«Жить будем потом»

Жить будем потом (fb2) - Жить будем потом 227K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирина Шатырёнок

Ирина ШАТЫРЁНОК

Жить будем потом

Повесть

Дикий пляж был раем для местных рыбаков. Сюда издавна приходили городские жители с окраин. Город разделяла небольшая река, она петляла среди полей, заливных лугов, одиноких заброшенных хуторов, заросших старыми садами, ближних лесков. На подходе к городу ее глубокое, мутное течение зажимали крутые берега. В их теснине река гудела, бурно вырывалась на окраины. За многие годы тяжелой работы в безлюдный уголок за желез­нодорожным мостом трудолюбивая река наволокла песка, земли, камней, образовалась отмель, отделенная от основного русла пологим пустынным островком.

Мелкий кустарник, заросли ивняка, седой ольхи, густая стена из камы­ша с бархатными стрелками — вся здешняя растительность вцепилась в дно сильными корнями, держала островок, как бы не сплыл он в один тихий денек вслед за рекой.

Зимой на Дикий пляж захаживали рыбаки-одиночки, люди страстные и нелюдимые, готовые сиднем сидеть на льду у берега, застывшие от холода, только бы не делить ни с кем свой малый улов. Летом на Дикий пляж забреда­ли разные люди, гуляки, сбежавшие от сварливых жен, их друзья-холостяки. Счастливое место, есть где сообразить костерок, шашлычок, распить пару бутылок водки, места укромные, тихие, каждый найдет свой интерес.

Первыми порыбачить ранним утром примчалась троица старшеклас­сников, кинули велосипеды у раскидистой ивы, что росла прямо из воды, сбросили с себя одежды, решили попытать рыбацкого счастья, вдруг повезет с раками, поплыли наперегонки на другую сторону нависшего берега, снизу безжалостно изъеденного и подмытого точильной водой.

В тени кустарника пряталась молодая семейная пара с маленькой девоч­кой, на ветках висели два легких покрывала. Самодельная ширма раскачи­валась на ветру, как мачта кораблика, приоткрыв их обгорелые плечи, соло­менную шляпу с красной ленточкой в белый горошек, полотенце в синюю полоску и детскую белую панамку. Ветер доносил обрывки разговора, вор­кующий женский голосок и приглушенный мужской смех. Поодаль на берегу виднелась еще чья-то сгорбившаяся фигура, на перевернутом ведре сидел сонный рыбак, он дремал, в его солдатском мятом котелке плавало несколько мелких плотвиц.

В будний летний день беззаботным ветерком приключений сюда занес­ло двух пацанов — один светловолосый, конопатый, другой черноглазый, с вихрастым чубчиком, ловкий. Они слонялись вдоль берега, не раздевались, не плавали, их перемещение на первый взгляд казалось бесцельным, без мальчишечьего интереса и азарта. Черненький держал в руках новенькийскладной ножик, все время им забавлялся, подбрасывал, ловко ловил. Его белобрысый дружок с облупленным носом, щуплый, ниже ростом, тащил­ся за приятелем на расстоянии одного шага. Они долго кружили по дикому пляжу, то приближаясь к реке, то уходя от нее, пока не присели неподалеку от брошенной одежды. Черноглазый сразу нашел себе дело — старательно стро­гал мягкую кору ветки ивы, хмуро высматривая что-то из-под насупленных бровей.

Щуплый беспокойно крутил круглой головой на тонкой шее, то вправо посмотрит, то влево, снял с ноги летнюю сандалию, из нее посыпались мел­кие камешки. Дружок его подвинулся ближе к чужой одежде, закинул ветку к крайним джинсам, подцепил, как на крючок, подтащил к себе, пошарил в карманах, достал наручные часы, потертый кошелек на замочке, одним дви­жением открыл его, вынул бумажные деньги и всю мелочь. От напряжения на лбу выступили мелкие капли пота.

— Тикаем, — нервно выдохнул щуплый, он уже стоял обутый, готовый бежать через кусты.

Воришка помедлил, но не поднялся, а подкатился ближе к чужой одежде, и все повторилось, ловко вывернул карманы других джинсов. Улов был сла­бый, в штанах лежали ключи.

— Двигай, шпанюк, к велосипедам, может, там бабки, проверь в сумках под седлом, — приглушенным голосом отдал команду.

Напарник шмыгнул носом, опустил голову и шагнул к велосипедам.

Выскочила Нинка замуж рано — в неполных восемнадцать лет. Приехала из деревни в небольшой районный городок, устроилась на швейную фабрику. Из бракованных отходов выкроила себе первое платье, стыковала на спине, на груди простенький ситчик в мелкий лиловый цветочек, воротник отдела­ла кружевом, купила лаковую сумку. Превратилась в хорошенькую девушку, немного жеманную, на лбу челочка, круглые глаза, как спелые вишни, стреля­ют во все стороны, все замечают. На вид девушка легкомысленная, а сама себе на уме, как бы парня толкового, работящего встретить — и замуж. Замужество дело надежное, за мужем как за стеной. На первое время можно снять комнату и семейно зажить — ох, как заживем!

По субботам Нинка с подружками ходила в кинотеатр на вечерний сеанс, народ валом валил на индийские фильмы. Кино про любовь — мечта, девуш­ки в темноте зала всхлипывают, платочками слезы утирают. В кафетерии кинотеатра на втором этаже застекленная арка, парни пиво пьют, девушек угощают мороженым. Покупают сливочный пломбир в хрустящих вафельных стаканчиках, реже шоколадное эскимо на палочке. Нинка пять раз смотрела фильм «Бродяга», сегодня согласилась пойти за компанию. Как раз хватит денег на чай и маленькую шоколадку.

В кафе пусто, Нинка допивала остывший чай и встрепенулась, когда к столику подошел военный, сапоги скрипят, молодцеватая выправка.

— Можно к вам?

«Вежливый и сам из себя ничего такой — бравый».

Нинка кивнула, шелковый подол ее широкого платья зашуршал под сто­ликом, глаза загорелись любопытством.

— Геннадий Ярошко, — представился незнакомец.

Нинка чуть не подпрыгнула от радости, нечаянно задела локтем стакан, чай плеснулся на брюки Геннадия. Девушка зарделась, бросилась помогать, общая неловкость сменилась смущенным смехом. На фильм опоздали. Ген­надий оживился, принес два хрустящих вафельных стаканчика мороженого. Вышли из кинотеатра вместе.

В звездочках на погонах она не разбиралась, думала, перед ней офицер. Геннадий оказался сверхсрочником, остался по контракту служить в коменда­туре, вырос до прапорщика по тылу, кроме хозяйственных забот были у него караульные дежурства, патрулировал с солдатами улицы.

По ночам Нина бегала к жениху в караулку, в сумочке для настроения и душевной беседы бутылка водки. Друг оказался немногословным, любил хорошую закуску, наблюдал, как девушка тает от его неуклюжих комплимен­тов. Румяная и счастливая, под самый рассвет она крадучись уходила, днем в цеху клевала носом.

Через месяц молодые подали заявление, через три Нина поставила в ЗАГСе роспись в регистрационной книге, с двумя сумками переехала в семей­ное общежитие к мужу, уволилась с фабрики.

— Я свою жизнь, Генек, тебе отдам, всю — без остатка, бери меня, слова упрека не услышишь, обещаю чистые рубашки с накрахмаленными ворот­ничками, борщ и котлеты, пироги, а ты мне — кино и мороженое, — крепко прижималась к плечу мужа молодая жена.

— Будет тебе и кино, и мороженое, и еще много чего.

Вскоре Нина обзавелась швейной машинкой, пошла на курсы кройки и шитья, в комнате выгородила для себя уголок и давай строчить обновки. Поя­вилась клиентура. Сначала не очень требовательные, мамаши по общежитию, той подшей, тому прострочи, за ними потянулись офицерские жены, те были более требовательными, капризными и фасонистыми.

С утра Нина бежала на рынок за мясом, деревенскими яйцами, творогом, затем обед готовила для Генека, вечером обшивала клиентуру.

— С детьми подождем, надо на кооператив накопить, на ноги встать, вот построим квартиру, рожу тебе деточку, — вечером нашептывала Нина мужу, подливая в рюмку из толстого стекла его заветные семьдесят граммов.

От рюмки, всего-то смешные семьдесят граммов, не пол-литра, Генек быстро пьянел, глаза стыли, наливаясь недоброй оловянной мутью. Что-то с ним происходило, какая-то дрянь вылезала из его нутра, язык с трудом ворочал слова, они превращались в несвязную кашу. Нина отводила мужа к кровати, он тяжело оседал и долго еще что-то бормотал себе под нос. Она не обращала внимания на его мычание, садилась за швейную машинку и строчи­ла очередной дамский заказ.

Как-то на рынке ее окликнула землячка, вместе ходили в школу, ее тезка, так и оставшаяся в деревне.

— Эй, Нинка, ты ли, не узнать! Хозяйка, купи моего творожка, сметанки, молока, все свеженькое! — веселым голосом зазывала школьная подруга.

— Какая я тебе Нинка, я теперь... — женщина замешкалась, над карими глазами сошлись темные брови, ответила твердым голосом: — Инна Иванов­на я, слышишь, мужняя жена, считай, офицера. а ты в Нинках и помрешь. Почем с утра головка домашнего сыра?

Нинка давно сменила деревенское простое имя на красивое городское, всем говорила — Инна.

Прошло восемь лет, семья Ярошко переехала в кооперативную квартиру в новом доме. Окна выходили на юго-восточную сторону, по утрам яркое солн­це пробивалось сквозь полосатые шторы. Инна Ивановна раздобрела, пошила модный атласный халат, по розовой ткани рассыпались крупные изумрудные розы, они немного напоминали зеленых лягушек, шевельнет хозяйка пле­чом — лягушки оживают.

В новом районе появилась не бог весть какая клиентура, люди непритяза­тельные, и портниха не особенно заморачивалась сложными фасонами, про­должала строчить срочные заказы: выпускные платья дочерям своих соседок, костюмы, юбки, брюки подругам подруг.

Заработали на новую мебель, обставили комнаты зеркалами, креслами, под потолком играла острым блеском хрустальная люстра, символ богатства и успеха.

— Нам бы теперь шкаф для книг, — мечтательно запела Инна.

— Брось, Инночка, какие книги, ты их не читаешь, зря выброшенные деньги.

— Генек, так модно, все сейчас за книгами гоняются, как за хлебом, кли­ентки приходят, фыркают, дом наш неинтеллигентный, что ж мне, со стыда провалиться?

— Не провалишься, лучше ковер на стенку достану, согласна?

Инна для видимости согласилась, но книги не давали ей покоя. Выпроси­ла у продавщицы книжного магазина — шила ей вечернее платье в кружевах и рюшечках — талоны на подписку: трехтомник С. Маршака, Г. Сенкевича, избранное И. Шамякина, детективы Ж. Сименона. В комоде освободила полку от фигурок слоников, вазочек, книги поставила в ряд, конечно, жиденько, но лучше, чем ничего.

Муж книг не заметил, у него появилась новая мечта — купить машину.

— Генуся, к машине неплохо бы прикупить. а что прикупить, угадай! Ну, что? Правильно, дачный домик, мне нужен свежий воздух, не век же гор­батиться, строчить и кроить, кроить и строчить!

— И дети. как-то будут некстати расходы, то да се. Ты у меня не жена прапора, генерал.

Через год Генек уже рулил оранжевым «Москвичком», начальник продал ему подержанное авто, а сам пересел на новенькую «Волгу».

К машине полагался гараж.

— Жена, давай покумекаем, продадим нашу двушку, добавим и купим домик в пригороде, тебе и садик, и огород, и погреб будет. Ты не против?— сообщил Генек жене свои планы.

Так и поступили. В пригороде за мостом купили деревянный дом на двад­цати сотках. Первым делом хозяин поставил высокий глухой забор.

— Нечего любопытным глазам здесь искать, пусть знают, люди тут живут хозяйственные, себя уважают, а другим не дадут спуску.

За забором шла напряженная жизнь. Началась стройка, слышалось глу­хое уханье, треск, стук топоров, визг электропилы, подъезжали машины со стройматериалом, командовал бригадой молодой прораб. Деревянный дом укрепили, подняли венцы, над забором выросла новая крыша с мансардой, летнюю кухню, баню перенесли от улицы в сад. Закончили благоустройство во дворе, уложили последнюю плитку дорожки, как неожиданно для Генека его должность сократили. Было ему за сорок, получил в комендатуре пол­ный расчет.

— Не пропадем, мать! Кое-что я налево сообразил, не буду вдаваться в подробности, на старость проценты капают, сберкнижка на твое имя. Все устроится, к осени пойду в охрану, сутки через двое.

Все лето Генек возился за домом, расчищал от старого хлама сарай, под­вел воду, прорубил два окна.

— Для мастерской. Буду по мелочи клепать, ладить, лудить, руки у меня из правильного места растут.

В «мастерской» бывший прапор поставил небольшой самогонный аппа­рат, дружок из мастерских сладил. Сам заводил на дрожжах бражку из гнилой ягоды, яблок, Инну к своим делам не подпускал. Дело у него пошло, выгнан­ную самогонку проверял на крепость, разливал по бутылкам и складывал на полках в погребе.

— Стратегический запас, — по-военному коротко докладывал жене. — Слабую на градус водку бери, можешь настойки делать на свои хозяйские дела, зимой от простуды самое то.

— Сделаю настойки из черной смородины, клюковку, хороша моя клю­ковка, ядреная, на вкус легкая, а с ног валит, — согласилась жена.

Любил Генек приложиться на пару с Инной.

— Мы же не пьем, а выпиваем — за здоровье! — щебетала Инна, подкладывая на тарелку мужа маринованные огурчики.

«Как бы мой Генек от безделья и самогонки умом не повредился, — пере­живала. — Чем бы его полезным занять, книгами — нет, кроме футбола, ничем не интересуется».

Душными июньскими ночами перешли спать на летнюю веранду. Инна не могла долго уснуть, шлепала босыми ногами по некрашеному полу, мучилась бессонницей, пила холодный чай прямо из заварочника, обтиралась влажным полотенцем, стонала, ходила в прозрачной рубашке, под тонкой белой тканью раскачивалась горячая спелая грудь.

— Не распаляй, — предупреждал Генек и охотно мял ее податливые груди, живот, словно вымешивая пружинистое готовое тесто.

К осени Инна стала мучиться тошнотой, отвернуло ее от маринованных огурцов, от клюковки, за машинкой уставала сидеть, ломило спину, отекали ноги. Пошла в поликлинику к терапевту, но опытная врачиха отправила ее к гинекологу.

— Не ко мне, не девочка уже, тут все ясно — беременность, — удивила терапевт «больную».

Опытная гинеколог приходила в кабинет в хрустящем от домашнего крахмаления подсиненном халате. Профессионально ледяные руки, ледяной холодный голос, сняла резиновые перчатки, подтвердила беременность.

— Скоро шевеление, не пора ли вам, девушка. — врач сделала много­значительную паузу, — рожать? Еще год-другой и все, приехали, вы и так по всем нормам — старородящая.

Инна задумчиво ответила:

— Подумаем. с мужем.

— Они подумают, — не сдержалась врач. — Устала я с вами, дурехами, пока вы будете думать — ставлю на учет.

Мальчик родился в марте, за окнами еще было по-зимнему снежно, голо, но весеннее солнце уже набирало силу, высвечивая мутные разводы на давно немытых оконных стеклах. Ребенок появился недоношенным, слабеньким, у него не хватало сил тянуть из тугого соска матери жизненно важное для него молоко, он старательно тыкался красным носом в ее теплую грудь, но кричал сильным голосом, поджимая под материнской рукой ножки.

— Молочная ферма, еще одного прокормлю, — смущенно делилась с товарками по палате женщина, — девочка у меня уже третья, старшие дочки в школу ходят. Куда девать молоко, ума не приложу, одна грудь лишняя, руки болят, доюсь, как корова.

— Приложи моего, — попросила Инна и передала свой сверток соседке.

Та спокойно взяла чужого беспокойного ребенка.

— Мой Миша не успокоится, ему сына подавай, — тихо шептала соседка Инны, привычно сунув мягкий сосок в жадный рот младенца. — Ой, у твоего темное пятнышко за левым ухом, немаленькое, отметина.

— Знаю, это я на третьем месяце смотрела на пожар, со страху за ухо схватилась, потом целый день то место горело. Мальчик — не девочка, пере­живем, — бойко ответила Инна, но тошно стало на душе.

Вспомнила. До этой минуты никакой тревоги, все забылось, выпало из памяти, у беременных такое бывает, а тут вспомнила. Увидела вдруг картинку, вроде и не с ней все было, как подхватилась она сентябрьским утром, соседка постучала в окно, позвала на пожар. И чего побежала — поглазеть, как чужое добро догорает.

В конце улицы на краю оврага доживал свой век домишко-сараюшко, а в нем немая старуха с сыном, был он тихим запойным пьяницей. Ночью от окурка задымилось одеяло, тлела дерюжка, а старуха еще затемно ушла по своим делам в лес, любимое занятие — собирать с весны до осени лекарствен­ные травы, корешки, цветы, грибы, ягоды разные.

Ходили к ней люди за советом, за помощью, за заговоренной водой, приводили посмотреть золотушных детей. Старуха была непростая, от своей бабки переняла знахарские знания, могла приворотное зелье сооб­разить, кого из женихов присушить, а кого наоборот — отвадить. Делала лекарственные настойки, отвары, порошки, сухие смеси, понюхает, пошеп­чет что-то свое, смотрит вроде в сторону, а глаз острый, меткий, человека читает, как книгу.

Старуха знала свои привычки и мерки, не по книгам училась, сверяла с приметами, утренней росой, ветром, травами, по своему ей одной ведомому календарю. Особые отношения у нее были с луной, когда шла на рост, на прибыль. Все на зуб пробовала, не боялась ядовитых грибов, мухоморы ува­жала, из них у нее выходили крепкие черные настойки, сама натирала боль­ные места, делала компрессы. А вот своего сынка вылечить не могла, что-то мычал, руками махал, а сила ее не действовала.

Инна уже засобиралась с пепелища домой, как кто-то легонько тронул ее за локоть. Обернулась — перед ней стоит старуха, лицо в серой саже, пере­бирает передник на животе, на цветастой лоскутной ткани пришит большой карман, достает из него какую-то траву, показывает на красное ухо, дескать, приложи, но беременная женщина испуганно ойкнула, оттолкнула ее руку и пошла быстрым ходом прочь. Не видела, как старуха озлилась, потемнела лицом, плюнула ей вслед, рассыпая грязной от черной копоти рукой мелкую травку. Сухая как порох трава полетела следом, завиваясь черно-золотистой струйкой.

Инна хотела остановиться, но ноги не слушались, подкосились, испуга­лась спутанных, косматых старушечьих волос, животной силы ее неласковых глаз, будто смотрела на нее зияющая чернота, готовая заживо проглотить. Внизу живота все напряглось, потянуло первобытным суеверным страхом. На миг, на один миг глаза Инны ослепила пронзительная вспышка, как на белом киноэкране, фотовспышка проела черные буквы. Прочитала одно страшное слово и тут же забыла. Но страх остался, от затылка ушел в пятки.

Приехав с младенцем домой, Инна заставила Генека ездить за чужим материнским молоком на оранжевом «Москвиче». Из пригорода на другой конец города муж добирался быстро, мамаша за молоко суеверно денег не брала, молочный сыночек, пусть растет здоровеньким.

Так Инна продержалась в тревогах первые три месяца, потом перешла на искусственное детское питание. Мальчик два дня помучился живо­том, надрывно кричал, не спал, но потом все наладилось. К году Сережа окреп.

— Вылюдился, — радовалась Инна, но ножки у сына оставались еще сла­быми, рахитичными, сильно выгнутыми.

— Будущий велосипедист, — грубовато шутил Генек, отхлебывая домаш­нее проверенное лекарство, самогонку свежей выгонки.

Домой мальчику не хотелось идти. Для матери существует один отец, он для нее все: крепкий хозяин, авторитет, на нем все в доме держится. Как же — офицер в отставке. От «офицерства» отца осталось слабое напомина­ние, командный голос да чернильного цвета наколка в виде якоря на левом предплечье. Почему якорь, все хотел спросить отца, забывал. Мать с отцом или собачатся, или у них одни разговоры о деньгах, все мало, а собачатся опять же из-за денег, у отца на мороженое не выпросить... Скукота.

Серега Ярошко в свои двенадцать лет хорошо усвоил: люди делятся на плохих и хороших, богатых и бедных, злых и добрых. Плохих и злых больше. Доброй к нему в первом классе была учительница Елена Антоновна, пришла в школу после педучилища, молоденькая совсем, смешливая и стеснительная, ей хотелось выглядеть среди коллег посолиднее, взрослой и опытной. Свои пепельно-русые волосы гладко зачесывала вверх, соорудила на голове что-то вроде кукиша, никого из детей не ругала за плохой почерк, объясняла задания звонким голосом, глаза веселые, улыбку прячет, комкает пухлыми губами. Записала черноглазого мальчика в школьный хор.

— Быть тебе, Сережа, запевалой, а может, и солистом, слух у тебя от­личный.

— Не жалуюсь, издалека слышу, калитка скрипит — батя идет, — согла­сился с ней школьник.

— Я про другой слух — музыкальный, у тебя чистый слух, абсолютный, это от природы, тебя надо в музыкальную школу определить, на аккордеон или даже на пианино.

— А сколько стоит пианино? — неожиданно по-взрослому поинтересо­вался мальчик.

— Новое дорого. но продают в комиссионке подержанные. И в хоро­шем состоянии.

Дома Сережка радостно поделился, училка ему посоветовала ходить в музыкальную школу.

— У нас сроду не было музыкантов, чего удумал, все музыканты — пьянь да рвань,— кисло отреагировала Инна.

— Не все, есть некоторые, те в ресторанах хорошо лабают, клиенты люби­мую музычку заказывают, чаевые, то да се, — возразил Генек.

— Иди учи уроки, стоишь, уши развесив, — прикрикнула мать.

Мальчик понуро вышел, Инна продолжила:

— За музыкальную школу надо платить, вон Таисы дочка ходит со скрыпочкой, сколько тех скрыпочек купила, о! Не одну, а к скрыпочке надо еще футляр, каждый месяц плати живые деньги. Таиса говорит — из последних денег выучу ребенка, будет у Верки потом легкий хлеб, тренькай на скрыпке, прямая дорога Верке дальше учиться.

— Пусть идет твоя Таиса куда хочет, а нашему нечего ерундой голову занимать, — закончил разговор Генек.

Сережа стоял за дверью, все слышал. Хотел с ревом выскочить, закричать на отца, но какая-то сила сдержала его, замер, помрачнел, насупился. Проглотил горький ком в горле, очнулся, как в игре «Замри-отомри», взъерошил на голове волосы и выбежал во двор. У крыльца под ноги ему весело выкатился смешной соседский песик, он часто играл с мальчиком, пролезая через дырку в заборе.

— Пошел прочь! — крикнул мальчик.

Лицо его нахмурилось, но песик не понял, почему его давний друг не хочет с ним играть, склонил голову, весело запрыгал, готовый бежать напере­гонки.

— Получай, скотина!

Мальчик пнул ботинком собачку в живот, схватил палку с земли, угрожа­юще замахнулся, но песик увернулся, заскулил от боли и опрометью выскочил за калитку. Из глаз Сережки брызнули горячие, злые слезы, он тер их кулаком, размазывая по щекам, жалел Шарика, не понимал, почему ему так противно, сам себе неприятен, и все люди кругом чужие, даже училка Елена Антоновна, она, она-то и заварила всю кашу.

— Что сопли развесил, тоже мне музыкант нашелся, марш домой, весь дом выстудишь, — позевывая, прикрикнула на сына Инна, кутаясь в вязаную шаль. — Ревел, что ли? Идем, оставила твои любимые котлетки. Стоишь, как побитая собака.

— Не, — засопел Сережка, — не буду, ничего от тебя не хочу, корми сво­его Генека.

Мальчик впервые назвал отца отстраненно, как чужого человека, гневно посмотрел на мать и выбежал со двора. Услышал за спиной визгливый голос матери, но не обернулся, она еще долго звала его и ругалась. Сережа вдруг представил себе побитую собаку, соседского цуцика, несчастного песика, горячая волна жалости подступила к горлу, хотелось бежать, бежать, спрятать­ся от всех, чтобы никто его не нашел. Остановился, никто за ним не бежал, не звал, тоскливо заныло в животе. Он никому не нужен, он — один, в ушах еще звенел голос матери — надоедливый, противный. Мальчик медленно брел по улице, вышел к автобусной остановке, захотелось вдруг уехать, уехать далеко-далеко, но тут из-за угла появился городской автобус. «Покатаюсь по кругу», — и вскочил в заднюю дверь.

Переполненный автобус, пассажиры заняты собой, погружены в свои мысли, отгорожены от всего мира. Ближе к вокзалу в автобус набилось много людей. С улицы все прибывало, крепкие молодые парни брали двери штурмом, напирали, было тесно, душно, тела плотно спрессованы, трудно пошевелить рукой, тяжелый автобус трясло на поворотах. На Серегу сверху навалился краснощекий потный мужчина, от него несло пивом, здоровяка хорошо укача­ло, он шумно вздыхал, веки его полузакрытых сонных глаз то вздрагивали, то приоткрывались, бессмысленный взгляд лениво застыл в одной точке.

Мальчик вдруг внутренне собрался, вороватый глаз цепко схватывал все детали, его сильно прижало к заднему карману пассажира. Тут и щупать нечего, толстый бумажник, жирный карась. Рука сама потянулась за добычей, пальцы легко вытянули черный кошелек. На первой же остановке Серега, как намыленный, выскользнул в открытую дверь автобуса. Добежал до пустыря за школой, спрятался среди строительных лесов. Денег много, ух, сколько денег, он никогда не видел столько сразу, дух перехватило. Что делать? Купить моро­женого, конфет, шоколадок, а остальное спрятать, целый год можно трескать дорогой шоколад и ходить каждый день в кино. Купить спортивный велик, нет, лучше раскладной, видел такой в магазине, кожаный футбольный мяч.

Поездки в переполненных автобусах — большой соблазн. Главное, ловить момент, ты — охотник, тетка с кошелкой — твоя добыча. Деревенские, те держат деньги ближе к телу, работяги с завода к вечеру, уже тепленькие, едут после получки расслабленные, пивка дернули, бери готовенькими. В тесноте автобуса легко можно прижаться, голова смотрит в одну сторону, лицо спо­койное, а рука орудует в стороне, реакция, как у боксера, молниеносная, уце­пился за кончик кошелька, поддел, жертва дернулась, пробирается на выход, портмоне в твоих руках. Техника простая, напряжение, волнение огромное, сердце колотится, готовое разорваться.

Генек не любил много говорить, не было у него привычки язык распускать, болтунов тоже не поощрял, но иногда под рюмку учил сына уму-разуму.

— Людям не верь, обманут, у каждого свой интерес. Жизнь — подлая штука, на плакатах пишут одно, а каждый из этих. думает о себе, как дитенка своего пристроить получше да почище и украсть на старость кусок пожир­ней. Дружбы нет, один интерес, а любовь, что такое любовь, никто не знает. Одни выдумки. Мир устроен просто: кто сильней, тот и прав. Деньги есть, ты прав, нет денег, спрячь свою гордость куда подальше. Кругом одни воры, кто где стоит, оттуда и тянет, из больницы тянут бинты, вату, спирт, понятное дело. Вот что можно стащить в типографии, там станки, бумага, а? Краску. Мне один дружок, ты его не знаешь, порошок принес, особый, концентрат, грамм на ведро белил бросишь, краска синяя, коричневая, любая, весь забор весной покрасил, — разглагольствовал Генек.

Сын тоскливо смотрел на Генека: «Достал!»

После второй рюмки язык его развязался, ему нужен был собеседник, нет, слушатель, тут ему Сергей и пригодился.

— Не пойман — не вор, у нас завсегда так, — опрокинул стопку, заел ква­шеной капусткой, заклацал металлической вставной челюстью.

— Я пойду, у меня уроки, — пытался ускользнуть парнишка, все разгово­ры знал наизусть.

— Успеешь, ты отца выслушай толком. Я перед тобой, может, душу выворачиваю. Все воруют, воруют по рангу. Наш полковник из Герма­нии пригнал грузовые машины. Да, оборотистый, из группы войск, когда уходили оттуда, башковитый мужик, свое не упустит, еще надо уметь. Не попадается умный, сгорит дурак. От жадности, от глупости, с умом надо воровать, понял? Ты вот по моим карманам. знаю, чистишь, а ты попроси по-хорошему, я сам, может, тебе дам, — язык заплетался, изо рта летела слюна, пахло чесноком.

«Как же, дашь, догонишь и еще раз дашь», — сын кисло ухмыльнулся.

— Чего лыбишься, я тебя за версту чую, вор не бывает богат, а бы­вает. — Генек заставлял повторять сына пословицу.

— ...горбат, — с той же кислой ухмылочкой повторил Сергей.

— Вот, горбат, горб его судьба, грехи его тяжкие, что таскает у себя на спине, мозоль трудовой — горб у вора от побоев, — постучал себя кулаком по затылку. — Попадется вор, тут ему и конец, люди злые, бьют, могут и убить.

— Сам говоришь — дурак сгорит, а умный нет.

— Жадность фраера сгубит, а как же, и я о том. Не пей много, знай меру, ограбят, покалечат, бросят дружки. пей дома. Контроль! Во всем нужен кон­троль, — брови у отца мрачно ощетинились на переносице, на скулах заигра­ли желваки, колючий взгляд ощупал фигурку сына.

«Сейчас отключится», — с облегчением подумал сын.

— Ты меня слушай, ума набирайся. Как же не взять, когда плохо лежит, вот все и рвут. кто где. Кто ближе к телу, о, тот самый большой казнокрад. Так и живем, как волки. Что, нас государство любит? Еще тот хищник. Ну и людишки не спят, в ответ свое назад берут. Каждый по чину. Наш полковник по своему чину военные машины загнал, а санитарка в больнице — по сво­ему, — опрокинул в рот рюмку, жадно заел маринованным помидором, тот лопнул в его руке, растекся алым соком.

«Лекция» закончилась, Генек готов, достиг своей кондиции, что-то несвяз­ное забормотал и обмяк, сын отодвинул в сторону тарелку, похлопал отца по плечу, по карманам, в правом кармане брюк зазвенели монеты. Паренек ловко выгреб у отца деньги, пересчитал и довольно хмыкнул.

Серегу магнитом тянуло к старшим ребятам. Старшеклассники собира­лись на переменах на заднем дворе школы, курили, матерились, обменивались последними городскими новостями, после уроков играли на две команды в футбол. К вечеру к ним подтягивались рабочие парни из мастерских желез­нодорожного депо. Школу в городе по старинке еще называли железнодорож­ной, хотя послевоенное деревянное здание, что долго пряталось под новым городским мостом, давно снесли и забыли. Осталось одно воспоминание.

Здесь учились дети деповских паровозников, машинистов, кочегаров. Мальчишка крутился рядом, подносил мячи, изо всех сил старался, был счастлив на побегушках, исполнительный, все подмечал, перенимал уличные словечки, ужимки, уважал силу.

Как-то его ровесник, выше ростом на целую голову, верзила Вовчик, въе­хал ему со всей силы кулаком в лицо. Ни с того ни с сего — сидели вместе на школьном стадионе, смотрели футбол старшеклассников. Серега болел за вратаря Витьку из «10А» класса, а Вовчик — за команду «10Б». Удар был подлый, неожиданный, резкий, еще никто Серегу не бил в лицо, из глаз брыз­нули слезы, какая-то красная вспышка на мгновение выключила сознание, нестерпимая боль в носу, закипела обида — больнее всего несправедливость. За что?

С Вовчиком никто не связывался, его считали за придурочного, нервного, был он нечист на руку, бесцельно слонялся после уроков на стадионе, кара­улил у ворот младшеклашек, потрошил их портфели, карманы, не брезговал медяками.

Лицо распухло, домой притащился поздно, в комнате по телевизору гром­ко разговаривали герои очередного сериала, прошмыгнул незаметно в погреб, не хотелось встретить мать, начнутся расспросы, прижался к ледяной бочке с мочеными яблоками, тихо скулил и ненавидел весь свет.

Злые слезы высохли, забыл про разбитый нос, но ночью долго не мог уснуть. «Завтра иду в боксерскую секцию, меня возьмут, ноги у меня крепкие, прыгаю хорошо, торс накачаю, всю злость вложу в удар. Держись, Вовчик, животина-скотина, раскрою ему рожу, мама родная не узнает. Решено!»

Через год парень вытянулся, мышцы рук налились силой, тренер хвалил его, нагружал упражнениями, новичок не жаловался.

На тренировках без устали прыгал на батуте, его акробатические прыж­ки с ног на спину и на живот напоминали упругий мячик. Со стороны могло показаться — парень резвится. Но в голове у него разминалась и синхронно прыгала одна мысль, она и злила его, и согревала: «Ну, Вовчик, животина-скотина, один, два, три, четыре. один, два, три, четыре. скоро будешь зубы собирать.»

О прошлом напоминал рваный шрам, он шел от виска к левому уху. В морозный ветреный день бледный, чуть заметный рубец вдруг надувался, краснел и уродливо проявлялся, напоминая Сержу один эпизод из прошлого. Там, в далеких днях, занозой сидело воспоминание, не давало забыть старое унижение, стыд, всплывало жестокое лицо отца. Давно загнал он те воспоми­нания, казалось, на недосягаемую глубину, забил накрепко гвоздями, похоро­нил. Слишком больно. Нет у него отца, нет.

Он давно почувствовал, что в доме никому не нужен, болтается под ногами и всем мешает жить. В пятом классе как-то узнал: Венька Лосев, рыжий-рыжий, с горячими веснушками до самых ушей, словно ошпаренный кипятком,— не родной сын школьной библиотекарши Валентины Николаев­ны, приемный.

Сергей зачастил на переменах в библиотеку, брал книги с полок, листал страницы, а сам присматривался к библиотекарше, сухой, маленькой, вежли­вой. Ее огромные очки с толстыми стеклами-линзами в черной оправе плохо держались на тонкой переносице, при наклоне головы сползали с крохотного носика, близорукие глаза становились беспомощными. «Нет, не родная она мать Венику, точно не мать, тот здоровый как шкаф, не могла такая хилата родить Веника».

— Сережа, ты все ходишь и ходишь к нам, а книгу так и не выбрал, давай тебе помогу, — доброжелательно откликнулась Валентина Николаевна.

Она смотрела на бойкого черноглазого мальчишку затуманенным взгля­дом, на расстоянии вытянутой руки смутно различала его черты, задумчиво протирала белоснежным носовым платочком линзы очков. Мальчик давно высмотрел забавную книжку в потертом синем переплете — «Легенды и мифы Древней Греции», его заинтересовали подвиги сильного Геракла, попросил у матери деньги на книгу, такая продавалась в книжном магазине рядом со школой. Инна раздраженно оторвалась от телевизора.

«Пустое дело тратить деньги на книжки, если их можно взять в библиоте­ке. Бесплатно. Ученый выискался! Иди, иди, книжку захотел купить, надо же! Последние мозги вышибли в твоем боксе».

Сергей задумался над словами матери. В доме нет книг, все новости отец узнает из телевизора или газет, выставленных в информационных витринах городского парка, они туда с матерью ходят регулярно, Инна катается на аттракционах, муж читает газеты за стеклом. Как-то подсчитал, можно сэко­номить на газетах целых двенадцать рублей

«А чего, жена, экономлю, в год набегает кругленькая сумма, на одной газете «Известия» можно разориться, не считая спортивных», — радовался довольный Генек.

Сергей очнулся, услышал голос библиотекарши, незаметно сунул книгу за пояс. Сколько здесь книг — тысячи, одну взял, не велика беда, еще купят. Вежливо улыбнулся и попятился к выходу.

— В другой раз что-нибудь выберу, спасибо.

Мать Веника квохчет над ним заботливой наседкой, проходу сыну не дает, он ее, здоровый лоб такой, стесняется, избегает, стыдно перед ребятами. На всю школу слышно — Вениамин, Вениамин! Маленькая, а голосистая. Веник прячется от материнского надзора за школой в учебных огородах и садах бота­нички и дымит там как паровоз.

— Достала! — зло сплюнет желтый плевок.

«Может, и меня усыновили, взяли подкидыша. Не оправдал ожиданий, а уже не выбросишь, живой человек, даже котенка жалко, вот все на мне и срывают свою злость. Родного бы сына так не шпыняли. А почему Веника мать так любит, непонятно».

За курево и драки Веника в третьем классе не приняли в пионеры. Такая же позорная участь нависла над Серегой, но он выкрутился, притащил к пионервожатой дружка Юрку, тот подтвердил: не Сергей, старшие ребята дерутся.

После одного случая убедился: он не родной.

На финансовые операции у Генека был прирожденный нюх. Он давно перебрался на рынок, застолбил место за прилавком, продавал среди таких же мужичков в рабочих спецовках бэушный инструмент, что-то скупал, менял, перепродавал. Бизнес был такой же, как и товар, сильно подержанный и мелочный. Зимой мерз, натягивал на себя старый военный тулупчик, валенки, летом варился под знойным солнцем, торговля шла слабо. Торговый угол на рынке скорее можно было назвать клубом по интересам, мужики топтались у прилавков, курили, играли в карты, живо обсуждали футбол, рыбалку, поли­тиков, вроде все при деле.

Городские власти решили расширить торговые площади, перенесли со старо­го рынка коммерческие ларьки на окраину, ближе к кольцевой дороге. Растороп­ные купцы из Армении, Грузии, Узбекистана, Крыма облюбовали его для оптовых складов, тылы двора Генека как раз выходили к дороге. Хозяйственный мужик быстро сообразил свою выгоду, убрал забор, что закрывал от чужих глаз фрук­товый сад, перенес его ближе к дому, расчистил территорию от хлама, поставил просторные сараи, накрыл их новым шифером, надел ворота на тяжелых чугун­ных петлях, посадил на длинную цепь волкодава для охраны. Пригласил домой на переговоры, предложил южным дельцам услуги: аренду своих площадей под товар за меньшую цену, чем брал город, для дальнобойщиков — несколько чистых комнат под дешевую гостиницу, один раз в день стол с обедом — горячий борщ, котлеты, салаты. Сервис неприхотливый, но зато все под рукой.

Дело у него удачно стартовало, денежки потекли в карман, перед женой не отчитывался, а свободный капитал превращал в твердую американскую валюту. Для таких операций экономических вузов кончать не надо, дошел своей башкой. Нашел и место для накоплений, подальше от любопытных глаз — оборудовал в подполе мастерской незаметный погребок, крышку его для надежности придавил верстаком, среди банок с вареньем, компотами, квашеной капустой затесалась одна невзрачная банка.

Серый уже вступил в опасный подростковый возраст, не все его благопо­лучно могут перейти, минное поле, как бы не подорваться. Главный его инте­рес сосредоточился на занятиях боксом, старших уличных друзьях, выпивке и деньгах, вернее, способах их добычи. Паренек страдал от безденежья, хотелось новых шмоток, пригласить красивую девушку в кафе, старшеклассницы уже отмечали его сильный торс, веселый блеск в глазах, победы на соревнованиях. Он почувствовал молодую силу, она играла в нем, пьянила, готовая вырваться на волю. Парень ничего и никого не боялся, лез на рожон, задирался, был много раз бит до крови, остановить его в драке было невозможно. С годами его бок­серский удар профессионально тяжелел, был меток и беспощаден.

— Финансы поют романсы, — говорил и старый дружок, белобрысый Юрка.

Двужильная мать Юрки тянула сына одна, не справлялась, от отчаяния запихнула в ПТУ на сантехника, там выдали форму, обувь, бесплатное трех­разовое питание, полагалась еще и небольшая стипендия. Стипендию дружки раздербанили за несколько дней.

От безысходности Серый стал поглядывать за отцом, за его перемещени­ями, и вот удача — выследил тайную кладку. Свою заначку Генек прятал в обычной трехлитровой банке, почему-то выкрашенной бурой краской, а для надежности упаковал ее в сетку со старыми газетами. Надо же, придумал свой маленький «банк». Такая хитроумность рассмешила Серого. Со злой усмешкой он ловко запустил в банку руку, нащупал купюры, вытянул одну, обрадовался — сто долларов!

Меньшие дензнаки отец не держал в своем «банке». Парень прикинул навскидку сумму домашнего клада и даже присвистнул. Неплохо, совсем неплохо. Ничего, папашка не обеднеет. Вряд ли мамон догадывается о тайных сбережениях супруга.

Первая операция-экспроприация прошла успешно, он тут же сдал в первом обменнике купюру, на вырученные деньги пригласил двух товарищей по спортивной секции в летнее кафе в парке. Было озорно и весело тратить чужие деньги. За несколько дней прокутили все. Сергей снова вытащил из отцовской заначки купюру, ему понравилось, легкое занятие напоминало удачную рыбалку. Только закидываешь не удочку, а руку, вытягиваешь не рыбу, а деньги. Так продолжалось почти несколько месяцев.

Серега был щедр, сорил деньгами, угощал дружков обедами в летнем кафе, дорогим шоколадом, мороженым, пивом. Юрка так жрал на халяву, что один раз его вырвало, вышел из кустов бледный и снова набросился на еду. В летнем кафе Серега оставлял сдачу официантке.

— Чаевые!

Он замечал, как вспыхивали щеки молоденькой официантки, ребята одобрительно гудели. В иностранных фильмах так часто говорили актеры в гостинице или ресторане.

Веселые денечки. Хорошо погуляли. Друзья облепили его гудящим роем, всем было море по колено. Серега упивался собой, его просто распирало от счастья, и как мало надо для полного счастья — до отвала поить, кормить дружков. Голову пьянило, чувство опасности покинуло его окончательно. Весь мир дружелюбно распахнул ему объятия.

Не знал он, что Генек регулярно пересчитывал свои сбережения, делал ревизию, и не просто пересчитывал, а превращал это занятие в приятную рефлексию. Поздно вечером предупреждал Инну:

— Иду поработать в мастерскую.

Надолго запирался, включал тусклую лампочку, выпивал свои положен­ные граммы домашней самогонки.

Зеленые бумажки раскладывал на верстаке, слюнявил пальцы, на лице проступала умиротворенная улыбка. Записывал по-бухгалтерски аккуратно день, число, окончательную цифру сверял в блокноте с предыдущей, закры­вал банку, подводил итоги соленым огурцом и довольный возвращался спать. У него не было какой-то простой мечты, ради которой делал эти накопления, впереди не сиял звездой причудливый воздушный замок. Нет, несбыточные мечтания ему были незнакомы. Сам процесс пересчета денег, созерцание их, обладание делали его сильным и независимым. «Бабам только скажи, рас­кройся, сразу придумают себе проблему — то купи, это, нет, пусть лежат мои кровные сбережения тут, в банке, а дальше видно будет».

Инна давно перебралась от беспокойного и храпливого Генека в малень­кую комнатку рядом с кухней, сон с годами стал чуткий, страдала бессон­ницей, ничего не знала о ночных перемещениях мужа и его странностях. Ее больше беспокоил сын, совсем отбился от рук, смотрит волчонком, домой приходит только спать, в последнее время даже не ест.

— Сыт по горло.

Весь ответ. Пыталась разузнать, устраивала допросы, молчит, смотрит в глаза нагло, пахнет от него мужским одеколоном, появились новые джинсы, кроссовки, откуда, непонятно. Не сын, а наказание.

Пропажу хозяин не сразу обнаружил.

— Вор, вор, вор, — сипел он страшным голосом, его как заклинило, откашливался, не мог остановиться, глаза налились кровью. — Я тебе устрою, ворюга, шпана, гад, шкуру спущу.

Схватил солдатский кожаный ремень с металлической пряжкой, отхлеб­нул из бутыли самогонки, утер мокрый лоб и тяжело рухнул на старый диван.

Что там произошло у сына с отцом, Инна не знала, слышала в сарае шум, звон стекла, возню, ругань. Сами разберутся. Серый выскочил из мастерской окровавленный, с разбитым лицом, выл, метался по двору и матерился по-взрослому. Когда Генек замахнулся на него первый раз, парень увернулся, выручила реакция боксера, на лету схватил руку отца, заломал, прижал к стене.

— Только тронь.

Генек тяжело дышал, жадно хватал ртом воздух, брызгал слюной.

— Я твой отец, тут тебя и порешу. вор, поганец, у батьки воровать! Вор, вор, вор. — ревел он от бешенства.

Серый никак не ожидал, что отец ухватит его за волосы и начнет бить лицом о металлический лист верстака, из уха хлынула кровь, он взвыл, в гла­зах потемнело, ударил Генека в челюсть. На, получай!

Отец рухнул на колени, закачался и ударился затылком о цементный пол.

— Ненавижу! Генек, я тебя ненавижу! Забудь, не было у тебя сына! Я — подкидыш, приемыш!

Он кричал, изо рта шла кровавая пена, левый глаз затянуло красной пеленой. Парень переступил через лежащего, плюнул ему в лицо и скрыл­ся в сумерках сада. Сердце бешено колотилось от боли и ярости. Он бежал долго, может, полчаса, может, час, наконец остановился у заброшенного хуто­ра, заросшего диким садом, и тут его настиг дождь. Потоки холодной воды обрушились черной стеной, остудили раны на лице, сил не осталось, и Серый свалился на гнилое крыльцо обветшалого дома.

Назавтра Ярошко не пришел в школу, не вернулся он и домой.

День отлежался в старом доме, вечером пробрался под окна дружка Юрки.

— У тебя вся морда распухла, может, в больницу надо? — пожалел его друг.

— Нет, мне бы денег на дорогу, — попросил Серега.

— Жди, вынесу бинт, йод, залей рану, кусок кожи висит. денег нет, — виновато объяснялся друг.

— Ты сгоняй к Петьке, к Сане, к ребятам.

— Откуда. А у тебя ничего. не заныкал?

Серега подавленно молчал.

— Посмотрю у мамки, может, что наскребу.

В тот вечер он понял для себя одну простую вещь: друзья не те, кто жрет и пьет с тобой на халяву, а кто в трудную минуту поможет. Нет денег — укради. Юрка украл, немного, что нашел в кошельке матери.

В мастерскую Инна заявилась не сразу, досмотрела телевизионный сери­ал. Забеспокоилась, чувство тревоги оторвало ее от кресла, обнаружила тело мужа на пороге. В сарае было темно, под ногами хрустело битое стекло, шуршала бумага, но сдвинуть мужское тело она не смогла. Просила, пригова­ривала, подталкивала в грузное плечо, но муж лежал неподвижной колодой, таращил глаза, пыхтел, лицо кривилось, слов нельзя было разобрать.

Сперва Инна растерялась, ноги приросли к полу, не оторвать, голос осип. Потом чуть отпустило, глупо взвизгнула, по-бабьи громко запричитала, бес­сильно опустилась на стул. Прислушивалась в тишине, разговаривала вслух, долго собирала разбросанные на полу доллары, растерянно думала, куда пере­ложить охапку денег, в сознании что-то помутилось, отдышалась, потом все убрала, подмела.

Позвала соседа, вдвоем они перетащили тяжелого Генека на диван, муж успокоился, дышал спокойно.

Инна налила себе и соседу по рюмке самогонки.

— Проспится, не волнуйся, — пить надо меньше, — участливо отозвался сосед и многозначительно посмотрел на бутылку.

Инна раздраженно сунула ему начатую бутылку, не стала объясняться, захлопнув за соседом дверь.

Под утро Инна вызвала «скорую», лицо мужа отекло, левая сторона поси­нела, вздулась, он что-то бессвязно бормотал, не узнавал жену, захлебывался в рвоте. До больницы не довезли, скончался на руках у Инны. В больнице врач кон­статировал обширный инсульт, отягощенный падением на цементный пол сарая.

Похоронили Генека без сына. С того дня он пропал, больше его мать не видела, написала в отделении милиции заявление о пропаже сына, невозмути­мый лейтенант-стажер профессионально успокоил:

— СССР большой, где-нибудь объявится. Ждите.

Овдовевшая Инна разом сдала, со смертью Генека рухнул весь ее упо­рядоченный мир. Пошила на смену два вдовьих черных платья, на голове завязала черный платок матового, тусклого шелка, наглухо закрыла все окна ставнями, одно окно на кухне оставила открытым, тенью бродила в пустых комнатах. Каждое утро выбиралась на кладбище. Но с началом зимы у нее пропал интерес и к кладбищу.

Большой дом погрузился в сумерки, часами Инна неподвижно сидела затворницей на кухне, слышала, как капала из крана вода, в углу шуршала мышка, на столе тикал круглый будильник. К вечеру медленно тащилась в спальню, не раздеваясь, отваливалась в черной одежде на неприбранную кро­вать и почти до утра лежала на спине с открытыми глазами. Короткий, тре­вожный сон ненадолго смаривал ее к рассвету, терзая тяжелыми видениями. Она забывала поесть, машинально грызла сухари, пила воду, потеряла счет дням и ночам. Однажды зимней глухой ночью соседка услышала стук в окно, во дворе на морозе стояла голая седая старуха, она попросилась погреться. Соседка завела ее в дом, но старуха начала кусаться, махать руками, забилась в угол, никого не узнавала и к себе не подпускала.

Соседи позвонили в больницу, приехал пожилой фельдшер, сделала успо­коительный укол, больная сникла, забылась, вытянула вперед ватные ноги. Выпотрошенная тряпичная кукла. Фельдшер сказал, что Инна тихо сошла с ума, теперь ей одна дорога — в городскую психушку.

— Я не ошибаюсь, на разных буйных насмотрелся.

Больную увезла зеленая закрытая машина, два высоких санитара привыч­но управились с тихой старухой с беспокойными глазами, зрачки ее сузились до крошечной точки, почти растворились в глазном белке, казались безумно­белыми.

Сосед обошел сараи, сад, по-хозяйски проверил в доме окна, газ, воду, повесил на металлическую завалу дверной замок, со стороны двора закрыл калитку. «Сергей пропал, Генека нет, старуха не в себе, а дом крепкий, можно было бы объединиться с соседской землей, не пропадать же, надо разузнать в райисполкоме...»

Сергей несколько дней слонялся на вокзале, потом зайцем доехал до Витебска, пробрался на скорый поезд «Калининград—Москва», на станции Пустошка его снял бригадир поезда. Болтался по вагонам пассажирских поез­дов. Спрятался в пассажирском поезде на верхней багажной полке, затаился, слышал разговоры двух командированных. Один, с усиками, глаза беспокой­ные, навыкате, все ерзал, пил аккуратно, жаловался на язву, сразу видно, коммерсант, второй ему щедро подливал водку, расспрашивал про жизнь. Пассажиры на весь вечер ушли ужинать в вагон-ресторан. Когда вернулись — коммерсант быстро захрапел. Сергей хотел соскользнуть бесшумной тенью на пол, но стал свидетелем забавной картины. Второй пассажир не спал, притво­рялся, вывернул карманы пиджака соседа, прихватил его толстый портфель и растворился в темноте ночного коридора.

«О как! Хорошенькое дело, надо сматываться, наутро поднимется кипеж, заметут».

И все-таки он попался. Срезал толстый лопатник у такого же толстя­ка, бумажник был увесист, до отказа набит деньгами, но увалень оказался непрост, бывший милиционер, в какой-то миг он почувствовал пустоту в кар­мане, дернулся, мертвой хваткой схватил Серегу за руку.

Выяснили личность, он и не отпирался.

— Дом у тебя, парень, пуст, отец помер, мать в психушке, ты их довел, признавайся? — устало спросил пожилой следователь.

Сергей молчал, ни один мускул не дрогнул на его замкнутом лице, опу­стил голову, спрятал взгляд. «Ваша работа искать — ищи».

— Гастролируешь, не надоело? Ждет тебя казенный дом, слыхал про такой? Насмотрелся я за свою жизнь на таких. щипачей, в колонии из тебя всю дурь выбьют. Посидишь, как раз к совершеннолетию выйдешь.

Из колонии Ярошко освободился в начале весны, коротко стриженый, бледный, скулы на лице обострились. Через полгода волосы отросли, ровная челка нависла над бровями, пряча настороженный быстрый взгляд. Вид у чувака вполне лохматый, стильный. Вот отращу пушкинские бакенбарды, буду похож на музыканта или свободного художника.

Улыбался по привычке широко, демонстрировал металлическую верхнюю фиксу, она выглядывала изо рта пугающе неуместно, взгляд колюче царапал. В плечах раздался, потяжелел, но в движениях сохранились осторожная крадучесть и ловкость.

— Ты, Серега, точно спортсмен, как со спортивных сборов, накачался, тебе бы еще южный загар — красавец, — обнимал его старый кореш Юрка, встретились в пивной старого парка.

— Совет тебе пацанский — зови меня Серж, еще лучше Ярый, так меня окрестили. я благородный зек с высокой квалификацией.

— Почти аристократ. — перебил дружок.

— Забудем прошлое, все фуфло, сообрази чифирик. Будет и загар, на юга прошвырнемся, красивые девушки, на все лето отдых забил — заслужил, надо чуток прийти в себя после санатория.

Подошел к калитке дома, закрыто. Знал обходную тропинку через сад. Со стороны соседа забор повалился, земля вскопана, в саду убрано. Пусть поль­зуется, мне не жалко. В мастерской Генека порядок, чисто, даже зеленоватая бутля с остатками самогонки стоит, ничего ей не сделалось. Отлил в стакан, попробовал, крепость хорошая.

Огляделся. Найти бы те доллары, мать не любила нарушать заведенный хозяином порядок. Отодвинул тяжелый верстак с крышки подпола, спустился вниз. Надо же, все стоит на месте, все целехонько, вместо разбитой банки перевязанная веревкой коробка от обуви. Ах, мать, молодец, ничего не трону­ла, сохранила, для кого же? Не для сына, нет, для своего Генека.

Доллары не стал пересчитывать. Хороший куш сорвал, на две машины хватит и погулять останется.

Стены дома давили тишиной, с фотографий на него смотрела веселая Инна в обнимку с Генеком, как будто дразнила его всей своей прошлой жиз­нью, где ему, Сереге, не нашлось места. Из-под половиц на кухне шел нехо­роший запах.

— Падлой воняет, крыса сдохла.

Ничего уже не держало в родных стенах. В ящике стола нашел свой ста­рый складной ножик, раскрыл — одно лезвие ржавое, другое щербатое, третье острое. Стало веселее. Зайду к соседу попрощаться.

— Михалыч, ты не скромничай, пользуйся землей, не жалко, вишня, ябло­ки, смородина — твои, долго в городе не задержусь, дела, — неопределенно махнул рукой, взгляд был дерзкий, невеселый, деревянная улыбка — на все лицо.

— Какие у тебя могут быть дела, так — делишки, — осторожно возра­зил Михалыч, — оставайся. Чего бежать от родного порога, остепенишься, женишься, мы тебе работящую девушку сосватаем.

Запоздалая улыбочка застыла на лице Сергея, не прощаясь, уже удалялся от крыльца, не слышал последних слов соседа, шел привычно мягко, коша­чьим шагом, будто ноги в мягких тапочках.

Снял комнату у подслеповатой вдовы на другом конце города, непри­метная избушка на курьей ноге, с отдельным входом. Дал хозяйке хороший задаток, чтобы надолго забыла о его существовании. Вот и заначка приго­дилась, сделал визиты к деловым людям, обедал в центральном ресторане «Магнолия». Официантки по старым временам помнили его привычки и щедрые чаевые, на столике держали табличку «спецобслуживание». Обедал всегда один.

Хотелось ему приодеться, чтобы обязательно белый летний костюм, искал к нему белые кожаные туфли.

— Серж, зачем тебе белые туфли, ты как фраер будешь, заметный на весь вокзал, у нас весь город обыщи, нет белых ботинок, разве что у невесты, или сразу в гроб в белых тапочках, — неудачно пошутил Юрка.

— Открытие летнего сезона, я, может, мечтал на зоне. Белый костюм, я на воле, мечта, понимаешь, пень ты такой.

— Непонятки. А что с работой? — переключился на нейтральную тему дружок.

— Надо осмотреться. Может, долго в родном городе не задержусь, не те масштабы, каждая собака знает, уеду в далекие края. Найди мне белые туфли.

Ты все равно не поймешь — классные шузы в нашем деле первое дело, удоб­ство ногам и никакого мошенничества.

Частника-сапожника нашли быстро. Веселый грузин Гоги точал в своей базарной будке дамские сапожки из черного хрома. Любил мастер красивые ножки, заказчицы ходили к нему по рекомендациям, для особо капризных дамочек — из сафьяна, за материалом ездил к своим поставщикам в Кутаи­си. Брал деньги за пошив по высокому тарифу, но и мастер был знатный, на каждую ногу делал специальную колодку. Почти месяц колдовал над заказом Сержа, но пошил ему две пары, одни белые легкие туфли на тонкой подошве, другие бежевые, замшевые.

— Мокасины — от меня презент, нога не потеет, будешь Гогу долго вспо­минать.

В конце мая в городском парке включили фонтан — к открытию летнего сезона заработало летнее кафе, молодежь потянулась на танцплощадку, вече­рами играл местный джаз-оркестр. Серж — сама элегантность, белый костюм с иголочки, белые туфли, золотой перстень на мизинце левой руки закрывал синюю бледную наколку в виде жука.

Приходил в кафе рано, занимал крайний столик, лениво созерцал людское столпотворение, глаза его были в движении, что-то выглядывал, искал. На его щедрый столик слетались бывшие одноклассники, спортсмены, шапочные знакомые, друзья по бильярду, их подружки и прочая приблатненная шушера. Девушки какие-то особенные, яркая косметика, алые губы, загорелые откры­тые плечи и спины. Они легкомысленно щебетали, не сводили восхищенных глаз с темноглазого шутника, слушали его озорные байки, прибаутки, под­ставляли стаканы для кисловатого красного вина. Серж заказывал девушкам мороженое, пирожные, конфеты, дружкам — водку. Разгоряченные, все воз­бужденно пили, нервно курили, уходили танцевать, возвращались. Один Серж не танцевал, жадно поглощал информацию о городских событиях и новостях, их не печатают в газетах, но все обо всем знают. Над столиком зависло сига­ретное голубое облачко, влажный ветерок приносил из дальнего угла парка свежий запах сирени, жасмина и первой скошенной травы.

Проверенных дружков по прошлым золотым денькам юности почти не осталось, кто-то уехал, женился, раздобрел, обленился под женским каблуком. Прибивалась все больше местная, необстрелянная шпана, молодые, желторо­тые, развесив уши, слушали его тюремные басенки, восхищались. Надо было попробовать кого-то в деле.

Нервный, худой Владик, студент музыкального училища, одевался в фирменные шмотки, немного фарцевал, по-черному разругался со своими стариками, хлопнул дверью, свалил от родителей, теперь снимал с лохматой подружкой комнату. Хоть вой от безденежья, тощей стипендии хватало на несколько дней.

Про богатенького Буратино, адвоката Михаила Наумовича Петренко, по прозвищу Петрило, студент и рассказал Сержу.

— Живет уединенно, холостяк, квартира в «сталинке», последний пятый этаж, напичкана антиквариатом, картинами, старинными книгами, — с азар­том рассказывал Владик.

Над его мокрым ртом чернели тонкие усики, подергивались, как у суетли­вого таракана, он все время облизывал влажные красные губы.

Весь город знал, что Петрило равнодушен к женщинам, ходили слухи о его нетрадиционной ориентации, но адвокат был осмотрительным, главное — с блеском выигрывал безнадежные дела. К нему обращались разные темные людишки с биографией, криминальный мир его уважал, власти закрывали глаза на городские сплетни, никаких скользких дел за адвокатом официально не числилось.

Серж наведался во двор адвоката, огляделся, глаз наметан, подсел за столик к доминошникам. Пришел через неделю, познакомился с соседями. Зачастил в чужой двор, играл в домино, но предпочитал партию в шахматы с отставным майором, тот долго думал над очередной комбинацией, не торо­пился делать ход, Серж в это время наблюдал за подъездом адвоката. Удобная позиция.

Михаил Наумович слыл педантом, утром ровно в восемь выходил из дома, возвращался из конторы в семь вечера. В половине девятого шел на вечер­ний моцион, хоть проверяй часы. В руках красивая трость с металлическим набалдашником, под сытым горлом бордовая бабочка, черные лаковые туфли, запах дорогих сигарет и крепкого цитрусового одеколона. Лимонно-апельси­новый душный шлейф особенно усиливался в дождь, долго держался в тем­ном подъезде и летел за хозяином тонкой струйкой меж буйно разросшихся диких кустов шиповника, барбариса, клумб с георгинами и мальвами. Одна завистливая бабка Клава с первого этажа вступала с ним в разговор, вернее, пыталась заговорить, но адвокат опускал глаза и начинал буравить носки своих лаковых туфель.

— Наумыч, шел бы ты. смущаешь наших баб своей экзотикой, брызнул бы на голову что попроще, шипру или тройного.

— У меня, Клавдия Фоминична, аллергия на весь советский парфюм,

— вежливо откланивался и шел дальше отрабатывать свой вечерний моцион.

Бабка Клава бормотала что-то ему в спину, можно было смутно догадать­ся, что именно.

В хорошую погоду Михаил Наумович неспешно обходил по периметру квартала десять кругов, в дождливую раскрывал черный зонтик и курсиро­вал по дворовой аллее, не отклоняясь от намеченного маршрута, с соседями ограничивался сдержанным кивком головы, нигде не задерживался, через час возвращался домой.

Серж изучал обстановку. Решил осмотреться сверху, план был прост — по пожарной лестнице на крышу, потом с конька крыши спрыгнуть на балкон, дверь в комнату всегда открыта. Владик останется во дворе на шухере.

— Надо бы прорепетировать, все детали изучу на месте, — поделился с напарником.

Сентябрь стоял сухой, ветреный, уже рано вечерело. Серж легко вскрыл висячий замок на чердачной лестнице, подтянулся, кошкой запрыгнул на крышу, осторожно прокрался до квартиры адвоката. Тут только понял, какая большая разница между видом с земли и на месте, оценил высоту: метра три, «сталинские» потолки, так просто не спрыгнешь, сломаешь шею, надо при­думать снаряжение, крепление. С трудом рассмотрел в вечерней мгле фигуру Владика, тот сидел на лавочке, его светлая куртка бледным пятном выделялась в чернильной темноте. Серж всматривался вниз пустыми глазами, казалось, двор притягивает его безлюдным колодцем, завораживая своей глубиной.

...Все прошло как по нотам. Серж загрузил два мешка старинными ико­нами, греб все подряд, богатую коллекцию старинных монет, ножей, военных орденов. Все лежало открыто, за картиной нашел встроенный маленький сейф, замок простой. Налички было немного, несколько коробочек с золоты­ми запонками, часами, два мужских перстня и еще по мелочевке. Неожиданно что-то забеспокоило вора, от сильного волнения сердце сорвалось и подступи­ло к горлу, застыл на месте, все тихо, не слышно лишнего шороха, звука, тихо, но запах. Вдруг слева учуял сильный аромат лимонной корки, опустил руки, знал — адвокат стоит за спиной.

— Спокойно, командир, не дергайся, поговорим, — голос уверенный.

Незваный гость усмехнулся, поднял руки.

— Ты следил за мной, мои люди следили за тобой. Гастролеры быстро работают, в домино не играют.

Петрило предложил гостю присесть, плеснул виски.

— Не наша порция, наливай по полной, — холодно улыбнулся Серж, затылок затек, в плечах еще чувствовалось напряжение мышц.

— «Наши» порции известны, знаем, вылакать стакан, два. На Западе выдержанный виски смакуют глотками, скоро и к нам такая мода придет. — адвокат мягко улыбнулся.

— Виски, говоришь, — Серж выпил, сморщился, — один мой знакомый такое вонючее «виски» гнал дома.

Гость не подал виду, сидел с каменным лицом. «Кто слил Петриле, болтун Владик?»

— Свои работают источники, — продолжил хозяин.

«Как будто читает мои мысли».

— Красиво работаете, чисто, но провинциально, слышал, собрались в сто­лицу, могу черкнуть одному хорошему человеку, отмазал когда-то от червон­ца, большой авторитет. За знакомство, кто знает, может, еще вам пригожусь, Серж. — адвокат смотрел не мигая прямо в глаза. — Душно, — вытянул шею, нервно затеребил на горле галстук-бабочку.

Серж не любил прямого взгляда, что-то было в нем оскорбительное, сам смотрел в сторону, не выдавал своего настроения или намерения.

Адвокат чиркнул зажигалкой, поднес близко к лицу собеседника старин­ный портсигар с вензелем, опустил взгляд в пол, голос его задребезжал, как у блеющей овцы.

— Угощаю.

Серж прикурил, взял из рук владельца портсигар, оценил его тяжесть, золотая вещица соблазняла матовым цветом червонного золота.

— Дарю, мне вас рекомендовали, — продолжил адвокат. — Доставите в Москву посылочку, почта, знаете, не всегда аккуратно работает, в дороге может потеряться. Вас встретят, получите приличный гонорар, намного боль­ше этого, — он кивнул в сторону двух брошенных на полу мешков. — Там как пойдет, останетесь довольны.

...Владик ничего не понял: на крыльцо подъезда вышли двое, в темноте разглядел Петрилу. Черт бы его побрал, миролюбиво разговаривал с Сержем. Что произошло в квартире адвоката, ничего доподлинно не известно. Серж отмолчался, но с того вечера пользовался старинным золотым портсигаром с вензелем, украшенным мелкими камешками. Антикварная коробочка смугло поблескивала золотом. Хозяин хранил в портсигаре паспорт, деньги, очень удобно щегольски потрясти перед удивленной мордой гаишника, небрежно сказать:

— Не курю, бабушкино наследство.

Имя «Зойка» было начертано на судьбе Сержа: легкомысленная, красивая, сероглазая, каштановые волосы высоко схвачены в веселый хвост, так и хоте­лось сзади дернуть. Она упала ему спиной прямо в руки из двери перепол­ненного автобуса. Серж ждал на остановке свой автобус, стиснутые в салоне люди стали приходить в движение, давка — обычное дело вечером, все едут с работы, кто покрепче, активно работает руками, ногами. Зойка висела на ступеньках, чуть дышала, спрессованная толпа пошла враскачку, ее первую, как из тюбика, выдавили из душного автобуса. Чьи-то крепкие руки тут же подхватили ее, тонкую, легкую, и поставили на асфальт.

— С приземлением! Не очень вас помяли, вы девушка хрупкая?

Услышала насмешливый незнакомый голос, обернулась. Коротко стриже­ный молодой человек, фигура крепыша-спортсмена, скорее футболист, широ­ко улыбнулся ей, обнажив металлическую фиксу.

— Зоя. А вас как зовут? — бойко ответила девушка, приглашая продол­жить разговор. Она улыбнулась, показав во рту в верхнем ряду ровных зубов такую же металлическую коронку.

— Надо же, Зоя, мы с вами как родные, какие понты! Кто зуб выбил? — удивленно поинтересовался Серж.

— Давай на ты, я еще не старая, — хохотнула Зоя, — от нехватки йода, все мое детство прошло на Сахалине.

— О-о, какая даль! — присвистнул Серж.

Зойкины родители Ачкасовы пятнадцать лет вкалывали на шахтах Саха­лина, во всем себе отказывали, копили деньги.

— Пахали как черти, подкалымили раннюю пенсию с выслугой, коэффи­циентом, — каждый раз вспоминал отец Зойки, — для тебя единственной.

Лелеяли мечту: вернуться на материк с кругленькой суммой в банке. Раз в три года семья приезжала в родной городок в отпуск, присмотрели двухэтаж­ный кирпичный дом в районе кладбища, купили. Отец Зойки не собирался на пенсии выращивать помидоры. Пристроил к дому две комнаты, органи­зовал швейную мастерскую, закупил оборудование, восемь швей строчат на машинках, дело пошло. Официально шили рабочую одежду, не по наклад­ным — модные джинсы, куртки, настоящая фирма, не отличишь, аккуратные швы, строчки, материал и пришитые импортные лейблы.

Зойка не хотела учиться, не было особой тяги, получила школьный атте­стат с нарисованными средними оценками. Мать три года обшивала мону­ментальную директрису, статью похожую на памятник. Классную ублажала богатыми подношениями и липовыми справками от уроков физкультуры и труда. Все лето после экзаменов Зойка провалялась на диване, радуясь пол­ной свободе, листала модные журналы, пропадала на дискотеках, в клубах, на городском пляже, домой приползала усталая, спала до обеда.

Ее интересовали модные купальники, солнцезащитные очки, летние шляпки, дорогие духи, мускулистые спортсмены, желательно с машиной. Мечтала встретить своего принца, быстро выскочить замуж. До чертиков надоели нудное жужжание матери и упреки отца. Вырастили одну дочь, все для нее, а она такая неблагодарная дрянь, хвост вверх задерет, ручкой пома­шет, «чао-какао», и со двора ускользает на всю ночь. Мать грозилась спрятать всю одежду.

— Бесполезно, на ней шкура горит, наступи на хвост ящерице, у нее новый отрастет, так и наша Зойка, — мудро сделал заключение отец.

Серж — щедрый, остроумный, вкрадчиво целовал ей руки, шею, за ушком, забавлял целыми днями. Чем не мечта. В то лето они хорошо загорели на Диком пляже. Серж подъезжал к дому Зойки на крутом мотоцикле, она легко запрыгивала к нему за спину, крепко обнимала, прижимаясь горячим телом к сильной спине. Мотоцикл дрожал, мчал молодых наездников за город. Она в коротких синих шортах, в майке в бело-голубую полоску. Зойка любила морскую тему, каштановый хвост вздрагивал на ветру и развевался, как знак любви и свободы.

Ей хотелось путешествовать, уехать далеко-далеко, к морю, самолетом, лучше, конечно, с обручальным колечком на пальце. В любую минуту готова была бросить родительский дом, постылые стены, разговоры матери надоели хуже горькой редьки. Ох, укатить бы с Сережей на край света!

А он не спешил делать ей предложение, все вкрадчиво расспрашивал про бизнес отца, про его компаньонов, поставки, обороты. Уступчиво улыбался, глаза смотрели холодно, что-то в его расчетливом взгляде просматривалось чужое, бесстрастное. Зойке в такой момент не нравились его карие глаза, они почему-то тускнели, не дрожали в них золотистые вкрапления. Она любила его шутливым, дурачилась, не отпускала, прижмется и слушает разные исто­рии из его насыщенной приключениями жизни, прикроет ему глаза своей теплой ладошкой. Неделями жила на его съемной квартире, принимала подар­ки, золотые сережки. Последним был браслет в виде крученой змейки, вместо глазок — зеленые изумруды. Ничего не хотела знать: откуда у него деньги, почему не работает. Его работа — до самого вечера сидеть за столиком в ресторане. Все знают — у Сержа там наблюдательный пункт, к нему приходят какие-то деловые люди, они ведут долгие скучные разговоры на непонятном для Зойки языке. Скучно.

В ресторан она заявлялась во всем блеске перед закрытием. Скромное вечернее платье, синий бархат, гладкая прическа, в ушах серьги с крупными голубыми топазами влажно блестели в тон с ее серыми влюбленными глаза­ми. В них плескалась любовь и безграничная нежность. Вечером серые глаза менялись, мерцали небесной лазурью, будто подсиненные акварельной крас­кой. Шампанское сильно действовало на нее, будоражило. Казалось, праздник жизни будет продолжаться вечно.

Порог дома Зойки Серж не переступал, находил разные предлоги. Знал, родители начнут расспрашивать, интересоваться его биографией, плотно обхаживать будущего жениха, перекроют кислород. Однажды на пляже намекнул Зойке, что в ближайшее время жениться не собирается, у него дру­гие планы, вот закончит большое дело, может быть, тогда. если позволят обстоятельства.

— Зайка, разве нам плохо вдвоем? На каждый пальчик подарю тебе по колечку, можно и на руки, и на ноги, хочешь, по осени рванем к морю, — горячо шептал он девушке, накручивая на свой палец ее густую каштановую прядь.

— Хочу, хочу, хочу. На каждый пальчик, — включалась в игру Зойка. — Ты — мой, я — твоя, чего еще надо бедной девушке. Фата, лимузин, ресто­ран — неромантично, мы отметим нашу свадьбу подальше от этого захолус­тья, без родителей, только ты и я.

— Ты говорила, родители уезжают в столицу, надолго? — небрежно спро­сил Серж.

— По делам, к оптовикам, мать хочет повидаться со своей старой при­ятельницей, те после Сахалина приземлились в Подмосковье, зовут в гости.

— Хорошо, очень хорошо, — думая о чем-то своем, согласился молодой человек. «Зайка влюблена в меня как кошка, из нее можно веревки вить, мне такая подружка очень нужна, легкая на подъем, преданная, готова сутками из кровати не вылезать, дурочка. Введу ее в курс дела позже, пусть созреет немного.»

— Зайка, иногда ты выглядишь, как провинциальная лохушка, еще косицу заплети. Девушка Сержа должна быть яркой.

Взял из косметички алую помаду, она почти не пользовалась ею, счи­тала слишком вызывающей, и широким жестом провел по верхней губе девушки.

— Завтра заведу тебя к протезисту, замени фиксу на золотую, понятно?

Зойка схватила зеркальце, скривилась, подняла верхнюю губу.

— Ух, а мне нравится моя простая коронка, и старая помада, у нее неж­ный, ягодный цвет. хороша! Так в кино красятся уличные девки, — дру­желюбно спохватилась. — Меняем стиль. одежды, косметики, прически. И жизни! Согласна. Фартовый ты, Серж.

Девушка притянула его за воротник рубашки и впилась густо накрашен­ным ртом в губы, оставив яркий след помады.

— Пиявка. Порочная ты девушка, Зайка, ай-яй-яй, с кем связалась, еще пожалеешь, — и наклонился в самый вырез ее летней майки, поцеловал в ответ своим алым ртом, на бронзовой груди девушки тотчас загорелся отпеча­ток помады. — Вот мы и квиты.

Перед отъездом родителей Зоя заявилась домой нарядная, украшенная, как новогодняя елка, гордо продефилировала перед растерянной матерью, обняла ее, присела рядом за стол.

— Бог мой, какие духи, наверное, дорогущие, французские, вся бле­стишь! Кто тебе такие роскошные подарки делает, голуба моя, — допытыва­лась мать.

— Много вопросов. Есть один поклонник, не то что вы, у вас рубля не выпросишь, — упрекнула Зоя. — Нет ли у тебя, мамон, чего-нибудь пожевать, оголодала я от бутербродов и ресторанной жрачки.

— Зоя, что за жаргон, — мать внимательно присмотрелась к серьгам доче­ри. — Зоя, что это у тебя за серьги?

— Увидела, наконец. Мне их любовник подарил, — гордо бросила дочь. — Чего уставилась, как коза на новые ворота! Да, дорогие, розовый сап­фир с зернами граната, я уже разбираюсь в камнях и брюликах.

— Зоя, такие дорогие массивные серьги я видела, есть у одного человека, застежка в виде гвоздики из платины. индивидуальный заказ, — взволно­ванно запричитала мать. — У одной, и это — Лола, понимаешь — Ло-ла, жена директора рынка, она их никогда не снимает, даже спит с ними — целое состояние!

— Не все же одной Лоле, времена меняются, может, Лола их продала, заложила, что ты знаешь про жену директора рынка? Была Лола — стала Зоя. Побежишь к ней, ну, беги, расспроси, куда делись ее сережки с сапфирами, — раздраженно зашипела на мать дочь, — и слышать ничего не хочу.

На пороге обернулась.

— Оставь мне ключи от дома, присмотрю за вашим барахлом.

В тот вечер она ищейкой отчаянно шарила по всему дому, перерыла все шкафы, комод, антресоли. Серж с невозмутимым видом восседал в центре комнаты на высоком стуле.

— Что ищем, дорогая?

— Мы уезжаем, так? Ясное дело, у отца на предъявителя есть несколько сберкнижек, все равно они мои, рано или поздно старики мне их отдадут. И золотишко где-то спрятано, я девушка не из бедных, хочу свое приданое забрать.

— Так дело не пойдет, родители твои не дураки, под стопкой белья сбере­жения не прячут. Вспомни что-нибудь странное, непонятное, думай, думай, — подключился к поиску друг.

Зойка присела на диван, сосредоточенно нахмурилась, вспомнила. Они только переехали в новый дом, отец вечерами долго возился на кухне, пере­делывал подоконник, ночью девочка пошла попить воды, отец сидел у разво­роченной стены под окном, обернулся, непривычно грубо приказал:

— Не спится, марш в комнату! — и вытолкал ее, сонную, из кухни.

Эта странная сценка давно выветрилась из памяти, но теперь в минуту напряжения вдруг всплыла выпукло и реально.

— Пошли, надо искать на кухне.

Подоконник был сделан из гладкого камня, похожего на белый мрамор, широкий, удобный, вроде столика, мать за ним пьет по утрам кофе.

— Здесь, надо поднять эту плиту.

Серж долго возился, не мог понять, за что уцепиться, но все оказалось просто — чуть нажал на плиту в правом углу, она медленно поддалась, съе­хала в сторону, открыв неглубокий тайник. В деревянной коробочке лежали три сберкнижки на предъявителя по двадцать пять тысяч советских рублей, несколько золотых монет царской чеканки, массивные карманные часы с цепочкой, нить жемчуга, несколько женских перстней, две маленькие изящ­ные броши в виде листочка, усыпанного мелкими камешками.

— Лавэ хорошие, на первое время хватит, чистый гранд, в переводе — грабеж маман-папа, можно еще ход дать назад, Зайка, — серьезно предложил Серж, — и разойдемся, ты ни при делах, а?

Зойка мотнула высоким хвостом и быстро переложила все вещицы к себе в сумочку.

— Все мне отдашь, дорогая, сделаем заначку на черный день и в доро­гу, — серьезно сказал Серж. Он о чем-то думал, смотрел на Зойку, как на стеклянную, а сам был далеко.

— Советские дензнаки падают в цене, их надо превращать в дело, време­на нестабильные, в воздухе пахнет переменами. Надо быть последним дура­ком, чтобы хранить деньги в сберкассе, так, моя дорогая! Доверься мне, хуже не будет, но лучше — обещаю. Наш курс Москва—Тбилиси—Рига—Таллин, вперед! Ну что, мой подельник, с первым крещением тебя! Что-то оставим отцу на старость? — спросил он насмешливо, улыбаясь краешками губ, из глубины глаз всплыл золотистый блеск.

— Г астроли или турпоездка?

Подружка зажмурилась, от его твердого взгляда внутри что-то предатель­ски заныло, но она справилась, набрала в легкие больше воздуха, как перед глубоким погружением в воду, легко выдохнула.

— Кто его знает, может, у него под каждым окном такой тайник, не последнее берем, наследнице причитается, а давай проверим другие подокон­ники, — подначивала напарника.

Напарник промолчал.

— Оставлю себе ключик от дома, может, пригодится, — голос девушки дрогнул, глаза опасно увлажнились. Еще чего, не хватало распуститься, не хотелось, чтобы Серж заметил ее минутную слабость. Назад дороги нет.

— Присядем на дорожку, Зайка, — окинул взглядом развороченный дом. — Может, оставишь покаянную записку?

Серж взял из рук Зойки сумочку, увесистый чемодан, и парочка вышла из дома. Зойка хотела оглянуться, попрощаться с родным гнездом, знала, что больше сюда не вернется, но у ворот уже сигналил таксист. Бежала, как будто кто-то гнал ее в шею, спиной чувствовала чей-то взгляд, в затылке даже стало горячо.

Всю садовую дорожку усыпали спелые яблоки с красными бочками, малиновка в этом году ранняя, сладкая. Над неубранными плодами звенели жадные осы, воздух был пропитан винным запахом и какой-то тихой печалью. Зойка на бегу наклонилась, захотела поднять с земли несколько сочных темно­малиновых яблок, но наступила высоким каблуком на один сладкий фрукт, он с хрустом треснул под подошвой ее новенькой туфли, развалился, брызнул соком и некрасиво растекся. Она тут же почувствовала, как жало осы вонзи­лось в кисть руки. Так мне и надо, предательница, воровка! Мама, мамочка, папа, простите свою дочку-беглянку.

Зойка не знала, что накануне Серж с подельниками обчистил дома мест­ных цеховиков. Всех заранее предупредили, большим грабежом не пугали, трусливые и острожные добровольно сдали назначенную долю излишков нетрудовых доходов. У тех, кто сопротивлялся, забрали силой, накинув сверху процент за нанесенный моральный ущерб. Никто из потерпевших не побежал в милицию.

Серж справедливо рассчитался с помощниками, просил до вокзала не провожать.

— Не прощаюсь, может, еще и свидимся.

Провинциальный городок их детства уплывал вместе с платформой, зданием старинного вокзала, выкрашенным в бледно-бутылочный цвет. В лучах вечернего солнца высокие оконные стекла багрово пылали, массив­ные станционные часы замерли на цифре «6», поезд набирал ход, промелькну­ли крыши знакомых низких домиков, зеленые склоны за переездом. Колеса выстукивали «про-щай, про-сти, про-щай, про-сти.». В груди у Сержа что-то больно сжалось, но быстро отпустило, утром они будут в Москве, рядом стояла Зайка, ее теплая ладонь коснулась его плеча. Все будет хорошо, жизнь продолжается, он не один.

Летний солнечный день угасал, по календарю яблочный Спас — 19 авгу­ста 1991года.

«В больничке загнусь, не дотяну срок», — заключенный поднял голову, узкое окно напоминало щель, третий этаж, а все зарешечено.

Врач разрешил по утрам открывать форточку, проветривать палату. Сани­тар Митя соорудил из коробки от обуви кормушку для птиц, каждый мог насыпать хлебных крошек.

Все лето прилетали воробьи, с началом осени заглянула раз любопытная синичка, чиркнула, клюнула и сорвалась вдаль по своим делам. Но с началом октябрьских холодных дождей птицы почти не прилетали. Последний раз мимо пронеслась стайка мелкой птицы — рябинника. Ночью выпал мокрый снег, ветром его подсушило, к утру на земле образовалась ледяная корка, похо­жая на белую накрахмаленную скатерть. Птицы разделились на несколько дружных бригад, поочередно порхали быстрыми стайками с крыши на рябину и обратно, за несколько часов объели красные грозди. Рябинники торопились, были небрежны, суетливо глотали горькую ягоду. Много ее, крупной, как коралловые бусинки, выпадало из их клювов на свежий снег. Теперь наст под окнами весь был окровавлен яркими пятнами.

Серж подполз к окну, с тоской смотрел на все, что осталось от урожая ягод.

Дерево было старое, росло в тени, неудачное место в углу лазарета, из-за нехватки солнца ствол криво выгнулся, но из последних сил тянулось из тени к свету.

Голова горела, а внутри тела было холодно, знобило, хотелось тепла, горячего чая, не привычного чифира, а домашнего чаепития, с баранками, нет, лучше мягкий батон с хрустящей корочкой, зубов нет грызть сухие баранки, все выкрошились, выпали, режет десны. Прижался горячим лбом к влаж­ному стеклу, сглотнул сухую слюну, долго кашлял, размечтался о малиновом варенье, о пузатой голубой чашке, куске мягкого желтого масла.

Серж пытался вспомнить, что пошло у них не так, когда Зойка стала ему врать и подворовывать? Своды больничного потолка давили, мешали сосре­доточиться, сознание путалось. Он понимал, что сейчас провалится в бездну, начнется бред, из него трудно вырваться. Силился раскрыть глаза, казалось, клейкая слизь сомкнула их, он с трудом разлепил ресницы, увидел, как на потолке меняются темные разводы. Затем картинка исказилась, рисунок раз­мылся, на стенах проступили сизые тени, они медленно двигались, качались, напоминая струящийся табачный дым, из горла вырвался новый приступ кашля.

В начале 90-х государственные организации, стройконторы быстро акци­онировались, в министерствах паниковали, из их влиятельных коридоров уходила власть. Госпланы, госзаказы улетучивались, на местах тресты про­стаивали, рабочие увольнялись, искали лучшую долю и зарплату, уходили из ОАО с пустыми, обесцененными бумажками, их копеечные доли в общем котле ничего не стоили. Толковые руководители почуяли в воздухе запах ско­рых перемен, многие приспосабливались к новым условиям, рынок только зарождался, люди заговорили новым языком: «ваучер», «крыша», «братки», «капуста», «быки», «деревянный рубль», «стрелка», «мерин». Деньги стали легкими, утром есть, завтра нет.

Недвижимость какого-нибудь строительного треста превращалась в кол­лективную собственность новоиспеченных акционеров, но большинство пай­щиков разных ОАО она не интересовала. Изворотливые руководители быстро сообразили свою выгоду, за бесценок скупали у работяг акции. Появились вполне легальные схемы увода и отмывания денег, новая генерация рыночни­ков училась быстро.

За свободную наличку Серж проделал несколько успешных оптовых операций по скупке акций в одном незаметном строительном управлении. Подсказывал ему верные адреса старый кореш по тюремным нарам Миклуха. Он отошел от больших дел, тяжело болел, подкармливался информацией, которую сбывал бритоголовым пацанам. Были у Сержа и другие темные дела, по бухгалтерской отчетности они не проходили, канули в прошлое, оставив о себе приятные воспоминания в виде двух вместительных спортивных сумок, тесно набитых пачками стодолларовых купюр.

Сумки стояли на виду в прихожей. Зойка любила, курсируя по квартире, между прочим пнуть тяжелые баулы ногой. Большие деньги, спокойно свален­ные в углу, возбуждали ее, в серых глазах появлялось темное беспокойство, оно пьянило, молодая женщина расцветала. Она очень похудела, слетели все лиш­ние килограммы, с узких бедер сваливались джинсы, на лице выпирали высо­кие скулы, к тридцати годам Зойка все еще напоминала девочку-подростка, тон­кая шея, хрупкие ключицы, маленькая грудь, она никогда не носила лифчик, на голове по-боевому дрожал собранный вверх хвост густых каштановых волос.

Жизнь в первой половине 90-х напоминала лихорадку: деньги потекли к ним рекой, компаньоны мало спали, много работали, пили, как матросы на берегу, но водка не гасила внутренний огонь молодых желаний, азарта и при­ключений. К ночи Зойка и Серж валились смертельно усталыми на кровать, мгновенно засыпали. Наутро вставали свежими, полными сил, готовыми ввя­заться в любую авантюру.

«Жить будем потом, потом. а сейчас главное — капитал», — думал Серж, засыпая под теплой ладонью преданной подружки.

Зойка не менялась. Одна ее старая привычка прикипела намертво — при­купать после удачных операций в ювелирных магазинах дамские безделуш­ки — колечки с чистыми как слеза бриллиантами.

— На черный день. — горячо шептала она ему на ухо, покусывая мочку острыми зубками.

— Ты опять за свое, черный день бывает у лохов, — грубо перебил Серж, притягивая ее к себе за длинный хвост, руки ее податливо раскрылись, при­нимая в объятия его сильное тело.

Безделушки она не носила. Золотые колечки с камешками мешали, паль­цы рук чувствовали скованность, от острых камешков рвались тонкие кол­готки, когда натягивала прозрачную лайкру на длинные ноги. Равнодушно пришивала золотые колечки на видавшую виды вязаную шапку, та открыто валялась на одном месте — перед зеркалом на комоде, обманчиво поблески­вала, отливаясь богатством синих искр.

— Почти стразы, стекляшки, каждый так и подумает. Моя шапочка Мономаха, — часто повторяла, чему-то таинственно улыбаясь, недоговарива­ла, но про себя думала: «.в любой экстренной ситуации все мое — со мной, цап-царап».

Съемная квартира, чужая мебель, даже скрип половицы у балконной двери — раздражали. Все чисто, пусто, не обжито, как в гостинице, от чужих углов тоскливо ныло в груди. Серж во сне скрипел зубами, нервно крутился на смятых простынях, словно кто-то за ним гонится, душит, стонал и гром­ко матерится. В жизни редко ругался матом, в глубоком сне бессознательно отплывал от далеких берегов, был слаб и беззащитен. Среди ночи мог встать, под голубыми веками глаза вдруг странно застывали, с полузакрытыми сте­клянными глазами подходил к окну, что-то несвязно бормотал. Наутро ничего не помнил.

— Ты лунатик, это не опасно? — как-то озабоченно спросила Зойка.

Серж мрачно посмотрел в ее сторону, глаза погасли, лицо болезненно

скривилось, она хорошо знала его в минуты гнева, сейчас грубо рявкнет. В редкие минуты приступов бешенства не владел собой. Один раз схлопотала крепкую пощечину, за ерунду, посмеялась над его отметиной — над левым ухом расползлось пятнышко, прикрытое жесткими волосами. Серж хорошо приложился, по-мужски, на щеке долго горел красный след. Слова «мой серенький козлик.» повисли в воздухе.

— Дура, думай, что говоришь.

Мать несколько раз пыталась рассказать ему про странное пятно, про старуху-колдунью на пепелище, но почему-то на полуслове умолкала, путалась в воспоминаниях, никак не могла преодолеть какое-то невидимое препятствие. Старуха точно что-то знала про ребенка, он еще и не родился, что-то хотела сказать Инне, а может, исправить, предупредить, но мать сильно испугалась, сбежала, потом жалела.

Напарница гнала от себя лихорадочные мысли, они беспокоили, давили горячим обручем, от головных спазмов темнело в глазах, старая болезнь от мамы — мигрень. Зойка массировала виски, долго смотрелась в зеркало. Ну и рожа, бледное лицо, слезящиеся глаза, на лбу пульсирует вздутая жилка. Кроме Сержа, рядом — никого, за окнами гудит чужой огромный город, передается его мощная вибрация, одиночество гложет, не с кем и поговорить, никаких подружек, никаких разговоров в магазинах, в салоне красоты, Серж запретил. сдохнешь здесь, никто не узнает. Тоска смертная!

Серж не знал выходных, все время где-то пропадал, часто исчезал на недели, осторожно уходил рано утром, бесшумно закрывал за собой дверь, оставлял пачку денег на расходы. Трать на себя, не жалей, жди. Возвращал­ся небритым, усталым, часто злым и молчаливым. От него несло тяжелым потом, чужими людьми, дешевым табаком, запахом туалета общего вагона, пылью дорог и смертельной опасностью.

— Ждать, Зайка, ждать, лежать! Зойка, в койку! — в минуты близости шутливо давал команды Серж.

— Я тебе не дрессированная собачка, — как-то раз огрызнулась подруга.

— Дрессура — хорошо, в нашей жизни надо слушать старшого, поня­ла? — сухо выдавил из себя, без улыбки. Понимай как знаешь.

«Нашел собаку, выкуси, может, еще скажешь — сука? Старшой — это у тебя на зоне», — кривилась от тайных мыслей Зойка, отворачивалась, чтобы не заметил тень, набежавшую на ее блестящие от слез серые глаза.

В его отъезды сильно скучала, слонялась по квартире, лень было что-то делать, откладывала уборку, серая пыль слоем лежала на мебели. «Зайка+ Серж» рисовала пальцем на экране телевизора. «А может, «Зайка - Серж», что получится?»

До обеда валялась на диване, тасовала карты, раскладывала пасьянс, про­гнозы выходили неутешительные. Смотрела пустыми глазами в ночное окно, хотелось выть. За диваном стоял ящик с водкой. Уже вошло в привычку на ощупь достать из-за спины бутылку, не глядя налить до краев высокую стопку и залпом выпить. Утром отводила глаза от пустой бутылки.

— Брр-рр, пора чистить перышки, пилинг-шмилинг для лица, Зойка еще ого-го!

Отправлялась в салон красоты, покраска, побелка, косметическая маска. Фору даст безмозглым нимфеткам, у тех куриные мозги, одна извилина работает, как заграбастать богатенького Буратино и тратить его деньги. Нет, Зойка — партнер, подруга, боевой товарищ и друг.

К концу дня — к Светке-массажистке и в бассейн, поплавает час, согре­ется, попарится в сауне и домой. Вдруг Серж нагрянет, она должна быть в форме, боевая готовность номер один.

Серж чутко ориентировался в ситуациях, свои подкупленные «агитаторы» буквально охотились за рядовыми владельцами акций, выдавливали их на улицу, скупали на подставных людей бумажки, сверху еще приплачивали, а те и рады были избавиться от макулатуры. На руках у Сержа с женой оказалось пятьдесят два процента акций когда-то процветавшей строительной конторы. Разделил так: тридцать два процента оставил себе, двадцать — Зайке.

— Теперь ты владелица, акционер, мой партнер, за успех нашего дела, — радовался Серж, наливая шампанское.

На дне бокала заблестели сережки с крупными камнями василькового цвета.

— Носи, сапфиры.

— Ты же знаешь мое правило — никакой роскоши. От Сережки сережки, исключение в моей коллекции, — театрально вздохнула Зойка, слегка пригу­бив шампанское, дорогие серьги пристегнула к лохматой шапке.

Серж удержал ее руку, благодарно прижался щекой, пальцы Зойки непри­вычно удивили холодом, гладкая кожа пахла новыми духами.

Вороватый директор Али Бахметов из кавказцев. Двадцать лет назад выучился на деньги большого рода, закончил московский строительный институт, сразу попал в снабжение. Али умел решать все сложные вопросы, где подношениями, где связями, сводил нужных людей, вырос до заместителя директора строительного управления. Директором стал недавно, прежний начальник успел свернуть все дела, вовремя ушел на пенсию, зарегистриро­вал от главного управления маленькую фирмочку, свой куш прихватил в виде загородного профилактория с гостиницей, баней, двухэтажными особнячка­ми, столовой, гаражом, спортзалом в экологически зеленой зоне. Базу отдыха давно оценили по минимальной стоимости как нерентабельную, списали с баланса профсоюзов управления, чисто провели по всем документам и про­дали зятю бывшего директора.

Али Магометович держался местной диаспоры, знал себе цену и место, особенно не высовывался, но сменился ветер. Теперь приходилось иметь дело с новыми солидными заказчиками, его лицо и фамилия только портили все дело. Даже новое имя Алик не спасало.

Серж, он же Сергей Геннадьевич Ярошко, — совсем другое дело, отлич­но вписался в шахер-махер Али — числился его заместителем. Директор провел компаньона в руководство, все чин-чинарем. Правда, и строительное управление работало только по документам, были печать, новый устав акци­онеров. Реально работали счета в банке. У Али свои ловкие подручные люди, их вызывали для решения оперативных вопросов по отъему недвижимости у вчерашних благополучных фирм, пускающих пузыри. В незнакомом и опас­ном море коммерции часто штормило, на дно шли тяжелые, неповоротливые судна, по фарватеру шли современные лайнеры. Для будущих грандиозных дел нужен был свой, небрезгливый человек со свободным капиталом. Все это у Сержа имелось.

Серж быстро сообразил, как можно умно распорядиться ничейной недви­жимостью. По бумагам контора выглядела неплохо. Имелись склады в речном порту, оборудованный пакгауз на железнодорожной площадке, за городом база со строительной техникой, трехэтажный офисный особняк в пределах Садового кольца, железобетонный заводик в ближнем районе за кольцевой дорогой, рабочее общежитие и много чего по мелочи. Из-за аварийного состояния общежития жильцов давно выселили, но дом находился в дорогом квартале тихого центра, земля там высоко ценилась.

Прихваченная расторопными руками нежилая собственность скоро актив­но заработала, каждый квадратный метр сдавался в аренду, те метры ока­зались воистину золотой жилой, желающих арендовать офисы было много, хоть аукцион устраивай. На старом советском фундаменте все разваливалось, производства дышали на ладан, но росли, как грибы после дождя, новые ком­пании купи-продай.

Зойка от домашней скуки поддалась общему веянию, зарегистрировала на свое имя дочернюю фирму, скорее фирмочку. Серж остался в неведении, что-то ей подсказало скрыть свои самостоятельные шаги. Теперь деньги от арен­ды недвижимости она хитрым способом уводила на другие счета, освоила простую бухгалтерию — проверяла главного бухгалтера, нанятую древнюю старушку с седыми буклями. В обед пила с ней ромашковый чай, сопровожда­ла ее в банк, обналичивала деньги, с пачки денег снимала верхнюю крупную банкноту и дарила Эльзе Рафаиловне.

— На удачу.

Старушка отнекивалась.

— Чаевые не беру, мне хватает зарплаты, — но потом сдавалась, отклады­вала купюру в боковой отдел кошелька, не хотела смешивать честные трудо­вые деньги с капризом хозяйки.

Фирмочка занимала крохотную угловую комнату, в нее втиснули два офисных стола, металлический сейф и шкаф, на двери табличка «ЗАА», смыс­лы читались разные, но главный — «Зоя Алексеевна Ачкасова».

Серж уже подумывал сменить фамилию Ярошко на Ачкасова, слишком много ниточек из темного прошлого связывало нынешнего успешного бизнес­мена С. Г. Ярошко с биографией вора Сержа Ярого. Одевался неброско, давно пропала охота к шику, удобная шоферская кожаная куртка, такая же черная кожаная кепка, низко надвинутая на лоб.

— В нашей жизни надо быть незаметным, без особых внешних примет. Серость мой знак, потому и Серый, а галстук жмет, душит. Крутые дела можно делать и в скромном прикиде.

Как-то ясным мартовским деньком дверь «ЗАА» отворилась, хозяйку навестил Али, стал жаловаться на здоровье, большие траты, подросли два сына, их надо учить.

— МГУ вчерашний день, хотя бы в Германии.

Солидные люди предлагают продать акции, но главное препятствие — Серж и Зойка, у них бо льшая часть пакета.

— Нам предлагают очень хорошие бабки, будешь жить, Зоя, припеваю­чи, — соблазнял Али запредельными суммами.

Зойка задумалась, ее серые глаза стали водянисто-прозрачными и меч­тательными. В голове уже рисовались заграничные картинки — манто, авто, казино. «Ф , какая пошлость! Зойка, тормозни!»

Решались разом все проблемы, можно освободиться от всего, и от Сержа. Надоел! Он всегда был скрытным, противоречивым, опасливым. Держит ее за дуру, на коротком поводке, никому не доверяет, в любой момент может соскочить. Свобода ему дороже всего, бывалый волчара, никто и ничто его не удержит.

Али предложил нехитрую схему: его 48 процентов акций и 20 Зойки дают им возможность устроить маленький переворот, перевыборы дирекции, все по уставу.

— Выкинем Сержа, а что, он уже борзеет, все гребет под себя. Дам ему откупные, солидные люди предлагают кругленькую сумму, а? А ты вообще ни при делах, вольная птичка.

Зойка молчала. «Да, давненько мне Сержик ничего не дарил, дурной знак», — мелькнула горькая мысль.

— Охладел он к тебе. давно, точно знаю — с одной артисточкой роман закрутил, фильм будет снимать. Денег не жаль, отмывает. У тебя спросил? А у той певички аппетиты будь здоров, большие куски глотает, не подавится.

— Вранье, не подливай масла в огонь. Буду думать, — коротко бросила Зойка, изо всех сил сдерживая злость, горячий румянец коварно вспыхнул на щеках, заалели уши, шея.

— Думай, только побыстрей, — щелкнул золотыми коронками Али.

Думала она недолго, мысленно давно созрела уйти в самостоятельное

плавание. С Али подготовили новые протоколы внеочередного собрания акци­онеров, недостающие подписи мелких пайщиков собрали по квартирам. Этим людям новый директор за согласие и молчание давно приплачивал вторую пенсию, обещал золотые горы всем, кто избавится от последних акций. Но старички сообразили свою выгоду, объединились, наотрез под всякими пред­логами отказывались избавляться от акций. У одной дольщицы сын возглав­лял спецподразделение районного ОМОНа, как-то нагрянул к Али со своими головорезами, все вооружены, дескать, извини, ложный вызов, с глазу на глаз припугнул директора: отстань от пенсионеров, пусть живут и радуются. Фик­тивный директор все правильно сообразил, поклялся не связываться с мама­шами милиционеров. Мелкие держатели акций погоды все равно не делали.

Пакет своих акций З. А. Ачкасова выгодно продала какому-то серенькому человечку с невзрачным, стертым лицом, его привез в офис Бахметов, день­ги получила наличкой. «Подставной какой-то персонаж, Фунт из «Золотого теленка», — наметанным глазом определила продавщица акций.

Новый акционер — обладатель красивого замшевого портфеля рыжего цвета, туго набитого американскими зелеными дензнаками, — неспешно выложил на стол наличку. После долгого пересчета новый владелец акций к радости Зойки подарил ей рыжий портфель, своими мягкими формами очень напоминавший удобный дорожный мешок. Вместительный баул был для нее знаком. Дальнюю дорогу ей давно показывал пасьянс, значит, так сложилась судьба, все давно предначертано.

За свою сговорчивость она вырвала у Али еще и просторную офисную квартиру на Садово-Кудринской. Купили ее давно, с перспективой для перего­воров, но жилплощадь так и простаивала без дела, иногда там ночевали дело­вые партнеры Али с Кавказа. Молоденьких девушек из эскорт-услуг директор называл племянницами. Иногда они по очереди наведывались по делам к бла­годетелю в офис, поражая встречных пестротой набедренных повязок, яркими цыганскими украшениями и ночной боевой раскраской. После посещения очередной племянницы в кабинете Али долго не выветривался душный аро­мат сладких восточных духов, дорогих сигарет и свежеобжаренных кофейных зерен.

Жизнь Зойки за прошедшую неделю сорвалась с катушек, полетела на всех скоростях, замелькали нотариальные конторы, банки, адвокаты, замкну­тые лица услужливых клерков, кабинеты в дальнем углу ресторана, где за сто­ликом обсуждались все детали сделки. Она валилась с ног, мечтала выспаться, нервничала, боялась подставы. Сон не шел, вечером привычно запивала снот­ворное водкой, ее накрывала безмолвная темнота.

Через неделю из командировки вернулся Серж. Звонил в дверь, привык, что ему открывала Зойка, было в том что-то по-хорошему теплое и домашнее. Недоуменно гремел ключами, от дурного предчувствия что-то екнуло. Осто­рожно вошел в дом, по затылку пробежал холодок. Все сразу понял. Жадно, как загнанный волк, потянул ноздрями, в безлюдной квартире запах кофе давно выветрился, гулял сырой сквознячок, надувая парусами легкие прозрачные занавески. Серж не хотел смотреть на комод, уже знал — мономаховой шапки нет, символа стабильности и успеха, как нет и самой Зойки, верной подружки. Заскрипел зубами, грязно выругался, лицо задрожало в судорожной гримасе.

— Ах, дал маху! Сука, сука, сука. Зойка-сука. Чисто сделано, и все рыжики сдернула.

В пустой квартире не хотелось говорить вслух, и стены бывают с ушами. «Молчи. Терпи. Нельзя ничего отдавать другим, брать — бери, тащи, грабь, воруй что плохо лежит, радуйся удаче, ты — вор, ты — один, всегда один, с этим живи.»

За диваном нашел последнюю начатую бутылку, налил в стакан водки, сви­репо ухмыльнулся. «Ты меня обошла, Зайка-убегайка, подрезала. Как классно ты меня подрезала, молодец! Не ожидал. Сам себя наказал, не безделушки жаль, но ты вырвала кусочек моей души, моего сердца. Как больно.»

Впервые Серж почувствовал себя ограбленным, как последний лох. Жалок, ничтожен разоренный, опустошенный человек! От нового, неизвест­ного ранее чувства униженности хотелось завыть, надраться вдрызг.

«Завтра, завтра. проснусь завтра, а теперь — спать, спать.»

Не следующий день какой-то незнакомец по телефону предложил ему встретиться в управлении.

— Тема базара? — кричал в телефонную трубку Серж.

Он уже знал наверняка, «Зойка-сука и здесь поработала. Кинула на бабки. найду, найду. свое верну, вырву с мясом, посчитаемся. Адью.».

...Над головой тяжелой плитой опускался потолок, сейчас раздавит, ско­рей бы.

Серж долго, натужно харкал в металлическую кружку, с пеной выскаки­вали кровавые сгустки. Он с трудом перевернулся на левый бок, прижался к матрасу, знал, станет чуть легче. Действительно, кашель утих, боль отсту­пила, на горячем лбу заструился холодный пот, шея, плечи, подмышки стали мокрыми, сейчас подступит судорога. Он все знает. Натянул на голову грубое солдатское одеяло, закусил зубами левую кисть, поджал ноги, надо унять сильную дрожь. Когда же закончатся эти терзания!

Как только отступают приступы кашля, в минуты короткой передышки из прошлого всплывают забытые видения, лица искажены, но он узнает в них мать, отца, Зойку.

На отце серый, мышиного цвета мундир, он сидит высоко на горе, под ним колченогий стул, он тихо раскачивается, обхватив голову руками, лица не видно. Не надо, сейчас ты упадешь, разобъешъся... Отец зовет посмотреть свою новую квартиру. Идем по старой лестнице обшарпанного дома. Квар­тира чужая, одна комната, рядом дверь в чулан. Там нет окон и в кучу сва­лено постельное белье, матрасы, нет кроватей, говорю, как же здесь жить в этом чулане без окон.

...Входная дверь, глубокая ночь, в дверь вставлен новенький замок. Замер, открыть не могу, у меня нет ключа от дома, прислушиваюсь к звукам, но там — тихо. Всплывает черное обугленное лицо матери, вместо глаз пустые впадины, она что-то шепчет, слов нельзя понять, но так горько, так страш­но, все внутри горит огнем. Просыпаюсь, лицо от слез мокрое, соленое... Мать меня не узнала, а если и там... не узнает?

...Зойка все время улыбается, красивая, плывет прямо в руки, легкость необычайная... Почему-то короткая стрижка, нежный затылок открыт, она тянется ко мне губами, дразнит, отзывается, задыхается от счастья, горячо, хочется прикоснуться к ее теплой щеке, но лицо Зойки меняется, трансформируется, и уже лезет страшная крючконосая старуха, она громко хохочет, злобно впивается в ухо, слышен хруст. Неужели старуха жрет мое ухо... Потом снова Зойка, она берет в руки крупную алую клубнику, хочет отправить в рот, раздумала, из ягоды медленно тянет за голову мертвую, замороженную крысу...

Что за жуть лезет в глаза, мертвецы, упыри, кровопийцы, неужели перед концом? Не верь, не бойся, как там дальше... воровская бодяга... Как жил, так и подыхать...

Серж всегда был предельно осторожен, даже подозрителен, жизнь нау­чила — никому не доверяй, никому и никогда. По природе своей он давно одиночка, так сподручней, на себя одного надейся и отвечай, меньше будет хлопот. Но с подружкой многое изменилось, жизнь вошла в свои берега, появилась уверенность, надежда, Зойка растворилась в нем, стала его кровной половинкой, незаметной, естественной, как дыхание, лишись его — и конец!

Большая редкость — найти свою женщину, многие мечтают о такой удаче, о таком счастье. Все ее — по нему, размер в размерчик, даже грудь, маленькая, девичья, удобная, как раз ляжет в его ладонь. Бабы с искусствен­ными сиськами вызывали ухмылку — профессионалки, что там подложили, пятый размер силикона.

Все давно выгорело, пусто, мертво, ничего не осталось, даже воспоми­наний.

Лишенный материнской любви, он искал в женщинах спокойную ласку, заботу, отзывчивость. и не находил. Жизнь изменилась, женщины измени­лись, стали другими. Прикидываются овечками, опасно иметь с ними дело. Продадут за копейку, лживые, продажные щуки. Любви нет, а Зойка своя, из одного города, у нее теплые, ласковые руки, ладони пахнут ромашкой, цветочным лугом, покупает ромашковый крем, мыло, шампунь. Она вся такая свежая, родная, чистенькая, ее тело отзывчивое, ничего не требует.

Всех подробностей тайной жизни Сержа Зойка не знала, жгучего женско­го любопытства к теневой стороне партнера не испытывала. Зачем ей чужие камни на горбу таскать.

Личная жизнь Сержа для его окружения была под запретом. Никто не знал его настоящего адреса. Гостиницы, рестораны — да, но моя хата — моя, не база для всех, не притон. Подружка нигде не засветилась, штамп в паспорте не стоял, в комбинациях партнера все так и было задумано, пару все устра­ивало.

В минуты откровенности и близости Серж с некоторой долей сомнения делился с Зойкой планами на будущее.

— Когда-нибудь ты будешь приятно удивлена плодами моих трудов.

— Приблизительно нарисуй это будущее, — поддерживала ход разговора Зойка. Знала, бесполезно что-то выспрашивать, клещами ничего не вытянешь. Стена, зачем биться о стену.

— Узнаешь, не сейчас, еще не время.

Она не предохранялась, по молодости думала — будь что будет, и страха не было. Спроси ее — хочет она сына или дочь, сразу и не ответит, росла в семье одна, чужих маленьких детей любила. После десяти лет совместной жизни не беременела, к врачам не ходила, доверялась случаю и божьему про­мыслу.

Молодая женщина, неспособная забеременеть, отличается от тех, кто ждет ребенка или планирует, в голове устроена такая специальная клеточка, что-то вроде пульта, ответственного за таинство хода жизни.

Зойка не знала всех тонкостей механизма своей радостной и чувственной природы, ее особенного устройства — быть желанной с любимым, безотказ­ной и праздничной затейницей. Близких подружек по этой части не завела. Опасно делиться слишком откровенным, предельно интимным, но чувствовала, Сержу не нужны другие женщины, умела насытить его всем: страстью, плотью, выжать до предела, потом легко оттолкнуть его, как тихую лодку, «плыви, мой дорогой, мой единственный, в мир наслаждений».

В их играх сочеталось редкое единение духа и плоти, понимание без пустых слов, одно наитие, подчинение друг другу. Чего еще искать! Он давно добровольно покорился ей, принял ее правила любовных утех, в свою очередь Зойка не раскрывала свои маленькие тайны. Зачем? Оставайся неожиданной, не завоевывай все пространство Сержа, пусть и для него будет один уголок, не занятый женщиной, и ему надо глубоко дышать, молчать, оставаться наедине с собой. От себя тоже устанешь, бывают такие трудные минуты в жизни. и близкая женщина может стать обузой.

Зойка знала: соперниц у нее не будет. Ей не надо было себе врать, при­спосабливаться в те упоительные моменты, когда их тела и души сливались в одно целое.

Серж давно заматерел в бизнесе, стал на ноги, легализовался, переводил средства на счета в офшор, в Италии и Греции приобрел несколько домов, квартиры, ждал время «Х», чтобы тихо уплыть в теплые страны, подальше от московских сквозняков и осенней сырости. Ничем не обрастал, дачи, виллы требуют сил и времени. Надо быть легким на подъем, в случае чего все долж­но уместиться в одной руке.

Зойка не знала, что Серж давно сделал ее наследницей своего состояния. О масштабах предприятия не догадывалась. Ее афера с бегством поставила Сержа перед фактом: надо найти беглянку и жестоко наказать, к подруге был свой счет, предъявит черную метку один на один, знать будут только он и она.

Не знал одного: за ним уже началась настоящая охота. Перешел дорогу влиятельным покровителям Али, самое лучшее решение — убрать с дороги конкурента. Быстро и без свидетелей. Место его хаты выследили, как и вычис­лили весь распорядок скрытой жизни. В один из вечеров киллер уже дежурил на лестничной площадке, пуля прошла под правой лопаткой, задела кость и нерв, рука после операции висела вялой плетью.

Серж долго болел, «коллеги» по бизнесу помогли, спустили на него всех собак. Ребята из секретной конторы очень интересовались связями нашей мафии с зарубежной, в этой горячей и опасной цепочке нашли крайнего, по обе стороны фронта закрывались большие проблемы. Внезапно, хотя такие варианты предполагались, подготовил пути отхода, новые документы, но круг для него замкнулся, не рассчитал свои силы и подвязки, загнали за красные флажки. За границу не успел, в аэропорту его уже дожидались незаметные ребята со стальным взглядом, тихо повязали — на тот момент у Сержа на руках был новенький паспорт на чужое имя.

На личного адвоката потребовались немалые деньги, никто не хлопотал за подследственного С. Г. Ярошко. В тюрьме обострились старые болячки, на раненой лопатке образовалось мокнущее нагноение, рана не заживала, рука сохла. На спине появился бугорок, сначала с пятнышко, начало расти, напо­минало маленький горбик, поскрипывал, как старый, больной сустав, ныл в непогоду, лежать на правой стороне стало невозможно.

Организм слабел, больному требовался индивидуальный уход, возмож­но, повторная операция, специальное питание, лекарства, витамины, теплый морской воздух. Сержа часто переводили в больничку, палата была пере­полненной, он лежал у холодной стены, все кости ломило, больные надсад­но кашляли, сипели, плевались, от туберкулезного соседа Серж заразился палочкой Коха.

Почувствовал, что рассыпается, гниет заживо, его оставляли последние силы и надежды. Туберкулез перекинулся и на суставы, к старым мучениям пораженных легких добавились новые.

Закат жизни Серж принял спокойно, как и условия тюрьмы, замолчал, не принимал участия в жизни зоны, замкнулся в себе, не вмешивался в чужие дела и разговоры, экономил остаток сил. Его скрытая, внутренняя жизнь про­должалась, она тревожила, истязала вопросами, на которые пытался ответить. Погружение в себя спасало от окончательного надлома.

Странно вот, есть свои законы на воле, их я нарушал, там — воровал, грабил, и было не западло, но не убивал, мокрухи на мне нет. Была у меня женщина, думал, единственная — любил ее, и она... Здесь, на зоне, свои законы, железные: не стучи, не кради, уважай отца и мать. Попробуй здесь укради. Получается, и те, и эти законы совпадают. Отчего же жизнь так несправедлива!

В свой последний рабочий день в конце апреля в Москве Зойка попросила у Али Магометовича машину с водителем, заскочила на съемную квартиру. Веки глаз воспалились, болезненно слезились, сквозь соленую пелену попро­щалась с гнездышком, где они счастливо жили. Схватила с комода лохматую шапку, нелепо украшенную горящими бриллиантами, и выскочила на пло­щадку. Было слышно, как звонко застучали ее каблуки. Не дожидаясь лифта, понеслась вниз, лихо перепрыгивая через ступени. До последнего казалось, что все происходит не с ней, не ее жизнь — чужая. Ловила себя на мысли: какой увлекательный боевик, она всего лишь сторонний наблюдатель.

В тот же день перевела деньги на личный валютный счет, успела купить горящий тур в Грецию, улетела из Шереметьево буквально в чем стояла. В руках замшевый портфель рыжего цвета, смена белья, пара пляжных шле­панцев, яркое желтое полотенце с черными пальмами и банковская карточка. Плюхнулась в кресло, перевела дух, «загнали бедную лошадку, загнали.». Рядом сидел суховатый старичок профессорского вида, острая седая бородка, строгий взгляд из-за стекол очков. Попросила стюардессу принести апельси­новый сок. Достала плоскую дамскую фляжку с коньяком, незаметно перели­ла коричневатую жидкость в стакан и с жадностью выпила горький напиток. Сосед вдруг понимающе улыбнулся.

— Are you o’kay?

Зойка все поняла.

— У меня все о’кей. нет проблем, могу предложить армянский коньяк, за знакомство — Зойка.

Неожиданно протянула суховатому старичку профессорского вида дам­скую фляжку, тихо засмеялась, высокий хвост на голове задрожал, из глаз брызнули мелкие слезки, напряжение последних дней вылилось горячим потоком. Сосед взял у нее из рук фляжку, пригубил.

— Zoika. My name is Fred, everything will be good. Stop crying. It happens sometimes.

За три часа перелета Москва—Афины Зойка выдула из своей фляжки весь коньяк, сухой комок в горле растворился, стало легко дышать, голова кружилась, вспоминала свой школьный английский, пожалела, что не пошла на курсы.

Вежливый Фредди вдруг перешел на сносный русский.

— Зой-ка, красивый имя, греческий, библейский Зо-ис, по-русски жизнь, понятно?

— Понятно, понятно, летим в Грецию, там все греческое, и мое имя гре­ческое.

— Одно имя — Эва и Зоис, перевод такой, понятно?

— Непонятно. Ева первая женщина, соблазнительница Адама, грешни­ца, — кокетничала Зойка. Слезы давно высохли, взгляд приобрел свою при­вычную пронзительность, которым она оценивала людей, вина, драгоценно­сти, обстоятельства.

—Да, да. Она мать Каина, Авеля, Сифа.

«Боже, как хорошо, что не послала Фредди куда подальше, приятный человек, не лапает за коленки и выпить здоров».

Фредди оказался бесценным советчиком, попутчики обменялись теле­фонами, еще в самолете ей заявил, что никогда и никому не помогает день­гами, даже собственным детям, но его рекомендации и советы дорого стоят. У себя дома он как рыба в воде, его инвестиционная компания «Ο φρέντι και η εταιρεία» известна своей солидной репутацией.

— Мне ваши деньги не нужны, тут бы. со своими управиться, чужая страна, одинокая женщина, есть проблемы, мужа вот похоронила недавно, — жалобным голоском соврала Зойка.

— Не волнуйтесь, Зоис, довезу вас до гостиницы, мой помощник все устроит. Надо подумать о вашем будущем, давайте встретимся через три дня в моем офисе, помощник назначит вам время, — предложил Фредди.

Наконец приземлились в аэропорту «Элефтериос Венизелос» в Афинах. После салона, охлажденного кондиционерами, ей показалось, что она попала в горячую сауну, мутило от выпитого.

Из московской кутерьмы она выскочила, без передышки попала в какой-то сумасшедший дом, все завертелось, не успевала заверять документы лич­ной подписью, вникала в то, что говорила ей улыбчивая переводчица Мари, которая оказывала мелкие услуги Фредди.

Через три недели к своему удивлению Зойка обнаружила задержку месяч­ных. Не стала паниковать, у нее случалось такое несколько раз, воспалился цистит, пролечилась, все восстановилось. Решила подождать. Недели шли, ничего не менялось. Поход к врачу подтвердил—женщина беременна. Ну что ж, так тому и быть, буду рожать.

Фредди как раз открывал в своей компании перспективный русский отдел, ему очень пригодилась Зоис, она оказалась весьма деятельной, понятливой и легко обучаемой. Грек сделал запросы в банки, навел справки о легальности денег госпожи Achkasova. Процедура не заняла много времени, тут и выясни­лось, что госпожа Achkasova не просто богатая наследница, но очень богатая дама. Фредди оживился, помог в устройстве ее финансовых дел, подсказал, как нанять доверительного управляющего, в какие ценные бумаги вложить капитал. За свои консультации счета выставлял доверительному управляюще­му, смышленому малому, он держал его в курсе всех дел Зоис.

Зойка и здесь не изменила своим привычкам — ничего вызывающе роскошного, броского, дисциплина, минимум косметики, простая, удобная одежда, туфли без каблуков. Длинные волосы стали мешать, хвост тяжело оттягивал затылок, надоело массировать шею. Сбросила старую прическу, как ящерица сбрасывает старые одежды, мешал жаркий климат.

Подстриглась под короткий ежик. Сама себя не узнала — новое забав­ное лицо понравилось, спокойные славянские черты, серые задумчивые глаза. Беременность свою переносила хорошо, ноги не отекали, токсикоз не мучил, живот под цветным льняным платьем на узких бретельках был почти незаметным, на чистой коже никаких уродующих женщин коричне­вых пятен.

УЗИ показало — крохотный мальчик, на шестом месяце плод весил почти 800 граммов, на экране монитора ребенок активно сосал пальчик и улыбался. До самого рождения давал о себе знать, активно колотил ножками. Будущая мама держала теплую ладонь на животе, разговаривала, пела песни, готови­лась к новой роли. Каждый вечер молила господа, за что ей такое счастье, богатство, здоровье, ребенок. «Одни подарки! Боже, ты так благополучно устроил мою жизнь, грешница я, грешница, предательница». В своих ночных прошениях молила устроить жизнь Сержа. Опасалась, что сказка может так же неожиданно закончиться, как и началась. В ее мольбах было что-то здравое и чрезмерно рассудочное, вроде выгодного обмена, ты — мне, я — тебе.

Новое положение, неизвестная страна, радостное ожидание чуда — рож­дения ребенка, а ведь это настоящее чудо, перевернуло все в ее жизни. Иногда среди ночи просыпалась, говорила себе — это сон, наваждение. щипала себя за щеки, но близкий шум волн успокаивал.

Фредди помог в выборе дорогой покупки — небольшой белой виллы у моря, подальше от гостиниц и туристов. Зойка боялась огромных площадей, мраморных лестниц, анфилад, античных древностей, высоких арф с узким горлышком, лазурных бассейнов из рекламных каталогов. Белый дом, упря­танный в глубине старого зеленого сада, обрадовал ее своей прохладой, угрю­мыми тенями, мхом на дорожках с неправильными линиями, безмолвием. Она играла роль хозяйки, молчаливо бродила по удобному дому, обживала ком­наты, никак не могла привыкнуть к исполнительному водителю Лукасу, его невозмутимой жене, она же горничная Гера. Прислуга владела необходимым минимумом русского языка.

Каждый день к ней приезжала соотечественница Мари, женщина после пятидесяти, загорелая седая блондинка, давала уроки греческого и английско­го, ученица не напрягалась, старательно училась языкам. Мари давно жила в Афинах, вышла замуж за англичанина, родила дочь, теперь она взрослая, работает в Швейцарии архитектором, успела развестись, переехала в Грецию, открыла школу для переводчиков и мобильную турфирму.

Мари держала дистанцию, но иногда хозяйка дома позволяла себе легкий ужин с переводчицей, говорили о советских старых фильмах, актерах, еде, винах, культуре Древней Греции. Зойка восторгалась средиземноморской кух­ней, непритязательными салатами, рыбой, фруктами, оливковым маслом, все это так полезно будущему ребенку.

Ранним утром первого дня Нового года отошли околоплодные воды, начались схватки, роженица держалась дисциплинированно. Ребенок вышел легко и быстро, удивив немолодого, опытного врача частной клиники. Роже­ница порадовалась за себя, она легко перевела его слова «Αυτές οι  ρωσίδες υπομονετικοί»— эти русские женщины терпеливые.

Для себя решила: сына назову Сержем и в свидетельстве запишу Серж. Как оправдание перед собой, перед Серегой-старшим, перед небом. Он, Сержик, искупит все ее вины и перед людьми, и перед Богом. Врач заметил роди­мое пятнышко за левым ушком, что-то говорит о современных медицинских технологиях, такая мелочь, ребенок подрастет, небольшая косметологическая операция, никаких проблем.

Все хорошо, впереди новая незнакомая жизнь. Кто знает, может, когда-нибудь и встретит Сержа, они узнают друг друга на этом свете или в других пределах.

Ночью в тот день на узкой кровати под казенным одеялом Сержу не спа­лось, грудь надрывалась от надсадного кашля, внутри собрались крохотные воздушные шарики, они тихо свистели, пищали и лопались, все болело. Днем проваливался в чуткую полудрему. Казалось, что правая лопатка трещит сухим треском старого дерева.

Две соседние кровати пустовали, еще одну занимал разговорчивый, зарос­ший клочковатой бородой старик. Он давно бомжевал на вокзалах, попро­шайничал, ближе к зиме на глазах милицейского патруля что-нибудь демон­стративно крал, попадался с поличным. Потом в СИЗО сознательно совершал мелкое членовредительство, пускал много крови, но без тяжких последствий, его хорошо знали местные следователи, устраивали в больничку. Здесь он отлеживался всю зиму, зализывал раны, ближе к теплу сердобольный врач выписывал.

— До свиданьица, — со смыслом прощался бомж, намекая на будущую встречу.

Старик любил пофилософствовать, его тянуло на разговоры, но у Сержа не осталось сил спорить с соседом, вполуха слушал монотонный голос.

— ...молодой еще, а дурак. видать, и мамка есть, а жизнь плохо закан­чиваешь. Мы вот на свет божий появляемся. А зачем, я тебя спрашиваю, зачем? Никто не знает. Чтобы сразу на помойку жизни отправиться? А ведь для чего-то хорошего мы были запланированы, может, и для велико­го, так сказать, у каждого своя планида. А что вышло? Меня сызмала куда-то тянуло, мать померла, батя быстро молодую мачеху в дом привел, а та меня невзлюбила. А как у них дочь народилась, Сонька, так мне жизни и вовсе не стало, сбежал по весне. Куда меня только не кидало, добрался до Ленин­града, мальчонкой попал на борт корабля, взял боцман юнгой, был у всех на побегушках. Закончил мореходку, ходил в Калининграде на рыболовецком траулере, меня и сейчас от рыбы мутит, объелся, понимаешь, особенно пал­туса, трески. Потом у меня как-то интерес к жизни пропал, совсем. даже к женщинам охладел, стал странствовать, дошел до Соловецкой обители, работал послушником, был и каменщиком, маляром, плотником. А все не то, тягостно мне, пить стал, а водка что, зальешь нутро, проспишься, а все то же, тоска смертная. Мне один монах так и сказал: пустой ты, Василий, человек, нет в тебе стержня, вот тебя и носит по свету, как сорняк, ни плода от тебя, ни пользы. Как дойдешь до крайней точки, может, и возродишься. До какой такой крайней точки, не уточнил, но все так и случилось, как старец предрек. Ты думаешь, сколько мне лет, думаешь, я старый, да? А я, может, не шибко старше тебя, но уже весь сгнил изнутри, только кровью еще не харкаю. У тебя туберкулез последней стадии, а у меня тоска последней стадии. Вот все думаю, на что-то же Господь меня сподвиг, если я подобие его, а? Мол­чишь, ну, молчи, молчи. Вот помрешь сегодня, сипишь уже, посинел весь, не приведи господи, а рядом только я. Мне тоже не хочется быть рядом с покойничком. Ты вот что — вспоминай, припомни начало, с чего у тебя пошло все вкривь да вкось, ты всех прости, раз скоро преставишься, мне так монах говорил, старец что-то такое знал и про меня, и про всех. Я так сразу при нем онемел, поганые мои слова будто примерзли к губам.

Бомж перевел дух, отхлебнул холодный чай, о чем-то задумался, в палате повисла тишина, слышно было тяжелое дыхание соседа, привстал, вглядыва­ясь в больного, подошел к нему, присел рядом.

— Монах мне сказал, — старик наклонился к уху Сержа, заговорил шепо­том. — Каждый человек чувствует свой предел, окончание, так сказать, зем­ного пути. вот и ты. Не бойся, думаю, там, — бомж повел неопределенно головой и посмотрел куда-то вверх, под своды потолка, — там не будет хуже, а может, и лучше, там и путь-дорожку твою кривую можно исправить. Не вором же ты народился, нет, а для чего-то другого.

Серж почувствовал облегчение, боли отступили, дышалось ровно, спо­койно, перевернулся на спину, правая лопатка с гниющей раной не болела. Удивился резкой перемене. Захотелось насладиться покоем, воздушной лег­костью во всем теле, кончились мучения.

Сосед снял с шеи веревочку, на ней висел простой медный крестик, разорвал ее, из куска тонкой бечевки свил колечко, накрутил его на мизинец Сержа. Тот хотел оттолкнуть чудаковатого бомжа, но рука не поднялась, лежа­ла бессильной плетью.

— Вспомни все, отмотай назад свою жизнь и застолби то место. Может, тебя и помилуют силы небесные. Ты знаешь, страшно жить здесь, а там тебя встре­тят, хорошо встретят, там столько родни собралось, ждут. А что жизнь? Грехи наши тяжкие, ничего хорошего, приходим в этот мир чистыми, как малые дети, а потом смердим. Смерть — избавление, всего-то избавление. от грехов, от оков Праведных быстро забирают, билет долго не выдают большим грешни­кам, он уже и не здесь, но и не там. Вспомни утро своей жизни, полегчает.

Негромкий голос соседа казался тонким, звенящим, а в голове что-то росло, напряженно раздувалась какая-то горячая точка. «Сейчас лопнет, как струна, и конец. конец всем мучениям, всей жизни...»

Лицо старика расплывалось, теряло очертания, всклокоченная борода, седые волосы исчезли, остался один голос, а потом все отступило в непро­глядную мглу.

На подоконник приземлилась зеленогрудая синичка, коротко чиркнула свое «пи-ли», неудачно взлетела и стукнула клювом о стекло.

— ...но если взошло солнце, записано в Священном Писании, нет такого права убивать вора, иначе вина в смерти человека падет на тех, кто вынес смертный приговор.

Бурый потолок в темных разводах поплыл, стены, выкрашенные в зеле­ную краску, плавно закачались, в груди засипело, как будто в ней случился прокол, и накопившаяся муть, слизь, спертый, внутренний газ вдруг начал понемногу выходить, словно воздух из прорезанной велосипедной шины.

Стало легче, холодная испарина тонкой струйкой потекла по шее, спине. Серж провалился в какой-то гулкий, черный колодец. Он долго летел в глуби­ну, мелькали тени, лица, свистело в ушах, он слышал обрывки забытых мело­дий, голоса, крики, сильное эхо ударило по ушным перепонкам, оглушило, но боли не было. Босые ноги почувствовали приземление, теплую воду. Она тихо плескалась, омывала усталые ступни, тянуло лечь прямо на волны, рас­твориться в светлом, прозрачном мерцании реки. Река серебристо мерцала, как рыбья чешуя. Лицо медленно погружалось в мягкие речные струи, тело казалось легким, бесплотным. Ноги нащупали дно, здесь было совсем неглу­боко. Голова уткнулась в песочный берег. Солнечный свет ласково щекотал закрытые веки. Не хотелось открывать глаза. Это марево, сновидение, сейчас все закончится, и я проснусь.

— Парень, ты чего, нахлебался? Давай руку, подмогу.

Угрюмый старик в видавшей виды солдатской пилотке согнулся над тем­новолосым мальчиком, тот только что вынырнул из воды, почти бездыханный, смертельно бледный, с синими губами, он еще плакал, несвязно бормотал, в каком-то мучительном беспамятстве откашливался, всхлипывал, звал кого-то по имени.

— У тебя солнечный удар, целый день на солнцепеке. видел тебя, твой дружок давно сбежал, объел куст малины и ходу, а тебя бросил... Думал, ты утоп, а ты счастливчик. Как зовут?

Мальчик с трудом разлепил тяжелые веки, вспомнил сонного рыбака, что дремал утром на берегу, сидя на перевернутом ведре, выдохнул:

— Серый. Сергей.

Хотел рассказать про сон, который еще несколько минут назад помнил так явно, отчетливо, со всеми мелкими деталями. Теперь видения ускользали, исчезали, как будто быстро сворачивалась старая кинолента, и все ее кадры рассыпались и превратились в пыль. Из горла у него вдруг маленьким фонтан­чиком брызнула вода, окрашенная алой кровью.

— Ох ты, парень, лежи, лежи пока, дыши глубоко, не бойся, ты жив, не утонул.

Мальчик не понимал, как он оказался в воде, голова гудела и раскалы­валась от боли, мизинец левой руки болел, его покалывали мелкие, острые иголочки. Он поднял вверх тяжелую руку, мизинец был передавлен тонкой бечевкой для упаковки, такой обычно перевязывают в магазинах коробки. Он пристально всматривался в колечко из тонкого шпагата, силился вспомнить что-то очень важное и не мог.

К нему подошла сероглазая девочка в белой панамке.

— На, — протянула красноватый слоистый камень в черно-золотых про­жилках, на солнце они рассыпались зеркальными капельками брызг.

Камень был влажным и теплым, как и рука девочки.

— Красивый, — отозвался мальчик.

— Это слюда блестит, — сказал рыбак. — Тут много таких камней.

Молодая женщина в соломенной шляпке с красной ленточкой в белый горошек окликнула девочку.

— Зоя, вернись, мы уже уходим!

— Зоя, Зоя, — повторил мальчик.

Когда-то давно он слышал это звонкое имя, но где, когда, забыл, все забыл. Слово «Зоя» заливчато отозвалось в голове слабым эхом, булькнуло, как камешек по серебристой воде, и исчезло в глубинах памяти.

Мальчик чувствовал во всем теле невероятную тяжесть, спина ныла, как у глубокого старика, ломило в суставах, в глазах застыла печаль, будто он про­жил долгую-долгую жизнь.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg