между рядами стеллажей, уставленных горшками. Мэй остановила свой взгляд на довольно высоком растении с темно-зелеными гладкими листьями и вытянутыми в трубочку, будто для поцелуя, мясисто-красными цветами. Пат выразила уверенность, что именно этот образчик флоры непременно приведет в восторг Энн. Вдвоем они подхватили горшок и не без усилий поставили его в машину через пятую дверь. Мэй вернулась, чтобы заплатить. Но не только. Еще когда выбирали подарок, я заметила, что ее жадный взгляд притягивается, как магнитом, совсем другим экземпляром. Это было дерево высотой не меньше чем с яблоню-трехлетку, раскидистое и веселое, с лапчатой крупной листвой.

- Замечательно будет выглядеть на крыльце у входа! – мечтательно повторяла Мэй. – Ах, как подойдет! Конечно, лучше два, с обеих сторон, но оба сразу не увезти.

Мне стало ясно, что речь идет о входе в дом Мэй, а вовсе не Энн.

- Да такое и одно в эту машину не влезет, - сказала Пат. Она тоскливо смотрела то на дерево, то на длинный мерседес и вспоминала свой крохотный белый автомобиль, только что купленный по случаю, в который еле помещался ее любимец Зак. Взор кудрявой Пат, этого английского агнца социальной несправедливости, отнюдь не светился кротостью.

Мэй заказала два дерева, и с доставкой.

Стриженые зеленые пространства, окружавшие гранитную глыбу дома Энн, на этот раз издали выглядели цветными. Жители деревни Литтл Ферлоу и окрестных селений прогуливались, сидели на скамьях и в шезлонгах, останавливались полюбоваться растениями, закусывали, наблюдали за пестрыми утками, белыми и черными лебедями в продолговатых прудах и черномордыми овцами в загонах – то есть совершали ритуал посещения «открытых садов». Ричард подошел к нашей машине, как только Мэй нашла место для парковки, и вытащил из багажника подарок. Держа под мышкой, как офицерскую фуражку, горшок с растением, вытянувшим для поцелуя свои многочисленные ротики, он подвел нас к хозяйке. Стоя за длинным дощатым прилавком, Энн в панамке и ситцевом платье в голубой цветочек бойко торговала рассадой однолетников но, увидев нас, передала свое дело помощнику.

- Добрый день, дорогие! Вы не забыли. Мило с вашей стороны. Я очень, очень рада. Благодарю вас. – Она одобрительно-бережно потрепала рукой листья и красные ротики подарка. – Великолепный экземпляр Plumeria rubra – необыкновенно крупный! Это настоящая редкость. Мы поставим его в conservatory.[102]

Сейчас же появились руки, подхватившие горшок с редкостью. Через некоторое время мне суждено было увидеть знакомые жадные ротики уже на предназначенном для них месте – в conservatory.

- Пойдемте погуляем. Хозяйка тоже имеет право на отдых, правда? Вот сюда, направо, пожалуйста. Я хочу показать вам Стену. (Слово было произнесено именно так).

В конце всей процессии – сзади меня шел только Ричард – я поплелась смотреть Стену. Что за Стена и зачем ее, собственно, смотреть, я поняла только подойдя совсем близко. Как оказалось, толпа гуляющих поодаль напрасно тратила время – именно Стена была подлинным творением английского садоводческого вкуса. Древность Стены внушала ужас. Толстые стебли плетистых роз увивали Стену, а их нежные цветы невинно касались мхов и лишайников, веками разъедавших ее пятнами проказы. У Стены ярусами были высажены прекраснейшие в мире злаки и лилии, розы и душистый горошек, - и дальше я могу сказать только, что все вместе было действительно прекрасно. Стена была очень длинной, так что садовники могли создавать идиллические картины вселенской гармонии почти бесконечно. Стена не оборвалась, а повернула, так что и мы повернули вдоль нее, и скоро все уже устали восхищаться, и иссяк запас удивленных восклицаний, и все были совершенно счастливы, даже грустная Пат, и тут Стена вдруг кончилась.

Перед нами лежал зеленый луг, и мы подошли к загону, чтобы посмотреть низкорослых черномордых овец, а потом вернулись к дому мимо прудов с утками.

- Можно узнать, Энн, - спросила я, - что это за пустые рвы рядом с прудами?

- Конечно. Ха-ха.

- Ха-ха, - вежливо отозвалась я.

- Да нет, - сказала Энн, - я имею в виду, что эти рвы называютсяХа-ха!

- Ха-ха?

- Именно. Потому что когда враги, осаждавшие замок, наступали, не замечая рвов, и падали туда, защитники замка радостно восклицали: «Ха-ха!». Так и пошло.

- Подумать только, - сказала я.

В это время мы уже были недалеко от серых стен здания. Мэй, Пат и Ричард немного отстали.

- Анна! – услышала я голос из-под панамки.

- Да?

- Можно вас попросить пройти со мной ненадолго в conservatory? Я попросила Ричарда показать Мэй новых жеребят. На днях мы купили троих. Насколько мне известно, у вас аллергия, и лучше нам посидеть в conservatory.

О том, что у меня аллергия на лошадей, я слышала впервые, но ничего не оставалось, как согласиться. Я немного стеснялась Энн – она все же была гораздо старше и совсем мало мне знакома, к тому же перед ней все, включая Мэй, так трепетали, что и я трепетала тоже – но не слишком. К тому же conservatory была близко, а конюшни неизвестно где, я устала, а проводить время с Энн означало всего лишь спокойно и вежливо беседовать о чем-нибудь приятном или даже прекрасном. Я обрадовалась, и старушка это заметила.

Летний сад Энн был невелик и нагрет, как аквариум. Обе собаки Энн – стэффордшир и бордер-терьер нежились в тепле на диване. После прохладного ветра, свободно веявшего вдоль Стены и даже слегка приподнимавшего края тяжелого руна черномордых овец, здесь я с облегчением почувствовала, что пальцы снова приобретают гибкость. Энн предложила сесть на канапе у стеклянного столика. Ну конечно. Опять бутылки и блюдечки с орехами.

- Что вы будете пить, Анна?

За три дня я слышала этот вопрос в трехсотый раз. И внимательнее посмотрела на столик. Ничего похожего на бутылку с водой там не было.

- То же, что и вы, Энн, если не слишком крепкое.

- Боюсь, Анна, что именно сейчас мне нужно чего-нибудь покрепче.

- Замерзли на ветру?

- Мы, англичане, веками привыкали к нашей погоде. Я вообще никогда не мерзну. – Щеки Энн порозовели, как пара снегирей. – Но мне нужно набраться храбрости для разговора.

- ?

- Я выпью немного виски. Составите мне компанию?

- Как я могу теперь отказаться! Конечно.

- Cheers!

- Cheers!

Виски маслянистым огнем охватило изнутри. Энн решительно сгрызла несколько орехов с блюдечка.

- Итак, Анна, нужно все-таки начать. Времени у нас немного. Я не буду ходить вокруг да около. Я хотела бы, чтобы вы вышли замуж за Ричарда. Мой муж, который с вами не знаком, но о вас наслышан, придерживается того же мнения. Я не могу предоставлять события их естественному развитию – времени для этого недостаточно. Ричард не знает, что я вам сейчас делаю предложение от его имени. Но я знаю, что он боится даже мечтать… А я боюсь, что если он боится, то это неизвестно сколько может тянуться и неизвестно чем кончится. Дело не в том, что мне нужны внуки. Четверо у меня уже есть. Мне нужно, чтобы хотя бы у одного моего сына была семья. Ричард вполне способен вести себя так, как требуется (кстати, как и двое моих старших мальчиков). Мы воспитали его, и я отвечаю за свои слова. Но в нашем кругу нет молодых леди, для которых жизнь с собственными детьми и мужем – это удовольствие. А удовольствия для них – это все то, что с семьей несовместимо. Браки неизбежно распадаются и заключаются вновь. Это тоже одно из удовольствий.

Энн налила еще виски, и мы немного выпили.

- Но почему ограничиваться только вашим кругом? В Англии множество других девушек – может быть, Ричард встретит кого-нибудь из университетской, артистической или какой-нибудь совсем иной, простой среды?

- Анна. Вы не представляете, что такое современная Британия. Традиции рухнули. Остались одни права человека. И суд. После Битлзов любовь превратилась в необременительное удовольствие. Каждый чувствует, что имеет на него право. Чуть что – в суд. Никто не хочет терпеть и страдать ради другого. Даже ради детей. Так что шансы найти молодую леди в другом социальном мире точно так же ничтожны. – Энн погладила подошедших к ней собак, причем каждая выражала явное неудовольствие тем, что есть еще и другая. Ревность все-таки одно из самых неприятных чувств, даже у животных. Особенно противно щерила свои мощные молодые клыки сахарной белизны стэффордшириха. Было ясно, что суке бордер-терьера - некрупной, не защищенной броней мышц, не вооруженной грядами хищных зубов и клыков, осталось недолго.

- Ну, Анна, так что вы скажете?

- Скажу, что я вполне понимаю вас, Энн. В России иная трагедия, но у меня – очень похожая. К тому же есть две трудности – одна решается довольно быстро, другая – может быть, никогда.

- Так, - сказала Энн, спокойно взглядывая на часы. – На обсуждение деталей у нас остается около четверти часа. У меня тоже есть одна вещь, о которой мне хотелось бы сказать после вашего принципиального согласия, если оно будет получено. Поэтому начнем с вас. Пожалуйста.

- Первое – я совсем не знаю Ричарда. Он очень красив. Он очарователен. Он совсем не похож на тех мужчин, с которыми я знакома. Но я его просто стесняюсь.

- Чепуха. Если вы не против, пусть съездит с вами в Шотландию. Надеюсь, Мэй одобрит эту идею. А второе?

- Язык. Я не могу себе представить, что мне не с кем будет говорить по-русски. Энн, это значит полностью отказаться от себя. Когда я говорю по-английски, я не испытываю никакого напряжения, но я уже не русская, а значит, вовсе не я.

- Я думаю, - не сразу ответила Энн, - что выход есть. Будете с детьми говорить по-русски. Английский они и так выучат. Потом, тут живет масса эмигрантов. Правда, мы с ними незнакомы. Не исключено, что общаться с ними и нельзя. Но мы проверим. Теперь о моей просьбе. Ведь я надеюсь, что ваши слова, Анна, в целом можно рассматривать как согласие?

- Да, - сказала я. – А можно еще немного виски? Спасибо.

- Просьба может показаться довольно странной. Мне нужны бумаги.

- Бумаги? – беспечно повторила я, опаленная огнем последней порции янтарного напитка шотландских нагорий

- Ну да. Бумаги о вашем происхождении.

- Что же тут странного? У каждого есть свидетельство о рождении и паспорт, наконец.

- Я не эти бумаги имею в виду. Мне нужно документальное подтверждение вашего высокогопроисхождения.

- Нет, Энн, это невозможно. Ни у кого – ну, почтини у кого - во всей нашей огромной стране таких бумаг нет. Их уничтожили, чтобы остаться в живых после революции, те, кто не уехал за границу. После того, как началась перестройка, очень немногие такие бумаги восстановили – в основном, чтобы похвастаться. Для этих целей у нас восстановлено и так называемое Дворянское собрание. Но ведь если нет царя, нет никаких других сословий, то как могут существовать дворяне? Некоторые восстанавливают, а иногда просто покупают бумаги о происхождении, надеясь на возвращение собственности. Если могут купить, например, дворец, или поместье, или дом, то бумаги, кажется, помогают. И мне кажется, это правильно. Если бумаги подлинные, и если тебе по средствам купить и снова отстроить дом предков – это счастье. Но у меня никаких таких бумаг нет. И быть не может.

- Почему?

- Энн, не все русские – аристократы.

- Конечно, нет. Но Анна, достаточно на вас посмотреть и поговорить с вами полчаса, чтобы все стало ясно.

- Зачем же тогда «бумаги»?

- Для окружения. Исключительно для нашей среды, довольно замкнутой, где все обо всех всё знают, где все в деталях обсуждается. Если при заключении брака будут фигурировать «бумаги», это поставит нашу и вашу семью в особое положение. Это будет идеально. Анна, вы ведь аристократка, правда?

- Энн, я только внучка человека очень старинного рода, да и то незаконная. Все остальные мои предки – крестьяне с Днепра и Волги, казаки с Дона. У меня сохранилась фотография прапрадеда – банковского служащего из крестьянской семьи с Волги. Он сидит в кресле, облокотившись на подлокотники, и выглядит, как князь. И величественным красавцем был мой дед с Дона – тонкие черты лица, глаза черные, горбатый нос, изящные руки. А моя бабушка! Она всю жизнь работала с умственно отсталыми детьми, утешала и обучала их несчастных родителей, и более благородной натуры, доброжелательной ко всякому существу, более красивой и жизнерадостной женщины я не встречала – разве только моя мать. Но моя мать грустна. Ну, неважно. Так или иначе – вряд ли меня можно считать аристократкой.

- А бумаги?

- Бумаги? О «бумагах» я справлюсь. Возможно, даже прямо от Мэй, по телефону. И скажу вам. Не знаю, что получится. Может, и ничего. Я только прошу не говорить Ричарду. Конечно, если он поедет с нами в Шотландию, я буду рада – в любом случае. Я прошу ничего ему не говорить, чтобы не связывать ни его, ни себя никакими обязательствами. Вдруг ему суждено встретить свою любовь этим летом? Вот сейчас, на вашем празднике открытых садов?

- Анна, дорогая, я начинаю любить вас все сильнее. Что, если ничего не выйдет? Я буду безутешна! Нет, русские – это… Это какая-то особая сила. Душа. Очарование интеллекта. И сила красоты. Я ничего не скажу Ричарду. Но я – я сама буду мечтать… Ну, нам пора.

Мне казалось, что я ступаю по воздуху или сама наполнена каким-то флогистоном, как радужный мыльный пузырь, когда вслед за Энн в довольно криво нацепленной панамке я выплыла из жаркой conservatory на холодные просторы «открытых садов».

Около мерседеса уже стояли на ветру Мэй, Пат и Ричард. Смотреть на Ричарда было почему-то невыносимо трудно, на Мэй – опасно (вдруг догадается!). Я стала смотреть на Пат. Она выглядела голодной. Мэй похвалила купленных жеребят, я влезла в самый безопасный дальний угол кожаных недр нежно урчащей машины, дверки надежно захлопнулись, и мы поехали.

Боже! Даже движение по той же английской земле, но – прочь от гранитного замка и серой Стены, прочь от будущей семьи, где я смогу говорить по-русски со своими детьми, прочь от Энн в панамке и идеального робкого Ричарда – даже это движение прочь было – свобода!

Так,- думала я. – Ничего, что согласилась. Бумаг я все равно не достану. Без бумаг мои акции резко упадут. А вдруг нет? Опасно. Все равно, съезжу в Шотландию и откажусь. Потом. А почему потом? Может, лучше сразу? Завтра? Нет, надо подумать. Вспомни, - говорила я себе, сидя на мягких подушках машины, колышущейся на волнах асфальта, - вспомни, как ты только что убивалась в спальне с окном на мраморного жеребенка, что не будет у тебя внуков, потому что нет и не будет мужа. Но вот и муж. И Энн, чья панамка внушает тебе желание оказаться в твоей пыльной перестроечной Москве, - ведь она думает о том же, точно о том же – только бы не «без семьи»! А ведь у нее уже и внуки есть. Но и для нее главное – не «без семьи»! Так что не отказывайся сразу, подумай. Получше подумай. А уж потом пугайся панамок и лелей свои порывы к «свободе».

У парадного входа в дом нас встречали приветливые раскидистые деревца в кадках. Заказ был исполнен, Мэй одобрила свою покупку: «Aren't they lovely, Anna?»[103], но как-то вяло. Видно, интерес к декоративным растениям успел ее покинуть.

Странно, - пришло мне в голову, когда мы высадились из автомобиля и вновь оказались в постоянной отправной точке наших путешествий, - мы все время в кухне, вот очаг, но где же еда? Из холодильника появляется водка, из ящиков на полу – то шампанское, то бордо, из банки на столе – кофе, но где же хранится хлеб? А сыр? Масло? Вообще все то, что бывает даже в московских кухнях? Когда я собиралась в Англию, Мэй сказала мне, что я только покупаю билеты (что и пришлось сделать на Валерочкины деньги, потому что своих у меня вовсе не было – одна аспирантская стипендия), а об остальном могу не беспокоиться. Я и не беспокоилась – просто очень хотела есть.

Пат собиралась домой. Согрели чайник, налили кофе из банки. Бедная бывшая овечка фирмы «Живанши» снесла вниз свою сумку, взяла на поводок красавца Зака, и мы с Мэй пошли проводить ее до маленькой белой машины. Зак в нее действительно уместился – по-моему, чудом. По дороге и прощаясь мы обменивались ободряющими восклицаниями: «Ничего, я еще не так стара! – шептала овечка. - Да и мама не всегда же будет так плохо себя чувствовать!». Что она имела в виду, я не поняла. «Вот найдешь работу – вспомнишь, как без нее жилось хорошо!» - вторила Мэй, неутомимая труженица собственного офиса. «Держись, Анна, - Пат находила в себе силы и для меня, - надеюсь, что самые трудные времена Россия уже пережила». Как я была благодарна ей за эти слова! Шел 1992.

Уже не обращая никакого внимания на деревца у входа, Мэй вошла в кухню и опустилась на диван.

- Какой день! – сказала она. – А ведь завтра Блэкпул.

- Что, это очень важная выставка?

- Одна из крупнейших в Англии. И у Опры есть шанс. If she won’t be too shy.[104]

- Нужно, чтобы она хорошо себя чувствовала. А где Блэкпул?

- Ох, страшно далеко. Триста миль. Или двести – точно не помню. На северо-западном побережье. Возьму на всякий случай еще молодых – в щенячий класс. Пусть попробуют.

- Тогда она сегодня должна спокойно гулять и отдыхать. И как следует поесть, - добавила я.

- Конечно, конечно, не беспокойся. Дэбби поможет. А нас Ричард пригласил в индийский ресторан. Пока мы смотрели жеребят. Вот и подкрепимся. Жеребята, кстати, и вправду хороши. Особенно один. Все из Америки. Хочу такого! – и Мэй предложила чуть-чуть выпить, чтобы дождаться Ричарда. Мы выпили.

Зазвонил телефон. Мэй в панике устремилась к нему: испугалась, что это Ричард отказывается от приглашения.

- Это снова тебя, Анна, - услышала я ее голос. В нем звучали облегчение, радостное возбуждение – от водки, и – досада.

- Аня… Это ты… - прозвучали в трубке знакомые звуки с характерными паузами и ниспадающими интонациями песни умирающего лебедя.

- Валентина! – вскричала я. – Ну как ты?

- Плохо, - был ответ. – Приехать не могу…

- Почему? – спросила я. Видит Бог, я хотела ей помочь. Но сейчас у меня было ощущение, что с плеч свалилась гора.

- Бабушкина спаниелька заболела… Тоскует... Я, конечно, взяла ее к себе… в Строгино… но… ведь у Алиски сама знаешь… характер…

Алиса была Валентинина рыжая кошка, злобное и ревнивое животное, не привыкшее к тому, что хозяйка уделяет внимание другим.

- Так что я пока побуду тут… Собака очень плоха… старая к тому же... Алиску пока отдаю сестре, а то она кидается…

- Валентина, я, наверное, сама скоро приеду. Вот в Шотландию съезжу ненадолго – несколько дней, и все. Так что увидимся.

- Ну ладно… Пока…

На этом контакты с родиной оборвались. О том, что мне может позвонить, например, Сиверков, и думать было нечего – зачем? Действительно, зачем? Я и не думала. Хватит пустых надежд. Довольно.

- Все, - сказала я Мэй. Больше нам никто не помешает. - Мэй сделала преувеличенно удивленную мину. Это должно было выражать недоверие.

- Нет, правда, - настаивала я. – Валентина взяла к себе бабушкину собачку, так что есть кому о ней позаботиться. - Мэй удовлетворенно и одобрительно закивала.

Мы в очередной раз переоделись и снова спустились вниз, чтобы наблюдать из кухонного окна прибытие машины Ричарда, на этот раз спортивной, и отправиться с ним в Ньюмаркет.

Я понимала, что не смотреть на этого англичанина мне больше не удастся. Нельзя же выйти замуж, ни разу не взглянув на жениха. И невозможно решить, выходить ли замуж. Так что я сделала усилие – и стала смотреть. Сначала в направлении Ричарда, потом – в сторону Ричарда, потом на его лицо, и наконец – в лицо Ричарду. В этот вечер в индийском ресторане взглянуть в глаза Ричарду я не смогла себя заставить. Я напоминала себе дикого зверя. И этот дикий зверь сам себя ломал, чтобы приручиться, и как можно скорее. Как и всякое приручение, дело облегчалось тем, что я была очень голодна. Это переключало внимание и избавляло от навязчивых социальных запретов.

Мэй и Ричард болтали о жеребятах и о лошадях вообще, о скачках и разведении. Все это текло как-то мимо меня, я ела, а от английского языка так устала, что временами выключалась, к тому же в этой болтовне попадалось множество неизвестных мне словечек из мира лошадников.

И вдруг я поймала знакомое: fleet in the Persian gulf.[105]

Это сказал Ричард. Я прислушалась. Он служил в это время в войсках. В авиации.

Тогда мне было шестнадцать лет. Наши войска недавно вошли в Афганистан. Я не спала по ночам и не выключала дедушкин радиоприемник, послевоенный, полученный по репарации. Это был большой деревянный ящик с зеленым глазком над освещенной панелью частот. Я лежала, скорчившись от ужаса под одеялом, и не отрываясь смотрела – смотрела в зеленый глаз приемника, от зрачка которого расходились вниз два усика. Я не могла заставить себя выключить ящик – ведь каждую минуту могли сообщить, что началась атомная война. Так я заключила, наслушавшись нашего и не нашего радио, до одури начитавшись газет. Отсыпалась я днем, урывками. Наступала ночь, дом затихал, и снова я включала приемник, смотрела в зеленый глаз и думала. Правда, думала я на первых порах, а когда дело затянулось на несколько месяцев, то просто тихо лежала в панике. Ход моих мыслей был несложен, выводы безнадежны.

Сначала я считала, что, будучи нормальным человеком, я не могу позволить убить себя и свою семью вот так – дома, в постели, не предприняв ничего, если знаю заранее, что может начаться война. Нужно бежать из Москвы. Куда? Подальше, в какую-нибудь глухую деревню, например, под Кологрив. Днем я рассмотрела карту и нашла, что в нашей стране, кроме огромной Сибири, куда я почему-то скрыться не решалась, есть места, куда никогда не ступала нога завоевателя. Все увязали раньше, то есть ближе к западу. Очень привлекательно выглядела река Унжа, особенно ее верховья. Но никто из домашних почему-то со мной не согласился. Все только отмахивались и советовали принимать на ночь тазепам. Я пыталась – ах, как я пыталась! – совместить то, что я слышала ночью по радио и читала днем в газетах, с тем, как вели себя все взрослые люди вокруг. Это было невозможно. Обе реальности существовали раздельно – военные корабли-авианосцы и их противостояние, руки на кнопках - в одном мире, повседневная жизнь с завтраком, работой, МГУ, куда я только что поступила, – в другом. Значит, и бежать было нельзя. Значит, маленькая антилопа кончиль должна вести себя так же неразумно, так же преступно, так же дико, как стадо других таких же антилоп, и покорно ждать, пережевывая травку, пока всех перестреляют охотники. Вон они, уже в кустах. А антилопы всё пасутся. Одна подает сигнал тревоги – остальные гонят ее прочь из стада. Но идти одной некуда. Я не могла понять, почему обычные, не военные, люди во всем мире, объединившись, не прекратят этот кошмар, не защитят от него своих детей. Это было бы так легко. Но нет – ни о чем подобном сведений ни в газетах, ни по радио или телевизору не было. Было другое – оживленное предвкушение стада, что его вот-вот уничтожат.

Никаких других мыслей у меня не было. Наступила тоска. Кризис в заливе наконец разрешился, я снова стала спать по ночам, но об открытых мной тогда странностях человеческой природы не забыла.

И когда здесь, в итальянском ресторане, среди забавных словечек лошадников вдруг на мгновение раздались эти звуки - Persian gulf – звуки, которые я целых полгода слышала по тысячу раз за ночь, звуки, из-за которых я впервые поняла, как устроен человеческий мир, я… Я взглянула на Ричарда, взглянула так, как смотрела все те ночи в зеленый глаз приемника, - пристально, и глядела потом – неотрывно.

ГЛАВА 8

- А что же такое эта живая жизнь, по-вашему?

- Тоже не знаю, князь; знаю только, что это

должно быть нечто ужасно простое, самое

обычное и в глаза бросающееся, ежедневное

и ежеминутное, и до того простое, что мы

никак не можем поверить, чтоб оно было так

просто…

Ф.М.Достоевский. «Подросток».

В лето 1943 глухой травой заросли Плющиха, Пироговка, Погодинка и переулки. На крыльце двухэтажного дома с резными наличниками, прямо на истертой изжелта-серой каменной ступеньке, сидела девочка с длинными косами, прислонившись к плечу пожилой женщины в темном широком платье и белом платке, узлом завязанном под подбородком.

- Ну, кто дальше аварию-то поташшит, Ниночка? Давай уж я теперича, а то ты больно притомилась, инда ручки-то опустились.

- Ну понеси ты немножко, а потом я опять возьму. Долго еще. Так и донесем по очереди. Тетя Маша! Да ты спишь, что ли?

- А? Нет. Думаю вот, успею ли к обедне-то на Арбат. Еще думаю: была, вишь, и тут церква, - ан вон что... Колокольню-то порушили, купола-то поскидывáли все. Страха Божьего на них нет! - И Марья Андревна Губанова – няня и дальняя родственница, призванная Ниной Федоровной десять лет назад из Сызрани нянчить новорожденную дочь, указала на приделы храма Воздвижения Креста Господня на Чистом Вражке. - Ну, мимо пойдем, все одно – перекрестимся. Что, живы эти, в аварии-то у тебя?

Ниночка и ее няня всмотрелись в темную воду, оставленную на самом дне аквариума, чтобы уменьшить переносимый груз, но сохранить обитателей.

Встретились серые серьезные глаза девочки и выцветшие, как августовские васильки на солнце жизни, озорные глаза послушницы разогнанного монастыря. Обе рассмеялись. Живы! Все живы! И сами они живы. И вместе с ними, в июле, вернулись из эвакуации дети в интернат на Погодинке. И начинается уже новое, хотя и идет война. Наводят порядок. Вот решили, что не хватает места, и аквариум позволили забрать домой к Нине Федоровне, забрать вместе с нелепыми тварями, его населявшими. Ниночка знала, что имя им – аксолотли. Слово это казалось столь же бесформенным, каким-то даже безвидным, как и его носители – личинки южноамериканских саламандр, обретшие некогда способность жить и размножаться в глубоком мраке подземных пещер. Имя их ускользало от всех, и никому не удавалось не то что его запомнить, но даже и выговорить.

Аксолотли – один розоватый, как кусок размокшей в воде плоти, другой темно-пятнистый – волнисто извивались, обнаруживая завидную жизненную силу. Ее главным источником, вероятно, как раз и была невозможность превратиться в зрелую особь. Так и жили аксолотли – ни дети, ни взрослые. И размножались. Все это было загадочно, но не для Ниночки и ее няни. Обе – школьница и пожилая женщина – радостно и благодарно принимали дары жизни: аквариум с телами энергичных амфибий, августовское тепло и солнце.

Поднявшись с крыльца дома Татьяны Дмитриевны, которой днем в мезонине никогда не бывало, они двинулись по той стороне Труженикова переулка, что ближе к набережной. Листва на щедрых раскидистых кронах тополей уже побледнела, и больше не чиркали по светлому небу крыльями и криками стрижи. Вот и старые белокаменные столбы, что держат кованую ограду, вот храм – только потемневшее тело его, лишенное куполов и шатра звонницы. Марья Андревна ставит аквариум, крестится, кладет поклоны. Ниночка проходит вперед и останавливается у каменной арки, где был некогда въезд для экипажей. Сквозь навеки запертую витую решетку смотрит внутрь.

Решетка заплетена вьюнком и хмелем. Тонкие кудри его побегов, глубоко вырезанные листья, гроздья созревших зеленых шишек – будто виноградная лоза. А за решеткой, вымощенная закатными лучами, сияет дорога. Солнце, склонившись на запад, за Москва-реку, слепит глаза, и кажется - прямо к нему ведут золотые плиты церковного двора. Нет конца пути – только солнце.

Чудо радости, чудо света. Чудесна жизнь. Подхватив аквариум, Ниночка переходит Вражский переулок и вместе с няней вступает под тополя Плющихи. Марья Андревна, оглянувшись на храм, снова крестится. Оглянулась и девочка. Церковь за своей оградой стояла высоко, будто на острове в тихом озере переулков. Подножьем ей служила насыпь, со стороны Вражского укрепленная стеной, сложенной из серых глыб, так что одна сторона переулка была целиком каменной. «Словно в городе Безансоне, где живет Евгения Гранде», - подумала Ниночка. Бальзак был еще не весь прочитан, но человеческая комедия уже кружила и завораживала масками его героев, образами его вселенной. На сундуке в прихожей, за письменным столом - под зеленым колпаком настольной лампы, за тарелкой супа – она читала везде. Собрания сочинений том за томом влетали в сознание ребенка, как в теплое гнездо. Так складывался мир.

И с той поры похода за аксолотлями остались навсегда в памяти: умозрение света у витой решетки церковных ворот и серая стена города Безансона, за которой безответно томится кроткая Евгения Гранде.

Но время шло, и все чаще в этот мир то слишком ярких, то ускользающе смутных образов вторгалось извне такое, чему не находилось там места. Поздней осенью сорок девятого, кромешной ветреной ночью, семью разбудил сперва громкий звонок, потом стук. Стучали в дверь черного хода, который сразу после революции стал в доме парадным, главным. Дверь вела в общую кухню, и жильцы вышли туда, к своим керосинкам и сковородкам, котлетам и поджаренной на завтра картошке. Ниночка и Марья Андреевна остались в комнатах и, прижавшись друг к другу, прислушивались. Вернулась соседка Агнесса Петровна и прошла прямо к себе, минуя общую для нее и семьи Нины Федоровны прихожую. Еле скрипнув, дверь за нею затворилась, и больше она не показывалась. Голоса в кухне стали тише, потом еще тише, переместившись, вероятно, в комнату одного из жильцов, но родителей все не было. Тетя Маша молилась. С пересохшим горлом вглядывалась Ниночка в черную ночь над рекой. Глаза болели, и сердце стучало в висках. Наконец она решилась, вышла сперва в прихожую и, прислушавшись, открыла дверь в кухню. Там никого не было. Голоса и шум раздавались из комнаты Кирилла Алексеевича - преподавателя мехмата, фронтовика, прошедшего войну от Москвы до Рейхстага. Девушка тихо подошла к полуотворенной двери и заглянула.

Ярко горело электричество. Посреди комнаты, среди брошенных на пол бумаг, тетрадей, книг, фотокарточек стоял Кирилл – бледный, с широко открытыми, неподвижными и светлыми глазами. У стола сидела Нина Федоровна – спокойно, невозмутимо. Не имея от волнения сил усидеть на месте, прислонился к кафелю голландки Павел Иванович. Его темный горбоносый профиль резко выступал на белом. Люди в форме снимали книги и рукописи с деревянных полок, доски для которых, как Ниночка не раз видела, Кирилл Алексеевич выстругивал во дворе, на самодельном верстаке, месяца два назад – сентябрь, последний класс, и только начался листопад, и кружат еще над рекой чайки.

Девушка отошла от двери и побрела в комнаты, где то дремала, то молилась Марья Андреевна.

Под утро родители вернулись. Выяснилось, что им пришлось быть понятыми при обыске. Эти слова! И Диккенс, Бальзак, Гете! Но жизнь открывала пораженному взору свои собственные проявления – по первому впечатлению немыслимые, несообразные ни с человеческим опытом прошлого, ни с усвоенным в семье обычаем. На этот раз все обошлось. Что обошлось? Не взяли. Почему? Не нашли. Чего не нашли? Револьвера. На этом все легли спать – до учебы и работы оставалось совсем недолго.

Кирилл Алексеевич, посчитала Ниночка, был старше ровно вдвое. Ей – шестнадцать, ему – тридцать два. Он был красив – жесткой, светлой, правильной красотой славянина западных племен. Эта очевидная красота, а при том – неясность его семейного положения и намерений, игра на гитаре, пенье романсов на лавочке в осеннем дворе, под вальс опадающих листьев, склонность к одиноким вечерним прогулкам над рекой и по переулкам – все это заставляло родителей избегать и опасаться этого человека. Что-то особое читалось в его европейски точеных и точных чертах. Они сторонились его с самого начала - с тех пор, как он занял свою комнату, предоставленную ему образовательным ведомством за выездом семьи дворника. Федор, дворник приюта для умственно отсталых девиц, и жена его Наталья – одна из воспитанниц названного заведения, - в конце войны и в первые послевоенные годы произвели на свет такое количество младенцев обоего полу, что получили-таки другую жилплощадь. Так в доме появился фронтовик-математик. И вот теперь – револьвер и обыск. И они, именно они – родители Ниночки, – понятые.

Когда все было позади, своим измученным соседям Кирилл сказал только, что обыск был по доносу, что донес коллега, человек, которого он искренне считал своим другом, и расчет был математически точен, причем с обеих сторон: трофейный револьвер действительно существовал, и во время сдан не был. Однако как раз этим вечером, выходя на обычную прогулку по берегу Москва-реки, демобилизованный сержант прихватил с собой бумажный пакет. И в нем - револьвер во фланелевой промасленной тряпочке, вместе с патронами. А когда возвращался, в кармане была только пачка папирос «Казбек» и коробок спичек. Без ошибки. Но все равно – спасибо, за помощь и поддержку. И глубоко огорчен, что послужил причиной такого беспокойства. И – еще раз благодарю.

Какая-то неясность была и в том, что Кирилл, пройдя всю войну – по подмосковным сугробам в декабре сорок первого, с Белорусским фронтом на запад, по дорогам Европы, получив орден Красной Звезды за переправу через Дунай, написав свою фамилию на стене Рейхстага и вернувшись назад, в Москву, так и остался – сержантом. Так не бывало. Впрочем, он сам говорил, что и орден-то ему давать не хотели. Был ранен, и не раз, и геройски; был контужен. Но ворчал политрук: не того награждаем! Кого награждаем?! А в самом деле, кого? Да того, кто прошел от Москвы до Берлина с артиллерийским расчетом, за одной пушкой. Правда, пушек сменилось множество – их разбивало, и состав расчета то и дело менялся – убивало боевых друзей. А ему повезло – выжил. Такая судьба.

Было также известно, непонятно откуда, - ведь многое становилось вдруг в московских дворах настолько очевидным, будто это передали по радио, - что по крайней мере одна жена у сержанта уже была. И женился он перед войной. Но вернувшись – ее не нашел. То есть нашел, но уже не женой. Во всяком случае, не своей. И в комнату на Горбатке вселился один, с книгами. Впрочем, книг было не так уж много. Математику много не нужно. У него все – в голове. Бумаги, правда, были. Тетради, записные книжки - так, ерунда.

К математику приходили и гости. Редко – одна весьма пожилая пара. По тому, как он встречал их в кухне и проводил в свою комнату – седого мужчину с чеховской бородкой и в шляпе, его миниатюрную сухонькую жену в чернобурой лисе – можно было подумать, что это будто родители. Но нет, называл он их по имени и отчеству: Николай Александрович и Клавдия Тарасовна. Возможно, это были родственники (нет, непохоже!) или, скорее, москвичи-покровители. Сам-то он москвичом не был. Московское произношение, усвоенное Ниной Федоровной и Павлом Ивановичем за десятилетия, разнилось от его говора – впрочем, уже неяркого. Марья Андревна чувствовала в нем нестоличного жителя, но и своим, волжанином, не признавала. Волнуясь, он говорил «сем», а не «семь», «кров» вместо «кровь», «дзело» – а не «дело».

Приходили и друзья. Чаще других - огромного роста, могучего сложения брюнет, жизнерадостно буйный, круглоголовый, с вьющимися короткими волосами. Трубный глас его, резонируя в мощной груди, легко преодолевал плотно закрытые двери. Потому сразу известно стало и его имя – Ваня. Ваня был без ноги, на протезе. Второй был Герой Советского Союза, и поэтому тоже не мог долго оставаться незнакомым. Это был Коля Рублев, преподаватель математики, как и Кирилл, но не из МГУ, а из Тимирязевки, вуза для Павла Ивановича родного. Пустой рукав Колиной сорочки был заправлен за брючный ремень, косая челка падала на высокий лоб, веселые серые глаза блестели сталью, и как-то сразу было понятно: это - Герой. Друзья пили коньяк и пели романсы под гитару, то во дворе, то у Кирилла в комнате. Дверь на кухню то и дело открывалась. Курили на лестнице, у окна. То с горечью, то с уверенной веселой злостью судили обо всем. И имя называли: Йоська. Ни одной военной песни никто из соседей ни разу от них не услышал.

Что было Ниночке до всего этого? Да, пусть была литература - всемирная и вневременная классика. Образы ее складывались в голове девушки в причудливые узоры, как цветные стеклышки в калейдоскопе. Но живой жизни она и не видела, и не знала. Репертуар московских театров, школьное бытие при раздельном обучении, немногие переулки и улицы, редко – визиты к Анне Александровне на Плющиху, и там – какие-то стеснительные и краткие встречи с Арсением, которому она была явно неинтересна, очереди в магазинах, тополя и ясени во дворах, заросших пасленом и одуванчиком, Шмидтовский парк за Горбатым мостом с гипсовой фигурой Павлика Морозова, наконец - Зоосад - место для прогулок с подругами, последнее пристанище странных, иногда страшных существ - за решетками клеток. Вот и все. Потому на соседа и его гостей она смотрела так напряженно, будто читала книгу.

Аксолотли за семь лет на Горбатке ничуть не изменились, но в последнее время стали как-то обременительны. Теперь они представлялись Ниночке безобразными и неприятными. Страшна была та живость, с которой они хватали широкими ртами свой незатейливый корм, не разбирая, что попадает в пасть - кусочек брошенного им мяса или часть тела сородича.

Воскресным майским утром Ниночка вышла в кухню с трехлитровой банкой в руках. Сосед умывался над раковиной – кран на кухне служил в квартире единственным источником воды.

- Нинок! – окликнул он, вытирая лицо, шею и плечи свежим вафельным полотенцем. – Утра доброго. Э-э-э, да это что такое?

- Доброе утро, Кирилл Алексеич, - не успела она проскользнуть мимо раковины к двери.

- Нет, постой, покажи, что это у тебя там? Рыбки? – И он наклонился, вглядываясь в извивающиеся за стеклом тени. От его влажных крепких плеч и сильной шеи пахло земляничным мылом и крахмальным полотенцем.

- Это аксолотли, - быстро проговорила Ниночка. Ей показалось, что, произнесенное вслух, слово будет ограждающим заклинанием.

- А-а, аксолотли, - без всякого удивления и даже несколько разочарованно протянул сосед. – Скучные животные. Другое дело – рыбки. А куда ты их?

- Да вот думала отнести на Арбат, в зоомагазин. Может, примут? Они у меня давно живут, семь лет уже.

- Знаешь что? Подожди меня во дворе на лавочке, я сейчас. Сходим вместе. Эх, давно я в зоомагазин не заглядывал, недели две уже. Я тебе и банку донесу.

- Спасибо, - пролепетала Ниночка в отчаянье. – Подожду.

Все складывалось как нельзя хуже. Трехлитровая банка для здоровой, полной сил девушки была не тяжела. Тяжело было пройти всю дорогу – от Горбатки до середины Арбата, а то еще и обратно – поддерживая беседу с малознакомым, чем-то неодолимо притягательным, но притом, как она поняла мнение родителей, опасным взрослым мужчиной. О чем с ним говорить? Как не показаться маленькой, глупой или, наоборот, кокетливой? Какой ужас! И это – вместо прекрасной свободной прогулки на Арбат солнечным весенним утром! И если бы удалось избавиться от аксолотлей, можно бы зайти потом к букинистам… Но откуда он знает это слово? Почему не удивился и не пробормотал что-то вроде «осколоты», как все?

Но тут сосед, на которого Ниночка опасалась даже смотреть, потому что совершенно не знала, как себя вести, появился в дверях парадного, распахнутых навстречу майскому свету, взял у нее из рук банку, и прогулка началась.

По дороге выяснилось, что Кирилл, как он просил себя называть, заходит в зоомагазин на Арбате чуть не каждый раз после занятий на Моховой. И знает всех птиц и зверей, которых там продают. И часто бывает в зоопарке – сам по себе. И видел там Ниночку с подругами, но не подходил, чтобы не стеснять своим обществом. Похоже было, что ему было гораздо интересней бродить по зоопарку одному, чем развлекать стайку десятиклассниц. Ниночка с облегчением почувствовала, что ничего особенно опасного и не было никогда, и сейчас не происходит. Смятение понемногу ее оставляло.

И еще выяснилось: в Москве Кириллу жить трудно. Тяжело как-то, столько лет - и никак не привыкнуть. Воли тут нет. Он-то ведь из деревни. Деревня Зайцево, Смоленской области. А там течет река Днепр, водятся зайцы, лисы, волки и медведи, много птиц. Когда они подходили уже к Садовой, он показал, как в сумерках лает лиса. Потом, поставив банку с аксолотлями на тротуар, сложил ладони лодочкой, склонил над ними голову – и на московской улице раздался волчий вой. Вой начался неуверенно, прерывисто, как бы скалываясь, и вдруг – взмыл над липами Садового кольца и поплыл, то сгущаясь, то поднимаясь высокой нотой, то снова падая и почти замирая.

К тому времени, как они подошли к зоомагазину, Ниночка уже знала, как нужно свистеть лошадям, чтобы они стали пить, как подманить рябчика, дуя в сложенные ладони с зажатой в них и натянутой, как струна, травинкой, и как в ночном деревенские мальчишки купают лошадей, а потом скачут верхом, прежде чем спутать их и пустить пастись.

Аксолотлей приняли сразу. Освободившись от банки, Кирилл долго рассматривал попугаев. Почему привозили в Москву этих жителей Австралии, Африки, Амазонии, почему продавали, и кто покупал их за большие, как казалось тогда, деньги? Его мечтой был черный австралийский какаду – на Ниночкин взгляд, самая неказистая птица, напоминавшая ей очень крупную ворону. Какаду сидел недвижно, как чучело – много их было в магазине на стенах. В нем Кирилла восхищало все, а особенно – высокий хохол, целый гренадерский гребень из ярко-красных свернутых тонкими трубками перьев, который эта угрюмая птица иногда разворачивала. Ниночка с трепетом смотрела на клюв какаду, рядом с которым кусачки для толстой проволоки казались инструментом часовщика. Цена попугая, - пояснил Кирилл, - равнялась доцентской получке за месяц. А он пока всего лишь ассистент.

К книгам, а тем более букинистическим, никакого интереса сосед не проявил, но и Ниночка не решилась – или не захотела – одна продолжить прогулку.

На обратном пути обнаружилось, что Кирилл был женат и развелся, и что совсем скоро собирается снова жениться. Жить будут на Горбатке, потому что невеста из общежития. По образованию она химик, бывшая его студентка, преподает в Тимирязевке, и тоже из деревни. Только деревня в Куйбышевской области, и это не настоящая деревня, а большое село.

Тут Ниночка и совсем успокоилась. Теперь ничего особенного, и тем более – предосудительного в ее утренней прогулке по Арбату усмотреть было невозможно, даже самым пристальным и проницательным взором. А сколько интересного! Следовало только, вернувшись домой без аксолотлей, но зато с такими успокоительными для родных сведениями, поделиться ими за чашкой кофе. Кофе тетя Маша варила по-сызрански. Это означало: в большой алюминиевый ковш налить молока и, когда закипит, бросить туда две столовые ложки молотого, с цикорием, размешать и еще подержать на огне. Напиток цвета фильдеперсовых чулок сам по себе вносил такой покой в воскресное утро, что Ниночкины новости прекрасно к нему подходили. Родители выслушали, поглядывая друг на друга, и ничего не сказали.

Вскоре на кухне появилась Кириллова невеста, поселилась и быстро стала женой. Ниночке она показалась совсем некрасивой – может быть, оттого что рядом был муж, похожий на киноактеров из трофейных фильмов. Высокая, худая, какая-то нескладная, она издавала запах химических реактивов и молча кипятила и гладила на кухне свой белый халат. Волосы, буро-зеленоватые, как водоросли, жена закалывала на затылке, а из-под толстых стекол очков смотрели такого же цвета глаза – безразличные, как у аксолотлей. Имя ее – Ирина – у Ниночки относилось к нелюбимым: Рая, Зина, Клава, Тамара. Ирина из них было еще не самое неприятное, ведь героиня «Саги о Форсайтах» звалась Ирен. Но все же… Жена была необщительна и никаких разговоров первой не начинала. – Смущается, - говорил Кирилл. На взгляд Ниночки и, наверное, не только ее, пара получилась довольно странная. Оба были как-то одиноки. И обоих отчего-то было жалко.

В это лето Ниночка кончила школу, и мечта всей ее недолгой жизни осуществилась – она поступила в МГУ, на романо-германское отделение. Теперь можно было читать уже как бы на законных основаниях, не отрываясь от учебы, а учась. Настала осень, и студенческая жизнь поглотила.

Эта осень, казалось, была чьим-то подарком. Только Марья Андреевна знала – чьим, и только ей было кого благодарить денно и нощно. Другие жители квартиры номер четыре в доме два по Горбатому переулку просто жили. Золотое солнце каждое утро всходило над рекой Садового кольца, со стороны Кремля, а к вечеру, заалев, садилось за Москва-реку, малиновыми закатами заливая Дорогомилово. Золотые листья кружились медленно, и сквозь них сияла лазурь. Золотоволосый, голубоглазый Кирилл перебирал гитарные струны, и под вечер во дворе молодые и юные играли в волейбол. Шли недели, а солнце никак не уступало тучам. Октябрь близился к концу, ягоды паслена совсем почернели, но все цвели заросли мелких лиловых хризантем в палисадниках Горбатки.

Ранним утром, когда все были еще дома, в дверь позвонили. Расписаться в получении телеграммы достучались в комнату к Кириллу. Встревоженная, сперва выскочила на кухню жена.

Опустив глаза, уронив руку с голубым бланком, адресат вернулся к себе, жена – за ним. Дверь в комнату захлопнулась.

Вечером Нина Федоровна вернулась с работы. Пришла из библиотеки Ниночка. Ужинали втроем с Марьей Андревной: Павел Иванович снова был в экспедиции.

Когда Ниночка мыла посуду на кухне, Ирина открывала дверь посетителям – чеховскому старичку с женой.

- Что-то, видно, случилось у Кирилла Алексеича, - ставя тарелки в буфет, сказала Ниночка. Нина Федоровна подняла голову от рукописи, которую уже принялась редактировать, Марья Андревна перекрестилась. В дверь постучали, и Нину Федоровну пригласили зайти к соседям.

- Как быть, девочка? - спросила она, быстро возвратившись. - Сосед наш просит кого-нибудь из нас поехать с ним в деревню. У него скончалась мать. Ирина отменить занятия не может – положение у нее в институте не ахти, и лишние сложности очень и очень нежелательны. Пожилая пара эта – его бывший учитель школьный с женой – ехать, как понятно, вовсе не в состоянии.

Но здесь целая история! Как мне объяснили, Николай Александрович еще до революции, совсем молодым человеком, стал учительствовать в Зайцеве, в деревенской школе. А пригласил его туда устроитель школы, помещик местный. Он школу у себя в деревне и построил, и содержал на свои деньги. Это, оказывается, Николай Александрович отправил Кирилла из Зайцева в Москву учиться. Счел талантливым в математике. Он же и денег дал на дорогу. Но потом и сам в Москву перебрался. Сейчас вот – методистом на Чистых Прудах. Так что мы в некотором роде коллеги. Вот оно как. Но ехать надо, надо, только вот некому. Но тебе, конечно, нельзя, нет, нельзя. Что это: девушка в семнадцать лет – и с молодым мужчиной в деревню! Да занятия пропускать! Нет, не годится.

- А и я поеду, коли так-то, - сказала тетя Маша. – Дело-то вон какое! Надоть.

- Ну, Марья Андревна, воля ваша. Оно и верно: нельзя человека оставлять. Только трудновато вам, в ваши-то годы. Как доберетесь?

- Ну, не одна, чай. А то и Ниночку отпустите: со мной-то ничего, не стыдно.

Нина Федоровна покачала головой. И однако: дочь из Москвы никуда не выезжала, ничего вокруг кроме книг не видела. Тоже плохо. Как-то даже ненормально. Что ж до Марьи Андревны, то волноваться особенно не приходилось: несмотря на возраст, она каждую зиму, под Рождество, одна добиралась до Загорска, где, страшно подумать, окуналась в святой источник. Все попытки сопровождать ее на богомолье, а тем более отговорить от купания в ледяной воде, пресекались. Сейчас же погода превосходная, даже тепло не по-осеннему.

- Вы, Марья Андревна, все же еще подумайте. Через полчаса я обещала ответить.

Тетя Маша отправилась в прихожую, где за занавеской, над сундуком, установлены были на полочке в углу образа. Но все было ясно, и Ниночка тоже собралась ехать - под крылом Марьи Андревны, но как бы и опекая ее.

На Белорусский вокзал отправились заранее, задолго до полуночного поезда. Выйдя из дома, стояли на остановке в Горбатом переулке. Кирилла провожала жена. Как она ни старалась, а отпроситься с работы даже по такому случаю, по такой крайней человеческой необходимости - не удалось. Заменить ее на занятиях было некем, а отменять вовсе – как можно!

- Не успел, - все повторял Кирилл. – Не успел. Все откладывал. Жену ж надо было привезти. Надо ж было привезти. А не торопился - Москва закрутила. Эх, жись столичная. Давно был, уж три года тому. На тридцать лет. Карточку отвез, подарил. И всё. И бросил всё там. Всех бросил. И вот: не успел.

Тетя Маша уговаривала: на всё воля Божья. Жена обнимала на прощанье, жалела, благодарила соседок, что не пришлось отпускать одного, извинялась.

Сейчас Ниночка и сама не понимала, зачем поехала. Так мучительно было ощущение чужого горя, какому не помочь, несчастья непоправимого, жалости. Страшно, жутко было ехать в ночь, в далекую деревню, в глушь. Но больше всего пугало оказаться на похоронах какой-то чужой старухи, которая лежит сейчас где-то там одна, мертвая. То ей представлялось, что погибает отец в далеком лесу, один, без помощи, то страшно становилось оставлять мать – все это резало сердце новым сознанием хрупкости, смертности всех и вся.

И вспомнилось недавнее: котенок. Ниночка впервые в жизни взяла домой котенка – крохотного, буро-полосатого, самого незатейливого окраса и простецкого вида. Раскрывая маленький рот, он мяукал от голода и бежал к ней как к последней своей надежде из-под пыльных лопухов у дома. Она взяла его на руки, принесла в комнаты, напоила молоком и выдержала сражение с Ниной Федоровной, не желавшей обременять свою и без того трудную бытовую жизнь какими-то кошками. Нина Федоровна не чувствовала себя одинокой, отнюдь. Кошки и собаки дома были ей не нужны. Но все же котенок, вымытый, по ее настоянию, дегтярным мылом и вычесанный от блох частым гребешком, был оставлен. За месяц он подрос, окреп и стал покидать пределы квартиры. Котенок оказался удивительно понятливый, ласковый, - словом, милый.

На прошлой неделе, отстояв с книгой в руках очередь в магазине, Ниночка поднималась на свой второй этаж. Еще снизу, на первых ступенях лестничного пролета, она увидела своего котенка. Он сидел на верхней площадке, у двери в квартиру, а вокруг малыша расположилось несколько взрослых кошек такого же дикого окраса и вида. Все выглядело мирно и обыденно. И вдруг - Ниночка добралась уже до середины лестницы - кошки вдруг все как одна, будто по команде, кинулись – и она не веря своим глазам поняла, что это извивающееся тельце ее котенка пролетело между прутьями перил и с глухим стуком упало на каменные плиты площадки первого этажа. Опустив авоськи и портфель на ступеньки, она сбежала вниз, зная, что волноваться не стоит – кошки падают, падали и будут падать, да и высота не такая большая. Но тельце внизу было неподвижным. Ниночка подхватила его и бросилась к матери – она могла вылечить кого угодно и умела всё.

Нина Федоровна покачала головой и положила котенка на газету. – Посмотри, - сказала она. – Надежды нет: блохи его покидают. И правда, отвратительные черно-рыжие насекомые (а Ниночка-то верила в купанье, дегтярное мыло и гребень) прыснули по газете во все стороны мелкими прыжками. – Это потому, что он остывает, Ниночка, - сказала мать. – Он неудачно упал. Похороним его в палисаднике.

Путь котенка от жизни к смерти длился едва ли более четверти часа. И картины этого пути вставали теперь у Ниночки перед глазами.

Но сейчас, как пугаются тени, притаившейся в темноте, так она испугалась своей собственной смерти: вот, ведь бывает же, что и молодые умирают. И, как это часто с ней бывало прежде, вновь показалась себе слишком доброй, слишком хорошей, слишком… слишком красивой, чтобы дожить до старости. И ей стало холодно.

Трамвай все не шел. Взглянув на Кирилла, она вдруг опомнилась - и устыдилась себя. Вот кого жалко, и ведь помочь можно, и они с тетей Машей уже - помогают. Все правильно, а бояться вовсе и нечего. А что случится – на всё воля Божья, - подумалось Ниночке, в Бога не верующей. Помогать, только помогать, не бросать в беде. Не оставлять никого, только не оставлять в этой осенней тьме, не оставлять наедине с тенями небытия.

Она вспомнила: да, помогать, как чета Пегготи – Дэвиду Копперфильду, как добрый мистер Браунлоу – замученному Оливеру. И вот чудо – она поняла, что изменилась. Внезапно - так, как изменился страшный, эгоистический Скрудж в великую ночь Сочельника. И так же, как он, этот безобразный старик, совершивший столько зла, Ниночка, прелестная, невинная девушка с серыми глазами и темными косами, уложенными корзиночкой, впервые почувствовала себя по-настоящему счастливой.

Желтый свет внутри трамвая делал тьму октябрьского вечера непроницаемой, и только прижавшись к холодному стеклу можно было различить тусклые фонари Горбатки и Конюшковской, арку у входа в зоопарк, черные тени деревьев на Грузинской и Тишинской. Но на площади Тверской заставы было светло, и здание Белорусского вокзала с его башенками и часами казалось приветливым. Возле него, даже близко к черному паровозу с красными ободами громадных колес, было не страшно. Пар зашипел, поезд, убаюкивая, тронулся.

Ниночка прилегла на жесткую полку и проспала все время до станции Вязьма. Когда Кирилл разбудил их с Марьей Андревной, чей сон в любых обстоятельствах был совершенно спокоен, даже белого краешка солнечного диска не было еще видно над горизонтом. В предрассветных холодных сумерках они спустились с высокой подножки вагона, ступили на привокзальную землю, – и поезд исчез в облаках пара и дыма.

Светало, и к вокзальной остановке подошел пустой автобус. Кирилл подсадил их, и, поздоровавшись с водителем, сел сам. - Ехать, - предупредил он, - довольно долго. Подобрав еще нескольких пассажиров, автобус вырулил с площади и понесся куда-то. Ниночка смотрела в окна: впереди, по сторонам – кругом расстилались сжатые поля. Желтое, как расплавленное золото, всходило над ровным окоемом солнце. Жнивье становилось соломенно-рыжим, небо – бледно-голубым, как подсиненная простыня. Вдоль дорог Смоленщины вставали деревни и села, кромкой у горизонта темнели леса. Кирилл смотрел в окно не отрываясь, молча. Что думает, о чем вспоминает? Вот дорога пошла по холмам – не крутым и мелким, лесистым, как в Подмосковье, а длинно-пологим. Другая, совсем другая земля. И деревня, у которой пришлось высадиться, носила странное имя: Холм Жирковский.

Холм Жирковский… Большая деревня, может, село. Разницы между тем и другим Ниночка не знала. Солнце стояло уже над горизонтом, хотя и невысоко, и слепило глаза.

–Будем ждать, авось кто подвезет, - сказал Кирилл. Сели на лавочку под липой, где высадились из автобуса. Марья Андреевна перевязала платки: нижний, как всегда, белый, штапельный, поверх него – шерстяной, как всегда, черный. Выглядела она свежо, и щеки ее, покрытые сеткой тонких морщин, румянились, как позднее яблоко.

Ждали недолго: у колодца-журавля остановил телегу мужик, поил гнедую лошадь. Кирилл подошел, поговорил и подъехал к лавочке уже на телеге. Устроились на соломе, тронулись. Дорога была ухабистой, узкой, и все чаще оглядывал Кирилл поля окрест, и все резче вскидывал голову.

Дорога пошла в гору, и когда поднялись на холм – ахнули и тетя Маша, и Ниночка.

- Вот он, Днепр! – тихо сказал Кирилл.

- Вот он, Днепр, глядите-ка! - объявил возница.

Синее самой синей синевы, узкой лентой под высокими золотыми берегами текла недалеко от своих истоков великая славянская река.

Впереди был неширокий мост, за ним – пологие склоны лесистого холма. По холму вверх вела дорога.

- Ну, подъезжаем, - Кирилл спрыгнул с телеги и пошел рядом, держась за грядку. Не было у него сил усидеть, своими ногами нужно было стать на эту землю и пройти по ней – по той самой дороге, на которой даже песок, пыль и тонкий прах вот уже тридцать три года были родными. Вот уже видны стали первые дома, шест журавля, высокие кроны лип. Последние бледные листья отряхал с черных ветвей слабый ветерок.

В первом дворе старуха с внучком смотрели, как несколько серых гусей щипали остатки примороженной за ночь, но еще зеленой травы.

- Ой, ктой-та там, никак Киря!

- Здравствуй, баба Катя. Опоздал вот.

- Учора ждали. Ну йди, йди.

Слезли с телеги и пошли, торопясь, вверх по дороге, между дворами. Никого не было видно, только у одного дома окликнули их две старые женщины на лавке:

- А божа ж мой, ти прауда, Аннин сын приехал! Да с жаной?

- Здрасте, баушки. Приехал, да поздно. Жена-то в Москве, это соседки мои.

- А, то йона жа дужа молодэя, - отвечали бабки. – Ну йди, йди!

Дошли до конца улицы. Неподалеку начиналась липовая аллея. Перед ней, под вековым раскидистым дубом, увидели рубленое здание под зеленой железной крышей, с высокими окнами. Оно казалось старым, но прочным, надежным.

- Школа моя, - сказал Кирилл. – В ней и сейчас учатся. Ну, недалеко осталось, скоро уже.

Дом стоял одиноко, на отшибе, и был он маленьким, приземистым и серым. Ниночке опять стало страшно, и, держась за тетю Машу, она следом за Кириллом вошла в низкие сени. Дверь была заперта на крючок, накинутый снаружи. Внутри никого не было.

- Не успел, - сказал Кирилл, и Ниночке показалось, что его голос наконец перестал звенеть от напряжения. А может, это у нее отлегло от сердца: все кончено. Ничего страшного она уже не увидит.

- Упокой, господи, душу рабы твоей Анны, - в который уже раз проговорила Марья Андревна. - Пусть ей земля будет пухом. А где ж могилка-то? Надоть на могилку.

- Сядем, сейчас чайку попьем, отдохнем, может, сестру дождемся или брата.

Марья Андревна с Ниночкой опустились на лавку, Кирилл принес дров, разжег огонь под плитой, поставил на нее чайник. Никаких признаков чайной заварки, сахара, вообще пищи – ничего этого в избе не было. Все привезенное с собой развернули, развязали, выложили на выскобленную добела столешницу.

- Киренька, родненький ты наш! – с порога бросилась ему на шею девушка – невысокая, рыжеватая, с веснушками на неожиданно простом, круглом лице, с белыми ресницами и бровями. – Не дождались мы тебя, не поверили, что и приедешь. Учора мамку схоронили, пойдем, покажу. Шурка вот прибежит – и сходим.

- Ты, Леночка, познакомься сперва.

Девушка бледно-голубыми глазами смотрела на обеих приезжих:

- Здрасте.

- Это соседки мои дорогие по квартире московской со мной приехали – Марья Андревна и Ниночка.

- А где ж Ирина-та твоя? Жана-та?

- Да Ирина не смогла, по работе занята, не пустили.

- Ой, а я-та думаю: жана-та, какая жана-та – красивая, да молодэя дужа!

- Ну, Леночка, расскажи, что ж мамка-то наша? Не дождалась меня, бедная! А? И про вас расскажи. Как вы тут, хорошие вы мои? Бросил вас брат, ну да теперь все. Не оставлю. Одумался. Да поздно только.

Круглолицая рыжеватая девушка, так не похожая на старшего брата, сбиваясь и всхлипывая, говорила быстро на своем наречии. – Ой, божа ж мой, божа, - непрестанно звучали ее причитания. Кирилл обнимал ее за плечи, то крепче прижимая к себе, то чуть отстраняя, чтобы вглядеться в родное лицо.

Ниночка вслушивалась в эту торопливую, сбивчивую, странную речь. Холодно и страшно становилось от безыскусной ее прямоты. Так, с мерзнущими руками и ногами, прислонившись к теплому боку няни, сидела она на лавке у грубо сколоченного стола.

На стене напротив еле держалась на сером бревне сруба иголкой приколотая фотокарточка, уже пожелтевшая, с выгнувшимся краем. Строгое, худое лицо Кирилла на снимке казалось почти незнакомым, сильно постаревшим. Орден: темные лучи большой звезды на черном костюме. Губы сжаты и тверды, брови четки. И глаза во впалых глазницах – такие светлые, с черными точками пронзительных зрачков. Что за нездешний свет лился из этих широко открытых, напряженных, неподвижных глаз? Страшный отблеск преисподней? Сияние страждущей, в муках добела накаленной души? Трудно было отвести от них взгляд.

Заскрипев, открылась дверь, пронесся сквозняк, и, словно опавший лист, шурша по бревнам сруба, слетела со стены карточка. Нагнувшись за ней, Ниночка поняла: пола-то здесь не было - доски давно сгнили, и рука коснулась плотно убитой земли.

Перевернула фотографию. «Дорогой маме в день тридцатилетия сына. 15 мая 1947 г.», - прочитала она надпись, рассмотрела под ней кудрявый росчерк.

Лена пока примолкла, а Кирилл обнимал младшего брата - подростка, совсем мальчишку, как две капли прозрачного осеннего дождика похожего на сестру.

- Вот, два яйка принес от курочки нашей, да рыбы наловил, - сказал он и положил на стол пару мелких рыбешек на прутике.

Так, жареной рыбкой с яичницей, должны были они с сестрой сегодня пообедать.

А Лена все говорила. Тихо слушала Марья Андревна, молча крестилась.

После все пошли на кладбище. Все та же неширокая дорога повела еще дальше за деревню, мимо липовой аллеи, бывшего барского дома на холме, над серо-стальной подковой большого пруда, к пустому остову брошенной церквушки и кладбищенской ограде. Там, у самого края, но все же – в ограде, на освященной некогда земле, остановились перед свежим холмиком. Ветер задувал все сильнее, и солнце все чаще исчезало в раскинувшейся под высокими небесами белой дымке распушенных перистых облаков.

Назад возвращались уже в ненастье. Помещичий дом – обширное, все еще крепкое кирпичное здание с мезонином и французскими окнами в запустевший, заросший яблоневый сад, служил в деревне сразу медпунктом, магазином и библиотекой. До революции, а потом и до самой войны, деревня Зайцево была большая, населенная. Теперь мужиков в ней совсем не осталось – старые старики да мальчишки. Жизнь замирала. Кирилл решил забрать сестру и брата с собой, в город. Обоих и навсегда. Сегодня.

Оказалось: нет документов. Ни Лене, ни Шурке, как колхозникам, не видать было паспортов, как своих ушей.

Через полчаса газик с Кириллом и председателем колхоза запрыгал по ухабам дороги к мосту и скрылся из вида. – Поехали в район, - обнимая братишку, сказала Лена. Она вся дрожала: холодно, и… быть не может, но вдруг - спасет? Бледнели на круглом веснушчатом лице голубые глаза, белели сжатые губы.

Все сидели на лавках вокруг стола, топили печку хворостом. Сушняк быстро прогорал, и Шурка то и дело выскакивал принести еще.

Лена то говорила, то, устав, затихала. Ниночка уж и не могла всего удержать в голове.

Мать этих троих детей, лежащую теперь под рыжим холмиком у почерневшей кладбищенской ограды, звали Анна. Начала она свою юную жизнь горничной в том самом помещичьем доме на холме под липами, и в мае семнадцатого родила от барина Кирилла.

Записали его на фамилию крестного – друга барина, офицера Алексея Терновского, - и отчество его дали. Барин, Осип Петрович Герасимов, от своей жены-немки детей не имел, но для крестьянских построил у себя в деревне школу, выписал учителей. В деревне до революции он жил долго, лет десять, с тех пор как вышел в отставку из правительства. В начале семнадцатого года уехал в столицу, но уже в июле вернулся, снова в отставке, решил жить в деревне, но то ли в семнадцатом же, то ли в восемнадцатом собрался по делам в город, какой – неизвестно, – и больше никто его не видел. Ходили слухи, погиб в Москве. Всех родственников – помещиков в окрестных имениях – в революцию убили. Немка его уехала за границу. Анна, тогда первая в округе красавица, осталась с сыном одна. Через несколько лет стала жить с пленным австрияком, осевшим в деревне. Родились в тридцать четвертом – Лена, в тридцать шестом – Шурка. Австрияк, спокойный человек со смешной фамилией, занялся самым мирным промыслом – устроил сыроварню. Все были сыты и одеты, но перед войной бывшего пленного взяли. Через короткое время стало известно, что он был расстрелян. Фамилия у Лены с Шуркой другая – не такая, как у их отца, и не такая, как у Кирилла: Лебедевы.

Откуда она взялась, эта самая обычная в деревнях по всей России фамилия, - никто не знает. Так, взялась откуда-то. Лебедевы - как все, не то что Киря. У него-то фамилия польская, дворянская. И непохожи они.

Мать трудно пережила с детьми войну – да что трудно, еле выжила. Но все на что-то надеялась: вот кончится война, и будет по-другому. После Победы стало совсем худо. Кирилл в деревне давно не жил. В Москве учился, работал, а как кончилась война и демобилизовался – заехал ненадолго, обещал навещать, да пропал. Лена и Шурик остались без помощи, без защиты. Тосковала мамка, а сердце болело, и убывали силы. Есть было считай вовсе нечего. Вот и случилось... Руки на себя наложила, удавилась. – Лена выговаривала эти страшные слова, опустив низко рыжеватую голову, тихо всхлипывая. - Кириллу все только сейчас рассказали. Переживает-то как, да теперь что ж поделаешь.

Ждали и ждали, и вот – в серых осенних сумерках затарахтел по дороге газик. Вошел Кирилл: собирайтесь! Собирать было нечего. Вышли, прикрыли за собой дверь – в последний раз. И в последний раз обернулись - перед тем, как залезть в машину.

Тьма осеннего вечера скрыла от глаз рыжее золото сжатых полей и дорогу.

Денег, взятых с собой Кириллом, хватило: паспорта были оформлены, за все заплачено, билеты до Москвы на станции куплены. Ночной поезд принял всех в свое пахнущее углем, тускло освещенное теплое нутро.

И вот уже пора просыпаться. Зябкий, пасмурный рассвет – но это Москва, и трамваи уже пошли – прямо с вокзального перрона слышны их звонки, - значит, близок, близок и дом на Горбатке.

Думали – едут в деревню не на один день, а обернулись всего за сутки. Дома, как обычно, пили чай, накрывали салфеткой сухари в корзинке. И почему-то особенно отчетливо доносился из прихожей голос старинных круглых часов на стене: рывки минутной стрелы от одной черты на круглом желтоватом циферблате – к другой такой же черте, от одной римской цифры – к другой.

Недолго прожили новые соседи в Москве. Обоих Лебедевых – и круглолицую Лену, и рыженького Шурика – вскоре удалось устроить на ткацкую фабрику в Орехово-Зуево. Там получили они места в общежитии и начальные средства к существованию. На Горбатку приезжали редко, и тогда приглашались Ниной Федоровной на чай. Кирилл навещал их чаще. Жизнь сестры и брата потекла благополучно, самостоятельно, даже весело.

Но отчего-то, видя их или вспоминая, Ниночка невольно представляла сестрицу Аленушку и братца Иванушку. Стоит Аленушка на берегу реки, в белом платочке и с белым узелком в руке, а рядом роет копытцем песок белый козленочек. Высок другой берег, зелены холмы, густы раскидистые рощи, белы цветы на лугах. Но не перейти через реку: глубока вода и холодна, как родниковый ключ.

Первая дочка родилась у Кирилла и Ирины в год открытия нового здания МГУ на Ленинских горах. В кухне кипятились и сохли фланелевые и простые пеленки, грелась вода для цинковой ванночки. Кирилл добирался до высотного здания на трамвае от Киевского вокзала, Ниночка по-прежнему ходила пешком на Моховую. Высотка МГУ, которую преподаватели и студенты называли Главным зданием, была видна и с Горбатки. Стоило лишь подняться на Бугор, к реке, и посмотреть на запад, как за Бородинским мостом, на лесистом холме вставал колосс знаний, увенчанный иглой, пронзающей небо. Жители Горбатки едва успели привыкнуть к гостинице «Украина», вознесшей тяжелые каменные вазы-цветы на уступах своих гористых стен прямо напротив, на другом берегу реки, и к неприступным утесам замка Министерства иностранных дел на Смоленской. Но ничто уже не удивляло, и многое радовало. И Кирилл – во главе отряда студентов мехмата, и Ниночка – в группе студентов филфака – успели поработать на стройке новых корпусов МГУ – убирали мусор, расчищали площадки у зданий, сажали кусты и деревья.

Вторая девочка появилась следом за первой, и мелькание пеленок и ванночек, колясок и санок стало привычным. Через некоторое время младенцы как-то разом подросли, и оказалось, что обе девочки вполне миловидны, похожи больше на отца, чем на мать, от которой давно перестало пахнуть химикалиями, послушны и приятны. Наконец детей стали по утрам отводить в сад, а в кухне вместо пеленок снова сушился на веревке одинокий белый халат для работы в химической лаборатории.

Ниночка не переставая читала, но по-прежнему пристально, даже напряженно, хотя и не отдавая в этом себе отчета, наблюдала жизнь соседей. Не то чтобы именно наблюдала – скорее вникала в нее, проникала и почти жила ею. Она чувствовала, не понимая, не раздумывая, но и читала так же – жила в книге, среди ее героев. История литературы, теоретические рассуждения литературоведов, критиков, авторов университетских учебников, монографий, статей – все это существовало для нее само по себе, отдельно от той жизни, в которую увлекала ее каждая новая книга. К старшим курсам она и сама научилась писать такое – литературоведческое, считавшееся научным. Это умение с неизбежностью вырабатывалось у всех студентов, и каждый мог уже написать курсовую, собственную статью, то есть то, что называлось самостоятельной научной работой. Размышлять и даже задумываться для этого было не нужно.

Последние два курса в университете прошли для нее непросто.

Тревожно, как-то сумбурно становилось у нее на душе, когда она привычно отождествляла себя то с Кириллом, то с Ириной, а то и с их маленькими дочками, - так же, как жила в образе то героя, то героини очередного романа. Объяснить себе это смутное ощущение разлада, грозящего горем, а может быть, и уже - горя, она не могла.

Тоска и тяжесть - черная вода омута – редко и ненадолго занимают внимание повествователей и пространство на страницах романов. Авторам так нужны и удобны душевные движения – ясные, бурные, живые, как чистые струи быстрых потоков. Но в той жизни, какой жила тогда Горбатка, - в той жизни с тихой поверхностью, под которой скрывалось в каждой семье страшное горе… Тоска и тяжесть – да, были. Неосознанные, невнятные, как одурь; губительные для всякой живой души, как незаметный яд; притворившиеся порядком, покоем, а иногда даже тихой удовлетворенностью – они камнем давили человека с рождения.

Бывало, приходили по ночам детские страхи, а не то – вспоминались Ниночке и наяву.

Первый и главный был: где же отец? Пора, пора уж ему с работы (из магазина; из экспедиции; с прогулки…) – а вот не идет. Что случилось? Вернется ли? Да где ж он, в самом деле?? Увидимся ли еще??? За окном темно – нет, не вернется! Тут наступало пробуждение в слезах – если это был сон, или тревожная тоска, усиливавшаяся до слез, почти до истерики – если под вечер она читала на сундуке в прихожей – а на самом деле, читая, ждала.

Второй страх был: фонарь на ветру. Темна ночь за окном, и Ниночка встает с постели, отчего-то проснувшись, и подходит к окну, и смотрит на реку - смотрит так пристально, так напряженно во тьму. А там – нет города, и реки нет под берегом. Нет ничего: пустота. И ясно: это навсегда. Навсегда – одиночество в пустоте. А ведь только что был здесь дом, и в доме спала она в теплой кровати, и спали рядом: отец и мать – в другой комнате, тетя Маша – на сундуке в прихожей, под образами. И вот - нет никого. Только горит фонарь – голая лампочка на голом проводе, в пустоте, над пустой рекой без воды.

Третий страх был: приемник. Но приемник был уже не детский страх, а недавний ужас вполне сознательной жизни. Он появился в доме после войны и был получен по репарации. Сам по себе ничего пугающего этот предмет не представлял – большой ящик из темно-коричневой полированной фанеры, затянутый спереди тканью, с застекленной шкалой, мирно освещавшейся изнутри по вечерам желтоватым светом. По шкале из стороны в сторону бегала с тонким завыванием вертикальная проволочка настройки. Приветливо горел посередине ящика зеленый глазок с темным зрачком, от которого отходили две полоски, то сближавшиеся при каждом завывании настройки, то расходившиеся, как два тонких усика или ресницы. Тревога наступала по вечерам, когда Павел Иванович, прижавшись к приемнику, накрывал его вместе с собой овчинным экспедиционным полушубком, и наступала тишина, прерывавшаяся по временам то негромким бормотаньем на разных языках, то взвизгами настройки, то равномерным, но нестерпимым для слуха гуденьем глушилки. Эти звуки вырывались наружу, когда шуба сползала или полы ее раздвигались, и немедленно загонялись обратно. Шла война в Корее, на сероватых страницах газет и журнала «Крокодил» кривлялись отвратительные карикатуры, а ночью Павел Иванович не мог оторваться от приемника, маниакально, как говорила Нина Федоровна, крутя ручки настройки и подвергая всех опасности. Тяжело и тоскливо становилось на душе от случайно услышанных фраз, которыми обменивались родители, и виной всему, казалось, был приемник.

Утром все становилось иным: бодрым, деловым, сдержанно-веселым. Но рабочие дни у родителей и соседей, как и учебные дни в университете, почему-то требовали все больше нервных сил и утомляли почти до дрожи. О причинах этого, как и о многом другом, не приходило в голову задумываться – просто жизнь шла как-то все тяжелее, все печальнее. Но и этого Ниночка не сознавала – все было будто как прежде, только страхи приходили чаще, и сны бывали беспокойны. Тоска и тревога опасней всего для души, когда их не замечают.

Напряжение копилось, как электричество перед грозой, и внезапно прорвалось: умер. Потянуло толпы обезумевших людей в пустую воронку власти, в темный крутящийся водоворот смерти – и ринулись они по улицам Москвы, но чудом вынесло, выбросило Ниночку вместе с подругами под кузова грузовиков, а потом чьи-то сильные руки вытащили их из-под копыт беснующихся лошадей. Как вернулась под вечер на Горбатку, вспомнить она не могла. В беспамятстве шагнула через порог в кухню, отвернула кран: пить. И будто бы ждали ее трое: Кирилл, Рублев и Трофимов – усадили у кухонного стола, влили в рот рюмку коньяка, а сами - еще по полстакана. И то ли слышала Ниночка, то ли показалось ей, что слова звучали такие: все, Йоська. Хана.

Спала она сутки, но и проснувшись, родителям не смогла ничего рассказать. Последнее, что помнила – лошадиные копыта перед глазами, и не вылезти из-под днища грузовика. И чьи-то руки. Спасенная ими жизнь потекла дальше.

Наступил наконец последний Ниночкин год в МГУ. Соседи, Кирилл и Ирина, все чаще ругались – по вечерам их страдающие голоса доносились из-за двери комнаты, слышались то с лестничной площадки, то с лавочки во дворе. Наконец девочек решили отвезти к бабушке – куда-то под Куйбышев, в село Борское, чтобы пожили на воздухе и на молоке от своей коровы, а родителям дали бы возможность написать диссертации. В квартире стало тихо. Кирилл прогуливался над рекой, по берегу, и в вечерних сумерках виден был огонек его папиросы – одинокая оранжевая искра. Ниночка вспоминала, как звучал его голос и пела гитара – так давно, еще до женитьбы, на лавочке во дворе:

Наш костер в тумане светит,

Искры гаснут на лету,

Ночью нас никто не встретит,

Мы простимся на мосту…

Диплом Ниночка писала по Диккенсу. Научный руководитель – крупнейший, как считалось, специалист по Диккенсу в МГУ, а значит, и во всем мире, - была приземистая, крепко стоящая на земле, даже какая-то кряжистая женщина с перманентом – профессор Кишкина. Лекции она читала твердо, четко, расправив широкие плечи, несколько расставив ноги, разведя в стороны локти, чем напоминала клеща, готового впиться в жертву. Жертвой этой была английская литература.

Тему диплома вместе с руководителем сформулировали, план разработали и обсудили. В центре внимания должны были быть произведения Диккенса, созданные в сороковых годах девятнадцатого столетия – цикл «Рождественские рассказы», и особенно - «Рождественская песнь» и «Сверчок на печи».

В упоении перечитывала Ниночка каждую фразу, вышедшую из-под пера своего любимого писателя столетие назад. Забыв обо всем на свете, разыскивала в каталогах Ленинки то, что имело хоть какое-то отношение к его творчеству сороковых годов. Полностью поглощенная своей работой, выписывала, писала и переписывала. Профессор Кишкина не слишком настаивала на том, чтобы знакомиться с плодами Ниночкиных усилий заранее, так что полный текст диплома был ей представлен незадолго до защиты.

Ничего определенного – ни положительного, ни отрицательного – научный руководитель, беседуя с Ниночкой о завершенной работе, не высказал. Все ограничилось общими и вполне нейтральными оценками. «Нейтральными» - так сама Ниночка предпочла выразить свои впечатления, отгоняя слово «безразличными».

На защите разразилась катастрофа.

Филфак МГУ в лице профессора Кишкиной показал, на что способна и для чего нужна советская литературоведческая наука. Как бескомпромиссно громила профессор Кишкина сентиментальные, а по сути – реакционные взгляды Диккенса! Как сурово судила его намерение скрыть противоречия и неизлечимые язвы капитализма в розовой дымке иллюзий! Как предусмотрительно старалась оградить советского читателя от его буржуазных происков! Как твердо настаивала на трезвом, а главное – классовом подходе, который должен проявить молодой специалист – автор дипломного сочинения – в процессе анализа творчества любого писателя!

Ниночка, уличенная в отсутствии такового подхода и в близорукой симпатии к сентиментальным иллюзиям Диккенса, была осуждена Государственной экзаменационной комиссией, этим судом присяжных любого вуза, на самую низкую из возможных оценок – трояк.

По пути домой слезы застилали ей глаза, а июньское солнце, желтые одуванчики и яркая листва тополей на улице Герцена казались такими же злыми, несправедливо враждебными и так же ранили, как непрестанно звучащие в ушах слова профессора Кишкиной и председателя комиссии. Ниночка еле дошла до Консерватории, но присесть около нее на лавочку, выставив себя снова на всеобщее обозрение, не смогла. Силы покидали ее, но все же она прошла еще квартал, свернула в какой-то дворик, опустилась на скамейку у детской площадки и зарыдала. Жизнь была кончена.

Нет, она никогда не сможет пережить этого позора. Этой обиды. Ничего уже не исправить. Тройка за диплом! И это у нее, отличницы, когда преодолены латынь и античка, история и английский! И столько всего еще! И все – на пятерки! А Диккенс, милый Диккенс! Какую злую шутку сыграли с ней его доброта и сострадание! Что ж это? Неужто он виноват, а права Кишкина!

Слезы высохли. Дрожь и спазмы отчаянья утихли. С ними прекратились и рыдания. Пелена перед глазами исчезла, и Ниночка ясно увидела: вот ее довольно крепкие стройные ноги в светлых баретках, вот утоптанная земля детской площадки, вот черные муравьи в волнах солнечного тепла вереницей следуют от ножки скамьи к песочнице… Нет, все не так. Диккенс не виноват. Прав он, а вовсе не госкомиссия и не эта ужасная клещеобразная Кишкина. И она права, Ниночка. Она написала в дипломе правду.

Стало легко. Жаль, что она одна. Подруги так хотели проводить… Но тогда она бы этого не вытерпела. А сейчас – жаль, что одна. И теперь ясно главное: позора никакого нет. Есть несправедливость и ложь. Плохо же она читала Диккенса, если оказалась к этому не готова. Что ж, сама виновата.

И Ниночка стала вспоминать, сколько несправедливых унижений, а главное - сколько настоящего горя выпадало на долю диккенсовских героев перед тем, как торжествовали добро и правда. Люди, кажется, вовсе не изменились, вопреки профессорскому мнению. Сама Кишкина показалась Ниночке лишь одним из зловещих персонажей своего любимого автора. Как же она, Ниночка, раньше этого не заметила? Куда смотрела? В книгу? Так надо было смотреть лучше! А еще – оглядываться иногда по сторонам.

Жаль только родителей. Как им объяснить? Да не надо им ничего объяснять, - сообразила она сразу же. Они не хуже меня все понимают. Не хуже? Как только что выяснилось, хуже понимать невозможно.

Осталось одно: практические следствия тройки. Вот они действительно тянули на крупную неприятность. С тройкой за диплом в МГУ не оставят, и в аспирантуру путь заказан. Это навсегда и окончательно. Но без университета, без аудиторий и библиотек – как жить? Нет, невозможно. Значит – в пединститут. В обитель высокой науки не пустили. Ну что ж, пусть будет хуже самой обители. Что в ней может происходить и кто там эту высокую науку творит, мы уже видели. Скорее домой! Не жаловаться, а советоваться. Мать преподает в МГПИ уже много лет. Конечно, она поможет.

Ниночка вскочила со скамейки, поправила кремовое платье из китайского шелка – чесучи, стряхнула с ноги черного муравья, взяла под мышку кожаную папку со своим идеологически несостоятельным исследованием творчества Диккенса сороковых годов – папка была подарком Нины Федоровны к защите диплома – и ровным, спокойным шагом направилась к Никитским Воротам.

В аспирантуру она поступила той же осенью. Правда, в пединститут, на кафедру зарубежной литературы, ее приняли при условии, что диссертацию она будет писать по творчеству болгарского писателя Ивана Вазова. Прежде Ниночка сочла бы это несчастьем и даже трагедией – как расстаться с Англией? Как покинуть чудный мир диккенсовского гения? Теперь то же, совершенно то же воспринималось спокойно, с надеждой. Пусть Вазов и его роман «Под игом», пусть Димов и его роман с совсем уж несуразным названием «Табак» - ну и что? Впереди целая жизнь – в шумных студенческих аудиториях, в тихих библиотеках, среди книг… Впереди – Диккенс и Бальзак, Гофман и Мериме, Данте и Сервантес.

И такая жизнь наступила. Диссертация была написана и защищена, и Ниночка воцарила в том мире, который царил в ней самой: редкая, счастливая судьба.

А у соседей с диссертациями как-то не ладилось. Ниночка уже три года как преподавала, свободно обитая на пространствах всемирной литературы и, переходя из аудиторию в аудиторию, переносилась из древней Эллады в окопы Западного фронта, на котором все было без перемен, а о защитах Кирилла и Ирины по-прежнему не было слышно. Наконец из деревни привезли девочек – старшей уже пора было учиться.

- Иди, Оленька, подожди во дворе. Я сейчас с Катенькой выйду, - говорила Ирина, одевая младшую дочку. Ниночка знала, что сейчас она проводит одну в школу, другую – в сад, потом долго будет добираться до академии, а вечером, накормив всех ужином и уложив детей спать, выйдет с Кириллом на лестницу и, стоя у окна во двор, будет снова и снова говорить о том, как жить сейчас и как быть дальше.

- Ой, тошно мне, тошнехонько-о-о, - по-волжски окая, нараспев причитала старшая, миловидная и тихая Оленька, забравшись в чулан на кухне и плотно закрыв за собой дверь. – Ой, тошно-о-о! – и, впервые услыхав этот тихий стон детской заброшенной души, Ниночка чуть не выронила из рук горку тарелок, которые несла к раковине. Поняв, откуда доносится этот вой, она осторожно приоткрыла чулан:

- Да что ты, Оленька, голубушка? Что с тобой? Выходи, вылезай скорей отсюда.

Девочка забилась еще глубже и, отвернувшись, горше заплакала. Ниночка гладила ее по головке, по тоненьким, как у птички, острым плечикам, сотрясавшимся от рыданий. Ирина только что вышла в булочную, Кирилл еще не вернулся из университета, и сестры остались одни у себя в комнате – совсем ненадолго.

- Ой, тошно мне ту-у-ут, домо-о-ой хочу, - всхлипывая, приговаривало дитя приволжских степей. – Не могу, не могу я тут бо-о-льше-е-е… Моченьки моей больше нету-у-у…

- Ну, пойдем ко мне в гости, я тебе книжку покажу, - уговаривала Ниночка. И, обнимая девочку, вспоминала - майское утро, волчий вой над липами Садовой: тоска по воле. - Что ж это, - думала она, - что же так все вокруг одиноки, даже дети, и каждый сам с собой? Странная, странная жизнь. – И сердце ее ныло под игом жалости и тоски, и болело, и рвалось – и она смотрела в темноту чулана, и слышала плач, и ничем не могла помочь – даже себе помочь не могла. В книгах все было иначе.

Потихоньку удалось все же извлечь ребенка и на руках отнести в комнаты. Туда же тетя Маша привела и младшую, Катеньку. В булочной была, видно, очередь, и до прихода Ирины Ниночка успела показать девочкам картинки в зеленом томе Брэма, взятом с полок Павла Ивановича, а тетя Маша – угостить печеньем, расспросить и утешить.

- Ох, дитё-то как умучили, - сказала она, проводив сестер к матери. – Жалко-то, инда рука-то не владат. – В минуты волнения кисть руки Марьи Андреевны, сильно пораненная еще в войну, когда дежурили на крышах и сбрасывали в ведро с песком зажигалки, почти теряла подвижность. – Страха Божьего на них нет, вот друг друга и мучат. А теперича и за детей своих принялись. – Она перекрестилась, перекрестила Ниночку и пошла к себе за занавеску, на сундук – молиться.

Тяжело, неловко было Ниночке, жалко всех четверых. Но только скоро все это на Горбатке кончилось. Кирилл получил место в общежитии на Ленинских горах, куда и отбыл дописывать диссертацию. Кончилась и сама Горбатка. Первой освободила комнату в одном из двух флигелей, предназначенных к слому и расселению, Агнесса Петровна – старейший педагог-дефектолог. Она умерла тихо и решительно. Вскоре после похорон переехали в новый дом на Ростовской набережной Нина Федоровна с Павлом Ивановичем, Марьей Андреевной и Ниночкой – в трехкомнатную кооперативную квартиру на верхнем, десятом этаже, с окнами на реку, совсем рядом с Анной Александровной.

Выезжая, обитатели Горбатки обменивались телефонами, а поселившись на новых местах, еще долго перезванивались и встречались, так что о жизни Ирины и девочек, уже отдельной от жизни Кирилла, было известно. Развод во время оформили, и Ирине удалось выхлопотать для себя и дочерей квартиру в хрущевской новостройке - прямо у Тимирязевки, близ парка, так что девочки снова почувствовали себя на воле, и все наладилось – быстро, прочно и окончательно.

Из глубин темноватой Горбатки, из старомосковского теплого гнезда вознеслась Ниночка на вершину древней Мухиной горы, да еще на самый высокий этаж дома из светлого кирпича – как в башню из слоновой кости. Все вокруг - новое, чистое, пахнет свежей краской и сияет. Чудеса: горячая вода, ванная в белоснежном кафеле, батареи вместо угля и печки. До работы – рукой подать: пятнадцать минут пешком по Плющихе – и вот уже видны колонны величественно-скромного, любимого здания Высших женских курсов на Пироговке, его высокие окна. И над каждым окном выступает из стены мудрое и веселое лицо старого, чем-то очень довольного фавна со знающей, слегка ехидной, но снисходительной улыбкой. И непременно нужно тоже улыбнуться – в знак привета, а после занятий – и на прощанье. Incipit vita nova, - так говорила себе просвещенная и счастливая Ниночка.

В лето шестидесятого, когда цвела сирень, защищались дипломы и проходили в вузах последние заседания ученых советов, Ниночке случилось выступить оппонентом на защите диссертации в МГУ. Давно уже без всякого трепета входила она под своды старого здания на Моховой, в обитель клещеобразной Кишкиной, где провела такие счастливые студенческие годы и так горько претерпела в самом их конце. Да и сама Кишкина выказывала благосклонное желание к сотрудничеству с ней, Ниночкой, кандидатом филологических наук, доцентом, членом уважаемой кафедры, защищенным авторитетом своих коллег – известных профессоров. А может быть, старыми фавнами, чьи спокойные усмешки будто говорили: и не таких мы видали, и не такое!

После защиты, с букетом сирени и кожаной папкой в руках, в том же кремовом платье из шелка-чесучи, что и шесть лет назад, на защите диплома, Ниночка вышла во двор и, почти ослепленная солнцем, увидела вдруг: Кирилл. Он сидел на пьедестале памятника Ломоносову и курил папиросу. – «Казбек», - первое, что пришло в голову знатоку болгарской литературы. – Что делать? – не успело еще прийти ей в голову, как она услышала знакомое: - Привет, Нинок! Сколько лет, сколько зим!

- Добрый день, Кирилл Алексеевич, - ответила она, пользуясь всем арсеналом средств успокоения себя, который уже успела приобрести за годы работы со студентами. И столь же профессионально отметила, что сердце все продолжает биться у самого горла, там, куда подскочило, когда она увидела бывшего соседа, в висках стучит, а губы пересохли.

Фронтовик, герой, красавец… Друзья его – взрослые, сильные, смелые мужчины. Воины. Братья. И сама она – девочка еще в старом дворике Горбатки. Волейбол, осень, гитара… Аксолотли и Арбат майским утром…И книги, книги… Книжная жизнь. Герои – и героини. Герои – вот они: Кирилл, Рублев, Трофимов… А героиня… с книжных страниц да с университетской скамьи . Немногое успела она узнать о жизни.

- Ну, добрый день, добрый день, Нина Павловна, - ответил он. – Красавица! Какая красавица стала! И раньше была девушка интересная, а вот смотри как похорошела! Нинок! Как поживаешь-то? Кто это цветы тебе дарит?

Разговор начался, и Ниночка стала успокаиваться. Вместе прошли несколько шагов в сторону улицы Герцена, и вот уж настала пора повернуть к Зоомузею.

- Слушай, Нинок, - сказал Кирилл. – Зайдем-ка со мной на психологический – я тут с одним знакомым встретиться обещал, математику ему делаю к работе по темпераментам. Это всего-то минут на тридцать. Подождешь, пока я ему формулы покажу и расчеты? Уж очень не хочется тебя сразу отпускать – когда еще увидимся!

Они свернули во двор Зоомузея, поднялись по темноватой лестнице, прошли по длинному коридору, и Ниночка с чашкой чая была усажена за стол, заваленный рулонами бумаги для самописцев, рукописями, проволочками, разноцветными картонными кружочками и квадратиками. Рядом в сетчатых клетках тянули к ней свои подвижные носы белые красноглазые крысы. В отличие от них, психолог, изучавший с помощью Кирилла темпераменты, Ниночку, казалось, вовсе не замечал. Обсуждение шло бурно, но быстро.

И быстрее, чем выпита была та чашка чая, Ниночка поняла: будет то, что давно должно было случиться, что неизбежно. Она выйдет замуж за Кирилла, очень скоро, и будет несчастна. Слишком много в нем страшного, скрытого – с войны, с тех долгих лет подвига и страдания… и слишком много природы, дикой, привольной, непонятной жизни… А в ней слишком много словесного, а вот чувства… не хватает, наверное. Но замуж выйдет, выйдет непременно. Пришла пора. Да и не за кого больше. Выйдет и будет несчастна. Все остальное, как говорит Аристотель в «Поэтике», - аксессуары. Но этому, главному, не миновать. А может быть, это и не главное. А тоже – аксессуары. Это как посмотреть. Но посмотреть придется.

И она смотрела. Кириллу, посчитала она, уже сорок три. И он красив, даже лучше, чем в последние годы на Горбатке. Золотые его волосы, подстриженные короче, чем прежде, чуть заметно серебрились. Глаза были светлы, как июньское небо, и смотрели, может быть, не так напряженно.

Потом они ехали на метро до станции «Ленинские горы» и шли по высокому берегу и цветущим паркам к высотному зданию. Он часто улыбался, сверкали белые, ровные зубы, и женщины оборачивались вслед. Ниночка все несла свою сирень, и в облаках сирени утопали аллеи и корпуса университета. На каждой башне были часы, и их диковинные стрелки показывали странное время, и даже вовсе не время. Второй Ломоносов, новый, стоял спиной к Главному зданию, равнодушно отвернувшись от круглого гранитного фонтана с чугунными головами барсов, изрыгавших в бассейн струи воды, и от бутонов роз на правильных клумбах вокруг. Гранита, особенно серого, было очень много: шары в рост человека покоились на постаментах, тумбы удерживали черночугунные цепи, ступени возносили вверх.

А внутри Главного здания, за крутящимися дверями, была неожиданная, невообразимая, сказочная роскошь. Бесшумный скоростной лифт взмыл на немыслимый этаж – какой именно, Ниночка позабыла. Там, в геологическом музее, Кирилл показывал искрящиеся друзы кристаллов, неведомые разноцветные минералы, и делал это так, будто он хозяин этих несметных сокровищ, шейх из арабской сказки. Красные ковровые дорожки устилали натертый паркет, стены и кое-где даже полы сверкали белым мрамором.

Вечер кончился фильмом - в кинозале на первом этаже, ужином - в преподавательской столовой и, наконец тем, чем и должен был кончиться, - в маленькой комнате Кирилла.

ГЛАВА 9

Собака скачет не ладами, а породой.

С.С.Кареев. Журнал охоты, 1875.

Проснуться пришлось почти ночью. Туманный рассвет чуть бледнел в плотных облаках сгущенной сырости над темной зеленью полей. Серая морось собиралась в крупные капли. Капли стекали с листьев тысячелетних дубов, расставленных по плоскости газонов, как фигуры в шахматной партии. Мраморный жеребенок на своем пьедестале смутно белел среди них: передние ноги грациозно подняты и бьют воздух – единственный конь на доске.

Наступало утро судьбоносной выставки в Блэкпуле. Весь вечер накануне Мэй была напряженно весела: то громко смеялась, то вовсе замолкала. Чувствовалось, что перед ней витают воображаемые картины будущего триумфа или поражения. Мне трудно было представить, что вероятней. На английских выставках я еще не была, местных борзых не видела, разве только на фото в журналах и рекламных буклетах, а по ним судить невозможно. Однако ясно было, что от лучших наших собак англичане разительно отличны.

Лучшими мне казались борзые Тарика, в которых текли старинные русские крови, собранные его усилиями по провинциальным городам и весям. К тому же я знала, что на английских рингах побеждали в основном те, чьи предки резвились в американских прериях – веселые, высокие и грубые, больше похожие на лошадь, чем на собаку. И еще более они напоминали американских миллионеров, прибывших в Старый Свет искать себе партию с титулом. А Тариковы собаки и в Москве выглядели как русские аристократы в изгнании – печальные, сдержанные, диковатые - но сколько достоинства! Какие линии, какая грация… Сколько породы! Да, как говорили встарь наши предки, нет усадьбы без индейского петуха да борзого кобеля. Вместо первого у Мэй был павлин. Был, кажется, и борзой кобель – энергичный гигант, американец Бонни. А вот я вам скажу – нет борзой собаки без этой русской понурой дикости, без этой сдержанности стальной пружины: вся сила таится, до поры скрытая. Оттого на поверхности – покой, отстраненность, равнодушная вежливость. Огонь весь внутри. Тлеет, и вот – вспыхнет, а тогда… Тогда уж не игры и щенячьи нелепые прыжки, как у псовых собак в Англии. Тогда – ветер, да что ветер – вихрь, буря, гроза и молния.

И, как всегда от подобных мыслей, я почувствовала, как по коже пробежал холодок, а за ним - мурашки. Думай лучше о Ричарде, - напомнила я себе. – Это важно, и нужно решать, а ты все про собак. Дались тебе эти борзые. Будто ты целый день с ними верхом в полях, а холодным осенним вечером полеживаешь на оттоманке, под темными фамильными портретами кисти домашних мастеров, под персидским настенным ковром с кинжалами в серебряных ножнах и старинными фузеями, да попиваешь наливки, да вспоминаешь травлю… Вернись на землю. У тебя диссер не дописан – да что там, даже и не начат. И любовь пропала. И дела нет – нет дела! Делать нечего. Как ты будешь жить? Чем? Давай, соберись, думай.

Так убеждала я себя, натягивая узкие черные штанишки-леггинсы, засовывая в сумку расческу, платок и помаду и торопясь «с вещами на выход» - судя по всему, весь день предстояло провести на открытых просторах туманного Альбиона. Нет, все-таки одна собака Мэй мне нравится – Мышка, маленькая борзая. Есть у нее какая-то деликатная хищность, есть и тайна. Но она еще мала – да и будет ли хозяйка ее выставлять? Мышка очень стеснительна и как следует показать себя, скорее всего, не сможет. Ну и Опра, конечно, хороша – если кто и выиграет, так она.

Не дожидаясь стука в дверь, я вышла в коридор. Как всегда, в темном тупиковом его конце, слева, лампа освещала девочку в пурпуре с белой собакой у ног, обутых в узкие туфельки, и на тумбочке под портретом поблескивал красный атлас этих детских туфель с бантами, переживших свою владелицу. Что за странная идея – соединять портрет человека и его вещи. И отчего это так страшно?

Я отвернулась и стала спускаться по лестнице. Свет дождливого утра едва проникал

сквозь щель задвинутых с вечера гардин на лестничной площадке. Одна женщина среди многих, кто смотрел на меня с портретов, показалась мне копией Мэй – как и девочка с собакой. Однако возраст был иной, совсем иной – как и возраст картины. Полотну было не меньше полутора сотен лет, а то и все двести. Модель же была еще старше: художник запечатлел следы разбитых надежд, неисполненных желаний, но главное – не побежденные возрастом страсти: глаза, пойманные уже в сети морщин, уповали со всей силой юности, со всем накалом расцвета, со всей победительной твердостью зрелости. Глаза были знакомые: синие кельтские сапфиры, окаймленные черными ресницами, под черными дугами жестких бровей. Я прошла мимо, волоча за собой тощее тело своей дорожной сумки.

На половине последнего лестничного пролета я чуть не оступилась: сверху раздались шум и топот, звонкие возгласы Мэй, быстрая дробь рыси борзых, заглушенная коврами, - мимо меня вихрем пронеслись вниз собаки, а за ними и сама хозяйка. Полуобняв на бегу, она увлекла меня по ступенькам. Чуть не кубарем мы свалились в кухню. Мэй была возбуждена донельзя: чашки, банка кофе, ложки, чайник – все замелькало, зазвенело, и мы выпили кофе. Борзых, как полагается, перед выставкой не кормили.

- Придется выпустить их на минутку в сад, Анна, - сказала Мэй. – Гарольд того и гляди приедет, на прогулку времени не осталось.

Собак препроводили на круглый газон, огороженный высокой каменной стеной – тот, с фонтаном посередине, весь изрытый ямами. Ямы вырыли от скуки сами борзые – верно, их оставляли там взаперти часто и надолго, и им это не нравилось. Садик с фонтаном выглядел так, будто там жили не благородные бегуны, а большая и дружная семья барсуков. Между ямами валялись изглоданные резиновые сапоги – пар пять, и все старые, как убеждала Мэй.

Раздался рокот дорогого немецкого двигателя, шелест шин по гравию, и к подъезду кухонного входа подвалил мерседес Мэй. За рулем сидел шофер, Гарольд. Он приглашался для ответственных и далеких путешествий – таких, какое предстояло сегодня. А как же Ричард? – подумала я. – Проспал, наверное. Или передумал. Да и кому, кроме таких, как мы с Мэй, придет в голову тащиться ни свет ни заря, да еще за тридевять земель, на берег Северного моря, в дождь и туман, и только чтобы показать этих странных своих остроносых собак, не собак даже, а каких-то журавлей, посмотреть на других таких же, предаться выставочному азарту: ринг, потом расстановка… О, неужели - победа! Господи, пусть он проспит, а я пока подумаю. Вот как раз и время есть - все равно целый день в машине. А если не проспит – придется разговаривать, а думать будет некогда, и все перепутается. Господи, сделай так, чтобы не поехал! Пожалуйста!

Мэй с Гарольдом уже успели посадить Опру, Мышку и американцев Скай и Бонни через пятую дверь в багажник, разместили вещи, а я все стояла рядом с машиной и молилась про себя. Кажется, я так сосредоточилась, что даже забыла, зачем я вообще стою тут, в какой-то чужой стране, возле чьего-то большого дома, рядом с блестящей длинной машиной, под серым дождливым небом раннего утра. И еще какая-то красная и тоже блестящая машина подъезжает и останавливается рядом.

- Доброе утро, Анна. Как настроение, Мэй? Как собаки?

И мой сказочный принц появляется из своей красной гоночной, чтобы пересесть в наш темно-синий, тяжелый экипаж. Вот он, жених. Уже рядом.

- Анна! – кричит Мэй. – Что с тобой? Да ты совсем спишь! Скорей, садись. Давай сюда свою сумку.

Мне помогают, и, втянув следом за собой ноги (в вялом полузабытьи мне кажется, что они длятся метрами), я оказываюсь рядом с Ричардом. Дверь захлопывается. Машина, тихо урча, трогает с места. Мимо проплывают розовые кусты с поникшими под тяжестью влаги цветами, каштаны, дубы. Ливанские кедры даже не видят нас из поднебесья, отрезанные от бренной земли то ли облаками, то ли низкими пеленами тумана.

Внутри машины пахнет дорогой кожей, духами и табаком. Какой приятный запах, - говорю я. Мэй радостно кивает: да, как в Жокей-клубе, правда? Ах, мы с тобой еще не были в Жокей-клубе?! Ну ничего, скоро пойдем. А вообще, Анна, этот запах продается. Специальный запах роскоши для машин. Вот я и попросила Гарольда попрыскать. Здорово получилось, да? Это я для поднятия настроения, чтобы перед выставкой не волноваться. Ну что ж, поднимает! Не так ли, Ричард? – и Мэй двусмысленно хихикнула, но тут же остановила себя: - Ах, не обращайте внимания, это я от нервов. Устраивайтесь поудобней, дорога долгая. Я, пожалуй, вздремну. Впереди такое испытание – шутка сказать, сертификатная выставка, чемпионат… Анна, не хочешь показать одну из собак? Опру я тебе, конечно, не дам – всю ответственность беру на себя. Это для меня слишком серьезно. А вот кого-нибудь из щенков… Как было бы славно: эксперт из России – и показывает мою собачку! Давай, а?

Я вжалась в сиденье. Выставками я никогда не занималась, своих борзых у меня не было, и как их водить в ринге, я понятия не имела.

- Мэй, я ведь не эксперт, ты прекрасно знаешь, - проговорила я, но Мэй не ответила. Она спала

Как бы сделать так, чтобы Ричард думал, что и я сплю, а самой не спать, смотреть в окно и размышлять? И главное – чтобы с ним не разговаривать? Я сдвинулась как можно ближе к двери и тихо сказала:

- Ричард, вы всегда так рано встаете? Вам, наверное, тоже спать хочется. Я вовсе не обижусь, если вы… Ну, как Мэй…

- Я действительно рано встаю, Анна, - послышался бодрый ответ. – В армии, знаете, привыкаешь.

- Что ж, - пришлось ответить. – Тогда я вам буду очень признательна, если вы… Если вы будете мне иногда говорить, где мы едем. – И я посмотрела в окно. Над английскими полями висел туман и, по-видимому, не собирался расходиться. Машина еще не выбралась на магистральную трассу, а пробиралась к ней пока по узким проселкам. Время от времени мы въезжали в тоннель из живых изгородей, полных воды, как мокрые губки.

- С удовольствием. Ведь мы должны пересечь всю Англию с востока на северо-северо запад. Но пока из машины ничего особенно интересного не видно…

Мимо не спеша проехал встречный автомобиль. Водитель помахал нам рукой, и я успела заметить его улыбку. Ричард и шофер Гарольд помахали в ответ и улыбнулись.

На обочине дороги показался верховой. Поровнявшись, он тоже помахал и улыбнулся. Гарольд с Ричардом сделали то же.

- Это ваши знакомые, Ричард? – не выдержала я. – То есть и водитель, и всадник?

- Первый раз их вижу, - ответил жених. – А почему вы спрашиваете? Разве у русских не принято приветствовать незнакомых?

- Иногда, - уклончиво пробормотала я и поняла, что сопротивляться сну немыслимо. Мерседес вырулил на трассу и понесся, как борзая за зайцем. Взглянула на спидометр: 150 в час – да к тому же не километров, а миль. Очень укачивало.

…Волны, волны… Серые, пологие, мягкие… Туман, а в тумане резкие крики чаек – все громче, все ближе… Придя в себя, я поняла, что это голос проснувшейся Мэй. Встряхиваясь после сна, она оживленно заговорила, обращаясь то к Гарольду, то к Ричарду, но чаще – к себе самой.

- Ну, Анна, судить сегодня будет сам Терри Торн. Слышала о таком?

Пришлось признаться, что нет.

- Боже мой, она не знает о великом Терри! Не удивительно, впрочем, ведь Россия – единственная страна, куда его не приглашают. Русские эксперты сами судят своих собак. У вас там, кажется, особая система. Нет, но Терри… Терри – это Мастер! Боже, а вдруг ему не понравятся мои борзые! – И Мэй скрестила пальцы на обеих руках – указательный и средний. – Will you keep your fingers crossed for us, dears?[106] – воззвала она к нам. – Это поможет, обязательно поможет! Да, Терри Торн… Настоящий джентльмен, правда, Анна. И профессионал высшего класса. Единственный судья в Англии с квалификацией Top Judge! Он заводчик салюки, но судит не только борзых, но все породы. Мировая знаменитость. И такой милый, - добавила Мэй с робкой надеждой. Бедная, как она волновалась!

Мы подъезжали к месту рокового события, Мэй беспокоилась все больше, напряжение нарастало – и вот уже кричат настоящие морские чайки над серым северным морем.

Зеленое поле выставки, как в гигантской чаше, лежало между мягкими склонами высоких холмов. На стриженой траве цвели крупные разноцветные зонты, воткнутые в землю, пестрели ряды киосков, реяли на флагштоках яркие узкие стяги. Зрелище было праздничным, и что-то в нем было средневековое.

И вот мы ведем наших борзых по полю – а куда, знает только Мэй. Мне вручили белый поводок Мышки, Ричарду дали двух американских щенков, высоких, как жирафы, Гарольд тащил сложенный красно-бело-зелено-сине-желтый зонт, брезентовые табуретки и ворох подстилок. Впереди, с невозмутимой красно-пегой Опрой на пурпурном поводке, шествовала наша хозяйка, сверкая синими глазами и драгоценными сапфирами, всем улыбаясь, со всеми раскланиваясь и издавая приветственные клики.

Наконец было найден ринг русских псовых борзых, а рядом – клочок пространства, над которым Гарольд воткнул зонтик. К сожалению, не от солнца. Близкое море поднимало в воздух клубы взвешенных в воздухе капель, а холодный ветер мощными порывами носил их над полем. Кажется, с неба сеял и мелкий дождь, но различить его от морских брызг было невозможно. Вся эта влага каплями садилась на одежду, била по лицу, смачивала волосы, проникала всюду. Господи, - взмолилась я, - пусть я не заболею. Помоги мне, Господи, не окоченеть насмерть в этой блэкпулской посудине. Укрой и охрани меня от этого моря, этой страны, этих людей – бесспорно полоумных, этих собак - даже не лающих и похожих на журавлей… Пусть это долго не продлиться, а пока длится, пусть я этого не почувствую!

Тут новый порыв ветра вырвал из земли зонт. Он повалился на наших борзых, которых Мэй к этому времени успела красиво разложить на подстилках, и собаки в недоумении вскочили. Сверху и с боков обрушился очередной заряд брызг.

- Гарольд! Гарольд! – вскричала Мэй диким голосом, но шофера и след простыл. Я-то еще раньше заметила, как, установив для нас зонт, он направился туда, где проходила экспертиза карликовых такс. Карликовые таксы – вот была его страсть. Еще в машине Мэй проболталась, что именно карликовой таксе целиком были отданы любовь, забота и надежды нашего на вид бесстрастного, пунктуального и надежного, как скалы Альбиона, водителя. – Что ж, - чирикала Мэй, - ведь у Гарольда такой маленький домик! И земли у него нет. Поэтому он, бедняжка, не может держать русских псовых, хотя это лучшая порода на свете, правда, Гарольд? – Шофер что-то буркнул себе под нос, но Мэй не могла истолковать это иначе, как подтверждение.

- Ричард, - кричала она. – Ричард, где ты? – Но и Ричард, по моим наблюдениям, успел затеряться в толпе, окружавшей пестрые киоски на краю выставки. Зонт поволокло по траве, как легкий лист, и вот он уже наехал на ближайшую к нам группу собак, томившихся в ожидании ринга под таким же зонтом и на таких же подстилках. И эти борзые вскочили. Пока Мэй извинялась и улыбалась их хозяевам, а те улыбались Мэй и тоже извинялись, я схватила за ручку зонт, уже уносимый ветром дальше по полю. Вдвоем с Мэй мы попытались всунуть острый конец ручки пойманного зонта в землю, как это сделал до того Гарольд, но нам почему-то не везло. Слой земли был тонким, и стоило его нарушить, как под ним проступала белая меловая скала.

А времени было в обрез. Приближался ринг щенков. Мэй думала выставлять их сама, поочередно. Мышкой решили не рисковать – в машине ее тошнило, и даже сейчас на ногах слегка покачивало. Не без омерзения взглянув на маленькую сучонку, такую жалкую рядом с великолепными американцами, Мэй приняла решение, немедленно вылившееся в приказ:

- Так, Анна. Стой на месте и держи зонтик над Опрой. Мышку тоже не отпускай, но она пусть мокнет - ей уже ничего не повредит. Главное, береги Опру. Она должна оставаться сухой. Вот тебе еще Скай – она идет в следующем ринге, так что укрывай зонтом и ее. Я беру Бонни – сейчас наш ринг, кобели-щенки. Все, скрести пальцы. Пошла! – Мэй победительной поступью двинулась вперед и оказалась в ринге, за желто-красной огораживающей лентой. Я предприняла отчаянную попытку добросовестно выполнить все отданные мне указания. Тяжелый зонт я держала одной рукой, прижав рукоятку к бедру и поставив ее острый конец на землю. Зонт оказался так низко, что из-под него мне уже ничего не было видно. Под его пеструю крышу я втянула упиравшуюся Опру и огромную, сопротивлявшуюся мощными рычагами своих конечностей Скай. Маленькая худосочная Мышка залезла под зонт сама и прижалась к моим коленям. – Милая, - шептала я ей, - милая, умная собачка. Ты все равно лучше всех. Что, ты думаешь, главное в борзой? Главное – порода. А порода – это, знаешь ли, не только стати. Это нервы. Это характер. Это решимость скакать до конца. Это жертвенность. Это ум. Все это у тебя есть. Есть, есть, я-то знаю. Да и по статям ты, на мой, русский, взгляд куда как лучше этих – и сравнивать нечего. Ты уж мне поверь. Голубушка ты моя. Подожди. Все у тебя впереди, вот увидишь. Попомни мои слова. - Oh, what a nice pair of legs one can see under this umbrella[107], - услышала я приятный мужской голос. Произношение было кристально чистое, какое бывает только у выпускников Московского института иностранных языков да у англичан из высшего общества, а комплимент прозвучал так естественно, с такой искренностью, что стало ясно: говорил человек светский.

Я не двигалась. Но тут сверху, над краем зонта, раздался голос Мэй, а внизу показалась ее юбка и четыре белые ноги Блю.

- Привет, Дик, - услышала я. – Анна, познакомься с председателем нашего клуба. Это Дик Пайн, известнейший заводчик борзых в Англии.

Оставаясь скрытой зонтом, я как могла выразила из-под него свою радость.

- Ах да, - сказала Мэй, нам же нужно установить зонтик! Иначе тебе, Дик, вряд ли удастся увидеть Анну. Это моя подруга из России. Она русская, - продолжала Мэй, и голос ее победно зазвенел. – Настоящая русская, из Москвы. Знаток породы, между прочим.

Боже мой, - подумала я. – Есть еще на свете место, где русской быть престижно. Забавно, что это ринг псовых борзых в Англии.

- А я-то был уверен, что это пара английских ног! – воскликнул Дик. – Вот это да! Удивительно, верно, Ричард? – прибавил он.

К этому моменту из-под зонта мне было видны уже не только черные лаковые лодочки Мэй, лапы Бонни и твидовые брюки Дика. К этому набору прибавились одетые бежевым плисом конечности Ричарда и добротные темно-коричневые башмаки нашего шофера. Гарольд нагнулся, заглянул под зонтик и взял, наконец, из моих одеревеневших рук его стержень, который я все это время держала вертикально, как знамя, готовая умереть, но выполнить приказ своего генерала. Мне это удалось – я замерзла до потери кровообращения, но зато сухой оставались не только красавица Опра и великанша Скай, но и маленькая робкая Мышка.

- Анна, дорогая, нам пора. Начинается ринг щенков-сук. Давай сюда Скай. Скай, пойдем, моя девочка. С Бонни нам не очень повезло, так выручай свою хозяйку! А знаешь, Анна, иди-ка и ты. Бери Мышку, я ведь ее тоже записала – так, на всякий случай. Я сейчас шепну Терри, что ты русская, а у вас другая манера показывать борзых в ринге, так что ты не смущайся – води ее, как у вас водят, все равно она страшненькая.

Я погладила маленькую борзую и снова стала тихонько ее хвалить. Мышка прислушалась, вильнула правилом и даже чуть подпрыгнула, перебирая в воздухе передними ножками, как лань. Держа в поднятой руке белый поводок, я повлекла ее в ринг.

Ни на жениха, ни на Дика, ни на Гарольда, да и вообще ни на кого вокруг я не смотрела – шла следом за Мэй, так что нос моей подопечной почти уткнулся в роскошное правило американки Скай. Гигантская нарядная черно-пегая Скай рысила впереди, как лошадь, и казалась чуть не вдвое больше моей скромной протеже. Но Мышка заметно приободрилась еще когда мы стояли прижавшись друг к другу под зонтом, и теперь двигалась вперед все уверенней, подняв голову и даже поставив ушки конем.

В центре ринга и всеобщего почтительного внимания был высокий англичанин в темно-сером костюме, чуть седой, с острым и пристальным взглядом стальных глаз. Едва заметными плавными жестами и мягкими, почти просительными интонациями он управлял всем, что происходило в ринге. Я подумала, что если внимательно смотреть, как под его руководством движется каждая пара – хендлер и собака, – то и я смогу повторить это с Мышкой.

Наконец очередь дошла до Мэй и Скай. Всего-то и нужно было - пробежать «на эксперта», «от эксперта», мимо него, да показать собаку в стойке. Скай начала упираться с самого начала. Бедная Мэй, до ушей покрытая кирпично-красным румянцем, тянула ее, как осла, но великанша не сдавалась. Безобразно растопырив ноги, она старалась не уступить ни дюйма, скользила по мокрой траве, совершала прыжки в стороны, трясла головой, как строптивая старуха. Зато когда дело дошло до показа в стойке, откормленная сука поджалась, скрючилась и явила судье самое жалкое зрелище, какое только можно было вообразить.

Наступил наш черед. Мышка двинулась с готовностью, чуть даже натягивая белый поводок. Стараясь не отставать, я трусила рысцой рядом с ней, тщательно следуя мановениям руки великого маэстро Терри Торна. Пробежали мы, на мой взгляд, ровно. Ставить собак в стойку, одной рукой вздергивая им голову удавкой, а другой расправляя при этом хвост, как это делают в ринге англичане, я не умела - в России это было тогда не принято. Так что Мышке пришлось справляться самой.

- Мышечка, - будто издалека слышала я свой собственный голос, - ну давай, голубушка, красавица, давай, смотри, как хорошо получается! Я потом заберу тебя отсюда. Поедешь со мной в Москву, поедешь? Все равно ты тут никому не нужна, а я тебя уже полюбила. Будешь жить вместе со Званкой, она добрая, не тронет. Я тебя в поле свезу, хоть на воле побегаешь, зайца словишь, да, Мышечка?

И милая маленькая борзая гордо выпрямилась, вскинула свою точеную головку на высокой шее, а ровное длинное правило само собой приняло нужное положение – не выше, но и не ниже, чем полагается.

Потом мы ждали, пока легендарный мастер Терри осмотрит оставшихся в ринге борзых. Я разговаривала с Мышкой, находя в этом и горькое утешение, и какую-то неожиданную сладость. А вдруг мне и вправду отдадут эту прелестную собаку? Все может быть – для Мэй это только обуза, неказистый щенок, взятый из жалости. Может, она и меня пожалеет? А Ричарда нам не надо. Вернусь в Москву без мужа, зато с борзой собакой. И никого, никого нам больше не нужно.

Все это время Мэй, стараясь не смотреть по сторонам, сдерживала напор и капризы Скай.

Наконец настал момент истины – расстановка. Терри вдруг быстро заходил из стороны в сторону вдоль шеренги выстроившихся перед ним хендлеров с собаками, внезапно остановился, будто обнаружил пропасть, разверзшуюся прямо у себя под ногами, тряхнул головой и воздел к дождливому небу правую руку. Всё замерло. Ни звука, ни даже дыхания.

Терри еще раз тряхнул головой, повернулся вокруг своей оси и резким движением, будто стреляя из пистолета, выбросил поднятую руку в совершенно неожиданном направлении. Публика шумно выдохнула.

Рука великого магистра собачьего мира указывала точно на Мышку.

Я так и стояла, пока Мэй, всхлипывая от пережитого напряжения и восторга, не указала мне на Терри. Говорить она не могла. По щекам ее, все еще очень красным, текли крупные слезы, а синие глаза так и разбрызгивали искры счастья. Судья смотрел на меня и небрежно помахивал кистью руки, давая понять, что мы должны выйти вперед. И мы с Мышкой сделали это.

За нами поставили еще четырех собак, и ринг кончился.

Так начался победный путь Мышки по английским выставкам. Отныне маленькая борзая была уже не Мышка, а Кильда Шолвуд. И не привелось ей скакать по русским полям ни за серым зайцем, ни за красной лисой – ей, будущей чемпионке породы, гордости питомника, который Мэй тут же решила основать и окрестила незамысловатым именем –Russkaya.

А я, пошатываясь от пережитых волнений на своих русских ногах, вышла из-за полосатой желто-красной ленты ринга, отдала белый поводок хозяйке, опустилась на собачьи подстилки под зонтиком и стала смотреть, как Мэй обцеловывает свое новое сокровище. Но отдохнуть не пришлось. Стоило потерять надежду на жизнь с русской борзой в России, как немедленно напомнила о себе проблема Ричарда. То есть напомнил о себе сам Ричард, который, стоя надо мной, поздравлял и выражал свое восхищение. Он говорил лаконично, как подобает солдату Ее Величества, несколько церемонно, но почти страстно. Чувствовалось, что он и в самом деле восхищен. – Боже мой, - думала я. – Что ж это я наделала? Видно, ничто не может вернее завоевать сердце англичанина, чем публичная победа собачки в руках его девушки. Да ведь тут и победа не простая – блистательная, под знаменитым на всю Англию экспертом, нежданная…Это надо же – такого заморыша на первое место вытянуть, да на сертификатной выставке! – Вот что, наверное, думает сейчас Ричард, вот от чего быстрее бьется его тренированное сердце и разгорается под солдатским загаром темный румянец.

Я благодарила, стараясь небрежностью и спокойствием умерить волнения жениха, а сама смотрела, как Мэй ведет в новый ринг Опру. Мышку – для меня еще Мышку – снова дали мне, пока подержать, и вот я снова - в последний раз, наверное, - сжимаю в ладони белый поводок, еще влажный от пережитых мной волнений. Жаль, скоро отберут.

Толпа, собравшаяся вокруг нашего зонтика после победы Мышки, растаяла: все смотрели, как Терри судит сук в открытом классе. Опра получила резервное первое место, и Мэй с кислым лицом приблизилась к зонту. Она рассчитывала на большее – Опре давно пора было стать чемпионкой, а вожделенный третий сертификат опять ускользнул. Но вот взгляд Мэй упал на нас с Мышкой, и триумф этого дня полностью завладел ее сознанием. Вокруг нас снова стали собираться люди, зазвучали поздравления, шутки, смех и возгласы восторга. В центре всего была маленькая борзая, которую гордая хозяйка держала на белом поводке, то оглаживая, то целуя.

- Gosh, how beautiful she is[108], - слышалось отовсюду.

- Oh, deary dear, what a nice bitch really! God gracious, who could imagine she would get her ticket, and under Terry too![109]

Я так устала от англичан и английского, что перестала понимать смысл, и все эти реплики звучала для меня птичьим щебетом, будто я оказалась в стае попугаев.

- Мне кажется, не только собачка хороша. Из них двоих русскую девушку я бы поставил первой, - услышала я знакомый тщательно обработанный голос. – А вы, Ричард?

- Без сомнения, Дик. Я более чем согласен. Однако это вряд ли предмет для шуток.

- О-о, ну-ну-ну… Что ж, приношу свои извинения. Но ведь это вовсе не шутки. – И мне показалось, что председатель клуба пробормотал то ли про себя, то ли кому-то рядом:

- Ничего себе! Дело, кажется, далеко зашло! Тут уж и правда не до шуток… - И, обернувшись к обступившим нас зрителям, вытянул за руку вперед высокую молодую женщину.

- Познакомьтесь, Анна! Вот и еще одна русская. Уверяет, что знает этот странный язык, которому научила ее бабушка. Поболтайте-ка с ней. Это Илзе Пинкофф, у нее несколько борзых, и она говорит с ними только на родном языке.

- Здравствуйте, Илзе, очень приятно, - сказала я и подумала, как славно будет хоть несколько минут отдохнуть от английского. В этом скоплении англичан я прямо физически чувствовала, как их язык все ближе и ближе подвигает меня к ним, меняет, как с каждой произнесенной фразой все труднее становится возвращаться к себе.

- Чиут-чиут, - раздалось в ответ.

Я недоуменно уставилась на русскую Илзе. Что это она? Девушка протянула ко мне руку, взяла за плечо и потянула за собой в сторону. Вероятно, ей казалось, что ее лицо выражает радость. На мой взгляд, она переигрывала.

- Please, Anna, don't open my secret[110], - зашептала она мне на ухо. Ее длинные прямые волосы, по-скандинавски белые, щекотали мне шеку и под порывами ветра обвивали шею. – I don’t speak a word in Russian. But among Borzoi people it is so smart to speak Russian and to be Russian… I come from an emigrant family and I love Borzois so – just adore them, so I pretend to get some special status in the Club. I know it looks awful, but will you forgive me – please, do![111]

Я огорчилась. Длинная белая Илзе Пинкофф казалась противной.

- Well, I shan't spoil your play, Ilse. But do tell me, what did you say as a greeting – you know, you produced some very strange sounds like Ciu-Ciu or something of the sort…

- God bless you, Anna dear, you can’t imagine how relieved I am and how thankful. Ciut-ciut – so I’ve heard some real Russians say before drinking together, so I decided it was a kind of greeting… [112]

И мы с Илзе, которая по-прежнему держалась ко мне слишком близко, вернулись к нашему зонтику, вокруг которого все еще толпились люди. Издали я различила индейский нос и рыжую прядь Пам. Она была в залихватской шляпе бутылочного цвета, с пером, по-моему, петушиным. Поблизости торчала голова Гриба, напоминавшая мяч для регби, и дрожали на ветру белокурые пружинки на макушке Пат. Когда мы подошли к Мэй, Илзе наконец от меня отделилась.

- Ну как, хорошо поболтали? – спросил Дик, пристально глядя на нас обеих.

- Мне было очень интересно, - ответила я. – Спасибо за то, что вы нас познакомили.

Дик смотрел на меня чуть прищурившись, откинув назад светловолосую голову. Он был высок ростом, и мне было неуютно от этого взгляда сверху вниз. – Что ему не нравится? – гадала я. – Что я такого сделала? И улыбается как-то двусмысленно, будто полицейский, который нашел преступника, а тот еще об этом не подозревает. Странно.

Гарольд складывал зонт – небо прояснилось, да и пора было относить вещи в машину. Подошел Ричард. Но тут Мэй схватила меня за руку и подтянула поближе к себе.

Рядом с ней находился не просто англичанин. Этот приятный пожилой человек выглядел как экспонат из музея восковых фигур – английский сквайр эдвардианских времен. В нем не было ничего современного. Вытянув вперед длинную ногу в гетре, он сидел на складном стуле, и легко встал, когда Мэй, по-прежнему прижимая к себе Мышку и с наслаждением затягиваясь «Silk Cut», сказала голосом, в котором так и переливались чистые ноты счастья:

- Анна, я хочу тебя познакомить с Джимом. Джим – член нашего Клуба. У него знаменитый питомник борзых, завод арабских лошадей и очень, очень красивая жена.

Джим, окутанный облаком душистого дыма от первоклассного трубочного табака, тихо улыбался в усы, подстриженные, как у доктора Ватсона, и кивал.

- Джим не только член Клуба. Он представляет интересы нашей любимой породы во Всемирном обществе русских псовых борзых. Туда входят самые авторитетные специалисты из всех стран, где разводят псовых. – Лицо Мэй было серьезно и выражало благоговение. Джим взял мою руку и сказал, что он очень рад познакомиться с русской, о которой так много слышал от Мэй и Энн Вестли. Его рука была мягкой и теплой. Я тоже сказала, что очень рада и что я даже не подозревала, что существует Всемирное общество борзых. Вряд ли у меня на родине кто-нибудь о нем знает, - добавила я.

- Как приятно, что мы сможем продолжить разговор, - сказал Джим, по-прежнему добродушно улыбаясь. Рядом возник Дик, значительно посмотрел на меня и тоже улыбнулся – высокомерно и осуждающе, как прежде.

- Ну да, Анна, я пригласила всех друзей к себе на вечер, - пояснила Мэй. – Практически всех, кто приехал в Блэкпул из Саффолка. Выпьем шампанского за первую победу Кильды, и уж конечно, водки! Будут лобстеры, артишоки, спаржа, авокадо – к нашему возвращению Расти обещала все приготовить. Чудно, правда?

Джим поднялся со своего стула, и тот послушно превратился в трость. – Well, see you later, Anna,[113] - сказал Джим. Все пошли к своим автомобилям.

Усаживая собак в машину, Мэй проявляла особую заботу о маленькой борзой. А не будет ли ее тошнить, и не обидят ли ее Опра, Скай и Бонни? Не замерзнет ли? Простудится еще! Гарольд, Ричард и я легко отвели все эти опасения, и умиротворенная Мэй опустилась на переднее сиденье рядом с шофером. Ее переполняла любовь ко всем на свете.

- Гарольд, дорогой мой, - пела она. – Вы, наверное, ужасно устали. Ранехонько сегодня пришлось проснуться. Знаешь, Анна, Гарольд настолько пунктуален, что если я вызываю его, предположим, в семь, а он приезжает на пять минут раньше (позже он вообще никогда не приезжает), то он дожидается за воротами в машине, пока не придет время подъехать к дому. И только тогда появляется – все, чтобы меня не беспокоить! - Шофер благодарил: его старания оценили по достоинству, выставка была на редкость интересна, а Кильда – просто великолепна.

Холмы и тучи Блэкпула скрылись из вида – для меня уже, верно, навсегда. Серые ленты асфальта под низким небом, машины, машины, машины… Серо-зеленые, серо-желтые поля, ветер и дождь, - мили летят за милями, Мэй то засыпает, то просыпается.

- Мэй, а кто он такой, председатель вашего клуба? Дик Пайн, кажется? – вдруг спросил Ричард. Я мигом вынырнула из облака дремоты.

- О, Дик… У него удивительная история, Ричард. Анна, ты слушаешь? Хорошо. Это очень драматично. Поразительный пример преданности человека породе! Он влюбился в нее с первого взгляда – как и все мы, правда, Анна? Я-то уж точно. Ну так вот, это случилось лет двадцать назад. Дик тогда был морским офицером. Пока он служил во флоте, никаких борзых, понятно, держать не мог. И вот два десятка лет собирал фотографии, книги, разговаривал с заводчиками. В этом была вся его жизнь. Дик решил, что когда выйдет в отставку, обязательно заведет борзую. Но только настоящую русскую псовую – из России. Такую, что может скакать и работать в поле, ловить зверя. В общем, дикую, настоящего русского типа. Тогда Дик верил, что любовь к собакам не знает границ, даже государственных, и в этой благородной страсти все люди братья. И он начал действовать. Но языковой барьер… Это была первая трудность. И ты знаешь, Анна, что он сделал? Выучил русский! Представляешь? Ричард, ты слышишь? – Мэй выбила из пачки свою «Silk Cut» - первую за долгое путешествие. - Но все оказалось вовсе не так просто. Он обращался во все инстанции, в клубы, общества охотников, на таможню, чуть ли не в профсоюзы – напрасно. Сквозь стену официальных запретов было не пробиться. Так продолжалось, пока не пришел Горбачев. У вас началась перестройка. Дик внимательно следил за всеми событиями – он считает, что к этому времени стал понимать русских. Может быть, и так, я не знаю. Наконец в 1989 борзую привезли. Шесть месяцев она, как полагается, провела в карантине – Дик оплатил содержание и все расходы. И что же? Наш Кеннел-клуб отказал в регистрации! Но Дик не отступает. Для него это теперь вопрос принципа. Тут речь идет о людях, не о собаках.

- Вот почему он так странно странно на меня смотрит – недоверчиво как-то, - сказала я. – А может, мне кажется?

- Нет, что ты! Быть этого не может, он очень интересуется русскими. Много читает о России – газеты, журналы. Русский-то он знает! Своего борзого назвал русским именем – Тиран. Красиво, правда? А звучит совсем как наше.

- А что, - спросила я, - с Илзе Пинкофф Дик часто разговаривает?

- С Илзе Пинкофф? Зачем? – удивилась Мэй.

- Ну, чтобы попрактиковаться. В русском языке.

- А-а-а! – расхохоталась она. – Да Илзе ни слова по-русски не может сказать. Это все знают! Такая смешная! А мы делаем вид, что верим. Забавно, да?

- А зачем же он мне ее подсунул, да еще отрекомендовал – русская, и говорит по-русски?

- Тебе?! Ах, Дик, Дик! А я и не заметила, наверное, была в ринге. Прости его, Анна. Просто он решил, наверное, что ты тоже какая-то самозванка. Или захотел посмотреть, как ты выпутаешься. Дик… Он в общем одинокий человек. Один со своей страстью. Ну, конечно, там есть еще кое-что, разбитая любовь, как водится – ну, не знаю. Мечтает поехать в Россию.

- Пусть тогда на охоту осенью приезжает. Я постараюсь договориться с Тариком, чтобы и англичан на охоту взяли.

Мэй издала громкий крик, за которым последовал поток то просительных, то восторженных восклицаний. Она тоже поедет, и Пат, и Пам, и, конечно, Джим. Боже! Как в это поверить? Это же просто сказка!

- Анна, а меня вы никак не сможете пригласить? – голос Ричарда звучал напряженно.

- Постараюсь. Конечно, постараюсь. Вот увидите, как мы живем в России, Ричард.

В широкие ворота Стрэдхолл Мэнор въезжала машина за машиной. Гости торопливо прогуливали, кормили, поили и запускали в дом своих собак. Чужих борзых набралось немного, а усталые питомцы Мэй были отправлены на свои места и больше не появлялись. Зато целая толпа любителей борзых – голодных людей, жадно предвкушавших выпивку после многотрудного дня – ввалилась через гостеприимно распахнутые двери парадного входа прямо в главную гостиную Стрэдхолла и с шумом ринулась занимать места за огромным, как в рыцарские времена, обеденным столом.

Расти – не только помощница, но и старая подруга Мэй, - приветствовала всех и рассаживала. Рыжая, веселая, крепкая, похожая на зрелую репу, а может, еще на какой-то вкусный овощ, она постаралась на славу. Необозримые пространства стола отнюдь не пустовали – тарелки со всякой снедью покрывали все, так что не было видно даже сантиметра полированной поверхности.

Я оказалась между Ричардом и Джимом. Рядом, на своем месте хозяйки, восседала Мэй, прижимая к себе героиню дня – Кильду Шолвуд. Дик сел прямо напротив меня. Где-то вдалеке виднелся глаз Пам, свободный от рыжей пряди, деловито закусывал уже не опасный для меня Гриб, над бокалом белого вина трепетали кудряшки Пам, а рядом свисали, как белые водоросли, волосы русской Илзе Пинкофф. Налили шампанское.

Дик произнес первое и, как полагается у англичан, единственное слово. Он уверенно стоял у стола, выпрямившись во весь свой рост и чуть откинувшись назад, и непринужденно говорил, слегка покачивая в руке бокал, такой же высокий и узкий.

- Любовь к этой восхитительной породе, - неторопливо звучал его чистый, тщательно модулированный голос, отточенный, как скальпель, - страсть к стремительной скачке, свободной, как ветер в поле, наконец, восхищение красотой и преклонение перед ней – вот что объединяет тех, кто собрался сегодня за этим столом. Позвольте мне поблагодарить Мэй Макинрей – и за то, что она смогла достойно вырастить Кильду, и за ее щедрое гостеприимство. Пожелаем Мэй успеха в новом для нее деле – основании питомника борзых с прекрасным названием Russkaya. Пусть этот новый питомник служит красоте, пусть умножает и совершенствует поголовье нашей любимой породы в Британии!

Гости встретили тост одобрительным шумом. Дик сел. Как я поняла, официальная часть приема на этом кончилась. Странно, - подумала я. – Я не тщеславна, но ведь он не сказал ни слова в мой адрес. Случайно? Или у них не принято в тосте обращаться к гостям из страны своей любимой породы? А ведь я приехала по официальному приглашению Британского клуба. Он председатель, и на приглашении стояла подпись: Дик Пайн.

Тут встала Мэй с ответной речью - очень короткой. Скоро на ее глазах заблестели слезы. Но Мэй сказала все, что я не услышала от Дика. – Значит, это он нарочно, - призналась я себе. И мне стало холодно. Да что это, в самом деле? Холодная война какая-то – и с кем? Не с Россией же в моем лице – по рассказу Мэй выходило, что и наша, и английская стороны обе были хороши в истории с вывозом собаки. Значит, он настроен именно против меня. Быть объектом неприязни оказалось неуютно. Глупо как-то, ну да ладно. Не хватает еще ломать голову из-за какого-то Дика, когда рядом Ричард, и надо думать о другом, совсем о другом. Церемонно выпив первый бокал шампанского, я взглянула на жениха, а потом на свою тарелку.

На ней оказался омар. Я не люблю слово лобстер – ведь старое французское имя стало уже почти русским. К тому же, оно красиво. Но как ни называй этого крупного рака, он был бронирован и неприступен. Что с ним делать, я не знала. Подняв глаза, я встретила пристальный взгляд Дика. Он смотрел на меня не с насмешкой – с сарказмом.

Ричард что-то уже бойко делал со своим ракообразным. Как и он, я стала поколачивать рукояткой ножа по красным клешням. Потом пришлось вскрыть панцирь на груди и на теле рака. При этом он скользил по тарелке и норовил с нее соскочить, но ему это не удалось. Я очень старалась и была вознаграждена. Орудуя ножом и вилкой, я отправляла в рот сочное содержимое. Особенно нежен был хвост. Мысли о Дике Пае покинули меня: гораздо важнее было маленьким блестящим штопором извлекать мясо из клешней. К концу операции я уже непринужденно смазывала розово-белые куски плоти майонезом и запивала все это белым вином.

Когда настала очередь фиолетовых артишоков, гости уже раскраснелись, разговорились, так что я совсем успокоилась. А ведь не так уж плохо сидеть за этим столом, среди веселящихся беспечных людей, слушать звон хрусталя, серебра и фарфора, разговоры о статях борзых, о питомниках и выставках… Шутки перелетали над бутылками, как теннисные мячи. Они казались меткими и по-настоящему смешными. И приятно было сидеть рядом с Ричардом. - А ведь никто ко мне не был так спокойно внимателен, - подумала я, – никогда в жизни. Стоило только познакомиться с Сиверковым – и с первой секунды какая-то нервозность, какие-то перепады… Скрыто, запутанно, странно… Неотразимо.

Ночами я часто плакала и в безмолвной темноте, дожидаясь телефонного звонка, так отчаянно молила кого-то – не Бога, нет, а, наверное, свою судьбу: скорей, скорей! Ну не сейчас, не этой ночью – но пусть я смогу опустить голову на плечо того, кого, быть может, еще не знаю… Надежды на то, что это может оказаться Андрей – прирученный, остановленный, влюбленный, любящий – нет, не было. А так хотелось выплакать все – и уснуть. Отдохнуть - и начать жить по-настоящему. Но нет, не случилось. Нет опоры, защиты. Нет и любви. Как не было, так и нет.

Сирота при живых-то родителях. Сирота. Отца вот уже двадцать лет не видала. Ушел, бросил. Да не он виноват – война. Контузия. Душевные муки. Страдание войны и смерти скрывались в ночи тридцать лет, и просыпался бывший сержант, и кричал, и плакал… Все это, до конца не избытое в кошмарах, криках, слезах пробуждений, - все прорвалось, как нарыв, прорвалось на свет дня, вышло тяжелой душевной болезнью. Измучилась мать, а я совсем исстрадалась. Даже казалось: ушел к первой жене, и слава Богу. Конец, передышка… Рвалось его сердце и все не могло разорваться. И нужен был отдых. А там, в первой семье, давно, до меня, тоже брошенной, уже взрослые дочки…

И правда, все понемногу улеглось, успокоилось. И болезнь его, как я слышала, тоже утихла. Вместо отца мне остался частичный паралич правой стороны – очень слабый, совсем незаметный, на почве детской психической травмы. И еще – одиночество. У матери был Диккенс, кафедра, институт. А у меня – пустая квартира. Все мои – бабушка Нина, дед Павел, няня, Марья Андреевна, - давно уж лежали под серой гранитной плитой на далекой московской окраине, куда одной и не доберешься. И еще остались – Валентина и Анна Александровна – рядом, через двор, на Плющихе. Анна Александровна Корф называла меня Аннета. И учила, как обращаться с собаками. Потому что еще у меня осталась – собака, отцом заведенная. С тех пор я держу собак. И как-то знаю, что я и сама – собака. Все мы, и теперешняя моя Званка, мечтаем об одном - чтобы, ночью проснувшись, прижаться к хозяину и снова счастливо уснуть. Надеемся, что не вечно сиротство: придет любовь и избавит.

Так что ж, вот и он? Человек из романов и снов, из ночных пробуждений? Он сдержан. Красив. Его дом - серый гранитный замок. Он так спокойно говорит о будущей охоте – расспрашивает: как все это бывает? Что нужно уметь борзятнику? Как скачут и ловят собаки?

Джим подвинулся ближе к нам, прислушивался и мечтательно улыбался. Его темные глаза смотрели мягко, а запах дыма из трубки напоминал о дальних морях. Когда он подносил трубку к лицу, будто опаленному тропическими ветрами и жаром желтой лихорадки, на мизинце его коричневой руки сверкало золото, а в нем – как капля крови – темный рубин. Джим курил, молчал и слушал. Вечер между нами был тихим. Но только между нами.

События за столом развивались иначе. Две супружеские пары – владельцы преуспевающих питомников, - поглотив гулливерские блюда ветчины – по полкруга каждое – и выпив соответственно водки, направили свои взгляды на меня.

- Лора, помнишь, как мы ездили в Финляндию? На самую русскую границу. И ведь не испугались! Медвежатину трудно позабыть, а? – громыхал бас мистера Пиммондса, здоровенного фермера в трикотажной кофте, краснощекого, а после выпитой водки еще и красноглазого. – Медвежатину с брусникой?!

- Как же, дорогой, помню, помню! Медведи-то туда из России заходят. Сэмми, давай спросим Анну, любит она медвежатину?

- Анна! – взревел Пиммондс. – Как вы насчет медвежатины? Нравится?

- Анна, дорогая, - защебетала Лора, - а правда, что все русские ходят круглый год в меховых шапках? Мистер Пайн? Как нам одеваться, если нас пригласят в Москву отсудить какой-нибудь ринг?

- Какой-нибудь ринг медведей разве что, - захохотал другой заводчик, по-видимому, конкурент Сэмми. – Так тебя и пригласили туда борзых судить!

- Будем просить Анну, она не откажет в любезности поспособствовать, - ворковала Лора. – Анна, как вам понравились наши собаки? Крылат – чемпион, наша гордость. – И Лора, подозвав кобеля, угощала его кусочками недоеденной ветчины, стараясь показать его в самых выгодных стойках. – He has got his ticket today, my sweety![114] Мэй, я тебе всячески рекомендую взять у нас щенка из-под Крылата. Сейчас же, пока мы еще не начали продавать! Подумай: во-первых, какие крови! Во-вторых, ты же будешь оставлять Бонни нам на передержку: мы договорились, ты помнишь! А тогда мы их сможем помещать в одну вольеру вместе с новым кобельком, и Бонни не будет так одиноко. Собачки не будут страдать. Так что думай. Сегодня еще не поздно.

- Клер пытается убить двух зайцев, - шепнул мне Джим, - сначала получить деньги за щенка, а потом брать двойную плату за передержку – ведь собак-то будет уже две!

Но коммерческое красноречие Лоры было тщетно. В этот миг Мэй сосредоточила все свое внимание только на том, чтобы струя кофе из кофейника попадала в чашку Джима, а не мимо. Джим, с его быстрой реакцией старого солдата, мгновенно отодвинулся. Мэй уронила кофейник в чашку, небрежно отвернулась от осколков и, вцепившись в шерсть на шее Мышки, добралась до кресла у камина, где сейчас же крепко уснула. Громогласный Сэмми, пошатываясь, удалился куда-то в недра дома и пропал.

Лора отправилась на поиски мужа.

- Анна, - сказал Ричард, - не хотите выйти на воздух? А то вдруг она вернется! Давайте лучше пройдемся, а потом я поеду. Энн не заснет, пока меня нет.

Встав, я заметила взгляд Джима – он улыбался печально, сочувственно. Трубка его потухла, но вспыхивала капля рубина на мизинце, когда он поглаживал щетку рыжеватых усов. - Странно, - подумала я, - а вдруг он все понимает? Нет, откуда же? Невозможно!

С противоположной стороны стола пристально смотрел Дик. Он, конечно, слышал все, что говорилось. Я стояла, он сидел, откинув назад светловолосую голову с тонким профилем хищной птицы, но по-прежнему казалось, что его глаза, бледные, как июньское небо, взирают на меня сверху вниз.

- Are you a snob, Anna? – вдруг услышала я его хирургический голос. – And don't tell me – you, you, with all your sophistication – that you don’t quite understand. You are sure to know what I mean. So?[115]

Я ответила сразу – уже не жгли эти мысли, и не язвили мучительно; за годы перестройки я научилась ловко уклоняться от грязных брызг, которыми мерседесы обдавали прохожих. И ответ я нашла давно.

- В России я не могу быть снобом, Дик. Для этого нужно, чтобы был кто-то, кого человек считает выше себя – я имею в виду социальную лестницу. У нас сейчас наверху бандиты. На самом верху. Как я могу чувствовать себя ниже?

- Но сейчас вы в Англии, Анна. Ну так как?

- В Англии я четвертый день. Снобизм требует древней почвы. Как газоны. Может он укорениться в душе за четыре дня? Вам судить. А не мне. Несмотря на «искушенность». Наверное, за нее мне следует поблагодарить. И принять как комплимент.

- Well, well, well,[116] - протянул Дик, наклонив к плечу свою птичью голову. Не успел он обдумать новую фразу, как мы с Ричардом пошли к выходу. На пороге я оглянулась. И Джим, и Дик смотрели вслед – но как по-разному!

На ступенях главного входа лежали косые желтые полосы от ламп главной гостиной. Но дальше от входа ночь была скоплением серых теней – то темных, то светлых. Под ногами хрустел серый гравий. Над почти черной травой газонов и паддоков тянулись кисейные ленты тумана.

- Пойдемте, Анна, - голос Ричарда, почти шепот, показался мне каким-то безжизненным. По рукам побежали мурашки – стало зябко. Из-под куста серых роз выскочила тень кролика. – Давайте дойдем до конюшен и обратно. И я уеду, а вы… Вы пойдете спать. Вы видите сны, Анна?

Я не ответила. Чуть оступившись с дорожки на траву, я раздавила какой-то побег. Мясистый, темный, упругий, как сочный лист тюльпана, он наполнил воздух терпким запахом – знакомым, знакомым…

Тот же запах - терпкий, дурманный, манящий и горький - да, год назад, июньской ночью, на берегу пруда у Новодевичьего. Как забрели мы с Андреем туда – с ним, путешественником, вовсе не склонным тратить время на ночные прогулки с девицами по окультуренной почве, где даже что-то посажено? Да и кто, для чего посадил там эти ростки? Плотные, полные соков лезвия вставали из рыхлой черной земли, как ножи. И с хрустом ломались под ногами. Что это было – обычная клумба или ведьминский круг? Моя собака белела впереди, у воды, как клок тумана. Там, той ночью, все двигалось. Плыл туман, луна летела по небу кометой, темные облака проносились, как птицы. Любовь все оживила, но и сама не удержалась на месте. Не ушла – унеслась, убежала. А, вот когда это случилось. Теперь я знаю – там, у пруда, в июне.

- Посмотрим, как лошади спят, - прошептал голос. – Они-то видят сны, я знаю.

Мы вошли в ворота и оказались в каменном круге конюшен. Один денник был открыт, и на серой стене чернел проем двери. Ричард вел меня за руку, я чуть отставала. - Как Орфей Эвридику, - подумала я. – Только наоборот. Из мира живых – в царство теней.

Но послушно, в немом оцепенении, я подошла за ним к двери. Изнутри пахнуло свежим сеном. Весь пол денника был устлан сухим душистым покровом, а в углу сено громоздилось почти до узкого окна. – Ну вот, - подумала я. – Конечно. Ну и пусть, зато думать потом будет легче. А может, и вовсе не придется.

Ричард был выше меня почти на голову – не то что предатель Сиверков. - Нет, не то, - стучало в ушах. Совсем не то… Поцелуи были странные: тщательные, мятно-стерильные. Я не закрывала глаз и смотрела в сторону, в угол денника. Там, во тьме, мне померещился белый гипсовый бюст Гомера – такой, как на шкафу в кабинете зарубежной литературы МГПИ. Казалось, это тень незрячего старца целует меня в полумраке конюшни. Но я не противилась. Ричард опустил меня на пол, прислонил к душистой шелковисто-колючей копне, придвинулся, обнял… Было очень, очень холодно.

И тут случилось нечто невообразимое. В воздухе ухнуло, и сильнейший взрыв разметал над нашими головами клочья сена. Раздался оглушительный треск и дикие клокочущие завывания. Что-то огромное, черное, растопыренное заметалось под потолком и по стенам конюшни и с грохотом вылетело прочь.

Я выскочила следом. За мной, слегка пошатываясь, вышел оглушенный Ричард.

Павлин, роняя с крыльев сено, обрел наконец равновесие, физическое и душевное, примостившись на коньке крыши. Издав еще несколько пронзительных криков, – на всякий случай – он затих, чтобы отдохнуть до рассвета, если уж его так грубо потревожили на законном месте, в свежем сене денника. Странно, что эту птицу еще не съела лиса, - подумала я. – При таких-то привычках. Но как удачно! – и я с благодарностью взглянула на индийский силуэт, черневший над конюшнями.

Ричард нашел в себе силы рассмеяться, и мы стали отряхиваться.

- Вот я и увидела английское привидение! - сказала я с искренней радостью. – А ведь не верила Мэй!

- Анна, теперь мне остается просить вас проводить меня до машины, - сухо сказал Ричард. Но мне было весело. Все вновь оказалось живым. Я нагнулась, сорвала плотный сочный лист и прижала к губам. Запах не изменился – пахло надеждой. И – свободой!

- Ричард, дорогой, а это что за чучело? – свесив безобразную, тяжелую не по росту голову через ограду паддока, на нас задумчиво смотрела пегая низкорослая коняга. Весь ее облик, донельзя плебейский, никак не вязался с изысканными линиями чистокровных племенных лошадей в заводе моей приятельницы.

- Well… It’s a heater, Anna. I’m not really very willing to explain – well, it’s just a horse, you know...[117]

- Ну и ладно, Бог с ним, - ответила я радостно. – Пойдемте к машине. Спасибо за этот день, и за вечер. Павлины очень капризные птицы! Но зато красивые, правда? Привет Энн. Поезжайте осторожно. День был такой длинный!

И я нежно поцеловала Ричарда в щеку – с искренней благодарностью, почти с любовью. Он был не враг, и относился ко мне так трепетно, и даже пытался затащить в сено. Как трогательно! И я поцеловала его еще раз. О чем потом пожалела.

На подъездной площадке машин больше не осталось – все разъехались. Не без робости я толкнула стеклянную дверь. В гостиной было тихо. Мэй так и дремала в кресле. Яркий свет люстр, преломленный гранями хрустальной посуды, освещал безмолвие батальной сцены стола. Поверженные бокалы, румяна семги, фиолетово-желтый драматический закат артишоков и лимонов, розоватый перламутр разбросанных ломтиков ветчины, оранжевые и кирпично-красные раздробленные тела омаров – все это было великолепно даже сейчас. На коврике у камина крепко спала Мышка – плоская, как распластанная шкурка.

- Мэй, - потрогала я теплое плечо, - просыПайнся. Нужно убираться и спать.

Мэй зевнула, потянулась, встала и оглядела стол.

- Не беспокойся. К семи утра придут Дэбби с Барбарой и помогут. Какой славный был день, правда? А Мышка! А Опра! А как я рада за тебя, дорогая – ты произвела просто фурор! Хорошо, что я уговорила тебя показывать Мышку. Но ты и себя показала, а, Анна? – И Мэй залилась серебристым смехом.

Я поблагодарила за день и за вечер. Столько впечатлений! Такие разные люди…

- Ну что ж, день кончился, - сказала Мэй, потягиваясь. Выпьем еще по стаканчику перед сном? Пойдем в кухню, там есть бордо и еще осталась клубника в холодильнике.

- Послушай, а что такое «хитер»? – вспомнила я, когда терпкий сок французских виноградников напомнил мне запах раздавленного у дороги листа.

- Ну, Анна, как бы это тебе объяснить, - начала Мэй с каким-то двусмысленным смешком, - а что?

- Я видела такую странную лошадь, там, в паддоке, - низкорослую, крепкую и какую-то грубую. Беспородную, в общем. Зачем тебе такая? Воду возить?

- Да нет, - продолжала хихикать Мэй, - у нас везде водопровод. А хитер – это такой жеребец… Ну, специальный, чтобы приводить кобыл в охоту. От породистых чистокровные кобылы в восторг не приходят. Нужна, понимаешь, грубость. И сила. Грубая сила. Вид неказистый, но кобылы просто бесятся. Им сначала показывают хитера, распаляют, а потом сразу подводят чистокровного жеребца. И дальше все идет как по маслу.

Мы молча налили еще по стаканчику.

- Пора мне проверить почту, - внезапно вскочила Мэй. – Удовольствия удовольствиями, а дело делом! – И она ринулась по направлению к своему «офису».

- Анна! Анна! – услышала я через мгновение. – Для тебя тут факс! Сейчас принесу!

Валерочка, Гриб, торговля русским льном, Москва – боже, они никуда не исчезли. Преследуют. Настигают. Я отхлебнула бордо.

Мэй села на свое место, взяла свой стакан и протянула мне через стол листок с факсом.

«For Anna, an English moral tale – with best wishes from Dick – не поверила я своим глазам. -

There was once a non-conforming swallow who decided not to fly south in the winter. However, the weather soon turned very cold so the little bird decided reluctantly that he should fly south after all. Soon, ice formed on its wings and he fell to the ground, almost frozen into the farmyard. A cow passed by and crapped upon him. He thought that this was the end of his life, but the warm cow-dung warmed his body and defrosted his wings. Thus, warm and happy and able to breathe, the little bird began to sing. A passing cat, hearing his song, investigated the sound and on cleaning away the manure, promptly killed and ate the poor bird.

The story has 3 morals: -

1 – Anyone who shits on you is not necessary your enemy.

2 – Anyone who gets you out of the shit is not necessary your friend.

3 – If you are happy in a pile of shit, then keep your bloody mouth shut.

Any problems with vocabulary, I suggest Anna that you ask someone like Anne Vestley, to interpret. May would not know how!

With love, Dick» 1).

1) Для Анны – английская нравоучительная история, с наилучшими пожеланиями от Дика.

Жила-была ласточка – нон-конформистка, которая решила не улетать зимой в теплые края. Но скоро настали холода, и птичка с неохотой вознамерилась все-таки лететь на юг. Однако крылышки ее обледенели , и она, окоченевшая, упала на двор одной фермы. Мимо проходила корова, подняла хвост, и ласточка оказалась в куче навоза. Она было решила, что пришел конец, но навоз согрел ее тельце и растопил лед на крылышках. От радости, что она в тепле и может дышать, птичка запела. Услышав песенку, проходившая мимо кошка заинтересовалась, откуда она доносится, счистила навоз и сейчас же сожрала певунью.

У этой истории три морали:

1 – Не всякий, кто на тебя нагадит, непременно твой враг.

2 – Не всякий, кто вытащит тебя из дерьма, непременно твой друг.

3 – Если тебе хорошо в куче говна, не разевай свою чертову пасть.

Если возникнут проблемы со словарем, Анна, советую вам обратиться к кому-нибудь вроде Энн Вестли, она поможет перевести. Мэй не справится!

С любовью – Дик.

Я не могла поднять глаз. Прочитала Мэй или нет? А впрочем, какая разница?

- Что это с ним, Мэй? – спросила я. – Он здоров?

Мэй взяла из моих рук листок и погрузилась в чтение. Лицо ее становилось все серьезней. Наконец она взглянула на меня – совершенно трезво и очень печально.

- Боюсь, Анна, что это только начало. Дик сноб – настоящий сноб, типичный. Такие люди очень несчастны. У нас все же очень много сословного. И вот он видит тебя на выставке – какая прелесть, красивая русская с русскими собаками! Вполне возможно, большой приз. Русская жена – это стиль. А такая, как ты – это еще и некоторые возможности, вроде пропуска в закрытый для него мир. Но вдруг подходит Ричард – а Дик знает, что это Вестли, сын Энн. И мистер Пайн понимает, что Ричард приехал с нами. И начинает догадываться, почему. Нет, Анна, не возражай, я ничего не сказала, только что Дик догадывается…

- А почему ты сказала, что это только начало?

- Потому что Дик не один. Таких много – и они будут завидовать. Анна, я ведь прекрасно вижу, что происходит. Ну, предположим, тоже начинаю догадываться. Да что там, я Энн знаю всю свою жизнь. Она сдержанна и ничего лишнего не скажет, но после нашей поездки в Россию она так тобой интересовалась… Я помню, как она улыбнулась, когда я сказала, что ты приглашена Клубом и погостишь у меня! Да, помню, помню. Бедняжка Анна – пала жертвой заговора двух пожилых английских дам!

- Так это из-за Энн ты отшила Пам?

- Ну… нет, конечно, не только. Просто это так глупо – какой-то русский лен, когда на свете существует Ричард! Нет, ну скажи наконец, он тебе нравится?

- Мэй, не могу. Давай пока оставим. Мне надо по крайней мере выспаться. Пора.

- Пойдем наверх. Мышка, милая, тебя придется оставить со щенками внизу, как всегда. Иначе старшие леди будут несчастны. Опра и Водка, я хочу сказать. Они привыкли спать со мной, а тут еще и ты. Ах, как я хотела бы взять тебя наверх! Нет, нельзя. Нельзя. Спокойной ночи, дорогая. Пойдем, Анна.

Мы устало потащились вверх по лестнице. За нами, сонно переставляя длинные ноги и свесив узкие морды до полу, брели красавица Опра и престарелая Водка.

- Кто это? – спросила я на площадке, остановившись напротив портрета дамы с темно-синими глазами Мэй – дамы, что так пристально смотрела на меня сегодня на рассвете. Моя приятельница, обессиленная, опустилась на ступеньку.

- О, это целая история. Принеси мне стаканчик бордо из кухни – расскажу.

- Это моя пра-пра-прабабка. Известна тем, что организовала для себя брак с известным гомосексуалистом – ради его титула. Долго готовилась, все уладила – и вдруг – бац! – все сорвалось. Скандал ужасный, суд. Он возложил всю вину на нее. И скрылся, вместе с титулом. Думаешь, у моей пра-пра-прабабки своего титула не было? Еще какой! Но его-то был еще выше…

Оставив пустой стакан на ступеньке, Мэй подмигнула своей прародительнице, которой так и не было суждено подняться выше лестничной площадки Стрэдхолл-Мэнор, и мы разошлись по спальням.

Я подошла к окну – теперь уже по привычке, взглянуть перед сном на жеребенка. Небо, казалось, светлело. Свистнул черный дрозд и умолк. Поднялся ветер – и снова стих. Нет одиночества полней, чем в тишине перед рассветом.

Я изменю свою жизнь. Поселюсь в сером замке. Пусть у меня будет титул. Пусть будут муж, дети, семья. А что в этом плохого? Заведу наконец своих борзых – да-да, возьму от Мышки щеночка. И буду дружить с Джимом. И любить Ричарда – он милый. И сделаю для этого все, что смогу. Завтра же позвоню Быкову насчет документов – пусть выкопает что-нибудь в своем Смоленске или в Сычевке – все равно что.

Черный дрозд вывел первую ноту, вторую – и песня полилась, уже не обрываясь. Свежий ветер шелестел листвой древнего дуба, и мраморный жеребенок, гарцуя, встречал новое утро.

Глава 10

Месяц на востоке, на западе – Плеяды.

Где-то между ними любимая моя...

Из древней японской поэзии

Еще в полусне я вспомнила: решение принято. Глаза придется открыть. И пора начинать действовать.

Комната была наполнена нежным золотистым светом. Зеленоватые отблески солнечных лучей, проникших сквозь сети июньской листвы, играли на потолке и перебегали по стенам: был ветер. Пахло скошенной травой и мокрыми цветами каштанов.

Хотелось одного – остаться одной. Нет, не то. Хотелось уехать в Москву. Мчаться, в машине лететь по шоссе, и бежать, бежать к самолету.

Но день обещал быть спокойным. Мэй сулила, что спокойным будет и вечер – “We really need a quiet evening before the flight – don’t we, Anna?”[118]. Билеты на следующее утро до Глазго были давно заказаны и доставлены, так что предстояло пожить тихой сельской жизнью – предаться хозяйственным хлопотам, пройтись с собаками по окрестностям, отдохнуть у камина за неспешной беседой, перелистывая альбомы с фотографиями.

Однако я чувствовала, как под гладкой поверхностью бытия закручивается водоворот событий, которые оставят меня здесь навсегда. Навеки. И во дворике древней, как сама Британия, церкви в деревушке Литтл Ферлоу, на узкой каменной плите, покосившейся и замшелой, когда-нибудь будет высечено: «Анна Вестли. Спи с миром, незабвенная мать». А серая плита будет торчать из низко подстриженной травы, будто это я сама наполовину высунулась из земли – или, наоборот, наполовину еще на ней осталась. А может быть, надпись будет даже более теплой, например…

Но тут из-за двери послышался флейтовый голос Мэй – и как это ей удается курить, как паровоз, пить, как извозчик, - и издавать такие мелодичные, чистые, волнующие звуки!

Из главной гостиной доносился гул мощного пылесоса. Посуда была уже перемыта, и Дэбби с Барбарой заканчивали уборку.

- Можно, я позвоню в Москву, по делу? – спросила я, когда Мэй, жмурясь и потягиваясь от безмятежной радости пробуждения, выпускала к потолку дым от первой «Silk Cut», отхлебывала первый глоток кофе и поглаживала Кильду Шолвуд по черной глянцевой спине, острой, как ребро стиральной доски.

- Конечно, дорогая! – пропела владелица Стрэтхолл Мэнор, но тут же опомнилась:

- А как же Ричард? Анна, ты помнишь? Какие могут быть дела в Москве, когда он с минуту на минуту заедет, чтобы отвезти нас в Ньюмаркет, за продуктами? Он уже звонил. Купим собачьего корма – побольше, чтобы хватило, пока мы в Шотландии. А сами поедим где-нибудь в городе, Ричард пригласил. Потом заедем на ипподром, там будет Джулия. Посмотришь, как тренер работает с лошадьми. А чай будем пить у Энн. Представляешь? Может быть, и Джим подъедет. Ну, и наконец – тихий вечер дома.

Я выразила все подобающие чувства, но позвонить все-таки попросила. Белый телефонный аппарат притягивал меня теперь, как единственный родной предмет в этой кухне, в этом доме, во всей Англии. Мне хотелось не отрываясь смотреть на его гладкие пластмассовые бока, на его кнопки, похожие на таблетки «Орбит», на трогательную спираль его провода. И вот я прикасаюсь к нему, небрежно поворачиваю удобней, будто все это так просто, в порядке вещей, и, глядя в записную книжку, нажимаю на выпуклости кнопок.

И телефон звонит в древнем городе Смоленске, невдалеке от Гнездовского кургана, из недр которого на свет Божий явилась корчага десятого века с первой русской надписью – то ли «горчица», то ли «горух пса», а по-моему, это слово было – «горе». Или «горюшко». Горькое что-то и горестное.

- Быков, - говорю я, - здравствуй, голубчик. Да, это я. Я из Англии звоню. Из Ан-гли-и. Я скоро приеду. Ну да, к тебе. К те-бе. Нет, не насовсем. На несколько дней. Ну, ты сам же в Германию уехал. Женился на своей немке и уехал. Ну, знаешь! Не понял! Раньше надо было думать. Впрочем, я и сама-то не поняла, так что… Ну, вернулся, да. И что? Нет, не смогу. Теперь моя очередь. Я тоже попробую. Нет, послушай, послушай. Я уже решила, так что все. Мне нужны бумаги. Да, помнишь, я когда-то рассказывала. А ты сказал, что у тебя есть знакомый в историческом музее и он все может найти. Или уже нашел, я забыла. Всю родословную. Да, теперь понадобилась. Потом расскажу. Спроси его прямо сегодня, а? Приеду в Москву – и сразу к тебе. Да, из Москвы позвоню. Как твоя Гретхен? Не приезжает? А-а. Понятно. Дом строишь? Для кого? Ох, не надо, ради Бога. Не выдумывай. Я ведь могла и не позвонить. Нет, не верю. Ну, не важно. Извини, пора. Все, договорились. Спасибо. Нет, я серьезно приеду. И серьезно – уеду. Ну, все, все.

И мне пришлось положить трубку и оторваться от белого телефона. Отвернуться от него, отойти, сесть за стол наискосок от Мэй и допить вместе с ней кофе, стараясь не впасть в молчание. Открыв окно, я с особым удовольствием бросила крошки павлину, а от себя добавила еще печенье.

Когда мы вышли к подъезду, гоночная уже сверкала красным лаком и никелем. На свежем ветру трепетали листья и колыхались розы. А Ричард все-таки милый. Просто я стесняюсь, потому что у меня никогда не было жениха. Правда, и этот не совсем настоящий, а почти. Но отчего мне все неловко, все как-то стыдно, даже перед Мэй? И почему я минуту назад смотрела на розы, сейчас уставилась в пространство над пшеничными волосами Ричарда, а от глаз его по-прежнему отворачиваюсь? Как тогда, с Быковым. Да, очень похоже. Та же неловкость, и будто сказать что-то нужно, но как тянет уйти – скорей, с глаз долой. А уйдешь – пусто, и отчего-то досадно. И снова встреча, и – новый круг: прогулка, смотреть в сторону – только не в глаза, и прощанье – как выход на свободу из тюрьмы или больницы.

Тогда тоже пронесся май, настал июнь... Эти месяцы! Прилетает любовь и, как чибис над заросшим лугом, кружится - ищет для гнезда место. Не опустилась. И, наверное, не вернется. Вот что значили те жалкие слова обыденной жизни, которые только что перелетали через Английский пролив между усадьбой Стрэдхолл Мэнор и городом Смоленском, между двумя одинокими русскими людьми на пороге их тридцатилетия.

Красная машина тихо шелестела по сухой песчаной дороге между полями, и за спиной убегали вдаль две неглубокие, какие-то робкие колеи. Я вспоминала Володю Быкова. Все три аспирантских года мы оба знали, что она, эта птица, уже прилетела и кружит, но пока высоко, слишком высоко, порой вовсе исчезая в глубине неба. Трижды мы встречались нарочно, и молча, не смотря друг на друга, ждали. Тогда она опускалась так низко, что можно было рассмотреть каждое перо – и неизменно взмывала вверх, а мы, опустив глаза, расходились. Не прощаясь – а вдруг? И все три встречи были в июне.

Первый июнь был жаркий, и мы ели мороженое в кафе на улице Горького. Кафе называлось «Космос», и мороженое – тоже «Космос» – белый шар, облитый яично-желтым с разводами. Володя Быков в белых штанах и полотняной рубахе выглядел как древний кривич или дрегович – крупный, с добротным лицом славянина, в ореоле рыжеватых мелко вьющихся волос. Мы вышли на улицу, под белое от жары небо и палящее желтое солнце. Вежливо попрощались и разошлись в разные стороны, хотя обоим нужно было в метро. Кажется, я прощалась слишком нетерпеливо и тут же сказала, что мне НЕ в метро.

Второй июнь был холодный, и мы сидели на лавочке в каком-то дворе близ консерватории. Как мы попали туда и почему оказались на улице Герцена, я не помню. И Володю Быкова тоже не помню. Но и сейчас вижу свои ноги, такие высокие и такие тонкие в щиколотках, вижу каблуки туфель цвета испанской розы и бархат летнего пальто, нежный, как кротовая шкурка. В этот раз я была прелестна, но шла на эту встречу, как на экзамен по греческому языку, и знала, что все великолепие тщетно. Так и случилось. Мне снова было не к метро. Домой я возвращалась одна, улица Герцена в этот холодный серый вечер была пустынна – это могло быть только в субботу. Карминные каблуки стучали по асфальту, и этот звук гулко разносился по всем подворотням.

Третий июнь был последний, и я пришла к Володе Быкову в общежитие. Предлог был совершенно невинный – какая-то работа, кажется, приемная комиссия. Или выборы. Общежитие МГПИ было только что построено на пустырях юго-запада. Из окна на неизвестно каком этаже виднелась высотка МГУ – далеко впереди, почти в центре Москвы. Вровень с окном пролетали стрижи. Вокруг лежали поля вздыбленной глины, усеянные мертвыми костями выкорчеванных садов, брошенных черных избенок. Выщербленными челюстями щерились покосившиеся деревянные заборы.

Но комната была белой, по-европейски опрятной, и предметы говорили о том, что к Володе Быкову вплотную приблизился Запад: пепельница, стаканы для воды, бутылки колы. На столе лежала диссертация – готовая; в специальной немецкой коробке помещалась картотека старославянских фраз. Весь визит я простояла у окна, с тоской глядя на шпиль университета, выпила колы и ушла. В августе мне сказали, что Быков женился-таки на своей немке (ни о каких немках до этого я и слыхом не слыхала) и уехал в Германию жить вместе с ее высокопоставленной социалистической чиновной семьей.

И вот всего месяц назад, в мае, он позвонил мне в Москву из Смоленска. И пригласил навестить, вспомнить аспирантские годы.

Володя Быков показался мне не холоден и не горяч. «А как ты тепл, - сказано в Апокалипсисе, - то изблюю тебя из уст моих». Сильно сказано. Беспощадно, быть может. Но жизненно верно. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Так, неопределенность. Или не любит, или слишком осторожен. Тоже плохо. Нет, не доверяю. Нет, не обрадовалась. И не поехала. Но телефон записала – и кто бы мог подумать, что судьба будет так услужлива. Видно, не миновать мне ее промысла. А промысел в том, чтобы прах мой смешался с тонким слоем земли между зеленой травой и белой известковой скалой Альбиона. Но для того, - знала судьба, нужно сперва соединить меня с Ричардом. И покрепче. - Так вот зачем понадобился тебе (с этого мгновения я стала обращаться к судьбе прямо – что ж, ведь она как-никак моя!) – вот для чего поступил в аспирантуру МГПИ Володя Быков из города Смоленска. И вот почему наш профессор Леонард, известный более как Леопард, дал этому провинциальному юноше с обликом древнего кривича-дреговича ту фразу для разбора на экзамене – фразу, от которой переглянулись и оживленно зашевелились и аспиранты, и комиссия - «Я влюблен в эти плисовые штаны». Зачем тебе все это? – спросила я судьбу и взглянула направо, где рядом со мной сидел за рулем Ричард. Глядя вперед, он улыбался и чуть слышно насвистывал.

Очнувшись, я поняла, что в машине происходит нечто необычное – иначе как возможно было долгое полузабытье воспоминаний и первый в моей жизни разговор с судьбой. Наверное, Мэй задремала – не успела выспаться после вчерашнего, потому и молчит. Я посмотрела в зеркало заднего вида. Дыхание мое перехватило. В подводной глубине зеркала отражалось лицо Мэй – напряженное, страстное, неподвижное. Ее глаза, сейчас темные, глубокие, были сосредоточены на мальчишеском профиле Ричарда, на светлой пряди, которую сдувал с его лба свежий ветер, на сильной загорелой шее молодого солдата над расстегнутым белоснежным воротом рубашки.

Золотое утро померкло, посерело. Кажется, на солнце набежало облако. Гоночная была такой низкой, что из бокового окна неба было не рассмотреть. А вперед смотреть не хотелось – можно было встретить взгляд Мэй в зеркале.

Глаза желания. Жажды и отчаянья. Тоски по любви – без надежды. Но если смотреть такими глазами – любовь уже рядом. Недолго Мэй осталось грустить. Вот-вот заплачет она, и не на пустынной песчаной дороге, а в объятиях любви.

Я улыбнулась от счастья. А ведь Мэй ничего не знает.

Ричард ввел машину в город Ньюмаркет. Город, как русская деревня, был весь – одна улица. Дома соединялись друг с другом накрепко, тесно держась под руки. Перед дверями и вокруг окон цвели розы, петунии, резеда и душистый горошек.

Быть может, и я так смотрела – на кого–нибудь другого перед тем, как встретила губительный взгляд коварного скитальца Сиверкова в самую долгую ночь позапрошлого года.

День вослед этой ночи был уже длиннее, а те, что вереницей побежали следом, все прибавлялись: ведь свет сиял. Узкая полоска вдоль ободка радужки у одного его глаза была туманно- белой. Тонко-прозрачной, как новорожденный месяц. Было ясно, что этот человек прожил очень счастливое детство. Рядом с ним – и только с ним рядом – шумел то зеленый лес, то морской прибой. Апельсин пламенел, как закатное солнце. Землистая кожа картофелины скрывала зеленые шершавые листья, они разворачивались, и вот уже в воздухе витал жгучий июльский запах фиолетовых и белых цветочных фонариков с оранжевым огоньком наверху. При нем любовь не уносилась ввысь, а все норовила забиться ему за пазуху. Он отгонял ее, как ручную навязчивую птицу, а она вилась вокруг, чтобы сесть к нему на плечо.

И все-таки отогнал. Она покружила, все удаляясь, и наконец, потеряв надежду, исчезла из виду.

- Ричард, -услышала я голос Мэй. Он звучал ниже и был чуть хриплым. – Приехали. Причаливай.

Гоночную загнали в сверкающее на солнце стадо автомобилей, припаркованных у торгового центра, и мы с Ричардом последовали за Мэй. Она шагала впереди и, пожалуй, единственная в толпе покупателей торопилась. По ее приказу мы взяли по тележке, куда наша предводительница, что-то бормоча себе под нос, как средневековая ведьма, стала швырять упаковки, пакеты и целые мешки. Я было остановилась у прилавка, где, пошевеливая радужными плавниками и разевая рты в попытках продлить уходящую жизнь, задыхались на льду морские твари. Так прекрасны были эти существа, что перед ними замер бы любой обитатель улицы Плющихи. Но жители Ньюмаркета были к ним равнодушны.

Ричард все улыбался. Мне показалось, что он с удовольствием репетирует семейную жизнь: явление первое – молодая пара в супермаркете. Вдруг я вспомнила, что все это – блестящие тележки с красными ручками, ряды полок, яркие пакеты, мужчина рядом, ощущение довольства, солнце, немного душно – все это уже когда-то было. Ну что ж, обычное déja vu. Случается, когда устаешь от напряжения. Спокойно. Все в порядке. Ты ведь собираешься тут жить – вот и привыкай. Так и должно быть. Я обернулась. Округлый розоватый бок крупной рыбы, весь в фиолетовых пятнах нежнейшего тона, поднялся и опустился. Верно, то был последний вздох. Рядом с ней дрогнуло щупальце осьминога, свилось в тугое кольцо, расправилось и затихло. Я отвернулась и догнала Ричарда.

Солнце на улице сияло так, что темнело в глазах. Но Мэй легко удалось обнаружить Гарольда – он махал нам рукой от мерседеса, к которому мы и причалили груженые телеги. Шофер погрузил и увез покупки, а мы снова уселись в красную гоночную.

- Куда? – спросил Ричард. – Что сначала – ланч или Джулия?

- Ланч, конечно, - приказала Мэй. – Ричард, дорогой, давай поедем в то чудесное кафе на речке – ну, то, что с утками.

- Анна, вы любите жареную утку?

- Да нет, - засмеялась Мэй, - утки там плавают под мостиками, а кафе на такой платформе, прямо на воде. Помнишь?

Ричард вспомнил, и через несколько минут мы сидели за столиком под полотняным зонтом, вокруг нас плескалась зеленая вода крошечной речушки, а ивы склонялись над ней так низко, что серые утки появлялись из-за них со своими выводками, словно из-за кулис провинциального театра. Ланч начался с неизменного белого вина.

- В этом месте я всегда думаю о любви, - печально сказала Мэй, поднося к губам высокий бокал. Она улыбалась. Дымок ее сигареты не спешил рассеиваться и кольцами плыл над водой. – Ну, теперь мне остались только собаки. Буду думать о маленькой Кильде. Ах, как она была хороша вчера в Блэкпуле! Если постараться, из нее выйдет вторая Опра.

Ричард не курил и серьезно смотрел на утку, выплывавшую из-под мостков. За ней следовала вереница желто-коричневых пуховых шариков.

- Вы так же любите собак, Анна? Так же, как Мэй? – спросил он.

- Совсем не так, - вырвалось у меня. – Люблю, но не так.

- Анна! Неужели! Неожиданное признание, - заметила Мэй и взглянула на меня подозрительно. Ричард засмеялся. Мэй широко раскрыла глаза, глубоко затянулась и с силой выдохнула дым, выражая ужас и возмущение.

- Попробую объяснить, - сказала я. - Я их люблю ... как зверей. И как друзей.

- Ну и я так же, - удивилась Мэй. – А как еще?

- Я, пожалуй, могла бы описать разницу, но боюсь вас утомить, - решилась я, хотя знала нелюбовь англичан к отвлеченным рассуждениям за столом. Мэй и Ричард немедленно отозвались так, как следовало. И конечно, пришлось продолжать.

- Вчера на выставке я видела поразительные вещи. Там ведь было несколько тысяч собак, правда, Мэй?

- Ну да.

- Но совершенно не было слышно лая. Они у вас вообще не лают. У вас в Англии собаки вовсе не животные.

- Ну, Анна, это слишком. Кто же они тогда?

- У вас собаки – символы социальных отношений. Это идеи, а не звери.

Мэй расхохоталась:

- Анна, я знаю, что ты образованная девушка, но это уж слишком. Какая чепуха! Мы же их и правда любим! И заботимся о своих животных, это норма.

- Да не животные это! Это какая-то демонстрация дружелюбия и толерантности! Ведь настоящие собаки вовсе не такие. Они рычат, лают на чужих, кусаются. Любя хозяина, они ему верны и могут умереть от тоски. И готовы его защитить – зубами! Но ведь это тоже норма – для собак. А у вас за это сразу усыпляют.

. - Ах, Анна! Как забавно! Все это так интересно, - пропела Мэй, против моих ожиданий тоже развеселившись. – Ну давай, расскажи еще!

- А мы не опоздаем к Джулии? На ипподром? – спохватилась я. В тени раскрытого зонтика было так покойно, и речушка так мирно журчала под мостками, что время вело себя странно – то ли уносилось вместе с водой, то ли запутывалось и дремало в ветвях ивы.

- О, Джулия! – Мэй поднесла поближе к глазам часы на обветренном запястье. – Успеем.

- Мэй, - сказала я. – Но ведь кто не умеет ненавидеть – тот и любить по-настоящему не сможет. Все остальное просто сказки. Психологически недостоверные мифы. Правда? Ах, ну, не огорчайся. Не думай, что я серьезно. Чепуха все это. Спасибо за ланч, Ричард. Улитки были замечательные! А можно бросить уткам немного хлеба?

Мы поднялись и покинули это кафе под ивами. День потемнел. Собирался дождь.

За несколько минут, пока красная гоночная мчалась ко входу на ипподром, облака опустились к траве и налились влагой. Тяжелые капли забарабанили по крыше, и мы сидели в машине, пока дождь не кончился – так же внезапно, как и начался. Мы вышли. Перед нами оказалась бесконечная низкая ограда из темных горизонтальных брусьев – точно такая, какой были обнесены паддоки в Стрэдхолл Мэнор. Бескрайние поля за оградой тянулись до горизонта, ровные, будто кто-то расстелил на земле коричнево-зеленое одеяло: кое где сохранилась трава, но мягкая почва была взрыта тысячами копыт. Эти пространства, местами разгороженные на отдельные участки, и были ипподромом. Вдалеке едва виднелись трибуны и какие-то постройки – очевидно, там проходили знаменитые на весь мир скачки. Но мы подъехали с той стороны, где работали тренеры.

Мы стояли у изгороди и молча смотрели, как летят из-под копыт комья влажной земли, как двигаются лошади, как играют под атласной шкурой мышцы, налитые силой, и ходят тугие сухожилия. Слышался храп, фырканье. Икающие звуки селезенки из глубин проносящихся лошадиных тел отбивали такт аллюра. Пахло дождем, взрыхленной землей, раздавленной травой, конским потом, навозом.

Наконец один из всадников обратил на нас внимание и на рыси подъехал. Из-под черной каскетки выбивались огненные пряди Джулии.

- Привет, старуха! – раздраженно крикнула она Мэй. – Какого черта притащилась?

На нас с Ричардом она вовсе не обратила внимания.

- Джулия, дорогая, - ответствовала Мэй. – Извини, что помешала. Хотела показать Анне, как тренируют лошадей.

- Анна, не верь ей, - продолжала орать Джулия, не подъезжая ближе. – Просто старушка бдит: как я ее лошадок работаю. Будто не знает. Мэй!!! Заезжай ко мне на конюшни часа через три: освобожусь – поговорим. Заодно и посмотришь, как у меня твои новенькие. – Она пустила лошадь рысью, перешла на галоп, быстро превратилась в пятнышко размером с муху и исчезла.

Сконфуженная Мэй побрела к машине.

- Never mind, dear, 1– голос Ричарда звучал по-отечески тепло. – Подъедем к ней после чая.

Мэй понурившись залезла в открытую им дверь гоночной. Видно было, что она расстроена, и причина не в окрике Джулии.

- Thank you, dearest. You have always been so kind to me. You are a good boy, Richard. 2Хорошо бы мой собственный сын так ко мне относился. Ричард, ты помнишь Рори? Он поселился на острове Бали. Там и живет. Женился сначала на местной принцессе – Боже, Анна, мне пришлось участвовать в бракосочетании – кошмар. Одели всех в национальные костюмы, да еще и лицо вымазали такой белой замазкой. Но зато в храме разрешалось курить!

Ответить на это было нечего. Притом мы уже остановились у серого дома Энн.

Хозяйка открыла нам сама: дрогнула и опустилась массивная бронзовая ручка темной блестящей двери, образовалась сначала щель, в которую выскочили стэффордшир и бордер-терьер, а потом мы увидели цветастое ситцевое платье Энн и ее улыбку. Улыбалась она точно как ее любимый стэффордшир.

- She has no brains at all, this dog 3, - сказала нам Энн вместо приветствия. - She is like a big fish – always looking at you like that 4. – И Энн изобразила, как смотрит стэффорд, для чего ей почти не пришлось менять выражение лица.

Пока мы мыли руки, я все уговаривала себя привыкнуть к тому, что можно вот так просто подъехать к замку, постучать блестящим литым кольцом в тяжелую дверь, она откроется, и хозяйка пригласит мыть руки и предложит чай.

За столом Ричард помалкивал. Говорила в основном Мэй – рассказывала о вчерашней выставке. Когда повествование дошло до триумфа Кильды, появился Джим. Как спокойно все они разговаривают за чаем, - подумала я. – Будто делают обыденную необходимую работу. Так стоит за кафедрой хороший лектор. Так за письменным столом сидит ученый. Каждый на своем рабочем месте.

Вместе с Мэй Джим и Ричард живописали победу Мышки и мой потрясающий успех. На комплименты не скупились, и мне снова стало неловко. Мэй пила водку, Джим – виски. Энн воздала должное шерри – очень умеренно. Меня она уже не спрашивала – тихим, властным голосом хозяйки замка – голосом женщины, которой никто никогда не возражает, - попросила Ричарда налить мне шерри. Когда о выставке было рассказано и подобающие восклицания прозвучали, в наступившей тишине Энн осведомилась, как поживает Ее Величество. Должный ответ был получен – весьма краткий. Джим коснулся усов, и кольцо на его мизинце сверкнуло алой каплей.

- Неужели мне действительно удастся попасть в Россию на охоту с борзыми? – обратился он ко мне. – Как бы хотелось!

- Я пришлю всем приглашения, как только вернусь в Москву, - сказала я. – Скорее всего, мы сделаем это через клуб. Вы ведь помогали продуктами для собак, когда было совсем голодно. Так что вполне логично, если клуб пригласит вас в благодарность на охоту. Вряд ли возникнут трудности.

- А сроки визита? Хотя бы предположительно? – Джим, судя по всему, был обременен обширным хозяйством, и это вынуждало его задолго планировать все свои передвижения.

- Охота с борзыми у нас открывается обычно с начала сентября. Так что будем думать о первых числах. Я в докторантуре, так что в институте появляться мне не обязательно.

Последнюю мою фразу никто не понял, но и вопросов не задали. Каковы все-таки англичане! Ничего лишнего. Скучно, но удобно.

Сэндвичи с огурцом были почти съедены, крошечные чайные печеньица – скорее, пирожные величиной с ноготок, – тоже подходили к концу. Джим стал откланиваться.

- Ну, а Мэй и Анна, я надеюсь, еще не торопятся, - сказала Энн и, провожая его, по пути к двери выразительно взглянула на Ричарда.

- Мы вместе заедем к Джулии ненадолго – у Мэй с ней дела на конюшне, - а потом я отвезу дам в Стрэдхолл.

Энн кивнула и исчезла вместе с Джимом за дверью.

Мэй быстро плеснула себе изрядную порцию водки и, бросив в стакан кубики льда, отпила солидный глоток.

- Мэй, дорогая, - сказала я, - ты не хочешь попробовать пить водку по-русски? Холодную, но без льда. Маленькими рюмками?

- А зачем? – смех Мэй снова стал серебристым: настроение поднялось. – Зачем маленькими, когда можно большими?

- Понимаешь, когда ты кладешь в большой стакан так много льда и наливаешь водки, всего через пять минут у тебя там просто разбавленный спирт. Это же не водка. И вообще невкусно.

- Ну, приеду в Россию на охоту – вот и попробую. Да, кстати. У вас там на охоте-то водку пьют?

- Еще как. Уж об этом можно не беспокоиться. Но знаешь, я все-таки должна тебе кое-что сказать насчет водки.

- Господи, Анна! Ты сегодня уже кое-что сказала насчет собак. Неужели теперь ты хочешь расправиться еще и с водкой? Что же тогда останется?

- Да все, даже лучше станет. Про собак уже ясно: настоящие. И у тебя вырастут такие. Ты ведь назвала свой будуший питомник – Russkaya. Вот и соответствуй.

Мэй выпила еще глоток и, закурив, почесала за ухом бордер-терьера. Собачка дремала на диване, прижавшись к ее теплому боку.

- Хорошо, Анна. Я попробую. Я так надеюсь, что у меня будет знаменитый питомник. – И Мэй мечтательно посмотрела на потолок, округлив губы так, чтобы дым выходил кольцами.

- Будет, обязательно. Но нужно наладить правильные отношения с водкой.

- Анна, ты меня поражаешь, - сказал вдруг Ричард.- У вас в России все девушки такие... такие рассудительные?

Мэй захохотала:

- Анна, ты скоро лишишься поклонника. Тем лучше – я его подберу. А, Ричард?

На этой фразе вернулась Энн. Насупившись, она сосредоточенно взглядывала на всех по очереди, пытаясь понять, что происходит. Но быстро успокоилась.

- Нет, Мэй, ты все-таки послушай. Ричард, дело не в рассудительности, а просто у нас водку пьют совершенно по-другому. То есть раньше пили по-другому.

- Когда это раньше? – спросила Энн.

- Ну, может быть, не раньше, а даже и сейчас – в тех домах, где сохранились традиции.

- Традиции? – голос Энн стал серьезным. - И как же это делают?

- Во-первых, - начала я и подумала, что преподавательские привычки, кажется, успели слишком во мне укорениться; вот и про собак я рассказывала так же занудливо. Нехорошо. Неженственно как-то. – Во-первых, водку полагается пить не целый день, с утра до вечера, и даже не каждый день, и даже не раз в неделю.

Мэй нахмурилась.

- Водка – это напиток на особый случай, как шампанское.

Лица всех присутствующих выразили изумление.

- Шампанское пьют, когда случай радостный и торжественный. Когда все впереди: родился ребенок, празднуют день рождения, свадьбу, встречу. А водка – это напиток для тех, кто пережил испытание. Тяжелое испытание. Кто одолел подъем, спасся от гибели, перенес горе. И нужно оставить это все позади.

Моя маленькая аудитория внимала молча и, как мне показалось, сочувственно.

- Вот что такое водка. Вот почему это русский напиток. Далее. Водка и, заметьте, только водка, действует именно так, как надо, если ее правильно пить.

- О, Анна, - вздохнула Мэй.

- Боже, как это печально, - сказала Энн.

- Мне кажется, в этом есть нечто героическое, - твердо произнес Ричард.

- Пить очень просто: напиток может быть не охлажденным – тогда лучше чувствуется вкус. Если охлаждать – то ни в коем случае не добавлять лед, а держать на льду бутылку. Поставленная на стол, она должна покрыться белой изморозью. Во всех случаях наливать в маленькие рюмки – у нас их называют стопки – и обильно закусывать каждую порцию. Еды должно быть много, и вполне существенной, даже жирной. Вот и все. Да, еще одно. Никак нельзя пить в одиночестве – это противно всему тому, что я только что назвала. Любое отклонение – нарушение традиции, искажение смысла, а потому приводит к тяжелым последствиям. Причем довольно быстро. Вот почему именно в России так часто спиваются. Ведь испытания на каждом шагу, каждый день. Возникает соблазн и водку пить соответственно. Трудно не поддаться желанию любую неприятность или сложность счесть испытанием. Человек устает. Вот в чем главная опасность.

- О! – сказали все трое. – О-о!

Мэй взяла на руки бордер-терьера, а стэффорд залез в кресло к Энн и устроился у нее на коленях. Обе англичанки прижали собак с себе и покачивали их, как младенцев.

- Did your father cuddle you, Anna? 1– спросил неожиданно Ричард.

- Почему вы спросили об этом?

- Я не могу ответить. Не могу ответить сейчас.

- И я не могу. Сейчас.

Старшие дамы сделали вид, что ничего не слышали.

- Ну, - объявила Мэй, поднимаясь и отряхивая юбку от собачьей шерсти и крошек, - кажется, нам пора.

- Анна, - сказала Энн. – Я надеюсь, вы навестите меня после поездки. Интересно, как вам понравится Шотландия. Когда я была помоложе, мы часто там бывали. На охоте. Да, еще одно. Ричард вам передаст одну мою просьбу. Времени будет достаточно, он все объяснит. Прошу вас в ней не отказать.

Мы поблагодарили и в сопровождении хозяйки вышли к лестнице. Пока спускались, она махала нам сверху.

Во дворе конюшен Джулия, стоя у круглого фонтана, отдавала громогласные указания yard boys and girls 1. Кто с метлой, кто с граблями, кто с ведром – чуть не бегом отправлялись они туда, куда указывала ее длинная рука, - невысокие, рыжеватые, как золотистое сено, голубоглазые, проворные. Начиналась вечерняя уборка. Мы подходили все ближе, и наконец Джулия и Мэй соединились: сперва слились их приветственные возгласы, а потом и сами они в страстном объятии. В конюшне, переходя от одного денника к другому, похлопывая по гладким шеям лошадей, они говорили на языке, в котором я не понимала ни слова. Столь же непонятные фразы вставлял иногда и Ричард. Казалось, никто не обращает на меня никакого внимания. Но стоило мне замедлить шаг и чуть отстать, как рядом со мной оказался Ричард. Вместе мы вышли во двор, к круглому фонтану. Журчала вода, опускалась вечерняя прохлада. Конюх провел по двору длинную гнедую кобылу. Мерно цокали копыта по камню. Где-то в вышине, невидимые, упоенно кричали стрижи.

- Можно я снова задам тот же вопрос? - сказал Ричард.

- Можно. И я отвечу – да. Но почему вы спросили?

- Мне показалось, что вы совершенно одиноки, Анна.

- Это не так. У меня есть мать, есть друзья в Москве. Да и отец еще жив, хотя уже очень немолод.

- Когда вы виделись с ним последний раз?

- Почти двадцать лет назад, Ричард. Если точно – семнадцать.

- Вы не можете это пережить, Анна. Это так очевидно. Почему вы не встретитесь с ним? Ведь пока он жив, еще не поздно. Сколько ему лет?

- Он родился в 1917 – в год русской революции. Я не могу с ним встретиться. И не могу себе простить, что не делаю этого. Но не сделаю никогда.

- Простите, что я вмешиваюсь. Мне не следовало бы так говорить с вами. И все же я надеюсь, что вы позволите.

- Да.

- Я уверен, что вам тотчас станет легче. Вы вылечитесь. Мне кажется, вы очень тоскуете. Так сильно, что сами этого не понимаете. Это стало привычкой, как долгая болезнь. Я прав?

- Вы правы, Ричард. Но только в одном – да, я, по сути, больна и не хочу себе в этом признаться. И привыкла к этой тоске, как к болезни. Но в другом – нет. Если я увижу своего отца, я не выздоровею. Я умру.

- Вы ошибаетесь, дорогая. Достаточно одной встречи, чтобы все стало снова реальным. Чтобы все прошло. Вы увидите живого человека, старого, изменившегося – но все же его, того самого.

- Я не смогу этого перенести. Или я привыкла так думать. Может быть, вы правы и тут, и я смогу выправить свою жизнь. Так просто! Только вдруг права я? Риск слишком велик. Я боюсь.

- Я хочу вам помочь, Анна. Вы пригласите меня в Москву на охоту? Давайте навестим его вместе? Я буду вас ждать у дома, если вы не захотите войти со мной. Ну?

- Нет, Ричард, это невозможно. Невозможно. – Я почувствовала, что мне становится трудно дышать.

- Позвольте еще несколько слов. Странно, что вас никто не заставил сделать это раньше. Почему? А ваша мать?

- Мать? Она запрещала ему со мной видеться, звонить по телефону – с того времени, как они расстались. То есть нет. Не запрещала. Она просто плакала.

- А вы послушная дочь. И любящее сердце. Но, Анна, со стороны нередко виднее. Хотите, я вам скажу, что я обо всем этом думаю?

- Хочу. Скажите. – Дышать мне становилось все труднее и труднее, но отчего-то я всеми силами старалась это скрыть, перетерпеть.

- Вот что произошло, как мне кажется – да что там, я в этом уверен. Вы не могли не слушаться матери – так были воспитаны. Или, возможно, она страдала, и вы не могли поступать так, чтобы она страдала еще больше. Она при вас плакала?

- Да. Редко.

- В какие моменты? Если редко, вы, вероятно, вспомните.

- Ох, Ричард! Да, как раз тогда, когда отец со мной виделся – должен был увидеться - звонил по телефону, хотел принести что-нибудь, когда подарил собаку, когда мы собрались куда-то за город...

- Ну вот. Так я и знал. Она плакала, и вам было больно. И не видеться с отцом было больно. И вся эта боль сосредоточивалась в моменте перед очередной встречей. Понимаете, что получилось?

- Кажется, я поняла. Но все же скажите.

- А то, что вы стали сами избегать тех моментов перед встречами, когда боль была невыносимой. А значит – избегать и самих встреч. Запрет матери был уже не нужен. Вы стали бояться. Этот страх соединился с тоской по отцу, которого, вы, верно, очень любили. И с годами это вовсе не исчезло. Наоборот – укрепилось, укоренилось, ушло внутрь. И вот вы стоите и смотрите на меня – здесь, в Англии. Но вас со мной сейчас нет. Анна, что с вами?

Я пришла в себя на длинной скамье у серой каменной стены двора. Стена была шершавой и холодной, на ней сгустились капельки вечерней влаги из нагретого воздуха. Я смотрела в небо – прямо над головой еще светлое, по краям купола, ближе к земле, уже темно-синее, почти черное. Остро мерцали редкие мелкие звезды.

- Анна, милая, как ты нас напугала, - это был голос Мэй. Джулия вытирала мне лоб. Ричард стоял у скамьи на коленях. Он держал ингалятор. Пахло сеном, лошадьми, но сильнее всего – аптекой.

- Что это было? – я поняла, что обращаюсь именно к Ричарду. И поняла, почему.

- Приступ удушья. У вас аллергия?

- Боже, Анна, ты ведь могла совсем задохнуться! – Мэй разумно отошла и только потом закурила. К ней присоединилась Джулия. Я села на скамье и прислонилась к шероховатой стене. Серый камень холодил спину. Лицо горело.

- Ты в состоянии встать, Анна? Ричард, пошли кого-нибудь, пусть принесут лекарство. Теперь она сможет проглотить таблетку. Джулия, мы поедем. Нужно поскорей увезти Анну подальше от лошадей. И от сена.

- Мы еще увидимся, Анна, дорогая, - голос Джулии был низким, хрипловатым и таким теплым. – До встречи! Возьмите с собой в Шотландию что-нибудь от аллергии.

- Все это из-за меня, - сказал Ричард. Он вел машину по лабиринту узких дорог в стенах зеленой изгороди. Правда, сейчас она была не зеленой, а черной. Темно было – хоть глаз выколи, только желтые круги света от фар плясали впереди. – Из-за этого разговора. Так бывает – приступ удушья может быть вызван сильным волнением. – Я не оглядывалась, но мне показалось, что Мэй сосредоточенно слушает.

- Ричард, - спросила я в полусне от лекарств и от мягкого покачивания автомобиля, когда мы уже въезжали в ворота Стрэдхолла, - откуда вы все знаете? Вы так говорили со мной там, во дворе... Как профессиональный психотерапевт. И то, я думаю, не всякий. И вы знаете про аллергию. Так откуда?

- Это армейская подготовка, Анна. Так у нас готовят офицеров. Чтобы командовать людьми, нужно их понимать. А уж медицина – ну, это само собой. Я одного только не могу объяснить.

- Вы? И не можете?

- Не нужно надо мной смеяться. У вас сейчас потребность себя защитить, и это естественно. Я не обижаюсь.

- Простите, Ричард. Что вы имели в виду?

- Я не могу понять, почему никто из ваших друзей там, в Москве, – а вы говорите, что у вас есть друзья, - почему никто из них давным-давно не отвел вас к психотерапевту? Не помог советом? Не настоял, чтобы вы встретились с отцом? Они что, не замечали, как вы страдаете – одна, молча, много лет? Вряд ли им неизвестна ваша история. Почему я, мало знакомый вам человек – ведь мы с вами виделись всего несколько раз и два дня провели вместе – почему я это увидел, а они – нет? Не захотели вам помочь? Что же это за друзья?

Ничего подобного мне и в голову никогда не приходило. А ведь этот англичанин прав.

- У нас другие отношения между людьми, Ричард, - сказала я в замешательстве. - И к психотерапевтам у нас никто не ходит, а мучается сам по себе.

- Анна, это звучит совершенно загадочно. Совершенно. Да такого просто быть не может.

- Не подумайте, что я знаю, что вам ответить, Ричард. Наверное, люди у нас, как и всюду, разные. А друзей я сама себе выбирала. Может быть, именно таких, кто не слишком склонен сопереживать, помогать... И именно для того, чтобы никто меня никуда не отвел – ни к психотерапевту, ни к отцу. Понятно? Чтобы к отцу не отвел.

Машина уже стояла у кухонной двери. Мэй на заднем сиденье не шевелилась. Мы растолкали ее и отвели наверх, в спальню. Ричард сказал, что не обязательно просыпаться так уж рано - он позвонит Мэй и непременно разбудит, чтобы мы успели сложить вещи. Оставив мне пакет с лек арствами и номер телефона – на всякий случай, - он быстро нагнулся, легко поцеловал меня куда-то в ухо и побежал вниз по лестнице.

- Ричард, - окликнула я, - подождите! – Он повернулся на носке ботинка, как фигурист, и посмотрел на меня снизу, уже с лестничной площадки.

Напряженно, не мигая (как странно, что мне пришло это в голову! - удивилась я, - какой же портрет мигает?) на него смотрела пра-пра-пра-прабабушка Мэй – та, от которой бежал титулованный гомосексуалист, сосланный за свои безобразия в Австралию. Глаза ее были темно-синими, глубокими. Как у Мэй, тогда, в автомобиле, и ведь они с Мэй почти ровесницы!

- Ричард, спасибо за все. И еще одно... Энн – о чем она хотела меня попросить? Ну, хотя бы два слова!

- После, Анна. Позже. Ну хорошо, скажу, чтобы вам легче было уснуть – всего лишь еще об одной поездке. На юг, в Дэвон. Там очень красиво, места чудесные. Совсем ненадолго – доехать до побережья и вернуться.

- О! А зачем?

- А вот этого не скажу. Держу пари, что вы боитесь летать на самолете.

- Ричард! Нет, невозможно. Вы и это знаете.

- Догадаться нетрудно. Вот чтобы вы не боялись, я вам в самолете и буду рассказывать. А сейчас ложитесь спать. Я хочу, чтобы вы очень, очень стремились в самолет. Там вас ждет что-то страшно интересное, Анна. Хватит на весь полет до Глазго.

Я вошла в свою спальню, включила лампу у изголовья кровати и без сил опустилась на цветастое покрывало. Обещанный перед путешествием в Шотландию «спокойный день», кажется, завершился.

Снизу, из кухни, раздался знакомый звук. Ну да, конечно: телефон. Мэй в своей спальне трубку не поднимала – видно, спала непробудным сном. Телефон все звонил и звонил. Это показалось мне странным. Вряд ли англичане: слишком поздно, слишком настойчиво. А вдруг? И я ринулась вниз по лестнице.

- Алё-ё... – вяло проговорила трубка голосом Валентины. – Это Аня?

- Аня, Аня. Ты что, не узнаешь? – Напрасно, напрасно надеялась, - отругала я себя и горько пожалела, что так сорвалась к телефону.

- Не –а... У тебя голос так изменился... Стал какой-то английский...

- Какой еще английский? Валентина, ты что? Ты вообще знаешь, который час? Тут, в Англии?

- Не-а... Ой, Ань, извини... У меня депрессия, Ань... А у тебя голос такой энергичный, звонкий какой-то... Я же говорю – английский... Я вообще так, на всякий случай позвонила. Вдруг ты подойдешь...

- Валентина, - сказала я, вспомнив, как Ричард говорил о друзьях и устыдившись, - милая! Как я рада. Ну, говори, что у тебя. Давай.

- Доллинька бабушкина умерла. Сегодня на Бугре похоронила. Она тосковала очень. Старенькая, вот и сердце не выдержало...

Валентина говорила, а я видела наш Бугор – высокий берег Москва-реки у Бородинского моста. Сейчас он занесен белым тополиным пухом, и метет, словно зимой, поземка, заметает свежую собачью могилку. За рекой садится багровое круглое солнце – чем ближе к земле, тем больше диск в розовом жарко-туманном мареве.

Да, Бугор... Здесь началась наша жизнь. По Бугру родители катали нас в колясках. С него мы, школьницы, скатывались на санках. Здесь, над рекой, совершались наши первые, трепетные, еще не взрослые прогулки. Здесь, с собакой на поводке, встречаю я каждое утро. Под ногами, в серых гранитных берегах, течет Москва-река. Внизу, за рекой, текут машины. За спиной встает солнце. Лучи света, сплетенные в тонкую солнечную сеть, колеблются под мостом. Сюда прихожу я и на закате.Солнце плавно опускается куда-то за Дорогомилово, как купальщица в реку, и вот уже дрожат в черной воде фонари.

Так поднялась некогда над рекой, над Бугром моя жизнь. И чуть не половина утекла уже с водой под мостом. Где-то суждено ей закатиться?

- Валентина, не плачь. Приезжай. Я дней через пять вернусь в Стрэдхолл, а потом съездим вместе в Дэвон, это на юге.

- Ань, я теперь не приеду...

- Почему ж теперь-то не приедешь? Теперь и приезжай! Кошку свою отдай Дине Артемовне, пусть пока в библиотеке поживет. Там мышей полно, ты же сама видела. Помнишь, как мы их в банку ловили? Ставили под банку карандаш и клали сыр. Нет, ты помнишь, сколько мышат попадалось?

- Да... И толстые были....

- Оставь, оставь. Дина кормить ее будет вкусно, из буфета.

- Да нет, Ань, не могу я ...

- Да почему?

- Ань, я тут подумала... Ну понимаешь... А что если я уеду, а Олег захочет вернуться?

- Ну, если так, и не надо. Сиди жди Олега. Может, он и правда передумает.Ты только не плачь. Я ведь того гляди – и обратно. Через неделю – ну самое большое дней через десять. Ты пока пей тазепам на ночь. А! Нет! Слушай! Иди к психотерапевту! Немедленно! Завтра! И не думай отнекиваться! Знаешь, как помогает!

- Да я уже была...

- Была?! Да что ты! Неужели сама пошла? Вот молодец! Умница! Почему ж ты опять плачешь? Из-за Доллиньки? Ну, понятно. Жалко собачку, конечно, что говорить.... Сколько лет, да и память об Анне Александровне. А к терапевту все-таки сходи. Ну, что тебе стоит – хоть разок. Поможет!

- Ни за что. Меня ведь в первый-то раз Олег заставил, я бы сама не пошла.

- Как Олег?

- А вот так. Олег. Чтобы я перестала звонить ему по телефону. Знаешь, Ань, я ведь звонила. И плакала. А его девка нервничала, что он ко мне вернется. И он меня заманил. Согласился встретиться, посадил в машину и отвез в какую-то квартиру. А там открывает мужик в трусах. Грязный такой, потный, небритый. И Олег говорит: познакомьтесь. Это психотерапевт. А это Валентина. Вы тут поговорите, а я пошел. Ты бы видела этого психотерапевта!

- Да какой это психотерапевт! Сама говорила: Олег скупой. Нанял, наверное, кого подешевле – самозванца, неуча.

- Скупой-то скупой, но если ему надо – деньги тратит ого какие. Это ведь он не для меня – для своего спокойствия. Мужик оказался знаменитый.

- А ты откуда знаешь?

- Я потом сама искала. Чтоб не так мучаться. Я очень мучаюсь, Ань. И нашла – тот же телефон, что на его визитке.

- Ну и как? В смысле – как сеанс?

- А никак. Чушь какую-то мне впаривал. Не нервничайте, говорит. Все проходит. Я попрощалась вежливо и ушла...

- Боже мой! Ну не плачь. Валентина! Скажи, ты о Сиверкове ничего не знаешь? Как там моя Званка? А то он не звонит. И мне отсюда звонить неудобно. Денег-то нет.

- Он, кажется, куда-то уехал. Я от знакомых слышала. Собаку отдал Тарику и уехал.

- Тарику? Отдал! Мою собаку! Мы же договорились!

- Позвони Тарику. Ладно, Аня. Я только хотела сказать, что не приеду. Точно. И вон сколько денег проболтала. Ну все, пока. Жду.

Я понеслась наверх за телефонной книжкой. Поздно, ну да ничего. Тарик полуночник. Проснется. А вот Мэй, наоборот, не проснется. И прекрасно.

Бас Тарика бархатной волной прокатился через всю Европу и Ла Манш, зазвучал в трубке – уверенно, спокойно, надежно. Вот что значит дрессировщик крупных хищных зверей. Никаких психотерапевтов не надо. Да, Званка у него. Кушает с удовольствием. Не скучает. Охраняет Ботанический сад. Поймала тут одного за штаны – еле ноги унес. В общем, развлекается по ночам... Сиверков? А, Сиверков! Да, уехал. Срочно, вроде в экспедицию. Куда? Ну-у-у, куда... Северней, чем Индия. Может, на Памир. Пяндж? Может, и на Пяндж. Да нет, вроде северней. Гораздо, гораздо северней. Мэй привет. Энн старушке тоже привет. Да не волнуйся ты, все путем. Нормалёк.

Я успокоилась, но каждый шаг по лестнице в спальню давался мне с трудом.

Окно было открыто, в комнате обитала ночь. После душа простыни казались холодными и влажными. Лекарство от аллергии обволакивало нервы, как вата – хрупкие елочные игрушки, но сон то приближался, то отлетал от моего изголовья.

Мысли прыгали. Вот тебе и Сиверков. Недели на месте не просидит. И надежности никакой. Ну и Бог с ним. Нет, никаких сантиментов. Хватит. Но Ричард! Ричард замечательный. Настоящий мужчина – друг и защитник. Да, но бумаги? Ах, будут бумаги – сказал же Быков!

Так, - подумала я, тихо покачиваясь на волнах сна, наступавшего неодолимо, как прибой, - а что ты сама обо всем этом думаешь? Кто ты, собственно, такая? И за кого собираешься себя выдавать, чтобы тело твое после смерти оказалось не в морге Хальзунова переулка, рядом с родным учебным заведением, а упокоилось неподалеку у церкви Литтл Ферлоу, под зеленой английской травой? И чтобы дух твой не витал над Бугром, а временами являлся Белой дамой где-нибудь из окон соседних поместий? Что ты, собственно, знаешь? Что тебе достоверно известно?

Известно точно – не от отца – он-то больше рассказывал о деревенской мальчишеской жизни в Зайцеве, о лесах и полях, о зверях и птицах - а по скупым замечаниям матери - она сама слышала, сперва от зайцевских стариков, а потом от отцовского учителя из деревенской же школы, что отец мой - сын помещика Осипа Петровича Герасимова и горничной Анны. В память о ней, и именно от отца, я получила свое имя. Больше от родителей не узнала ничего. В прежние времена говорить об этом избегали.

В Ленинке нашлись опубликованные воспоминания Николая Ивановича Кареева, кузена моего неведомого деда, и с трепетом стала я читать о нем – государственном деятеле, кадете, педагоге. Родился – через год после отмены крепостного права, значит, отца моего зачал уже на шестом десятке. Погиб в Москве, в тюремной больнице, в феврале 1918.

«Из него вышел превосходный педагог, - пишет Кареев. – Это был человек очень умный, с сильной, не как у отца, волей, с большой работоспособностью и преданностью делу». Близки были двоюродные братья не только душевно, но и двойными узами родства: «Мне было 12, когда, еще при жизни дедушки (Осипа Ивановича, хозяина Муравишников – родового гнезда 1Герасимовых) родился Ося, которого я очень хорошо помню на протяжении всей его пятидесятилетней жизни. Несмотря на разницу в летах и на довольно значительное несходство наших убеждений, мы между собою были очень близки, чему немало способствовала его женитьба на одной из сестер моей жены, очень с ней дружной».

Сестры эти были – Софья и Анна Линберг. Моему деду досталась, конечно, Анна. «Умный и с сильной волей, необычайно прямой и очень честный, весьма трудолюбивый и с большими административными и педагогическими наклонностями», мой дед был одно время директором Дворянского пансиона-приюта в Москве. В правительство графа Витте он вошел товарищем министра народного просвещения – как теперь говорят, первым замом. Министром был тогда граф Иван Иванович Толстой. Служил Осип Петрович недолго – через полгода вместе с премьером выходит он в отставку из несогласия со Столыпиным. Второй раз вступает на государственное поприще нескоро – в 1917, в составе Временного правительства, и тоже товарищем министра просвещения – Александра Аполлоновича Мануйлова. И столь же краткой была его служба с князем Львовым. Появляется и забирает власть Керенский, следует отставка Львова, и дед мой уезжает к себе в деревню. Жить ему остается чуть больше года.

Слишком быстро, слишком резко мелькали передо мной все эти картины, и даже лекарственная обволакивающая нервы вата переставала смягчать их яркость. Сон как улетел, так и не возвращался. Так я лежала во влажной свежести английской ненастной ночи, не открывая глаз, силясь уснуть. И вдруг две картины встали рядом.

Точной походкой сомнамбулы идет по серебряной дорожке в ночном саду четырехлетний Коленька Кареев, и сад, и вся усадьба после грозы залиты лунной влагой. А я открываю глаза в детской кроватке на даче: летнее утро после грозы сияет, а надо мной лица взрослых – вся семья, и такие испуганные. И произносят слово: лунатик. Этого еще не хватало, - говорит бабушка. – Ну ничего, пройдет. Чаще всего это проходит.

Если б не начала я вспоминать кареевские мемуары, да ночью, да так утомившись, - и не всплыла б и эта картинка раннего детства. Описание своих детских лет начинает Николай Иваныч с нескольких случаев лунатизма: и его ловили перепуганные взрослые по ночам в саду – да все прошло. Что ж, и у меня тоже прошло. Мать Кареева была тетка Осипа Петровича. Значит, это у меня от Герасимовых. Но генетика – не бумаги.

А единственная подлинная память потомкам от моего деда – его рукой написанная тонкая малого формата книжечка: «Герасимов Осип Петрович. Изъ записной книжки. Заметки о заграничных воспитательных учреждениях. Москва, 1905» - отчет о поездке по Европе, куда он как директор Дворянского пансиона был командирован московским дворянством в 1901 году.

«....Вы сразу почувствуете, что англичане живут совсем иначе, чем живут другие западноевропейские народы. Там, на континенте, идет жизнь, и рядом с ней складывается теория жизни, причем очень часто, чем хуже действительность, тем оптимистичнее творят идеалы ее; и в результате, конечно, революция, ломка жизни с попытками вогнать живую действительность в мертвые формулы отвлеченной мысли.

Здесь, в Англии, жизнь идет другим путем: к ее потребностям чутко прислушиваются, присматриваются к новым проявлениям ее в частных фактах, и, заметивши их жизнеспособность, их вводят без всякого страха нарушить правильность и схематичность какой бы то ни было теории: - в результате получается мирное развитие, при котором старое уживается с новым, друг другу не мешая, как не мешают в Гайд-Парке вековые деревья массе молодой поросли...

Почтение к прошлому и доверие к будущему – два необходимых условия хорошего настоящего, которое и есть у англичан как в жизни, так и в воспитании...»

Под одеялом стало как-то теплее. Я согревалась. Ну, уж если мой дед так думал, так почему бы мне на этой земле не поселиться? Но сначала - в Москву... Вот бы завтра – в Москву! Не завтра - сейчас! Закрыв глаза, я снова увидела маленькое кладбище при серой церкви Литтл Ферлоу и серые гранитные плиты, отвесно выступающие из зеленой стриженой травы – как люди, то ли по пояс ушедшие в землю, то ли снова встающие из нее.

Глава 11

Speed, bonny boat, like a bird on the wing,

Onward! – the sailors cry.

Carry the lad, that’s born to be king,

Over the sea – to Skye…[126]

Шотландская народная песня

Путешествия обязаны начинаться рано – как можно раньше, лучше всего еще в темноте. Так уж повелось. Чем дальше путь, тем чернее ночь должна быть за порогом покидаемого дома. Тороплив человек - и как беззащитен в стремлении поспеть - доплыть, доскакать, долететь и доехать! Куда спешит? Отчего не выспится хорошенько и, сладко потянувшись, не уложит спокойно в котомку свой скарб? В русском обычае присесть перед дорогой нет ли ясного осознания тщеты этой жалкой попытки рывком за порог обогнать самое время, время вечное и вездесущее, выскочив за дверь одним мгновением ранее? Но, словно в сказке о двух ежах и зайце, как ни торопится заяц, а подбежит – вот он еж, там, в желанном конце пути, оперся на дорожный посошок и поджидает непоседу. Так и время.

Никто меня не будил. Облачные подушки сна раздвигались, и, высовываясь на свет, я знала: смотреть на часы бесполезно. Когда самолет, я не спросила, а мне не сказали. И я засыпала снова. Наконец, стоило мне вынырнуть в очередной раз, как поверхность сна упруго сомкнулась и назад меня не пустила. За дверью в коридоре, да и во всей усадьбе, было тихо. Я была голодна, молода и здорова. Английский воздух шел мне на пользу: во всем теле трепетала, покалывала забытая легкость – такая, как во время летних каникул, когда на даче, едва проснувшись, я выбегала на нагретое солнцем крыльцо, и детство несло меня над теплой травой через луг, в темноту оврага с голубыми шершавыми лопухами, к Москва-реке, сверкающей в шелковистой оправе длинных осок, над которыми блистали драгоценные иссиня-черные крылья стрекоз-красоток.

Бежать хотелось не меньше, чем тогда. Но, как детство, Москва была в прошлом. Не вернуться, - подумала я. Уже не вернуться. Я другая и видела иное. И прежней Москвы не увижу. Все будет иначе.

Следуя обычаям англичанок, я отвернула краны и позволила горячей струе слиться с ледяной в огромной оливковой ванне. Восстав из пены, я оделась для путешествия. За дверью по-прежнему ни звука. Медленно передвигаясь, я складывала вещи. Кровать убирать не полагалось. Я осторожно присела на край постели, чтобы не дать пляшущим во мне серебристым пузырькам полопаться, выпустить свой веселящий газ и вознести меня к потолку. Посидела, несколько раз прочитала на тумбочке у кровати оправленный в красное дерево сертификат члена Жокей-клуба, выданный двадцать лет назад мистеру Дункану Макинрею - жокею и заводчику английских чистокровных. Но пузырьки не успокаивались и, подняв меня, вынесли из комнаты в открытый мир.

Спустившись почти неслышно, в кухне я обнаружила Мэй и Ричарда за кофе.

- Привет! А мы решили дать тебе выспаться! Садись, выпей кофе, - пропела Мэй.

- Не беспокойтесь, Анна, времени еще много, - сказал Ричард. В руках у него красная кружка «Nescafe» выглядела как на рекламном ролике: «Мы любим друг друга, и путешествие длиною в жизнь начинается... Nescafe. Все еще только начинается!». Видеоряд: голубые глаза и рубашка – надежда; золото волос и солнечных бликов – счастье; зеленая ветка жасмина брошена на дубовый стол – молодость, свежесть, начало, вечность.

«Времени еще много». Подумать только! У меня на родине не услышишь даже «времени уже мало». Скажут просто: «Времени нет».

Не торопясь, Мэй загасила последнюю сигарету, вымыла стаканы, кружки и пепельницу. Это было совсем на нее не похоже и отмечало важность события и дальность пути. Мэй перекинула через плечо свою маленькую черную сумку с золотым замочком, подкрасила губы. На узких белых мордах Опры и Водки заалели, как кровь, следы ее поцелуев. Атласная угольная головка Мышки чернела, как и прежде. Ричард, держа в каждой руке по баулу, пнул дверь ногой, и павлин свалился с крыльца с возмущенными криками.

- Enjoy your time in Scotland! 1– пропел нам в спину хор помощниц. Дэбби помахивала веником. Пара аккуратных пожилых женщин в белых передниках протащила по коридору моющий пылесос. Дверь за нами захлопнулась.

Ричард выруливал на дорогу к Ньюмаркету. Изгороди пышно цвели, и в этот понедельник двадцатого июня к белым соцветиям боярышника нежно приникали светло-малиновые коронки собачьей розы. Мэй щебетала. Если прислушаться, можно было узнать и о точном маршруте поездки, и как Мэй намерена впервые без мужа проверять работу своего отеля – там, далеко на севере, у острова Скай, и что Скай – самый большой из Гебридских островов, и что когда-нибудь мы, конечно, отправимся вместе еще севернее – на Внешние Гебриды – туда, где они с Дунканом видели однажды с берега настоящих больших китов. Киты проплыли совсем близко, пуская высокие фонтаны. И что сейчас вся Шотландия в цвету – золотится на склонах холмов bonny broom, 2а вот вереску время придет только в августе, и к цветению вереска я обязательно должна снова оказаться на холмах Шотландии вместе с ней.

Грустная и горестная была эта щебечущая песенка. Время, беспощадное время! Не вернешь ты мне моего Дункана – веселого, отчаянного шотландца Дункана, моряка и жокея! Любовь мою, мою молодость – нет, не вернешь! Вот о чем пела среди живых изгородей на зеленой дороге к Ньюмаркету синеглазая хозяйка Стрэдхолла, окрестных земель и отеля у острова Скай.

Миновали Ньюмаркет, лихо прокатившись по единственной его улице, выбрались на автостраду и по серому асфальту, под небом, таким же серым, как трава у дороги, двинулись к Лондону. Проносясь мимо, с неприязнью косились мои друзья-помещики в сторону старинных университетов и только дважды рукой махнули: - Там Оксфорд! Там Кембридж! Да и меня скорее отпугивали, чем привлекали клубившиеся над цитаделями знаний густые облака академической мудрости. Мимо, мимо!

И вот уже Лондон Стэнстэд – аэропорт внутренних линий. Мэй выдает мне таблетку валиума, а Ричард уверенно берет за руку.

- Вы позволите держать вас за руку все время полета, Анна? Очень долго – целых сорок пять минут. Но для меня это будет одно мгновение. Так говорили в старину. Но это правда! – Он смеется. Я содрогаюсь.

- Это от страха, Ричард, - губы плохо слушаются, и получается сдавленный шепот. И вижу: улыбка сразу же исчезает, брови сдвигаются. Он расстроен, но, взглянув на меня, легко верит: это и правда от страха. Снова улыбаясь, Ричард пропускает вперед Мэй и отдает ее во власть рыжей девушки со строгим ртом и серьезными голубыми глазами. А теперь моя очередь. Девушка снимает сумку с ленты транспортера и просит открыть. Я расстегиваю молнию, нервно дергая и застревая.

- Так. А теперь это отделение, пожалуйста.

Ах, еще карман. Его я не заметила. Сумку для поездки в Англию дала мне Валентина – своей не было. Открываю пустой карман сбоку.

- How! Could! You! Explain! THIS? 1– в голубых глазах девушки, округлившихся от неожиданности, сверкает негодование.

На свет и всеобщее обозрение из кармана Валентининой дорожной сумки – сумки миллионерши – появляются ножницы. Это не просто ножницы. Это добротное советское приспособление для кройки нелегких отечественных тканей. Металла на его изготовление пошло килограмма полтора, не меньше. Кольца покрыты зеленой краской, лезвия тускло поблескивают серой сталью. Бедная Валентина! Прижимистый миллионер вынуждал ее экономить на всем – это я знала. У дивана, на котором спала чета новых русских, подламывалась ножка, и Валентина заменила ее подходящей по высоте стопкой книг. Но шить пальто! Я представила ножницы в женской руке – вот она продевает пальцы в зеленые кольца, разевает пасть полуметровых лезвий и выкраивает нечто элегантное из драпа. И тут же останавливает коня. Прямо на скаку.

- How. Could. You. Explain. THIS? – повторяет девушка.

Как я могу это объяснить? Да никак. И почему, почему меня не вывели с ними на чистую воду еще в Шереметьеве?

Впереди, полуоткрыв рот, смотрит то на меня, то на ножницы окаменевшая Мэй. Не успеваю обернуться, как спиной чувствую мягкость твидового пиджака, а плечами – тепло руки джентльмена. Чтобы заглянуть в лицо Ричарду, мне приходится поднять голову. Боже, он все еще улыбается! И даже шире, да, еще обаятельнее, чем прежде!

Well, dear. This is a Russian girl. She is envited to Scotland on a special purpose. Very, very special.

Oh, really! What IS that purpose, may I inquire?

She is to show their Russian way of shearing. She has already passed the border with this object, so don’t you bother.

Oh. 1

Вот и все. В сизое брюшко игрушечного самолета пассажиров набирается не так уж мало. Мэй дает мне конфетку и со вздохом проходит в следующий ряд.

- Ну, теперь я наконец-то отдохну. Не волнуйся, Анна, все будет хорошо. – Она устраивается в кресле и, еще раз обернувшись, с печальной улыбкой затихает.

Ричард садится рядом с иллюминатором:

- Не стоит пока смотреть туда, Анна. Слушайте. – Он берет меня за руку. Рука сухая и теплая. - У этого самолета несколько двигателей. Если откажет один, что весьма маловероятно, будут работать другие. Аварий на этой линии не было никогда. Это безопасней, чем в автобусе. А теперь садитесь удобней. Сейчас я вам расскажу то, что обещал. Помните?

Я кивнула. На руке, кажется, мозоли. Да, определенно. От чего бы?

Спрашивать не буду – не полагается. Ведь ни Мэй, ни Ричард даже словом не обмолвились о ножницах. Вот это класс. Что значит воспитание. Что ж, и я так буду. Это нетрудно. Но главное – не болтать пустяков, чтобы заполнять ими паузы. От этого неприятности и выходят.

- Конечно, помню. Так куда нужно съездить?

- На самый юг. Только представьте: уже сегодня вы окажетесь на севере Шотландии. А через несколько дней - на южном побережье Англии. Увидите весь наш остров – от сурового севера до нежного юга.

- Чудесно, Ричард. Конечно, я поеду. Но мне показалось, что это не просто увеселительная прогулка, а просьба Энн. Правда?

- Да… Конечно.

- Так в чем же дело?

- Энн давно просит меня проведать одну ее старую знакомую. Действительно старую. Этой леди… ну, не будем уточнять, во всяком случае, она старше матери. Энн помнит ее, как помнят то, что запало в душу в раннем детстве, - такие впечатления неизгладимы. – Моя рука дрогнула, и Ричард чуть сжал ее и легко погладил. - В восемнадцатом году девочек вместе вывозили из России. Через Киев. Их родители пересекли линию фронта и добрались до виллы бабушки Ее Светлости в Ницце. И в конце концов оказались в Лондоне.

- Из России?!

- А вы не знали? Я думал, Энн вам говорила. У моего деда до вашей революции были птицефермы на юге России – от Курска до Украины - обширные хозяйства, крупный бизнес. Он и сахаром занимался… Энн и Екатерина до сих пор поддерживают связь. Но в последние десятилетия Her Serene Highness 1не покидает Дэвон. Точнее, своей деревни. Деревня называется Black Dog 2– забавно, правда? Живет там одна уже много лет – ее мать скончалась в конце пятидесятых. С тех пор в память о ней она держит борзую – только одну, и всегда белую.

- Ее Светлость?

- Это особа высокого происхождения. Весьма, весьма высокого. Энн вам сама расскажет перед отъездом – а не то я что-нибудь перепутаю. Появились вы, Энн вспомнила о России, о судьбе своей подруги, и вот - теперь она мечтает, чтобы вы и старая леди увиделись. Мечтает послать ей вас от себя в подарок – ну, такой привет, что ли. Думает, что ей будет приятно посмотреть на русское лицо. Да, на такое женское лицо, какие она видела в России до революции. Да-да, это про вас. Энн вспомнила. Когда вы приехали, она мне сказала: поедем, я хочу тебе показать старинное русское лицо. Таких теперь нет – в Англии, по крайней мере, я таких русских не видела. Глядя на нее (то есть, Анна, на вас) – я вспомнила детство, Россию, princess Екатерину. Поедем. Ну, я и поехал… - Ричард чуть сжал мою руку. – А потом ей пришло в голову, что и Екатерина должна вас увидеть. Что вы просто не можете уехать, пока она вас не увидела. Потому что для princess Catherine это будет все равно что попасть на родину – на ее настоящую родину, в Россию, которой больше нет. Такой подарок.

Я молчала. Я привыкла думать, что есть люди красивые и некрасивые. И есть совсем на других не похожие. Сама же я не принадлежу ни к тем, ни к другим, ни, собственно, даже к третьим. Привыкла к тому, что я – никакая. Даже так: к тому, что меня как бы и нет. Есть другие.

Но сейчас я впервые почувствовала свое лицо. Сначала как немного неудобную маску. Такое особое, нежное прикосновение к коже, будто рука любимого легла на лоб, коснулась щек. И, глядя невидящими глазами в иллюминатор, напряженно, страстно переживала нарастающее, все более полное сродство и, наконец, слияние. И пообещала себе: никогда, никогда не забуду. Где бы я ни оказалась – даже если вдруг придется все-таки вернуться на родину, жить в Москве - ни за что не забуду: я есть. Вправду существую. И у меня есть лицо. Особое, мое. Нет, лучше! Не просто мое. Такое, что некогда были. Такое, каких уже нет.

- Вы смотрите вниз, Анна? И не боитесь! Ну, что я говорил.

Я очнулась и, сперва отшатнувшись, вновь осторожно заглянула в круглое окно. Внизу проносился мир – нарядный, праздничный, летний. Мне было весело и совершенно не страшно. С таким лицом, и такая Я – да как я вообще могла чего-то бояться! Я непроизвольно высвободила руку.

- Ричард, я так рада! Спасибо. А можно теперь я посижу у окна?

Мы поменялись местами, и я стала смотреть вниз. Сверху, из-под облаков, Англия, а может, уже и Шотландия, выглядела очень забавно. Больше всего она напоминала шахматную доску, аккуратно разделенную на ровные клетки. Я вгляделась пристальней. Да. Каждая клетка была полем, а границами служили изгороди – зеленые - боярышниковые, ивовые, туевые, шиповниковые, - или каменные, сложенные из серых гранитов, белых известняков или черных гнейсов. О! – подумала я. – Вот, оказывается, откуда взялась игра в шахматы в «Алисе»! Льюис Кэролл не смотрел на свою страну с неба, а как точно ее увидел. Я вспомнила про гигантские ножницы в боковом кармане сумки и засмеялась. Ричард взял меня за руку – медленно, бережно.

- Жаль, что вы больше не боитесь, Анна. – Он наклонился к моей руке, прижался к ней лбом, поднес к губам и отпустил. Губы были сухие и теплые.

- Ну как, подлетаем? – спереди в кресле зашевелилась Мэй, встряхнула пышными атласными волосами, подкрасила губы алой помадой и с улыбкой обернулась. Ее синие глаза чуть затуманились, и она взглянула в окно.

– Да, уже близко. Слушай, Анна! - Она тихо запела. Зазвучали тягучие, печальные ноты старинной шотландской песни – флейтово-чистые, как прозрачные струи ручья, как голос черного дрозда у воды:

And ye’ll take the high road,

And I’ll take the low road,

And I’ll be in Scotland afore ye…

But me and my true love

Will never meet again

On the bonny, bonny banks of Loch Lomond… 1

Мэй пела на шотландский манер, слова звучали необычно, раскатисто, и от этого особенно мужественно.

- Вот о чем я сейчас думаю, Анна. Только о Дункане. Слышу его голос. Это он поет для меня. Что ж, он уже там, и ждет. Через час будем на берегу Лох Ломонд. Там, где нам не суждено больше встретиться. И все же он ждет. Я верю.

У выхода нас ждал невысокий шотландец – в сером теплом твиде, подвижный, розовощекий. Поцеловал Мэй. Задумчиво и сердито взглянул на нас с Ричардом. Говорил Мерди точно так, как Мэй пела балладу – грубовато, мужественно, даже, пожалуй, резко, иногда будто порыкивая. И улыбался редко – куда реже, чем англичане. Мерди Макинрей, родной брат Дункана, был первый шотландец, которого мне довелось встретить, и он был похож на русского. Мерди ругал все подряд – машину, дороги, бензин, налоги, цены, политику, англичан. Я почувствовала себя дома.

Мерди вел свой юркий, довольно скромный автомобиль так же, как говорил – резко и решительно. Мимо промелькнули улицы и пригороды Глазго, и мы понеслись куда-то по зеленым холмам, чьи склоны становились круче и круче. Дорога делалась все пустынней, холмы все выше. Трава на склонах казалась низкой, как мох, и высоко-высоко на ней белели подвижные точки. Это паслись овцы. С самых крутых склонов трава отступала, обнажая черные гнейсовые скалы, по которым тонкими пенными струями ниспадали водопады – белые нити на черных плащах гор. Дороги кружили у подножья, между горами и глубокими впадинами озер. Водная гладь казалась то маслянисто-черной, когда набегали тучи, то пронзительно- голубой, если небо прояснялось. Bonny broom 1местами покрывал холмы сплошным рыжим ковром, словно мохнатая звериная шкура, оставляя овцам самые высокие участки.

- А где же живут олени? Red deer 2? – спросила я. – Чем дальше мы продвигались, тем больше я убеждалась, что вся Шотландия состоит из холмов с овцами, гор с нитками водопадов, серых лент дорог и воды.

- Там, - и Мэй неопределенно махнула рукой вверх. – Там, в кустарниках. Там, на холмах. Кое-где есть и большие леса, ты увидишь, Анна. А вообще не забывай – мы на севере, и едем к северу.

- Вам хотелось бы жить в Шотландии, Анна? – вдруг спросил Мерди, до поры не обращавший на меня никакого внимания.

- Если бы вы объяснили мне, как это делать, Мерди.

- То есть? – раздался негромкий короткий рык. Очевидно, это был смешок.

- Я не знаю, куда здесь идти. По дороге – нельзя, они для машин. Вверх – не пойдешь, вон, даже тропинок не видно, значит, там ходят только овцы. А сбоку сразу вода, нужна лодка. Где же жить?

- Оh lass 3, - Мерди зарокотал низко и нежно, будто не рыча, а воркуя. – Да ты, видно, думаешь, что жить – значит идти?

- Ну…А как же иначе? Выйти из дома и… идти, да. Куда-нибудь. В лес, в поле. На речку. Куда нужно.

- Куда нужно? Мы вот в деревне ходим по улицам, а коли надо в город – едем в машине. На охоту не ходим – не господа какие. Нам гулять вообще некогда. Наработаемся – идем в паб. Пива выпьем, посидим, побалакаем. И домой, к жене. А для этого много места не нужно. – И Мерди опять зарычал.

- О! – сказал Ричард. Он смотрел прямо перед собой, в лобовое окно. – Русские привыкли жить в лесу. Или в степи. Да, Анна? К городу еще не привыкли. В горах жить не умеют. Я прав?

- Наверное… Но мне действительно нужно идти. Странно, я об этом не думала. Все время идти. Это для меня и есть жизнь. А остановка – только для отдыха. И дом – только ночлег. Удивительно. Дело вовсе не в том, чтобы вокруг был простор, пространство. Главное - возможность пути: далекого, может, и невозвратного. Я с изумлением взглядывала то на горы, то на полосу воды в узкой долине. И правда – как же тут жить? Невозможно! Идти некуда.

Ричард молчал и почти не шевелился. Странный роман, - подумала я. Все время в машине, бок о бок, и все едем, едем куда-то. Вот уж доехали почти до северной оконечности его родного острова, через несколько часов, верно, не только идти, но и ехать уж будет некуда – впереди холодное море. И скоро назад – да на самый юг, от моря до моря. Из конца в конец клочка суши под названием Альбион. Замечательный роман! Отличный! Мне нравится. Все почти идеально, точно как я говорила – ах, как созвучно русской душе! Только одно: а ведь остановиться-то придется! И тогда я улечу в Москву. В пыльную уже, тополиную Москву. А, да что там! Чему быть – тому не миновать. Как это я сказала? Сама возможность пути – далекого, может, и без возврата… Есть, есть она, эта возможность. Есть пока. И где-то далеко, севернее Пянджа, гораздо севернее – может быть, даже на каком-нибудь плато Путорана, тоже идет или едет куда-то один довольно дикий человек. Очень дикий… Свободный. Без возврата…

Но тут дорога переменилась. Машин стало заметно больше. Ветер, с упругим усилием врывающийся поверх опущенного стекла, нес не только холод, но и влажную негу долины. Полоса между крутыми склонами холмов расширилась, появились деревья. Их печально склоненные в одном направлении кроны говорили о постоянстве ветров. Листва буков, кленов и лип казалась тяжелой и голубовато-сизой от переполнявшей ее влаги. Дорога пошла вниз, и вот уже блеснула переливчатая водная гладь – черно-зеленая, дымчато-серая.

- Лох-Ломонд, Анна, - торжественно объявил Мерди. – Остановимся, Мэй?

- Как всегда, Мерди. Будем все делать как всегда.

- Тогда – по чашке кофе в Камерон Хаус Отеле!

Под колесами захрустел гравий аллеи. Она шла вдоль туманной полосы озера. Дикий край оборачивался фата-морганой. Само озеро менялось на глазах. Оно казалось все более призрачным, сказочным – недвижное, зеркально-светлое. Сложив крылья парусами, по воде заскользили пары лебедей – белые, черные. И наконец в перламутрово-туманных берегах перед нами открылась сама жемчужина. Это было невысокое и даже вовсе не большое здание - немыслимо, неприступно роскошное. Его сдержанная пышность была не просто апофеозом богатства, но его метафорой, его обобщенным символом. Перед входом величественно расхаживали суровые великаны – устрашающего вида рыжебородые волынщики в кильтах. Они извлекали из своих инструментов заунывные варварские звуки. К роллс-ройсам у входа подкатывали все новые. Казалось, машин других марок просто не существует.

Мои спутники прошествовали в здание не проронив ни слова. Молчание царило и в вестибюле, и в коридорах, и в туалетах, и в залах. Казалось, в этом храме богатства любая живая душа умолкает, смиряясь и вознося безмолвием своим хвалу божеству.

Так мы и выпили по чашке кофе – без единого слова. Откуда появились тонкие белые чашки, почему в них оказался именно кофе, как проведали духи этого места, что, собственно, нам нужно – всего этого я так и не заметила, не поняла, не узнала.

Молча мы поднялись с мягких диванов. В окна этого рая богатых лился от озера рассеянный жемчужный свет. Тихо, так что даже шелковая юбка Мэй не прошелестела, друг за другом мы вышли к машине. Все так же плыли лебеди под надутыми парусами своих крыльев, и все так же мерили аллею гигантскими шагами великаны в юбках. Мычали волынки, и роллс-ройсы хрустели гравием.

Мерди повернул ключ зажигания, и треск стартера прозвучал в таинственной тишине, как пулеметная очередь. Я подскочила на сиденье. Ричард похлопал меня по плечу, как успокаивают взволновавшуюся лошадь. Не сразу развеялись чары отеля Камерон – всю дорогу вдоль длинного зеленого озера Лох-Ломонд мы проехали молча. Только когда дорога вновь стала дикой, когда вокруг опять поднялись черные гнейсовые скалы, когда зашумели, ниспадая к зеленым их подножьям, белые пенистые нити водопадов, Мерди сказал:

- Едем к Форту Вильям. Впереди Грампианские горы. Перевалим через Крианларих, Анна.

Мимо проносились дорожные указатели – простые белые таблички с обычными черными буквами. Я читала названия: Аонах Мор… Крианларих… Мост Орки… Горы становились все выше.

- Смотри (Мерди обращался уже только ко мне) – вон и два брата. Который пониже – это Бен Мор. Тысяча сто семьдесят четыре. А вон тот, с седой головой, - Бен Нэвис. Тысяча триста сорок семь, самая высокая точка Британии. Ну что, Мэй, как всегда?

- Да, Мерди, милый. Как всегда.

Проехали указатель с надписью «Гленко», вырулили к озеру. По склонам на берегах бушевал цветущий bonny broom[137]: просияло солнце, и на холмы, казалось, набросили львиную шкуру.

- Вот, Анна. Red lion 1– символ Шотландии. Видишь теперь? Понимаешь? Ну, и чертополох, конечно. Thistle – ну, об этом все знают.

Отдыхали в крошечной таверне на берегу. Мерди предстоял еще долгий путь – он непременно хотел проделать его сам, не уступая руль Ричарду. Чтобы все было как прежде, при Дункане. Сквозь широкие окна видно было зеркало озера, и комнату наполнял ослепительный свет северного неба. Мэй пила белое вино. Мне пришлось сделать тот же выбор – упаси Бог пить что-нибудь еще на людях, даже в незнакомой деревне – сразу поймут, что вы не леди! Мэй этого не говорила, но так, сама страдая без водки, поступала неизменно. Что ж, хочешь жить в Риме - живи по римским обычаям, - вспомнила я. Мерди и Ричард получили от Мэй по стакану имбирного пива. И вот, глядя не отрываясь на белые воды озера, Мэй снова запела:

Oh cold is the snow that sweeps Glencoe

And coveres the great old Donald,

Oh cruel was the foe that raped Glencoe

And murdered the House of MacDonalds… 2

И снова голос ее звучал так нежно, так мелодично, так чисто и отвлеченно-спокойно, как тихо плескали о каменный берег озерные волны, белые и сияющие.

- Баллада так и называется – «Massacre of Glencoe», - пояснил Мерди, задумчиво смотря на озеро. - Резня в Гленко – это когда клан Кемпбеллов, Анна, предательски проник в Гленко – оплот МакДональдов – и под покровом ночи перерезал спящих. Это было началом конца всех горцев, всей Шотландии.

- И с тех пор ни один МакДональд не подаст руки ни одному Кемпбеллу, - добавила Мэй свирепо.

- Как, и сейчас?

- Ну да. А что, собственно? И никогда не подаст, если это настоящий МакДональд! Ведь Кемпбеллы предали закон гостеприимства. Убили всех хозяев, от мала до велика. Хозяев, пригласивших их на ночлег. После дружеского пира!

- А когда это было? Эта резня?

- В 1682. С 15 на 16 февраля. В ночь.

- Боже! – сказала я.

- Вам нравятся шотландские песни, Анна? – глухо проговорил Ричард. Он тоже смотрел вдаль – на горы.

- Бесконечно. И мне нравится, как поет Мэй. О войнах, о павших, о предательстве и убийстве – а Мэй поет как птица – светло и печально.

- Птица смерти, - сказал Мерди и осекся. – Ты права, lass. Я хочу, чтобы ты познакомилась с моей невесткой. Она настоящая шотландка. Мы, шотландцы, вроде русских, знаешь ли. Нас всегда убивали. А мы сражались. Только нас было мало. А сейчас мы живем по всему свету. На родине остались немногие. У русских-то все наоборот. Пока.

- Но почему пока, Мерди? – Это было неожиданно. Странно, что о русских думают в Шотландии. Странно и то, чтό думают.

- А, не знаю. Просто мы похожи. Вот и все. Мы не то что эти англичане – они лисы и есть. – Мерди засмеялся и обнял Мэй. – Ты-то не обидишься. Ты мне как сестра родная. Ну-ка, спой дальше, ты знаешь…

И снова запела Мэй своим голосом птицы Сирин:

They came in the night while the men were asleep

This band of Argyles through snow soft and deep

Like murdering foxes among helpless sheep

They slaughtered the house of MacDonalds. 1

Мы поднялись и вышли. И машина понеслась дальше по серым пустынным дорогам, через Северо-западные нагорья. У подножья черных гор темнели острые вершины елей, а у подножья елей стелились ярко-зеленые ковры болот, поросшие осокой. Прямо на коврах осок лежали облака. Они то шевелились лениво, то, будто спохватившись, поднимались и переползали через вершины деревьев и гор. Однажды, когда облака были высоко, между их туманными, призрачными телами вдруг встал мост радуги – ярчайший, что я в жизни видела.

- По кельтскому поверью, - тихо сказала Мэй, - этот мост ведет хозяев и их собак в поля счастливых охот. Там они встречаются, если смерть их разлучила, и уже не расстаются навеки.

Рванул порыв северного ветра, радужный мост побледнел и, постепенно исчезая, поплыл к югу.

Ветер все усиливался, и стало ясно, что мы приближаемся к морю. Небо снова переменилось, и впереди, внизу, там, куда мы спускались с горных склонов по узкому серому серпантину, блеснула яркая голубизна. На холмах зеленел полог высоких деревьев – буки, дубы, вязы, клены… Снова появился золотой под солнцем bonny broom. Вдоль дороги, складываясь и распрямляясь, как пружина, проскакал коричневый зверек – каменная куница.

- Это все земли арабских шейхов, Анна, - сказал Мерди. – Некоторые шейхи разводят здесь своих скакунов – арабов.

Из зелени лесов на склонах кое-где выступали стройные белые стены дворцов.

Но вот дорога пошла вдоль полосы голубой воды. По берегу тянутся деревеньки – маленькие, немноголюдные. На мелких волнах узкого залива качаются пришвартованные лодки и лодочки. Вот во дворе садится на трехколесный велосипед малыш. Не хватает одного заднего колеса, и ребенок терпеливо устанавливает равновесие с помощью ноги. Рядом – горка песка и несколько сломанных игрушек. У двери спокойно сидит мохнатая собака – точь в точь моя Званка, только серо-пегая. Изгородь покосилась, но ее подпирает погнутая металлическая утварь. Знакомая, чем-то родная картина. Тишь запустенья, величье природы. Спокойствие человека, сознающего свой размер. Свое место.

Шхера – inner sea-loch, «внутреннее морское озеро», как назвала это Мэй, внезапно раздалась до горизонта и обратилась в залив. Машина встала.

- Ну, Анна, мы почти на месте. Смотри: перед тобой родовое гнездо клана Макинрей! – Мерди вышел, распахнул для Мэй и для меня дверцы.

Только покинув теплый душный кокон машины, я поняла, как же силен ветер. Он не просто сбивал с ног, а почти не давал дышать: воздух проносился мимо лица так быстро, что я не успевала вдохнуть.

Впереди, над темными, уже предзакатными водами, повисла черная дуга. Это каменный арочный мост протянулся от суши в море, к маленькому скалистому островку. Солнце садилось за море, и алое небо пурпуром обнимало черный приземистый силуэт замка, занимавшего весь остров.

- Эйлеан Донан – замок нашего клана, - сказала Мэй. – Очень древний. Но теперь, - прибавила она быстро, - принадлежит National Trust. Здесь музей. Сейчас ты увидишь.

Сгибаясь, кланяясь ветру, мы перешли через мост и, вступив на землю Макинреев, оказались перед входом. Только за толстой дубовой дверью можно было распрямиться и дышать свободно. Что ж, замок как замок, - подумала я, и вдруг, стоя рядом с Мерди, обнаружила, что это он, именно он, в клетчатой юбке и с пледом через плечо, смотрит на нас обоих из старинной рамы, с серой каменной стены.

- Глава клана, - Мерди назвал какое-то имя и годы.

- Очень похож, - заметил Ричард, как мне показалось, нехотя.

- Да, правда, Анна?! Это же сразу видно! – воскликнула Мэй. – И Дункан был совершенно такой же. Прямо одно лицо. Ну, пошли. Здесь больше смотреть особенно нечего.

- Заедем к нам, оставите вещи, а потом вас ждет Дэнис с обедом, - сообщил Мерди.

Обратно через мост пришлось бежать: на море легла черная туча, доставившая такой тяжелый груз не то воды, не то снега, что в машине мы укрылись уже промокнув. И Ричард, и шотландцы – теперь я причисляла к ним и Мэй – сохраняли совершенное спокойствие. Ричард был серьезен, даже несколько мрачен, а Мерди и Мэй сияли ровным светом радости.

- Добро пожаловать в Кайл оф Лохэлш, Мэй. Добро пожаловать в Кайл оф Лохэлш, Анна и Ричард, - торжественно объявил Мерди, когда мы вышли из машины у двери его дома – небольшого белого строения на пригорке, прямо над водой.

- Не очень-то похоже на мой родовой замок, а? Ну да ведь и я обыкновенный торговец, просто мясник – здесь, в Кайл, и на Острове. И еще - спасибо Мэй - управляю ее отелем.

В России такой дом назвали бы щитовым. Как сопротивлялась ветрам Гебридского моря эта маленькая утлая крепость из стекла, пластика и тонких досок, было непонятно. Мерди сразу же подвел нас к окну гостиной. Окно было единственным, но зато занимало всю стену.

- Вот она, моя Шотландия. Гебридское море, за ним – Атлантика. Сейчас туман рассеялся – как удачно! – и, смотрите: вон та плосковатая вершина слева – старый Дункан. Это вулкан. Потухший, конечно, но – кто знает? В нем, как во всяком вулкане, дремлет дракон. Вершина плоская, чтобы дракону удобнее было вылезать и расправлять крылья. А вон там, за озером, - да-да, те темные горы – это сам остров Скай. Его называют Misty Isle, Туманный остров. Но подлинное имя ему – Eilean A’Cheo. Это и значит – Остров Тумана, Isle of Mist. Таинственный остров. Туда мы поедем завтра. А за ним, дальше в море, можно разглядеть еще Reasey Island, остров Рисей.

Над седой пеленой вод действительно поднимались две темные продолговатые выпуклости, будто спины гигантских китов, - одна совсем рядом, другая – гораздо меньше. В стекло ударил дождевой заряд, потекли струйки, и вся картина задрожала и размылась.

- Переодевайтесь в ваших спальнях, и перед обедом я жду вас здесь на стаканчик виски, - Мерди кивнул нам и отвернулся к окну.

В своей крохотной комнате я села на кровать. Она была словно из сказки Андерсена: Герда отдыхает у добрых принца и принцессы – ведь впереди дальний и опасный путь на Север. Постель – лебяжье облако. Я слишком устала, думать ни о чем было невозможно, и, с трудом поднявшись на ноги, я принялась механически распаковывать свой спартанский багаж. Зачем я здесь? Как меня сюда занесло? – только две фразы остались на поверхности моего сознания. Я залезла в теплую пенистую ванну. Зачем я здесь? Вытерлась белоснежным очень мохнатым полотенцем. Как меня сюда занесло? Надела через голову льняное платье, застегнула пряжку широкого кожаного ремня. Зачем я здесь? Расчесывая и закалывая волосы, пудря нос, подкрашивая глаза зеленым, я повторяла: как меня сюда занесло? Зачем я здесь? Ответов не было.

Ну, пора. Толкнула дверь – и оказалась в теплом, тесном кольце крепких рук. В коридоре было почти темно – над головой вечерний отсвет сумрачного моря еле пробивался в окошко, похожее на иллюминатор, а где-то далеко, в другом конце, виднелся проем двери в гостиную. От неожиданности я замерла, не пытаясь освободиться, как птица, накрытая рукой ребенка. Сердце билось, и еще быстрее и сильнее, у моего виска, билось сердце Ричарда. Эти удары почти оглушали. Мир был уже далеко и стремительно отдалялся – Мэй, Мерди, горы и море...

- Анна, Анна, что с вами? Боже! Что я наделал! – я открыла глаза на постели в своей белой комнатке, а Ричард, на коленях, влажным холодным платком отирал мне лоб.

- Боже мой, Анна! Простите, простите меня. Простите. Как я мог! Как я мог поступить с вами, как с обычной женщиной! С вами, такой нежной, такой чувствительной! – (Тут было произнесено уже знакомое мне слово “delicate”). Я чуть шевельнулась. Это движение вызвало новые мольбы и сетования. Мужчина, казалось, действительно был в отчаянии.

Что это на меня нашло? До Англии я знала, что такое обморок, только по романам – и вот уж второй в считаные дни! И что сказать этому красивому доверчивому человеку? Что русские женщины вовсе не падают в обмороки? Что ничего особенного, на мой взгляд, он не сделал и уж конечно ни в чем не виноват? Не поверит. Я повернула голову и посмотрела, наконец, ему в глаза. Он опустил голову и прижался лбом к моей руке.

- Анна! Я понимаю, я все теперь понимаю. Анна, дорогая. Мое дитя. Моя любовь. Вы сама нежность, само благородство. Я буду беречь вас всю жизнь. Вы слышите? Клянусь. Я сделаю вас счастливой. Я заставлю вас забыть все. Забыть вашу родину, ваши несчастья.

Я отвернулась к белой стене.

- Прошу вас. Не отталкивайте меня. Не отвечайте сейчас. Вы русская, и только сейчас, сию минуту я понял, что это значит. Тайна. Глубина. Красота. Любовь. Я думал, вы просто красивая женщина - не как все, конечно, очень, очень своеобразная… Но теперь, теперь… Такого создания, такого завораживающего, прелестного - не ангела, нет, но… эльфа, эльфа во плоти – нет, я и представить не мог. Я счастлив, Анна. Я уже сейчас счастлив. Что бы ни было дальше, как бы вы ни поступили – я счастлив. Ну, посмотрите на меня. Только взгляните снова мне в глаза…

Я лежала неподвижно, оцепенев от удивления. Почему я опять потеряла сознание? Первый раз – на конюшне у Джулии - еще понятно: аллергия, почти удушье, шок. А сегодня – ну, так сегодня… Усталость от самолета, потом машины. И постоянное напряжение – уже почти неделю говорю только по-английски. Так что и это объяснимо. Но вот что теперь делать? Стыдно пользоваться чужим заблуждением. Еще постыдней сознательно в него вводить. Обманывать это называется. Подумать, так я взялась играть какую-нибудь тургеневскую девушку. Стыд какой! Но разубедить, кажется, уже невозможно. Человек видел нечто своими глазами. А остальное сам придумал. Ему нужна любовь, по ней он тоскует. И вот его вырвали из привычного мира, подсунули повод для желанного фантома – и готово! Что ж, так оно и бывает. Разве забыть – ведь и со мной было то же. Вот как рождается большая любовь. Та, от которой потом век не отвяжешься, как ни старайся. Но Ричард… Ах, Ричард. Опоздал. Опоздал, и ничего не поделать.

Я села и поправила волосы. Ричард, не поднимаясь с колен, сделал было движение, чтобы обнять мои ноги, но отпрянул. Видно, испугался, что его русский эльф (ну и чушь!) снова потеряет сознание от грубого земного прикосновения. Я вспомнила, что давно нужно было быть в гостиной.

Вот тут-то я себя и поймала. И уже на ходу, в темном коридоре, по пути к светлому пятну двери в гостиную, поняла, что случилось со мной на самом деле.

На самом деле я вовсе не хотела уходить из спальни.

И тогда, в пустом деннике, на сене, из которого вылетел павлин, я хотела остаться с Ричардом. Хотела его поцелуев, которые вовсе не показались мне неприятно-холодными, стерильными и прочее. Я себя обманула.

Мучительно, невыносимо, нестерпимо я хотела того, что прервала отвратительная крикливая птица. Тело томилось, душа ныла. Было так больно, так тоскливо, что легче было обмануться. И я упрямо обманывала себя – чтобы избежать худшего: очередного краха, провала всех планов Энн. Но ведь это были уже и мои планы, только я старательно в этом не признавалась.

Я выдавала все это за необходимость – а сама всей душой и всем телом искала близости недоступного, сильного, свежего, красивого, уверенного в себе, чисто вымытого мужчины. Англичанин он или нет, какая разница? И сколько сотен миль меня до головокружения волновали его случайные прикосновения на заднем сиденье машины? И как только мне удавалось всю дорогу внушать себе, что рядом со мной нечто вроде манекена, которых сажают в автомобили, имитируя всякие катастрофы и изучая их последствия?

И только теперь, когда он так открылся и опасность краха отодвинулась, рассыпался и обман. Но что же? Неужто меня можно и вправду любить? Нет, подожди. Вспомни-ка лучше про «русского эльфа». А ты опять: «опасность отодвинулась»… Да никогда она не была так близка. Какой из тебя «русский эльф»? Человек без ума от своего миража, вот и все. И что дальше? Судя по взгляду Мэй, с этим вопросом на лице я и вошла в гостиную.

Я подошла к окну. Солнце закатилось, но небо и море излучали бледное перламутровое свечение. Был виден Дункан. На его плоской вершине вместо дракона лежало облако. А может, дракона просто не было видно, и он уже развернул свои крылья там, в облачном тумане?

-А, ласс, бак агайн хьир? – приветствовал меня Мерди. – Нэ, о'ке! Вил ит би бранди, о вот? Йи тист виски! 1– и Мерди потряс в вытянутой руке

объемистую бутыль. – Давай, объясню, как пьют виски шотландцы в Шотландии. Вот тебе два стакана. Сюда наливаем виски – на два пальца, видишь? – Мерди вытянул вперед указательный и средний, плотно прижав их друг к другу, и ровно на эту высоту поднялся золотисто-рыжий напиток в моем первом стакане. – А сюда – воду. На четыре пальца. Можно со льдом, хочешь? Но лучше просто холодную, - и во второй стакан почти до краев была налита хрустально-прозрачная жидкость. – Ну а теперь – Фор йи! За тебя!

Мы выпили, стоя у окна, и Мерди усадил меня в кресло около столика, где стоял мой второй стакан – запивать.

- Ну, так и пей, - одобрил Мерди, - глоток то отсюда, то оттуда.

Я пила и рассматривала комнату, стараясь не глядеть ни на Мэй (мне было почему-то стыдно), ни на Ричарда (я не знала, как на него смотреть, чтобы он не оказался сейчас же слишком близко). Гостиная была очень красива. Обширное поле гладкого пола из простых струганых досок с сучками и прожилками, на нем кое-где кресла, и около каждого – столик для пары стаканов с виски и для всяких безделушек. Украшениями в этом шотландском гнезде морской птицы служило все что угодно – красивый камешек, обкатанный волнами, перышко, старинная серебряная ложечка… Прямо на полу стояли низкие фарфоровые вазы с высохшими розовыми лепестками и высокие – с засушенными травами. В окно, целиком занимавшее стену, вновь ударил дождевой заряд. Виски ли преображал мир, или это мир снизошел наконец до того, чтобы перемениться, было непонятно, да и не важно. Беседа, впрочем, недолгая, велась исключительно между людьми и собаками: в комнату, приветливо помахивая хвостом, вошла черная сука лабрадора, а за ней вереница таких же угольно-черных щенят месяцев трех от роду. Лабрадоры вели себя так сдержанно, так серьезно, так деликатно, что, переходя от гостя к гостю и не забывая притом хозяина, никто из них не потревожил и сухого лепестка в фарфоровых вазах. – Good manners! – оценила Мэй. 1

Внезапно, будто по сигналу, который только мне не был слышен, Мерди, Мэй и Ричард разом поднялись. Мы двинулись к выходу и сели в машину. Ехать было чуть больше минуты, но, видно, прибыть полагалось в автомобиле.

На открытой террасе, отделенной от уреза неспокойных волн и от серых гранитных валунов лишь легкой белой балюстрадой в колониальном стиле, перед хозяйкой Лохэлш-отеля церемонно выстроились служащие в черном под предводительством метрдотеля. Кланяясь и пятясь, метрдотель Дэнис, здоровенный шотландец с красным обветренным лицом и блестящими от бриллиантина волосами, простирал обе руки к распахнутым дверям. Мэй на полшага впереди своего деверя – управляющего и мы с Ричардом, на полшага позади Мерди, составляли группу «хозяев». Мэй сдержанно кивала, держась очень прямо и всем своим видом показывая, что проверка предстоит нешуточная. От неловкости я виновато улыбалась Дэнису. Несколько шагов до входа Мерди проделал деловито, Ричард – невозмутимо.

Мы вошли и огляделись.

Убранство отеля – несколько невыразительного, но зато добротного и обширного четырехэтажного здания – по стилю от него ничем не отличалось: на стенах, подсвеченных тяжелыми бра, потускневшие краски бордюров: фазаны, кролики и шотландские куропатки-граусы, картины маслом на охотничьи сюжеты в массивных рамах, оленьи рога. На узких окнах, в которые смотрела уже ночная дождливая мгла, - бархатные шторы. Мэй, совершенно поглощенная своим отелем, указывала на что-то Мерди. Ричард помогал мне снимать накидку: стоял сзади, тесно прижавшись и почти обнимая. – Анна, - он нагнулся к моему уху и шептал, касаясь волос и щеки горячими сухими губами, - Анна, тут в спальнях на окнах тоже бархат… Бархат, холодные льняные простыни, жаркий огонь в камине, ледяная ночь за стеклом… Бархат, Анна… Боже, как я выдержу это... Этот вечер… Эту ночь…

- Все это необходимо заменить, Мерди, - голос Мэй звучал резко, даже пронзительно. – Все, все совершенно. Всю эту рухлядь. Ну, распоряжения последуют завтра. Покажем Анне Скай, вернемся, отдохнем и на свежую голову все обсудим.

- Прошу, мадам, - обратился к хозяйке метрдотель Дэнис. – Прошу в зал для шампанского.

Мы прошли в очень узкую комнату, где за длинным столом нам подали сухой, остро покалывающий мелкими пузырьками напиток в тонких высоких бокалах. Я узнала “Catherine the Great”.

Появились новые представители клана Макинрей – сын Мерди, преуспевающий полноватый молодой парень, а с ним – девушка такой красоты, какой я не видела никогда. Даже в кино. Я вообще не думала… Не думала… Ну, не знаю. Она была очень веселая, эта самая «настоящая шотландка», о которой еще утром говорил Мерди, проносясь в машине через перевалы Грампианских гор. И правда, место ей было вовсе не на конкурсе грубых великанш на звание «Мисс Мира» где-нибудь в Найроби, а именно тут, у Острова Туманов, во мраке дикой северной ночи – ей, этой сияющей девушке с потоками шелковых золотых волос, глазами цвета голубой воды шхер, лепестками шиповника на щеках и устах и жемчужной мерцающей кожей.

Эта девушка пела. Пела те баллады, что я уже слышала, пела и новые. Они повествовали о событиях еще более кровавых, о ночах еще более страшных, о предательстве и смерти, о любви и горе, о разлуке и неизбывной тоске.

Серебристым голосом, чистым, как струя водопада, легким и нежным, как пух морской птицы, гибким, как ивовая лоза, эта душа Шотландии, девушка по имени Мэрайа, пела сказания своей родины.

За столом сидели невозмутимо и говорили о вещах самых обыденных – обсуждались, кажется, даже цены на мясо. Дэнис, стоя за стулом Мэй, отдавал распоряжения. На блюдах подносили канапе размером с наш железный рубль, и паштет из креветок розовел на них нежно, как вечер. Я все смотрела на Мэрайю. Как можно думать о других девушках, да еще и называть их «русскими эльфами», когда рядом… Но Ричард смотрел в темноту за окном. Его бокал наполняли часто.

Когда Дэнис, не отрывавший взгляда от хозяйки, заметил, что «Catherine the Great» возымело свое действие, был предпринят переход в обеденный зал.

Там, на столах больших и маленьких, разглаженный до атласного блеска, окрашенный во все тона зеленого – от глубокого цвета морских глубин до льдистого холода северного неба – царствовал лен. Он устилал столы многослойно, так что нижние скатерти с чудной вытканной каймой ниспадали до самого пола, верхние лежали углом, чтобы не скрыть всей роскоши нижних, а перед каждым прибором помещался конверт салфетки, такой большой и так туго свернутый, что мог бы спеленать и новорожденного младенца, но все же, и, казалось, в самый последний момент, младенца решили заменить цветущей веткой лаванды.

Официант отодвинул для меня стул, снова придвинул и остался стоять за моей спиной. Для Мэй то же сделал Дэнис, но рядом с ним за стулом Мэй, хотя и почтительном отдалении, застыла стайка молодых людей в черных фраках с напомаженными до блеска волосами. Все они напряженно ждали указаний.

Я провела пальцем по скатерти. Шелковистый лен чуть скрипнул в ответ.

- Мэй, дорогая, как красиво. И какой чудесный лен – неужели русский? - спросила я по прежней привычке доводить начатое дело до конца. Наверное, в этой новой жизни она мне уже не понадобится.

- Ирландский, Анна. Дорогой – страшно. Но ведь приятный, верно? – Мэй была довольна. Глаза ее искрились – шампанское было отличное.

Дэнис принялся за работу. У всякого, начиная с Мэй, в строгой очередности статуса, торжественно-празднично осведомлялся он о каждом блюде и обсуждал подробности: - Mrs MacInrae, what about your grouse?… - Madam – would you prefer venison?… 1За ним стоял некто Pier – я видела только его пробор, неизменно склоненный над блокнотом – и записывал. Я выбрала оленину.

Теперь мне кажется, что с самого обморока, точнее, именно с того мгновения, как я очнулась в руках Ричарда в том белом лебяжьем гнезде, в стенах, хрупких, как раковина, тонких стенах, в которые билось вплотную подступившее бушующее море, под черным покровом свирепых туч, - именно с того мига я, как принято говорить, потеряла рассудок. Как сказать иначе, я не знаю. Но напряженная битва, но страстная борьба в этой незнакомой, призрачной природе, но радуга, плывущая под северным ветром, но мгновенные победы то солнца, то мрака, но старинные кровавые сказания, о которых пел чистый чарующий голос, - все это раскрыло меня, как бело-розовую раковину, что сейчас, темным вечером, лежала у меня на тарелке, а еще перламутровым утром жила где-то в морских глубинах.

Do you like scollops, Anna? 1– спросил Ричард.

Мне не нужно было смотреть на него или говорить. До боли сведенных скул томило и притягивало прикосновение его ноги к моему колену под холодящим покровом льняной скатерти - то нарочито мимолетное, то плотное до жара. Вот в чем смысл и истинное назначение льняных скатертей! – подумала я, все еще не без иронии. – А я-то, ничего об этом не зная, отважилась ими торговать – наивная и глупая женщина.

Весь обеденный зал плыл в каком-то золотом тумане, сквозь который временами проблескивали острые хрустальные лучи и алмазные искры. Ричард был уже не Ричард, но только астральное тело с неодолимой силой притяжения.

Кофе перешли пить в ту, первую, комнату, где обед начался шампанским. Ричард поднялся вместе со мной и вел меня. Прежде сказали бы: они шли рука об руку. Не так: бедро к бедру. Викторианская этикетная форма, коей этот мужчина был неукоснительно верен, придавала редким открытым прикосновениям и многим тайным силу электрических ударов.

Низкие длинные столы были заново застелены новыми, свежими километрами и милями льна – ослепительно-белого, а поверх него – абрикосово- розового, вдвое сложенного. К кофе Дэнис распорядился подать груши. Каждая груша, медово-желтая, возвышалась точно посередине плоской миски, окруженная нежнейшей пеной с румяной корочкой. Груши облили коньяком и подожгли. Синее пламя запорхало и исчезло.

И тут сквозь туман и боль желания, колючими искрами расходящегося по телу все шире и шире, как круги по воде, сквозь пелену, застилающую слух, до меня донесся хрипловатый, приглушенный бас метрдотеля. Он по-прежнему стоял за креслом Мэй, но склонился между нами так, чтобы слышно было обеим.

- For the kindest attention of miss Anna, madam 2, - обратился он к Мэй, и вновь мне показалось, что это говорит русский – так раскатисто-твердо звучало «р», с такой мужественной простотой выступали согласные, так широко и томно потягивались гласные…

- Ну, Дэнис, в чем дело? Что ты можешь рассказать Анне?

Таково было соизволение говорить. Я поняла, что без этого обращаться прямо ко мне, минуя Мэй, Дэнису, служащему, не полагалось.

- Моя тетка, мисс Анна… Я хотел бы рассказать вам, насколько это может быть предметом вашего заинтересованного внимания, о своей тетке.

- Да, Дэнис. Пожалуйста, Дэнис. Мне очень хотелось бы узнать что-то о вашей тетке, - услышала я со стороны свой собственный голос. Он был холодным, чистым и совершенно равнодушным. Боже, - успела я подумать еще пока звучал этот новый голос. – Боже, да что же это? Кто это говорит? Разве так разговаривают с людьми?

- Ох, простите, - сказала я по-человечески и узнала себя. – Дэнис, она что, русская?

- Нет, - ответил метрдотель и посмотрел мне в глаза. Я, наконец, поняла. Дэнис немолод. Хозяйка приехала с проверкой, впервые без мужа, прошло время. Быть может, его, Дэниса, время. Несколько благожелательных слов от подруги – любимой подруги, как он видит, - и… Кто знает, быть может, чаша весов склонится в его пользу.

- Нет, - повторил он. - Но она, моя родная тетка, мисс Анна! Родная! Она была гувернанткой в России, на вашей родине, мисс Анна. В Санкт- Петербурге, в очень богатом, аристократическом доме. Уехала отсюда в 1903. Перед русской революцией хозяева эмигрировали, а она вернулась. Пятнадцать лет в России! Она выучила меня говорить несколько русских слов. Моя родная тетя! Ах, мисс Анна. Боюсь, я их уже не помню. Как жаль, как жаль…

И Дэнис опустил голову. Его кудрявые каштановые завитки до сих пор не слишком поддавались бриолину, и виски только начали седеть.

Я поблагодарила его за обед. Хвалила в отеле все, что запомнила и что попадалось мне на глаза. Прибавила, что лучшие русские литераторы только и писали об английских гувернантках. Начала я с «Барышни-крестьянки», но слишком скоро заметила, что Мэй подавила зевок.

Вслед за ней все поднялись и вереницей потянулись к выходу. Ричард шел следом за мной, близко. Я чувствовала его дыхание – неровное, торопливое. Все это – я имею в виду то, что случилось после обморока, - было столь неожиданно, сколь и мучительно. Нужно было решать, и на этот раз на павлинов надежды не было. И я решила.

Ни за что, - подумала я, отчаянно и злобно вспоминая всю свою жизнь. Почему-то всплыло именно это слово, его я и повторяла про себя, с трудом разжимая губы, сведенные напряжением нервов и плоти. – Ни за что! Чтобы ни тени стыда перед Мэй. Чтобы прямо смотреть в глаза Энн. Чтобы гордиться собой, когда я приеду в Москву (а есть ли такой город? – попробовала представить и твердо сказала себе: да, есть). Чтобы не смущаться, когда утром буду завтракать с Мерди и Дэнис принесет за столик кофе. А главное, чтобы не портить стыдом и сомнениями всего того, что я сейчас так жажду. Ричарда не жаль – пусть мучается, я не добрый самаритянин. И не русская проститутка. И не охотница на богатых английских женихов. Буду теперь достойной - хозяйкой, а не жертвой. Довольно.

В теплых недрах машины, закусив губу, чтобы мягко снять с колена ладонь Ричарда, я от боли снова опомнилась и усмехнулась: а ведь леди Ферлоу мне все равно не бывать. Как и Ричарду – лордом. Он же младший сын. Буду жить в сером гранитном доме – но и тому не бывать замком. Ну и что? Зато я получу все, в чем сейчас отказываю нам обоим, - и так, и столько, как нигде больше. Медовый месяц проведем в Шотландии. Лучше здесь, в горах, только не на острове. Здесь, среди этих рыжих кустов. Bonny broom. А может, успеем пожениться к августу – вереск будет в цвету.

- Ричард, - спросила я своим новым голосом - чистым, ручьистым, холодным, - у вашей семьи нет дома в Шотландии? Поблизости или еще севернее?

- Сейчас же, Анна, сию минуту. Я сам соберу твои вещи. Мэй поймет. Мерди даст машину. Ехать всего пару часов. Анна, дорогая, - его дыхание сорвалось, и он очень сильно сжал мою руку. Мэй, дремавшая на переднем сиденье, подняла голову. Мерди хмыкнул. Или мне показалось.

Машина резво взбежала на горку и, с визгом описав крутой вираж, встала перед дверью. Мы вернулись.

- Ричард, - проговорила я, и голос звучал все так же. Скоро я запою, как флейта, - подумала я. – Как Мэй…

- Ричард, мы никуда не поедем. Я напрасно спросила. Я проведу ночь у себя в комнате. Одна.

Все это я успела выразить, придерживая его за руку, чтобы он не рванулся к Мерди просить машину, а к Мэй – объясняться. Мы вошли в гостиную позади старшей пары, но для этого мне пришлось чуть ли не силой втащить туда Ричарда – полного сил офицера ростом под два метра. Он упирался на пороге, упирался в коридоре, упирался перед дверью в гостиную. Там, в креслах, сели мы рядом с Мэй и Мерди, и неторопливо потягивали виски, рыжий, как bonny broom, и прихлебывали холодную воду из другого стакана. Все как полагается. Ричард снова поднял графин, рука его дрожала, и хрусталь звенел о стакан.

Опустился в кресло, он выпил свою порцию залпом.

Пользоваться новым голосом оказалось легко и удобно. В нем не было ничего, кроме прямого значения, очищенного от всех посторонних смыслов, да еще радости. Никаких других оттенков выражать он не мог – разве только счастье, - подумала я. Этим голосом я и пожелала всем спокойной ночи: Good night, good night, thank you all so very much, see you in the morning 1– такова была моя ночная песня. Я повернулась и легким шагом вышла.

Запершись в своей комнате, я разделась и зарылась в лебяжье одеяло, на котором каких-то несколько часов назад лежала в туманном облаке обморока – без сил, без воли, без надежды, без формы, без голоса – никто, уже не гусеница и еще не бабочка. А теперь я была свободна. Тело удалось наконец отделить от души, оценить по достоинству его порывы (сколько и каких удовольствий они еще принесут!), а душу - сохранить в отдельном, прозрачном, чистом, незапятнанном пространстве, словно в каком-то хрустальном флаконе.

И, как всегда перед сном, я представила себе белую борзую: вот она бежит по зеленой траве, а вот уже и по снегу, белая на белом, вьется пургой и поземкой… И уснула.

Перед завтраком решили пройтись пешком до отеля. Воды Лохэлш отражали небо: безмятежная синь с уносящимися в море и тающими в вышине лебедиными перьями. У прибрежных гранитных валунов, просохших на солнце от утреннего тумана и уже не глянцево-черных, а шершавых, соленых, розово-серых, качалась лодчонка. В самой ее середине возвышалась длинная мачта с повисшим голубоватым парусом. Возле мачты, держась за нее одной рукой, склонился рыбак, пристально разглядывая на дне свой улов. Заметив нас, он выпрямился и помахал. Мы подошли ближе. Парню было лет двадцать пять, и ростом он был чуть ниже своей мачты. Ярко-рыжие мелкие кудри спускались по плечам, а плечи в размахе были не ỳже весла, небрежно брошенного в лодку.

- Привет, - сказал он и помахал еще раз. – Вы ведь не местные? Не из Строумферри, нет?

- Нет, - отвечал Мерди на том же чарующем слух местном наречии. – Мы из Лохэлш. Гуляем тут.

- Что-то я там, в Лохэлш, таких леди не припомню.

- Да мы не местные, - сказала Мэй. – Это вот мой деверь, он здешний, а мы не отсюда.

- Издалека приехали? – парень смотрел на меня пристально, а ногой ворошил что-то на дне лодки.

- Вот эта леди из России, - гордо ответил Мерди. – Из Москвы.

- Что, из самой Москвы? – переспросил парень.

- Да, из самой Москвы, - сказала я. – Ну, как улов?

- А подойди, посмотри, - пригласил рыжекудрый кельт и широко улыбнулся. – А то, хочешь, садись, перевезу на Остров. Погуляем.

- Спасибо, я лучше просто посмотрю, - сказала я человеческим голосом. Что-то быстро он ко мне вернулся. И мне это не понравилось. Казалось, все опять будет по-прежнему. Казалось даже, что ничего и не случилось. Я подошла прямо к воде и поставила ногу на валун, о который лодка терлась просмоленным боком.

На дне извивались, копошились и сплетались в причудливые узлы дети моря. Жемчужными пуговицами мерцали щупальца перламутрово-розового осьминога, шевелили лучами яркие звезды, топорщили иглы морские ежи. Была там и серебристая рыба, и горки выпуклых черных мокрых мидий, и плоские веероподобные тарелки морских гребешков.

- На вот, возьми на память, - сказал парень, нагнулся, вновь выпрямился и протянул мне ярко-рыжего краба размером с суповую тарелку. Краб шевелил огромными клешнями, но рыбак ловко удерживал его сзади за панцирь. – Возьми, lass, отвези в свою Москву. Макинрей меня зовут. Алистер Макинрей. - И рыбак перехватил краба так, чтобы мне удобней было взяться за него самой.

Так, с крабом в руке, я и пришла в Лохэлш-отель. Дорогой Мэй и Мерди обсуждали судьбы отпрысков своего клана и политику его теперешнего главы. Ничего этого я не помню, потому что краб был тяжелый.

Дэнис стоял на пороге и поспешил распахнуть перед нами двери. Вокруг него стайкой ласточек по-прежнему вились черноволосые официанты с белыми ниточными проборами. Краба он принял как величайшую драгоценность и клятвенно заверил, что к нашему прибытию с Острова членистоногое будет высушено в самой мощной кухонной плите отеля на самом медленном огне и упаковано так, что в целости и сохранности сможет быть доставлено в Москву – в саму Москву, - повторял он.

- Ну, Анна, а теперь вперед, на Скай! – возгласила Мэй, вдруг решительно двинувшись к машине. Мерди повернул ключ зажигания, Мэй рядом вперила синие очи в морские просторы, пристально вглядываясь в темные очертания гор – там, вдалеке, на Острове. Усадив меня на заднее сиденье, Ричард сел так, что мне пришлось отодвинуться. И не вздох я услышала – тихий стон. Но я смотрела в окно. Плоская вершина вулкана Дункан осталась позади.

Через несколько минут пришлось высадиться – Мэй хотела сфотографироваться со мной у парома. Паром придвинулся к берегу, и на широком борту стала видна надпись: «LOCH FYNE. CALEDONIAN MACBRAYNE». –Это название и имя владельца, - пояснила Мэй. Ее черные волосы трепал ветер, синие глаза потемнели от волнения.

И небо темнело, а ветер быстро усиливался. Когда мы въехали на паром, я попробовала выйти из машины - смотреть на приближающийся Остров с палубы. Ветер нес пузырьки морской воды, кололся, как газировка, и не давал вздохнуть. Дышать удавалось только повернувшись к нему спиной, зато так я видела Остров. Из тумана он несся прямо на нас. Ричард за руку втащил меня в машину. Мэй напряженно смеялась. Мерди был спокоен. А может, суров, я не знаю. Как ни мало я видела шотландцев, мне казалось, что в покое их лица задумчивы и суровы. А впрочем, беспокойного шотландца я пока не видала. Мэй ведь англичанка – по обычаю и по крови.

Остров Туманов, EILEAN A'CHEO, оказался просто горой. Огромной сложной горой – то серой, пологой и низкой, то крутой, черной и почти отвесной. В узких провалах между скалами и холмами вились пустынные дороги. По одной из них – а может, там и всего-то была она одна – мы и ехали. Машина шла не торопясь, Мерди сосредоточенно смотрел перед собой, одной рукой обнимая Мэй за плечи, и Мэй не оборачивалась, а когда однажды повернула голову, глядя на промелькнувшую у дороги хижину с мохнатой собакой у двери, я увидела, что глаза ее полны слез, и щека уже немного влажная. Ричард сидел очень тихо, почти неподвижно, и смотрел в окно со своей стороны.

Мы все продвигались вглубь гнейсовой горы, над самой машиной неслись клочья тумана, и все новые серые и черные гребни и вершины вставали за спиной друг у друга, поднимались в некоем строгом порядке, как воины из могильного сна.

- Смотри, Анна, - Мэй попросила притормозить, - вон, видишь тот холмик – да, там, у дороги, такая горка из валунов? Это кейрн. На Острове таких много – и под каждым покоится воин - не простой, а, как правило, глава клана или предводитель. Но этот кейрн, наверно, самый большой.

- Известно, кто там лежит?

- Одна норвежская принцесса. В незапамятные времена она держала переправу. Мы сейчас на вершине самой высокой горы на Острове. They've put a cairn for her here. 1Мерди, сейчас мы выходим – как обычно. Дункан любил постоять на этом месте. Если повезет, увидим golden eagles 2. В первый раз мы с Дунканом видели их перед свадьбой – когда он привез меня в Лохэлш знакомиться с родными - помнишь, Мерди? Как мы радовались – решили, что это счастливый знак. – Мэй отряхнула ресницы пальцами, как тогда, на песчаной дороге в Стрэдхолл. И снова слезы разлетелись сверкающими брызгами. – Что ж, ведь не ошиблись. Были счастливы, и так долго. Редко с кем это бывает. Орлы предсказали верно. Но ведь должно же было это когда-то кончиться. Вот и кончилось, что ж теперь. А орлы – да, это знак. Смотри, Анна, может, увидишь их. Я тогда увидела первой.

Я подняла голову. Ричард встал рядом. Мэй покосилась, но сразу перевела взгляд на горы. Мерди, облокотившись на свою машину, покусывал травинку.

Был полдень, солнце поднялось так высоко, как только могло в этих северных краях, не добравшись и до середины черных вершин. Но небо снова сияло.

В синеве зенита от мириада точек, сотканных корпускулами света, одна отделилась и стала расти и темнеть.

- Вот он, - закричала я по-русски. – Смотри, Мэй! Вон там!

Следуя по своему невидимому пути, плавно совершал круг черный крест. Он плыл куда выше солнца, так что оно озаряло его снизу, все ярче окрашивая золотом. Еще миг – и стали видны мощные распростертые крылья и короткий, широкий треугольник хвоста. Золотой орел поймал восходящий воздушный поток и через несколько мгновений вновь превратился в свет. Небо над черными гнейсами казалось белым.

- О! – Мэй перевела дух. – Анна, ты видела! – И повернулась к Ричарду, взглядом указывая на его руку. Тут и я заметила, что он держит меня за плечо. – Ричард, вас можно поздравить! – Улыбнулась, закурила «Silk Cut», снова смахнула слезы. И улыбнулась еще шире. – Ну что ж, счастья вам. Теперь ваше время.

Я промолчала. Ричард обнял меня за плечи – осторожно, будто фарфоровую, но почти властно.

И тут в безлюдных горах, на пустынной серой дороге, раздался странный звук. Если бы это было не на Острове Туманов, я сказала бы, что зазвонил телефон. Однако Мерди сел в машину, и послышался его быстрый, хрипловатый, резкий говор.

- Боже, - тихо ахнула Мэй, - неужели что-нибудь с моими собачками? Когда мы уезжали, я заметила, что с Водкой не все в порядке! Господи помилуй!

- Ну же, Мэй, дорогая, - Ричард хотел, чтобы все были так же счастливы, - зачем так волноваться? Наверняка это кто-нибудь Мерди по делу. Мало ли в бизнесе бывает?

Но Мерди высунулся из машины и кивком подозвал Мэй. Она бросилась к нему и села, оставив дверь открытой. Мы с Ричардом переглянулись: что-то и вправду случилось.

Наконец Мэй повернулась к нам на сиденье, все еще держа Мерди за руку, потом вышла – устало, опустив голову. Но тут же выпрямилась и быстро пошла к нам, и черные камни, которые она задевала по дороге, перекатывались с глухим стуком.

Она подходила, смотря мне прямо в глаза, и лицо ее было строго.

- Анна, дорогая. – Мэй подошла совсем близко и положила руки мне на плечи. – Это звонили тебе. Из Москвы. – И обняла меня, не отводя своих синих глаз. – Анна, мы с тобой. Будь мужественна. Это звонила твоя мать. Твой отец… Он был очень болен в последние дни – сердце. И сегодня… Его больше нет. – Мэй все обнимала меня, поглаживала по спине.

Как странно, - думала я. Вот оно и случилось. Случилось… Его не было со мной, но он был. А теперь его нет, но он со мной. В один миг все стало, как прежде – до того лета, до того июня восемнадцать лет назад, когда я видела его в последний раз. Теперь уж навсегда – в последний. Больше я его не увижу. Никогда. И в гробу – ни за что.

Я отстранилась от Мэй, голова моя опустилась, и я увидела черные камни чужой земли у себя под ногами. Камни стали расплываться, туманиться, и, чтобы не вытирать слезы, я посмотрела вверх.

Солнце – маленькая звезда с ослепительно острыми лучами – висело сбоку, будто в Планетарии около Зоопарка. Купол неба надо мной казался таким же, как там, как в детстве, - бархатно-синим. В небе не было ничего, кроме солнца.

Я отказалась звонить в Москву. Некому, да и незачем. Мать была замужем за любимым человеком. С прежней женой отца и своими старшими, по отцу, сестрами я ни разу не виделась.

- Вот, Ричард, - сказала я уже на обратном пути с острова Скай, в машине, - жизнь сама все решила. Не с кем теперь встречаться.

Он взглянул задумчиво, но взял мою руку, и лицо его тут же просветлело

Прощальный ланч, приготовленный для Мэй в ее гостинице, я плохо помню. Провожать хозяйку вышли все служащие. Дэнис старательно и с волнением произносил подобающую речь. Я стояла у машины чуть позади Мэй, рядом с Ричардом и Мерди, и не столько слушала, сколько сочувственно наблюдала. Хорошо бы Мэй забыла его уволить, - думала я. Да и за что? Разве только возраст… Но было почему-то ясно, что пожилой метрдотель поет сейчас свою лебединую песню. Господи, - думала я, - скорее бы все это кончилось. Что все это? Да все. Все вообще.

Речь, кажется, действительно близилась к концу.

- Трудно передать нашу общую радость от встречи с очаровательным другом миссис Макинрей – мисс Анной, - вдруг услышала я. – Надеемся, что приготовленный в отеле Лохэлш сувенир будет напоминать ей в Москве о Шотландии. – Дэнис тряхнул головой, и в руках у него очутился поднос. С поклоном он приблизился ко мне, и я взяла с подноса коробку, наискось покрытую узким клетчатым шарфом.

- Этот шарф, сотканный по обычаю шотландских горцев, несет боевые цвета клана Макинрей, - и Дэнис вновь тряхнул напомаженными, но непокорными каштановыми завитками. По этому знаку одна из девушек сняла шарф с коробки и накинула его мне через плечо, как перевязь, скрепив фибулой.

- Вот так, на белой рубашке или блузке, в торжественных случаях носят боевой шарф клана. У нас боевые цвета - украшение праздника. Потому что для шотландцев битва есть праздник и торжество.

Все захлопали. Я скосила глаза на фибулу.

- Это герб клана Макинрей! - возгласила Мэй. – На гербе – рука, поднявшая меч, и девиз – «Infortitudine», «Непобедимость». О, Дэнис! Спасибо, спасибо!

Дэнис взял у меня из рук коробку, открыл ее и снова вручил. В коробке, желто-рыжий, как цветы bonny broom на горах, лежал, плотно прижав к себе черные клешни, тот самый краб, сухой и легкий.

Глава 12

Как в людях жизнь по-разному мерцает…

А.Ф.Лосев

Как слит с прохладою растений аромат…

В.А.Жуковский

“Nay, since she is but a woman, and in distress,

save her, pilot, in God’s name!” said an old sea-

officer. “A woman, a child, and a fallen enemy,

are three persons that every true Briton should

scorn to misuse.”

Fanny Burney. “The Wanderer”. 1814 1

Я никак не могла заснуть. Кажется, и вина было выпито на ночь много, как всегда в Стрэдхолл Мэнор, а сон все не шел. Стоило закрыть глаза, и я видела то золотого орла над черными скалами Острова Туманов, то шахматную доску полей под крылом самолета, то синие глаза Мэй – вот она идет ко мне со строгим лицом, и черные камни перекатываются под ее ногами с шорохом и глухим стуком.

С тех пор, как я узнала, что отца я больше никогда не увижу – и не по своей воле, и не по его, - то есть что произошло нечто такое, с чем во взрослом состоянии я еще ни разу не сталкивалась, нечто необратимое, непоправимое и неизменное, нечто вечное, но притом только мое, личное, близкое, – я, закрыв за собой дверь спальни в Стрэдхолл, впервые осталась одна. После долгого пути на машине в Глазго через горы, прощанья с Мерди в аэропорту, где я, вовремя спохватившись, подарила ему на память гигантские ножницы, завалявшиеся в Валиной сумке, после перелета в Стэнстэд, переезда в Стрэдхолл и ужина с Мэй и Ричардом, - после всего этого я наконец впервые осталась одна.

Ах, именно в эту ночь Ричарда я бы не отпустила. Хотя еще там, на черной горе острова Скай, высокое напряжение страсти ушло, и руки перестали дрожать, и глаза заволакивала пелена слез, а не желания. Но я так привыкла к Ричарду. Прошло всего два дня, подумала я, и это имя уже не кажется странным.

Я села, опершись на подушки, и зажгла лампу у изголовья. Дерево шкафа и комода отливало красным, как шерсть ирландского сеттера. Высокие окна были задернуты цветастыми шторами. В круг желтого света попадала только рамка с сертификатом Жокей-клуба: Дункан Макинрей, за заслуги…

Я вспомнила, как еще неделю назад, на заднем сиденье машины, смотрела украдкой в затылок Ричарду, и даже этого избегала – так было безнадежно далеко все это близкое, новое: чужая земля, чужие люди, какие-то земли, дома и поместья… Всего несколько дней – и за это время в автомобиле, в самолете мы просидели рядом - бок о бок, бедро к бедру - куда больше тысячи миль. А расстояние между нами сократилось на тысячи космических лет. Да и кто был мне сейчас ближе? Никто, - честно ответила я. Как бы мне этого ни хотелось - нет, никто. Никто. Правда, и в этой близости немного космоса осталось – так, на пару-тройку тысячелетий.

Но ведь я решила. И впервые решила от решения не отступать. Мне представилось: вот утром мы с Ричардом спускаемся на кухню – и как усмехаются портреты на лестнице… Как смотрит девочка и даже белая собака у ее ног: ну что ж, так мы и думали… Чего еще ждать от этих русских авантюристок? Никогда им не носить таких крохотных узких туфелек из красного атласа, а главное – никогда не смотреть вниз, на собственные туфельки, из резной золоченой рамы.

А потом: глаза Мэй – ах, Анна, как я за вас обоих рада… И все-таки вчера я любила тебя больше. Нет, нет, конечно, не из-за этого…

А вслух: -Анна, дорогая! Пока мы были в Шотландии, накопилось так много дел, так много! Пойду-ка я поработаю в офисе… Давно пора. Да и Энн, наверное, заждалась…»

И глаза Энн - так, состоялось… Прекрасно, это именно то, чего я хотела. Только вот… А вдруг… Жаль, оказывается, я надеялась на чудо. Что ж, чудес не бывает. Пора бы знать – уж восьмой десяток, а все дитя. Бедная я. Бедный мой мальчик – влюблен по уши. Она – нет. Боюсь, я идеализировала этих русских. Эта рыжая слишком хороша, чтобы быть порядочной женщиной. Пусть он женится, если хочет, только не сию минуту. Остынет – подумает. Впрочем, если она так себя повела, так это к лучшему. Остынет. И думать не придется.

И вслух - Доброе утро, dears! С приездом. Добро пожаловать, Анна. Я думала только о вас. Все эти дни думала… Как вам понравилась Шотландия? Надеюсь, больше, чем Англия? Как-то ближе русской душе, верно? Не пробудила в вас ностальгию, нет? Ричард, отец ненадолго задерживается. Совсем ненадолго. Как жаль, что Анне уже не удастся с ним познакомиться – в этот приезд, я хочу сказать…

И вот сейчас, одной в желтом круге ночного света, в затихшем огромном доме, мне стало страшно. Я-то, я о чем думаю? Пустые, тщетные волнения. Ярмарка тщеславия. Ну их, этих англичан и эту чужую прекрасную страну. Я ведь теперь не одна - с отцом.

И слезы хлынули. Я плакала молча, с открытыми глазами. Слезы текли и текли – счастливые, сладкие слезы любви, они лились, прозрачные и чистые, не застилая, а все проясняя взгляд, вымывая изнутри, из самой глубины, горечь лет, прожитых без отца – всю боль прошедшей без него взрослой жизни. Я снова не отделяла себя от него – мы

были, как всегда – как прежде и теперь навсегда, – вместе. Одиночество кончилось. Кончился страх.

Но я все плакала – над нами обоими, заблудшими, не нашедшими своего пристанища, своего притина – ни в городе, ни в деле, ни в судьбе… Над нами – счастливыми только на полевой дороге, на тропке в лесу, только под открытым небом, на высоком речном берегу и у ручья, тихо трепещущего в зарослях… Отщепенцы, изгои – нет, не было и не будет нам нигде такой свободы, такого приволья. Такого пути – без цели, без конца, без возврата… Нет, не в городе нам бы жить – в деревне. А как в российской деревне проживешь? Тогда? Теперь? Потом?

Я вспомнила: разгорался за Дорогомиловым закат - и ходил отец по Бугру, от моста к мосту, как зверь в клетке. Папиросу прятал в рукав по солдатской привычке. Наступал вечер – и с ним тревога, и хлопала дверь. Из кровати, с подушки я смотрела в окно, на небо. Цвета заката пламенели, причудливо менялись, гасли. Окно чернело, а отца все не было. Я лежала, оцепенев от страха. По набережным случалось всякое. Под гранитным парапетом находили убитых, под гранитные берега прибивало утопленников. С мостов прыгали, кончая жизнь. Ранним утром тела втаскивали на борт мелких, выцветших самоходных лодок. А вдруг…

И вот, как вечер, и меня стало тянуть из дому: сначала – с ним, по Бугру, по набережной, потом по темным Ростовским переулкам – идти, идти, думать о чем-то, молчать… И только устав, возвращаться. А что случится – так мы вместе, вдвоем. Не страшно.

Оставшись вдвоем с матерью, я стала гулять с собакой. Это было естественно и вопросов не вызывало, как и опасений: собаки у меня всегда были большие. И так до сих пор: вернусь - выйду на Бугор, теперь со Званкой, смотреть на закат, гулять под мостами.

Так в английской спальне, выпрямившись на чужих подушках и глядя перед собой, я оплакала все эти годы, мои и его – наши с ним годы одиночества.

Нет, мне не вернуться, - подумала я. Такие не возвращаются. И я снова заплакала: ведь и он не вернулся. И я не вернулась – за восемнадцать-то лет. И опять слезы мыли, очищали, лечили – охлаждали горячечную душу прозрачным льдом родника, исцеляли сердце, как рану.

А потом наступила радость. И я опять плакала. Я улыбалась сквозь слезы, и слезы были уже другие: от них не было больно, а только светло, и лились они совсем свободно. Наверное, так плачут близкие после долгой разлуки. Так я оплакала нашу встречу.

Наконец все утихло. Не глядя, я протянула руку к выключателю, но задела какую-то книгу на тумбочке – как я ее раньше не увидела? – и она с тихим шорохом скользнула на пол.

Я пошарила по ковру, нащупала шероховатую обложку и поднесла к глазам. Книга, вероятно, была из тех, что кладут в комнате для гостей – почитать перед сном, приняв положенную таблетку снотворного. Но название – черный шрифт модерн с характерной виньеткой начала века по серому, чуть порыжевшему по краям картону – название заставило сердце ударить сильно и не в такт.

«Taming of the Eagles: A borzoi story. By R.G.Kirk. L.: Moonlight. MCMXVIII» 1, - прочитала я и открыла книгу:

«И жажда мести всколыхнула сердце Ладислава Ольновского, когда его Разбой - Белый Орел ударил плечом отставшего волка и заставил его покатиться по земле. Это была древняя страсть московитов - гнать и загонять до смерти извечного врага, серого изверга, неизменно бравшего дань и скотом, и людьми с тех самых пор, как первая зима опустилась на холодную степь. Соскочил Ольновский со своего верного широкогрудого киргиза и пронзил в самое сердце тварь, извивавшуюся у его ног, тварь, на чьем горле Разбой мертво сомкнул свои железные челюсти, - тварь того же проклятого племени, что и похититель крошки-сына Ивана Миклошевского, унесший дитя прямо из колыбели в усадьбе… Крылат - Белый Сокол, мудрейшая и благороднейшая борзая во всей России, мощными прыжками летел над сверкающим снегом в пылу погони…Потому что в этот день знаменитая свора «Золотой рог» барона Ладислава Михайловича из Астронова охотилась не по закону – трое борзых на одного волка, нет…»

Какая несусветная чушь, - поразилась я, - даже забавно. Все это напомнило мне «русского эльфа», и стало тоскливо. У Ричарда в голове такая же дичь, если не хуже. И орлы… Высоко парят эти птицы, слишком высоко для таких книжонок о русской жизни. Да, недаром древние по их полету гадали. Вот Мэй гадала – и нагадала, а сегодня и мне прилетело. Что ж, не так это смешно, как странно.

Только утром пробудилась я от детского плача, но спустя мгновение поняла, что ребенок – вовсе не наследник Михайловича, а я сама. Северный ветер принес низкие тучи и смятение. Ни в какой Девон не хотелось. Не хотелось даже и Ричарда, и это было особенно горько. Шотландские порывы и томление представились сказкой. С «тупым упрямством московита», как сказано в книжке, которую я выпустила из рук, засыпая, а сейчас вынимала из-под сползшего на пол пушистого, как персик, одеяла, я стремилась только в Москву.

Но в дверь постучали:

- Анна? – это был Ричард. – Прости, дорогая, ты проснулась? Я тебя очень, очень жду. Нет, не торопись. Но… Знаешь, Энн так взволнована. Спускайся поскорей, если можешь, - я расскажу. И вообще… Если ехать в Девон, то нам, пожалуй, пора.

Умываясь в зеленой ванной, я посмотрела в зеркало. Глаза казались ярко-голубыми, как всегда от слез.

Внизу Мэй встретила меня объятиями - показывала, что помнит о моем горе. И тут же одной щедрой рукой плеснула кипятка в красную чашку «Nescafe», а второй, не менее щедрой, – красного бургундского в широкий стакан. Ричард не сводил с меня глаз, и я чувствовала его взгляд всем телом, особенно когда поднялась и пошла к окну - бросить крошки павлину. Правду сказать, о павлине я вспомнила не сразу. Птица заглядывала в окно, подпрыгивая, чтобы дотянуться до подоконника, и только отчаянными усилиями смогла привлечь мое внимание. Да, я неблагодарна – давно ли пообещала по достоинству отплатить за помощь в устройстве своей судьбы – и вот уж позабыла. Нет, я не из русской народной сказки. Я невнимательна к другим. И нет у меня главного – беззаветной, непобедимой доброты и отваги. Так что одна мне дорога – в Девон. В Москву – не заслуживаю. Там теперь выжить могут только Иванушки, Елены Прекрасные, Машеньки и Аленушки. Еще бы – если кругом одни Змеи-Горынычи, Яги с Кощеями да Владимиры Владимировичи. Грибы всякие, рыбы да шишки. А простого населения, вот как я, уж скоро и вовсе не будет – что не изведено да не съедено, то помирает тихо от жизненной беспросветной тягости.

Павлину нужно было немногое: всего три печенья – и он сам отблагодарил меня, развернув хвост, которым, охорашиваясь, потряхивал. Как велика была его услуга в пустом деннике и как была права я сама, не позволив себе до сих пор сойти с пути праведного, я узнала позже.

- Мэй, дорогая, а почему бы тебе тоже не прокатиться в Девон? – сказал Ричард, все смотря на меня. Голос его звучал несколько механически, чуть спокойней, чем следовало бы – именно так, как полагается, чтобы Мэй поняла, что предложение делается только из вежливости.

- Ричард, как приятно, что ты и меня приглашаешь, милый. Ты очень добр. Ах, я сегодня чувствую себя такой… такой усталой… Совершенно обессилела от шотландского путешествия, - и Мэй зажмурилась.

- Look, Anna: energy goes 1, - пожаловалась она, потягиваясь на узком диванчике у кухонного стола. Рядом точно так же потянулась красавица Опра. И снова бережно уложила на вытянутые передние ноги свою узкую голову, как укладывают драгоценность на бархатную подушку в шкатулке. Потянулась и Лимонная Водка на соседнем диване, и так же уложила голову, и следом за старшими суками повторили эти движения puppies 2– Скай, Бонни и Мышка. – Ах, разве что… - Мэй с неожиданной легкостью вскочила, так что старшие борзые спрыгнули на пол, а младшие заскакали вокруг, предвкушая прогулку. Но хозяйка направилась к холодильнику и вернулась с бутылкой в руке. – Разве что немного водки! Давай, Анна? – И Мэй весело щелкнула зажигалкой.

Ричард закусил губу и посмотрел в окно, на павлина. Жар-птица расхаживала взад и вперед и все потряхивала сказочными перьями.

Мы залпом выпили по стаканчику, Мэй вылетела из кухни, и издалека послышался ее оживленный голос. Она отдавала кому-то распоряжения. Ричард подошел и взял мою руку – осторожно, будто боясь спугнуть. Медленно, слегка, потом сильнее потянул к себе, так что мне пришлось подняться.

- Сегодня я поведу машину, Анна. Во-первых, это значит, что мне почти целый день не удастся смотреть на вас: рядом со мной будет сидеть Мэй. Иначе я просто не справлюсь с управлением. Как я надеялся… Ну, все равно пришлось бы посадить вас сзади, одну. И как вы думаете, что еще это значит? Во-вторых?

Понять это было нетрудно, и я успела высвободиться и отвернуться к окну - на миг прежде, чем в кухню ворвалась Мэй, стуча каблуками и шелестя юбками. Ричард, как в прошлый раз, подхватил наши сумки, но мне удалось вовремя отвлечь павлина крошками, так что птица избежала удара внезапно распахнутой двери.

По дороге в Ферлоу начался дождь. Ричард вел красную машину молча, и слишком часто я ловила его взгляд в зеркале заднего вида. Он был очень, очень серьезен. Сосредоточен, собран, но не печален. И все же чувствовалось, что этот человек собирает силы. Для чего? Или перед чем? Быть может, я что-то узнаю в разговоре с Энн? Мне стало как-то не по себе. То, что мне было известно об этой поездке, вовсе не делало ее каким-то событием. А может быть, мне известно не все?

- Ничего, погода наладится, вот увидите, - начала Мэй оживленно. – А как там Энн? Что это ее так взволновало, а, Ричард? Или я не должна спрашивать?

- Она тоже хочет в Девон, но на сегодня назначено описание молодых гончих. Энн ждет комиссию экспертов. Но думает о princess Catherine, вспоминает молодость, представляет, как Catherine встретится с Анной - вот и разволновалась…

Мэй помолчала.

- Ах, вот в чем дело, - сказала она наконец. - Понимаю. О! Ну-ну!

Наконец показались стены Ферлоу. Не успела машина затормозить у подъезда, как дверь приоткрылась и из нее выглянула Энн. Стоило нам оказаться в холле, стряхивая с одежды немногие упавшие на нее капли, - слишком старательно, как это всегда бывает, когда хотят скрыть смущение, - как я начала пожинать первые плоды своего разумного решения. И выдержки.

Прежде Энн была со мной приветлива. Да, она оказывала мне особое внимание – почему, сама объяснила как нельзя лучше. Но ее голос звучал точно так, как мой новый, слишком часто пока мне изменяющий – чисто, холодно и отвлеченно. А сейчас даже выглянула из двери она как-то робко, как кролик из живой изгороди. Мне показалось, что она была смущена не меньше меня. Я чувствовала напряжение, как всегда в ожидании и в начале встречи с кем угодно - даже с матерью, с Валентиной – но на этот раз была спокойна и радостна: не сделала ничего, что сама считала недостойным. Я смотрела в бледные глаза Энн, прямо в черные точки зрачков, и улыбалась. Энн потупилась, как школьница, и протянула ко мне свою руку, очень белую, сморщенную, в коричневых пятнышках. Положила ее мне на плечо – снизу, у локтя – и не похлопала, не потрепала, а тихо, нежно погладила.

- Анна, дорогая, мне трудно передать, как я сожалею о вашей утрате. Я счастлива, что вы приняли решение продолжить свой визит. Ричард объяснил мне причины, и я глубоко сочувствую вам. Хочу надеяться, что теперь я лучше смогу понять обстоятельства вашей жизни. Я высоко ценю ваше мужество.

Я слушала – спокойно, отстраненно. О каком мужестве идет речь, было не ясно, но я не задумалась. Неужели все это – сочувствие, близость, даже смятение, этот незнакомый голос – все только от того, что я поступила так, как Энн и не ждала – с ее точки зрения, поступила по-человечески? Вернее, как должно? Забавно, - подумала я, что представление о том, как должно, у нас оказалось одинаково: у Энн, английской леди на восьмом десятке, и у меня – москвички, младшей почти на полвека.

- Мне кажется, что новое путешествие будет как нельзя кстати. Мэй тоже едет в Девон? – Энн вернулась к прежнему тону. Это был намек. Но моей приятельнице, видно, так не хотелось возвращаться в Стрэдхолл – в пустой дом, наполненный гулом моющего пылесоса и спящими по диванам борзыми, в парк, где непрестанное воркование диких голубей прорезывали резкие, тоскливые крики ненасытного павлина над конюшнями и собачьими могилами, что она решилась намек не заметить и, более того, прямо выразила желание подкрепиться на дорожку. Ей выдали водки, льда и свежие номера «Country Life» и «House and Garden» 1.

- Посиди здесь, моя дорогая, - скомандовала Энн, - а я пока расскажу Ричарду дорогу. Анна, прошу вас тоже послушать, вдруг он что-нибудь перепутает.

Мы перешли в соседнюю комнату. Это оказалась библиотека.

- Анна, Ричард передал вам суть моей просьбы. Я еще раз благодарю вас за доброту, с которой вы согласились порадовать двух старых женщин. Но к этому нужно кое-что добавить. Всего несколько слов о princess Catherine, чтобы поездка не показалась вам слишком скучной.

Ей шел шестой год, а мне – четвертый, когда… Да, кажется, это было в двадцатом - наши семьи чудом выбрались из России. Я это плохо помню и передаю вам со слов отца и матери. Они познакомились с родителями Catherine в Киеве, перед выездом. Мой отец имел крупный пищевой бизнес на юге России, и нам пришло время спасаться. В Москве отцу Catherine, князю Сергею Оболенскому, удалось вместе с женой и дочерью примкнуть к какой-то food delegation 2в Киев. Познакомившись, наши родители решили не расставаться, каким-то образом пересекли линию фронта и постепенно, ценой неимоверных усилий, вместе добрались до виллы бабушки Catherine в Ницце. И вот тут, Анна, дорогая, слушайте внимательно.

Бабушка моей подруги, тоже princess Catherine, как, впрочем, и ее мать – их всех звали одинаково – это вторая жена вашего царя Александра II, княгиня Юрьевская. Мы считаем ее Императрицей. Теперь о том, как моя Catherine оказалась в Девоне. Вы следите, Анна? – спросила Энн.

- Стараюсь. – Я слушала, напряженно думая, зачем все-таки Энн посылает меня к этой внучке русского императора, на юг Англии, в деревню под названием Черная Собака. Неужто посылка - это мое лицо, как говорил Ричард? А я сама – только почтальон? Странно все это. Настолько странно, что быть этого не может. Есть, должна быть, другая цель – подлинная. Англичанам я доверяла еще меньше, чем русским. Хотя и русским доверять не приходится. В наше время – а другого я не знаю – для этого нужно быть круглым идиотом. Так говорит мне мой собственный опыт – а другого у меня нет.

Дочь русского императора вышла замуж за Сергея Оболенского. Они поселились в Лондоне. У Сергея были блестящие друзья в свете, он сколотил неплохое состояние на продаже сельскохозяйственной техники, но их с женой интересы разошлись. Она пела, и серьезно, он же интересовался живописью. – Тут Энн почему-то обеспокоено взглянула на Ричарда. – В конце концов последовал развод, и Оболенский женился на молодой особе из клана миллионеров Асторов. У второй Catherine началась астма – от нервного потрясения, вызванного разводом. Пение пришлось прекратить, не говоря уж о концертах. Нужен был чистый, свежий воздух, желательно морской. Она купила бунгало – скромный дом в Девоне, жила там наездами, но вскоре стала возвращаться все реже. Они с дочерью – моей Catherine - не были обеспечены. Одно время получали раз в квартал чек от кого-то из окружения королевской семьи, потом выплаты прекратились. Оболенский приехал только однажды – в 1938. Моей Catherine было тогда двадцать три. Ее мать скончалась в 1959, перед самым Рождеством. Итак, как видите, Анна, в ваших силах доставить радость одинокой пожилой даме. Справедливости ради надо сказать, что визиты для нее не редкость – многие люди нашего круга находят эту леди настолько приятной, что ценят возможность ее посещать пусть редко, но регулярно. И все же вы – особый случай. Из России никто к ней не приезжал, вы первая. Я счастлива, что могу преподнести ей такой сюрприз.

- Сюрприз? – воскликнула я с ужасом.

- Ну, не совсем, - успокоила Энн. – Я ее предупредила. Без этого нельзя, Анна, как вы могли подумать, что к Catherine можно поехать просто так. Мы обо всем договорились.

Интересно, о чем это они договорились, эти старые женщины? О чем это – обо всем? Нет, тут что-то есть…

- Ну, пора к Мэй. Catherine прислала факс – во всех подробностях описала, как доехать, бедняжка. Мы, старики, понимаем, что на память надеяться не приходится, и слишком волнуемся о мелочах, Анна. Вас, молодых, это раздражает, я знаю. Вот, держите, - и она протянула мне два тонких, полупрозрачных листа, исписанных странным, очень крупным почерком. Казалось, по ним ходила какая-то дикая птица - так угловаты были характерные буквы, так высоко взмывали черты заглавных, а хвосты строчных и дуги скобок опускались так резко и низко, что перечеркивали следующее. Да и сами линии, свободные и сильные, даже несколько залихватские, говорили об энергичной старости и полном здоровье - в них не было ни следа дрожащей склеротической слабости, страха, неуверенности одиночества…- Будете читать Ричарду по дороге. Нас с мужем всегда возил в Девон шофер, так что Ричард там, кажется, и не был. Да, милый? У тебя есть несколько минут – сходи на псарню, передай мое поручение и просто посмотри, как там дела.

И Энн, небрежным жестом приглашая меня следовать за ней, направилась в гостиную, где на диване дремала Мэй, а внизу, на ковре рядом, блестели глянцевые журналы. Энн нажала кнопку звонка. В моем сознании это уже было так тесно сцеплено с едой, как у собаки Павлова. Стэффорд и бордер бросились тормошить спящую и ворошить страницы светской хроники в «Country Life». Энн вышла распорядиться о ланче.

Я подняла один журнал. Фотопортрет занимал целую страницу: милая немолодая девушка, русоволосая, очень просто причесанная, в декольтированном платье цвета ее собственной кожи, держит в неимоверно длинных пальцах, будто выточенных из слоновой кости, букетик мелких желтых примул. На безымянном пальце сверкает бриллиант. Серые глаза под густыми прямыми бровями выражают то же отрешенное, надмирное спокойствие, что золотая маска Тутанхамона. Две еле заметные черточки у краев сомкнутых губ обозначают улыбку.

«Мисс Александра Мортон, старшая дочь достопочтенных Алистера и Миссис Мортон, из Вейсмор Парка, Глочестершир, недавно помолвлена с мистером Ричардом Вестли, третьим сыном лорда и леди Вестли, Ферлоу Холл, близ Ньюмаркета, Саффолк», - прочитала я. По верху страницы шла надпись: «Country Life Vol. CLXXXIV No.6 February 8, 1992» 1. Я выпустила из рук журнал, и он тяжело упал у дивана. Мэй шевельнулась и уронила с дивана руку. Собаки с новой силой устремились к ожившей игрушке, топча глянцевые страницы другого издания. С одной из них на меня смотрел Ричард – да, конечно, это был он, только в черной каскетке для верховой езды. Из-под короткого козырька выбивались светлые пряди, весело смотрели голубые глаза, сверкала белозубая улыбка. Зубы показались мне слишком крупными. Рядом с ним, в такой же каскетке, стояла – теперь я знала кто – мисс Александра Мортон. На этом фото она улыбалась шире, и зубы ее были еще белей и крупней, чем у Ричарда. Да, собственно, и гадать было нечего – под фотографией в журнале «Horse and Hound» 2была уже не строчка, а целая заметка под названием «Трио новых распорядителей Охоты Уоттсмор». Из нее я узнала, что в следующем сезоне в организации псовой охоты в графстве Саффолк грядут серьезнейшие перемены: на смену приходят молодые руководители. После приличествующих случаю благодарностей уходящим и похвал их значительному вкладу в благородную забаву следовали поздравления. Сначала – единственной даме: мисс Александра Мортон характеризовалась как опытный наездник, успешно управлявший Объединенной Охотой Скитчли в течение последних четырех сезонов. Выражалась уверенность, что с новыми обязанностями она справится так же блестяще. «Назначение Ричарда Вестли, - говорилось далее, - продолжает семейные традиции, так как его отец, лорд Эдмунд Вестли, является Председателем Ассоциации распорядителей псовых охот и Распорядителем Охоты Ферлоу. Семья Вестли давно охотится вместе с Уоттсмор, располагая обширными землями в графстве и собственным питомником фоксхаундов». О третьем члене молодого «трио» я читать не стала, а бросила журнал на пол, поверх спокойного лица мисс Александры в «Country Life». Мэй уже сидела на диване, я подала ей руку, и мы двинулись в столовую.

Ланч и Ричард не замедлили явиться. Подали суфле, авокадо и еще что-то очень полезное. На стол рядом с тарелкой я положила листки с факсом от внучки русского царя.

- Как приятно видеть Анну такой порозовевшей, - весело заметила Мэй.

- Да, но отчего вы так раскраснелись, дорогая? – Энн внимательно посмотрела на меня.

- Ах, ей все идет, - с гордостью сказал Ричард. – Правда, Анна! И глаза блестят.

- Анна почти ничего не пьет сегодня, даже шерри, - удивилась Мэй. – И водки ей не досталось – извини, Энн, но я, кажется, одна почти все выпила - там, в гостиной… Пока вы разговаривали о дороге.

- Анна, милая, а нет ли у вас температуры? Может быть, это жар? – и Ричард выскочил из-за стола – наверное, сейчас побежит за термометром.

- Не беспокойтесь, все в порядке, - сказала я, призвав на помощь свой новый голос, и на этот раз голос вовремя признал меня своей. – Я немного волнуюсь перед поездкой – предстоит столько интересного! И потом, мне так хочется поскорее встретиться с Catherine!

И все сошло прекрасно. Мне поверили. Я действительно краснею, когда волнуюсь. Цезарь отобрал бы меня для своих легионов: я читала, что в минуту опасности он проходил вдоль строя и оставлял для боя только тех солдат, кто покраснел, а побледневших отправлял в тыл или вообще восвояси. На этот раз это было не просто волнение – скорее ярость. - Ну что ж, - думала я, вычерпывая ложечкой желтоватую мякоть со сливочным маслом из темно-зеленой пупырчатой половинки авокадо. - Все как всегда. Наконец-то все встало на свои места. Безумная любовь и такие же обещания. И все – ложь. А старушка Энн какова! Ох, - сообразила я, - нет, я ошиблась. Ошиблась! Энн была совершенно правдива, и никакие фотографии не могли меня в этом разубедить.

Значит, все очень просто: помолвка есть помолвка – в феврале еще была, а в июне ее уже нету. Но все равно противно. А почему, собственно? Меня же никто ни о чем не спрашивал, вот и Ричард не обязан был ничего рассказывать. Да я ведь и сама не проявила ровно никакого интереса к его жизни – что для меня слишком обычно. Невнимание к людям, даже безразличие… Бедный Ричард. Я, конечно, чудовище. Оживилась на некоторое время, как дракон в туманном облаке на вершине погасшего вулкана - загорелась от шотландских закатов. А сейчас, не любя, ревную и злюсь. Бедный, бедный Ричард! Вот он смотрит на меня – на мои губы. За эти немногие дни он похудел. Сейчас, почувствовав мой взгляд, поднял глаза. Его зрачки расширились, и вокруг них виден очень тонкий голубой ободок радужки. А мои щеки так и горят, и становится все жарче. Это начинается утихший было шотландский синдром, - почти в отчаянье поняла я. Наступает, дышит волнами пламени дракон, разбуженный яростью и ревностью. Ах, Остров Туманов, Эйлеан А'Хео!

Я сунула в сумку листки факса, Мэй и Энн направились к выходу. Позади них, проходя гостиную, Ричард обнял меня на ходу за талию и притянул к себе. Я шарахнулась в сторону и толкнула один из одноногих столиков. Он рухнул – слава Богу, на диван, а не на пол. Ричард бросился поднимать, поскользнулся на глянцевой журнальной странице и, восстановив равновесие у самого пола, ловко сел на ковер.

- Damn, – чертыхнулся мой как бы жених. – All these damned things – always, everywhere! 1– он отшвырнул ногой раскрытый журнал, взглянул на него и замер. Все еще сидя на ковре, поднял голову - медленно, осторожно - и наши глаза снова встретились.

- Анна, это ровно ничего не значит, - сказал он тихо и отчетливо. – Я должен объяснить прямо сейчас, пока мы одни. Ни-че-го.

- Не нужно ничего объяснять, - перебила я. - Я ничего не спрашиваю. Ни-че-го. – И я быстро вышла следом за старшими дамами. А как мне так хотелось остаться!

Я ускорила шаг, пронеслась вниз по лестнице и почти выскочила на площадку перед дверью. Энн и Мэй стояли у красной машины. Я быстро пошла к ним. Позади слышался скрип гравия: Ричард был за спиной. Но я уже разговаривала с Энн.

- Жду вас завтра, мои дорогие, - ее голос звучал по-прежнему мерно и чисто, и слова падали, как капли в холодное прозрачное озеро. – Поцелуйте от меня мою Catherine! – и старая дама не оборачиваясь поднялась по ступенькам и скрылась за тяжелой темной дверью своей серой крепости.

Ричард резко повернул ключ, и красная гоночная с ревом покинула пределы усадьбы Ферлоу.

- Анна, будь добра, прочитай весь факс целиком, - Мэй приспустила стекло, закурила и села ко мне вполоборота, - Ричарду так, наверное, легче будет сориентироваться, правда, дорогой?

Ответом был его молчаливый кивок. Все повторялось: как прежде, я сидела сзади, как прежде, глядела в затылок красивого и вновь недоступного мужчины, отгороженного от меня пределами своего сказочного мира. Надежней, чем Спящая Красавица в сером замке за переплетением диких роз, - подумала я, глядя на бесконечные зеленые изгороди, проносящиеся за окном. Боярышник уже отцветал, но нежные лепестки собачьей розы, почти белые у основания и залитые страстным румянцем по краям, были еще свежи. День выдался безнадежно серый. «У тебя, Аньк, фрустрация, - проскрипел у меня в памяти голос Валерочки. - Фрустрация – она опасная очень». Ничего не нужно, потому что все недоступно. Все надоело, от всего устала. Пусть, пусть везут от старушки Энн к старушке Кэтрин, потом назад, к старушке Энн… Сколько бы я ни металась по Англии, все равно останусь за изгородью. А замок Англии, настоящей Англии – внутри. Что ж, показалось, что поцеловала Спящего Красавца, но он, как все Спящие, и прежде не дремал… Я представила, чем занималась сестра его Красавица, прежде чем юркнуть в кровать, спрятаться за пологом и закрыть глаза, заметив, что Принц уже рядом – зажмуриться, но не до конца, и ждать поцелуя…

- Анна, что с тобой, дорогая? Нам пора выбирать магистраль! Ричард, слушай!

Листки факсовой бумаги развернулись с шелковым шелестом, и, еле разбирая тонкие линии птичьих набродов, я стала читать совершенно странные указания, тоже какие-то сказочные:

«From Salisbury – take A303. Continue following signs for Exeter, but do not miss roundabout signed to M.S. motorway, taking A358 (towards Taunton). Follow to M.S.Junction 25, turning to Exeter and S.W…»… И так далее, еще страницы две. Я поняла только последние строки:

«Large amount waiting for Richard. It will be well deserved. Milk shake for May – she will have had too much.

Bon voyage. Catherine» 1.

- О! О! – сказали Ричард и Мэй хором. Ну и ну, - подумала я, - такое задание и для волшебной сказки трудновато! Не легче, чем за одну ночь отделить мешок маковых зернышек от проса… За одну ночь… Всего одну ночь… Целую ночь… - Тут я тряхнула головой. Ричард посмотрел на меня в зеркало заднего вида, и я невозмутимо вернула ему взгляд, чуть улыбнувшись – я постаралась сделать это так же безмятежно, как мисс Александра Мортон, Золотая Маска, Опытный Наездник и Распорядитель Псовых Охот.

Впрочем, - продолжила я про себя, - читая вслух распоряжения царской внучки, я почти ничего не поняла. Ясно прозвучали только две последние фразы.

Красная машина летела по серым дорогам, обгоняя длинные большегрузные фуры дальнобойщиков, специальные фургоны для перевозки лошадей и вообще все, что двигалось медленнее, то есть все вообще. Мэй постепенно погружалась в сон и так же неторопливо из него выныривала – так странствует в океане большой кит. Время от времени Ричард просил меня вернуться к факсу, и я строгим голосом перечитывала для него нужные указания. Он был серьезен и собран. Под тонкой рубашкой неподвижно застыли мускулы. В салоне красной машины чувствовался сладковато-терпкий запах новой, еще не выветрившейся кожи и нарастающее напряжение. Мне казалось, что каждое мое движение, даже самое легкое, его усиливает. Как, впрочем, и неподвижность – она так же ощутимо электризовала воздух. Если бы не Мэй, - пришло мне в голову, - мы не уехали бы дальше первых попавшихся густых кустов. Я украдкой посмотрела в зеркало и увидела, как Ричард закусил губу. Одна Мэй была свободна и спокойна. Довольно скоро это выразилось в том, что она потребовала пищи. У ближайшей заправки Ричард затормозил, и мы получили по толстому сэндвичу в пакете. Ричард отказался – сказал, что сил у него и так хватает, а от сэндвичей в пасмурный день тянет в сон. Я съела свой из принципа. Из какого, мне было не ясно, но съела – и, как ни странно, тоже почти успокоилась. К тому же Мэй налила мне водки в серебряную стопку – из серебряной походной фляги, с которой она была в путешествиях неразлучна. Две стопки хранились вместе с фляжкой в специарльном футляре. Водку я не отвергла, все из того же принципа. И что же – простые вещества еды и толика спирта окончательно вернули меня к себе.

В прекрасном настроении, покуривая «Silk Cut», мы с Мэй наблюдали, как заметно меняется страна, по которой Ричард, закусив губу, мчит наш корабль к югу, минуя перекрестки и эстакады, знаки и повороты. В воздухе – даже в бензинном ветре автострады – с каждой милей разливалась нежность. Наконец мы съехали на грунтовую дорогу, и серый мир асфальта остался позади. Зеленым здесь было все, кроме неба и овец. Мы поехали медленней – и не удивительно, ведь овцы внезапно появлялись то спереди, то сзади. Не раз красная машина попадала в середину блеющего стада и вынуждена была передвигаться с его скоростью. Где-то громко ворковали горлицы. Мэй опустила стекло, а за ней – и я.

Воздух Девона был упоителен. Мед цветущего вереска, пряные соки травы, мягкость южного ветра, полного морской свежести, сладкий запах овечьего руна, прозрачность далей – все было в этом воздухе девонских холмов.

Наступали сумерки, и в темных недрах зеленых изгородей появилась дымка, сгустившаяся в молочные клочья тумана. Капли вечерней росы оседали на красной машине. Воздух стал лиловато-синим.

В деревне Черная Собака дома были отделены от дороги зеленой стеной боярышника, густо оплетенного плющом. Только внизу, у самой травы, кое-где видны были стволы кустарника, по толщине не уступавшие талии молодой девушки. Значит, изгородь сажали лет триста назад, если не больше. С тех пор ничего не изменилось.

Catherine стояла на пороге, прислонившись к дверному косяку, и помахала рукой, когда мы подъехали к дому. В синих туманных сумерках желтый свет из полуоткрытой двери ложился на ступени теплой дорожкой. Белая борзая, прижавшаяся к хозяйке, казалась полόвой.

Catherine была темной и узловатой, как древняя дриада, сухой и высокой. Голос ее звучал, может быть, чуть теплее, чем у Энн. Но интонации были те же. Она целовала всех по очереди. Я поняла, что Мэй она хорошо помнит – впрочем, об этом можно было догадаться и по приписке о молочном коктейле. Прикоснувшись холодной щекой к моей, старая дама положила крупные руки мне на плечи и отстранилась. Так мы смотрели друг на друга. Ее маленькое овальное лицо, высокие выступающие скулы, обтянутые коричневой пергаментной кожей, короткий прямой нос, слегка плосковатый над плотно сомкнутыми, почти пропавшими от старости губами, уголки которых изгибались кверху, широкие светлые глаза, не мигающие в глубоких провалах глазниц, – вообще вся ее головка с аккуратным узелком белых волос, низко скрученных на высокой и до сих пор сильной шее, удивительно напоминала египетские изображения богини Баст – львицы-кошки. Странно, - подумала я, - отчего лица последних европейских аристократов так легко узнаются в египетской древности?

Но думать было некогда: пришлось разговаривать. Я не успела даже смутиться, а мы уже сидели за круглым столом под оранжевым абажуром - словно на старой подмосковной даче. Мэй, уже получившая вместо молочного коктейля стакан водки со льдом, вынимала из духовки и раскладывала порции розовой семги, поливая их соусом из шпината, словно болотной тиной, и ворковала с белой борзой. Собаку звали Даша, и она была лучшей из всех, что я видела в Англии, если не считать Мышки.

Предварительная – общая и разведывательная – часть беседы скоро кончилась, и вот первый настоящий вопрос был задан:

- Энн говорила, что вы, Анна, тоже немножко незаконная внучка, как и я? Она ведь вам обо мне рассказала, правда?

- Ах, - засмеялась Мэй, - все мы немножко незаконные. И что бы моему предку Генриху жениться не на Анне, а на Мэри?

Catherine сдержанно улыбнулась. Ричард одобрительно фыркнул и закивал.

- Боюсь, что я не немножко. Совершенно незаконная.

- А как звали вашего деда?

- Герасимов, Осип Петрович, насколько мне известно.

- Старинная фамилия. Несколько ветвей, особенно обширные имения в Смоленской губернии. Так?

- Да. На северо-востоке, ближе к Вязьме.

- Там также Кареевы – та, из которой известный историк… Николай Иванович Кареев - я читала его, когда училась. Со своим оригинальным взглядом на русскую историческую судьбу… Если не ошибаюсь, они в родстве с Герасимовыми. Кареевы вообще один из старейших родов в России – чуть ли не с тринадцатого века, кажется. – Ричард наконец перевел взгляд с меня на Catherine. - А Герасимовы… Самый известный - Дмитрий, московский посол в Риме. Начало шестнадцатого века. Видите, Анна, как я подготовилась? Конечно, вы не думаете, что я все это помнила до звонка Энн. Но она назвала мне имя – я и посмотрела кое-какие книги. Да и сама припомнила.

Так, - подумала я, - кажется, роль Catherine начинает проясняться. То есть ее роль в планах Энн. Но зачем было меня посылать? Все это можно было узнать и по телефону. Или с помощью факса – способность старых дам оперировать техникой меня уже не удивляла.

Тем временем Catherine молчала, глядела на меня, и, казалось, чего-то ждала.

Я не хотела ничего угадывать. Желания понравиться у меня не было, не было потому и никакой неуверенности. Но от всего услышанного у меня осталось какое-то смутное чувство, не связанное ни с чем в особенности. И я заговорила скорее для себя и про себя, чем с Catherine. Да я и не верила в то, что эта старая женщина, всю жизнь прожившая в чужой стране, способна меня понять. Я просто заговорила вслух.

- Я не чувствую, Catherine, что все эти люди и события хоть как-то связаны со мной. Все это было так давно. Знаете… я стала замечать, что даже моя довольно короткая жизнь – и то как-то прерывиста. Принято сравнивать жизнь с рекой. Было принято. Но это ощущение течения непрерывной и собственной жизни кончилось. Поколение моих родителей – последнее. А для меня – и я думаю, вовсе не для меня одной, - жизнь не течет, как река. Она не тождественна сама себе. Ее вообще нет как целого. Она как цепь озер – или, скорее, гор. Между озерами – суша, вот как я видела в Шотландии. В горах есть вершины, плато, хребты – но они разделены долинами. Умом я понимаю, что озера как-то связаны друг с другом, с ручьями и реками, со всем человеческим океаном, также и горы, и я знаю, – меня научили, – что все связано со всем, – но только я этого не чувствую.

- Что же, Анна, вы никогда не были там, где родился ваш отец? В этом поместье? В деревне?

- Никогда, - ответила я. И вот, глядя в светлые глаза на темном лице египетской богини Баст, я поняла, что жила не просто странно – не по-человечески, да что там - дико. Не увидеть своими глазами тот берег реки, по которому ступали босые ноги отца, то небо, в которое он смотрел, лежа в полевой траве, те деревья, под которыми он вырос.

- Я поеду туда сразу, как вернусь, - сказала я.

- Энн говорила мне о ваших планах, - промолвила Catherine.

- У меня нет никаких планов. После этого разговора я не смогу без этого жить.

- О! – печально вздохнула моя собеседница, еле заметно склонила маленькую белую голову на прямой высокой шее и погладила подошедшую борзую. – Неужели? – и она почесала собаку за ухом. Даша опустилась на передние ноги, подняв заднюю часть тела, потянулась, зевая, и помахала правилом.

Так я и знала. Catherine мне не поверила. Или не поняла.

Зато я поняла. Горькая правда была в том, что воображаемые особенности моего лица, которые наивный Ричард принял за подлинную причину визита в Девон, - это приманка, которой Энн решила заманить меня к профессионалу по русскому дворянству, каковым, видно, слыла – и была – внучка русского царя. Две старухи сговорились. Что ж, значит, никакого такого особенного лица у меня и нет. Ну и не надо. Проживу как-нибудь с тем, что есть. А может, и достану в Смоленске какие-нибудь документы. И покажу Ричарду, когда он приедет на охоту в Москву. Может, он и правда приедет. Может, я и сделаю, как решила. Возьму да брошу этот город, как меня там все бросали – все, кого я любила. Как сама Москва меня бросила – и не только меня, а всех нас, москвичей, – всех своих, родных, неприезжих… Ох, - подумала я, - но ведь тут еще мисс Александра с желтыми примулами. Общий круг, общие занятия. Лошади – а у меня на них аллергия: вон, давеча чуть не померла.

- Анна, вы опечалились - не надо, прошу вас, - сказала Catherine. – Мне кажется, я вас вполне понимаю. Мама мне говорила, что так чувствовали многие русские, когда была первая война, потом революция, потом опять войны... А теперь, почти век спустя, люди и вовсе устали. Мне, например, было очень трудно пережить шестидесятые – я так боялась бомбы.

- Бомбы?! – почти крикнула Мэй. – Да бомба отравила всю нашу молодость! – Она закурила. – Не то чтобы совсем отравила, конечно, но ко всему примешивался этот страх… Было такое чувство, что мир сошел с ума. А в Бога я не верю. - Мэй суеверно перекрестилась, на всякий случай. - Ну и потом – хиппи, битлзы – все это так грустно…

Ричард сел на диван. Теперь мы, женщины за столом, в оранжевом кругу света под абажуром, были у него перед глазами: восьмидесятилетняя Catherine, пятидесятилетняя Мэй, и я – прямо напротив. Стакан по-прежнему был у него в руках, и он был полон.

- Нет, боялась – не то слово, - продолжала Catherine. – Я сказала это слишком просто. Я верую, и настоящего страха во мне никогда не было. Нет. Но была горечь, была обида на людей, нарушающих заповеди Господни. Почему- то шестидесятые дались еще тяжелей, чем вторая война. Ну, революцию-то я не помню… А после второй войны была Хиросима, потом Карибский кризис… Хиросима была страшнее всего. Знаете, Анна, я ведь потеряла на войне любимого человека. Поэтому так и не вышла замуж. Но когда бомбы американцев, наших союзников, упали на Хиросиму, – Боже, я усомнилась… А это страшнее всего… Да и Черчилль был, в общем, не против. Я усомнилась, а потом сердилась и унывала, даже сетовала. Это тяжкие грехи. Благодарю тебя, Боже, что Ты не лишил меня веры. Но это время было трудно пережить – оно лишало сил. И длилось так долго… Может быть, вам, молодым, повезет больше… А планы должны быть, как же без них! Когда вы поедете, Анна?

- Я надеюсь, Мэй меня простит, но после известия о смерти отца я хотела бы вернуться как можно скорее. Завтра я на самолет не успею – нам нужно добраться до Стрэдхолла, да еще заехать к Энн попрощаться. А самый удобный рейс – утром, около половины одиннадцатого. Значит, послезавтра.

- Анна!!! – Мэй и Ричард не то чтобы закричали – на это сил у них уже не было – но как-то застонали, сжимая свои стаканы, а Мэй – еще и сигарету.

- Пора спать, мои дорогие, я устала, - Catherine решительно поднялась и выпрямилась. Складки чего-то широкого, черного, облекавшего ее сухое тело, легли отвесно. – Пойдемте, я покажу вам ваши спальни. Прошу вас, помогите мне с посудой – позвольте мне остаться наверху, когда мы поднимемся! - И она стала на первую ступень витой скрипучей лестницы, оказавшейся довольно шаткой. За ней поднималась Даша, постукивая когтями и не оглядываясь.

Спальни были совсем крохотными, но большую часть их занимали старинные кровати с металлическими витыми спинками и шарами на столбиках – отнюдь не узкие. Ночная свежесть девонского воздуха, тишина и эти кровати, застеленные белоснежными одеялами, - все обещало спокойный сон. Все, но не Ричард.

Мэй была уже настолько расслаблена, что, оказавшись наверху и увидев манящую белизну постели, почувствовала себя не в силах снова спускаться в гостиную и мыть посуду. Ее тихое хихиканье должно было выражать намек: она нарочно устраняется, чтобы оставить молодую пару в одиночестве. Этого я и боялась.

Ричард пил весь вечер, и теперь его спуск по витой лестнице оказался чересчур стремительным, хотя на поворотах, напротив, был несколько затруднен. Его соприкосновения с посудой мне удалось счастливо избежать. Правда, самой заняться уборкой было тоже непросто: Ричард слишком стремился к соприкосновению со мной. Но мне повезло: он выпил на самом деле много, так что никаких искушений не пробуждал. И главная опасность миновала.

Стараясь не разозлить противника, но и не уступить, обещая и уговаривая, мне удалось усыпить сперва его тревогу (что я вот-вот уеду навсегда и брошу его тут, в Англии, одного), затем порывы (которые и так были не слишком сильны из-за чрезмерной даже для здорового молодого мужчины дозы бренди – а может, и виски), и наконец – его самого. Пришлось посидеть рядом с ним на диване – в уголке, чтобы позволить его шестифутовому телу распрямиться и расслабиться; при этом я держала на коленях, как Юдифь, тяжелую голову англо-сакса и поглаживая светлые жесткие волосы, пока его рука не разжалась и не выпустила мою. Тогда я встала, накрыла недвижное тело пледом, обнаруженным здесь же, в гостиной, и вымыла посуду. Закрыв за собой белую дверь спальни и повернув в ней ключ, я не без колебаний решилась прикоснуться к оконной раме. Никаких звуков не последовало – сигнализации не было.

Я распахнула окно и постояла около него, вдыхая ночной эфир девонских холмов и вглядываясь в почти светлое небо. Дохнул предрассветный ветер, прошелестели ветви сонных деревьев. Среди них промелькнула неслышная тень и мягко нырнула вниз, к земле: сова охотилась. Новый вздох ветра оказался сильнее и принес с холмов запах папоротника. Ровно, механически-страстно кричал козодой – где-то внизу, в сырой росистой траве, в тумане.

Утром туман, исчезая, омыл каждый лист, и все сверкало. Даже блеяние овец в деревне Черная Собака казалось бодрым.

Когда мы добрались до Ферлоу Холла, солнце уже спускалось к полям, палевое над зеленеющими хлебами.

Энн улыбалась и посмотрела на меня значительно, узнав, что это мое последнее появление в Ферлоу. Я не удивилась, когда она пригласила меня – меня одну – в оранжерею. В этот раз она уже не стеснялась и была настроена совершенно по-деловому.

- Моя дорогая Catherine уже прислала факс. Анна, вам удалось произвести самое лучшее впечатление. Она в восторге. Ну, принимая во внимание чувства моего сына, нужно торопиться. Это к лучшему, что вы уже собрались в Москву. Чем скорее уедете – тем вернее все устроится, как вы думаете?

- Простите, Энн, но ведь… Я не могу сказать, что приняла окончательное решение. К тому же я видела журналы у вас в гостиной…

- Ну, чепуха. Эта помолвка с самого начала внушала мне самые серьезные опасения. Какие, я вам сказала в первую нашу беседу, – помните, мне пришлось тогда выпить для храбрости! – и Энн улыбнулась, тронутая воспоминанием о нелегком для себя испытании. - Собственно, из-за этой помолвки у меня и возникла мысль обратиться к вам – мысль сперва очень неясная. Надежды было мало – вы не должны обижаться, но ведь я вас совсем не знала – мне было известно только то, что вы сами сообщили Мэй и мне. Никаких общих знакомых – ничего! Теперь, Анна, я вас узнала лучше. Ваше поведение с Ричардом оказалось безупречным. Как это в Священном Писании: пощажу город сей, если в нем есть хотя бы десять праведников… Вы и в самом деле меня удивили. Ну и, наконец, моя Catherine. Ее мнение я ценю очень высоко. Ее авторитет – а эту даму, как вы знаете, многие посещают, хотя добраться до Черной Собаки – просто подвиг, – так вот, ее авторитет стоит любых бумаг. Но все же и бумаги нужны. Прошу вас, Анна…

- А я могу попросить вас, Энн?

- Да, дорогая?

- Я прошу вас не думать, что все решено. Я прошу вас сделать так, чтобы не повредить Ричарду – я боюсь, что он разорвет свою помолвку, а потом окажется, что это было напрасно.

- О, Анна! – Энн заволновалась. – Конечно, Catherine будет держать все пока в тайне. Она никогда не сделает ложного шага. И все же я думаю… Нет, уверена: скоро мы с вами снова будем сидеть вдвоем в этой оранжерее. Пойдемте – я тороплюсь. Так и время пойдет быстрее.

- Я пригласила Ричарда на охоту с борзыми. Приедут Мэй, ее знакомые и Ричард. Энн, это будет в самом начале сентября – псовая охота открывается 31 августа. К этому времени я решу. И скажу Ричарду. А на родину отца я поеду сейчас же, не медля, только вот доберусь до Москвы.

- Так, - сказала Энн. Наступила пауза. – А меня вы, конечно, не приглашаете? Нет, нет, я понимаю, - мне это и в самом деле трудновато. Нереально. Ну, ничего. Вам нужно время – вы его получите.

- Анне понравились новые орхидеи, - сообщила Энн китайской вазе с цветами, входя в гостиную. – Ну что ж, пора прощаться. Минуту, Анна, я хочу кое-что подарить вам на память. – И старая дама скрылась за дверью. Через несколько минут она появилась и протянула мне маленький пакет. – Это, Анна, вам - до следующего приезда.

Я открыла пакет и заглянула внутрь. Там лежал какой-то тюбик. Вынула – это был крем для рук. Несколько ошарашенная, я взглянула на Энн.

- У вас в России ведь нет посудомоечных машин. А руки – самое важное.

Я поблагодарила, и меня как бы поцеловали: чуть заметное прикосновение щеки, сухой, как крыло бабочки, - прикосновение легчайшее, от которого не осыплется пудра. Следом за Мэй и Ричардом я вышла, и Энн проводила нас до красной машины.

Высадив нас в Стрэдхолле и с отвращением глядя на павлина, Ричард, неохотно прощаясь, сказал, что наутро надеется сам отвезти меня к самолету.

На сбор вещей мне понадобилось четверть часа. Ровно столько же нужно было Мэй, чтобы поработать в своем «офисе» и произвести ревизию всего хозяйства. Потом мы ходили смотреть новорожденного жеребенка. Я помнила об аллергии, но решила рискнуть. Пока в полумраке тихого денника мы разглядывали голенастое дитя, павлин танцевал на крыше конюшен.

За ужином мы с Мэй пили на равных – я чувствовала, что уже свободна, и праздновала это так, как ничего до сих пор не праздновала в жизни. Мы обсудили все, что произошло в Британии и что ожидало нас в России. Вместе поднялись по лестнице, и я почему-то старалась, чтобы Мэй не заметила, как я напоследок смотрю в хитрые и отчаянные синие глаза ее пра-прабабки – той, что так хотела получить одно из лучших имен вместе с высоким титулом. И я сделала вид, что и не взглянула на девочку с белой собакой. Отчего? Не знаю.

Утром, кивнув в окно белому жеребенку, которому отныне было суждено в одиночестве оставаться под дубом, я легким шагом вышла из комнаты. Боже, как я была счастлива! И отчего? Не знаю.

Павлин к завтраку не явился, что было странно. Может быть, лиса все-таки добилась своего – уж слишком громко он кричал вчера на крыше.

У красной машины Мэй смахивала слезы, но они быстро высыхали от свежего ветра и надежды на скорую встречу – ах, целых два месяца, Анна! I really cannot wait! 1

Я села на заднее сиденье, мотор заурчал, зашуршал гравий, и стены Стрэдхолл Мэнор выпустили меня на волю.

Всю дорогу в Хитроу Ричард, взглядывая в зеркало заднего вида, просил, чтобы я позволила ему лететь в Москву сегодня, сейчас, со мной. Вещи у него в машине, да и много ли ему надо? Машину отгонят назад, в Ферлоу. Энн намекала, что вовсе не против. До охоты целых два месяца, а я так нуждаюсь в помощи. Как я поеду одна куда-то в глушь, в деревню? Он подозревает, что Россия не Англия. В лесах обитают волки. Может быть, сейчас их не так много, как во времена Браунинга – Энн дала ему поэму “Ivan Ivanovitch”, а в ней волки съедают трех малых детей одного за другим на глазах у несчастной матери, – но все же волки есть, и это всем известно. Бродят и медведи. Везде, даже в Москве, кишат бандиты. (С последним я не могла не согласиться.) И потом, почему, собственно, нет? Зачем проводить врозь июль и август, когда мы оба свободны? И он меня любит? Разве это разумно? Он был бы так счастлив… и так далее.

Временами я готова была согласиться. Но тут же представляла, как Ричард садится рядом в самолете и мне снова приходится говорить по-английски, а вечером он оказывается в моей квартире, и я не могу одна, совсем одна стоять у окна и смотреть, как солнце опускается над Дорогомиловым и садится за Москва-реку.

Разговор завершился в Хитроу, в буфете. Мы приехали довольно рано, и Ричард решил слегка меня напоить, чтобы я не так боялась полета – всего пару бокалов белого вина, Анна, потому что… Я уже знала, почему: на глазах у незнакомых людей пить что-нибудь другое мне не пристало. Думаю, он смутно надеялся, что так меня легче будет уговорить. Но все было напрасно – притом я почти не боялась. Свободному человеку страх чужд, а я чувствовала себя свободной чуть ли не в первый раз в жизни. Мне даже захотелось поскорее взлететь. Но вслух приходилось повторять, что мне нужно время: побыть одной, принять решение. К концу второго бокала – о чудо! – это наконец возымело действие. Ричард вышел и, к моему удивлению, вернулся не один – за ним следовала девушка в служебном костюме с галстуком. Я подумала, что мой почти жених собирается сдать меня в полицию, чтобы настоять на своем: если уж я не беру его в Москву, то пусть остаюсь на Британских островах, хоть и за решеткой.

Но нет. Пока длился прощальный поцелуй, милая блондинка деликатно смотрела в сторону, а потом, покивав Ричарду, пообещала ему, что все будет в порядке, точно так, как он просил, и леди не придется ни о чем волноваться. Откуда ни возьмись появилась тележка, куда сложили мой багаж, и девушка, толкая ее, двинулась вперед, оглядывась, чтобы убедиться, что я иду следом.

Вдвоем мы шли по каким-то коридорам, длинным и серым, как в дурном сне, и вдруг, уже без тележки, оказались в той трубе, которая, я знала, кончается прямо в самолете. И точно: мы вошли в лайнер «Аэрофлота», у англичан известного как «Aeroflop», 1– но сон все не кончался. Самолет был тоже длинным, серым и – совершенно пустым. Там не было ни души, и даже девушка, усадив меня на место у иллюминатора, куда-то испарилась. Так я начинала путешествие впервые.

Я огляделась. До времени, указанного в билете, оставалось не так уж много. В иллюминаторы проникал свет, ярко-белый, какой-то небесный, хотя самолет был недвижим и, по всей видимости, все еще стоял на земле. Впрочем, одна в этом полусне – полуяви, я ни в чем не была уверена. Кроме одного – я вижу свет, и это свет свободы.

Вскоре в салоне стали появляться люди. Оживленно жестикулируя, они говорили слишком громко, вели себя как всегда, и все пошло как обычно. Одно изменилось: теперь я смотрела на облака сверху. И это мне нравилось.

В Шереметьеве я села в автобус и, неотрывно глядя в окно на сирые деревушки, мелькающие вдоль шоссе, доехала до Речного вокзала. У входа в метро были ларьки. Я кинулась к ближайшему, без колебаний бросила свою сумку на грязный, покрытый полузасохшими плевками и окурками асфальт и купила большую банку пива.

Пиво я пила из прямо из банки, у самого входа в метро - и притом курила, у всех на глазах. «Все» проносились мимо, никто не обращал на меня никакого внимания, и я не помню большего блаженства, чем вкус этого замечательного, теплого, отвратительного пива.

Больше я так никогда не делала.

Глава 13

От моей юрты до твоей юрты

Горностая следы на снегу.

Ты, пожалуй, придешь под крылом темноты,

Но уйду я с собакой в тайгу.

От юрты твоей до юрты моей

Голубой разостлался дымок.

Тень собаки черна, а на сердце черней,

И на двери железный замок.

Петр Драверт

Ботанический сад биофака МГУ отдыхал от дневной жары. Звякнула задвижка, скрипнула калитка в чугунной ограде, и я проникла на территорию Плодового отдела. Все было сизым, даже небо. Под сизой листвой наливались голубые яблоки. В высокой дымчатой траве, у самых корней, уже крылась темная ночная прохлада. Солнце почти перевалило за серую цитадель биофака, и стрижи с отчаянными криками накручивали последние круги в сухом прогретом воздухе. Навстречу мне, к калитке, стуча когтями по еще теплому асфальту, вывернула с боковой аллеи группа борзых: впереди – гладко-блестящие хортые, за ними, вяло, измученные жарой, всклокоченные от дневного сна псовые. Собаки вежливо залаяли, и из открытой двери вагончика показался богатырский торс. Тарик поманил меня к себе кружкой, в которой вполне мог уместиться новорожденный младенец.

Под сенью навеса только что допили чай. Это отмечало конец дня и переход к жизни в темной части суток. Она начиналась с проводов солнца. Собрав куски сыра, колбасы, немного шашлыка из мяса собачьего рациона и прихватив лимон, Тарик, пара его помощников и я побрели к биофаку.

- Значит, Званка еще у тебя? – в самом начале пути уточнила я, потому что в суете приветствий, удивленных возгласов и сборов закуски, а особенно при виде большой бутылки «Red Lable», которую я купила в Duty Free, все как-то смешалось, и нужной ясности не было.

- А где ж ей еще быть, Званке твоей? – удивился Тарик.

- То есть Сиверков ее не забрал?

- Да нет, Ань, он и не звонил.

- А-а-а. Ну да. Понятно. Тогда я ее возьму дня через три, можно? Мне надо в Смоленск съездить, но только туда и обратно. Смотри: ночь туда – это завтрашняя, ночь там, да еще одна – назад, в поезде. Приеду рано утром – и сразу к тебе. Ладно?

- Ладно, чего уж. Да ты не торопись - она тут особо не мешает – привыкла уже, ночью выпускаю – сторожит. Собака строгая. Я тебе рассказывал, как она тут с одного мальца штаны спустила? А ведь яблок-то – только белый налив пока, да и то недозрелый.

- Тогда я ее сейчас беспокоить не буду, а то разволнуется зря.

- Правильно. Не будем травмировать животное, - сказал рассудительный Тарик, продвигаясь к биофаку неторопливо и неотвратимо, словно человек-гора. За ним легким молодым шагом выступали помощники – оба пепельные блондины, высокие и гибкие, - Олег и Наталья, похожие друг на друга, как два колоска с одного поля, но не брат с сестрой, а муж с женой. Они были так хороши, что борзые, то вьющиеся вокруг них хороводом, то вдруг пускающиеся друг за другом в проскачки по аллеям, казались одной с крови с этими юными созданиями человеческой породы.

Тарик служил на биофаке сторожем – только в ботаническом саду не первый десяток лет, а то и в других помещениях, где приходилось. За ним мы вошли в здание, въехали в солидной шкатулке красного дерева на верхний - пятый - этаж и поднялись сперва на чердак. А уж оттуда вышли на крышу. Все ахнули - и по обычаю, и от освеженного чувства жизни.

Солнце малиновым кругом висело над пустырями и над цементным заводом – дикими, покинутыми человеком просторами, уходившими на запад вниз, под гору от биофака – северо-западного форпоста МГУ на границе с темными землями суеты и невежества. Границей лежала асфальтовая полоса – Воробьевское шоссе.

Крыша не торопилась отдавать тепло, жадно всосанное за день гудроном. Но цинковые листы на поверхности выступов труб, вентиляционных отверстий и барьера начинали уже остывать. Мы расположились у западного края, разложили закуску, нарезали лимон, наполнили стаканы и приготовились. Обряд должен был начаться в тот миг, когда край солнца коснется линии горизонта за пустырями. На пустырях виднелись редкие и жалкие следы человека – шаткие хатки, подобия огородных грядок, нагромождения строительного мусора. Там жили и плодились дикие порождения цивилизации, бродяги - бомжи и собаки. Они начинали шевелиться с наступлением тьмы, и пока все было неподвижно. Цементный же завод и днем выглядел безжизненным, и только облака едкой серой пыли, вечно вздымаемой ветрами, напоминали о природе Homo – пригоршне праха, humus, в прах уходящего и все вокруг в прах обращающего.

Но вот край солнца зацепил серую пустынную землю, и мы выпили виски, не сводя глаз с раскаленного круга, запущенного в туманные небесные сферы неизвестным дискоболом. Напиток горячим елеем умащал изнутри тело, пока душа напитывалась таким знакомым мне ароматом. Это был запах виски - шотландских холмов, рыжей львиной шкуры - цветущего bonny broom.

Молча, целиком отдавшись созерцанию космоса, мы понемногу пили под руководством Тарика. Последний безмолвный тост отметил и продлил то мгновение, когда верхний край диска скрылся, оставив над серой пустыней полукруг гаснущего малинового свечения.

Заговорили, обсудили осеннюю охоту и стоит ли возиться там с англичанами. Решили, что стоит. Может, подкинут чего на корма для питомника. Тарик, как всегда, застревал на подробностях, так что домой к Бородинскому мосту мне пришлось добираться на поливальной машине. Сидя высоко в кабине рядом с шофером, я смотрела, как разгорается небо над куполами Новодевичьего монастыря, пока машина, рассыпая фейерверки брызг, мощными струями смывала с Бережковской набережной в прошлое прах канувшего дня.

Я проспала до полудня, и все равно до поезда в Смоленск оставалась еще половина суток. Валентина на мои призывы съездить вместе не откликнулась. Почему – я так и не поняла. Мы договорились увидеться днем на Плющихе, и то благодаря тому, что у нее были какие-то дела в бабушкиной комнатке – кажется, дом расселяли под реконструкцию для банка, и нужно было готовиться. Одной мне ехать было совсем неудобно – последние разговоры по телефону с Быковым настроили его на опасный лад. Мне показалось, что в своем нынешнем неустойчивом состоянии – то ли женат, то ли нет, то ли в Берлине, то ли в Смоленске – он слишком много пил, и теперь в его затуманенном сознании вспыхнула мысль, что мои поиски предков – только предлог, чтобы приехать, а уж там – чем черт не шутит!

И Валентина по телефону казалась не вполне вменяемой. Паузы между ее репликами стали еще длиннее, интонации – упадочней, и вообще возникало странное чувство, что, разговаривая, она все время озирается по сторонам и к чему-то прислушивается – но вовсе не ко мне. И к тому же не стремится выходить из дома - будто боится. Потому не без тревоги поднялась я по Второму Ростовскому переулку, повернула налево за бывшую булочную, где теперь бутик элитных вин, и вышла на Плющиху. Асфальт чуть не плавился под ногами, и от каблуков оставались точки и многоточия. Даже от широких каблуков мужских ботинок кое-где виднелись отпечатки, напоминающие подковы. Я поймала себя на том, что рассматриваю следы пристально, как охотник на тропе. А зря. Мне ли не знать: Сиверков следов не оставляет. И ботинки не носит. Кеды, кроссовки… А может, сандалии с крылышками? Гермес-Трисмегист… Меркурий – летучий, как ртуть, и, как серебристый металл, подвижный.

Тополя Плющихи, видевшие еще Толстого, Блока и Рахманинова, тихо стояли с поникшими листьями, на которых поблескивали слюдяные следы застывшего сока.

За толстой дверью подъезда было прохладно. Пахло кошками и темной сыростью. Но чем выше я поднималась по каменным истонченным от времени ступеням, тем ощутимей становился бодрый, упоительно роскошный запах кофе, волнами плывший с площадки последнего этажа, из квартиры Анны Александровны. Этот запах, словно прелестная кокетливая француженка, на миг утреннего визита беззаботно раскинувшаяся в креслах, одним своим мимолетным присутствием будил если не надежды, то мудрую безмятежность, и если не вооружал против грядущих волнений, то отстранял небрежным жестом на приличествующее им место.

Разглядеть Валентину во тьме коридора не удалось, и как Данте за тенью Вергилия, я шла за ней следом во мраке, пока она не повернула за угол и мы не оказались перед открытой дверью комнаты ее покойной бабушки. Оттуда-то и доносился кофейный аромат.

Окно, узкое и такое высокое, что его всегда было почти невозможно вымыть, теперь пропускало столько света, будто стекол не было вовсе. Видно, стремясь одолеть тоску, Валентина оттерла его смесью, изготовленной по старинному московскому рецепту – так, как с шаткой стремянки мыла некогда окна в библиотеке МГПИ, ныне – МПГУ. В комнате было чисто, светло и пусто. Мы присели на простые венские стулья у подоконника – из мебели остались только они, да железная кровать с сеткой. Окно, о котором позаботились в последний раз в его столетней жизни – перед тем, как чужие приезжие люди выдерут, выломают его из старой стены, сбросят с четвертого этажа и заменят стеклопакетом, - это окно позволяло заметить, что Валентина похудела на полпуда, не меньше, что глаз у нее дергается и что она только что покрасилась в оранжевый цвет. Все это делало ее похожей на неудачливую ведьму.

Каждую минуту она вскакивала и порывалась бежать домой. Потому ее рассказ был долог и сбивчив. История оказалась на редкость банальной, и я сама была свидетелем большей ее части. Но Валентина, как подлинно народный сказитель, нуждалась в полноте повествования и начала с самого начала. Она десять лет терпела не очень любимого мужа, упрямого, безответственного и ленивого, она скрепя сердце высиживала из него бизнесмена, тормоша его, когда он порывался уснуть на диване, то есть непрерывно, и даже когда скорлупа яйца треснула и показался на редкость безобразный детеныш, она не отшатнулась в ужасе, не прогнала и не бросила гадкого на произвол судьбы, как полагается в сказках, а продолжала пестовать до тех пор, пока в мире московских воротил не появился еще один крокодил. Или удав. В общем, рептилия, с чьих зубов кровь каплет не переставая. И тогда – что бы вы думали – в знак пожизненной благодарности он бросил ее, и, кажется, навсегда. Ей и в голову не приходило, что такой неопрятный мрачный жадюга может кому-то понадобиться: в суете забот о его благополучии – здоровом сне и питании – она не успела сделать только одно – осознать, что теперь у него много денег. Не просто много, а очень много, как говорят в рекламе. И не у них, как она привыкла думать, а именно у него. И что для всех, кроме нее, главное в муже только это, а потому отныне он нужен всем женщинам. Всем! - и она посмотрела на меня как-то искоса.

И снова вскочила: пора, пора домой.

- Зачем? – спросила я. – Тебя что, там ждет кто-нибудь?

Она оглянулась на дверь: - Н-нет… Ну, как… Да, да, конечно, да! Пора кормить кошку.

Дальнейшие расспросы я проводила без особого интереса, скорее просто для порядка, чтобы убедиться в справедливости двух возникших гипотез. Подтвердились обе. Первая: Валентина надеялась, что муж вернется, и панически боялась, что стоит ей закрыть за собой дверь, как он позвонит. Видно было, что это уже невроз: доводы ratio – у тебя есть автоответчик, определитель номера и что там еще; если захочет вернуться – найдет тебя на другом конце света, это у них просто – оставляли ее безучастной. Вторая: Валентина боялась, что муж ее убьет… Ну, то есть наймет киллеров. Этот страх тоже мучил ее неотступно и заставлял сидеть дома. Ночью она боялась встать со своего колченогого дивана, чтобы не оказаться в кружке оптического прицела, и, пригнувшись, писала в баночку или проползала в коридор – она нашла только два способа и выбирала один из них в зависимости от настроения. И тут разум оказался бессилен, и сонмы чудовищ вторглись в его владения и их населили. Эта душа оказалась не настолько просторна, чтобы вместить другие предметы, и не настолько подвижна, чтобы уклониться от боли.

Мы вышли вместе, я проводила ее через мост до метро и сказала, что вечером заеду за ней на такси, потому что билеты уже куплены, поезд – место самое безопасное, как и сельские просторы Смоленщины, а в квартире с кошкой поживет пока один мой приятель - Тарик, каскадер и укротитель, о котором она наслышана и которому давно пора принять ванну. При этом я утаила, что диван, скорее всего, рухнет, – укротитель весил больше центнера, - а ванну нужно принять не только ему, но и дюжине борзых - только псовых, конечно: короткая шерсть хортых делала их неуязвимыми для блох и грязи. Кошек, как и все живое, Тарик любил и жалел, так что за судьбу рыжей бестии – любимицы Валентины – опасаться не приходилось.

Пока я сдавала свой билет, покупала новые и договаривалась с Тариком, пока звонила Мэй, чтобы еще раз поблагодарить, пока собирала сумку и заказывала такси, на Москву пала ночь. С ней опустилась тоска. В воспаленном розоватом свете фонарей все казалось неузнаваемо преображенным. Черные купола и стены Новодевичьего на черном небе, теплые испарения грязного асфальта на той же Бережковской набережной, по которой теперь я ехала не на поливалке, а на такси, и в обратную сторону – забрать Тарика, чтобы поселить его с кошкой, - смутные картины английской жизни, где-то странствующий неуловимый Сиверков в своих зоологических отрепьях, белозубая улыбка вымытого Ричарда, голос павлина, обезумевшая Валентина, всегда отсутствующая, но издали требовательная мать - все, совершенно все исполнялось каким-то зловещим смыслом, будто скрывало некий дьявольский замысел, в ночи проступающий на поверхности вещей единым и страшным узором.

Я боялась ехать в Смоленск. Я боялась этого так, как боялась встречи с отцом, пока он был жив. Ничто не изменилось и ничто не исчезло: страх, печаль, одиночество – они по-прежнему были со мною, словно и не думали меня покидать. Я вспомнила картинку Билибина из книги с русскими сказками: стоит девочка на опушке чащи, уж село красное солнышко, уснули цветы лазоревые, смолкли птицы голосистые, вот и ночь наступает, но нужно, нужно решиться и войти…

Узкие башенки Белорусского вокзала чернели в ночи, как верхушки елового леса. Часы над темным провалом полукруглой арки были сломаны – стрелки с самого начала перестройки указывали одно и то же время – полвторого. Но поезд, едва освещенный скудным вокзальным светом - светом бедствий, войны и нашествий – был уже подан. На потолке купе слабым голубоватым пятном мигала лампочка. Устроившись, Валентина разломила таблетку тазепама и протянула мне половину. Поезд дрогнул, тронулся, и по белым оконным занавескам, по стенам замелькали ломаные тени столбов и проводов, огни да огни.

Я проснулась от яркого света. Вагон мерно покачивался, поезд шел ровно и быстро. Валентина не шевелилась. Я отодвинула занавеску со своей стороны – за окном проносились всхолмленные поля. Солнце цвета слоновой кости катилось по горизонту медленно и задумчиво, как биллиардный шар по зеленому сукну. Отец играл в биллиард. Не знаю, где он научился – но играл, даже меня учил, когда мы во время дачной подмосковной жизни заходили в какой-то санаторий для партработников. Я смутно вспомнила, что и в Москве он где-то играл, даже, кажется, серьезно. Ну что ж, вот и моя партия началась.

До Смоленска оставалось еще часа два. Я встала и вышла сперва в коридор, потом в тамбур. Окно было открыто, и живой запах луговой травы с порывами встречного ветра бил в лицо. Поля сменялись перелесками, долины и луга – мягкими увалами, солнце, оторвавшись наконец от горизонта, поднималось выше и выше, и все было полно жизни, как этот прохладный утренний ветер, доносивший то птичий гомон, то треск кузнечиков, то пение проводов. Мы подъезжали к городу. Где-то тут, совсем рядом, был Гнездовский курган, из которого вырвалось некогда на свет Божий сокрытое русичами во глубине Земли и во тьме веков горькое слово – то ли Горечь, то ли еще что. Вот уже поезд замедляет ход, вот уже розовеют на холме стены древнего монастыря… Все. Остановка. Смоленск.

Я спускалась со ступенек первой и наконец спрыгнула, опершись на протянутую руку. Это был Володя Быков – сильно потолстевший и в бороде. Роса была всюду – на проводах, столбах, на перроне, и даже лоб Быкова, которого я коснулась невинным поцелуем, был от росы холодным. И весь Быков был бодр и свеж. Крупное важное медлительное тело, светлый лен летнего костюма, рыжеватая борода и русые волосы в мелких завитках, очки в тонкой золотой оправе – это был уже вовсе не тот тоненький юноша-аспирант, альпинист и театрал, которого я помнила, но барин, скорее помещик, чем провинциальный интеллигент. Недоставало лишь соломенной шляпы.

Так и держа мою руку, он направился было к двум господам, стоявшим поодаль, но тут я обратила его внимание на Валентину. Быков разглядывал ее через очки – стекла стали еще толще, чем в то далекое время, когда он разбирал старославянские письмена и – вместе со мной, под руководством профессора, - греческие закорючки. И правда, со времен закорючек, то есть первого курса аспирантуры, минуло почти десять лет. Но Валентину он вспомнил – не сразу, постепенно. Ведь и сам заходил когда-то в пединституте в библиографический отдел, так называемое биббюро, да и со мной ее видел часто, когда мы вместе курили – то во дворе, за зеленой деревянной хибаркой, где продавали пельмени, а то на верхней площадке широкой лестницы, под самой крышей института, - там можно было сесть на заляпанный белилами и канцелярским клеем восьмиугольный столик времен профессора Герье… и смотреть в полукруглое окно наверху. Из окна было видно только небо, и этого было слишком много.

Быков повел нас к тем двоим, и они тоже устремились навстречу. Валентина выпрямилась и выступала незнакомым мне, особым шагом. В ее осанке появилось что-то томно-властное, от чего головы встречающих почтительно склонились, а улыбки сделались искательными. Стаж миллионерши не прошел даром. Сейчас она напоминала – да что там, не напоминала, а просто была похожа, очень похожа на царственную Беату Тышкевич. От нервного мелкого подергивания правого века не осталось и следа. Если бы ей вернуть десяток потерянных в последние недели килограммов и большую их часть распределить в области бюста, то сходство было бы разительным. Такой я ее еще не видела. Впрочем, в последние годы – годы Валентининого миллионерства - я вообще редко встречала свою подругу, и сейчас поняла, что впереди еще много удивительного.

И вот еще на первый случай: один из смолян, приглашенный Володей Быковым, чтобы два дня возить нас по области в новенькой черной «Волге», то есть, по сути, шоферить, оказался председателем Смоленского областного суда. Вовсе не разбираясь в табели о рангах, даже я поняла, что это не совсем обычно. Притом он был высок, строен, лицом приятно мужествен, а одет, как шепнула мне уже в машине моя миллионерша, чуть ли не от Кардена (других имен я не запомнила). – Ты видела, какие у него башмаки? – шипела она мне на ухо. - Нет? Ты что! Долларов шестьсот, не меньше!

А как я могла видеть, когда Василий (а может, Юрий – нет, все-таки Юрий был второй, самый скромный из нас всех, историк-краевед) – когда Василий тут же сел за руль, рядом с ним вальяжно расположился Володя Быков, а мы с Валентиной и краеведом ничьих башмаков рассмотреть с заднего сиденья уже не могли, только свои собственные. Но она – она заметила. И оценила – в те первые секунды, когда мы только знакомились, когда, как меня учила бабушка, нужно улыбаясь смотреть в глаза человеку, а вовсе не на его башмаки. Ну,- подумала я,- началась российская жизнь! Неправильно я себя веду и никогда ничему не научусь – поздно! - А в Англии-то было легче легкого, - шептал мне голос, - там ты почему-то вела себя правильно, да что там – каждое лыко в строку. А теперь – ну, как всегда, снова здорово! Одно неудобство!

И действительно, всем, кроме Валентины, было неловко. Судья стеснялся незнакомых молодых женщин, Володя Быков стеснялся меня, историк Юрий – вообще всех. Да и мне в конце концов стало не по себе: трое занятых людей, черная «Волга», да на целых два дня по смоленским дорогам, чтобы искать забытую Богом деревню и какие-то несуществующие бумаги! И все из-за меня. Я-то думала… Но делать было уже нечего. Машина стояла с включенным мотором, и нужно было сказать хоть что-то определенное.

- Так, Анна Кирилловна. - Володя Быков звал меня по отчеству еще на первом курсе аспирантуры. – Так. Это куда же мы с тобой собрались? Куда направляемся? Ты мне по телефону-то промямлила что-то… Такое что-то, знаешь ли, не совсем нам, простым людям, понятное. Живем мы тут тихо, спокойно, и думать про твою деревню Зайцево не думаем. Какое у тебя там Зайцево? А то у нас их тут вроде как два.

- Как это два? – я ужаснулась, что втравила серьезных мужчин в башмаках в какую-то авантюру.

- Да нет, Анна, - потупив глаза в колени и взглядывая на меня только искоса, тихонько сказал краевед. – Это Владимир вас нарочно смущает. А вы ведь приехали с благородной целью – искать и найти свои корни. Как это хорошо: «Любовь к родному пепелищу…» Вот мы и поедем… – на пепелище... Я Кареева Николая Ивановича воспоминания читал, так знаю. Ваше Зайцево, Анна, – это не то Зайцево, которое всяк, у кого глаза есть, может ныне увидеть. Нет, ваше – это не то Зайцево, что у Ярцева, близ шоссейной дороги на Москву, и сейчас большое село, людьми обильное. Ваше – в бывшем Сычевском уезде, у деревни Холм Жирковский, где Днепр хоть и глубок, а в четыре лодки шириной. Вот и поедем, может, что найдем, зримо пока на этой земле присутствующее. Пепелище ли, или еще что – не скажу, не видел…

- Понял, Василий, как поедем? – по-хозяйски осведомился Володя Быков, неторопливо, по-барски разворачивая свое тело, облаченное в прохладный лен, вполоборота ко мне на переднем сиденье. – Вон, карту возьми. Значит, так. Бог даст, найдем мы, Анна Кирилловна, сегодня твое Зайцево. Корни, так сказать, телесные. Потом, к вечеру, - ночевать, ко мне, в Поозерье. Я ж тебе говорил, что дом построил. Тут мне мужички участок взяли, в заповеднике, хоть и не по правилам, а гектара полтора есть. И коттедж трехуровневый. Ох, возни ж с ним было – ну, надоел до черта. Теперь продать, что ли? Пока вот друзей вожу, на охоту, - и он кивнул в сторону судьи. Ну, сама посмотришь. Отдохнем, шашлычков поедим, переночуем… Завтра – в Сычевку, тоже корни искать, - на этот раз взор Володи Быкова упал на краеведа. – Корни, корни, говорю… не то чтобы духовные, но и так можно сказать… Ну, что ты там хотела… Бумаги какие, что ли…

Машина уже миновала окраины Смоленска, почти не отличавшиеся от деревенских улиц, и неслась по шоссе, у города еще ровному. Это означало, что судья Василий взял направление.

- Дело в том, Анна, что я по просьбе Владимира – настоятельной, должен сказать, просьбе, да и теперь, познакомившись с вами лично, я его вполне, вполне понимаю … - историк сделал паузу, чтобы дать возможность судье – ткнуть мягкое тело Быкова локтем, Валентине – хихикнуть, Быкову – бархатно, хоть и смущенно, хохотнуть, а мне – оценить все это в совокупности. – Так вот, я внимательнейшим образом просмотрел наши смоленские архивы. И не нашел ничего. Что ж, это меня не остановило. Меня, надо вам сказать, Анна, ничто не остановит на пути, однажды избранном и ведущем, как я полагаю – а я не привык полагать что-либо безосновательно, – к цели. – Последовала вторая пауза. Краевед смотрел не на меня – на Валентину. Она смотрела на судью. Судья смотрел в зеркало заднего вида на Валентину. Володя Быков делал вид, что любуется природой. – Итак, Анна, коллеги из краеведческого музея в Сычевке просили вас подъехать лично. Что-то там у них есть. А может, нет. Но скорее всего, есть, если уж… лично. Мне кажется, что та информация, в которой вы заинтересованы и которая, собственно, и является вашей, Анна, целью в этой поездке, - нет, нет, я ведь могу и ошибаться, ошибаться… - Третья пауза. Судья и Валентина хихикают – уже одновременно - и смотрят друг на друга посредством переднего зеркала; Володя Быков глядит прямо перед собой; краевед – мне в глаза, проницательно. – Эта информация, Анна, содержится, вполне вероятно, – да, очень, очень вероятно, - в тех нескольких переплетенных томах церковноприходских книг за известные годы – интересующие вас годы, - я имею в виду прежде всего год рожденья вашего отца и других… других младенцев, - каковые тома избежали сожжения при ликвидации местного церковного прихода и вместе с книгами и некоторыми документами из библиотеки Осипа Петровича Герасимова - вашего, Анна, деда, - были свезены сперва в деревню Паршино, где в большей своей части тоже преданы были огню, ну уж а уцелевшие в Паршино – отправлены в архив краеведческого музея Сычевки – города небольшого, но зато по сей день существующего. К счастью для нас всех.

На этом речь мне показалась законченной. Правда, я не совсем поняла, в чем именно счастье для нас всех – в существовании Сычевки? В сохранности какой-то информации?

Но подлинный конец, а с ним и ответ на мой вопрос, не замедлил.

- Город Сычевка, Анна, замечателен ныне не столько своим древним прошлым – по справедливости, есть города и древнее, и даже гораздо, гораздо, гораздо более древние. Однако редко встретится вам, Анна, город, столь выдающийся … ну, скажем, своей гуманитарной миссией… Редко, редко… Редко…

- Да что ж это, в самом деле, - не выдержала я. – Что за миссия такая?

- А там сумасшедший дом, на всю область крупнейший, а уж известный еще шире, - сказал судья.

- Что же может быть благородней, Анна, чем оказывать нашим людям – я имею в виду именно и только наших людей, Анна, и более ничего, - чем оказывать столь потребную им помощь в борьбе с безумием? В страшной их схватке с грехом винопития, а тем паче – наркомании, каковыми грехами пытаются они, и тщетно, побороть сильнейший грех – грех отчаяния? Воспомоществовать ежеминутно, ежечасно, подавать ежедневно надежду? Места у нас, Анна, да и жизнь такие, что вот и доктор Булгаков, едва назначенный земством, а точнее будет сказать, вашим, Анна, двоюродным дедом Михаилом Васильевичем Герасимовым, - и тот еле избегнул морфинизма, вот и написал свою книгу, вышел в схватке победителем… А книга-то непростая… Такие вот места.

Я согласилась. И осторожно подвинулась к Валентине.

- Ну что, Анна Кирилловна, согласна? Устроит план? – Володя Быков снова повернулся ко мне.

- Володя, да я просто не знаю, как тебя благодарить. Значит, сейчас мы едем…

- В Зайцево твое едем. Василий, карту посмотрел? Через час заправка, потом на Холм Жирковский. Там найдем кого, дорогу спросим.

- Володя, да ты окаешь! Как это ты окаешь, если по всем правилам должен акать?

- Ну, окаю… У нас окают немножко.

- Но ты ведь из Смоленска?

- Нет, я не из Смоленска. Я, Анна Кирилловна, и не городской вовсе. Деревенский я. В Смоленске учился только. В пединституте. А сам из-под Вязьмы. Чего там, от нас до Москвы электричкой можно, ближе даже, чем от Вязьмы. Вот погоди, мы с тобой сначала разберемся, а потом и я в своих предках порядок наведу. А то есть вроде какие, да признавать нас что-то не рвутся. Ну, ладно. Не хотят – и не надо. Там посмотрим.

- Давай, - сказала я и умолкла.

Тем временем наладилась беседа между председателем суда Василием и Валентиной (теперь скорее Беатой). В качестве вспомогательного средства, на этой стадии знакомства еще необходимого, привлекался краевед. Вполне сознавая свою роль, он исполнял ее тактично, так что шутки сменялись намеками, намеки - другими ходами, то наступательными, то оборонительными, но непременно выражающими извечную борьбу мужчин и женщин, как это принято почему-то до сих пор у нас на родине, так что действо, в современной России называемое светским разговором, протекало легко и оживленно. Володя Быков был безучастен и лишь изредка издавал односложные звуки, в основном скептические. Он сидел впереди, как барин, в летнее утро объезжающий свои поля в легкой бричке.

Я могла наконец подумать о том, что меня сюда привело.

Солнце поднялось высоко, и раскаленный диск его был мал, как сердце цветка. Белые лучи вырывались из него так яростно, так неукротимо, что было ясно - это звезда, и звезда молодая. Даже глубокий ультрамарин неба белел от этого накала и только у горизонта становился почти черным.

Вдоль шоссе, на волнах окрестных холмов, до самого окоема лежала брошенная земля. Хор насекомых жужжал в разнотравье, над белыми кисейными зонтиками сорняков перелетали бабочки. Синели васильки. Голубела полевая герань. Желтел медовый подмаренник. Мощной коричнево-зеленой стеной вставал бурьян. Малиновые пятна были разбросаны по лугу - это поднимали свои свирепые головы сизые от злости чертополохи. Облаками наплывала дурманная полынь. Бледной немочью обмирала под солнцем лебеда. Сколько лет никто не сеял здесь золотого зерна и не собирал урожай?

Вот промелькнула деревня – нет, не деревня. Скопление домов, да нет, не домов - построек. Два-три лежало в развалинах, столько же чернело головешками обугленных нижних венцов. Ни дворов, ни заборов. Вокруг, видно, было что-то посеяно – редкие колоски поднимались к небу, и если бы не помощь сорной травы, давно бы, пожалуй, полегла эта немощная поросль. Пятнами желтели проплешины, которые и сорнякам не удалось заполнить.

Через несколько километров проехали еще одно безлюдное поселение. У дороги колодец-журавль воздел свой одинокий кривой шест к роскошным мелким кучевым облакам, выплывшим на просторы теперь уже синего неба. Что означал этот перст указующий или грозящий?

И за все время пути – никого. Дорога была пустынна. Черная «Волга» подлетела к перекрестку. Очевидно, мы достигли редкого средоточия местной жизни: с одной стороны шоссе серело низкое бетонное строение, похожее на бункер, напротив были открытые металлические ворота со следами красной краски. Из деревянного сарая за воротами виднелась пожарная машина. У стены сарая, на лавочке, загорали три мужика. При виде остановившейся «Волги» они зашевелились. Мы вышли из машины. Володя Быков двинулся к гаражу.

Судья Василий расправлял затекшие члены, красуясь под якобы случайными и как бы небрежными взглядами Беаты. Размявшись, гарцующим шагом он направился к бетонному бункеру, потом подогнал к нему «Волгу». Из бункера высунулся шланг, и, судя по всему, в бензобак потекло по нему горючее. Все это казалось необъяснимым.

Юрий подошел ко мне.

- Скажите, Анна, вот эта ваша спутница, то есть, я хочу сказать, эта ваша попутчица в настоящем путешествии по Смоленской губернии, она кто? – спросил он.

- Она моя подруга детства, - ответила я, подумав. – А также отрочества и юности.

- Да – да… Конечно. Прекрасно, прекрасно. Ну да. Вполне, вполне естественно. Но я хотел бы точнее… Я понимаю, вполне понимаю, что мой интерес может показаться не… Она ваша коллега? Преподаватель вуза, ученый, педагог?

- Валентина Арсеньевна сейчас не работает, - мягко сказала я, ставя четкую интонационную точку.

- Хм-м… Естественно, что ж, это вполне и совершенно естественно…

Я сделала несколько шагов вслед за Володей Быковым. Один из мужиков стоял и, размахивал руками, указывая в разные стороны. Другой тащил к «Волге» металлическую канистру. Третий так и сидел на лавочке.

Быков широким жестом передал что-то тому, кто размахивал руками. Сидевший на лавочке вытянул шею. Третий поставил канистру рядом с багажником.

Василий подхватил ее легко, как пушинку, играя бицепсами (а может, это трицепсы – я точно не знаю) и следя краем глаза, смотрит ли на него Валентина – Беата. Она смотрела. Канистра была погружена. Тут подошел Быков, взял меня за локоть и повел к машине. Все потянулись занимать свои места. Мужики снова сели на лавочку.

- Ну, Анна Кирилловна, - сказал Быков, вальяжно развалившись на сиденье и утирая со лба пот свежим носовым платком, - повезло тебе.

Я признала, что, конечно, повезло, раз вижу такую заботу. И участие.

- Ладно тебе, поехали. Теперь порядок: бензин был, заправились под завязку, да еще канистру мужики нашли – про запас, в дорогу. И дорогу, кстати, сказали. Сейчас, Василий, вперед - все как я говорил: едем на Холм Жирковский, прямо, никуда не сворачивай. Там мост через Днепр, но дальше дороги нет. Найдем егеря, Андрианом зовут. Он вроде в этом Зайцеве родился, покажет. У него УАЗ. Мы ему канистру, он нам Зайцево. Там рядом – через мост, а дальше хоть пешком можно, но раз дамы московские нас визитом удостоили – так лучше в УАЗе.

Я забыла, что полагается что-нибудь ответить. Машина тронулась, набрала скорость, и дрожь – та внутренняя дрожь, которую я почувствовала, только спрыгнув с высокой решетчатой ступени спального вагона на смоленскую землю, та дрожь, которую я приписала тогда утренней прохладе, - захватила меня уже целиком и превратилась в нервный озноб.

Я понимала, что с каждым километром, с каждой верстой, с каждой встречной деревушкой, с каждым колодцем, полем, лугом, холмом, кустом, с каждым метром серого неровного асфальта, с каждым камнем, песчинкой под колесами – я приближаюсь… Не к деревне, где родился отец. Нет. Вовсе нет. К чему, собственно, я приближалась, понять было, кажется, невозможно, но только и сейчас, и всегда, и всю жизнь, сколько я себя помню и сколько я помню отца, это был для меня центр мира. Это было сердце звезды, как утренний диск раннего маленького солнца, раскаленного добела. Это было мое собственное сердце. Оказалось, к нему можно приблизиться, быть может, даже его достигнуть… Прикоснуться… От этого я и дрожала.

- Расскажи про войну, - просила я отца перед сном. И он рассказывал – про своих друзей, и про подвиги своих друзей, живых и погибших, и как наступали наши, и как бежали немцы – он говорил, «драпали фрицы» - шнелле, шнелле, - пистро, пистро… Особенно я любила про форсирование Дуная. За него Коля Рублев получил Героя. А у отца остался шрам под грудью, слева. Были и другие шрамы, так что географию Европы я в первый раз узнавала не по карте. Но я забыла, совсем забыла…

И только теперь, приближаясь, вспомнила.

- Расскажи, как ты был маленький, - я ведь и об этом просила, засыпая, он и об этом рассказывал, и даже чаще, и все это было про Зайцево. И показывал – птиц в подмосковных весенних лесах, следы зверья на снежных полях, рыбу в Москва-реке – и все было почти так, как бывало в Зайцеве. Вырезал свистки из коричневых атласных веток орешника, испещренных темными шершавыми штрихами, и из сочной, рубчатой, зеленой медвежьей дудки, и свистки издавали заливистые трели. Делал удочки, снимая с самых длинных и прямых орешниковых прутьев не только верхний коричневый атлас, но и зеленое лубяное исподнее, вплоть до белого, влажного тела древесины, и на эти белые удочки ловились пестрые пескари и полосатые окуни. И все делал так, как, бывало, в Зайцеве.

Теперь я была как во сне, как в детстве. Впереди встал высокий холм, и машина легко и плавно катила вверх. Показались дома, в беспорядке стеснившиеся у главной улицы, под вековыми липами и дубами. На указателе надпись – «Холм Жирковский».

Окоем был весь заключен в темную зубчатую стену леса. Машина остановилась на краю деревни. Солнце чуть заметно склонилось к деревьям. Мы вышли. На лавочке под липой сидели две старухи в платках, завязанных под подбородком. Володя Быков подошел к ним, переговорил, махнул рукой, обернувшись в нашу сторону, чтобы ждали, и, устало уже, стал подниматься вверх по улице.

«Волга» стояла там, где от шоссе отделялась в сторону узкая грунтовая дорога. Невдалеке на ней виднелся подъем – еще холм, маленький. Приглядевшись, я заметила на нем ограду… перила. Это и был мост – мост через реку Днепр. Я сделала шаг по дороге и посмотрела под ноги. Светлый сухой песок, крупный и чистый, как на дне речном. Редкие мелкие камешки. Следы на влажном крае лужи – не собака, лиса. Подул ветер, и самые сухие песчинки зашевелились, поднялись, крутясь в воздухе, - и исчезли.

Быков спускался по улице не один. С ним был молодой парень в выцветшей добела штормовке и брезентовых штанах, заправленных в резиновые сапоги. Они миновали старух, покивав им, подошли к машине.

- Ну, довезу вас до Зайцева. Родился я там, учился - в восемьдесят восьмом школу кончил, - сказал егерь Андриан, обращаясь исключительно к мужчинам. Нас с Валентиной вроде и не существовало вовсе. – Только ко мне заедем – вон, через мост, рукой подать. Там в УАЗ пересядем. Бензин, говорите, есть у вас? Лады.

И судья Василий развернул «Волгу» по грунтовке к мосту. Машина побежала вверх, и вот уже под нами, глубоко внизу, в высоких обрывистых желто песчаных берегах – узкая ярко-синяя лента. Такая синева и бывает только у лент – шелковых лент, которые в раннем детстве заплетали мне в косы. Синее такой синевы я и не припомню.

- Днепр! – объявил Андриан с гордостью. И на белой табличке у моста, у железных перил, выкрашенных белой краской, голубыми буквами крупно было выведено: «Днепр».

Так вот что видел отец, когда глядел с Бугра на Москва-реку, а она, широкая, всегда серая, плыла под Бородинский мост: узкий мост, желтые песчаные обрывы, синюю извилистую ленту внизу.

За мостом тоже был высокий берег. С него деревня Холм Жирковский видна была сверху, лежала как на ладони: и улица, и липы, и дома. За мостом же одиноко стоял хутор егеря Андриана: дом в три окошка, две-три сараюшки, навес для УАЗа, колодец – журавль. Все постройки серели некрашеным деревом, словно небеленым холстом. За калиткой – да, была калитка, хоть забора-то, считай, и не было, - за калиткой, на солнышке, стояла согбенная старушка, тоже в чем-то сером, невидном. Рядом играло дитя – то ли девочка, то ли мальчик: по одежде, по-перестроечному слишком яркой, понять было трудно, а светлые волосы были давно не стрижены. Вокруг по низкой темно-кудрявой муравке ходили степенные гуси. Гусак загоготал, подняв голову, вытянул к нам шею и зашипел.

Мы подошли ближе к калитке и поздоровались. Старушка покивала, дитя, застеснявшись, спряталось за нее. Я протянула шоколадку – ребенок вовсе исчез за юбкой.

- Он у чужих не берет, - пояснил Андриан. – Андрюшка, гостинец тебе, спасибо скажи! – Андриан сам взял шоколадку, передал старушке. Она опять покивала.

- Садитесь, - открыл дверь УАЗа егерь. – И канистру сюда давайте. Мы вскарабкались в машину. Быков, сел впереди.

- Дальше дорога - сами видите: никакая. Это моя колея – ездию на дежурство, брэков проверять. Больше тут никого – разве зверь пройдет.

- Какой зверь?

- А медведь. Волки тож ходют.

- Так мы в деревню едем?

- Ну. В деревню. Деревни-то только нету. Место покажу. Зайцево где было мое родное. Ну, там стена торчит, фундамент каменный от господского дома – а так больше ничего нету.

- Так где же вы учились? Где школу-то кончили в восемьдесят восьмом? Ведь лет-то прошло всего ничего! – я ничего не понимала.

- Там раньше не только школа была. Библиотека, фельшерский пункт с койками – больничка навроде, - магазин… Школа была в бревенчатом доме, большая… Еще до революции строили. Клуб был – вот в каменном-та доме, господском.

- Так куда же все подевалось? Так быстро разве может быть?

- А закрыли. Жить-то никого не осталось. Кому то усе? Школа погорела, все погорело – что дома, один за одним, что медпункт, что клуб. А трава-та, она быстро растет. Заросло усе. Травой заросло.

Уазик трясло немилосердно – дороги и впрямь не было. Трава, которой поросла ухабистая земля, в две полосы была выбита колесами одной-единственной машины. Ехали по широкой прогалине между зарослями – молодым подростом кленов, лип, дубов, да кустами – орешником, шиповником, бересклетом. Трава стояла выше колес УАЗа. Солнце опустилось до половины высокого дуба. Этому дереву было лет двести, не меньше. Стали попадаться такие же дубы, а скоро даже и старше. Машина продиралась сквозь брошенные яблоневые сады, потом новые лесные заросли и наконец стала.

Все вышли. Андриан, перекинув через плечо ружейный погон, удалился в сторону для обычной проверки. Мы стояли между двух рядов вековых лип. Когда-то это была аллея. Теперь в ней, словно в челюстях старца, зияли прорехи. Где виднелись пеньки, по большей части уже трухлявые, где липы были сломаны ветрами или сожжены небесным огнем, и к небу торчали черные остовы с самыми крупными суками.

Аллея уходила вниз, под гору. Там блестела голубая гладь: не Днепр – от реки мы уже порядочно удалились, - пруды. Пруды бывшего парка. Спуститься туда было невозможно: трава поднималась под грудь – густейшая, непролазная. Да, - подумала я, - вот тебе и медвежьи дудки с орешниками. Свистков-то сколько выйдет…

Я обернулась: Володя Быков взял меня под руку. Судья Василий собирал для Валентины малину. Краевед Юрий питался ягодой сам.

- Пойдем, что покажу, - и Быков, держа меня под локоть, завернул за уазик.

Передо мной, в каких-то трех метрах, возвышался обломок стены.

Руина стояла горделиво и неколебимо на холмике поросшего мхом фундамента - как памятник на могиле, как могильная плита.

Кусок стены из кирпича, изрытого дождями, как слезами, – и в нем два проема - два окна с полукруглым верхом, два окна в сад…

Это было все, что осталось от дома, где родился отец. Родился в мае семнадцатого, а в декабре, когда стало ясно, что помещик Герасимов больше в свое имение не вернется, на руках матери своей Анны этот дом покинул.

Над обломком, по-прежнему заглядывая в окна, раскинул узловатые серые ветви старый клен.

Но пока я стояла, солнце все шло по небу, все ниже спускалось, и вот закатилось наконец за руину. Страшные проемы двух окон призрачно засветились в потемневшей аллее, полной холодного тумана.

Такими, точно такими я запомнила глаза отца на одной фотографии. Я взяла ее себе – вложенная между листами старого альбома, она приковывала к себе и не отпускала. Глаза безумны от боли и так же светлы и пусты, как окна этой руины с их потусторонним, отрешенным взглядом. На обороте карточки: «Маме в день тридцатилетия сына. 15 мая 1947». И подпись. Почти мой ровесник. И вся война позади - от первого дня до Рейхстага и Победы.

В альбоме были, конечно, другие снимки – на них отец и младше меня – одна фотография тридцать седьмого: ему всего двадцать, и таких русских юношеских лиц видеть вокруг мне что-то не довелось; потом и военные карточки, а много и совсем взрослых, где он меня, нынешней, старше. Но такая только одна.

Ну что ж, встретились

Я отвернулась и пошла к машине.

Туда уже влезли судья с Валентиной, ближе к водителю задумчиво смотрел в окно краевед, а егерь Андриан ждал за рулем. Володя Быков подтолкнул меня вверх, на высокую ступеньку, УАЗ заурчал и упрямо полез с кочки на кочку.

Когда мы пересели в черную «представительскую» машину Быкова, когда она поднялась наконец на мост и когда внизу, как кинжал в ножнах, блеснул в своих берегах узким лезвием Днепр, мне стало весело. Теперь все было иначе. Теперь я освободилась.

Солнце, оказалось, вовсе еще не село, в закатных лучах еще жила под зацветающими кудрявыми липами деревня со странным именем Холм Жирковский, замычала даже где-то корова. В общем, было светло. И тепло.

И мы помчались в Поозерье. Под рукой судьи «Волга» так и летела, почуяв родную конюшню. Володя Быков перечислял ожидающие нас удовольствия. Судья и краевед дополняли. Валентина требовательно уточняла - так, будто это для нее на полутора гектарах заповедной земли был выстроен трехэтажный дом, и теперь управляющий делами держит отчет. Выяснялось, что в усадьбе есть все, и всего – в меру. Медведи, например, есть. Как же без них. Но не беспокоят – нет, что вы, ни в коем случае.

В тихих сумерках пред Иваном Купалой пустые дороги белели, как нагое тело, раскинувшееся под теплым темнеющим небом, среди душистых трав. Каждый лист развернулся во всю дарованную ему ширь, и налился соком до краев своих жил, и затих, благодарно дыша свежей влагой. И дороги, сплетаясь, светлели среди потемневших полей.

Все чаще становились перелески, и наконец по обочинам встали черные стены леса. Запахло папоротником, мшистой бархатной роскошью нетронутого и нехоженого лесного дома, сырой древесной прелью. В желтом пятне фар прыжками пронеслась через дорогу мелкая заячья тень. Узкая полоса неба серела только над головой – и так высоко, будто машина шла в глубоком ущелье. Но вот эта светлая полоса раздалась, расширилась, лес подался в стороны, и мы оказались над перламутровой чашей озера.

Дом одиноко темнел в прибрежном тумане. Чернели окна всех его трех «уровней», возведенных в смоленских лесах Володей Быковым. Скоро, послушно законам физики, механизму автономной электростанции и воле хозяина, включился свет. Странно, но дом от этого не ожил. В нем, новом и по-немецки ухоженном, жизни было меньше, чем в моей родной руине. Та, обреченная пасть и окончательно вернуться в землю – землю, окружившую ее мощным войском новой травы, неотвратимо вытянувшей копья, наступающей, как войско, чтобы поглотить навеки, - та уходить не хотела. Стояла, и провалы окон яростно лучились нездешним светом – силой уже поглощенных землей поколений. Дом у озера был пуст. Просто пуст. Володя Быков не смог его наполнить. Наверное, не хватило сил. Куда ушли они? На что растрачены?

Что ж, зато вокруг все жило. Плескалась рыба. Гудели комары. Пищали полевки. О-о-хо-хо-хо-хо-хо-о-о-о! – ликовала неясыть. В ответ радостно хохотал филин. Все шуршало, пело, кричало, бесновалось. Так и папоротнику недолго зацвести, - подумала я, обернувшись от уреза светлой озерной воды к черной пещере леса.

- Ну, - сказал мне Володя Быков. - Так как?

Валентина и судья купались – а что еще делать, когда считанные ночи остались до Ивана Купалы? Когда алеют угли под шашлыком, а в ледяной воде колодца стынет привязанная за горлышко бутылка «Пшеничной»? Краевед, давно поняв и приняв свою участь, кропил шашлыки вином и раздувал огонь.

Я никак не могла сосредоточиться. Хорошо, что Валентина не горюет. Забыла даже о кошке, подумалось мне. Над водой разносился смех и плеск.

- Нет, - сказала я. Я была благодарна Володе Быкову: он был совершенно трезв, очень сдержан и серьезен. Я снова пережила то странное чувство, которое я испытывала рядом со светлокудрым высоким аспирантом десять лет назад - в институте, в кафе на улице Горького, на лавке во дворе у Консерватории, в комнате общежития. Теперь, глядя на близко белеющее в темноте лицо крупного солидного человека, посадившего за эти годы дерево, родившего сына и построившего дом, я поняла, что это волнующее и странно притягательное ощущение неловкости, даже как будто стыда перед другим за свои собственные несовершенства и внутренние дурные помыслы, людьми уже опознано и названо. Имя ему – уважение.

- Нет, - повторила я. Мне было жаль. Но уважение, если это было действительно оно, оказалось преградой неодолимой. Странно, ведь принято считать, что без него никак. Без него, может, и никак, но с ним и только с ним – уж точно.

- Жаль, - сказал Володя Быков.

- Что поделаешь, - сказала я. – Просто я, кажется, люблю другого человека. Я серьезно.

- Англичанина, что ли?

- Д-да… нет. Нет. Не англичанина.

- А, - сказал Володя Быков. – Тогда ладно. Если не англичанина, то ладно. Верю. Но все равно жаль. Досадно, Анна Кирилловна.

- Еще бы, - сказала я. – Только мне, знаешь, не то чтобы досадно. Мне что-то страшно. – И я снова обернулась к лесу. Там в кромешной тьме кипела жизнь. Я взглянула на бледное лицо: он сидел рядом, неподвижно. За ним светились окна пустого дома.

- Не бойся, - сказал Володя Быков. – Чему быть, того не миновать. Правда, Анна Кирилловна? Согласны?

И мы пошли выпить водки. Вокруг костра и жаровни шло веселье. Туман над озером стоял белым паром. Наступал рассвет.

В Сычевку выехали не рано. Купались уже под ярким солнцем. И у берега, на светлом песчаном дне, волновалась, колыхалась лучистая солнечная сеть.

Пустые дороги в лесных туннелях быстро просыхали, светлели, и скоро машина, вынесшись в поля, ветром тянула за собой легкий желтый песок. На полях привольно цвело душистое разнотравье, мимо проносились редкие деревни – черные, вросшие в землю, брошенные – пустые. С высоких, в небо торчащих шестов журавлей-колодцев высматривали мышей канюки, нехотя взлетали, тяжело взмахивая широкими карими крыльями. Пара воронов пролетела стороной, перебрасываясь отрывистыми репликами.

О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями… Сколько же русичей, сколько русских веками ложилось в эту смоленскую землю! В эту холмистую землю, легкую, как пух, в эту родную колыбель, прогретую солнцем… Сколько орд и полчищ текло по ней, заливая огнем и кровью… А земля все рожала, тысячу лет рожала своих золотых сыновей: стена за стеной вставали копья хлебных колосьев, и белоголовые мальчишки вырастали в златовласых мужчин-воинов… Зачем же, поле, смолкло ты и поросло травой забвенья?.. Времен от вечной темноты, быть может, нет и мне спасенья?.. Смолкло… Поросло… Нет…

В городок, приютивший умалишенных со всей Руси великой, въехали неожиданно быстро. Окраины были безлюдны, ближе к центру стали встречаться редкие жители. «Волга», уже изрядно запыленная, тяжелой колымагой переваливалась по ухабам булыжной мостовой. Валентина, по-прежнему в незнакомой мне доселе роли повелительницы, не успела и слова сказать - лишь, кажется, едва заметно округлила губы, а судья и краевед ее уж успокаивали: конечно, ну конечно, сейчас – что угодно, все, что пожелаешь: кофе, закуски, к закускам… да, да. Немедленно!

И действительно, источник обещанного долго искать не пришлось. Казалось, что в городке все было сосредоточено в немногих домах, окружавших площадь. В середине площади стоял обширный краснокирпичный собор, стены которого еще хранили немногие следы беленой штукатурки. Огромный купол был цел, боковые барабаны обезглавлены. Над входом – цинковый лист с неровными красными буквами: КЛУБ. Справа от надписи из щели в кирпичной кладке выросло дерево. Оно достигло таких размеров, что ствол успел побелеть, а ветви – поникнуть кудрями, так что никак нельзя уже было усомниться в том, что это береза. На куполе и у его основания кустилась и еще поросль – поменьше.

Объехав собор и миновав несколько неподвижных автобусов с помятыми боками, словно вросших колесами в серые булыжники, мы обнаружили кафе-закусочную. Кофе там не было, но водка была.

Жмурясь от солнца, мы снова оказались на площади – точно такой же пустынной. Автобусы не сдвинулись с места, вокруг – ни души. Солнце жарило из своего зенита, раскаляя пыль добела. Казалось, война кончилась месяца два назад.

И мы поехали в краеведческий музей. Туда, где нас кто-то ждал. Мимо глухих заборов, вверх и вниз по холму, и еще вниз – похоже, к реке. Остановились у двухэтажного дома – кирпичного, времен столыпинского подъема. Прежде здесь, верно, было четыре квартиры – две на нижней, две на верхней площадке, друг против друга. Музей занимал их все: дом был узкий, помещения небольшие. Только потолки высокие. Вход был не с парадной лестницы, почему-то после революции, как и всюду, закрытой, а со двора, от дровяных сараев и запыленных ясеней палисадника. Поднимались по каменным желто-серым ступеням широкой лестницы с чугунными витыми решетками – сразу на второй этаж, в хранилище.

Отворилась наружная дверь, за ней в темноте простенка обнаружилась и другая. Краевед устремился вперед, к коллегам, мы же вошли чуть поотстав, кучкой. Попали в просторную прихожую - у дореволюционных жильцов она, вероятно, служила кухней. Оттуда нас провели в служебные помещения – по всем признакам, некогда кабинет и спальню. Стеклянная горка-витрина в кабинете была полна тончайшего фарфора. На чашках, молочниках, сахарницах белели бирки с инвентарными номерами. Стеллажи с документами закрывали стены. Письменный стол – резной, массивный, черного дерева, с потемневшим от времени зеленым сукном и обилием ящиков, наполовину заваленный бумагами, - несомненно, имел прежде другого хозяина. Профессора? Чиновника? Врача? Где-то он лежит теперь, этот хозяин?

Нас усадили за свободную половину стола, снабдив чашками, ложками и сахаром. Засвистел электрический чайник, и переговоры начались. Как водится, к делу перешли не сразу.

- Обратите внимание, - произнес бородатый хранитель, и его рука указала на стеклянную горку с фарфором, обвела комнату от самой верхней заслонки белой печки- голландки и до самого нижнего ящика черного письменного стола, - обратите внимание, вы находитесь в квартире земского врача. Не исключено, что здесь именно, что именно здесь, здесь, в этой самой квартире жил какое-то время Михаил Афанасьевич Булгаков! Ну! Как вам?

Я поставила чашку на лист бумаги и встала:

- А можно пройти в соседнюю комнату?

- Прошу. Там была спальня.

Комната была узкой и высокой, как пианино. Я подошла к окну. Из него виден был только глубокий переулок внизу, под окнами, а впереди взгляд упирался в высокий земляной бугор. Все это – дом, квартира, комната, окно и вид из него – что-то мне напоминало. Какую-то четкую, вовсе не расплывчатую, ясную - но мгновенно ускользающую картину. Может быть, сон. Не удивлюсь, если по переулку ходит трамвай, - почему-то подумала я и выглянула в окно. Нет, трамвая не было. Ни рельсов на булыжной мостовой, ни проводов. Я повернулась и пошла в кабинет, к столу, села и снова взяла в руки чашку. Чай остыл.

- Итак, уважаемые коллеги, - сказал хранитель, смотря прямо на меня, - итак, нам нужны документы.

- Именно, именно, - отозвался наш краевед. – Документы. Нам.

- В настоящий счастливый момент, - продолжал первый, оглаживая русую курчавую бороду, - мы имеем неоценимую возможность – редкую, редкую удачу – лицезреть сразу двух прекрасных дам … Сразу двух путешественниц, сказал бы я…

- О, несомненно, неоценимую, в своем роде совершенно неповторимую возможность, - прозвучал в полумраке хранилища чистый тенор краеведа, словно голос сверчка из-за белой голландской печи.

- Так которая же из очаровательных посетительниц более заинтересована в… в… ну, вы понимаете! С кем из вас, милые дамы, мне предстоит – и предстоит немедля – обсудить обстоятельства и некоторые весьма и весьма деликатные…

- Тонкие, предпочел бы я сказать, - да, тонкие, однако не в коем случае не щекотливые… - подсказал тенор краеведа, уже из-за стеллажа.

- Благодарю вас, Юрий Апполинариевич. С кем же предстоит мне обсудить те тонкие мотивы, следуя каковым вы почтили город Сычевку своим блистательным присутствием и осчастливили нас, скромных хранителей ценнейших – я вынужден подчеркнуть это слово – ценнейших документов, особенно необходимых дамам при известных условиях?

Все это хранитель произносил неторопливо, глядя при этом мне в глаза пристально и неотрывно, как уж, гипнотизирующий лягушку.

Я поднялась, забыв выпустить из рук пустую чашку, и вместе с чашкой и с хранителем мы уединились в бывшей спальне. Как только дверь за нами плотно закрылась, русобородый музейщик немедля оставил темные витиеватые фразы и перешел к языку цифр - ясному, краткому и недвусмысленному. Этот особый язык, - пояснил мне деловой музейный червь, - необходим по одной – да, всего только по одной причине. Она, эта причина, состоит в том, что никаких документов, которые могли бы служить реальным основанием для выдачи архивным отделом свидетельств о происхождении моих родственников, не сохранилось. Архивы интересующего меня семейства, еще остававшиеся в библиотеке Зайцева после пожара Муравишников, вместе с самой библиотекой и мебелью были вывезены в соседнюю деревню, Паршино. Итак, документы из усадьбы, а также церковноприходские книги разоренных окрестных храмов попали почему-то в Паршино, где и хранились. Но случился, конечно, пожар и там, - как же без пожара? - и почти все сгорело. Правда, мебель карельской березы и разные другие прелестные детали поместного быта – фарфор и даже дамские перчатки, корсажи и ботинки - вывезли в Сычевку чуть ли не накануне нового ханского огня. Отдельные уцелевшие бумаги немногочисленны, оприходованы, подшиты и до сих пор в полном порядке. Но ко мне, к моим родственникам и даже вообще к Зайцеву или там Муравишникам никакого отношения они, эти документы, не имеют. Вот, не угодно ли взглянуть? Убедиться? Нет? Вот потому и придется назвать сейчас цифры. Цифры, впрочем, весьма умеренные, а в отношении сугубой важности дела – так и вообще смешные. Ну? Не так ли?

- Так, - сказала я. – Так, конечно. А можно я все-таки взгляну на документы? Просто? Интересно ведь!

- Прошу, - с готовностью протянул мне русобородый хранитель верхнюю в тонкой стопке переплетенную тетрадь, напоминающую амбарную книгу, и прозрачными светлыми глазами уставился в какую-то точку на моем нахмуренном лбу, между сведенных от напряжения бровей. – Прошу!

Я подняла картонную обложку, оклеенную темно-синей бумагой с глазчатым рисунком и золотым тиснением по краю. Внутри, на желтом листе, сплюснутая сургучная печать цвета запекшейся крови удерживала две тонких бечевки, которыми книга была прошита.

«Въдомость именная учиненная старостой округа экономического въдомства села Троицкого церкви Живоначальная Троицы священникомъ Лукой Мефодиевым с причьтомъ своимъ:

сколько въ приходъ ево въ прошломъ 1910 году съ перваго числа генваря обоего полу родилось, когда крещенъ, кто при томъ были восприемники, также бракомъ сочеталось котораго мъсяца и числа, кто умре и где погребенъ о томъ значитъ ниже сего», - прочла я на заглавном листе и перевернула его.

Вторая страница, разлинованная вдоль, черными ровными чертами была поделена на три столбца: рождающихъ; умершихъ; браковъ.

Я перевернула несколько твердых листов, плотно прижатых друг к другу годами:

26 июня – и строчки в первом столбце:

«Деревни Холм Жирковский и окрестных сел помещика Его превосходительства Действительного тайного советника потомственного дворянина Александра Афанасьевича Корфа родилась дочь Анна крещена тогожь мца 26 числа восприемникомъ былъ Его Высокоблагородие Инженер-полковник потомственный дворянин Дурново Дмитрий Алексеевич восприемницею была сестра онаго Елизавета Алексеевна. крещение исправляли священникъ Лука Мефодиевъ съ причьтомъ».

- Валентина! – закричала я, распахивая дверь, - Нашлось! Про Анну Александровну! Запись! Смотри! Холм Жирковский! Десятый год! Имя! Отчество! Фамилия! Все сходится! – и с раскрытой книгой в руках я бросилась к своей томной подруге, почти дремавшей в прохладном полумраке соседней комнаты над чашкой остывшего чая.

- А… А как же вы? – прозрачные глаза хранителя налились грустью, и он попытался удержать меня в бывшей спальне.

- Ах, да мне и не надо ничего, - с облегчением вздохнула я. – Правда, не надо. Нет – и нет. Бог с ним. У меня бабушка – горничная барская, так что нечего было и искать. Что там может быть записано? Ну, был крестный – офицер, дворянин, дал отцу незаконнорожденному свою фамилию. И свое имя для отчества. Зачем, почему – Бог весть. А заплатить – так мы с Валентиной заплатим. За ее документы. Подлинные! Столько же. Вот уж за это и правда не жалко!

- О! – произнесла наконец очнувшаяся Валентина. – Ах! Аня!

Все обещанное произошло быстро и весело. Валентина, уже в своем новом статусе, с бумагами, вступила в «Волгу», словно в фамильный экипаж, родовитая, как настоящая Беата Тышкевич, и на этом приключения кончились.

Солнце катилось над полями, словно бильярдный шар по зеленому сукну, - сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее – и упало в лузу, когда на вокзале, у московского поезда, я целовала на прощанье Володю Быкова. На прощанье и в благодарность.

Поезд тихо тронулся, и я вытерла слезы. Мне опять ничего не досталось.

- Валентина, - позвала я в синей темноте купе спального вагона. – Валентина!

Вместо ответа послышался сонный вздох. Жена миллионера, привыкшая к колченогому дивану, на путешествия свои аскетические навыки не распространяла и заплатила за vagon lit.

- Валентина, - позвала я снова. – Ты рада?

- Ах, не знаю… Ну, немножко, может быть…

- Ох, а я… Я была бы счастлива!

- Счастлива? Да что ты? Это же все никому не нужно…

- Ну почему? Почему ты так говоришь? Как не нужно? Ты ведь теперь точно знаешь, кто была твоя бабушка, где родилась, когда у нее день рождения, кто твои прадед и прабабка… Видела, где они жили… Помнишь эти липы? Там, в деревне – Холм Жирковский? А Днепр?

- Ну-у-у… Ну и что?

- Ну и ничего… А знаешь? Выходи-ка ты замуж! Вместо меня! За Ричарда! Энн только обрадуется – ты красива, молода, с чувством долга… И с настоящими бумагами! Ничего, что будешь разведенная - ведь не с кем-нибудь, а с миллионером. Давай! Ричард очень милый. Он правда хороший. Честный, добрый. Очень привлекательный. Подумай: замок. Путешествия. У тебя на лошадей нет аллергии?

- Нет… - протянула Валентина, и я поняла, что она заснет не сразу.

Солнце успело к Белорусскому вокзалу куда раньше нас. Поливальные машины рассыпали веера брызг, и над площадью поднимался тонкий утренний пар. Перед входом в метро Валентина чуть помедлила, благодаря меня за поездку – очень, очень формально и даже сухо – и, быстро отвернувшись, скрылась в толпе, отжимавшей тугие двери. Наверное, торопится к кошке, - подумала я. – Или надеется, или боится, что миллионер вернулся и ждет завтрака. Что ж, она слишком мало знает Тарика. Завтраки с водкой, постепенно переходящие в обед, а потом и в ужин – его специальность. Так что миллионер не уйдет.

В метро мне почему-то не хотелось. Не хотелось расставаться с солнцем. По Брестской я пошла на Садовое. Окна в чужих квартирах были чисто вымыты и, распахиваясь в жаркое утро, блестели, как слюдяные крылья стрекоз. На капотах и крыльях иномарок вспыхивали блики. Садовое текло рекой, и скоро мне удалось втиснуться на пришвартовавшуюся баржу троллейбуса «Б» - моего любимого после исчезновения с Арбата маршрута 39 – того самого троллейбуса, синего, о котором так жалостно пел Окуджава. О «Б», кажется, никто не пел и не писал, так что пока он в безопасности. Ах, если б не Окуджава… Может, не только синий троллейбус по сей день неторопливо проплывал бы от «Праги» до Филей и от Филей до «Праги», но и сам Арбат был бы цел… И не набальзамированный труп его, а тот, прежний Арбат, с тем самым зоомагазином, полным щебета щеглов и чижей, и сам полный уличных голосов живой, невыдуманной жизни…

Ближе к закату я пошла на прогулку с собакой. Званку мне удалось получить у Тарика еще днем, что могло считаться удачей. Ведь все утро ушло на получение Тарика у Валентины. Когда я приехала в Строгино, бывшая злобная кошка умиротворенно мурлыкала, раскинувшись у Тарика на коленях. Каждое колено было шириной с диванную подушку. На полу по всей квартире шелковистыми ковриками лежали борзые - чистые, вычесанные до серебристого сияния. Самый воздух был полон отдохновения. Однако миллионер, видно, не чувствовал этого и за все время не только не появился, но и не позвонил. Потому завтрак с водкой Тарик намерился устроить для нас с Валентиной – ну и для себя, конечно. Воспротивиться началу трапезы мне было не по силам – запах жаренных кружочками баклажанов с чесноком и пряностями, кисловатый аромат белейшей брынзы с желтой прозрачной слезой, крутой дух восточного базара – райхон, кинза, тархун, свежевыпеченный лаваш, да еще Тариков бархатный голос, и рассказы, рассказы… нет, – все это казалось неодолимо. Но компромисс был возможен, и такси я вызвала с расчетом только на первые три рюмки. Водитель поднялся к квартире, борзые повскакали с полу, из ковриков мгновенно преобразившись в журавлей, Тарик покидал в сумку вещи, выбросил оттуда кошку, решившую, видно, больше с ним не расставаться и покинуть свою унылую обессиленную депрессией хозяйку, и мы отбыли в Ботанический сад. Оттуда я увезла свою Званку на троллейбусе – в глухом наморднике, в колтунах и совершенно счастливую. На мытье, расчесывание, выстригание и прочее ушел остаток дня - и вот закат.

На Бугор я поднялась в сопровождении белой, как облако, собаки неземной красоты. Неторопливо пошли мы по высокому берегу над рекой, смотря, как плещет внизу вода Москва-реки, как темнеет фиолетовый фильтр небесного свода и как меняют цвет пронзающие его солнечные лучи. Спустились на набережную, поднялись вверх по Саввинскому переулку, свернули налево, в Тружеников. Вот двухэтажный деревянный дом с истертыми каменными ступенями и отдельным входом на второй этаж, в мезонин. Краска café au lait 1облупилась, но та, что обнажалась под ней, была точно того же тона – светлого, особого оттенка ухоженного женского тела, хороших кружев, дорогого белья. В этом домике, там, наверху, в мезонине, жила, кажется, когда-то мамина учительница музыки… Как странно, - подумала я. – Как же все это странно!

Собака выступала впереди, ставя лапы размеренно и точно, как львица, низко наклонив красивую голову. Длинная белоснежная шерсть отливала серебром. Переулок был пуст. Под ногами шуршали опавшие с тополей цветочные побеги, выпустившие облачный пух еще месяц назад, а теперь усохшие, серые.

Вот началась ограда фабрики «Малютка». Сама фабрика, еще на моей памяти пуговичная, производила теперь распашонки и ползунки, но прежде была телом церкви. Церкви Воздвижения Креста Господня. Так говорила тетя Маша, милая моя няня. Вот уж больше десяти лет, как покоится Мария Андреевна Губанова рядом с бабушкой и дедушкой моими, в Востряково, под серым камнем. А тут – ни купола, ни креста. Приземистый каменный дом с плоской крышей. Серый булыжный двор. Простая ограда – старинные каменные столбы, между ними – чугунные решетки, прутья заострены копьями. Вот ворота. Врата. Белокаменной аркой изогнутый вход. Закрыты, заперты. Чугунные решетки замкнуты крупным висячим замком. Увито все плющом – нет, не плющом, хмелем. Шишки светло-зеленые, гладкие, чуть прозрачны, золотыми лучами просвечены, как виноград. Я остановилась и заглянула во двор.

Дорога, вымощенная плоскими каменными плитами, огибала стену обезглавленного храма и уходила вверх, в небо, к солнцу. Солнце, уже низко стоя над горизонтом, расплавленным золотом заливало дорогу, но не ослепляло, а тихо привечало и грело душу. Я прислонилась лбом к теплой решетке. Щеку задел шершавый побег хмеля, пощекотал вьющимся усом.

- А ключи от этих ворот у Святого Петра, - услышала я и обернулась. В переулке никого не было.

ГЛАВА 14

Эта слепая храбрость замечена всеми, кто только имел случай

видеть русский народ вблизи; но немногие знают, откуда

происходит эта храбрость… В русском языке есть слово,

непереводимое ни на какой другой язык, слово всемогущее,

выражающее лучше длинных фраз и объяснений то странное

чувство, которое пробуждается в русском человеке при

приближении опасности, в исполнении невероятнейших

предприятий. Это слово – авось; с ним для русского нет ничего

невозможного.

Луи Виардо. Охота в России. Лесной журнал, 1847, № 10.

С августом кончается все. Корона года, венчающая плодами и колосьями неуловимо стремительную и бессмысленную смену времен – солнца и туч, жары и снега, ветров и затишья, - эта бледно-золотая корона как ни медлит скатиться, но и она не властна сколько-нибудь долго удержаться на макушке подмосковного лета. Увы! Минут последние ночи, брызнут на черный бархат звездные фейерверки, остынут покинутые гнезда, рванет листья горький ветер, электричка свистнет во тьме – и вот уж раскинулся во все небо Орион, вот уж грозит палицей: скоро зима.

С августом кончается все – лето, свобода, мечты. Не птицы – перелетные души стремятся на юг, за солнцем, и покинутые ими тела преподавателей и студентов тянутся косяками в пустые, отмытые аудитории.

С августом кончается все. Одно начинается - охота с борзыми. Но это одно стоит, - о да, без сомненья, стоит всего остального.

В этом году охота с борзыми открывалась 1 сентября.

Англичане ожидались накануне, и все скопом. В 16 часов 30 минут с неба на землю должны были спуститься британцы, получившие приглашения Секции любителей борзых Московского общества охотников и рыболовов: Мэй Макинрей и Ричард Вестли, Пам Болд и Пат Холли, Джим Дарк и даже Дик Пайн. Участие последнего было, как уверяла Мэй, делом политическим, а потому никакие личные мотивы в расчет не принимались. Впрочем, какие там личные мотивы! Блэкпул с его холодным пронизывающим ветром и мистер Пайн с его холодным пронизывающим взглядом были в прошлом. Они остались в Англии. И я ничуть не сомневалась, что в Москве взгляд мистера Пайна станет теплым и ласковым.

Сколько международных телефонных минут было оплачено, сколько факсовой бумаги размотано, сколько писем прочитано и написано в июле и в августе!

- I cannot wait 1, - пела Мэй в белую телефонную трубку, и флейтовые переливы этого голоса неслись по телефонным проводам от кухни в Стрэдхолл Мэнор к черному аппарату на старинном столике, перешедшем ко мне после разрушения родового гнезда в Горбатом переулке и смерти Агнессы Петровны Берг. И бабушке Нине Федоровне, и маме Нине Павловне – этим серьезным женщинам – дубовый столик на изогнутых длинных ножках, с резной балюстрадой и двумя ящичками, вмещающими разве только браслетку, колечко да бальную записную книжку с карандашиком, пришелся вовсе не по научному их размаху, а попросту – оказался так несуразно мал, что они его даже и не удосужились заметить. Зато мне легкомысленный дамский стол оказался в самый раз.

Стол с телефоном стоит у окна. Под окном – Бугор, Бородинский мост, а под Бугром и мостом – Москва-река, серая даже в солнечный день. Над ней – чайки. На них я и смотрю, слушая голос Мэй. Мелкие чайки с темно-бурыми головками, озерные и речные, еще здесь и пробудут до начала холодов. А может, останутся и на зиму.

Но скоро, скоро - лазурным утром или золотым вечером - услышу я далекий голос из-под самого солнца, подниму голову и, зажмурившись, еще один раз в своей улетающей жизни увижу там, в поднебесье, белые тени севера. Гигантских птиц, по-латыни названных Larus canus – чайки сизые. Сворой серебряных небесных борзых пронесутся они над Бугром, над Арбатом, над шпилем высотного дома на Смоленской, неуловимым колебанием распахнутых крыльев поднимутся еще выше и исчезнут над солнцем…

- I really cannot wait, Anna… You just seem to be drifting away, further and further away… and it is so sad, you know… If you could only imagine how sad it is… You are getting so unreal… even more unreal you seemed here – when you were sitting in this very armchair I’m looking at now with this very glass in your beautiful hand, and talking about dogs, and paintings, and birds – do you remember that, my – oh, my love, if only you could tell me how to bear all this before I see you again… 1- по телефону Ричард мог сказать то, что раньше ему никак не удавалось выразить, так что смотреть из окна на чаек мне приходилось все чаще и все дольше.

- And you know, dearest, I’m beginning to get frightened – your country, Moscow – oh, it all becomes frightening somehow – don’t know why… Will you meet me? Say that you shall! Will you love me? Even if you don’t love me now, at the moment – can I hope that you will love me when I come to you there, to your native place which I’m so frightened of? May I hope so? 2

Просьба обещать любить в будущем, при встрече, не любя сейчас, была замысловатой, но я старалась не вдумываться и понимала, что это просто заклинания. Мне все время казалось, что за спиной у меня темный лес, как тогда, в Поозерье, перед глазами – светлое зеркало озера, а рядом, совсем рядом – чья-то тень: серая, неуловимая, безмолвная. И голосу Ричарда в эти волшебные дни конца августа, как Володе Быкову накануне Ивана Купалы, не удавалось вывести меня на свет жизни. Я знала – и не удастся.

Но готовилась к охоте, как обещала. Я смирилась, и хоть взглядывала на небо с Бугра на заре и на закате, хоть поднимала голову, прислушиваясь, – вдруг все-таки еще увижу тех, северных, чаек, на далеком и неведомом пути в золоте небес, – а все же смирилась.

Время тянулось. Кажется, я делала все, что могла. Договорилась с Тариком. Клубное борзое сообщество выделило какой-то ПАЗик – что это за средство передвижения, мне было неведомо. Тарик объяснил, что это такой небольшой автобус.

Оставшиеся теплые вечера в Ботаническом саду мы с Тариком, его юными помощниками и борзыми проводили, как в райских кущах. Падали звезды, и я загадывала желание, всегда одно. Звезд сыпалось с неба, как яблок с отяжелевших веток, так что загадывать приходилось непрерывно. Только успевай. Тарик, вольготно раскинувшись на садовой скамье и тоже глядя в небо, мечтал о поле. Перебирал собак: кого взять. Дарьюшке нужен диплом – засиделась в девках, вязать пора. Лебедь стара. Чулок с Юлой ловят конкретно, поедут непременно. Буран с Буруном тоже. А вообще, псовые-то – Бог с ними, главное – хортые. Вот Лель – он первопольный, уж ему обязательно. Ведьма, Заноза, Стрелка – безусловно… Список собак с каждым вечером становился все длиннее, но меня это вовсе не тревожило. Все равно решать будут последние минуты. Или даже секунды. С Тариком всегда так.

Подкинув в вольер ручной медведице ведро падалицы, гулко рассыпавшейся по асфальтированному полу, дрессировщик умиленно смотрел, как его любимица подгребает к себе спелые плоды, чмокает вытянутыми губами, набивает рот, чавкает – набирает жирок к холодам. И зверь, и человек растворялись и таяли – Микуша в наслаждении яблоками, Тарик – в созерцании счастливой медведицы. Вот как надо жить, - думала я. Этим мгновением. И ничего мне больше не нужно. Я поднимала голову. Падала звезда. И я снова загадывала. А вдруг?

День приближался, и пора было думать, как вывозить англичан из Шереметьева. И на чем перемещать по Москве. Да и в поле выезжать им лучше бы было на машине – само слово «ПАЗик» вызывало у меня серьезные опасения. Я вспомнила древние автобусы с помятыми боками, неподвижные на пыльной площади в Сычевке. Может, это тоже были ПАЗики?

У Валентины машина – фольксваген-гольф, именно такой, как приличествует даме - маленький и алый, как наманикюренный ноготь. Прекрасно: вот убедительный предлог для ее участия в выезде на охоту. Итак, Ричарда сажаем рядом с ней, с Беатой – после Смоленска у меня не было сомнений, что за рулем «гольфа» в нужный момент окажется именно она. С роскошным бюстом, длинной округлой шеей и чуть вздернутым кончиком безупречного носа. Тогда сзади еще три места. Ну, два по крайней мере. Рядом со мной должна быть Мэй, это ясно. Кто еще? Мне хотелось бы ехать с Джимом. Видеть смуглое викторианское лицо пожилого офицера, отслужившего в индийских колониях: выцветшие усы, ироническая улыбка, особый взгляд мужчины, привыкшего целиться в прыгнувшего тигра, – разве могла я забыть, как он мне помог в тот дождливый ветреный день в Блэкпуле, на выставке, среди своих холодных соотечественников? Благородная доброжелательность воспитанного и притом хорошего человека – тяжела без нее женская доля… Начинаешь понимать, только если посчастливится встретить такого. Да, мне повезло. Ах, Джим… Как горит рубиновая капля в золотом обруче на его коричневом тонком мизинце… Где-то там его арабские лошади? Что поделывает его молодая красавица-жена? Нет, выброси все это из головы, сейчас же. Так. Джим. Но остаются еще трое – Пам, Пат и скептический мистер Пайн. Их-то куда? Зазвонил телефон.

- Анькя-я-э? – раздался знакомый голос. – Ну чтэ-а? Как дела-таэ? Все путем?

- Здравствуй, Валера, - сказала я холодно. Ужасы, которые претерпела я в первые английские дни из-за дикой идеи льняного бизнеса, разом ожили, и меня передернуло. По спине побежали мурашки. Я вытряхнула из пачки сигарету.

- Слыхал я, англичане едут. Правда, что ль?

- Ну… Правда. А что? Едут. Всего на два дня, на охоту. В Москве будут две ночи.

- Да ведь где ночь, там и вечер. И утро…

- Слушай, Валера, сейчас-то они тебе зачем? Теперь-то? У вас ведь, кажется … с Грибом все получилось…

- Получиться-то получилось, только… Уж не знаю, сказать тебе иль не сказать?

Валера держал паузу не хуже студента Щукинского училища. Я молчала. Прижав ухом трубку и глядя на чаек, щелкнула зажигалкой, закурила, затянулась. Серая река плескалась в гранитные берега. Пауза длилась.

- Ну, скажу, коли так, - противник сдался. – Гриб-то наш…

- Нет, не наш!!! – вскрикнула я: это было уже слишком.

- Ну ладно, чего уж там… Ну, мой…Не кипятись. Без истерик обойдемся.

- Вот именно, - сказала я холодно и повесила трубку. Из окна было видно, что за рекой башенные часы на Киевском вокзале показывают полвторого – час, когда Валерочка имел обыкновение просыпаться и, все живее пошевеливая членами, постепенно переходить к активной жизни, передвигаясь в свою помоечную кухню, к чаю, подозрительно похожему на чифир. Он и звонил, наверное, сидя у замызганного жиром и усыпанного пеплом стола в своей полуподвальной норе на Маяковке. Полвторого… Англичане приезжают завтра, на три часа позже… Времени в обрез. Второй машины нет…

Телефон зазвонил снова.

- Аньк, ну че ты… Ну ты че, в натуре… Я че хотел сказать-то… Тебе про Гриба не интересно, что ль?

- Да не слишком.

- Я че хочу спросить-то… Ты его в Англии своей хоть видала?

- Конечно, - опешила я. – А ты разве не знаешь?

- Не-а.. В том-то весь и коленкор. Не знаю. Он ведь как уехал, так и --- - Валера издал некое слово, сопроводив его выразительным свистом.

- Ах! – выдохнула я. Подрагивающее бедро Гриба на пороге Стрэдхолла, Гриб и Пам за длинным столом в гостиной Стрэдхолла, над омарами и артишоками… Пам и Гриб в красной машинке по дороге из Стрэдхолла в Ноттингем…

- Аньк, ты скажи, там эта… Ну, как ее, бестия эта, из Нотинхера, бабец такая деловая, по льну, по борзым, она что, тоже прикатит? Еще поохотиться хочет?

- Ну… да. Почему «еще»?

- Так она уж вроде поохотилась. На Гриба.

- Она приезжает.

- Ну, тогда я ее встречу. Вместе поохотимся. Лады?

- А что, давай. Подъезжай завтра в Шереметьево, к рейсу из Лондона в 16.30. Только там еще Пат и Дик Пайн, их тоже сажать некуда.

- Вот черт. Несет кого попало из этой Англии ----, - посетовал Валерочка. – Ну, заметано. Жди, без меня ни-ку-ды! – прибавил он издевательски. – Да, кстати, чуть не забыл. Сиверков-то объявился наконец, или все ждем-с?

- В Шереметьево, к рейсу 16.30. – И я повесила трубку.

Вечером план действий был окончательно согласован. С утра мы с Валентиной покупаем продукты – она съестное, а я водку, вино, фрукты и орешки. Вместе готовим стол. Тут подъезжает из Ботанического сада Тарик и в моей ванной начинает смывать с себя амбре Коллекционного питомника борзых. Пока он управляется с этим и сохнет, мы едем в Шереметьево. Привозим англичан, кормим ужином и отводим на ночлег через дорогу, в отель «Белград» - там, на наше счастье, чуть не месяц назад они заказали номера. Наутро, на рассвете, едем в Ботсад, туда приходит ПАЗик, Тарик с помощниками загружает собак, и часам к восьми-девяти мы уже в охотхозяйстве. Нас встречают егеря и эксперты, проходит поле, а заодно расценивается работа борзых – на дипломы.

Только бы зайцы были… Только бы были зайцы… «Ах, барин, зайцов в этом поле пропасть» - вспомнилось мне название знаменитой картины Комарова. Сегодня оно звучит в России насмешкой. Зайцев, как, впрочем, и всего, что «может быть названо хорошим», как любил говорить Сократ, осталось мало. Тарик тоже волновался из-за зайцев, но не слишком. Нервничать сильно, а главное, долго Тарик вообще не может. Ему более свойственны богатырские приступы гнева – буйные, но краткие. Валентина была безмятежна, как настоящая Беата Тышкевич. Но томная поволока ее очей временами проблескивала такими искрами, что я знала: она ждет. Она надеется. К тому же за все эти дни о кошке не было сказано ни слова.

После охоты – пикник «на кровях», то есть прямо на месте, в поле. Обратный путь, прощальный ужин у меня дома, ночь в «Белграде» и, наконец, увоз англичан в Шереметьево рано поутру. Вот и все. Потом – снова жизнь. Какая? Где? Об этом я старалась не думать.

Под вечер нежные облачка потянулись над Дорогомиловом – низкие, вытянутые, как легкие небесные ладьи, у самого киля розоватые, они безмятежно плыли высоко над Москва-рекой. Я стояла на Бугре, рядом со своей Званкой, и казалось, моя настоящая жизнь - та, о которой я не знаю, а только как-то догадываюсь, - уплывает в одной из этих викингских погребальных лодок, чуть заметно, но неотвратимо скользящих все дальше на запад, к медному диску солнца.

Наступила ночь – время, когда в Москве было принято звонить по телефону. Я легла, понимая, что покоя не будет, закрыла глаза. Мой диван под ковром, привезенным из Туркестана дедушкой Павлом Ивановичем годах в двадцатых, всегда стоял под западным окном. Говорят, от этого уходит куда-то энергия, а может, это опасно, потому что плохая примета. Но я привыкла – головой к реке, к воде. Ночью река течет в твоих снах, и высокий берег – твое изголовье. Так спали викинги. Ну, а когда смерть наконец настигала –

Лицом к туманной зыби хороните

На берегу песчаном мертвецов…

Это у Бунина, в «Пращурах». А что будет со мной? С моим телом, еще упругим, все еще сливочно-белым, так недвижно простертым сейчас у окна на диване, головой к серой реке? Если останусь на родине – поплывет оно в гробовой ладье в пещь огненную, как павший воин уплывает в море, и вылетит черный клуб дыма из трубы, одиноко торчащей среди строительного мусора и обрывков погребальных венков где-нибудь на пригородном пустыре, а через месяц кто-то, если не забудет, возьмет в руки страшный, похожий на салатницу сосуд с пригоршней праха – возьмет с тайным ужасом, возьмет брезгливо - и захоронит, как теперь говорят, на Востряковском кладбище, рядом с бабушкой, дедом, рядом с тетей Машей и, наверное, тогда уже рядом с матерью… А родная оградка, которую я на Пасху крашу, крашу, как яйца, только в черный - черным блестящим лаком, оградка, над которой березу уже срубили – мешает!.. еще круче встанут над ней исполинские мраморные изваяния солнцевских бандюганов, еще теснее обовьются золоченые якорные цепи вкруг могил новых викингов… А отец, мой забытый отец пребудет на другом краю Москвы, на бескрайнем пустыре с диким именем Перепеченское кладбище. И это уж – навеки. Тут я заплакала.

Но зазвонил телефон. Снова и снова приходилось поднимать трубку. Мэй волновалась, ведь предстояло столько чудесного. И так скоро – одну только ночь переждать. Между репликами слышалось, как позвякивает в стакане лед, когда на него льется водка. Через пару часов – и трех-четырех разговоров – Мэй сморило.

Зато начал звонить Ричард. Всего два раза – на большее он не осмелился. В первый раз говорила и Энн. Я сразу же сказала ей про бумаги – что их нет. Правда, Ричард должен был передать это раньше, как только я приехала из Смоленска, но я подумала, что правильно будет повторить еще и самой. Энн сделала вид, что не слышала моей фразы, и очень, очень тепло пожелала нам всем удачной охоты. – Особенно вам, Анна, - добавила она двусмысленно. По телефону ее голос казался старым – слабым и скрипучим, - но, может быть, именно от этого звучал по- человечески и почти нежно.

Часы на башне Киевского вокзала пропели свою чистую сильную мелодию – при всеобщей разрухе в городе их механизм ни с того ни с сего починили, но не до конца: часы били только раз в сутки, ночью, полтретьего.

Музыка над рекой отзвучала, раздался гулкий одиночный удар, отмечавший половину часа, и наступила тишина. Я закрыла глаза.

Мне приснилось, что звонит телефон. – Можно, я сейчас приеду? – спросил голос, которого я не дождалась наяву. – Можно, - ответила я и открыла глаза.

Темный потолок был чуть голубоватым от уличного фонаря. Вот на него легла и застыла желтая полоса: внизу остановилась машина. Полоса дрогнула, перекатилась по потолку к стене и исчезла: машина уехала. Я встала и подошла к окну. Совиным глазом горел циферблат на башне вокзала. На Бугре никого. Мост и набережная пустынны.

Залаяла Званка. В дверь позвонили.

Наяву Андрей Сиверков оказался совсем не таким, каким запомнился, когда я отдавала ему собаку перед рейсом в Лондон. Между ним июньским и сентябрьским пролегли три месяца странствий. Нынешний, осенний, напоминал памятник Махатме Ганди, если поверх тряпицы, опоясывающей худые чресла индийского гуру, накинуть широкие бесформенные одежды: рубаху и штаны, по видимости чужие, - да забрать из его коричневой руки узловатый посох. Вместо него русский скиталец держал нелепый портфель с двумя застежками, пыльный в швах портфель затертого академического вида, выставив его перед собой, словно щит. В портфеле, как этого и следовало ожидать, звякнули бутылки с кислым грузинским вином. Оттуда же на мой туркменский ковер щедро посыпались яблоки – те самые, какими Тарик кормил вчера Микушу.

Я взяла одно и повертела в руках. Званка заливалась радостным лаем. Свет я не зажигала.

К моему удивлению, странник снова склонился к портфелю и достал из него тонкую прозрачную папку. В ней были листы бумаги, а в самом углу виднелось что-то темное, бесформенное. Посетитель прошел мимо меня к столу, тряхнул папку, и ее содержимое вывалилось прямо на светлое пятно от фонаря. Листы скользнули и улеглись с легким шелестом. Тяжко звякнул металл, будто уронили связку ключей.

Все еще держа яблоко, я подошла к столу. Бумаги белели, и рядом с ними действительно лежало кольцо с ключами. И кольцо, и ключи казались совсем черными. Я подняла связку. Ключи были необычные – очень большие и шершавые. Наверное, ржавые.

Путник откупоривал бутылки – почему-то сразу две. Одну протянул мне:

- Ну, давай. За встречу.

- Давай, - сказала я, и мы чокнулись бутылками. Вино было терпким, как виноградная косточка, и бархатным, как глаза газели.

- Тебе «Ахашени» досталось, - сказал вольный человек. – А мне, кажется, «Киндзмараули». Он поднес бутылку ближе к окну и покрутил ее в свете фонаря.

- О! – сказала я и выпила еще. И звякнула кольцом с ключами. Ключи ударились друг о друга с гулким, глухим звуком, как у коровьего бубенца на севере – ботала.

- Это тебе, - сказал путешественник.

- Что – мне?

- Свадебный подарок.

- То есть?

- То есть дом. Дом, понимаешь? Подарок такой, на свадьбу. Мой подарок. Ключи от дома и бумаги.

- А зачем мне от тебя свадебный подарок? Я не приму. Кто тебе сказал, что я собираюсь замуж?

- Я, я сказал. Еще б ты не собиралась!

- Да нет, ты не понял. Я правда не собираюсь. Передумала.

- А, да брось ты. Давай еще выпьем. Ну - за нас! – и путник притянул меня к себе, поднимая другой рукой свою бутылку. Вино пахло пряной чернотой ночи. И пылью туркменского ковра. Пылью дорог Азии.

Я откусила от плода Тарикова райского сада.

- За наш дом, - сказал бродяга. – За наш с тобой общий дом. За дом нашей семьи, понятно? За будущее родовое гнездо. – В темноте плеснуло о стекло бутылки черное вино и послышался хруст яблока.

- А где он? – и я снова крутанула на пальце кольцо с тяжелыми ключами. И почему-то понюхала руку. Запах железа был кисловатым, как у крови. Железо у них в крови, и кровь на их железе…

- В деревне. Ночь в поезде, на автобусе полчаса – и дома.

- Нет, где все-таки?

- На большой реке. Река Унжа, ближе к верховьям. Вниз по течению от Кологрива. Почти тайга. В двадцатые годы олени северные жили. Странно, да? Пихтовый лес. Берег высокий – сосны, песок. Пляжи белые. Грибы, ягоды. Волки, медведи. Много медведей. – Бродяга ударял на последнем слоге, как все зоологи и деревенские мужики.

- А люди? Люди там есть?

- Сосед, Алексей Иваныч, с женой. В другой деревне, ближе к дороге. От дома видно. Два поля перейти. Наша – Малые Поповицы, а то – Большие.

- А в нашей?

- А, ты сказала – в нашей. Хорошо. Нет, в нашей еще один дом всего. Пустой. Остальные погорели, пали, травой заросли. Но у нашего нижние венцы лиственничные, выше – сосна смолистая. Лет сто как срубили, а стоит крепко. Богатый был дом. Высокий. И баня есть.

- Но ты же опять уедешь.

- Ну, не сразу же. Там биостанция рядом, институтская. Костромской стационар. Народ работает. И я буду. Волков гонять.

- А кого ты эти три месяца гонял? И где? На плато Путораны?

- Снежных барсов. Грант получили, вот и пришлось. На Алтае сначала. Потом в Туве.

Ближе к утру яблок почти не осталось. И вино было выпито. Я оказалась в Чуйской степи. Зубчатыми сверкающими стенами высились хребет Сайлюгем и горы Талдыаира. С плоскогорья Укок виднелся белый конус мистической горы Табын-Богдо-Ола – священной вершины буддистов. Горячие воды целебных источников на отрогах Южночуйского хребта омывали мое тело, и, обновленная, я парила над пологой насыпью низкого кургана. Там, в каменистой земле, вот уже два с половиной тысячелетия тихо спала прекрасная алтайская принцесса – и это была я. Но восходящие воздушные потоки вознесли меня над рекой Аргут, и с высоты я смотрела, как река берет к себе тех, кто отважился ее переплыть. Над белой водой Аккемского озера, от снегов горы Белухи я летела к востоку, через хребет Танну-ола, повинуясь силам другой горы – Монгун-тайги. Но притяжения ее не хватило, чтобы удержать меня, и я понеслась дальше, через хребет Сангилен, к озеру Убса-нур. И упав в его холодные воды, очнулась.

И подошла к окну. За прозрачным стеклом слышались осенние голоса синиц – будто спицы звенят в чистом холодном воздухе. А может, это снуют небесные веретена, свивая золотые нити судеб… Внизу Москва-река нежится в солнечном свете: вот и встала заря моей новой жизни. Под мостом, на сером граните, играет тонкая сеть солнечных лучей. А в ней трепещет пойманное счастье. Да, я поймала его. Словила, как борзая – зайца. Вот оно, мое счастье – там, на диване у окна, на старом турецком ковре, спит, спит безмятежно.

Новая жизнь потекла, однако, по вчерашнему плану. Ах, не вливайте вино молодое в мехи старые – да что ж поделаешь!

Первым позвонил из питомника Тарик: что-то не спалось ему на зеленом сукне письменного стола в лабораторном домике Ботсада. Появилась с продуктами Валентина. Сделала строгое лицо, выражая невесть откуда свалившемуся Сиверкову должную степень заслуженного недоверия. И осуждения. Бродяжничать – это сколько угодно, - говорили ее поджатые губы и чуть вздернутый кончик божественного носа, - а вот играть чувствами молодой женщины – недостойно. Мы мужчин знаем. Безобразие это все. – И обращенный ко мне серьезно-сочувственный взгляд - поверх овощей, поверх ножа, в опытной руке домохозяйки измельчающего морковь в салатную крошку, - наставлял: «Не верь, не верь ему, бедняжка!»…

Путешественник же, посланный на Плющиху за напитками, орешками и соками, вернулся, и пришлось для спокойствия выпить – шампанского, конечно. Валентина пить не могла: предстояла дорога в Шереметьево – и холодно резала все подряд. С усмешкой сожаления смотрела она на нас. Углубленно, сосредоточенно - в себя: что-то будет?

Все теперь зависит от Ричарда, - думала я. Как-то он примет… Все-таки наверное я ему так и не обещала – ничего, кроме охоты. Энн – да. Энн я обещала – бумаги. Но с ними не вышло. Все зависит теперь от Ричарда – но и от Беаты, конечно. Как-то она справится?

И вот пробил час, и приблизился гул, будто надвинулась гроза, а не самолет из Хитроу. Там, за стеклом, где-то еще в глубинах заграницы, показались, неотвратимо наступая, первые прилетевшие. Незнакомцы – черные, белые, желтые, женщины и мужчины, дети и старики – выходили из-за стекла, неторопливо переговариваясь, смеялись, устремляясь к встречавшим.

Валентина стояла рядом. Косточки ее крупной руки на блестящей перекладине ограды побелели от напряжения. И сама она сжата, как пружина. Даже кончик божественного носа замер в неподвижности. А знакомых фигур все нет. Кажется, этот самолет привез половину жителей Британских островов, и все они уже успели раствориться в московских толпах… Вурлаков шмыгает носом, выходит курить, возвращается. Поток прибывших рейсом из Хитроу превращается в тонкий ручеек.

Только чтобы хлынуть снова. Вон они: сверкающая синими глазами, черными волосами, алой помадой Мэй – смеется, машет рукой, и сапфиры в кольце сияют, как Сириус, голубая собачья звезда. Пока не разобрать, что она кричит, но переливы голоса уже долетают. Вот – рядом с ней – а, какой ужас! – вот Ричард: серьезный, бледный, собранный… Он смотрит, смотрит сюда. Все. Нашел. Я съежилась – и вновь распрямилась. Помахала. Теперь он глядит, не отрываясь. Но следом за ним – Джим, чуть заметно прихрамывает и безмятежно улыбается в усы: твидовый пиджак, плисовые штаны, все как обычно. Трое прочих: Пам – орлиный нос и взгляд, рыжая прядь под охотничьей шляпой с сизым петушьим пером. Белокурые пружинки кудряшек Пат, темно-синий дипломатический костюм страшного мистера Пая… Что-то он раскраснелся – ну конечно, в кармане фляжка… Отчего ж не приложиться к ней прямо сейчас? И мистер Пайн прикладывается.

Шаг вперед – и меня обнимает Мэй. А за руку берет Ричард. Мэй смеется мне прямо в лицо. И целует. А Ричард… Ричард смотрит мне в глаза. Миг - и лучи из его светлого взгляда куда-то пропадают. Уходят. И лицо становится – как у всех. Он отворачивается. Еще держит мою руку – и вот отпускает. Просто роняет свою.

- Валентина, - говорю я . – This is Richard, my friend and May’s neighbour. 1

Так начинается процедура представления. Валерочка, лишенный языка и, следовательно, права слова, исподлобья уставился на Пам. Она отвечает невозмутимым взглядом из-под сени петушьего пера. Джим деликатен и мягок. Мистер Пайн шутит слишком резко, чтобы выглядеть вполне уверенно – что ж, он наконец в России, и это впервые в жизни. Пат вытирает слезы волнения. Мэй тоже.

Погрузка и рассаживание занимают время. Вурлаков сквозь зубы отдает приказания. А Ричард отводит меня в сторону. Я прислоняюсь к стене. Она холодная. Шумят турбины, и видно, как, опираясь на прозрачный воздух, приземляются и взлетают серебристые сигары с крыльями.

- I knew it, Anna. I just somehow knew it, all the way. That is the reason I could seem to you too sure… Too simple, probably. I tried to assure myself it was possible – but I really knew it could not be. I suffered so… I tried to hope – until the last moment. Well, that is that. It’s me who is to blame, not you, dearest. I quite understand. So you should not worry much. Be happy here – or try to be… My wild Russian love, my dream, my elf… I hoped it would somehow come true. Somehow… Well, it hasn’t. Anyway…We shall hunt together, shan’t we? 2

Прижимаясь лопатками к холодной стене, я заставляю себя внимательно слушать. Беспощадна женщина, влюбленная в другого. Да, неловко, да, стыдно, - не более. Только бы скорее отделаться. Скорее бы они все уехали. Вот и завтра еще целый день… А эта охота – какое счастье, какое веселье – если б только без них... Валентину еще можно было бы взять, да и то… Кстати, где она? Нет, надо сосредоточиться. Вдруг да получится, как говорит Ричард? Чем черт не шутит?

Божественный профиль Беаты четко впечатан в рамку окна ее красного «гольфа». И Ричард послушно, безучастно садится рядом. Все по плану. Лишнее такси с багажом пристраивается в хвост двум нашим машинам. Впереди на белом жигуле Варлаков. За ним рулит Валентина. Ричард молча смотрит перед собой. Мэй, щебеча и наслаждаясь, курит свои «Silk Cut».

Гуманитарную помощь русским борзым от Кеннел-клуба решили завезти сразу в питомник: в мою квартиру она бы не влезла. За черными прутьями кованых ворот, под темной листвой рябин с почти вызревшей ягодой взлаивали и подскуливали борзые, перебирая ногами, как балерины.

Все вышли, и, пока не подоспели Тариковы помощники, – а они никогда не отличались особой расторопностью, - мы наблюдали и балет борзых, и танец англичан по эту сторону забора. Ритуальные пляски сопровождались возгласами восторга и буйной жестикуляцией. Мэй выступала в роли первопроходца и поясняла, где какие собаки, называя клички. С той зимы она все помнила четко – что ж, глаз заводчика!

Пока выгружали помощь, отпирали и запирали ворота, Ричард тихо стоял у забора, глядя сквозь прутья в глубь сада. Вечерело. Солнце не торопясь скатывалось за биофак по нежному золотисто-розовому небу, и в недвижном воздухе разливалась неизъяснимая сладость. В тишине время от времени падало с дерева яблоко. Над вершинами дендрария пронесся тетеревятник. Наступал час его охоты на ворон. Скоро сумерки. Краем глаза я видела, как к Ричарду подходит Валентина. Вот они вместе идут к машине, и Беата, кажется, снова сажает его на переднее сиденье. Да! И занимает водительское кресло. Что ж, пора и мне проститься с райским садом – до утра. До завтра. На рассвете русские борзятники соединятся тут с английскими, отсюда охота выедет в поля. Я повернулась к машине. За спиной гулко стукнуло об асфальт упавшее яблоко.

Дверь в квартиру распахнул Тарик – чистый и благостный. Его мощный торс обтягивала новая майка, нежно-голубая, словно конверт новорожденного мужского пола. Майка была коротковата, и Тариэл Варламыч все одергивал край, с непомерной силой зажимая его между громадными пальцами.

- Привет, - сказала я. – А где Сиверков?

- Э-э-э… - отвечал Тарик. – М-м-м…

- Где Сиверков??

- Он это… Он, Анюта, за пивом пошел. За пивом мужик вышел, понимаешь?

- Тарь, не шути. Я серьезно спрашиваю.

- Ну я и отвечаю. За пивом. – И Тарик, смущаясь своего роста и веса, снова потянул книзу подол голубой майки, но Мэй уже повисла у него на шее.

- Ну-ну, - успокаивал он, - ну, здравствуй, здравствуй…

Мэй сама взялась знакомить его со всеми, Валентина стала рассаживать гостей, а я быстро прошла в другую комнату. Туда, где у окна стоял мой диван. Пахло медом и осенью. На туркменском ковре у стены лежало яблоко. На письменном столе белели листы бумаги, темнела горка ключей. Записки не было.

За моей спиной скрипнула дверь. Я обернулась.

На пороге стоял Вурлаков. Его рот растягивала улыбка, приятная, как оскал вскрытой консервной банки.

- Ну чтэ-э-э?, - донеслось от двери. – Где сам-то?

- Не понимаю, о ком ты, - сказала я. – Хочешь яблоко? На!

- Не надо, не угрызу, - ответствовал чудо-дрессировщик. – Я зубы делаю. У меня щас зелени – завались.

- Поздравляю.

- Что не спросишь – откуда? Неинтересно?

- Интересно, зачем тебе тогда Пат. И Гриб.

- Да так. Денег мало не бывает. А воще-то я занят.

- Не сомневаюсь.

- Вот это правильно. И не сомневайся. Слыхала, что ль?

- Что?

- Что я теперь у одного мужика собачку личную дрессирую? Для дома, для семьи?

- Нет.

- А у кого, знаешь? Сказать?

- Не обязательно. – Я двинулась к двери. Пора было к гостям. – У акулы так называемого бизнеса? Или так называемого пера? Или, может, так называемого экрана? – Вурлаков загораживал проход, и я остановилась.

- Не-а, - обрадовался Валера, и консервная банка разинулась еще шире, - не угадала! Забирай выше!

- Ну, куда уж выше?

- Совсем, совсем высоко. Но пока по Москве, правда. А потом – чем черт не шутит?

- Ну что, депутата охмурил?

- Сказал – забирай выше, - рассердился Вурлаков. – Кто у нас по Москве главный?

- Nomina sunt odiosa 1, - сказала я, чтобы отвязаться. – Еще раз поздравляю. Может, зубы доделаешь.

- Зубы, - ухмыльнулся Валера, и глаза его из-под валика надбровных дуг сверкнули. – Зубы! Скажешь тоже! Мне землю под кинологический центр в Лосинке выделяют. Я вообще скоро главным в Москве по собакам буду. Вот когда все попадают-то!

Я вздохнула. Ах, давно ли в кухне у меня было писано: «Группа русских ученых…»!

- Анюта, поди, что скажу, - позвал из-за двери Тарик.

- Ну? – я миновала Валеру, выскочила в коридор и захлопнула дрессировщика в комнате. – Ну!

- Да он, понимаешь… Ну, как бы это сказать… Говорит, англичашки эти… Не привык, говорит, я. Английским не владею.

- А ты что, владеешь? – вне себя от ярости крикнула я. – Ты же остался! Да что я говорю, остался – приехал специально, вымылся вот, с Мэй чирикаешь- уж я не знаю, на каком языке. Что ему-то стоит! Он ведь говорит по-английски. И ведь обещал! И на охоту обещал завтра!

- Да ты остынь, остынь. Не гони волну. Может, вернется. Уж коли обещал-то!

- Ну, пойдем, - сказала я. – Пойдем, что уж теперь.

И еще из коридора увидела: Беата уже в роли - привычно принимает знаки внимания. О, женщины! Вам имя – вероломство… То-то мне еще в Смоленске показалось, что она оживает в неведомой мне ипостаси. А кошка? Ведь кошке полгода в карантине придется сидеть, чтобы въехать на Британские острова. Об этом она подумала? Нет, куда там… Мне стало горько. Отвернувшись, чтобы смахнуть с глаз щиплющую пелену, я поймала пристальный взгляд. Джим смотрел с сожалением, и ясно было, что это заинтересованный наблюдатель. Я села с ним рядом, да и места другого не было: Тарик еле успевал поворачиваться от Мэй к Пам, от Пам к Пат, от Пат к мистеру Пайнну – точь в точь медведь, на которого насели лайки. Ричард пил водку по-русски, легко обходясь без всякого льда и не без удовольствия разглядывая Беату. Вероломная и высокородная красавица спокойно демонстрировала безупречный бюст и профиль. И подливала водку. Вряд ли тебе удастся износить хоть пару башмаков, дорогая, - подумала я.

- Well, dear, - сочувственно сказал Джим, когда водки было выпито столько, что даже мне, такой равнодушной, стало ясно, что забыться хочу не только я, и не только Ричард, и даже не только Мэй, - well, exuse me, but it seems that you won't need the papers any more… Am I right? 1– и посмотрел мне в глаза своим теплым темным взглядом.

- Да, - сказала я. – Да, совершенно. Так и есть. Но ведь бумаг никаких нет и быть не может. И не было никогда.

- Oh really? 2

- Да, вот как. Зато их у Валентины полно.

- Oh really?

- Ну да. И еще какие!

- Что ж, - сказал Джим в который раз. – Что ж. Буду искренне рад, если ей они пригодятся. Она очень красивая женщина. Очень. Как вы думаете, Анна, она любит кошек?

- Обожает, - сказала я. – Одна сейчас сидит голодная у нее дома.

- Жаль. А вот Энн не выносит. Кошек, я имею в виду.

Джим поднял пустую рюмку, покрутил за ножку и снова поставил на скатерть – льняную, белую. Рубиновая капля в темном золоте сверкнула на смуглом пальце.

- Мне трудно об этом говорить, Анна, но я думаю, что с вами можно. Мне будет легче. Пить водку и говорить. А то слишком тяжело. Временами.

- Джим, - сказала я. – Что, и вы тоже?

Джентльмен налил до краев обе рюмки. Мы выпили не чокаясь, по-английски.

- Догадались? – горько произнес Джим. – Она ушла. Элис. Все бросила, все. Меня – ну что ж, я знал, что когда-нибудь это случится. Я слишком стар для нее. Разница в двадцать лет в этом возрасте, Анна… Но я не мог от нее отказаться. Решился пойти на риск. Думал: а вдруг? В конце концов, мужчина должен использовать свой шанс, не так ли, Анна? И потом, мне казалось, я все предусмотрел. Окружил ее таким комфортом…Да что там – не только комфортом. Всем, что она любила. Такой красотой…Лошади, собаки, птицы… Я надеялся, что уж с этим она не сможет расстаться. Если бы только она осталась, Анна, я бы стерпел. Другую ее любовь, - все что угодно. Ну, что ж…

- Анна! – крикнула Мэй из другого конца комнаты – Анна и Джим! Мы с Тариком придумали! Придумали одну вещь!

Я встала, кивнула Джиму и подошла к Мэй. Она сидела, обняв Тарика за шею, – точнее, положив на нее руку, – обхватить дрессировщика медведей в том месте, где его длинные темные кудри с серебряными нитями касались могучих плеч, у нее бы обеих рук не хватило. Тот, посмеиваясь, поедал салат.

- Без салата нету лета, - сказал он. – Давай, Анют, салат порубаем. А то ведь, сама знаешь: нет зимы без винегрета!

И в подтверждение своего любимого присловья отправил в рот гигантскую порцию помидоров с огурцами, посолив овощи и тщательно поперчив. Раздался смачный хруст.

- Ты ей переведи, переведи это, - скомандовал он. – Полезно все-таки!

Я покорно перевела.

- Мы придумали, Анна, - сказала Мэй, сияя, - мы придумали поехать в питомник. Мы там переночуем. На столе.

- Кто это – мы? – не удержалась я.

- Ну… Мэй потупилась. – Тарик и я… А может, и еще кто-нибудь… Но знаешь, Пат и Пам сказали, что они все же останутся в гостинице.

Отель «Белград», да? Я правильно говорю?

- Правильно, - подтвердила я и оглянулась на Пат и Пам. Они закивали, и тут я заметила, что в комнате нет ни Ричарда, ни Беаты. Мистер Пайн, в голубой рубашке, весь красный, смотрел прямо перед собой, прислонившись к пухлому плечику Пат. Его дипломатический синий пиджак в тонкую белую полоску висел на спинке стула. Валера, кажется, тоже позволил себе слегка расслабиться, хотя белый жигуль преданно ждал в темном дворе.

- Я тоже хочу в питомник, - проговорил Джим. – К борзым. Отвезите меня к борзым, пожалуйста. Анна, могу я попросить вас поехать со мной?

- Ну хорошо, - решилась я. – Тарик, а ты что молчишь?

- А этого куда? – Тариэл Варламыч кивнул в сторону мистера Пайнна.

- Пусть остается. Утром заберем. Перед охотой. Вместе с Пат и Пам – они ведь в «Белграде» ночуют, через дорогу. Все равно заезжать.

- Куда это вы все собрались? – всколыхнулся Вурлаков. – На ночь глядя? Думаете, я вас повезу? Хрен-то.

- А как нам без тебя добираться? – возмутился Тарик. – Нет уж. Давай как договаривались. Ты что, в натуре? Тебе ведь с утрянки на охоту не надо. С ранья гнать некуда. Забросишь нас на Ленгоры – и все, свободен. Базара нет! – Варламыч, со своим даром бессознательного подражания партнеру, будь то волк, удав или личный дрессировщик самой высокой в Москве персоны, легко уподобился последнему.

- А, лады, - подумав, кивнул Вурлаков. – Делов-то.

Я поняла, что Валерочка, впустую прокатившись в Шереметьево и потеряв вечер с Пам в тщетной надежде получить приглашение в Англию или хоть выцепить ускользнувшего Гриба, хочет возместить себе ущерб, завязавшись с Тариком. Тариэл Варламыч – человек известный, да и дрессировщик от Бога. Мало ли, а ну как собачка заартачится. А зверек-то, кажись, эх-ай-яй… Вот, случись нужда, к Тарику и обратиться не стыдно. То-то мне всегда казалось, что гуманный дрессировщик не слишком уверен в своем великом методе.

- Тарик, - спохватилась я, - как же ты нашего гуманного отпускаешь? А на охоту?

- А тут, Анют, вот какое дело. Пока вы с англичашками колготились, мне киношники отзвонили. Они завтра с нами проедут, в поле. Вот и довезут. Мы с собачками в ПАЗике, а вы с ними.

- Киношники? Ну, киношников нам не хватало, это точно. Только кино снимать осталось.

- Да там, знаешь, Сашка этот… Берет оператора с камерой. Такой сюжетик небольшой. Будто англичанка все на --- бросила – ну, Англию свою, - и приехала в Россию в деревне жить. Лошади, знаешь, собаки… Что вроде они с мужем – русским то есть – ферму взяли, поля свои, и живут. И борзыми зайцев по осени травят.

- Господи, - вздохнула я. – Тарик, какая чушь.

- Ну, чушь, конечно, зато тут пара сцен всего, а денег на питомник поддомкрачу. Собак-то кормить надо. Снимут, как я дрова рублю да ношу, а Мэй верхом подъезжает, спешивается и двор метет. Ну и травлю, если, конечно, сумеют.

- Мэй? Двор метет? Ох, Тарик, - мне вспомнился Стрэдхолл Мэнор, Дэбби с веником и девушки с моющим пылесосом. Картины английской жизни - и Мэй с метлой!

- Ну да. Мэй. А что, она метлу не держала, что ли? У нее ж ферма! А я дрова поколю чуток, полешек пару-тройку – и все, можно в поля.

- Слушай, Варламыч, мы ведь их на охоту приглашали, а не кино снимать. Неудобно как-то. – Этого я и боялась. Связываться с Тариком было всегда опасно: у него вечно находился какой-нибудь Сашка или Пашка, который в самый неподходящий момент выскакивал из машины с камерой. Далее следовали бесчисленные дубли. Стоило только начать!

- Да ладно тебе, Анют. Не бэ. Они все равно ничего не понимают. – Имелись в виду англичане.

- Отвезите меня к борзым, прошу вас, - повторял Джим. Там Лелик. That beautiful white little horty! 1Отвезите меня к Лелику!

Мистер Пайн был уложен на туркменском ковре и оставлен в квартире до утра, Пам и Пат проведены через дорогу в отель «Белград». Исчезновения Ричарда старательно не замечали. Я смутно надеялась, что Валентина привезет его поутру к питомнику. А впрочем, зачем он там? Если уж все так складывается, из программы его поездки в Москву охоту можно исключить. И даже должно.

В ночной тьме на шум подъехавшего жигуленка к воротам ботсада высыпали борзые. Они подскуливали и взлаивали. Джим разглядел среди них Лелика и рванулся к решетке. Внезапно налетевший порыв ветра колыхнул скрипнувший на столбе фонарь, прошелестел по асфальту упавшими листьями и стих. Мы вошли в стационар сада – одноэтажное каменное здание с высокими окнами, маленькую уютную усадьбу ботаников. Тарик достал спирт, разлил в мензурки. Растворил окно в сад.

Мистер Джим Кларк, эсквайр, уснул на дубовом письменном столе, изготовленном к 1953 - открытию высотного здания на Ленинских горах, когда университетская наука обставлялась со жреческой торжественностью таинств. Меня поместили вместе со щенками, в вагончик. Засыпая среди сонных детенышей хортых, я слышала молодецкий посвист Тарика, об руку с Мэй бродившего по саду. Яблоки падали в траву, вокруг носились борзые.

На рассвете я проснулась от холода. Выскользнула из вагончика, стараясь не разбудить щенят, и плотно закрыла за собой дверь. Солнце вставало далеко за Москва-рекой, сдвигая темный полог ночи на запад. Внизу Лужники и Новодевичий, Смоленская и отель «Белград» уже нежились в золоте и лазури. Пора было ехать за Пат, Пам и неприятным Диком Паем. Я поежилась. Сад был пуст – тихо стояли яблони, в ветвях сновали синицы. Борзые спали в вольерах.

Через два часа, голодная и злая, я все еще металась у решетки – из домика стационара никто не показывался, к воротам так никто и не подъехал. Ни борзятников, ни киношников. Еще через час в стационаре открылась дверь и на свет Божий неторопливо вышел Тарик. Солнце ярко сияло – день обещал быть чудесным.

Тарик с удовольствием потянулся и, позевывая, направился кормить щенков.

- А? Что? Да они вот-вот будут, - возгласил он уверенно, – ты, главное, не волнуйся. Нам все равно завтракать еще надо. Тогда и поедем. Успеется.

Позвонили в «Белград», позвонили мистеру Пайнну. Тарик со вкусом жарил мясо из собачьего рациона, Мэй собирала падалицу. Завтракали. Кормили Джима. Время шло.

Наконец от ворот послышался долгожданный звук: сигналила машина. Я было выскочила, но сквозь яблоневые стволы и кроны блеснул алый лак «гольфа», и я снова скрылась в стационаре – поближе к Джиму. Тарик вышел встречать вместе с Мэй. Еще часок гуляли по саду вместе с Ричардом и Беатой, парами. К моему удивлению, Мэй и Джим были свежи, как дети, и упивались всем: ласковым золотом солнца, запахом яблок, играми борзых, то носившихся друг за другом кругами, то пускавшихся наперегонки в длинные проскачки по аллеям. Валентина невозмутимо поднимала божественный нос к солнцу, но украдкой косилась на меня, и глаза ее лучились.

Однако нетерпение начинало одолевать всех. Кроме, пожалуй, Тарика. Я ничего не могла понять и постепенно приходила в отчаяние. В конце концов, это я все затеяла. Вызвала шестерых англичан, из которых пятеро были известными заводчиками борзых, членами Кеннел-клуба. Пообещала травлю зайца в угодьях. И что теперь?

- Тарик, - не выдержала я, - да что это, в самом деле! Где твои помощники? Где борзятники на машинах? Где, черт возьми, этот дурацкий ПАЗик? А киношники? Давай, звони всем. Хватит дурака валять, у тебя же первого будет неприятность. Не видать тебе больше гуманитарной помощи как своих ушей.

- А ну ее, - ответствовал Тариэл Варламыч с достоинством. – Не очень-то и хотелось. Обойдемся.

- А съемки? Ты же рассчитывал, что киношники на корма подкинут!

- Анют, успокойся, - посоветовал Тарик, безмятежный и рассудительный. – Они всегда так. А вот ты нервная какая-то. От этой мысли отдохни. Ну, гуляешь по саду – и гуляй. Щас подъедут.

И они в самом деле подъехали – но до полудня уже оставалось каких-то полчаса. Солнце стояло в зените, когда фургон, присланный охотобществом вместо ПАЗика и груженый Тариком и его псовыми и хортыми, а также несколько подтянувшихся к этому времени машин любителей борзых с питомцами, цугом отправились к отелю «Белград». Процессию замыкал алый «гольф» с Беатой и Ричардом. Джим решил ехать в фургоне, с борзыми, чтобы быть рядом с Леликом.

На ступеньках у входа в гостиницу сидели Мэй, Пат и Пам, а чуть поодаль нетерпеливо прохаживался Дик Пайн. По его неровной походке и резким поворотам на пятках видно было, что он еще не начал отдыхать от мысли увидеть травлю зайца в русских полях. Солнце припекало: первый день сентября – славный День знаний – выдался на редкость погожим, чтобы не сказать жарким.

Мы с Мэй и мистером Паем сели в «гольф», Пат и Пам – в одну из машин любителей. Фургон тронулся первым, за ним твердой рукой повела свой челн Беата, следом – все остальные. Когда процессия вырулила на Бородинский мост, Мэй вынула свою серебряную флягу, наполнила для меня серебряную рюмку:

Well, cheers, Anna! At last! At last! You cannot imagine how happy I am! Look – isn’t it your White Нouse over there? The place your heroic friends defended during those dark nights and days! 1

Ну… да, - сказала я. – Знаешь, Мэй, мне кажется, это было так давно.

Беата молчала – да и что сказать! Что ее миллионер послал на баррикады пару УАЗов с водкой и пирожками? Ричард обернулся ко мне:

- Невозможно представить, что здесь стояли танки. А напротив – безоружные люди. Мэй читала мне ваше письмо, Анна.

It’s unbelievable! 2Русские – героический народ.

- Но не слишком пунктуальный, - заметил мистер Пайн.

- Oh shut up, Dick, would you, 3- сказала Мэй.

Мы выехали на кольцевую и довольно скоро свернули на какую-то магистраль. Машина следовала за фургоном, и его синяя корма с задней дверью по-прежнему колыхалась у нас перед глазами. Дверь была заперта снаружи на задвижку – иного способа закрыть ее не было, так что Тарик и Джим с дюжиной борзых до самого конца пути вынуждены были оставаться добровольными узниками.

Я задремала, открыла глаза, и тут мне показалось, что синий фургон впереди ведет себя как-то странно. Я присмотрелась. И точно: фургон слегка подпрыгивал и заметно покачивался, причем не в такт дорожным выбоинам. Сквозь мерный гул магистрали мне послышались глухие удары. Неужели изнутри?

- Валентина, - сказала я наконец, - посмотри, что там, впереди? По-моему, что-то не так.

Раздался звон разбитого стекла, на асфальт прямо перед нами брызнули осколки, и из бокового окошка под крышей синего фургона высунулся могучий кулак Тарика. В нем была зажата какая-то железка – может быть, монтировка. Он бросил ее, направив так, что чудом не попал нам в лобовое стекло. Вслед за этим из отверстия донесся рев.

- Обгоняй, - крикнула я Валентине, - скорей обгоняй фургон и останавливай у обочины – подай какой-нибудь знак водителю, ну, как у вас там принято - аварийку включай, что ли! Давай! Там что-то случилось! А! Да ведь они заперты! На задвижку!! Снаружи!!! Там же дышать нечем! А солнце-то! Ведь жара!

Валентина совершила маневр, и фургон пристал к обочине. Я выскочила и, крикнув водителю, чтобы помогал, бросилась назад, поднялась на скобе подножки и дотянулась наконец до запора синей двери. Полоса металла неожиданно легко скользнула в пазах, и дверь распахнулась. Мне показалось, что из фургона вырвалось облако нагретого пара.

Вслед за ним показался Тарик – в одних трусах. Его мощное тело блестело, будто его только что окатили ведром воды, по плечам и груди стекали струйки. Прилипшие к голове буйные кудри казались совсем черными. Он дышал тяжело, с наслаждением. Говорить не мог. За ним появился Джим – обнаженный до пояса и тоже мокрый. На руках его висело безжизненное тело Лелика.

К фургону уже подбегал мистер Пайн, за ним подоспели любители борзых и киношники. Через несколько минут собаки были разложены на пожухлой траве в тени ельника, подальше от обочины, чтобы не дышали бензином. Джим и Тарик сидя прислонились к стволу. Над ними стоял Пайн и обмахивал своей кожаной курткой распростертого Лелика. От теплового удара в синей душегубке больше всех пострадал именно он. Остальные борзые уже поднимались на ноги, ходили, свесив узкие головы на длинных шеях, некоторые даже порывались играть. Недвижного Лелика отливали из ведра – откуда-то взялась и вода.

Англичане в беде собрались вместе – сгруппировались под елками вокруг безутешного Джима – и недружелюбно поглядывали вокруг. Когда я подошла с валокордином, Мэй, насупясь, поджала губы – то ли скорбно, то ли враждебно. Я протянула пузырек мистеру Пайнну. Из всех «охотников» – русских и анличан – он казался самым надежным. Хладнокровно, четко, методично он организовал и контролировал акцию спасения. Собственно, благодаря ему все было еще поправимо. Вот только Лелик…

Но валокордин помог. Через несколько минут жалкое, облепленное мокрой белой шерстью тело, укрытое от переохлаждения курткой Пайнна, шевельнулось. Маленькая хортая встала на ноги, пошатываясь, отошла на несколько шагов и пописала. В стане англичан раздались радостные клики.

- Well, - сказал Дик Пайн, поглаживая Лелика, - well, well. We should return, I suppose. It would be a crime to let the dogs hunt in such a state. They need immediate medical help now, not a run. 1

Я подошла к Тарику. Он собирал собак по поляне.

- Слушай, ты понял, что мы наделали? Понял, что теперь будет?

- Нет, а что? Все путем. Собачки в порядке – вон как прыгают. Лелика, пожалуй, побережем, а остальные… Смотри, да они просто молодцом.

- Как тебя угораздило наглухо запереться в этом фургоне? Окна не проверил?

- А, черт. Кто ж его знал, что он герметичный. Да хуже – там кабина водителя отдельно, а фургон отдельно, так что даже в стену стучать бесполезно – не услышали. Я монтировкой барабанил, чуть стену не прошиб, а толку чуть.

- Ну ты понимаешь, что они теперь про нас думают? Что мы изверги. Вивисекторы негуманные.

- Ну здрастьте. А мы с Джимом? Мы тоже чуть концы не отдали.

- Вы? С Джимом? Да вы ведь люди. А для них главное – собаки. Тепловой удар по небрежности хозяев у английских собачников этим летом горячая тема. За это в суд подают на владельцев.

- Ох, Анют, не гони волну. Плюнь. Поехали дальше, и все. А они пусть как хотят. Обратно и автостопом могут дошлепать.

- Тогда я им говорю так. Что мы едем дальше, как собирались. А собаки из фургона скакать не будут. Травить будем другими борзыми – вон, любительских машин-то собралось. И в каждой – по своре 1, а то и больше.

Я двинулась навстречу группе англичан под елками, прямо под огонь их враждебных и, что хуже, презрительных взглядов. Хороши же эти русские «охотники». Все-то у них кое-как. Собак великолепных недостойны. Предки породу вывели – и какую! - а потомки своих борзых даже до поля довезти не могут. Раззявы негуманные. Безответственные враги животных. Варвары.

Мне казалось, что именно это я читала на лицах английских гостей, когда шла к ним одна через поляну. Но что оставалось? Я сделала спокойное лицо, хотя глаза щипало от едких слез унижения и безнадежной горечи: что ж, все как всегда, то есть ничего хорошего. Все как всегда. «Просрали, барин», - так, кажется, в «Войне и мире» говорит ловчий. И правда, просрали… Да только не волка одного, а вообще все – и охоту, и собственное реноме, и прекрасный день, суливший столько радости. Жизнь просрали. Да что!

Я подошла. Сказала, что мы отправляемся дальше – на охоту. Повернулась, не дожидаясь ответа, и пошла к машинам.

Пострадавший Лелик занял мое место в алом «гольфе», между Мэй и Джимом. Мне было все равно. Мое-то место было теперь в Тариковой синей душегубке. Так мне казалось.

К моему удивлению, в угодьях егеря нас все еще ждали, хотя тени удлинялись и солнце клонилось к вечеру. Что ж, для травли время подходило – жара спала, но до сумерек было еще далеко. Веселая толпа киношников закрутила Мэй и Тарика, готовясь поснимать их семейную жизнь на ферме.

Кряхтя, Тарик застегнул потуже кожаные запястья, с которыми почти не расставался. Дрова великан колол легко – что ж, он делал это каждый день. Ведь корм собакам варился на костерке, в чанах и баках, в дальнем углу Ботсада.

Мэй, с охапкой поленьев в руках, несколько дублей прошла от Тарика к дровяному сараю на егерском подворье. Мне показалось, что с каждым дублем ее взгляд все чаще устремлялся к «мужу». И теплел. Когда она взяла метлу и первый раз шаркнула прутьями по убитой земле двора, прямо у богатырских ног «фермера», ее глаза снова стали ярко-синими. Она бросила метлу и подкрасила губы своей алой помадой. Рассмеялась. Подняла метлу. Съемка возобновилась.

Наконец Тарик выпрямился и всадил топор глубоко в березовую чушку.

- Хватит, ребята, - сказал он киношникам. – В поле пора.

Любители борзых стали разбирать собак по сворам. Тарик сунул поводок Лелика Джиму: веди. Сосворил остальных своих борзых, не обращая внимания на уничтожающие взгляды Дика Пая. Чулка и Юлу – уже опытных, дипломированных – дал помощнику, высокому красавцу Олегу. Белокурый, статный, в буром кафтане и коричневой шапке борзятника, Олег выглядел Лелем. Вокруг его юной жены, облаченной в какие-то живописные лохмотья травяного цвета, вилась пара снежно-белых – Буран и Бурун. А сама жена была похожа на зеленую змею. Киношники взвыли, но были отринуты.

- Анют, поди сюда, - скомандовал Тарик. – Ты этому, как его… Ну, сердитому-то англичашке покажи, как со сворой работать. На вот, держи, и передай ему! – и он сунул мне в руки длиннющую грязноватую веревку – свору, - пропущенную сквозь стальные вертящиеся кольца широких кожаных ошейников Корнетика и Улана – красно-пегих, мелких и легковатых кобельков, которых хозяин ценил за хорошую работу в поле, а главное - за удивительную способность безотказно производить на свет великолепных могучих красавцев-псовых. – Давай, объясняй ему, что стоишь!

Я робко взяла веревку за оба конца, понимая, что если ошейники собак на нее нанизаны, то отпустить один конец – значит высвободить кобелей. Быстро оглянувшись на других охотников, я сообразила, что делать дальше, и направилась к мистеру Паю уверенным шагом опытной русской борзятницы. Тарик почему-то решил, что я в курсе. Но свора оказалась у меня в руках впервые.

С моей помощью мистер Пайн был обвязан сворой вокруг пояса. Точнее, одним ее концом. Другой я дала ему в руки, пояснив, что когда собаки воззрятся (увидят добычу) и когда настанет пора их пускать (когда она настанет, я не сказала, потому что правила работы в ровняжке 1мне были еще неизвестны), нужно просто выпустить из рук свободный конец веревки, борзые дернут вперед, веревка выскочит из колец на ошейниках, и собаки окажутся на свободе. И поскачут, - добавила я. – Все ясно?

- Все, - робко пролепетал прежде суровый судия. – Или почти все.

Корнетик с Уланом дернули, мистер Пайн упустил конец веревки, задрипанные кобельки молниями метнулись вперед, выскочили в поле и на глазах остолбеневших охотников, которые уже выстроились со своими сворами в линию – ровняжку, – парой красно-пегих птиц скрылись с глаз в лесополосе на горизонте.

Мистер Пайн застонал.

- Простите меня, Анна, простите, - только и смог он вымолвить. – Простите!

Тарик был невозмутим. Егери, уже верхами, шагу тоже не прибавили. Ровняжка мерно шла по полю. Лесополоса синела на горизонте. Поля, поросшие высоким кудрявым клевером, были обширны. Да, всем были хороши эти поля. Особенно для зайцев: в густом высоком клевере зверька можно было обнаружить, только случайно на него наступив.

Ровняжка уныло тащилась вперед. Поднять русака было попросту невозможно. Рядом с Тариком держались Мэй и Джим, петушиное перо над шляпой Пам отливало сизой зеленью на правом фланге, и там же желтела головка Пат. Издали она напоминала кудрявого цыпленка. Валентина и Ричард остались на подворье – выхаживать Лелика. Джим, отправляясь на травлю, препоручил маленькую белую хортую тому единственному, кто был здесь этого достоин, на кого с полной уверенностью можно было положиться: как джентльмен джентльмену, он пожал Ричарду руку и выдвинулся в поля.

Мы уже приближались к лесополосе, когда впереди, под гривкой сухой травы, что-то шевельнулось. Борзые воззрились. Право пускать собак принадлежало ближайшему номеру – длинной нескладной девице с круглой головой и совиными глазами, широко переставлявшей по клеверу негнущиеся, как ножки циркуля, конечности.

Трава впереди вновь колыхнулась, раздвинулась, и вверх по гривке шмыгнула кошка. Она была как на ладони: маленький черно-серый тигр.

- Ату ее! – крикнула девица и сбросила собак со своры. Две неуклюжие, длинные, как трамвай, половые суки, механически складывая и раскладывая свои тела, полетели. Кошка присела в желтую траву пригорка и прижала маленькие круглые уши.

Джим и Пайн вскрикнули. Мэй закрыла глаза руками. Пат и Пам визжали – Пат от ужаса, Пам – от ярости. Но было поздно.

Тонкой нити кошачьей жизни суждено было оборваться. Спустя мгновение борзые, тяжело дыша и вывесив языки, уже стояли над добычей. Девица подбежала, подняла кошачье тельце за хвост и зашвырнула в заросли шиповника.

Сосворив собак, она возвращалась, чтобы вновь занять свое место в линии борзятников. Ее широкий рот растянулся еще шире – она улыбалась.

Мэй плакала, не отнимая рук от лица. Джим гладил ее по голове. Пайн, негодующе смотря в лицо Тарику, выражал свое возмущение – по-английски. Тарик кивал – по-русски - и наконец, не выдержав, подошел к девице.

Разговор был коротким, но виновница сопротивлялась отчаянно:

- Да вы что, Тариэл Варламыч, - кричала она, - из-за этих иностранцев – и выезд мне портить! Да мы ж всегда так, первый раз, что ли? Кошки в угодьях вредят только! И всегда готовы наплодить новых маленьких хищников! Мы ж их нарочно уничтожаем, а вы?! Только чтобы иностранцев не шокировать! Да пошли они со своей гуманностью знаете куда? – и девица выразительно и долго сообщала, куда, - на случай, если Тарик не знает. – У нас тут свои законы! Это Россия пока, а не Англия! Показушник! – орала она, - но это был последний ее крик в этом поле. Тарик, пользуясь своей властью председателя клуба, отправил нарушительницу английской охотничьей этики восвояси, и она, мерно покачиваясь на своих ногах-циркулях, зашагала по клеверу, откуда пришла.

Англичан этот акт возмездия, по-видимому, почти успокоил. Они вновь ощутили себя под защитой права и правил, в знакомом пространстве регулируемой гуманности.

Проводив длинную девицу взглядами – кто негодующими, а кто и сочувственными, - ровняжка вновь двинулась вперед, к лесополосе, где все еще скрывались Корнетик с Уланом. Тарика их судьба, казалось, вовсе не беспокоила.

И тут позади ровняжки, с клеверного поля, простиравшегося уже за нашими спинами, раздался вопль. Все обернулись: что там еще? Выгнали, так не ори.

Но девицы и след простыл. Зато к нам, задыхаясь и размахивая руками, высоко взбрасывая над темным кудрявым клевером ноги, несся Мишка – один из Тариковых помощников по питомнику, а по сути – псарь. В это поле он выехал с парой своих великолепных черных хортых – гладких и блестящих, как ужи. Я вспомнила, что в самом начале Мишка тоже шел в ровняжке. И хортых вел на своре. Теперь он был без собак и кричал так отчаянно, что борзятники вновь встали. Один из егерей пустил лошадь неторопливой рысцой ему навстречу.

Мишка проорал егерю что-то такое, от чего тот чуть не кубарем скатился с седла в клевер. К нашему изумлению, вместо него в седло вспрыгнул Мишка и галопом полетел куда-то прямо по клеверам, продолжая неистово вопить. Егерь в расстегнутой на груди гимнастерке не торопясь пошел к нам.

- Собак своих распустили… твою мать, - тихо и зло сказал он Тарику. – Пара черных хортых и две псовых красно-пегих у деревни овец порезали. Скотинники! Для таких и пули жалко – на осину, и все дела.

Мне стало ясно, куда пропали Корнет с Уланом и Мишкины черные хортяки. Значит, Тариковы любимцы, хоронясь за гривкой, а после – в лесополосе, отправились искать добычи полегче, чем русаки в клевере. Туда же, к деревне, охотничья страсть привела и угольно-черных собак Мишки. Да! Охотнички!

Англичане, кажется, не могли уже не только идти, но даже стоять. Среди пожухлой травы на гривке нашли себе приют Пат, Пам и Пайн. Неподалеку от них Джим уселся на свою трость, легко превратившуюся в походный стул, и с облегчением вытянул вперед поврежденную на военной службе ногу. Голова его устало покоилась на руках, сжимавших набалдашник походной трости. На мизинце горела рубиновая капля. Рядом блеснула на солнце серебряная фляжка – это Мэй отхлебнула водки.

- Прощайте, мои английские друзья, - сказала я про себя. – Не привелось нам с вами ни примириться, ни породниться. Что ж! Видно, не судьба.

Да и если бы произнесено это было вслух, вряд ли удалось бы им услышать хоть слово – ведь я-то была уже далеко.

Передо мной, до синей полосы леса на горизонте, лежало уже другое поле – розовело в закатном солнце жнивье. Я шла в ровняжке, пружинила стерня под сапогами, высоко в воздухе дрожала рыжая пустельга, над самой землей по краю поля проносилась серая тень – ястреб-перепелятник уже вылетел на охоту. Воздух все еще был прозрачен, и теплыми волнами омывал лицо нагретый над полем ветер. В руке у меня две стрелы, две белые птицы – Буран и Бурун. Они, как я, всматриваются в поле – не шелохнется ли где жнивье, не вскочит ли заяц…

Тарик, дыша наконец полной грудью, шел рядом. Помощники – Олег с женой – были отправлены следом за Мишкой разбираться с деревенскими и готовиться к отъезду.

- Ну, Анют, давай собак. Отдохнул, - сказал Тарик. Я передала ему свору.

- Знаешь, Варламыч, - решилась я, - я ухожу. Хватит с меня.

- Как это «ухожу»? А с англичашками кто поедет?

- Ну, уж не я. До «Белграда» вы их сами довезете. А там – закажут такси, до Шереметьева доберутся.

- Дезертируешь, значит?

- Вот сейчас до лесополосы дойдем, а там я вдоль нее до шоссе - и автостопом. Деньги у меня с собой. Вот только сумку мою с егерского двора прихвати. Не забудешь?

- Не забуду. Хотел тебе сказать: не придется нам их в «Белград» везти. Да и, похоже, в Шеремягу. Англичашек-то наших киношники сманили.

- То есть?

- А вот так, сманили. В Першино 1обещались отвезти. С егерем каким-то познакомить, старичком. Он вроде рассказывает, что у Великого Князя служил. Борзятником. Заливает, небось. Но англичашки купились.

- А ты?

- А я в пролете. Не знаю, может еще и поеду с ними. Они звали – с борзыми поснимать хотят. И еще – с Мэй.

- Ах, с Мэй! Ну, я пошла. Сумку не забудь.

Я шла вдоль лесополосы - туда, где, по моим представлениям, должна была пролегать дорога. Наконец-то одна! Нет, ничего нет на свете лучше свободы… Но каковы друзья англичане! Хоть бы словом обмолвились, что уезжают. Ну и прекрасно. По крайней мере, не будет так мучить стыд за этот ужасный день. Все-таки стыдно? Да, противно как-то. Надо, надо бы вернуться и попрощаться, как полагается. Но вернуться, но прощаться… Видеть темные, мягкие глаза Джима – такие чужие… Синий взгляд Мэй – заморской радужной птицы… Ричарда, старательно отворачивающегося к Беате… Нет, брошу все и уйду. Позвоню Мэй, когда всех из Першина привезут. Телефон главного киношника – Саши – у Тарика есть. «Oh, dearest, so sorry for sudden return to Moscow without kissing you good bye… Feeling slightly unwell, you know. Quite all right now, yes. Wright you soon. Missing you ever so much…»[178]

Издалека донесся шум магистрали. Значит, хоть в этом я не ошиблась.

Через два часа я была у окраинного метро, в сумерках вошла в дом. Все было тихо. Подняла связку ключей со стола, сунула в прозрачную папку с бумагами, убрала в шкаф с одеждой - на самое дно, подальше в угол. Снова вернулась к окну. Солнце село, и только перистые облака китайским красно-золотым веером расходились над рекой.

Тоска была непривычно острой. Пустынные набережные, мост - все казалось серой гранитной тюрьмой. И зачем это яркое небо, этот вечный укор свободы…

И когда зазвонил телефон, я схватила трубку, как утопающий хватается за соломинку.

- Анна? – раздался издалека незнакомый голос, - это Анна Терновская?

Тут я поняла, что звонок был междугородний.

- Анна, это Юрий, Юрий из Смоленска. – Я вспомнила: историк-краевед. Светлое озеро. Туман. Но голос был тяжелый, как камень на шее.

- Анна, у меня плохие новости. – Пауза. – Очень плохие.

- Что?

- Володи Быкова больше нет. Это случилось позавчера.

- Нет!

- Я звоню вам, Анна, не потому, что он просил. Он не думал, что… Ну, в общем, он не пережил операции. Скончался на операционном столе. Никто не знал, что... Он не ожидал такого исхода. И никто не ожидал.

- Боже мой. Как же …

- Я звоню вам, Анна, потому, что мы знаем, что он очень ценил эти отношения… И мы решили, что необходимо вам сообщить. Я звонил вчера, звонил ночью – думал, успеете на похороны. Но никто не брал трубку.

Я вспомнила ночь среди борзых щенят в вагончике. И день накануне – всю эту суету с англичанами, аэропорт, выпивку… И ночь перед этим…

- Так я не успела?

- Нет, к сожалению. Похороны были сегодня.

- Но от чего… Что случилось?

- Не хотелось бы об этом говорить… Ну, слушайте. Цирроз. Водка-то на всех по-разному действует. На кого как. Он вообще себя очень неплохо чувствовал, и вдруг такое…

- Я приеду. Позже. На могилу. Куда мне ехать?

- Приезжайте, Анна. В Туманово. Райцентр около Вязьмы. Он родился там. Там и старики его живут. До Вязьмы от Москвы на электричке, потом на автобусе. Легко. Просто я встретить вас не сумею. У меня занятия. Я ведь преподаватель – в пединституте, где мы с Володей учились. Тут, в Смоленске. Еще раз выехать не смогу.

Мне оставалось только поблагодарить и проститься.

Что ж, - думала я ночью. – Поеду завтра же. Только высплюсь. Спать-то надо. А сна нет – ни в одном глазу. Если так дальше пойдет, ни в какое Туманово ехать нельзя. Туманово… Туман над озером. Туман над морем. Остров Туманов – Эйлеан A’Хео… Озеро Упсунур… Ключи в шкафу – ключи от дома над рекой… Если нет сна, лучше встать. Уже и светает.

Шум машин на мосту, на набережных становился все слышнее. Пели троллейбусы. В Москве начался рабочий день. Я включила «Радио-ретро».

- Нас утро встречает прохладой, - подбадривали меня вечно молодые голоса, и все звенели в памяти, пока мои каблуки стучали по серому асфальту, вниз по улице Герцена, к Зоомузею. А может, это звенели осенние синицы… Ах, сентябрьская Москва… Пробраться в арку, во двор музея, подняться по серо-желтым ступеням старого здания МГУ, найти нужный коридор и нужную дверь на психфаке, выпросить у знакомой - теперь завлаба зоопсихологии – упаковку димедрола. Вот и все. И крепкий сон обеспечен. Хорошо, что не придется проходить мимо Консерватории… Там, на лавочке, ждал меня когда-то Володя Быков, и день был такой же осенний, и даже туфли похожие – алые, как испанская роза…

В коридорах было темновато, где-то в самой глубине извивов науки, нервно подрагивая, тускло светила люминесцентная лампа. Пахло мышами. Я отворила дверь.

За столом, заваленным катушками, проводами, чашками Петри, квадратиками и кружочками из цветного картона, ссутулился перед клетками с крысами приземистый широкоплечий человек в белом халате. Что-то смутно знакомое почудилось мне в очертаниях его недвижной фигуры.

Я кашлянула.

Поглощенный крысами наблюдатель не шевельнулся. Зато шевельнулись крысы – их носы задергались, лапы задвигались, хвосты воинственно задрались. Одна тяжело брякнулась на пол клетки.

- Ч-ч-черт, - сказал человек и обернулся. – Опять опыт сорвали!

Это был Великий Дрессировщик – оплот гуманизма в отечественной кинологии, сам Валерий Вурлаков.

- Валера! – не веря глазам сказала я, - вот не ожидала! Неужели – научная работа? Боже мой! При твоей-то занятости! Какой же ты все-таки молодец!

- А, Анькя-э! – ответствовал Валера сумрачно. – А ты тут какими судьбами? К Наташке, что ли? Не ожидал! Наташки нет, на дачу уехала – яблоки собирать.

- Ну, я пойду тогда.

- Да ладно, посиди уж, - вдруг услышала я, - чайкю попьем… А то я тут один, скучно. – И Валера засуетился с чайником, засобирал по столам чашки, звякнул алюминиевыми общепитовскими ложечками…

Я села к столу, покрытому несвежей фильтровальной бумагой.. Крысы пристально всматривались мне в глаза своими рубиновыми капельками с фиолетово-прозрачной радужкой.

- Но Валера, - начала я, - как это ты тут?

- Да вот так, - сказал гуманный дрессировщик, ожесточенно размешивая сахар и с силой брякая ложкой по стенкам чашки, - так вот, понятно?

- Не очень.

- А так, что… Ну ты, в натуре… Ты ведь это, того… Не трепись особо-то…

- Не буду.

- Точно не будешь?

- Нет.

- Ну, в общем, лаборантом я тут. Изучаю.

- Что? – от изумления я еле шевелила губами.

- Интеллект ихний. – И Вурлаков мотнул низколобой головой в сторону крыс.

- Зачем??

- А интересно мне. Проблематика открывается, знаешь… Богатая…. – И исследователь уныло заглянул в свою пустую чашку.

- А другие богатства как же? Зеленые? – не удержалась я. – Перспективы у тебя еще позавчера были зеленые такие! Как тропический лес!

- Не трепись - скажу. Не будешь?

- Не буду.

- Обломчик вышел.

- С зеленью?

- С собачкой. С черненькой такой, … ее мать.

- С какой собачкой? И не ругайся, будь любезен.

- Да с той самой. Начальничка нашего, верха городского.

- Она что, тебя укусила? Порвала? Незаметно вроде.

- Порвала. Только не меня. Меня фиг порвешь.

- А кого?

- Да супружницу его, … мать.

- Ну, ты опять. Перестань ругаться. Ну, в общем ясно. Поведенческие проблемы не решились. Не поддались гуманной дрессировке. Оперантное обучение сплоховало.

- Аньк, ну, вы, женщины, стервы все-таки. Все стервы. Я же с тобой по-хорошему… Раскрываюсь просто как на духу, а ты все за свое. Мелко. Мстительная стерва. Все вы так.

- Ну, извини, - сказала я искренне. – Прости, что уж там.

- Ладно, - сказал Валера. – Еще чаю хочешь?

- Я за димедролом пришла. У меня, кажется, она.

- Кто «она»?

- Она самая, помнишь? Про которую ты мне той зимой рассказывал.

- Не понял?

- Да фрустрация же. Фру-стра-ци-я. Русским языком говорю. Которая подобна аглицкому сплину. Короче – русская хандра.

- Х-х-а, - и рот Вурлакова от смешка приоткрылся, снова напомнив мне вскрытую консервную банку. – Ну, в таком разе без димедролу никак. А может, опять съездишь куда? – И он взглянул на меня с той же детской надеждой, что и раньше. - Может, лен попродаем? Сами, без Гриба? А? Аньк?

Дверь открылась. Вошел Сиверков. Я взглянула ему в глаза и поняла, что все-таки выйду за него замуж, очень скоро, и буду счастлива.

ГЛАВА 15

Дорога, дорога, осталось немного,

Я скоро приеду домой...

«Любэ»

Ибо не навсегда забыт будет нищий, и

надежда бедных не до конца погибнет…

Псалом IХ Давида.

Под днищем помятого зеленого вагона стыки рельсов били в колеса звонко и радостно, как в литавры, ликующе вскрикивал тепловоз, а упругий сентябрьский ветер так рвался в окно, что трудно было вздохнуть.

За окном непроницаемой зубчатой стеной высился лес – темный, еловый. Ни прогалины, ни просвета. Поезд несся вперед весело, как борзая, скинутая со своры, как конь без узды, как сброшенный с руки сокол.

- О-о-о, куда ж ты меня завез! – охнула я, едва открыв глаза на верхней полке. – Тут вообще люди есть?

- Может и есть. – Увидишь.

- Нет, а все-таки? Скоро восемь, значит, вот-вот выходить, а тут лес. Где люди-то? А станция как называется?

Я помнила только, что села в поезд «Москва-Шарья» на Казанском вокзале. И было это вчера, вечером того дня, утро которого началось со встречи с Вурлаковым – исследователем крыс, гуманистом в белом халате. Вещи собирала кое-как и наспех – кто его знает, куда и насколько я отправляюсь. На месяц? На день? На всю жизнь?

Чтобы достать документы, открыла шкаф. Дверцу заклинило, и когда я дернула как следует, из папки со старыми письмами скользнули на ковер желтые листки. Я подняла один – это была открытка. Красный прямоугольник марки, красный круг герба. Надпись красным: ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА. Куда: Москва, Ростовская набережная, д.3, кв. 138. Кому: Терновской Анусе. Перевернула листок – желтый, шершавый.

«29\V 1970 г. ШАРЬЯ

Найди на карте, где я была, когда писала тебе.

Дорогая Ануся!

Поздравляю тебя с окончанием учебного года. Целую, моя милая, дорогая девочка. В честь этого праздника для всех детей расцветают цветы, кусты и деревья. Сколько кругом цветущих садов и лесной черемухи! Еду дальше, к учителям и их воспитанникам. Там, впереди, они меня ждут.

Поцелуй маму. Передай привет папе, дедушке и тете Маше.

Целую тебя, моя любимая девочка, моя хорошая, милая внучка.

Будь умница.

Твоя бабушка Н. Кузьмина»

Я не читала – просто смотрела на выцветшие синие чернила бабушкиного вечного пера. Вечного… Смотрела так пристально, что брызнули из глаз нежданные слезы, болью сдавило грудь. Где он, этот мир весенних цветов, семейной любви, мир долга, труда и бодрости? Давно нет на земле бабушки – умной, мягкой, щедро-строгой сероглазой волжской красавицы Нины Федоровны, нет крутого нравом, черноглазого донского орла – нежного сердцем деда Павла Ивановича, нет стойкой, истовой твердыни духа - кроткой и по-детски веселой няни Марьи Андреевны – тети Маши… Нет и меня – девочки, выросшей в их любви и заботе. А ведь эти сильные, прекрасные, смелые люди - они любили меня… Любили! Умерли все как-то быстро, друг за другом, ушел отец, и мать стала жить своей, недоступной мне жизнью… Умерли и покинули… И я, оказывается, забыла, какая бывает жизнь. И любовь. И забыла, какая была я…

Смогу ли? Смогу ли я написать такое письмо внучке? Вырастить в семейной любви сына? Бездонный чистый колодец, прозрачный родник блага – а есть ли он во мне?

Глядя на острые вершины темных вековых елей из окна поезда, резвящегося в костромских непроходимых лесах, я думала. И молчала. Искала

Полустанок? Нет, это вокзал. Большая деревня, село? Нет, называется – город. Райцентр. Поезд стоит две минуты. Площадь, пара автобусов. Из них один – наш.

Но сперва в магазин, за водкой. Фирменный магазин Костромского винного завода располагался прямо на площади – чтоб сподручней было прозрачную его продукцию развозить от вокзала по деревням. Весь магазин – длинный дощатый прилавок, вокруг которого наспех возведена дощатая же постройка. Доска серая, полунощная - та, что так идет к неяркому северному небу. И наличники должны быть при такой доске не резные – гладкие, зато пронзительно синие, при белых оконных рамах.

За прилавком высились полки – в доску же шириной. Глаза разбежались: «Уланская» да «Дворянская», «Гвардейская» да «Гренадерская», но важнее всех - простая, чистейшая «Пшеничная», на белой этикетке – поле желтое, небо синее, да зеленый лес…

Успели на автобус, поехали. Солнце белое, а жаркое, небо - прозрачная акварель. Поля по обеим сторонам серого пустынного шоссе, дальше лес. Бурьянные поля, но есть и жнивье. В окно пахнуло привядшей полынью, кислым торфяником, сладковатой прелью отходящих от ночного заморозка трав. Пусто как-то.

Я оглянулась на соседей, присмотрелась. Народу в автобусе немного, и едут молча. Лица не сказать красивые - а родные. Будто вдруг все разом вспомнились. Сероглазые, русые, скромные мои родственники. Родня.

Водитель – складный молодой парень, видно, шоферит после армии - наддал газу, и автобус резво взбежал на длинный взгорок. Бескрайнее открылось раздолье. В окне справа, далеко внизу, почти у горизонта, мелькнуло что-то неправдоподобно синее, как синька в сельском магазине.

Поля вокруг, небеса, дорога, избы вдоль дороги – все, все – внизу, вверху, по сторонам, насколько хватало взгляду – все в этом краю было неярким. А она – эта полоса, то широкая, то совсем узкая, почти исчезающая до тонкой нити, еле заметной среди серых холмистых берегов, - она была именно того иссиня-синего цвета, что и колер, которым красили здесь наличники. Она не сверкала, не блестела, не переливалась – ей это было не нужно. Она не нуждалась в солнце. Она сама была – бесконечное синее солнце, чистый, неразбавленный ультрамарин.

- Смотри, вот она, Унжа.

Автобус мчал беспечно и весело, и упругий встречный ветер обтекал его белый, упрямый, как у теленка, лоб.

Шоссе бежало прямо вперед, и небо было так близко, будто выше нас нет уже ничего – даже птицы летели вровень: вспугнутые с проводов серые сорокопуты, стайки сбившихся к перелету дроздов, стремительные дикие голуби, редко – ястреб …

- Маслово!

Но поля были пустынны. Железные скелеты сгоревших или сгнивших построек – амбаров и риг, длинные остовы коровников, водонапорные башни – все догрызала ржа. И вперед, к горизонту, тянулись, подвывая тихо и скорбно, серые провода высоковольтных линий.

- Ледины!

На побуревших болотинах дрожали под ветром белые кисточки пушицы, строем стояли коричневые кивера рогоза, узкими желтыми флажками трепетали листья ивняка.

За низкорослым соснячком выступила к дороге песчаная поляна. Сквозь теснящиеся друг к другу оградки – голубые и белые – сквозили кресты, белые и голубые. Среди них высились серые пирамидки с бурыми, как запекшаяся кровь, фанерными звездами.

Автобус пролетел мимо.

Справа к шоссе приблизился лес. Слева река уже не скрывалась из вида.

- Афанасьево!

И мы спрыгнули с подножки на нагретый белым солнцем асфальт, чуть припорошенный с самого края чистым крупным песком, нанесенным с обочины.

Автобус газанул, мгновенно уменьшился до размеров мухи и внезапно исчез за дальним увалом – будто его и не было.

Стало тихо. Справа, за полосой светлого песка, изрытого муравьями, за кустами с посеревшей, пожухлой листвой, молчали островерхие ели. Где-то там, в темной глубине, свистнул рябчик.

Мы повернули налево и перешли полосу теплого асфальта. Перед нами лежала дорога – убитая дождями грунтовка, мягкая, чуть пылящая тонкой перстью. По сторонам, в высоких чертополохах, репьях и горько желтеющих пижмах, стайками перепархивали, переговариваясь, коноплянки – будто кто горсть за горстью бросал по ветру серые зерна. Дорога плавной дугой возносила нас все выше и выше, и словно по сирой серенькой радуге мы восходили на бледное небо. Вокруг лежали поля – пустые. Реки все еще не было видно.

- Ну, пора глаза завязывать, - сказал путешественник, он же – даритель дома. – Давай платок!

- Далеко еще? – я изо всех сил старалась не подглядывать.

- Да скоро, скоро. Вот- вот.

Я шла, ногами узнавая каждую выбоину, булыжник, выдавленный из недр земли временем, колею, проточенную дождями.

- Стой. – И я остановилась.

- А теперь – смотри!

Такого я не видела никогда.

В прозрачном сентябрьском воздухе даль простиралась за далью.

Ближе всего был луг. Он платом стекал с округлого плеча земли. Под ним, на следующем уступе необъятной поймы, но все еще очень высоко над рекой, видна была внизу у дороги двускатная крыша большого дома, а рядом – драночная, зеленоватая от мхов крыша бани. Ни изгороди, ни забора. А может, на таком расстоянии было не разглядеть.

Исчезнув, дорога вновь появлялась на увале, еще ниже, далеко от дома, и светлой лентой спускалась между нижних луговин поймы к пожелтелым зарослям ивняка. За ними, у синей полосы Унжи, серебрились платиновые песчаные косы.

Другой берег поднимался над синей водой крутым обрывом. На нем высилась темная стража елей. Из их ровного строя выступило вперед несколько самых могучих великанов. За ними сперва мягкими уступами, а потом пологими холмами земля, поросшая голубоватой щеткой лесов, уходила все выше и выше - к небу. По голубым лесам неторопливо скользили тени редких облаков.

Все было огромным, как мир. Величавым. Тихим.

В этом месте Земли, на дороге к деревне Большие Поповицы Мантуровского района Костромской области, видно было, что такое пространство. А в ушах звенело самое время. Ни пространство, ни время здесь уже не были тайной.

С неба в придорожный бурьян ссыпалась, как зерно из горсти, стайка щебечущих коноплянок. Сухие стебли заколыхались.

- Там, внизу, - это…

- Да, это он самый. Твой дом. Наш.

Ну что ж, - подумала я. - Конечно. А как могло быть по-другому? Если человек живет то на Памире, то на Алтае, то на Тянь-Шане, то на просторах Сихотэ-Алиня, он и дом выберет по себе. Но странно, как странно, что такое вообще бывает. Столько неба! Вот оно какое…

И я подняла голову, а потом снова посмотрела вниз, на серую крышу нашего дома, на луга и бескрайние белые пляжи, на синюю Унжу, на леса за рекой, уступами поднимающиеся к небу.

И все это – мое! Мое, ведь не видно нигде, насколько хватает глаз, ни изгороди, ни ограды, ни камня, да что там – ни других домов, ни людей. А пройдет кто – что ж, ведь это все и его тоже.

Вот, значит, о чем говорила моя няня тетя Маша: земля – Божья.

Дом стоял, словно выброшенный на берег корабль, в бурю покинутый командой и капитаном. Сколь сложно было его устройство, мне еще предстояло узнать, а пока на руках меня внесли по шаткому крыльцу, сквозь щели которого пробивались ржавые копья травы, и стая вспугнутых скрипом диких голубей с шумом вырвалась из разбитого слухового окна. Мы прошли по мосту 1в горницу.

Высока была эта залитая сентябрьским солнцем зала – богатые, видно, люди были прежние хозяева. И светла – в пять окон. Окна - по обе стороны от красного угла, словно повисшего над рекой, будто нос корабля. Три – на восток, два – на юг, высоко над Унжей.

Из окон – как сверху, с дороги, – все видно. Но стекла старинные: прозрачными волнами наплывало на них время и, как речная волна на песке, оставляло, отхлынув, извилистый след. За волшебными cтеклами колебались и плыли лесные дали, то набегая, то исчезая в мареве неба.

Полочка для икон в красном углу была пуста. Я нашла на ней лампадку из зеленого бутылочного стекла, засохшую бабочку павлиний глаз и половинку раковины перловицы. Вот и все мое наследство, не считая старой солдатской шинели и крашенного суриком самодельного соснового буфета, тоже пустого.

Ночевали на полу под шинелью. Утром проснулись от солнца.

По темному коридору моста я прошла к сеням, спустилась по ступенькам и отворила дверь на крыльцо.

И когда на меня обрушился водопад света, в котором каждый фотон трепетал и дрожал, излучая силу, подобно целому солнцу, когда из поднебесной лазури раздались журавлиные клики, когда закрутил меня золотой вихрь березовых листьев, когда ветер оледенил мне лоб своей прозрачной рукой, - только тогда, на тридцатом году жизни, я поняла, что это значит - жить.

Дни полетели, как осенние листья. Прочистили, вычерпав до дна и починив срубы, оба колодца у дома. На дне, в столетнем иле, блеснули на солнце кристаллы горного хрусталя. Поправили крыльцо. От обрывков пожелтевших обоев освободили розово-желтые бревна сруба – целый бор корабельных сосен. Выгребли остатки соломы и навоза из хлева, стойла, овечьего закута и свиного угла под двором, а с бревенчатого пола двора смели обрывки старого сена. Расставили грабли, вилы, лопаты. Наточили шведский топор с клеймом мастера, неведомо когда появившийся на берегах Унжи. Дощатый помост чердака отскребли от голубиного помета. Оттерли золой тульский самовар, обмели и отмыли ткацкий станок, пару прялок, резную божницу. И мягкой тряпочкой бережно вытерли самую душу дома – брошенную на чердаке гармонь. Перелив перламутровых ландышей на черном лаке, перебор перламутровых клавиш, - дом ожил и заговорил…

В сумерках, отдыхая после работы и бани, сидели у распахнутых ворот 1двора, высоко над землей, и смотрели. Там, в бревенчатом проеме ворот, словно на гигантском экране, что ни вечер солнце показывает в небе новую картину заката. Драмы, трагедии, тихие мечтательные сказки… Где-то вдалеке прошумит по шоссе лесовоз – и снова все стихнет. В овраге у самой Унжи пролает в тумане лиса, и вот уж улыбается месяц, и рядом с ним на щеке потемневшего неба появляется голубая прелестная родинка – это Венера. И синим огнем полыхает, дрожа, Сириус – собачья звезда

Вскоре пришла пора и для людей. До сих пор, давая новым жителям время освоиться, наладить хозяйство, они не показывались. Но на крыльце мы находили то трехлитровую банку молока, то корзинку с картошкой или огурцами, то бруснику в лукошке. Нужно было благодарить и знакомиться.

Сперва перешли через луг – к ближайшим соседям, Николай Иванычу и тете Нюре. На следующий день - к бабе Нюре – совсем старенькой, одиноко живущей в опустевшей деревне. Потом – все дальше, в Афанасьево – к дяде Мише Лебедеву с женой - тетей Ниной, и сыновьями.

Наконец, к москвичам. К ученым. К сотрудникам Академии наук, теперь снова, как при Ломоносове, Российской.

Отпуска, у многих бессрочные, кончались. Так ученые хотели думать. Так думали. И к концу сентября засобирались – не домой, потому что настоящий дом у многих был уже здесь, на Унже. Как предпочитали говорить, в Костроме. Засобирались на работу, в Москву, в свои институты.

Здесь был физик-атомщик, ликвидатор Чернобыля. Он не просто жил. Он лечил и лечился. Лечился сам и отчаянно боролся с отчаянием. Лечил своего коллегу-сына. Оставалось только три средства. Первое было – баня. Баня, построенная неизвестным нам человеком сто лет назад в деревне Афанасьево, у дома на Владимирском тракте – дома, слышавшего звон кандалов ссыльных. Баню, как и дом, судьба сохранила для спасения невинных и героических детей русской земли от мучительной гибели. Теперь это был дом отца и сына – и в бане они парились ежевечерне.

Второе средство было – работа. Изнурительная, до седьмого пота, чем тяжелее, тем лучше – до грани выносимого и чуть сверх этой грани. Такой работы здесь было – невпроворот. Вырыть колодец; поставить забор; поднять дом и поменять нижние венцы; натаскать валуны с поля для разных хозяйственных нужд… Работе в деревне ни конца ни края, только начни. И они начали – вот уж тому лет семь.

И, наконец, третье средство было – водка. Водка Костромского завода - «Уланская» и «Гвардейская», «Драгунская» и «Дворянская», а главное – та самая, чистейшая, как слеза, «Пшеничная»: белая этикетка, а на ней – желтое поле, синее небо да зеленый лес. Водка принималась строго после бани, под огурчики, грибочки и окорочка Буша.

Здесь были профессора, ежедневно выполнявшие свою привычную норму – минимум две страницы в день, лучше – поболе. Вытесненные безденежьем с подмосковных дач – у кого были, те их сдавали, чтоб прокормиться зимой, кто снимал – перестал, и сдавал на полгода квартиру. Профессора, доценты, старшие и младшие научные сотрудники Академии Российской и созданного при ней Московского университета осваивали новые места поселений.

Здесь мхом поросли обломки древней цивилизации. Дно Унжи устлано было многослойным черным топляком – при советской власти десятками лет шел сплав. До того по Унже к Макарьеву, к Нижнему бегали пароходы, и какие имена были на борту – Зевеке, Багров, Пулин…

В деревне Никитино, за оврагом, где по вечерам теперь лаяли лисы, работал кирпичный заводик. В Афанасьево варили стекло. В Лединах было кожевенное производство. В Халбуже стояла винокурня. Сыроварни и маслодельни - чуть не в каждой деревне. Стада паслись по заливным лугам, и в сумерках блеянье романовских овечек колокольчиком звенело под тягучий голос сытых коров на теплых и пыльных дорогах к дому. И всюду голубел лен, всюду мочили его, драли, пряли и ткали.

А сейчас все пили, мужики - поголовно. Делать было нечего – разве выпадет счастье подработать на лесоповале, да и то, гляди, не заплатят…

В так называемый магазин – темную покосившуюся избу - ходили за хлебом. И водкой. Еще я видела на прилавке хозяйственное мыло черного цвета, соль и синьку для белья. Синьки было особенно много, и она продавалась всегда. Все остальное из названного то и дело пропадало.

Поселенцы вели в земле предков раскопки. Что открывалось в культурных слоях – железное ли витое изголовье кровати, алюминиевые ли трубы раскладушки – все шло в дело, в обустройство дома и бани. Ученые отводили в домах помещения для музеев. Берестяные короба и прялки, вальки для белья, серпы и ступы, старинные замки, топоры, весы с гирями, горшки и бутыли – все это было у каждого. Но не всякий мог похвастаться таким расписным возком, как профессор Панов. Черным лаковым, да с узором из роз – белых и золотых… Или таким буфетом – голубым, с розами алыми, розовыми и белыми, как доктор Зворыкин…

На свою зарплату русский профессор мог купить детям два сникерса в месяц. Одежду для детей, даже верхнюю, шили в те годы профессорские жены: доктора наук, кандидаты. Но главное дело свое не бросали.

Задумчивым взглядом следил научный работник неуловимые пути ящурок в траве, пристально изучал ужей, тропил волков, ловил насекомых: днем - сачком, а ночью – на лампу, отмечал передвижения птиц… Рано поутру расставлялись живоловки, и вот к вечеру, груженные пойманными мышевидными грызунами и землеройками, возвращались исследователи домой – к своей печке, к окорочкам Буша, к чистой слезе «Пшеничной» - наступало время бани, чаев и бесед.

И к нам приходили гости. Впервые – на новоселье, когда созвали мы знакомый народ по окрестным деревням. Сидели в светлой комнате над Унжей, смотрели на лесные дали сквозь волны времени в оконных стеклах, пили водку.

Улетели уже перелетные птицы, заворачивал ранний морозец, и наступало народу время подумать об институте.

- Что ж, - говорил профессор Парнов, - монографию за сезон написал, для серии статей материал обработал. Да и новый подсобрал… Жаль, кузнечиков снять не успел, камера подвела. А так все, понимаешь, о-кей. А?

Согласились.

- Я вот новую номинацию для Нобелевской премии придумал, - сказал орнитолог Игорь. – Для всех.

- Как это для всех?

- А для всех. Для нас. Назвать можно, например, так: «За человеческую жизнь и научную работу в нечеловеческих условиях». И всем присудить – поголовно.

- О-кей, - сказала жена его Лена. – Только вот дядю Митю жалко.

- А что с ним? – спросили все, кто знал дядю Митю. То есть все. Дядя Митя жил неподалеку, в Лединах, давно был на пенсии, то есть рыбачил, держал пчел, и москвичи ходили к нему за рыбой и медом. Самому старику ходить было все труднее – что-то неладно стало с ногами.

- Да сегодня Вовка Беликов проезжал на мотоцикле, почту развозил, вот и узнала.

- Что узнала? Что такое?

- Погиб дядя Митя. И как… Сгорел. Тут не просто пожар. А сам себя сжег...

Сказали, что такая смерть в окрестных деревнях не редкость. Живет одинокий старик, и никого рядом. Все труднее передвигаться, и работа уже не дается. Недуги одолевают. Можно бы лечь в больницу в городе, да ясно, что и это гибель, особенно страшная тем, что в неволе. И спускается тогда старый человек в последний раз в подпол, где прикопан запас керосина…

- Тогда надо так назвать: «Нобелевская премия жизни». И присудить всем нам, не только ученым, а всем русским людям. Кто жив еще. Взрослым и детям, всем.

Согласились и с этим.

- У Даля в словаре есть такая пословица, - сказала Лена – исследователь волков, склонная к филологии, - волкодав прав, а людоед – нет. Владимир Иванович собирал словарь в первой половине девятнадцатого века. Сейчас-то все наоборот: прав людоед, а волкодав – нет! И везде так. По всему миру. А может, так всегда и было?

Ученые печально молчали.

Итак, с наступлением октября поселенцы засобирались. Правда, не все в Москву.

Некоторые – и подальше. Например, на плато Путораны – вдруг выяснилось, что вот теперь и настало для этого самое время. И я собралась в райцентр - проводить путешественника на поезд, подкупить кое-что в магазинах и на всякий случай проведать почту.

Долго стояли у дороги, там, где наша грунтовка вливалась в шоссе. Заяц еще не целиком перелинял, и побуревшая земля, как заячья шкурка, была вся в снежных пятнах. Быстро надвинулась черная туча, из нее полетели крупные хлопья. Вот на взгорке показалась темная мушка и быстро побежала к нам, обернувшись автобусом.

В Мантурове, как я уже знала, поезд стоит две минуты. Так и вышло. Не успев оглянуться, я оказалась одна. Снова одна. Как всегда.

Вышла через вокзал на площадь, повернула по шоссе налево и не торопясь пошла по улице Ленина в центр, на почту.

Уезжая из Москвы вечером, после встречи с Вурлаковым, я на всякий случай позвонила Валентине. Оба раза телефон откликался долгими гудками. Ясно. С Ричардом и с документами. Интересно, с кошкой или без?

Ни с Тариком, ни с англичанами прощаться не хотелось. Да и как? Ведь пестрые толпы киношников увлекли их за собой в Першино, на съемки псовой охоты. Но, собираясь, я наткнулась на пустой конверт с маркой, надписала Валентинин адрес и сунула внутрь свой, новый – Костромская область, Мантуровский р-н, п\о Мантурово, до востребования. И бросила в синий ящик на Ярославском вокзале – а вдруг?

И вот я иду по улице Ленина, под черным небом, одна, и мокрый снег летит мне в лицо. Иду востребовать.

У низкого здания из серого кирпича, с синим ящиком у двери и синей вывеской, выстроились в два ряда молодые лиственницы. Тоненькие, голые, они, как балерины на сцене, вовсе не выглядят озябшими. Они тут свои. Как я.

Вот востребую, позвоню матери, опущу письмо ей же – и на автобус, домой. Дом ждет - подправленный, отчищенный, отмытый, нарядный. Мой. Наш. Затоплю печку, буду ждать. Со Званкой – и одной не страшно. На крайний случай ружье есть.

Я поздоровалась, протянула в окошко паспорт.

Паспорт вернули, но не один. Три конверта, один другого толще. Знакомый, длинный – английский, от Мэй. Чудеса! Два других – московские. От матери и… Да, от Беаты. Из Москвы послано, и всего две недели, только две недели назад!

Там же, на почте, прочитала, что пишет мать. У нее все в порядке, но она полагает, что мой странный «отпуск» начинает затягиваться. Неудобно перед Ниной Петровной в отделе докторантуры. Непонятно, что ей сказать. И вообще - не пора ли домой? Как же диссертация?

Письма от Мэй и Валентины я сгребла в сумку, не открывая. Буду читать дома, у печки – и так коротать долгие зимние вечера.

Пока покупала окорочка и клеенку, пока ждала на площади автобуса, пока доехала, темнота настала такая, что казалась вечной, как мерзлота.

Но в моем доме ждала меня моя белая собака. Я спустилась в бывший хлев, где теперь все стены были заложены ровными поленницами – запас на зиму, - набрала охапку, растопила печь и, пока закипал чайник, села читать.

«Здравствуй, дорогая Аня! – бежали ровные строчки, выведенные четким почерком бывшего младшего библиографа Беаты. – Не знаю, получишь ли ты мое письмо, и если получишь, то когда. Почта и в Москве не работает. Но на всякий случай пишу, чтобы сообщить тебе о главном. Может быть (зачеркнуто)… Надеюсь, что это повлияет на твое решение. Ты ведь, как я понимаю, тоже решила (зачеркнуто)… Кажется, ты решила не возвращаться в Москву. С моей точки зрения, это безрассудное и детское решение. Ну, подумай, что там с тобой будет. Что, учительницей в школу пойдешь? Там, куда ты уехала (зачеркнуто)… За двести километров от Москвы(зачеркнуто)… За сто километров от Москвы детей в деревне нет. Ты уже, наверное, и сама это видишь. На что ты будешь жить? Там же ничего нет, лес один. Я посмотрела по карте. Извини меня, но мне кажется (зачеркнуто)… Я уверена, что Сиверков долго там с тобой не просидит. Ты ведь его знаешь. На что ты надеешься? Как ты одна будешь жить в такой глуши? Ведь наступает зима (зачеркнуто)… Скоро выпадет снег, и ты даже до почты не доберешься. А если что случиться? Аппендикс у тебя вырезан? Скорая и в Москве часами не едет, а там?

Аня, приезжай скорей. Мне одной очень плохо (зачеркнуто)… Мне о многом хочется с тобой поговорить. Но сейчас пишу только самое главное. Вдруг письмо все-таки не дойдет! А если ты его сейчас читаешь – подумай как следует и немедленно возвращайся!

Я опять осталась одна. Но это – мое решение. Не буду скрывать – Ричард мне понравился. Очень понравился. Он милый (зачеркнуто)... Он очень интересный мужчина. Ты не представляешь, как мне было трудно решать все самой. Но пришлось. Понимаешь, вот так вдруг уехать, и навсегда… Когда мы ездили на охоту, я все думала: вот сейчас у меня дома звонит телефон. Это Олег. Он хочет вернуться, а меня как раз нет. Передумает и больше не позвонит. Никогда!

И потом, Аня, самое главное: вот я уеду с Ричардом, и кто я там буду? А вдруг он только обещает, а не женится? А эта его ужасная мать! Ты ведь рассказывала… Какая-то жуткая злобная старуха. Ну, даже если и женится… Всю жизнь просидеть с детьми – они ведь это задумали, да?

Аня, я ведь не разведена. Зачем же мне сейчас уезжать? Мне, как жене Олега, по праву принадлежит половина всего. Понимаешь – всего! Я, пока не разведена, и сама миллионерша. Конечно, если будет развод, вряд ли мне что достанется. Уж он-то постарается, я своего мужа хорошо знаю. Изучила за десять лет. Но пока я миллионерша, самая настоящая.

И потом, Аня, собак я не люблю. Охоту ненавижу. Убивать - это негуманно.

Так что приезжай, пожалуйста, скорей. Вдруг там с тобой что-нибудь случится!

Когда вернешься, сразу звони. Я все время дома. Столько дел по хозяйству! Очень много сил уходит на уборку. У нас под окнами строят дорогу, и пыль летит…

И потом, кошку одну оставлять жалко. Она скучает.

Как приедешь – сразу звони. До свидания. Валентина».

Я встала и подкинула еще поленьев. Алый зев печи легко принял новую порцию пищи и радостно захрустел белой березовой древесиной, разбрызгивая красные угли. Они падали на медный поддон, выгоревший местами до дыр, схватывались голубоватой сединой и тут же чернели.

Я подошла к окну. За стеклом была ночь. Я позвала собаку и вместе с ней по мосту подошла к дверям в сени. Из сеней на крыльцо Званка выходить отказалась. Это было странно. Собака, всегда смелая, даже порой безрассудная, сейчас жалась к ногам и, приседая на лапах, норовила скользнуть назад, в дом.

Стоя на крыльце, я всматривалась в темноту. Снег перестал. На длинных светлых космах полегшей осоки у колодца желтели прямоугольники света из комнат. Смутно видны были очертания куста собачьей розы, который я посадила под окнами, но сразу за ним стеной стоял мрак.

Вдруг неожиданно близко – будто прямо из тьмы за кустом - раздался странный звук. Мне показалось, что там, во влажном мраке холодной ночи, кто-то пробует виолончель. Звук был низкий, тягучий и чистый.

Только когда он взмыл к небу, усилившись многократно, и когда зазвучала уже не виолончель, а ночной голос трубы, а потом и нескольких, я наконец очнулась. Удивляться было нечему. Повернулась, заперла за собой дверь на замок, заложила в скобы черенок лопаты и вслед за поджавшей хвост собакой ушла в дом.

«Дорогая! – писала Мэй своим прихотливым, как узор райской птицы или арабская вязь, почерком – синие чернила на синей душистой бумаге. - Тарик позвонил твоей подруге Валентине, и она любезно сообщила нам твой новый адрес – он выглядит довольно странно, и очень похож на мой: только сравни – Стрэдхолл Мэнор, близ Ньюмаркета, Саффолк, Соединенное Королевство – и – Russia, Kostromskaya oblast, Manturovo region, Do Vostrebovania. Ни названия улицы, ни номера дома и квартиры! Неужели ты стала фермером, как я? Надеюсь, что да. Ведь это значит, что теперь и ты сможешь держать борзых!

А теперь главная новость. Тарик и я – мы помолвлены! Представляешь? На самом деле, это я сделала ему предложение! И он согласился отправиться со мной в Стрэдхолл. С документами возникли некоторые трудности (загранпаспорт), но ты ведь знаешь, я использую дипломатические каналы, а потом, в вашей стране деньги могут все, так что я это моментально уладила, хоть и было нелегко, потому что Тарик не очень хорошо умеет писать. Иногда я даже сомневаюсь, умеет ли он читать!

Завтра мы летим в Глазго. Ты помнишь? Я хочу, чтобы он увидел все то, что видела ты. После Шотландии я собираюсь повезти его на Бали, потому что получила приглашение на бракосочетание еще одной балинезийской принцессы. А наше бракосочетание состоится в Эквадоре, потому что я мечтаю во время церемонии стоять одной ногой в северном полушарии, а другой – в южном. Это будет забавно, не правда ли?

Тарик высоко оценил моих лошадей, и мы часто ездим верхом по окрестностям. Он учит меня, как всадник должен управлять борзыми на длинной веревке – своре, если не ошибаюсь. Ему на самом деле нравится Мышка и Водка (до некоторой степени), но, кажется, он не в восторге от остальных. Точно как ты. Ну что ж, вот русский взгляд! Однажды мы встретили Ричарда – он совершал верховую прогулку вдвоем с мисс Александрой, с которой он помолвлен. Ну, что ж. Они намечают большую охоту в ближайшем будущем и очень заняты ее подготовкой. Энн передает тебе привет. Я думаю, что она действительно к тебе привязалась… Впрочем, а кто нет?

Ну, а как ты? Пожалуйста, напиши скорей. В Першино было замечательно, и так трогательно… Там была пара старичков, муж и жена, и они сказали нам, что до революции служили у Великого Князя Николая, на псарне. И я видела,что у них появились слезы на глазах, когда они снова увидели борзых!

Ну, Анна, милая, благослови тебя Бог за все хорошее, что ты подарила мне. Надеюсь в скором времени получить от тебя весточку.

С любовью – Мэй.

P.S. Джим, бедняжка, не смог перенести разлуки с Леликом. Он так хотел взять его с собой, но шесть месяцев в карантине для борзой – это слишком, - слишком жестоко для любящего сердца этой породы, я хочу сказать. И вот Джим продал всех своих борзых и уехал за границу, а куда – никто не знает. Можно только догадываться! Думаю, что тут не обошлось без той русской псовой охоты».

С письмами в руках я перешла в «залу». Шаги отдавались гулко и далеко: ведь под полом была пустота – несколько венцов лиственничных бревен толщиной в полтора обхвата. Я входила туда, под дом, через особые воротца, чуть пригнув голову. Сейчас там было чисто, и на воротцах висел новый замок. Наверное, когда-то там тоже жили овцы.

За окнами подул ветер, и тучи двинулись. Вот в пятне белого тумана показался месяц, снова исчез, и наконец опять возник в круге ясного неба.

Кровать ждала меня у окна. Сбитая месяц назад из толстой сосновой доски, она простоит века. Широкая, как палуба драккара, под мягким сенником, сохранившим запахи лета. Льняные простыни, сотканные в Костроме, были прохладны и шелковисты, как белый речной песок на отмелях Унжи.

Я лежала, не гася свечу, и смотрела на стены. Вековые сосны, срубленные столетие назад, светились солнцем, заключенным в годовые кольца. Как янтарь северных морей, они хранили в себе его силу. Они излучали время, и оно мерцало у поверхности бревен, колебля воздух и пламя свечи.

Далеко внизу, под высоким берегом и под моим изголовьем, в холодном тумане, темная река текла в мои сны.

Снова запели волки.

Начал матерый - соло. Ночная труба Армстронга прозвучала бы здесь щенячьим визгом. Вот вступил голос волчицы, взвился к небу и золотой петлей захлестнул месяц. Мощная волна песни матерого, перевитая сияющей нитью голоса волчицы, катилась все дальше и вздымалась все выше.

К утру выпал снег. Собака без опаски вылетела из двери на свет и свежий ветер.

Я вышла следом.

Через скошенный луг, мимо припорошенного снегом буя сена, с треском подъезжал мотоцикл.

- Телеграмма, получите, - крикнул, не снимая ноги с педали, почтальон.

«Нина Павловна больнице инсульт легкий нужен уход не волнуйся приезжай срочно Валентина».

Вещей я не взяла никаких. Только завернула в носовой платок кристалл горного хрусталя из колодца и половинку раковины перловицы. Пусть все остается как есть. Будто и я остаюсь.

Пока закладывала доски в скобы у окон, закрепляя изнутри деревянные ставни, в доме становилось все темнее. В последний раз скрипнула, выходя, дверью, заперла висячий замок, и тяжелое кольцо с шершавым ключом, тяжело звякнув, легло на самое дно сумки.

Собака легко бежала вперед, вот она уже белеет за лугом, вот встала и ждет меня на дороге.

Я подошла к ней, остановилась и оглянулась.

Там, внизу, сквозили на первом снегу две сосенки, что я посадила у серого валуна рядом с домом. Какими-то я их снова увижу? Выше серого камня? Выше куста собачьей розы? Выше дома?

Там, внизу, неслась между белых отмелей темная Унжа.

И синели за ней лесные дали – сколько хватало глаз, до самого окоема.

Хоть после смерти лежать бы здесь, если уж жить не смогла. Здесь, дома, у серого валуна, под двумя соснами. Над рекой:

Лицом к туманной зыби хороните

На берегу песчаном мертвецов.

Вокзальная площадь была пустынна. Только у лавки Костромского винзавода дверь иногда скрипела и хлопала, и тяжелые шаги запойных мужиков шаркали по шатким ступеням. Купила нам с собакой билеты, вынесла ей из вокзального буфета влажный пирожок с повидло. До поезда «Шарья-Москва» оставалось ровно три часа.

И, повернув налево, пошли мы с ней по улице Ленина, вдыхая напоследок горький родной запах перемерзших лиловых хризантем в палисадниках. Цвели когда-то и в Москве такие, в заросших старых двориках, - мелкие, сорные.

Окна над почерневшими от заморозка кустиками блестели холодными чистыми стеклами, и особенно яркими казались наличники – синие, как река Унжа. Мы шли мимо серого штакетника, под которым привязанные к нему козы подъедали остатки травы, мимо серых дровяных сараев с поленницами, по песчаной обочине рядом с асфальтом – до самого низкого здания из серого кирпича с синим ящиком у двери и синей надписью «Почта». Молодые лиственницы у входа выглядели чужими – холодными, как балерины на пустой сцене, когда музыка смолкла.

Оставлять здесь письма не хотелось – а вдруг да и прилетела какая шальная весть за сутки?

Вложенный в паспорт, в окошке показался конверт – толстый.

Писала Валентина. Что же случилось на следующий же день после того, как отправила первую свою эпистолу? А ведь случилось, взялась бы она за перо иначе…

Было любопытно, но не очень. Ну, что там могло приключиться, в самом деле? Миллионер вернулся? Заболела кошка? Прочитаю на станции.

И мы неторопливо вернулись на площадь.

Из ларька с кассетами звучали записи.

«За мои зеленые глаза

Называют все меня колдуньей…» - голос Надежды Бабкиной вился над площадью. Снялась с крыши вокзала и, перекликиваясь, закружила над ларьком галочья стая.

«Напилася я пьяна», - сообщила Бабкина бродячей собаке, лениво переходившей площадь. Собака зевнула и улеглась под лавку.

Я решилась наконец и открыла дверь лавки. Прохладная прозрачная бутылка легла в карман рюкзака. На белой этикетке – желтое поле, синее небо да зеленый лес.

Мы с собакой вышли на перрон – полосу асфальта вдоль рядов рельсов – и заняли самую дальнюю скамью. Впрочем, и на других никого не было.

Ну что ж. Не для меня, верно, вольная-то жизнь. Надо служить.Вот и возвращаюсь. Да и кому же еще за матерью ухаживать, докторскую писать. Читать лекции – по-русски. И вообще - говорить по-русски. Растить детей – своих, в семье. В русской семье. Такая вот судьба – не счастливая разве? А уж водку, видно, больше пить не придется.

И, вздохнув, я оторвала край у белого конверта.

«Здравствуй, Аня! – прочла я, усевшись на жесткой лавке поудобнее.

– Приходится писать тебе прямо на следующий день. Но дело серьезное.

Это касается не меня, слава Богу (зачеркнуто)... Но все равно жалко (зачеркнуто)... Нужна помощь. Правда, не мне. Поэтому придется тебе все-таки приехать, причем вместе с Сиверковым. Он-то особенно нужен. Но и ты приезжай, а то не справимся.

Вчера я проезжала по делам по Университетскому проспекту, мимо ограды питомника. Дай, думаю, заеду – вдруг там яблок можно купить. Ты говорила, они продают иногда у ворот. Подъехала к воротам – и что же вижу?

Представь себе, Тариков вагончик вынесен за ограду и стоит себе у дороги, под забором метеостанции. Яблоки я купила, а потом все-таки подошла к вагону и постучала – так, на всякий случай. И знаешь, что?

Внутри залаяли собаки – и тут открывается дверь и в нее боком протискивается Тарик, чтобы борзых не выпустить. И мы стоим и смотрим друг на друга.

И потом спрашиваем в один голос: а что ты здесь делаешь?

Я сказала, что яблоки покупаю. А вот он – живет, что ли, тут?

Он говорит – да, живу. С некоторых пор. Короче, он меня пригласил, я вошла в этот вонючий вагон и все узнала.

Тарик рассказал, что пока он был в Англии, тут одна девица активизировалась – ученица его бывшая. Он ее с медведями научил работать, с волками и так далее. И она защитила диссертацию. Кроме того, он научил ее ... ну, знаешь, как там у вас, с собаками – племенному делу, что ли… Выставки там всякие, и как разводить. Ну, что-то в этом роде. Так вот, пока его не было, она весь питомник захапала. Родословные все переоформила – на свой институт, как будто это институт – и заводчик, и хозяин собак. Да, кажется, так. Ему оставила несколько этих… ну, которые какие-то не совсем борзые… хортые, что ли? Вагончик из Ботсада подъемником выставила, ключи отобрала - и все. А Тарик еще говорит, что он не жалеет, что в Англии не остался. Дурак! Тоска, говорит, там смертная. Зато здесь весело! Мало не покажется.

Надеется на вашу с Сиверковым помощь. Они, говорит, меня выручат: Сиверков – в институте научный сотрудник, тоже по собакам, а Анька – она за границей как дома и может возбудить там общественное мнение. Она язык знает. Просил немедленно вам сообщить. А то вся его работа пропадет. Приезжайте. Надо же кому-то восстанавливать отечественные породы.

У меня все по-прежнему. До свидания, надеюсь, скорого. Валентина».

Я вытащила из кармана рюкзака бутылку и сделала глоток - самый последний. Большой. Да, прямо на вокзале. У дороги, можно сказать. Что никто не видит – это не оправдание. Но на всякий случай оглянулась.

Неподалеку стояли двое. Старушка в темном платке и мальчик – лет семи, наверное. Светлоглазые, тихие. Оба смотрели прямо на меня.

Я быстро спрятала бутылку, но было уже поздно. Они так и стояли не двигаясь. Смотрели. Потом мальчик сделал шаг. К счастью, не я его интересовала. Он внимательно разглядывал Званку.

- Теть, а можно подойти?

- Подходи, не бойся. – Собаку я держала за ошейник, хоть и не думала, что ее рассердит ребенок.

- А это какая порода, теть?

- Называется русская овчарка.

- Злая?

- Очень.

- Это хорошо, что злая. Охраняет.

- Охраняет, это да.

- Ну, я пойду, теть. А то у меня мамка болеет. Надо мамке пшена купить, а то есть совсем нечего.

Он повернулся, и ноги в рваных китайских кроссовках легко понесли его вслед уходящей старушке.

[1] -Кто бы мог тогда подумать, что вы с Mэй станете такими друзьями?

- Ах, и в самом деле!

[2] Княгиня Джейн Голицын: - Вы с ней знакомы, Анна?

[3] - У нее получилось!

1 - Ты встретила свою гостью, дорогая? Ну, как она? Хорошо ли долетела? Благодарю, я обязательно приеду. Передай ей привет.

2 - Какое у нас будет насыщенное утро!

3 -Ты пойдешь со мной? Прекрасно!

4 “Великая Герцогиня”. Ты любишь его? Я – да.

5 Но это, конечно, только в узком кругу.

1 Мы разводим лошадей.

2 Первое путешествие в Россию.

3 Энн проходит через Русские ворота.

1 на открытом воздухе

2 конюхи

3 обручальное кольцо

1 - Привет!

2 за границей

3 “Мир собаки”

1 ИССЛЕДОВАНИЕ СОБАК В РОССИИ

1 Под мостом Мирабо тихо Сена течет

И уносит нашу любовь.

Я должен помнить: печаль пройдет

И снова радость придет.

(Г.Аполлинер. Пер.М.Кудинова)

1 - Какие у вас планы на завтра?

2 - О, масса приятных вещей, правда, Анна?

1 - Ну, ничего, Анна. Мэй, не нужно, дорогая. Давайте лучше подумаем о будущем.

2 - И мы могли бы устроить ланч. Придет мой младший сын, Ричард.

3 - Ты помнишь Ричи, Мэй?

4 – О, спасибо, Энн, дорогая. Конечно, я помню твоего младшего. Чудесный мальчик. Какой у нас будет прекрасный день, правда, Анна? Замечательно! Мы обязательно приедем.

[26] Родовое гнездо

[27] Телосложение (о собаке)

[28] При короткой скачке

[29] Бросок – присущая некоторым борзым способность преодолевать при доскачке оставшееся до зверя расстояние несколькими громадными прыжками

[30] Взрослый волк, отец волчьей семьи

[31] Стая гончих

[32] Поросший лесом участок в поле

[33] Обошли остров, проложив свои следы

[34] Место вероятного выхода зверя из острова

[35] Волк, рожденный весной данного года, по сути – щенок.

[36] Вдогонку, следом

[37] Непойманные

[38] Спустил борзых со своры – ремня, пропущенного в кольцо сворного ошейника

[39] В пасть волка вставляется палка, к концам которой привязывается пропущенный за ушами зверя ремень или веревка, ноги тоже связываются.

[40] Весенняя охота на вальдшнепа

[41] Волк, лиса

[42] Распорядители охоты

[43] Гончатник, человек, отвечающий за работу гогнчих

[44] От «опушь» - «хвост» - тех, кто задерживает охоту, тащится медленно

[45] Стати, особенности сложения борзой

1 Доброй ночи.

1 Я вовремя постучу в дверь и разбужу тебя, дорогая!

1 Ограда

2 Анна, милая, представляешь, мне вчера позвонила Пам, и знаешь насчет чего? Она откуда-то взяла, что ты собираешься провести у нее целую неделю в этом отвратительном месте - ну, там везде этот уголь, местность совершенно безобразная - в Йоркшире, где-то около Ноттингема!

1 Неужели? Забавно!

2 Так, так, так…

3 Во-первых, милая…

1 Ну, во-вторых… А во-вторых,

1 - Анна, это, кажется, тебя. Кто-то из России.

1 - Не простовата ли она?

1 - Ну, дорогая, ты, конечно, шутишь.

2 - Мышь. О, Мышка, милая, я так тебя люблю – так люблю!

3 - Ох, дай попробовать… Мыш-ка…Миш-ка…Какая прелесть!

4 - Собачки! Щеночки! Пошли, милые! Гулятеньки! Гулятеньки!!

1 – Посмотри, Анна, у тебя мурашки

1 На войне как на войне.

2 - Все в порядке, ничего страшного.

1 - Очень просто, Анна. Конечно потому, что здесь живет Привидение.

- Где это “здесь”?

- Да вот тут…

1 Дерьмо!

2 Привет! Доброе утро!

1 Черт!

1 Частное владение. Вход запрещен.

1 Какое ты предпочитаешь, Анна, красное или белое?

2 Леди предпочитают белое.

1 Непереводимо

1 - Анна, милая, ты... О! Как ты элегантна!

2 - Она поразительно любезна! Это просто невероятно!

1 Непереводимо. Самый близкий по значению перевод: “Я очень, очень рада!” плюс “Добро пожаловать!”

1 Свобода, равенство, братство

1 Аннет, Аннет, где ты? Иди, иди скорей. Мы отправляемся.

1 Поля запущены.

1 Серый гранит.

1 Руки мыть, руки мыть, милые!

1 Любимцы.

2 Завтра я открываю свои сады. Регулярное событие, Анна. Я это люблю. Люди могут как следует отдохнуть. Мэй, а ты почему свои не открываешь?

1 Черномордые.

2 Похоже на лебедя.

1 Неужели?

2 О-о! Это звучит так нежно!

3 Вы любите птиц, правда, Анна?

1 "Джолли. Мы помним.1945-1951"... "Лок. Дорогой друг. !949-1956"... "Сандра. Мы встретимся вновь. 1967-1975"... "Белл. Прощай до охоты в небесных полях. 1970-1979"... "Мицци. Никогда не забудем. 1976-1987"... "Грант. Спи с миром. 1978-1988"...

1 Добрый день. Можно Анну? (Ломан.англ).

[88] «Черт» - слишком слабо, «дерьмо» - пожалуй, грубо.

[89] Ты еще в таком месте не была, так что получишь новые впечатления.

[90] Непереводимо, хотя, казалось бы, переводится очень просто. В русском языке аналогичные слова есть, в современной живой русской речи начисто отсутствуют, а если употребляются, то совсем в других значениях.

[91] Бедняжка

[92] Господи, Анна, что это на тебе? ЧТО это? Это ВЫСШИЙ КЛАСС! Может быть, это те самые знаменитые северные кружева – забыла название… А ЦВЕТ!! Такой старинный вид – совершенно особый!!! В этой кухне!! С ведром в руках! Да они достойны королевы!

[93] Дамы не против шофера-любителя в моем лице на этот летний вечер?

[94] Дамы никогда не против любителей, любовников и вообще всех, кто любит, имей это в виду, Ричард.

[95] Чепуха!

[96] Нет, мадам! Ненавижу, когда меня называют этим вульгарным именем – я Аннет! Аннет! Вот как я прошу вас меня называть. А вы, мадам? Как зовут вас?

[97] Спасибо, милая! Меня зовут Нина, а это мадам Александрина.

[98] Анна! Анна! Гулятеньки! Гулятеньки!

[99] Жизненный опыт

[100] Черт побери, леди, а это кого еще принесло?

[101] Подумать только!!! Фига себе, он, кажется, собирается тут поселиться! Но мы ведь НИКОГО не приглашали, не правда ли, Анна?? Я, по крайней мере, не приглашала!

[102] Теплица, прилегающая к дому и служащая его украшением, летний сад.

[103] Они прелесть, правда, Анна?

[104] Если она будет достаточно уверенно себя вести.

[105] Флот в Персидском заливе

[106] Будете держать за нас пальцы крестом?

[107] Ах, какие красивые ноги торчат из-под этого зонтика!

[108] С ума сойти, как она хороша.

[109] Господи Боже, какая, в самом деле, красивая сука! Боже милостивый, кто же мог подумать, что она выиграет, да еще под Терри!

[110] Прошу вас, Анна, не выдавайте меня.

[111] Я ни слова не знаю по русски. Но среди борзятников считается очень стильным говорить по-русски и быть русским. Я из семьи эмигрантов, и так люблю борзых – просто обожаю. И поэтому притворяюсь – это дает мне особое положение в Клубе. Я понимаю, что это выглядит просто ужасно, но вы ведь простите меня, правда?

[112] - Ну хорошо, я не буду портить вам игру, Илзе. Только скажите, что это вы произнесли вместо приветствия – знаете, вы издали какие-то очень странные звуки – Чиу-Чиу или что-то в этом роде.

- Благослови вас Бог, Анна, дорогая, вы не представляете – у меня с души просто камень упал, и я так вам благодарна! Чиут-чиут – это я слышала от настоящих русских, они так говорили перед тем, как выпить. Вот я и решила, что это такое приветствие…

[113] Ну, скоро увидимся, Анна.

[114] Он и сегодня занял первое место, мой сладенький.

[115] Вы сноб, Анна? И не говорите мне – вы, вы, со всей вашей искушенностью, - что вы не поняли. Вы наверняка понимаете, что я имею в виду. Ну так как?

[116] Так, так, так…

[117] Ну... Это хитер, Анна. Мне не хотелось бы объяснять – так, просто лошадь.

[118] Нам так нужен спокойный вечер перед полетом, правда, Анна?

1 Ничего, дорогая.

2 Спасибо, милый. Ты всегда был так добр ко мне. Ты хороший мальчик, Ричард.

3 У этой собаки совершенно нет никаких мозгов.

4 Она похожа на большую рыбу: вечно смотрит на вас вот так.

1 Ваш отец ласкал вас вот так, Анна? (точно перевести трудно: cuddle – значит и обнимать, и прижимать к себе, и ласкать...)

1 Конюшие

1 Family seat

[126] Вперед! – матросы кричат, - над волной

Лети, быстрокрылый челн,

Парня домчи на остров стрелой -

Он королем рожден.

1 Желаем хорошо провести время в Шотландии!

2 Broom - ракитник – кустарник с обильными и яркими рыжевато-желтыми цветами. Bonny (шотл.) – родной, милый, любимый, дорогой, хороший, доблестный.

1 Как! Вы! Можете! Объяснить! ЭТО?

1 Так, дорогая. Это русская девушка. Она приглашена в Шотландию по особому, весьма особому поводу. – Неужели? Что же это за повод, можно узнать? – Она должна продемонстрировать их, русский, способ стрижки овец. С этим предметом она уже прошла проверку на границе, так что не стоит беспокоиться. – О!

1 Ее Светлость

2 Черная собака

1 Ты – верхней дорогой,

Я – нижней дорогой,

И первым дойду я до дома,

Но больше не встречу любовь я свою

На родных берегах у Лох Ломонд…

(павший шотландский воин поет эту песню оставшемуся в живых товарищу-земляку; «нижняя дорога» - путь мертвых, «верхняя дорога» - путь живых).

1 Милый ракитник

2 Благородные олени

3 Девонька

[137] Густой кустарник из сем. бобовых с мелкими желтыми цветами, любимый горцами как символ их родины.

1 Red lion – можно перевести и как «рыжий лев», и как «красный».

2 О, снег леденит, и Гленко спит,

И сед великан - старый Дональд,

О, враг не щадит, и в сердце разит -

И гибнет во сне клан МакДональд…

1Подкравшись по мягкому снегу в ночи,

Как лисы – невинных ягнят палачи,-

Аргайлы во тьме обнажили мечи,

И сгинул во сне клан МакДональд.

1 А, девонька, вернулась? Ну, отлично. Бренди будешь или что? Лучше попробуй виски! (Шотл. англ).

1 Хорошее воспитание!

1 Миссис Макинрей, что вы скажете о куропатке? Мадам, не желаете ли оленины?

1 Вам нравятся морские гребешки, Анна?

2 Благосклонному вниманию мисс Анны, мадам…

1 Спокойной ночи, спокойной ночи, и спасибо всем, увидимся утром.

1 Для нее кейрн сложили именно здесь.

2 Золотые орлы, английское название беркутов.

1 «Нет, она всего лишь женщина, и в беде, и потому спаси ее, капитан, во имя Господа! – проговорил старый морской офицер. – Женщина, дитя и поверженный враг – вот те трое, с кем плохо обойтись сочтет для себя унизительным каждый подлинный бритт!» Фани Берни. «Скиталица». 1814.

1 Приручение орлов: История о борзых. Р.Г.Керк. Лондон: «Лунный свет», 1918.

1 Смотри, Анна, силы меня покидают.

2 Щенки

1 «Усадебная жизнь» и «Дом и сад».

2 Продотряд.

1 «Усадебная жизнь». Т. CLXXXIV, №6. 8 февраля 1992.

2 «Лошадь и гончая».

1 Черт! Проклятые вещи – вечно всюду разбросаны!

1 «От Сэлисбери – по А303, следуя по знакам на Эксетер, но не пропустите объезд под знаком магистрали, по А358 (на Таунтон). Следуйте к перекрестку 25, поворачивая на Эксетер и S.W.»… «Ричарда ожидает щедрая порция. Она будет вполне заслуженной. Мэй – молочный коктейль: к этому времени она и так уже хлебнет лишку.

Bon voyage. Catherine. (Счастливого пути – франц.)»

1 Жду не дождусь!

1 Аэрохлоп.

1 Кофе с молоком (франц.)

1 Жду не дождусь!

1 Я на самом деле жду не дождусь, Анна… Мне кажется, что ты все отдаляешься, уплываешь все дальше и дальше… и это, знаешь ли, так печально… Если бы только ты могла себе представить, как это грустно… Ты становишься такой нереальной – еще менее реальной, чем казалась мне здесь – когда ты сидела в этом самом кресле, на которое я сейчас смотрю, и в твоей прекрасной руке был этот самый бокал, и ты говорила о собаках, о картинах, о птицах – ты помнишь это, моя… моя любимая – ах, если бы ты мне рассказала, как мне все это выдержать, как дождаться, пока я снова тебя увижу…

2 И знаешь, милая, все это начинает меня пугать – твоя страна, Москва – все это начинает казаться каким-то зловещим, почему – непонятно. Ты меня будешь встречать? Скажи, что обязательно встретишь! Ты будешь меня любить? Пусть сейчас, сию минуту ты меня и не любишь – могу я надеяться, что ты будешь меня любить, когда я приеду к тебе, к тебе на родину, которая меня так пугает? Позволь мне надеяться!

1 Это Ричард, мой друг и сосед Мэй.

2 Я знал это, Анна. Почему-то все время знал. Может, из-за этого я мог показаться тебе слишком уверенным… Слишком простым… Я так старался убедить себя в том, что это возможно – но точно знал, что этого не может быть. Я так мучался… Пытался надеяться – до последней минуты. Ну, что ж. Сам виноват – не ты, дорогая. Я все понимаю. Так что не надо слишком волноваться. Будь счастлива здесь – по крайней мере, постарайся... Моя дикая русская любовь, мой сон, мой эльф… Я надеялся, что как-нибудь получится. Как-нибудь… Ну, не получилось. И все-таки мы поохотимся вместе, правда?

1 Имена ненавистны (лат.).

1 Что ж, дорогая… что ж, извините, но сдается мне, что бумаги вам больше не понадобятся. Я прав?

2 Неужели?

1 Эта прелестная маленькая белая хортая!

1 Ну, давай, Анна! Наконец! Наконец-то! Ты не представляешь, как я счастлива! Посмотри, это, кажется, ваш Белый Дом? Это его твои героические друзья защищали в те темные ночи и дни!

2 Это невероятно!

3 Aх, заткнитесь, Дик, прошу вас!

1 Так, так, так. Пожалуй, нам надо возвращаться. Преступно позволять собакам охотиться в таком состоянии. Им нужна сейчас срочная медицинская помощь, а не скачка.

1 Свора борзых – две-три собаки.

1 Ровняжка – линия псовых охотников с борзыми на сворах.

1 Першино (Тульская обл.) - имение Великого Князя Николая Николаевича, где располагалась знаменитая Першинская охота, содержались сотни борзых и гончих.

[178] «Ах, дорогая, так жаль, что пришлось внезапно вернуться в Москву, даже не поцеловав тебя на прощанье… Плохо почувствовала себя. Да, сейчас все в порядке. Скоро напишу. Без тебя всегда так скучаю…»

1 Коридор, соединяющий собственно дом с двором – вместилищем скошенного на зиму сена.

1 Ворота двора – в северных домах одностворчатая обширная дощатая дверь, через которую на двор – пристройку к избе, под которой находятся хлев, овчарня, свинарник, стойло, - перегружают с воза высушенное на зиму сено.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg