«Встреча [= Свидание]»

Встреча [= Свидание] (fb2) - Встреча [= Свидание] (пер. Надежда Валентиновна Бунтман) 381K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ален Роб-Грийе

Ален Роб-Грийе Встреча

ALAIN ROBBE-GRILLET

RENDEZ-VOUS

Paris

1981

Глава первая

Я на месте точно в назначенное время: на часах — пол седьмого. Уже почти совсем темно. Ангар не заперт. Вхожу, надавив на дверь, — замка больше нет.

Внутри все тихо. Если как следует прислушаться, чуткое ухо уловит где-то поблизости четкий и размеренный звук: капли воды падают из плохо завинченного крана в таз, либо в тазик, либо просто в лужу на полу.

В слабом свете, проникающем сквозь широкие окна с мутными, кое-где разбитыми стеклами, я с трудом различаю окружающие меня, наверное, уже бесполезные предметы, наваленные повсюду в страшном беспорядке. Старые бракованные машины, металлические остовы и разные железки, равномерно покрытые черноватым тусклым налетом пыли и ржавчины.

Глаза понемногу привыкают к полумраку, и я наконец замечаю, что передо мной — человек. Засунув руки в карманы плаща, он неподвижно стоит и смотрит на меня, не говоря ни слова, не выказывая ни малейшего желания со мной поздороваться. На нем темные очки, и у меня вдруг возникает мысль, что он, видимо, слепой.

Высокий, худой, судя по всему молодой, он непринужденно опирается плечом на груду разнокалиберных ящиков. Лица почти не видно, из-за того что между поднятым воротником макинтоша и полями шляпы, надвинутой на лоб, еще и очки. Все облачение невероятно напоминает старый гангстерский фильм тридцатых годов.

Теперь я сам застываю в пяти-шести шагах от этого человека, который по-прежнему неподвижен, как бронзовая статуя, и четко (правда, тихим голосом) произношу условный пароль: «Господин Жан, если не ошибаюсь? Меня зовут Борис. Я по объявлению».

И опять в тишине — размеренный звук капель. Этот слепой еще и глухонемой?

Через несколько минут наконец слышится ответ: «Не Жан, а Джинн. Я американка».

Мое удивление столь велико, что мне трудно его скрыть. Это действительно голос молодой женщины, напевный, жаркий и низкий, отчего становится чувственно-проникновенным. Она, между тем, не против обращения «господин», которое, стало быть, ее устраивает.

У нее на губах — тень улыбки. Она спрашивает: «Вам непривычно работать под началом у девушки?»

В ее фразе — вызов. Но я тут же решаю подхватить игру. «Нет, месье, — говорю ей, — напротив». В любом случае у меня нет выбора.

Джинн больше не расположена разговаривать. Она внимательно без всякого снисхождения рассматривает меня. Возможно, она выносит суровый приговор моим способностям. Я опасаюсь ее осуждения, которое оглашается после осмотра: «Вы вполне красивый юноша, — произносит она, — но слишком высокий для француза».

Мне смешно. Полагаю, юная иностранка во Франции недавно, и в голове у нее — готовые стереотипы. Вместо оправдания заявляю: «Я — француз». — «Дело не в этом», — резко замечает она, помолчав.

Она говорит по-французски с легким очаровательным акцентом. Ее звучный голос и внешность андрогина напоминают мне актрису Джейн Франк. Мне нравится Джейн Франк. Я хожу на все ее фильмы. Увы, как говорит «господин» Джинн, дело не в этом.

Еще некоторое время мы продолжаем изучать друг друга. Смеркается. Пытаясь скрыть смущение, спрашиваю: «Так в чем же дело?»

Джинн, очевидно, впервые расслабляется, и на ее губах появляется прелестная улыбка Джейн. «Вам нужно будет остаться незамеченным в толпе».

У меня большое же лешие ответить ей улыбкой, добавив еще и комплимент. Не осмеливаюсь: она — начальник. Удовлетворяюсь самозащитой: «Я — не верзила». На самом деле во мне метр восемьдесят, да и она не маленькая.

Она просит меня подойти. Делаю пять шагов по направлению к ней. Вблизи ее лицо необычно бледно, неподвижно, как у восковой куклы. Даже страшно подходить ближе. Не свожу глаз с ее рта.

«Еще», — говорит она. На этот раз сомнений нет — она не двигает губами, когда разговаривает. Делаю еще один шаг и кладу ей руку на грудь.

Не женщина и не мужчина. Передо мной — пластмассовый манекен из витрины модного магазина. В темноте я обознался. Красивая улыбка Джейн Франк — плод моего собственного воображения.

«Дотроньтесь еще, если вам так уж нравится», — иронично звучит завораживающий голос «господина» Джинн, подчеркивая нелепость моего положения. Откуда этот голос? Звук раздается, по-видимому, не из самого манекена, а из динамика, спрятанного где-то поблизости.

Итак, за мной наблюдает некий невидимка. Очень неприятно. Ощущение неловкости, нависшей опасности и собственной вины. Вполне возможно, что девушка, разговаривающая со мной, находится за много километров отсюда и разглядывает меня, как насекомое в лупу, на экране монитора. Уверен, она смеется надо мной.

«В конце центрального прохода — лестница, — слышится голос. — Вам надо подняться на третий этаж. Дальше ступенек нет». С облегчением покидаю безжизненную куклу и радостно следую инструкциям.

Дойдя до второго этажа, вижу, что лестница там кончается. Этаж, который во Франции называют вторым, в Америке считается третьим. Моя версия подтверждается — Джинн живет не во Франции.

Теперь я — на каком-то просторном чердаке, очень похожем на нижний этаж: те же мутные стекла, те же проходы между грудами разнообразных предметов. Становится чуть-чуть светлее.

Смотрю налево, потом направо в поисках следов человеческого присутствия среди картонного, деревянного и железного хлама.

Неожиданно у меня возникает тревожное ощущение, что сцена повторяется, как в зеркале: передо мной в пяти-шести шагах стоит та же неподвижная фигура в плаще с поднятым воротником, в черных очках и фетровой шляпе, сдвинутой набок, — другой манекен в той же позе, точная копия первого.

Теперь я решительно подхожу, протягиваю руку. Слава богу, вовремя останавливаюсь: непонятный предмет улыбается, на сей раз сомнений быть не может, я же не сумасшедший. Этот якобы восковой манекен — настоящая женщина.

Она вынимает левую руку из кармана и замедленным движением поднимает ее, чтобы отвести мою руку, застывшую от удивления.

«Не трогай — взорвется!» — произносит она. Голос тот же, столь же притягательный и чувственный, с тем же бостонским акцентом, только теперь она с безмятежной наглостью обращается ко мне на «ты».

«Извини, — говорю, — я болван». Она сразу вновь переходит на суровый безапелляционный тон: «На будущее, ты обязан всегда говорить мне „вы“».

«О’кей», — отвечаю я, сохраняя видимость хорошего настроения. Но этот спектакль начинает меня раздражать. Джинн наверняка делает все нарочно, потому что после минутного размышления она добавляет: «И не говори о’кей — звучит вульгарно, особенно, по-французски».

Тороплюсь скорее завершить неприятную встречу — после такого приема надеяться не на что. Но в то же время эта наглая девица действует на меня завораживающе. «Благодарю за уроки французского», — говорю я ей.

Словно угадав мои мысли, она заявляет: «Теперь ты не можешь от меня уйти. Слишком поздно, выход перекрыт. Познакомься, это Лаура, она вооружена».

Поворачиваюсь к лестнице. На верхней ступеньке, засунув руки в карманы плаща, стоит другая девица в точно таком же одеянии, черных очках и мягкой шляпе.

Согнутый правый локоть и оттопыренный карман свидетельствуют о реальности угрозы: под тканью — крупнокалиберный револьвер, направленный на меня юной особой. А может, она притворяется.

«Хелло, Лаура. Как поживаете?» — я выдерживаю стиль классического триллера, который мне удается лучше всего. «Как поживаете», — раздается в ответ утвердительное предложение, обязательное по правилам английского этикета. В этой организации у нее нет никакого ранга, раз она со мной на «вы».

У меня возникает бредовая мысль: а что, если Лаура — безжизненный манекен с нижнего этажа, поднявшийся по ступенькам вслед за мной и очутившийся рядом.

По правде говоря, девицы теперь не те, что раньше. Сейчас они, как мальчишки, играют в гангстеров. Налетают рэкетирами. Занимаются ограблениями и карате. Насилуют беззащитных подростков. Носят брюки. Жизнь становится невыносимой.

Скорее всего, Джинн полагает, что необходимо все объяснить, и поэтому начинает пространную речь: «Надеюсь, ты не в обиде на наши методы. Мы вынуждены работать следующим образом: быть бдительными с потенциальными врагами, следить за тем, чтобы новые друзья хранили верность, действовать, соблюдая все меры предосторожности, как ты мог заметить».

Помолчав, она продолжает: «Наши действия должны оставаться в тайне. Они сопряжены с большим риском для нас. Ты нам поможешь. Мы снабдим тебя точными инструкциями. Однако мы остерегаемся (по крайней мере, вначале) открывать тебе особенности твоей миссии и главную цель нашего предприятия. В целях не только безопасности, но и эффективности результатов».

Спрашиваю, что будет, если я откажусь. Она фактически не оставляет никакой альтернативы: «Тебе нужны деньги. Мы платим. Значит, не обсуждай. Задавать вопросы и комментировать бесполезно. Ты выполнишь все, что мы попросим, и дело с концом».

Мне нравится свобода. Мне нравится отвечать за свои поступки. Мне нравится понимать, что я делаю. И тем не менее я иду на эту странную сделку.

Мной движет не страх перед воображаемым револьвером и не острая потребность в деньгах. Когда ты молод, существует много других способов заработать на жизнь. Тогда зачем? Из любопытства? Или по более важной причине?

Во всяком случае, если я свободен, то имею право делать все, что хочу, даже вопреки голосу разума.

«Ты задумался о чем-то, что-то скрываешь», — говорит Джинн. «Да». — «И о чем же?» — «Это не имеет отношения к работе».

Тогда Джинн снимает черные очки — за ними восхитительные светлые глаза. Наконец она дарит мне прелестную улыбку, на которую я надеялся с самого начала. Отбросив начальственное «ты», она шепчет нежным жарким голосом: «А сейчас скажите, о чем вы думаете?» Я заявляю: «Борьба полов — двигатель прогресса».

Глава вторая

Снова я в одиночестве быстро шагаю по улицам, ярко освещенным фонарями и витринами магазинов; я ощущаю в себе резкую смену настроения: ранее неведомое ликование кружит в танце мое тело, вносит сумятицу в мои мысли, расцвечивает все окружающие меня вещи. Это уже не утреннее неясное и бездушное легкомыслие, а нечто похожее на счастье, даже воодушевление, причем без явных на то причин.

Без явных причин? А почему бы честно не признаться? Моя встреча с Джинн и есть, разумеется, причина внезапного поразительного превращения — каждое мгновение кстати и некстати я думаю о ней. Ее образ, силуэт, лицо, жесты, манера двигаться, наконец, ее улыбка слишком крепко засели у меня в голове, мое поручение наверняка не требует столь пристального внимания к работодателю.

Я весело и по-доброму смотрю на лавчонки (довольно убогие в этом районе), прохожих, собак (которых я терпеть не могу). Хочется петь, куда-то бежать. На всех лицах я вижу радость. Обычно люди глупы и мрачны. Сегодня всех вокруг словно коснулась неизъяснимая благодать.

Новая работа в чем-то приятна: в ней чувствуется дух приключений. И даже больше — любовных приключений. Меня всегда влекло к романтике и фантазиям — что верно, то верно. Итак, здесь нужно быть очень осторожным. Слишком живое воображение может повлечь за собой ошибочные оценки и, более того, серьезные промахи.

Внезапно из глубины памяти всплывает забытая подробность: мне надо остаться незамеченным. Джинн не просто сказала, а несколько раз настойчиво повторила задание. А я делаю все наоборот: всем наверняка бросилось в глаза мое радостное возбуждение. Оно сразу же резко падает.

Захожу в кафе и заказываю эспрессо без молока. Французы пьют кофе только по-итальянски, французский — недостаточно крепкий. Но самый дрянной, на их вкус, — американский. Почему, интересно, я думаю об Америке? Опять из-за Джинн! Это начинает действовать мне на нервы.

Вот ведь парадокс: чтобы не привлекать к себе внимания, во Франции нужно заказывать итальянский эспрессо. А существуют ли «французы» или «американцы»? Французы обычно такие. Французы едят это, а не то. Французы так-то одеваются, у них такая-то походка. Что касается еды, может, оно так и есть, только с каждым годом все меньше. Над стойкой я читаю меню, прикрепленное к стене: хот-дог, пицца, гамбургеры, шаурма.

Официант приносит чашечку совершенно черной жидкости с лежащими на блюдечке двумя кусочками сахара в белой обертке и ставит ее передо мной. Потом он уходит, захватив по дороге грязный стакан, оставшийся на соседнем столике.

Наконец обнаруживаю, что в бистро я не один, хотя, когда я вошел, было пусто. Рядом со мной — девушка в красном пиджаке, явно студентка, погруженная в чтение толстой книги по медицине. Пока я ее разглядываю, она, видимо, почувствовав мой взгляд, устремляет свой взор на меня. Критически думаю о себе: ну, вот, засыпался, меня заметили! Студентка молча долго меня рассматривает, как неживого. Потом опускает голову, уткнувшись в книгу.

Однако чуть позже она снова принимается меня изучать и на сей раз произносит нейтральным тоном, с какой-то спокойной уверенностью: «Пять минут восьмого. Опоздаете». Даже на часы не взглянула. Машинально смотрю на свои. Действительно, пять минут восьмого. А у меня встреча в четверть восьмого на Северном вокзале.

Таким образом, девушка — шпионка на моем пути, подосланная Джинн, чтобы следить, насколько я серьезен в деле. «Вы работаете вместе с нами?» — спрашиваю я, немного подумав. Поскольку она по-прежнему молчит, я задаю еще вопросы: «Как вам удалось столько узнать обо мне? Вы знаете, кто я, куда иду, что мне надо делать и когда. Значит, вы — подруга Джинн?»

Она внимательно, бесстрастно и, вероятно, сурово осматривает меня и в конце концов заявляет: «Слишком много говорите». И опять склоняется над своей книгой. Через по л мину ты, не отрываясь от чтения, она медленно, будто про себя произносит несколько слов, словно расшифровывает какой-то сложный отрывок из текста: «Улица, которая вам нужна, — третья справа, если идти по проспекту».

Действительно, мой ангел-хранитель прав: если буду болтать, то опоздаю. «Благодарю вас», — говорю я, обозначая свою независимость чересчур выспренним прощанием. Встаю, иду к стойке, плачу за кофе и толкаю стеклянную дверь.

Очутившись на улице, оглядываюсь на просторный ярко освещенный зал, где нет никого, кроме девушки в красном пиджаке. Она больше не читает. Захлопнув толстый том, лежащий на столе, она теперь следит за мной без всякого стеснения, спокойно и уверенно.

Несмотря на желание сделать все наоборот, чтобы обозначить свободу действий, я иду дальше в нужном направлении вдоль по проспекту в толпе мужчин и женщин, возвращающихся с работы. Они уже не выглядят беззаботными и симпатичными. С этого момента я убежден, что все за мной наблюдают. У третьего перекрестка сворачиваю направо — на темную пустынную улочку.

Скромная, незаметная улица, где нет никаких машин — ни снующих, ни припаркованных, — ровно освещенная лишь желтым мерцающим светом старых фонарей, казалось, покинутая обитателями, резко контрастирует с большим проспектом, с которого я свернул. Домики низенькие (максимум двухэтажные), бедные, с темными окнами. Здесь особенно много складов и мастерских. Неровная, вымощенная по старинке дорога в ужасном состоянии, в выбоинах — грязные лужи.

Я колеблюсь, прежде чем пойти дальше по узкому длинному переулку, очень похожему на тупик: несмотря на полумрак различаю в глубине глухую стену, преграждающую путь. На первом доме все-таки висит табличка с названием настоящей улицы, то есть имеющей начало и конец: «улица Верцингеторига Третьего». Я и не подозревал о существовании даже второго по счету Верцингеторига, не говоря уж о третьем.

Если подумать, может быть, есть проход с какого-либо края стены — правого или левого. Но удивительно, что совершенно нет машин. А правильно ли я иду? У меня была мысль пройти по соседней, знакомой мне улице. Уверен, что добираться до вокзала по ней ничуть не дольше, чем здесь. Это медичка вмешалась и попутала меня с якобы короткой дорогой.

Надо поторапливаться. Теперь мне осталось меньше пяти минут до встречи на Северном вокзале. Этот богом забытый переулок поможет существенно выиграть время. Во всяком случае, по нему продвигаешься быстрее: никаких машин, пешеходов и перекрестков нет.

Уж коль скоро я пошел на такой риск (увы, не по здравому размышлению), не остается ничего другого, как шагать возможно шире, стараясь наступать на проходимые участки мостовой без тротуара. Я почти бегу, лечу как во сне.

В данный момент мне неизвестен точный смысл моего задания: я только знаю, что оно состоит в том, чтобы отыскать некоего пассажира (у меня в памяти — его точное описание), прибывающего в Париж из Амстердама поездом в девятнадцать часов двенадцать минут. Затем незаметно следовать за ним до гостиницы. Пока все. Вскоре надеюсь узнать больше.

Я еще не достиг середины нескончаемой улицы, как вдруг в десяти метрах передо мной появился ребенок. Он выскочил из дома с правой стороны — того, что повыше остальных, — и со всех ног бросился через дорогу.

Он несется сломя голову, спотыкается о выступающий булыжник и, не успев вскрикнуть, летит в лужу черноватой грязи. Не шевелясь, он лежит на животе, вытянув перед собой руки.

Несколько прыжков — и я стою рядом с застывшим тельцем. Осторожно его переворачиваю. Это мальчик лет десяти, весьма странно одетый, словно подросток из прошлого века: брюки подхвачены под коленями какими-то завязками, просторная, довольно короткая рубаха подпоясана толстым кожаным поясом.

Его глаза широко распахнуты, но зрачки неподвижны. Рот приоткрыт, губы слегка дрожат. Шея и конечности — вялые и безжизненные, все тело — как у тряпичной куклы.

К счастью, он упал не в грязь, а прямо на край выбоины с грязной водой. Вблизи жижа кажется вязкой и не черной, а красно-коричневой. Внезапно меня охватывает необъяснимая тревога. От чего? Пугает цвет этой непонятной жидкости? Или что-то еще?

Смотрю на часы. Девять минут восьмого. Сейчас уже невозможно попасть на вокзал к прибытию поезда из Амстердама. Итак, приключение, начавшееся сегодня утром, кончилось. Но я ведь не могу оставить раненого ребенка даже ради любви к Джинн. Ну и ладно! В любом случае поезд я пропустил.

Справа от меня — настежь распахнутая дверь. Наверняка мальчик из этого дома. Однако внутри нигде не заметно ни огонька: ни в подъезде, ни на этажах. Беру на руки тело мальчика. Он непомерно худой, легкий как перышко.

В неясном свете ближайшего фонаря мне лучше видно его лицо: никаких явных увечий, он спокоен и красив, но невероятно бледен. Видимо, стукнулся затылком о камень и оглушен ударом. Но ведь он упал вниз лицом руками вперед. Значит, головой земли не коснулся.

Переступаю порог дома с моей хрупкой ношей на руках. Осторожно продвигаюсь по длинному коридору, идущему перпендикулярно улице. Вокруг темно и тихо.

Не наткнувшись ни на какой другой выход — внутреннюю дверь или боковой коридор, — упираюсь в деревянную лестницу. Мне чудится слабый свет на втором этаже. Поднимаюсь медленно, потому что боюсь споткнуться или задеть какое-нибудь невидимое препятствие ногами или головой мальчонки, до сих пор не пришедшего в себя.

На площадку второго этажа выходят две двери. Одна заперта, другая приоткрыта. Оттуда брезжит мутное сияние. Толкаю дверь коленом и вхожу в просторную комнату с двумя окнами на улицу.

Освещения здесь никакого. Только лучи фонарей, проникающие снаружи, поскольку нет штор, но этого все же достаточно, чтобы я смог различить очертания предметов: стола светлого дерева, трех-четырех разрозненных стульев с более или менее продавленными сиденьями, широкой железной кровати и огромного количества чемоданов всяческих форм и размеров.

На кровати — тюфяк, но ни простыни, ни одеяла нет. Чрезвычайно осторожно опускаю ребенка на грубое ложе. Он по-прежнему без сознания, без малейшего признака жизни, если не считать еле слышного дыхания. Пульс едва различим. Но все еще распахнутые большие глаза блестят в темноте.

Ищу взглядом кнопку, выключатель или какой-либо источник света. Ничего подобного не обнаруживаю. Замечаю, что в комнате нет ни одной лампы — ни плафона, ни абажура, ни просто электрической лампочки.

Я опять на лестничной площадке, зову кого-нибудь — сначала вполголоса, потом громче. До моего слуха в ответ не доносится ни единого звука. Весь дом целиком погружен в полную тишину и как будто заброшен. Что делать — не знаю. Да и сам я заброшен куда-то вне времени.

Внезапно осенившая мысль возвращает меня к окнам комнаты: куда мчался ребенок? Он перебегал улицу по прямой — с одной стороны на другую. Тогда, может быть, он живет напротив.

Но там домов нет, только длинная кирпичная стена, а в ней никаких видимых проемов. Чуть левее — кривая изгородь. Вновь выхожу на лестничную площадку и кричу — все так же безрезультатно. Слышу стук собственного сердца. На сей раз меня охватывает ощущение, что время окончательно остановилось.

Негромкий треск, раздавшийся в комнате, напоминает мне о моем больном. Не дойдя двух шагов до кровати, я в изумлении инстинктивно отшатываюсь: мальчик лежит точно в такой же позе, как и несколько минут назад, но теперь на груди у него — огромное распятие, закрывающее его от плеч до пояса: крест из темного дерева с серебряным Иисусом.

Оглядываюсь по сторонам. Никого, кроме лежащего мальчика. Сначала думаю, что, вероятно, он сам и устроил этот мрачный спектакль: притворяется, что в обмороке, а когда я отворачиваюсь — встает. Наклоняюсь к нему совсем близко: черты лица неподвижны, как у восковой куклы, и цвет кожи такой же бледный. Словно мраморное надгробие.

В это мгновение я поднимаю голову и убеждаюсь в присутствии второго ребенка: маленькая девочка лет семи-восьми неподвижно стоит в дверях на пороге комнаты. Она пристально смотрит на меня.

Откуда она взялась? Как попала сюда? Она подошла абсолютно бесшумно. Тем не менее в сумраке я четко различаю белое старомодное платьице с облегающим корсажем и широкой пышной, хотя и из плотной ткани, юбкой в сборку, доходящей ей до щиколоток.

«Здравствуй, — говорю я, — твоя мама дома?»

Девочка продолжает молча на меня смотреть. Сцена настолько нереальная, призрачная и ошеломляющая, что в этом окутанном очарованием пространстве, при странном голубоватом свете, звук собственного голоса кажется мне самому удивительно фальшивым и невероятным.

Поскольку мне остается лишь отважиться сказать еще несколько слов, я через силу произношу пошлую фразу:

«Твой братик упал».

Никто не отвечает и не откликается на мои слова, они падают в пустоту, словно ненужные бессмысленные предметы. И снова тишина. Неужели я что-то сказал? Мое тело постепенно холодеет, коченеет и замирает.

Глава третья

Сколько времени длилось забытье?

После недолгого размышления девочка молча решительно подходит ко мне. Я делаю невероятное усилие, чтобы выйти из оцепенения. Несколько раз подряд провожу рукой по лбу, тру глаза. Наконец, мне удается встряхнуться. Понемногу прихожу в себя.

К моему великому удивлению, я теперь сижу на соломенном стуле у изголовья кровати. Рядом спит тот самый мальчик, лежа на спине с открытыми глазами и распятием на груди. Мне без особого труда удается встать.

Девочка держит перед собой медный, но сверкающий как золото, подсвечник; на нем — три погашенные свечи. Малышка передвигается бесшумно, скользя будто привидение, поскольку на ее ногах — носки с фетровыми подошвами.

Она ставит подсвечник на стул, с которого я только что встал. Затем аккуратно зажигает все три свечи, одну за другой, каждый раз чиркая новой спичкой, задувая ее и вкладывая обгоревший кончик обратно в коробку, причем все это — с самым серьезным видом.

Я спрашиваю:

— Где здесь телефон? Мы сейчас вызовем врача твоему брату.

Девочка снисходительно глядит на меня так, как смотрят на бестолкового или безумного собеседника.

— Жан мне не брат, — говорит она. — И врач ни к чему, потому что Жан умер.

У нее уверенный тон взрослого человека без каких-либо детских словечек. Голос напевный и нежный, но без тени эмоции. Она очень похожа на мальчика, лежащего в обмороке, только, естественно, ее черты более женственные.

— Его зовут Жан? — спрашиваю я. Вопрос неуместен. Но на меня вдруг накатывает волна воспоминаний о Джинн, и я опять в полном отчаянии. Уже больше половины восьмого. Дело, слава богу, завершилось, но получилось все — не слава богу. Девочка пожимает плечами:

— Разумеется. А как же иначе? — и продолжает с таким же важным и рассудительным видом: — Вчера он тоже умер.

— Что за глупости? Люди умирают раз и навсегда.

— Люди, но не Жан! — утверждает она столь уверенно и категорично, что я сам начинаю сомневаться.

Мысленно улыбаюсь, думая о необычайном зрелище, которое мы собой представляем, и об абсурдности речей, которые произносим. Однако решаю ей подыграть:

— А часто он умирает?

— Сейчас, пожалуй, частенько. Но бывает, что и несколько дней не умирает.

— И подолгу это длится?

— Час, минуту или столетие. Не знаю. У меня нет часов.

— Он сам оживает, или ты ему помогаешь?

— Иногда самостоятельно. Обычно, когда я ему лицо умываю. Ну, знаете, для соборования.

До меня, наконец, доходит приблизительный смысл происходящего: у мальчика, вероятно, частые обмороки, скорее всего, на нервной почве. Когда ему смачивают лоб холодной водой — он приходит в себя. Я все равно не могу оставить детей одних до пробуждения больного.

На его лице — розовые отсветы пламени свечей. Тени вокруг рта и носа смягчаются и теплеют. В зрачках, освещенных по-новому, отражаются пляшущие блики, и взгляд уже не кажется застывшим.

Девочка в белом платье резко садится на кровать прямо у ног мнимого покойника. Я инстинктивно протягиваю руку, чтобы защитить мальчика от сотрясений металлической сетки. Девочка презрительно на меня оглядывается.

— Мертвым не больно. Вам это должно быть известно. Их здесь нет. Они спят и видят сны в другом мире.

Низкие нотки сгущают тембр ее голоса, который становится более нежным и далеким:

— Когда он умирает, я 4aqTo сплю рядом с ним, и мы вместе отправляемся в рай.

Мой разум очередной раз охвачен ощущением пустоты и безумной тревоги. Моя добрая воля и разум бессильны. Мне хочется покинуть комнату с привидениями, где слабеют сознание и тело. Когда мне все толком разъяснят, я уйду. Повторяю свой первый вопрос:

— Где твоя мама?

— Уехала.

— И когда вернется?

— Она не вернется, — отвечает девочка.

Больше не решаюсь настаивать. Чувствую, что за этим кроется какая-то тайная мучительная семейная драма. Меняю тему разговора:

— А папа?

— Умер.

— В который раз?

Она широко распахивает удивленные глаза, полные сочувствия и упрека, их выражение тут же вызывает у меня угрызения совести. После затянувшейся паузы она, наконец, снисходит до объяснения:

— Вы говорите глупости. Люди умирают раз и навсегда. Это даже детям известно.

Более чем логично и очевидно.

Далеко же я зашел в своем расследовании. Каким образом эти малыши живут тут одни, без папы и мамы? Может быть, они обитают в другом месте — у бабушки с дедушкой или у друзей, из жалости их приютивших? Но ими не занимаются, и целыми днями они носятся где попало. А это заброшенное здание без света и телефона — их любимое место для игр.

— Где вы с братом живете?

— Жан мне не брат, — отвечает она, — а муж.

— И ты живешь с ним в этом доме?

— Мы живем, где хотим. Если вам наш дом не нравится, то зачем вы сюда пришли? Мы никого ни о чем не просили.

В принципе, она права. Понятия не имею, что я здесь делаю. Мысленно подытоживаю ситуацию: мнимая медичка указывает мне улочку, по которой я не собирался идти; я замечаю мальчишку, выбежавшего прямо передо мной; он падает и теряет сознание; я переношу его тело в ближайшее здание, где рассудительная и загадочная девочка ведет бессвязные речи об отсутствующих и умерших.

— Если хотите взглянуть на его портрет, он висит на стене, — говорит в заключение моя собеседница. Как она догадалась, что я продолжаю думать об ее отце?

В проеме между окнами в рамочке из черного дерева висит фотография мужчины лет тридцати в форме младшего офицера морского флота. Под деревянную рамку просунута освященная веточка букса.

— Он был моряком?

— Разумеется.

— Погиб на море?

Уверен, что она опять скажет «разумеется» и еле заметно пожмет плечами. В действительности же ее ответы всегда обманывают мое ожидание. И точно, на этот раз она ограничилась тем, что поправила меня, как учительница ученика: «Утонул», — употребив выражение, более подходящее для кораблекрушения.

Сложно вообразить, что о таких тонкостях говорит маленький ребенок. Внезапно у меня возникает ощущение, что она рассказывает заученный урок. Внизу на фотографии чья-то старательная рука вывела слова: «Мари и Жану от любящего папы». Я поворачиваюсь к девочке:

— Тебя зовут Мари?

— Разумеется. А как же еще?

Рассматриваю портрет и чувствую какой-то подвох. Но девочка продолжает:

— А ты — Симон. Тут тебе письмо.

Я как раз только что заметил уголок белого конверта, который высовывался из-под веточки букса. Нет времени раздумывать над удивительными метаморфозами в поведении Мари: она со мной на ты, и ей известно мое имя.

Двумя пальцами беру письмо и аккуратно вытаскиваю его из тайника, чтобы не задеть листочки букса. Обычная бумага быстро желтеет на воздухе и на свету. А тут — белая, не поблекшая, или мне мерещится это в полумраке. Видимо, письмо положили сюда недавно.

На конверте — полное имя адресата: «Господину Симону Лекёру /Борису/», то есть не только мое собственное, но и условное имя, данное мне в организации, где я работаю немногим более нескольких часов. Особенно любопытно, что почерк как две капли воды (те же чернила, то же перо, тот же наклон) похож на дарственную надпись на фотографии моряка.

Но в это мгновенье за моей спиной истошно кричит девочка: «Все, Жан, можешь вставать! Он нашел послание».

Я резко поворачиваюсь и вижу, как только что бездыханный мальчик одним махом вскакивает и, свесив ноги, садится на краешке матраса рядом с довольной сестрой. С минуту оба дружно хлопают в ладоши и радостно подпрыгивают на металлической сетке, раскачивая ее со смехом. Чувствую себя полным идиотом.

Затем Мари резко переходит на серьезный тон. Мальчик ей подражает: полагаю, он слушается сестренку — она явно младше его, но гораздо шустрее. Девочка обращается ко мне:

— Теперь ты — наш папа. Я — Мари Лекёр. А он — Жан Лекёр.

Она соскакивает с кровати и, церемонно присев в реверансе, указывает мне на своего сообщника. Потом бежит к входной двери и, очевидно, нажимает на выключатель (расположенный снаружи), потому что сразу же вся комната ярко освещается, как зрительный зал в антракте.

Теперь стало видно множество ламп, старинных бра в форме птиц: когда они потушены, их можно и не заметить. Легко и бодро Мари возвращается к постели и садится, тесно прижавшись к старшему брату. Они что-то тихонько шепчут друг другу на ухо.

Опять смотрят на меня. Теперь у них внимательный и послушный вид. Им хочется узнать продолжение. Они — в театре, а я — на сцене, играю незнакомую пьесу, сочиненную для меня каким-то иностранцем… А может, иностранкой?

Открываю не заклеенный конверт. Внутри — сложенный вчетверо листок бумаги. Бережно его разворачиваю. Почерк тот же, наверняка писал левша, или, точнее, писала. Рассматриваю подпись и чувствую, что мое сердце начинает бешено колотиться…

Вдруг начинаю понимать причину своих смутных подозрений, возникших при виде написанных от руки и наклоненных влево букв под портретом в черной рамке: во Франции очень мало людей пишут левой рукой, особенно если взять поколение этого моряка.

Письмо, разумеется, не любовное. Однако, несколько слов — уже неплохо, особенно, если их написал человек, которого накануне вы потеряли навсегда. Развернувшись лицом к моей юной публике, я, подобно драматическому актеру, вдохновенно читаю текст вслух: «Амстердамский поезд был выбран, чтобы направить дело по ложному пути и отвести все подозрения. Настоящее задание начинается здесь. Теперь, когда вы познакомились, дети отведут тебя туда, куда вы должны пойти вместе. Ни пуха ни пера».

Подпись — «Жан», то есть Джинн — ошибка исключается. Все равно я недопонял фразу про подозрения. Чьи? Складываю письмо и засовываю обратно в конверт. Мари пару раз хлопает в ладоши. Спустя некоторое время Жан нехотя делает то же самое.

— Я хочу есть, — говорит он. — Быть мертвым очень утомительно.

Оба ребенка подходят ко мне и властно берут меня за руки. Я не сопротивляюсь, потому что таковы инструкции. И мы втроем, как семья на прогулке, выходим сначала из комнаты, потом из дома. Лестница, коридор внизу и площадка второго этажа ярко освещены мощными лампочками (кто их зажег, спрашивается?). Мари не гасит свет и не закрывает дверь. Я спрашиваю, почему. Ответ столь же непредсказуем, как и последующие события:

— Ничего страшного, — говорит она, — ведь Жанна и Жозеф дома.

— Кто такие Жанна и Жозеф?

— Жозеф — это Жозеф, а Жанна — это Жанна.

И я доканчиваю за нее: «…разумеется».

Она выводит меня за руку на широкий проспект, то идя быстрым шагом, то прыгая на одной ножке по неровной мостовой. Жан, наоборот, еле тащится. Через несколько минут он снова повторяет:

— Ужасно хочется есть.

— У него в это время — ужин, — говорит Мари. — Если его не накормить, он, чего доброго, опять умрет, и мы не успеем поиграть.

С этими словами она заливается отрывистым тоненьким страшноватым смехом. Как и большинство слишком рассудительных детей, она совершенно безумна. Интересно, сколько ей лет на самом деле.

Она небольшого роста, щупленькая, но ей может быть и гораздо больше восьми.

— Мари, сколько тебе лет?

— Ты ведь знаешь, что неприлично спрашивать у женщин о возрасте.

— Даже у женщин твоего возраста?

— Разумеется. В любом возрасте не поздно начать соблюдать правила приличия.

Эта сентенция была произнесена назидательным тоном, не допускающим даже заговорщицкой улыбки. Сознает ли Мари всю абсурдность своих рассуждений? Девочка свернула налево по проспекту, и мы с Жаном последовали за ней. Шаг у нее такой же решительный, как и характер, и это не располагает к расспросам. Внезапно она замирает как вкопанная и спрашивает, окинув меня строгим взглядом:

— Ты умеешь врать?

— Случается, когда в том есть необходимость.

— А я здорово вру, даже когда не нужно. Когда врут по необходимости, это, разумеется, менее ценно. Я могу за целый день ни разу не сказать правду. В прошлом году в школе я даже приз за вранье получила.

— Врешь, — говорю я.

Мой отпор ее ни капельки не смущает — она продолжает со спокойной уверенностью:

— На уроках по логике в этом году мы проходили вранье первой степени с двумя неизвестными. Иногда мы врем хором — потрясающе получается. В старших классах занимаются враньем второй степени с двумя неизвестными и враньем третьей степени. Наверное, трудно. Скорей бы в следующий класс.

После этих слов девочка, так же внезапно, устремляется вперед. Мальчик все время молчит. Я спрашиваю:

— Куда мы идем?

— В ресторан.

— У нас есть еще время?

— Разумеется. Что тебе там в письме написали?

— Что ты отведешь меня туда, куда я должен прийти.

— Тогда, поскольку я веду тебя в ресторан, ты должен пойти в ресторан.

Тут я безоговорочно подчиняюсь. Подходим к пивному бару. Девочка властно и с поразительной силой толкает стеклянную дверь. Мы с Жаном следуем за ней. Я тотчас узнаю кафе, где встретил медичку в красном пиджаке.

Девушка все еще сидит на том же месте посреди большого пустого зала. Заметив нас, она встает. Убежден, что ей хотелось подстеречь меня на обратном пути. Проходя мимо нас, она чуть заметно кивает Мари и спрашивает вполголоса:

— Все в порядке?

— Да, — говорит Мари, ничуть не робея. И сразу же добавляет: — Разумеется.

Лже-студентка уходит, даже не взглянув на меня. Мы усаживаемся за один из прямоугольных столов в глубине зала. По непонятной причине дети выбирают самый темный угол. Они как будто избегают слишком яркого света. В любом случае решает Мари.

— Хочу пиццу, — говорит Жан.

— Нет, — возражает сестра, — ты прекрасно знаешь, что они нарочно кладут туда всякие бактерии и вирусы.

Надо же, думаю про себя, молодежь увлекается профилактикой болезней. Или, может быть, они воспитывались в американской семье? К нам подходит официант, и Мари заказывает на всех горячие бутерброды, две бутылки лимонада и «кружку пива для русского господина». Когда официант молча удаляется, она строит мне страшную рожу.

— Зачем ты сказала, что я русский?

Впрочем, русские пьют столько же пива, сколько французы или немцы.

— Ты русский, потому что тебя зовут Борис. И пиво ты пьешь, как все, Борис Лекёрович!

Сменив одновременно тон и тему, она наклоняется и доверительно шепчет мне на ухо:

— Ты обратил внимание на лицо официанта? Это тот же моряк, что на фотографии в траурной рамке.

— Он действительно умер?

— Разумеется. Погиб на море. Его призрак возвращается в кафе, где он раньше работал, и обслуживает клиентов. Вот почему он никогда не разговаривает.

— А, понятно, — говорю я.

Внезапно перед нами возникает человек в белом пиджаке; он приносит нам напитки. Его сходство с моряком отнюдь не бросается в глаза. Мари произносит чрезвычайно светским тоном:

— Большое спасибо. Завтра мама зайдет и расплатится.

Глава четвертая

Пока мы ели, я спросил у Мари, каким образом официант мог работать в кафе до того, как умер, если он был моряком. Она нисколько не смутилась:

— Разумеется, во время увольнительных. Он сходил с корабля и тут же шел к своей любовнице, которая здесь же работала. Он ее любил и вместе с ней разносил стаканчики белого вина и кофе со сливками. Чего ради любви не сделаешь.

— А что стало с любовницей?

— Когда узнала о трагической гибели любовника, отравилась тухлой пиццей.

Потом Мари осведомилась о том, как живут в Москве: она ведь зачислила меня в русские. Я сказал, что ей неплохо было бы знать самой, поскольку она — моя дочь. Тогда она сочинила новую небылицу:

— Нет. Мы с тобой живем порознь. Меня и Жана украли цыгане, когда мы были еще совсем крошечные. Мы проехали через Европу и Азию — спали в кибитке, просили милостыню, пели, плясали в разных цирках. Приемные родители заставляли нас даже красть деньги или вещи из магазинов.

Если мы не слушались, нас жестоко наказывали, и Жан вынужден был проводить ночь на трапеции, а я — в клетке с тигром. К счастью, тигр оказался очень симпатичным — ему снились кошмары, он ревел ночи напролет, а я от этого в ужасе просыпалась. Утром я вставала, совершенно не выспавшись.

А в это время ты искал нас по всему свету. Каждый вечер ты ходил в цирк — всякий раз в новый — и бродил за кулисами, расспрашивая всех попадавшихся тебе малышей. А может, ты больше на наездниц засматривался. И лишь сегодня мы нашлись.

Мари болтала без умолку, с некой торопливой убежденностью. Внезапно ее возбуждение спало. Она на мгновенье мечтательно задумалась, потом грустно закончила:

— И еще неизвестно, нашлись мы или нет. Может, мы — не мы, и ты — тоже не ты.

Предположив, что наговорила достаточно глупостей, Мари заявила, что настала моя очередь рассказывать.

Я ел быстрее, чем дети, и давным-давно покончил с горячим бутербродом. Мари еще вовсе не собирается заканчивать трапезу, медленно и старательно прожевывая каждый кусочек в паузах между пространными рассуждениями. Спрашиваю, какую историю ей хотелось бы услышать. Она категорически настаивает на «любовной истории из области фантастики», причем последнее слово — «science-fiction» — произносится, естественно, на французский манер. Я начинаю:

— Так вот: «Встречается однажды один робот с молоденькой дамочкой…»

Моя слушательница меня прерывает.

— Ты не умеешь рассказывать, — говорит она. — Настоящая история обязательно должна быть в прошедшем времени. Причем в прошедшем историческом. Иначе никто не поймет, что это настоящая история.

— Ради бога. «Давным-давно, в незапамятные времена в прекрасном французском королевстве жил-был металлический, но очень умный робот. Однажды на придворном балу встретил он юную очаровательную благородную даму. Пригласил он ее на танец и промолвил какую-то любезность. Зарделась она, и попросил он тогда у нее прощенья. Через некоторое время снова принялись они танцевать. Видит она, что смущается кавалер, однако по нраву пришлись ей манеры его чопорные, ведь были они исключительно изысканы. На следующий день сыграли свадьбу. Вручили им роскошные подарки, и отправились молодожены в свадебное путешествие…» Ну как, ничего?

— Не очень, — отвечает Мари. — Но вообще-то сойдет. Теперь все в порядке.

— Тогда я продолжу. Невеста, которую звали Бланш, чтобы ей не было обидно, поскольку у нее были совершенно черные волосы, так вот невеста была простодушна и не сразу заметила кибернетический характер своего супруга. Впрочем, она видела, что он постоянно повторяет одни и те же жесты и слова. «Ну что ж, — думала она, — вот человек, не лишенный последовательности в мыслях».

Но в одно прекрасное утро встала она раньше, чем обычно, и увидела, как стоял он в ванной и смазывал тазобедренный сустав из масленки для швейной машинки. Она была хорошо воспитана и виду не показала. Тем не менее с того дня закралось ей в душу подозрение.

Припомнила она необъяснимые мельчайшие подробности: ночное поскрипывание во время супружеских объятий в скрытом от чужих глаз алькове, которое нельзя было перепутать со скрипом матраса; громкое, непонятно откуда раздававшееся в комнате тиканье будильника.

Кроме того, обнаружила Бланш, что у него иногда начинало подергиваться то правое, то левое веко и тогда его серые, не слишком выразительные глаза напоминали подфарники автомобиля, сворачивающего с дороги. Прочие признаки из области механики взбудоражили ее окончательно.

Позже она уверилась в еще более тревожных — воистину дьявольских — аномалиях: ее муж ничего не забывал! Его поразительная память на незначительные события повседневной жизни, а также необъяснимая скорость, с которой он в конце месяца подсчитывал семейный бюджет, навели Бланш на одну коварную мысль. Она захотела разузнать о нем побольше, и у нее родился план, достойный Макиавелли.

Тем временем дети — и мальчик, и девочка — опустошили тарелки. А я тут переливаю из пустого в порожнее, когда мне самому не терпится уйти из этого бистро и узнать, куда мы отправимся дальше. Быстро перехожу к заключению:

— К сожалению, — говорю я, — именно в этот момент случился Семнадцатый крестовый поход, робота призвали в колониальные войска пехотинцем в третий танковый взвод. Он отплыл в Марсель, а оттуда отправился на Ближний Восток воевать с палестинцами. Поскольку все рыцари носили доспехи из нержавеющей стали, особенности телосложения робота вскоре перестали замечать. Но ему больше не пришлось ступить на землю милой Франции, ибо как-то летним вечером у стен Иерусалима он тихо умер, никого не потревожив. Отравленная стрела неверного пробила кольчугу, что и явилось причиной короткого замыкания в его электронном мозгу.

Мари поморщилась.

— Дурацкий конец, — сказала она. — Некоторые сюжетные ходы удачны, но у тебя не получилось по-умному их проработать. Помимо прочего, совсем не вышло создать живых симпатичных персонажей. Когда в конце герой умирает, слушателей это абсолютно не трогает.

— Когда герой наш пал на поле брани, скажи, ты пала духом? — спросил шутливо я.

На этот раз мне удалось, во всяком случае, добиться прелестной улыбки в ответ на мой требовательный тон учителя словесности. Ответ она выдержала в той же пародийной манере:

— Когда же вы поведали, мой друг, о том, как на балу впервые они увиделись и как любовь меж ними вспыхнула, я, право, восхитилась рассказом вашим. Ужин завершив, мой брат и я, мы горько пожалели, что повесть столь короткая была, однако мы тотчас почувствовали ваше нетерпенье. — Далее стиль переменился: — Я хочу выучиться на героиню романа. Хорошая профессия, и можно будет жить в прошедшем историческом. Правда, так гораздо красивее?

— Я не наелся, — неожиданно прервал нас ее брат. — Теперь я хочу пиццу.

Видимо, он пошутил, потому что оба хохочут. Почему — непонятно. Вероятно — это их особый юмор. Следует очень долгое молчание, которое представляется мне дырой во времени или пустой страницей между двумя главами. Из чего заключаю, что должно произойти что-то новенькое. Жду.

Мои юные товарищи, вроде, тоже ждут. Мари берет нож с вилкой и развлекается тем, что пытается удержать их на весу, приставив кончиками друг к другу; затем она кладет их крест-накрест посреди стола. Она настолько всерьез поглощена невинной забавой, так скрупулезно что-то рассчитывает, что мне видятся в ее опытах некие кабалистические знаки.

К сожалению, я не умею толковать эти фигуры. А может, никакого особого значения в них вовсе нет. Как свойственно детям и поэтам, Мари любит играть со смыслом и бессмыслицей. Соорудив свою конструкцию, она сама себе улыбается, а Жан допивает содержимое стакана. Оба молчат. Чего же они ждут?

Молчание нарушает мальчик:

— Ничего не бойтесь, — говорит он мне. — Пиццу мы придумали, чтобы вас позлить. В этом кафе уже несколько месяцев, кроме горячих бутербродов, ничего не подают. Вы спрашивали, чего мы ждем, так ведь? Просто рано было еще уходить, вот и все. А теперь пора.

Подобно сестре, он изъясняется, как взрослый. К тому же он называет меня на «вы». С того момента, как я увидел его впервые, прошло больше часа, но он ни разу еще не произносил столько слов в один прием. Теперь мне стало понятно, почему он так упорно молчал.

Просто у него ломается голос, и он боится, что над его визгливыми, неожиданно срывающимися посреди фразы интонациями будут смеяться. Может быть, поэтому они с сестрой хохотали: в слове «пицца» есть сочетания звуков, которые могут повредить его голосовые связки.

Мари, наконец, изложила мне дальнейшую программу действий: она вынуждена вернуться домой (куда именно?), чтобы доделать уроки (по вранью?), а ее брат отведет меня на тайное собрание, где я получу точные инструкции. Я, со своей стороны, не должен знать, где состоится встреча. Меня замаскируют под слепого и наденут черные очки с непрозрачными стеклами.

Меры предосторожности и всяческие тайны вокруг деятельности подпольной организации становятся все более экстравагантными. Я убежден, что в этом большая доля игры, но, в любом случае, решаю довести эксперимент до конца. Нетрудно догадаться почему.

Делаю вид, что ничуть не удивлен, можно сказать, чудесному появлению предметов, необходимых для моего переодевания: вышеупомянутых очков и белой трости. Жан невозмутимо отправился в угол зала, там они и лежали — как раз неподалеку от того места, где мы ели.

Очевидно, дети выбрали именно этот неудобный и плохо освещенный стол из-за непосредственной близости к тайнику. Но кто положил туда эти атрибуты? Жан, Мари или студентка в красном пиджаке?

Последняя, вероятно, наблюдала за мной с того момента, как я вышел из мастерской с манекенами, где Джинн наняла меня на работу, и, скорее всего, сразу прихватила с собой трость и очки. Она не выпускала меня из виду, пока я не вошел в бистро, и через несколько минут последовала за мной. Видимо, она положила эти предметы в угол еще до того, как сесть за соседний столик.

Однако странно, я совершенно не заметил, как студентка ходила туда-сюда. Когда я ее обнаружил, она уже сидела рядом и спокойно читала толстую книгу по анатомии. Но в тот момент я упивался неясными радужными любовными фантазиями, явно вредившими моему ощущению реальности.

Еще больше меня тревожил другой вопрос. С одной стороны, я сам захотел выпить кофе в этом бистро, а лже-студентка только шла за мной. С таким же успехом я мог выбрать любое другое заведение на проспекте (или вообще не пить кофе). Тогда каким образом, при этих условиях, сообщница детей предупредила их о том месте, где они должны были взять трость и очки?

С другой стороны, придя в кафе, Мари заговорила с официантом так, будто была давно с ним знакома. А Жан знал, какие именно блюда, указанные в не очень достоверном меню, вывешенном над баром, можно было реально заказать. Наконец, они утверждали, что их мать должна была скоро прийти, чтобы оплатить счет, хотя я был вполне способен выложить такую скромную сумму. Официант со всем соглашался. Он полностью доверяет детям, а те ведут себя как завсегдатаи.

Значит, все происходит так, будто я случайно заглянул именно в то кафе, которое для них — и столовая, и генеральный штаб. Маловразумительно. Иное возможное объяснение представляется еще более странным: ничего не происходило «случайно», напротив, организация все устроила так, что вопреки собственной воле я был приведен сюда, в бистро, чтобы встретить ожидавшую меня студентку.

Но в этом случае — как меня «привели»? Каким способом? С помощью какого таинственного метода? Чем больше я об этом думаю, тем запутаннее кажется ситуация и тем очевиднее, что передо мной какая-то загадка. Может быть, сперва найти ответ на вопрос о связи детей со студенткой-медичкой. Увы, ничего не проясняется.

Пока я проигрывал в голове все варианты, Жан с сестрой надели на меня черные очки. Резиновый кант внутри облегающей голову оправы идеально рассчитан на мой лоб, виски и скулы. Я тут же отметил, что не могу ничего разглядеть ни сбоку, ни снизу: стекла действительно непрозрачные и сквозь них ничего не видно.

Теперь мы с мальчиком идем по тротуару рядышком. Держимся за руки. В свободной правой руке у меня белая трость, концом которой я шарю впереди себя в поисках возможных препятствий. Через несколько минут я владею этой принадлежностью уже совершенно непринужденно.

Покуда меня ведут как слепого, я размышляю о любопытном процессе постепенного ограничения моей свободы, начавшемся в полседьмого вечера, когда я попал в ангар с манекенами, заваленный ненужными товарами и бракованными машинами, куда меня вызвал «господин Жан».

Там я не только согласился следовать приказаниям девушки — моей ровесницы (или даже моложе меня), но и сделал это под оскорбительной угрозой револьвера (во всяком случае, предполагаемого), уничтожающей ощущение свободного выбора. Кроме того, я без всяких возражений принял решение оставаться в полном неведении относительно моего тайного задания и целей, преследуемых организацией. Меня никоим образом это не угнетало, наоборот, я почувствовал счастье и облегчение.

Затем в кафе малоприятная студентка с видом инспектрисы или учительницы начальной школы вынудила меня пойти по отнюдь не лучшей дороге. Из-за этого мне пришлось лечить мнимого больного, лежавшего на земле без сознания, который на самом деле просто меня разыгрывал.

Все осознав, я не стал возмущаться незаконным приемом, и вскоре оказался под началом десятилетней девчонки, к тому же вруньи и фантазерки. В конце концов я дошел до того, что согласился потерять зрение вслед за потерей свободы суждения, последовавшей за потерей разума.

Вот почему с этих пор я действую, абсолютно не понимая ни того, что делаю сам, ни того, что со мной происходит, не представляя, куда направляюсь, ведомый неразговорчивым ребенком, по-ви-димому, эпилептиком. У меня и в мыслях нет нарушить предписание и подглядеть из-под черных очков, хотя для этого достаточно, вероятно, слегка спустить оправу под предлогом, что якобы зачесалась бровь, и сделать щель между резиновым кантом и носом.

Но ничего подобного я не предпринимаю. Я сам захотел стать безответственным агентом. Не побоялся завязать глаза. Если Джинн пожелает, я скоро превращусь в какого-нибудь примитивного робота. Представляю себя в инвалидной коляске — слепого, немого, глухого… Что бы еще придумать?

Чуть заметно улыбаюсь своим мыслям.

— Почему вы смеетесь?

Отвечаю, что мое теперешнее положение выглядит комичным. На что мальчик повторяет фразу, уже услышанную мной от его сестры, когда мы были в кафе:

— Чего не сделаешь ради любви.

Сначала я подумал, что он издевается надо мной и с некоторым раздражением возразил, что не вижу никакой связи между его репликой и моими словами. Однако после размышления в замечании мальчика мне почудилось нечто совсем необъяснимое. Откуда ему известно о любовных грезах (почти бредовых и, уж во всяком случае, тайных), в которых я не решался признаться даже самому себе?

— Совершенно очевидная связь, — раздался его постоянно срывающийся с низкого на высокий голос, — всем известно, что любовь слепа. Уж вам, по крайней мере, нечего веселиться, быть слепым — весьма грустно.

Только я собрался спросить, не считает ли он, что и любить — грустно (силлогизм, следующий из его утверждения о признаках слепоты), как случилось событие, прервавшее нашу беседу.

Какое-то время мы стояли на краю тротуара (железным наконечником трости я нащупал каменный бортик), и я думал, что мы не идем, пока светофор не даст пешеходам команду двигаться (у нас нет музыкального светофора для слепых, как, например, во многих японских городах). Но я ошибся. По всей вероятности, это была стоянка такси, где Жан ждал свободную машину.

И верно, он посадил меня в автомобиль — довольно просторный, судя по открытой дверце, сквозь которую я проникаю в него на ощупь. Отдаю трость поводырю и устраиваюсь на широком и удобном, скорее всего, заднем сидении.

Пока я усаживался, Жан захлопнул дверцу и, видимо, обошел машину, чтобы сесть слева: я слышу, как открывается дверца, как кто-то залезает внутрь и садится рядом со мной. Мой сосед — явно мальчишка, поскольку он обращается к шоферу своим неподражаемым ломающимся голосом:

— Нам туда, пожалуйста.

Одновременно слышу легкий шорох бумаги. Вместо того, чтобы сказать, куда мы хотим ехать, Жан, вероятно, протягивает водителю листок бумаги, где уже написан адрес (спрашивается, кем?). Из-за этой уловки указанное направление остается для меня неизвестным. Поскольку таким приемом пользуется ребенок, шофер не удивляется.

А если это не такси?

Глава пятая

В машине я снова задумался об абсурдности происходящего со мной. Никак не удавалось принять решение положить этому конец. Это внутреннее сопротивление мне самому казалось удивительным. Я и корил себя, и испытывал удовольствие. Интерес к Джинн — вряд ли единственная тому причина. Наверняка тут замешано любопытство. Или что-нибудь еще?

Я чувствовал себя втянутым в череду каких-то приключений и встреч, где игра случая как будто бы не при чем. Только я не улавливал их глубинной причинной зависимости. Бесконечные тайны напомнили мне погоню за сокровищами: одна загадка за другой и подсказка в самом конце. А сокровище — Джинн!

Интересно, что за работу потребует от меня эта организация. Почему со мной боятся говорить открыто? Неужели сие занятие настолько неблаговидно? И что за хождения вокруг да около? Почему зажимают мою инициативу?

Все же полагаю, что не вечно буду пребывать в неведении; скорее всего, я должен был пройти начальный проверочный этап. Моя склонность к романтике преображала погоню за сокровищами в путешествие-инициацию.

Недавнее превращение в классического слепого с ребенком поводырем несомненно было устроено для того, чтобы вызвать сочувствие у окружающих и усыпить их бдительность. Однако такой официально предложенный способ скрыться в толпе представлялся мне весьма сомнительным.

Помимо прочего, меня постоянно мучили вопросы: куда мы направлялись? По каким улицам и бульварам ехали? Что за окраины проезжали? Что должно было предстать перед нами? Какая новая тайна? И долог ли к ней путь?

Почему-то особенно тревожило последнее обстоятельство — длительность нашей поездки. Может быть, Жану было вменено в обязанность мне об этом сообщить? На всякий случай, я его спросил. Он ответил, что сам ничего не знает, и это выглядело еще более странным (в той мере, в какой я мог доверять его словам).

Водитель, услышав наш разговор, вмешался, чтобы меня успокоить:

— Не волнуйтесь. Скоро приедем.

В этих двух фразах, уж не знаю почему, мне почудилась неясная угроза. Впрочем, ничего особенного они не означали. Я прислушался к уличному шуму, но не смог определить по нему, через какой квартал мы проезжали. Разве что машин стало меньше.

Потом Жан предложил мятные леденцы. Я ответил, что от одного не отказался бы. Из вежливости. Тогда он коснулся моей левой руки и сказал:

— Держите. Дайте вашу руку.

Я протянул открытую ладонь. Он вложил в нее наполовину растаявшую липкую карамель, какая всегда лежит в кармане у детей. У меня не было никакого желания ее сосать, но я не решался признаться в этом своему благодетелю — раз уж согласился, нечего отказываться.

Скрепя сердце я засунул ее в рот и сразу же почувствовал необычный вкус: пресный и горький одновременно. Мне очень захотелось выплюнуть ее, но я удержался, чтобы не обидеть мальчишку. Я его не видел и не мог определить, наблюдает он за мной или нет.

Тут я сделал поразительное открытие: слепой не может ничего сделать тайком! Несчастному все время кажется, что на него смотрят. Стремясь избавиться от неприятного ощущения, повинуясь непроизвольному рефлексу, я закрыл глаза, и без того спрятанные за черными очками.

Я наверняка поспал, во всяком случае, подремал. Правда, не знаю, сколько.

— Просыпайтесь, — услышал я мальчишеский голос, — приехали.

И он легонько меня потряс. Теперь понятно: мятная карамель со странным вкусом обладала наркотическим действием, потому что меня никогда в жизни не укачивало в машине. Вне всякого сомнения, мой приятель Жан усыпил меня согласно приказу. И теперь я даже не могу определить, как долго мы ехали.

Машина остановилась. Мой юный поводырь уже расплатился (если, конечно, это действительно было такси, что представляется маловероятным). Сдается, на сидении шофера больше никого нет. Я в смущении понимаю, что нахожусь уже в другом автомобиле.

Трудно снова собраться с мыслями. Я по-прежнему погружен в темноту, и мое пробуждение тягостно и неопределенно. Такое впечатление, будто сон продолжается, а в это время мне снится, что я просыпаюсь. Понятия не имею, который час.

— Скорей. У нас времени — в обрез.

Мой ангел-хранитель спешит и без обиняков заявляет об этом ломающимся голосом. Я с трудом вылезаю из машины и неловко встаю. В голове гудит как после попойки.

— А сейчас, — говорю я, — верни мне трость.

Мальчишка вкладывает ее в мою правую руку, берет меня за левую и поспешно куда-то тащит.

— Не так быстро. Ты меня уронишь.

— Если вы будете так ползти, мы опоздаем.

— Куда мы теперь идем?

— Не спрашивайте. Я не имею права вам говорить. И вообще, это место никак не называется.

Вокруг, по крайней мере, очень тихо. Рядом, вроде бы, никого нет. Не слышно ни голосов, ни каких-либо других звуков. Идем по гравию. Потом он кончается. Переступаем порог и входим в здание.

Там мы следуем по некоему довольно запутанному маршруту, который, видимо, отлично известен мальчишке, поскольку каждый раз он уверенно куда-то сворачивает. У входа — кафель, за ним — паркет.

Теперь кто-то еще то ли сопровождает нас, то ли показывает впереди дорогу. В самом деле, если я на минуту останавливаюсь, мой юный поводырь, который держит меня за руку, тоже останавливается, и тогда в течение нескольких секунд я различаю неподалеку звук чьих-то шагов. Однако, не берусь утверждать.

— Не останавливайтесь, — говорит мальчишка.

И добавляет через некоторое время:

— Осторожно, ступеньки. Возьмитесь правой рукой за перила. Дайте трость, она вам мешает.

Инстинктивно ему сопротивляюсь, словно чувствую надвигающуюся опасность. Поэтому одной и той же рукой захватываю железный поручень перил и изогнутую ручку трости. Я — в состоянии боевой готовности. Если вдруг случится что-нибудь из ряда вон выходящее, тут же готов левой рукой (мальчишка держит ее некрепко) сорвать черные очки, а правой — обороняться своим оружием: металлической тростью. Но ничего подозрительного не происходит. Мы поднимаемся по крутой лестнице на второй этаж и быстро входим в зал, где, вероятно, идет собрание. Жан вполголоса предупредил меня перед тем, как сюда зайти:

— Не шумите. Мы — последние. Не следует привлекать к себе внимания.

Он тихонько открыл дверь, я пошел за ним, держась за руку, как маленький ребенок. Судя по чуть слышным, отовсюду доносящимся разнообразным шорохам — сдерживаемым приступам кашля, шелесту ткани, едва уловимым негромким постукиваниям и легкому шарканью подошв о пол — в комнате много народа.

И все-таки я убежден, что никто не двигается с места. Видимо, все стоят и переминаются с ноги на ногу. Поскольку мне никто не показал, где можно сесть, я тоже стою. Все молчат.

Внезапно в тишине, наполненной присутствием многочисленных напряженно вслушивающихся людей, наконец происходит то неожиданное, к чему я был готов. В зале — Джинн, ее веселый голосок прозвенел в нескольких метрах от меня. И я сразу чувствую, что вознагражден за долготерпение.

— Я собрала вас, — заявляет она, — чтобы дать вам теперь уже необходимые объяснения.

Мне представляется, что она стоит на возвышении, лицом к публике. Интересно, там кафедра, как в школе? Как она одета? На ней по-прежнему плащ и фетровая шляпа? Или она сняла их по случаю собрания? А черные очки оставила?

Впервые сгораю от желания снять свои собственные. Но пока я не получил на это разрешения, и, вообще, момент не урочный, ведь меня увидят окружающие. Не говоря уж о самой Джинн. Итак, я вынужден довольствоваться дарованной мне возможностью слышать ее чудесный голос с почти незаметным американским акцентом.

«…международная подпольная организация… распределение обязанностей… великое дело гуманизма…»

Что за великое дело гуманизма? О чем это она? Осознаю вдруг свое легкомыслие: я даже не слушаю, что она говорит! Наслаждаясь необычными интонациями, выясняя, откуда они берутся, воображая ее лицо и губы (она улыбается или прикидывается суровой атаманшей шайки?), я упустил главное: информацию, заложенную в ее словах, — я наслаждался словами вместо того, чтобы запоминать их смысл. А ведь, казалось бы, меня так интересовала новая работа!

Но тут Джинн замолкла. О чем же говорилось в выступлении? Тщетно пытаюсь вспомнить. Всплывают смутные обрывки приветствия, поздравлений тем, кто вступил в организацию, и фраза о том, что самое важное — впереди. Почему же она молчит? И чем заняты в это время остальные слушатели? Никто вокруг не шевелится, никто ничему не удивляется.

Я волнуюсь и, наверное, поэтому ощущаю, как закололо в правом глазу. Энергично моргаю, но раздражение не проходит. Думаю, как бы потихоньку почесаться. Мальчишка все еще не выпускает мою левую руку, а в правой у меня — трость. Теперь она мне не нужна, и я пытаюсь правой рукой потереть глаз.

Нескладно беру изогнутую ручку трости и неловким жестом сдвигаю вверх к надбровной дуге толстую оправу очков. Очки остались на том же месте, но между лицом и резиновым кантиком образовался зазор — достаточный, чтобы увидеть то, что находится справа…

Я в растерянности. Никогда бы не предположил… Медленно поворачиваю голову; надо бы увеличить поле зрения моей узенькой щелки. То, что я вижу, только усугубляет мое замешательство: такое ощущение, будто ты — перед собственным изображением, размноженным в двадцати или тридцати зеркалах.

Действительно, зал заполнен слепыми, видимо, такими же ненастоящими, как я: все они — люди моего возраста, одетые кто во что горазд (но, в общем, примерно, как я), на всех — черные очки с толстыми стеклами, у всех — белая трость в правой руке, возле каждого — поводырь, похожий на моего, не отпускающий левую руку.

Все головы повернуты в одном направлении — к сцене. Между парочками слепых с поводырями — одно и то же расстояние, будто кто-то заботливо расставил по определенным квадратам одинаковые статуэтки.

Внезапно сердце сжимается от глупого чувства ревности: значит, Джинн обращалась не ко мне! Я прекрасно знал, что на собрании будет много народа. Но совсем другое — убедиться воочию, что Джинн уже завербовала две-три дюжины смахивающих на меня парней, с которыми обращаются точно также. Для нее я — всего лишь один из самых неприметных.

Но в эту самую секунду снова раздается голос Джинн. Теперь она очень странно говорит: с середины фразы, никак не связывая предыдущего высказывания с последующим. Не произносится ничего, что могло бы оправдать паузу, а интонация такая, будто речь и не прерывалась вовсе.

— … и вы не вызовите подозрений…

Начисто забыв о предосторожности (и о выполнении предписаний, вдруг ставших невыносимыми), скрючив шею и задрав подбородок, я поворачиваю голову, и середина сцены попадает в поле моего зрения.

Мне не удается сразу понять, что происходит. Но вскоре я вынужден констатировать, что стол-то для докладчика есть, а за ним — никого! Джинн нет ни на сцене, ни в зале.

Ее выступление, неизвестно где и когда записанное, транслируется через обычный динамик. Его видно со всех сторон, он, можно сказать, нагло стоит на столе. Наверное, он замолк из-за какой-нибудь технической неполадки: рабочий проверял провода, а потом опять их подсоединил…

Обаяние юного чувственного голоса мгновенно исчезло. Вторая часть записи столь же хорошего качества; в словах та же непритязательная американская мелодия; магнитофон усердно воспроизводит ее напев и звучание вплоть до самых незначительных модуляций…

Как только исчезла иллюзия физического присутствия, сразу оборвались и видимые связи с этой, еще минуту назад невыразимо сладкой для моего слуха музыкой. Из-за раскрывшегося обмана пропало волшебное действие речи, тотчас потускневшей и застывшей: на магнитофонной пленке она стала бесцветной и бездушной, как объявления о вылетах из аэропорта. Ну и ладно, теперь мне ничто не мешает вслушиваться в каждую фразу и докапываться до ее смысла.

Безликий голос разъясняет нашу роль и предстоящие обязанности. Однако, опуская подробности и в общих чертах. Он распространяется больше о преследуемых целях, чем о методах:

— На данный момент, — повторяет голос, — представляется целесообразным сообщить лишь самое необходимое.

Как уже было сказано, начало доклада я прослушал. Но, на мой взгляд, суть все-таки уловил: во всяком случае, то, что я слышу сейчас, позволяет мне сделать некоторые выводы, поскольку никаких явных неясностей не наблюдается (за исключением невнятностей, намеренно оставленных докладчицей).

Судя по ее словам, получается, что и я, и мои соседи оказались завербованы в международную организацию по борьбе против диктатуры машин. Газетное объявление, закончившееся (после краткой переписки с почтовым ящиком) встречей с Джинн в заброшенной мастерской, уже давно дало повод для подобных догадок. Правда, я точно не соизмерил последствия употребленного выражения «ради раскрепощенной жизни, свободной от господства машин».

На самом деле идеология организации достаточно проста, на первый взгляд, даже примитивна: «Пора освободиться от машин, так как именно они нас угнетают. Человек полагает, что машины работают на него. А получается, он — на них. Машины нами управляют, а мы им подчиняемся.

Прежде всего диктатура машин повинна в разделении труда на мельчайшие бессмысленные операции. Станок требует от рабочего выполнения одного-единственного движения, повторяемого с утра до вечера и до самой смерти. Следовательно, раздробление любой ручной работы неизбежно. Затем оно становится правилом для всех отраслей человеческой деятельности.

Таким образом, отдаленный результат нашей работы (произведенная вещь, оказанная услуга или продукт умственного труда) нам совершенно недоступен. О том, как будет в целом выглядеть данный объект и как его будут использовать, рабочему известно только теоретически и весьма приблизительно. Рабочий не несет никакой ответственности и ни за что не испытывает гордости. Он — лишь ничтожное звено в огромной производственной цепочке; все, что в его силах — это изменить конфигурацию отдельной детали, какого-то механизма, самих по себе ничего не значащих.

Никто ни в одной области уже не производит ничего законченного. Даже человеческое сознание раздроблено по крупицам. Уясните себе как следует: капитализм и советская бюрократия — порождение того, что мы очутились в кабале у машин, а никак не наоборот. Атомная бомба была создана из-за расщепления на атомы всей Вселенной.

Тем не менее, в начале века уцелевший правящий класс еще сохранял способность принимать решения. Сейчас мыслящая машина — иными словами компьютер — лишила нас и ее. Мы всего-навсего рабы, работающие на собственное разрушение, на потребу — и к вящей славе — всемогущего бога механики».

О конкретных средствах убеждения широких масс Джинн не распространяется. Она говорит о «мирном терроризме», «театральных действах», которые мы должны устраивать в толпе, в метро, в общественных местах, в конторах и на заводах…

И все-таки кое-что в этих красивых фразах мне претит; а именно, участь, уготованная нам, — покорных исполнителей программы; наша роль совершенно не сходится со стоящими перед организацией целями. По крайней мере до сего момента, мы никакого отношения к этой программе не имели. Напротив, с нами обращались бесцеремонно, попирая нашу свободную волю, а теперь еще и уведомляют, что нам разрешено знать только часть от целого. Стремясь якобы просветить умы, нам мешают правильно оценивать происходящее. И в довершение всего — с нами говорит, нас убеждает, нами руководит машина…

Меня снова захлестывает волна недоверия. Я будто ощущаю неведомую, смутную опасность, нависшую над умело подстроенным собранием. Зал, набитый мнимыми слепыми, — ловушка, и я в нее угодил. Через узкую щель у правого канта толстых очков, которую я изо всех сил стараюсь не закрыть, бросаю взгляд на ближайшего соседа — высокого светловолосого юношу в белой кожаной, довольно шикарной куртке, надетой на ярко-синий свитер…

Юноша тоже (как я только что предположил) сдвинул на несколько миллиметров закрывающее глаза устройство, чтобы посмотреть налево; я уверен, что наши косые взгляды пересеклись. Он заговорщицки поджал губы. Я ответил тем же, изобразив ухмылку, которую можно было принять за адресованную ему улыбку.

По-моему, приставленный к нему мальчишка, держащий его за левую руку не заметил наших проделок. То же можно сказать и о маленьком Жане, поскольку наши незамысловатые хитрости — явно вне его поля зрения. Торжественная речь продолжается, и мы слышим страстное обращение:

— Машина за вами следит, а вы не бойтесь! Она вам приказывает, а вы не слушайтесь! Машина отнимает у вас время, а вы сопротивляйтесь! Машина считает, что она лучше человека, а вы не верьте.

И тут я замечаю, что молодой человек в белой куртке, который, как и я, не выпускал из правой руки полагающейся слепому трости, потихоньку переместил ее за спину слева от себя, таким образом приблизив ко мне заостренный кончик. Металлическим наконечником он начал бесшумно рисовать на полу какие-то замысловатые знаки.

Мой непокорный собрат, наверное, пытается что-то мне сообщить, но я никак не могу понять, что именно. Он несколько раз повторяет специально для меня одно и то же сочетание палочек и пересекающихся крючочков. Я тщетно стараюсь их расшифровать: это мне не под силу, так как я вижу только маленький кусочек пола и к тому же наискось.

— Мы предлагаем, — продолжает записанный на магнитофон голос, — простое решение для того, чтобы спасти ваших братьев. Доведите его до их сведения. Вложите его им в головы так, чтобы они не заметили и не догадались. Сделайте из них новых пропагандистов…

В эту минуту я вдруг ощутил за спиной внезапное оживление. Где-то рядом в тишине зала раздались торопливые шаги. Меня сильно ударили по затылку, и я почувствовал резкую боль…

Глава шестая

Симон Лекёр проснулся среди наваленных ящиков и разломанных машин. Во рту было противно, как после попойки. Понемногу он пришел в себя, но оставалось смутное впечатление затянувшегося кошмара. Вскоре он обнаружил, что уже был здесь. В этой заброшенной мастерской произошла их первая встреча с Джинн. И тут же в памяти всплыло его первое задание:

— Нужно сходить на Северный вокзал. И поскорее, поскольку очень важно оказаться там к прибытию амстердамского поезда. Если я не справлюсь с первым поручением как подобает, боюсь, потом потеряю их расположение, и они больше ничего мне не доверят…

Однако Симона Лекёра не покидало непонятное ощущение, что вся эта история с вокзалом, поездом, пассажиром, которого он обязательно должен был встретить, случилась уже давным-давно: будущее принадлежало прошлому. Пространство и время почему-то перепутались. И Симон никак не мог определить ни то, ни другое применительно к собственному положению. Что с ним произошло? Когда? Где?

В данный момент он вроде бы лежал на земле, в пыли и всяких ошметках, валяющихся на полу в мастерской между бракованными материалами и машинами, сам не понимая зачем. Было уже совсем светло. Чудесное весеннее утреннее солнышко стояло высоко, и яркий свет бил в пыльные квадраты застекленной крыши; впрочем, когда в том же самом заброшенном помещении ему явилась Джинн, в плаще и мужской шляпе, на улице смеркалось…

Симон вдруг с невероятной точностью вспомнил недавно виденную сцену: в колеблющемся свете трех свечей, стоявших в медном подсвечнике, на голом матрасе, постеленном на железную кровать, лежал мальчик лет десяти, совершенно неподвижный, словно одеревеневший, с восковым лицом, видимо, уже умерший, с большим распятием на груди…

Картинка мгновенно сменилась другой, не менее четкой: тот же мальчик, одетый, как в прошлом веке, вел слепого, держа его за левую руку. Другой рукой инвалид сжимал изогнутую рукоять белой трости, которой ощупывал землю прямо перед собой. Толстые черные очки наполовину закрывали его лицо. На нем была куртка из тонкой кожи с застежкой «молния», из-под которой виднелся ярко-синий свитер…

Симона Лекёра вдруг озарила неожиданная мысль. Он поднес руку к груди, но не нащупал пальцами крестик из черного дерева (хотя лежал на спине точно в такой же позе, как и мальчик на смертном одре), однако отметил про себя, что одет в куртку из лайки и кашемировый пуловер. Он вспомнил, что действительно выбрал их для своего свидания в тот вечер, несмотря на то, что сочетание в одежде синего и белого цветов, одновременно элегантное и небрежное, казалось, совершенно не подходило для человека, нанимающегося на работу…

— Нет, нет, — сказал он себе. — Не может быть, чтобы встреча была назначена на сегодняшний вечер. Он ведь еще не настал, а встреча уже состоялась. Значит, скорее всего, это было вчера. Что касается обеих сцен с одним и тем же мальчиком, вторая, видимо, произошла позже, поскольку во время первой ребенок покоился на смертном одре… Откуда только берутся подобные картины?

Симон не знал, относились ли они к разряду воспоминаний, остающихся после событий реальной жизни, или речь шла, что тоже вполне возможно, о силуэтах, возникающих во сне и проходящих чередой в нашем сознании, причем обычно в обратном хронологическом порядке.

Как бы то ни было, в последовательности этих эпизодов во времени существовала брешь. Представлялось невероятным, что можно проспать более двенадцати часов в таком неудобном месте… Разве что причиной тому стало какое-нибудь снотворное или сильный наркотик…

Новая картина, взявшаяся непонятно откуда, ни с того ни с сего возникла в его больном воображении: длинная прямая кое-как вымощенная улица, тускло освещенная старыми фонарями, с покосившимися заборами, глухими стенами и полуразрушенными домиками… И снова тот же мальчишка выскакивал из одного дома, делал пять-шесть прыжков и растягивался в красноватой луже…

Симон Лекёр с трудом встал на ноги. Чувствовал он себя скверно: все тело ломило, голова раскалывалась. «Надо бы выпить кофейку, — подумал он, — или принять таблетку аспирина». Он вспомнил, что на ближайшем широком проспекте видел много кафе и пивных. Симон несколько раз попытался отряхнуть потерявшие форму, мятые, измазанные в черной пыли брюки из белой ткани: разумеется, их уже невозможно было привести в прежний вид.

Он собрался уходить, когда увидел, что кто-то еще лежит на земле в нескольких метрах от него в подобном же состоянии. Тела целиком не разглядеть: голова и верхняя часть туловища заслонены здоровенным ящиком. Симон осторожно приблизился. Он посмотрел в лицо и вздрогнул: Джинн, никаких сомнений быть не могло.

Она распростерлась прямо в проходе, на ней — все тот же наглухо застегнутый плащ, темные очки и шляпа из мягкого фетра, странным образом оставшаяся на голове во время падения девушки, сраженной смертельным ударом лезвия ножа в спину или пулей, выпущенной из револьвера. Раны не было видно, но под грудью образовалась лужа свернувшейся крови, вытекшей из-под левого плеча на черный асфальт.

Прошло немало времени, прежде чем Симон решился, наконец, пошевелиться. Он стоял, не шелохнувшись, с ощущением полного непонимания того, что ему надлежало исполнить. В конце концов, превозмогая ужас, он нагнулся и слегка прикоснулся к руке трупа…

Она показалась ему не только застывшей и холодной, но и чересчур затвердевшей, слишком жесткой, чтобы можно было бы допустить, что это человеческая плоть и сочленения. Желая рассеять последние сомнения, он заставил себя, преодолев мешавшее ему какое-то необъяснимое отвращение, потрогать конечности, грудь, щеки, губы…

Явная неестественность ощупанного тела окончательно убедила Симона в том, что с момента своего прибытия он дважды был введен в заблуждение, причем с разницей в несколько часов: перед ним снова лежал манекен из папье-маше. Однако темная красная лужа не была поддельной: кончиками пальцев Симон проверил — она оказалась влажной и липкой. Тем не менее, он не смог бы настаивать на том, что кровь настоящая.

Все увиденное представлялось Симону Лекёру полным бредом, но в глубине души он подозревал, что для каждой галлюцинации существовало свое объяснение, пока ему недоступное. Убитый манекен лежал точно на том же месте, где накануне во время их короткой встречи стояла Джинн; хотя Симон отлично помнил, что в прошлый раз видел ее внизу, на первом этаже. Если, конечно, он не спутал две следовавшие одна за другой сцены — с Джинн и с манекеном.

Он решил уйти по возможности скорее, опасаясь, что еще какие-нибудь загадки усложнят дело. Их и так было достаточно, чтобы на несколько часов погрузиться в размышления. Но, как бы то ни было, чем больше он об этом думал, тем незаметнее становилась связующая нить событий.

Симон спустился по лестнице. Внизу, небрежно облокотившись на те же ящики, засунув обе руки в карманы плаща, все еще стояла точная копия Джинн: на восковых губах застыла неуловимая улыбка. Стало быть, наверху — другой манекен, сходный с первым по всем параметрам. Томный ироничный усмехающийся рот не имел ничего общего с устами Джейн Франк. Но все-таки Симону почудилось, что над ним смеются. Он пожал плечами и направился к стеклянной двери, выходящей во двор.

… Не успел он переступить порог, как мнимый манекен слегка распрямился и улыбка на его лице стала отчетливее. Из правого кармана непромокаемого плаща высунулась рука, потянулась к щеке, медленно сняла черные очки… Блеснули красивые светло-зеленые глаза…

Последнюю картину Симон нарисовал в своем воображении уже по дороге. Впрочем, он не стал оборачиваться для того, чтобы разрушить ее слабое правдоподобие, так как был абсолютно уверен, что на сей раз видел лишь восковую фигуру американки из музея Гревен. Он пересек двор, прошел через арку, потом, дойдя до конца переулка, как и предполагалось, очутился на большом проспекте, кишащем прохожими. Симон почувствовал невероятное облегчение, будто после бесконечно долгого отсутствия снова вернулся в реальный мир.

Было, вероятно, около полудня, судя по положению солнца. Прошлой ночью Симон не завел вовремя свои наручные часы, которые, естественно, остановились, и он только что это заметил. К нему вернулось самообладание, и он шел теперь быстрым шагом. Однако ни бистро, ни пивных не было видно, хотя, насколько ему подсказывала память, по всей длине проспекта их было множество, кафе, должно быть, начинались подальше. Он вошел в первое попавшееся заведение.

Симон сразу же его узнал: именно тут он пил черный кофе, когда впервые вышел из заброшенной мастерской. Но сегодня здесь уже сидело много посетителей, Симон с трудом разыскал свободный столик, который стоял в темном углу, и уселся лицом к залу.

Молчаливого официанта в белом пиджаке и черных брюках не было сегодня на работе, если только он не вышел на кухню за каким-нибудь горячим блюдом. Его замещала пожилая женщина в серой блузке. Она направилась к новому посетителю, чтобы взять у него заказ. Симон сказал, что хочет только черного кофе покрепче и стакан обычной воды.

Когда женщина вернулась с подносом в руках, на котором стояли маленькая белая чашка, графин и большой стакан, он, напустив на себя полнейшее безразличие, спросил, на месте ли сейчас тот официант. Она ответила не сразу, как бы обдумывая вопрос, потом произнесла с некоторым беспокойством в голосе:

— Какого официанта вы имеете в виду?

— В белом пиджаке — того, который обычно обслуживает?

— Вот я и обслуживаю, — сказала она. — А больше никого нет, даже в часы пик.

— Но я точно вчера здесь видел…

— Вчера вы не могли ничего видеть — кафе было закрыто.

Она поспешно удалилась и принялась за работу. В ее тоне не было ничего враждебного, но в нем чувствовалась усталость и даже грусть. Симон осмотрелся. Неужели он спутал это заведение с похожей обстановкой другого?

Если не обращать внимание на толпу завсегдатаев, рабочих и мелких служащих обоего пола, сходство, признаться, просто поражало: такая же стеклянная стенка отгораживала кафе от тротуара, столы были расставлены точно так же, за стойкой бара в точно таком же порядке стояли бутылки, над которыми висели точно такие же таблички. На одной из них были написаны те же самые блюда быстрого приготовления: сандвичи, бутерброды, пицца и прочее.

«А здесь ведь уже давно не подают пиццу», — подумал Симон Лекёр. И вдруг сам удивился, откуда взялась эта его непоколебимая уверенность. Он залпом допил кофе. Поскольку на вывешенном меню указывалась цена пиццы, наверное, ее можно было заказать. Почему Симон ни с того ни с сего решил, что нельзя? Он, разумеется, не располагал никакой информацией, дающей повод для подобного утверждения.

Между тем как Симон изучал другие надписи на табличках за стойкой, его внимание привлекла скромных размеров фотография в черной рамке, висевшая чуть поодаль, рядом с предписанием, запрещающим продавать спиртные напитки несовершеннолетним. Обуреваемый малопонятным самому любопытством, Симон Лекёр поднялся из-за стола под предлогом, что ему понадобилось в туалет, и сделал небольшой крюк, стараясь пройти мимо фотографии. Там он остановился, якобы случайно, но на самом деле — чтобы рассмотреть ее поближе.

На фотографии был изображен мужчина лет тридцати со светлым, но тревожным взглядом, в форме морского офицера или, точнее, младшего офицера. Его лицо кого-то напоминало Симону… Внезапно он понял: это же официант, который обслуживал их накануне.

Справа свешивалась освященная веточка букса, просунутая под рамку из черного дерева. С засохших много лет тому назад пыльных стебельков осыпалась половина листьев. Внизу на пожелтевших полях фотографии была выведена (судя по почерку, левшой) дарственная надпись: «Мари и Жану от любящего папы».

— Вас смущает форма? — произнесла официантка.

Симон не заметил, как она подошла. Женщина в серой блузке протирала стаканы застойной. Она снова заговорила:

— Вы разглядываете моего отца. Он был русский.

Симон сразу не догадался, а ведь и правда, форма не имела никакого отношения к французскому морскому флоту. А поскольку фуражки на офицере не было, это несоответствие не бросалось в глаза. Чтобы поддержать разговор, он глупо спросил, умер ли тот на море:

— Погиб, — поправила дама.

— Вас зовут Мари?

— Разумеется! — фыркнула она, пожав плечами.

Симон спустился в подвал, где располагался дурно пахнущий туалет. Стены, выкрашенные в кремовый цвет, служили местом, где завсегдатаи записывали политические лозунги, информацию для деловых встреч и фантазии на сексуальные темы. Возможно, одно из посланий предназначалось Симону: например, вон тот телефонный номер, написанный красным карандашом и упорно повторяющийся в разных местах: 765.43.21. По крайней мере, набор цифр легко запомнить.

Возвращаясь к столику, он увидел позади стула, на котором сидел, нишу, обшитую рейками, отделанными под дерево. В самом ее углу к стене была приставлена белая трость для слепых. Входя в кафе, Симон не заметил этого плохо освещенного углубления. Видимо, трость стояла там уже тогда. Симон Лекёр снова сел. Грустная официантка проходила мимо, и он жестом подозвал ее:

— Будьте добры, мадам, принесите мне пиццу.

— Ее несколько месяцев больше не делают, — ответила дама в сером. — Санэпидемслужба запретила нам ее продавать.

Симон допил стакан воды и расплатился за кофе. Потом направился к выходу, но вдруг остановился, словно что-то припомнив. «Надо же, — оборачиваясь, произнес он вполголоса, — забыл свою трость». Можно было предположить, что она не принадлежала никому из посетителей, так как рядом не было ни одного столика. Симон быстро вернулся, без тени колебания взял белую трость и спокойно прошел через заполненный зал, держа ее в левой руке. Никто не прореагировал на его уход.

У выхода из кафе уличный торговец раскладывал на тротуаре поддельные черепаховые гребни и прочий мелкий хлам на продажу. Симон Лекёр купил черные очки с очень толстыми темными стеклами, несмотря на то что цена показалась ему завышенной. Глаза болели от яркого весеннего солнца, и ему не хотелось, чтобы косые лучи проникали сквозь слишком широкие боковые щели. Не колеблясь, он надел очки, которые вполне ему подошли.

Непонятно зачем — может быть, чтобы просто подурачиться, — Симон закрыл глаза, защищенные темными стеклами, и пошел, ощупывая перед собой дорогу железным наконечником трости. Теперь он испытывал что-то вроде успокоения.

До тех пор, пока Симон помнил расположение предметов вокруг себя, он продвигался без затруднений, хотя идти приходилось все медленнее. Но шагов через двадцать у него не осталось никакого представления о том, что находится перед ним. Он понял, что совсем сбился с пути и остановился, по-прежнему не открывая глаз. Так как он был на положении слепого, его никто не толкал.

— Хотите, сударь, я помогу вам перейти?

С этими словами к нему обратился, очевидно, мальчик, возраст которого Симон, не задумываясь, мог бы примерно определить по начинающему ломаться голосу. Кроме того, место, откуда доносился звук, как было подмечено мнимым калекой, довольно точно указывало на то, что рост у говорившего тоже был детский.

— Большое спасибо, — ответил он. — Было бы очень мило.

Паренек аккуратно, но крепко взял его за левую руку:

— Подождите минуточку, — сказал он, — свет пока зеленый, и машины по проспекту несутся слишком быстро.

Из его слов Симон сделал вывод, что они стоят на самом краю тротуара. Следовательно, он существенно — на несколько метров — отклонился от первоначального направления. Тем не менее эксперимент не только не переставал его привлекать, но начинал даже завораживать; хотелось, чтобы все это продолжалось, пока не прервется из-за какой-нибудь непреодолимой трудности.

Железным концом трости Симон легко нашел край гранитного бордюра и определил высоту, с которой нужно было спуститься на проезжую часть. Собственное тупое упрямство удивляло его самого: «У меня, наверное, мощный эдипов комплекс», — подумал он, улыбнувшись, но в это время мальчик повел его вперед, так как автомобили прекратили движение, уступая дорогу пешеходам. Однако улыбка вскоре исчезла с лица Симона, оно омрачилось мыслью: «Мне не следует смеяться, это ведь грустно — быть слепым».

Явившийся в дымке образ девочки в юбке со сборками, подхваченной на талии широкой лентой, задрожал в неясном воспоминании и через несколько мгновений проступил, как на экране, под закрытыми веками…

Она неподвижно застыла в дверном проеме. Вокруг темно и практически ничего не видно. В полумраке можно различить лишь белое газовое платье, светлые волосы, бледное лицо. Обеими руками дитя держит перед собой большой, начищенный до блеска подсвечник из желтой меди с тремя свечами, но ни одна не горит.

Очередной раз задаюсь вопросом, откуда берутся такие образы. Подсвечник уже всплывал в моей памяти. Тогда он, зажженный, стоял на стуле в изголовье у мальчика, лежавшего на смертном одре…

Теперь мы добрались до противоположной стороны дороги, и я опасаюсь, как бы мой поводырь меня не бросил. Я чувствую себя не совсем уютно в роли слепого, и мне хочется, чтобы мы еще несколько минут шли рядом. Пытаясь отвлечь его и выиграть время, я спрашиваю:

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Жан, месье.

— Ты живешь поблизости?

— Нет, месье, я живу в четырнадцатом округе.

Оказывается, мы на другом конце Парижа.

Даже если и существует множество причин, объясняющих присутствие здесь мальчика, мне удивительно, что он бродит по улицам так далеко от дома. Я чуть было не задал ему этот вопрос, но вдруг испугался, что моя нескромность покажется ему странной, что он встревожится и пустится наутек.

— На улице Верцингеторига, — уточняет ребенок, и ровно на середине замысловатого слова его голос резко меняется от фальцета к басу.

Имя галльского вождя меня ошеломило: я думал, что есть только одна единственная улица Вер-цингеторига, и никак не предполагал, что существует какая-нибудь еще, во всяком случае в Париже. Недопустимо, чтобы одним и тем же именем назывались разные улицы одного города; разве что в истории Франции известно два Верцингеторига. Я делюсь своими соображениями с моим сопровождающим.

— Нет, — заявляет он без тени сомнения, — Верцингеториг — один, и такая улица в Париже — одна. Она — в четырнадцатом округе.

Получается, стало быть, что я перепутал название улицы с каким-то другим?.. Мы довольно часто убеждены в том, что на самом деле совершенно ошибочно: достаточно лишь откуда-то взявшемуся обрывку воспоминания попасть внутрь оставленного открытым целостного представления, либо невольно сложить две непарные половинки, либо нарушить порядок элементов в причинно-следственной связи, чтобы в нашем сознании зародилась призрачная материя, которую мы наделяем всеми свойствами реальности…

Я отложил на время решение топографической проблемы из опасения, что мальчику в конечном счете наскучат мои вопросы. Он отпустил мою руку, и я засомневался в том, что он еще долго будет моим поводырем. Может быть, родители ждут его к обеду.

Поскольку он давно ничего не говорил (достаточно давно, чтобы я смог осознать это), меня на мгновение охватил испуг, что он уже ушел, а мне придется тогда идти дальше одному, без опоры, ниспосланной провидением. Видимо, у меня был растерянный вид, поскольку я услышал ободряющий, несмотря на странное звучание, голос мальчика.

— Сдается мне, что вы не привыкли ходить в одиночку. Если хотите, мы можем побыть еще немного вместе. Куда вы направляетесь?

Вопрос поверг меня в замешательство. Однако мне нужно сделать все, чтобы мой случайный поводырь этого не заметил. Он не должен догадываться, что мне самому неведомо, куда я иду, поэтому быстро и безапелляционно отвечаю:

— На Северный вокзал.

— Тогда не надо было переходить. Он по ту сторону проспекта.

Разумеется, мальчик прав. Я так же поспешно даю первое пришедшее в голову объяснение:

— Я думал, на этом тротуаре меньше народа.

— Это действительно так, — соглашается мальчик. — Но вам все равно придется сейчас повернуть направо. Вам нужно на поезд?

— Нет, я жду приятеля.

— Откуда он приезжает?

— Из Амстердама.

— В котором часу?

Я снова ступил на опасный путь. Только бы там и вправду оказался поезд, прибывающий сразу после полудня! К счастью, маловероятно, что ребенку известно расписание.

— Я точно не помню когда, — говорю я, — но у меня наверняка еще масса времени.

— Скорый поезд из Амстердама прибывает на вокзал в двенадцать тридцать четыре, — чеканит мальчик. — Мы можем успеть, если сократим путь… Идемте. Надо спешить.

Глава седьмая

— Мы пойдем по этой улочке, — предупреждает мальчик. — Так гораздо быстрее. Только осторожней ставьте ноги: мостовая вся выщерблена. Зато здесь нет ни машин, ни прохожих.

— Хорошо, — соглашаюсь я, — буду осторожен.

— Я проведу вас, как получится, по этим выбоинам и буграм. А если вдруг станет особенно трудно, то буду крепко держать вас за руку… Ну вот, тут нужно повернуть направо.

Разумеется, стоило тогда открыть глаза. Было бы предусмотрительнее и, уж во всяком случае, удобнее. Но я решил двигаться вслепую, покуда хватит сил. В общем, что называется, дурацкое дело — не хитрое. Короче говоря, вел я себя, как вертопрах или дитя малое, что мне вовсе не свойственно…

В то же время потемки, на которые я себя обрек и в коих чувствовал себя очень уютно, казалось, идеально соответствовали тому состоянию психической неустойчивости, в котором я пребывал с момента пробуждения. Добровольная слепота была чем-то вроде метафоры, предметного образа, редупликации.

Мальчик настойчиво тянет меня за левую руку. Он идет широкими, легкими, уверенными шагами, и мне трудно за ним поспевать. Надо бы рвануть вперед, проявить смелость, но я не отваживаюсь: кончиком трости ощупываю перед собой землю, словно испытывая страх внезапно оказаться над пропастью, хотя это было бы, по меньшей мере, странным.

— Если вы не прибавите шагу, — замечает мальчик, — то опоздаете на поезд, упустите вашего приятеля, и нам придется искать его по всему вокзалу.

У меня есть законные причины не волноваться по поводу упущенного времени, однако я доверчиво и покорно следую за своим проводником. Возникает необычное ощущение, что он ведет меня к чему-то важному, о чем я не догадываюсь и что никоим образом не связано ни с Северным вокзалом, ни с поездом из Амстердама.

Подстегиваемый смутными предчувствиями, постепенно обретая уверенность в ногах, я все смелее двигаюсь дальше по мостовой, таящей массу неожиданностей. Вскоре я окончательно освоился, почти сроднился с новой стихией…

Неожиданно для себя я смог шагать самостоятельно, без всякой помощи. Я готов был припустить еще быстрее, влекомый некой абсолютно не зависящей от мальчика силой. Если бы он попросил меня побежать, я бы выполнил его просьбу…

Но вдруг он сам спотыкается. Я даже не успеваю его подхватить, его рука выскальзывает из моей, и я слышу, как он тяжело падает прямо передо мной. Еще немного, и я по инерции свалился бы на него, тогда мы оба кубарем покатились бы во тьму, как персонажи Самюэля Бекетта. Вспомнив известный эпизод, я разражаюсь смехом. Ко мне возвращается самообладание.

Но моему проводнику совсем не смешно. Он не говорит ни слова. И не двигается. Может быть, на беду, он случайно поранился? Или падая, получил черепно-мозговую травму, ударившись головой о какой-нибудь выступ?

Я зову его по имени и спрашиваю, не ушибся ли он, но мальчик не отвечает. Возникает непредвиденная пауза и, поскольку она затягивается, я начинаю серьезно волноваться. Железным концом трости я ощупываю камень, соблюдая все меры предосторожности…

Тело мальчика распростерто поперек проезжей части. Оно будто застыло. Встаю на колени и склоняюсь над ним. Откладываю трость в сторону, чтобы обеими руками потрогать его одежду. Никакой реакции, но я чувствую на пальцах какую-то липкую влагу, взявшуюся непонятно откуда.

На этот раз я по-настоящему пугаюсь. Открываю глаза. Снимаю темные очки. Сначала меня ослепляет яркий солнечный свет, от которого я отвык. Потом все становится на свои места, проявляется, как на по л ароидной фотографии, где изображение медленно проступает на белой глянцевой бумаге… Словно попал в волшебную кулису с тревожно повторяющимися складками, из которых уже не выбраться…

Идущая вдаль пустынная улица, действительно, что-то напоминает, но что именно, не могу разобрать: такое впечатление, будто в этом месте я уже был совсем недавно, по крайней мере один раз, а может быть, и неоднократно…

Улочка прямая, довольно узкая, длинная, так что конца ей не видно, и совершенно безлюдная, точно все сбежали, или был объявлен карантин, или ее со временем забросили. С обеих сторон стоят в ряд низенькие, ветхие, полуразрушенные постройки: лачуги с зияющими проломами, остатки мастерских, глухие стены, покосившиеся изгороди…

На булыжной, выложенной по старинке мостовой, которую целый век не ремонтировали, во весь рост растянулся на животе, видимо, потерявший сознание мальчик лет двенадцати, одетый в серую блузу с напуском, подхваченную на поясе, как носили в прошлом столетии дети простолюдинов…

Стало быть, раньше, по крайней мере однажды, это уже происходило. Исключительная ситуация, в которую я попал, абсолютно верно воспроизводит ранее случившееся со мной приключение, лично мной пережитое, причем я разыгрывал ту же самую роль… Когда? Где?

Мало-помалу воспоминание стирается… Чем настойчивее я хочу приблизиться к тайне, тем дальше разгадка… Последний проблеск… Еще один. Больше ничего. Это был мгновенный мираж. Мне хорошо известны яркие минутные впечатления, посещающие меня столь же часто, что и других, которые иногда называют «памятью будущего».

На самом деле речь идет, скорее, о моментальной памяти: мы полагаем, что происходящее с нами уже раньше случалось, как если бы настоящее раздваивалось, расщеплялось посередине на две одинаковые половинки — непосредственную реальность и ее призрак… Но призрак тоже ускользает… Хочется его удержать… Он трепещет, кружится прозрачной бабочкой, пляшущим блуждающим огоньком и дразнит нас… Через десять секунд видение окончательно пропадает.

Что касается участи больного, утешает одно: клейкая жидкость, в которую я угодил пальцами, ощупывая землю рядом с серой полотняной блузой, — не кровь, хотя цвет и консистенция служили поводом для подобного предположения.

Это обычная лужа с красноватой грязью, окрашенной ржавой пылью, вероятно, оставшаяся в выбоине на мостовой после недавнего дождика. Упав на самый краешек, ребенок, к счастью, не запачкал неказистую, но опрятную одежду. Может, как раз желая, чтобы я обошел препятствие, к которому направлялся, он и потерял равновесие. Надеюсь, падение не вызвало серьезных осложнений.

Надо бы срочно заняться мальчиком. Он в обмороке, даже если ничего не сломал, и я опасаюсь, как бы он не ушибся слишком сильно. С поистине материнской заботой перевернув щуплое тельце, я, впрочем, не нашел повреждений ни на лбу, ни на челюсти.

На лице — никаких ссадин. Глаза закрыты, будто мальчик спит. Пульс и дыхание вроде бы в норме, но очень слабые. Как бы то ни было, нужно действовать: в этом богом забытом месте никто не придет на подмогу.

Если бы в соседних домах кто-нибудь жил, я бы обратился за помощью. Я бы перенес туда ребенка, добросердечные женщины уложили бы его на кровать, мы бы по телефону вызвали службу спасения или участкового врача, который без промедления согласился бы прийти.

Только есть ли жильцы в этих лачугах, открытых всем ветрам? Очень маловероятно. Там наверняка обитают одни бродяги, которые расхохочутся в лицо, если спросить у них про кровать или про телефон. А если я оторву их от каких-либо подозрительных делишек, они могут оказать мне еще менее радушный прием.

И тут я замечаю справа невысокое трехэтажное здание, чуть менее неказистое, чем окружающие дома: во всяком случае, окна целы — рамы не выбиты из проемов и стекла на месте. Дверь приоткрыта. Туда я и рискну зайти. Как только я найду раненому кров, будет меньше поводов для волнения.

Однако, не могу объяснить почему, но создается впечатление, что продолжение мне уже известно: толкнув ногой створку приоткрытой двери, я проникну в незнакомый дом, бережно держа на руках неподвижного ребенка. Внутри окажется темно и пусто. Тем не менее я различу смутный голубоватый свет со второго этажа. Я неторопливо взойду по узкой крутой деревянной лестнице, в тишине скрипнут ступеньки.

Я все знаю. Припоминаю… В памяти с фантастической четкостью возникают и этот дом, и все ранее происходившие события, последствия которых я уже испытал на себе и в которых мне якобы довелось принять активное участие… Когда же это все случилось?

На самом верху лестницы дверь была приоткрыта. Высокая стройная девушка с очень светлыми волосами стояла на пороге, будто кого-то ждала. На ней было белое платье из легкой газовой прозрачной ткани; на складки, раздуваемые ни на чем больше не заметным ветерком, падали лучи голубого света, льющегося непонятно откуда.

Бледные губы были разомкнуты в неуловимой, нежнейшей, юной далекой улыбке. Большие зеленые глаза, увеличившиеся в темноте, сверкали странным блеском. «Как у инопланетянки», — увидев ее, сразу подумал Симон Лекёр.

Он замер на пороге комнаты, держа на руках («как охапку подаренных роз», — сказал он про себя) маленького мальчика без сознания. Застыв как вкопанный, Симон разглядывал чудесное видение, каждую секунду опасаясь, что оно испарится, особенно в те мгновения, когда от сильного сквозняка (который удивительным образом не ощущался ни на одном предмете, стоящем в комнате) вокруг нее, «как языки пламени пепельного цвета», разлетались полы одежды.

Спустя довольное долгое, но точно не подсчитанное время, зря потраченное на то, чтобы попытаться сформулировать фразу, которая была бы уместна в подобных обстоятельствах, Симон, в конце концов отчаявшись, произнес простые слова, заслуживающие насмешку:

— Ребенок поранился.

— Знаю, — ответила девушка, но так нескоро, словно обращение Симона, прежде чем долететь до нее, пересекло огромное пространство. Затем после еще одной паузы она добавила:

— Добрый день. Меня зовут Джинн.

Ее голос был столь же нежен, далек, красив и неуловим, как и выражение глаз.

— Вы эльф? — спросил Симон.

— Дух, эльф, девушка, как вам больше нравится.

— Меня зовут Симон Лекёр, — представился Симон.

— Знаю, — промолвила незнакомка.

В ее речи слышался легкий иностранный, судя по всему английский, акцент, хотя по певучим интонациям можно было бы заподозрить в ней сирену или фею. Последнее слово было произнесено с более откровенной улыбкой; она разговаривала будто откуда-то из далекого грядущего времени, она будто принадлежала миру будущего, в котором уже все свершилось.

Девушка настежь распахнула дверь, чтобы Симон смог свободно пройти. Грациозным движением голой руки (высвободившейся из широченного рукава с глубокой проймой) она показала на старинную медную кровать, приставленную спинкой к дальней стене, на которой висело распятие из черного дерева. Слева и справа от спинки кровати стояли два сверкающих бронзовых позолоченных канделябра со множеством свечей. Джинн принялась медленно зажигать их одну за другой.

— Можно подумать, ложе покойника, — заметил Симон.

— На любое ложе рано или поздно укладывают покойника, не так ли? — произнесла девушка едва слышным шепотом. Потом голос неожиданно стал более густым, с материнскими нотками:

— Как только уложите Жана на белую простынь, он сразу уснет мертвым сном.

— Так вы знаете, что его зовут Жан?

— А как же еще? Хотите, чтобы у него было какое-нибудь диковинное имя? Всех мальчиков зовут Жанами, а всех девочек — Мари. Если бы вы были местным, то сами знали бы это.

Симону стало интересно, что она подразумевала под словом «местный». Странный дом? Заброшенную улицу? Или что-то еще? Симон очень осторожно положил по-прежнему неподвижного ребенка на мрачное ложе, а Джинн скрестила его руки на груди, как обычно делают с теми, кто отдал богу душу.

Мальчик не оказывал ни малейшего сопротивления и никак не реагировал. Глаза были широко открыты, в застывших зрачках поблескивало пляшущее отражение зажженных свечей, казалось, в них теплится какая-то лихорадочная сверхъестественная жизнь, полная тревог.

Джинн снова замерла около кровати, которую пристально разглядывала. В белом воздушном платье ее можно было принять за бестелесного архангела, охраняющего неприкаянную душу.

В комнате воцарилось тягостное молчание. Симону пришлось сделать над собой усилие и задать девушке новые вопросы:

— Вам известна причина его недомогания?

— Серьезные нарушения памяти, — ответила она, — вызывают кратковременные обмороки, которые, в конечном счете, приведут к летальному исходу. Ему необходим покой, иначе перетруженный мозг слишком быстро устанет, и нервные клетки атрофируются от истощения еще до того, как мальчик достигнет зрелого возраста.

— А конкретно, какого рода нарушения?

— Он с поразительной точностью помнит то, что еще не произошло, что случится с ним завтра, или даже то, чем он будет заниматься в следующем году. И вы — лишь герой его больного воображения. Когда он проснется, вы тут же исчезнете из этой комнаты, в которую, собственно, еще не вошли…

— Значит, я приду позже.

— Непременно.

— Когда?

— Точная дата мне неведома. Впервые вы войдете в этот дом в середине недели…

— А что станет с вами, Джинн, когда он проснется?

— С его пробуждением я тоже исчезну. Мы оба исчезнем в один и тот же миг.

— А куда мы денемся? Мы останемся вместе?

— Нет, это противоречило бы законам хронологии. Постарайтесь понять: вы отправитесь туда, где должны были бы находиться в данный момент в вашей настоящей реальности…

— Что значит «настоящей»?

— Ваше будущее «я» здесь — по ошибке. Ваше действительное «я» сейчас, полагаю, за много километров отсюда принимает участие в экологическом совещании по мерам против засилья электронных механизмов или что-то в этом роде.

— А вы?

— Увы, я умерла уже примерно три года назад и, стало быть, никуда не отправлюсь. Мы случайно оказались вместе в этом доме лишь благодаря больной фантазии Жана: я — из его прошлого, а вы, Симон, — из его будущего. Теперь понятно?

Однако если Симон Лекёр еще мог представить себе абстрактный смысл происходящего, то его материальное значение ему никак не удавалось уразуметь. Чтобы проверить (просто ответить себе: да или нет), правда ли он — в чужом сне, Симон решил сильно ущипнуть себя за ухо. Он ощутил обычную, вполне реальную боль. Хотя, что это доказывало?

Надо было бороться с головокружительными испытаниями и путаницей времени и пространства, которым подвергался его разум. Эфемерная мечтательница, возможно, сумасшедшая… Он взглянул на нее: Джинн смотрела на него с улыбкой.

— Вы ущипнули себя за ухо, чтобы узнать, не грезите ли вы. Но вы не спите, вы снитесь, а это — абсолютно разные вещи. Вот я, например, мертва, но способна чувствовать физическую боль или наслаждение: это мои бывшие страдания и радости, о которых вспоминает слишком восприимчивый ребенок и которые благодаря ему снова оживают, не успев потускнеть от времени.

Симона обуревали противоречивые мысли. С одной стороны, странная девушка его завораживала, и, в том себе не признаваясь, он боялся ее исчезновения; пусть она — из царства теней, ему все равно хотелось быть с ней. Но в то же время эти нелепицы его раздражали: складывалось впечатление, что над ним издеваются и рассказывают всякий вздор.

Он решил спокойно поразмышлять. То, что происходило с ним в данный момент, могло относиться к его собственной жизни (или жизни мальчика) при условии, если находящиеся в комнате действующие лица на самом деле собрались бы там чуть позже, скажем, на следующей неделе. Между тем при нормальных обстоятельствах встреча состояться не могла, потому что девушка якобы умерла два года назад.

В силу того же анахронизма разворачивающиеся здесь события не могли иметь место в прошлом Джинн, поскольку невозможно, чтобы Симон встретил ее, покуда она была жива.

Слишком явная уверенность разрушилось от внезапного сомнения… В памяти молниеносно пронеслось воспоминание о белокурой зеленоглазой девушке с легким американским акцентом… Но образ пропал так же стремительно, как и возник, поразив, тем не менее, сознание юноши.

Может, однажды эта картинка наложилась у него на кадры из какого-то запавшего в душу фильма с участием Джейн Франк? Неубедительное объяснение. И тут Симон не на шутку испугался, что мальчик больше никогда не придет в себя, и на его глазах Джинн испарится навеки.

В эту минуту Симон заметил немаловажную деталь обстановки, на которую раньше (что само по себе чрезвычайно любопытно) не обращал никакого внимания: шторы в комнате были задернуты. Они были сделаны из какой-то тяжелой, видимо, старинной темно-красной ткани, с годами протершейся почти до дыр по всей длине складок, и полностью закрывали застекленные рамы, судя по всему, выходившие на улицу. Почему же их закрыли среди бела дня?

От этой идеи Симон перешел к размышлению о «белом дне». Сколько сейчас времени? Охваченный внезапной тревогой, он подбежал к окнам, откуда совсем не проникал свет: ни сквозь шторы, ни сбоку. Он поспешно приподнял край занавески.

На улице — темнота хоть глаз выколи. С каких пор? Улочка погрузилась в кромешную тьму, на небе — ни звезд, ни луны. В проемах едва различимых домов — ни единого огонька электрической или любой другой лампы. От одиноко торчащего вдалеке справа старинного фонаря падал слабый голубоватый луч, светивший в радиусе не более нескольких метров.

Симон опустил штору. Неужели ночь наступила так быстро? Или время течет здесь по другим правилам? Симону захотелось взглянуть на свои наручные часы. Он даже не удивился, что они остановились. Стрелки показывали ровно двенадцать. Либо дня, либо ночи.

На стене между окон висела под стеклом чья-то фотография в рамке из черного дерева, с вылезающей из-под нее веточкой освященного букса. Симон подошел поближе, однако свечи горели слишком тускло, чтобы различить черты лица мужчины, одетого в военную форму.

Симону вдруг почудилось, что этот портрет для него чрезвычайно важен, и, охваченный желанием рассмотреть его получше, он шагнул к ложу, схватил один из подсвечников, вернулся к фотографии и как можно ближе поднес к ней дрожащее пламя свечей.

Он так и думал — там висело его собственное изображение. Двух мнений быть не могло. Это несомненно он, только на каких-нибудь два-три года постаревший, и посему выглядевший серьезнее и взрослее.

Словно пораженный громом, Симон застыл с тяжелым бронзовым подсвечником в вытянутой руке, не в силах оторваться от своего двойника, глядевшего на него по-братски насмешливо, с чуть заметной улыбкой.

На неизвестном ему снимке он был одет в форму офицера военно-морского флота с нашивками старшины. Правда, теперь такой китель во Франции уже не носили, но Симон все равно никогда не служил ни в армии, ни на флоте. Отпечаток сепия, немного размытый. Пожелтевшая, видимо, от времени, бумага испещрена серыми и коричневыми пятнышками.

Внизу на белом уголке паспарту — две короткие строчки, косо написанные от руки. Симон мгновенно узнал собственный почерк с неправильным, как у левши, наклоном. Он прочел вслух: «Мари и Жану от любящего папы».

Симон Лекёр обернулся. Он не заметил, как Джинн подошла и принялась с любопытством и даже нежностью разглядывать его портрет:

— Вот видите, — сказала она, — это ваша фотография через несколько лет.

— Значит, она тоже создана дефектом памяти Жана и принадлежит моему будущему?

— Разумеется, как и все остальное, что здесь находится.

— Кроме вас?

— Правильно. Потому что Жан путает разное время. Все сбиты с толку, и никто ничего не понимает.

— Вы только что говорили, будто я приду сюда через несколько дней. Для чего? И чем я стану здесь заниматься?

— Вы принесете на руках маленького раненого мальчика, судя по всему, вашего сына.

— Жан — мой сын?

— Он «будет» вашим сыном, о чем свидетельствует дарственная надпись на фотографии. А еще у вас будет девочка по имени Мари.

— Вы же прекрасно понимаете, что это чушь! Я не могу через неделю стать отцом восьмилетнего ребенка, который сегодня еще не родился и с которым, по-вашему, вы познакомились больше двух лет назад!

— Вы рассуждаете, как типичный француз — позитивист и картезианец… Я лишь сказала, что вы «впервые» придете сюда через несколько дней. Потом вы станете часто возвращаться, вероятно, даже поселитесь в этом доме с женой и детьми. А иначе как ваше фото оказалось бы на стене?

— Вы ведь не француженка?

— Нет, я была американкой.

— И чем вы занимались?

— Снималась в кино.

— А от чего умерли?

— Несчастный случай при сбое в компьютере. Поэтому я и выступаю теперь против механизации и информатики.

— Как это «теперь»? Я думал, вы умерли!

— Ну и что? Вы тоже! Вы не заметили, что ваш портрет — в черной рамке, а душу оберегает освященный букс?

— А я от чего умер? То есть, мог бы умереть? То есть, умру? — уже в ярости воскликнул Симон.

— Погиб на море, — спокойно ответила Джинн.

Чаша терпения переполнилась. Симон в отчаянии предпринял последнее усилие выйти из того, что можно было бы определить как настоящий кошмар. Он подумал, что надо бы разрядиться: заорать, начать стучаться головой об стену, что-нибудь разбить…

Он в гневе бросил на пол зажженный канделябр и решительным шагом направился к чересчур хорошенькой девушке, которая над ним измывалась. Он схватил ее в охапку. Она не стала сопротивляться, а, наоборот, с пылом, которого Симон никак не ожидал, обвила его руками, как светловолосый спрут.

Для призрака ее тело было слишком жарким и нежным… Она увлекла его к ложу, откуда уже давно кубарем скатился мальчик, видимо, разбуженный шумом. На полу продолжали гореть упавшие свечи, готовые вот-вот поджечь занавески…

Это было последнее, что ясно увидел Симон Лекёр, прежде чем раствориться в наслаждении.

Глава восьмая

Приехав в прошлом году во Францию, я случайно познакомилась с юношей моего возраста по имени Симон Лекёр, называвшим себя Борисом, так и не знаю, почему.

Он сразу мне понравился. Красивый, выше обычного француза, с богатым воображением, ежесекундно превращающим самые банальные события повседневной жизни в необычные романтические приключения, как в фантастических повестях.

Но я тут же поняла, что мне, скорее всего, понадобится много терпения, чтобы спокойно мириться с его экстравагантными выдумками, а если точнее выразиться, сумасбродством. «Видимо, я к нему неравнодушна, — сказала я себе в первый же день, — иначе мы моментально возненавидели бы друг друга».

Мы встретились при странных и в то же время обыденных обстоятельствах благодаря коротенькому объявлению в ежедневной газете. Оба искали какую-нибудь непостоянную не слишком обременительную работу, позволившую бы заработать если и не необходимые, то, уж во всяком случае, не лишние деньги. Он утверждал, что тоже студент.

Итак, в коротеньком объявлении, состав ленном в телеграфном стиле, с более или менее разборчивыми сокращениями, было написано, что «требовались юн. или дев. для присмотра за двумя детьми, мальчиком и девочкой». Наверное, нужно было сидеть с ними по вечерам, отвозить в школу, водить в зоопарк и тому подобное. На встречу мы пришли вдвоем, но больше никто не явился.

Тот, кто дал объявление, за это время, вероятно, отказался от своей затеи, либо другими способами добился желаемого. Во всяком случае, столкнувшись нос к носу, мы оба — и я, и Симон — решили, что перед каждым из нас — потенциальный работодатель.

Когда мы обнаружили, что в действительности все не так и настоящий работодатель подложил нам свинью (или, как говорят во Франции, «кролика»), я не очень расстроилась. Симон же, ни на секунду не растерявшись, сознательно и с видимым удовольствием продолжил это недоразумение, начав со мной разговаривать так, будто отныне я — его патрон.

— Вы не станете возражать, — спросила я в том же тоне, — если придется работать под началом у девушки? — Он ответил, что, напротив, очень рад.

Он произнес «рад», а не «был бы рад», что означало продолжение игры. В свою очередь, я прикинулась такой, какой он меня представил; я находила это занятным, и он сам казался мне забавным и очаровательным.

Я даже добавила, что дети, за которыми с этого момента он будет следить по моему поручению, не заслуживали ни малейшего доверия: они состояли в террористической организации, взрывающей атомные электростанции. Идиотская небылица, которая, непонятно почему, пришла мне в голову.

Потом мы пошли в пивную на ближайшем бульваре, и он угостил меня кофе со сливками и бутербродом. Я захотела заказать пиццу, но он тут же бросился рассказывать новые байки про эту забегаловку, где, чтобы избавиться от вражеских лазутчиков, им якобы подают отравленную еду.

Поскольку официант оказался неразговорчив, с угрюмым зловещим лицом, Симон предположил, что он — советский шпион, на которого как раз и работают оба ребенка.

Мы оба веселились от души, шептались, как заговорщики или влюбленные, чтобы официант нас не услышал. Все подряд вызывало у нас смех. Создавалось впечатление чего-то необычного, особенного, чуть ли не сверхъестественного.

Кофе со сливками оказался отвратительным, но мой приятель со всей серьезностью объяснил мне, что если я не откажусь от чересчур крепкого кофе, то ослепну, как это случается со всеми зеленоглазыми людьми вроде меня. И, конечно, воспользовался случаем, чтобы отпустить традиционные комплименты наподобие «таинственного взгляда» и «инопланетного блеска глаз»!

Мне нужно было отправиться на Северный вокзал и встретить там мою подругу Каролину, которая должна была приехать амстердамским поездом. От того места, где мы находились, это в двух шагах. Разумеется, Симон захотел меня проводить и предложил пойти пешком. Хотя точнее было бы сказать «Симон решил, что мы пойдем пешком», поскольку его постоянно бьющая ключом фантазия парадоксально сочеталась с проявлениями властности.

Мы весело пустились в путь. Симон мастерски придумывал разные фантастические истории про места, мимо которых мы проходили, и про людей, встречавшихся нам по дороге. Но, по его милости, мы выбрали какой-то странный неудобный маршрут, в правильности которого он не был полностью уверен, но полагал, что по все более безлюдным улочкам можно добраться быстрее.

В итоге мы окончательно заблудились. Я боялась опоздать, да и Симон мне изрядно поднадоел. Я несказанно обрадовалась, когда мне удалось поймать такси, как знак судьбы появившееся в этом заброшенном краю.

Прежде чем распрощаться с горе-проводником, который по неким из ряда вон выходящим причинам наотрез отказался поехать со мной в машине, я все-таки назначила ему свидание на следующий день под предлогом, причем совершенно бессмысленным (преднамеренно бессмысленным), вновь посетить этот унылый квартал, лишенный всякой туристической привлекательности, начав осмотр с того же самого места, где мы расстались, то есть с середины длинной прямой улочки, зажатой между ветхими изгородями и облупленными стенами домов, а разрушенная беседка послужит нам ориентиром.

Я боялась, что сама не узнаю этого места, и мы решили до начала экскурсии встретиться в том же бистро, где сидели сегодня. Возможно, пиво там окажется менее противным, чем черный кофе.

Таксист нервничал, утверждая, что его автомобиль затрудняет движение, что было полной глупостью, поскольку никакого движения здесь не было. Однако скоро должен был прийти поезд, и мы с Симоном поспешно сказали друг другу «до свидания». В последний момент он выкрикнул номер телефона, по которому можно было ему позвонить: семьсот шестьдесят пять, сорок три, двадцать один.

Усевшись в такси, еще более допотопное и раздолбанное, чем те, что курсируют по Нью-Йорку, я подумала, что ярко-желтый цвет, к которому мы привыкли, во Франции бросается в глаза, хотя у Симона он не вызвал, впрочем, ни малейшего удивления.

Подробнее анализируя ситуацию, я стала размышлять над тем, как все же машина оказалась именно там, где мы шли: обычно таксисты не ищут клиентов в пустынных, фактически нежилых кварталах. Совершенно непостижимо…

Я совсем растерялась, когда заметила, что водитель поправил отражатель заднего вида внутри салона над лобовым стеклом так, чтобы удобнее было видеть не дорогу сзади, а меня. Встретившись со мной взглядом в маленьком прямоугольном зеркальце, он не смутился и не отвел глаз. Неправильные черты его волевого лица казались асимметричными. И выглядел он как-то зловеще.

Темные зрачки в глубоких впадинах неотрывно следили за мной в зеркале (неужели он настолько хорошо знал лабиринт здешних улиц, что мог ехать на большой скорости, не разбирая дороги?), и я, сконфузившись, спросила, далеко ли еще до Северного вокзала. Мужчина жутко скривился, изобразив подобие улыбки, и, растягивая слова, проговорил:

— Не волнуйтесь, сейчас приедем.

От этих невинных слов, произнесенных мрачным (боязливый человек сказал бы — угрожающим) тоном, я еще пуще перепугалась. Позже я раскаялась в чрезмерной трусости, но подумала, что безудержный полет фантазии Симона, наверное, заразителен.

Я полагала, что в тот момент, когда мы с Симоном разошлись в разные стороны, до вокзала было рукой подать. Однако такси ехало уже очень долго по совершенно неизвестным кварталам, скорее напоминающим дальние окраины.

Повернув за угол, мы внезапно очутились прямо перед знакомым фасадом Северного вокзала. На краю тротуара, там, где таксисты, лихо притормозив, высаживают клиентов, меня ждал Симон.

Он галантно распахнул дверцу и, вероятно, расплатился за проезд; я видела, как он быстро наклонился к опущенному стеклу, и водитель, не дожидаясь ничего другого, рванул с места. Обмен репликами (содержания было не разобрать) состоялся в одно мгновение, но не берусь утверждать, что, кроме этого, произошло что-то еще, хотя бы отдаленно напоминающее передачу денег.

Неожиданное появление Симона абсолютно выбило меня из колеи. Он мило улыбался со счастливым видом ребенка после удавшейся проделки. Я спросила, как он сюда добрался.

— Я пошел кратчайшим путем.

— Пешком?

— Естественно. И жду вас уже десять минут.

— Но это невероятно!

— Может, и невероятно, но так оно и есть. Вы потратили кучу времени на совсем небольшое расстояние. Теперь поезд ушел, а подружку вы упустили.

К сожалению, он был прав. Я опоздала на десять минут, и будет весьма непросто отыскать Каролину в толпе. Мне надо было ждать ее около поезда у входа на перрон.

— Если позволите мне высказать свое мнение, — заметил Симон, — шофер нарочно повез вас окольным путем, чтобы получилось длиннее. Вас все не было, и я в какой-то момент решил, что вы больше не вернетесь: похищения совершаются всегда в желтых такси. Так у нас водится. Вам нужно остерегаться: каждый день в Париже подобным образом пропадает добрая дюжина хорошеньких девушек. Не долгий остаток своих дней они проводят в роскошных домах свиданий Бейрута, Макао и Буэнос-Айреса. Не далее как в прошлом месяце обнаружили…

Потом, будто внезапно вспомнив о срочном деле, Симон прервал свои нелепые россказни и поспешил заявить:

— Извините, мне нужно идти. Я и так сильно задержался… До завтра, как условились.

Напоминая о предстоящей встрече, он заговорил тихо и таинственно, словно опасаясь вездесущих подслушивающих шпионов. Я ответила: «До завтра», — и увидела, как он побежал и сразу потерялся в толпе.

Тогда я повернулась к главному входу вокзала и обнаружила Каролину, которая с улыбкой до ушей шла мне навстречу. К моему великому удивлению, она вела за руку маленькую светловолосую хорошенькую девочку лет семи-восьми. Правая рука Каролины была занята чемоданом, а левой, отпустив девочку, она радостно меня поприветствовала и завопила, не обращая внимания на снующих между нами прохожих:

— Так-то ты меня встречаешь на перроне! Треплешься с молодыми людьми, а до моего поезда тебе и дела нет!

Она подскочила ко мне и расцеловала со свойственной ей восторженностью. Девочка смотрела куда-то в сторону со скромным видом юной вышколенной барышни, которую еще не представили. Я заговорила:

— Знаю, я чуточку опоздала. Прости. Я тебе все объясню…

— Не стоит оправдываться: я своими глазами видела, что ты была с интересным молодым человеком! Ну ладно, это — Мари, дочка Жанны и моего брата Жозефа. В Амстердаме меня попросили ее забрать и отвести обратно к родителям.

При этих словах девочка старательно и серьезно мне поклонилась, присев в замысловатом церемонном реверансе, какому учили девиц пятьдесят или сто лет назад. Я ответила ей: «Здравствуй, Мари!» — и Каролина с жаром продолжила свой рассказ:

— Она провела каникулы у тети, ты, конечно, помнишь, сестра Жанны вышла замуж за офицера русского флота. Я уже рассказывала тебе историю про Бориса, попросившего политическое убежище во время стоянки его судна в Гааге.

Рассудительным тоном взрослого человека, выражаясь слишком вычурным для малолетнего ребенка языком, малышка Мари прокомментировала:

— Дядя Боря не был настоящим политическим беженцем. Он — советский разведчик, замаскировавшийся под диссидента, которому было поручено посеять разброд и шатание в рядах работников атомной промышленности.

— Ты сама до этого додумалась? — спросила я лукаво.

— Сама, — ответила она, не дрогнув. — Я заметила, что у него на левом запястье — синяя татуировка, это его шпионский номер. Он пытался закрыть его кожаным браслетом, который носил якобы для укрепления сустава при нагрузке. Но это неправда, потому что он никогда не таскал тяжестей.

— Не слушай Мари, — сказала Каролина. — Она постоянно выдумывает всякую фантастическую небывальщину, шпионские страсти или истории про духов. Дети читают слишком много сказок.

В эту минуту я обнаружила, что за нами наблюдает какой-то человек. Он стоял за углом чуть поодаль, в нескольких шагах от нас, и чересчур пристально рассматривал нашу немногочисленную группу. Сначала я подумала, что его внимание было особенно сосредоточено на Мари.

Он выглядел лет на сорок или чуть постарше, на нем был серый английский двубортный костюм-тройка (пиджак, брюки и жилет), правда, поношенный, потертый и потерявший вид; такими же несвежими были рубашка и галстук, будто он спал одетым, пока ехал в поезде дальнего следования. В руке он держал черный кожаный чемоданчик, напомнивший мне, точно не знаю почему, саквояж хирурга.

Пронизывающий взгляд темных, глубоко посаженных глаз, асимметричные, тяжелые, неприятно грубые черты лица, большой рот, скривившийся в усмешке, — все это внезапно показалось мне знакомым, тем, что я видела совсем недавно, но забыла, где именно.

Вспомнила: он — шофер такси, доставивший меня на вокзал. Мне стало до того не по себе, что я почувствовала, как покраснела. Я отвернулась от мерзкого типа, но через несколько секунд уставилась на него.

Он, не шевелясь, смотрел в ту же сторону, что и раньше, но на самом деле, наверное, подстерегал Каролину. Я уже говорила, что Каролина очень привлекательная? Высокая, ладная, стройная, с коротко стриженными светлыми волосами, нежным, почти юношеским лицом, она — вылитая Джейн Франк, и мужчины любого возраста всегда оказывают ей более или менее явные знаки внимания.

Мне следует еще кое в чем признаться: уверяют, что мы похожи как две капли воды. Обычно нас принимают за сестер, а еще чаще — за близнецов. Нередко бывало, что друзья обращались ко мне, полагая, что говорят с ней, из-за чего и случились некие странные события.

Тут Каролина прервала ход моих мыслей:

— Что с тобой стряслось? — спросила она, с беспокойством разглядывая меня. — На тебе лица нет. Будто померещилось что-то ужасное.

Догадавшись о причине моего волнения, Мари принялась спокойно во всеуслышание разъяснять:

— Вон там — тот тип, что привязался к нам еще тогда, когда мы вышли из поезда. У него в чемоданчике полно ножей. Разумеется, он — развратник, я сразу это поняла.

— Потише, — прошептала Каролина, наклонившись к девочке под предлогом расправить складки на платьице, — он нас услышит.

— А он и так нас слышит, — громогласно заявила Мари. — Он за этим и явился.

И, обернувшись к незнакомцу, она ангельски улыбнулась ему, а потом вдруг ни с того ни с сего показала язык. Каролина беззаботно расхохоталась и для порядка, но неубедительно отчитала Мари, добавив:

— Я думаю, малышка действительно права. Очень может быть, что этот тип ехал в поезде вместе с нами. Кажется, я видела, как он разгуливал по вагону и торчал на перроне в Амстердаме, когда мы уезжали.

Очередной раз взглянув на подозрительного человека с черным чемоданчиком, я неожиданно оказалась свидетелем картины, которая лишь усугубила мою тревогу. Теперь мужчина смотрел не в нашу сторону, а на приближающегося к нему слепого, который ощупывал землю перед собой железным концом трости.

Это был высокий светловолосый юноша двадцати — двадцати пяти лет, облаченный в элегантную кремовую куртку из тончайшей кожи, распахнутую на груди, под ней был надет ярко-синий свитер. Глаза скрыты за темными очками с толстыми стеклами. В правой ладони — белая трость с изогнутой ручкой. Мальчик лет двенадцати держал его за левую руку.

На мгновенье мне почудилось, вопреки очевидности, что, переодевшись в слепого, вернулся Симон Лекёр. Само собой, я сразу поняла свою ошибку: при более внимательном рассмотрении сходство походок, костюмов и причесок молодых людей оказалось совсем незначительным.

Когда молодой человек с белой тростью и его поводырь приблизились к человеку в помятом костюме с врачебным саквояжем и остановились, то никто из них не обратил друга на друга внимания. Никаких приветственных слов или жестов, которые можно было бы ожидать в подобных обстоятельствах. Юноша с мальчиком не пошли дальше, и все трое замерли, стоя лицом к лицу.

А потом медленным и точным размеренным движением, будто подчиненные единому механизму, они одновременно повернули свои головы к нам. И так и остались стоять, окаменевшие, как три неподвижные статуи, изображающие юношу с бескровным лицом, наполовину закрытым очками с толстыми стеклами, мальчика слева от него, и мужчину в помятой серой тройке — справа.

Все трое пристально смотрели на меня, причем я готова была поклясться, что, несмотря на огромные черные очки, слепой тоже не спускал с меня глаз. Чрезмерно бледное, осунувшееся лицо подростка поражало своей неестественностью и призрачностью. Неприятные черты маленького взрослого отпечатались на нем отвратительной гримасой. Вся компания показалась мне вдруг настолько жуткой, что захотелось выть, чтобы прекратился этот кошмар.

Но, как и положено в страшном сне, я не могла выдавить из себя ни звука. Но почему Каролина ничего не говорит? И что же Мари — ребенок «без страха и почтенья» — стоит с нами, но не разрушает эти чары своей непосредственностью? Почему она даже не шевелится, неужели кто-то ее заколдовал, и она утратила дар речи?

Волна ужаса накатывала на меня так неумолимо, что я едва не потеряла сознание. Чтобы справиться с невыносимой дрожью, так не свойственной моей натуре, я попробовала переключиться на другую тему. В качестве зацепки на ум пришла только одна из нелепых речей Симона, которую он произнес час или два назад:

— Раньше я был не настоящей женщиной, — разглагольствовал он, — а всего-навсего усовершенствованной электронной машиной, сконструированной доктором Морганом. Потом он выбрал меня как подопытного кролика для различных опытов и проверки моих возможностей. Он проделал надо мной ряд экспериментов, а чтобы следить за моими действиями, нанял шпионов, не выпускавших меня из виду, причем некоторые из них сами были роботами.

Например, движения притворного слепого, якобы нечаянно оказавшегося рядом, показались мне механическими и прерывистыми. А под странными очками, которые словно увеличивались до громадных размеров, наверняка скрывались не настоящие глаза, а хитроумное записывающее устройство, может быть, даже излучатель, незаметно воздействующий на мои тело и мозг. А хирург-таксист — не кто иной, как Морган собственной персоной.

То ли случайно, то ли чудом пространство между мной и этими людьми расчистилось. Только что сновавшие здесь в большом количестве пассажиры моментально испарились. Невероятным усилием мне удалось отвернуться от гипнотизирующей меня троицы, ища поддержки у Мари и Каролины…

Они пристально смотрели на меня таким же застывшим нечеловеческим взглядом. Они — не союзницы, они — заодно с ними, против меня… Ноги подкосились, рассудок помутился, и я стала падать в пустоту с головокружительной высоты.

В то утро я проснулась с чугунной головой, во рту было противно, как будто накануне я переусердствовала в поглощении алкогольных напитков или приняла какое-то сильнодействующее снотворное. Хотя ничего подобного не было…

Так что все-таки я делала вчера вечером? Никак не могу вспомнить… Надо было встретить Каролину на вокзале, но что-то мне помешало… Не знаю что.

В памяти возникла, впрочем, некая картинка, но я не могла ее ни с чем связать. Просторная комната, захламленная разрозненной ветхой мебелью: стульями с продавленными сиденьями и остовами железных кроватей, которые обычно закидывают на чердак старых домов.

Помимо прочего, там была куча старых чемоданов самых разных размеров и форм. Один их них я открыла. Он был набит женской вышедшей из моды одеждой: корсетами, нижними юбками и красивыми старинными платьями. Рассмотреть изысканные украшения и вышивку было сложно, поскольку свет падал только от двух канделябров с остатками свечей, догорающих желтым дрожащим пламенем…

Потом я подумала о тексте того коротенького объявления, которое Каролина прочла мне по телефону, когда звонила, чтобы сообщить час прибытия своего поезда. Поскольку я искала приработок к стипендии, то решила сходить по адресу, указанному в этом странном предложении, которое моя приятельница нашла в экологическом еженедельном журнале. Но я так долго сегодня спала, что если желала явиться туда в назначенное время, то следовало бы уже собираться.

Я пришла ровно в половину седьмого. Было уже почти совсем темно. Ангар не заперт. Я толкнула дверь, на которой не было замка, и вошла.

Внутри было тихо. В слабом свете, проникавшем сквозь мутные стекла трудно было различить окружавшие меня предметы, наваленные повсюду как попало и, видимо, уже никому не нужные.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я наконец заметила мужчину, стоявшего прямо передо мной. Не вынимая рук из карманов плаща, он неподвижно смотрел на меня, не говоря ни слова, не выказывая ни малейшего желания со мной поздороваться.

Я решительно к нему направилась…

Надежда Бунтман Неизменное место встречи

Rendez-vous. Почему книга называется именно так, а не иначе? В заголовке любого художественного произведения — ключ к пониманию всего текста. Чтобы добраться до разгадки, стоит начать с рассказа об истории создания этого необычного романа-учебника (или учебника-романа — кому как больше нравится).

В 1980 году профессору Калифорнийского университета Айвону Ленарду, опытному методисту и преподавателю французского языка как иностранного, надоело мучиться, подбирая материал для работы: тексты писателей классиков оказывались слишком сложными «не столько за счет мудреных идей, сколько из. — за недоступных стиля и лексики». А то, что предназначалось специально для хрестоматий и полностью удовлетворяло методическим и дидактическим требованиям, не представляло никакой литературной ценности. Тогда возникла идея встретиться с Аленом Роб-Грийе, уже всемирно известным французским писателем, работавшим в то время в Соединенных Штатах, и обратиться к нему за помощью. Ленард со знанием дела выстроил порядок, в котором должны были следовать различные трудности: грамматические, лексические, синтаксические, культурологические. Роб-Грийе ощутил предложенную прогрессию как основу для организации не только художественных приемов, но и структуры самой повести. Роман начинается с повествования в настоящем времени, а заканчивается сложнейшими конструкциями с деепричастиями, придаточными предложениями, философскими рассуждениями и скрытыми цитатами, иначе говоря, интертекстом. Помимо прочего, восемь глав соответствовали восьми неделям обычного триместра в американских университетах.

В предисловии к вышедшей книге Роб-Грийе признался, что, несмотря на жесткие ограничивающие рамки, сочинял роман с большим удовольствием, и добавил, что Флобер и Набоков, по всей вероятности, охотно приняли бы участие в разработке подобной программы.

В истории французской литературы известно немало примеров, когда авторы сознательно ограничивали себя не только объемом, сюжетом и композицией, но и гораздо более формальными рамками. Наибольшую славу в оригинальности лингвистических игр снискали представители группы OULIPO, в частности Раймон Кено и Жорж Перек. Так, в 1947 году Раймон Кено публикует «Стилистические упражнения» — 99 вариантов одного и того же коротенького эпизода, а в 1969 году его единомышленник Жорж Перек пишет роман «Пропажа», умудрившись ни разу не употребить в тексте букву «е»! отнюдь не самую редкую. Истинная литература — это полная свобода, а значит и свобода самоограничения.

Сложно сказать, что же в итоге получилось у Роб-Грийе — роман или учебник. Во всяком случае, то ли для того, чтобы все разъяснить, то ли из желания окончательно запутать и без того растерявшегося читателя, писатель публикует еще одну книгу, но на этот раз на титульном листе значится: «Джинн, или красная дыра в разобранной мостовой». От «Rendezvous» текст отличался лишь добавленным предисловием, в котором автор якобы представляет повесть, поведанную Симоном Лекёром, и «делает попытку» установить его личность, сообщая при этом, что после исчезновения Лекёра обнаружили французский паспорт на имя Бориса Коршимена, инженера-электронщика, родившегося в Киеве (sic!) Затем загадочный персонаж вроде бы появляется в американской школе парижского квартала Пасси, считавшегося в свое время прибежищем эмигрантов, в том числе из России. Герой уже носит другую — то ли греческую, то ли венгерскую, то ли финскую — фамилию и преподает современный французский язык.

Пролистав предисловие и углубившись непосредственно в роман, внимательный читатель сразу обратил бы внимание и на прозвище Ян, которым главного героя наградили его ученики, и на его адрес — улица Амстердам, дом 21, и на некоторые черты его внешности — очень светлые волосы и ярко-зеленые глаза.

Все продумано до мельчайших деталей, вплоть до запланированных многочисленных ассоциаций, возникающих при произнесении имени главной героини, поскольку существует целый ряд омонимов и паронимов: jean, gin, djinn, Jane, Jean. Получается причудливое смешение американских и английских реалий с восточным волшебством. Нельзя тут не упомянуть одноименное стихотворение Виктора Гюго в форме ромба, которое начинается с двусложной строфы, ею же заканчивается, а в середине — кульминация, подчеркнутая длинной александрийской строкой. Не правда ли, где-то нам это уже встречалось? Недаром критики называли Роб-Грийе фантастом, «спелеологом воображаемого», «ясновидцем», «мечтательным геометром», «чудотворцем».

В романе-учебнике есть имена собственные, ранее использованные в других произведениях: например, Борис — мелкий чиновник из романа «Цареубийца», доктор Морган — из «Проекта революции в Нью-Йорке». Когда у Роб-Грийе однажды спросили о происхождении его странной фамилии, он ответил: «Я, конечно, мог бы взять какое-нибудь другое, подобно японским писателям, которые обязательно берут псевдоним. Но я оставил свое имя как есть: оно немножко смешное и сложное. А следовательно, значительное».

Прозу Роб-Грийе нетрудно распознать: там и пристальное внимание к предметам (недаром школу «Нового романа», ярчайшим представителем которой является писатель, называют «школой взгляда»), и персонажи, непонятно куда постоянно исчезающие и неожиданно снова появляющиеся, и действия, происходящие то ли наяву, то ли во сне. Выдающийся литературный критик Жерар Женетт точно подметил, что вне зависимости от того, идет ли речь в произведениях Роб-Грийе о событиях, происходящих в данный момент, о воспоминании, о лжи или о явной выдумке, все временные планы сводятся к понятиям «здесь» и «сейчас». В комментарии к сценарию «В прошлом году в Мариенбаде» сам автор заявлял: «Литература располагает богатым набором грамматических времен, что позволяет по-разному выстраивать события одно за другим, но в кадре глагол всегда стоит в настоящем времени».

Бытует мнение, что хороший писатель всю жизнь рассказывает одно и то же, но всякий раз немного иначе. Так, в «Постороннем» Альбера Камю мы даже находим сюжетную канву его пьесы «Недоразумение». После некоторых пассажей из «Проекта революции в Нью-Йорке» у читателя создается мучительное ощущение дежа-вю, или, скорее, дежа-лю (уже прочитанного): «Внезапно во мне рождается подозрение при виде того, как одет вновь прибывший: широкий блестящий черный плащ и мягкая фетровая шляпа с поднятыми полями».

Герои Алена Роб-Грийе блуждают по бесконечному лабиринту, из которого невозможно выбраться. На каждом шагу им расставлены ловушки: зеркальные отражения, повторяющиеся ситуации, навязчивые картины, возникающие в сознании.

Во французском языке слово rendez-vous наделено несколькими значениями: это не только условленная встреча, но и место, куда обычно приходят завсегдатаи. Читатели, единожды встретившиеся с героями Роб-Грийе, смогут еще не один раз назначить свидание с собеседником, не устающим их удивлять. Они придут на старое место, узнают знакомую обстановку и с удовольствием отметят, что многое изменилось. По мнению Ж. Женетта, старавшегося найти ключ к пониманию Роб-Грийе, последние страницы возвращают нас к началу, где в тишине и спокойствии рождается и заканчивается то, что Борхес называл «тайными приключениями порядка: никто ничего не трогал, все на месте, а как кружится голова!»

Надежда Бунтман

Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных дел Франции и Посольства Франции в России.

Ouvrage realise dans le cadre du programme d’aide a la publication Pouchkine avec le soutien du Ministere des Affaires Etrangeres fran9ais et de l’Ambassade de France en Russie.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Надежда Бунтман Неизменное место встречи Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg