«Человек на балконе»

Человек на балконе (fb2) - Человек на балконе 3342K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ержан Рашев

1

Джулиане, которая до сих пор меня спасает.

Я вижу древние города на поверхности воды. В минуты самого тяжелого отчаяния они плывут. Она написала о том, что любит, что я ей дорог и вообще ей тяжело уезжать. Пустые слова уставшей от жизни и кобелей сучки, такие же пустые, как сожаления о ненаписанных когда-то книгах и альбомах, что роятся в моей голове. Мир пуст. Нас окружает холодная бездна, и мы часто забываем об этом, согревая себя искусственным электрическим светом и словами о любви. Мы утешаем себя мыслями о загробной жизни, всесилье прогресса, горячим чаем и сигаретками, но где-то в глубине души мы знаем — там ничего нет, и нет ничего вокруг. Горящий Карфаген сдвинулся с места.

…

Так по обыкновению думаю я, выходя на балкон своей квартиры в зеленом ворсистом халате, полосатых трусах и тапочках. Если в полуденный час вы будете спускаться вниз по улице Байсеитовой от Новой площади, вы обязательно пройдете через разноцветный осенний скверик, эдакий лиственный коридор, пахнущий глумливой молодостью. Двигаясь дальше на северо-запад и пересекши улицу Абая, посмотрите направо и обратите внимание на балкон четвертого этажа старого благородного дома. Там буду стоять я, надменный и самодовольный, в халате или в трусах, плюющий на вас или стряхивающий пепел со своей сигареты.

Позвольте представиться: меня зовут Ержан Рашев, мне 26 лет, и я алматинский лузер. Живу я в «городе яблок» совсем недавно, что-то около шести месяцев, три из которых я совершеннейшим образом не могу вспомнить. Вернувшись из десятилетнего пребывания за границей, где я довольно долго предавался самым низменным увлечениям жизни, я нахожу себя здесь, в южной столице, пялящимся на собственное отражение в треснутом оконном стекле под песню Fake Plastic Trees группы Radiohead. Как писал Джордж Байрон в эпитафии самому себе: «Природа, юность и всесильный Бог хотели, чтобы я светильник тут разжег…».

К своему двадцать седьмому дню рождения я подбираюсь в хорошей форме. Выгляжу хорошо — за это следует сказать спасибо собственным предкам, хотя, если признаться честно, гены у них не самые положительные. В моей родословной есть и несколько ярчайших примеров маниакально-депрессивного синдрома, и очень много случаев самых запущенных ступеней алкоголизма. Я также запрограммирован на худые кости, близорукость, варикозные вены, ожирение, неуклюжесть и слабый характер. Это я к тому, что каждый мой день есть борьба с собственными слабостями и утверждение самого себя как личности — как бы не свихнуться, не запиться, не запустить свое тело, как бы стать тверже.

Что еще? Каждый божий день я хожу на работу. В офисе одной весьма крупной французской компании я протираю свои штаны с девяти утра до шести вечера. Мое иностранное образование и вымученный опыт работы в известном швейцарском банке очень впечатляют моих французских и казахских коллег, хотя я там ничего не делаю. Может быть, пару бумажек переберу за целый день — вот, пожалуй, и все. В остальное время я с удовольствием пью крепкие алкогольные напитки в своей квартире и курю сигареты на балконе. Обыкновенно в пьяном состоянии я похож на раненую дворовую собаку — сижу или лежу вальяжный, страшный, весь покоцанный, рожа пропитая, волос на голове более, чем дохуя, сигарета в руке, манеры наглые, речь хриплая, высокомерие бьет через край, честолюбивый как свинья. Лично я бы с таким не стал дружить, я такого бы не взял на работу, и гулять с таким не стал бы и не доверил бы ничего.

А все потому, что принадлежу я к странной разновидности людей, которых в своей стране свой же народ принимает за иностранца. Я — возвращенец. Это особая порода мазохистов, которым удалось сбежать из родного аула, перебраться через океан, получить западное образование и заработать настоящий английский акцент — чтобы в итоге покинуть свободу и демократию и вернуться обратно в Казахстан. Возвращенцы бывают различных мастей, но все они немного странные и запутавшиеся по жизни. Это может быть невротичный «болашаковец», получивший степень магистра в университете Южной Каролины. Или банкир, поработавший в Лондоне и приехавший снимать сливки с казахского рынка. Или дочка заворовавшихся родителей, которую послали в престижный европейский интернат в надежде туда перебраться, но которая вернулась в ложных патриотических чувствах. Возвращенцы понимают все нюансы жизни в Казахстане и что значит быть казахом, и в то же время прекрасно осознают катастрофичность происходящего здесь безумия. Я одинаково ненавижу развалившийся асфальт на тротуарах своей родины и скуку пригородной жизни Лондона и Женевы. Что я здесь делаю? Что бы я делал там?

Глубоко внутри такие люди, как я — трагические персонажи масштаба Фолкнера и Достоевского. Помню, когда я учился в американском колледже, один одетый в твидовый пиджак профессор литературы пытался убедить меня в том, что Достоевского не стоит воспринимать всерьез, потому что все его истории «мелодраматичны» и «неправдоподобны». Я тогда постеснялся сказать ему, что пожив в России и Казахстане, ты понимаешь, что Достоевский был настоящим реалистом, если не журналистом. Наши жизни абсолютно так же мелодраматичны и неправдопобны, как в его книгах. Зря я тогда ему этого не сказал. Теперь вот жалею об этом.

Короче, не мудрено, что я автоматически вызываю лютую ненависть многих окружающих меня людей. Они глядят на меня и пальчиками трясут — мол, вот этот долбоеб, смотрите на него и не будьте такими, как он. Да разве знают они обо всех моих невероятных наблюдениях и кошмарных опытах! Как по Нью-Йорку бродил в жгучем зимнем ветру одинокий, как в степных широтах Казахстана пропадал, как тонул в море Средиземном, как изнемогал и обессиливал. Не знают, нет. И хули звали меня тогда, если я не имею права на свою интонацию? Что, не нравятся вам мои нехорошие, неуютные поступки и речи? Жопа у вас от негодования трескается? Fuck you! Неистово! Лучше уж одиноким волком, чем с вами. И лучше под группу Radiohead, чем под ваши одобрительные возгласы, потому что в Radiohead больше правды про нашу жизнь, чем в «Казправде», «Хабаре» и во всей вместе взятой тухлой современной казахской музыке.

Но ведь есть еще и те, кому я нравлюсь! Их мало, но они есть! Были же девочки и леди, которые искренне и страстно меня любили, да и сейчас любят, в этом я уверен, ибо сужу по их откровенным письмам и сердечным словам, надрывам. Не могут же они любить за один только хуй. Я плохой, я нервный, я недобрый, я много думаю об ужасах космоса и мало думаю о реальности, я приготовил себе хреновое будущее, я кончу плохо и в жутких муках, но я горжусь и наслаждаюсь этим. И уверен, что я лучше их всех — и узких домашних поэтов, и жопастых рабочих и всяких там псевдобунтарей. В любом случае, хоть я и мечтатель, но, по крайней мере, не озябший молодой человек, собирающийся спрыгнуть с моста, в кулаках моих еще есть сила и сердце бьется, и голова пашет. И все это на фоне тревожного алматинского неба — и в этом есть своя красота.

2

Еще я люблю, сидя на балконе, наблюдать за жителями этого города. Они очень интересные, эти жители. Где-то на уровне подсознания я прозвал их «живущие в дымке». Дело в том, что пространство между ними плотно обволакивает завеса из выхлопных газов автомобилей и недосказанных эмоций. Жители города, в котором я обитаю, существуют в дымной атмосфере, они едят, курят и совокупляются именно в ней. Среди плотной завесы смога они пытаются взлететь как можно выше. У некоторых почему-то получается лучше, чем у других. Особенно хорошо это заметно, если в ясный праздничный понедельник вы заберетесь на вершину плотины среди покрытых свежим снегом гор и устремите свой взгляд вниз по течению речки, что совершает неведомый путь в самое сердце людского поселения. Этот город накрывает темное облако. И нам приходится в нем жить. Об этом и речь.

Когда я вернулся в Казахстан, я увидел свежим взглядом иностранца, что в «живущих в дымке» есть много от других народов. Безусловно, в них много русского. Это очевидно, учитывая историю последних ста лет. Язык, культура, телевидение, музыка и кино, водка на свадебных торжествах и советская архитектура городов. В их квартирах, однако, очень много турецкого. Неумеренное обилие мусульманских ковров, штор и тусклых абажуров безошибочно выдают в их жилищах турецкий колорит. В них также очень много китайского (и не только во внешнем облике) — достаточно посмотреть на их безобразные, грязные рынки и барахолки, как будто импортированные из Урумчи.

Ровно без двадцати девять на перекрестке Фурманова-Курмангазы люди-рабы стремятся на встречу с другими людьми-рабами, и гудят из всех своих клаксонов, и вскипают, и горячатся. Одинокий регулировщик указывает людям-рабам их путь, изредка теряя терпение. Сорок рабочих часов в неделю, обед с часу до двух, поздравления и цветы на день рождения. А в это время в небе уже зардела невероятных размеров гроза. И ей, грозе, нет совершенно никакого дела до того, кто из этих людей-рабов, сидящих в бархатных салонах, убийца.

О чем мечтают люди-рабы на перекрестках? Скорее всего, они мечтают пробиться в «элиту». И по понятным причинам. Лучше быть Богом, чем коровой. Когда я жил в Америке, то этого стремления быть в «элите» особо не замечал. Этот класс там существует, но его не видно. Если его не видно, значит, для большинства людей его нет. Дело закрыто. А тут…

Первая разделительная линия между массами и «элитой» в этом городе проходит через транспортные средства. Если ты ездишь на автобусе, то ты чмо и не заслуживаешь уважения. Начальным шагом из народа становится покупка автомобиля. Автомобиль в Казахстане — больше, чем просто автомобиль. Он обещает людям все на свете. Секс. Статус. Свободу. Покупая свою первую машину, казах будто выбирается из тюрьмы, где сидел все время до этого. Как только в твоих руках оказываются ключи от автомобиля, ты начинаешь видеть все звезды на небесах. Он превращает тебя в Джеймса Дина. Соединяет тебя с предками, для которых лошадь имела такое же сокровенное значение, какое имеют для нас машины сегодня.

Тем не менее, девушки за рулем, как правило, красивее средней девушки на улице, и они почти всегда ездят на дорогих иномарках, свободно разговаривая по телефону, в то время как мужчины на Daewoo Nexia, сгорбившись, смотрят вперед, опасаясь поймать хищный взгляд «жолполовца». Это особенно хорошо видно с моего балкона. Как мы прозябаем в нашей дымке. Высший слой общества людей-рабов вообще не водит. Их возят водители в немецких седанах, не обращая внимания на сигналы светофора или ограничения скорости. Я был в таких автомобилях. Однажды мы летели на скорости 120 км в час в центре города, нас остановили. Мой друг, представитель так называемой «золотой молодежи», и его водитель буквально рассмеялись в лицо полицейскому, когда тот попросил у них документы. К концу разговора полицейский обильно извинялся, называя остановленного по имени и отчеству.

Быть бедным в этом городе очень невесело. Это не только материально ужасно, это национальный грех, доказательство вашей врожденной лени и разврата. Но есть вещи, которые делают твою бедность более терпимой. Например, торговые центры, в которых можно купить стильное китайское барахло или съесть вредный для здоровья фаст-фуд по приемлемым ценам. Торговые центры — одна из немногих костей с небольшим количеством мяса, которую бросают полусреднему классу и классу ниже среднего. Товары, которые когда-то были недостижимы, сейчас продаются практически бесплатно благодаря рабскому труду стран третьего мира, нарушениям прав человека, гомогенизации населения и прочим ужасным грехам. Эти товары делают людей немного счастливее. У вас может не быть медицинской страховки, стабильной работы и перспектив на пенсию, но если у вас есть Zara, то вы еще общественно релевантны.

Еще я люблю гулять по историческому центру этого города в квадрате Тулебаева-Курмангазы-Абылай хана-Толе би и разглядывать мемориальные доски поэтов, писателей, ученых, профессоров, политических и общественных деятелей, шахматистов, театралов и всех остальных очкариков. И думать про себя: как так, имея в прошлом такое количество просвещенных, передовых, культурных людей, целая нация сейчас не имеет ни литературы, ни науки, ни политики? Почему? Что произошло с людьми? А потом вчитываешься в биографии людей на досках. Половину подвергли гонениям и изгнали из страны. Кого-то объявили врагами народа и репрессировали. Гениальных поэтов расстреляли, а ученых выгнали из научных учреждений. На протяжении ста лет самых талантливых ломали и топили в говне. А теперь они, живущие в дымке, спрашивают: почему мы не умеем лечить онкологию, строить автомобили и создавать информационные технологии? Да вот почему.

А ночью дымка потихоньку рассеивается, ночью и город выглядит совершенно иным, и люди ведут себя совершенно иначе, нежели днем. Шаги их становятся тигриными, взгляды осторожными, мысли роскошными. Мое маленькое путешествие обычно случается вдоль проспекта Достык, и я часто вглядываюсь в горящие окна проплывающих мимо дряхлых советских домов. И представляется мне, как люди-биороботы готовят там в больших чугунных котлах семейный ужин. Как они собираются вместе вокруг маленьких круглых столов и радуются, что не одни. Страшно ведь одним. Особенно, когда за окном темная дождливая ночь. Хотя, конечно же, не все биороботы подобны нарисованной в голове картинке. Некоторые из них отрезают своим близким головы купленным в прошлом году в хозяйственном магазине наточенным кухонным ножом.

3

Раз, два, три, четыре…

Серия быстрых отжиманий от пола на кулаках всегда спасала меня от жуткой алкогольной интоксикации. Вчера я пил с казахскими художниками абсент, этот огненный синий яд мракобесия, и сегодня весь день голова моя разрывалась на части.

Одиннадцать, двенадцать, тринадцать...

Привычка отжиматься повелась у меня со студенческих лет — в перерывах между долгими часами за книгами я падал на кулаки и выполнял свою тридцатку, дабы мышцы всегда оставались в тонусе и кровь активно приливала к извилинам. Да и для тела это хорошо. А хули, я — полноправный член общества, трудовая единица, рабочий класс, и должен быть всегда здоров, силен и красив. Пыхчу, стараюсь, к тому же, где-то в глубине души я все-таки фашист.

Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять...

«Рококо-рококо-ро-ко-ко-ро-ко-ко!» Лучше всего отжимания выполняются под какую-нибудь забойную сумасшедшую песню. Сегодня этой песней оказалась композиция группы Arcade Fire «Рококо». Колонки орут, а я потею, выдавливаю из себя последние остатки поэтической мягкости.

Через час я должен буду встретиться в «Марроне Россо» с Человеком-Закрывшим-Мамбо-Итальяно и Альнуром, которые, кажется, серьезно намереваются подснять вечером каких-нибудь девочек. Я же надеюсь на вероятность какого-нибудь буйства. Аккуратно и скучно жить порой надоедает. Алматы. Весна. Образ расплывается. И вот я уже на Фурманова-Жамбыла, в «Марроне», в окружении финансистов и бизнесменов, получивших от своих отцов по нескольку миллионов, и недоступных благоухающих красавиц. ЧЗМИ разговаривает с кем-то по телефону, Альнур задумчиво высматривает пролетающие за окном автомобили, а я потягиваю свое первое традиционное пивко. Женщин в этой уютной живой кофейне очень много, все они скучающе сидят со своими айпадами и овощными салатами, притворяясь, будто им весело, и жалуются на свою золотую жизнь без улыбок. Модные сапожки из дорогих итальянских магазинов, лондонское или бостонское образование, тайский загар, браслеты, ресницы, надменный взгляд, немного рассеянная манера говорить. «Бляди с айпадами», — прозвал их про себя я.

— Посмотри на этих кукол, — улыбчиво говорит ЧЗМИ. — Люблю таких. Нет в этом мире большего удовольствия, чем поиметь чистую, сытую, ухоженную даму из высшего общества! Поиметь ее грубо, по-простонародному, без ненужных ласк и прелюдий…

Человек-Закрывший-Мамбо-Итальяно — мой коллега по работе и боевой товарищ. Родом из Кордая, он переехал в Алматы пару лет назад, когда его дядя, занимающий в нашей казахско-французской компании значительный пост, устроил любимого племянника на работу к себе же в качестве снабженца. Нужно отметить, что позиция снабженца в любой компании – самая богатая и жирная. Через год работы ЧЗМИ уже прикупил себе в городе квартиру и внушительный внедорожник. Вопросов это ни у кого не вызывало. Так должно было быть, все было в порядке вещей. Однако, как говорится, можно вывезти человека из Кордая, но вот Кордай из человека не выйдет никогда. Несмотря на свои финансовые успехи и успешную интеграцию в городские реалии, моего друга постоянно тянет напиться до чертиков, с кем-нибудь подраться и устроить пьяный дебош. Однажды мы сидели с ним в кабаке «Мамбо Итальяно» и он устроил там такой дебош, что заведение в самый разгар их работы пришлось закрыть. С тех пор за ним закрепилась эта странная кличка.

— Это уж точно, — соглашаюсь я с ЧЗМИ, рассматривая параллельно одну из дорогих «блядей с…», которая действительно сидела с гребаным айпадом в руках.

Девочка, брюнетка, изящное элегантное каре, сигареты, такая никогда не знавала озарения, приходящего во время нужды или голода. Такая перманентно живет лишь в мире освещенных дверей ресторанов и торговых центров, таких действительно очень приятно ебать нам, люмпенам.

— Ержик, — обращается ко мне хорошо разбирающийся в технике и заметивший мой интерес Альнур. — Подойди к ней и спроси, какой у нее айпад: шестнадцатый или тридцать второй. Если она скажет, что шестнадцатый, спроси у нее то-то, если тридцать второй, поинтересуйся этим-то… За этим и завяжешь разговор.

Альнур – тоже представитель нашего «потерянного поколения». Он так же, как и я, в молодом возрасте покинул Казахстан и уехал на учебу в Китай. После этого он так же, как и я, вернулся на родину и не смог найти себя. Мытарствовал на разных работах переводчика и личного ассистента разных агашек, пока не пристроил свою задницу в китайской нефтяной компании. Инструктаж Альнура мне, человеку далекому от мира компьютеров и всяких там гаджетов, показался забавным, и я решил его использовать. Опыт общения со шлюхами из высшего общества у меня имеется, смелости после опустошенного залпом пива хоть отбавляй, подхожу, значит, и выпаливаю:

— Извините, у вас айпад шестнадцатый или тридцать второй? — Шестьдесят четвертый…

«Вот же ж блять!» — проносится паническая мысль в моей голове. What the fuck, какой еще, на хуй, шестьдесят четвертый? Попытавшись изобразить удивление и улыбнувшись со всем возможным нахальством, я трусливо ретируюсь.

— Уедемте отсюда, господа! В «Сохо», все в «Сохо»! — поднимаю я своих пацанов.

А в «Сохо» бляди простые, какие-то родные, что ли. В «Сохо» меня знают все — и хозяин заведения, и высокомерная певица на сцене, и подвыпившие проститутки — принимают меня с распростертыми руками, лакированного и высокомечтающего. Бляди «Сохо» — это вообще отдельная тема для разговора и возможный предмет научной диссертации. Все они немножко уродки, все немного дефективные, но зато теплые, эти дьявольские создания, и живые. Восторженные и носатенькие, они поблескивают в темноте разгульного кабака черными глазками. Вот сидит самая старшая, самая красивая и опытная из них — Риза, пьет красное полусухое вино на краешке барной стойки в компании мясистого американца и мило мне улыбается. Поразительная, валютная. Работа блядью не мешает ей жить в престижном районе города, ездить на дорогом автомобиле и кружить головы самым почтенным и уважаемым людям нашего мегаполиса. А вот молоденькая Алима здесь совсем недавно, приезжая, свеженькая и глупая, с татуированными японскими иероглифами на правой руке. Я угощаю ее пивом, не забывая про себя, и у нас завязывается сентиментальный разговор о нашем детстве.

Беседа наша прерывается телефонным звонком моей невесты. Ну, то есть девушки, которой я на прошлой неделе по пьяни пообещал жениться.

— Алло, ты где?

— Я в «Сохо». Пьяный.

— Что ты делаешь в этом борделе? Я в «Vertалёt», приезжай!

— Я не хочу в «Vertалёt», я хочу быть в «Сохо»! Лучше давай ты сюда.

— Ноги моей там не будет! Не гони пургу, немедленно приезжай!

— Послушай, что для тебя важнее — я или место?

— Место.

После того, как она говорит «место», я вешаю трубку. Хуй с тобой. Люди мутят воду на этой Земле, люди говорят глупости. Слышать такое всегда неприятно и больно. Нервно допивая стакан, я слышу некий свист над своим левым ухом. Оборачиваюсь. А это, оказывается, Алима успела поссориться с каким-то зарвавшимся стариком-экспатом, выплеснула на него кружку пива и швырнула в него табуреткой. Мокрый шокированный экспат, не ожидавший подобной бурной реакции молодой казахской женщины, водит шероховатым указательным пальцем у виска, бормоча что-то похожее на «Crazy, crazy…». «Пошел на хуй, котакбас!!!» — кричит Алима и дергает татуированной рукой. Такая запросто на лошадь запрыгнет, вожжи в руки и – по бандитам да пришельцам из ружья стрелять станет. Плачет, орет, а потом подбегает к тому же экспату и свистящим шепотом говорит: «Я люблю тебя». Ах, «Сохо», какой роскошный безумный цирк!

А пацаны уже тащат меня, шатающегося, за угол, в гламурный и сверкающий «Джет Сет». Заходим, садимся. Оглушающая музыка, блестки, стразы, какие-то клоуны с мечтательными лицами танцуют в железных арматурных клетках. Здесь бляди уже совершенно другие — по обыкновению провинциальные и спокойные, выжидающие своего момента. Я, уже совершенно ничего не понимающий, оглядываюсь по сторонам и смотрю вверх, на верхнеуровневый этажик, а там, в темном костюме и с бокалом белого надменно улыбается известный блогер Андрей Съедин. А может быть это и не он, но похож очень сильно — такая же бесформенная лысая голова, рыжая дымчатая щетинка, нос, зубастый оскал. Стоит отметить и тот факт, что Съедина я вижу постоянно в различных кабаках, куда бы я ни пошел — везде этот уродец преследует меня, словно призрак давно позабытых преступлений и всепроникающая тень. И везде с этой своей фирменной ухмылкой, везде с красивой девкой под рукой, моделью или актрисой, всегда гламурный. Почему? Почему этот страшилко всегда в компании прелестных дам, а я общаюсь с бабами, которые выбирают «место»? Карма, мазафака. Все дело в карме, плата тебе за то, что принял ты давно сторону зла.

«Рококо-рококо-ро-ко-ко-ро-ко-ко!»

Оказаться бы сейчас где-нибудь в горах, подальше от всего этого. И чтобы цветы цвели гигантские, и долина солнечная, и статуи римские. И чтобы мы, наконец, были счастливы, и глаза чтобы были восторженно направлены в будущее. И все шальные куклы и бляди мои, чтобы обитали со мной вместе и щелки их открывались бы только мне, и никому больше. Покинем эти невидимые оковы цивилизации! Эти банки, офисы, суды, заводы, клубы, кофейни, комедию жизни и другую гадость. Оставим себе лишь дождливое весеннее утро и несколько отжиманий для общего физического развития.

4

Нормальной, сбалансированной социальной жизни у меня никогда не было. Ни в отношениях с женщинами, ни с семьей, ни даже с самыми близкими друзьями. Все мои более или менее существенные связи всегда превращались либо в истерично взвинченные скандальные дрязги, либо в молчаливую борьбу с призраками. Служат ли причиной этому человеческое высокомерие, зависть или банальный эгоизм (как мой собственный, так и других людей) в этом я окончательно так и не разобрался. Однако все-таки нормальным быть мне, скорее всего, действительно не суждено.

В пятнадцатилетнем возрасте я оказался в летнем лагере под Алма-Атой, где потерял девственность с толстой и глупой восемнадцатилетней вожатой. Будучи подшофе, она привела меня к себе в комнату и бесцеремонно выебала. Не имея ни малейшего понятия о том, что такое эякуляция, я извинился перед ней и сказал, что описался, чем вызвал гомерический хохот и слезы умиления пьяной похотливой бабы. Этот хохот я не забуду никогда, ибо он до сих пор отвратительным гулом отдается в моих ушах. Миф о любви был навсегда разрушен, и я забрался в свое стерильное одиночество и гордость настолько глубоко, что мне катастрофически необходимо было спасаться. Тогда я пошел к людям. Впоследствии я часто обижал, бросал, судорожно мучил людей, впадая при этом в непоследовательную мистику и заходя порою слишком далеко.

А когда мне было девятнадцать, умер мой младший брат Ануар. Когда мне сообщили о его смерти, мне исполнилось шестьдесят. Девятнадцать — потому что столько лет я прожил биологически. А шестьдесят — потому что, когда случается смерть близких, столько лет проходит в твоей внутренней вселенной. О жизни ты теперь знаешь несколько больше, чем твои сверстники. И та жизнь, которую дали тебе родители — закончилась там, в девятнадцать. И ты по-настоящему начинаешь любить жизнь и безумие. А точнее, безумцев — тех, кто, по словам Джека Керуака, «горит, горит, как желтые римские свечи, которые пауками распускаются в звездном небе, а в центре возникает голубая вспышка, и тогда все кричат: ”Ого-о-о-о!”». Тех, кто в нашу эпоху дикого капитализма и бизнеса делает что-то славное, старомодное, будто свернули не в тот временной промежуток.

С родственниками у меня тоже как-то не складываются отношения. Не знаю, как у вас, но мое общение с родственниками сводится к пустой и скучной трате времени, в течение которого я пытаюсь максимально избегать разговоров с кем-либо, начинаю потреблять обильное количество слабеньких ликеров и наконец-таки понимать, зачем я переехал в другой конец города и потерял все телефонные номера своих родных. Большая часть всей этой неловкости происходит в какой-нибудь странно пахнущей квартире, когда перед тобой стоит тарелка недоваренного бешбармака и ты тупо вглядываешься в телевизор и переключаешь каналы под бессмысленный щебет своих дальних татешек и агашек, которые все пытаются выяснить, почему ты не стал врачом и как же ты повзрослел с тех пор, как они последний раз тебя видели.

Обычно где-то между пинками под зад пробегающим мимо маленьким детям и вопросом «ты еще не женат?» я начинаю разглядывать расстеленный на полу узорчатый ковер и терять самого себя в собственных стеклянных мыслях и мечтах. Я люблю в такие моменты мысленно составлять странные списки. Во многих случаях мои списки сводятся к чему-нибудь типа «Штуки, которые могут поместиться в двойном подбородке моего двоюродного брата» или «Рейтинг членов семьи, которых будет наиболее трудно убить, когда я наконец потеряю свой разум». Дядя Марат служил в армии и имеет военную подготовку, но у него слабые суставы, ты сможешь его победить; тетя Раушан хорошо обращается с вилкой и ножом… — короче говоря, в таком духе.

Иногда я думаю: может быть, я слишком заигрался в рок-звезду? Нужно быть сильнее, бросить пить, бегать по утрам, искать карьерный рост, задуматься о родителях, подумывать о женитьбе и детях, о голодающих в мире, о внеземных цивилизациях, варить кофе поутру, есть долгий и обходительный завтрак, поцелуй в щечку, «пока, дорогая», «до свидания, дорогой», «дети, делайте уроки», семейная поездка в Турцию, внуки, кресло-качалка, последний слезливый взгляд на прошедшую жизнь, покой... А затем я закуриваю «Кент-4» и включаю собственный компьютер.

— Господи, кто читает этих ебаных блогеров с «Евижна»? — злобно думаю я, открывая популярный неприятно-желтый и приторный казахстанский веб-сайт. Счастливые, довольные морды в парках, офисах, на футбольных матчах и велосипедных прогулках скалятся на меня со страниц этой непритязательной блог-платформы. О чем могут писать в блогах личности с такими вот мордами, как у блогеров «Евижна»? О чем? Впалые лица, банальные взгляды на жизнь, эмоций ноль. Жертвы кинобизнеса, глянца и коммерческих банков.

Писатель Пелевин в одном из своих произведений изрек интереснейшую мысль: «Когда человека долго кормят рекламой, экспертизой и событиями дня, у него возникает желание самому побыть брендом, экспертом и новостью. Поэтому люди ведут блоги. Ведение блога — защитный рефлекс изувеченной психики, которую бесконечно рвет гламуром и дискурсом». Согласен с этим утверждением на все железобетонные сто процентов, потому что сам принадлежу к той хилой касте доморощенных людей, что ежедневно пытаются выебнуться через выкладывание своих мелких, посредственных мыслей и взглядов в интернете. Однако же больше всего среди блогеров и твиттерян меня раздражает так называемый «излишний позитив», льющийся из всех щелей и пор замученных и ничтожных в сущности виртуальных лиц.

Вот один пишет о том, как сходил на встречу литературных клубов филологов и журналистов, не безразличных к жизни и творчеству Олжаса Сулейменова. Вторая пишет, как прокатилась на верблюдах среди египетских пирамид. Ну и что, если на верблюдах, в творческих клубах, на медиафорумах и музыкальных фестивалях, а в голове у вас пустота? Что вы можете мне сообщить? Ни хуя не можете, ибо незнакомо вам безумие и дефективный экстремизм. И глаза у вас, как у кастрированных животных, которых лишили мужественности, дабы вы не создавали хлопот своими романтическими тяготениями. Ваша жизнь скучна, друзья мои. Ваши дела серые и неинтересные. Никому не нужен ваш дурацкий день или ваши 358 000 тенге на карточном счету. Всем плевать на то, как вы жалуетесь на свою работу и страну, или какой зубной щеткой вы пользуетесь, или подписали ли вы петицию в защиту трайбализма. Возможно, ваши публикации вызывают бурный восторг у мамы и жены, следящих за тем, как вы проводите свою командировку. Но вы же никогда не напишете про свой командировочный разврат или интрижки. Вы лишь прыщик на бесконечном одеяле жизни и ничто из того, что вы делаете или говорите, не представляет какой-либо интерес для кого-либо еще.

Да-да, я знаю, я все понимаю, это как в той старой лузерской советской песне: «Когда ты счастлив сам, счастьем поделись с другим» и т.д. и т.п. Каждый человек в принципе имеет право испытывать некую эйфорию и радоваться вместе со своими окружающими, делиться всепоглощающим эфемерным теплом и распространять вокруг себя яркие споры своей позитивной ауры. Но блядь, пожалуйста, не делайте этого в интернете! Особенно по таким ничтожным поводам, как «зацветший цветок» и «подруга везет бодишоп с Питера». Не приходило ли вам в голову, что сегодня утром я мог проснуться с тяжелейшим похмельем, мог отхаркивать красно-зеленые башики в унитаз и бороться со страшным агрессивным гномом Чуки в голове, который все пытается и пытается пробиться при помощи топора наружу; и бреясь сегодня левой рукой у зеркала, я порезался в трех местах, и теперь у меня все ебало в кровище и на работе все надо мной угорают по этому поводу; на дороге меня тормознул «жолполовец» и пришлось отдавать деньги ни за что абсолютно не знакомому мне человеку; и этот жуткий мороз, а еще эта пизда Алия не берет трубку и вообще ведет себя как последняя мандавошина; и сосед-алкаш наблевал на лестничной площадке и все теперь смердит погибшими в неравном бою и слегка подгнившими степными тушканчиками; а на заднице соскочил совсем нелицеприятный лиловый ворсистый фурункул; и заусенец на правом мизинце доставляет мне нечеловеческие муки; и все, что мне остается — это залить себя остатками дешевого прошлогоднего рома и в полном онемении мозга нервно уснуть? А? Не приходило? И теперь я обязан читать ваши кусочки остроумия вне контекста про «солнышко» и радоваться за вас? ASS COCK BALLS FUCK SHIT CUNT.

Я не хочу сказать, что я страдаю от неинтеллигентности людей, но я устал от тяжелых, скучных творений и длинных умных фраз. Мне нужна постоянная, непрерывающаяся доза трагедии. Поймите, людям совершенно не интересно читать о том, что у вас все прекрасно и хорошо. Люди хотят читать о том, как у вас все хуево. Они искренне желают отплясывать джигу на ваших обугленных костях, показывать на вас пальцем и втихаря хихикать над вами. Более того, прошу вас, не выкладывайте в сеть свои дорогие сердцу фотографии из давних путешествий с Эйфелевой башней или статуей Свободы на заднем фоне, подписывая их: «Минуты абсолютного счастья». И уж тем более не расписывайте длиннющие памфлеты о своей скучной, никому не интересной жизни за последние 10 лет! У людей, повидавших мир, они вызывают лишь презрительную и злую усмешку, а у людей, нигде не побывавших, вызывают только острую черную зависть и соответственно — лютую ненависть.

Повторяю, ваш излишний позитив и блистательный интеллект на хрен никому не сдались, кроме, пожалуй, ваших друзей-геев и родных кокчетавских бабушек. Будьте откровенны, будьте безжалостны, будьте критичны в отношении собственной персоны. Ваша изувеченная психика интересна сама по себе, так дайте же ей волю, хотя бы в интернете, не прикрывайте ее искусственным хорошим настроением, натянутыми улыбками на аватарах и пластмассовыми чувствами в Twitter, потому что чем больше вы понтите, тем смешнее выглядите.

«Сопротивляйтесь, мать вашу! Сопротивляйтесь! Покажите этому миру хоть толику чертовой сдержанности!» — думаю я и закуриваю очередную сигарету. И радуюсь, что никогда не жил нормальной, сбалансированной жизнью. Я становлюсь счастлив от того, что всегда выбирал стремительность и легкость, пусть жертвуя порою своим благополучием и душевным здоровьем. Но, как недавно сообщила мне одна казахская журналистка Галина, все эти слова — лишь рефлексия. Жизнь — словно ветер, швыряющий нам в физиономию крупные ослепляющие комки снега. Я чувствовал, что мне повезло, но не представил еще, насколько.

5

— Уважаемая Бубизада Сейткалиевна, вам не кажется, что здесь немного холодно?

— Нет, все прекрасно.

— Э-э-э, я немного замерз. И даже вот ваше растение на полке, кажется, вянет.

— Выпей чаю. Растение вянет, потому что здесь воздух спертый.

— Вообще-то воздух здесь плохой из-за кондиционера…

— Не может быть. У нас самая последняя модель, установленная самим Хрущевым. Вся проблема в магнетических бурях и электромагнитном поле. У меня давление.

С этого искрометного диалога, как правило, начинается мой типичный день в офисе. Как я в него попал? Давайте расскажу все по порядку. Часть моей жизни прошла в Нью-Йорке и Москве в мире инвестиционных банкиров. Многие сегодня спрашивают меня: как ты мог покинуть эту работу, когда все о ней мечтают? Как ты вообще мог вернуться из Штатов? Обычно я игнорирую подобные вопросы и треплю что-то о чувствах призрачного патриотизма. Все дело, наверное, в том, что я попал в Америку в очень депрессивное время — в эпоху Джорджа Буша. Финансовый коллапс тогда еще только маячил на горизонте, но в американском воздухе уже не было никакой надежды. Я сидел в офисе банка «Кредит Свисс» на Мэдисон-авеню в компании трейдеров — измученных, несчастных, нагруженных, тучных и неуравновешенных людей — и тихо себя ненавидел.

Когда я вернулся в Казахстан, думал, все изменится. Мне казалось, что после возвращения мое западное образование вознесет меня до самых вершин карьерного роста, вытащит меня из корпоративного рабства и будет приносить сплошные удовольствия. Как же горько я ошибался! Первое, с чем ты сталкиваешься после возвращения — ты на хуй никому здесь не нужен. Как выяснилось, ни один агашка-начальник не заинтересован в том, чтобы уступить свое место молодому. Его цель — молодую поросль загнобить и всячески поработить. Один мне по пьяни даже прямо так и сказал:

— Вас тут никто не ждет! Идите вы все с вашими заграничными дипломами в пизду!

Короче говоря, стремительной и головокружительной карьеры не произошло, а с каждым прошедшим днем, неделей, месяцем момент «стремительности и головокружительности» неумолимо отдалялся. И все, на что оставалось надеяться — это удачно устроиться на любую более или менее оплачиваемую работу в том же душном, затхлом и неприветливом офисе, от которого ты пытался убежать в Америке.

И вот каждый будний день я протираю свои штаны в «казахско-французском» офисе — рядом со своим собутыльником ЧЗМИ и главным бухгалтером Бубизадой Сейткалиевной. Сижу, барабаню по клавиатуре, делаю умное лицо и жду шестичасового старта, чтобы поскорее убежать отсюда. Денег лопатой не гребу, потому что (как все остальные) не ворую. Однако, по сравнению с людьми, выживающими в степных просторах Казахстана, в каком-нибудь Аягузе, например, где питьевую воду привозят раз в неделю на водовозе и электричество работает только до обеда, я получаю достойную зарплату и живу в райских условиях. Просто мечта каждого выживающего из поселка Аягуз!

Ради своих копеек каждый день я вынужден проводить рядом со своими коллегами — затянутыми в деловые костюмы и белые рубашки потомками древних кочевников Великой Степи. Иногда мне становится смешно, когда я об этом думаю. В сегодняшнем мире нет ничего более желаемого для казаха, чем привязка к офисной жизни и собственной жилплощади. Семьи тратят всю жизнь на то, чтобы стать приближенными к телу руководства всеми доступными и недоступными, лестными и доводящими до рвотного рефлекса способами и средствами. А устроившись на хорошую работу, тут же начинают тратить свою жизнь на покупку квартиры — берут ипотеку, экономят, копят, собирают. Получив желаемое двухкомнатное жилище, они долгие годы его обживают. Десятилетия уходят на ремонт и обустройство. За пять лет закончилась Вторая Мировая война, а тут эпохи уходят на покупку и обустройство квартиры. А очнувшись, обнаруживают, что жизнь прошла. И все, что после тебя осталось — это бетонный кубик с определенным количеством мебели. И кучка сожалений о мире, которого ты не видел, и о местах, в которых ты не был. В общем, «кочевники»? Не смешите мои тапочки.

Под монотонное перебирание бумажек в офисе я, как правило, вставляю в уши наушники и слушаю музыку. Сегодня выбор пал на новый альбом Radiohead «The King of Limbs». Восемь длинных треков. Начинается все с абстрактной, путаной фортепианной линии в песне Bloom, прежде чем на вас наваливаются полиритмические барабаны, прерывистая электроника и безумные глюки. Бас-гитара взрывается вихрем в сердце, да и вообще играет довольно знаковую роль на протяжении всего альбома. «Open your mouth wide, a universe inside», — верещит шаман Том Йорк, выводя нас в другое измерение, к новому началу. Вот она, новая эра. Все продолжается красивейшим грувом в Morning Mr. Magpie, пока мы не погружаемся в океан боли и одиночества под предводительством сложных перкуссий и завораживающего голоса Йорка в песне Little By Little. Йорк поет вам в ухо и пытается вас запугать. Дикий пещерный ужас. Йорк тихо плачет от злости, бьет кулаком в собственную ладонь и выругивается. Далее наступает интерлюдия Feral — практически без вокала, лишь с какими-то обрывками и с доминирующей басовой линией, как пулеметы, парашюты и пушки. Lotus Flower — моя любимая песня из альбома на данный момент. Мне нравятся болотные синтезаторы в песне, мне нравятся используемые эффекты задержки, мне нравятся хлопки, фальцетто Йорка — короче, мне нравится все. Это именно та музыка, которую Бог слушает на своем айподе. Затем завораживающая фортепианная баллада Codex, выполненная в минималистическом стиле. Здесь смутные надежды и какое-то зимнее солнце. Give Up the Ghost — ничего больше, чем барабан, акустическая гитара, электрогитара и вокал. Охуительно. И заканчивается все, наверное, самой мелодичной песней в альбоме под названием Separator, которая, скорее всего, понравится массам, ибо мелодична.

— Ты деньги будешь сдавать или нет? — прерывает мои мысли Бубизада Сейткалиевна.

— А на что, деньги-то?

— Как на что? Сегодня же 8 Марта!

Держитесь за ваши мониторы, жалкие корпоративные рабы! Пришло время самого любимого праздника в ЕАЭС! Наступил «Международный женский день», мать офисных торжеств, мать его. Я должен был заметить это еще утром, потому что к Бубизаде Сейткалиевне уже несколько раз подходили группки самцов из других отделов и приносили свои дары: прошлогодние конфеты и дешевое полусладкое шампанское.

Часам к трем нас всех собрал в конференц-зале наш главный босс — француз-монегаск Филипп Гризуль. Офисный ритуал 8 Марта оставался неизменным из года в год. Когда в комнату зашли мужчины, женщины уже стояли полукругом напротив, как на кадрили. Филипп произнес торжественную речь о том, какие женщины прекрасные создания, смущаясь и дергаясь, в противоестественном порыве.

— Дорогие женщины! От всей души поздравляю вас с женским днем! Этот праздник — напоминание о важной роли женщины в мире. Роли вдохновительницы, хранительницы очага, творца новой жизни.

Где-то в гробах переворачивались тела Розы Люксембург и Клары Цеткин. Но наши дамы непрерывно улыбались, краснели и время от времени всхлипывали: «Ах!», «Ох!», «Ну что вы!».

— Мы желаем вам внимания, тепла и заботы не только 8 Марта, но и каждый день, каждую минуту, каждую секунду! — перехватил инициативу у Филиппа наш местный директор Базарбай Алимкулович.

«Ах!», «Ох!», «Ну что вы!».

На дамах в этот день было надето что-то особенное, больше макияжа, чем обычно, любимые духи на запястьях и искусственная улыбка от уха до уха. Мало кто знает, что обычаи, связанные с казахской и постсоветской женской офисной одеждой издавна и глубоко привязаны к древним традициям спаривания и детородным ритуалам. То, что может показаться простым, повседневным деловым платьем, на самом деле, является результатом многочасовой (а иногда и многодневной) тщательной подготовки. Особенно в праздничные дни. Тональные кремы должны использоваться в избытке. Тени для век должны сочетаться со всем, что вы носите. Бирюзовый свитерок? Бирюзовые тени для век. Розово-зеленая блузка? Розово-зеленые тени для век. И так далее. Офисные казахские женщины 8 Марта должны быть уверены в том, что коллеги в радиусе 35 метров чувствуют их запах. Это служит средством маркировки территории и иногда приводит к внутриведомственным парфюмерным войнам между отделами. Я посмотрел на наших мужиков. Гардероб казахского мужчины традиционно является довольно скромным и, как правило, состоит из одного костюма, двух свитеров, трех рубашек и одной пары носков. Пик моды XVII-го века — заостренная черная обувь — как ничто другое, подчеркивает ваш статус. Галстук должен быть полосатым, блестящим и иметь мало общего с так называемой «цветовой гаммой» всего остального ансамбля. Толстые полоски, тонкие полоски, широко расставленные полоски — не важно. Сочетание полосатого галстука с узорчатой рубашкой должно вводить в ступор, гипнотизировать и сбивать с толку всех представителей противоположного пола в офисе.

— В этот особенный праздник примите наши самые искренние пожелания и слова благодарности за то, что вы есть. Женщина бесценна! Ее судьба на Земле неоценима! Она наша заботливая мать, любящая жена, хранительница семейного очага…

Какой-то смельчак громко откупорил шампанское и разлил его в пластиковые стаканчики. Девушки продолжали выглядеть мягкими и уязвимыми. Кто-то пытался поймать взгляд симпатичного самца из отдела маркетинга. Кто-то глупо шутил и мило общался с представительницами «слабого пола», которые в любой другой день ведут себя, как жуткие стервы. Отдельные личности умудрялись магическим образом опьянеть от полстакана шампанского. После проявления остроумия и юмора мужчины удалились в курилку и начали обсуждать между собой работу и бизнес, используя громкие слова и термины, непонятные присутствующим дамам. Женщины не участвовали в этих дискуссиях — для них участие в мужских разговорах было закрытым.

— Ты не понимаешь, Ержик, офисная работа — это самое лучшее, что могло с нами случиться! — говорил мне ЧЗМИ.

— Ну классно же, сидишь себе тихо в уголке, левачишь, на квартиру копишь, а тебя повышают!

Тут надо отметить, что ЧЗМИ — это далеко не серая офисная блядь, а целый снабженец, родственник бастыка, и поэтому его слова привели меня в замешательство. Что меня-то ждет на этой работе? К золотой молодежи я не принадлежу. Статус середнячка-менеджера департамента лет через эдак три-пять? А если не доживу? По хуй! Как говорила Скарлетт О’Хара в одном американском романе, подумаю над этим завтра… — Рашев, где деньги? — укоризненно посмотрела на меня Бубизада Сейткалиевна. Однажды на новогоднем корпоративе она перебрала с алкоголем и, дыша вином, плюхнулась мне на колени. «Бубизада Сейткалиевна, что с вами?!» — отворачивался от нее я. «Кел, сүй!» — прижимала меня татешка. Как я убежал от нее, не помню. Помню, что потом она мне как-то не дала аванс. Вот такая у нее была изощренная месть.

Я угрюмо протянул ей несколько купюр. К счастью, тратиться много не пришлось, в подарок нашим девушкам покупают, как правило, мелочи. Разницу между хорошим и плохим шоколадом все равно никто не понимает. И даже если понимают, ну и что? Они возьмут все, что вы предложите, и будут пресмыкаться у ваших ног! Если вам удастся пережить этот день, то вы можете игнорировать и не замечать их весь год, без каких-либо серьезных последствий.

— Пошли с нами вечером в «Тропикану»! — сказала мне одна из сотрудниц отдела продаж.

— Нет, спасибо, я что-то устал, — ответил я и направился к выходу.

Перед тем, как захлопнуть за собой дверь, я пожелал им всем счастливого 8 Марта.

6

Мы с Человеком-Закрывшим-Мамбо-Итальяно и Жаном припарковали ночью машину на Фурманова-Айтеке би, дабы пригрузиться очередной вредной порцией никотина. На перекрестке этих блистательных улиц стоит очень красивый дом. Если вы едете вниз по Фурманова, то он стоит с левой стороны, напротив французского посольства.

Дом этот интересен тем, что его архитектурная композиция в корне отличается от всего, что я когда-либо лицезрел на улицах города Алматы. Я не градостроительный спец и не могу в точности описать все детали его архитектурной особенности. Выполнен этот дом то ли в стиле барокко, то ли в нежном образе датского Золотого века. Весь архитектурный акцент его сделан на смелое массирование, масштабные колоннады, купола, светотени и живописный цветовой эффект. В нем присутствует и пространственный размах, и слитность, и наполнение каждой линии какой-то неуловимой мистикой прошлого, и самобытной культурой.

В первый раз дом этот вызвал у меня интерес в прошлом году, когда художник Канат Ибрагимов позвал меня в кабак «Ассалам Алейкум», буквально через дорогу от упомянутого инфернального здания. Помню, вышли мы покурить с Бериком, Алией и Расулом Шыбынтаем в распутную ночь, и меня громом поразила красота этого здания и его светящиеся огни.

— Посмотрите, какой дом! Наверное, в нем живут самые счастливые люди нашего города, — сказал я задорно, краснея от выпитой водки.

— Не уверен, — сказал Шыбынтай, и последующие его слова почему-то очень крепко засели у меня в голове. — Скорее всего, в нем живут самые несчастные люди. Какой-нибудь чудак в серой хрущевке гораздо счастливее любого, живущего здесь, думается мне.

— Этот дом напоминает мне Баку. Эдакий закос под Баку, там именно такая архитектура, — задумчиво сказал Берик. Посмеявшись о чем-то еще, мы вернулись пьянствовать обратно в подвал «Ассалама», но дом этот я запомнил очень хорошо.

И вот, спустя несколько месяцев, я вновь стоял напротив него и курил сигарету. Рассказав о самых несчастных людях Жану и ЧЗМИ, я услышал впоследствии следующую историю:

— В этом доме никто не живет, и не жил никогда, — заявил ЧЗМИ со знающим видом.

— И знаете, почему? Дайте-ка я поведаю вам эту интригующую городскую легенду. Жил да был в Алма-Ате очень богатый человек. Невероятно могущественный и влиятельный мужчина. И полюбил он женщину божественной красоты, женщину с крутым и твердым характером. Однако любовь его была безответная и, несмотря на всю власть и деньги этого человека, женщина отказывалась его любить и разделять с ним ложе. Тогда мужчина в какой-то мере отчаялся и пообещал ей в знак своей любви построить для нее самый красивый дом в городе. Не дом даже, а дворец!

— Ха-ха-ха, хорош пиздеть! — заулыбались мы с Жаном.

— Да не пиздеж это, — ласково-цинично продолжал ЧЗМИ. — Построил он, значит, ей этот дом. И преподнес торжественно, думал уверенно, что уж после такого она укротит свой нрав и наконец-таки полюбит его. Но не тут-то было! Женщина эта бессердечная лишь усмехнулась с издевкой над его смелым поступком (а была она характера твердого) и нахально заявила, что дом этот ей не нужен. И тогда заплакал влиятельный и могущественный мужчина и в горести крикнул, что и ему тогда этот дом не нужен. И пообещал, что никто, кроме нее, в этом доме жить не будет. И поэтому пустует это роскошное здание и по сей день. Обратите внимание, в нем нет ни одного горящего окна.

Я с интересом взглянул еще раз на светящийся дворец. И действительно, на нем горела лишь декоративная подсветка, все окна его зияли пустой темнотой. Из такого дома должна была звучать классическая музыка — Чайковский там, или Прокофьев, однако, несмотря на всю красоту свою и роскошь, здание действительно пустовало и оставалось пугающе тихим.

История ЧЗМИ мне понравилась. «Ну и что, если пиздеж, — думал про себя я. — Зато какая шикарная легенда!». Ростки урбанистического фольклора пробивались в словах ЧЗМИ, и от этого у меня кружилась голова. Скорее всего, это здание находится в каком-нибудь юридическом аресте, но зачем нам нужна тяжелая, бесформенная серая глыба-мораль? Я лично всегда хочу слышать такие красивые, блестящие, пахнущие цветами истории. Истории о богатых импозантных джентльменах и их необыкновенных дамах в белых шарфах, об их рассеянной мужественности и злости, о миллионерских домах и их винных погребах. Аристократы хуевы. Я же современный слуга мировой буржуазии.

7

Самое классное в жизни, как правило, нелегально.

Иногда, сидя на балконе, я люблю копаться в запрещенном в Казахстане проститутском сайте almatinki.com. Каждые несколько дней я получаю в виде спама электронные письма от «алматинок», которые включают в себя последние новости и обновления из мира казахстанских девушек, желающих продать себя через локальные и глобальные социальные сети. В конце концов, у мужчин, имеющих доступ к интернету, скорее всего, имеются деньги. На самом деле, все мы — элита: согласно исследованиям национального агентства по статистике, всего 5% казахстанцев используют интернет дома. Но самое лучшее на этих сайтах и в этих рассылках — это так называемые «профили» интернет-проституток, их sales pitch-и. Они уникальные, яркие, запоминающиеся, фантастичные и обладают таким креативом, который не снился многим нашим копирайтерам из толпы местных, тупорылых рекламных агентств. Сайт almatinki.com — это великий словесный ресурс, статьи которого должны войти в золотой фонд казахстанской литературы и представляют собой эталон безупречного стиля и языка. Как однажды сказал мне Нариман Исенов: «Эти тексты пишет настоящий Король ящериц Джим Моррисон, восставший из ада. Обожаю читать их в моменты грусти!». Но вернемся к нашему сайту. Вот пишут Эсли, 19 лет, и Айелин, 20 лет.

Эсли: «Нежная, обаятельная казашка встретит вас в элитных домах. Фото 200% мои, без фотошопа. Убедительная просьба, любителям дешевого секса, целоваться, куни и ворам — не беспокоить. В квартире установлена сигнализация. Строго face control».

Айелин: «Таинственная и элегантная, соблазнительная казашка встретит вас в элитных домах. Неадекватных и воров, любителей целоваться и куни прошу не беспокоить. В квартире установлена сигнализация».

Девушки работают по отдельности, но можно отметить, что казашки не любят «кунни» (с двумя «нн»!) и очень беспокоятся насчет сохранности своего барахла. В этих двух-трех предложениях — целый портрет эпохи. Тотальность культурного табу и религиозный стыд за его нарушение, от которого хочется только воскликнуть: «О, это божественно»!

А вот пишет Алина, 42 года: «Эффектная массажистка предлагает профессиональный сервис услуг! Легкая романтическая атмосфера нашей встречи настроит вас на отдых, релаксацию и получение удовольствия. Также могу предложить легкий и нежный массаж простаты, боди-массаж. Все это наполнит вас энергией для отдыха, приносящего особое наслаждение. По вашему желанию в программу могут быть включены профессиональные духовные практики, помощь в решении проблем. Жду предложений только от серьезных мужчин старше 30-ти лет. Анальный с доплатой!»

С появлением интернета произошел настолько крупный сдвиг в нашей культурной парадигме, что я осмелюсь даже сравнить его значение с демаркацией, подобной разделению «до» и «после» нашей эры. Историки будут ссылаться на период последних пятнадцати лет как на начало конца глобальной изоляции, мировой интеграции, а также такого важного понятия, как «анальный с доплатой!».

Госпожа Сицилия, 21 год: «Джекпот сайта!!! Надежная, как контрольный выстрел… И единственная, как последний шанс… Принимаю у себя!!! Также могу приехать к вам. Минет без презерватива с доплатой».

«Надежная, как контрольный выстрел» — нет, это невыносимо! Это гениально в степени бесконечность. Господи, господи, господи, ну почему это написал не я?! Все! Заканчиваю со своей писаниной и рефлексиями. Я признаю свою полную и безоговорочную капитуляцию перед этой богиней.

Мирра, 33 года: «Надежная, корректная, деликатная профессионалка. Услуг классического секса не практикую!!! Пеггинг-проникновение женщины в анус мужчины страпоном или другими аксессуарами. Сложившиеся в обществе стереотипы о том, что пеггинг в гетеросексуальной паре является показателем гомосексуализма мужчины (или демонстрирует предрасположенность к этому), не соответствует действительности. Это перемена ролей в сексе и поиск новых ощущений!!! Показательно, что большинство мужчин, практикующих пеггинг, негативно относятся к мужскому гомосексуализму. Мужчина, находясь в пассивной роли получает удовольствие от стимулирования ануса и простаты + комплекс специфических морально-психологических переживаний. В суете сегодняшних дней, в каждодневной беготне и страхе что-то не успеть все мы мечтаем об отдыхе и расслаблении. Кто-то достигает желаемого, сидя с друзьями за кружкой пива, кто-то предпочитает шумные тусовки, а кто-то просто валяется перед телевизором с газеткой… Это способы отдохнуть, но уж никак не расслабиться. Настоящее расслабление изведал лишь тот, кто хоть единожды испытал на себе чудесное действие массажа! Речь идет о встрече с профессиональным массажистом. Чтобы получить огромную порцию незабываемых ощущений, достаточно лишь захотеть — и мечты начинают сбываться!!! До 23.00 работаю в кабинете, а также возможна встреча на вашей территории в удобное для вас время! На СМС не отвечаю! Лиц, находящихся в нетрезвом состоянии, прошу не беспокоить! В процедурах использую только натуральные компоненты, строго индивидуально! Имеется русская, финская парилка, джакузи. Искренне желаю здоровья и всех благ!!!»

Тут я хочу сказать Мирре «браво!» В этом тексте есть все: нестандартный подход и очень тонкое понимание локальной ментальности. Великолепное осмысление наших с вами ценностей и параметров успеха — только с натуральными компонентами и пожеланиями здоровья.

Тантрический массаж, 20 лет: «Все ваше тело покрывают нежными поцелуями, дуновениями. Пробегутся язычком от шеи до самого копчика, поцелуют соски, ягодицы… И это только начало. Очень эротичная и чувственная программа. Пожилой дедушка-уролог в медучреждении никогда не сделает этот массаж так деликатно и эротично, как обнаженная красавица. Ваше здоровье и простата скажут вам спасибо!».

Вообще-то для любого писателя назвать соски сосками и ягодицы ягодицами — очень трудно. Но Тантрический массаж сделал это. И мы должны запечатлеть это в истории. Вот кто-то встречал на улицах Мухтара Ауэзова, а кто-то сидел на скамейках в парке с Габитом Мусреповым. А я живу в одном городе, по улицам и паркам которого ходит Тантрический массаж. Все остальное бессмысленно.

Дарина, 21 год: «Зависть к половому члену — не шутка! Ох, как я люблю эти волшебные палочки! Готова полировать их своим горлышком и язычком дни напролет».

Я уверен, что на полке Дарины стоят томики Фрейда, Селина, Миллера, Жене, Томсона, Паланика, Эллиса или Буковски. Она знает строгость жанра Трюффо, Аристофана и Эйзенштейна. Все культурные и философские открытия XXI века не прошли мимо нее. Сплошной Кавафис.

Ностальгия, 20 лет: «Рабочее время с 10:00 до 03:00».

Меня покорила лаконичность описания. Это весь ее текст! Ей некогда. Она работает дольше китайских детей на фабрике. 24/7 с перерывом на короткий сон.

TS Аида, 25 лет: «Я сексуальная и страстная транс-дива для тебя, мой милый, приезжай ко мне, будь моей рабыней, все для тебя, зая моя, со мною можно все. У меня грудь 3-размера и пенис 19-5, жду тебя!»

Однажды Хемингуэй поспорил, что сможет написать самый короткий рассказ, способный растрогать любого. Он выиграл спор, написав: «For sale: baby shoes, never worn». «Продаются детские ботиночки. Неношеные». С тех пор его опыт не дает покоя писателям и простым смертным: многие пытаются написать историю из нескольких слов, способную тронуть, удивить и перевернуть сознание читателя. Мне кажется, что TS Аида достигла в этом деле совершенства. Здесь есть все: секс, тайна, неожиданный сюжетный поворот, трагизм и чудесный юмор. Говоря проще, это потрясающее чтиво.

Мотылек, 30 лет: «Миниатюрная азиатка приглашает в свои апартаменты. Самый нежный и чувственный минет! Не красавица, но…!! Индивидуалка. Левый берег. Фото мои».

«Не красавица, НО!» — есть в этом что-то, не так ли? Что-то от даосизма и дзен-буддизма. Такие тексты вызывают одновременно восхищение и грусть. Я представляю, как ее постоянные клиенты в пароксизме страсти кричат: «Лев-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-й б-е-е-е-р-е-е-е-г-г-г-г-г!».

Анжелика, 22 года: «Приветливая, невыебистая, минет такой, что ноги сводит. В любое время суток подниму телефон. Меняю позы, секс очень активный и умелый, а анал — это просто улет. Кстати, в анале — новичок. Гарантирую конфиденциальность, фото 100% мои! I speak English!».

В чужих руках этот текст мог бы превратиться в пошлятину. Гений же Анжелики заключается в ее способности переворачивать пустой материал и создавать нечто гораздо более темное и сложное. С присущей ей теплотой и силой это открытие года вокально командует всем актом и выражает абсолютно полную гамму эмоций — сомнение, сожаление, нежность и в конечном итоге — надежду. Иногда даже все сразу. Ну и, конечно, это «невыебистая». Она поняла, в чем суть.

И, наконец, мое самое любимое, самый creme de la creme, это недосягаемая вершина, так что нет смысла даже давать ей в этом рейтинге призовое место: «Ангелина, сексуальная бурятка, подарит райское наслаждение! Я глухонемая, так что пишите смс».

В юности больше всего на свете я хотел быть писателем. Я изучал жизни Генри Миллера и Фицджеральда, Оруэлла и Диккенса и думал, что если стану писателем, то буду богатым и знаменитым, и все женщины будут меня хотеть. Все остальные занятия в жизни казались мне бессмысленными. Гарсиа Маркес получил нобелевку в 54? Я планировал получить ее в 35! Однако, когда я садился «писать», то все, что у меня получалось — это часами сидеть за компьютером, тупить в интернет, пить пиво, курить одну сигарету за другой и воображать себя писателем. В общем, я с треском провалился. И теперь, когда я открыл для себя сайт «алматинок», я уже больше никогда не захочу писать. Эту вершину уже никогда не покорить. Признаю свое полное и окончательно беспомощное поражение.

Сайт «алматинок» знает, как расписать исторический сюжет, как сделать его трагичным и в то же время ироничным и как превратить его в зеркало современного общества. По крайней мере, для меня. Я не могу отвести от него свой взгляд. В нем достигнут какой-то библейский уровень: абсолютно все ситуации в жизни могут найти в нем свое отражение и цитату на каждый случай. Так, как пишут «алматинки», не пишут даже самые лучшие наши журналисты.

И еще неизвестно, кто из них проститутки.

8

В жизни моей порой наступают костюмочно-галстучные периоды, когда я вынужден гладко бриться, делать на голове ровный пробор, вооружаться запонками, портфельчиком и широкой улыбкой и заходить в кабинеты к большим высокопоставленным людям.

Вот и эта поездка в Астану была обусловлена необходимостью улыбчивых встреч с чиновниками. Я сидел в строгом деловом облачении в стерильном пассажирском месте самолета, грустно улетающего из Алматы, смотрел в черное небо за окном и медитировал на всякие темы. Костюм и галстук вызывали вспышки воспоминаний о моей прошлой жизни — о брокерской работе в большом швейцарском банке, о красивых вещах, о кокаиновых вечеринках, о роскошных стрип-клубах в пышных городах мира; о женщинах, чью жизнь оплачивали очередные бизнесмены. Многие мои знакомые удивляются: зачем я, неглупый в принципе молодой человек, покинул тот богатый, комфортный мир и занимаюсь сейчас совершенно другими бесполезными штуками? Многие надеются, что я, словно Микки Рурк или Роберт Дауни-младший, еще совершу под всеобщие аплодисменты свой блистательный come-back из бродяжьей алкогольной и наркотической клоаки в сферу бизнеса. Однако, когда наш самолет хорошенько тряхануло мощными воздушными потоками зоны турбулентности, я твердо решил для себя, что больше не вернусь в тот мир никогда.

По обыкновению, как только я прилетаю в северную столицу страны Казахстан, у меня сразу же появляется острое желание оттуда съебаться. Этот раз не стал исключением. Как только на выходе из аэропорта ко мне подбежал очередной чимкентский таксист в синей олимпийке, мне захотелось повернуть назад и сесть на ближайший рейс обратно в Almighty. Ебаный в рот, все таксисты в Астане — чимкентцы, все таксисты в Алматы — чимкентцы, кто, блядь, остался в Чимкенте?

Поразмышляв на эту, несомненно, глубокомысленную и жизненно важную тему, я устроился в салоне старой Audi 100, которую в народе называют «селедка», и отправился в отель, никем не видимый. «Селедка» неслась по ровной трассе в сторону города, мимо недавно посаженных деревьев, массивных и неуклюжих зданий новых больниц и университетов и столпившихся плотно немытых людей на автобусных остановках. Повсюду были развешаны флаги Белоруссии — белорусский батька iz in da house? Помню, что когда в первый раз я ехал по этой дороге, я только-только разорвал отношения с одной весьма потрясающей женщиной. Помню, что очень сильно в то время мучился.

И вот начали появляться на неровном горизонте Левого берега псевдо-грандиозные офисные здания-ханжи, одинаковые жилищные комплексы из бетона и стекла, будто кукольные, поражающие своей угловатостью и неловкими формами. Астана и раньше-то была диспропорциональной дурой с чудовищно раздутым телом, но сейчас ко всему прибавилось еще и ощущение некой праздничности. Словно молодая провинциалка с грубо и безвкусно нанесенным макияжем, расселась, раскинулась разноцветная столица в важной позе, расхорохорилась и в ус не дует.

Жаркое майское солнце нещадно нагревало своими лучами ветреный город, пахнущий глубоким сном, дешевым китайским ремонтом и канализацией. Город на скорую руку. Оно и видно — вместо европейской монументальности недорогая азиатская косметика, вместо уютных улочек широкие, продуваемые пространства пустых площадей и скверов. В таком ветреном месте имело бы смысл сделать улицы поуже и поставить дома поплотнее, однако это отменило бы всю упомянутую торжественность и грандиозность.

Свернув на улице Кунаева, мы оказались в новом административном центре столицы. Из окон «селедки» я наблюдал за каменными хуторами-министерствами, скучившимися вокруг твердыни президентского дворца. Как некогда в средневековье кварталы купцов и кустарей собирались вокруг высившейся на скале могущественной крепости феодала, жмутся к Акорде в подавленном ужасе и священном страхе государственные департаментские небоскребы. Астана узурпирует страх в свою пользу и на улицах этого города действительно видится куда меньшее количество бездомных и совершается куда меньшее количество преступлений, чем в Алматы. Пустота улиц Левобережья незримо наматывает на образ столицы невидимые вибрации страха.

Проехав в общей сложности совершенно не большое расстояние, наша «селедка» пришвартовалась у ворот гостиницы «Риксос», и я нехотя отдал за поездку пять тыщ казахских денег. Водителю не дали проехать к самому входу гостиничного комплекса, ибо на пропуске в отель в это время творилось странное безумие. У будки охранника толпилась вооруженная автоматами славянского вида команда в военной форме цвета хаки. На крыше «Риксоса» можно было разглядеть с дюжину снайперских силуэтов. Плечистые молодые люди в черных костюмах и с рациями в руках то и дело сновали вокруг розовато-синего, имперского здания отеля.

— Блядь, белорусский батька все-таки решил остановиться в МОЕМ отеле! — злобно прошипел я.

Обшманав меня и еще несколько человек с ног до головы, суровые охранники наконец пропустили всех внутрь. В обширном царственном холле немолодая уже самка исполняла на белом рояле фортепьянную версию композиции сэра Элтона Джона «Sorry Seems To Be The Hardest Word». Вокруг на мягких диванах сидели пузатые, в белых рубашках бизнесмены и эксцентричные иностранные миллионеры. Вдоль холла были расставлены миниатюрные горшки с алыми азалиями. Ощущение страха, царившего снаружи, здесь спокойным образом пропадало.

На небольшой террасе отеля на железном стуле со стаканом воды в руках сидел крупный морщинистый человек, с которым я должен был встретиться. Он на днях прилетел из Франции, без багажа, только «Financial Times» под мышкой.

— Здравствуйте, г-н Лопатта! — подошел я к нему, улыбаясь и протянул руку.

— О, здравствуй, Ержан! Какой прекрасный город Астана! Я очень впечатлен, очень впечатлен! Сколько новых красивых зданий всего за пятнадцать лет! Шикарно! Это лучше, чем Дубаи, мой молодой друг! Какое проявление воли! Фантастика!

Г-н Лопатта — старый французский аристократ, алкоголик и один из учредителей компании, в которой я работаю. С ним я, усталый путник, должен был провести следующие два дня в Астане. — Признаюсь, г-н Лопатта, я люблю жить в старых городах. Наша столица только начинает жить, и это мне не по вкусу. К тому же здесь безумно холодно, — насмешливо сказал ему я.

— О, да, это ведь как у Бодлера: «В дебрях старых столиц, на панелях, бульварах, где во всем, даже мерзком, есть некий магнит…» Ты знаешь, что сегодня в Астане произошел теракт? Это очень, очень плохо. Для Казахстана и для региона в общей сложности. М-да, печальные новости, — энергично отвечал Лопатта.

В день моего приезда в Астану в городе действительно произошел небольшой кровавый инцидент. За несколько часов до моего прилета на пустыре переулка Шынтас двое неизвестных взорвали себя в машине марки «Ауди-100». Может быть, именно поэтому я так ясно и четко ощутил атмосферу страха на столичных улицах? Говорят, мозги этих юных граждан, как в романах Чейза, разлетелись белой массой от места взрыва на несколько метров вокруг.

Поговорив еще немного, мы разошлись по своим номерам, договорившись о встрече через пару часов. И начался обыкновенный бизнес. Официальные деловые визиты, обеды, ужины, походы по министерствам и душным государственным кабинетам. В течение двух, то жарких, то дождливых астанинских дней все это мне так сильно напоминало мою прошлую жизнь, что время от времени меня начинало тошнить.

Однако, помимо постыдной чиновничьей рутины, мне все-таки удалось посетить несколько разрекламированных столичных достопримечательностей, благо, г-н Лопатта оказался любопытным старичком. Байтерек не произвел на меня абсолютно никакого впечатления — какой-то приземистый и небольшой. Хан Шатыр также не прошел мой контроль, оказавшись, при всей своей архитектурной изысканности, банальным торговым центром. Где-то в узких стеклянных тоннелях астанинского океанариума я на минуту потерялся среди красивых, драконоподобных рыбин, однако и это очарование быстро сдулось порывистым, холодным северным ветром. Мне понравилось то, что в Астане есть ярко выраженная перспектива: если встать на крыльце Хан Шатыра, то сквозь Дом министерств увидишь Байтерек перед аллеей поющих фонтанов, а за ним сквозь резиденцию президента угадывается Дворец мира и согласия, выполненный в форме пирамиды. Над крышами домов вдруг появлялись голубые, чистейшие небеса. На этом впечатления заканчиваются, все остальное показалось мне античеловечным. Неужели я просто избалованный гондон?

После обеда мы с г-ном Лопаттой посетили Астанинский экономический форум. Мы послушно просиживали на всех панелях и выступлениях, от политических лидеров и влиятельных мыслителей до бизнесменов и изобретателей, каждый из которых считал себя пророком новой экономической эпохи. Меня все это не очень-то впечатляло — сладкий энтузиазм энергичных людей и иностранцев в дорогих костюмах, которые взрывали мозг захватывающим бизнес-жаргоном: «меритократия», «трансформация», «прорыв»… «Сейчас самый важный этап в развитии страны!» — кричали с трибун они. Много говорилось о производстве собственных смартфонов, электромобилей и «воздушных мельниц». Будущим интернета была блог-платформа Yvision. Алматы должен был стать финансовым центром Центральной Азии. Мы все должны были перейти в новую красивую инновационную эру эффективных бизнес-моделей и экономической независимости. Народ искал новую коллективную иллюзию. Только разделять с этими парнями коллективный оргазм по поводу будущего, несмотря на пышность церемоний, не сильно хотелось.

Вечером мы ужинали в высотном китайском ресторане на вертящейся крыше «Пекин Паласа» вместе с молодым сотрудником квазигосударственной национальной компании при Министерстве экономики, спорта, здравоохранения и финансов, занимавшимся внедрением и совершенствованием государственной программы ГПФИИРЖДЗ-2255. С г-ном Лопаттой нам нужно было подписать важную сделку, поэтому мы щедро поили его вином. После пятого бокала молодой сотрудник немного расслабился, распустил галстук и начал откровенничать, сбавив протокольный тон:

— Знаешь, Ержик, а ведь я Йель окончил… «Болашаковец» я.

— Серьезно? Я тоже в Штатах заканчивал. Рад, что вернулся?

— Ну, как тебе сказать, чтобы не обидеть… Честно? На хуй мы тут никому со своим американским образованием не нужны! Тут нужны «свои» люди, которые без всяких вот этих рассуждений об общей цели и смысле, будут выполнять черную работу. А ведь я Йель окончил. Йель! — тут его глаза наполнились какой-то праведной злобой.

— Понимаю, — еще громче произнес я, мне почему-то хотелось его поддержать.

— Я, когда возвращался, думал, сейчас поменяю тут все. Вот сейчас применю свои идеи, талантливость и способность мыслить. Хуй! Мне так и сказали: «Ты нам со своими знаниями тут воздух не порти. Будешь тихо сидеть и задания наши выполнять. Будешь рыпаться — посадим». Не нужны мы тут!

— Очень интересно, — сказал вдруг оживившийся г-н Лопатта. — И как же вы тут, работая на государство, с такими мыслями справляетесь?

— Бухаю, — мрачно ответил сотрудник квазигосударственной национальной компании при Министерстве экономики, спорта, здравоохранения и финансов.

— А будет возможность, уеду. Я вообще-то прекрасный математик и мечтаю на Google работать. Вот там и применю свои знания. Я ведь Йель окончил. ЙЕЛЬ!!!

Слушая исповедь нашего собеседника, я внимательно всматривался в разлегшуюся своими сиськами и ягодицами вокруг Астану, пытаясь понять, чего же в ней не хватает. А затем я понял: в ней не хватает гор. В Алматы уютно, как в старой и обветшалой квартире апашки с аташкой. И пусть в этой квартире старомодная мебель и ободранные стены, пусть в ней присутствуют облупленные жилые кварталы, набитые неприятными жильцами, пусть ее прокурили несметные орды бандитов и художников, однако в ней все знакомое и согревающее, без раздражающей помпезности и инноваций.

Я не шутил, когда говорил г-ну Лопатте о том, что предпочитаю старые дебри. Астана, город-перспектива, напоминала мне излишне прибранный, дисциплинированный, рациональный дом, в котором и жизни-то не слышно. Человеку же, на самом деле, нужны эмоции и страсти.

Есть ли в Астане странные люди богемы и культуры? Не знаю, я их не видел. По дороге в аэропорт я думал о том, что в этом городе чувствуется застой. И тут, как назло, наша машина застряла в пробке из-за перекрытого движения на главной улице города. Где-то впереди проносились с бешеной скоростью крупные черные автомобили с мерцающими мигалками и хлопающими флажками. В который раз мой путь переезжал все никак не хотевший покидать Астану белорусский батька.

9

Было около одиннадцати вечера, когда они постучались в нашу дверь. Мой вчерашний собутыльник открыл ее и объявил с акцентом: «Олар келдi!». Несмотря на поздний вечер, я выпил кружку гадейшего растворимого кофе, выкурил на балконе сигарету и только после этого вышел в прихожую. Прежде чем я успел взглянуть на кандидаток, мой собутыльник уже схватил одну из девушек. «Это моя!» — воскликнул он, положив свою тяжелую лапу на плечо тоненькой брюнетки, и уволок ее в спальню. Как говорил Чарльз Дарвин, «побеждает не самый сильный и не самый умный, а тот, кто быстрее всех приспосабливается».

В коридоре нашей хаты стояли еще две девушки: чудовищная, стареющая блондинистая особь и долговязая пигалица с густыми бровями. Блондинистую особь звали Карина, она была из Степногорска и у нее были огромные груди 6-го размера. В ее анкете в разделе объявлений газеты «Караван» размер грудей был обозначен как 4-ый. Я в первый раз видел, чтобы девушка занижала свой размер грудей. Толстенькие ручки, розовенькие пальчики и невысокая, как у бегемота, шея. Лицо у Карины было широкое и плоское. Под дешевым слоем макияжа проглядывала нездоровая, потрескавшаяся кожа, а над верхней губой можно было разглядеть усики. Как потом выяснилось, она была «сутенершей», которая подрабатывала вместе с подчиненными.

— Карина, а кто вы по национальности? — почему-то спросил я, обращаясь к ней на «вы». Все-таки интеллигента в себе я убил еще не до конца.

— Украинка, — ответила она прокуренным голосищем.

Вторую девушку звали Жадыра, на вид ей было лет 35. Ее большие черные глаза и сияющая улыбка пылко смотрелись на фоне салонного загара. Губы были кокетливыми и пухлыми, как и положено губам обольстительного и развратного существа. Но у улыбки был недочет — несколько коренных зубов отсутствовало в верхней правой стороне рта. На лбу тремя жидкими волосиками обозначалась челка. Маленькая розовая майка Moschino выдавала раздутый рахитичный живот, помеченный целлюлитом и растяжками. На животе красовался огромных размеров фурункул с волосиками. Годы ночной жизни, нездоровой еды, пороков, сигарет и алкоголя отражались на этом фурункуле. Он был похож на дирижабль, приспущенный и пробитый с одной стороны, и раздутый с другой. Я инстинктивно начал отводить глаза. Но воображение мое создавало в мозгу разные кошмарные варианты. Жадыра с десятью мужиками одновременно и этот фурункул. Жадыра с милиционером и этот фурункул. Жадыра с сантехником из КСК и этот фурункул.

«Они прекрасно выглядят, они прекрасно выглядят», — неубедительно бормотал я себе, когда тащил обеих в сторону кровати. Я решил почистить свою карму и сделать что-то хорошее для этих девиц, прежде чем их спустят на склад металлолома и продадут на органы. Святой Рашев!

Карина сразу же открыла сумку и вытащила из нее презервативы и влажные салфетки. Ее тело было странным: под выдающимися сиськами выглядывали ребра, как выглядывают арматурины из бетонных блоков. Как такое было возможно? Создавалось ощущение, что вот-вот она с треском и воем трансформируется в вервольфа из фильмов про оборотней. Я часто замечал это за славянскими девушками: до определенного возраста (лет до 30) они похожи на прекрасных эльфов, которые в какой-то магический момент превращаются в чудовищных бабушек с авоськами. Карина явно проходила через одну из этих трансформаций.

— У вас хорошая квартира, — сказала она мне по-хозяйски.

Вторая, Жадыра, расстегнула свой топ: ее груди были полными и (Н-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Т!!!) соски на грудях были волосатыми. Затем она расстегнула свои узкие джинсы и повернулась задом, кокетливо раскачивая задницей и снимая их до пола вниз по бедрам. Ее пропорции были парадоксальными: жопа была твердой и размером с мою руку, но когда она развернулась обратно и… (Н-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Т!!!) снова этот фурункул на животе, будто присобаченный к телу, выступающий и неприятный.

Девушки ушли в душ, а я лег на спину, проклиная себя за то, что вообще их сюда позвал. Когда они вернулись, мне стало по-настоящему плохо. Кожа Карины представляла из себя лоскуты из красных пятен и прыщей, некоторые из которых были поцарапаны и блестели свежей кровью и гноем. Каждый дюйм тела Жадыры кричал о биологической опасности. Меня парализовало отвращением. Чувствуя, что мне нужна помощь, они подползли между моими коленями к груди, целуя меня в живот и шею. «У тебя совсем нет волос на теле, — сказала Карина. — Мне нравится!». Жадыра схватила меня за енг и начала его молоть. Ей явно было некомфортно. Енг плохо реагировал на весь этот ужас. А затем она укусила мои яйца. Кто-нибудь может объяснить мне, зачем девушки это делают? «Ай!», «Ой!» и «Джибус Мария и Факинг Гусфра!» - проносилось в моей голове.

Пока Жадыра продолжала делать свое дело, пока я валялся с распахнутыми глазами в полнейшем страхе, Карина постоянно называла меня «мальчик мой». «Прервать миссию! Прервать миссию!» — проносилось в моей голове. Дабы отвлечься, я представлял себе образы офисных ячеек, клавиатур, мониторов, бумажных наклеек и настенных календарей… Я будто вновь стоял у копировальной машины и нажимал на кнопку сортировки. Я запечатывал конверты, сшивал документы степлером, отправлял факсы, вводил данные…

После того, как я получил все, что хотел за деньги, я притворился, будто засыпаю. Обычно мужчины не очень любят быть скорострелами, но тут был особенный случай.

— Хочешь еще, мальчик мой? — спросила Карина.

— Не-е-е-е, рахмет!

Девчонки молча вышли на кухню, чтобы покурить. Через какое-то время я к ним присоединился — врожденное природой любопытство победило.

— А почему ты не уехала из Степногорска в Россию? — спросил я у Карины, затягиваясь сигаретой.

— Мальчик мой, что я там потеряла? Мне в Казахстане больше нравится. Да и не примут меня там местные. Я для них «казашка». У меня тут родители, у меня тут дом. Вот поработаю еще немного, денег поднакоплю и родителей сюда перевезу. Устала я от этой работы.

— А кем работать хочешь?

— Я вообще-то психолог по образованию. Может, этим и займусь.

— А обратно в Степногорск не хочешь?

— Нет, мне в Алматы нравится. Правда, дорого тут все. И менты тут жадные. Иногда они напиваются и приходят к нам с «рейдом». Один все приходил и упрашивал моих девочек сделать все без гондона. Я ему сказала «нет»! А он начал душить. Потом за волосы долго таскал. Два месяца потом в больничке пролежала.

Мне стало жаль Карину, и я угостил ее пивом. «Я не пью», — сообщила Жадыра. После первой бутылки Карина расслабилась и на эмоциях прочитала чудовищное стихотворение Есенина:

Мы теперь уходим понемногу В ту страну, где тишь и благодать. Может быть, и скоро мне в дорогу Бренные пожитки собирать.

В отличие от северной Карины, Жадыра родилась в предместьях Кордая.

— Как жизнь в Кордае?

— Плохо. Работы нет. Никто тебя не уважает. Денег нет. Все воруют.

С большим удивлением я обнаружил, что у Жадыры также имеется высшее образование.

— А где ты училась?

— В Нархозе.

Шесть лет назад у Жадыры умер отец в раннем возрасте, и она из-за этого очень сильно страдала.

— А что было с твоим отцом?

— Он был алкоголиком. Я осталась одна с мамой. Затем я переехала сюда. Хотела выйти замуж за иностранца. Думала, встречу здесь кого-нибудь.

— А почему за иностранца?

— Ну, иностранцы, как правило, лучше выглядят, не лысые и не такие толстые, как местные. У них денег больше, и они не очень жадные.

— Ну и как, нашла?

— Нашла одного турка. Только он козлом оказался. Денег у него нет, одни понты, и тоже оказался алкоголиком, но я его любила. У нас маленький мальчик.

— Сколько лет?

— Три с половиной. Он — все для меня! Он сейчас с моей мамой в Кордае. А я тут, деньги зарабатываю. Не хочу заниматься этой работой, но как еще заработать на жизнь? Цены тут бешеные. Ты же понимаешь?

— Я понимаю.

— А ты женатый?

— Нет. И никогда не был?

— Никогда не был?! — глаза Жадыры округлились. — Странно. По-моему, тебе пора уже жениться.

— А зачем?

— Как зачем? В твоем возрасте все должны иметь жену. Чтобы она готовила, стирала, по дому убирала. Чтобы ты приходил домой после работы, а там чистота и порядок.

— А ты за своим турком ухаживаешь?

— Пока я работаю, он только и делает, что напивается с друзьями, кутит всю ночь и бегает за юбками. Он возвращается домой все позже и позже. А однажды просто пропал на четыре месяца. Четыре месяца, представляешь? Я начала его искать, прочесала весь город. Оказалось, у него есть вторая жена. Так мне люди сказали. Когда он наконец объявился дома, я сказала ему, что ухожу. Он разрушил все в доме и избил меня… Сказал, чтобы я тихо дома сидела и помалкивала.

Она на минуту замолчала, а потом добавила:

— Сейчас наверное ищет меня.

А затем она вновь улыбнулась своими неполными зубами и пухлыми губками. Мы закурили, и я почему-то совершенно забыл про ее фурункул и начал восхищаться этими ее губами, которые распутно целовали фильтр дымящейся сигареты. Больше мы не разговаривали. Просто смотрели друг на друга. Никаких слов, никаких кивков, никаких жестов. Было совершенно ясно, о чем думаем мы оба.

10

Первую свою подборку музыки я получил от датской девочки по имени Дитте в мае 2002-го. В тот учебный год я добрался в свою школу-интернат в Королевстве Норвегия с двумя пересадками в Москве и Хельсинки и поселился в просторной комнате с ярко-желтой занавеской.

Школа моя находилась в небольшом норвежском поселении под названием Флекке, в диких и необузданных краях сказочной скандинавской природы на западном побережье страны, всего в 150 километрах от Бергена. Это был мой второй год обучения в интернате, поэтому все вокруг уже казалось до боли знакомым — и суровые каменистые горные плато, где многие поколения викингов столетиями отвоевывали свои крошечные поля; и стальная вода огромного, холодного и безумно красивого фьорда, гордо раскинувшегося у разноцветных школьных зданий; и ветерок, доносившийся со стороны зеленого Норвежского моря. Я знал здесь практически все, и поэтому был совершенно спокоен.

Помню, когда в первый раз я оказался в здешних местах, мне показалось, что я внезапно очутился в противоестественном и несбывшемся толкиеновском мире «Властелина колец», полном необычных существ и диковинных растений. Тогда я еще носил синий свитер крупной вязки и некое подобие черного бушлата и представлял себя матросом, покинутым в буйно заросшем, необжитом порту. Странные фантазии посещали меня в то поэтичное время.

С датской девочкой Дитте я познакомился в так называемом Smoking corner — единственном месте во всем школьном кампусе, где ученикам разрешалось курить сигареты. Она была одета в рваные джинсы и коричневую кофточку, гармонично смотревшуюся с ее ярко-блондинистыми волосами, собранными в пучок. Помню, что стояло октябрьское послеобеденное время, она гордо сжимала в пальцах свой «Мальборо» и была немного грустной. Кажется, она переживала из-за своего парня, шведа по имени Йон, тоже студента, с которым она встречалась с самого начала своего обучения в Флекке.

Впоследствии, когда мы с ней уже поебались в месиве крахмальных простынь и одеял, она как-то призналась мне:

— Боже, какая же я была дура! Приехать в международную, суперинтернациональную школу, где представлены все мировые племена, для того чтобы встречаться со шведом!

В словах этих есть определенная правда. Я твердо убежден в том, что если тебе предоставляется подобная возможность, то ты просто обязан испробовать на вкус все доступные вокруг фломастеры. На кой за семью морями ебаться со своими соотечественниками? Это ведь можно и дома сделать. За границей необходимо выбирать представителей противоположного пола из стран, наиболее отдаленных от родины, в этом как бы и заключается весь смысл радостного человеческого приключения.

Ну так вот, тем октябрьским днем я попросил у Дитте сигарету, и мы разговорились. Ничто в этом мире не сближает людей так эффективно, как табак. Дым его, словно подергивающиеся воздушные бусинки и нити, стягивает двух ничего не подозревающих существ вместе, а затем предоставляет их полностью самим себе. Оказалось, что Дитте обладала чудесным голосом, выступала в нескольких школьных музыкальных группах, планировала стать знаменитой певицей и вообще считалась восходящей звездой у себя в Дании. Я ненавязчиво попросил ее спеть, и она исполнила песню «Chain of Fools» Ареты Франклин так охуенно, что у меня волосы на затылке дыбом встали. Без аккомпанемента, без джазовых выкрутасов — прямолинейно и проникновенно, прикрыв ярко-зеленые глаза и трогательно подрагивая попкой на длинных ногах. Я робко признался ей, что являюсь начинающим художником и планирую в будущем вывешивать свои картины в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Помнится, она мне даже поверила.

На второй день нашего знакомства я пригласил ее к себе в комнату, где попытался похвастаться своими скромными на тот момент музыкальными познаниями. Главным моим козырем была новоявленная любовь к творчеству группы Radiohead. Кажется, я поставил тогда на репит песню Creep. Господи, каким же я был идиотом! Улыбаясь, она села на мою кровать и положила руки мне на колени. Мои картины, мой будильник и мои книги — рядом. Дальнейшее случилось само собой. Она вся текла, эта курящая датская русалка, и течка ее пахла северным морем и хвоей. Мы перемещались по небольшой, неудобной творческой кровати, как два необузданных борющихся зверя — певица и художник, художник и певица. Сознание этого меня необыкновенно вдохновляло и возбуждало. После занятия любовью мы долго обнимались и весело обсуждали наши планы на будущее, словно глупые детишки, и даже поспорили на предмет того, кто из нас первым прославится.

Как показала жизнь, стать знаменитостью не удалось никому из нас. Мы оба — неудачники. Она не поражает восхищенный народ своим голосом на мировых концертных площадках, а я не вывешиваю свои полотна в Нью-Йоркском музее современного искусства. Однако у нас обоих есть та волшебная осенняя ночь в моей постели, когда все на свете казалось возможным и от любви мы чуть-чуть не сошли с ума.

С Дитте я провел весь свой второй учебный год. И нам было весело. Мы курили вдвоем одни сигареты, терялись в горах, целовались, кричали и шептали друг другу всяческие нежности на английском, русском и датском языках. Несмотря на случившийся в Америке теракт 11 сентября и присутствующую на многих лицах в том году испуганную печаль, мы с Дитте постоянно были веселы и пьяны.

И еще — она неистово учила меня музыке. Именно Дитте окунула меня в мир многих музыкальных групп и исполнителей прошлого и настоящего, которых я обожаю слушать и по сей день. Майлз Дэвис, Сезария Эвора, The Doors, The Ramones, Muse, Extreme, Jamiroquai, The Stone Roses и еще много-много чего. Помню, валялся я вместе с русалкой на небольшом, узком, импровизированном деревянном причале возле сарая для лодок и вслушивался в композицию под названием «Blue in Green» Дэвиса. И там впереди лежал он — мокрый, шумно чавкающий, обильно зеленый, величественный фьорд. Короткие волны наносили на фиолетовый гравий валунов и сонно пахли развалившиеся вокруг темно-синие водоросли. Над причалом вздымалась японского вида острая скала. Блядь! Как же это было прекрасно.

Я поступил в американский университет в самом начале апреля и, узнав об этом, немедленно позвонил в комнату Дитте. Она прибежала. Неизбежность скорой разлуки так ярко отражалась на ее лице! Она горела, рыдала, металась и снова что-то нежно говорила по-датски. А через месяц, за несколько дней до моего отъезда, она принесла мне в комнату белый компакт-диск с первой в моей жизни музыкальной подборкой, на котором извилистым почерком написала красным: «For my love, Yerzhan».

Этот диск до сих пор валяется где-то в доме моих родителей, а ведь я уже даже и не припоминаю, каких именно исполнителей она мне туда записала! Помню только песню Джеффа Бакли «Lover, You Should Have Come Over», потому что ее она любила больше своей жизни, эта смешная датская русалочка. Джефф Бакли погиб очень молодым, записав в своей короткой жизни всего один альбом — и даже в этом просвечивается некая трагедия. Перед отъездом я нежно поцеловал Дитте в щеку и погладил перламутровое кольцо на ее руке. Она непрерывно гладила мою голову и шею. Где-то вдалеке все также плескался фьорд.

11

Сидя у себя на балконе, я иногда думаю: «Стыдно быть таким великолепным!». Стыдно бывает порою, проходя мимо пожилых некрасивых людей, сидящих в подземном переходе, носить ярко-красный галстук. И стучать каблуками новых напомаженных ботинок по выложенному кафелем полу. Неуместно себя чувствуешь, спускаясь в холодный подземный переход. А потом поворачиваешься так резко, расстегиваешь ширинку и начинаешь ссать посреди всего этого вонючего коридора. И ловишь одобряющие взгляды пожилых некрасивых людей, и сразу становишься своим, родным каким-то, веселым и живым. И осознаешь собственное безумие, и от всей авантюры этой, гадкой и земной, на душе становится легче. Безумие нравится скучающим пустым биороботам так же, как и яркие цвета. А когда последняя из пачки сигарета потихоньку затухает и на донышке бутылки дешевого рома остается небольшая капля, я забываюсь в беспокойном сне. Классно было бы сейчас оказаться где-нибудь в Исландии! И быть знаменитым художником по имени Бьярки, и тискать в тумане посреди жухлой темно-зеленой травы и теплых гейзеров сдобненькую розовощекую Ольгу. Ан нет, живешь в смоге, куришь «Кент-четверку» и носишь черное пальто. И ежедневно эта уменьшенная в размерах Эйфелева башня! И идиотские фильмы, и нудные вечеринки, и пошлые стихи! Нас, живущих в дымке, уже ничем не удивить — ни стрельбой, ни пьянкой. Мы гордимся своим городом и одновременно ненавидим его. С нами никогда не случалось поколение битников, никто из нас не летал в космос, и никто из нас с этим космосом не общается. И все-таки происходят и среди нас моменты искренней влюбленности. Обычно они случаются ранним утром, около шести тридцати, на Абылай хана, когда идешь пешком домой от пылкой девушки, здоровый, талантливый и возбужденный, и пахнешь ею, и злой, затюканный регулировщик на перекрестке тебе совершенно безразличен, и сквозь завесу дыма над грозой еле-еле пробивается первый лучик солнца.

12

Утром лиственный шорох. Ветер. Вдруг вспомнил я свою первую драку. Помнится, заявился я ребенком на летние каникулы к своему деду в городок Кокшетау. Мой дед — полковник милиции в захолустном северном городишке, имел военную выправку и достаточно большой вес среди местных скучающих провинциалов для того, чтобы я приехал туда на правах маленького принца. Беспорядочное воспоминание. Всю свою продолжительную жизнь дед пытался завоевать авторитет для семьи и поставить на ноги своих никчемных многочисленных детей, которые, в итоге, все без исключения, ужасно его подвели. Гены, видимо, решили не идти дальше, никто из них так и не смог достичь определенного в жизни успеха, многие ударились в алкоголизм, некоторые даже сошли с ума. В последние годы жизни деда мне было весьма печально и в то же время немного забавно наблюдать тоскливое, безвыходное разочарование в его глазах — никто из близких не мог понять его или занять его места, а век уже истекал и время сыпалось сквозь пальцы, словно безжалостный песок.

Шорох за окном затихает. То вдруг все освещается, то затемняется. Мне 12 лет, и я сижу за длинным столом на ингушской свадьбе в жутком темном ресторане гостиницы «Кокшетау». Красивый седой ингуш, выдающий дочь замуж — это друг моего деда. Я скучаю и завожу знакомство с двумя девочками примерно одного со мной возраста — воинственной раскосой Динкой и нежной Лейлой — младшей дочкой старого красивого ингуша. От Лейлы исходит странная, доселе не знакомая мне вибрация. Девочки, как правило, взрослеют раньше пацанов, и сигналы свои коварные начинают подавать тоже раньше. Я на минуту теряю их из виду и нахожу уже на крыльце в довольно заплаканном виде. Оказывается, местные ребятишки к ним придираются, околачиваются вокруг как шпана, не дают покоя. Недолго думая, чувствуя на себе устремленный взгляд Лейлы, я иду прямиком к их главарю, оборванному, лысому пацаненку лет 13, и пытаюсь интеллигентно объяснить тому сложившеюся ситуацию. Ответом на мои вежливые старания становится прямой удар в переносицу, от которого я, конечно же, оторопеваю. За ним следует косой удар левой в ухо, от которого я чуть не теряю равновесие. Мне хочется бежать. Есть страх. Мысли идут кругом в неокрепшей еще головушке, но главной остается мысль о незамедлительном бегстве, туда, внутрь, к деду, в безопасность. Ах, Лейла, Лейла! Ты стоишь там же, не спуская глаз со всего происходящего. Как могу я жить дальше, убежав от всего этого и от твоих глаз? Повзрослев, я стал способен на многие подлые поступки, но в тот момент мне все это кажется жутчайшим преступлением. Я лихорадочно вспоминаю какие-то приемчики, увиденные в дешевых гонконгских боевиках, кажется, один из них, под названием «ножницы», я и применяю к наглому уличному Казанове. Нос моей кроссовки попадает ему в подбородок, раздается лязгающий звук, свидетельствующий о столкновении верхних и нижних зубов. Приятный, яркий звук. Кажется, он немного прикусывает свой язык, и на нижней потрескавшейся губе показывается кровь. Из глаз его, меленьких поросячьих, брызгают слезы. Он разворачивается и поверженно отходит к остальным оборванцам. Вот он, мой первый триумф и плата за преодоленный страх! В тот момент я вдруг ясно понимаю, что мне предназначена судьба героя.

А сейчас загремел гром. Сентябрь. Хорошо. Помнишь, Ержик, как ты навалял одному албанцу в Бостоне, что в славном штате Массачусетс? Конечно, помню. Я приехал погостить к старому своему засранцу-другу Бену Робинсону в Гарвардский университет. Приехал с еще одним засранцем украинского происхождения Дмитро. И вот, стоим мы с Дмитро, выпиваем в темноте какого-то клуба, как подходит ко мне кудрявый смуглый шкет и заявляет, что я ущипнул его подругу за задницу. Подруга его стоит чуть подальше и показывает на нас пальцем, мол: «Вот этот русский и этот китаец меня за жопу-то и взяли». За задницу ее ущипнул, как потом выяснилось, двухметровый амбал Дмитро, но на тот момент я этого не знаю и вежливо посылаю его трахнуть себя где-нибудь на задворках округа Кембридж. Глаза его краснеют, он загорается, кричит мне в ухо что-то про то, что он член албанской мафии, местный представитель волчьей стаи, а сам визжит, как истеричная баба, чем вызывает неподдельное раздражение всех окружающих. Мы выходим на улицу, и я втаптываю его в грязь. В этот раз первым ударяю я, и повалив кудрявого на землю, я сильно пинаю его по лицу, а затем продолжительно крошу его зубы каблуком своих зимних сапог. Потом мы с Дмитро убегаем через огородики нижнего Кембриджа. Если выйти на улицу в ранний час свежего апреля, то садики эти переливаются нежными фиолетовыми цветами.

По подоконнику забарабанили капли дождя. А помнишь, как однажды ты чуть не подрался с актером Вениамином Смеховым? Да, да, с тем самым Атосом из «Трех мушкетеров». Американские девочки, которых я любил, визжали при виде его. «Он так похож на Аль Пачино!» — восклицали они. «Он вылитый Майкл Дуглас!». Я же про себя прозвал его Куильти — в честь набоковского персонажа, укравшего у Гумберта Лолиту, огонь, так сказать, его чресел. Нет, это была не ревность, и даже не дух соперничества, это была растерянность маленького человека перед большим и маститым зверем. А зверем он был маститым, с его поставленной театральной речью, воландовской походкой, вечной надменной ухмылкой, даже пузо иногда выглядело грациозным. Вениамин Борисович Смехов. Было ему шестьдесят шесть лет.

Я ненавидел его, но и восхищался им около трех месяцев. Он заявился в наш маленький вермонтский университетский городок вместе со своей женой, театральным критиком, читающей лекции по сценическому искусству. Крючковатый нос, зачесанные назад седые волосы, глаза как у уставшего от жизни филина. Я был совсем еще недорослем, но уже довольно развратным, и мне не нравилось, что он был развратнее меня. Женщины не сводили с него глаз. Подумаешь, стареющий актер. Из-под черной футболки, которую он никогда не снимал, уже висело выпуклой грушей существенное брюхо, руки его были дряблыми, но двигался он статно и энергично, женщины чувствовали, по их признанию, что он еще способен на хорошую такую, потную еблю. Ходил он важно по аллеям между фонарей. Стоял две тысячи шестой год.

Самое смешное, что у нашего профессора русской литературы и пушкиниста Сергея Сергеевича Давыдова, прямого потомка поэта-гусара Дениса Давыдова, в старой роще имелся черный пруд. Пруд находился в двух шагах от деревянной бани, которую Давыдов построил собственноручно по ветхим архивным чертежам якобы личной бани Александра Сергеевича. Так что в Америке есть пушкинская баня. Правда, ничего поэтичного в той бане не происходило, обычно это были попойки со студентками и песни «банной суки» под гитару. В тот роковой день Давыдов позвал меня выпить лечебной настойки и отведать свежесобранных грибов. В пруде иногда хотелось утопиться.

Я взял с собой нежную еврейку Элли. Грех мой и душу мою. Элли изучала театральное искусство, делала прекрасный минет с заглотом и вела свою жизнь в программе «Майкрософт Эксель». Именно в «Эксель» она записывала все свои приходы, расходы, встречи, все до последнего цента, чем вызывала у меня иногда непритворный смех. Элли-эксель называл я ее. У меня ушло довольно много времени на то, чтобы объяснить ей, что такое русская баня и почему люди в голом виде бьют там друг друга вениками, но в итоге она согласилась.

Мы проехали с ней через аристократичную осеннее-разноцветную рощу, прошли через аристократично изогнутую калитку, повстречали лающих черных аристократичных давыдовских собак и, наконец, вошли в его аристократичный трехэтажный дом. Через десять минут мы уже оказались в предбаннике пушкинского сооружения, где стены были увешаны старыми картинами с изображением голых или моющихся женщин и охотничьими ружьями.

— Эх, Серега, ты старый грибник и пердун!

Он сидел уже там, в киргизской шапке, пьяный и в белой простыне, как римский патриций. Смехов. Чертов Куильти. Подле него, также в простыне, в широкой улыбке сидела еще одна русская профессорша Татьяна Эдуардовна, а рядом, подбрасывая свежие дрова в искрящийся огонь, натапливал баню и также пьяно улыбался Сергей Сергеевич. Дьявол поднял руку с рюмкой перцовки, видимо, собираясь произнести тост в честь Эдуардовны, но тут же отвел свой захмелевший взгляд в нашу недобрую сторону. Дряблый его торс вызвал у меня отвращение, но в то же самое время я заметил, что Элли посмотрела на него как-то по-другому. И этот, блин, актер херов, тоже как-то нехорошо на нее посмотрел. В кино это называется «химия».

Как бы я ни пытался найти в нем изъяны, их не было. Он все говорил, рассказывал какие-то залихватские истории из жизни и о том, как сильно он любит свою жену. Лицо его от алкоголя налилось кровью и стало багровым. Сидящие вокруг хихикали. Совсем не Атос. «Ну и хуй с тобой! — подумал я после четвертой рюмки. — Пусть ты всем нравишься. Большое дело! Пусть вещает, ебена мать». Я пил и меня понесло на просторы моей собственной души. А вот Элли, похоже, все это было совсем не безразлично. Она нервно смеялась практически над каждым сказанным им словом, а затем вдруг томно пялилась на его отвратительно-обнаженное тело. Все вы, дамы и господа, знаете, как происходит сближение. Но этот момент всегда неуловим.

Пейзажи Вермонта, пейзажи земли. Когда стемнело, где-то посередине второй бутылки перцовки мы все отправились в парилку. Засидевшись там, и даже немного заснув, я не заметил, как исчезла Элли. Вместе с ней исчез и Смехов.

И тут, наверное, по законам жанра, я должен написать что-то о том, как я вскипел и разъяренно побежал сквозь осенний лес искать молоденькую изменницу, преступно отдающую свою темную щель краснолицему графу Де ля Фер. Но этого не произошло. Немного шатаясь от выпитого, я лишь вышел наружу и нырнул в черный холодный пруд. Вода как-то хорошо на меня подействовала. Думаю, я сразу же все понял в тот момент, когда мы сюда пришли. Как сказал бы Достоевский, в начале романа я увидел нож. Предчувствовал, так сказать, дурное. «Кой хуй меня понес в это общество поношенных аристократов? Да они хуже работников казахского акимата, старые жопы… Не хочу я играть в ваши игры», — так думал я и никак не иначе. Маялся в мыслях усатый дракон.

Через час она мне позвонила.

— Забери меня. Я у него.

Вот и все, что девочка-Эксель тихо, как бы стесняясь, произнесла. Бедолага моя, святая блядища Элли. Одевшись, я вдруг осознал, что очень сильно хочу ее увидеть — растоптанную, в помаде. Но когда, через некоторое время я стоял в ожидании возле дома Гриффит, где остановился Куильти, она вышла ко мне совсем не потрепанной, а какой-то жалкой, вся в слезах.

— Что случилось? — тревожно спросил я.

— Поехали. Поехали, — захлебываясь слезами, говорила она.

Рыдала она то ли от злости, то ли от обиды. Я обнимал ее и принюхивался. Тревожное оживление. Что-то там произошло странное, но мне, наверное, уже никогда не будет суждено это узнать. Со мной не произошла самая великая драка моей жизни. Через две недели семестр закончился и Куильти уехал вновь покорять Москву, а вместо него приехал старенький и совсем какой-то интеллигентный Александр Митта. Шлейф Смехова еще какое-то время витал в воздухе нашего маленького университетского городка. Девушки вспоминали его с обожанием. А я много думал над тем, что же произошло между ним и Элли, я придумывал для себя всякие сценарии, возможные и фантастические, изнуряя себя бессмысленными догадками, пока не наступила зима.

Ветер кончился. Я подхожу к зеркалу и смотрю на свой шрам. Нет, ну нужно ли было объезжать полсвета и попадать там в разные передряги, чтобы в конце концов приехать домой и заработать себе тут шрам? Дело было пьяной февральской ночью в Алматы, кто-то затащил меня в один из этих мерзких «Стаутов». (Дети мои, не ходите гулять в «Стаут», место это полно обостренных дьявольских слуг.) И снова из-за какой-то девахи я оказался у входа в кабак напротив двух агрессивно настроенных джентльменов. «Джентльмены, прекрасная ночь!» — хотел сказать я, но речь моя была прервана оглушающим пином и последующей темнотой в глазах. Очнулся я уже в челюстно-лицевом отделении, где молодой, кажется, только выпустившийся, и немного подвыпивший врач зашивал мою бровь толстыми черными нитками. «Брат, жить буду?». «Заживет!». Искрометный диалог. Теперь над правой бровью моего лица красуется длинный косой шрам как вечное напоминание о той безумной ночи. И о человеческой глупости, как непременной составляющей этой глупой вселенной. Я люблю безумие. Иногда я ненавижу себя за этот шрам, иногда люблю его и красуюсь им, а иногда, очень изредка, он будит во мне воспоминания о том, как больно получать свой первый в жизни удар.

13

Вчера, уже ближе к вечеру, случайно наткнулся на улице Калинина на своего однокурсника, турка по имени Салим, с которым учился в Вермонте. Уроженец Стамбула Салим довольно успешно работает в международной макроэкономической стат-компании и приехал в Казахстан на полгода изучать наш инвестиционный климат. Столь неожиданная встреча напомнила мне о моей прошлой жизни и всколыхнула мириады отчетливых воспоминаний, о которых я напишу как-нибудь в другой раз. Сегодня я хотел бы вновь поведать вам о таинствах женского очарования и об устройстве современного общества.

В компании с Салимом по улице шла его коллега, симпатичная итальянская девушка, назовем ее Джулиана. Высокая, загорелая, с темными карими глазами и волнистыми волосами она была одета в некое подобие длинной узорчатой юбки и легкий коричневый женский пиджак. Поговорив немного с Салимом, я пригласил их обоих добить теплый воскресный вечер в ближайшей кофейне, на что те охотно согласились. Усевшись за небольшой столик в уютной летке, мы разговорились о прошлом, настоящем и будущем.

— Удивительная страна Казахстан! Не ожидал, честно говоря, увидеть здесь такого быстрого экономического развития, — восторженно говорил Салим. — Многие ведь думали, что лидерами в регионе станут узбеки!

— А что ты ожидал здесь увидеть, друг? Кучку волосатых обезьян на велосипедах? Это в тебе ваш турецкий империализм сейчас говорит. Живем нормально, но могли бы жить гораздо лучше. В стране все решает один человек и процветает коррупция.

— Ну, коррупция есть и в Италии! — заулыбалась Джулиана. — Зато у вас очень красивые девушки и одеваются они замечательно. Многие мужчины теряют голову из-за ваших женщин, — продолжала она с акцентом. — В чем секрет? Они так хороши в постели?

— Я думаю, скорее, иностранцы теряют голову от повышенного восточного внимания к себе! — смеясь, ответил я.

Что-то есть в этих итальянках. И вроде не особенные красавицы, однако ж, веет от них неким теплом, жизнью, нежностью и игривостью. Не произнося ни слова, они способны полностью расположить человека к себе, заставить его поверить в собственную исключительность и улыбчиво хлопать глазами. Я уверен, что если на свете и существует некий Создатель, то он весьма несправедливо распределил среди племен людей различные климатические зоны. Климат и пейзаж, безусловно, определяют характер целых наций. Итальянцам досталась благодатная почва, солнечная, не горячая и не морозная погода, теплое море — отсюда и физическое здоровье, и вкусная пища, и жизнерадостный характер, и общительность, и производимые столетиями шедевры культуры человечества.

— Джулиана, а откуда вы в Италии?

— О, Сицилия. Ваши таксисты почему-то всегда вспоминают фильм «Крестный отец», когда я говорю им, откуда я родом. Но это так нелепо! На Сицилии есть не только мафия, знаете ли!

В казахском психологическом портрете присутствуют такие черты, как закрытость, угрюмость, хмурость, леность, насупленность и недовольство. Все это также напрямую связано с нашим географическим ландшафтом и ветреным климатом: видение, настроение, мироощущение нашего народа всегда зависело от суровых степных условий и кочевого выживания. В Казахстане холодные зимы. Они отвратительны, эти зимы. Не такие, конечно же, ужасные, как морозные русские зимы — этим чувакам приходится обитать в минусовой температуре по девять месяцев в году, но все же. Иностранцы из более теплых регионов часто удивляются нечеловеческой способности казахов противостоять леденящему до костей холоду и ветру (особенно в Астане). Один хрен, 3-4 месяца холодной зимы и недостаток солнечного света — это terrible. Наша кровь циркулирует медленнее из-за этого. От недостатка солнца наши дети выглядят печальными. Когда я был моложе, практически каждый день я задавался вопросом: почему мы, казахи, живем в таких нечеловеческих, неудобных климатических условиях? Почему мы не перекочевали на более благоприятные территории? Надо было двинуть куда-нибудь поближе к Босфору и Дарданеллам.

Как бы то ни было, выказывать свои эмоции для кочевника было сродни потере лица, и потому его темперамент всегда прячется в глубине раскосых глаз. Тем не менее, несмотря на нашу молчаливую натуру, нам присуще понятие так называемого «духа» — то есть, небывалой храбрости в определенных ситуациях и моментах. Однако и этот элемент был подавлен в нас советским периодом, голодом и проживанием в клеточных квартирах-норах в обшарпанных и облупленных серых пятиэтажках. Эмоциональность, и опять-таки плаксивость, наших людей зарыта в них настолько глубоко, что проявляется лишь в пьяном состоянии, либо когда они остаются наедине с самими собой. Холодны мы и сухи, как степь в феврале, несмотря на красоту и природную силу характера. Это весьма легко заметить в любом общественном месте, в любой кофейне и ночном клубе, например, таком, как «Гоголь» — мы приходим туда не для того, чтобы повеселиться или получить удовольствие от общения. Я не знаю, зачем мы туда приходим. Повыебываться? «Быть любовницей нежной и слабой»? Как говорится, проснулись утром — и давай выебываться! Почему в наши заведения люди приходят лишь для того, чтобы разбрестись в своих компаниях по углам и презрительно друг на друга смотреть? Где единство духа, веселье, знакомства и открытость? Не было их и не будет, ибо нет таких черт в казахском психо. Не предусматривает их темперамент нации.

Такие невеселые мысли посетили меня во время моего разговора с Джулианой. Она сидела там вся солнечная, развязная и огненная, солнце было растворено у нее в крови навсегда. С такой хочется, открыв рот, часто дышать, как радостная собака, и рисовать сицилийские пейзажи в полуденном Палермо.

— А где в Алматы можно хорошо провести время? — спросила итальянка. — Я была только в «Ганз энд Роузес». Но там столько проституток, ужас.

Я пообещал Салиму и Джулиане пригласить их на нашу следующую тусу на «Джаззистан». Попрощавшись и уходя домой, я думал: наверное, пройдет еще немало времени, прежде чем в нашей стране что-то сдвинется в социальном смысле. В свое время мы так и не сумели отвоевать у враждебных народов более благодатные земли. Настанет ли день, когда мы сможем изменить генетическую память наших потомков, избавиться от дряхлости и устаревших характерных черт, и чтобы были они открытыми и жизнерадостными? Наверное, лишь тогда, когда на планете катастрофическим образом сдвинутся тектонические плиты и кардинально изменятся климатические условия. Какая страшная наука — география!

14

Частое употребление алкоголя превращает нашу жизнь в некое подобие галлюцинаторного кошмара и делает нас слабее. Вдруг вспомнил: именно из-за алкоголя я разорвал в своей жизни несколько по-настоящему важных любовных отношений, потерял многих друзей и отвернулся от своих близких. В связи с этим я решил бросить пить. И вчера же выпил. Мне жутко стыдно по этому поводу, и я ощущаю себя вонючей половой тряпкой, несмотря на стоящий за окном потрясающий запах сладкой фруктовой весны. Однако, попытаюсь объяснить себе и вам, почему именно это произошло.

Дело в том, что вчера я познакомился со своей соседкой. Весь день я настраивался на трезвый вечер, который планировал провести на вечеринке у Арсена в «Метро». Приняв душ и выйдя покурить на балкон своей квартиры в одном лишь халате, я увидел на соседнем балконе трех весьма миловидных дам в возрасте от 20 до 22 лет. Они весело и гулко переговаривались между собой по-русски и курили, держа в руках бокалы со смешанными виски и кока-колой. Одеты они были в черные вечерние платья, что выглядело смело и романтично в густом и сумеречном весеннем воздухе, к тому же на небольшом импровизированном столике у них горела желтым пламенем высокая и благородная свеча. Нужно ли говорить, что я был озадачен и очарован.

— Здравствуйте, — говорю я, в халате, не отрывая взгляд от их решительных стройных фигур.

— Ой, здрасьте! А вы мой сосед? Я Анна! Это Гюзаль и Вера! — от одной из них в мою сторону шла экстраординарная женская энергия, и именно она впоследствии оказалась моей соседкой. Еще у нее были черные глаза и очень глубокий вырез декольте, откуда буйным образом пытались вывалиться две гигантские сиськи.

— А я вот совсем недавно заехала. Ой, как хорошо, когда твои соседи молоды! А то ведь моя прошлая соседка-карга совсем меня извела! Я ведь даже и не создаю особого шума, и только до одиннадцати!

— Ержан, очень приятно. А у вас какой-то праздник?

— Да! Мы закончили сегодня студенческую практику! Пьем с 4 часов дня! Ой, а вы симпатичный, не хотите к нам присоединиться? Перепрыгивайте к нам! Давайте, вперед!

Тут я хотел бы сделать небольшое отступление и немного подчеркнуть всю фантастичность этой ситуации. Я имею в виду, ТАКОГО ВЕДЬ НЕ БЫВАЕТ! Каждый мужчина втайне фантазирует о таких случаях, но в большинстве своем они происходят лишь в каких-нибудь пошлых фильмах и потных эротических снах. Где-то там умирали города, республики и государства, а я стоял на балконе, в одном халате, по соседству с тремя сексуальными и уже довольно пьяными женщинами, которые звали меня с ними побухать. Лучше ведь не бывает, не так ли? Или бывает? Короче говоря, я пребывал в совершенном ахуе и некотором неверии.

— Нет уж, только не в таком виде. — скромно и улыбчиво ответил я, закуривая вторую сигарету. — А-а-а, у нас кончился виски! — грустно замычала Гюзаль. У этой сиськи были пологие.

Друзья мои, вот вам примерная схема мыслей алкоголика в подобных ситуациях:

«Держись, Ержик, держись. Да, ты смотришь на этих красивых баб в откровенных блядских платьях, и ты видишь, как эти шлюшки пьют и веселятся, тебе также безумно хочется с ними выпить. Но ты ведь обещал себе, что не будешь. Ну, что ты за слабохарактерный кусок дерьма, если не способен сдерживать обещаний перед самим собой?! Да, та, что в прозрачных чулках и с упругой попкой, уже готова раздвинуть перед тобой свои длинные ноги, достаточно лишь чем-нибудь ее угостить. Но тебе нельзя! Нельзя, блядь!!! Держись. Алкоголь делает тебя ущербным. Держись. Хотя кто ты без своей ущербности? Еще один из них? Еще один благополучный овощ? Еще один обыватель, смотрящий на все из мещанского комплекта вещей? Пойду, куплю чего-нибудь. К тому же у них закончился виски, надо ведь помогать своим соседям, не по-людски ведь как-то…»

Думая все это, я неожиданно обнаружил, что уже шагаю по усаженной аккуратными деревьями улице Аблай хана в сторону «Столичного». Купив бутылку «Джека Дэниелса», я отправился обратно, поеживаясь от вечернего холода и удирая от собственных печальных половых мыслей. Я вспоминал, что за границей, в Лондоне, например, я очень любил напиваться до свинского состояния. Я пил там «черный вельвет» — смесь дешевого шампанского и пива «Гиннесс». Вот так, друзья мои, вот так. Это моральный слом. Спустилась темнота, и вершины Кок-Тобе на горизонте вдруг запахли гораздо сильнее.

Вернувшись на свой балкон с бутылкой теннессийского бурбона в руке, я обнаружил, что на соседнем балконе стояла одна только Вера. Дверь в квартиру у них была захлопнута и оттуда доносились какие-то дикие вопли и крики. Я налил себе стаканчик огненной воды и залпом выпил свою первую порцию. Вера одиноко курила ментоловые сигареты и всем своим видом показывала некую томительность настроения, нагло задрав ногу на близстоящую табуретку. Ногу покрывали изящные черные колготки и при большом желании под колготками можно было разглядеть тоненькие трусы. Я подлил бурбона ей в стакан, и мы нежно разговорились. Несмотря на свой молодой возраст, Вера уже, оказывается, успела залететь и имела годовалого ребенка.

— А где Анна? — уже немного накачавшись, поинтересовался я.

— О, к ней пришел ее низкорослый хахаль и они там, похоже, вовсю выясняют свои отношения. Дурак он, что и говорить. Но ты общайся с ней! Она очень хорошая, и живая, и английский знает! Соседи все-таки…

— А-а-а.

Зачем я выпил? Я не знаю. Мимолетная похоть ли, желание, наши мелкие, грешные, обычные потребности. Кричали птицы, из соседней квартиры доносился гомон жизни, и я уехал к Арсену. Кому на хуй понадобились эти бабы? Зачем я о них пишу? Ляжки, груди и письки, и ничего больше. Из всей этой истории снова выплываю лишь один я. Значителен только этот странный человек, стоящий на балконе в халате и смотрящий на вас, потому что если он вас не увидит, то и нет вас вовсе.

15

Было восемь тридцать утра. На улице Фурманова нещадно палило гипертрофированное первомайское солнце, повисшее в преувеличенно ярком, безоблачном, синем казахском небе. Два предыдущих дня подряд я пил в ДК и играл в футбол, позвоночник и голова болели немилосердно, очень сильно хотелось спать. Однако сон мой был нарушен неожиданным гулом, а через несколько секунд началась судорожная и хаотичная тряска. Открыв глаза, я обнаружил, что стены моей спальни качались в сильных, пьяных конвульсиях. Миниатюрная стеклянная Эйфелева башня, сувенир, который я привез из Франции в прошлом году, с грохотом упала с полки на пол, но к удивлению, не разбилась.

«Значит под нами движутся тектонические плиты», — лениво подумалось мне.

Тряска продолжалась с полминуты. Вместо того чтобы вскочить и запрыгнуть на сруб дерева, произрастающего напротив моего балкона (как планировалось мною на случай землетрясения), я продолжил валяться голым в кровати. Я четко представил себя в свой последний час, умирающим и хрипящим кровью. В этот момент я не вспоминал лицо матери, и совершенно не думал о собственном спасении, скорее, в голове моей кружились вихрем следующие образы: 1) Я, одиноко шагающий по улочке в Нью-Йорке; 2) Глаза Лидии. Лидия, необходимо отметить, была из породы кобылистых женщин с длинными мясистыми ногами, большими сиськами и гривой блондинисто-рыжеватых волос. Кажется, у нее был шиньон, хотя я уже не помню. Мы познакомились с ней летом в Вермонте — я работал в книжном магазине, она изучала русский язык. Особенно хороши в ней были упомянутые мною глаза, Лидия являлась одной из редких обладательниц тех глаз, что меняют цвет при различном освещении. Ах, что это были за глаза! Оттенки зеленого играли в перламутре, желтые блики исчезали в голубом, холодные и теплые тона догоняли друг друга под покровом темных ресниц. Я уехал от нее через месяц и больше никогда уже не видел этих глаз. Не видел больше ни у кого, редкий такой случай, кстати говоря. Неожиданно ко мне пришло совершенно четкое осознание того, что я не умру. Я буду жить и писать книги, и даже не запью. Страх мне знаком, как и всем, однако вот я лежал в нездоровом спокойствии, в то время как мир вокруг с шумом рушился. Было, конечно же, немного страшно, но никакого ужаса. Все равно ведь всегда желал спиться и сдохнуть к 27 годам, так чего теперь дрожать и бояться? Если жил безрассудно, помирай тоже безрассудно.

И тут, как в плохих фильмах класса Б, тряска прекратилась. Я заулыбался собственным безумным мыслям и на душе стало совершенно хорошо. Сон исчез напрочь. Встав в не привычную для меня в праздничный день рань, я оделся и спустился в магазин, где приобрел несколько банок пива и польскую колбасу. Вернувшись в квартиру, я включил телевизор и устроился на диване. Я пил пиво, съедал колбасу и наблюдал за тем, как в Риме готовились к причислению римского папы Иоанна Павла II к лику блаженных. Кажется, я был абсолютно счастлив.

В одиннадцать тридцать пять мне позвонила Джулиана, нарушив череду серьезных и глубоких мыслей.

— Hello my dear cheesy boy, do you want to get lunch?

— Ok, I just need to take a shower.

— Enjoy your shower!

Человек я, как вы, наверное, успели заметить, по складу своему одинокий. Выбор ли это мой собственный или выбор невидимой мне судьбы, но даже в самых больших компаниях друзей я постоянно чувствую некое отчуждение. Старым приятелям я не звоню, в «Фейсбуке» ни с кем не переписываюсь, на встречи хожу неохотно. Однако, звонку заезжей итальянской женщины я был рад. Нравится она мне и все тут. Приняв быстрый холодный душ, я вновь вышел в испепеляющий, жаркий день Первомая. Волосы мои были аккуратно острижены, пиджак сидел ловко, туфли начищены до блеска.

А снаружи творилось очередное безумие. По перекрытым для автомобилей улицам живо бегали и распевали патриотические песни круглолицые и гладковыбритые, в белых маечках и нелепых кепках, юные представители главной партии страны. «Алга, Казахстан! Алга, Казахстан!» — громко скандировали откормленные и здоровые молодые люди. Я еще подумал, что они немного смахивают на пришельцев из космоса. По крайней мере, на городских жителей они не были похожи точно. Лицо городского жителя — это жилистый кусок мяса с мешками под глазами, впалыми щеками и морщинами у рта и ушей. У этих физиономии были нечеловечески здоровыми.

— Алга, Казахстан!!! Алга, Казахстан!!!

Я встретил Джулиану в районе Старой площади. Она была разбухше-красивая, небрежно одетая, ростом с меня, не очень стройная, но и не толстая, эдакая Брунгильда. Было жарко, и звучала музыка. Джулиана рассказала мне о том, как очнулась утром от вибраций и загорелое южное тело ее вздрагивало от непонятного происхождения тупых толчков. Ваш покорный слуга, понятное дело, от таких слов предсказуемо возбудился. Даже немного испуганное лицо ее, переполненное волнением и страхом за собственную жизнь, не омрачало веселое настроение автора этих строк. Я любил ее, и любил всех, я думал о вечности, смерти и других нехороших вещах, в то время как на площади прогуливался простой, разумный и серьезный люд. Страна праздновала День единства народов, и мимо нас проплывали красивые, в национальных одеяниях, разнообразные турки, черкесы и прочие молдаване. Мы поедали их народные блюда в специально поставленных на площади палатках, оказавшиеся, между прочим, не такими уж плохими, запивали все лимонадом и продолжали злословить по поводу американской внешней политики, казахского менталитета и злополучного землетрясения.

— Успокойся, — говорил я ей. — Этот город трясет постоянно. Не поддавайся общей панике.

— Ok. I will try.

Так мы прогуляли весь день. Останавливаясь на различных летках, мы медленно накачивались пивом, пока, наконец, не набрели на пьяную компанию знакомых в «Сохо». Розово-желтый мир вокруг становился все темнее и наконец в городе наступила долгожданная вечерняя прохлада. Запахи расцветших растений перебивали запахи городской пыли и бензина, и происходивший вокруг зеленый бал-маскарад начинал напоминать подобие осени. Джулиана сняла солнечные очки и положила их в сумочку. С первым глотком виски мне стало еще лучше. На сцене выступала знакомая мне джазовая певица — казахская девушка с черным голосом, блистательно исполняющая репертуар Нины Симон и Билли Холидэй. Но даже здесь, в этой прекрасной обстановке, нам так и не удалось убежать от всеобщего безумия.

На мой телефон и на телефоны моих знакомых начали поступать сообщения и звонки, предупреждающие об ожидаемом скоро разрушительном 9-балльном землетрясении. Панические разговоры усугублялись то ли выдуманными, то ли реальными фактами эвакуации населения из города в более безопасные места. «Люди повыходили из своих домов с сумками!» — ропотно говорили одни, «Мой дядя в администрации президента подтвердил опасность!» — вещали другие. Некоторые даже называли точное время ожидаемого деструктивного толчка — 23:00. Я? Мне было похуй. Все свои переживания и чувства я оставил утром в собственной постели. Я наслаждался выпивкой, музыкой и женским очарованием. У большинства человечества инстинкт принадлежности толпе превышает инстинкт одиночества и отталкивания. Первенство моей силы воли над чужой паникой в очередной раз подтверждалось. Я злобно хохотал над ничтожностью и трусостью окружающих меня людей.

На Джулиане не было лица.

— Хей, сейчас, говорят, опасно идти домой, — шутливо сказал ей я.

— Будем гулять всю ночь.

Я плохо помню дальнейшее развитие событий. Я снова много выпил и очнулся уже на следующий день в живописном Алма-Арасанском ущелье, в 26 километрах от города, в горах. Джулианы рядом не было, вместо нее над мангалом возвышался ЧЗМИ и готовил шашлык. Протерев глаза, я обнаружил еще нескольких своих друзей — кто-то возился с саксаулом, кто-то пытался разогреть на огне чайник. По всей видимости, землетрясения так и не произошло, а меня вывезли в беспамятном состоянии за город. Ну, что ж, совсем неплохое начало дня. Пикник. К тому же, в горах стояло красивое солнечное полулето. Хвойные и лиственные леса на холмах, словно детские стулья в фаст-фуде, были яркие и красочные, без полутонов. Пахло прелыми травами. Сложно было представить, что такая красота возможна всего лишь в сорока минутах езды от Алматы. Крайнюю усталость мою словно рукой сняло. Шашлык оказался сладким и, съев его с небывалым аппетитом, я закурил первую за день, мягкую, ароматную сигарету.

Я люблю жизнь. И уверен, что не стоит проживать ее в постоянной боязни. Земля фиксирует наши страхи по спинам и реакции ее настроены на эти страхи. Идея человека, на мой взгляд, гораздо выше этого, страх преступен и необходимо совершенно спокойно воспринимать свою, возможно, очень быстро приближающуюся смерть. Я долго думал об этом, придя впоследствии уже поздно ночью домой и, обнаружив, что американцы, наконец, уничтожили Усаму Бен Ладена. По телевизору показывали, как тысячи отсталых америкотов дико праздновали убийство врага в Вашингтоне у Белого дома. Не знаю, не нравится мне это. Смерть врага, как и смерть собственную, на мой субъективный взгляд, лучше принять со спокойным достоинством.

16

Известный алматинский диджей Рустам Оспанов позвонил мне в половине пятого. Днем ранее у меня состоялся тяжелейший футбольный матч с коллегами по работе, а ночью я выебал свою грудастую соседку Анну, поэтому все тело мое ныло и ноги страдали от невыносимой мышечной боли. Лучи яркого оседавшего городского солнца пробивались сквозь шторы в спальню, когда я наконец-то поднял трубку.

— Ерж, привет, слушай, я заканчиваю свою радиопередачу через полчаса, а на улице такая хорошая погода! Хочу прогуляться и выпить вина где-нибудь на летке. Ты со мной?

— Угу, давай.

Мы договорились встретиться на Фурманова-Калинина и через сорок пять минут я уже стоял там, в солнцезащитных очках и белой рубашке. Рустам появился в коричневатом обтягивающем костюме, одетом на цветастую тишотку, с небольшой диджейской сумкой наперевес и в своих фирменных модных стеклах с толстой черной оправой. Легкий походняк его и монгольские тонкие усики выдавали человека серьезного и вдумчивого, мир которого был оккупирован не только сиськами и письками.

Поздоровавшись, мы отправились в находящийся неподалеку магазин «Интерфуд» за вином. Рустам хорошо разбирается в вине, поэтому он довольно быстро остановил свой выбор на испанской «Сумарроке». Выйдя из магазина, мы вдруг обнаружили, что у нас нет штопора, и решили приземлиться в уютной «Кофеделии» через дорогу. Обычно невыразительный в зимнее время Алматы сейчас выглядел тепло и респектабельно. И ветхие советские здания вокруг смотрелись как разнообразные римские камни.

Мы расселись. Иногда Оспанов пугает меня. Он любит порассуждать об энергетике. Всем своим видом он напоминает эстет-маньеристского духовного наставника. Разговор наш периодически прерывался различными людьми в развязных джинсах и футболках, которые подходили поздороваться с ним и высказать свое почтение. Одной из этих людей оказалась Эля. Она была модная вертлявая девушка, которая говорила смешные и похабные вещи. У нее был вид иностранки — светло-голубые глаза и ровный загар выдавали калифорнийский тип девчонок. Эля относится к тому типу женщин, что в будние дни работают в крупных индустриальных компаниях с названием типа «АлматыНурАстанаГорСтройСервис», а по выходным шляются по кофейням с томиком Ницше и небольшим кусочком анаши в сумочке. Вот и сейчас, она одиноко сидела за соседним столиком, перелистывая страницы «Так говорил Заратустра». Рустам предложил ей присоединиться к нам, что она с радостью и сделала. А через час к нам подъехал Альнур.

Стоял зыбкий, похожий на мираж счастливый день, и мы решили прогуляться за угол, по Тулебайке, в сторону фонтана, дабы распить злосчастное вино. Штопор нам так и не понадобился, потому что «Сумаррока» обладала банальной раскручивающейся крышечкой. Глоток за глотком — вино помогало нам сохранять себя в состоянии легкого отупения, а раздраженная солнцем кожа отдыхала в тени густых рассаженных вокруг хвойных деревьев. Мы стояли там, как Black Eyed Peas.

— Как ты мог заметить, мир не стоит на месте, он изменяется, — говорил Рустам. — Происходящие в данный момент катаклизмы в планетарном масштабе являются лишь еще одним подтверждением этого. Смещаются тектонические плиты, на солнце уже произошло несколько абнормальных вспышек, изменяются полюса и мировой ландшафт, и в скором времени природа нанесет человечеству страшные удары именно там, где оно их совсем не ожидает. Наступит новый период, и именно в нем, перед лицом глобальных угроз, люди забудут о войнах и своих междоусобицах, нужно лишь быть готовым к этому.

— Но подобные изменения цикличны! Они ведь вечно повторяются, с определенной периодичностью, — возразил я. В отличие от моих тупых современников, с Оспановым всегда было приятно поговорить и поспорить. — Природа порой вынуждена сметать с лица земли определенные органические виды, в целях самосохранения. Исчезли динозавры, исчезали древние цивилизации, исчезнем и мы. Просто пришел наш черед. Все это старо, Рус, и скучно.

— Ну, мы не динозавры. У динозавров мозгов не было. А мы — лишь пришельцы в этом мире, я ведь уверен в том, что нас сюда, имеется в виду на Землю, кто-то заселил. Разочарование, опустошение и злость современных людей являются только плодом этой страшной географической адаптации.

— Ха-ха-ха, Рус, да ты, небось, сайентологом заделался! Ведь только они беспрекословно верят в то, что Земля была использована сверхсуществами для создания биороботов человека. А тебе не приходило в голову, что все мы — лишь дикая случайность, продукт ненамеренной генетической мутации, без цели и смысла, никем не задуманные и никем не воплощенные, сродни полипам там, или перекати-полю, пришедшие в этот пустой холодный мир без потайных символов и знаков?

— Друг мой, и в твоих словах есть правда! — заулыбался Оспанов. — Тебе необходимо понять, что и твое видение мира, и мое могут совершенно легко существовать параллельно друг с другом. Это подобно одновременно деятельным измерениям, мир каждого человека в отдельности имеет место быть. Твоя точка зрения правдива, но и моя тоже — они никак не взаимоисключают друг друга, и в этом заключается вся их священная суть.

«Нихуя себе!» — хотел было крикнуть я, но быстро передумал.

— В этом городе так мало людей, с кем можно интересно пообщаться, — вдруг заявила красивая Эля, делая очередной глоток. — И даже в такой прекрасный весенний день на улицах не встретить приветливых, хорошо одетых индивидов. Почему их так мало?! И все становится только хуже, с каждым годом, здесь столько приезжих, столько неухоженных, неспортивных людей! Всяческий сброд. И я не вижу никакого улучшения. Почему? Вот в Германии…

— Ох, только не начинай со своими Германиями, — прервал ее я, забирая бутылку. — Да, нам представилась чудесная возможность побывать в других странах и нам есть с чем сравнивать, но это не привилегия. Одумайся! Ты стоишь и пьешь вино на Тулебайке, с косяком в сумке, рядом с ментами…

— Неправильно вы подходите к делу, — мудро сказал Оспанов. — Негативный настрой всегда приводит к соответствующим результатам. В этом случае, нельзя концентрировать свое внимание на отрицательных вещах. Если будете постоянно думать, что в этом городе все катится к чертям собачьим, так оно и будет. Несколько лет назад я размышлял обо всем этом точно так же, как и вы, однако я сумел перестроиться на позитивный лад и фокусироваться лишь на положительных моментах, и окружать меня стали люди совсем другого склада и покроя.

— Ну, нельзя ведь полностью закрывать на все глаза. Страна-то еще более погружается в пучину, а народ еще более мрачнеет.

— А что ты сделал для страны, чтобы так рассуждать? — спросил Альнур.

Вот этот вопрос меня всегда раздражал. Да, я не спасал жизней на пожарах, не построил ни одной школы, не отправил ни одного больного ребенка в Германию, не возглавлял министерств, не кормил грудью сайгаков, не выходил на площадь с транспарантами и не написал ни одной книги. Я — ничтожество. Но, с другой стороны, я никогда не пилил миллиарды тенге из государственного бюджета, не воровал нефть, не писал доносов, не отправлял людей на нары, не затыкал рот ни одной газете или сайту, не садился пьяным за руль, не убивал людей на дорогах, не брал кредитов на свадьбу и не кидал окурков мимо урны.

— Я ничего не делаю для страны. Просто работаю с утра до вечера, исправно плачу налоги в государственную казну, не граблю, не насилую, не убиваю и пытаюсь жить в свободном обществе.

— А как вам современные алматинки? — спросила Эля.

— Хуйня полная, — мрачно ответил я.

— Ну, алматинцы тоже не ахти. Люди ведь развиваются постепенно. Фу, и только не надо вот этот ваш французский, я этого не переношу.

— Дело в том, что многие люди просто спят, — продолжал свою мысль Оспанов. — Необходимо лишь разбудить их. Легко стоять тут и рассуждать обо всей ущербности окружающего нас бытия, а вы попробуйте что-либо изменить своим примером или дать мощный толчок для того, чтобы они проснулись. Это ли не высшая цель? Посредством музыки, например.

— Согласен, Казахстан пахнет глубоким сном и подсохшей слюной. Большинство из нас — унылые, погруженные в свои индивидуальные проблемы люди. Хорошо, что мы не робкого десятка и у нас есть какие-то интересы. Думается мне, что человек все-таки не был задуман как индивидуальная особь и поэтому не было ему дано личное бессмертие. Мы лишь передаем друг другу свои собственные озарения и открытия, которые складываются впоследствии в общий человеческий опыт, и в то же время между нами постоянно идет жесткая борьба. В чем наша загадка? И как случилось наше сотворение? Одно цунами опустошает побережье на востоке и, не успев отхлынуть, другие побережья накрываются другими цунами. И зачем японцы убивают китов?

— А зачем мы убиваем лошадей? — вмешался Альнур.

День заканчивался. Медленно и неохотно темнело. А мы все говорили и говорили. Винище ударяло в голову, и спрятавшись в одном из тихих ближних двориков, Эля и я наконец раскурили ее «Центр». Стояла такая умиротворенность и одухотворенность, что невозможно было и предположить, что каких-то десять лет назад весь район Тулебайки был заполнен отчаянными и опасными наркоманами. Дети из хороших интеллигентных семей массово сидели здесь на героине. Я живо представил себе эту нелицеприятную картину, и вино заиграло во мне как-то по-другому. И Эля, и Рустам, и Альнур вдруг показались мне самыми близкими людьми на свете. Я на мгновение почувствовал себя интеллектуалом, теоретиком, вдохновенным романтиком, пытающимся резюмировать то, что сам открыл и во что уверовал посредством других людей, и рассуждающим дальше.

Пройдя мимо чем-то встревоженных стариков на скамейке, мы вышли из дворика в ночь.

17

— Э.

— Э.

— Э, поехали покушаем.

— Э, пойдем на баркемп.

— Куда?

— На баркемп.

— Ты че ебанулся, что ли? Какой еще Октоберфест? Поехали в «Марроне», телок поснимаем.

Я отлично понимал ЧЗМИ. Честно говоря, я и сам мало представлял, что такое баркемп. Сочетание двух английских слов «Bar» и «Camp» как-то совсем неловко, со скрежетом и лязгом, умещалось в моей грубой голове. Что означал этот загадочный выпердыш какого-нибудь либерального айтишнега из Южного Бронкса? Кабацкий лагерь? Стоечный курорт? Уходи, старушка? What the fuck? Заходим в «Википедию», находим следующее определение: международная сеть конференций, которая создается ее участниками. Конференции проходят в формате докладов, тренингов, презентаций, обсуждений. Часто главными темами таких мероприятий являются новые медиа, социальные сети, блоги, веб 2.0, стартапы, open-source и т. п.

После слова «блоги» меня начало тошнить. «Но ничего, — думал я. — А вдруг там можно будет подцепить какую-нибудь молодую киску». Рашев и душистая молодуха рядом — разве это не героический символ его триумфа над Вселенной?

Конференция проходила в КИМЭПе, и через сорок минут мы с ЧЗМИ уже припарковались у его величественных ворот на Абая ниже проспекта Достык. Так уж случилось, что один из якобы лучших вузов Казахстана когда-то являлся Высшей партийной школой ЦК КПСС КССР и порождал отъявленных и обезбашенных коммунистов. Мой дед Ахметбек, в отличие от второго деда — кокчетавского полковника милиции, заканчивал именно эту школу в 50-х. Покойный дедулька окончил вуз с красным дипломом, познакомился с бабулькой, которая училась в ЖенПИ, и отправился получать, как сейчас говорят, «мастерс» во Всесоюзную Высшую партийную школу в Москве. Окончив и там на «отлично», он вернулся в Казахстан и проработал всю свою жизнь на высших партийных должностях на целине, не украв при этом на протяжении продолжительной и скучной карьеры ни одного гребаного рубля у государства. Все, что он успел сделать — это получить в ускоренном порядке квартиру для моего отца. Идейным коммунистом был мой дед. Строил светлое будущее.

И вот, у ворот дедовской альма-матер стоит в черной кожаной куртке и с сигаретой в зубах его блестящий внук — исколесивший полмира, разочаровавшийся в жизни, испорченный развратными девочками, проспиртованный, опустившийся и мучающийся страстями индивид. Не думаю, что дед гордился бы мной в этот момент. Да и хрен с ним, ненавижу коммуняг.

Я уже готов был войти внутрь, когда меня вдруг остановил худой и немного умственно-отсталый не молодой уже человек в очках и униформе.

— Зде…а… низзя… к-к-курить, — сказал он, как будто бы в замедленной съемке.

Затушив сигарету, я и ЧЗМИ, наконец, ступили на благодатную почву КИМЭПа. На так называемом кампусе университета, покрытом ровными дорожками и аккуратно усаженной зеленой растительностью, стояла тишина, прохлада и спокойствие. Казахские студентики и студентки с рюкзачками через плечо мирно прогуливались по аллеям. Прямо как в Америке. Отсутствие психически больных, просто злых и бедных людей, которых можно было лицезреть на автобусной остановке через дорогу по Абая, бальзамом ложилось на душу. На минуту я представил, что на дворе стоят 50-е годы прошлого столетия, и себя в роли деда, шагающего в сторону старого потрескавшегося общежития с портфелем в руках. Сколько интересно секса было в стенах этих зданий? Сколько с тех времен влюбленных пар получали здесь свой оргазм?

Небольшой ветерок задирал воротник моей куртки, а я уверенно пиздовал в сторону КИМЭПовской новостройки — корпуса New Building. Зайдя внутрь, мы с ЧЗМИ немного охуели. В холле здания толпились, сидели, валялись на диванах, копались в своих ноутбуках и всяческих других девайсах люди полумрака. Встречали ли вы на улицах нашего (да и не только нашего) города молодых девушек с бледным отсутствующим лицом, идущих в компании близоруких, прыщавых и кудрявых юнцов? Вот именно такие люди там тусили. Девушек этих наверняка зовут Мольдыр, а парней величают Анатолий. Айтишнеги, блогеры, интернет-журналисты. Некрасивые, толстые и худые, аморфные существа в желтеньких кедах и грязных клетчатых рубашках. Мы с ЧЗМИ, с нашими квадратными мордами 40-летних дядечек и ростом под два метра — он в спортивной куртке, я в кожаке — смотрелись здесь как привет из 90-х. Немного подумав, мы присели выпить кофе.

— Какого хуя мы здесь делаем? — раздраженно спросил ЧЗМИ. — Разве ты не видишь, что тут обитают одни дети? Разве ты не заметил здесь полное отсутствие мужских хромосом? Впизду. Такие, наверное, до сих пор приглашают девушек погулять в парк.

— А что плохого в том, чтобы пригласить девушку погулять в парк?

— Чувак, когда я только приехал в Алматы на учебу, я по молодости и неопытности пригласил одну девушку погулять в парке. После того, как она сказала мне «А не пошел бы ты на хуй, мальчик мой», я перестал верить в романтику и начал зарабатывать бабло. Теперь любая женщина моя. Любая.

— Вот из-за таких, как ты, наша страна до сих пор и пребывает в жопе! — смеясь, ответил я.

Время висело жирным пластом в новом здании КИМЭПа, и я продолжил разглядывать сидящих вокруг людей. Блогеры все также продолжали бродить по неуместно просторному университетскому холлу, натыкаться друг на друга, и время от времени вступать друг с другом в беседы. Похоже было на то, что никто здесь никогда в жизни не занимался спортом. С личной гигиеной здесь так же, кажется, все обстояло довольно плачевно. Я понимаю, можно быть гиком и задротом — сам я зачастую замечаю за собой подобные черты — но, бля, сходите погоняйте мяч, люди, покачайте мышцы и примите гребаный душ!

Среди бессмысленной деятельности и молекулярных движений аморфных рыб, обитавших вокруг, я разглядел Гулю Бажкенову. Поздоровавшись, я узнал, что Бажкенова проводила здесь Twitter-репортаж в прямом эфире. Достойное занятие, нечего сказать.

— А ты пойдешь на лекцию про юзабилити интернет-сайтов? — спросила Бажкенова.

— Ага. А про что это?

— Про то, как сделать свой сайт удобным для посетителей. Лекция идет два часа.

— Ага, только у моего сайта, наверное, пареная репа торчит из задницы — проще просто некуда.

— Ну, как хочешь, взгляни на всякий случай на расписание…

Послушав Гулин совет, я отправился рассматривать расписание докладов и презентаций. Очень сильно хотелось курить. Названия обсуждений и выступлений носили что-то похожее на «Самые позитивные блогеры», «Google и рок-н-ролл» и «Как сделать из себя мегазвезду Казнета». Без особых усилий можно было понять, что за всеми этими названиями стоят до неприличия хорошие люди. С ужасом дочитав расписание до конца, я развернулся и решил заглянуть в первую попавшуюся аудиторию. Кажется, я заглянул в комнату под номером 114, где обнаружил большое количество полностью подавленных и испуганных людей в очках, которые с пристальным вниманием слушали такого же подавленного и испуганного человека в стеклах, с признаками мелкого эгоизма, стоящего и объяснявшего что-то на «пауэрпоинте». Они оспаривали неинтересные взгляды выступавшего на проблемы современных компьютерных технологий, но делали это как-то совсем уж вяло и трусливо. Бля, я и сам не на шутку испугался! Мне срочно требовалось по меньшей мере несколько джойнтов для того, чтобы вернуть себя в обычное состояние.

Где были высокие, сильные, энергичные молодые люди, твердо смотрящие вперед? Где супермены? На смену вдохновению и воле, казалось, теперь в казахских университетских стенах всем заправляли технократы со всякими гадостями вперемешку с гнусностями в голове. Где было красивое мясо женщин? Плачущее, стонущее, тревожно ждущее самых наглых посягательств. Обратно к столику Ержан Рашев шел и ругался, клятвенно обещая себе уехать в дикие туземные африканские страны, где люди живут по законам похожей на револьверную стрельбу жизни.

— Двинули отсюда. Здесь нам точно не место, — сказал я засыпающему ЧЗМИ.

— Ну, наконец-то, я жрать хочу.

«Впизду!» — повторил про себя я глубокую мысль ЧЗМИ. Наверное, в глубине своей души мы с ним просто грубые пролетарии. У каждого в этом мире свой путь. Кому-то суждено дрочить на Стива Джобса и аккуратно складывать носки и свитера в шкафах своих прибранных квартирок, а кому-то суждено в говне и порванных штанах врываться в правительственные здания с гранатой в руке. Невинное решение круто изменить собственную жизнь, которое еще немного трепыхалось во мне воскресным утром, разбилось с треском о стенку страха и негодования. Со снисходительной улыбкой я покидал здание КИМЭПа и напоследок рассматривал современное центрально-азиатское блогерское существование. Я не осуждал их и не пытался повлиять на них и изменить их, оставаясь на протяжении всего моего короткого пребывания на баркемпе мудрым и вежливым. Очень сильно мне в тот момент захотелось увидеть высокое пустое алматинское небо.

18

Писатель Эдуард Лимонов в своей «Книге воды» так описывает свой приезд в Алматы:

«И вот мы в Алма-Ате. Авантюрный роман. Вечные снега Алатау над Советом министров. Из дверей телекомпании «Хабар» выходит в белом костюме молодой, лысый, с крепким черепом заместитель директора Владимир Рерих. Улыбается. Жмет мне руку. Рерих — правая рука Дариги. Рерих долго трясет мою руку, говорит, что он потрясен, польщен, какая честь, какая встреча, вот уж не мог бы предположить. Через пару дней Рерих пригласил меня в алма-атинские бани. Мне их заранее восхвалили: самые старинные, лучшие в Средней Азии. Действительно, снаружи они были как гжелевые бутылки, отделанные мозаикой. Мы разделись в довольно просторной раздевалке. Явились в сауну. Весь обычный курс наслаждений: потеешь, поливаешь камни, тебя секут вениками. Затем в бассейн. На некоторое время меня посещала мысль: а вдруг меня здесь утопят или удавят? Или уколят. Ядом, сковывающим сердечную мышцу, говорят, такие существуют. Банщики там были высокомерны. Рерих убедился, что имеет дело с отмороженным писателем. Алма-атинские бани были самые лучшие в Средней Азии. «Хабар» — самая современная телекомпания в Средней Азии. Нурсултан Назарбаев — самый современный монарх в Средней Азии, — так я говорил в ноги национал-большевикам, развалившимся на матрасах в квартире Беденко. Они смеялись. Рядом с банями в темноте был парк. Там цвели одуряющие цветы, такой запах висел над луной. Авантюрный роман продолжался».

Уж сколько живу в Ламате, а ни разу не ходил я в эти алматинские бани. Интересно стало. Пойду, думаю, пройдусь, подняв воротник своей куртки, до «Арасана», загляну, думаю, огляжусь, посмотрю, есть ли там что невидимое взгляду. Пошел один — друзья-снобы предпочитают ходить в дорогие частные сауны, прихватив с собой парочку Камилл или Карин. На дворе уже начиналась чудесная алматинская осень и на улицах лежал мусор. По дороге внимательно всматривался в проходящие мимо лица: почти все несчастливы.

Подходя к нужному углу, я увидел то самое здание, оказавшееся не пригодным для эксплуатации. «Самые старинные, лучшие бани в Средней Азии» представляли из себя унылый, пришедший в упадок советский комплекс розоватого цвета. Сооружение, когда-то стоившее стране 17 миллионов рублей, в современных условиях смотрелось как некий архитектурный атавизм.

На минуту хотелось просто пройти мимо, забыв весь этот визуальный кошмар, и продолжить написание свежих дацзыбао о чем-нибудь другом, но неведомая сила затянула меня внутрь. Все же было интересно окунуться в мирское сознание, это банное сообщество, хлебнуть, так сказать, обывательской рутины, благо, народу туда заходила хуева туча.

Именно по этой причине не пошел в ВИП — а в «Арасане» есть еще и ВИП, где за несколько большее количество сребреников вам единолично окажут полный набор услуг с заглотом. Внутри все обстояло так же уныло, как и снаружи. Купив билет и простыню, я направился внутрь, предвкушая старомодное очарование «одной из главных достопримечательностей города». Вдруг подумалось мне обо всех этих традициях походов в баню, и я надеялся встретить тут интеллигентов в седьмом поколении, поседевших, коренных, что словно Бахусы пропаривают и омывают свои телеса, громко читая свежие стихи и дебатируя по поводу загадок мироздания.

Каково же было мое удивление, когда внутри я обнаружил помещение, которое явно вызвало бы несколько каверзных вопросов у санитарных врачей. Большинство поверхностей пола, стен и предметов, начиная от шкафов в раздевалке и заканчивая специальными душевыми, были облуплены и имели самый что ни на есть отвратительный вид. Дезинфекцией здесь и не пахло. Похоже, что капитальный ремонт не проводился в этой бане со времен ее построения. Неприглядная картина. Риск для здоровья. «Знаменитый комплекс “Арасан”». Тут и там обнаруживались свежие экскременты мышей. Черные южные тени в виде смешных коренастых людей в белых одеждах сновали туда и обратно, предлагая фантастический набор услуг — от простого массажа до промывки кишечника.

Я разделся и прошел через многие залы в простыне мимо небольшого бассейна. Вокруг было много людей. Зашел в сауну. Весь обычный курс наслаждений был похож на кислотный трип. Из деревянных полок и лавочек торчали раскаленные гвозди. Вокруг толпилось, сидело, посапывая, било себя вениками монгольское иго. Огромное черное облако голых мужиков — все темны, все узкоглазы, у всех большое круглое пузо, приклеенное к животу. Агрессивные, сгорбленные, толстомордые — они были похожи на древних кыпчакских воинов, готовившихся к битве. «Вот она, силушка казахская!» — подумал про себя я, сидя в парилке, потея и изнывая от жары, и представляя яркие картины древних кочевых нашествий:

…сожженная деревня, окровавленный муж валяется с перерезанным горлом в углу избы, а на деревянном столе посреди помещения толпа таких же сгорбленных кочевников ебет его жену, которая вся в слезах и сопротивлениях наконец отдается порыву наслаждения и с дрожью восклицает: «Да, скифы мои, ебите меня!».

От фантазии моей и от невыносимой жары у меня закружилась голова. Это было похоже на подсознательный танец. В тот момент я почувствовал неистовое отвращение. И в то же время гордость. Ведь сам я так же, как и они, с наглым видом бродил по миру, побеждая врагов и разбрасывая свою сперму куда попало. Генетическая память — жуткая вещь. Открывши глаза, я обнаружил все ту же мрачную картину. Через страшные, облупленные коридоры стен я вышел-таки к бассейну и головой вперед нырнул в прохладную воду. И ступил ногой на потрескавшийся, плохо выложенный кафель. Кажется, в бассейне было недостаточно хлора. Отпустило. Как после наркоза. И все же есть, несмотря на кошмарные условия, в этой старой бане нечто магически странное. Есть что-то и в ее советской архитектуре от космического корабля, таинственное и нечеловеческое. По бокам он имеет форму правильно обтекаемых дисков, внутри и на входном массиве множество кругов, сверху над светло-розовыми плитами цилиндрические приземистые конусы. Если долго на него смотреть, то можно услышать жужжание навигационных систем и, кажется, что он вот-вот выхлопнет горячие газы, пристройка «тайского VIP-массажа» превратится в палубу, и вся конструкция взлетит над дымным городом и устремится со скоростью света в антимассы. Когда я увидел концентрический круглый витраж над входом в здание, очень похожий на «витраж Розы» того же Нотр-Дам де Пари, сомнений в происхождении «Арасана» не осталось. Может быть, какой-нибудь конклав высокоразвитых существ из внеземной цивилизации забыл его здесь по ошибке? Может быть, где-то здесь под фундаментом зарыт вечный камень? Не зря Лимонова в этом месте посещали мысли о случайном убийстве — воздух здесь немного пахнет смертью. Хорошо было бы сейчас вернуться в свою квартиру, кашляя, закурить и приступить к допросу двадцатидвухлетней княгини. Я принял душ, оделся и вышел в осень.

19

Быть казахом — очень нервное и изматывающее занятие.

На протяжении десяти лет моей жизни за границей, экспериментируя с алкоголем, сексом и легкими наркотиками, исследуя разные области и ниши западного общества, я всегда чувствовал себя спокойным за свою страну. «Может быть, — думал тогда я, — я и умру от своих вредных привычек где-нибудь на задворках Южного Бронкса, может быть, мои мысли и сочинения никогда не будут опубликованы, талант мой никто никогда не признает, и я сдохну в нищете и безвестности, но в моем сердце всегда будет жесткий и суровый народ». Оттуда, из растительной слабости и нежной политкорректности Запада, я посылал невидимые волны любви своей упрямой нации, продолжающей против всех и вся жить по законам Чингиз-хана.

Я вернулся в Казахстан в октябре 2008 года. Страна была в упадке. Помимо повального разгула новой буржуазии, я заметил то, что буржуазия эта стала откровенно прозападной. Интеллигенция превратилась в слаборазвитую, разрушительную, идеалистичную и просто глупую человеческую массу, рассуждающую о мире на основе устаревших политических и экономических теорий. Невежественные, они путали все ценности, демократию перемешивали с нигилизмом и так далее. Но больше всего меня раздражал «нарождающийся средний класс Казахстана» с их приятно, но дешево оформленными квартирками, цивилизованной болтовней на вечеринках, с их бокалами дешевенького вина — чилийского или аргентинского, например. Ну и, конечно, авангарды этого нового нарастающего класса — казахские блогеры.

Дабы съебаться подальше от алматинской интеллигенции, от хипстеров и богатых неучей (ну и по рабочим моментам тоже), я решил отправиться в регионы. На прошлой неделе судьба занесла меня в город Тараз, где я снова почувствовал себя спокойным и гордым за будущее своей страны. А еще я увидел, что «нарождающийся средний класс Казахстана» — это миф.

Первым предупреждающим знаком был перелет из Алматы в Тараз самолетом трагической авиакомпании «Скат». В своем бортовом журнале скатовцы еще умудряются рекламировать себя как передовую авиалинию с «удобными, современными самолетами». Хуя. Эти самолеты, вероятно, были удобными в 70-х, когда их только построили. Теперь же они представляют из себя громкие и лязгающие, вонючие обломки с несуществующим пространством между сидениями и тормозами, которые не работают. Но опять-таки, что может так же хорошо резюмировать отсталость и идиотизм окружающей нас действительности, чем путешествия по воздуху на ржавых АН-24? В конце концов, я выбрал самое тактичное время, чтобы исследовать этот предмет — наши самолеты падают с неба с пугающей регулярностью в эти дни.

Ступив на таразскую землю своей смелой ногой, обутой в коричневый «брогг», я обнаружил предупреждающий знак номер два. Ночью, со стороны аэропорта незнакомый город на песчаной неприглядной земле выглядел излишне темным, неосвещенным, втиснутым в хмурую промзону. Проезжая мимо холодных фасадов зданий-бараков, расположенных на центральной улице Жамбыла, я увидел немногочисленных прохожих неопределенной национальности, в зависимости от падающего на них света похожих на узбеков. Центр Тараза был пуст, безлюден и похож на место, куда упала водородная бомба. Из провалившихся тротуаров росла трава. Здания зияли темными окнами. Когда-то в этих местах находились оживленные рынки Великого Шелкового пути…

Гостиница «Орда», в которой я остановился, оказалась современной и равнодушно теплой. Я прежде всего открыл в душевой кабинке горячую воду и, раздевшись, встал под горячую струю, намылив голову грубым кубиком желтого мыла.

Четверть часа спустя я вышел под серое небо на улице Жамбыла, которое немного попахивало гнилью. Под пахнущим нечистотами небом я занялся нехорошими грезами. Я думал о человеческом обществе, об организации жизни на планете, сомнамбулически идеализируя прошлое. В Таразе стояла казахская ночь.

Не отпуская от себя свои нехорошие мысли, я спустился в прилегающий к отелю лаундж-бар «Мемфис». Хотя лаундж-бар этот находился всего лишь одним этажом ниже, у меня появилось чувство, что я переступил через временной порог и оказался в 90-х. Для начала, какого хуя они назвали это место «Мемфис»? С одним из крупнейших экономических центров юга США эта харчевня не имела ничего общего. Обстановка здесь напоминала подпольный ленинградский ресторан времен немецкой оккупации. Я опустошил в полумраке несколько «Хайнекенов» и попытался понаблюдать за окружающим меня людом. В «Мемфисе» в этот день весело отмечали целых два дня рождения массивные люди с круглыми головами, мужчины и женщины, задорно отплясывающие под восточные мелодии, явно с любовью записанные со сборника «Turkish Hits 2007».

«Güneşi bilmez ayı bilmez!

Aşk çölünde zalimi kayıbım ben!

Haykırmaksa aşkı en ayıbı!» — что-то подобное доносилось из динамиков.

— Ал енды, туған күніңізбен! Әуелгі бақыт — денсаулық, екінші бақыт — ақ жаулық, үшінші бақыт — он саулық тілеймін. А теперь для наших специальных гостей новая песня Файрузы Абдуллаевой! — кричал в микрофон диджей.

И в то же время таразцы вызывали во мне любопытство и уважение. Сильные молодые люди, сильные ноги, крепкие торсы отплясывали на танцполе под плохую узбекскую музыку. Я сидел за бокалом светлого пива и был полон восхищения перед этой мощью. «Мне бы их всех в свою армию!» — думалось мне. Что делало их невероятно крутыми, так это их существование за пределами иронии. Если и можно подобрать для них определения, то ими станут такие прилагательные как «аутентичный», «искренний» и «неподдельный». В эпоху, когда подлинность является наиболее ценным и редким атрибутом из всех (по крайней мере, для блогеров-интеллектуалов), они занимают первое место в иерархии мировой крутизны и являются самыми крутыми bad-assmotherfuckers на нашей планете.

Благо, из моих безумных мыслей меня вырвал звонок старого таразского друга Омирбека. Омирбек позвал меня в близко расположенный от «Мемфиса» ночной клуб «Навигатор» и при этом попросил меня захватить с собой бутылку вина. Мне не очень-то хотелось туда идти, но Омирбек убедил меня в том, что на вечеринке будут присутствовать местные модные журналисты, художники и дизайнеры — то есть, как бы цивилизованная прослойка «нарождающегося среднего класса Казахстана» местного, таразского разлива.

Свернув с Жамбыла на улицу Казыбек би, я заскочил в продуктовый магазин, чтобы запастись вином и прочим провиантом. Единственной маркой вина, оказавшейся в лавке, было «Тургеньское Золотое» за 600 тенге. Я никогда не понимал, откуда в Тургене столько винограда, чтобы производить вино в таком количестве и по столь низким ценам, поэтому предпочел купить шесть бутылок пива.

— Есть 20 тенге? — спросила продавщица со зловещим выражением на лице.

Я пошарил в карманах.

— Нет, извините. — ответил я. Она начала бормотать что-то плохое про себя, а затем грубо швырнула сдачу на стойку. Я заглянул в кассу и увидел огромную коллекцию монет разной степени значимости. В чем заключается необходимость выпрашивать точное количество денег за прилавком, если у вас имеется сдача? Все продавщицы провинциального мира с таким трепетом и такими эмоциями к этому относятся, что начинаешь подозревать за этим нечто большее, чем простую казахскую лень. Вот и эта женщина — явно серьезно обиделась. Быть казахом в наше время — сами знаете, что это.

Я представил себя декламирующим этому монстру с завивкой за прилавком магазина свои нехорошие мысли:

«Страна полна цинизма и недоверия вообще к властям, весь народ находится в состоянии психического расстройства, общество выработало сильнейший комплекс неполноценности по отношению ко всему остальному миру!».

Ноль реакции.

«Один из самых смелых экологов страны, боровшийся против вырубки леса, был хладнокровно застрелен и выброшен на обочине!»

Никаких эмоций.

«Нация вымирает! С начала года 1200 человек в Казахстане совершили самоубийства. Свести счеты с жизнью пытались 2222 раза. Наибольшее количество суицида совершили люди в возрасте от 35 до 44 лет. This is fucked up, people. This is really fucked up. Сочетание выпивки, сигарет, страшных условий труда, болезней и нищеты медленно стирают нашу расу с лица Земли!».

Ноль реакции.

«У меня нет 20 тенге».

ОЙ-БАЙ! МЫНАУ ТЕРРОРИЗМ! ОСТАНОВКА СЕРДЦА!

Чувствуя себя преступником, я вышел и, не глядя на стоящих снаружи криминального вида людей, гордо прошествовал мимо них и отправился в «Навигатор». Они проводили меня стерильным молчанием. Но не увязались за мной.

Как только я оказался в ночном клубе, один взгляд вокруг в мгновение разогнал все мои иллюзии по поводу существования нарождающегося среднего класса в Казахстане. Сквозь зловонный запах алкоголя, сигарет и блевотины я разглядел коричневые цветочные обои на стенах и группу из 20 людей, спотыкавшихся вокруг в совершенно пьяном состоянии. Конечно же, на придвинутых друг к другу столах восседали давно заброшенные тарелки с «салатом» — небольшие, неопознанные кубики пищи, купающиеся в прудах из майонеза. Омирбек был уже не в кондиции с кем-либо разговаривать.

Ко мне подошел молодой парень с бутылкой виски в руках.

— Салем, қайдан пайда болдың?

— Алматы.

— Я был в Алматы в 1998 году.

— Молодец.

Далее он произнес что-то невнятное, кажется, похожее на «Я был у вас в цирке», но с пятого раза я разобрал «Я был у вас в “Поле чудес”».

— Серьео-о-о-озно? — спросил я у нового товарища.

— А чем ты там занимался?

— Я там ипррр…ипрррро…ипррии…ипр…прост…

— Ипподром?

— Жоқ! Ипррр…ипппроо…ип…ИК! — он чуть не упал от напряжения, проливая виски из бутылки по всему залу. — Так зачем ты туда ходил?

— Ипппп…прррроооо…иипрррррр…

Его лицо принимало еще более причудливые формы, и я начал подозревать, что бедный парняга страдает синдромом Дауна.

— Салем, меня зовут Айгерим, — сказала подошедшая ко мне ужасающе жирная журналистка с затвердевшим слоем грима на лице.

Пухлый лысый мужик в красной футболке приблизился ко мне, положив свое лицо в трех сантиметрах от моего на плечо, чтобы я мог ощутить весь прекрасный букет ароматов водки, и закричал: «АСТАНА, ЗАЕБИСЬ!!!».

Схватив свою куртку, я совершил быстрый выход на улицу, подумав: «Противники установления европейского общества в Казахстане могут успокоиться. Не будет у нас европейского общества».

И узбекские песни, и несговорчивые продавщицы, и пьяные лица в ночных клубах под серым казахским небом — тому подтверждение. Чингизханство — куда более коллективистская, общинная религия даже в сравнении с мусульманством, не говоря уже о христианстве.

Да, быть казахом — очень нервное и изматывающее занятие.

20

А с другой стороны, быть казахом — здорово и прекрасно.

Вечером на таразском автовокзале, договорившись с мордатым частником, я сел в такси до Шымкента. В первую свою командировку на юг Казахстана я ожидал увидеть (как Магеллан или Марко Поло) необычных южных местных жителей, а увидел все тех же людей, что и в центральном и северном Казахстане, только более темнокожих. Мне стало скучно. Как говорится, казахская жизнь — это нахлестаться «Хаомой», сесть, заснуть и не видеть эту самую жизнь.

Первую половину дороги в окнах вполне комфортабельного «Мерседеса» проносились голые деревья и серые равнины. От поселка Шакпак-Ата пейзаж начал меняться: горы, мелкая река вдоль полотна, желто-серая, как в Китае, много телеграфных столбов и мартовские салатные цвета. Спустилась темнота, и горы запахли сильнее. Я думал о том, как же странно, что практически ни в одном из городов Великой Степи у меня нет родственников. Вот и в Шымкенте никого нет: ни единого адреса. Только один чемодан с собой, но оно и к лучшему. Я ехал встречать красавиц, их чудовищ и ветряные мельницы, которые возможно отрубят мне руки и ноги. Так в Казахстане расширяют кругозор.

У крыльца гостиницы меня, настроенного на одиночное плавание поэта, к удивлению, уже ждал наш местный представитель, молодой, но почему-то уже седой татарский парень Руслан.

— Здравствуй, Ержан! — обратился ко мне он с широкой улыбкой.

— Привет! — я протянул руку.

— Размещайся, — сказал он, сразу перейдя на «ты». — А потом поедем в «Коксарай».

На улицах ночного Шымкента было прохладно. Утром в Таразе было теплее. Странно, мне казалось, что в Шымкенте должно быть очень тепло. Отель «Алтын Сандык», двухэтажный, обросший узорчатыми обоями и научно-фантастическими кустами алоэ, прохладный, сиял внутри полированным деревом лестниц и стен. Менеджерша с плохо окрашенной головой отвела меня в предназначенную мне комнату. Усталый, я прилег на кровать и сделал любовь с собственными мыслями. Собравшись с силами, однако, уже через 15 минут я спускался вниз для встречи с Русланом. «Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило! Нам скучен этот край! О смерть, скорее в путь!». После смерти отосплюсь.

— Ну, чем вы тут живете? — начал расспрашивать я Руслана по дороге в ресторан

 — На днях тут один полицейский насмерть сбил 16-летнюю девушку. А потом скрылся, представляешь?

— И что, убежал?

— Нет, задержали. Его же коллеги. Только вот…

— Что?

— Отпустили его через несколько дней, по амнистии президента. Так и живем.

— И что, никто не возмущается?

— А какой толк? Им за это ничего не будет, потому что любой вопрос всегда можно будет решить. И человеку, который решит этот вопрос, тоже ничего не будет… Всем пофиг. Нет в нашем городе никакой справедливости.

Ресторан «Коксарай» меня поразил. Фруктовое дерево с глянцевыми листьями снаружи ресторана, подметенная местными узбеками терраса, фонарь над нею, деревянные стулья, деревянные столы с белыми скатертями, яркие алые азалии вдоль террасы. Вокруг сновали простые веселые казахи и узбеки в национальных одеждах. «Таинственное место!» — помню, подумал я. Сам ресторан делился на несколько величественных залов. Каждый зал вмещал несколько столов. В плюще, обвивавшем здание со стороны сада, уже возились и пели маленькие птички. Казалось, будто рано зацветало цветками величиной с блюдце фруктовое дерево. Мне, усталому путнику, эта ночная шымкентская прохлада показалась раем.

— Добрый вечер, — сказал Руслан администратору, чем-то похожему на египетского бога Амона Ра. — Есть столик на двоих?

Амон Ра с загадочной улыбкой отвел нас в дальний угол большого зала, также загадочно произнес на казахском языке: «Қош келдiңiз, сейчас пришлю вам русского официанта» и вышел. Я подумал, что быть казахом — значит переходить с языка на язык в зависимости от компании. А значит уметь находить логику в хаосе окружающего мира. Потому что на первом уроке в школе вам говорят, что «жи» и «ши» пишется через «и», а на втором — Шымкент арқылы «шы» жазыңыз.

Телевизор на стене демонстрировал какой-то ташкентский канал. Я заказал плов и пиво. Руслан только плов.

— А еще прикинь, у нас тут в прошлом году вообще капец происшествие было. Дети…

— Что стряслось?

— Детей по ошибке СПИДом заразили. Врачи-дебилы кровь детям переливали и ошиблись донорами, прикинь?

— Нихуя себе. Сколько детей-то?

— Человек сто, прикинь.

— И что, кого наказали?

— Да никого особо. Замяли это дело быстро. На паре сайтов написали и все. Оттуда приказ пришел «замять», — Руслан многозначительно указал пальцем вверх.

— А народ как отреагировал? Побили хоть кого-нибудь?

— Не-а. Боится народ. Никогда не знаешь, на кого нарвешься — может оказаться родственник крупного бизнесмена или чиновника, который тебя потом в асфальт закатает.

Как на такой благодатной, красивой, как из фильмов Тарковского, земле, могут происходить и умалчиваться такие чудовищные преступления?! Безумные совершенно истории этого города выглядели особенно дико на фоне внешнего спокойствия и жизнелюбия его обитателей. Известные опасные провинциальные города Казахстана, такие как Караганда или Кызылорда, по крайней мере, честны перед собой и совершают акты кровожадного насилия систематически, через определенные интервалы времени. Ну, вы сами знаете, там бездомного пьяницу хлопнули, здесь неверную жену замочили. В Шымкенте же насилие приобретало какие-то гротескные формы. Оно уходило в глубокие запои.

Хотя, с другой стороны, все у нас в стране наполнено противоречиями. Нефти полно, а бензина нет. Газ добываем, а аулы на угле. Экономика подымается, а тенге падает. Страна большая, а зарплаты маленькие. Туризм развиваем, а дорог нет. Старших уважаем, а пенсии нищенские. За землю предков умрем, а сами на ней мусорим. Традиции и семейственность, а каждый третий — разведен. Земли дофига, а овощи китайские. За мусульман Мьянмы переживаем, а за своих врачей и учителей нет. Европу не любим, но детей только туда.

Мы стали говорить о делах и о личной жизни.

— А директор-то то ваш как? — безразлично поинтересовался я.

— Да на Мальдивах он сейчас, — улыбчиво сообщил Руслан. — Со своей второй женой. Молодуху какую-то нашел, прямо с университета, везунчик.

Вот еще одна парадоксальная черта нашего характера: мы можем быть строгими ханжами, с пеной у рта защищающими семейные ценности и национальные традиции, и при этом восхищаться жизнелюбивыми агашками-прелюбодеями и с доброжелательной снисходительностью относиться к альфа-самцам, содержащим несколько жен (следя за этими женами в Instagram). В христианском мире все как-то попроще: прелюбодействовать нельзя. Ни при каких условиях. Если вы ходите налево — вы отвратительный, безбожный хиппи-коммуняга. И точка. У нас все гораздо сложнее.

— А так Шымкент — отличный город жизни! — вдруг улыбнулся Руслан. — Ты должен попробовать наш шашлык. Нет, серьезно!

…

В том, что Южно-Казахстанская область — это казахская Сицилия, я убедился на следующий день, проснувшись солнечным утром и вдохнув вкусный воздух города, когда на улице температура уже достигла отметки +22. Запахи бараньего жира, тандырного хлеба и острый аромат цветов наполняют Шымкент. Прекрасны его горы и желто-розовые здания. И народ его говорит на древнем каком-то казахском языке, перемешанном с узбекским.

Днем мы поехали обедать в любимой шашлычной Руслана. На каждом перекрестке Руслан рассказывал мне какую-нибудь ужасающую, связанную с этим местом историю:

— Вот здесь тот полицейский насмерть сбил 16-летнюю девушку, помнишь, я тебе рассказывал? А вот здесь погибло 7 человек в криминальной перестрелке…

— А как это было?

— Да, как всегда, одни подрезали других, а те стрелять начали. А потом скрылись.

— Быть казахом — значит трубить во все трубы о единстве народа и братской крови, а потом стрелять в «братьев» на дороге, — ухмыльнулся я.

В шашлычной царил мрак, безысходность и такая грязь, которую невозможно объяснить ни политическим укладом, ни общественным. Зато в ней нам подали самый вкусный в мире шашлык. Как же, черт возьми, заморочился Бог, чтобы сделать его таким вкусным в такой грязи! Хозяин заведения — седовласый казахский старик в тюбетейке, похожий на мастера Йоду из «Звездных войн», сообщил, что у меня «сильная аура». «Энергия в тебе присутствует», — признал он после двух часов совместного времяпрепровождения.

— Ну как тебе Шымкент? — спросил он у меня, попивая чай из узорчатой пиалы.

— Прекрасный город, — ответил я, — мне здесь нравится решительно все.

— А ты не заметил, что необычайное богатство природы здесь соседствует с невероятной бедностью жителей? — хитро посмотрел он, слегка прищурившись. — Знаешь, откуда эта бедность?

— У нас в Казахстане везде одна и та же проблема — лень.

— Неправда. Здесь каждый клочок земли ответит тебе, что это клевета. Шымкентцы считаются одними из самых трудолюбивых людей в стране, и нередко делают блестящую карьеру. Природа в Шымкенте дала людям все: живите и наслаждайтесь! И они этим пользуются!

— Так в чем же проблема?

— Проблема в том, что мы не желаем меняться. Уж XXI век на дворе, а мы до сих пор с оружием в руках отвоевываем себе жизнь. Бросил парень — идем к гадалке. Украли зеркала на машине — кто-то порчу навел. Неурожайный год — нужно зарезать барана. Не можем выплатить кредит — надо продымить дом адыраспаном. Наш президент — магический залог политической и финансовой стабильности. А значительная часть наших политиков и чиновников — волшебники. Ни дня не работая в бизнесе, они смогли стать обладателями квартир, машин и часов элитных марок. А мы до сих пор ищем у них защиты. Словно видим золотой сон.

— Будем надеяться, что и с казахской экономикой произойдет настоящее чудо! — засмеялся я, но ему почему-то было не смешно.

После слов старика, однако, мне стало как-то спокойнее на душе. Мысль о том, что Бог допускает существование на свете жестоких преступлений, бедности, голода, болезней и группы «Звери» вполне объяснима и доступна к пониманию: все это делается для кармического равновесия Вселенной, это инь и ян ради всеобщего мира, процветания и добра. Во всем присутствует закон сохранения энергии: смерть прекращает жизнь, голод в Африке компенсирует ожирение в Америке, а шымкентская жестокость компенсируется шымкентским шашлыком.

Большой, и уже не казахский, а узбекский, расположенный всего в ста километрах от Ташкента, Шымкент все-таки понравился мне своей восточной красотой, климатом теплицы, южным солнцем, ярко-синими тенями и соответствующими фруктовыми запахами оранжереи. Здесь я нашел то, чего мне так разительно не хватало в Алматы — расслабляющую, мягкую, влекущую к чувственным, созерцательным удовольствиям энергию.

…

Другую, темную сторону города, уже более привычную, я увидел вечером, когда с Русланом мы отправились в новый модный местный кабак под названием The Bar. Вокруг столов сидели большей частью перекормленные люди с малоинтеллигентными лицами.

— Смотри, там уже кто-то нарывается! — сказал мне Руслан и показал на бар.

За баром кто-то задел кого-то плечом, а потом произошли какие-то резкие движения телами, похожие на белые искры мгновенного бенгальского огня. Так Джексон Поллок заляпывал свои полотна брызгами краски. Одно из тел упало на пол. Вначале упали колени, потом упали бедра, потом рухнули туловище, руки и, наконец, опустилась голова. Искры превратились в акварельные потеки и расплывающиеся темные пятна, а затем в черноту.

Я думал, что кто-нибудь в драку вмешается, кто-то попытается ее остановить. В цивилизованной стране эти сцены привлекли бы внимание хотя бы небольшой группы людей, однако, у нас они не вызывают интереса ни у кого. Люди вокруг лишь одобрительно улыбались и кивали. «Это наш дух! Путь самурая есть смерть!» — говорили их лица.

В общем, быть казахом — это здорово и прекрасно. Ибо өзіңше болмашы, қазақпыз ғой.

21

С утра подумалось: почему я здесь живу? Наверняка где-то на этой земле есть более беззаботное и веселое пространство, где круглый год тепло и пахнет свежескошенной травой. Чего я тут живу — вон ведь какие гадкие выхлопы поднимаются на Фурманова, какие дикие бездомные собаки бегают. Не знаю. Знакомая решила начать новую жизнь, постриглась и сменила автомобиль. Я тоже хочу чего-то нового. Куплю себе пистолет. Вот она, забава для сердца.

Хуй с ними. Помню, дело было в октябре, мы встали поздно и отправились похмеляться в «Сохо». Джулиана сидела за барной стойкой и весело хохотала в компании француженки с коротко остриженными волосами. Поверх ее красивых сицилийских волос красивым полукольцом размещался перламутровый ободок. Некая небрежность присутствовала в предметах ее одежды и в надменных карих глазах. Дерзкие, нахальные ноги Джулианы были спрятаны в подобие комбинезона, пиджачок небрежно накинут на хрупкие плечи. Она курила и говорила по-итальянски, и вызывала сильное желание отправиться пешком к морю. В тот вечер я заговорил с ней по-другому под разрывающийся на сцене казахский вариант песни Soldier of Fortune.

Я пригласил ее подняться на Кок-Тобе ранним утром, и она радостно согласилась. Сидя там за столиком с белой скатертью и наблюдая сверху, как в просыпающемся городе гаснут фонари, она и поведала мне свою историю. Родом из городка Катания, 26 лет, бывший креативный директор в крупном римском рекламном агентстве. Бывший, потому что в один прекрасный момент Джулиана решила увидеть мир. Просто так, сменить, так сказать, обстановку. Судьба отправила ее в Казахстан, на другой конец планеты, чем безумно осчастливила ее ищущую душу. Я все подшучивал над ней и намекал на ее цыганское происхождение, на что в ответ получал обворожительную итальянскую улыбку и очень милое, с акцентом произнесенное Fuck you!

У Джулианы был парень в Риме, но, по ее словам, в какой-то момент она его разлюбила. После таких вот неожиданных новостей, она накинула рюкзак на плечи и отправилась бороздить этот бренный мир. Объездив несколько стран, наша героиня очутилась в казахской степи, а именно в городе вашего покорного слуги. Приятная на вид, но ядовитая, подумалось мне. Ведь в этот момент я и осознал, что стану ее казахским бойфрендом.

«Ваши работники в посольстве такие ханжи и грубияны!» — грустно и как-то по-итальянски заметила она.

Что же ты ищешь, Джули? Куда ты отправишься дальше? «Ливан, Дубаи, Таиланд, после этого, наверное, Колумбия, а потом — в Австралию!» — мечтательно, почти взлетая, устремляла она свой карий взгляд на верхушки гор. И ни грамма сожаления о своих родителях, которые все еще ждут ее в Катании, ни грамма сомнения в своих поступках и поставленной цели. Непобедимым ярким светом горели глаза Джулианы, в то время как солнце уже начало садиться и над городом, как на поверхности океана, стали зажигаться тысячи мелких огоньков. «Алматы — красивый город. I could live here», — прошептала она самой себе.

По моему настоянию, Джулиана переехала ко мне. Спала она со мной в кружевной рубашке, обнимала меня во сне, щебетала что-то на непонятном мне языке. А я ревновал ее к римскому бойфренду. Я пил ее, играл ей песни, дни проходили лихорадочно и превращались в изнемогающие хрустальные вечера. Она все рассказывала мне о своих приключениях и о том, как хорошо наблюдать медные закаты над горячими сицилийскими камнями. А вечерами она любила плакать. Обычно в такие моменты я включал свои романтические подборки музыки. Песни там были примерно такие:

Silje Nergaard — Be Still My Heart

Jack Johnson — Sitting, Waiting, Wishing

Stan Getz/Joao Gilberto — Desafinado

M.I.A. — Paper Planes

311 — Amber

Air — The Vagabond

Zero 7 — Destiny

Ok Go — A Million Ways

Keane — We Might As Well Be Strangers

Enon — Murder Sounds

Бедная моя, милая моя Джулиана. По прошествии двух месяцев я отвез тебя в аэропорт. Ох, европейские девочки, самостоятельные и упрямые! Иногда мне хочется жить так же, как и вы, быть надменным перекати-полем и дарить всем свое с акцентом произнесенное Fuck you!

А недавно я увидел ее фотографию в «Фейсбуке» — она сидела в каком-то модном кафе в Риме. «Добралась-таки!» — подумалось мне и внутри стало легко и хорошо.

22

Позавчера мой друг ЧЗМИ вернулся из отпуска в Таиланде. Вернулся он счастливый, загорелый, с грузом впечатлений и веселых историй. Больше всего ЧЗМИ поразила сексуальная свобода и проституция, которая процветает в Тае со времен засилья американских военных. «Все без исключения тайки тебе сразу же дают! — рассказывал он радостно. — Была только одна, которая сказала: «I have no name for you». И я посоветовал ей переехать в Казахстан». Но сегодня я не хотел бы долго рассказывать вам о его, безусловно, интересных приключениях. Дело в том, что ЧЗМИ привез мне из Таиланда сувенир — газовую зажигалку в форме небольшого члена. Член этот весьма правдоподобно сделан из резины — с головкой, венами, телесного цвета, а когда вы приоткрываете крышечку для зажигания огня, он неожиданно начинает монотонно вибрировать.

Ок, прежде чем вы начнете смеяться и обвинять меня в гомосексуализме, хочу официально заявить вам следующее: я понятия не имею, почему ЧЗМИ подарил мне член. Я не знаю, что именно подвигло его купить в Таиланде именно эту зажигалку и подарить ее именно мне. Не знаю, шел ли он по тесным улицам Паттайи, когда вдруг увидел в одном из магазинчиков член и подумал: «О, член! Надо бы подарить его Ержику». Да и не хочу я этого знать, не суть важно. Сувенир есть сувенир — раз уж тебе его привезли, то отказываться от него невежливо.

Короче говоря, отправился я на фотовыставку «Подними глаза», организованную Нурланом Турехановым, Галей Рыжкиной, «Вокспопули» и партией «Нур Отан», с пачкой сигарет и резиновым членом в кармане. А выставка была шикарная, несмотря на то, что проходила в какой-то жопе в Тастаке. Видите ли, организаторы сего мероприятия расстелили на полу белые матрацы, где можно было валяться и рисовать хаотично разбросанными вокруг фломастерами, а также проектировали на потолок медленно сменяющиеся разноцветные фотокарточки, с претензией на удивительное озарение. Весьма хорошее место, чтобы размышлять, рассматривать, сравнивать и убивать в себе тоску по пространству. Тут же собралась вся наша недоразвитая алматинская богема. Как и всегда, я надеялся стать центром всеобщего внимания, однако сделать этого мне не удалось, ибо центром всеобщего внимания стал Член. Стоило мне вытащить его из кармана, чтобы подкурить сигарету, как люди сразу же начали тянуться к нему руками. Нравы богемы, как оказалось, оставляют желать лучшего.

— Ой, членик! — говорила одна.

— А почему такой маленький? — говорила другая.

— Ощущение члена в руке удивительно расслабляет, — сказала третья.

На радость курящим рядом бабам Член начинал мощно вибрировать, чем автоматически переводил их в состояние перманентного возбуждения. За все время, проведенное на фотовыставке, Член успел побывать в руках известнейших людей нашего города — крупных маститых дизайнеров, художников, диджеев, фотографов, журналистов, банкиров, нуротановцев, анархистов, алкоголиков, блогеров и лесбиянок, продавцов наркотиков, многодетных матерей, шлюх, детей, девочек и стариков. Его ласкали, трогали, с ним игрались и испытывали на прочность. Член вызывал гораздо больший резонанс в толпе людей, чем я, и заставлял меня неистово ревновать. Чертов Член. В какой-то момент мне захотелось выкинуть его на помойку или в серый арык, и чтоб погрызли его крысы и познал он все горести жизни, вместо того чтобы купаться в лучах богемного внимания. Однако вовремя одумался — сувенир все-таки.

Только пробегающий мимо и очевидно торопящийся куда-то казахский блогер Алишер Еликбаев так и не успел потрогать Член. Скорее всего, сильно торопился на очередную церемонию самолюбования.

При всем при том на этом ночное турне Члена не закончилось. Член отправился со мной на подвальную вечеринку в ДК, где в неоновом дыме стоял за вертушками самый интеллектуальный диджей Алматы Нариман Исенов. Играла музыка, и я вошел. Думаю, что Член был рад подобной перемене обстановки. И в ДК Член незамеченным не остался — оказавшись на столике среди бухла, сигарет и разнообразной еды, Член снова попал в нежные руки сидевших вокруг казахских женщин. И вновь его щупали и ласкали. Красивые девушки в вечерних платьях с цветами, шампанским и подарками, сидевшие за соседним столиком и, видимо, отмечавшие чей-то день рождения, наиболее сильно привлекали внимание Члена. Член радостно фотографировался с великолепными, ослепительными представительницами женского пола, а с мужиками разговаривал о высших материях. В какой-то момент, где-то на середине песни Бенни Сингса «No more drinks for me», мне показалось даже, что Член пустился в пляс.

— Viva Venezia! Viva Italia! — кричал, видимо охуевший от праздника жизни и от переполнявших его чувств резиновый Член-зажигалка.

Мы провели там весь вечер, и в самом конце, когда все уже ушли, уставший и вялый Член, перегаря и пукая, заснул на кромке усыпанного крошками стола. Кажется, он был счастлив.

— Ах, какой симпатичный членик! — сказала убирающая со стола симпатичная официантка.

— Друг привез, из Таиланда, — мрачно ответил я, а сам подумал: «Вот сука, и тут он меня затмевает».

— Классно. Я тоже такой хочу.

— Правда? Хотите? Забирайте! Это мой вам подарок в честь прошедшего накануне казахского дня влюбленных! — вдруг заулыбался я.

— Серьезно? А вы не шутите?

— Нет, не шучу. Он ваш.

Официантка соблазнительно улыбнулась и ласково взяла спящий Член в руки. На лице ее играло искреннее чувство благодарности. А мной овладела поэтическая грусть.

Я был рад избавиться от Члена. Нужно признаться, что он меня уже порядком достал. Уходя домой, я подумал — а ведь какая прекрасная и книжная сложилась у Члена судьба! Героическая судьба, я бы даже сказал. Покинуть в юном возрасте отчий дом, пересечь тысячи километров, чтобы очутиться в самом центре бомонда новой земли, оказаться в руках лучших людей нашего города, познать нежность молодых и жгучих самок, лицезреть настоящее искусство, насладиться божественной музыкой и вином, покутить в кабаках и в итоге попасть в руки любящей и скромной женщины — о такой судьбе мечтают многие. И такую судьбу я, на самом деле, желаю всем нам!

23

Во французской компании, где я протираю штаны с утра до вечера, у меня есть босс. Мой босс, наполовину француз, наполовину монегаск, по имени Филипп Гризуль родом из карликового, сказочного государства Монако, расположенного на юге Европы на берегу Средиземного моря. На днях мы с Филиппом поехали по работе во Францию — изучать тамошние известковые карьеры и цементный силос. Выкрав пару свободных дней из рабочей командировки в Лионе, Филипп решил свозить меня в родные края и познакомить со своей семьей, благо, расстояния во Франции небольшие. На хуя? Я не знаю. Но после нескольких часов ночной езды на скромном автомобиле по горным альпийским дорогам мы проезжали границу к северо-востоку от Ниццы и выезжали на широкую гавань района княжества Ля-Кондамин.

Стояло чудесное майское утро, и в открытое окно автомобиля врывался дикий морской ветер, и жизнь была на подъеме. Представьте себе климат оранжереи, ласковое южное солнце, фиолетовые тени и надлежащие оранжерейные запахи. Благословленная земля Монако была как будто создана для неги и тепла и всяческих трагических love stories. В 1956 году здешний князь Ренье III сыграл свадьбу с голливудской кинозвездой Грейс Келли. В 1982 году супруга князя погибла в автокатастрофе — вылетела с крутой дороги в обрыв, банально не справившись с управлением. Местный немногочисленный люд очень сильно переживал смерть своей любимой принцессы, сам князь так и не сумел полностью оправиться от потери, и посему в воздухе Монако до сих пор витает энергия обреченности и трагедии. И это несмотря на белые яхты, роскошные красные «феррари», казино и обилие раскрашенных русских проституток. Тогда же, в автомобиле я курил «Житан» и испытывал избыток чувства жизни, наблюдая, как мимо пролетают вдоль береговой линии знаменитые Зал Гарнье, Океанографический музей Кусто, княжеский замок на холме с пушками и сложенными пирамидой ядрами. На пустом тротуаре улицы города-государства одиноко шатался классический, вдрызг пьяный престарелый итальянец — носатый, с ниточкой черных усиков, в черном пиджаке и галстуке. Образ его как будто бы нашептывал платонический сонет этой мирной земле ушедших на пенсию аристократов и бизнесменов. Шептал он о сказке, солнце и трагедии.

Но все эти достопримечательности и передвижения будут скучны тебе, читатель, ты, наверное, уже десятки раз читал, как разъезжают по Лазурному берегу путешественники и прочие заблудшие души. Спустя пару часов катаний мы остановились пообедать на открытой террасе «Кафе Де Пари» на оживленной площади Казино, напоминающей сцены и атрибуты из фильмов о Джеймсе Бонде. Вид с террасы был занят ровным и гладким морем самого высокого майского качества, стол наш был накрыт белоснежной скатертью и уставлен хрустальными высокими бокалами, а рядом медленно парковались спортивные тачки, из которых выходили элегантные дамы в шляпах и серьезные загорелые мужчины в смокингах. Охуев от всей этой красоты, я заказал пикату из телятины с баклажанной икрой и французское шампанское, которое мне принесли в серебряном ведерке со льдом и поставили на специальном столике рядом. Косматый и крючконосый, покрасневший от солнца Филипп гордо сидел рядом и красиво рассказывал об истории своей родины.

И тут из недр разношерстной окружающей толпы появилась мать Филиппа — 70-летняя энергичная ведьма, размалеванная тушью и всяческими зелеными тенями. Она была похожа скорее на клоуна, чем на старуху. Маленького роста, сухая, перекрашенная и перепудренная для скрытия морщин, с гигантской желтой химией на голове, одетая в какие-то молодежные тряпки, мать Филиппа, немного трясясь, уселась на стул. Было удивительно, что она до сих пор самостоятельно ходит. Муж ее, отец Филиппа, погиб более десятка лет назад, также в трагической автокатастрофе, поэтому сейчас она жила в своем княжестве одна. Обняв сына и ласково прошептав ему что-то по-французски, она обратила свой взор на меня.

— Bonjour, вы из Казахстана? Как интересно! Меня зовут Мари, — сказала она на чистейшем британском английском. Впоследствии выяснилось, что в далеких 50-х Мари с отличием закончила Оксфордский университет.

— Очень приятно. Ержан, — произнес я, а сам подумал: «Вот уродка, а ведь еще и молодится!». Но потом быстренько опомнился, подумав, что лет пятьдесят назад в нее вполне можно было влюбиться.

Необходимо признать, что, несмотря на возраст, клоунский вид и неопределенные, неподходящие одежды, Мари сохранила в себе осанку и повадки настоящей леди из высшего общества. Она интересовалась Казахстаном и его близостью с Россией, демонстрируя по ходу нашей беседы внушительные географические познания и непривычную для людей, живущих в сказке, эрудицию.

— Моя бабушка была аристократкой из России, — говорила она немного ржавым голосом. — Мне никогда так и не удалось побывать там, однако на расстоянии я всегда была очарована этой страной. У меня ведь дворянские корни. В студенческие годы меня очень сильно интересовала история императрицы Екатерины II. Говорят, что у нее было множество молодых любовников…

— Угу, еще говорят, что она погибла в процессе сношения с… э-э-э… конем, — только и нашелся ответить я, закуривая очередной «Житан».

— Ха-ха-ха, у вас есть чувство юмора! — оживилась Мари. — Приходите ко мне оба завтра. Будут интересные люди. Писатели, поэты… Мы все так скучаем по принцу Ренье и принцессе Грейс, если бы вы знали…

Я начал присматриваться к ней. Вот сидит старушка, одной ногой в гробу, а все еще смотрит на проходящих мимо нашего столика молодых и сочных женщин как на соперниц. Оказывается, даже если женщине за семьдесят, она не перестает оспаривать и оценивать окружающих самок в борьбе за мужское внимание. Мари все еще считала себя красивой и скорее всего не гнушалась социальными интригами. Такую старушенцию в каком-нибудь французском романе можно было бы уличить и в обмане, и в шантаже. Мы говорили с ней о политике, об изобразительном искусстве, о сексе, о литературе и обо всем остальном настолько откровенно и живо, что даже сидящему рядом скучающему 49-летнему Филиппу стало немного не по себе.

— А ведь за мной однажды ухаживал Жан-Поль Бельмондо, — кокетливо призналась Мари. — Ах, какой же я была красивой! Он приезжал сюда на отдых, и мы познакомились в старой части города. Жан-Поль называл меня «маленькой катастрофой». Но я ему не дала. Теперь вот, жалею об этом…

В ней самой определенно присутствовала некая кинематографичность, как и во всем окружающем. Старое загадочное существо. Я рассказывал этой престарелой женщине о своем грубом детстве, о своих странных увлечениях и о том, каким я увидел Монако. Она долго слушала меня с понимающим и заинтересованным лицом, а потом сказала мне, что она очень рада знакомству и благодарна за прекрасно проведенный вечер.

Мы встретились с ней вновь на следующий день, и в отсутствие Филиппа, она устроила мне небольшой тур по территории княжества. Я гулял с ней по городу, как с двадцатилетней девушкой, и мы как будто бы профессионально играли общий кусок наших отдельных жизней. Она — человек, приближающийся к смерти, я — человек, постоянно думающий о смерти. Я бы не назвал ее живым трупом, но обилие мейкапа на ее лице походило на предсмертный макияж. Да, Рашев гулял по улицам Монте-Карло со старушенцией и радовался этому — вдоль отеля «Париж», мимо церкви Sainte Devote и смертельно опасного поворота автомобильных гонок La Rascasse. Я просил Мари фотографировать меня на фоне старых хмурых зданий, памятников и монументов. Я жалел о том, что нас разделяет столько лет и несколько тысяч километров. У нас, у живых существ, называемых людьми, случается и такое. В своей жизни, проходя мимо отчаявшихся и одиноких созданий, я всегда старался подойти к ним и разделить с ними время. Думаю, что многие встреченные мною люди делали то же самое и в отношении меня.

Мурлыкало море, нас окружала деликатная архитектурная красота, утопающая в аккуратно рассаженных лиственных растениях, пальмах и цветах. Какую роль играл я? Думаю, что я играл в тот день роль Бельмондо. Если бы на улицах Монако в тот момент играл прекрасный и слегка грустный вальс, я бы пустился с ней в медленный танец.

А когда в тот же вечер я уезжал, она подарила мне небольшую открытку с изображением двух молодых девиц в купальниках и надписью: «Самые красивые женщины в мире обитают летом в Монте-Карло». С обратной стороны отточенным каллиграфическим почерком было выведено: «Ержану, от старой некрасивой Мари».

24

12 июня 2011

Giuliana Caruso: Привет! Как дела? Я в Риме. Скучаю. Почему ты не отвечаешь на мои письма?

Yerzhan Rashev: Привет! Только прилетел из командировки, были проблемы со связью и еще у меня поломался телефон. И еще, кажется, я перегорел на солнце — лицо красное и все болит. Сижу вот теперь на балконе, грущу. И тебя рядом нет, так что все как-то не очень. Как дела? Как родина? Тут в Алматы все по тебе скучают, без тебя все по-другому.

Giuliana Caruso: О, наконец-то ответил!))) Прилетела в Рим, мой парень встретил меня в аэропорту. Встреча была холодной, а когда я приехала домой, то сразу легла спать. Вчера ходили в гости к друзьям, но я весь день думала о тебе. Все спрашивают меня про Казахстан, про мой опыт у вас, про ваших людей. А я всем про тебя рассказывала. А потом мы ехали домой, и я увидела рекламный щит с надписью: «Дом там, где твое сердце». И я теперь хочу вернуться к тебе. Как можно скорее. Ты там меня не забывай!

16 июня 2011

Giuliana Caruso: Почему опять пропал?

Yerzhan Rashev: Привет! Я не пропал! Просто занят был. Если честно — бухал всю неделю. Вчера пиво пили с Рустамом и тебя вспоминали. Видел Салима и Влада. Тут очень жарко. Невыносимо жарко. Сегодня пойдем в бассейн купаться. Как ты там? Не скучай давай!

Giuliana Caruso: Аморе-е-е! Наконец-то! Вчера ездили на пляж смотреть солнечное затмение. Мой парень хотел обсудить наши отношения. Кажется, он понял, что что-то не так. Спрашивал, люблю ли я его. Я ничего не ответила. Его семья пытается меня уговорить остаться в Италии и не возвращаться в КЗ, настаивают на помолвке и женитьбе. Люди думают, что я сумасшедшая. Меня это бесит, кто они такие, чтобы за меня решать? В любом случае, всем не угодишь. Я так устала от Рима! Как ты? Надеюсь, ты о себе заботишься и много не пьешь. Не растрачивай время на пьянки! Пообещай мне, что постараешься!

20 июня 2011

Giuliana Caruso: Ты живой? Yerzhan Rashev: Жив еще. Боженька меня бережет))) Giuliana Caruso: Это я его прошу о тебе там позаботиться) У меня был дерьмовый день. Вчера ты мне приснился и, кажется, во сне я шептала твое имя. Мой парень все услышал и хотел меня убить. Ужас! Я собрала вещи и свалила на время. Короче, плохие деньки. Скучаю по тебе.

21 июня 2011

Giuliana Caruso: Ciao, baby! Как ты?

27 июня 2011

Giuliana Caruso: Слишком занят, чтобы мне написать???

5 июля 2011

Giuliana Caruso: Привет, как дела? Наверное, опять спишь после бурной ночи со своими дрянными девками. Весь этот рок-н-ролл… У нас ночь субботы. Я лежу в кровати. Мой парень курит на улице. Мы второй месяц спим раздельно. Мне очень грустно, но перед тем, как лечь спать, я хотела тебе написать. Почему мне грустно? Не знаю точно, но что-то внутри разрывает меня на части. Я хочу кричать и плакать. Когда мой bf меня обнимает, мне кажется, что я изменяю тебе, понимаешь? Я никогда себя так раньше не чувствовала. В этом нет никакой логики. Но я просто хотела об этом написать. Вчера встречались с Гулей и Мэттом, они прилетели из Алматы в Рим на пару дней. Мы их повозили по городу и сводили на ужин. Они влюбились в город и в моего парня и не могут понять, почему я хочу вернуться в душный Алматы. Для них Италия — рай на земле. И мы потом с bf опять на этой почве разругались. А я хочу обратно. И безумно скучаю по тебе.

Yerzhan Rashev: Малышка, спасибо за откровенное письмо. Ты была права — я немного ушел в запой в эти дни. Они были похожи на затянувшийся кошмар. Какие-то люди вокруг, какие-то разговоры, тупые выходки… Обычные дела))) Я не знаю твоего парня. Но мне кажется, он неплохой человек. Прошу тебя, не разбивай ему сердце. Мне тоже безумно хочется, чтобы ты вернулась. Но подумай дважды. Твои чувства ко мне — не самое главное. Поверь мне, жизнь в Казахстане — не сахар. Иногда мне кажется, что скоро эта страна превратится в Иран)) И я не хочу, чтобы ты о чем-то жалела. И перестань грустить! А то мне придется дать тебе пинка)

Giuliana Caruso: Когда я слышу истории про твои пьяные приключения, мне хочется тебя ударить! Но, наверное, уже поздно что-то менять. У меня действительно есть к тебе чувства. Мне кажется, что я тебя люблю. Но ты никогда не изменишься. Никогда не перестанешь пить. И в какой-то момент я устану и перестану за тебя бороться. Поэтому ты прав. Никаких чувств. И никаких сожалений. Не переживай за меня. Удачи.

9 июля 2011

Yerzhan Rashev: Привет. Ну вот видишь, теперь я тебе пишу. Прости, я действительно много пил в эти дни. Но все в прошлом. Я привел себя в порядок. Сплю по 8 часов в день. Хожу исправно на работу. Стараюсь не курить и не думать о плохом. А вчера наконец-то сходил в кино. Показывали «Кожу, в которой я живу» Альмодовара. Ни в коем случае не смотри! Фильм просто ебанутый! НЕ. ХОДИ. НА. ЭТОТ. ФИЛЬМ. А если честно, я по тебе скучаю. Скучаю по твоим волосам, по твоим ногам, по твоей поразительной красоте. Скучаю по нашим разговорам. My heart is shattered daily.

Giuliana Caruso: Аморе-е-е! Позвони мне по скайпу, пожалуйста! Я ушла от своего парня. А вчера сходила в церковь и во всем призналась священнику. Может быть, это как-то поправит зло, которое я ему причинила. Мои родители меня не понимают. Они говорят, что я сумасшедшая, потому что хочу уехать в неизвестную страну. Неизвестно к кому. У нас в доме много гостей, но мне очень одиноко. И хочется плакать. Мне хочется, чтобы ты был рядом. Чтобы ты обнял меня и сказал, что все будет хорошо. Чтобы ты рассказал одну из своих смешных историй. Чтобы ты излечил мою боль. Я обязательно вернусь. И я все еще люблю тебя, даже больше, чем там, в Казахстане.

25

Ранним субботним утром, сидя у себя на балконе, я отправил Джулиане письмо, полное сладких слез и сентиментальности. Налет грусти и в то же время страннейшее воодушевление наполняли меня, когда я нажимал кнопку Send. Зажигалось палящее солнце, а в горах все так же лежали снега. Я думал о том, что трагичная серьезность нашей жизни должна иногда разбавляться такими вот утрами. Полезно иногда бывает быть чудесным, незаурядным, самым ебнутым влюбленным в мире и окунаться мысленно в темный колодец времени. В одном эпизоде фильма «Персонаж» с Уиллом Ферреллом главный герой все никак не может решить, в каком сюжете он находится — в трагедии или комедии. Ровно в шесть тридцать утра 9 июля 2011 года я осознал, что нахожусь в комедии. Мысль эта, смеясь, разбилась вдребезги о телефонный звонок ЧЗМИ.

— Э, ты готов ехать на Капчагай? Мы заедем за тобой через час.

Я не был готов никуда ехать, но радостно согласился. Мне необходимо было покинуть город, забыться, успокоиться и магическая спонтанность приглашения ЧЗМИ очаровала меня. Мне срочно нужно было перепрыгнуть из одной судьбы в другую, из драматической любовной сцены нырнуть в прохладный капчагайский бассейн, сменить, так сказать, эпизоды в жизни. Мне очень хотелось исчезнуть.

Я принял холодный душ и спустился в шортах и шлепанцах к ждавшей меня снаружи машине. Внутри авто я обнаружил заспанных, помятых ЧЗМИ, Капитана Очевидность и Алмазяна. Мне показалось, что троица друзей так же, как и я, пытается от чего-то убежать. ЧЗМИ — широкоплечая, квадратная детина и старинный боевой товарищ, молодой, богатый и романтичный, как всегда разговаривал с кем-то по телефону. Веселый и рослый Капитан Очевидность напоминал былинного батыра из книжных иллюстраций к казахским народным сказкам. Алмазян — сухой, циничный, разбитый человек со шрамом через все лицо, злословил, словно старый пират. В черном котловане этого душного города все мы выглядели отборными, странными персонажами.

— Ну и ебальники у вас! — ухмыльнулся я.

— Мы ночью в «Циркус» ходили. Вера Брежнева не приехала. Мы набухались. Не спали. Что еще ты ожидал увидеть? У тебя самого ебальник не самой первой свежести. Проводил?

— Проводил.

Мы молчаливо выехали за черту города — каждый с грузом своих проблем и с начинающейся посталкогольной депрессией. От холодного пессимизма нас спасло только купленное заранее разливное чешское пиво в пластиковых баклажках. После нескольких глотков заиграли вокруг сцены, образы, облики, повороты, начал раздаваться смех и завязался душевный разговор. Обратив свой взор за окно автомобиля, я наблюдал, как в замедленном действии пропадает Алматы. Я не люблю покидать даже центр города, поэтому мне было не по себе смотреть на заброшенные, растоптанные, неуклюжие и ветхие окраины. Автомойки, гаражи, шашлычные, пыльные оптовые магазины, чудаковатые, темнокожие и грубо ругающиеся люди в средневековых одеждах. С другой стороны, из старого города физически необходимо регулярно уезжать, ибо только возвращаясь из долгой поездки, ты начинаешь по-настоящему ценить его.

— Если мы поедем быстро, то доедем пораньше. Если медленно — то попозже, — многозначительно произнес Капитан Очевидность.

— Прошел целый год, и мы снова едем на Капчагай, — сказал задумчиво ЧЗМИ.

— Ни хуя за этот год не изменилось — все те же лица, те же места, та же работа. Вы. Личные проблемы. Я, например, деньги коплю, чтобы съебаться отсюда. Прибыльный бизнес делаю. Куплю недвижимость где-нибудь в Нью-Йорке, поменяю местоположение на лучшее.

— Да уж, каждая страна в этом мире выполняет функцию предназначенного ей свыше органа. Казахстан — это определенно жопа. У нас даже моря нет, и поэтому мы едем на вонючий Капчагай, — съязвил Алмазян.

— Проблема в том, что от себя не убежишь, это мне еще Оспанов говорил, — ответил я.

— Не важно, где вы живете. И если внутри у вас все ок, то вместо того, чтобы жаждать изменений, вы будете хотеть, чтобы мир застыл.

— Не неси ересь, Ерж, — сказал Алмазян.

— Что значит не важно, где вы живете? Мы другие и отличаемся от всего остального мира. Это Азия. У нас другие отношения. Другие ценности.

— А какие они, особенные ценности?

— Ну, мы ненавидим геев, например.

— Как-то не тянет на суть казахской цивилизации. Правда заключается в том, что нет никакой особенной Азии и особенных азиатских ценностей. Есть древние, архаичные, жестокие обычаи — красть невест, раболепствовать перед властью, губить любую другую точку зрения и ни во что не ставить человеческую жизнь. Есть религии, ислам и христианство, которые вполне могут уживаться вместе. Есть «особенное» советское прошлое, но ведь совок не зародился в Казахстане!

— Воровать — вот наши ценности, — уверенно сказал ЧЗМИ.

— Все воруют.

— Ну, не надо за всех говорить. Если ты воруешь — это не значит…

— Да, ворую. Потому что хочу, чтобы у мамы в Кордае крыша в доме не протекала. Чтобы мои будущие дети никогда не знали, что такое чувство голода. Прадед и прабабка знали, потому что прошли через Голощёкина и коллективизацию. Аташка с апашкой тоже знали, потому что жили в послевоенное время и пережили несколько страшных зим. Родители знали, когда стояли в бесконечных очередях за хлебом и молоком в начале безденежных 90-х. Я тоже помню чувство пустого холодильника. Не жуткий голод, конечно, но и это страшное чувство — пустой холодильник.

— Бля, в этом-то и проблема. Чувство голода настолько глубоко засело в нашей генетической памяти, вот мы и отрываемся, как в последний раз. Только мы никогда не сможем насытиться.

— Надо было баб взять, — грустно заметил Капитан Очевидность.

Рассуждая так, мы не заметили, как тихо достигли пункта своего назначения — город Капчагай и его искусственное водохранилище, осаждаемое ежегодно массовым алматинским пролетарием. На фоне теплой пыли вдалеке виднелись яркие, вульгарные постройки казино. Острый запах мусора и мочи стоял над лысой почвой и под ослепляющим степным солнцем. Водохранилище, нужно пояснить, было создано аж в 1970 году для регулирования реки Или, а не для летнего отдыха и ловли рыбы, поэтому его окрестности довольно тусклые и ничем не примечательные. Проехав несколько пляжиков и небольших зон отдыха, мы остановились в гостиничном комплексе «Золотой Емеля», бывшем «Ассорти», который, по последним данным, был приобретен в личное владение министром обороны РК. Я не знал главу военных Казахстана даже по имени, однако причастность зоны отдыха к милитарии меня волновала — внутри я всегда чувствовал себя солдатом.

Бодрым шагом готовых на все людей мы вышли из машины и направились в фойе гостиницы. На то, чтобы найти и снять себе номер, у нас ушел час. Сервис на казахстанских курортах всегда поражал меня своей медлительностью — комфорт здесь вечно требует времени. Нервы, потерянные во время поездки, встреч с гаишниками, общения с менеджерами, администраторами, официантами, уборщицами, продавцами во всяческих комплексах напрочь перебивают настроение отдыха. Однако мы были молодыми, крепкими людьми, мощь и сила наша вдохновляла и заставляла не обращать внимания на подобные мелочи. После нечеловеческой борьбы со строгой девушкой на ресепшн мы сняли люксовый номер на втором этаже и, наконец, разгрузили свои сумки. Очень хотелось есть.

Мы спустились с голыми торсами к бассейну, мимо бильярдной, бани и ресторана. По выложенному плиткой променаду гуляли такие же полуобнаженные бездельники, как мы, и несколько симпатичных девушек. Откормившись жареной курицей, наша веселая четверка окунулась в воду и продолжила свой путь дальше, к пляжу. Проходя по мостику через небольшой вонючий пруд, над которым носились жуки, комары и другая мелкая тварь, я заметил, как под слизкой, грязной водой плыл какой-то хвостатый мерзавец — ужасно непропорциональный грызун, похожий одновременно на бобра и на суслика. Возможно, что это был мутант, родившийся из чьей-то блевотины, выросший в радиоактивных условиях и пожирающий по ночам маленьких человечьих детей. «Я бы мог написать про это существо книгу ужасов, как Стивен Кинг, и стать знаменитым!» — улыбчиво подумал про себя я.

Местность пляжа была в меру запущена. Тут и там попадались сигаретные бычки и пустые бутылки от пива. Но еще более запущенными казались бледные, неспортивные, животастые люди — местные и приезжие — отдыхающие на грубом песке. Все неудобно лежали там: девочки, пацаны, их родители. Мы примостились на шезлонгах, распили привезенный с собой Jack Daniels, и мне похорошело. Вода в озере казалась купоросово-синей, легкий ветерок был свеж, солнце нещадно палило, и вдалеке на поверхности миниатюрных волн показался белоснежный катер. Почти как в Монте-Карло, почти.

Капитан Очевидность — опасный фантазер и донжуан номер один в городе Алматы. Словно коршун, он налетел на всех сидящих вокруг молодых самок одновременно. Породистая внешность и веселая открытость Капитана не оставили никого из них равнодушной. При этом он ставил им на своем сотовом телефоне песню «Es sit u n’existe pas» Джо Дассена. ЧЗМИ сидел в позе стервятника и наблюдал за каждым проходящим мимо купальником. Мы с Алмазяном, как выразился бы сержант Роджер Мюрто из «Смертельного оружия», были слишком старые для этого дерьма. Поэтому мы оставались на покатых спинках своих шезлонгов и философствовали.

— Какая в жопу любовь? Женщины, девушки, девочки и особо сентиментальные мальчики придумали и обоготворили любовь, потому что им просто хочется что-то чувствовать, помимо банального сексуального влечения. Мы хотим чувствовать тепло, скучать в коротком расставании, болеть и страдать в разлуке, хотя все это абсолютно неестественно. В биологическом смысле мы не так далеко ушли от животных и то, что мы подразумеваем под «любовью», длится не более трех-четырех лет — время, за которое мы можем родить потомство и позаботиться, чтобы оно было здоровым. После этого нам хочется новой самки или нового самца, и этот страшный закон природы беспристрастно разрушает семейные узы и моральные ценности людей, — говорил я пьяный, кажется, что-то в этом роде.

— А для чего тогда жить, Ерж? Ради денег? — Ради славы, друг мой. Изысканной и возбуждающей. Ничего, более величественнее славы я не вижу. Быть иным, свежим и всемогущим. Жизнь большинства людей бесполезна — они поедают то, что производят, плодятся, налоги платят. Днем и вечерами они обычно жрут, а потом после десяти спать ложатся. Вырваться из этого круга — не это ли высшая цель? — Разобьешься ты о скалы собственных заблуждений, Рашев, — хитро улыбаясь, говорил мне Алмазян.

Я нарисовал пальцем на темно-коричневом песке женщину с распахнутыми ногами. Я рисовал ее бессознательно и между ног ее изобразил довольно реалистичную вагину. Выкурив очередную сигарету, я художественно затушил бычок в ее промежности. «Et si tu n’existais pas, dis-moi pourquoi j’existerais? Pour traner dans un monde sans toi, sans espoir et sans regret» — изливал поблизости душу Джо Дассен.

Погода на Капчагае переменчива и солнце довольно быстро исчезло за тучами. Уже весьма пьяные, мы начали собираться обратно в номер, когда обнаружили, что потеряли ключи. Капитан Очевидность предположил, что если они остались в номере, то мы их найдем, а ежели их украли, то мы их не найдем. Однако же, ключи быстро нашлись, и мы продолжили свой кутеж уже в компании каких-то развратных девиц, на диванах продуваемого помещения. Одна из них носила желтое платье и любила прилюдно ковыряться в носу. В это время на улице поднялся резкий и сильный ураган. Ветер издавал завывающие звуки и неожиданно наступила ночь. Открыв балкон, я вышел на воздух и услышал неподалеку дикий ор разъяренной толпы. Я был озадачен и испуган.

— Неужели революция? — прошептал я.

Однако фантазиям моим не суждено было сбыться. Поблизости, оказывается, давал концерт рэпер Тимати.

Ветер стих, и вместо запаха мусора и мочи над Капчагаем воцарился запах сладкого фруктового лета. Я вернулся в номер и выпил две рюмки водки подряд. Посмотрев на сидящих рядом с нами девушек, я осознал, что в этот день судьба не приоткроет для меня свой тяжелый театральный занавес и не покажет будущее, поэтому я мирно уснул. Проснувшись через некоторое время, я увидел, как на соседнем кресле, среди недопитых бутылок и рассыпанного табака, разъяренно сношалась какая-то парочка. Или это мне приснилось. В любом случае, я быстро подскочил и выбежал на улицу в одиночестве. Нигде не было покоя. Из разных номеров гостиничного комплекса раздавались всевозможные крики — звуки секса, драки, песен, скандалов, разборок и веселья. Из комнаты в комнату, словно мыши, трусцой перебегали обнаженные люди с алкоголем в руках. В главном ресторане зоны отдыха, по всей видимости, проходила чья-то свадьба. Я делал шаги в сторону воды. Мечтал ли я о чем-нибудь? Я не помню. Во всех моих воспоминаниях нет никакой системы. Определенная томительность настроения стояла тогда в воздухе. Ночь на Капчагае стояла жаркая.

26

Пишу эти строки посреди глухой степи, где-то на 406 километре трассы Алматы-Астана. Еду на поезде в командировку. Какой удивительный и странный мир вокруг. Над степью в данный момент стелется очень плотный, белый туман, стелется очень низко, как бы обволакивая пространство вокруг, не видно ни зги, мгла абсолютная. Лишь изредка сквозь белую завесу проглядывает марсианский пейзаж. Пробегает редкая лисица, встречается скрюченное деревце, один раз из тумана к нам навстречу выплыл верблюжий силуэт. Планета Казахстан. Пустынная и холодная. Как изнеможденные души наших людей.

В такой обстановке очень удобно общаться с космосом, вспоминать, так сказать, хутора в вишнях. В эти места не зря ссылали в прошлом лучшие человеческие умы, ибо отправляли их не в степь, а скорее на совершенно другую планету. Знаете ли, есть такие места на Земле, эдакие потайные порталы, где реальность сливается с подсознанием, и человек четко и ясно видит свой жизненный вектор. Места, каким-то образом оставшиеся крепкой занозой в памяти, и которые мы желаем, чтобы посетили наши возлюбленные после нашей смерти.

Когда мне было пятнадцать лет, я попал на хорватский остров Лошинь. В тот день я впервые в жизни увидел море. Оно поразило меня, как свинцовая пуля. На острове есть рыбацкая деревушка Вели со старинной крепостью и длинным пирсом, недалеко от церкви св. Марии, уходящим далеко в Адриатику. Если вы окажетесь на этом пирсе длиной почти в пятьсот метров, обратите внимание на то, что галька на нем фиолетовая. И вот помню, что теплой хорватской ночью я, худой и пятнадцатилетний, прошагал всю его длину и улегся на самом краешке, у воды, устремив свой взгляд в звездное небо. Вода тихо шелестела под ногами, а вдали горел одинокий маяк. Я пришел, я волновался. Одна из звезд горела ярче других и я, несмышленый, начал на нее молиться. Я пожелал себе необычной судьбы, жизни полной приключений, видений и неожиданностей. Что-то во мне в тот момент определенно рухнуло.

Еще я почему-то помню фонтан в Вашингтон-сквере в Нью-Йорке. У подножья Пятой Авеню, возле статуи Гарибальди находится этот грязный, замшелый фонтан. Вокруг него постоянно толпится разношерстная группа сумасшедших и бродяг, да и в нем самом зачастую можно увидеть разлегшихся на солнце, словно стая черных змей, потных толстых негритянских женщин. Помахивая веерами, они мечтают о жизни белого человека, в то время как в сторонке от них мило играет на гитаре вечный, престарелый морщинистый хиппи. Яркие их одежды ослепляют глаза. Отличное место, кстати, если ты философ. В один из этих жарких июльских дней я присел на краешек этого фонтана и закурил, и вдруг помутило меня, стало не по себе, голова как-то странно закружилась. И почувствовал я, что произошла трагедия в моей семье. И она действительно произошла. Вот же ж какие чувства возобладали мной у того грязного, прохладного фонтана.

На 500-ом километре дорога испортилась и сделалась ухабистой, неровной, в дырках и огромных булыжниках. Земля становилась суше, растительность аскетичнее. На 554 километре мы поймали яму, чуть не сбив появившихся из ниоткуда сомнамбулических черных коров, и у нас спустило два левых колеса. К сожалению, человеческий гений и метод рекуперации оказались бессильными перед казахским бездорожьем. «Резина у вас не та, — сказало вызванное из Приозерска обветренное лицо механика Николаича, тоже доброго человека, хоть и сильно пахнущего водкой. — Вызывайте подмогу». Подмога ожидалась только к утру и стало ясно, что на обочине дороги, в кромешной тьме бескрайней Бетпакдалы нам предстоит провести ночь.

Ночь и степь — сочетание, которое всегда представлялось мне музыкой. В реальности же ночь в степи — довольно жуткий бизнес. В этой ночи происходят сгустки метафизических событий. В черном небе, под лохматыми звездами, слышался лишь стрекот сверчков и свирепый вой ветра со стороны Балхаша, от которого, казалось, вот-вот полопаются стекла. В третьем часу ночи где-то в темноте мне показалась фигура механика Николаича, кричавшего: «Мы тоже органичная часть мироздания!». Я мысленно отогнал от себя призрака и попытался заснуть. Во сне ко мне приходила Бубизада Сейткалиевна с вопросом: «Как с таким количеством добрых людей могут быть такие дороги?». Проснувшись в холодном поту, я открыл глаза и увидел медитирующего в призрачном свете фар ЧЗМИ. «Open your mind», — сказал он, откинувшись в салоне автомобиля. Думал ли я о смерти? Конечно, думал.

Я вновь погрузился в воспоминания. Моим фонтаном в Москве был, конечно же, фонтан «Принцесса Турандот» возле театра им. Вахтангова. Возле него также постоянно обитали самые махровые маргинальные слои столичного общества — бродячие музыканты, художники и простые бомжи. Вообще-то Москва у меня ассоциируется со слякотью и чувством всеобщего унижения. Но фонтанчик этот на Арбате с нелепой золотистой фигурой принцессы я любил. Я угощал всех этих безумцев пивом, а они играли для меня за это блатные песни. И вот, помнится, это было в августе, я встретил на подножии этого загадочного места заплаканную женщину, полуседую, лет сорока. Горько она плакала, очень горько, слишком отчаянно, чтобы быть просто брошенной каким-нибудь неряшливым мужчиной. Решил-таки я ее пожалеть и, разговорившись, узнал, что ей поставили смертельный диагноз. Я не знал ее имени, не знал, где она живет и есть ли у нее высшее образование, но я определенно ведал, что она умирает. Я осознал, насколько человек в сущности своей одинок. Не стоит кого-то любить, жалеть, спасать, из болезни вырывать, ведь все кончается одним и тем же.

В прошлом году я ездил по работе своей во Францию. Путь я свой держал из Лиона (где, кстати, также находится отличнейший фонтан на площади Place d es Terreaux) в Ниццу, прямиком через Альпы. Посреди крайне запутанной и опасной дороги, где-то высоко в горах, находится маленький ресторанчик, под названием «Etoiles». Если будете проезжать по той дороге ночью, обязательно загляните в это энергичное и любопытное заведение и посетите тамошнюю уютную террасу с видом на темно-синие горы. Вам откроется наипрелестнейший вид на черное небо, и вы мгновенно почувствуете себя ничтожеством, однако, вам это странным образом понравится. По крайней мере, это понравилось мне, даже больше, чем море, больше, чем Тихий океан. Я думал о работе, которая купит меня с головой, а взамен я получу свою комфортабельную жизнь, но останутся в голове не свершившиеся детские мечты. Это мгновение очень сложно описать, невидимые бури проходят сквозь человека, и он становится чем-то большим, чем примитивной всепоглощающей бактерией. Рекомендую это место обывателям, попробуйте.

А вот вчера я случайно открыл для себя новый кабачок под названием «Наш паб» на углу Фурманова и Курмангазы. Просто мимо проходил и зашел. Человек-то я ужасно любопытный. А внутри играли джаз, хороший качественный джаз, свет был приглушен и было очень мало места. После «Девушки из Ипанемы» последовала вариация на тему «Миссия невыполнима» Лало Шифрина, и я был очарован. Очень простой кабак, без пафоса и экспатриантов. Я присел, и сердце мое стучало, руки дрожали, мысли вертелись в голове безжалостным вихрем. «Неужели я снова потерял ее, идею? — думалось мне. — Жизнь дается, живи! Люби ликеры и приятные запахи. Чего стыдиться, ни я не стыжусь, ни они».

И сейчас я застрял в глухой степи, где-то на середине трассы Алматы-Астана. И знаете, что мне думается? Я бы хотел, наверное, в каждом из вышеперечисленных мест оставить маленькую записку, спрятать небольшое посланьице какому-нибудь человеку. Неважно, какому, главное, чтобы (он или она) его, в конце концов, нашли. И представляю всю чудесность этого момента, ощущение мини-открытия, когда твоя душа переворачивается наизнанку. Что бы я в нем написал? Наверное, следующее:

«В этом месте я кое-что осознал. Живите необычайно, живите сильно и страшно».

27

— Фью-ю-ю-ю-ю! — отчаянно завывала ноябрьская вьюга. Я вздохнул и нехотя открыл глаза. Узкую комнату гостиницы «Караганда» заливало проникшее с улицы Бухар жырау через большое окно желтое, как расплавленный маргарин, солнце. Мысли о пребывании в новом для меня городе привычно радовали юношескую тягу к открытиям и, успокоившись, я снова закрыл глаза.

— Жи-у-у-у-у-у! — рассерженно прибавляет ветер за окном. Я сбросил с себя одеяло, встал, открыл окно и глянул вниз. У подножия могущественного торгового центра City Mall с утра уже бурлила неоднородная субстанция, добродушное варево, булькающий бульон под названием казахский народ. Я глядел сверху вниз на тяжелых женщин с сумками, усталых мужиков, бредущих на свои работы, худых парней, девочек в курточках, топочущих по снегу каблучками. В таких вот наблюдениях и в том, что ты незнакомец в чужом городе, есть определенные преимущества. Ты будто обозреваешь разыгрываемый на сцене спектакль вместо того, чтобы в нем участвовать.

…

Накануне вечером поезд Алматы-Петропавловск оставил меня в Караганде. В вагоне-ресторане я всю дорогу флиртовал с симпатичной длинноногой карагандинкой, возвращавшейся домой из командировки. Между нами происходила напряженная и страстная игра взглядами, мысленно я уже ласкал ее белую плоть выше чулок, но так ничего и не предпринял. Думал о Джулиане. Несмотря на то, что я обожаю соблазнять женщин, в глубине души я все-таки однолюб.

Явился я на холодную, бушующую ветрами, карагандинскую территорию в необдуманно алматинском обличье: легкий пиджак, светло-коричневые весенние брюки, тонкое черное пальто, обмотанное сверху итальянским шарфом. Зал вокзала был забит темными человечьими лицами и штабелями багажа. Выйдя на улицу, я не обнаружил снаружи ни одной машины такси. Зато ужасный, завывающий ветер нагло бил мне в лицо, забрасывая в физиономию горстки мокрого не то снега, не то дождя. Побродив десять минут в хаосе снега, автомобилей и ругательств, я наконец нашел таксиста, мордатого типа в цигейковой шапке.

— Куда? — спросил мордатый.

— В гостиницу «Караганда».

— Три тысячи.

— Две, и ни цента больше!

— Садись.

В темноте неба, в метели, яркими огнями горели фонари хорошо освещенной ночной Караганды. Город напоминал котельную Дьявола. Еще в XIX веке здесь ничего не было. Существует легенда, что в начале прошлого столетия мальчик-пастух по имени Аппак Байжанов нашел здесь уголь и с этого момента в этой богом забытой степи началась его добыча сначала русскими, а затем французскими и английскими предпринимателями. Караганда — гигантский индустриальный центр, подобный, скажем, Детройту в Соединенных Штатах Америки.

Гостиница «Караганда» представляет собой нечто среднее между неоготическим советским строением и византийской тюрьмой. При этом она считается гостиницей класса VIP, еще со времен номенклатуры Казахской ССР, и находится в самом центре города. Меня поразило, что в коридорах, просторных, как холлы римских языческих храмов, не ощущалось праздничного пафоса, свойственного классическим советским гостиницам. В светлых штанах, в шарфе, с байроновской улыбочкой я поднялся к себе в номер. В номере не оказалось интернета, а значит, и возможности поговорить с любимой женщиной по Skype, или оставить еще один остроумный комментарий в Twitter. Блядь. Мне объяснили, что интернет во всей гостинице имеется лишь на третьем этаже, в кафе с символическим и сюрреалистическим названием «Шатра». В «Шатре» всемирной сети также не оказалось, зато там сидела парочка свиноподобных проституток.

…

На следующий день, проснувшись, я решил совершить первые шаги по грязному снегу шахтерской столицы моей Родины. Будущее пряталось в утреннем городском воздухе. Спешно натянув зеленые вельветовые брюки, серый пиджак и пальто, я открыл дверь в темный коридор, вышел и громко вставил ключ в замок двери.

— Эй, вы куда? Оставьте ключ! — разгневанно сообщила мне появившаяся из ниоткуда седая, породистая вахтерша, смотрящая за этажом. Одна рука покоилась на бедре, другая, с дымящейся папиросой — у рта.

— Я и не знал, что в отелях еще существуют вахтерши! — весело ответил я. — Прямо как в советских гостиницах. А вы — типичная советская вахтерша!

— Молодой человек, не нужно оскорблений, я просто выполняю свою работу!

Наверное, я излучал излишнюю самоуверенность сверхчеловека, вдоволь покатавшегося по миру, и проявлял надменность и фамильярность в обращении с новым провинциальным городом. Хмурая пожилая служительница этого дворца была просто хмурой и советской, не похожей на ловкачей, набивающих себе брюхо в вестибюле, и не заслуживала от меня подобных едких реплик. Отдав ключи и стараясь не встречаться с ней взглядом, я поспешил спуститься вниз.

Я люблю бродить по незнакомым городам один. Когда ты гуляешь со спутником или спутницей, впечатления часто делятся и тебе достается лишь небольшая их доля. Части впечатлений ты вообще лишаешься из-за постоянных разговоров или глупого бормотания сопровождающих. Выйдя на улицу, я смешался с народом и уверенно пошел в центральную часть города, в сторону, где, по моим соображениям, находился театр.

Проходя мимо памятника Нуркену Абдирову, я остановился и задумался на несколько минут. Знаменитый казахский летчик совершил свой блистательный и бесполезный жест в 1942 году во время Второй Мировой войны. При штурмовке позиций противника его самолет получил прямое попадание в мотор и загорелся. Понимая, что шансов дотянуть до своих нет, Абдиров направил горящую машину в колонну вражеских танков. Памятник изображает его именно в этот суицидальный момент, с пронзительным, фанатичным выражением японского самурая на лице. Разглядывая этот милитаристский монумент, я вспомнил строчки из свода самурайских правил Хагакурэ: «В ситуации “или/или” без колебаний выбирай смерть. Это нетрудно. Исполнись решимости и действуй. Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть собачьей смертью». Абдиров, скорее всего, был эстетом.

Далее по улице я увидел еще один памятник, скульптуру монумента «Шахтерская слава». Две фигуры шахтеров отлиты в бронзе, металл патинирован, одно лицо азиатское, другое явно славянское. Мужики держат булдырину угля над собой: казах — двумя руками, а русский — одной. Впоследствии я узнал, что народное название сего произведения звучит следующим образом: «Как русский казаха наебал».

Так я брел несколько часов. И не заметил, как забрел в спальный район Караганды — Юго-Восток. Облупленные, высоченные коробки жилых кварталов, набитые жильцами, были окружены там разного рода фабриками и производствами. Люди, проходящие мимо, драпировались в одежды несколько старомодные. Все мужики были грубые, мощные, с выразительными кожаными лицами, как у римских легионеров. И казалось, что ничто на свете — ни взрыв на шахте, ни мировой финансовый кризис, ни вступление в ВТО, ни даже план Маршалла не смогут поменять эти лица. Сейчас среди алматинцев не встретишь таких лиц. Молодые алматинские мужчины похожи на девушек. Одежда стала неприлично яркой, от яркой одежды многие превратились в детей. В алматинских женщинах преобладает либо мужское, либо девочкино, либо совсем бесполое. Эти же явно не обабились и не впали в детство.

Дабы согреться, я забрел в первый попавшийся пивной ресторан с военным названием «Форпост». В оформленном в рыцарском стиле кабаке я неплохо нагрузился пивом местного производства, после этого память моя, как вы понимаете, перешла в несколько экзальтированное состояние. Бухим я не был, но мыслил неаккуратно, руководствовался скорее эмоциями, чем холодным рассудком. Те танцевали. Эти пели. Многие просто пьяно шатались. Один солидный человек, молчащий весь вечер, вдруг вскочил и исполнил посреди танцпола дикий и артистичный танец.

Потом какие-то случайные местные девочки позвали меня и еще каких-то пацанов в дружескую квартиру. Идея не слишком меня вдохновляла, и даже смущала — но я отправился туда вместе со всеми. Я не хотел ничего пропускать, ибо «пропустить что-то» — это все равно что совершить смертельный грех.

В потрепанной квартире одной из девушек уже находились какие-то обдолбанные люди в разноцветных париках, сидящие на подоконниках и газовых плитах, небольшие серо-белые клубы дыма возносились под потолком из закрученной оловянной фольги. Девчонки, под воздействием алкогольных паров, пустились в какой-то отвратительный танец, больше похожий на утреннюю аэробику вкупе с пустым выражением лица, под жуткую музыку техно прямо в гостиной. Остальные ребята расселись вокруг, глядя на них с раскрытыми ртами. Потом какой-то белобрысый мужик с гнилой бородой подошел, подтанцовывая в ритм одной из них, схватил ее за задницу и поцеловал в губы. После этого они вместе рухнули на пол, прямо как в фильме «Дикая Орхидея». Из прокуренной кухни доносились тревожные звуки, как будто- кто-то кого-то хлестал прутом. Если бы только у меня была с собой видеокамера, из всего этого действа получилась бы совсем неплохая комедия. Я не знаю, что было не так, но все выглядело чересчур смешно, напыщенно и театрально. Я пьяно смотрел на все это и думал, совершали летчик Абдиров и другие герои второй мировой свои героические поступки лишь для того, чтобы их потомки превратились в обдолбанных, непутевых молодых людей, танцующих техно? Единственным логическим ответом было: да, именно для этого. От этой мысли мне стало не по себе, я вышел на улицу и попытался поймать такси. Снаружи не было видно ни одной машины. Был уже третий час ночи.

Я поднял голову и посмотрел на табличку с наименованием улицы. «Микрорайон Орбита-1». Перейдя какой-то большой и темный проспект, я зашагал в сторону, где, на свой воспаленный взгляд, я должен был найти такси. Вместо машин я увидел километры пустынных кварталов. Дома выглядели брошенными, необитаемыми, или едва обитаемыми, с выбитыми стеклами в некоторых местах. И я, ничего не подозревающий, уверенной походкой попиздовал в сумеречную зону.

Сейчас, когда смотрю на карту Караганды, я вижу, каким же был идиотом. Даже с ножом в сапоге в таком месте невозможно чувствовать себя в безопасности. Если тебя тут ограбят и похоронят, то никто никогда в жизни здесь тебя не найдет. Внезапно улица, в которую я углубился, уперлась в пустырь, который подымался куда-то во тьму. Вместо того, чтобы пойти обратно, я решительно двинулся вперед. Дома-хрущевки вскоре вовсе кончились, и теперь я шел вдоль каких-то гор мусора и развалин, из чрев которых вонючими потоками высыпались наружу груды битого кирпича, горелого дерева, стекла и неопределенных кусков чего-то, подозрительно похожего на собачьи трупы.

Холодный ветер задирал полу моего пальто. Было темно, мрачно и совсем безлюдно. Откуда-то из развалин я порой слышал странные звуки. Смех и разговоры небольших человеческих сборищ. Однажды я точно так же терялся в Гарлеме, во время одной из моих многочисленных пьяных поездок в Нью-Йорк. Там я даже смело проходил сквозь толпу подозрительных негров-гангстеров, членов местных бандитских шаек, и никто меня не трогал. Так что человек я бывалый и практичный, как прошедший войну солдат. К тому же, сами помните: «В ситуации пятьдесят на пятьдесят между жизнью и смертью просто пореши на том, чтобы выбрать немедленную смерть».

Тени шепотов прошли, даже не окликнув мое черное пальто. Может быть, они, да, думали, что я маньяк, а может, мафиозник, а может, сынок местного акима.

Вдруг сзади послышался звук мотора. Я развернулся и увидел ползущую с другой стороны улицы «Дэу-Нексия». От машины тепло веяло августом и жизнью, и я подумал с наслаждением о поездке в Португалию, которую я еще смогу, пожалуй, совершить.

— А как ты попал сюда, чувак? — спросил удивленный пожилой водитель.

— Свернул не туда, — лениво объяснил я.

— И ты пришел сюда пешком? — воскликнул человек, будто я совершил некий подвиг.

…

Уже к рассвету я, наконец, обессиленный, ввалился в номер гостиницы «Караганда» и открыл дверь выданным мне суровой вахтершей ключом. Я устремился напрямую к бару, где за день до этого предусмотрительно оставил бутылочку 15-летнего «Гленливета». По телевизору показывали ностальгический черно-белый клип группы Black «Wonderful Life». Долго выдерживать эту песню я не смог.

«Котельная Дьявола», — подумалось мне, пока я засыпал в неудобном кресле.

28

14 ноября 2011

Yerzhan Rashev: Привет! Как ты там? Я пробыл в Караганде пару дней и теперь направляюсь через Астану в Павлодар. Умираю от скуки. От нечего делать записал для тебя подборку песен. Послушай на досуге. Когда приедешь?

С-Lo — I Want You

Sven Fath feat Miss Kittin — Je T’Aime

Valerie Etienne — Just a Little Loving

Jack Johnson — Sitting, Waiting, Wishing

Los Amigos Invisibles — Amor

Azymuth — Demais

Recloose — Deeper Waters

Weezer — Island in the Sun

Gotan Project — Erase Una Vez

Damian Rice — Cannonball

Embrace — Gravity

Giuliana Caruso: О-о-о-о, хочу еще! У меня в доме ужасная атмосфера. Родители все еще надеются, что я вернусь к парню. Говорят, что я не найду никого лучше. Если бы у них была такая возможность, они бы меня в рабство продали) Не могу дождаться, когда от них уеду. Очень странно так себя ощущать в родном доме. Но есть и хорошие новости! Помнишь Стефано? У него в Казахстане своя нефтяная компания. Так вот, он предложил мне работу! Если все получится, то скоро я буду в Алматы! Ну все, не буду ничего загадывать. Пошла выгуливать собаку. Love u.

16 ноября 2011

Yerzhan Rashev: Спишь, наверное. Ну, пока спишь, дам тебе update. Заехал на один день к родственникам в Астане. Кажется, двоюродных братьев, сестер, теть и дядь за этот день увидел больше, чем за последние 5 лет. Они все такие же. Никто не путешествует и ничем не интересуется, все целыми днями пьют чай и смотрят телевизор. Все постоянно меня спрашивают: «Когда ты женишься?» и «Когда возьмешься за ум?». Вечером ходили на традиционную казахскую свадьбу. Было много тостов и молодых девушек, пытавшихся со мной познакомиться. Для них я словно какая-то редкая обезьянка. Потом поехали в ночной клуб. Утром кузены посадили меня на поезд до Павлодара. Чувствую себя уставшим. Надеюсь, у тебя все хорошо. Всегда помни, что я тебя люблю.

Giuliana Caruso: Я счастлива, что ты наконец общаешься со своей семьей! Поверь, родственники во всем мире одинаковые! У меня точно такие же дяди и тети на Сицилии. Все постоянно спрашивают, когда я выйду замуж. А замужних постоянно мучают вопросом: «Когда будут дети?». Это просто болезнь какая-то. Международная болезнь. Напиши, как доедешь!

17 ноября 2011

Giuliana Caruso: Ciao amore. Ложусь спать. Одна. Без тебя. Опять. Больше не могу этого выносить. Я должна увидеть тебя как можно скорее. Yerzhan Rashev: Вот тебе песенка на ночь: Jamiroquai — Everyday

18 ноября 2011

Giuliana Caruso: Почему опять не пишешь? Yerzhan Rashev: Прости! В Павлодаре очень плохо с интернетом. Постараюсь найти ближайшее интернет-кафе и напишу тебе как можно скорее! Giuliana Caruso: Что значит найдешь кафе? Какое кафе? Ты опять врешь! Наверное, по клубам гуляешь, как обычно! Yerzhan Rashev: В Казахстане интернет-кафе — это место со множеством компьютеров. Впрочем, долго объяснять… Giuliana Caruso: Ох, устала я от твоего вранья!

19 ноября 2011

Yerzhan Rashev: Дорогая Джулиана. Я, конечно же, наврал, что был без связи. Я пил. Я алкаш. Я просто ужасный человек. Я очень много лгу. Я знаю это. И я уже никогда не изменюсь. А ты… Ты чистая и добрая. Ты одна из самых чистых и добрых людей, которых я когда-либо встречал. Ты настоящая. А все наши проблемы — они из-за меня. Так было всю мою жизнь. Я социально неадекватен. Поэтому я сторонюсь людей, а они сторонятся меня. С этим я смирился. Я не тот человек, которого ты должна любить и с которым ты будешь счастлива. Поэтому нам нужно… Поверь, мне нелегко это писать, но и моя любовь к тебе не из самых легких. Я не исправлюсь, я всегда буду таким, и не хочу вешать свои проблемы на тебя. Вот она — ебаная реальность.

Помнишь, как в «Касабланке»? «У нас всегда будет Париж». А у нас с тобой всегда будут те дни в Алматы))

Можешь не отвечать на это письмо. Если ты больше никогда не захочешь меня увидеть — пойму. Но где бы я ни находился, я всегда буду тебя любить. За это пусть твое сердце остается спокойным.

29

«Вам надоели шум, суета и хаотичные случайные связи в элитных ночных клубах Алматы? Устали от встреч с прозападными казахами, одетыми в дорогую итальянскую одежду и скучными, пресными экспатами в тех же самых ночных клубах? Вам нужно отдохнуть от вашей напряженной, высокооплачиваемой работы? Всегда хотели посетить провинциальный Казахстан, но у вас просто не хватало времени и наглости? Ищете что-то более «реальное» и «аутентичное»? Вы бедны и/или представитель неправильной национальности? Если вы ответили «Да!» на один или несколько из этих вопросов, то павлодарский Совет по туризму приглашает вас в… Павлодар!».

Такой рекламный текст внезапно посетил мою голову во время переезда из Астаны в небольшой город в северо-восточном Казахстане для рабочего бизнес-трипа. Подъезжая к городу, почти на окраине, я заметил знакомый кластер из 5- и 9-этажных панелей хрущевской и брежневской эпох жилищного строительства. Грязно-белые, с серыми или синими полосами здания, обшарпанные бока и мрачноватая сырость подъездов, которую вы отчетливо чувствуете, только на них взглянув. Уже впоследствии, проехав по улицам «старого города», я увидел более маленькие здания, смесь дореволюционных двух- и трехэтажных домов, раскрашенных в желтый, зеленый и розовый цвет, бок о бок с советскими бетонными коробками. Но это было позже, а пока за окном иллюминатора заканчивался воскресный день. Медленно и неохотно темнело. На темном небе стали выясняться детали.

С первых же часов встречи с автором этих строк Павлодар наотрез отказался быть уютным городом для романтических приключений. Расположенный в снегах город зиял сырыми щелями панельных домов опять-таки советского периода. Поневоле задумываешься: для каких же людей строилось такое? Для римлян, думается мне. Для грубых, сильных и простых мужей, подобных римлянам.

Я представил себя генерал-лейтенантом Третьего Рима, приехавшим с важным политическим заданием на задворки империи. Генерал-лейтенанта Рашева на ступенях вполне симпатичного (недавно отстроенного для проходившего здесь саммита) павлодарского аэропорта встречал рыжий, лысый, 40-летний денщик Андреев. Денщик Андреев отвез генерал-лейтенанта в единственный достойный отель Павлодара, метко названный «Север».

— Есть еще «Иртыш», — рассказывал ему денщик за рулем своей видавшей виды «камри». — Гостиница новая, современная, но там зимой в номерах очень холодно. В «Севере» уж наверняка уютно и тепло.

Проезжая по центральной улице города, улице Мира, я заметил одиноко идущий по своему магистральному маршруту трамвай. Раскрашенный яркими красками, загадочный и оригинальный, трамвай настолько не вписывался в окружающую серую, занесенную снегом действительность, что искренне поразил генерал-лейтенанта. Люди внутри него выглядели гротескно.

Лобби мощного и дряхлого отеля было покрашено свежей синей краской. В пятиэтажном здании не оказалось лифта. Мне дали номер «с сауной» на четвертом этаже за 10 000 тенге. Пройдясь перед сном по темным улицам Павлодара, я отморозил себе задницу и вернулся обратно. Оба гостиничных ресторана были совершенно пусты. Все это выглядело не очень хорошо.

Проснувшись следующим утром, я встал и голый прошел к окну. Внизу, по улице Мира, трудно стремились, расхлестывая снег, автомобили. Тевтонской свиньей появился вдруг с зажженными фарами еще один павлодарский трамвай. На этот раз не раскрашенный — серый, кажется, еще советской сборки, грязный, примитивный и надежный. Люди внутри выглядели все так же гротескно — шапки, платки, обнаженные головы… На другой стороне улицы простирались казарменно-германские, длинные бараки одной высоты. Открыв окно, я вдохнул воздух Павлодара, внезапно осознав, что здесь находятся нефтеперерабатывающий, химический, алюминиевый, электролизный, металлургический, картонно-рубероидный и машиностроительный заводы. Я поспешил отойти от окна.

Зайдя в ванную комнату, я решил опробовать «сауну» и открыл кран горячей воды. Из крана полилась желтая и шипучая вода. Рядом с ванной лежал потрепанный томик книги «Павлодарская область: страницы истории».

Павлодар ведет свою историю с 1720 года, когда в ряду военных крепостей и форпостов России на Иртыше появился форпост Коряковский, названный так потому, что был выстроен рядом со складами соли, добываемой на Коряковском озере. В 1861 году указом императора Александра II в честь младшего сына — Павла станица была преобразована в заштатный город Павлодар. Интереснейшая статья 1914 года в газете «Азиатская Россия» повествует о следующем:

«Из уездных городов Семипалатинской области нужно также особо упомянуть Павлодар. В смысле благоустройства быстро прогрессирует. Уже вовсю по Иртышу ходят пароходы, нарастают купеческие капиталы. Татарин Ф. Рамазанов выстроил мечеть, А. Деров заложил на свои деньги Владимирский собор, на базарной площади выстроен деревянный цирк-шапито».

Выйдя из дверей гостиницы, я был удивлен. Во-первых, город выглядел чистым, даже вылизанным, в какой-то мере. Конечно же, здесь, как и во всех городах Казахстана, присутствовали километры кривых, наполовину разобранных заборов, депрессивных серых хрущевок, вырастающих из еще более депрессивных дворов, заброшенных бетонных плит и ржавых обрывков. Тем не менее, приглядевшись, я начал замечать, что цивилизация медленно, но стала проглатывать Павлодар. В подъездах поставили железные двери и домофоны. В нескольких местах были сооружены торговые центры «Рубиком». Автомобили все плотнее забивали центральные улицы, и это уже были не дешевые автомобили. Два дома en face от отеля «Север» были отремонтированы и снабжены оградами. Охранники дежурили у шлагбаумов. Происходил процесс облагораживания промзоны.

Бары и рестораны Павлодара особенно приятно меня удивили. Как например, Old EnglishmanPub — кажется, он находился на улице Лермонтова. Как сказал бы путеводитель LonelyPlanet, «туалеты здесь удивительно чистые и хорошо оборудованы для всех ваших пищеварительно-утилизационно-отходных потребностей». Но больше всего, мне, конечно же, понравились знаменитые среди местного населения ресторан «Кружева» и находящийся на втором этаже ресторана ночной клуб Lace, которые я посетил на второй день своего пребывания в Павлодаре. У входа в ресторан стояли и курили две женщины — не девушки, но женщины — в комплекте с шубами и головными уборами. Они улыбались мне, когда я проходил мимо с денщиком Андреевым, и я поздоровался с ними, зачем-то с ярко выраженным иностранным акцентом.

В «Кружевах» в тот день полным ходом шла шумная студенческая вечеринка.

— Акиматовские дети, — шепотом сказал мне Андреев. — Отпрыски очень важных людей. Наши мафиозники.

Мы уселись за самым дальним столом и заказали 150 г французского коньяка Martell. Вокруг «бандитского» стола, разумеется, что-то бурлило и вершилось. Конферансье-тамада ловко подбрасывал микрофон, ловил его заперчатаченной ладонью и кланялся публике. Из ниоткуда выскочили девушки в белых колготках и бабочках, взмахнули каблуками, и поместились за ведущим. «Шоумен Ербол», как было объявлено закадровым голосом, был специально привезен прямиком из Астаны. На середину ресторана вышли и смешно затанцевали пары.

— Вы видели тех улыбающихся женщин на входе? Они все в Павлодаре такие приветливые? — спросил я у Андреева.

— Только если вы из другого города, — смеясь, ответил он. — Ну, мне пора идти, приятного вечера!

Сразу после того, как Андреев удалился, одна из упомянутых женщин, стоявших у входа, прошла мимо меня, повернулась, чтобы уйти, затем развернулась во второй раз и сказала: «А вы здесь один? Не хотите присоединиться к нам? Мы собираемся в другое место…»

— Хорошо, — ответил я, заливая в себя столько коньяка, сколько мог выпить. Командировочное приключение в перспективе казалось мне пошлой ненужностью, но нужно было как-нибудь себя занять.

— Встретимся снаружи.

Ее звали Алла. Ее спутницу звали Ольга. Вместе с Аллой и Ольгой мы поехали в заведение со странным названием «Галикарнас». «Галикарнас» был наиболее приближен к образу провинциального места и представлял из себя комплекс из бара, ресторана, караоке и ночного клуба (как и «Вест», находящийся на берегу Иртыша, у речного вокзала). Русская поп-музыка разрывалась из колонок на безбожном уровне громкости, идеально сочетаясь с пропитанной майонезом пищей. Меню в значительной степени находилось под влиянием кавказской кухни: например, борщ на самом деле представлял из себя что-то среднее между харчо и традиционным борщом. Пиво было смехотворно дешево.

Клуб был переполнен в основном маленькими бандитами в черных кожаных пальто. Некоторые из них были с довольно милого вида молодыми подругами. Тут и там топтались группы недружелюбных, грубого вида мужиков.

— Что за люди? — спросил я Аллу.

— Дальнобойщики, — ответила она.

Алла заказала графин водки, четыре крабовых салата с майонезом, нарезанную колбасу, хлеб, «Спрайт» и бутылку «Медвежьей крови» для Ольги. Весь счет достиг двух тысяч тенге.

— Нам еще нужно поехать в «Три семерки»! — говорила Алла, хлеща водку и закусывая ее самыми некрасивыми в мире пельменями. — Я раньше там работала. Это лучший ночной клуб в Павлодаре!

Алла рассказала мне, что в «Трех семерках» ее очень сильно уважают, потому что однажды она застала там своего «мужчину» с тремя другими девушками и чуть ли не до смерти его избила на глазах всех посетителей, обслуживающего персонала и хозяина заведения.

— Я избивала его до потери сознания. Со мной никто не смеет шутить. А он был просто сволочью…

Алла также рассказала, как когда-то она избила Ольгу. Именно так они и подружились. Ольга жила в том же подъезде, что и Алла. Ольга также спала с бойфрендом Аллы того периода времени. Алла все выяснила, поймала Ольгу и растоптала ее. После этого, они стали лучшими подругами. Чтобы доказать свою дружбу, они поцеловались, как пара футболистов, смачно, но не очень сексуально.

С меня было достаточно. Провинциальное приключение стало больше напоминать ужасающий ночной кошмар. Несмотря на многочисленные возражения со стороны пьяных уже подруг, я попрощался с ними, оплатил счет и устало отправился обратно к себе, в «Север».

На следующий день, по пути в павлодарский аэропорт, я размышлял о том, что из Алматы все-таки следует время от времени выбираться. Необходимо выезжать, посещать провинциальные места, разговаривать с застенчивыми деревенскими девушками и пробовать каждый залитый майонезом «салат», который они забрасывают на вашу тарелку. Что, несмотря на трагичность и мрачность маленьких городов, именно там события случаются экстраординарные. Могучие, страшные, торжественные. Мысли мои занимали моя женщина и моя Родина. Обе они порой сливались в один образ… А в это время, мимо уносящей меня вдаль от Павлодара «камри» денщика Андреева, мимо серых хрущевок и бетонных плит, медленно проезжал еще один суровый и одинокий, будто прошедший множество жизненных испытаний, трамвай. Город Павлодар жил своей жизнью. Вряд ли у него в это время был еще наблюдатель, помимо меня.

30

Такой тяжелый груз болезни навалился на меня, когда я наконец очутился у себя на балконе после нескольких дней командировок. Я не хочу казаться нытиком. Больше всего на свете мне противен образ эдакого слюнявого, бородатого, докучливого призрака интеллигенции. Но вот я здесь, пишу еще один сопливый текст. Уже недели две, как я являюсь «удачливым» носителем какой-то странной инфекции, поразившей мой язык. Зараза подкралась тихо: сначала опухла правая сторона языка, но после сложной антивирусной терапии крепкими алкогольными напитками опухоль сошла на нет, чем вызвала буйную радость и возобновившуюся волю к жизни у автора этих строк. Но наша жизнь ведь иронична, не так ли? Блядь она, эта жизнь, нет? Левая сторона языка не заставила себя долго ждать — через несколько дней опухла и она. Мне невероятно больно разговаривать и произносить заумные фразы, каждое сказанное слово доставляет нечеловеческие муки и страдания, автоматически становясь золотым. Моя нынешняя речь весьма лаконична и прямолинейна, и состоит из нескольких фраз: «да», «нет», «раком повернись!».

Неспособность высказаться делает человека мрачным и угрюмым, заставляя оного много думать и смотреть на вещи под другим уголком. И еще вспоминать. Я вспоминаю своих баб. А что еще? Я прожил довольно гадкую жизнь, полную конфликтов и неприятных моментов, и бабы — это единственные светлые воспоминания в больном мозгу болеющего непонятной вирусной инфекцией человека. А что если завтра подыхать? Кто еще, если не я, вспомнит этих баб на страницах виртуальных откровений? Так и помрут в безвестности.

Однажды в славном штате Нью-Йорк, что в Новой Англии, возле городка Олбани, я очень близко подошел к смерти. Мы неслись на полной скорости из своей альма-матер в Вермонте в Большое Яблоко на старенькой «тойоте». За рулем, конечно же, сидела женщина. Точнее, девушка-студентка пуэрто-риканского происхождения по имени Синтия Хернандез. Синтия имела все необходимые качества для того, чтобы быть настоящим воплощением американки-лидера: латинская родословная, бруклинский бэкграунд, твердый и крикливый южный характер, независимость мыслей и поступков, высокий рост и кудрявые волосы. Также у Синтии были большие сиськи, что не раз помогало ей в завоевании собственного студенческого статуса и продвижении своих идей в студенческой коммуне. Кажется, не было такого кружка или клуба в нашем весьма обширном университете, в котором она бы не участвовала. Она вела свой собственный кружок латиноамериканских бальных танцев, была лидером юных демократов, учила несколько иностранных языков, поднимала жахлую организацию международных студентов и так далее, и тому подобное. В общем, общую картину вы представили — нечто среднее между Фридой Кало и Кондолизой Райс. Еще, видимо, обуреваемая страстями своих южных корней, Синтия зачастую не могла сдерживать свою гигантскую, испепеляющую сексуальность и сама затаскивала многочисленных парней к себе в постель. Смелая такая девочка. Но об этом позже.

Справа от Синтии сидела ее ближайшая подруга, также «латиноска», как мы их тогда называли, Лиза Дель Розарио. Уж не помню, была ли она также пуэрториканкой, или костариканкой, или колумбийкой. Язык у этих братских народов один — испанский, культура схожа, история практически одинакова. Кто-то говорил мне, что одни южноамериканские народы чисто внешне белее других, там, где европейские завоеватели посильнее вмешали свою кровь в коренное население, и что у них существует своеобразная иерархия. Тот, кто белее — тот и выше. Лиза была побелее Синтии, но на характер и на внешность являлась полной ее противоположностью. Она была не только низкорослой, пухлой и прыщавой, но и обладала склонностью к лени, серости и общественной тусклости. Маленькие глаза ее прятались за стеклами очков. Единственным, что объединяло ее с Синтией, была манера громко разговаривать и умение танцевать румбу. Секса, конечно, у нее было поменьше.

Я расположился на заднем сиденье вместе со своим другом немецко-итальянского происхождения Дэном Лайтером. Он, это уж точно, был самым белым из нас. С Дэном мы познакомились и подружились с первых наших дней в колледже и весь второй курс прожили «руммэйтами», т.е. соседями по общежитию. Почему-то он всегда утверждал, что он итальянец и хотел казаться итальянцем, несмотря на то, что родом был из Южного Тироля, что на севере Италии, где, как известно, издавна живут немцы, процветают немецкая культура и немецкий язык. Более того, по материнской линии он был евреем — то есть, получается, евреем он был самым что ни на есть настоящим. Дэн не обладал ни итальянским именем, ни итальянской внешностью — он был бледным и худосочным ботаником, увлекающимся компьютерами и часами засиживающимся в библиотеке. Однако он упорно называл себя итальянцем, возможно, для того чтобы казаться жеребцом и нравиться девушкам. Срабатывало не часто. Но что-то нас объединяло и крепко сближало, родство душ явно присутствовало между нами. Мы постоянно учились друг у друга чему-то новому — я подсадил его на английскую группу «Радиохэд», он познакомил и влюбил меня в американскую «Уизер», я познакомил его с девушкой, с которой он встречается до сих пор, он посвятил меня в таинства наук истории и философии. К моему большому сожалению, пути наши впоследствии почему-то разошлись где-то на третьем курсе, он все больше уходил в свои компьютеры и чаще пропадал со своей девушкой в библиотеке, я все дальше уходил в марихуанную дымку и муки саморазрушения.

Как мы все оказались в одной машине? Нам с Дэном нужно было в Нью-Йорк на день благодарения к его еврейским бабушке и дедушке в Квинсе. Так как автомобиля ни у кого из нас не было, мы искали попутчиков, которые за цену бензина доставили бы нас до пункта назначения. И тут в нашей жизни появилась Синтия. Я не был знаком с ней до этого, слава о ней ходила среди студентов и я, конечно же, заметил ее сиськи и попку, но познакомиться не решался. Слишком уж она казалась независимой, слишком горячей, слишком латиноамериканской. Я помню, как шикарно она выглядела в своем цветастом платье, когда подошла к нам с Дэном в столовой. Точнее, подплыла в дуновении своего южного ветра, качая своими южными бедрами, издавая томный запах страсти.

— Хей, парни, я слышала вам нужен «райд» до Нью-Йорка. Мы с подругой собираемся домой в Бруклин и можем вас подбросить. Разумеется, вы платите за бензин. Вы смахиваете на симпатичных парней. Выезжаем завтра.

Дэн чуть не поперхнулся своим гамбургером, хрен его явно дымился. Отказываться от такого предложения было бессмысленно.

И вот мы катились в ее подуставшей «тойоте» поздним октябрьским вечером возле города Олбани. Разговор наш был примерно таким:

— Дэн, расскажи нам о своей родословной, у тебя явно интересное происхождение.

— Ну, вообще-то я итальянец. Bonjourno signore, хм, так вот. Папа мой из региона Южный Тироль, мама из Нью-Йорка, поэтому у меня двойное гражданство — американское и ЕС.

— Уау, — завистливо вздыхает Синтия. — Да о таких паспортах все мечтают! Тебе же открыта дорога в любую страну мира в безвизовом режиме! (Не знаю, зачем она это сказала, возможно, родственники ее проживали в Штатах нелегально.)

— А, ну да. Но мой регион самый прекрасный. Альпийский климат в Италии очень полезен для физического и душевного здоровья. Мой род живет в этих краях очень давно. Фамилия моя Лайтер, что в переводе с… хм, немецкого означает две вещи: «лидер» и «лестница».

— Ну, в твоем случае это уж точно означает «лестница», — насмешливо говорю я. — Нет, моя фамилия означает «лидер».

— Уверен, что это «лестница».

— Нет, «лидер»!

Я бы с радостью еще немного посмеялся над Дэном, но в этот момент меня подвел мой желудок, и я бесшумно перданул в заднее сиденье машины. С утра я съел яичницу с помидорами из не совсем свежих яиц и не совсем свежих помидоров. Всю поездку желудок мой бурчал и вот теперь не выдержал напряжения и спустил газку в спертый воздух автомобиля. Результатом стала оглушающая вонь, смесь тухлых яиц и желудочного угара, которая мгновенно распространилась по салону — она мешала нашим словам доноситься друг до друга, глаза слезились, а дыхание нервно прерывалось тяжелым кашлем. Никто не хотел поднимать тему разговора насчет того, кто же все-таки испортил воздух, поэтому все угрюмо молчали. Я решил притвориться спящим, так как это казалось мне единственным выходом из столь неудобного положения. И только я закрыл глаза, как на меня навалилась реальная усталость, и я заснул по-настоящему. Заснул минут на десять. Мне снились нежно-голубые Альпы с их журчащими ручейками и вечерней прохладой. Мне снились коровы, пасущиеся в этих горах, черно-белые, как на обертках «Нестле», и большегрудые румяные беловолосые немецкие доярки, которые их доят. Мне снились высокое тирольское пение и холодная кружка пива. Мне снилось…

Я проснулся от пронзительного крика Лизы Дель Розарио, она орала так, будто ей делали маточную операцию. Когда я открыл глаза, казалось, весь мир ходит бешеным ходуном. Было уже темно, но я видел и чувствовал, что нашу машину стремительно крутит вокруг своей оси прямо посреди хайвэя. Это было похоже на те детские аттракционы, где людей сажают в кабинки и закручивают до тех пор, пока им не станет плохо. Отличие заключалось в том, что уши мои закладывали отчаянные крики сидевших рядом людей, гул клаксонов, проезжающих мимо машин, и мы находились в реальной опасности. Контраст между моим розово-милым сном и тупой безысходностью происходящего был настолько велик, что мне стало не по себе, я потерял дар речи. Не то чтобы я растерялся, но явно оторопел. «Тойоту» продолжало крутить, Лиза все так же надрывисто орала. «Видно, Синтия потеряла управление, на улице скользко, нас занесло, — думал я про себя, пытаясь успокоиться. — Еще немного, и мы остановимся, главное, убрать машину с дороги». Я посмотрел на лицо Дэна. Я никогда не забуду это лицо, бледное как лист бумаги, устремляющее глаза куда-то в пустоту. Кажется, он что-то бормотал, но мне это было уже не интересно, и я взглянул на нашего водителя. От того, что я увидел, душа моя упала в пятки, и они зачесались. Синтия закрыла свои глаза обеими ладонями, подогнув колени, и вся сжалась в сиденье, как испуганный сурок. ОНА ОТПУСТИЛА РУЛЬ! Лиза пыталась ее как-то растормошить, но все безуспешно. «Вот дура, мать твою!» — не успел подумать я, как нас неожиданно перестало крутить.

Машина скособоченно стояла посреди оживленной американской дороги.

Некоторые вещи в нашей жизни случаются сами по себе. В некоторых ситуациях мы просто ведем себя определенным образом, двигаясь по инерции и не задумываясь особо о своих поступках. Когда у нас кончаются деньги, мы идем и пропиваем последнее, что у нас осталось, в кабаке. Когда же на нас несется на полной скорости грузовик, груженный несколькими тоннами инертного материала, мы замираем в мгновенье, глядим на него и ждем своей участи. Вот и тогда случилось нечто подобное — я посмотрел в боковое окно и бешеный свет фар быстро надвигающегося тридцатипятитонника ударил мне в лицо. Огромная светящаяся машина неслась прямо на нас, а мы сидели и как будто бы наблюдали все это со стороны. Дракон-чудовище на колесах. Вместо того, чтобы собрать свои яйца в кулак и попытаться что-либо предпринять, я тупо всматривался в горящие глаза собственной смерти и почему-то думал о балетных чешках. Давным-давно, еще в школе, нас заставляли ходить на уроки хореографии, где мы изучали различные «тандю» и все без исключения, включая парней, должны были носить чешки. Мать моя попыталась эти чешки сшить, но получилось это у нее очень плохо — чешки вышли некрасивыми и непрочными. Было поздно, все устали, и я в тринадцатилетнем возрасте наорал на свою мать, обвиняя ее в неспособности упомянутые чешки сшить, и следовательно, в недостаточной любви к собственному чаду. «Ах, прости меня, бедная моя мама! Не нужно было мне на тебя тогда кричать», — только и думал я, глядя, как грузовик надвигается на нас все ближе и ближе.

Но где-то глубоко внутри меня воля к жизни все еще трепыхалась. Кажется, где-то в гипофизе. «Убери машину с дороги. Убери машину с дороги», — говорил мой гипофиз, каким-то отстраненным голосом накурившегося маньяка. Голос этот поднимался в район моей головы, но с губ слетать отказывался. И потому четыре этих слова стояли «на повторе» в моем мозгу. К счастью, мысли каким-то чудесным образом прорвались наружу и материализовались в голосе Дэна.

— Убери машину с дороги, — спокойно повторял Дэн, мутно уставившись в переднее сиденье. — Убери ее с дороги сейчас же.

И, о боже, она услышала его слова! Она резко нажала на газ, возможно, действуя на автопилоте безмозглого зомби, но какая тут на хуй разница? Мы сделали двадцать метров вперед, встав у обочины, и Великая Груженая Машина Смерти громко пронеслась за нашими спинами. Я мог бы сейчас пуститься в долгие и нудные размышления по поводу ангелов-хранителей. Скажу лишь, что все трое пассажиров сидели после этого в своих креслах минут пять, не говоря ни слова, пока Синтия горько всхлипывала, все так же закрыв лицо руками.

Боюсь представить, что она в этот момент чувствовала. Грозная, независимая, латиноамериканская Синтия оказалась банальной трусихой, потерявшей над собой контроль в первый же опасный момент. Но вряд ли она плакала от чувства уязвленной гордости, скорее, это был просто шок.

— Дэн, спасибо тебе за умение читать мысли, — только и произнес я, и вокруг снова воцарилась тишина.

Я плохо помню последующие несколько часов: картинки эти проносятся в моей памяти как плохо смонтированные флешбэки. Вот Лиза разговаривает с кем-то по сотовому телефону, вот подъезжает полицейская машина, из нее выходит наглого вида коп — он говорит нам, что мы в полной жопе и должны искать дорогу до Нью-Йорка сами, вот подъезжает эвакуатор и увозит «тойоту» в густой мрак ночи, вот мы сидим в придорожной забегаловке «Дэннис», пытаясь чего-нибудь съесть и звонко обсуждая произошедшее, Лиза снова кому-то звонит, кажется, она пытается вызвать своего брата в Нью-Йорке забрать нас из этого проклятого места. Помню отчетливо лишь один момент — сразу после аварии мы вышли из машины и Синтия, все еще рыдая и испуская сопли, тихо подошла ко мне и уткнулась носом мне в грудь. Я нежно обнял ее и взял за руку. «Ничего, малышка, все будет хорошо», — сказал я ей, и она утвердительно закивала в ответ. Боже, какая она была в этот момент мягкая и беспомощная! Она была как вырванный из земли цветок в моих руках, полностью отдавшийся во власть преданного садовника, она источала тепло эмоций как эфирный сгусток божественной материи, а я, как канделябр, поддерживал огонь ее свечи в собственных руках. Никогда я еще так сильно не ощущал чужих слез и никогда я так сильно не хотел поиметь ее, как в тот момент.

Когда я попытался отпустить ее левую руку, она ухватилась за мою правую. И не отпускала ее до тех пор, пока мы не уселись ужинать в «Дэннис».

Ну вот, кажется, я потерял все вдохновение, чтобы продолжать эту историю. Но это было еще не все. Иногда судьба ударяет нас по яйцам два раза подряд, дабы мы по-настоящему прониклись ужасами окружающего нас мира.

Все мы — Синтия, Лиза, Дэн и я — жевали сэндвичи с курицей и потихоньку успокаивались. Мне стало немного душно от их нытья и, достав пачку «Мальборо лайтс» из заднего кармана джинсов, я удалился на улицу покурить и подумать о хрупкости человеческой жизни. Ночь после чуть не случившейся катастрофы показалась мне чудесной, и каждый вдох примятой сигареты доставлял неописуемое удовольствие. Стоял еле заметный туман, а где-то вдалеке виднелись огни-светлячки города Олбани. Я засмотрелся и не заметил, как сзади ко мне вплотную подъехала полицейская машина.

— Экскьюз ми, сэр, не могли бы вы пройти вместе со мной?

Оглянувшись, я увидел огромного амбала-копа в характерной форме дорожной полиции Новой Англии: плотно сидящая рубашка-хаки, серые штаны с лампасами и, конечно, широкополая шляпа на бритом затылке. Вообще-то мне всегда нравились эти шляпы на полицейских, они придавали им определенную элегантность и обаяние грубой силы Дикого Запада, но в этот момент шляпа вызвала во мне сильнейшее чувство тревоги. Тревога же, связанная с предыдущим инцидентом, еще не полностью опала в моей душе.

— Извините, а в чем проблема? Я ужинаю здесь со своими друзьями и просто-напросто вышел покурить…

— Сэр, вы должны пройти со мной в машину. Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Не вынуждайте меня настаивать.

Черт побери. В его голосе слышались нотки напряжения. И раздражения. В своих родных краях я привык к тому, что ментам можно хамить. Возможно, это объяснялось тем, что их всегда можно было в конце концов подкупить — заплатил определенную сумму, и все, твое хамство может быть напрочь забыто. Здесь я был на чужой территории, студентом из непонятно какой страны, что приравнивалось к залетному эмигранту без каких-либо внятных прав. Хамство рассматривалось как официальный запрос на депортацию. Ебаная страна мнимых свобод.

Я не успел заметить, как оказался на заднем сиденье его машины. Американская полицейская машина вообще заслуживает отдельной главы для обсуждения. Наверное, более неудобной, устрашающей, клаустрофобной коробки для преступников не существует больше нигде в мире. Да наши родные «Уазики» покажутся лимузином по сравнению с этим. Мало того, что вас практически помещают в клетку, огороженную от передних сидений металлической решеткой, так у вас под жопой еще и твердая холодная доска, а места для ног просто не существует. На меня навалилась депрессия. Коп уселся на место водителя и включил свою рацию.

— Внимание, внимание, у меня подозреваемый. Внешний вид подходит под описание, цвет одежды тот же. Будем брать показания.

Та-а-ак. Травку я не курил уже месяца два. Кокаин с собой не носил. В публичных местах не напивался. С несовершеннолетними шуры-муры не водил. Последние несколько недель вообще были образцово-показательными. Ну, был один инцидент, когда я списал промежуточный экзамен у сидящего рядом ботаника, но разве за это сажают?

— Сэр, — я начал передразнивать его с его «сэр». — А что, собственно, произошло? Не может же человек выйти на улицу покурить (сигарету, заметьте) и быть затолкан в полицейскую машину без внятного обоснования. Я требую объяснений, в чем меня обвиняют?

— Прошу вас заметить, что никто вас сюда не заталкивал. Не беспокойтесь, вы еще не арестованы. В миле отсюда произошло ограбление магазина, продавец погиб от огнестрельных ранений. Вы подходите под описание свидетелей.

«Ах ты, еь твою мать, приехали», — думал я про себя. Стоило ли выживать в чуть не случившейся «размажь-меня-по-асфальту» автомобильной аварии, чтобы тут же быть навсегда запертым в грязной американской тюрьме? Нет, правда, стоило ли? Если в полный серьез задуматься над этим вопросом, в глубине он покажется гораздо более философским, чем на поверхности. Пока мои друзья, перенесшие вместе со мной околосмертный шок, радовались жизни и испытывали прилив энергии, пожирая свои куриные сэндвичи в теплой атмосфере придорожного кафе, я сидел тут в вонючем полицейском катафалке и ожидал страшный приговор собственной судьбы. Наверное, сейчас он повезет меня в местное отделение для опознания, а учитывая, что все наши азиатские морды выглядят одинаково, меня уж точно опознают, в этом можно не сомневаться. Таковы правила игры. Я уже представлял себе свое ближайшее будущее; глупое опознание, суд, отсутствие адвоката или ближайших родственников, приговор на 130 лет без права апелляции, пожизненное заключение среди татуированных скинхедов и слабоумных негров, тюремный душ и вечно соскальзывающее мыло — короче, полный комплект.

Нет! Уж лучше смерть на дороге! Дайте мне обратно тот сраный грузовик!

— Послушайте, произошла страшная ошибка…

— Сидите тихо, сэр, мы все выясним.

Блядь. Копы, менты, карабинеры — все стражи закона во всем мире в принципе одинаковы и совершают одни и те же ошибки. Они «все выяснят». Ни хуя вы не выясните! Сколько невинных людей сидит в ваших тюрьмах? Сколько людей вы несправедливо убили, прежде чем поймать Чикатило? Внезапно я все вокруг возненавидел: я возненавидел Дэна и его еврейскую бабушку с их днем благодарения, возненавидел эту скользкую дорогу, которая привела нас сюда, но больше всего я возненавидел эти гребаные «Мальборо лайтс». Сам дьявол потянул меня курить это в туманную ночь. Я даже скомкал светло-коричневую пачку в кармане своих джинсов. Но, знаете, что? Мне уже все равно. Как там пел Мумий Тролль, «мне уже не важно»? Хорошая песня, «Дельфины» называется.

Пока я обдумывал все невеселые перспективы своего положения, коп о чем-то живо разговаривал по рации. «О’кей»! — только и успел услышать я. Он выключил черный аппарат, оглянулся назад и серьезно на меня посмотрел.

— Ну что ж, я вынужден вас отпустить, — с некоторым разочарованием проговорил он. — Кажется, они поймали того, кто нам нужен. Но мне необходимо записать ваши данные — сошиал секьюрити, телефон, адрес. B случае чего, мы с вами свяжемся. О’кей, сэр?

— О’кей. А как насчет извинений?

— О, простите, сэр, возможно, вышло недоразумение.

Все-таки они оказались повежливее наших.

Я дал ему всю необходимую информацию и вышел из машины, махая белыми крыльями за спиной. Идя в сторону забегаловки, я думал о странном стечении обстоятельств только что пережитого опыта. Мои друзья как раз выходили из «Дэннис», громко о чем-то смеясь. Их довольные, улыбчивые лица не вызывали у меня раздражения. Я вообще ничего не чувствовал, кроме тяжелой, стонущей усталости. Слишком много происшествий для одного дня.

Синтия снова схватила меня за руку:

— Где ты был? Знаешь, я подумала, а черт с ней с этой машиной! Ведь мы живы, а это самое главное. Слушай, да на тебе лица нет, все в порядке?

— Да-да, все нормально. Просто вышел покурить.

Я хотел ей сказать, что оставаться в живых — не всегда самый выгодный сценарий, но благоразумно промолчал.

Она держала меня за руку всю оставшуюся дорогу в Нью-Йорк. Ей это было нужно. Мы вчетвером теснились на заднем сиденье «Мустанга» брата Лизы. Брат ее, толстенький латинос, оказывается, имел привычку засыпать за рулем в ночное время и умудрился приехать со своей женой, дабы та поддерживала его разговорами на протяжении всей поездки. Поэтому мы практически лежали друг на друге, скомканные и уставшие, под звуки ее бессмысленного щебетанья.

Она держала меня за руку, когда мы заходили в дом брата Лизы, чтобы провести там ночь. Мы улеглись рядом, все еще держась за руки, и мгновенно уснули. Так крепко до этого я еще не спал и, наверное, уже не буду спать никогда.

Потом мы ебались с ней три месяца. Наступили летние каникулы, и я уехал в Нью-Йорк стажироваться в скучном и невыносимом банке «Кредит Свисс Ферст Бостон». Синтия отправилась со своей оторвой-подружкой в Испанию колесить по просторам Федерико Гарсиа Лорки на велосипеде. Нужно отметить, что моя практика в инвестиционном банке была очень похожа на попадание в армию. Мало того, что на работе я проводил около 24 часов в сутки, я еще и умудрялся ежедневно получать жесточайших пиздюлин от своих новоявленных шефов. Приходя домой поздно вечером, я либо напивался до потери сознания, либо снимал каких-нибудь проституток. Связи мои были в то время крайне беспорядочными. Короче говоря, времени скучать по Синтии у меня не было.

И вот в сентябре, вернувшись на учебу, я вновь увидел ее. Она была другой. Более развязной, что ли. От ее подруги я узнал, что в Испании Синтия ебалась с каким-то цыганом — пьяницей и скалозубом. Поговаривали даже, что у них была любовь. Пизда. Она пыталась избегать меня, а я в свою очередь старался от нее скрыться — скорее всего нам, просто нечего было друг другу сказать. Вспоминая все это, мне становится грустно, потому что люди не умеют полностью наслаждаться моментами своей жизни и потому что в то время я совершенно не осознавал этого.

Я не могу найти логический конец этой истории. Морали, похоже, здесь тоже нет. Потом у нас все как-то не сложилось. В тот год погиб Сергей Бодров-младший, попав под сошедшую с гор лавину. И для меня он ознаменовался чередой плохих событий. В тот год я начал много пить. Больше ничего не припоминаю. Я видел ее все реже, появились какие-то новые увлечения, но вот сижу, пишу очередной сопливый текст и вспоминаю именно о ней. Почему же все сложилось именно так, а не иначе? — задаемся мы своим извечным вопросом, ошибаясь и снова падая, снова ошибаясь и забываясь воспоминаниями.

Хотя нет, вспомнились мне все ароматы и та странная богемная вечеринка, на которой мы случайно столкнулись с ней, спустя год после наших отношений. Синтия тогда спросила меня:

— Почему ты мне так и не позвонил тем летом, Ержан? Не беспокойся, я никогда не питала к тебе ложных надежд, но тогда твой несвершившийся звонок был очень для меня важен. Хотя нет, не надо, не говори ничего, ты знаешь, мне это не нужно. Я счастлива в эти дни. Гораздо счастливее, чем когда была с тобой.

Я поздравил ее с новым счастьем. Вот и все. Мы разошлись, чтобы никогда в жизни больше не встретиться.

31

Родители нашли мне очередную невесту. Это они себе на старости лет придумали такую забаву — раз в полгода находить мне невесту. «Она из хорошей семьи, училась в АГУ, красавица, по дому убирает, готовит, стирает etc. — говорит мне мать. — Айгеримой зовут». Что я могу ответить матери? Что я не такой тип? Что принадлежу к странному человеческому разряду под названием «ебнутые»? Во все времена и в любую эпоху существовали эти вот «ебнутые». Я попробовал разные виды расширителей сознания, я делал любовь с сотнями горячих женщин разных рас, племен и национальностей, я познал ощущение свободы Керуака, Кастанеды и Моррисона, в конце концов. И после всего этого я должен сидеть в квартирке с Айгеримой, смотреть, как она пальцами ног шевелит и меняет подгузники? Hell no. Вот только как объяснить это маме?

К тому же, несколько дней кряду я переживал страшнейшую диарею, ибо желудок мой все еще адаптировался к микробам алматинской системы водоснабжения. После нескольких дней в командировке стенки моего кишечника были набиты агрессивными бактериями из Павлодара. Эти павлодарские бактерии были настоящими быдло-жлобами и ксенофобами. Как только первая алматинская парамеция проложила свой путь в низ моего кишечного тракта, каждый из присутствующих там павлодарских быдло-микробов уже держал свой ствол наготове. Их битва была кровавой. Из глубин моего живота постоянно раздавались стоны и агрессивный рев. Меня мучил ужасный понос.

Несмотря на свой недуг, по настоянию родителей, я все-таки согласился встретиться с Айгеримой. Мы пошли с ней в ГАТОБ на постановку «Евгения Онегина». Она выглядела немного старше и тяжелее, чем я себе представлял изначально. В разительно трагической манере на ней были развешаны дорогие ювелирные украшения: золотое ожерелье и браслет, изумрудное кольцо — свидетельство о небедных родителях. Она дважды объяснила мне, почему изумруд ее был настоящим, а не поддельным, как будто у меня имелись на тот счет серьезные сомнения.

И вот в рассветном тумане Ленский, с налетом ностальгии перед дуэлью с Онегиным, пел свою самую трогательную арию в опере: «Куда, куда, куда вы удалились? Весны моей златые дни?». Он удерживал последнюю ноту, на глазах наворачивалась слеза, как вдруг, откуда ни возьмись, раздался грозный рык всемогущего льва. Все в зале застыли в немом шоке — ГАТОБ никогда не был известен инновационными постановками, а тут казалось, что Ленского вот-вот поглотит сбежавшее из зоопарка животное… Но нет, это была просто Айгерима, получившая СМС на телефон с африканским рингтоном. Я подарил ей свой самый ненавистный взгляд, однако, она была слишком занята чтением своего сообщения.

Потом мы отправились в Guns and Roses, ее излюбленное заведение, где сели за столик рядом с какими-то арабами и выпили по одному виски с колой и одному «Лонг-Айленду». Я беспокоился лишь о том, сколько денег мне придется на нее потратить. Она приняла мое беспокойство за скептицизм.

— Я ездила в Италию два раза, в Лондоне гостила пару раз…

— Серьезно? Уау.

— Я была на Кипре. В Мальте. Обожаю Кипр.

— Да, Кипр — это нечто.

— А на Новый год я собираюсь в Египет.

— Будь осторожна, арабские мужики любят наших женщин. Посмотри на тех, за соседним столиком. Смотрят, как коршуны.

— Я знаю. Но я не выношу арабов. И африканцев.

— Почему?

— Они воняют. Индусы воняют, африканцы воняют. И русские мужики тоже.

«Странное существует поверье у казахских женщин о том, что все остальные нации воняют», — только успел подумать я, как у меня вновь скрутило живот. Павлодарские бактерии не желали сдаваться и переходили в наступление. Лицо мое скукожилось в отвратительной гримасе, и я дал газу. Учуяв неладное, Айгерима посмотрела на меня с сожалением. Ее разочарование было монументальным и достигавшим чего-то близкого к тому, что нейтральный наблюдатель мог бы назвать «омерзением».

Стайка несменных шлюх танцевала возле бара. В какой-то момент я помню, что опрокинул и расплескал «Лонг-Айленд» Айгеримы по всей ее ноге, пытаясь произнести тост в адрес стоящих рядом похабных арабов. Набухавшись, я почему-то стал очень дружелюбным и решил произнести в их честь тост. После нескольких неловких моментов они великодушно решили пригласить нас за свой столик, где мы продолжили пить, бог знает, за что.

— Вы не террористы! Вы наши братья! — пьяно говорил я.

Айгерима не понимала моего веселого настроения.

— Ты не мог бы быть чуть более гадким? Ты вечно улыбаешься и со всеми дружишь!

— Я люблю-ю-ю-ю-ю тебя, Айгерима…

— Фу!

— И я люблю моих арабских друзей!

Она дала мне еще один шанс и беспрекословно подчинилась, когда я грубо запихнул ее в такси. Это был единственный жест с моей стороны, который впечатлил ее в тот вечер.

— Вот так ты больше похож на мужчину.

— Айгерима, давай забудем обо всем этом говне. Выходи за меня!

— Фу-у-у! Нет!

На этом эпизоде, в принципе, надо было встать и уйти. Однако она, уже довольно подвыпившая, спросила, когда же я наконец уведу ее к себе домой. И хотя моя мужская гордость была немного уязвлена, ее слова действительно подвигли меня к действию. Я забрал ее к себе. Мы поцеловались. Дома Айгерима попросила меня подождать, пока она примет душ. Я дал ей полотенце и антибактериальное мыло «Сэйфгард».

Больше всего женщины боятся скуки — той скуки, что вечно гудит в их головах, той скуки, от которой они пытаются убежать всю свою жизнь. Так что, если вы действительно хотите достать слабый пол, то вам необходимо им наскучить. И нет лучшего способа наскучить женщине, чем разочаровать ее. Докучайте им, не будучи слишком скучными. Будьте мягко обаятельными, безвредными и обезоруживающими. Улыбайтесь побольше и извиняйтесь за неверные слова. Убивайте в них все ожидания на ваш счет. Объявляйте о своей любви без борьбы. Если она все еще захочет забраться к вам в постель, если у нее все еще остается одна последняя надежда, тогда сделайте все быстро и с минимальными потерями. После секса быстро переворачивайтесь на другой бок и засыпайте, не обращая внимания на ее желание поговорить.

— В реальности ты совсем не злой, — говорила она. — Ты просто милый парень, который притворяется подлым.

Проснувшись через несколько часов, я услышал, как она тихо одевается, пытаясь ускользнуть незаметной. Мы ничего не сказали друг другу. Когда она ушла, я закрыл дверь, вышел на балкон, закурил и точно решил для себя, что хочу быть один. Большинство людей боятся одиночества. Для меня одиночество словно нирвана. Наверное, все это началось в глубоком детстве: моими самыми счастливыми детскими воспоминаниями являются моменты, когда я оставался один в своей комнате — родители на работе или в гостях. Я слышал тихий шелест предметов, ощущал запахи, воображал вещи, когда оставался наедине с собой, без людей вокруг. Люди лишь нарушали мое восприятие. И до сих пор долгое присутствие женщины в моем пространстве доставляет мне дискомфорт. А если между нами любовь, тогда мне вообще пиздец. В любви каждая эмоция, каждая мысль становится опосредованной и поврежденной. Простого знания того, что она может позвонить, достаточно для вывиха воображения.

Чистота эмоций и мыслей очень недооценена в наши суровые дни.

32

22 апреля 2012

Giuliana Caruso:

Я предположила твой секрет. В принципе, давно. Возможно, я ошибаюсь. Но все же продолжу: аутосексуальность или бесконечная мастурбация. Встречается у 3% процентов мужчин. Я не знаю, что это значит для самого мужчины. Но предполагаю, что от этого все истерики. Возможно, они имеют место быть. Насколько это диагноз, тоже не понимаю.

Ты выключи свою социальную роль, хоть ненадолго. Я не буду ходить и упрашивать тебя о встрече. Искать тебя. Ержан, ты запутаешься в своих сетях. Бошку где-нибудь снесет или тебе снесут. А я боюсь этого.

Я же хочу — компромисса. Жуткое слово. Но я не владею талантом самовыражения, хоть как-то близко, как есть у тебя. Ты милый, прекрасный, умный, деятельный, талантливый и совсем не скучный. Какая тупость загонять себя в рамки.

23 апреля 2012

Giuliana Caruso:

Ты слаб и завистлив, зол и агрессивен, подл и самолюбован. Ты ищешь виноватых. Ты не можешь взять ответственность за жизнь других. Ты слаб.

Пошел к черту!

24 апреля 2012

Giuliana Caruso:

У меня есть чувства к тебе, Ержан. Действительно. И я, действительно, хочу понять тебя. В этом случае я обычная женщина. Все на чувствах. Да, я могу выключаться от них)) И опять же, как любая женщина, я всегда открыта для любви. Для меня это важнее всего на свете. В этом состоянии мне все — нипочем. Я не хочу расставаться с этим ощущением. Мне дорога моя симпатия к тебе. И чувствую, что от тебя идет та же волна. Так давай же попытаемся с тобой вместе поймать нашу волну. Мне будет безумно жаль, если придется все же оставить себя. Я-то смогу сказать себе «стоп». Но буду ли я счастлива от этого. Если ты предполагаешь свое счастье в другой или в другом образе жизни и найдешь, поверь, буду рада слышать… Но насколько кольнет меня услышанное в тот момент, не знаю. Пока колет...

Милый, хороший, сильный, добрый. Я еду к тебе.

33

Пишу эти строки из единственного нашего морского города Актау, куда прилетел по работе на пару дней. В самолете «Эйр Астаны» в основном присутствовало две разновидности приезжих экспатов: тщательно прилизанные консультанты в серых костюмах и с Blackberry в руках и мордатые розовощекие работники буровых установок, разговаривающие с кокни-акцентом. Актау — место для tough men, крепких парней, потомков Дэниела Плейнвью из фильма «Нефть». С одним из них, мясистым двухметровым австралийцем, мы даже разговорились.

— А как переводится «Астана»? — спросил он у меня.

— Столица.

— Столица называется «Столица»?

— Да. Что-то рыскает в телефоне. Показывает мне адрес.

— А как переводится «көрме»?

— Выставка.

— Выставка называется «выставка»?

— Да.

Он посмотрел на меня недоверчиво и замолчал. Секунд семь молчал, не меньше. Потом улыбнулся и кивнул, типа «какие тут все загадочные». Я не стал ему рассказывать, что у родителей долгое время жила кошка по кличке Мысық. А то так и смысл жизни потерять можно.

Выйдя из аэропорта, попросил таксиста сразу же отвезти меня к воде. В темноте моря практически не видно и не слышно. Если бы не фонари на набережной, его будто бы и не было. Правда, оно чувствовалось в воздухе сероводородом в затхлом каспийском ветерке. И казалось, будто оно плещется на расстоянии в несколько световых лет от расположенных вокруг бетонных коробок без следа архитектурной мысли и порыва к красоте.

Таксист, подвозивший меня из аэропорта в отель пожаловался на отсутствие работы.

— Я думал, у вас тут все богатые! — сказал я ему.

— Есть богатые, но не все. Больше показухи. Нужно заставить мир думать, что здесь много хорошей нефти! — с сарказмом ответил он.

Заселившись с небольшим чемоданом в гостиницу, я выпил коньяк с лимоном. Из крана ванной полилась белая и шипучая, как кислота, вода, страшно высушивающая кожу. Грубые плиты пола. Актау — место для tough men.

Дабы отвлечься от обстановки, я включил телевизор. На канале 24.kz показывали, как казахстанский президент, вышедший на трибуну ООН, с серьезным лицом вещал о переносе штаб-квартиры в Азию. Затем полчаса мне показывали реакцию международных СМИ на его слова. «Немецкая газета восхитилась словами Елбасы! Мексиканское издание вынесло мудрые слова на обложку!». Других новостей по телевизору не было. Создавалось ощущение, что местоположение штаб-квартиры ООН — это последние и единственные наши проблемы. Со всем остальным мы уже разобрались. У нас отличная, великолепная страна, откуда люди перестали эмигрировать, где народные пенсии не тратятся на долги нацкомпаний и которая не занимает первое место по количеству самоубийств в регионе. Жизнь у нас прекрасная и светлая, наши города — прямо верх эстетического наслаждения.

Утром раскалывалась голова. То ли от недосыпа, то ли от коньяка с лимоном, а то ли от местного климата и свежести воздуха. В этом состоянии звуки разных городов можно раскладывать на отдельные аудиодорожки. В Алматы слышен автомобильный гул, дребезжат по рельсам трамваи, шумят осенние листья. В Актау — кричат чайки и шуршит песок.

Город стоял чистый и ветреный. С первого взгляда и не сказать было, что вот он, оплот нашей сырьевой экономики. Советская архитектура ветхих зданий, которая абсолютно во всех городах Казахстана напоминает гетто для бедных черных и пуэрториканцев американского захолустного города, была окрашена в оттенки розового и абрикосового. Тут и там можно было увидеть одиноко стоящий небоскреб, как символ казахских амбиций — железо, бетон, деньги и борьба за деньги. В остальном — грубый мир полуразрушенного советского прошлого. Смуглые женщины и коротко остриженные мужчины с грубыми лицами смотрели на меня недоверчиво. Может быть, потому что со своей длинной шевелюрой я выглядел здесь как чудак и хиппи.

Несмотря на гул в голове, я умудрился провести три встречи. В офисах люди в приталенных костюмах обсуждали прибыли и убытки, графики добычи и выплату компенсаций. Для них, в основном приезжих специалистов, город Актау — лишь строчки в отчетах и цифры, которые можно применять по своему усмотрению. Такие же сухие, как и планировка самого города, в котором нет улиц, лишь пронумерованные микрорайоны — 2-й, 7-ой, 14-ый. Даже адреса были похожи на телефонные номера.

Вечером местные повели меня в популярный кабак «Чинзано». Столы в «Чинзано» наполняли все те же консультанты в серых костюмах и кокни-буровики. Обе разновидности, похоже, собирались ночью в одних и тех же британских пабах, чтобы съесть бешпармак с рыбой, попить пива, посмотреть футбол и поговорить о местных девушках. Местные девушки не заставили себя ждать и вскоре объявились во всей своей красе — обильный макияж, высокие каблуки, духи, высокий тембр голоса и хихиканья.

— Hi, I’m Karla! — говорят они тебе с улыбкой.

Ты немного смущаешься. Весь образ девушки делает ее не похожей на Карлу. Потом ты понимаешь. Миндалевидные глаза, неуместные сапоги, акцент, аура превосходства над остальными в комнате. Ну, конечно! Это не Карла, это наша Карлыгаш. Как можно не любить свою родину настолько сильно, чтобы отчаянно притворяться иностранкой? Это ужасно и бессмысленно. Даже если Марат купит себе английский костюм, сострижет спадающую на лоб челку и станет заказывать салат «Цезарь» вместо лагмана с укропом, он никогда не станет Майклом.

Однако, феномен «экпат-местная» здесь казался идеальным для обеих сторон. Глобализация и нефть позволили экспату и местной, наконец, найти друг друга. Я даже порадовался за них. Я поднимал за них бокалы. Они были созданы for each other. Кем был я на этом празднике жизни? Я был возвращенцем.

— Йор президент из вери гуд! Казакстан из уан дерфул! — весело наговаривал мне какой-то рыжий красномордый шотландец.

— Ага, — устало кивал я. — Хоть ты на отсутствие работы не жалуешься…

— Я был женат четыре раза, — продолжал рыжебородый. — Жизнь — говно, но стоит стараться…

— Понимаю, — промычал я, наливая очередной стакан.

Ночью я проезжал мимо порта Актау. Порт выглядел пустым и зловещим. В нем не играла музыка и не было видно прогулочных корабликов, как во всех остальных портах мира. Это была запретная территория. Где-то там, за несколько километров отсюда, у обветренного каспийского берега извлекалась из глубоководных недр, бежала по трубопроводам с бешеной скоростью к танкерам, выгружалась на судна, пересекала море и дальше растекалась по заводам и заправкам Европы, как по артериям, наша кровь. Наше черное золото, которое оберегалось как страшная военная тайна.

Вернувшись в отель за полночь, я включил телевизор. По нему вновь показывали президента в ООН. «Все у нас идет от попытки доказать миру, что у нас что-то есть, что мы чего-то стоим. Мы хотим что-то значить, что-то решать, быть победителями. Когда мы избавимся от этого и вместо коллективной у нас будет индивидуальная попытка доказать себе, что у нас что-то есть, тогда все и сложится», — пьяно подумал про себя я и уснул.

На следующее утро, пока я делал check-out, ко мне подошла женщина-администратор и улыбнулась с подобострастной улыбкой (один зуб был золотым).

— Уже уезжаете? — спросила она.

— Да, пора ехать домой, — ответил я.

— Очень жаль. — сказала она. — Я хотела познакомить вас с дочкой. Ей 28, она очень симпатичная и воспитанная. Была замужем, но… Могу показать фотографии.

Предложение администраторши отеля было совершенно искренним и милым, без тени цинизма и нигилизма. Она показала мне пару черно-белых фотографий с телефона, больше похожих на снимки для неосоветского паспорта. Я даже на минуту представил, как бросаю все и остаюсь здесь навсегда с милой старомодной девушкой, глядевшей вот с этих фото мне прямо в мозг. У нас бы родились красивые дети, пять или шесть единиц. Мы построили бы большой каменный дом. Я бы каждое утро выходил в море и приносил бы домой много рыбы. Мы были бы счастливы и умерли бы в один день. Но затем я вовремя одумался. «Обещал же себе, что будешь один», — прошипел я и уверенно вышел в дверь.

Перед отъездом в аэропорт я еще раз сходил к морю. Набережная Каспия была по-европейски чиста и напоминала сцену из фильма «Сердце ангела». В наушниках играла песня The New группы Interpol. Солнце окрашивало желтые камни в розовый. На камнях задумчиво сидели чайки. Весь берег внизу оплела сеть какой-то водоросли-паразита, которая сонно воняла углеводородом. Прищурившись, я увидел укутанного в зеленых щупальцах растения труп воробья. К трупу время от времени подходили чайки и откусывали от него куски. Еще до того, как я его разглядел, я понял, что воробей умер насильственной смертью и испытал в глубине души ужас. Каспий, с первого взгляда мирный: спокойное облачное небо акрилового цвета, теплое, желтое солнце всмятку среди белых туч, белые чайки — при ближайшем рассмотрении показался мне полем боя, где подыхают слабые, а у сильных пухнут животы.

I wish I could live free I hope it's not beyond me Settling down it takes time One day we'll live together And life will be better I have it here yeah in my mind.

Впереди чавкало своей бледно-синей водой море. Небольшие волны выглядели словно мелкие морщинки на глади ровного бумажного листа. Мечтал ли я о чем-нибудь на его берегу? Я не знаю. В любом случае, я сделал шаг. А затем я сделал второй. Я возвращался в Алматы, в мир бесполезного шума и ежедневной борьбы за существование, где люди пожирают людей, пока Каспий колыхается большим широким телом рыхлой бабы о свой каменистый берег.

А все мы — я, праздные экспаты, суровые инженеры, раскрашенные девушки, топ-менеджеры в приталенных костюмах и золотозубая администраторша — лишь статистика, лишь строчки в чьих-то отчетах и цифрах. Средство оплаты обедов и представительских автомобилей.

34

На имэйл предыдущим днем от ЧЗМИ мне пришло следующее сообщение: «Э, пошли на казахстанскую Неделю моды. Поебем моделей вместе!»

Мне никогда, в принципе, не было интересно, как фэшн-индустрия эксплуатирует молодых девочек в возрасте от 17 до 25 лет. И на показы я никогда не ходил. Но «Поебем моделей вместе!» — это очень даже хороший sale слоган, скажу я вам. Модели… Страстные, тоненькие, нежные… Стараясь удержать эти привлекательные образы в голове и спрятав свои страхи подальше, я решился-таки отправиться на показ, который проходил дождливым вечером в башнях Almaty Towers. «А хули, — думал про себя я. — Ведь ходил же ты, Рашев, на баркемп этим летом. И выжил при этом. Даже выучился с людьми разговаривать».

Что делать, если вас пригласили на показ мод? 1. Оденьте свои самые старые, хуевые джинсы. 2. Откиньтесь на заднем сиденье автомобиля. 3. Громко мычите, поворачивая голову взад и вперед. Это именно то, чем я занимался по пути на ивент. Следующий шаг: заставьте себя выйти из автомобиля и «пройти через страх». Блефуйте, улыбаясь, и старайтесь отгонять от себя мысли типа: «Что если они заметят, что на мне старые, хуевые джинсы?»

Меня как-то не впустили в ночной клуб Da Vinci. И даже в «Каганат» как-то не впустили. И в продуктовый магазин. Все из-за моих старых, хуевых джинсов. Один раз на меня напали на улице и начали пинать по джинсам. Именно по джинсам, и никуда больше.

Однако, на KFW меня благодушно впустили (не без помощи Рустама Оспанова), и вот я оказался в большом белом зале, увешанном картинами Серика Буксикова и рекламными материалами основных спонсоров мероприятия. Повсюду стояли столики и люди в преднамеренно вычурных одеждах и оборонительных позах. Проходим дальше и видим длинный белый подиум, по которому расхаживают люди-молнии так быстро, словно рифовые рыбы, зажатые между огромными китами. В них тоже чувствовался страх, и слава Богу!

Выпив халявный коктейль, я начал понимать, что немного разочарован в казахской фэшн-индустрии. Казахская мода такая же, как казахская демократия — фальшивая и производная.

Кто-то из известных модельеров, кажется, Гальяно, однажды сказал: «Вы одеваете элегантных женщин. Вы одеваете умных женщин. Я одеваю шлюх». Казахские модельеры явно попали под влияние этого изречения и приняли его слишком буквально. И если мертвый мэтр моды имел в виду, что он одевает женщин как шлюх, то наши, по всей видимости, создают коллекции, чтобы одевать шлюх. Чувствуете разницу? Основная масса показанных работ состояла лишь из нескольких оттенков, юбки и платья различной длины были изготовлены из одной и той же мерцающей ткани. Коллекция дома «Куралай» в самом начале практически ничем не отличалась от каталогов Zara. Сырая смесь из Eurotrash и дешевой попытки подогнать Eurotrash под азиатов была выполнена из рук вон плохо. Потом была хорошая коллекция Ларии Джакамбаевой — шик 60-х со смесью убийства, похоти и юной красоты. Высокие, худые, с крупными сиськами модели у Ларии также были самые лучшие. Огромные красные рты их являлись олицетворением пылающей жизни. Затем на подиум вышли египетские рабы в рваных одеждах, если не ошибаюсь от грузинки Кети Чхиквадзе. Еще какие-то холодные, умные машины с металлическими трубами на голове. Затем пляжные бомжи в банановых штанах. Но ни одна, ни одна из показанных коллекций не попадала в категорию пригодных вещей в наступающей вскоре зиме.

И бля… Не нужно быть экспертом в моде, чтобы видеть, когда ткани не подходят друг к другу по фактуре. Они просто не подходят на хуй. Это похоже на пафосные казахские рестораны, где вам подают жареные котлеты рядом с деликатными суши. Большинство моделей также особо не вдохновляли. Все в их образе — от их усталых, невеселых выражений на лицах до пухлых щечек и неумелой походки — намекало на то, что их недавно сняли в одной из точек на Саина и подвергли жестким тренировкам в течение двух часов. Кажется, ходящие по подиуму создания даже не понимали, что их оторвали от основной работы. Модели… были скучными и совершенно удручающими.

«Я люблю моду, и все мои подружки говорят, что у меня хороший вкус! Почему бы мне не запустить линию одежды?» — как бы говорили лица выходящих на подиум дизайнеров.

Я больше не мог выносить этих пыток и удалился в уборную. Дверь туалета была заперта — занято. Когда дверь открылась, из нее вышел крупный бизнесмен, кажется, из списка казахстанских супербогачей. Точнее, не вышел, а выплыл на волнах собственного пафоса. По его облику было видно, что он приехал сюда на самом роскошном в городе автомобиле в 700 лошадей. Пообщаться с такими же фатально влиятельными, как он, людьми. В руках мужчина уверенно сжимал четвертый Vertu. Одет он был в «дорогое». Бросив на меня презрительный взгляд, этот сверхуспешный индивид направился к выходу, видимо, забыв помыть руки. «Не смыл», — подумал про себя я. И не ошибся.

В общем и целом, желание «поебать моделей вместе» куда-то испарилось. Пусть этим занимается ЧЗМИ. А еще иногда, даже в глазах очень успешных, богатых людей на KFW я наблюдал дикую грусть. В особенности в глазах престарелых гламурных женщин, бывших красавиц. Мы были леопардами, львами и наше место займут мелкие шакалы и гиены, и все мы (леопарды, шакалы и овцы) будем продолжать считать себя солью земли — как бы говорили они. Есть такой фильм у Лукино Висконти — «Леопард». Его больно смотреть. Стареющий сицилийский аристократ наблюдает, как песок былого величия и власти медленно ускользает сквозь пальцы. И эта дева уже никогда не взглянет на него влюбленными глазами. А это вино уже никогда не будет таким же сладким. И сразу видятся старики на креслах с чехлами и с лысыми черепами, греющиеся на закатном калифорнийском солнышке.

— Йоу, поехали на Weekender, там какая-то группа сегодня играет. «Помпейя», кажется! — схватил меня за шкирку и вытащил на улицу появившийся из ниоткуда Арсен Рысдаулетов, по кличке Superfly.

Weekender — алматинский музыкальный фестиваль новомодного казахского ресторатора Аскара Байтасова. Аскара я знаю довольно давно и вижу довольно часто. На вечеринках у Влада Шустера, на «Даче», на других многочисленных тусовках и мероприятиях. Весьма неглупый, скромный, интеллигентный, всегда с самурайской улыбкой и твердо знающий, куда идти и что нужно делать. Он мог бы стать казахской Гертрудой Стайн — эдаким патроном алматинской богемы. Все, что ему осталось — это найти местных Эрнестов Хемингуэйев, Фицжеральдов и Ремарков, и дело в шляпе.

Порыскав немного по Аль-Фараби, мы, наконец, выехали на нужное место. «Как?» — спросите вы. Гораздо легче, чем вы думаете — увидев поток людей, одетых в винтажные зауженные джинсы, носящих ироничные пластмассовые очки (у ребят побогаче — настоящие Ray Ban) всех цветов радуги, ковбойские клетчатые рубашки, цветочки на платьях, нелепые головные уборы, неоновый лак для ногтей, шпильки, яркие пояса, узорчатые и красочные легинсы, майки с принтами, длинные шарфы, кеды и массивные платформы. Обеспеченная городская молодежь, «хипстеры», интересующиеся элитарной зарубежной культурой и искусством, модой, альтернативной музыкой, инди-роком, артхаусным кино, современной литературой и фотографией. Фотографы, дизайнеры, блогеры. Священные чудовища, блядь. У всех в глазах одно и то же выражение: «Я уникален, вы никогда не поймете меня».

Казалось бы, моя стихия. Ан нет. Не моя. Я привык идти против общества. Бывают моменты в моей жизни, когда я обнаруживаю, что я один против всех. Это меня только раззадоривает. Уверенному в своей правоте мне временная изоляция не страшна.

Когда мы наконец-то прошли в украшенный различными арт-инсталляциями павильон, выяснилось, что группа Pompeya уже отыграла. Зеленело огромное людское поле в центре огромного павильона и у сцены. Издали какие-то люди захлопали руками, затопали ногами, некто шумно откупорил пивную банку.

— Ага, Рашев привалил! — прохрипел незнакомый волосатый несовершеннолетний самец, явно обдолбанный марихуаной.

Молодой Шодик Ализода стоял в компании двух прелестных девиц. Туда и сюда сновала красивая актриса Айсулу Азимбаева. В углу бухал режиссер Каиржан Орынбеков, разговаривающий с лос-анджелесским акцентом, но кажется немного страдающий от синдрома дефицита внимания и гиперактивности. А вот и яркие бестии, сестры Грибановские — красные, будто горящие в огне губы, блеск в глазах, в один момент похожие как две капли воды, в другой совершенно разные. Вот нарисовался журналист Мади Мамбетов с седой неухоженной шевелюрой. В углах стояли вездесущие Багабои и Яны Рэи. Пришедшая на выставку со своим долговязым американцем пиарщица Жамиля Гафур нарочито меня игнорировала. Уже довольно tipsy, я поздоровался с ней в проходе, однако нарвался на самый жестокий игнор из всех игноров, которые испытал в жизни. Это было гробовое молчание, уважаемые дамы и господа. Кристальная ненависть.

— Хе-хе, все тебя ненавидят, — сказал улыбающийся Superfly.

Одни и те же люди, снова и снова. Байтасов, несомненно, устраивал бал, по всем традициям европейских балов конца XIX-го века. Он даже людей позвал выборочно, по пригласительным, при этом умудрившись пригласить аж 800 человек. Все эти 800 человек сейчас гудели, напивались и курили на его пиршестве. А хули ему еще делать, если его настоящая профессия — наследник. Пресыщенному, ему, наверное, скучно. Я, разумеется, иронизирую сейчас, но в словах моих есть доля правды. Мысли мои подтвердились, когда сам хозяин бала подошел ко мне и улыбчиво поздоровался.

— А, Рашев! Как ты мог приехать так поздно? Ты все пропустил! Ты же обещал, что приедешь и напишешь об этом! — даже немного с обидой заявил Байтасов, тем не менее, не скрывая свою радость по поводу успеха мероприятия.

— Напишу, напишу, — ответил я. Как видите, слово свое я сдержал.

Казахские инди-телочки, так же, как и их американские эквиваленты, в основном занимались распространением вокруг себя ауры презрительной горделивости и сопливой нахальности. Поверженный взгляд, как бы говорящий: «Меня никто не понимает». Неправдоподобно изношенный свитер, купленный в Benetton, но выдаваемый за second-hand. Бесполезная плюшевая сумочка. Самодельная юбка. И, что самое интересное, они научились холодно и высокомерно танцевать. Я думал, что в Казахстане это невозможно, но они, блядь, научились это делать. Один 26-летний фотограф на вопрос о том, легко ли затащить в постель женщину из этой тусы, ответил мне:

— Не-не, ты чо. Я даже никогда и не пытался. У них нос настолько высоко поднят, а на лбу прямо написано: «Я ТЕБЕ НЕ ДАМ»!

Народ вокруг вглядывался в мир и ошалевал от восторга. Заторопились, зашумели, зааплодировали молодые люди. Затоптали в проходах, устремившись к идущему к ним, таща за собой черный шнур микрофона, певцу группы Pompeya. Забывшие душевные раны, задавившие источники тревоги и жгучих воспоминаний.

— Рашев — авантюрист, он заигрывает с хипстерами и мамбиками, чтоб в интернете про него писали, — сказал рядом стоящий знакомый человек, не будем называть его по имени.

Ухая, охая, сопя, хрипя и ругаясь, потные, «хипстеры» и «молодежь» прожигали друг друга взглядами, топчась по полу павильона. В отблесках пламени от светомузыки в стаканчиках и бутылках физиономии старых и молодых посетителей бала выглядели таинственно и героически. Мне пришло в голову, что они — толпа пьяных римских мужей и женщин, жгущих свои костры под стенами Колизея; что расположившись вверху, в темных небесах над городом Алматы, следят за нами Бахус и Зевс, что подстерегает нас месть богини Ники. Но невзирая на надзор за ними с небес, увы, на земле Республики Казахстан, где эти «хипстеры» и «молодежь» живут, они не нужны. Модные и буйные не нужны Казахстану, но нужны покорные труженики, бессмысленные производители: агрономы и бизнесмены, пиарщики и налоговые инспекторы. Вся эта кодла c ветром в голове могла бы служить любой вере, но неспособна на выполнение посредственных заданий. Потому они скопились тут, под крышей Байтасова, как отставные офицеры без дела и занятий по привычке жмутся в мирной жизни к своему командиру.

«Хе-хе-хе, все тебя ненавидят».

Впизду! Не хочу! Мохито мне! И «Куба либре»! — думал про себя. Господи, помоги мне найти в этой вакханалии хотя бы одного нормального человека! Бухгалтера там, или другого офисного планктона. Или Джулиану, на худой конец. Я не хочу хипстеров, я хочу Джулиану.

Накачавшись вином, я решил нарушить их мирное щебетание. Я прошел в самый центр площадки и, не выпуская вино из рук, сделал несколько движений бедрами. Женщины вокруг одобрительно хмыкнули, мне показалось, что они смотрят на меня приветливо. Затем я пустился в свой агрессивно-трагический казахский танец, по-казахски метался, то в быстрых дробных прыжках, то вдруг в резких поворотах. Мне казалось, что я хорошо танцую, увлекая всех в свой абсурдный стиль! Я танцевал не хаус-ритм, но трагедию Мусрепова!

Они все отлетели от меня, как голуби в парке 28 панфиловцев, вспугнутые ботинком негодяя. Вместо аплодисментов я сорвал вымученные улыбки пятившихся в толпу стеснявшихся девиц. Вокруг образовался пояс отчужденности. Дотракиец, резко дернув задницей, с позором покинул танцпол.

«Хе-хе-хе, все тебя ненавидят».

В этот момент я точно для себя решил, что покину Алматы навсегда. Или спрыгну с высокой-высокой скалы. Мне опостылел этот город и опостылела эта страна. А все мы — лишь мертвецы в отпуске. Смертные, смертные, смертные… Чем короче любовь, тем она ярче, чем короче жизнь, тем она слаще. И вот наши линии пересеклись, вот мы выпиваем, а скоро вы исчезнете и от этого мои чувства только острее.

Останется лишь влюбленность — в город, в музыку и в старые, хуевые джинсы.

35

Мне не хотелось возвращаться в квартиру с текущим краном, и потому я отправился на вечеринку к Изабель. Приглашение на это сомнительное мероприятие нагло висело в моем электронном почтовом ящике еще со вторника. Ее сообщение гласило следующее:

Dear Yerzhan, I’m having a party at my place this Saturday after 9 pm, only drinks and dance, to celebrate 2011. You are welcome to join, there’ll be Russian, English and French speakers but the music might be too loud to chat.

Hope you can come,

Isabelle

Что же имелось в виду под слишком громкой музыкой? Звучало все немного странно, в особенности из уст сорокапятилетней женщины, матери двоих взрослых дочерей, недавно разведенной и, соответственно, наверняка отчаявшейся. Муж Изабель, французский экспат, занимающий крупную руководящую позицию в городе грез Алматы, встретил на своем пути юную казахскую девушку, потерял из-за нее голову и бросил семью ради новоявленной любви. Изабель осталась в Казахстане до конца учебного года, чтобы дочки закончили свои курсы в экспатовской школе и получили необходимые академические кредиты.

Все мы играем во Вселенной определенные роли. Но когда жизнь бьет нас поленом по голове, выбрасывая на холодную социальную обочину, роли наши смещаются, становясь гораздо более выразительными и резкими. Я не знал, через что прошла Изабель, расставшись со своим мужем, но взглянуть на раздавленное человеческое существо представлялось мне весьма интересным, кинематографичность этой трагедии упустить я никак не мог.

Поднявшись по лестнице, я нажал на кнопку звонка. Дверь открыла Изабель, но в облике, который тяжело было сопоставить с ее обыкновенным повседневным видом. Если в прошлом она походила на тихую учительницу старших классов школы, с острым носом, вязаными кофтами и немытыми волосами, то сейчас передо мной стояла светская львица в черном вечернем платье и безумным шиньоном на голове. Немного натянутая нервная улыбка не портила в общей сложности светящийся образ, и я вошел внутрь.

— Хай, спасибо, что пришел! Уже все в сборе, что будешь пить?

— Если празднование уже в разгаре, то я буду водку.

— Алкоголя мы закупили достаточно, но если будет не хватать, сбегаем в магазин.

Быстро же они перенимают местные привычки! Водки на заполненном бутылками столе я не нашел. Ром «Капитан Морган», «Гленфиддик», несколько разновидностей каберне совиньон. Я налил себе бокал южноафриканского и уселся на кресло разглядывать собравшихся вокруг людей. Люди были преимущественно седыми, в очках и разговаривали на иностранном языке. Водку никто не пил, брезговали, видите ли. Преподаватели английского, бесноватые француженки китайского происхождения, мясистые пузатые австралийцы. Весь цвет экспатовской пиздобратии. И еще было очень много индусов, причем не коричневых, как в «Миллионере из трущоб», а неприятных иссиня-черных. Именно эти представители второй азиатской расы и играли ту самую «громкую музыку» в своем фирменном стиле «динга-динга» и неистово под нее танцевали.

Предыдущий день прошел более или менее ровно. Я все не мог выкинуть из головы Лейлу. Когда-то, когда мне было пятнадцать лет, и я зачитывался Жюлем Верном, я был влюблен в нее, в Лейлу, подружку моей старшей двоюродной сестры. Она представлялась мне тем самым объектом безудержного вожделения, гордым и неприступным. Сколько спермы было пролито мной, одним в постели, подростковыми ночами в непрерывных мыслях о ней! И вот на Новый год, одиннадцать лет спустя, я встретил ее в диско-баре в образе пухлой, повзрослевшей женщины. Из облака пыли, окружающего прошлое, вдруг неожиданно выплыл ее забытый силуэт. Одиннадцать лет я не понимал ее лица. Теперь все было ясно. Выпив с ней бутылку JD, я отвел ее к себе и грубо выебал. Игра лица вдруг перестала меня интересовать. Сбылась детская мечта, но внутри оставалась лишь непонятная горечь.

— Давайте танцевать! — воскликнула подвыпившая Изабель, хватая меня за руку. В колонках играла индийская версия «Like a virgin» Мадонны.

— Ком, ком, летс дэ-э-энс, — радостно хлопал в ладоши подобревший индус.

Они выглядели такими счастливыми, эти дергающиеся в ритм индо-пакистанских мелодий тела, но почему же в квартире не присутствовала атмосфера праздника жизни? Морщинистые австралийцы дружно завели хоровод, но где-то за их мутно-пьяными зрачками виднелись проблески отчаянной боли от проебанной жизни. Они были старыми, одинокими, в чужой стране. Но больше всего мне было жаль Изабель. Ее мужчина ушел, и единственным выходом при подобном сумасшедшем повороте событий было вновь попытаться обрести свою молодость, окунуться в общество грязных развратных индусов, неистово пить и не отвечать на звонки. И вот она, в вечернем платье, исполняет свой последний взрывной танец, властно, на манер цыганки, размахивая руками и гордо, приподняв голову, пытаясь убежать от своих неурядиц. Притиснутый к столу позвоночником, я, тщеславно улыбаясь, внимал всему происходящему.

Какие-то порно-люди, подумалось мне, в своей наигранной открытости. Они напоминали потухшие неоновые витрины с шипящими проводами. Печальные гуляки, так рьяно ищущие тепла. И мы такие же, ничем не отличающиеся от них, пьяно танцующие на осколках собственной надежды. Мы — казахи, репаты, вернувшиеся из заграничных ссылок в родные пенаты и пытающиеся что-то изменить. Что мы можем изменить? Да ни хуя. Никто нам тут ни за что бороться никогда не даст. Да и за что бороться? За изменение национальных традиций? Люди хотят национальных традиций. За прогресс и модернизацию? Люди не хотят прогресса и модернизации. За отмену офисного рабства? Люди хотят быстрых денег и семейного благополучия. Нельзя бороться со страной, если она сама выбрала себе такой путь. Нельзя ее переделать против ее же воли. Алкаша невозможно вылечить, если он безумно желает бухать. Меня часто спрашивают: «Рашев, ты не любишь все казахское?»

Короткий ответ: если бы мне здесь не нравилось, я бы уехал. Длинный ответ звучит примерно так: я считаю себя патриотом, но не питаю ложных иллюзий и уверен, что Казахстан далек от центров цивилизации. Этот центр — Европа; Россия, Америка, Китай — огромные, мощные пригороды. А Казахстан — это отдаленный квартал, «Майкудук», живущий по своим законам. 10 лет своей жизни я прожил в центре и пригородах цивилизации — Лондоне, Нью-Йорке, Москве. И я откровенно был счастлив, что живу именно в центрах. Чем бы ты ни занимался — жить там уже удача. Но я вернулся в свой «район», потому что, несмотря на все его недостатки, горжусь им и желаю построить здесь огромный, мощный пригород, тайно мечтая, что когда-нибудь он станет центром.

Fuck you. Fuck you all. Где весна? Холод и постылость. Зима. Эти чертовы британские членососы. Лейла. На душе, однако ж, сыро, хмуро и необычно пусто. Коровы с надменным выражением лица. Скучные старики. Мое поколение их не замечает, а губы их все равно расползаются в улыбке растерянными половинками. И все мы топчемся на месте и ищем малейшего повода, чтобы хотя бы чуть-чуть развлечься. Изабель все также танцевала и томно прикрывала глаза. Мы допили вино, я встал и покинул помещение, почувствовав себя частью потерянного поколения безо всякой войны.

36

О пришествии весны в Алматы я узнал, услышав щебетание птиц во дворе. Выбежав на балкон, я сразу же увидел их: первых хулиганов сезона, рассевшихся на старой советской игровой площадке и неустанно громко щебечущих. Я-то думал, что вся эта хуйня про щебечущих птиц, цветение и весенние ручейки существовала только для красивых поэтических рифм. Но почему-то именно в этот день, скорее всего из-за жуткой, промозглой, адской зимы, я по-настоящему ощутил весенний приход, когда зелень зеленеет, и птички занимаются своей бессмысленной болтовней.

Утром мой французский босс Филипп вызвал меня к себе в кабинет.

— Ержан, послушай, с тобой в последнее время что-то происходит, — сказал он мне со своим монегаскским акцентом. — Мне кажется, ты влюбился, и это сказывается на качестве твоей работы. Не знаю, кто она, но поверь на слово опытному человеку — она того не стоит. Забудь о ней и сфокусируйся на работе. Ты толковый парень и можешь достичь больших результатов в нашей фирме — стать менеджером, в конце концов. Таким, как я!

Я пристально посмотрел на Филиппа. Морщинистый. Измученный. Живот. Дешевый аляповатый галстук. Термос на столе с корпоративным логотипом. 49 лет. Он надеялся, что я, как обычно, отвечу: «Да, босс, я буду очень стараться». Но через десять минут я положил ему на стол заявление об уходе.

— Ты что, ебанулся? — сказал мне ЧЗМИ, когда мы сидели вечером в баре. Внезапно, после его слов, я ясно увидел огромные лопающиеся прыщи на его лице. Они бурлили, вздувались — в общем, жили богатой на события жизнью. Более того, он ковырял их своими пальцами, когда размышлял, а размышлял он очень часто и долго, чем приводил меня в неистовое бешенство.

— Да в жопу эту работу!!! — не выдержал я. — Понимаешь, я не раб по натуре, я другой. Уже лучше я красиво сдохну, чем вновь буду перебирать бумажки в офисе. Мы все верим в бессмысленные вещи и добиваемся бессмысленных целей, всю жизнь горбатясь ради того, чтобы купить несносное жилье и родить детей. Я не против денег, но у меня их никогда не было и не будет.

— А что делать-то будешь? — ЧЗМИ посмотрел на меня так, что мне стало не по себе.

— Сайт открою. Для таких как я, грубых уродов. И назову его «ДО-КУ-ГУС-ФРА». Как тебе название?

— «Доку…» что?

— «Докугусфра». Это ничего значит. Как и наша жизнь, хе-хе-хе. Просто шутка из интернета. Но, по-моему, отлично звучит. Буду писать на нем про себя и про окружающих. И про нашу казахскую действительность и жестокость.

Глаза ЧЗМИ налились тяжестью и, не успев отвести палец от одной из ям на лице, он вдруг исчез. Просто испарился в пропитанном пивом воздухе, как в одном из дешевых фильмов класса Б. Я поискал под барной стойкой, за столами и на улице, но его нигде не было. Пожав плечами, я отправился домой. Мне было жаль. Мне нравился ЧЗМИ. Возможно, после моих слов он телепортировался в Монголию. А может быть, исчез я.

Мой путь лежал через старый, вонючий алматинский фонтан «Неделька». В советские времена это бетонное сооружение было любимым местом алматинской «богемы». Выйдя из театра или закусочных, она рассаживалась у «Недельки» на скамьях и разглядывала проходящих мимо девочек, пока вода стекала по всей этой бронзовой дури. Словно парижане, собравшиеся вокруг фонтана Тюильри. После советской власти фонтан стал никому не нужным. Скамейки облюбовала пьяная молодежь. Год назад я часто приезжал к «Недельке» летом с друзьями и юными девушками. В душной ночи мы покупали шампанское и откупоривали его прямо у вырывавшейся из ржавых трубок воды, толкали друг друга, обливали водой и громко смеялись. В Алматы всегда было мало развлечений. Сейчас я с печалью заметил, что фонтан превратился в водяное, окислившееся, вонючее слизкое сооружение, на которое высыпали многочисленные бомжи. Они лежали там, в разных формах и вариациях, отчаянными уличными собаками и сверху их холодила вода. От скамеек несло знойной плотью. Если бы я написал «Гид по Алматы для бездомных», я бы настоятельно рекомендовал это место. «Будьте осторожны, при входе в «Недельку» вас ждет одуряющая вонь! Широкий спектр грибковой фауны и неизлечимых инфекционных заболеваний, в том числе вирусного туберкулеза и плотоядных бактерий стафилококка, ждут авантюрного туриста над прохладным алматинским променадом!». Проходя сквозь строй бездомных и алкашей я почувствовал себя добычей, за которой следят глаза стервятников. В прошлом году здесь подрались два местных завсегдатая и один зарезал другого разбитой бутылкой от водки. Так что с первого взгляда мирный фонтан при ближайшем рассмотрении казался полем боя и разомлевшим от жары микромиром.

— Брат, салам алейкум…

Оглядываюсь. Стоит молодой лоб. Одет недорого, но вполне прилично.

— Брат, помоги деньгами, работы нет…

Достаю бумажник, вынимаю мелочь, тенге двести. Пауза. Не берет.

— Брат, дай нормально…

Достаю пятьсот тенге. Меня душит жаба, но я их ему отдаю. Он берет деньги и не благодарит. Просто разворачивается и бормочет:

— Котакбас.

Ближе к концу фонтана я увидел, как очень грязный с виду бомж в потертом пиджаке читал на скамейке стихи. В его глазах я увидел себя. Вполне возможно, что «Неделька» станет приютом для бездомных поэтов, наподобие фонтана в сквере Вашингтон в Нью-Йорке. У ее обитателей есть для этого все, ничего не нужно покупать.

Придя домой, я включил телевизор. На экране демонстрировали новый эпизод популярной в народе телепрограммы «Давай поженимся». После десяти минут просмотра мне стало физически плохо. Дабы привести себя в порядок, я по привычке упал на кулаки.

Раз, два, три, четыре…

«Если где-то и есть Бог, — думал я, отжимаясь и потея, — то он, конечно же, способен позволить землетрясениям и взрывам уносить жизни тысячей людей в течение нескольких минут, однако никакой Бог не может быть столь жестоким и бесчеловечным, чтобы дать согласие на существование этой передачи, и более того, показывать ее миллионам невинных жителей Республики Казахстан. Бог бы не допустил существования такого обильного концентрата вселенской боли в одном шоу».

Пять, шесть, семь, восемь…

«И если в мире есть Бог, то в мире есть и Сатана. А у Сатаны, как известно, есть чувство юмора. Сатана бы не поручился за эту передачу. САТАНА БЫ НЕ ПОЗВОЛИЛ ЕЙ СУЩЕСТВОВАТЬ. Если бы в мире был Сатана, то он бы выглядел как Самсон Безмятежный, и шоу «Давай поженимся» вызвало бы в нем такое количество праведного гнева, что он бы вырвался из щелей ада и погрузил бы этот мир в пучину вечного небытия. Сатана ни за что бы не позволил фразам типа: «Личная жизнь 44-летнего массажиста до сих пор складывалась не очень удачно, но он готов пробовать снова» — появляться на экранах телевизора. И эта претенциозная пошлость, безудержная вульгарность ведущей и свах, которые пытаются свести потенциальных насильников и профессиональных онанистов вместе с глупыми бабищами с крокодильими лицами и птичьими мозгами».

Девять, десять, одиннадцать, двенадцать…

Ну, и где ваш Бог, люди? Бога нет. Шоу «Давай поженимся» является достаточным для меня доказательством отсутствия божественных сил. Смерть — это конец. Души не существует. В жизни нет смысла. Мы лишь корм для червей, причем, достаточно неудачный, потому что нам придется разделять пространство и время вместе с шоу «Давай поженимся» в течение нескольких десятилетий, пока наше сердце не остановится, пока какой-нибудь несчастный случай или глупое совпадение не умертвит нас и наши тела не засыпят при помощи лопаты кусками мокрой грязи, наши тела, которые будут гнить и разлагаться и находиться в желудках насекомых, пока их не выделят обратно в экосистему, полностью забыв об их предназначении.

Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

«Однако передачу «Давай поженимся» не забудут никогда. Мощь ее мерзости способна прорываться через трещины пространства и континуума, пробиваться через Вселенную и разрушать черные дыры. Когда настанет конец света, останется только чернота и яркие воспоминания об ужасах этой телепередачи, которые оставят свой отпечаток и на небытие и навсегда отменят случайность повторного появления жизни на Земле».

Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…

Я выключил телевизор и лег на диван. И вдруг честно подумал про себя: «А ведь я никто в этой жизни — просто кусок говна». Лузер. Неудачник. Мало ведь кто из людей может себе в этом искренне признаться. Живу один, смешными делами занимаюсь, бабу ни одну удержать не могу. Так и не сумевши стать ни рок-звездой, ни иконой стиля, ни знаменитым художником. Только и делаю, что вечно нахожу красоту в вещах, абсолютно меня не касающихся.

С этой мыслью я решил, что пора со всем этим кончать. Быть трусом утомительно. Я решил принять судьбу без глубоких изнурительных размышлений. Я решил умереть. Причем сделать это самым простым, мужским и понятным образом — напиться до смерти. В 27 лет — самое время, как Артюр Рембо. И пусть никто из них, живущих в дымке, меня больше никогда не вспомнит и не найдет. Подумаешь, еще одна строчка в бесконечной статистике суицидов Республики Казахстан.

Дальнейшее происходило как бы в тумане. После первой бутылки Jack Daniels я погрузился во внутренние монологи неудачника. Они были скорее унылые, однообразные и без конца повторяющиеся, словно незаконченные списки государственных закупок. Я начал анализировать все неверные повороты на своем пути, приведшие меня в этот ужасный жизненный тупик. Расхаживая по переулкам своей памяти, я вспоминал год проебанный тогда-то, весну проебанную тогда-то; женщину, серьезные отношения с которой я проебал тогда-то. «Дурак, дурак», — стонал я устало. И прокручивал в голове все упущенные возможности снова и снова, приукрашивая их значимость, разрывая их, а затем снова их склеивая.

Я вдруг вспомнил, что когда-то хотел стать художником. Хотел рисовать престарелых женщин на улицах европейских городов, вяжущих замысловатые шали. Да-да, пить красное вино, носить шерстяной шарф и пребывать в состоянии перманентного возбуждения.

Один раз в детстве я даже написал акварелью на обоях своей комнаты серебристую русалку с длинными рыжими волосами, за что потом получил наинеприятнейшую оплеуху от своего отца и вечный нагоняй от матери. Покинув дом родной в шестнадцать лет, я даже некоторое время посвящал себя искусству. Брал арт-классы, краски покупал. Иногда получалось совсем даже недурственно. Помню, что моя черно-красная картина физиономии гитариста Джонни Гринвуда, написанная акрилом на огромном ДСП 2 метра в высоту, даже вызвала некий фурор в моем учебном заведении и подарила мне любовь нескольких юных прибалтийских девочек. Уже после мы с друзьями вынесли это полотно из школьной мастерской посреди звездной северной ночи и оставили на опушке норвежского леса, скрытой от цивилизации. Иногда мне становится интересно, восседает ли царственно эта фантастичная картина промеж великовозрастных деревьев до сих пор, смыло ли ее весенним дождем, али сжег ее случайный прохожий?

После второй бутылки мир перестал существовать, и в моей голове зазвучала музыка глобального хаоса. Прямые линии изогнулись, вещи теряли свою осязаемость и уносились в вечность. Мне привиделись уродливые жертвы радиации. Затем пустые глазницы окон городка Улькен посреди казахской степи. И в этих руинах почему-то танцевали мои друзья — босс Филипп, ЧЗМИ, Альнур, Оспанов, Арсен, денщик Андреев и студенческий друг Дэн Лайтер. Больной я, больной. Люблю их и в лицо плюнуть хочется. Обнять их желание есть и тут же пнуть очень больно. I feel stupid, вот же какая шняга.

После третьей бутылки я увидел желтые корабли на синей глади воды. Это было уже не смешно.

В голове родилась следующая картина. Отблески весеннего солнца ослепляют меня, несмотря на солнцезащитные очки. Я еду в отель, где меня ждет Бубизада Сейткалиевна. В отеле проходят соревнования по метанию ножей. Лучшие метатели и метательницы собрались здесь, чтобы помериться силами. Я наблюдаю. Г-н Лопатта замахивает руку для мощного броска, он статен и бородат. Лезвие ножа сверкает и издает свист, разрезая жаркий воздух. В цель. Узкий коридор отеля, мятая постель, она — уже с лицом Дитте — бросает свои вещи на кровать и не перестает плакать. Я, все еще в очках, наблюдаю за лодками и водой. Дверь закрывается и в следующий раз я вижу ее уже с Лопаттой. Она бросает на меня укоряющий взгляд, а я отворачиваюсь и спокойно спускаюсь к воде. Стою у волн и стараюсь что-то почувствовать. И оно приходит в виде маленьких коликов в сердце. Поверхность воды начинает вибрировать, и отражение закатного солнца превращается в бурлящую массу, откуда появляется нечто невообразимое. Гигантская улитка, огромнейшая чешуйчатая улитка-монстр размером с Эмпайр Стейт Билдинг выползает на поверхность и устремляет свой невидимый взор к красному кругляшку на горизонте. Она уродлива и прекрасна, волшебна и величественна в своих замедленных движениях и низком гортанном звуке. Грандиозная улитка-бог с зелеными переливами на чешуе застывает на несколько секунд и также медленно возвращается в пучину бурлящей воды.

Карфаген завершал свое движение и начинал тонуть. Я допил то, что оставалось на донышке бутылки и вышел на балкон. Выкурив свою последнюю в жизни сигарету, я посмотрел вниз. У низкой ограды зеленого сквера бродили молодые юноши и девушки студенческого типа. Темные лица их заливало проникшее со Старой площади сквозь крыши алое, словно клякса крови, утреннее солнце.

Ехать бы сейчас, вдыхая легкий индустриальный воздух и яростно цепляясь за руль, в горы. Дышать и дымить сигаретой. Бросить в городе жгуче черноволосую девочку из почтенной семьи, которая считает тебя гением. Взять с собой лишь несколько книжек и футбольный мяч. И чтобы природа будто бы торопилась, готовилась к твоему приезду. Физически переживать каждую кочку, яму, колдобину и резкий поворот извилистой дороги. Морщиться, гримасничать, кричать от собственного восторга и от избытка чувств солнечным апрельским днем. Быть коротко остриженным, мускулистым и немного пьяным. Бежать от городских развалин, от шума и всплесков бессмысленной жизни и от вонючего запаха грязи и смерти. Проводить взглядом проносящихся мимо велосипедистов, стариков и молодых пезд в коротких красных платьях. Дышать, дышать, дышать. А приехав, уснуть, уснуть крепко и проснуться от дикого ветра в крайне узком и прохладном ущелье. И почувствовать элегическую грусть, и вытащить из кармана синей рубашки навыпуск джойнт и закурить. Смотреться как классический омарихуаненный ковбой и ожидать надвигающийся вечер. Вспомнить всех француженок и американок, пролистывающих альбомы своих воспоминаний и думающих, наверное: «Был у меня казахский парень. Был он поэт». Уничтожить в себе травой последние остатки неживотности и цивилизованности. Выпрямиться во весь рост на краю скалистого ущелья и крикнуть в сердцах:

— Прощайте!

…

И все-таки мир пуст. Он гаснет. И пропадает огонь, и молодые дамы становятся похожими на дряхлых замученных коров. И молодые боги со временем превращаются в мямлящих обывателей, тихо идущих по дороге с авоськами продуктов и детскими колясками, с плохим зрением и кризисами среднего возраста. Поддерживай детей, жену, плати налоги. Все потихоньку готовят себя к смерти. А я буду вечно, по-хулигански, стоять там же, на балконе, где с одной стороны только открытое небо, и кричать вам сверху: «Эх, вашу мать! Хипстеры мои, детки мои милые! Готовьте себя к смерти! Живите и процветайте!»

С этой мыслью я взобрался на табуретку и, закрыв глаза, подготовился к прыжку. Но в этот момент в дверь кто-то позвонил. Я подумал, какая же сволочь эта жизнь, но все равно спустился на пол и пошел открывать. По пути посмотрев на часы — шесть тридцать утра. Два поворота замка, щелчок, небольшое пьяное усилие и скрипящая пошарпанная дверь открылась в серый обоссанный соседями подъезд.

За дверью с двумя чемоданами в руках, в большой широкополой шляпе и белом пальто стояла Джулиана. Ее красивое усталое бледно-оливковое лицо дергалось, тряслось и почти плакало. Не знаю, как на тот момент я выглядел, но еще мгновение, и у нее случилась бы истерика.

Я, грустный, пьяный, но освобожденный, молча взял ее чемоданы и занес в квартиру. Она также молча вошла и… все исчезло. Обоссанный подъезд, гниющий мусор в квартире, бутылки, балкон, темные люди внизу, горы, весенний холод, мир, жизнь, смерть, возвращение в жизнь… Все пропало. Я сам пропал.

А я ведь уже не хотел возвращаться. Но в ту ночь, всю ночь, мы делали любовь.

37

Последние несколько месяцев я был занят реальной жизнью. Много чего произошло, приятного и неприятного, однако, несмотря на обилие замечательных событий, вел я себя на протяжении всего этого длинного периода жизни весьма и весьма достойно. На женщин я не соблазнялся, хотя они того и желали, дал нескольким друзьям денег, сохранял простые и насмешливые отношения, вкушал здоровую пищу и вообще оставался образцовым гражданином и джентльменом. Скорее всего, я просто жил. Дышал, ел, пил. Даже случайно встретившийся вчера на улице художник Буксиков сказал, что моя карма стала более светлая, а биополе приобрело позитивные краски. Хотя, он же художник, этот Буксиков. Мало ли что ему в голову взбредет.

Джулиана переехала ко мне и запретила мне пить. Как только я подносил очередную кружку пива ко рту, она тут же выхватывала у меня его из рук со словами «Don’t be COGLIONE, plea-ase, CRETINO-O-O!..». Как она сама выразилась: «Я в Казахстане ненадолго, и должна совершить хотя бы один благотворительный жест, эдакий хороший поступок, как мать Тереза. Моим хорошим поступком будет спасти Рашева от пьянства». Возможно, она видела, что я еще не совсем потерян и еще совсем не поздно спасти мою душу. Материнские инстинкты в ней очень сильны, а что может быть благороднее для такого человека, чем спасти чужую душу? Особенно такую душу, как моя.

А вчера мы были на свадьбе Айгеримы, с которой Джулиана удивительным образом подружилась. Да, и такое в жизни бывает. Жарким июньским днем, ровно в 11 утра нас из дома забрал украшенный разноцветными лентами большой белый лимузин. Автомобиль в Казахстане — больше, чем автомобиль. Наши люди могут взять на себя неподъемные кредиты, заложить имущество и продать почку, но на свадьбе у них обязательно будут лимузины, «лэндкрузеры, «эскалады» и «рэнжроверы». У меня есть знакомый, у которого в гараже стоит три Porsche, но у которого нет нормального жилья. И для меня он — типичный такой продукт нашей эпохи.

— У вас такие большие машины, потому что бензин в 6 раз дешевле, чем в Европе! — сказала мне Джулиана.

— Нет, это потому, что у нас такой комплекс неполноценности, — ответил ей я.

За день мы объездили Шымбулак, Звездную поляну, Старую площадь, Новую площадь, парк 28 гвардейцев-панфиловцев, ЗАГС и мечеть. В каждой локации приходилось выходить из машины, потеть на жаре и фотографироваться. Так я еще никогда не потел. Я обливался, захлебывался потом. Где-то в полдень, фотографируясь возле вечного огня, я кажется забрызгал своим потом подружку невесты. Из моего праздничного шалбар-костюма можно было выжать Марианскую впадину. Я мечтал о холоде. Я думал об Астане. Я грезил о замерзшей казахской степи, о тундре, где бродят дикие волки и снежные барсы. Я хотел замерзнуть насмерть. Замерзнуть в твердом льду гротескным манекеном, чтобы сосульки свисали с ноздрей. Я посмотрел на Джулиану. Она задыхалась в огромных влажных кругах на зеленом платье, с солнцезащитных очков стекали крупные капли. Ее поры могли залить собой озеро Балхаш. Мне стало легче. Она потела похуже меня. Рядом с ней я выглядел бледной меланомой, засохшей от недостатка солнца. Мне показалось, что испепеляющая жара рассеивается исходящим от нее золотистым свечением. И зазвучал хор, и запах цветов проник мне в ноздри и появился новый прилив сил. «Моя соперница, моя судьба, мой жизненный партнер, — подумал про себя я. — Вместе мы никогда не пропадем».

Вечером, когда мы подъезжали к ресторану в Алма-Арасане, небо угрожающе потемнело, раскаты грома прогремели над головой, налетел шквал, деревья согнулись под натиском горного ветра и на город, наконец, спустилась прохлада. У входа нас закидали шашу, одна конфета попала мне прямиком в глаз и от неожиданности я громко крикнул: «Еб твою!». Обильно украшенные золотом татешки с невообразимыми лакированными сооружениями на голове посмотрели на меня недоверчиво, но потом все равно вытянули вперед губы, чтобы поцеловать. Ресторан назывался «Император». Ох, уж эти комплексы…

Внутри остро пахло крепкими женскими духами и баней. Стены были облицованы розовым мрамором и древнегреческими колоннами из гипса. Огромный зал был обильно заставлен драпированными столами, на которых стояли мясные нарезки, салаты, порезанный треугольником хлеб и сразу фрукты. Публика, состоявшая из 500 разнообразных родственников, приехавших со всех уголков страны, громко захлопала в ладоши. Начиналось веселье.

— Ал ендi алып қояйық, под ваши аплодисменты!!! — закричал смуглый, с побитым оспой лицом молодой тамада в бабочке и из колонок раздалась оглушающая песня Демиса Руссоса, больше похожая на шум. Музыка мешала людям говорить, поэтому люди молчали и перебрасывались громкими фразами. Но выключить ее было невозможно. Попросить поставить музыку потише — все равно что нанести смертельное оскорбление тамаде.

Нас посадили за «молодежный стол», за которым сидели городские интеллигенты и иностранцы. Пока я боролся со своим алкоголизмом, жених и невеста вышли на сцену и уселись на импровизированный постамент. Вид у них был довольно страдальческий. Создавалось ощущение, что праздник вроде их, но больше мучаются именно они. На усталом лице жениха явно просматривалось желание напиться.

— Ал ендi, Аккайын ауданынан келген Алима апа мен Жабай ата және Қадыржан, қарсы алайық! — начал приглашать на сцену тостующих тамада. Тостов было около ста семидесяти, все они звучали абсолютно одинаково: «Ал ендi не айтамыз? Бақытты болсын, айналайын» — и изредка разбавлялись вечными, специально написанными для казахских тоев, хитами — песней «Хафанана» Африка Симона и песней «Ламбада» группы «Каома».

Музыка хрипела, свистела, шипела. Народ начинал потихоньку лихо отплясывать на танцполе. Татешки шелестели юбками и позвякивали золотыми браслетами. Двигали животами и солидно посапывали в ритме самцы.

Пьяный, какой-то побитый и совсем молодо выглядящий дружок жениха в синем костюме и с бутылкой «Джеймесона» в руке ворвался, словно торнадо, в нашу компанию скучающих и интеллигентных представителей «молодежи».

— А-А-А-А-А-А-А!!!! — было первое, что произнес дружок. Очевидно, он остро переживал жизнь, суетился и нервничал.

Рядом с нами сидела миниатюрная американка корейского происхождения из Нью-Джерси по имени Джанет. Когда я попытался познакомить ее с дружком, тот в свою очередь произнес тоном школьного учителя:

— I like to rape Asian girls!

Методы его были грубыми, что и говорить, однако они мне странным образом импонировали. А в это время на сцене объявили «белый танец» и включили песню Джо Дассена. Сумасшествие продолжалось, и как только я начал задумываться о гениальности дассеновских мелодий и ощущать прекраснейшее возбужденное чувство жизни, как вдруг дружок жениха ебнул меня сзади тыльной стороной ладони по голове. В мозгу засверкали яркие крупные бабочки. Обернувшись, я обнаружил, что тот неожиданно мирно уснул, уткнувшись лицом в стол. Ну, что ж, правильно сделал, что ебнул, не хуй попусту о гениальности рассуждать.

Джулиана выглядела лучше всех на тое. Я тоже выглядел ничего. «Мы могли бы быть украшением любой пати», — подумал про себя я и, взяв ее за руку, повел в центр зала танцевать.

Пока мы танцевали, я думал о том, что, несмотря ни на что, умею любить свою Родину. Что вы смеетесь? Да, это не так уж легко. Моя Родина не соответствует международным стандартам красоты. В ней нет европейской инфраструктуры, южно-азиатского климата и голливудской свободы. Но я умею любить ее так, чтобы не испытывать желчи и ненависти к ее проблемам. Я люблю возвращаться домой в 5 утра летними алматинскими ночами, когда с гор на город спускается утренний туман. Люблю забираться на высокую плотину и любоваться видом снежных вершин до горизонта. Люблю проблемы своей страны и всех этих неуклюже танцующих татешек. И даже заснувшего с лицом в салате дружка. Люблю Шымкент, Павлодар и Актау. Люблю хипстеров, люблю приезжих и всех людей, «живущих в дымке». А это уже довольно много.

В час ночи, когда гости набили свои сумки едой и разбрелись по домам, мы поехали с женихом и невестой в караоке. Они пели какие-то веселые и грустные песни, на основе трех-четырех аккордов, пели их надрывисто и с душой, однако я поймал себя на мысли, что не знаю ни одну из композиций, исполненных ими. Решив выбрать что-нибудь «посовременней» и «попопсовей», чтобы уж совсем не шокировать их сознание своей черной измученной душонкой, я выбрал песню «Poor Misguided Fool» группы Starsailor. Однако, как только я раскрыл рот, дабы исполнить первый куплет, в кабинке караоке воцарилась гробовая тишина и на меня опустились взгляды абсолютно потерянных в пространстве и времени несмышленых животных. Они как будто совсем оцепенели от этой мистики, парализованные.

— Вы не знаете эту песню? — спросил я удивленно.

— Нет, — мотали головами они. Кто-то даже захохотал и хохотал долго и искренне.

Под утро мы с Джулианой завалились домой, усталые и опустошенные. «Не могу поверить, что они не знают Starsailor», — пожаловался я, вытащив ее на балкон, и решил поставить ей целый альбом. На песне «Love is here» мы взялись за руки и начали танцевать. С балкона можно было увидеть весь город как на ладони, в бордовом свете зари. Красивое и тихое человеческое поселение под названием Алматы просыпалось, словно новорожденный младенец, включая электричество в случайных окнах городских массивов. Все больше и больше окон загоралось, и теперь город напоминал океан, на поверхности которого зажигались миллионы костров. Мы ничего не знали о том, что ждет нас впереди. Но этот вид и эта музыка уносили нас дальше и дальше от прошлой жизни, и от юношеской невинности вперед, в устрашающую и прекрасную НЕИЗВЕСТНОСТЬ.

Конец.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg