«Когда цветут эдельвейсы»

Когда цветут эдельвейсы (fb2) - Когда цветут эдельвейсы 1488K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Степанович Топилин

Владимир Топилин Когда цветут эдельвейсы

1

Выглядывая из окна кабины, пилот весело улыбнулся и жестом попрощался. Вертолет взревел, увеличивая обороты лопастей, оторвался от земли и, по-ястребиному наклонившись вперед, быстро пошел вверх.

Васька одной рукой придерживал вязаную шапочку, пытавшуюся сорваться с головы от плотного потока воздуха, другой прикрывал глаза, защищая их от взбудораженной пыли и кусочков разорванной травы.

Через несколько секунд все стихло — «восьмерка» стремительно скрылась.

Он по-хозяйски окинул взглядом груз и, взвалив на себя один из объемистых мешков, понес к стоящей неподалеку избушке.

Темно-серая лайка Волга на правах хозяйки уже обнюхивала подходы к таежному зимовью, выискивая старые и свежие следы лесных обитателей, побывавших здесь. Не найдя ничего подходящего, она побежала к хозяину и ласково вильнула хвостом. Все ее существо как бы говорило: «Что, хозяин? Опять мы с тобой будем охотиться?» Покрутившись рядом и не дождавшись ответа, она повернула в сторону стоящего неподалеку кедрача и степенно скрылась между стволов деревьев, чтобы проверить прилегающую к избушке территорию.

Поставив мешок в сенях, Васька приоткрыл дверь своего зимовья и оценивающим взглядом окинул помещение, определяя, все ли на месте. Убедившись в сохранности утвари, удовлетворенно хмыкнул, вернулся назад к вещам и принялся переносить их под крышу.

Не более пятнадцати минут ушло на обычную для него работу, после чего он сходил с чайником за водой, быстро развел костер из сложенных в поленницу дров и в ожидании присел на чурку.

Наслаждаясь торжественностью долгожданного момента, неторопливо достал сигарету, прикурил от огня и, глубоко вдохнув, произнес:

— Вот и дома! Еще один сезон начался!

Слова нарушили безмолвие тайги. Вздрогнув от своего голоса и будто ожидая чьей-то поддержки, Васька огляделся вокруг. Толстые стволы деревьев слегка прошумели игравшей на ветру вечнозеленой хвоей, радуясь его очередному возвращению под их кров.

Вглядываясь в очертания родных просторов, Васек наслаждался покоем древнего мира, мысленно шагал по охотничьим тропам, преодолевал переправы бурных рек, стоял на вершине белков и с высоты птичьего полета наблюдал за скрытой жизнью глухой тайги, в которой предстояло пробыть несколько месяцев. Как сухая губка впитывает в себя влагу, так и он воспринимал все очарование дикой природы, заметное только ему, представшее перед ним после продолжительного отсутствия.

Вдохнув полную грудь чистейшего воздуха, он словно стряхнул с себя груз накопившихся шлаков цивилизации, преодолел границу, разделявшую его до этого с родной средой обитания. Он был бесконечно счастлив, что вернулся сюда вновь, и, не скрывая своей радости, улыбался любой таежной пташке, пролетавшей мимо или щебетавшей где-то в густых кронах вековых деревьев.

Сладко потянувшись, сам того не заметив, воскликнул:

— Хорошо-то как, слышишь, Оля? — и осекся...

Васька вдруг понял, что с той минуты, как улетел вертолет, с ним постоянно была она, его любимая подруга... Каким-то отдельным чувством, в подсознании, она, Ольга, находилась рядом... Он ждал неисполнимого момента, что вот сейчас откроется дверь избушки и к нему выйдет она, радостная и счастливая...

За прошлый сезон Васька настолько привык к ее присутствию, что сейчас не мог представить себя одного...

Ольга была очень далеко, за сотни километров отсюда, и никак не могла очутиться рядом, как бы он этого ни желал.

Он с грустью вспомнил заплаканное лицо девушки, ее скромные мольбы взять с собой, как это было в прошлом году, но твердость характера и жесткость Васькиного решения были непоколебимы. Смирившейся со своей участью Ольге ничего не оставалось, как молча подчиниться и остаться дома. А поводом для «отстранения» послужила пренеприятнейшая история с козлом, в которую ее втянула Клавка. Ольга после этого пришла домой пьяная. На «похмелье» Васька произнес очень внушительную речь, заканчивавшуюся последним предупреждением:

— Оля, так больше продолжаться не может! Давай будем решать: либо жить — либо пить!

Смущенная и униженная собственным падением Ольга заливалась краской до кончиков ушей и молча лила слезы. Но эти женские уловки уже не действовали, и в заключение Васька вынес свой приговор:

— В тайгу со мной не полетишь, а останешься дома! Это будет для тебя последним испытательным сроком. Если за время моего отсутствия все будет нормально — распишемся. Если нет, ты знаешь, куда положить ключ от дома...

Сказал — как ударил молнией! Она не ожидала такого невероятного поворота событий: лучше бы поколотил... Запоздалые оправдания, клятвы, мольбы уже не действовали — Васька обиделся не на шутку.

Она смирилась, но все же, надеясь на лучшее, в оставшееся время пыталась всячески изменить критическую ситуацию и всеми правдами и неправдами добиться его расположения, но слово Васьки было твердо, как камень. В день вылета он не взял ее с собой к вертолету и, простившись на крыльце дома, повторил: «Помни мои слова...»

...Третья кружка бодрящего «купца» с домашними пирожками, настряпанными Ольгой в дорогу, придала сил и энергии. Ваське сразу захотелось приняться за работ}', что-либо делать или куда-нибудь бежать по таежным тропам. С удовольствием, докуривая сигарету, он крутил головой по сторонам, осматривая груз, определяя очередность распределения упакованных продуктов и всевозможных необходимых в тайге предметов, начиная от гвоздей и капканов и заканчивая керосином и маслом для чистки ружей.

Мелькнувшая на краю поляны тень отвлекла его, меткий взгляд узнал знакомый силуэт собаки, выбегавшей из таежки. Волга уже закончила обход своих угодий, проверила знакомые места и, возвращаясь к избушке, тащила в зубах добычу — небольшую белую кость, гладко обточенную вездесущими мышами.

— Опять домой пропастину несешь? — ласково заругался Васька на свою любимицу. — И так все костями завалила!

Распевную интонацию хозяина Волга приняла за одобрение, поэтому на бегу вильнула пушистым хвостом, с легкой трусцы перешла на шаг и показательно пронесла находку на свое место. Под навесом бросила кость на землю и, обнюхав ее еще раз, повернулась к Ваське. Весь ее спокойный и умный вид говорил: «Вот какая я хорошая, такую редкую добычу принесла!»

Васька обратил внимание на совершенно необычную форму принесенной собакой находки и, чтобы рассмотреть получше, подошел и присел рядом.

Кость не походила ни на одну из тех, что он видел у добытых им в тайге зверей. Форма сустава, толщина, угол изгиба совершенно не походили на ноги марала или оленя. А если вспомнить медведя, то с ним и вовсе не было никакого сравнения.

— Что это за гибрид? — обращаясь к собаке, недоуменно проговорил охотник и взял находку в руки. — Ты где это нашла?

Смотревшая на него сука вопросительно наклонила набок голову и, моргнув карими глазами, вильнула хвостом.

Еще большее удивление вызывал обломанный конец: почти ровный без оскольчатых зазубрин срез говорил о возможном переломе при жизни либо о вмешательстве человека после смерти. И очень похоже на удар острым предметом, возможно топором.

«После зубов хищника такие тоненькие косточки превращаются в крошку, значит, это не медвежья работа», — раздумывал он.

Въедливый характер следопыта, знающего в своей тайге почти все, требовал ответа, и охотник решил найти его во что бы то ни стало.

— Может быть, ты мне покажешь, где это взяла? А вдруг там еще что-нибудь лежит? — пытливо обращаясь к собаке, которая, в свою очередь, непонимающе продолжала моргать глазами, спросил он. — Покажи-ка мне то место, где это находится!

Васька положил кость на недосягаемую для собаки высоту, на поленницу дров, стоящую под крышей, тем самым начав небольшой эксперимент, заключавшийся в следующем: не достав лакомства, собака обязательно вернется на прежнее место, чтобы взять другую кость. Кость не может лежать одна — там наверняка есть еще. Вот тогда-то и выяснится, что за зверь отдал богу душу в этих краях.

Пока Волга сделала несколько безрезультатных попыток достать кость, он взял из мешка пару обойм к карабину, зарядил его, поманил собаку и пошел в ту сторону, откуда прибежала лайка несколько минут назад.

Увидев оружие, сука радостно взвизгнула в надежде на предстоящую охоту и, определив направление хозяина, засеменила легкой трусцой впереди.

Чтобы не потерять собаку из виду, Васька шел ускоренным шагом, а в некоторых местах, где было почище, переходил на бег.

Не сбавляя своего хода, Волга шла ровно, как по прямой линии, не отвлекаясь на посторонние запахи, не проверяя многочисленных корневищ деревьев. Периодически останавливаясь, сука поворачивала голову, проверяя, идет ли за ней хозяин.

Через пару сотен метров собака побежала быстрее и вскоре скрылась из виду. Васька понял, что это место находится рядом. Еще издали он увидел хорошо заметную группу высокоствольных кедров, которые в горделивом одиночестве расположились у края небольшой поляны, спускавшейся в шумный ключ.

Волга убежала в сторону деревьев, и поэтому внутреннее чутье охотника подсказывало — искать нужно именно там.

Чутье не обмануло, и вскоре он увидел то, что сразило наповал!..

Меж стволов деревьев лежал скелет человека, прикрываемый осенней травой, поваленной холодными белковыми ветрами.

Васька не поверил своим глазам. Чтобы убедиться в зримом, потрогал рукой легко поддающуюся кость ноги и только тогда понял, что это не сон.

Сопревшая одежда легко рвалась под пальцами, оголяя обточенные мышами кости. Выше пояса не было ничего: на возвышавшихся дугообразных ребрах кое-где свисали нити от съеденной с плотью рубахи.

Сохранившиеся, недоступные для мелких зубов внутренние жилы еще надежно скрепляли позвоночник и суставы конечностей, значит, останки человека лежат здесь не более года, по всей вероятности, с зимы. В летнее время его бы разорвал и съел медведь. Тогда возникает вопрос: почему труп был одет в легкую одежду?

Страшная картина отсутствия рук пугала своей тайной: ровный край кости подсказывал, что конечностей человека лишили специально, возможно, еще при жизни...

Пулевое отверстие в переносице было сквозным и просматривалось большой рваной дырой выхода возле левого уха. Скорее всего, оно и было причиной смерти.

«Но зачем? Когда? Кто? Почему?..» — крутились вопросы в Васькиной голове, но он не мог дать на них никакого определенного ответа.

«Только этого в моей жизни и не хватает! — с тоской посмотрев на останки, подумал охотник. — Стоит только передать по рации в контору, и прощай, охота. Начнется следствие, и еще неизвестно, чем и когда оно закончится. А ведь могут подозревать меня... Но почему никто не заявляет о потерявшемся человеке? Кто это? Как он здесь очутился?»

Отсутствие обуви на ногах натолкнуло на смешную версию: может быть, труп скинули сверху, с самолета или вертолета?

Васька закинул голову и посмотрел вверх: все сучья довольно разлапистого кедра были целы, а положение останков говорило о том, что если бы было падение, то труп никак не мог миновать векового великана, после чего бы последовал перелом длинных веток. Да и целостность скрепленного позвоночника и костей конечностей отклонила эту неправдоподобную мысль. А отчлененные руки, одну из которых притащила к избушке собака? Нет. Он был убит на земле.

— И что теперь будем делать? — спросил он у сидевшей неподалеку собаки.

Но на этот вопрос он уже знал ответ — во избежание лишних проблем останки надо закопать. Он один, собака говорить не умеет, а тайга большая! Никто никогда об этом не узнает! Вот только надо сходить за лопатой — не копать же руками.

Васька встал, привычно закинул за плечо карабин и, позвав за собой Волгу, пошел обратно к избушке, до которой было не более километра.

Взяв немного левее, он вышел на охотничий путик, по которому в прошлом году ходила Ольга, и неожиданно удивился: труп лежал в каких-то пятидесяти метрах от маршрута.

Этот факт насторожил и еще больше запутал. Василий остановился, перебирая в голове клубок путавшихся мыслей, но, не допуская назревавшее предположение, отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

Глянув на быстро падающее к горизонту солнце, Васька посмотрел на часы и, присвистнув от удивления, заторопился по натоптанной тропинке...

...Поздний вечер холодом тянущего с белков ветерка окутал потемневшую тайгу, легким дыханием подготавливая место для надвигавшейся черноты ночи. Безлунное, но звездное небо очистилось от редко бежавших облаков, предсказывая первоосенний заморозок — первый признак близкой многоснежной зимы.

Васька поежился от мысли о леденящем серебристом инее, который падет к утру на этот дикий край, передернул плечами и, в последний раз окинув чистый звездопад Млечного Пути, нырнул в дверной проем хорошо натопленной избушки.

Усевшись на край нар, закурил на сон грядущий. Вслушиваясь в звуки булюкающего на стене радиоприемника, медленно блуждал взглядом по бревенчатому срубу родной хаты и мысленно вернулся к закопанному сегодня человеку. Догоравшие в печи дрова бросали на потемневшие от времени стены блики рубинового пламени, просвечивавшие сквозь редкие и узенькие щелочки. Лишь одна дырка, свидетельство высокой температуры огня, ярко светила в прогоревшем железе, гоняя по помещению светлый луч.

«Ничто не вечно, — почему-то подумал Васька, — всему приходит конец! Что эта жестяная печка, что человек — все смертны! Умрет человек — закопают, прогорит печь — выкинут!»

Метавшийся по избушке отсвет пламени притягивал внимание и будто звал к разговору, стараясь отвлечь охотника от тяжких дум.

Затормозив взгляд на дружески подмигивающем в дырку огоньке, Васька почему-то засомневался, что боковое отверстие — след огня. В первую очередь прогорает верхняя часть... Да и печка не старая — отработала лишь пару сезонов.

Приблизился поближе — да это же след от пули!

Что-то дрогнуло внутри, комок горечи подкатился к горлу...

Стал внимательно рассматривать дверь, стены и нашел то, что искал: несколько хорошо замазанных землей пулевых отметин дырявили дерево насквозь!

Испарина выступила на лбу... Почему-то вспомнилась гильза, найденная в калоше, странно исчезнувшая обойма от карабина... И вдруг до него дошло!

Он понял — понял все!

2

Быстро перебирая ногами по бетонным ступенькам лестницы, Васька спустился с перрона на привокзальную площадь и уверенными шагами направился к своей «Ниве», стоящей в гордом одиночестве на стоянке. Позвякивая связкой ключей в такт ходьбе, думая о чем-то приятном, он улыбался уголками губ, скрытыми за небольшими стрелочками аккуратно подбритых острым лезвием усов.

Изредка бросая косые взгляды на редких в этот будний день пассажиров, спешащих к маршрутным автобусам, он старался отыскать знакомые лица людей, которые могли бы стать попутчиками.

Смирившись с мыслью о поездке в одиночестве, о чем он не слишком-то переживал, Васька подошел к машине и задержался на несколько секунд, открывая дверь. Торопливый цокот каблучков, а затем и приятный девичий голос заставил обернуться:

— Вы случайно не в город едете?

Он узнал ее сразу — это была та самая красивая незнакомка, которую Васька видел несколько минут назад на перроне. Среди разношерстной толпы она выделялась. Он даже приблизился к ней и слышал несколько фраз разговора, пока девушка общалась с подругой.

Приятное, миловидное личико, измученное непосильной ношей, состоящей из двух огромных сумок, оттягивающих хрупкие плечи, вопрошало о помощи. Густые, по-соболиному пушистые брови, изогнутые дугой удивления, нависали над большими карими глазами, притягивали естественным очарованием и ничуть не портили, а даже дополняли красоту чуть продолговатого лица. Слегка приплюснутый носик взволнованно шмыгал, раскрасневшиеся и залитые алым румянцем щеки выдавали скромность характера и неловкость от заданного вопроса. Падающая на лицо прядь черных волос мешала: девушка откидывала ее легким кивком головы, подчеркивая этим движением свою привлекательность.

Ошарашенный ее неожиданным вопросом, застигнутый врасплох, Васька даже не понял, что обращаются к нему. На несколько мгновений замешкавшись, он застыл в изумлении и смотрел ей прямо в глаза.

Девушка смутилась, отвела взгляд и, не дождавшись ответа, повторила вопрос. До Васьки дошло, о чем его спрашивают, он ответил согласием, почему-то сдерживая слегка сбившееся дыхание:

— В город.

— Подвезете?

— Конечно! — И, пошутив, добавил: — Тебя — хоть на

Марс!

Взяв у нее сумки, помог уложить вещи в багажник, суетливо забрался в кабину, открыл перед ней дверь и, пригласив на переднее сиденье, искоса и с удовольствием наблюдал, как она натягивает на оголившиеся колени голубенькую юбку.

Легко и чисто зажурчал двигатель, и Васька плавно выехал на главную дорогу. Желая завязать разговор с понравившейся ему незнакомкой, он спешно подыскивал и не находил нужную в этом случае тему. Потом вдруг как током обожгла внезапно вспомнившаяся «личная система» знакомства с прекрасным полом, не единожды проверенная на практике и всегда приводившая к колоссальному успеху. А заключалась она всего лишь в трех вопросах, задаваемых дамам, которые «поражали», потом «очаровывали и располагали», ну а затем «заинтересовывали».

Вася сразу же двинулся в атаку и, применяя первый, особенно важный тактический прием, как бы невзначай заговорил:

— Ну что, Олечка, окончила училище и едешь домой к маме с папой?

Она изумленно вытянула лицо — пуля попала в десятку. Не давая ей опомниться, он так же спокойно продолжал:

— Конечно, жизнь в городе не мед, да и с работой сейчас напряженка, а, чтобы без проблем поступить в институт, надо хотя бы пару лет практики!

Победа полнейшая! Оля была вовлечена в разговор и уже с интересом смотрела на своего нового знакомого. Подвергнутая внезапному натиску, она уже забыла спросить, откуда он знает ее имя, не догадавшись, что маленький секрет заключается в случайном подслушивании ее разговора с подругой, длившегося на перроне не более трех минут.

Черная полоса раскаленного июльским солнцем асфальта стремительно вращала колеса летящей на четвертой передаче машины, увозящей молодых людей, которые весело перекидывались между собой различными незначительными шутками, постепенно перераставшими в удовольствие от общения и радость от такой неожиданной встречи.

Ольга оказалось веселой и общительной девушкой, охотно отвечала на вопросы Васьки и на его шутки дарила белозубую приятную улыбку.

— Как мне повезло — спасибо вам, а то я и не знала, как добраться домой! — поблагодарила она.

— Во-первых, благодарить будешь потом, когда приедем, а во-вторых, может быть, перейдем на «ты»? Ведь я старше тебя всего лишь на пять лет!

Вновь возникшее удивление, алая краска на щеках и покорное согласие:

— Хорошо! Будем на «ты»!

Первое отделение Васькиного плана было завершено удовлетворительно, следовало переходить к «очарованию и расположению», и поэтому он лихорадочно соображал, что бы такое предпринять.

Внезапно остановившись на краю дороги, на вопросительный взгляд девушки коротко бросил:

— Посиди пару минут, я сейчас, — и быстро исчез за машиной.

Целью остановки была небольшая полянка, в изобилии усеянная белоснежными ромашками, как будто специально возникшими из ниоткуда для выполнения второй части его плана.

Собирая в руку тугие стебли, Васька не забывал поглядывать на сидящую в машине девушку, которая воспользовалась его отсутствием и торопливо прихорашивалась.

— Это... мне? — удивилась девушка, принимая ромашки и заливаясь краской смущения. С волнением, оглядывая белоснежно-желтое очарование природы, вдыхая дурманящий запах лета, Ольга хотела сказать, что это ее первые цветы, подаренные мужчиной, но, не в силах перебить рассыпавшегося в комплиментах Ваську, промолчала.

— Красивой даме — красивые цветы! — радовался Васька еще одной победе и, не давая девушке опомниться, продолжал свою атаку, одновременно соображая, чем бы ее заинтересовать. И нужные слова приходили на ум сами собой. — Была бы возможность, подарил бы тебе все эдельвейсы, растущие на белках!

— Эдельвейсы? А что это такое?

— О!!! — восторженно воскликнул он. — Это самые прекрасные цветы на земле. Растут высоко в горах, неудивительно, что ты их не видела. Цвет — радость для глаз, запах — вольный ветер!

Боковым зрением он заметил живой блеск, возникший в заинтересованных глазах, и понял, что совершенно неожиданно нашел тему для третьей части «своей программы». Не останавливаясь ни на секунду, Василий продолжал завлекать попутчицу голубыми далями.

— Весной они забивают собой все свободные места: поляны, луга. Некуда ступить ногой! Кажется, что перед тобой сиреневое море! В воздухе такой приятный аромат, с которым и сравнить-то нечего! Это надо просто видеть! А если забраться на вершину белка, то дух захватывает от такой красоты! — Он специально интригующе зацокал языком и от удовольствия прикрыл глаза, зная, что она в этот момент смотрит не на дорогу. — Словно птицей летишь! Просторы — на десятки километров! Красота гор, красота тайги — неописуемая! А голубые глаза озер, темные жилки ручейков и рек? Разве можно об этом рассказать? А олени, пасущиеся на лугах? Впрочем, я не поэт и не писатель, не могу передать того, что там есть и как это выглядит...

«Конечно, не писатель, — думала Ольга, — но рассказывает захватывающе! Просто интересно!» И уже вслух спросила:

— А ты что, турист? Любишь побродить по горам?

Усмехнувшись такому неожиданному крещению, Васька немного помолчал и, скосив взгляд на девушку, ответил:

— Нет. Я не турист. Я — штатник.

— Как это понимать? — удивилась она незнакомому слову.

— Охотник! Профессиональный охотник! — дополнил он, ожидая на сказанное реакции, которая не заставила себя долго ждать.

— А что, разве существует такая профессия?

— Мало того что существует! Но еще и процветает! Не хватает мест для всех желающих.

— Это значит, что ты собственноручно убиваешь животных, чтобы утолить свою страсть?

Ваську задели ее слова, но он как можно спокойнее стал объяснять:

— Убиваешь — очень грубо сказано! Я или отлавливаю, или отстреливаю, чем регулирую численность поголовья соболей на своем участке. — Он сам удивился своим словам, они прозвучали как-то неестественно, по-книжному. — В тайге все взаимосвязано: что положено природой и сколько положено — лишнего не будет. Все зависит от корма для того или иного вида. Впрочем, вкратце я тебе не могу объяснить — надо время, это слишком длинная история...

Последние слова были произнесены целенаправленно и с умыслом: впереди показались первые строения, конечный пункт для Ольги, где находился дом ее родителей. Надо было что-то предпринимать: Васька не хотел расставаться с девушкой и желал продолжения знакомства, поэтому перевел разговор:

— Как ты смотришь на то, что вечером мы с тобой встретимся?

Это была окончательная победа! Он сразу же заметил это по выражению ее лица. Но Ольга напущенно сдвинула брови и, едва скрывая радость от сделанного предложения, ответила распространенной фразой:

— Может быть, и встретимся — посмотрим на твое поведение! И без рук...

Васька согласно кивнул головой и совсем по-другому, серьезно спросил:

— Так где твой дом? Показывай!

Ольга приподняла руку:

— Вон за тем поворотом — мой переулок!

3

Медленно открывая глаза и приходя в сознание после отключения, Николай уставил остекленевший взгляд в потолок, который очень давно не видел побелки, и сам себе задал знакомый алкоголикам вопрос:

— Где я?

Ответом на это донеслось смачное чавканье. Медленно повернув голову на издаваемый звук, к своему ужасу, он увидел большую рогатую голову, неторопливо жующую потемневшее от грязи древнее полотенце, которым его жена Марья постоянно вытирала со стола.

«Ну вот, наконец-то я и помер! — с тяжестью на быстро бьющемся сердце подумал он и, жалея себя, закрыл заполнившиеся слезами глаза. Скорее всего, попал в ад! Только почему-то черти очень похожи на наших коров! Вот вчера с ними разговаривал — они выглядели совсем по-другому, а здесь же что-то не то! Надо проверить...»

Медленно подтянул руку к уху — дернул изо всей силы. Больно! Нет, это не сон!

Резко подскочив на старом потрепанном диване, в последние десять лет издающем звуки квакающей лягушки, ужаснулся: соседская корова Зорька, стоящая посреди комнаты, не только смаковала наполовину зажеванное полотенце, но и, подняв хвост, исправно исполняла свои природные обязанности по «минированию» лежащего на полу паласа.

Всегда и везде следующий за матерью полугодовалый бык Мишка, своей внешностью и силой напоминавший доброго скакового коня, стоял на кухне и, зажмурив глаза от удовольствия, доедал из большой кастрюли, стоявшей у порога, вчерашний, начавший подкисать борщ. Текущие с морды длинные и тягучие слюни свисали до пола.

Видимо, не найдя более подходящего места, пестрый петух Петька топтал на шифоньере белоснежную курицу, после чего, горделиво выпятив грудь, захлопал крыльями.

Еще две рогатые скотины, уже незнакомые Николаю по масти, мирно лежали на полу в спальне, медленно пережевывая жвачку. Рядом на кровати спала пьяная жена Мария, издавая такой вибрирующе-заливной храп, что дрожали оконные стекла.

Из сеней в избу в открытый проем двери выглядывали еще две головы.

Спасаясь от знойного солнца и досаждающих паутов, мирные твари спокойно заполонили дом. Они беспрепятственно вошли в калитку, оставленную открытой пьяным соседом Иваном, ушедшим с полчаса назад в магазин за очередной дозой водки. Забыв закрыть за собой дверь, он едва отошел от дома и через десять метров был сражен тяжелыми градусами, упав в придорожную пыль, сосед по-орлиному раскинул руки и, вдыхая ароматы сельского хозяйства, зычным баритоном путал сидящих на привязи дворовых собак.

Как сохатый во время гона, Николай проревел на всю хату утробным пропитым голосом:

— Ма-а-а-нь-ка-а! Вста-а-вай! Проспишь все хозяйство!

Мгновенно подскочившая на кровати жена, еще не проспавшаяся от продолжительного загула, оквадратила красные глаза и, крестясь рукой так быстро, что ее мелькание было едва видно, запричитала:

— Ой, Господи! О Боже!

Все пришло в движение! Застрявшие в узком проходе бычки, преспокойно лежавшие до этого в комнате, напуганные дикими воплями, скользили копытами по давно не крашенному полу и, напряженно приподняв хвосты, атаковали женщину «жидкой артиллерией».

Обезумевшая от страха соседская корова Зорька, не находя выхода, наматывала по комнате круги, накатывая на лирообразные острые рога попадавшие на пути вещи: черно-белый телевизор «Рекорд», сервант с находившейся в нем посудой, допотопный, хрущевских времен трельяж, зеркала от которого разлетались с сухим звоном.

Бык Мишка, с изумлением смотревший на мечущуюся мать, по всей вероятности, решил, что пора сматывать удочки. Но так как выход в сени был перекрыт его друзьями и собратьями по рогам, то он просто-напросто выпрыгнул в окно, нацепив на свою могучую шею застекленную раму.

За ним выскочил хозяин дома и, по-индейски размахивая руками, погнался за взлягивающим по огороду быком.

Коротконогая Мария, не сумевшая преодолеть преграду подоконника, орала во все горло изнутри дома, своим криком будоража всю улицу.

Пара годовалых поросят, преспокойно перекапывавших мясистыми носами хозяйские грядки, радостно бросилась впереди погони, возбужденным хрюканьем указывая Михаилу дорогу, которая внезапно закончилась невысоким покосившимся забором.

Взбешенный Николай, прихватив попавшийся под руку увесистый лом, догонял нарушителя границ. Так как времени на раздумье у быка не было, он забодал возникшую преграду, подцепив на мощные рога пролет забора.

Процессия вырвалась на свободу в то самое время, когда Васька только свернул с главной дороги в тот же переулок. Он быстро направил машину в сторону. Молодые люди с недоумением и любопытством смотрели на происходящее, а когда мимо «Нивы» проскочил бык в раме, чудом не зацепив машину, Васька облегченно вздохнул, порадовавшись его величеству случаю.

Мгновенно переменившаяся в лице Ольга закрыла ладонями наполнившиеся слезами глаза. Васька непонимающе смотрел на девушку и пытался выяснить, что произошло.

— Пожалуйста, поедем отсюда, я потом все объясню.

Когда он остановился вновь и, заглушив двигатель, дотронулся мозолистой рукой до волос девушки, она вдруг уткнулась Ваське в плечо, всхлипывая, выдавила:

— Это был мой отец!

И как всегда бывает с людьми в тяжелые минуты жизни, рассказала о давно наболевшем. Так Василий узнал, что ее родители алкоголики, что последние годы жизни в доме были невыносимы из-за пьяных оргий, а два года учебы в училище были лучом света в кромешной тьме.

— Я вообще не хотела возвращаться домой, а сейчас уже точно не вернусь. Родных нет, подруги поразъехались. Что мне остается делать? — Как бы отвечая на свой вопрос, сказала: — Поеду назад, в город, может быть, там найду хоть какую-то работу...

Постепенно успокаиваясь, она отвернула припухшее лицо и, подсушивая слезы белоснежным платком, добавила:

— Ты извини меня, расплакалась как рева-корова, навялила свои проблемы. — Немного помолчав, попросила: — Вася, увези меня назад на вокзал, я тебе заплачу!

Васька, покачав головой, усмехнулся, но сразу ничего не ответил. Он долго смотрел вперед, обдумывая сказанное. Он всегда так делал: слушал, обдумывал, а лишь потом отвечал.

Ольга понравилась ему: ее внешность, чистота, скромность, приятная улыбка привлекли за непродолжительное время знакомства. Может быть, это та, кого он ищет? Та, о ком он думал во время своих скитаний по тайге, чей загадочный образ выплывал в сознании долгими вечерами, та единственная, кто сможет его осчастливить, кто будет его ждать?..

К тому же стечение таких неожиданных обстоятельств, действовавших в его пользу... «Может быть, стоит рискнуть, попробовать? Ведь если я с ней расстанусь сейчас, то больше не увижу никогда...»

— Увезти назад до вокзала — не проблема, — начал он, медленно переведя взгляд на ожидающие его глаза. — Но что ты сейчас там будешь делать? Поезд пойдет только через сутки, и тебе придется куковать около двадцати часов.

Ольга уныло опустила глаза и тяжело вздохнула.

— Поедешь ко мне домой?

— К тебе — это куда?

— В соседний поселок. Я там живу.

— А жена?

— Нет у меня никакой жены. — И уже с грустью: — «Ни жены, ни детей, ни коня...» Это я так, слова из песенки. Подождешь поезда, а утром поедешь. Обещаю, что все будет нормально, как ты там говоришь: «Без рук и без ног»... Вечером посидим, поговорим, к тому же ты мне обещала встречу сегодня вечером! Так как?

Она молчала, подчиняясь безысходности положения, и только лишь шумно вздохнула, когда Васька плавно тронул машину с места.

4

— Проходи, осматривайся, будь как дома! Налево за кухней — твоя комната. А я пойду машину загоню, — сказал Васька и, как всегда проворно перебирая ногами, выскочил на улицу.

Медленно шагая по прихожей, Оля с любопытством посмотрела в дверной проем, ведущий на кухню, и оценила взглядом утварь в холостяцком обиходе.

Кроме холодильника «Бирюса», видавшего еще мамаево побоище, двух деревянных самодельных столов хрущевских времен и двухконфорочной газовой плиты, не было ничего. Но для себя девушка отметила, что все находится в идеальной чистоте.

Раздвинув отутюженные шелковые шторки, Ольга прошла в предложенную ей комнату. Старательно заправленная двуспальная кровать, на покрывале которой не было ни одной складочки, с двумя белоснежными, уложенными по старинке, «квадратиками», подушками, так и манила к себе, предлагая блаженный отдых.

На небольшом столе темной полировки стояли и лежали немногочисленные вещи: зеркало, электробритва, шампуни, флаконы с одеколоном.

Прислушиваясь к звукам работающей во дворе машины, Оля заглянула в гостиную, где все находилось на своих местах и блестело чистотой и аккуратностью.

«Небогато живут охотники, — думала она, — но зато так все чисто! Даже не верится, что у него нет женщины!»

Заслышав приближающиеся шаги, поспешила в свою комнату и, прикрыв за собой шторки, принялась вскрывать одну из своих сумок, доставая необходимую одежду.

Он сразу же прошмыгнул на кухню, забрякал крышками кастрюль, «прогрохотал» сковородкой и, щелкнув дверкой холодильника, принялся за приготовление коронной холостяцкой еды — глазуньи. Разбивая на шипящую маслом чугунную посудину яйца, громко, чтобы ей было слышно, спросил:

— Баню растопить?

— Нет, не стоит беспокоиться, — ответила она где-то рядом, уже переодевшись и появившись в кухонном проеме.

Блузку заменила простенькая футболка, плотно обтянув ее кошачью фигуру с тонкой талией и многообещающей грудью. Взамен юбки появились спортивные эластиковые штаны, выделяющие ее стройные ноги и упругие бедра.

Закалывая за маленькие ушки пряди волос, Оля приподняла руки кверху, вытянулась всем телом, еще больше подчеркивая свою статность.

Вывалившееся из Васькиных рук яйцо плюхнулось на носок ботинка и, издав чмокающий поцелуй, желтой слизью потекло на пол. Окаменевшей челюстью он пробормотал про дырявые руки, горячую сковородку, не сводя с девушки глаз, чем вновь вогнал Ольгу в краску.

— Давай я похозяйничаю!

Через каких-то полчаса они уже сидели за столом, заставленным нехитрыми закусками, для чего Оля выпотрошила одну из своих сумок и, достав из нее редкие в этих краях помидоры и разные другие деликатесы, с грустью пояснила:

— Маме везла...

Он же торжественным охотничьим жестом достал бутылку водки, и, поставив на стол, кивнул на нее:

— Как ты смотришь на это?

Оля неопределенно качнула головой, подняв палец, попросила подождать. Удалившись в комнату, порылась в своих сумках и, возвратившись, передала ему «Амаретто».

Васька удивленно чмокнул губами, разлил по стопкам.

— За знакомство! — просто, с улыбкой сказал он и посмотрел на нее прямым взглядом, от которого она вновь покраснела.

С явным удовольствием выслушивая его похвалы насчет отменного приготовления блюд, Ольга не знала, куда деться, и, чтобы хоть как-то остепенить красноречивого искусителя, перевела разговор на другую тему:

— Скажи мне честно — ты все врешь?

— Ты о чем?

— Что ты охотник, улетаешь в тайгу на полгода, добываешь соболей?

— Ты мне не веришь?

— В таком случае, где твои трофеи, шкуры, рога и все прочее? — с хитростью посмотрев на него, спросила она. — Почему их нет на стенах?

Поняв причину ее настороженности, он усмехнулся:

— Это ты, наверное, крутых фильмов насмотрелась про западных охотников. Все трофеи — на стене! Или у начальников в кабинетах. — Немного помолчал. — У нас все не так. Простому охотнику положено все отдать государству. Ну а насчет рогов — женюсь, жена поможет!

— Нетели ты для себя вообще ничего от тайги не оставляешь? — удивилась она.

— Кто его знает. Может быть, и оставляю... А хочешь — фотографии покажу?

Он достал альбом и с удовольствием стал показывать снимки.

— Тайга — моя любимая тема! О ней могу рассказывать целую неделю.

Васька был хорошим рассказчиком.

Оля слушала и переносилась в царственный мир восточносаянской тайги, где человек остается один на один с природой, живет и выживает в различных критических ситуациях.

Простая речь Васьки действовала на Ольгу гипнотически. За время короткого знакомства из простого водителя-острослова Вася вырос до мужественного, сильного, стойкого человека. Он продолжал расти в ее глазах, вызывая уважение, признательность и что-то еще, чего Оля не могла пока объяснить...

Однако, не забывая о столе, он прервал свои истории, вернув девушку в реальность.

— Третий тост за любовь! — повторил он где-то услышанную фразу и не моргнув глазом соврал: — Надо целоваться!

— А это обязательно? — покраснела она.

— За любовь — да! — опять настаивал он.

— А разве у нас есть любовь? — уже прошептала она, почувствовав легкое головокружение.

— А как думаешь ты? — приблизив свое лицо к ней, тихо спросил он и стал медленно приближаться губами к ее чуть приоткрытым и подрагивающим от волнения губам...

Она не отвела лица, а просто закрыла глаза в ожидании...

Вася, как всегда, проснулся рано, с первыми лучами заглядывающего солнца.

Посмотрев на часы, усики которых показывали половину седьмого, он осторожно освободил плечо от Ольгиной головы и, приподнявшись на локте, стал смотреть на спящую девушку.

Она была прекрасна! В эту минуту ее лицо напоминало совсем юную девочку и дышало нежностью и очарованием. Мелко подрагивающие пушистые ресницы, сомкнутые глаза под густыми черными бровями придавали внешности неповторимую красоту. Разметавшиеся по подушке волосы нисколько не портили ее, призывали погладить себя рукой.

Васька медленно протянул руку. Дотронувшись до волос, осторожно, прядку за прядкой откладывал за спину, оголяя покатые плечи и упругие, оканчивающиеся коричневыми изюминками груди.

Васька вдруг подумал о том, какой дорогой подарок подарила ему судьба. Эта встреча была наградой за время бродяжничества по тайге, черные, томительные ночи одиночества. Он верил и не верил своему счастью, так внезапно ворвавшемуся в его жизнь...

Большая стрелка часов дала знать, что пора идти на нескончаемую работу. Стараясь не шуметь, позавтракал остатками вчерашнего пиршества. Написал коротенькую записку, еще задержал взгляд на счастливо спящей Ольге и вышел из дома.

Набрал полную грудь прохладного утреннего воздуха, улыбнулся. Сидевшая в вольере Волга приветственно взвизгнула и помахала хвостом, но он как отрезал:

— Теперь тебя будет кормить хозяйка!

Сказав эти новые для своих ушей слова, заспешил по поселковой улице к промхозовской конторе.

Весь день Васька был сам не свой, он ежеминутно оглядывал «стоявшие» на одном месте стрелки часов. Мрачно смотрел на медленно движущиеся стволы деревьев, входящих в раму шуршащих пил и выходящих оттуда готовым пиломатериалом, машинально откидывал пахнущие смолой доски. Он был, как никогда, задумчив и молчалив, на шутки мужиков отвечал невпопад.

— Не заболел ли? Или что случилось? — спрашивали они поочередно.

Все прояснилось, когда на пилораму зашел Васькин сосед. Егорка разогнал туман дырявой шапкой, рассказав о молодой бабе, привезенной вчера из города. Напарники, недолго посмеявшись над Васькиными застойными временами, прожитыми в одиночестве, отпустили его с работы намного раньше положенного.

Возвращаясь, он не шел, а летел на крыльях. Он боялся мысли, что все это может оказаться сном, и, возвратившись в стены недавно выстроенного им дома, никого там не найдет, кроме дикой тоски и страшного одиночества...

Еще издали он увидел мелькнувший в окне дома знакомый силуэт. Ольга встретила его у порога своей очаровательной улыбкой. Из кухни доносились запахи чего-то очень вкусного.

— Как дела?

— Да пока что хорошо, вроде бы успеваю. Хотя время уже поджимает. — Она искоса посмотрела на настенные часы.

— Ты что, куда-то торопишься?

— Скоро поезд, — как-то тихо проговорила она, — пора собираться!

— Ах, вот ты про что! — нараспев протянул Вася. Подойдя к ней, взял крепкими, жилистыми руками за плечи и, притянув к себе, обнял: — Никуда ты не поедешь, останешься здесь. Это будет твой дом!

— Ты это... серьезно? Ты хочешь этого?

Вася несколько минут помолчал и подтвердил:

— Как никогда!

Из дневника Ольги:

«Июль. Моя жизнь круто переменилась: вместо того чтобы в настоящее время находиться под крылом моей мамочки, я сижу в совершенно другом доме и лишу эти строчки. Думала ли я еще вчера, что со мной произойдет за несколько часов и меня увезет “рыцарь на белом коне”? Конечно нет! Но элю произошло!..

Мне приснился прекраснейший сон, какого я не видела никогда в жизни! Я стояла на вершине очень высокой горы, и вокруг открывалась такая красота!

Под ногами — огромная долина, а на ней — цветы. Те цветы, про которые мне все рассказывал Вася. Они заполонили все вокруг и были похожими то на белые ромашки, то на лилии, то на красные бутоны роз.

По лугам бродили диковинные, неизвестные животные и позволяли трогать себя руками.

Удивительные запахи наполнили воздух благоуханием. От них кружилась голова, а душу заполнило чувство восторга, от которого хотелось петь, летать, радоваться и вообще делать детские глупости...

Потом появился Вася и поманил к себе рукой. Я шла к нему, а он отступал; я шла быстрее, а он все быстрее удалялся, пока не исчез совсем, оставив меня посреди луга с прекрасными цветами...

...Вася предлагает мне остаться у него, и, хотя я понимаю, что это выглядит очень неприлично, принимаю его предложение, потому что мне некуда деваться. Но честно скажу, что он мне очень понравится. Я перешагиваю границу своей дальнейшей жизни с чувством радости и надежды».

5

Что может занимать профессионального охотника, когда он дома, а не в тайге? Конечно же тайга! А вернее, подготовка к предстоящему сезону.

В сенях дома с каждым днем растет куча вещей, необходимых для промысла.

Аккуратно уложена в мешки одежда, рассортированная по комплектам от простых штанов до рукавиц. В ящиках — железо: несколько десятков капканов, скобы, гвозди и разделки под печные трубы. Отдельно от железа — двойные стекла в рамках, хорошо удерживающие тепло в сорокаградусные морозы, керосиновые лампы и стекла к ним.

Большую часть груза занимают продукты, начиная с хрустящих сухарей в мешках и заканчивая тяжелыми ящиками с тушенкой и сгущенкой. Все выдано промхозом за самую низкую, копеечную цену. Хорошая жизнь была у охотников в последние, счастливые годы доперестроечного времени.

Широкие камусные лыжи, отлично сделанные на заказ, занимают особое место. После тщательного осмотра и подгонки юкс к ичигам Васька тут же упрятал их в брезентовый чехол, поставив в блокнотике птичку.

Этот блокнотик, окрещенный Васькой «ходовой портянкой», играет немаловажную роль в жизни охотника. Сверяясь по заранее подготовленному списку, он хмурит брови и морщит лоб, что-то подсчитывает, своим серьезным видом веселя Ольгу. Она обвивает руками его шею и, улыбаясь, шепчет на ухо:

— Тебе не охотником, а бухгалтером надо быть!

— Тут станешь не только бухгалтером, но и экономистом. Все надо предвидеть! В тайге магазина и промхоза нет, дядя не подкинет!

— И куда ты столько набираешь, ведь тут продуктов на целую армию?

— На армию — не знаю, но мне на полгода хватит, — подтверждает Вася с улыбкой, — может, еще и про запас останется!

— На полгода?! — недоверчиво переспрашивает Ольга. — Ты будешь в тайге пол год а?!

— Ну, шесть месяцев — слишком много. Возвращаемся обычно в декабре.

— А как же я? — потухает она. — Что я буду делать без тебя?

— Вот в этом и кроется весь секрет: дождешься — поженимся, а нет... — Он не договаривает и смотрит в глаза, как будто выискивает в них что-то.

О том, что Вася привез себе невесту, знала вся округа и поэтому горела жаждой посмотреть на молодую особу, скрывавшуюся за стеной новеньких тесовых ворот. Даже самая любопытная из всех, жена Егора, общеизвестная болтушка Клава, всегда и везде сующая свой конопатый нос, не могла сказать чего-либо вразумительного. Васька тщательно оберегал свою любовь «от дурного глаза» и всячески уклонялся от пронырливой бабенки, несколько раз прибегавшей то за солью, то за деньгами, то еще невесть за чем, не пуская ее дальше крыльца.

Естественно, что всем было любопытно, когда Ольга появилась на людях и, приветливо улыбаясь и здороваясь со встречными, направилась в сторону сельской лавки. Позади нее слышалось оживленное шушуканье бабушек на скамеечках. Клава, завидев Ольгу из окна своего дома, подхватила под мышку видавшую виды большую хозяйственную сумку, участницу многократных боев с несговорчивыми соседками, и, забыв про закипающую на плите кашу, помчалась вслед за Ольгой.

Продавщицы отпускали товар молча и, заискивающе улыбаясь, завидовали не только привлекательности Ольги, но и неожиданному счастью, привалившему ей: Васька считался одним из самых достойных в поселке холостяков, неизвестно почему отвергавшим многочисленные знаки внимания со стороны женского пола.

Запыхавшаяся Клава, ужасно обрадованная встречей с девушкой, нарушила напряженную тишину магазина и, воспользовавшись моментом для знакомства, обрушила на Ольгу водопад слов.

За весь непродолжительный отрезок пути домой девушка узнала очень многое. Теперь она знала, кто из живущих на этой улице охотников добывает соболей, в каком количестве; что бабка Егориха — колдунья и еженощно заставляет своего деда кататься на козле; а два года назад какой-то Тимоха упер у нее из огорода лейку и сделал из нее самогонный аппарат.

Ольга незаметно косилась на Клавкину сумку, в которую, по ее словам, был вшит обломок кирпича — «для весу сказанных слов» с несоглашавшимися собеседниками.

Но, судя по реакции редких прохожих, попадавшихся на их пути, все были согласны: мужики и женщины «лепили» на свои лица улыбки и почти в поклоне приветствовали:

— Здравствуйте, Клавдия Митрофановна!

Проходя мимо своего дома, Клава повела носом и, прервавшись на полуслове, попыталась изобразить из себя идеальную хозяйку:

— У какой-то вороны каша горит! — И тут же продолжила свой длинный рассказ, подходя вместе с девушкой к ее дому.

Услужливо приоткрыв дверь, пропустила хозяйку и юркнула следом, выпытывая тайную информацию о молодой жизни Васи и Оли.

Она проследовала бы и дальше в дом, но на крыльце внезапно возник хозяин, который неприветливо пошевелил усами.

— Ой, подруженька, извини, у меня же дома дела ждут! Потом встретимся и еще поговорим! — стреляя глазками в сторону Васьки, до недавнего времени бывшего ее любовником, проговорила она и скрылась за воротами.

В свободные минуты Оля подходила к вольере, в которой сидела Волга, возмужавшая за время промысловых сезонов матерая сука. Своим телосложением, мастью и спокойствием характера она сильно походила на волчицу. При первой встрече девушка подумала, что за сеткой и в самом деле сидит зверюга, но звонкий собачий лай развеял сомнения.

Между ними с первых дней завязалась дружба, так как Оля всегда припасала для Волги лакомый кусочек, остававшийся после обеда. Когда Васька отсутствовал, Ольга заходила в вольеру и ласково гладила собаку по шелковой шерсти. Волга клала голову к девушке на колени и, закрыв глаза от удовольствия, слушала приятный голос, как будто понимая человеческую речь:

— Когда будешь с ним в тайге, помогай и оберегай своего хозяина от нападения зверей, не отлучайся надолго, и вообще...

Что такое «вообще», Оля представляла с большим трудом и не знала, от каких зверей надо оберегать, потому что ни разу не была в большой тайге.

Увидевший их вместе Васька удивился:

— Как это она тебя к себе подпустила? Обычно чужих людей она просто не замечает.

Оля пожала плечами:

— Но я же теперь не чужая... Она узнает свою хозяйку.

Волга помахивала хвостом и пыталась выскользнуть на свободу, но тут же, получив резкий окрик Васьки, послушно возвращалась назад.

— Почему ты ее не выпускаешь? — заступилась за собаку Оля.

— В тайге набегается!..

Поводом для запрета послужил случай, поссоривший Ваську с соседями. Это случилось несколько лет назад и давно поросло былью, но табу на свобод}' сохранилось. Причиной ссоры послужил сиамский кот, увалень и любимец Натальи Георгиевны, жившей через два дома от

Васьки. Она была председателем сельского совета и ярой защитницей коммунистической партии, не воспринимала никакой правды, кроме своей, всегда готовая сражаться за нее до пены у рта.

Внешностью и голосом она сильно напоминала тявкающую на ветер собачонку, за что и получила прозвище Болонка. Что же касается Васьки, то, поговорив с ней всего лишь один раз, он всячески избегал встреч с представительницей власти, втайне думая, что настоящее место для нее — Овсянка под Красноярском.

Приобретенный в районе маленький котенок Барсик вырос в огромного кота и под чутким надзором любящей хозяйки превратился в хозяина улицы. Вскормленный до размеров месячного поросенка, он напустил страх не только на котов и кошек, но и на соседских собак.

Внезапно прыгая с высокого столба хозяйских ворот, он издавал дикий вопль и впускал острые когти в загривки спокойно пробегающих мимо противников, никак не ожидавших нападения. За очень короткое время он отвоевал свою территорию и с удовольствием наблюдал, как все поселковые собаки обегают улицу стороной, не желая связываться с сумасшедшим котом.

Этому дерзкому нападению подверглась и Волга. Молодая и неопытная, она попросту поджала хвост и, жалобно поскуливая, ретировалась к Васькиным ногам. А кот, важно вышагивая к скамейке, сел рядом с хозяйкой и с грозным мурлыканьем выслушал ее одобрительные возгласы:

— Ай да Барсик, ай да молодец!

Прошел год, Волга сходила с Васькой в тайгу и, пройдя большую школу, научилась многому. В один из теплых и солнечных дней состоялась ее встреча с Барсиком.

Почуяв весну, народ высыпал на улицу и, греясь в лучах небесного светила, кучковался по группам: мужики с мужиками, а женщины с женщинами.

Васька, отпустив на волю засидевшуюся за зиму Волгу, потихонечку застучал ломиком по скопившемуся на тропинке весеннему льду.

Собака по дороге порезвилась, прошвырнулась по соседским помойкам, нашла добрую кость и засеменила к дому. Обратный путь соболятницы проходил мимо того злосчастного места, где королевствовали Барсик и его важная хозяйка. В тот момент Наталья Георгиевна рассказывала разинувшим рты бабам, как ей делали «химию» в районной парикмахерской.

Кот, увидев бегущую собаку, сузил голубые глаза и приготовился к нападению.

Насмешливо и с ехидцей председательница крикнула:

— Сосед! Убери собаку, а то Барсик ее порвет!

Она хотела сказать что-то еще, но последние слова застыли на губах: котяра уже летел на собаку с дикими воплями, предвещавшими нечто ужасное и трагическое.

Волга спокойно бросила кость и, сделав резкий выпад навстречу летящему коту, ловко сомкнула челюсти на его толстой шее. Несколько резких рывков головой из стороны в сторону — и все кончено. Разжав пасть и равнодушно посмотрев на «зевавшего» кота, сука вновь подхватила свою косточку и как ни в чем не бывало побежала дальше.

Далее произошла самая обыденная сцена: женщина орала на всю улицу и плевалась слюной, как марал во время гона, которому не досталась маралуха. За какие-то полчаса Васька узнал все, что о нем думает взбесившаяся соседка. Хотя дело до милиции не дошло, Волга с тех пор больше не покидала своего места.

...А пока что Васька ласково потрепал любимицу, кормилицу и соболятницу за ухом и сказал:

— Ничего, милая, осталось совсем немного. За осень набегаешься...

В один из дождливых вечеров Ольга заскучала. Сидя у окна, она с грустью смотрела на мелко моросящий дождь, на размытые очертания опустевшей улицы.

— Отчего принцесса загрустила? — пытаясь приподнять настроение подруге, спросил Васька.

— Родителей вспомнила. Как они там? Хотелось бы увидеться...

— Какие могут быть проблемы! Завтра же едем к ним! — объявил он. — К тому же впереди выходной день!

Всю дорогу она сидела как на иголках и по мере приближения к дому волновалась все больше и больше. Но, увы, безрадостная картина повторилась и на этот раз: их встретило тихое застолье с утра похмелявшихся родителей и собутыльников.

Подвыпившая мать доброжелательно приглашала к столу, на котором красовалась початая бутылка, а из закуски воняла подкисающая прошлогодняя капуста, сдобренная передавленными огурцами.

Отец старался казаться важным и, покачиваясь из стороны в сторону, дышал перегаром. Знакомясь с новоявленным зятем, протягивал Ваське давно не мытую руку. Оправдывая свою спившуюся персону, он пытался разрисовывать свою «трудную жизнь».

Но Ваське и так было видно, до чего докатилась в недалеком прошлом уважаемая семья, державшая отличное по сельским меркам хозяйство и работавшая от зари до зари как на производстве, так и дома. Он ничем не выдавал своего отношения и с напускным удовольствием разговаривал с родителями. А Оля, стыдясь своих предков, удалилась с матерью в соседнюю комнату и о чем-то долго разговаривала с ней.

Ваське начали надоедать пустые речи Николая и его дружка, говоривших об одном и том же: в каком магазине водка дешевле и где она качественней. Ему пришлось удовлетворить просьбу отца съездить в магазин и взять «литру» на свои деньги. Сразу же став «хорошим зятем», он усмехался, но все же предпочел молчать, как всегда делал в подобных случаях.

Не желая обижать «тестя», он выпил пару стопок за знакомство и «процветание дальнейшей жизни» и в ожидании Ольги, собиравшей с собой необходимые вещи, скромно кивал головой, соглашаясь с собеседниками.

Наконец-то дождавшись ее, с радостью подхватил небольшой чемодан и поспешно вышел к машине.

Вся честная компания вывалила следом проводить.

Отец, придерживаясь за забор, горделиво выхаживал около машины, бросал любопытствующим соседям торжествующе:

— У меня зять с машиной!

И, наклонясь над Васькиным ухом, тайно выпросил еще на «литру». Удовлетворенный суммой, полез целоваться, обещая скорый приезд в гости.

Как только дом скрылся из виду, Ольга с горечью сквозь слезы выдавила:

— Вот так было всегда! Но в последнее время все хуже и хуже, загулы затягиваются... Что делать?

Он промолчал, про себя подумав, что теперь уже ничто не поможет.

Километры дороги летели под колеса, отдаляя Ольгу от родителей и старой жизни, приближая к новому, как ей казалось, светлому будущему. Вытерев последние слезы, она глубоко вздохнула и, посмотрев на Ваську, улыбнулась:

— Но жизнь-то не кончилась?

Он ответил изгибом уголков губ, как бы подтверждая:

— А ты в этом сомневаешься? Не переживай, думай о хорошем, и все будет нормально! Все только начинается!

Из дневника Ольги:

«Еще раз благодарю судьбу за то, что свела меня с таким хорошим человеком, как Вася! Чувствую, что с каждым днем он становится все ближе и родней... Что бы я сейчас без него делала?»

6

Стремительным полетом гусиной стаи, спешащей весной в родные места гнездовий, пролетели два месяца — июль и август. Месяцы счастья, любви, взаимопонимания. Практически все дни походили друг на друга: Васькина работа, счастливая улыбка ожидавшей его Ольги, нежные поцелуи, долгие разговоры обо всем на свете, ласки девичьих рук...

Казалось, что этому не будет конца, и все будет длиться вечно, но на лицо девушки накатывалась легкая тень, когда она думала о предстоящей разлуке, об одиночестве на протяжении нескольких месяцев...

И этот день настал...

Совершенно неожиданно Васька просто, как будто ничего не происходит, объявил:

— Послезавтра вертолет. — И уже для себя, подставляя к общей куче подготовленного груза канистры с керосином и бензином: — Вроде бы все приготовил, завтра получить договор, оружие, патроны, а потом...

Взглянув на побледневшую Ольгу, стоявшую рядом, протянул руки и обнял девушку за плечи, прижимая к себе:

— Что ты? Все нормально, привыкай! — успокаивал он ее, вытирая ладонью побежавшие слезинки. — На твою ответственность оставляю дом, будешь жить и ждать. Раз в неделю приходи в контору на связь, будем разговаривать, что-нибудь про любовь расскажешь... — уже шутливо, стараясь приподнять настроение, улыбнулся он.

— Тебе хорошо говорить — ты привык! А у меня знаешь что сейчас на сердце делается?

— Представляю... У меня тоже так было, когда полетел первый год...

— А с тобой можно... полететь? — неожиданно спросила она, с мольбой глядя в его глаза.

Он удивился такому вопросу и, немного помолчав, ответил:

— Но ведь тайга — это не проспект Мира в Красноярске! Это ежедневный труд от зари до зари — не каждый мужик выдерживает такую нагрузку!

Большие снега, да такие, что ты себе даже представить не можешь! А холод, от которого лопается железо? А отсутствие цивилизации? Кроме приемника — ничего!

— Не пугай, не боюсь! Хочу с тобой хоть на край света!

Васька помолчал, не зная, что и предпринять. С одной стороны, если хочет, можно взять. Но с другой — почти городская, слабая и хрупкая — не выдержит! А как ее потом оттуда доставлять, если захныкает? Да и как попасть в тайгу? Ведь в вертолете, иной раз загруженном до предела, не найдется места. Летчики будут против! И директор не допустит...

— Нет! — отрезал он. — Нельзя! Останешься дома! Всего лишь до Нового года. Ты и не заметишь, как время пролетит!

В ответ Ольга тяжело вздохнула и, ничего не сказав, удалилась на кухню...

Как было заведено с незапамятных времен неписаными законами промысловиков, за несколько дней до заброски в тайгу почти весь коллектив промхоза впадал в загул. Празднуя начало нового охотничьего сезона, самого важного события в года, желанную встречу с родными просторами распределенной по участкам тайги и предстоящее уединение от порядком надоевших жен и цивилизованного мира, штатники «догонялись», напитывая свой организм спиртным перед длительным воздержанием.

Парализованный промхоз прекращал какую-либо деятельность. Воздерживались лишь охотовед и товаровед, выдающие лицензии и оружие с патронами. Но, несмотря на загульные дни, спецпомещения с удесятеренной силой гудели мужскими голосами; в пьяном угаре промысловики наперебой рассказывали друзьям о тонкостях охотничьего дела, об особенностях угодий и обо всем, что только может рассказать набравшийся храбрости охотник. Гонцы носились в ближайший магазин и, уже не таясь строгого директора, тащили очередную порцию водки, которая громко позвякивала в карманах или в обычной хозяйственной сетке.

Понимая важность момента, директор не наказывал никого и на все смотрел сквозь пальцы, следя только за тем, чтобы мужики покинули территорию и перебирались по домам. Для этого он отправлял своего охотоведа на «разгон демонстрации», последний тут же бежал исполнять указание. Разгулявшиеся охотники покидали помещение кузницы или столярки, а через пять минут вновь собирались либо в гараже, либо в жестяночном цехе.

Осознав, что мужиков выкурить практически невозможно, он просто обходил веселившихся и отводил взгляд в сторону, как будто не замечая их.

Васька не был белой вороной и тоже выпивал вместе со всеми, но, более ответственный по своему характеру, знал меру и вовремя покидал разгорающиеся мероприятия, а при получении оружия всегда имел трезвую голову и в нормальном состоянии доставлял домой казенные «Белку» и СКС.

Выйдя из дверей конторы, Вася заспешил было домой, но, к своему неудовольствию, заметил знаменитую семейную чету — соседку Клаву, сопровождавшую своего Егора домой. Изрядно захмелевший муж едва перебирал ногами и почти полностью навалился на жену, изгибающуюся под тяжестью тела вербой на ветру. Ей мешали ружья, висевшие на ее спине, и поэтому Клавка почти кричала на всю улицу:

— Да шевели ты ногами, ирод окаянный, а то сейчас снесу башку прикладом!

Вася хотел было повернуть назад и незаметно перебраться на другую улицу, но уже был замечен обрадованной соседкой, завизжавшей от радости:

— Вася, помоги!

Пришлось помогать. Пока дошли до дома, Кяава уже зазвала в гости на тихий и скромный вечерок, где будет еще несколько человек, тоже хорошо знакомых Ваське охотников, вместе с женами. Зная нрав и крутой характер соседки, которая не могла жить без приключений, он долго не соглашался, но настойчивость соседки перетянула.

Ольге он сказал:

— Пойдем, познакомишься с женами — будет к кому обратиться в случае чего, пока меня не будет.

О чем могут разговаривать собравшиеся вместе охотники-профессионалы, у которых все сознание заполнено одной лишь мыслью — предстоящим промыслом? Без сомнения — об охоте!

За накрытым на веранде столом — шесть человек, три пары: Васька с Олей, Егор с Клавой и еще один из друзей — Серега со своей супругой Натальей.

Распределившись по группам — мужики с одного края стола, женщины — с другого, — обе половины ведут свои разговоры, прерываясь лишь для редких тостов, после чего опять замыкаются по своим обществам.

— Ты слышал, Васек, Скворца-то опять выпустили, — говорит Серега. — Говорят, что временное «просветление» ума, ведет себя нормально, не буйствует. Позавчера приезжал к директору, просил участок, но ты же сам знаешь, что у него билет «желтого» цвета.

— Ну и что сказал директор? — перебивает протрезвевший с обеда Егорка. — Пускает на охоту?

— Ты что, не помнишь, что ли, как у него в тайге «крыша потекла»? Чуть было соседа своего не завалил! Хорошо, что в карабине патронов не оказалось!.. Директор соврал, что участков свободных нет.

— А он что? — как бы нехотя перебивает Васька.

— Сказал, что все равно в тайгу пойдет! — И добавляет: — Жалко мужика, от сердца жалко! И что с ним случилось? Такой здоровый и такой умный был. В промхозе в передовиках ходил, всегда соболей больше всех сдавал! И надо же такому случиться...

— Действительно говорят, не знаешь, где потеряешь и где найдешь, — сочувственно поддакивает Егор и предлагает: — Что, может быть, еще по одной замахнем?

— Тебе, поди, уже и хватит! — перебивает Клава мужа. — Скоро со стула упадешь! Мужики пусть пьют, а ты нет!

— Цыц, баба! — ответно рычит на жену Егорка. — Будешь квакать — соболей не получишь!

Клава сразу же переходит на заискивающий говорок и, пытаясь угодить мужу, наливает ему полную стопку водки, после чего начинает хвастать широко раскрывшей рот Ольге, каких черных соболей обещал добыть для нее Егорка:

— И на шапку пару, и на воротник! Сказал, что выберет самых лучших: жена дороже, чем государство!

Наталья лишь улыбается, она-то прекрасно знает, что это пустые ежегодные обещания, и самым дорогим подарком от Егора была одна пара соболей, принесенных и подаренных еще в первую годовщину их совместной жизни.

Но подвыпившая бабенка не унимается и даже сама верит в свое вранье:

— Я уже договорилась с мастерицей насчет пошива — совсем недорого. Сошьет шапку и ворот за неделю...

— Это кто это у тебя мастер? — вмешивается в женский разговор Егорка. — Уж случайно не Васильиха? Так она тебе такой «пострел» сошьет — вороны смеяться будут!

— Что ты городишь! — пытается противоречить вредная баба мужу. — Нормально шьет! Это еще неизвестно, кто и что неправильно «постреливает»...

Намек для хорошо подвыпившего Егора — кровная обида: он зло хмурит брови и пытается привстать, но Васька вовремя перебивает разговор на новую тему и подсовывает стопку.

За время непродолжительной вечеринки Васька тайно наблюдал за своей подругой. Его переживаниям не было конца. Что произойдет за это время? Как она себя поведет?

Будет ли ждать? А может быть, через несколько дней покинет дом, как это было с Аленой? А она тоже любила... или это были только пустые слова?

За всеми этими думами он едва заметил какую-то мысль, как молния ударившую в голову, и не сразу понял, что же его взволновало.

Поглядывая на Ольгу, у которой алым румянцем разгорелись щеки, прищуренные глаза забегали по сидящим за столом, заплетающийся язык стал выдавать все ее тайны, Вася понял причину своего беспокойства. Ольга выпивала!..

В отличие от Натальи, которая грела в руках налитую еще в первый раз рюмку, Ольга, нисколько не отставая от Клавки, которая периодически подливала и себе, и захмелевшей подруге, сушила все, что ей наливали. За налитой третьей стопкой последовала четвертая, потом пятая, шестая...

Васька почему-то вспомнил первый вечер их знакомства, когда он привез ее в свой дом. А ведь тогда она тоже «употребляла». Тогда он просто не придал этому никакого значения, но сейчас факт был явно налицо.

«Неужели?.. — подумал он, все еще не решаясь смириться с настойчиво пугающей мыслью. — Нет, девчонка просто в хорошем настроении. Наверное, я зря паникую».

Мужики заспорили, кто лучше стреляет в тайге. Егорка вдруг захотел разрешить спор прямо сейчас и, не слушая Сереги и Васьки, покачиваясь, побрел в кладовую за «Белкой».

Компания вываливает в ограду и, развесив на заборе консервные банки, начинает «снайперскую» стрельбу. Пуская по кругу ружье, все стреляют малокалиберными патрончиками.

Егорка мажет и поэтому напущенно сердится, считая виноватой Клавку, которая отпускает под руку разные колкости.

— Попробуй попади сама! — разгневанно говорит он, передавая в ее руки заряженную винтовку. Кдавка с охотой взводит курок и, тщательно прицеливаясь покачивающимися стволами, хлопает в сторону непоколебимой банки. Пулька тукает о край штакетины и тут же непродолжительно визжит рикошетом. Банка висит на месте, но за забором отчаянно кудахчет соседская курица.

С недобрым предчувствием Васька быстро подбежал к невысокой преграде. На сопредельной территории стоял пестрый красавец петух и, взъерошив на шее наполовину выщипанные в драке перья, искоса поглядывал на любимую рябушку. Растопырив крылья и округлив ничего не понимающие глаза, он вопросительно оглядывался вокруг, ища обидчика невесты, которая завалилась набок и в предсмертной агонии сучила ногами. Остальные шесть наседок замерли на месте.

Зловещая тишина нарушилась душераздирающим воплем, который напоминал вой пожарной машины и разносился далеко по округе:

— Сашка, ирод! Наших курей би-и-и-ю-ють!!!

Кричавшая из окна дома справная и холеная тетка

Варвара, «совершенно случайно» увидевшая трагическую картину, напоминала своему мужу, копавшему в этот момент картошку, что он обязан следить за хозяйством.

Подвластный бабьему каблуку Александр, в одиночестве рывший необозримую плантацию, уже давно вслушивался в праздничный галдеж у соседей и истекал слюной, не зная, как перебраться через забор и попасть на банкет. Но чуткий глаз Варвары, постоянно следящий за мужем из-за шторки, не допускал этого.

Чертыхаясь про себя на больную жену, которой еще позавчера что-то «стукнуло» в поясницу, на примелькавшуюся картошку, которую ему не перекопать до белых мух, на проклятущую жизнь, Шурик уныло загребал копалкой в поисках злосчастных клубней. А тут такой неожиданный случай — сама судьба преподносит ему подарок!

Хозяин кур быстро перебегает через копанину и удивительно проворно, по-заячьи перепрыгивает через забор, натыкаясь на провинившуюся компанию, в немом оцепенении ожидающую дальнейших событий.

Васька пытается что-то объяснить, но вездесущая Клава опережает и, не дав сказать и единого слова, тянет «обиженного» за стол.

Чудодейственная сила граненого стакана, наполненного до краев, мгновенно разрешает все вопросы: Шурик уничтожает предложенное в несколько глотков, удовлетворенно крякает и, уже улыбаясь, тянет руку за соленым огурцом.

— Черт с ней, с курицей — не будет бегать где попало! — говорит он и заблестевшими глазками указывает на опустевшую посудину, тем самым давая понять, что неплохо было бы «вмазать» еще, пока не поздно.

Вслушиваясь в крики соседки, которая, не переставая, поминает недобрым словом и своего мужа-козла, и надоевшую Клавку, угрожает жестокой расправой, вплоть до «расправы с органами внутренних дел», Егорка наливает стакан вновь и просит соседа выпить с ним вдогонку.

Александра не надо уговаривать: он поднимает тост за удачную охоту и уже заплетающимся языком грозит:

— Сейчас пойду со своей квашней разбираться!

Под одобрительные напутствия успокоившихся охотников, почувствовавших, что буря проходит стороной, сосед колесит к забору, на хода выкрикивая угрозы в адрес разбушевавшейся жены. Почему-то вдруг выросший забор Шурик преодолевает с большим трудом и, грузно перевалившись через него, удачно цепляется воротом своей рабочей куртки за торчащую штакетину. Не в состоянии освободиться самостоятельно, он зависает в вертикальном положении, болтает в воздухе ногами и неизвестно кого умоляет отпустить его...

...Васька не дожидается окончания вечеринки и уводит за собой развеселившуюся Ольгу. Она просит остаться еще ненадолго, но упрямое «нет» действует отрезвляюще.

Уже дома Васька еще раз проверяет груз, сверяется по блокнотику и, удовлетворенно хмыкнув, присаживается на крыльцо.

Закурив, смотрит на Ольгу, которая зашла в вольеру к Волге и что-то шепчет ей на ухо, ласково поглаживая по загривку.

Тихий, теплый вечер окутывает поселок: кое-где слышны крики женщин, приманивающих возвращающихся с поля коров, последние комары сонно жужжат в воздухе, уже не решаясь нападать на людей, а от реки тянет свежестью и прохладой, чем-то напоминающей Ваське об ожидающей его тайге, в которой он окажется уже завтра. Улыбнувшись приятному предчувствию, охотник переводит взгляд на Ольгу, а она присела рядом и обняла его за шею.

— Пойдем в дом? Сегодня надо пораньше лечь и хорошо отдохнуть — завтра тяжелый день! — смотрит Васька в погрустневшие глаза девушки.

— Идем, — соглашается Ольга. — Ты отдыхай, а я, наверное, не смогу уснуть... Не представляю себя в одиночестве, не могу поверить, что завтра тебя уже не будет...

— Что ты, ведь это же не навсегда, время пролетит быстро!

Она вздыхает и идет в дом за ним.

Васька быстро раздевается и, занырнув в «гнездышко любви», растягивается, наслаждаясь долгожданным отдыхом. Голову окутывает невесомый туман, глаза начинают слипаться, ему хочется уснуть.

— Ты скоро? — спрашивает он, вслушиваясь в тихие звуки, доносящиеся из соседней комнаты.

Вместо ответа — легкая поступь босых ног, и в проеме появляется Ольга.

Распущенные волосы стекают на шелковую просвечивающую рубашку, которая оканчивается на крутых изгибах бедер. Сна — как не бывало! Васька тянет навстречу руки...

7

Промхозовский «газик» подкатил к десяти часам утра. Из открытого кузова выскочили Васысины соседи по участку, Серега и сухощавый невысокий Костя. Оба были явно навеселе, но, несмотря на это, более чем расторопно загрузили в машину сложенные у ворот вещи.

Пока Васька подвязывал на поводок бесившуюся от радости Волгу, Оля закрыла дом на замок и, положив ключ в укромное место — под половичок, с помощью услужливых мужских рук быстро забралась наверх. Шофер включил скорость и, грузно тронувшись с места, помчал вездеход по улице, залихватски выруливая на поворотах, торопясь как можно быстрее доехать до набережной вертолетной площадки, где уже стояла в ожидании штатников оранжевая «восьмерка».

Вокруг нее торопливо вышагивал директор, он отчаянно жестикулировал и что-то доказывал походившему на грузина командиру борта. Тот был явно недоволен наседавшим на пятки руководителем. Шевеля пышными усами, летчик по-шоферски остукивал колеса винтокрылой машины.

Увидев подъезжавших, оба устремили взгляды на охотников, по-праздничному булюкающих в кузове.

— Она тоже полетит? — раздраженно спросил пилот, кивком головы показывая на Ольгу.

— Нет. Она провожает, — ответил Васька, понимая, что вопрос относится к нему.

Пока шофер подгонял «газик» к открытой двери вертолета, директор «пилил» поднабравшихся с утра подчиненных, угрожая выговорами и прогулами. Но те, зная, что начальник ругает для вида, молча начали погрузку.

Глядя на мешки, ящики и всевозможные тюки, именуемые охотничьим грузом, который нескончаемым потоком передавался из рук в руки и аккуратно укладывался в салоне, командир опять поменялся в лице и, коверкая слова, заревел:

— Куды столько? Что, вертолет ышак?

Все втихаря смеялись и над ишаком, и над возбужденным Мимино. Мужики знали: никуда он не денется, и уже через десять минут «стрекоза» будет в воздухе.

Толпа из жен, детей, друзей и любопытствующих внимательно смотрела со стороны, ожидая прощальной минуты.

Но вот вещи уложены, и машина отъезжает в сторону. Приняв из Ольгиных рук поводок, на котором, играя, крутится Волга, Васька без труда подсаживает приученную собаку в салон и, накоротко привязав к одному из своих ящиков, выпрыгивает назад, чтобы проститься с Ольгой, готовой вот- вот разрыдаться.

В этот момент происходит совершенно неожиданное событие: Костя не может справиться со своим молодым, но очень здоровым и широкогрудым кобелем Казбеком. Собака, ни разу не видевшая тайги, пугаясь чрева железной машины, резко дергается и, свалив с ног хмельного хозяина, крепко держащего его за поводок, тащит в сторону реки по грязи и полувысохшему коровьем}' помету.

— Стой! Казбек, стоять! — орет Костя, но от резких окриков кобель рвется еще быстрее.

Толпа зевак во главе с директором бросилась следом, стараясь поймать за ноги то вопящего Костю, то беснующегося от испуга кобеля.

Пользуясь суматохой, Васька внимательно посмотрел на Ольгу и вдруг торопливо спросил:

— Полетишь со мной?

Она не сразу поняла, о чем он спрашивает, и лишь хлопала ресницами. Не повторяя дважды, он потянул ее за рукав в вертолет. Быстро освободив место в самом дальнем углу, посадил девушку в полусогнутом положении, а сверху накрыл нетяжелым мешком с вещами, затем спрыгнул на землю и как ни в чем не бывало стал поджидать возвращающуюся процессию. Такая посадка конечно же не могла остаться незамеченной: несколько женщин хитро улыбались, когда запыхавшийся директор спросил:

— А где твоя жена?

— Пошла домой, — как можно спокойнее ответил Васька. — Развела мокроту, а я не люблю прощаться слишком долго.

— Тогда с Богом! — сказал директор и, подсадив улетающих охотников, захлопнул за ними дверь, отрезая от цивилизованного мира.

Лопасти плавно качнулись и медленно потекли по кругу, увеличивая скорость, двигатель громко чихнул и, бухая в глушитель, затарахтел, все быстрее набирая обороты. Рулевой винт засверкал сплошным кругом, со свистом разрезая воздух. Вертолет задрожал всем телом, подчиняясь вибрации вращающихся лопастей. «Восьмерка» грузно оторвала задние колеса и, прокатившись на переднем около двух метров, стремительно пошла на взлет.

Провожающие замахали руками. В иллюминаторах ответно кивали и беззвучно что-то говорили, пока ревущая машина не оказалась над водами лениво протекающей реки. Поднимаясь выше и выше, вертолет пошел на восток.

Как только поселок скрылся из глаз, Костя полез в свою котомку и, достав из нее початую бутылку, весело улыбнулся. Посмотрев на мужиков, щелкнул пальцем по горлу, приглашая к прощальному угощению. Так как никто не отказывался, тут же появились еще горячие домашние пирожки и походные кружки. Даже не стараясь перекричать сплошной г>л, охотники жестами и мимикой чистосердечно желали друг другу удачи в охоте.

Дождавшись своей очереди и быстро опорожнив кружку, Васька посмотрел в иллюминатор и по знакомым очертаниям извивавшейся реки понял, что вертолет пролетел довольно приличное расстояние и назад уже не вернется. Тогда он приподнял мешок и помог Ольге выбраться на свет божий.

На какое-то мгновение все опешили от неожиданного явления, показалось, что даже двигатель и тот замолчал. Но потом охотники одобрительно заулыбались и понимающе закивали. Больше всех радовался Костя, ведь это был такой повод для очередного тоста!

Чтобы хоть как-то занять сконфуженную девушку, Васька показал рукой на иллюминатор.

От красоты вида, проплывавшего под бортом вертолета, у Ольги захватило дух. В этот ясный, погожий день картина была особенно чарующей. Покрытые хвойными деревьями сопки, тоненькие жилки ручейков, голубые глаза озер, бесцветные русла больших рек, на дне которых был виден любой камень, лежали как на ладони. Люди, лодки и изредка попадающиеся на желтых дорогах машины казались игрушками и куклами, которыми двигают какие-то неведомые силы. Насколько хватало глаз, до самого горизонта простирались зубчатые горы, а в восточной стороне стояли частые пики, уже побелевшие от первоснежья.

Сверху было видно все, от порхающих в редколесье стаек дроздов и скучковавшихся рябчиков до мелких следов копытных, оставленных на прибрежных глиняных и песчаных отмелях таежных озер. Васька старался все объяснить и показать Ольге, но она только пожимала плечами, улыбаясь в ответ.

Внезапно ее улыбка переросла в немой вопрос: под ними появилось огромное желтое пятно вырубленной тайги.

— Леспромхоз, — прокричал Васька ей на ухо, объясняя происхождение неприглядной картины человеческого варварства, нанесшего природе невосполнимый урон.

В огромной долине, простиравшейся на добрый десяток километров, не осталось ни единого деревца, кроме редких и корявых чапыжин, — одна высохшая трава, забившая все. Языки лесосек подкатились к крутым склонам белогорья и, остановившись у недоступных мест, казалось, замерли в своем ожидании перед страшным прыжком, все еще надеясь поглотить гордо стоящие кедры и пихты.

То туг, то там чернели огромные штабеля гниющих стволов, не вывезенных своевременно и оставленных на произвол судьбы. Зачем все это сделано, для чего и почему? Ольга хотела спросить об этом у Васьки, но ей мешал гул. Может быть, и хорошо, что мешал, потому что он тоже не знал ответа. И каждый раз, пролетая здесь, лишь отводил взгляд в сторону.

Чем дальше летел вертолет, тем больше и выше становились горы, а вскоре и вообще сравнялись с несущейся машиной. Мимо проплывали вершинки гольцов и низкорослые, коренастые деревца — свидетели постоянных ветров, хозяйничавших на этой высоте.

Перевалив водораздел, «стрекоза» убавила обороты и, огибая неприступные стены, падающие в реку, пошла над руслом, повторяя все извилины и очень быстро приближаясь к огромному, туполобому белку.

От неожиданно возникших рядом древних кедров, пролетавших мимо в каких-то двадцати — тридцати метрах, Ольга отпрянула от иллюминатора и испуганно посмотрела на Ваську. Тот прокричал ей на ухо, успокаивая:

— Сейчас будем садиться и высаживать Костю!

Как будто в доказательство его слов вертолет приглушил свой рев и, проваливаясь в яму, замедлил полет. Стволы деревьев расступились, освободив место большой поляне, посредине которой блестело озерко с находившейся на берегу охотничьей избушкой.

Колеса коснулись земли, и в открывшуюся дверь вместе с пьяным хозяином полетели мешки, ящики. Вращающиеся лопасти и работающий двигатель подгоняли и без того быстро проходившую разгрузку. Через три минуты дверь салона опять закрылась; пилоты добавили оборотов, и несколько облегченная «вертушка» вновь взмыла в воздух, качая макушки близстоящих деревьев.

Оставшийся Костя махал вслед рукой, грозил кулаком разбежавшимся собакам и, не в силах стоять на ногах, упал на землю рядом со своим скарбом.

А уходивший вертолет, в несколько секунд пролетевший над тремя небольшими озерами, заполненными черной водой, пошел дальше.

— Сейчас наша очередь — готовься! — вновь прокричал Васька на ухо Ольге и принялся подготавливать свои вещи.

Через каких-то пять минут «восьмерка» вновь пошла на снижение и, замедлив полет между высоток, зависла над большой площадкой-аэродромом и, не задерживаясь, бухнулась на землю. Снова полетели вещи, вместе с поводком выскочила Волга, а за ней на подставленные и поддерживающие руки — Ольга.

Округлившиеся глаза командира, наблюдавшего за разгрузкой из окна кабины, изумленно захлопали черными ресницами. Он покачал головой, но одобрительно улыбнулся, показал большой палец и, махнув на прощание рукой, дал команду на взлет.

Поднявшаяся машина качнула оранжевыми боками и, опасно «клюя» носом, нырнула вниз по круто спускавшемуся ложку. Завернув за горку, скрылась из глаз, оставляя молодым людям оглушительную, звенящую в ушах тишину.

— Вот мы и дома! — воскликнул Васька, с улыбкой посмотрев на Ольгу, которая стояла рядом в каком-то немом оцепенении, не зная, что предпринимать: то ли прыгать от радости и кричать на всю округу, то ли показаться серьезной и важной.

Но все же, не сдержавшись, она дала волю эмоциям и, бросившись Ваське на шею, принялась его целовать. От неожиданности он не удержался на ногах — они вместе упали на землю и, подчиняясь настроению, засмеялись от переполнявшей их радости.

Рядом, громко лая и прыгая, бесилась Волга, выражая свой восторг от долгожданной свободы.

— Мне все еще не верится! Это сон, чудесный сон! Так не бывает в настоящей жизни! Это какая-то сказка — очутиться с тобой на краю света! — быстро, скороговоркой говорила Ольга.

— Это не сказка — это быль! — отвечал он. — Не хотел я тебя брать — сама напросилась! Не пожалеть бы!

— Не пожалею! Ни за что!

— Если ты в этом уверена, то это уже хорошо! Но для полного счастья — ты должна меня слушаться! Потому что это тайга, а не улица! Во всем, всегда и везде — даже если и буду не прав! Хорошо?

Она утвердительно кивнула головой и по-пионерски с улыбкой отчеканила:

— Всегда готова!

Базовая избушка Васьки находилась на большом прилавке круто спускающейся горы, отходившей небольшим отрогом от водораздельной площади, тянущейся с востока на запад и делившей вершинки притоков двух больших рек Восточного Саяна, бравших истоки своих вод из-под безлесых белогорий.

Огромная поляна, длинным языком тянувшаяся по прилавку, создавала благоприятные условия для вертолетной площадки, и, чтобы «восьмерка» садилась без каких-либо проблем, охотнику пришлось спилить всего лишь три кедра, мешавших взлету-посадке, но и эти стволы старых гигантов не остались догнивать на земле, а были пущены в дело. Обширный навес, пристроенный к зимовью, был из кедровых досок — хозяин собирался прочно обосноваться в этих местах.

Бревенчатое зимовье, служившее домом в этом суровом и холодном краю, дающее тепло и уют в долгие осенне-зимние вечера, стояло с западной стороны аэродрома. Рядом протекал ключ. По промысловым меркам, изба была достаточно большой, чтобы дать кров двум людям, и вмещала все необходимое для быта: широкие нары, два стола, длинную жестяную печку-экономку, всевозможные полочки, тянущиеся по всей длине стен, различные приспособления из проволоки и палок для просушки одежды.

Большое окно с двойными стеклами, аккуратно врезанными в проструганную раму, выходило на север, открывая красоту тайги.

Практически все, начиная с пола и кончая столом, было взято рубанком и за долгие годы пользования отшлифовалось, напоминая искусственную полировку.

Домотканый половичок лежал по всей длине пола от порога до нар. Когда-то перемытая и перевернутая посуда занимала свое место на полочке и была нетронутой. А закрытая на загнутый гвоздь дверь говорила о том, что за время отсутствия охотника в жилище никого не было.

У избушки под навесом — просторные сени, хранящие габаритный охотничий инвентарь и оставшуюся с прошлой зимы поленницу кедровых дров.

В десяти метрах от жилья, на трех вековых кедрах громоздился продуктовый лабаз, сохранявший запасы продуктов от мелких хищников и грызунов. Но для более крупного зверя — росомахи или медведя, взять штурмом треугольный шалаш не составляет особого труда. Васька просто надеялся на Бога и на то, что все обойдется благополучно.

Картина была бы неполной, если не упомянуть о небольшой бревенчатой баньке, стоявшей в каких-то пятидесяти метрах ниже, у чистейшего родника, постоянно пульсирующего из недр земли.

Поляну окружала плотная темнохвойная тайга, стеной подступавшая к жилью человека и состоявшая из двух основных видов деревьев — вековых кедров и разлапистых пихт. Стоило сделать пару десятков шагов — и можно без труда раствориться в чаще, не оставив не знающему тайги человек}' никаких шансов на какие-либо розыски.

Перешагнув порог избушки, Ольга некоторое время осматривалась и наконец удовлетворенно вздохнула. На вопрос «Как жилище?» ответила просто и беззаботно:

— С милым и в шалаше рай!

Эта фраза еще ни о чем не говорила, так как девушка даже не представляла своей дальнейшей жизни в этом новом, но желанном для нее мире. Пока же она восхищалась Васькой, который уже второй раз менял ход событий, и, как ей казалось, в лучшую сторону.

Солнце ненадолго застыло над зубчатой линией горизонта, даря молчаливой тайге прощальный взгляд. Макушки кудрявых кедров, сплошь усыпанных коричневыми шишками, недвижимо смотрели на падающее светило, отражая на себе алый свет и ежеминутно удлиняя свои тени по всей длине поляны. Вечернюю тишину нарушали лишь преуспевающие кедровки, которые неутомимо шныряли по веткам с прекраснейшим урожаем. Они не переставали ни на минуту долбить плоды своим вороньим клювом, периодически перекликаясь с многотысячной армией собратьев, завоевавших просторы тайги.

Прогретый за день теплый воздух неподвижно стоял на месте, впитав в себя всевозможные запахи, свойственные только этому раннесентябрьскому времени. Тайга пахла высохшей травой, семенами маральего корня, смолой хвойных деревьев, кедровыми шишками, ручейком и дымом от горевшего рядом с избушкой большого костра.

Непередаваемый таежный дух кружил голову. Волновал душу открывавшийся от избушки красивейший вид: далекое безлесое белогорье с находившимися на нем остроклинными вершинами, застывшая в волнении гористая тайга, сплошь заросшая вековыми деревьями. От всего этого Ольге хотелось петь, кричать, прыгать и вообще делать невообразимые вещи.

Она вдыхала дурманящий воздух всей грудью и, закрыв глаза от удовольствия, чему-то улыбалась. Такой прекрасной Васька запомнил ее навсегда.

Она стояла боком к нему на фоне солнца, по-кошачьи изогнув гибкую талию и соблазнительно выдвинув вперед голубиную грудь.

Голова была слегка запрокинута назад, плавные линии спокойного лица отчетливо вырисовывались на фоне чистого неба, едва колыхалось воронье крыло волос, спускавшихся ниже лопаток. Сплетя на затылке пальцы, Ольга покачивалась всем телом взад-вперед и нараспев шептала тихим голосом:

— Как хорошо-о-о!

— Как хороша-а-а! — повторил Васька.

Она искоса посмотрела на него, покачала головой и не сдержала своих эмоций. Набрав воздуха, она пронзительно и звонко закричала:

— Лю-ю-ди!!! Гд-е-е вы-ы-ы?

Не успело заглохнуть эхо, как на соседних горках визгливо, по-кошачьи отозвался марал: он принял ее голос за голос соперника.

— Что это? — испуганно спросила девушка.

— Не что, а кто! — поправил Вася. — Самый красивый и грациозный зверь нашей тайги! Быстроногий и чуткий марал!

— А почему он кричит?

— Вызывает тебя на бой!

— Меня?! Он что, сейчас прибежит сюда драться?! — как можно тише проговорила Оля.

— Не бойся! — успокаивающе ответил он. — Сейчас не прибежит! Да и к тому же я с тобой!

Приблизившись к ней, Васька обнял ее за плечи и, меняя тему, кивнул головой на закипевший чайник:

— Давай будем ужинать! Чайник зовет!

Они расположились у костра. Пробуя ароматный золотистый чай с терпко-кислым вкусом смородины, Оля верила и не верила в происходившее. За какой-то час, преодолев более двухсот километров, она очутилась совершенно в другом мире, мире дикой природы. И с кем? С любимым человеком, которому она верила, как никому и никогда. С тем, кто перевернул ее жизнь до основания, кто протянул надежную руку помощи.

В этот момент она гордилась им и благодарила судьбу за бесценный подарок. Преданно улыбаясь, Оля поглядывала на сидевшего у костра Василия и думала: «Как же мало надо человеку для счастья — просто быть рядом!»

8

Когда она проснулась, Васьки уже не было, а сквозь бревенчатые стены избушки едва доносилось далекое жужжание работающей пилы. С удовольствием потянувшись на мягких ватных матрасах, разложенных поверх деревянных нар, девушка сладко «мяукнула» и, улыбнувшись счастливой улыбкой, села, опустив ноги на пол. В поисках одежды покрутила головой и сразу увидела рабочее обмундирование, приготовленное Васькой. Белоснежные кроссовки, джинсы и парадно-выходную ветровку, в которых она вчера прилетела, заменили простые поношенные штаны, мужская рубаха и куртка. Прежде эти вещи служили охотнику заменой и теперь пригодились как никогда.

Одеваясь, Ольга посмотрела в квадрат зеркала и едва не расхохоталась: висевшая мешком рубаха была явно не для ее плеч. Пришлось закатать свисавшие рукава и потуже натянуть поясной ремень. Хуже было с сапогами: нога болталась, а голенища доходили до колен. Вздохнув, девушка обулась в кроссовки.

Давно взошедшее солнце весело играло золотистыми лучами в безоблачном небе и прогревало остывший за ночь воздух. Потухший костерок, на котором Васька вскипятил бодрящего «купчика» перед началом первого трудового дня, еще дымился вьющимся куржаком.

Васька не заметил подошедшей сзади Ольги, но после ее легкого прикосновения к плечу заулыбался. Сразу же заглушив «Дружбу», он поставил ее на землю.

— Доброе утро! Ты так сладко спала, что я не стал тебя будить.

— А что делать мне?

— Иди пока разогревай завтрак да поставь чайник. А я еще пару чурок отпилю!

Пила весело отрезала от ствола старого кедра равномерные кругляки, терпко пахнущие смолой. Васька изредка бросал косые взгляды в сторону удалившейся Ольги. Прошло пять, десять, пятнадцать минут, а голубой дымок так и не появился. Усмехнувшись про себя, Васька вновь заглушил пилу и неторопливо пошел на помощь.

Ольга сидела на корточках перед наложенными на кострище поленьями и со слезами на глазах изводила уже второй коробок спичек. Она виновато улыбнулась, продолжая безнадежное дело. Васька весело заговорил о чем-то другом, но в то же время не торопясь, показательно натесал топориком тоненьких щепочек, сложил их на кострище, взял спичку, которой подкурил сигаретку и зажег пучок быстро воспламенившихся щепок. Позднее стал подкладывать тонкие поленья, потом потолще. Через минуту пламя добралось до днищ висевших над огнем чайника с родниковой водой и котелка с немудреной охотничьей едой.

Первый, но очень важный урок охотничьей жизни был понят Ольгой сразу. В обед она разводила костер сама. Неумело натюкав «неудобным» топором разнокалиберные щепки, подожгла их, на что потребовалось всего шесть спичек.

Васька оказался неплохим преподавателем: рассказывая про тонкости охотничьей жизни в тайге, теорию всегда подкреплял практикой, делая это ненавязчиво, как бы невзначай и с шутками. Да и Ольга оказалась на редкость понятливой ученицей, осваивая на лету необходимые знания. Всю работу, хотя и колом-ломом, девушка выполняла с первого раза и не стеснялась спрашивать о том, чего не знала. Видя это, Васька улыбался, изредка бросая скупые, но такие нужные Ольге слова одобрения.

Так как уже через месяц начинался промысловый сезон на соболя и предстояли разлуки с ночевками по разным избушкам, то с первых же дней Васька стал знакомить девушку с азами ориентировки на местности. И начал с самого простого.

Перед обедом попросил сходить Ольгу за водой к роднику, находившемуся в ста пятидесяти метрах от зимовья. Ориентирами предстоящего пути наметил две довольно заметные и стоящие друг за другом кедрушки. При этом он умышленно не рассказал о существовании натоптанной тропинки. И пока Оля не спеша шла к воде, придерживаясь намеченного маршрута, а затем возвращалась назад, он наблюдал за ней, скрываясь в густом подлеске.

Первый одиночный поход оказался удачным — обратно она шла уже по тропинке, натоптанной Васькиными ногами за долгие годы охоты. Не заметив подвоха, спросила у него совсем о другом:

— А какой породы здесь черные орлы?

Удивленно приподняв брови, охотник непонимающе заморгал глазами, а после ее короткого рассказа едва сдержался от смеха. Он понял, что речь идет о глухаре. Оказывается, когда она набирала вода, то краем глаза заметила чей-то взгляд. Посмотрев по сторонам, увидала большую черную птицу с красными бровями, походившую головой и изогнутым клювом на орла со школьной картинки.

Глухарь спокойно кормился орехом. Идущую за водой Ольгу, брякающую металлическими посудинами, он заметил издалека и, забежав за толстый ствол кедра, выглядывал оттуда, вытянув длинную шею.

Но человек обратил на него внимание. Не выдержав пристального взгляда, глухарь заволновался и бросился наутек, плавно обруливая стоявшие на пути стволы деревьев.

Ничуть не испугавшись, Ольга с интересом наблюдала за «орлом» до тех пор, пока он не скрылся из глаз. Подхватив котелки, она заторопилась назад, чтобы быстрее поделиться с Васькой увиденным. Тот же не придал этому значения и лишь улыбнулся. Он объяснил, кого она увидела, а в заключение добавил:

— Подожди, еще не то увидишь!

Одним из самых важных и необходимых предметов жизни в тайге, по Васькиному соображению, является хорошее владение оружием и пусть не отличная, но сносная стрельба. Поэтому в первую очередь он стал учить Ольгу тому, как надо обращаться с ружьем. Нарисовав на тетрадных листочках несколько мишеней, развешал их на различном расстоянии. Понятливая девушка с ходу запомнила, где у «Белки» юрок, где рычаг перелома, где переводчик и спуск. Зарядив малокалиберный патрон, она взвела курок и, недолго выцеливая, выстрелила. Пуля попала прямо в черный кружок ближней мишени.

Васька удивился, но она объяснила:

— Я еще в школе научилась хорошо стрелять из «воздушки»!

— А еще прибедняешься! — возмущенно проговорил он, однако добавил: — Все равно надо пострелять. Воздушка воздушкой, а тозовка совсем другое дело! Стреляй по самой дальней мишени!

На этом расстоянии получилось хуже: первая пулька попала только в «молоко», но с последующими выстрелами все точнее и точнее приближалась к центру. Васька сидел рядом на чурке, курил и, поглядывая на новоявленную охотницу, не узнавал подругу. Движения рук становились увереннее и тверже, глаз — острее. Вливаясь в мир таежной жизни, она преображалась с каждым часом. Васька знал, что так бывает со всеми в первые дни, но что будет к концу сезона? Как она воспримет предстоящий процесс охоты? Да и воспримет ли вообще?

После стрельбы он довольно улыбнулся и заключил:

— Вот с этим ружьем и будешь ходить по тайге! Старайся, чтобы оно всегда было под рукой. Тайга — не поселок! Случаи бывают разные и очень неожиданные, а если честно, то и опасные. «Белка» всегда поможет — или добыть, или отпугнуть... И раз мы с тобой взялись за стрельбу, то давай попробуй хлопнуть и из карабина...

Вечером Васька подключил рацию, настроил на нужную волну, вышел на связь с промхозом и отчитался о готовности к промыслу. Когда положенные формальности были соблюдены, попросил диспетчера передать Клаве о сегодняшних переговорах как можно скорее.

— У Клавки «Ангара» дома стоит, — объяснял он Ольге. — Она все новости знает, как связная радистка. Попросим, чтобы за домом приглядела...

Не прошло и часа, как в динамике раздался знакомый голос соседки.

Даже не поприветствовав, Клавка преувеличенно заохала, жалея девушку:

— Да куда же ты ее, голубушку, увез из дома-то? Да медведям на съедение, да на морозе замерзнет, да не дай бог ногу сломает, да...

— Хватит каркать! — перебивает Васька. — Ничего с ней не случится. Она не первая и не последняя — есть женщины, которые в штатницах уже по двадцать лет ходят!

— Так то староверки! Они всю жизнь в тайге прожили, а Оленька совсем недавно из города — тяжело ей будет! — опять встревает в эфир Клавка, но он настойчиво перебивает ее:

— Ты лучше скажи — за домом посмотришь?

— Не сомневайся, все будет хорошо! Никто к воротам не подойдет! Если уж я взялась сторожить — будь спокоен. Кирпич у меня всегда в сумке...

— Ну, спасибо, заранее благодарен. После тайги рассчитаемся, — и, не дожидаясь, пока Клавка начнет рассказывать деревенские новости, щелкает тумблером, закончив сеанс связи.

— Вот еще одну проблему решили! На душе поспокойней, когда в деревне есть такой сторож! — заверил Васька. — Теперь надо сходить на вторую избу, посмотреть, цела ли. Да хоть немного продуктов унести... Ты пойдешь?

Ольга, казалось, того и ждала и с радостью согласилась:

— С тобой — хоть на край света!

Что значит унести немного продуктов, Оля поняла на следующий день утром, когда пронесла около километра крошни с наложенными и увязанными в них сухарями. Пока путик шел вниз по логу, вдоль ручья, идти было гораздо легче, чем в гору, однако она уже успела почувствовать груз, от которого начинало давить брезентовыми лямками плечи, и стала отставать от Васьки.

Глядя на его объемистую котомку, раза в три превышавшую по весу ее мешочек, девушка поражалась его выносливости. На первом же привале — через полчаса — она попробовала приподнять его ношу — это безнадежное дело не удалось.

— Тяжело? Устала? Как ноги? Как плечи? — засыпал Васька подругу коротенькими вопросами. Она тяжело дышала, вытирала со лба мелкие капельки пота, но не сдавалась:

— Все нормально — идти можно!

— Тогда идем дальше? — спрашивал он, тяжело приподнимался с земли, треща всеми суставами на жилистых ногах, помогал приподняться ей и, поправив на груди неизменный СКС, не торопясь шел дальше.

Васька все ждал, когда она скажет: «Я устала. Больше не могу». Но Ольга упрямо шла за ним и останавливалась на коротенький отдых только тогда, когда хотел он.

Гремевшая в логу таежная река в эти сентябрьские дни была наиболее маловодной, но в том месте, куда они вышли, перейти ее было очень трудно. Быстрое течение, глубина и скользкие, обкатанные водой камни создавали непреодолимое препятствие. Несколько лет назад Васька спилил огромный кедр, который связал берега и стал надежной переправой. Ствол выдерживал натиск мутного потока даже в весеннее половодье.

Осторожно ступая по круглому бревну, Васька перенес на противоположный берег свой груз и вернулся за Ольгиным.

Ей самой он помочь не мог: это препятствие надо было преодолевать поодиночке.

Решив не испытывать судьбу, нисколько не стесняясь, она бухнулась на четвереньки и ловко, как первобытный человек, переползла вслед за ним. «Эта охотница не пропадет в тайге», — отметил Васька.

Сразу за переправой тропа уходила круто вверх. Несмотря на хорошо натоптанную маралами дорогу, теперь они шли намного медленнее, сокращая время и расстояние между привалами. Горячий пот пропитал одежду Ольги, капельки собирались в небольшую дорожку и неприятно стекали по телу.

Оглядываясь на раскрасневшуюся Ольгу, Васька замедлял ход и предлагал передохнуть. Он уже досадовал, что взял ее с собой, и в то же время утешался мыслью, что все равно когда-то надо начинать ходить.

Остановившись на очередном привале, Ольга спросила:

— Неужели тебе не тяжело? Ты выглядишь как огурчик — даже не потеешь! Несешь котомку так, будто ее и нет!

Васька усмехнулся:

— Почему же не тяжело? Еще как тяжело! Просто с годами вырабатывается привычка и выносливость!

Меняя тему разговора, он посмотрел на безоблачное небо:

— Какая хорошая погода! Постояла бы еще с недельку — хоть продукты перетаскать да зверя добыть! А то не дай Бог снег навалит — не возрадуешься!

— Снег?! В такое-то время, в сентябре?!

— Выпадет! Да еще какой!

Подходя к избушке, Ольга затуманенными глазами смотрела на окружающий мир и уже ничего не замечала, кроме его спины. Однако ничем не выдавала своей слабости и усталости.

— Вот и пришли! — как-то торжественно объявил он, искоса посмотрев на часы: вместо положенных трех часов они шли в два раза дольше. В зимовье его ожидал малоприятный сюрприз: в окно залезла пакостница росомаха и оставила свой порядок.

— Ах ты, милая моя Машенька! Как я тебя ждал, но ты пришла без меня! — почти ласково, с напевом заговорил он. — Но я был готов к твоему посещению, и поэтому ты не застала меня врасплох!

После полученного когда-то урока Васька укладывал оставшиеся после сезона продукты в жестяные бочонки, недоступные для когтей и зубов хищника. Разбитое окно, разорванное по лоскуткам одеяло, изгрызенные ложки, кружки и чашки не считались слишком большой потерей. Главное — целы продукты.

Приняв Васькины слова за чистую монету, Ольга ревниво спросила:

— Кто это такая Машенька?

— Да есть у меня тут любимая подруга, верная помощница в разбоях!

Все еще ничего не понимая, она замолчала и отвернулась. Ваське пришлось объяснять, что Машка не девица-красавица.

После обеда Ольга блаженно растянулась на солнышке, а он, пыхтя сигареткой, скосил глаза на часы:

— Ты здесь обживайся, а я пробегусь по подбелочью — посмотрю, есть или нет олени.

Она посмотрела на него округлившимися глазами:

— Ты еще не устал? Не ходи — скоро вечер, давай лучше отдохнем!

Ей явно не хотелось отпускать его, не столько из-за боязни остаться одной, сколько из-за жалости. Но он только усмехнулся:

— Отдыхать будем на том свете. А до темноты можно еще три белка обежать!

Ольга покорно промолчала, наблюдая, как он ловко увязал в котомку топор, проверочно клацнул затвором карабина и, повернув флажок предохранителя, привычно закинул СКС за спину. Улыбнувшись, подмигнул и в три секунды скрылся между деревьями.

Вечер вспушил в свои права и после закатившегося за голец солнца заблестел первыми звездами. Воздух посвежел холодной влагой, тянувшей откуда-то сверху, предсказывая еще один солнечный день бабьего лета.

В избушке потемнело, Ольга зажгла керосиновую лампу и, усевшись на краешек нар, молча ждала торопливых шагов Васьки. Он появился так же неожиданно, как и ушел: уже в сенях затопотал ногами, повесил на стену карабин и резко, беззвучно открыл дверь.

Мрачное лицо посветлело при виде улыбающейся Ольги.

— Я тебе воды нагрела, будешь мыться? — суетливо накрывая на стол, спросила она.

— Конечно! — обрадованно отозвался Васька, скидывая одежду, одновременно докладывая о своих похождениях. —

Дела плохи! Ни одного зверя не видел, хотя старые следы есть. Не пойму, почему оленей нет? Погода хорошая. Сейчас самый разгар гона, все рогачи должны быть на гольцах... Кажется, я обещал сводить тебя на белок? Пойдешь завтра со мной? Как ты? Не устала сегодня?

Ольга с готовностью согласилась:

— Конечно, пойду! И нисколько не устала — все нормально!

9

Внимательно осматривая подбелочные луга, Васька раздраженно хмыкал себе под нос:

— Что-то здесь не то!

Вот уже несколько часов они шли к вершине, поднимаясь все выше и выше, медленно приближаясь к покатой макушке горы, на которой красовалась невысокая деревянная пирамида — ориентир в геодезических съемках.

Высокоствольные деревья, завалы и чащоба сменились низкорослыми толстыми кедрами, заросшими сучками так плотно, что добраться даже до четырехметровой вершинки было совсем непросто. Колодник и кустарник заменили обширные альпийские луга, лишь изредка уступая небольшие пятачки земли хвойным деревьям, которые цепко ухватились корнями за каменистую почву и стойко выдерживали натиск ураганных ветров. Ближе к вершине таежная растительность вообще прекращала свое существование, освобождая жизненное пространство лишь самым стойким кустарникам: карликовой березе, кашкаре и шикше. Осознав бессмысленность освоения недоступного плоскогорья, замерла далеко внизу подкрадывающаяся к пику граница тайги. За долгие тысячелетия, сама того не ведая, тайга подсказывала человеку отметку в полторы тысячи метров над уровнем моря.

Траву постепенно сменяли обширные плантации белогрязного ягеля — любимого лакомства сокжоя. Пуховой периной разросся ягель по всей туполобой плоскости овального белка.

Чтобы застать оленей на утренней кормежке, Васька разбудил Ольгу задолго до рассвета, и еще в сумерках они вышли к вершине. По верным расчетам охотившегося здесь Васьки, подошли вовремя, но тщательный осмотр обширных пастбищ не дал результатов — зверя не было!

Встававшее из-за белогорья утреннее солнце оправдывало вчерашние надежды, предвещая прекрасную безоблачную погода, так редко выдающуюся в этих горных краях. Атмосферный воздух, согреваемый лучами небесного светила, расширялся и начинал двигаться, создавая небольшой ветерок и сопутствуя продвижению молодых людей, идущих с подветренной стороны. Он далеко относил все запахи и негромкий шум шагов, создавая благоприятные условия для скрада. Но пока скрадывать было некого, и поэтому они шли безбоязненно, не таясь, все ближе и ближе приближая намеченную цель — долгожданную и многообещающую вершину.

Многочисленные следы-чашки, оставленные парнокопытными животными на глине около небольших водяных луж, на набитых тропинках и даже на мягких подушках мха, говорили о том, что олени здесь были и кормились, хотя это было несколько дней назад.

Оглядывая знакомые места прищуром опытных охотничьих глаз, Васька недоуменно пожимал плечами и взмахом руки призывал Ольгу следовать за ним. Они постепенно поднимались в гору все выше и через полчаса достигли вершины с определяющим самую высокую точку небольшим, в рост человека, пирамидальным маяком.

Представшая картина произвела на девушку такое сильное впечатление, что она восхищенно ахнула:

— Вот это да!

Вокруг, насколько хватал глаз, поднимались нескончаемые пики зубчатых белков, круто вздымавших свои вершины в чистое небо. Голубая дымка подкрашивала самые далекие из них, создавая особую красоту, которая не поддавалась никакому описанию. Неоглядный простор зеленой массы тайги, раскинувшейся под ногами, заканчивался лишь у линии горизонта. Все это порождало ощущение какого-то душевного подъема, полета, свободы и простора.

Дикий мир Восточно-Саянских гор открылся во всей красе, выдавая тайны своих кладовых, в которых веками хранились сокровенные запасы от пушисто-мягкого соболя до чудодейственного целителя марала-пантача.

Куда ни бросала взгляд Ольга — везде нескончаемая тайга. Не было даже намека на существование цивилизованного человеческого общества, каким-то чудом не добравшегося до этих краев, не нарушившего скрытую жизнь таежных обитателей, освоивших эти земли тысячелетия назад и живущих по принципу естественного отбора, где выживал только самый сильным и самый хитрый.

Васька тоже был на вершине блаженства, радовался настроению Ольги, сияющей от восторга. И хотя за долгие годы промысла он любовался этим не раз и, кажется, должен уже привыкнуть, однако каждый раз его охватывало то же чувство, во власти которого находилась сейчас Ольга.

Он улыбался, вдыхал дым от сигареты и неторопливо отвечал на ее многочисленные вопросы, не имевшие никакой последовательности. А она не переставала удивляться его всезнанию. Казалось, что не было ни одного вопроса, на который бы Васька не знал ответа.

Продляя невидимую линию, она, как по карте, водила пальцем по истокам ручейков, собирающихся в шумные порожистые реки, текущие куда-то на запад, потом переводила взгляд на водораздельные хребты и белогорья и, наконец, найдя самый дальний, самый высокий заснеженный голец, лукаво, с хитринкой спросила:

— А как называется вон та гора?

Он помолчал и с чувством какого-то особого вдохновения ответил:

— Грандиозный! Самый высокий из всех гольцов в округе, самый большой по объему и, конечно же, самый красивый! Это о нем писал Федосеев. Он там же и похоронен — навеки сроднился с духом этих гор...

— Федосеев? Кто это?

— Писатель-первопроходец. На мой взгляд, один из лучших сибирских писателей. И немудрено, что ты его не знаешь, ведь его книги для узкого круга людей: для геологов, любителей природы, охотников... Да и печатали его мало — все книги нарасхват. И написал немного за свою жизнь, но зато как!!! Все о тайге... Если есть желание — почитаешь. Дома у нас есть все книги начиная от «Восточного Саяна».

Разговаривая, он не забывал наблюдать за окрестностями, выискивая знакомые бело-грязные точки, которые могли оказаться сокжоями. Прикладывая к глазам окуляры бинокля, Васька подолгу задерживал взгляд на наиболее подозрительных местах, просматривая ложки круто спускавшихся ручейков и неподвижные плешины каменных курумов. Напрягая слух, он уже давно слышал какой-то посторонний звук, гулявший по белкам. Звук то затихал, то нарастал. Он не был похож ни на свист ветра, ни на шум далекой реки.

— Самолет летит? — посмотрев на Ваську, спросила Оля.

— Да вроде бы нет — не похоже!

Прошло минут пять. Звук нарастал, пока не превратился в сплошной рокот с характерным режущим посвистом лопастей. Васька сразу же все понял.

— Вертолет? — переспросила она.

— Да, — грустно ответил Васька, — да еще какой!

Нарастающий гул доносился из-за стоящего напротив белка. Вскоре появились три быстро движущиеся точки, которые стремительно метнулись в спасительную тайгу, темной границей кедрача окаймлявшую подбелочье.

Следом за точками возникла темно-зеленая «восьмерка», ястребом зависшая над убегающими от смертельной опасности оленями. Но вертолет летел слишком быстро, мгновенно сравняв скорость с сокжоями. «Стрекоза» пошла параллельно с ними, с борта метнулись огненные стрелы «трассеров», обжигая живые цели.

Сквозь рев двигателя доносился приглушенный треск «та-та-та...». Рикошетившие от камней пули рассыпали звезды метавшихся в разные стороны искр. Обезумевшие олени припустили, стремительно сокращая расстояние до кедрача.

Выстрелы трещали еще и еще, но, видно, слишком неопытным был стрелок — звери все бежали. Им оставалось добежать не более двухсот метров, когда «молния» настигла одного из оленей. Споткнувшись, он кувырком покатился по склону, отставая от своих собратьев, мчавшихся дальше. А вертолет по инерции пролетел вперед, продолжая обстрел.

Смертельно раненное животное все же нашло силы подняться на ноги. Сильно прихрамывая на правую ногу, сокжой заковылял к овражистому ручью. Медленно и неуклюже дотянул он до пятачка низкорослого кедрача и скрылся под кронами.

Пока «восьмерка» делала крутой разворот после неудачного обстрела, поляна опустела, оставив с носом браконьеров.

Вертолет покружился над предполагаемым местонахождением раненого зверя, выискивая добычу, то зависая над макушками деревьев, то на бреющем полете прочесывая необходимый квадрат. Но, поняв безнадежность поиска, нервно качнулся корпусом из стороны в сторону, грозно рявкнул двигателем, набирая обороты, и стремительно пошел вверх, взяв курс на белок. А на вершине белка стояли Васька и Ольга и, не сходя с места, видели весь процесс «элитной» охоты от начала до конца.

Стремительно приближаясь к макушке, вертолет увеличивался на глазах. Уже можно было различить фигуры двух пилотов в кабине, сосредоточивших свое внимание на очередной зоне поиска. Внезапно увидев людей, летчики застопорили полет: машина свечой взмыла вверх и, показав плоское пузо, завалилась на левый бок. Еще секунда, и «стрекоза» камнем упала в лог. Летчики лихо уводили вертолет от внезапных свидетелей браконьерства, на огромной скорости повторяя резкие повороты извилистого подбелочного ущелья. Рассекая воздух свистящим кругом серебристых лопастей, машина мгновенно скрылась из глаз, не показав бортовых номеров и навсегда оставшись неузнанной.

Сразу же наступила тишина, и даже не верилось, что минуту назад здесь буйствовала вседозволенность и безнаказанность избранных людей.

Некоторое время молодые люди молчали, осмысливая увиденное. Потом, как будто опомнившись, Ольга спросила:

— И часто такое бывает?

— Не знаю... — задумчиво ответил Васька. — Такую картину я вижу впервые, хотя вертолеты над белками летают часто... Ну откуда на белогорьях будут стоять олени, когда их здесь гоняют и пугают, да еще такими машинами?

— Что будем делать дальше?

— Дальше? Пойдем за мясом! Посмотрим, далеко ли ушел раненый олень, слишком уж тяжело он бежал. Мне кажется, что он где-нибудь да завалится, — добавил Васька и, поправив ремень карабина, начал спуск с белка, помогая идущей следом Ольге.

Мертвая оленуха лежала на небольшом прилавке у самого обрыва, круто срезанного перед шумным ключом. Вытянутые ноги и запрокинутая голова с небольшими веточками рогов говорили о том, что смерть наступила во время движения зверя, уходившего от неминуемой гибели. Свежая, еще не свернувшаяся и не запекшаяся кровь из двух ран медленными капельками стекала на землю — пуля прошла навылет. Обильно обагренный путь с места ранения дался очень тяжело. Продираясь через густые переплетения кустарников, мелкую подсаду пихтача-курослепа, спасаясь под разлапистыми ветками от нависающей опасности, оленуха стремилась скрыться от внезапно навалившегося с небес ужаса. Но было слишком поздно: разрушительный выстрел уже сделал свое дело — смерть была неизбежна.

Добирать свою добычу охотнички не стали: слишком кр\пгым и неудобным для посадки был склон горы. Перетаскивать мясо за полтора километра никому не хотелось. Да и какое им дело до того, что одним зверем стало меньше?

— Удачный день! — улыбнулся Васька и, подправляя брусочком лезвие ножа, добавил: — Сегодня мы с мясом, хоть и не сожгли ни одного патрона!

— А если бы мы ее не нашли, что тогда? — спросила Ольга, глядя на лихие движения острого ножа, вспарывающего оленью брюшину.

— Через несколько часов мясо сгорело бы или пропало.

В лучшем случае досталось бы воронам, «просто Марии» или медведю.

— Жалко, — с грустью промолвила она, трогая костистые рожки, — такая красота пропадает!

— Сегодня эта красота не пропала даром — все пойдет на дело: и нам на еде, и на прикорм. Вот если бы мы ее не нашли, тогда да...

Помогая ему в работе, придерживая ноги за копыта, переворачивая тушу с одного бока на другой, девушка не противилась грязной обработке туши, все воспринимая как должное и естественное. Рассуждая при этом, она делала выводы:

— Это хорошо, что мы случайно увидели и добрали оленуху... А интересно, сколько вот таких раненых сокжоев ушло от подобных охотничков? Конечно, им просто — убежит олень, ну и ладно, другого найдет... да и процесс охоты слишком прост — успевай нажимать на курок, и патронов не жалеют так, как ты... Каким словом назвать все то, чем они занимаются?! Слова-то подходящего не найдешь...

Искоса поглядывая на Ольгу, Васька лишь усмехался, поражаясь логическому ходеу ее мыслей, и как бы невзначай бросил:

— Такое слово есть... Убийство!

Она немного помолчала и в раздумье подтвердила:

— Да, действительно: это не охота — это расстрел...

Когда их котомки были заполнены, Васька аккуратно сложил оставшееся мясо в оленью шкуру, положил под ствол разлапистого кедра, придавил камнями, сучьями и всевозможными корягами, в изобилии валявшимися повсюду:

— Сегодня же вернусь за остатками. До вечера воронье не растащит. А вот если оставить на ночь, то может найти росомаха, да и мыши не побрезгуют свеженинкой.

Взвесив на руке Ольгин груз, который был не более пятнадцати килограммов, спросил:

— Унесешь потихоньку?

— Я скоро носильщиком стану, — улыбнувшись, ответила она. — Свое-то унесу. А вот как ты понесешь?

— Как-нибудь... — присаживаясь под свой «горб», ответил он. — Такая у охотника судьба — всегда что-нибудь нести...

— И зарабатывать букетик болезней: радикулит, остеохондроз, грыжу... А если проще — наживать себе горб!

Он удивился и даже присвистнул от ее осведомленности:

— Откуда ты все это знаешь?

— Сорока на хвосте принесла! И что, ты скажешь, что я не права?

— Почему же — права, да еще как! А что сделаешь, если вырастет горб? — И вновь отшутился: — Горбатого могила исправит!

Из дневника Ольги:

«Нет, здесь явно не курорт!

За несколько дней жизни в тайге я кое-что начинаю понимать; все красоты окружающего нас мира — ничто без ежедневного (от зари до зари) труда. Чтобы здесь жить и выжить, надо что-то делать, начиная от самого малого — приготовления лиши, заботы о дровах, воде и т.д. Я пока что не говорю о цели нашего пребывания здесь, потому что еще не представляю, что стоит за словом “промысел”. Васька говорит, что это только начало. А начало уже сейчас давит на плечи: то продукты, то мясо, то дрова... И если этого не сделать сейчас, то потом будет еще труднее.

Поражаюсь его работоспособности и выносливости. Встает ни свет ни заря — ложится поздно, и весь день как заводной: набирает гору продуктов, капканов и еще невесть чего и тащит по избушкам, путикам и еще черт знает куда! Говорю ему — отдохни, в ответ смеется: “Отдыхать будем на том свете”. Меня же от непосильной работы ограждает. По путикам не берет — “еще находишься”. Но мне и без того хватает занятий: от бытовых обязанностей начинает кружиться голова. На красоты тайги уже смотрю как на обычное явление: будто так и надо! Но такая жизнь мне почему-то очень нравится, порой кажется, что я уже здесь жила когда-то и это моя родная стихия.

Со смехом вспоминаю слова жен охотников, которые отправляют мужей на курорт отдыхать”. Хотела бы посмотреть на их лица, когда вместо шезлонга и приятных солнечных лучей на них бы надели рабочую “спецуру” с резиновыми сапогами, навешали котомку и повели бы по косогорам, колодникам и кустарникам».

10

Вот уже второй день Ольга собирала падалку — кедровые шишки, в изобилии валявшиеся по всей тайге. Невелик труд: ходи неподалеку да собирай в холщовый мешок зрелые плоды, коричневым ковром рассыпанные под могучими вековыми кедрами. Казалось бы, что проще? Но от коротких переходов от дерева к дереву, бессчетных сгибаний-разгибаний и мешка заныла спина, зарябило в глазах, свинцом затекли ноги. Ладошки покрылись черным смоляным клеем, доставляя Ольге особую неприятность: все, к чему бы она ни прикасалась, тут же, как магнитом, прихватывало и не отпускало. Не было места на одежде, куда бы капельки душистой кедровой смолы не добрались. Даже волосы, предмет ее гордости, схватились в липкую массу, когда она по привычке поправила ладонью упавшую на лицо прядку.

С каждым разом приходилось заходить все дальше и дальше. Запоминая обратную дорогу, Ольга ориентировалась по видимым макушкам горок, постепенно становившихся знакомыми и почти родными. Она всегда выходила точно и верно к бревенчатому срубу.

Яркое солнце давно перевалило зенит и ускоренно падало в закат. Васьки все не было — он с утра пошел на путик проверить хатки да покричать марала. Девушка заговорила с сидевшей на привязи собакой:

— Что же это наш хозяин так долго задерживается? Уж не заплутал ли где?

Волга подняла на нее свои умные глаза, безмолвно выражающие явное противоречие: «Ты что, глупая, разве же может хозяин заплутать? Лучше бы спустила меня с поводка — я бы его быстро нашла!»

Но во время зверовки на свободу собаки был наложен запрет: несмотря на Васькины старания приучить Волгу к задержке зверя, она угоняла его от охотника, почему и оставалась при избе в гордом одиночестве, ожидая своего часа.

Ольга вздохнула, оглядываясь, куда бы пойти за орехом. Она с завистью посмотрела на ближайший кедр, сплошь усеянный большими шишками, прикипевшими к веткам. Было бы неплохо приобщить их к общей куче, но Васька строго-настрого запретил ей лазить по деревьям. Да и, честно сказать, этого она делать не умела.

Потянувшись за «Белкой», приставленной к стене избушки, Ольга вспомнила о неудобствах, связанных с ружьем во время работы: «вертикалка» скользила по спине, больно била по шее и затылку и была лишним грузом. Махнув рукой и на «Белку», и на слова Васьки, Ольга закинула пустой мешок и пошла к роднику...

Вот уже несколько дней подряд, приходя за водой, Ольга встречала старого знакомого — глухаря, кормящегося орехом на своем излюбленном месте. Крючкоклювая птица некоторое время смотрела на нее, потом грациозной походкой удалялась в чащу.

Но с каждым разом промежутки времени в «приветствии» увеличивались, древняя птица постепенно привыкла к встречам и даже начала интересоваться спокойными и размеренными движениями девушки. Заслышав шаги, глухарь быстро вскакивал на постамент, который заменяла старая колодина, и тут же замирал в гордой позе. Немигающие карие глаза испытующе смотрели, как она, звякая котелком, набирает журчащую воду, медленно моет руки или лицо.

Но чего он не любил, так это прямого взгляда. Не любил — это не то слово. Он очень боялся его! Ольга все это поняла на второй день и поэтому, желая некоторой дружбы, старалась не смотреть в темные бусинки, блестевшие под алыми бровями птицы.

Сегодня глухарь находился чуть повыше своего поста и, вслушиваясь в приближающиеся шаги, хитро выглядывал из-за ствола дерева. Девушка улыбнулась и, делая вид, что не замечает его, стала собирать шишки. Петух удивленно закрутил головой и быстро-быстро захлопал тонкими перепончатыми веками. Заинтересовавшись, он уже не убегал, а с живостью засеменил на месте, приподнимая то одну, то другую лапу и резво показывая то правый, то левый бок.

Видя, что новая знакомая не обращает на него никакого внимания, он тоже принялся за шишки. Поставив свою сильную четырехпалую лапу-крест на одну из шишек, глухарь с удивительной ловкостью начал отщипывать клювом-крючком ромбообразные глазки шелухи, открывая зерна. Казалось, его мощный, по-орлиному загнутый нос приспособлен специально для этой работы. Глухарь отрывал несъедобные лепестки и проворно глотал коричневые зерна, быстро набивая зоб, который заметно топорщился и выделялся на груди сизым оттенком.

Впервые в жизни наблюдая за глухариной кормежкой, Ольга забыла о своей работе и безотрывно смотрела на необычное зрелище, удивляясь всему, что проделывал ее новый знакомый. На одну шишку уходило около пяти минут, затем глухарь принимался за следующую. Не забывая о мерах предосторожности, он периодически вытягивал шею и наблюдал за окружающей обстановкой.

«Так, наверное, не сможет никто: ни воробей, ни курица, ни голубь, — думала девушка. — Скорости и чистоте позавидуют все! А впрочем, что здесь удивительного? Жизнь и тайга научат: ешь быстрее сам — иначе съедят тебя...»

Когда очередная порция шишек заняла треть мешка, Ольга вновь закинула его за спину и понесла к избушке. Дождавшись, когда человек скроется из глаз, глухарь перебежал на то место, где минуту назад была девушка. Покружив и не найдя шишек, недовольно защелкал. Сверху опять послышались шаги человека. Выдерживая недоступное расстояние, петух порхнул на отдельно стоящую пихту и приветствовал возвращение предупредительным скирканьем. Знакомый силуэт успокоил его. Глухарь втянул голову, замигал глазами, нахохлился и затих, подставив левый бок угасающему солнцу. Ольги он уже как будто не боялся и сидел спокойно, лишь иногда настораживаясь, когда она наступала на хрустящие сучки.

Так продолжалось довольно долго. Девушка несколько раз уходила и приходила, а петух все сидел на прогнувшейся от тяжести разлапистой ветке, словно охраняя ее покой.

Солнце все быстрее и быстрее клонилось к горкам. Ольга взглянула на часы — половина пятого. Немного подумав, решила сходить за орехом последний раз.

Глухарь все еще сидел, но как-то странно насторожился и замер, вытянув шею и поглядывая по сторонам. Она решилась на более дальний переход вниз по ключику. Нисколько не задумываясь, девушка заспешила к густому кедрачу. Почти сразу она услышала, а затем и заметила на одном из кедров движение, вызванное каким-то существом. Присмотревшись, увидела человека, сбивающего густо налепленные шишки. Ловко орудуя руками, он резко бил по веткам, отчего коричневые плоды сыпались на землю, как горох.

Даже не сомневаясь в том, кто бы это мог быть (ведь на много километров вокруг никого нет, кроме штатных охотников), девушка улыбнулась. Значит, это Вася сшибает! Подойдя почти вплотную, она подняла голову и, глядя в непроглядные ветки, звонко, на всю тайгу заговорила:

— Вася, спускайся вниз! Зачем сшибать шишки, когда вокруг столько падалки? Я и без того уже натаскала к избушке гору шишек!

Наверху сразу же стало тихо. Ольга не придала этому никакого значения и продолжала:

— Давай быстрее, я уже начинаю собирать орехи! Помогай!

Послушавшись, он стал спускаться вниз. Но как-то слишком быстро спускался человек. Удивляясь ловкости и проворству друга, Оля глянула вверх... На расстоянии каких-то двух метров от нее показалась огромная лохматая башка с круглыми ушами и маленькими поросячьими глазками.

Она никогда раньше не видела медведя, но сейчас сразу поняла — это он. На какие-то секунды возникла шоковая пауза: Ольга видела каждый волосок на его лоснящейся морде, подергивающуюся от напряжения нижнюю губу, нервно расширяющиеся ноздри черного носа, со свистом втягивающие воздух.

Внутри все похолодело и обмерло, руки и ноги обмякли, сделались ватными, лицо побледнело, а прекрасные карие глаза расширились до предела. Горло перехватило судорожным спазмом, не было сил ни вздохнуть, ни крикнуть.

Внезапная мысль пронзила мозг: «Бежать!» Она круто развернулась и опрометью, двухметровыми прыжками поскакала к избушке.

Большие, не по ноге сапоги слетели на втором прыжке, но она не придала этому никакого значения — так бежать было легче.

Возвратившийся к этому времени Васька разводил костер, но, услышав приближающийся треск ломаемых сучьев и резвый топот ног, с удивлением посмотрел вниз. Кто бы это мог быть? Через мгновение в поле зрения попала стремительно бегущая Ольга. Забыв выпустить из рук мешок с шишками, который подгонял и хлопал по спине, она по-олимпийски перемахивала через колодины. Испуганный, сосредоточенный на дверях избушки взгляд, распущенные волосы, развевающиеся на ветру, словно пиратский флаг...

Васька уже держал в руках карабин и внимательно высматривал преследователя подруги. Подбежавшая Ольга, даже не заметив его, быстро юркнула в избушку вместе с громоздким мешком и тут же захлопнула за собой дверь, держа ручку изнутри.

Так как преследования не было, он попробовал открыть дверь, но дверь не поддавалась. Девушка держала ее изо всех сил.

— Оля, открой, это я! — попросил он.

— Приходите завтра! — донеслось в ответ.

— Что?! — не понял он. В ответ молчание.

— Да это же я — Василий! Открой дверь!

Опять молчание, опять уговоры, и вот в образовавшуюся щель показалось насмерть перепуганное лицо. Убедившись, что это действительно он, открыла дверь и, бросившись на шею, заплакала:

— Там был медведь!

После слез началась истерика, девушка бросилась на нары и взахлеб зарыдала:

— Он меня чуть не съел! Где ты был? Почему тебя не было? Я чуть не погибла!

Васька попытался успокоить ее, чтобы добиться подробностей происшедшего. Едва сдерживая смех, он почти на полном серьезе посочувствовал, пригрозив медведю возмездием.

Когда паника немного прошла, он плеснул в кружку спирта и почти приказал выпить. Через пару минут она пришла в себя и уже смеялась над собой вместе с ним.

Осмелев от выпитого, Ольга повела Ваську на место встречи с медведем, все же придерживаясь его правого плеча, на котором висел СКС. Михаила Ивановича давным-давно простыл след.

— Вот видишь — он тебя тоже испугался и удрал, — показывая на вырванную когтем землю, говорил Васька. — В следующий раз не убегай, а лучше встань за ствол дерева. Если надо защититься — стреляй в голову, но только не в лоб, а сбоку, в ухо или за ухо. Кстати, где твое ружье?

Ольга виновато опустила голову, а он уже сердито выговаривал:

— О чем я тебе говорил? Почему ты меня не слушаешь? Пойми, наконец, что здесь тайга, а не дискотека, — случиться может что угодно!

— Я уже это поняла... — уныло ответила она.

— Если поняла, уже хорошо.

Васька стал собирать шишки в тот же мешок, с удовольствием нахваливая хозяина тайги:

— Спасибо, дядя, помог с орехом!

Выдерну в из земли впрессованные сапоги, Ольга как бы невзначай заметила:

— Обувку бы сменить, хоть размера на два поменьше, а то нога хлюпает.

— Ничего, потерпи немного! Пойдет снег — сменишь на ичиги.

— И когда это произойдет? Когда он выпадет?

Васька быстро посмотрел куда-то вдаль и сказал:

— А вот с завтрашнего дня и выпадет!

— Откуда ты знаешь? Посмотри, какая прекрасная погода!

— А у меня свои верные приметы, и они еще не подводили никогда! Посмотри на макушки белков — все поймешь сама!

Действительно, чистоту красок наиболее высоких точек сгущала какая-то ватная дымка.

— Если белки покрылись куржаком — жди плохую погоду! Верный признак!

Вечером Васька позволил редкое и небольшое расслабление. Достав фляжку со спиртом, налил себе и Ольге. Понемногу язык развязался сам собой, выдавая озабоченность:

— Срывается наш «график работы», что-то ничего не получается с мясом. Надо бы еще одну «душу» добыть, а то придется туго: в этом году нас двое, а жить еще несколько месяцев. Как назло — ни единого оленя, ни марала. Как будто все повымерло! Хоть бы какого-нибудь сеголетка...

Он замолчал, а Ольге не терпелось поделиться своими впечатлениями. Глаза ее с живостью заблестели, и незаметно для нее стал заплетаться язык. Как настоящий охотник, очень подробно и в красках она рассказывала о своем знакомстве с глухарем, про медведя девушка уже забыла. Потом, как будто от этого зависела ее дальнейшая судьба, попросила:

— Ты не убивай его, пожалуйста, на шулемку.

— Да что ты? — улыбаясь, ответил он. — Как можно? Раз твой друг — пусть живет! А еще лучше — заведем курятник из глухарей и капалух. Будем собирать яйца, блины да оладьи с пирогами станем стряпать!

Поддаваясь шуткам и хорошему настроению, девушка захотела продолжения веселья, а поэтому кивнула головой на фляжку:

— Давай еще по пятьдесят граммов?

Он согласился, но настороженно спросил:

— А давно ты выпиваешь?

— С детства. Предки наливали, чтобы не плакала, — еще непонимающе, весело ответила она. Но потом, как будто осознав смысл сказанного, поправилась: — Но в меру! И никогда не тянет!

Васька почему-то подумал про себя: «Это пока не тянет. Но что будет потом?» Он прекрасно знал, что может быть потом, лет через пять — десять, но и сейчас промолчал, доверяясь самому важному и естественному другу — времени.

Ольга поняла, что сказала и сделала что-то не то, и, пытаясь прервать напряженное молчание, присела ему на колени и, обвив руками шею, нежно поцеловала. Девичьи руки — нежнее бархата, губы — слаще меда! Она уже знала, чем побеждать Ваську: он забывал обо всем на свете и уже ничему не противился, мгновенно загораясь желанием.

— Давай хоть продукты да посуду уберем под крышу, ночью дождик намочит! — говорил он, не в силах оторваться от ее груди.

— Это моя забота — иди в избу. Я через минуту приду.

Уже лежа на нарах, он вслушивался в бряканье

споласкиваемой посуды, смачное чавканье Волги, тихий и недолгий разговор девушки с собакой. Легкая поступь шагов, дверной скрип, шелест снимаемой одежды, легкое дуновение и хлопок потухшей лампы — все это было словно в сказке или в очень приятном сне! Хотелось, чтобы это длилось всегда, вечно, нескончаемо...

11

Ночью погода резко переменилась. С запада подул порывистый, но пока еще не холодный ветер и принес за собой черные свинцовые тучи, из которых повалили мокрые, тяжелые лопухи белого снега. Появляясь будто из ниоткуда, они едва касались теплой, хорошо прогретой земли и тут же таяли, превращаясь в большие капли воды. Собираясь вместе, тяжело бухали с лап деревьев, травостоя, наполняя окружающий мир неприятной, промозглой слякотью.

Васька допил вторую кружку «Купца», с чаем в тело возвращалась потухшая бодрость и утраченная за последние дни сила. Неторопливо посмотрел на часы, стрелки которых указывали на восемь. Обычно в это время он был уже в дороге, где-нибудь в тайге или на путике, и, по охотничьим меркам, было довольно поздно, чтобы засиживаться у жаркого костра. Но сегодня его тормозила отвратительная погода, поэтому, глядя на нахмурившийся мир, он не торопился и, смакуя горячий, согревающий душу чай, старался как можно дольше протянуть время.

Ветер понемногу стихал, но низко летящие облака крыли все вокруг. Стояли густые сумерки, напоминавшие ранний рассвет или поздний вечер. Кедры, стоявшие в двадцати метрах от избушки, то проявлялись в молоке, то снова исчезали.

«В такую погоду и пуля не пролетит!» — думал Васька, прикуривая сигаретку. Между тем, полагаясь на свой опыт, он знал — ранний гость до обеда. Ветерок рано или поздно разобьет тучи, дав возможность поохотиться.

Надеясь на лучшее, вот уже пятый день он с упорством и настойчивостью носился по косогорам, открытым местам и безлесым белкам, всевозможными способами стараясь добыть еще одного зверя, так необходимого для дальнейшей жизни в тайге. Отведенные для промысла три дня прошли, и, нарушая свое расписание, Васька все еще надеялся на достижение намеченной цели и не отступал от этого ни на шаг.

В отличие от его подруги, безмятежно и счастливо спящей в зимовье на нарах, мир тайги давно проснулся и ожил. Несмотря на серость начинающегося дня, он разговаривал разноголосьем, шумел, суетился, торопясь использовать редкий дар природы — небывалый, рождающийся раз в пять лет, урожай кедрового ореха.

Нескончаемые перебранки кедровок, шорох беличьих лапок, тоненькое пиканье синичек и поползней, призывный свист и порханье редких рябчиков слышались везде и всюду. Огромная стая дроздов-рябинников с нарастающим и пугающим шумом пролетела над макушками деревьев в южном направлении, испугав обитателей тайги, которые вмиг приумолкли. Как только дроздов не стало слышно, все возобновилось, и заготовка корма в зиму пошла полным ходом!

Ветер стихал, уступая место неподвижному туману, который без помощи своего вечного спутника начал стелиться и просеивать большие плешины видимой тайги, обещая еще один теплый осенний день.

Где-то внизу громко захлопал крыльями глухарь и несколько раз скиркнул, подсказывая округе о появлении какого-то животного, неожиданно оторвавшего его от кормежки.

Васька сразу же насторожился, так как знал, что зря подавать голос древняя птица никогда не будет.

Привязанная Волга тоже обратила внимание на этот шум и, насторожившись, застригла ушами. Цыкнув на нее, Васька взял стоявший неподалеку карабин, быстро, но осторожно потянул за болт затвора.

Пристально вглядываясь в молочную пелену, он пытался хоть как-то рассмотреть границу тайги за поляной, до которой было чуть больше сотни метров. Это ему удавалось с большим трудом: вместо резких очертаний стволов деревьев сквозь мутную вату проступала едва различимая темнота.

Прошла минута, за ней томительно долго потекла вторая — пока все было тихо. Но, судя по настороженному состоянию собаки, неотрывно смотрящей вниз и перебирающей мокрый воздух черным носом, Васька понял, что там что-то происходит. Десятое охотничье чувство предсказывало какое-то движение, постепенно передвигающееся вверх.

Уши уловили негромкий звук — поступь чьих-то ног по влажной земле и редкий треск ломаемых сучьев.

Прислушавшись к происходящему, Васька понял, что нарастающее движение идет наискось от избушки и пройдет как раз по краю вертолетной площадки. Не раздумывая, он стал подкрадываться наперерез идущему в непроглядной мгле молока существу. Он отвлекся на мгновение, повернулся к заскулившей суке, просящейся с ним, нахмурился и показал объемистый кулак. Понятливая собака туг же замолчала и, присев, замерла.

Аккуратно преодолев около пятидесяти метров, Васька остановился посередине поляны и, присев на одно колено, приготовился к стрельбе. Приблизившаяся стена тайги стала видна более отчетливо, и дальше идти не имело смысла, потому что невидимым зверь, подходивший к границе леса, мог его обнаружить.

Еще несколько секунд — и из-за стволов толстых кедров на поляну одна за другой выбежали четыре оленухи, подгоняемые сзади гривастым быком, чуть наклонившим голову с большими ветвистыми рогами. Выскочив на чистое место, все пятеро остановились на некоторое мгновение и, вытянув морды, посмотрели на сидящего Ваську. Широко раздвигая ноздри, они одновременно вынюхивали воздух, ища в нем чужие примеси. Но ветерок относил запах человека, и ничто не предвещало смертельной опасности, а подслеповатые глаза приняли человека за пень.

Удостоверившись в спокойной обстановке, возглавлявший «гарем» самец сердито хоркнул и, подгоняя завоеванных в борьбе самок, махнул короной рогов, приказывая следовать дальше. Но, не успев сделать следующий шаг, вдруг упал на колени, ткнулся носом в землю и повалился на левый бок, по инерции перевернувшись через спину, мелькнув широкими шляпами взлягивающих копыт.

Сухой, негромкий звук выстрела раскатился по поляне и заглох, испугав заметавшихся коров, через какое-то мгновение растворившихся в густом тумане. Но дело было сделано! Довольно приличный союкой лежал у Васькиных ног, в предсмертной агонии дергая ногами. Несколько попыток приподняться и убежать не привели к успеху.

Это была настоящая, хотя и случайная удача! Зверь был добыт. И где? В какой-то сотне метров от избушки, можно сказать, под самым носом, что тут же решило проблему с доставкой мяса.

Огромные, круто загнутые рога симметричными отростками красовались на оленьей голове, посаженной на толстую, необъятную шею. Пустотелая, лоснящаяся шерсть, густо свисавшая с покатых боков, бугристых лопаток и мощных ляжек, говорила о хорошей упитанности зверя, в котором было не менее полутора центнеров веса. Десять отростков на каждом роге выдавали активного в брачный период бойца, прожившего долгую жизнь, не единожды участвовавшего в пополнении оленьего стада.

Подкуривая многозначительную в этот миг сигаретку, Васька с улыбкой наблюдал за беснующейся в охотничьем азарте Волгой, восседавшей на поверженном звере, как на троне.

Напряженно и молчаливо наблюдая за происходившим, собака только и ждала выстрела хозяина. Увидев упавшего быка, сука дернулась изо всех сил, лопнувший ошейник дал волю, и резвая соболятница в десяток прыжков очутилась рядом. Гнев вылился в яростный лай, огласивший и перепугавший окрестные сопки. Хватая животное за легко рвущуюся шерсть, Волга выплескивала охватившую собачью душу ярость охотничьего азарта. Захлебываясь от наполнивших пасть волос, сука закашлялась от нехватки воздуха, чем вызвала веселый смех хозяина. Расценив эту реакцию как сопротивление, она переметнулась к голове и, кусая неподвижного оленя за раскровавленный нос, заблажила еще сильнее, своим ревом поднимая из могил усопшие души.

В отличие от мертвых из избушки выскочила наспех одетая босоногая Ольга и полусонными, ничего не понимающими глазами уставилась в их сторону. Увидев Ваську, собаку и что-то светло-серое, она тут же заспешила к ним.

— Что случилось? — закричала еще издали.

— Ничего, все нормально. Просто оленя добыл!

— Чего-чего?! Так рано? — не веря своим глазам, воскликнула она.

— Кто рано встает — тому Бог подает! — выдал Васька народную мудрость. — Неси нож — будем свежевать!

Оля досадовала и на себя, и на весь белый свет за то, что все прошло без нее: «Засоня! Тетеря! Квашня! Сплю до обеда! Вася, наверное, недоволен, хотя и не подает виду! Так можно проспать все на свете!..»

Глядя на Ваську, молча, очень быстро разделывающего тушу, она молчала тоже и, стараясь загладить придуманную самой вину, с радостью выполняла мелкие просьбы: поддержать, перевернуть, отнести. Васька, казалось, не замечал удрученного состояния подруги, ни в чем не винил ее и так же, как всегда, приветливо улыбался, отчего настроение девушки приподнялось до обычного состояния.

На добытого оленя она уже не косилась, как это было несколько дней назад. Жалость и сострадание к бедному зверю как-то сами по себе улетучились, как и цветные представления о сказочном мире, описанном Васькой задолго до пребывания Оли в тайге. Поэтому к добыче оленя она отнеслась как к естественному процессу — процессу регулирования человеком равновесия и отбора только самого необходимого для существования.

Она сама не заметила, как преодолела эту границу неприязни и нисколько не удивилась, когда вдруг посмотрела на свои обагренные кровью зверя руки. Уже не придавая этому никакого значения, она продолжала работу.

Жизнь есть жизнь! Смерть есть смерть! Кто-то когда-то умирает, и ничего нельзя изменить, особенно если это требуется для твоего личного существования.

Но жизнь другого существа может браться только в пределах необходимого и исключать кощунство и жадность, которые наносят существенный урон. В тайге должна торжествовать потребность добычи лишь в разумных пределах.

Васька даже и не догадывался, какие мысли гуляют в голове у девушки, а если бы и догадался, то не удивился: он начал привыкать к перевоплощению Ольги из цивилизованной пай-девочки в простую и естественную, уже не отвергающую мрачные, кровавые стороны охотничьей жизни. И сейчас он просто радовался переменам, которые происходили в любимом человеке. Ольга стала не только милой подругой, но и верной помощницей, поддерживающей его как в мире людей, так и в мире тайги.

Но это было только начало. Васька понимал, что сейчас все ново и интересно, поэтому Ольга воспринимает происходящее с удовольствием. Но впереди — тяжелые месяцы непосильного мужского труда. Выдержит ли она?..

Уже через пару часов они сидели у костра и наслаждались неожиданным успехом или, как говорил Васька, подвалившим фартом.

Добытый олень заполнил две сорокалитровые фляги, вместившие в себя отборные куски мяса. Этого с избытком хватит до конца сезона. Остальное уложено на стеллажи под навесом и в дальнейшем послужит прикормом для ловли соболей.

Над жарким пламенем закипал большой «семейный» котел с нарезанными кусочками свеженины, распространяя дурманящий, аппетитный запах. Чувствуя важность происходящего процесса, Васька колдовал над котлом сам.

— Нельзя доверять женщине приготовление мяса, иначе она испортит все дело! — говорил он, подбрасывая в бурлящее варево крупно нарезанную луковицу.

— А почему тогда в остальные дни всегда готовлю я? — нисколько не обижаясь спрашивала она. — Может быть, ты будешь варить всегда?

— Нет! Всегда — не пойдет! Вся хитрость в том, что свежим мясо будет только сегодня, а значит, и весь вкус только в этом котелке. Завтра уже будет не то!

— Ага! Значит, завтра буду готовить я? И получается, что из моих рук еда невкусная?

— Ну что ты! Я хотел сказать совсем не это! — И, переключившись на другую тему, воскликнул: — Посмотри-ка на Волгу!

Медленно бредущая от места трапезы собака тяжело покачивала надутыми боками и едва передвигала ноги. Добравшись до лежанки, сука бухнулась на отяжелевший бок и, чуть дыша, растянулась во всю длину тела.

— Волга! Зря ты оставила свою трапезу — конкуренты не дремлют! — Он мотнул головой в конец поляны, где над останками оленя черным «мессером» уже завис таежный ворон. Почуяв запах свежей требухи, он громким клекотом сзывал на пир собратьев, которые не заставили себя долго ждать и слетались на зов со всей округи.

Приподняв голову, сука посмотрела на незваных гостей, довольно резво подскочила и поспешила на охрану своей собственности. Птицы тотчас поднялись в воздух, громко заорали, выражая недовольство резким и пугающим пикированием. Но на Волгу эти уловки уже не действовали: она устроилась в метре от останков и, смачно зевнув, развалилась вновь, не обращая внимания на воров. Им ничего не оставалось, как разлететься по ближайшим кедровым макушкам и, нахохлившись, косить глаза на собаку.

— Ждать придется долго, — обращаясь к воронам, сказал Васька, — теперь она оттуда вообще не отойдет!

Как Васька и предполагал, погода восстанавливалась: появлялась видимость, между облаков выглядело ласковое солнышко, согревая парившую землю.

Но нарастающий ветерок приносил холод — первый предвестник быстро наступающей зимы.

— Помощник! — радостно воскликнул Васька.

— Кто помощник, в чем помощник? — переспросила не понявшая его Оля.

— В нашем деле, — пояснил он и приподнял вверх палец. — Слушай!

Она повернула голову к кедрам и сразу же все поняла. При резких порывах ветра с деревьев градом слетали намокшие шишки, которые глухо тукали, достигая земли.

— Теперь можно заняться орехом. Пара дней в запасе у нас еще есть!

Ольга промолчала, тоскливо вспомнив свой недавний опыт. Тяжело пошевелив уставшей, ноющей поясницей, улыбнулась:

— Завтра с утра и начнем!

— Чего?! Как это завтра? Сегодня же! Вот поедим мяска — и за работу! У нас с тобой каждый день на учете!

Непоседу Ваську трудно оставить без работы. Он не мог просидеть без нее и часа, не говоря уж о том, чтобы целый день проваляться на нарах, ни к чему не притрагиваясь. В его организме действовала какая-то пружина, постоянно подталкивающая к движению и работе. Но истинную причину своей работоспособности знал только он сам: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, ибо время не воротишь! И эта пословица, как никогда, важна в тайге, где на учете не только день, но и час.

Не успела Оля и глазом моргнуть, как на подпирающем сени столбе уже висел ящик-барабан, прихваченный Васькой на пару гвоздей. Процесс дробилки очень прост: крути ручку да успевай кидать в бункер шишки.

Вращающийся валик-ерш без труда жует податливые плоды и, раздавливая, выпускает из своих цепких когтей на расстеленный внизу брезент. Несмолкающий ручей ореха и шелухи сыплется из барабана, очень быстро образуя приличную горку. Затем следует недолгое просеивание через два сита: более крупное — для ореха, мелкое — для шелухи, а чистейший орех коричневым золотом осыпается в объемистый мешок.

Ни разу не видевшая обработки шишек, девушка удивляется простоте процесса и его качеству:

— Я думала, что мы шишки повезем на вертолете! А тут на тебе: час работы — мешок ореха!

— Если шишками возить — это сколько же надо вертолетов? — смеется Васька. — Посмотришь, сколько отбросов будет. Зачем возить домой лишний сор?

— И это все придумал ты?

— Что ты! Это наши отцы и деды, да и не за один год, а может быть, за века!

Сбор падалки Васька берет на себя и быстро, без устали суетится меж стволов деревьев, подтаскивая к общей куче набитые до отказа кули. Ольга торопливо крутит ручку барабана, стараясь побыстрее закончить с надоевшим орехом. Но куча не уменьшается, а увеличивается. Как она ни старается крутить, просеивать, пересыпать — Васька все же бегает быстрее. За несколько часов гонки объем собранного урожая увеличивается вдвое.

Искоса наблюдая за ним, Ольга поражается его расторопности.

— Откуда у тебя столько энергии? — уже в который раз спрашивает она, когда практически в сумерках заканчивается трудовой день. — Ты хоть когда-нибудь устаешь?

Он неопределенно пожимает плечами, неторопливо закуривает и уводит разговор на другую тему.

Из дневника Ольги:

«Никогда не думала, что в тайге такое количество зверья! Прошло всего лишь десять дней, как мы прилетели, но я уже насмотрелась на всех, начиная от медведя и кончая бурундуком-полосатиком! Вася говорит, что все они собрались на орех, которого в этом году — тьма! Нередок случай, когда враз можно увидеть три-четыре, а то и пять белок! Про бурундуков я вообще молчу! Несколько раз видела соболей, они подбегают прямо к избушке и, кажется, совсем не боятся человека: встанут столбиком в каких-то десяти метрах, полюбопытствуют и тут же исчезают, как будто их и не было. Волга загоняет по шесть-семь раз в день: то тут, то там слышится ее азартный лай. Но Вася говорит, что не настало время: аскыр еще голый!

Но я никак не могу понять, почему он голый».

12

Первый раз Оля осталась одна в тайге «всего лишь на несколько дней». Но девушку не пугали дни, ее пугали ночи.

Еще утром Васька ушел на другую избу, находящуюся под соседним белком. Надо было просмотреть путики перед предстоящим сезоном: подладить хатки, добавить новые капканы и продлить их по мере возможности.

Ольге осталась запланированная участь — быть хозяйкой. Но она поняла его хитрость: надо было срочно сушить кедровый орех, заполнивший временные стеллажи как в избушке, так и в бане.

Глядя на скуксившуюся подругу, он подбадривал ее веселыми словами:

— Это же всего на несколько дней! И чего тут бояться? Все будет нормально! Впереди у нас весь сезон в разлуках, я же не могу таскать тебя постоянно за собой, кому-то надо оставаться и здесь. — И уже веселее: — С тобой Волга останется, она тебя в обиду никому не даст!

Ольга и сама понимала, что ночевки в одиночестве неизбежны, и при прощании старалась держаться бодро и уверенно. Но как только он скрылся, девушку охватило чувство одиночества. С полчаса она сидела на чурке, ничего не замечая вокруг. Но лениво зевнувшая собака вернула к действительности.

Оля нежно и долго гладила по голове умиленную собаку, нараспев приговаривая:

— Ах, ты моя хорошая, моя добрая! Нам с тобой вдвоем не будет скучно, мы с тобой будем вместе, мы никого не побоимся! А хозяин послезавтра придет, и все будет хорошо!

На глаза сами по себе накатывались слезы. Почувствовав настроение хозяйки, Волга приподняла голову, посмотрела своими умными глазами и, как бы успокаивая ее, слизала горячим языком катившиеся по щекам капли. От такого сочувствия девушка повеселела:

— Ну, хватит! Что-то я совсем рассопливилась! Зачем же плакать, когда нет причины?

Сука понятливо замотала хвостом и хитро посмотрела на девушку, как бы говоря: «Верно говоришь. Незачем плакать? Лучше бы отпустила меня с привязи!»

Ольга поняла ее намек, но отрезала:

— Пока что сиди! Еще хозяйский след не остыл. Убежишь за ним — кто меня будет тогда защищать? — и, еще раз погладив собаку по загривку, пошла подкладывать в печь дров.

В избушке и бане — жара, но воздух напитан влагой. Чтобы десятисантиметровый слой ореха не запрел, Ольге приходится ворошить его рукой через каждые двадцать минут. И так до полной просушки. Казалось, что тут особенного — вороши да подкидывай в печку дрова! Но и от такой легкой, но монотонной работы кругом голова. В глазах стоит рябь от нескончаемого коричневого цвета, а на зубах — оскомина от постоянного лузганья. Зубы и челюсти болят, но руки сами собой тянутся к крупным зернам.

Весь в делах и заботах прошел короткий осенний день, девушка заблаговременно приготовилась к ночевке: принесла в избушку воды и дров, привязала Волгу неподалеку от дверей, все имевшиеся топоры поставила к порогу, ножи выложила на стол, заряженную «Белку» поместила у изголовья.

Как только вечерняя заря начала недолгий затухающий забег, Оля замотала дверь на нетолстую медную проволоку, укрепив свою крепость от нежданных врагов.

Кого считать своим врагом, она и сама не знала: то ли лохматого хозяина тайги, то ли клыкастую росомаху, то ли необъяснимых злых духов, ворующих и пугающих человеческие души.

Но в этот вечер ее мог напугать не только медведь, но и внезапное появление мышки на столе. Действуя по женской логике, девушка потушила лампу, чтобы «некто» не мог увидеть ее с улицы и, закутавшись в большое ватное одеяло по самый нос, вслушивалась в негромкие звуки радиоприемника.

Стараясь поскорее уснуть, она считала в уме до тысячи, но сон не приходил.

Вместо этого почему-то вспомнились родители: как они там? Все-таки какие бы они ни были — это ее родители, ее родные и любимые люди.

Перед глазами замелькали яркие огни большого города, в котором она училась, лица знакомых, подруг. Переживая заново яркие и красочные эпизоды девичьей жизни, Оля улыбалась своим воспоминаниям. Но вдруг, вернувшись в реальность, ужаснулась от мысли, что сейчас она находится вдали от всего этого мира, как травинка, затерявшаяся среди моря тайги.

Ей почему-то стало очень жалко себя. Поддавшись слабости, она заплакала. Зная, что ее никто не услышит, кроме ветра, путающей темноты да нескончаемых деревьев, Ольга не сдерживала бегущих по щекам слез и всхлипываний. Тихий плач постепенно превращался в истерический, безостановочный рев, от которого застонали бревенчатые стены избушки. Казалось, что уже ничто не может остановить ее.

Кто-то скребется в дверь и скулит. Да это же Волга! Ольга тут же соскочила с нар и пустила обрадованную суку внутрь избушки. Негромким, ласковым голосом позвала собаку к себе в постель. Удивившись такой неожиданной чести, Волга как бы нехотя залезла на нары и притихла в объятиях девичьих руте.

С «подругой» намного легче: Оля была уже не одна! Живое существо было рядом, и на душе стало приятно и спокойно...

Нечто неясное и неопределенное доходило до ее сознания сквозь сон: она поняла, что это, открыв глаза. В окно полноправно стучался рассвет, оживлявший лесных обитателей. Волга стояла около двери и, напружененно подергивая хвостом, крутила головой из стороны в сторону, вслушиваясь в какие-то неясные звуки в сенях.

Стараясь не шуметь, Оля привстала с нар и, взяв в руки ружье, тихо прошлепала босыми ногами к двери. При виде «Белки» беспокойство собаки усилилось: подстегнутая поддержкой хозяйки, она заскулила и принялась царапать дверь лапой. Медленно и осторожно размотав ночной крючок, Оля, придерживая за загривок Волгу, направила в щель срез стволов. Но вместо оскаленной клыкастой пасти увидела знакомую красную бровь глухаря, под которой настороженно замер коричневый немигающий глаз! Присев и приняв изготовительную позу, мошенник, казалось, только и ждал мгновения, чтобы сорваться с места.

Волга не выдержала — хватив резкого запаха дичи, она изо всех сил дернулась и с грозным лаем бросилась в дверь. Но петух уже был в полете! Досадно и бесполезно чавкая челюстями, собака пыталась схватить удалявшуюся дичь. Разрываясь на части, отталкиваясь задними лапами от земли, она, казалось, едва не достигала низко летящего петуха. Бухающие крылья медленно, но уверенно поднимали жирное тело. Отлетев от избушки около пятидесяти метров, глухарь с шумом сел на большой сук разлапистого кедра и, осмотревшись по сторонам, громко заскиркал.

Лающая собака бесилась под деревом, от досады и беспомощности грызла ствол, словно добывая улизнувшую из-под самого носа добычу. Волга была охотницей еще в утробе матери и видела в глухаре только пищу, которую надо добывать. И поэтому, ожидая выстрела, непонимающе смотрела на улыбающуюся хозяйку, как бы говоря: «Ну что же ты медлишь? Стреляй, а то улетит!»

Но Ольга не стреляла. Она узнала в птице своего друга. Любому охотнику известно, что глухарь не боится собаки, сам интересуется ею, а иногда даже дразнит четвероногое животное, сидя на недосягаемой высоте. Промысловики пользуются этим моментом и под собачий лай удачно скрадывают осторожного и чуткого глухаря.

Настроение Ольги поднялось. Она радовалась первым лучам солнца, неожиданной встрече с другом-глухарем, своему отражению в зеркале, своевременно ушедшей черноте ночи, которой она боялась еще вчера. Сегодня она смеялась над своими глупыми страхами. Первая ночевка в тайге в пустой избушке (Волга не в счет) прошла нормально, поэтому серый мир, окружавший ее, казался не так уж и плох. Можно было начинать новый день с чувством восторженной радости, уверенности в своих силах и торжестве победы над собственными страхами.

Негромко подпевая мелодии, доносившейся из включенного «Альпиниста», она принялась пересыпать со стеллажей просохшие за ночь ядреные зерна.

Освободившись, с удовольствием потянулась за висящим на стене биноклем и, предвкушая радость наблюдения, вышла из избушки.

Усевшись на свое любимое место — большую кедровую чурку, находящуюся под навесом, Ольга надолго припала к окулярам, всматриваясь в тайгу.

Следуя Васькиному совету, который настойчиво поучал: «Внимательность в тайге — одно из важных качеств следопыта! Запоминай все, что тебя окружает. Это может пригодиться!» — Оля подолгу задерживала взгляд на одном месте, как будто ожидая оживления камней, деревьев или кустарников. Таким образом, она училась запоминать и уже знала самые важные ориентиры: наиболее высокие вершины белков, очертания лугов или рисунки резкоочерченных ложков с быстрыми ручьями. Если бы ее сейчас завели на один из знакомых отрогов и оставили в одиночестве, можно не сомневаться — дорогу назад, к избушке, она найдет.

Быстро окинув открытые поляны противоположного косогора, Оля решила рассмотреть своего глухаря. Однако на сучке его уже не было. Она принялась выискивать окулярами бинокля, не мелькнет ли какое-нибудь животное. Так девушка уже не раз рассматривала бурундуков, пышнохвостых белок и различных таежных птиц.

На этот раз ей хотелось увидеть что-нибудь посущественнее — оленя, марала или, на худой конец, соболя.

В который раз окидывая взглядом большие поляны противоположной белковой горы, она вдруг заметила темное пятно, которого еще вчера не было. Оно было похоже на большой серый камень с разросшейся рядом карликовой березкой. Оля хотела было перевести взгляд на другое место, как вдруг произошло неожиданное: ветки березки дернулись и качнулись, явно обозначив рогатую голову. Присмотревшись повнимательней, она различала контуры стоящего на границе леса марала. В восьмикратный бинокль было видно, какой это красивый и грациозный зверь. Можно было хорошо различить повороты головы, движения ног и туловища, чарующую красоту рогов и даже нервное подергивание коротенького хвостика. Жалко, что с такого расстояния нельзя было различить количество отростков в короне, но это было уже не так важно. Главное было то, что она воочию впервые увидела таежного красавца.

Зверь некоторое время стоял на краю поляны, по всей вероятности, хотел пересечь открытое место. Он долго принюхивался и приглядывался. Что-то или спугнуло его, или он просто не решился на такой поступок в светлое время суток, но рогач круто развернулся и быстро скрылся под защиту деревьев. Напрасно Оля выглядывала его, марал больше не появился.

Неожиданно резкое и частое хлопанье глухариных крыльев добавилось в живой разговор тайги. Девушка посмотрела вниз, на край поляны: на спине птицы Ольга заметила коричневый комок, в котором распознала маленького хищника. Соболь крепко вцепился острыми когтями в свою добычу.

Схватив со стены избы всегда заряженную «Белку», Ольга бросилась на помощь другу, который все еще боролся за свою жизнь. Краем глаза заметила спешащую на шум Волгу. Собака своим неожиданным появлением спугнула зверька, тут же загнав на близстоящее дерево.

Соболь не хотел покидать место победного сражения; более того, досадуя на собаку, сердился и с громким урканьем делал резкие выпады, стараясь напутать. Но Волгу не напутаешь каким-то соболем, она жаждала встречи с аскыром. Тот мелькал в переплетениях сучьев старого кедра, стараясь быть недосягаемым для ослепительно белых клыков опытной соболятницы.

А в пяти метрах лежал без признаков жизни распластанный и порванный глухарь. Наполовину общипанный, кровоточащий рваными ранами, он представлял жалкое зрелище.

Жалостливо посмотрев на птицу, Ольга не стала выяснять отношения с беснующимся хищником, не подняла на него ружье и не нажала на курок. Разум подсказывал, что в данном случае произошла рядовая ситуация. Нет ничего необычного в том, что соболь поймал глухаря. Это естественная жизнь тайги, никуда от этого не денешься.

Можно было убить соболя как промысловую единицу, из-за шкурки, но на дворе стоял сентябрь, мех не имел никакой ценности. Об этом Вася говорил много раз и запрещал стрелять аскыров до определенного времени.

Была и еще одна немаловажная причина, по которой Ольга не нажала на курок: она никогда не стреляла по живой душе и не могла себе этого даже представить.

«Но что же делать с убитой птицей? — думала она, глядя на распластавшегося петуха. — Не оставлять же здесь!»

Взяв на руки довольно тяжелое обмякшее тело, она понесла его к избушке, не зная, что с ним делать. Ощипывать птицу и использовать в пищу Ольга не думала, да и не смогла бы из женской жалости. «Может, закопать или похоронить? — возникла мысль. — Нет же, Волга найдет и откопает».

Был бы Вася — он бы знал что делать и не стал бы раздумывать. Голову на чурку, топор в руку... Ее даже передернуло.

Положив мертвую тушку перед собой на чурку, Оля осмотрела все еще кровоточащие раны и как бы для себя заметила, что капельки крови не вытекают, а пульсируют. Значит, сердце еще бьется! Потрогав грудь птицы, ощутила слабые толчки... Нереальная надежда промелькнула в голове — может... еще оживет? Хотела бы чем-то помочь, но она же не ветеринар и кроме промакивания ран ваткой ничего не умеет сделать.

Прошло еще несколько минут, и, на удивление, глухарь слабо приоткрыл глаза! Непонимающе оглядев замкнутое пространство стен избушки и улыбающееся лицо своей спасительницы, попытался вскочить, но слишком слабыми были попытки, выбежавшая кровь сделала свое дело. Едва приподняв голову, он пошевелил обвисшими крыльями, даже не сдвинувшись с места. Прекратив попытки самоспасения, опять затих, поддавшись воле человека.

А Ольга поднесла ему в чашке воды, на что он никак не прореагировал. Глухарь привык пить из ручейков и луж, привык утолять жажду капельками росы и снегом, но никак не из чашек и тарелок.

Кое-как сделав неумелые перевязки, девушка положила птицу под нары на собачью лежку, поставила воды, насыпала приличную кучу ореха и оставила глухаря в одиночестве, надеясь, что выносливый организм таежного обитателя сам справится с болезнью и слабостью. Изредка приподнимая край брезента, она проверяла состояние подопечного. К ее радости, глухарь не только ожил, но уже к вечеру приподнялся на слабые лапы и принялся за предложенную пищу.

Удивлению Васьки не было предела, когда, вернувшись из тайги, он увидел в избушке полуобщипанного и по-партизански перебинтованного глухаря, поглядывающего своим карим глазом из-под нар.

— Я вижу, ты его орехами кормишь?

— А он больше ничего не ест!

— Конечно, зачем ему есть пихту, когда с неба манна сыплется! И много лопает?

— Да нет, всего лишь две чашки в день.

Васька от удивления раскрыл рот — чашка вмещает литр. Такого он не ожидал.

— Ну и обжора! Жора! Давай будем звать его Жоркой? Или Жориком?

Из дневника Ольги:

«Ну почему я такая? Из-за своей неосмотрительности и беспечности мне же и достается: хватаю за ручку голыми руками кипящий на костре котелок — обжигаю ладони; повешу сушиться одежду — обязательно прислоню к раскаленной трубе, отчего она тут же подгорает; ставлю капкан — в него же и попадаюсь; колю дрова — обязательно подставлю ногу, уже продырявила все сапоги! Вася говорит, прежде чем что-то сделать, надо подумать. Он говорит правильно, но до меня доходит на десятые сутки. Мои руки от ран болят и ноют и, вообще, превратились в грабли с темными мозолями и набухшими пальцами. Но я сама пожелала пройти через это и от своего не отступлюсь».

13

С клиновидными стаями гусей пролетали последние теплые дни уходящей осени. На теплую землю падал снег и тут же таял; первые заморозки обрывали последние листочки березняка, рябинника и ольшаника; первые предзимние бури — вестники резких перемен погоды, грозно шумели над вершинами деревьев, навевая мрачное настроение.

Холод с каждым днем все жестче диктовал свои права, пока не добился полнейшей победы, в один из первооктябрьских дней надолго покрыв угрюмую тайгу двадцатисантиметровым слоем снега.

— Этот уже не растает! — как-то торжественно и в то же время с горечью подтвердил Васька, оглядывая опытным взором родные просторы.

Совсем незаметно и неожиданно наступило десятое октября — официальный день открытия промыслового сезона на соболя, белку и всех прочих пушных зверей, водившихся в тайге. Но путики Васька насторожил заранее: еще неделю назад он добыл с Волгой первого аскыра и, к своему удовольствию, заключил, что зверек «вышел», соответствует всем нормам стандарта. Белоснежная кожа и пушистый мех радовали глаз охотника и говорили, что пора начинать охоту.

Подъем путиков занял неделю, и теперь только оставались ежедневные проверки самоловов: работа с утра до вечера, в мороз и холод, в снегопад и слякоть.

Ольга тоже не осталась без работы, по ее просьбе Васька предоставил ей два небольших путика — восточный и западный, с полусотней капканов в обоих направлениях. Насторожив их на небольших участках, приблизительно по десять километров в каждом направлении, он учел все возможности девушки и рассчитал все таким образом, чтобы она успевала сделать обход в несколько часов и возвращалась на базовую избушку не позднее обеда. Следовательно, у Ольги всегда имелся большой запас времени как для неторопливой, нормальной проверки капканов, так и для гарантированного возвращения домой засветло.

Ваське недолго пришлось преподавать уроки мудреного охотничьего промысла — Ольга быстро научилась строить хатки, подвешивать прикорм и аккуратно настораживать капканы, маскировать их и подметать за собой следы. С помощью наставника она хорошо запомнила местность, по которой ей предстояло ходить. Кроме того, оба путика были подновлены свежими затесями на деревьях, что упрощало передвижение даже в непогоду.

По оценкам своего учителя, для первого года промысла Ольга ставила капканы удовлетворительно.

На обход путиков ходили на лыжах: чистота проложенных троп позволяла передвигаться без каких-либо проблем, и, несмотря на небольшой снежный покров, ход увеличивался почти вдвое. За несколько дней мучений Ольга освоила немудреный урок хождения на камусках и, шлепая ногами по подмерзшему лыжнику, передвигалась довольно быстро.

Через несколько дней попался первый соболь.

Прежде чем вытащить замерзшего, как ледышка, зверька, девушка долго и недоверчиво присматривалась к нему, тыкала таяком, опасаясь неожиданностей и подвоха со стороны хищника, с опаской высвободила переднюю лапку из железных челюстей и с большим облегчением уложила соболя в котомку.

Радости от первой удачи не было предела. Ольга как на крыльях летела к избушке, чтобы похвастать своей добычей перед Васькой. Ей хотелось доказать, что она тоже не лыком шита и что у нее тоже «идет процесс охоты». Для нее было важно, что аскыр к ее приходу уже был мертв. Она не могла себе представить, что будет, если он будет еще жив. Жалость и сострадание ко всему живому переполняли чуткую девичью душу.

Она как-то спросила у Васьки:

— А что делать, если соболь еще будет жив?

Васька, много повидавший за свою охотничью жизнь, ответил не задумываясь:

— Хлопни его таяком по голове или, на крайний случай, застрели из мелкашки. — И, понимая состояние подруги, уже мягче и как можно спокойнее добавил: — Ничего здесь такого нет. Охота есть охота! Все когда-то переступают эту границ}'.

Переступила эту грань и Ольга.

Однажды она шла по западному путику и, приближаясь к очередном}^ капкану, издали услышала металлический звон, а затем увидела мечущегося зверька, совсем недавно попавшего в клещи.

При виде приближающегося человека аскыр заметался еще сильнее, хватая клыками за металл, крушил все на своем пути и, грозно оскаливаясь в беспомощности, грыз собственную лапу. Полностью разрушенная хатка свидетельствовала о силе и свирепости этого мелкого хищника.

Вплотную подошедшая девушка некоторое время смотрела на него, решая, что предпринять: добить или отпустить на волю.

Она решила отпустить пойманного соболя на свободу. Нежно, с сочувствием глядя на затихшего, изготовившегося перед нападением аскыра, Оля шептала ласковые слова и одновременно протягивала руку к пружине капкана. Но, даже не дотянувшись до него, почувствовала сильный укус челюстей разъяренного зверька.

От боли она подпрыгнула вместе с лыжами на полметра от земли и, изображая танец дикого племени мумба-юмба, заизвивалась всем телом, голосуя прокушенной рукой. Стучавшая отбойными молотками боль долбила в руке и отдавала в голову. Вместе с красочными «мультфильмами» из глаз брызнули слезы. Чтобы остановить кровь, Ольге потребовалось немало усилий, чтобы достать из котомки аптечку и сделать кое-какую перевязку. И вновь встал вопрос: как быть?

Отпустить соболя она уже не решалась, но и ждать неизбежной смерти, смотреть на его мучения не было сил. Понимая, что это все равно должно рано или поздно произойти, Ольга решительно взвела курок «Белки» и, направив стволы к голове обреченного зверька, выстрелила...

Васька был на избушке и еще издали заметил возвращающуюся Ольгу.

— Что случилось? — спросил он.

— Соболя добыла живого! — едва выдавила она, приподняла левую руку, перевязанную окровавленным бинтом, и как-то жалобно, по-детски добавила: — Он меня укусил!

Васька понял все, что происходило сейчас в Ольгиной душе. Он прижал ее к себе и стал успокаивать. Сейчас Ольга переживает один из тяжелых моментов в жизни: она впервые отняла у живого существа жизнь. Чтобы хоть как-то отвлечь ее, он взял пораненную руку и, внимательно осмотрев отпечатки маленьких клыков, сказал что-то очень веселое. Она улыбнулась и, мало обращая внимания на ноющую руку, с азартом принялась в красках рассказывать свою таежную историю.

С улыбкой слушая ее эмоциональный рассказ, Васька подумал: «Что только не происходит в жизни, и никогда не знаешь, где потеряешь, а где найдешь».

Потери — это годы Васькиной юности, проведенные в тайге. А главная его находка — Ольга, за короткий отрезок времени ставшая единомышленницей, верной помощницей и просто спутницей в этих диких краях...

«Как дела?» — спрашивал Васька вместо приветствия после нескольких дней разлуки. Ее лицо светилось счастьем долгожданной встречи, она улыбалась, суетилась и, накрывая на стол, хотела казаться степенной и строгой охотницей. Так всегда делал Васька, но у нее это не получалось. Руки от волнения дрожали, она краснела, роняла на дощатый пол то чашку, то кружку. В конце концов, девушка бросилась ему на шею, горячо целовала и долго шептала, как ей было плохо одной.

Такие встречи становились привычными, но в то же время томительно желанными. Уходя на обход своих путиков, Васька не находил места в одинокой избушке и все раскинутые по тайге капканы старался обойти как можно скорее, чтобы сократить время разлуки.

Так было и на этот раз. Васька торопливо набивал голодный желудок гречневой кашей с отлично проваренной олениной, а она сидела напротив и с удовольствием смотрела на него, рассказывая о своих успехах:

— За четыре дня поймала только одного соболя: и следы есть, но не идет. Подойдет, потопчется рядом с хаткой и убегает...

— Зверек сытый — ореха много! Зачем ему рисковать, когда в пяти метрах под кедрами лежит столько корма! Ничего! Снег выпадет, полезет!

— Вчера хорошо переновка упала: идти по лыжнику прекрасно! — продолжала Оля. — Я по западному путику туда-обратно за четыре часа сходила. Идешь — сердце радуется! Лыжи сами скользят! Только вот беда: олень мне всю лыжню протоптал. Ходит за мной: я туда, и он за мной! Возвращаюсь, он тоже за мной! Но видеть я его не видела, не показывается. Вот такие копыта!

Она показала на большую алюминиевую чашку, стоящую на столе с сухарями. Искоса посмотрев на хлебницу, Васька чуть не подавился, удивившись размеру следа: посудина вмещала в себя три литра и в диаметре была не менее тридцати сантиметров. Но не подал виду, спокойно бросив:

— Здоровый бык!

А про себя подумал: «Ничего себе! Что это там за олень? Надо посмотреть!»

Поужинав, Васька, как всегда, затянулся сигареткой и примолк, по-видимому что-то обдумывая. Не успела девушка домыть посуду, как он, посмотрев на часы, вновь засобирался, накинув на себя влажную, еще не просохшую суконную курточку. На немой вопрос Ольги коротко бросил:

— Пойду пробегусь недалеко! Так где, ты говоришь, следы начинаются?

— Недалеко — за горочкой, около четвертого капкана. Не ходил бы сегодня, уже поздно... Может быть, завтра?

— Ну что ты — я быстро! Сама же говоришь, что недалеко. Придержи Волгу, чтобы не увязалась за мной, — и быстро выскочил из избушки, напустив поток прохладного воздуха.

Через пятнадцать минут он уже подбегал к четвертому капкану — к островку кедрача, расположившемуся между двух небольших полян. Еще издали Васька увидел разлапистые тычки следов, наискось пересекающие лыжню справа налево. Хотя ступаки были присыпаны десятисантиметровой переновкой, мозолистые «башмаки», косая и широкая постановка лап выдавали медведя с потрохами.

Зверь был явно сыт, хорошо, можно даже сказать, отлично упитан и в ожидании времени залегания в берлогу неторопливо бродил по тайге. Следы лыжника и острый запах человека привлекли его из любопытства, что является отличительной чертой характера зверя от всех обитателей таежного мира.

Второй раз подряд он караулил Ольгу в таежке, находившейся в сотне метров от путика, и, пропустив ее вперед, сопровождал некоторое время, не показываясь на глаза и не выдавая себя тяжелой поступью.

Когда девушка возвращалась назад, он аккуратно отходил в сторону и, пропустив ее, следовал за ней до того же места, где и встречал. В том, что медведь бродил за Ольгой, не было ничего необычного: Васька ежегодно сталкивался с подобными явлениями. Бывали случаи, когда он встречался с хозяином на путике нос к носу. Но что поразило его сейчас? След! Такой редкой лапы он не видел уже давно! Как по размерам, так и по весу этот зверь был явным рекордсменом. Диаметр ступака был лишь немного меньше той чашки, с которой его сравнивала Оля.

«Вот бы добыть его! Настоящий экземпляр! Я еще таких никогда не стрелял!» — думал он, лихорадочно соображая, как это дело можно провернуть.

«С Волгой — не получится. Одна собака не сможет удержать или остановить такого... — Васька даже не мог подобрать зверю подходящего слова. — В лучшем случае, только облает или угонит! Попробовать на скрад — погода выяснивает, можно подшуметь. Тогда уйдет за белок, и ищи-свищи! Подождать, пока ляжет в берлогу? Но неизвестно, где он ляжет. Да и времени на поиски нет — путики надо проверять. А если будет большая выпадка? Навалит снегу метр — не найдешь не то что берлогу, но и следа!»

Васька остановился, воткнув СКС прикладом в снег, присел и закурил. Глядя на желтую полосу заката, подумал, что завтра будет хороший денек. Ветер потянет со стороны белогорья, и неплохо бы...

«Может быть, сделать загон? — И тут же эту версию отклонил: — Нет! Медведь не марал — прямо не пойдет, а обязательно проверит, кто его потревожил! Да и Ольгой я рисковать не могу. Кто знает, что у медведя на уме? Вот если бы его заинтересовать и привлечь его внимание, то можно слегка притупить бдительность и осторожность. Но как привлечь и чем привлечь? А что, если?..»

От этой мысли Васька подскочил как ужаленный, некоторое время всматривался в сторону темнеющей в вечерних сумерках скалистой горочки, у подножия которой проходила натоптанная лыжня; затем как-то по-хитрому улыбнулся и, отточенными движениями рте закинув на плечо карабин, заскользил по лыжнику в сторону избушки.

Брезжил рассвет, когда Васька проснулся и, протянув руку к лежащей рядом одежде, начал быстро одеваться. Под нарами сладко зевнула Волга и, изогнувшись телом, потянулась.

Открыв дверь избушки, Васька выпустил собаку и сам вышел посмотреть на предстоящий день. Вдохнув полной грудью, он закашлялся от колкого, морозного воздуха и тут же удовлетворенно улыбнулся: вчерашние предсказания его сбылись. Чистое небо с угасавшими утренними звездами отливало синевой. Холодный восточный ветер нес хорошую погоду, что было на руку охотнику.

Наскоро перекусив, отогрел душу золотистым «Купцом», выкурил утреннюю сигаретку, неторопливо и основательно собрался. Еще раз проверил патроны в карабине и сразу же поставил оружие на предохранитель. Пару обойм со свинцовыми полукруглыми наконечниками положил в правый карман куртки, чтобы были всегда под рукой. Нож — на пояс, над левым бедром. В полупустую котомку закинул еще один теплый свитер и пару шерстяных носков.

Глянул на часы — пора будить Ольгу. Взял за плечо и тихо пошевелил:

— Оленька! Вставай, золотце! Пора!

Девушка молчит и будто не слышит, хотя уже давно не спит и сквозь дремоту следит за сборами Васьки. Расчет прост — она ждет его руки, которая с лаской и нежностью дотронется до тела. Он не заставляет себя долго ждать, скользнув по бархатистой коже, мозолистая ладонь застывает на упругой груди и слегка сжимает тутой бугорок.

Ваське кажется, что за последнее время предмет его возбуждения стал несколько больше и тверже, как будто

Ольгину гордость постепенно надувают сжатым воздухом. Может быть, это ему только кажется?

Она открывает глаза и, схватив его руку, убирает в сторону, одновременно улыбаясь хитрыми глазами. Но сегодня Васька не настаивает, как бывало всегда.

— Вставай, голубушка! Солнце встало выше ели! Завтрак на столе. Не забудь взять прикорм, о котором мы вчера договаривались. — И, обернувшись в дверях, улыбнулся: — До вечера! И не забудь привязать Волгу.

Васька встал на лыжи и, быстро прихватив ичиги юксами лыж, заспешил по восточному путику. Едва избушка скрылась, остановился, подвесил на кедровый сучок квасившийся всю ночь прикорм, осмотрелся, поправил ремень карабина, свернул вправо и полез на горку, торопливо преодолевая некрутой склон.

Минут через десять выскочил на вершинку и, не отдыхая, зашлепал дальше, на ходу восстанавливая сбитое дыхание. Стараясь идти по наиболее чистым местам, уверенно обходил знакомые завалы и курослепы, большие колодины и редкие россыпи курумов, еще плохо засыпанные снегом. Отлично ориентируясь в родных угодьях, Васька на ходу сверялся со знакомыми горочками и ложками, намеренно забирал вправо, пока вставшее солнце не забило в затылок, подтверждая, что он идет на запад.

Да, он действительно шел в противоположную сторону от своего путика. Смысл его действий заключался в том, что ему необходимо обойти местонахождение медведя как можно дальше, чтобы незаметно устроить засаду на Ольгином лыжнике. Конечный расчет был прост: зверь, как всегда, заинтересуется и пойдет за девушкой по путику, а там уже будет ждать Васька. Для засады он выбрал довольно длинную поляну, по которой проходил путик девушки. С одной стороны к ней подступала небольшая, но почти неприступная скалистая горка, с другой — плотная тайга, по которой наверняка пойдет медведь. Чтобы зверь не отходил от лыжни, Васька специально подквашивал в избушке оленьи легкие, которые за собой потянет Ольга, притравливая хозяина тайги.

Но в процессе этой охоты была еще одна немаловажная особенность: Ольга ничего не знала. Не знала, что именно она будет играть важную роль в этом мероприятии — роль подсадной утки.

Васька умышленно не рассказал ей, так как предвидел, что она может испугаться, не решиться на этот шаг, да и еще неизвестно, как поведет себя.

Все рассчитав и предусмотрев, он знал, что для Ольги практически нет никакого риска: медведь был сыт, спокоен и на человека без надобности не кинется. А если бы и кинулся, то это произошло бы уже давно...

Примерно через час Васька подходил к намеченному месту и, пропетляв по густой таежке, аккуратно забрался под один из разлапистых кедров, стоявших у края нужной ему поляны.

До Ольгиной лыжни было не более десяти метров — почти рядом, но в густых кустах таволожника и переплетениях карликовой березки он был незаметен. Еще одним плюсом был небольшой ветерок, даже не ветерок, а еле заметное течение воздуха, легко передвигавшееся с востока.

Внимательно осматриваясь вокруг, Васька «фотографировал» нужные ему подходы, оценивая расстояние до довольно заметных целей, и, не теряя времени, надевая принесенные в котомке свитер, носки и небольшой кусок от ватной телогрейки, чтобы можно было присесть на холодные лыжи. Затем утоптал нетолстый слой снега, аккуратно обломил мешающие сучки и, усевшись поудобнее, затих, слившись с окружавшим миром.

Теперь — дело за Ольгой. Чем быстрее она пройдет мимо, тем лучше для Васьки, потому что мороз не дремлет, покусывает щеки, нос и уши. Утром он специально посмотрел на висящий в сенях градусник, застывший на отметке минус пятнадцать градусов. При такой температуре без движения можно просидеть час-два, да и это много. Под нетолстую суконную курточку холод проберется довольно быстро.

Прошло пять минут ожидания — притихшая от передвижения человека тайга вновь оживает: где-то недалеко запикала синичка и, выискивая себе пропитание, затюкала носиком по прикипевшей к ветке кедровой шишке.

Совершенно неожиданно, будто из ниоткуда, порхнул и «прилип» к стволу дерева юркий поползень. Уперевшись хвостом в шероховатую кору кедра, замер, уставившись темными глазенками в усатое лицо неподвижно сидящего человека. Удивляясь неожиданным формам «нестандартного» пня, птичка некоторое время ждет и от любопытства подскакивает все ближе. Но Васька пугающе стреляет белками глаз, и грязно-пепельное существо исчезает так же, как и появилось.

Еще десять минут ожидания.

Ваське почему-то захотелось курить, но, удерживая себя от этой провокационной мысли, он продолжает молча сидеть.

На вершинку низкорослого кедра, стоящего за лыжней, молча присаживается кедровка и, покрутив головой, затихает.

Нахохлившись, черно-рябая птица втягивает голову и нежится в лучах утреннего солнца, прикрывая глаза. На какое-то время, кажется, затихает вся округа: после утренней кормежки звери и птицы отдыхают.

Васька осторожно смотрит на часы — прошло еще пятнадцать минут.

Проходит внутреннее тепло, набранное телом во время ходьбы, и сквозь ичиги ноги уже чувствуют холодный снег, а это значит, что долго он не высидит.

«Где же Ольга? Почему так долго задерживается? — думает он, мысленно прикидывая расстояние и время. — До избушки примерно четыре-пять километров. Шел в обход минут сорок. Сижу уже с полчаса. Из этого выходит что? Час — на завтрак. Час — на ход. Значит, она должна быть где-то на подходе...»

С дерева камнем упала и затрещала на всю тайгу кедровка, вылезая из кожи, чтобы привлечь внимание своих собратьев. Скосив взгляд, Васька видит шоколадный мячик, мелькающий между деревьев. Пружинистое тело движется в его сторону и в несколько секунд достигает края таежки. Спешащая по своим делам соболюшка замечает лыжню и, остановившись на месте, встает столбиком, резкими поворотами головы оценивая окружающую обстановку. Разрывающаяся на части кедровка прыгает на нижних сучках деревьев и пытается напугать своего извечного врага. Но этот трюк не помогает: кошка не обращает на нее никакого внимания и, осторожно переступая лапками, подкрадывается к Ольгиной лыжне. Едва сдерживаясь от искушения, Васька сжимает холодный ствол карабина. Вдыхая в себя морозный воздух, соболь смешно дергает носиком, выискивая пугающие запахи. Но их давно нет, последний раз Ольга ходила два дня назад. Зверушка встает на задние лапки и, повернув голову на восток, вслушивается. Замерев на месте, хищник стал похож на небольшой пенек, когда-то обгоревший от пламени костра.

Долго и настойчиво вслушивается и Васька, но кроме собственного звона в ушах ничего не слышит. Но соболюшку явно что-то беспокоит: она нервно крутит головой, недовольно уркает резкими и отрывистыми возгласами и, наконец, не выдержав, прыжками скрывается в тайге. Кедровка победно орет вслед и, потеряв хищницу из виду, взлетает на макушку высокого кедра.

В тайге вновь воцаряется тишина, а Васька недоумевает, что же могло испугать соболюшку? Но неизвестность вскоре рассеивается: в морозном воздухе явно слышится нарастающий шорох лыж приближающейся Ольги.

Васька увидел подругу издали и терпеливо наблюдал, как она скользит лыжами, двигаясь через поляну. На пустой котомке мотается «Белка», перекинутая через голову; в правой руке полутораметровая палка с лопаткой на конце — таяк; в левой — веревочка с прикормом.

Девушка не слишком торопится, идет размеренно, изредка останавливается, поправляя вечно мешающее ружье. На несколько секунд тормозит посреди поляны, перед началом небольшого взлобка-тянигуса и, обернувшись, смотрит, как тянутся потроха. Убедившись, что все нормально, трогается дальше и с каждой секундой все ближе подходит к сидящему в засаде Ваське. Он уже хорошо видит раскрасневшееся от ходьбы лицо, слышит ее дыхание. И вот Ольга оказывается совсем рядом, в десяти шагах.

Она неожиданно останавливается и, не замечая спрятавшегося в кустах Васьки, молча стоит на одном месте и смотрит по сторонам, будто что-то выискивая. Он же смотрит мимо нее, туда, где за поляной начинается густой, высокоствольный пихтач: не мелькнет ли черное пятно, не закачаются ли ветки деревьев. Если медведь заинтересовался требухой, то должен идти следом, хотя и на расстоянии. Поляну же он, конечно, обойдет стороной либо за скалой, либо в таежке, но обязательно выйдет к лыжне в этом месте, где сидит Васька.

«Только бы Ольга побыстрее ушла!» — думает он. Но девушка снимает «Белку» и втыкает прикладом в снег, затем стягивает котомку и с таяком в руке отходит от лыжни в противоположную от Васьки сторону. Развернувшись на лыжах, она начинает отаптывать снег.

«О Господи! — почти в ужасе шепчет охотник. — Нашла же место!»

Но Ольга не слышит и не видит его, и поэтому, расстегнув курточку, начинает снимать штаны... Поток резкой струи красит Васькины щеки и уши алой краской стыда: он не смотрит в сторону девушки, а, завернув шею куда-то в сторону, закатывает глаза под лоб и тихо пыхтит носом...

Закончив свои «естественные процедуры», девушка присыпает снегом «место преступления» и возвращается к оставленным вещам. Надев на плечи котомку, в одну руку взяла таяк, в другую — валявшуюся веревочку и... пошла дальше по лыжне, оставив ружье.

Васька опешил от такой забывчивости и, раскрыв рот, не знает, что делать. Как сказать? Свистнуть? Щелкнуть по стволу дерева? Пока раздумывал, она уже скрылась между стволов деревьев. Стихает и шум удаляющихся шагов, и лишь воткнутая в снег «Белка» торчит как бельмо в глазу. Про себя он ругает подругу вескими словами, но, поостыв, вспоминает, что сам не единожды забывал и ружья, и карабин, да так, что едва находил.

Пока следил за ней и слушал, как уходит, потерял бдительность. А когда повернул голову в нужную сторону, то опешил от неожиданности.

В том месте, где несколько минут назад сидела Ольга, стоял довольно большой черный медведь! Своим телом и упитанностью он чем-то напоминал хорошо откормленного годовалого жеребца вороной масти, но только без длинного хвоста и пушистой гривы. Гриву заменяла густая лоснившаяся шерсть, наросшая на необъятной шее, свисавшая со спины и боков к крючковатым борцовским лапам, широко расставленным по сторонам. Огромная лохматая голова по своим размерам напоминала «Чайку» — отечественный телевизор второго поколения с диаметром экрана в шестьдесят сантиметров. Оценив взглядом знатока, Васька сразу же определил возраст и вес «пенсионера». Это был зверь десяти — двенадцати лет, с живым весом не менее двух с половиной центнеров.

Неизвестно откуда взявшись, зверь молча смотрел на искусственную горочку из снега и, медленно раздвигая круглые бока, втягивал незнакомый запах. По всей вероятности, занятие ему не понравилось, он слегка попятился, и закрутив головой, пыхнул в обе ноздри.

Васька не понял, что «сказал» медведь: то ли «Пуф!», то ли «Фу!», но поведение зверя говорило о том, что это место он нюхать больше не будет.

Он стоял боком к охотнику и шишкой бугристых лопаток подставлял отличное убойное место, не раздумывая, Васька стал неторопливо поднимать с колен карабин.

Медведь резко повернул голову в его сторону и засверлил кусты подслеповатыми поросячьими глазками. За пятнадцать метров он услышал подозрительный шум движущейся одежды и теперь вращал пятаком большого черного носа, выискивая в воздухе посторонние запахи.

Васька замер, поразившись исключительному слуху таежного гиганта. В ожидании последующих действий хозяина тайги охотник даже затаил дыхание. В таких особых случаях требовалось очень тщательное прицеливание и внезапность выстрела. Сейчас же, чтобы хорошо прицелиться, потребуется не менее секунды. А за это время неуклюжий и неповоротливый на вид мишка успеет развернуться и сделать два-три прыжка в сторону спасительной чащи.

В воздухе застыла тревожная и невыносимо томительная тишина, в которой охотник слышал тиканье секундной стрелки своих часов, набатом молота отдающей в голове: «Кто кого?»

Три секунды... пять... семь... десять... пятнадцать... время тянется очень долго! Васька старается не смотреть зверю в глаза, так как знает, что медведь может уловить своим десятым чувством давящий гипнотический взгляд человека. Он старается смотреть на когти приподнятой лапы и сам себе задает вопрос: «Какой длины зубья у этой “расчески”?»

Черные когти действительно заслуживают уважения, а своей длиной и изгибом напоминают крюк речного багра, коим сплавщики вылавливают из воды бревна.

Неожиданно зверь дергает головой, переключая свое внимание в другую сторону: дрогнувшие уши-локаторы, слегка сузившиеся глазки и волнующийся пятак носа направлены туда, куда ушла Ольга. Этого момента достаточно для того, чтобы медведь оказался на мушке карабина. Но, к своему ужасу, Васька слышит далекий шорох лыж! Спохватившаяся Ольга возвращается за оставленной «Белкой»!

«Только этого не хватает! Ни раньше, ни позже! — лихорадочно соображает охотник и, мысленно останавливая подругу, беззвучно шепчет губами: — Стой! Остановись! Назад!»

Но девушка не слышит немого предупреждения и продолжает идти. Еще секунда-две, и насторожившийся зверь исчезнет в родной стихии, оставив Ваську с носом.

И такого случая больше уже не представится никогда. Надо что-то делать: отпускать, или...

Сухим хлопком бьет резкий выстрел. Ничего не понявший медведь продолжает стоять на месте и с удивлением крутит головой из стороны в сторону.

«Неужели промах?» — машинально думает Васька и, не задерживаясь, стреляет второй раз, третий, четвертый... Зверь наконец-то обнаружил спрятавшегося охотника и, оскалив саблевидные клыки, повернул голову в сторону смертельной опасности, ярким пламенем вылетающей из кустов. Так же, как и прежде, медведь продолжает стоять на месте. Кажется, что он по-прежнему неуязвим и цел, но, к своему удовлетворению, охотник хорошо рассмотрел алые вспрыски крови, вылетающие вместе с пулями и кропящие снег и близстоящие кустарники.

Выстрелы гремят еще и еще, сливая в общий грохот лязганье гильз и харканье вылетающих пуль. Одна из свинцовых мух все-таки попадает в кость: от боли зверь взревел во всю мощь хрипящих легких и, дергая правой лапой, закрутился на месте. После очередного, девятого выстрела, доставившего еще один болезненный «ожог», он в ярости кидается на своего противника. Но простреленная лапа мешает: медведь неуклюже заваливается на правый бок, вспахивая окровавленной мордой неглубокий целик зимнего покрывала. Не понимая, что с ним происходит, почему он падает и не может управлять своей конечностью, зверь ревет еще громче, да так, что от вибрации воздуха сыплется кухта с деревьев. Доля секунды — и медведь взрывается на задние лапы, во всей красе показывая мощь громадного тела.

От неожиданности Васька забыл о карабине и, поражаясь размерам таежного великана, открыл рот, глаза и, сам того не замечая, начал привставать на ноги с колена. Раненый медведь сразу увидел своего врага и, не медля ни секунды, сделал шаг навстречу. Этот шаг возвратил охотника к действительности: Васька прицелился в грудь и выстрелил еще раз.

Десятый выстрел оказался решающим. Зверь рухнул всей массой тела. От падения дрогнула земля; клубы снежной пыли взметнулись и застыли в воздухе; а качающиеся лапы кедров продолжали сыпать снежинками, серебрившимися на солнце.

Но это еще не конец: в рассеявшемся облаке снежной пыли Васька видит не поверженного хозяина тайги, а затаившегося, смертельно раненного и очень опасного зверя. Глаза закрыты, но плотно прижатые к затылку уши подсказывают охотнику о самых неожиданных, крайних мерах, которые предпримет оскалившийся хищник в ближайшее наиболее выгодное ему мгновение.

И как назло, это мгновение наступает! Из таежки на открытое место выкатывается спешащая на шум Ольга и, остановившись на краю полянки, в изумлении округляет глаза. Ничего не понимающая девушка от представшей картины столбенеет, не может понять происходящего и решиться на какой-то шаг.

— Назад! Поворачивай назад! Беги! — в ужасе кричит Васька, в каком-то шоковом состоянии махая свободной рукой. Но слишком поздно сказанные слова глушатся страшным звериным ревом, медведь бросается в атаку на беззащитную девушку, стоящую в десяти метрах.

Зверь пытается вскочить на лапы, чтобы в один прыжок достичь видимого врага, но тут же валится на окровавленный бок. Задние конечности не подчиняются, задерживая намерения раненого зверя: последняя пуля попала в позвоночник и перебила спинной мозг, навсегда разорвав связь между частями тела. Не понимая, что с ним происходит, медведь изворачивается и, клацнув челюстями, хватает себя за заднюю лапу. Однако это ему тоже не помогает: парализованная нижняя часть туловища тяжелым грузом продолжает лежать на холодном снегу. К этому добавляется невыносимая боль от простреленных жизненно важных органов и перебитой правой лапы. Взревев от безумия и нахлынувшей ярости, он все же разворачивается и, загребая здоровой лапой, ползет к оцепеневшей Ольге, чтобы выместить на ней свою злобу.

Васька, неотрывно следивший за действиями медведя, как будто приходит в себя и, вскинув к плечу карабин, целится в затылок. Оружие молчит — затвор застыл в заднем положении. Открыв чрево магазина для новой порции патронов, обыскивающе оглядываясь вокруг, охотник ищет место, куда, он выложил два рожка, но патроны засыпало кухтой, а на поиски нет времени.

Медведь проворно «плывет» к девушке, окаменевшей, как статуя. Здоровой лапе помогает пораженная, и за один рывок зверь продвигается вперед на сорок — пятьдесят сантиметров. Несколько секунд — и он преодолел половину пути, сократив расстояние до трех метров.

Опомнившаяся Ольга инстинктивно пятится назад, но тут же, запнувшись, садится, еще больше затруднив свое положение: камусные лыжи держат ноги девушки неповоротливым капканом, от которого нет никакой возможности избавиться. Несколько бесполезных попыток подняться не приводят к успеху, и она вновь падает на спину, затем садится на задники лыж и с перекошенным от ужаса лицом ждет того, что сейчас произойдет...

Смрадное дыхание хрипящего зверя противным потоком обдает лицо... С резкими толчками при движении из окровавленной пасти рассыпаются мелкие теплые капельки крови, крапящие не только снег вокруг, но и девушку. Она видит маленькие кровавые глазки, устремленные на нее, открытую пасть, в которую свободно пролетит футбольный мяч...

Вытянутая лапа коснулась конца лыжи, стоит подтянуться еще один раз, и тогда... Не помня себя Ольга закричала. Закричала жалобно, словно раненый олененок, хотя и сама не знала, чего можно ожидать после этого призыва...

Но помощь пришла в последний, но очень нужный момент! Из-за спины зверя, как из ниоткуда, возникла Васькина фигура и коротко, но очень сильно и точно нанесла удар в медвежий затылок. Стальное лезвие ножа мгновенно и навсегда остановило хозяина тайги, занесшего могучую лапу над сжавшейся в комок девушкой...

Тело вздрогнуло и обмякло. Напряженная лапа, голова, шея упали у Ольгиных ног. Мгновенная смерть остановила могучее тело, но, будто не веря в это, охотник быстро бил еще и еще, как этого требовала подстраховка.

Ольга смотрела на происходящее, казавшееся ей страшным кинофильмом. В каком-то шоковом оцепенении она видела невесть откуда появившегося Ваську, коршуном зависшего над медведем.

Не своими, какими-то чужими глазами сквозь пелену тумана она видела, как он вытаскивает из шкуры алый нож, продлевающий окровавленную до локтя руку, и, повернувшись в сторону, трет ладони снегом. Ей кажется, что это длится очень долго, хотя на все уходит не более минуты. Вот он уже подкурил сигаретку, подошел к ней и, присев на корточки, вопросом возвратил к действительности:

— Ты как? Цела? Все нормально?

Сказанные слова, словно удар хлыстом, выводят девушку из оцепенения. Вздрогнув от неожиданности, Ольга оглядывается вокруг. Она смотрит на голову медведя, лежащую у кончиков лыж, на Ваську, улыбающегося уголками губ, на одежду, руки, обагренные мелкими капельками крови.

— Все нормально, я... — Хотела сказать что-то еще, но терпкий запах парного медвежьего мяса, шкуры забивает нос, горло. Не выдержав, она едва отворачивается в сторону, и от нервного перенапряжения ее начинает тошнить.

Васька быстро развел костер и, наломав толстый слой душистых пихтовых лап, сделал для девушки отличный стул-трон. Усевшись на него, она молча смотрела на языки пламени и грела холодные ладошки.

Васька не переставая курил и, оглядываясь вокруг, оценивал происшедшее событие еще и еще раз. Прошло минут пятнадцать, прежде чем она заговорила:

— И все-таки я не пойму: что все это значит? Почему ты здесь? Откуда появился медведь?

Как всегда улыбнувшись уголками губ, он немного помолчал и вкратце рассказал о том, как все происходило.

Ольга внимательно, с изумлением слушает непродолжительный и, казалось бы, пустяковый рассказ. Но к его завершению лицо девушки меняется, как-то неестественно темнеет, губы начинают дрожать, а на широко раскрытых глазах появляются крупные слезы.

— Ты... ты... ты использовал меня... как подсадную утку! Ты... я... я была вместо приманки? — срывающимся голосом почти кричит она и, уже не сдерживаясь, плачет взахлеб, на всю округу, да так, что от жалости к девушке умолкают все лесные твари, наблюдавшие сцену человеческих отношений.

— Ну что ты, Оленька, успокойся, все же хорошо. Все было предусмотрено и... — пытается успокоить ее Васька. Но девушка не слушает, она на грани истерики и почти отбивает протянутые к ней руки. Ошарашенный необычным поведением, он молчит и наблюдает, как Ольга схватила свои лыжи и, едва застегнув юксы, заспешила в сторону избушки. На Васькины оклики она не отзывается и, удаляясь, громко ревет.

Он же недоуменно пожимает плечами и, докурив едва тлеющий окурок, отбрасывает его в сторону. Взяв в руки обагренный медвежьей кровью нож, пробует на палец лезвие и, удовлетворенно хмыкнув, поворачивается к поверженному громиле. Потоптавшись на месте, не знает, с какой стороны подступиться к лежащей перед ним туше, но после некоторых колебаний тянет зверя за вытянутую левую лапу...

14

Третий день между Васькой и Ольгой длится безмолвная ссора. Негласный бойкот и уединение ее в бане давят на охотника свинцовым грузом вины.

Вечером того злополучного дня, когда он едва «дополз» к зимовью с тяжеленной медвежьей шкурой за спиной, сразу же заметил неладное: печь не топилась, привязанная Волга глядела с тоской и унынием и, казалось, не радовалась приходу хозяина.

В предчувствии самого плохого он открыл дверь холодной избушки и не обнаружил там Ольги. Но после непродолжительного «следствия» нашел ее: из печной трубы в бане шел легкий сизый дымок. Ольгины лыжи стояли тут же, небольшая тесовая дверь была плотно закрыта. На тщетные просьбы открыть Оля не отзывалась, и все Васькины вопросы оставались без ответа. Заглянув в маленькое окно, он увидел безразличную ко всему Ольгу, лежащую на коротких нарах с поджатыми ногами.

Так и не добившись никакого ответа, охотник, усмехнувшись себе в усы, оставил подругу в покое, мудро рассудив: «Перебесится — придет сама!»

Банное заточение длилось две ночи. Ольга упорно отсиживалась в своей «келье», ожидая неизвестно каких результатов. Васька же нарочно не подходил к бане и всем своим видом показывал, что ему тоже все безразлично.

Однако, ежеминутно ожидая возвращения девушки, варил еду на двоих, ночью не тушил керосинку и, уходя за очередной ношей медвежьего мяса, оставлял на столе горячий чай.

Два последующих дня он полностью посвятил перетаскиванию жира и мяса убитого зверя к избушке. С каждой ношей все более заполнялись алюминиевые фляги, бочонки и даже полиэтиленовые мешки. Неподъемные лопатки, ляжки и шеину он едва затащил на лабаз, тем самым закончив свою трудоемкую работу. Почти половину мяса пришлось бросить, так как его некуда было девать. Наморщив лоб, Васька прикинул, что в чистоте медведь весил триста — триста пятьдесят килограммов, а после замеров растянутой шкуры даже присвистнул: от кончика носа до хвостика было два метра семьдесят сантиметров! Медведь действительно оказался редким экземпляром. К полнейшему удовлетворению и гордости Василия, он вписал в летопись его охотничьей жизни, воспоминания о которой останутся навсегда, самую красочную страницу.

Несмотря на Ольгины фокусы, настроение было на высоте: он улыбался сам себе, насвистывал веселые мелодии, шутил с Волгой и, поглядывая на окно бани, усмехался мелькавшей тени девичьего лица.

На завтрак, обед и ужин Ольга выходила в то время, когда он уходил за очередной ношей. Но к его возвращению опять заматывала дверь капроновой веревкой, чтобы не было никаких связей и общения.

Возвращавшийся Васька про себя смеялся над девичьими вылазками и негромко, но настойчиво твердил собаке:

— Иди, зови хозяйку домой — хватит пузыри пускать! Пора заниматься делом!

Умница собака как будто понимала человеческую речь, резво семенила по знакомым следам, царапала лапой дверь и настойчиво скулила. Но Ольга не открывала.

К вечеру третьего дня Васька все же пошел к бане и, остановившись у окошечка, громко и как можно ясно сказал:

— Оля! Завтра я ухожу на обход путиков! Так что решай — останешься, или я вызываю вертолет!

Не дожидаясь ответа, повернулся и ушел назад, нарочно не поворачиваясь, но чувствуя на себе жалкий, давно раскаявшийся взгляд.

Васька едва успел раздеться и подключить рацию (в этот день собирали данные штатных охотников по добыче соболей), а Ольга уже брела по натоптанной тропинке к избушке.

Недолго переговорив с базой, охотник закурил, одновременно вслушиваясь в разговоры других мужиков и искоса поглядывая на молчаливо раздевающуюся подругу.

Не начиная разговора, Ольга скромно уселась на дальний конец нар, уставившись глазами куда-то в угол, за печку, притихла, не обращая внимания на чужие разговоры. Он тоже как будто не замечал ее и, деловито покачивая головой, заговорил с Егоркой, не выходившим с ним на связь уже более трех недель.

Обрадовавшись голосу друга, сосед торопливо рассказывал о своем житье-бытье, промысле и о том, что буквально несколько дней назад его чуть-чуть не забодал марал. Красочно описывая неожиданную встречу с рогачом, он специально подливал масла в огонь, разрисовывая картину охоты:

— Выскочил — и на меня! Я — за дерево, а руки-то озябли, ружжо не держут! Клавка-то связала рукавицы, да на одну руку, на левую — из тайги выйду, голову оторву! Так вот пальцы-то скрючились, пока толкал в ширинку погреть-то, а зверь-то ждать не будет — удрал! Собаки — за ним! А я, как дурак, следом бегу, но руку не вытаскиваю, грею!

Но разгоряченного, красноречиво болтающего Егорку слышит не только Васька. На одной волне «сидит» весь район, и в эфир встревают самые колкие шутники и, попеременно перебивая охотника, вдруг ставшего всеобщим козлом отпущения, жалят его:

— Егор! Чего ты в штаны руку затолкал? Может быть, не пальцы замерзли, а еще кое-что?

— Егорка! Зачем за маралом-то бегал? Не спутал ли быка с коровой? А может, Клавка привиделась?

— Егорушка! Хозяйство-то не оторвал ли от азартной гонки?

— Егор! Вчера вечером с твоего участка омлетом тянуло — не твоими ли...?

— Егорка! А какого размера тебе баба рукавицы связала — уж не резинового ли?

Бедный мужик уже не рад, что ввязался в разговор, и, перебивая остряков, чуть ли не орет в микрофон:

— При чем здесь омлет? Говорю вам, рука мерзнет! Баба связала две рукавицы с указательным пальцем на одну руку — на левую! Чего же тут непонятного?

Но, радуясь случаю повеселиться, штатники не унимаются и продолжают свои приколы на мужскую тему.

Слушавшая весь разговор Ольга как бы невзначай бросает:

— Вася, ты скажи ему, пусть одну рукавицу вывернет, тогда будет две на обе руки!

Засмеявшийся охотник тут же выходит в эфир и передает Егорке сказанную девушкой фразу. Некоторое время динамик молчит, но потом все же доносится согласный ответ:

— А ведь и правда! И как же я до этого не додумался сам?

Что тут началось! Ваське кажется, что от всеобщего мужицкого хохота закачалась тайга, вновь летят острые стрелы:

— Егорка! Сколько будет дважды два?

— Егор! Какого цвета шерсть у ежа?

— Егорша! Спросил у бабы, как лыжи надевать?

— Егорка! Что тупее: сапог или валенок?

Вконец обиженный мужик что-то мычит в ответ и перед выключением рации коротко бросает:

— Козлы!

Насмеявшись вдоволь, Васька тоже отключается и, отделившись от веселого охотничьего братства, возвращается в свой мир, к себе в избушку, к сидящей на нарах Ольге. Но девушка все еще упрямится и не хочет начинать разговор первой. Он тоже не решается заговорить и, лишь улыбаясь себе в усы, мурлычет в такт музыке, льющейся из «Альпиниста».

Молча проходит ужин, после которого он еще раз выходит из избы и по возвращении укладывается на желанный отдых. За эти дни накопилась усталость, не ко времени слипаются глаза, разболевшуюся голову окутывает туман.

Завалившись к стене, Васька поворачивается к девушке спиной. «Ничего, помиримся! — хитро думает он. — Нары одни на двоих. То, что не сделал язык, сделают руки!»

Ольга садится рядом, но пока что не укладывается и, как бы все еще выдерживая расстояние, шумно вздыхает и сопит носом, не давая уснуть. А Васька и не спит, с нетерпением ждет, когда она дунет на лампу.

Вместо этого Ольга поворачивается к нему и, осторожно тронув нежной рукой за плечо, почти шепчет:

— Вася! У меня будет ребенок!

Ее слова — словно упавшая на голову сухостоина! Как сработавшая пружина капкана, он подскакивает на нарах и, округлив глаза, спрашивает:

— Какой ребенок?

Тут в свою очередь удивляется она и обиженно добавляет:

— Твой ребенок!

Ольга внимательно смотрит в его глаза, ожидая, как он себя поведет. Что скажет? Может быть, то, чего она так боится?..

Но после двух-трех секунд замешательства Васька тянет к ней руки:

— Оленька! Золотце! Радость моя! Да что же ты раньше-то молчала? Почему не говорила? Господи! Какой счастливый день!

Он говорит что-то еще и еще. А Ольга, крепко прижавшись к его груди и мелко подрагивая плечами, тихо плакала. Это были слезы радости и счастья..

Из дневника Ольги:

«О смерти... Я никогда прежде не сталкивалась с ней, даже не представляла, что это такое и как это может произойти! Оказывается, лишиться жизни очень просто, особенно в тайге, стоит только сделать один неверный шаг или допустить самую невероятную, казалось бы, незначительную оплошность. Выглядит она очень и очень страшно. Это какой-то неописуемый ужас, когда в каком-то метре от тебя оскаливается огромная пасть, готовая вот-вот сомкнуться и остановить навеки спокойное, размеренное течение твоих мыслей, движений и чувств! Хочу и не могу представить себя со стороны с оторванной головой и растерзанным, изуродованным телом... А ведь это могло произойти, если бы... После случившегося делаю для себя соответствующие выводы: тайга не прощает попустительства, безалаберности, легкого отношения — за это приходится платить очень дорого. А что может быть дороже жизни...?»

15

Этот непогожий октябрьский день начался плохо: схватившись за ручку кипящего чайника, Ольга обожгла ладонь правой руки. А при выходе из избушки, поторопившись, споткнулась о порог и грохнулась во весь рост, посадив на лоб большую шишку.

Но такие пустяки нисколько не испортили настроения. Сконфуженно улыбаясь своей неуклюжести, она думала совсем о другом. Сегодняшний день сулил Васькино возвращение из тайги после четырехдневного обхода путиков, и в мыслях она предвкушала желанную встречу.

Приветственно посмотрев на высокоствольный кедр, на котором, как всегда, восседал Жорка, Ольга мгновенно предугадала дневной прогноз погоды и, накинув на плечи легкую котомку, засобиралась на обход своего охотничьего участка.

Если говорить правду, метеосводки ей подсказывал сидевший на ветках мошник: в солнечный погожий день петух всегда находился в кроне и, горделиво оглядывая местность, грелся в лучах восходящего солнца. В снегопад, метель или пасмурный день, нахохлившись, прятался в густых сучьях посередине ствола.

Сегодня Жорка сидел совсем низко, в трех-четырех метрах от земли и, завидев девушку, пару раз скиркнул, что на птичьем языке означало: «Погода будет плохая — выход на путик не рекомендую». Но мало ли что говорит глухарь — проверять капканы все равно надо: охота есть охота, да и время не ждет! Пойманного соболя очень быстро находит постоянно голодная мышь, которая тут же точит в шкурке дыры, не поддающиеся никакому восстановлению.

Прощально взмахнув Жорке рукой, Ольга заскользила по тридцатисантиметровому слою снега. Но, несмотря на обильную перенову, выпавшую за ночь, шагалось легко и довольно быстро. Не успевшая слежаться пуховая перина без труда подминалась под лыжами охотницы, почти беспрепятственно давая дорогу идущему вперед человеку.

Радуясь хорошему ходу, наступившему дню, предстоящей встрече, Ольга незаметно для себя как бы отключилась от реального мира и не замечала окружавшей ее тайги, нахмурившегося неба и кружившихся в извечном вальсе белых снежинок, появлявшихся откуда-то сверху и бесшумно ложившихся на землю. В сознании девушки плыли приятные воспоминания: серьезное лицо Васьки, дававшее беспокойные наставления по поводу самосохранения, осторожности. Ольге очень нравилось это беспокойство, забота будущего отца, нравились отношения, резко изменившиеся в лучшую сторону. Ей казалось, что с появлением будущего, третьего человечка, они стали с Васькой одним целым, крепко переплетенным лианами любви...

Совсем неожиданно на лыжне появился знакомый след — припорошенные прыжки-четки, несколько большие, чем след соболя, но своей постановкой очень похожие на таежного хищника. Это хорошо знакомый таежник}' след — след пакостницы и врага любого охотника — росомахи. Потоптавшись на одном месте, Машка решила, что идти по припорошенной лыжне все же гораздо легче, чем по целику, и поскакала по дороге человека.

Но этим дело не закончилось — Машка не только использовала Ольгин путик, но и, добравшись до ловушек, начала свою черную работу.

Развороченные хатки, умело спущенный капкан и съеденный прикорм — обычный почерк пакостной твари, настоящего бича для охотников. Из Васькиных рассказов девушка уже имела представление об этом звере, обличьем напоминавшем маленького медвежонка. Характер же не поддавался никакому описанию и не имел аналогов в таежном мире.

И вот сегодня Ольга на практике убедилась, на что способна Машка. Разгромив одну хатку, росомаха крушила следующую. Судя по следам и сыпавшему снегу, росомаха прошла перед рассветом, часа три-четыре назад, и гнаться за ней не имело никакого смысла: слишком большой отрезок времени разделял охотницу и хищника.

Досадуя на происходящее, девушка как могла костерила лохматую разбойницу и молила Бога, чтобы он отвел ее от путика. Но Бог не слышал, и Машка упорно шла от капкана к капкану, круша все на своем пути. Ольге ничего не оставалось, как строить хатки заново, доставать из котомки прикорм, вновь возводить капканы, устанавливать их в рабочее положение и кропотливо маскировать самолов. Так как опыта для этого мероприятия было мало, то на восстановление каждой хатки уходило больше двадцати минут. А неутомимое время шло и шло вперед...

«Пятый капкан, шестой... восьмой... десятый...» — мысленно считала охотница, подходя к очередной разгромленной ловушке, и, тревожно посмотрев на часы, чуть не заплакала. Стрелки показывали половину второго — время обеда. Горькая обида на росомаху плескалась в ее душе, на глаза выступили слезы. Ольге не хотелось есть. С собой у неё было немного сырого оленьего мяса, предназначенного для прикорма, но не было спичек. Возникло желание бросить обход и вернуться на базу, но чувство ответственности гнало вперед.

«Ну, еще один капкан посмотрю и вернусь», — мысленно утешала себя Оля и шла по еле заметной, засыпанной снегом лыжне. Наконец-то на пятнадцатом капкане Машка отступилась: в самолов попался соболь, и хищница, оторвав проволочную цепочку-потаск, утащила пойманного зверька вместе с железом. След сразу же свернул в сторону, под гору. Идти за вором Ольга не решилась: времени было мало, да и не хватало охотничьего опыта по троплению этого явно недалеко ушедшего мародера.

До конца маршрута оставался какой-то километр-полтора, и оставшиеся на нем пять капканов она проверила довольно быстро. А подкатившись к последней хатке, увидела пойманного в капкан соболя.

«Нет худа без добра!» — улыбнувшись самой себе, подумала она, увязывая котомку. Взглянув на черное небо, заторопилась: поправила лямки нетяжелого вещмешка, залихватски — так же, как это делал Васька, — закинула за спину «Белку» и, ухватившись левой рукой за таяк, заскользила в обратную сторону.

«Через полтора часа буду дома! А там... Там, наверное, уже ждет Вася!»

По только что проторенной ею же лыжне девушка не шла, а летела. Легко переставляя быстро скользящие лыжи, которые уверенно несли вперед, Ольга незаметно для себя преодолела половину пути и уже мысленно представляла желанную встречу, тепло избушки, сытный обед...

Погода ухудшалась: в добавление к хлопьям снега с запада подул нарастающий холодный ветер, который принес вальсирующую поземку, постепенно сравнивающую позднеосенние неровности земли и пробитую пару часов назад лыжню-канаву. Искоса, сердито поглядывая на темнеющую тайгу, Ольга прибавила шаг, стараясь как можно быстрее преодолеть оставшуюся часть пути. Недовольству девушки не было предела: она переживала за вновь подготовленные капканы, которые нещадно заметала снежная поземка, насыпая на сторожкие язычки толстые покрывала. А это значило, что путик придется поднимать заново.

А пока ловушки стояли просто так: ведь соболь не сможет продавить снег, капкан не сработает, и получится один из самых досадных охотничьих подвохов — пролов. И тут же, как будто в доказательство, один из редких в этот день собольих следков подтвердил ее мысли. Глубокие и частые стежки утопавшего в пухляке аскыра, бежавшего по своим охотничьим делам, подошли к одной из хаток и, немного потоптавшись по заваленному снегом капкану, ушли восвояси. Зверек безнаказанно спер приманку, тут же проглотил ее и побежал дальше.

Не останавливаясь, Ольга прошла мимо и не стала терять драгоценное время на подъем и восстановление капкана. По-зимнему короткий день очень быстро уступал место ночи, и надо было спешить, чтобы успеть прийти в избушку хотя бы в сумерках.

До базы оставалось полтора-два километра. Совсем немного, и, по предположениям девушки, через полчаса она уже должна быть на избе. Но, как ей всегда казалось, в этом месте путик делал большой крюк, на что уходило время. Решив выиграть это время в свою пользу, она уверенно свернула вправо, на целик, в обход небольшой скалистой горки, и, утопая по колено в снегу, стала удаляться от лыжни, ведущей к дому.

Идти по нетронутой перенове оказалось гораздо труднее и медленнее. Какая-то далекая мысль из глубины подсознания подсказывала вернуться назад, пойти лыжней, но упрямство гнало вперед.

Обойдя горку, она вдруг очутилась в густом, труднопроходимом пихтаче-курослепе. Чтобы продраться сквозь тонкие, но упругие стволики мелкой подсады, ей приходилось обивать с веток свежевыпавший снег, изворачиваться по-змеиному и приседать.

Потребовалось около получаса на преодоление препятствия, девушка выбралась на чистые поляны и, стараясь наверстать упущенное время, ускорила ход. Становилось жарко: теплый липкий пот бежал по лицу, шее, пропитал футболку, теплую рубаху и, неприятно раздражая, стекал по спине. Остановившись на мгновение, расстегнула пуговицы суконной куртки, сняв рукавицы и шапочку, отдышалась, оглянулась вокруг.

Конечная цель — присыпанная лыжня, к которой она так упорно стремилась, никак не хотела появляться. А время неумолимо бежало вперед...

Изменив угол направления, она пошла левее. Идти становилось все труднее: силы покидали, голод то нарастал с острой резью, то отступал, от напряжения плыло в глазах, но идти все равно надо!

Совершенно неожиданно, к огромной радости охотницы, впереди показалась глубокая колея. Лыжня! Наконец-то она на нее вышла!

Но как-то странно все выглядело: был хорошо виден мало припорошенный снегом след лыж — человек прошел здесь совсем недавно.

«Кто же это может быть? — растерялась она. — Может быть, Вася пошел мне навстречу?»

Встав на нее, она заспешила, как ей казалось, к избушке. Но через пятнадцать минут вернулась на то же место, где и была, сделав небольшой, но незаметный круг. Тогда она поняла, что это ее след! Это она сделала кольцо! Не имея никаких ориентиров, заворачивала в правую сторону, по часовой стрелке!

Ужаснувшись своему выводу и сожалея о потерянном времени, Ольга круто, почти на девяносто градусов свернула в левую сторону и, стараясь двигаться как можно ровнее, побрела в глубину вечерней тайги. Уже в сумерках она вновь вышла на лыжню, а вскоре поняла, что сделала еще один бесполезный крут.

Усталость валила с ног. Мучивший голод стих где-то далеко в животе. Страшно хотелось спать, закрыть глаза, забыть обо всем, ни о чем не думать. Она расплакалась.

«Вот отдохну несколько минут и опять пойду, только уже назад, на путик. А уж по путику до избушки недалеко», — успокаивала себя, стараясь не смотреть на почерневшую стену тайги и не представляя, как по ней можно двигаться без фонарика. Едва добравшись до древнего разлапистого кедра, стоявшего на краю полянки, Ольга сняла с промокшей от пота спины котомку и, подложив ее под себя, уселась, прислонившись к холодному стволу. Горячие, нескончаемые слезы катились по щекам.

В сознании всплыли Васькины наставления о том, что нужно брать с собой... Представила большой коробок спичек, лежащий на столе в избушке, стоявший на полке фонарик. Потом как-то разом всплыли большая семейная чашка, наполненная горячей гречневой кашей с желтым куском масла посередине, дымящаяся кружка сладкого сухого молока, поджаристые лепешки... Перед глазами замелькали постоянно движущиеся носки лыж... Затем полетели большие, огромные снежинки, превращающиеся в белых куриц, не кудахтающих, а почему-то скиркающих...

На душе становилось легко и спокойно, ничего не хотелось делать: ни вставать, ни идти. Существующий мир уплывал из сознания, заглушая настоящее хорошими, приятными воспоминаниями из прошлого. О будущем она уже не думала...

Поддавшись нахлынувшему чувству, Ольга не заметила, как из нормального бодрствующего состояния перешла в состояние сна и покоя. На смену тревожному и учащенному дыханию пришел легкий и спокойный ритм. Ресницы закрылись, а по лицу расплылась сладкая улыбка...

Но и на этот раз судьба пощадила ее, протянула руку помощи и отвела черное покрывало смерти, не дала переступить границу «потустороннего мира» и с помощью «ангела-хранителя» возвратила назад, в этот прекрасный и чудесный мир!

Возвратившись на избушку в сумерках, Васька не застал в ней подругу. Он сразу понял: что-то произошло.

Утренний след Ольги говорил о том, что девушка ночевала на базе, и до сегодняшнего дня все было нормально.

А несвоевременная задержка произошла где-то там, в тайге, днем, а может быть, ближе к вечеру. Васька молил Бога, чтобы все обошлось, и успокаивал себя мыслью, что Ольга задержалась, работая с капканами. Но эта мысль никак не вязалась со временем. Даже если бы Оля переставляла заново все ловушки, то все равно пришла бы на избу уже пару часов назад.

Волга вела себя как-то неестественно: забегала в избушку, обнюхивала и с тревогой всматривалась в черноту опустившейся ночи, не находя ответа на свой неразрешимый вопрос, оборачивалась на хозяина, как будто призывая его к действиям. Васька, прихватив все необходимое, вновь встал на лыжи и заспешил за идущей впереди собакой, высвечивая фонариком заваленную снегом лыжню.

Через какой-то час, совсем недалеко, в полутора километрах от избушки, он нашел Ольгу. Дорогу к ней показала Волга. Убежав вперед, она шла по лыжнику, но вдруг свернула в сторону, пропахивая грудью глубокий снег. Торопившийся охотник проскочил мимо этого поворота, а остановившись на мгновение, услышал недалекий, тревожный лай собаки. Этот странный лай не походил на призыв к соболю или глухарю, не говоря уже о звере. Заинтересовавшись необычным поведением собаки, Васька решил поспешить.

То, что он высветил фонариком в темной ночи, испугало и на какое-то мгновение сковало его. Ольга сидела у ствола кедра, прислонившись к нему спиной и слегка склонив на левое плечо голову. Детская, безмятежная улыбка не сходила даже тогда, когда Волга лизала горячим языком щеки, лоб, нос и губы. Закрытые глаза не реагировали на свет фонарика, она не слышала резкий голос лающей собаки. Казалось, что все кончено...

— Оля! — почти крикнул Васька несколько раз, но ему отвечала пугающая тишина. Дрожащей рукой он коснулся ее щеки и, к огромной радости, почувствовал тепло кожи. А приблизившись, услышал сладкое посвистывающее дыхание.

Ольга была жива! Она просто спала крепким глубоким сном и не обращала внимания на происходящее вокруг нее. Стоило огромных усилий привести ее в чувство, вернуть из небытия. Он долго, отчаянно растирал девичье лицо, но в себя она пришла только тогда, когда суетившаяся рука с доброй порцией снега добралась до упругой груди и своей неожиданностью и холодом вернула ей сознание.

Инстинктивно отталкивая слабыми движениями рук его руки, Ольга тяжело открыла веки и, смотря мутными, непонимающими глазами, тихо, едва слышно шептала:

— Где я? Что со мной?

— Все хорошо, родная моя! Все хорошо, любимая моя! — скороговоркой отвечал Васька дрожащим голосом, не переставая тормошить ее.

Постепенно сознание прояснилось, она узнала его голос, лицо, вспомнила, где она находится и что с ней происходит. Нежные руки потянулись к его плечам, обняли изо всех сил, какие у нее были в это время, и застыли, не желая отпускать. Из глаз полились слезы — слезы тяжести пережитого момента; слезы беспомощности перед происходящим; слезы радости от счастливой встречи!

Васька почувствовал, как к горлу подступает комок, а на глазах выступают соленые капли. За всю свою жизнь он никогда не плакал, не мог вспомнить, когда это было последний раз, скорее всего, в детстве, а здесь...

Стараясь не поддаваться минутной слабости, он отворачивал лицо в сторон}', не переставая согревать горячими ладонями ее щеки и полураскрытую шею, при этом подбадривая и ее, и себя:

— Шевелись, давай будем согреваться, работай руками, двигайся!

Ольга все больше приходила в себя: ее затрясло от холода, зубы чакали, как в лихорадке; от судорожных движений в руках и ногах не могла стоять и, если бы не Васькины руки, упала бы в снег.

Придерживая за локоть, он заставил девушку сделать шаг по лыжне, потом второй. Она едва тронулась с места, но с каждым метром ставила неподатливые лыжи все тверже и увереннее, постепенно наращивая и ускоряя шаги. Освещая фонариком лыжню, он шел сзади и, подбадривая, торопил.

Через пару сотен метров стало тепло — восстановленное кровоснабжение возвращало тело к нормальной жизни.

Беспрекословно подчиняясь командам своего спасителя, Ольга уже почти бежала впереди и незаметно для себя через каких-то пятнадцать минут очутилась перед избушкой. Удивившись близости расстояния до дома, она хотела что-то сказать, но Васькин голос оборвал на полуслове:

— Быстро раздевайся! — И, увидев некоторое замешательство, добавил: — Догола!

А сам уже растапливал печку-экономку, в которой заранее были приготовлены сухие кедровые дрова. Мгновенно появившаяся бутылка со спиртом развеяла все сомнения, Ольга стеснительно легла на нары и, прикусив губу, краснела, чувствуя, как ловкие руки втирают в ее тело живительную жидкость.

Когда лечебная «процедура» была закончена, а распахнутая половина спальника поглотила девушку, Васька налил спирт в кружку и, разбавив его водой, поднес содержимое к Ольгиным губам:

— Тебе надо хорошо прогреться! — Обжигающе-ватное тепло растеклось по всем клеточкам тела...

Васька молча курил у печурки и думал о том, что могло быть, если бы он сегодня не пришел... Мысли чернили душу, отчего он впервые по-настоящему пожалел, что взял с собой Ольгу в тайгу.

Потом взялся за необходимую и неотложную работу: развязал Ольгину котомку и под свет керосиновой лампы обработал соболя.

Когда снятая с аскыра шкурка обтянула кедровую правилку и заняла почетное место — в дальнем, наиболее прохладном в избушке месте, предназначенном для равномерной просушки добытой пушнины, — вновь подкурил и, разочарованно посмотрев на свой пустой мешок, недовольно хмыкнул в усы.

Выйдя перед сном из избушки, с мрачным видом посмотрел в черноту ночи на огромные снежинки, падавшие из продырявившегося неба, и к этому времени уже засыпавшие все следы, оставленные несколько часов назад.

— Завтра я бы ее уже не нашел! — прошептал Васька и, грустно улыбнувшись чему-то, совершенно неожиданно для себя проговорил совсем о другом: — Ну, здравствуй, зима!

Из дневника Ольги:

«Я никогда в жизни не видела столько снега: он, не переставая, сыплет и сыплет! А какие огромные снежинки — просто какие-то хлопья ваты! Невероятно, но диаметр некоторых достигает размеров большой деревянной ложки! Никогда бы не поверила сказанному, если бы не увидела сама: за одну ночь выпал метр пухляка!»

16

Васька разговаривал с ней настолько неприветливо и грубо, что Ольге показалось — наступает конец света. Нахмурив брови и сузив в ярости глаза, он почти кричал, в подтверждение своих слов резко размахивая руками:

— Что я тебе говорил? О чем просил? Почему ты ушла с путика? Почему не носишь с собой спички?

Поток суровых вопросов вылетал почти беспрерывно и рушился на голову поникшей девушки.

— Сегодня тебя бы не было в живых! — доказывая правоту, почти пнул ногой дверь, показывая пальцем на тайгу. — Где бы я тебя искал? Почему ты ни о чем не думаешь?

Ольга понимала, что все то, что он говорит, правильно, она виновата, но никак не ожидала от него такого грубого обращения. Девушка первый раз видела его в таком яростном, несдержанном состоянии и поэтому ответно молчала, глядя испуганными глазами. Нисколько не противясь, не пытаясь перебить или противоречить, она нервно теребила край подушки дрожащими пальцами. Горькая обида подступила к горлу, выступили слезы. Дыхание перехватило и, резко подергивая плечами в такт спазматическим всхлипываниям, Ольга заплакала.

Глядя на жалкий вид подруги, Васька несколько смягчился, остыл и замолчал, но все-таки, подчиняясь горячему характеру, не решился подойти и успокоить. Вместо этого, чтобы хоть как-то сгладить возникший конфликт, стал собираться на путик, здраво рассуждая, что кратковременная разлука, даже несколько часов, примирит и восстановит отношения.

Волга, забившаяся под нары от грозы хозяина, как-то неестественно сгорбилась и поджала хвост, как будто все эти громы-молнии относились к ней. Тоской виноватых глаз она поглядывала на Ваську, слушала жалкий плач хозяйки и мела кончиком хвоста пол, как бы говоря: «Ну что же вы ругаетесь, ведь все хорошо!»

Не говоря ни слова, Васька выскочил в сени и, негромко свистнув собаку, хлопнул дверью, оставив Ольгу в одиночестве. Глядя на выпавший за ночь снег, пуховой периной запеленавший все вокруг, передернул плечами. Идти в целик явно не хотелось, но и оставаться в избушке тоже. В данный момент, как никогда, было необходимо хоть какое-то уединение и переосмысление происшедшего.

Глубоко вздохнув, встал на лыжи, закинул за спину пустую котомку и, клацнув замком Ольгиной «Белки», побрел вперед, утопая выше колена в неслежавшихся куриных перьях. Волга старательно «поплыла» рядом, но через несколько метров поняла, что идти лучше под деревьями, где меньше снега: торчащая голова запрыгала к неподалеку стоящему кедрачу и, оставив после себя глубокую канаву, скрылась под прогнувшимися от тяжести ветками.

Ольга, подробно перебирая в памяти все вчерашние приключения, не переставала удивляться: как получилось, что она могла заблудиться? И очень интересно знать, как Вася ее нашел?

Резкий вдох-выдох радовал. Ни хрипоты в легких, ни боли в горле, ни ломоты в костях, ни температуры — ничего не было! Лишь подавленное состояние от Васькиных слов давило на плечи. А виноватой Ольга себя не считала! Она поняла все свои оплошности, чуть не стоившие ей жизни. Но только не понимала грубости его слов: зачем же так? Можно было сказать все намного спокойнее, не кричать, не ругать.

«Ничего, — думала девушка, — придет, я сама поговорю с ним, и, может быть, попрошу прощения!»

Успокоенная этой мыслью, Ольга улыбнулась сама себе: настроение чуть-чуть приподнялось, а вместе с легким возбуждением появилось чувство голода. Она вспомнила, что не ела целые сутки! Схватившись ладонью за живот, торопливо забеспокоилась:

— Ах ты милый мой! Я же про тебя совсем-совсем забыла! Ах я негодница! Ничего, сейчас я тебя покормлю!

Потянулась к стоящему на печке котелку с пыхтевшей гречневой кашей, предусмотрительно сваренной Васькой с утра. Благодарно улыбнулась, мысленно посылая ему самые нежные слова, какие только могла придумать в эту минуту.

А Васька продолжал идти вперед, ломая лыжами целостность, непорочность и чистоту пуховой перины. Ход оказался намного хуже, чем он думал, — через каждую сотню метров приходилось останавливаться и восстанавливать дыхание.

«И куда меня черт несет?» — думал он, но какая-то неведомая сила гнала и гнала вперед, неизвестно зачем и для чего. Самым лучшим решением для данного момента было возвращение назад, но остаток обиды на непослушную подругу еще кипел в нем где-то глубоко внутри, отчего идти в избушку не хотелось.

«Дойду вон до того кедрового лесочка, а потом уж и вернусь!» — определил он для себя конечную точку ненужного маршрута. До лесочка было метров пятьсот — шестьсот. Поправив ремень сползающей с плеча «Белки», Васька упрямо зашагал вперед.

Рыскающая неподалеку Волга двинулась параллельно, но только под стволами деревьев, где было меньше снега. Не доходя до намеченного лесочка около сотни метров, собака остановилась, потянула носом воздух, застригла ушами и, сделав несколько коротких прыжков, скрылась из виду.

«Что-то почуяла!» — подумал Васька и двинулся вслед. Слабая надежда на следок аскыра мелькнула в голове, и охотник тут же загорелся азартом, мгновенно заглушившим разумную мысль: какой дурак в такую-то погоде вылезет из дупла?

Смешно, но факт! По краю колки, глубоко утопая в снегу, перебираясь от дерева к дереву, тянулся «лунник», оставленный голодным соболем, вышедшим из теплого гнезда на охоту. Четки были совершенно свежими, говорили о том, что зверек где-то близко и конечно же от собаки не уйдет.

Васькины предсказания оправдались ровно через минуту, когда в какой-то сотне метров от него раздался призывный голос Волги, загнавшей соболя на дерево.

«Точно говорят — не знаешь, где потеряешь, а где найдешь!» — улыбнулся про себя охотник.

Аскыр сидел на большой разлапистой ветке пушистого толстоствольного кедра, в двух метрах от вершины. Он лениво переводил взгляд с собаки на человека, ничуть не суетился, не беспокоился и всем своим видом как бы говорил: «Попробуй, достань!»

— Отличный подарок на сегодняшний день! Молодец, Волга! — благодарно потрепал Васька беснующуюся собаку. — А достать-то мы его сейчас достанем!

Не торопясь, снял со стволов предохраняющий чехол, дяя гарантии дунул, вставил патрончик, взвел курок и, тщательно прицелившись, плавно нажал на спусковой крючок. Тихий щелчок сразу утонул в кухте, густо насыпанной поверх гнущихся веток. Соболек резко дернулся всем телом и, медленно опуская кошачью голову, повалился вперед. Обмякшая тушка с ускорением полетела вниз, глухо тукая по попадавшимся на пути сучкам и собирая за собой сплошной поток падающей кухты.

Но слишком коротким было падение хищника: на пути встала широкая ветка-рука.

Досадуя на неожиданное препятствие, Васька коротко выругался и как-то нервно заскрипел зубами. Но это, естественно, не помогло: аскыр лежал крепко в пяти-шести метрах от земли.

Проверив упавшие после выстрела комья снега и не найдя среди них добычу, Волга вновь залилась лаем. Она не видела, куда упал убитый соболь, и поэтому по-своему ругалась на хозяина: «Ты что, пенек, стрелять разучился?»

— Нет, Волга, стрелять я не разучился. Убить-то я его убил, а как достать? — говорил он ей, оглядывая ствол дерева. И, немного помолчав, добавил: — Придется лезть!

Скинув лыжи, отоптал снег, снял курточку и, аккуратно ступая по мерзлым сучкам, начал подниматься по стволу. Судя по частоте разросшихся веток, кедр был непролазным, и, чтобы обрулить многочисленные препятствия, Ваське приходилось извиваться по-змеиному. «Разнокалиберные» руки-сучья промерзли до основания и были хрупкими и скользкими. Чтобы не сорваться вниз, ему приходилось пробовать их прочность, а потом подтягиваться на руках и ногах. Не предназначенные для подобных мероприятий кожаные ичиги предательски скользили и ежесекундно грозили падением, но цепкость рук и ловкость жилистого тела быстро продвигали охотника все выше и выше.

Подъем Васька закончил без каких-либо приключений. Добравшись до нужной ветки, он легко дотянулся до пушистого шоколадного комка и осторожно положил его в широченный карман брюк. Васька специально не бросил зверька вниз, потому что не доверял острым клыкам ожидавшей внизу собаки.

Теперь оставалось лишь спуститься вниз. Но спуск с дерева всегда сложнее, чем подъем: чтобы поставить ногу, необходимо постоянно смотреть вниз, что очень неудобно.

Резкий, неожиданный хруст сломавшегося под ногой сучка, прозвучавший словно хлопок «мелкашки», потеря равновесия... Скользнувшие по мерзлому дереву руки не смогли удержать тело — с треском ломая хрупкие ветки, в какую-то секунду пролетев шестиметровую высоту, он грохнулся на спину в утоптанный им же снег. Хотя пушистая перина несколько смягчила сильный удар, появилось ощущение страшной боли, дыхание перехватило... Ему показалось, что тело разорвали на несколько частей, отчего сознание покинуло мозг, черной темнотой заполонив окружающий мир...

Васька не помнит, сколько времени прошло после падения, но страшная боль, отключившая его, возвращала в действительность.

Медленно приоткрыв глаза, он увидел морду Волги, почувствовал горячее прикосновение шершавого языка, приводившее в чувство. Увидев некоторое движение, собака радостно заскулила, приветствуя своевременное возвращение человека «в этот мир», и, усевшись рядом, замерла, ожидая команды.

Дыхание давалось с большим трудом, сопровождалось резкой колющей болью — легкие были отбиты.

Васька попробовал пошевелить руками и ногами — к огромной радости, это получилось довольно легко! Кости конечностей были целы и без труда подчинялись сигналам головного мозга.

Собравшись с силами, опираясь и цепляясь руками за все, что было вокруг, приподнялся и сел, ощупывая себя со всех сторон — вроде бы цел. Но жгучая, острая боль говорила о том, что внутренние органы получили страшное потрясение и могли быть повреждены. Соленый привкус выступившей на губах крови подтверждал самые плохие ожидания.

Оглядевшись вокруг, ужаснулся «удачному приземлению»: он упал между двух невысоких, в два метра высотой пихточек! Если бы траектория падения сместилась вправо или влево на каких-то полметра, они вполне могли бы послужить хорошими пиками...

С огромным трудом поднявшись на подкашивающиеся от боли ноги, Васька схватился за ветки деревьев, чтобы не упасть от внезапного головокружения и темноты в глазах. Когда это прошло, попробовал двигаться вновь. Каждый шаг сопровождался страшными коликами и резями, и, чтобы пересилить самого себя, потребовались большие усилия! Надо было как можно быстрее идти на избушку!

На то, чтобы застегнуть на лыжах юксы, надеть котомку и перекинуть через спину ружье, ушло не менее десяти минут. Попробовал шагнуть — получается, но непрекращающиеся боли все так же мутили рассудок и перехватывали дрожащее дыхание. Медленно, очень медленно, двадцатисантиметровыми переступками, он все же пошел назад, домой.

Волга шла чуть впереди, периодически останавливалась и поджидала хозяина. Как будто понимая его страдания, она с тоской смотрела на искаженное от боли лицо, мучилась и переживала вместе с ним.

Постепенно Васька приходил в себя: с каждой пройденной сотней метров движения охотника становились тверже и увереннее, шаг — длиннее, а скорость больше. Расшевелившись и приспособившись к болевым ощущениям в организме, он продвигался вперед, периодически отмечая свой путь кровавой слюной.

Увидев приближающегося Ваську, его полуизогнутую фигуру, Ольга забыла про все свои утренние обиды и, выскочив навстречу, испуганно спросила:

— Что случилось?

Вместо ответа он жестами попросил помочь снять болтавшуюся за спиной «Белку», котомку и лыжи. Как-то стараясь сгладить паузу, он через силу слабо улыбнулся и нехотя бросил:

— Ничего, все нормально! Упал чуть-чуть!

От этого «чуть-чуть» у Ольги округлились глаза, когда она посмотрела на его спину. Там был сплошной кровоподтек.

— Как же так получилось? — со слезами спросила она. — Что же теперь будет?

— Раз пришел сам, то теперь уже не будет ничего! Все нормально, просто ушибся! Отлежусь день-два, и все! — И, выдержав паузу, добавил: — Видно, пока не смерть!

17

События двух последних дней сблизили молодых людей, соединили в одно целое, сроднили души. Пожар любви разгорелся с новой силой.

— Вербочка, ласточка, розочка моя ненаглядная! — говорил, почти шептал он ей, а она таяла от этого, как весенний снег на солнцепеке.

Васька отлеживался на нарах и счастливыми глазами младенца наблюдал за суетившейся вокруг него Ольгой.

Ольга даже кормила его из ложечки. Несмотря на все его протесты, она настойчиво толкала порцию каши или жиденького бульона ему в рот до тех пор, пока он с этим постыдством не смирился. В конце концов, такая забота ему очень понравилась, перед едой он сам смешно, по-грачиному раскрывал рот и детским голосом пищал:

— Твой птенчик хочет кушать!

К вечеру второго дня он уже сидел, весело шутил по поводу своего неудачного приземления, травил всевозможные анекдоты из охотничьей жизни и был рад благополучному исходу.

Добытый им соболь все еще не был обработан, как это всегда делал он после неудачного дня, лежал мерзлым комком на полке в сенях. Ольга же никогда не снимала шкурки с соболей, более того, к этому делу относилась с брезгливостью и опаской, а порой вообще отворачивалась и не смотрела, как Васька ловко и умело свежует пойманных зверьков. Он решил воспользоваться своим положением больного.

— Может быть, попробуешь ободрать соболя? — как бы между прочим обратился он.

Ольгу передернуло от такой просьбы: готовить, мыть стирать, топить печь — пожалуйста! А драть шкурки с соболей... уволь! Но в данный момент выбора не было. Сейчас она была готова на все, лишь бы угодить Ваське.

Точные надрезы, кропотливая съемка мездры, как никогда, доказывали аккуратность, трудолюбие и настойчивость девушки. И хотя на всю операцию ушло около трех часов, подвешенная на правилке к потолку шкурка ничем не отличалась от тех, что были обработаны Васькой. На белоснежной коже не было ни единого лишнего пореза или порыва.

Васька расцвел, он доволен, что наконец-то научил Ольгу и этому ремеслу:

— У тебя получается не хуже опытного охотника! Да и вообще, ты сможешь делать в тайге все: и капканы ставить, и ловить, и шкурки обрабатывать! Тебе цены нет! — Он нежно привлекает ее к себе.

Ольга вновь тает. Она очень любит, когда он хвалит ее! А кто не любит похвал в свой адрес? Тем более, когда они исходят из уст любимого человека! Ради этой счастливой минуты она готова на многое, и, разумеется, на его горячую любовь отвечает тем же...

Вечером, в половине седьмого, Васька щелкнул тумблером «Ангары» и почти тут же услышал вызов Кости, соседа по участку. Тот настойчиво добивался разговора и, заслышав голос, после непродолжительного приветствия вдруг неожиданно спросил:

— Вася! Ты ко мне на днях в гости случайно не заглядывал?

— Что мне у тебя делать? — удивился Васька. — Ты же знаешь, что сейчас горячая пора — некогда! Каждый день на учете. А если бы и пошел, то о встрече договорился заранее. А что случилось?

— Да кто-то в «гости» приходил, кое-что из продуктов да одежки исчезло! Хорошо то, что хоть ружья и соболей не было: прибрал на лабаз... Не могу понять — кто был: ни записки, ни малейшего намека на имя... Но после двух или трех ночевок — в избе чистота и порядок, даже дрова после себя оставили. Может быть, охотники из ближайших деревень? Но в такое позднее время... На дворе ноябрь! Да и по такому снегу!

— И куда след идет? — удивленно спрашивает Васька.

— Да какой там след! После последней выпадки не только лыжни, но и избушки не видно! Может быть, к тебе пошли, так ты жди!

— Какой дурак в мой медвежий угол попрется? — перебил Васька. — Расстояние солидное, да и по такому снегу! Я и сам был бы рад гостям, да никто не приходит! Ну если кто-то ходит, то все равно где-нибудь объявится. Ты у мужиков спрашивал или нет? Что они говорят?

— Да нет еще. Не могу ни с кем поговорить — все соседи на путиках. Может быть, сегодня до кого-нибудь «достучусь»...

Этот разговор не произвел на Ваську особого впечатления: то, что к Косте иногда наведывались залетные охотники, было известно всем. Участок самый крайний — до поселков не так уж и далеко. Но в душе затаилась какая-то смутная неопределенность: кто может бродить по тайге сейчас, в такое позднее время?

Он искренне переживал за соседа, но не мог допустить и мысли о том, что кто-то придет к нему. Васька просто об этом не подумал...

От ласковых прикосновений Ольгиных рук к его телу он совсем забыл о недавнем эпизоде, Костины слова стерлись из памяти. В этот вечер Ольга была как-то особенно щедра на нежные слова и поцелуи. Она всем своим существом старалась продлить эти счастливые часы пребывания вдвоем, задержать его как можно дольше около себя. И поэтому испугалась неожиданных решительных слов:

— Завтра пойду на обход — хватит валяться! — Сказал и как будто отрезал хорошее от плохого.

— Но у тебя же все болит, да и спина еще походит на огромный синяк! — пыталась протестовать Ольга.

Но где там! Что Васька задумал, то и сделает!

— Сколько бы ни лежал, дело стоит и время идет! Надо понемногу двигаться, тогда и синяки быстрее пройдут! Да и соболя сами в котомку не прибегут!

Он говорил что-то еще и еще, но она слушала вполуха.

«Вот и еще одно расставание... — думала про себя девушка. — Да когда же это кончится?»

Из дневника Ольги:

«В одиночестве час коротая,

Вижу свет негасимой свечи,

Вспоминаю любимые руки

И глаза, что сверкают в ночи.

Тяжела повседневная доля,

Ожиданье с слезой на глазах.

Засыпаю с тяжелою думой

И любимым признаньем в устах...»

18

Не доходя до избушки с полкилометра, Ольга остановилась и, как старый, опытный охотник, зашевелила ноздрями. Ей показалось, что встречный поток донес запах дыма топившейся печи.

Прошла лишь одна ночь, как Васька ушел на путик и обещал вернуться назад только послезавтра, когда проверит все капканы. Значит, на базе никого не должно быть, но запах дыма уже давно долетел вновь, доказывая присутствие человека. Это казалось очень странным!

«Неужели что-то случилось опять, и Вася вернулся назад так рано?» — терялась в догадках Ольга и, горя нетерпением от желанной встречи, заторопилась.

Предчувствие не обмануло: из торчащей из-под полутораметрового слоя снега печной трубы вился голубой дымок!

У тамбура Ольга остановилась и, еще не сняв своих лыж, весело воскликнула:

— Вася, встречай! Я пришла!

Дальнейшее было так непредсказуемо и неожиданно, что она опешила и на несколько мгновений лишилась дара речи. В проеме резко открывшейся двери возникла чужая бородатая морда, которая тут же уставила на девушку большие бегающие глаза. Они оценивающе посмотрели на нее, и лишь после этого из двери вывалилась огромная сутулая фигура незнакомого мужика и, не выпрямляясь в полный рост, замерла в неопределенной позе.

Закопченное дымом, давно не мытое лицо служило образцом неряшливости и опущенности. На голове — косматая копна волос, скатавшихся в сосульки, давно не видевших не только расчески, но и ножниц. «Купеческая борода», имевшая форму подборной лопаты, свисала ниже груди, и казалось, что не росла лишь на широком, мясистом носу. Высокий рост и широченные плечи выдавали недюжинную силу. Долговязые руки оканчивались огромными кулаками-кувалдами с толстыми крючковатыми пальцами.

Его возраст определить было очень трудно, но обширная сетка морщин у глаз и на лбу говорила о многом. Проступившая по всей голове седина несколько располагала к уважению, но в то же время неряшливый вид, потрепанная одежда и тяжелый запах, исходивший от него, с самого начала вызывали неприязнь.

Незнакомец смутился: он не ожидал увидеть в такой глуши девушку. Лицо выражало растерянность и удивление, с чем, однако, он быстро справился — глаза предательски засверкали, выражая явное удовлетворение и какое-то наглое торжество.

— Здравствуй, хозяюшка! — наконец-то заговорил мужик, угловато засуетился и, услужливо помогая Ольге снять котомку и ружье, начал оправдывать свое неожиданное появление:

— А я вот тут проходил мимо да по лыжне заглянул на огонек твоей избушки. Я — егерь-охотовед, иду с проверкой по участкам. Зовут меня Сергеем или просто Серегой. А ты одна здесь стоишь?

Ольга несколько смягчилась и, поверив сказанному на слово, доверилась предложенной помощи, передала в его руки снятую с плеча «Белку», а затем и припорошенный снегом рюкзак. Краем глаза почему-то заметила, что Серега блеснувшим огоньком глаз как-то хитро посмотрел на ружье, после чего повесил на гвоздь.

Пока она отряхивала в сенях снег с верхней одежды, новоявленный егерь проворно заскочил внутрь избушки и подбросил в загудевшую печь дров, нагоняя температуру.

Под нескончаемую болтовню его «истосковавшейся по людям души» Ольга снимала курточку, шапочку, ичиги, а суетящиеся руки Сергея ловко развешивали вещи по стенам на просушку.

На ее намек он точно и незамедлительно назвал Васькину фамилию и фамилии соседей по участку, чем окончательно расположил к себе девушку, которая и без того поверила ему.

В суматохе неожиданной встречи истосковавшаяся в тайге по людям Оля не только забыла о какой-либо бдительности, но просто не имела ни малейшего представления о том, что нужно потребовать предъявить какие-либо документы, подтверждающие егерскую личность. А какие могут быть в тайге бумаги? Об этом Вася ничего не говорил. У нее не возникло ни тени подозрения в том, что мужик без какого-либо оружия; и тем более не могла знать, что по обходам с проверкой инспекция ходит по два-три человека...

Странным показалось лишь то, что Серега у них в избушке хозяйничает, как у себя дома: до ее прихода «прошвырнулся» по всем мешкам и полкам, доставая оттуда самое вкусное и ценное. Несмотря на съеденную пищу, что оставила девушка к своему возвращению, открыл и не доел две банки тушенки и две банки сгущенного молока, которые стояли на уже грязном столе, как признак жадности и одновременно неряшливости. Брал с полки Васины сигареты, бросая на пол недокуренные.

Ольга не смела ему перечить — не привыкла, да и все-таки гость. Представился другом Васи.

Но это еще не все! Когда Ольга зашла в избушку, на столе лежала алюминиевая фляжка со спиртом; та самая, которую Васька спрятал в самый дальний угол металлического ящика как неприкосновенный запас, отложенный на черный день и на редкие в зимнюю пору праздники. Это лишний раз подтверждало, что Серега рылся в вещах без какого-либо спроса, что нарушало таежную этику. Но и на это она смотрела сквозь пальцы, думая, что так и должно быть.

Охотовед суетливо усадил хозяйку за собственный стол и сразу же настойчиво предложил ей выпить:

— С устатку, для поднятия сил и для того, чтобы не болеть!

— Мне нельзя, да и Вася будет ругаться, — пыталась противиться она.

— Да что ты?! Разве же он будет ругаться? Я ему все объясню — он поймет! Это же мой лучший друг! Мы же понемногу, помаленьку, и все! — как впившийся клещ, настаивал он, уже протянув ей кружку.

— Если только совсем немного... — сдавшись, согласилась девушка.

Звонким металлом чакнули кружки. После нескольких глоточков по телу потекла горячая жидкость; в голодном желудке вспыхнул пожар, уставшие ноги мгновенно сделались ватными, а заигравшая кровь хмелем ударила в голову. Ольга быстро опьянела.

А пьяный язык новоявленного охотоведа все нес и нес околесицу. Скоропалительная речь прыгала от одной мысли к другой, опережала ход действий, отчего получалось некоторое несоответствие в рассказе. Он долго, с упоением говорил о дружбе с Васькой, при этом уводил в сторону выкатившиеся из орбит глаза.

— А почему я тебя не видела раньше? — подозрительно спросила Оля и тут же получила быстрый и уклончивый ответ:

— Я живу в районе, в центре, выезжаю редко — не отпускает начальство, поэтому и видимся не часто. А когда вернется Вася?

— Не знаю. Ушел только вчера, и придет, наверное, послезавтра! — честно ответила девушка, но тут же спохватилась, подумав, что сказала правду зря.

Серега оживился лицом, засуетился, но одновременно наигранно разочарованно выдохнул:

— Ну вот, так всегда! Ждешь встречи, а она никак не получается!

И тут же забулькал из фляжки в обе кружки. Девушка как могла отказывалась, но веские слова: «За Васькино здравие» — сразили ее, после чего она сделала пару коротких глоточков. Он же выпил значительно больше, чем было бы положено, и как-то сразу же окривел. Язык стал заплетаться, бегающие из стороны в сторону рачьи глаза отталкивали и отвращали. Ход мыслей нарушился, а проскальзывающие разговоры о каком-то содержании насторожили и испугали Ольгу еще больше. Она уже поняла, что здесь что-то не так и, возможно, этот человек совсем не тот, за кого он себя выдает.

Неприятное ощущение запоздалой тревоги мгновенно заполнило девичью душу. Она лихорадочно соображала, пытаясь найти верное решение в создавшейся ситуации.

А выход только один — уйти на соседнюю избушку к Васе. И хотя уже сгущались вечерние сумерки, но с фонариком, по хорошо протоптанной лыжне за четыре часа — такой переход для нее уже не проблема. Темнота ночи — ничто по сравнению со страшной ночевкой в одной избушке с чужим человеком, да еще к тому же плохо контролирующим свои действия.

Для этого всего и надо — одеться и выйти на улицу. «Белка» — на стене в сенях; там же в рюкзаке фонарик, а лыжи стоят у самого выхода их тамбура. Она привстала и потянулась за одеждой. Он как будто очнулся и настороженно спросил:

— Ты куда?

— На улицу. Сейчас приду, — как можно спокойнее, едва скрывая дрожь в голосе, ответила она.

— А почему в одежде? — уже не скрывая зла, спросил он, вращая остекленевшими глазами.

— Холодно — потому и одеваюсь!

Но он уже нарушил все приличия, почувствовал свою власть и, глядя в испуганное лицо девушки, почти крикнул:

— Иди так!

Оля съежилась, прижала руки к плечам, как после сильного удара, не дыша двинулась к двери. Но он опередил ее, выскочил в сени и схватил висящую на стене «Белку» в свои сильные руки, лишь после этого освободил проход.

Ольга вышла. Плечи, руки, ноги дрожали, по щекам текли слезы. Тоскливо вглядываясь в едва видимый сквозь черноту ночи белок, на котором стояла избушка Васьки, трясущимися губами повторяла:

— Вася, милый, приди!

Немного постояв, все же решилась идти раздетой — лишь бы уйти! Дотянулась до лыж, положила на снег и едва вставила левую ногу в юксу, как на шум из избушки высунулась лохматая голова и почти рявкнула:

— Куда собралась? Назад!

Она безропотно подчинилась и в избушку заходила не помня себя: ноги не слушались, сделались ватными и непослушными, душа кричала от горя... Ольга уже знала, что сейчас произойдет, но все еще надеялась на какое-то чудо, что все будет хорошо!

Но дальше все было как в адском, кошмарном сне, приснившемся ей в одночасье и не отпускавшем из провала...

Грязные, пахнущие мочой руки тянули трепещущее от страха тело к себе, прижимали как можно ближе, шарили по упругой груди, отбивая ее бессильные руки. Несмотря на мольбы — «дяденька, не надо!» — все его животное существо брало верх над Ольгой. Рвущаяся одежда все более открывала нежное тело...

Прижатая к нарам, она уже не могла противиться давящей на нее туше, дышавшей угарным смрадом, цепким рукам, до боли сжимавшим плечи... Униженная, опустошенная, раздавленная, Оля отвернула заплаканное лицо в сторону и, прикусив губу от причиняемой боли, непонимающе смотрела на огонек керосиновой лампы, подрагивающий в такт резким толчкам...

Этот ужас продолжался до самого утра. Затоптанная в грязь, униженная до предела Оля уже ничего не понимала, да и не хотела понимать. В каком-то мертвом полузабытьи, отключившись от окружающего мира, она просто лежала, отвернувшись к стене, ни о чем не думая и ни о чем не вспоминая. Все слезы были давно выплаканы, силы израсходованы на сопротивление. Вместо живых чувств осталась лишь какая-то черная пустота, продырявившая ее душу насквозь. Сейчас, в настоящий момент она почему-то подумала, что было бы очень хорошо, если бы она умерла. Да, она думала об этом всерьез, по-настоящему, она уже почти решилась на это!

Он, насильник, животное, враг, не спал тоже: то что-то бубнил, то вскакивал и выпивал очередную дозу, подкидывал дров в печку, ложился рядом и опять тянул свои противные руки...

Время неизменно подгоняло начинающееся утро, в двойное стекло стали пробиваться первые полоски света. Он наконец-то успокоился, затих и, наверное, начал засыпать. Это была хорошая возможность потихоньку собраться и уйти от этого чудовища. Она бы ему отомстила, но как? Одна, без Васи?..

Вася!.. Оля с тоской вспомнила вчерашнее счастливое утро, улыбающегося друга... Как все было хорошо!.. И вдруг ужаснулась, а что будет, если Вася обо всем узнает? А если не поймет?.. Тогда придет конец: конец хорошим отношениям, любви, и вообще...

Подождав еще немного, она уже хотела было приподняться и начать одеваться, как вдруг за дверью забухало, загремело. Ольга узнала в этих звуках приветственные хлопки глухариных крыльев — любимец Жорка залетел в сени поклевать редкие камешки на голой земле, очень нужные для переваривания хвои в зимнее время. Свои визиты в сени глухарь делал периодически, когда девушка была одна и не было собаки.

От шума мужик мгновенно подскочил на нарах и, хлопая перепуганными, непонимающими глазами, схватился руками за «Белку» — щелкнул курок, а направленные на дверь стволы замерли в горизонтальном положении. Учащенное, дрожащее дыхание выдавало волнение перепуганного мужика, но, несмотря на свой страх, он все же двинулся в сторону двери, держа палец на спусковом крючке, готовый в любое мгновение нажать на него. Но, сделав два шага, повернулся Ольге и показал свой огромный, многозначительный кулак.

Этот угрожающий жест можно было понять по-разному: либо «сиди тихо», либо «не вздумай что-нибудь предпринять!» Но она поняла, что означал этот кулак. Это значило: «ты в моей власти — что захочу, то и сотворю!»

Открывшаяся дверь спугнула птицу с земли, после чего глухарь, как обычно, взлетел на свой любимый сук кедра и громко скиркнул. Высказывая свое приветствие, глухарь не знал, что этими действиями делает одновременно два дела: подставляет свой бок под пулю и спасает девушку от неминуемой гибели.

— Глухарь! — с каким-то злым восторгом прошипел мужик. — Хороший завтрак!

Даже не надевая на босые ноги калош, он бесшумно выскочил на улицу и прикрыл дверь. Это была судьба!

Он не оставил времени на размышления. Теперь она знала, что делать, и твердо решилась на это...

Она торопливо, но уверенно отвернула от стены край спальника, приподняла неприбитую доску нар и, запустив руку, вытащила Васькин карабин. Вычищенный и смазанный, он лежал в тайнике с того самого злополучного дня охоты на медведя. Как сказал Васька, там ему и место — больше он не нужен. Откуда он мог тогда знать, что именно сейчас СКС сыграет важную роль, поможет в беде?

Уцепившись правой рукой за затвор, потянула на себя, как учил Вася, и, к радости, увидела острый патрон, стоявший в магазине. Постепенно ослабляя, разжав пальцы, хмыкнула, после того как зеленая гильза с желтой пулей направленно пошла вперед под напором пружины. Глухое клацанье — патрон в патроннике — карабин заряжен! Промерила флажок предохранителя, повернула в рабочее положение, вниз. Можно стрелять! Но куда?

Оля еще не знала, как это будет выглядеть, но твердо решила — напугает, прогонит прочь, в крайнем случае, выстрелит в пол или в стену. Она должна его остановить...

Снаружи раздался хлопок малопульки, а за ним жестокие ругательства — видимо, промазал и птица улетела. Затем к матам прибавились шаркающие шаги и негромкий скрип открывающейся двери.

От наставленного на него ствола он выкатил рачьи глаза, высоко поднял брови и открыл черный, с гнилыми прокуренными зубами рот. Секундное замешательство с обеих сторон: Ольга молчала в немом ужасе, ожидая действий с его стороны, он же — от перемены власти.

Наконец вялая улыбочка самодовольства раздвинула обросшее бородой лицо. Шаг навстречу, протянулась к карабину' рука...

Оля поняла, что сейчас лишится и этого оружия... Резкий хлопок оглушил и полностью лишил слуха; метнувшееся из ствола яркое пламя пронзило его насквозь и тут же ослепило глаза, потухшая керосиновая лампа и настежь открывшаяся дверь — все происходит как во сне!

Долей секунды позже она видит его изумленные, все еще не понимающие предсмертные глаза. Кажется, что с ним ничего не произошло, от своей цели он не отступает и все так же продолжает тянуть к ней свои руки.

Будто чужими руками, чужим пальцем, в каком-то шоке Оля давит на курок еще и еще...

Пришла в себя только тогда, когда все кончилось и наступила звенящая тишина. Карабин замолчал, проглотив в своем чреве все десять патронов, и открыл свою пасть — затвор, требуя очередной порции. Вся избушка заполнена пороховым газом, от которого не только першит в горле и носу, но и режет глаза. К запаху пороха добавляется противный запах горелого мяса и шипящей на горячей печке крови. Что-то лежало на поверхности буржуйки, а что — Оля не могла увидеть. Она смотрела на него!

Он лежал на животе, вытянувшись во весь рост на полу избушки. Тянувшиеся в ее сторону руки так и застыли во всю длину, едва не касаясь босых ног девушки своими расширенными пальцами-граблями. Повернутая набок голова была залита и пропитана кровью и вдобавок к этому ужасу пугала огромным глазом, выскочившим из глазницы. Вместо левого уха зияла большая рваная рана, в которой что-то булькало и шевелилось.

Глядя на все это, Ольга хотела закричать, но не смогла. Судорожный спазм перехватил горло, после чего ее туг же стошнило. Ее рвало прямо на него — она хотела отвернуться, но не могла. Вдруг почему-то показалось, что он сейчас поднимется и вновь потянется к ней. Инстинктивно дернувшись, забилась в угол и, прикрыв рот какой-то тряпкой, ожидала, что вот-вот он дотронется до нее и зайдется своим диким, истерическим смехом...

Сколько она так просидела — не помнит. Очнулась от холода и тишины. В открытую дверь зима несла мороз.

Едва пересиливая себя, Оля посмотрела «туда», на пол, где лежал он, и только сейчас до нее дошло, что он уже не встанет никогда.

Ольге стоило очень больших усилий, чтобы кое-как вытащить труп в сени. Непосильное тело налилось свинцом, и для того, чтобы перевалить его через порог, девушке потребовалось изобразить из покойника нечто наподобие колеса. Следом с омерзением в дверной проем полетело горелое ухо, зажаренное на печке. Потом она топила снег, грела воде и отмывала стол, стены, дверь и пол от крови, которой, казалось, было залито все, включая посуду. Нашла и выкинула далеко в снег стреляные гильзы, а ствол карабина почистила, смазала, зарядила новый рожок и положила оружие назад, в то же место, где оно лежало всегда.

Накипятив воды, долго мылась сама, тут же, в избушке, тщательно намыливая и стирая мочалкой места прикосновения его грязных рук, как будто очищаясь от страшного унижения, происшедшего с ней.

Когда все было закончено, Ольга долго сидела на нарах, глядя перед собой и вспоминая все то, что с ней произошло. Чистота и уют прибранной избы ласкали глаз, отдаляли от реальности. На какое-то мгновение ей показалось, что ничего не было, все приснилось; но стоило только приоткрыть дверь и посмотреть на вытянутые ноги убитого ею человека, лежавшего в сенях, как тут же действительность возвращала девушку назад, убивая гнетущим настроением. Обдумывая свое положение, она корила судьбу за то, что она преподнесла ей такую подлость. С тоской в душе представляла будущее: как отнесется ко всему происшедшему Вася... Подвластная близость и насилие казались изменой по отношению к любимому человек}', а он, наверное, не простит ей этого. Как было бы хорошо, если бы он ничего не узнал...

«А об этом никто никогда и не узнает! — как за соломинку, ухватилась Ольга за внезапно возникшую мысль. — Вокруг на сотни километров глухая, нехоженая тайга. Сгинь — никогда не найдешь! Звери, птицы растащат тело по кусочкам, мыши источат кости и все: был человек — нет человека! Никого, никогда и ничего не было! Даже я об этом забуду! Вот только надо избавиться от трупа... Нет ничего проще — утащить подальше от избушки и бросить, закопать в снегу!»

Она сразу же принялась действовать: уложила рядом его лыжи, прихватила тоненькой капроновой веревочкой и кое-как взвалила на них уже закоченевший труп. Попробовала потянуть — получается лучше, чем без лыж. Но как только «груз» вошел в проторенную лыжню-колею, все дело застопорилось. Раскинутые руки, успевшие задубеть за несколько часов при минусовой температуре, тормозили движение, загребая пушистый снег. Ольга попробовала изменить положение тела и хоть как-то сложить руки вдоль туловища. Это ей не удалось: все попытки были безрезультатны. Она опять оказалась в безвыходном положении, с тоской смотрела на глубокую лыжню, тянущуюся по вертолетной площадке, и с досадой подумала, что далеко утащить труп с такими «тормозами» не удастся.

«Вот если бы не было рук, то дело пошло бы куда быстрее! — бросая косой взгляд на своего насильника, подумала девушка. — Стоп! А что, если?..»

Решение было страшным, но иного выхода не было. Она сходила в сени за старым топором, которым Вася рубил мясо оленя, и, вернувшись назад, с отвращением вздохнула. Немного постояв, будто решаясь, заговорила вслух:

— Прости, мужик, но руки тебе больше не нужны...

Из дневника Ольги:

«...Просыпаюсь с тяжелою думой —

Ежечасно преследует сон:

С искаженною в злобе улыбкой

Тянет страшные руки Он!

Что-то шепчет беззвучно губами.

Нервным тиком дрожит борода,

И глаза, что безумно сверкают,

Не покинут меня никогда!

То, что было, — никак не воротишь

Десять пуль в карабин не вернуть.

И в навеки убитое тело

Жизни душу ничем не вдохнуть.

Преступая границу закона,

О грядущем не думала я.

Все прошло — ничего не осталось,

Но куда убежать от себя?..»

19

Васька пришел на целые сутки позже ожидаемого Олей времени, да и то поздно вечером, когда над тайгой сгущалась ночная мгла.

Она уже не отрывалась, глядя в окошко, терялась в догадках, отталкивая скверные мысли, заползающие в голову, молила Бога, чтобы все было хорошо, и что-то шептала, торопя любимого домой.

Подавленное чувство одиночества непосильным грузом давило на девичью душу, которая, как никогда, в эти дни требовала встречи с родным человеком. Страх перед очередной ночью в пустой избушке пугал темными стенами, безмолвной дверью, черным окном и непредсказуемой тишиной. Она не могла спать, лишь на некоторое время погружалась в какое-то забытье, сваливающее после очередного трудового дня, проведенного на путике. Но проходило совсем немного времени, как ее снова и снова подталкивало присутствие «его»...

Открыв покрасневшие от бессонных ночей глаза, Оля в ужасе смотрела на плотно закрытую дверь, за которой никого не было, на ровный свет горевшей всю ночь керосиновой лампы, вслушивалась в размеренный ритм говорившего радиоприемника и лишь после этого ненадолго успокаивалась до очередного провала. С чувством радостного облегчения встречала подступающий рассвет, разгоняющий черный мрак и всяческие предрассудки о сверхъестественных силах, взвинтивших струну страха до предела.

Уже не надеясь ни на что, она вышла и встала в проеме тамбура. Слезы наполнили глаза, Оля готова была закричать от горя и предстоящего ночного одиночества. Дрожавшие ноги подкашивались, не хотели держать уставшее и измученное бессонницей тело. Не сдерживаясь, присела на порог открытой двери, прислонила заполненную тяжелыми мыслями голову к косяку и тут же забылась на неопределенное время.

Шумное пыхтение, донесшееся к глубине сознания, возвратило к действительности. Вывалив красный язык, буровя снег грудью, из темноты ночи на всех парах к избушке приближалась Волга. Не останавливаясь, собака т\т же бросилась в объятия своей хозяйки, радостно заскулила и, виляя хвостом, заюлила, целуя горячим языком мокрые от слез щеки девушки.

— Волга, милая, хорошая, верная, умница! — приветственным словам Ольги не было конца. — Наконец-то пришла, радость моя! Сейчас я тебя покормлю. А где же хозяин?

Как будто понимая, собака посмотрела в ту сторону, откуда пришла, и всем своим видом дала понять, что Васька идет где-то сзади. Через пять минут из темноты наплыла родная, любимая фигура!

От радости Ольга бросилась ему на шею, стала горячо целовать и едва не свалила Ваську на снег.

Несколько удивившись такому пламенному приветствию, он счастливо заулыбался:

— Соскучилась?

— А ты как думаешь? — прижимаясь к нему, но уводя глаза в сторону, спросила она и тут же заскочила в избушку, засуетилась, загремела посудой и, пока он неторопливо раздевался и развешивал на вешалках верхнюю одежду, накрыла на стол.

Забежавшая в избу Волга остановилась посередине, не добежав до положенного ей места, стала странно принюхиваться к полу, сантиметр за сантиметром «обрабатывать» дерево, напитанное кровью, в избытке набежавшей в узкие щели между досок. Васька заметил странное поведение собаки, но, стремясь побыстрее к столу, не придал этому особого значения, а лишь командно отрезал:

— Волга! На место!

Сука послушно заскочила под нары и угольками глаз смотрела на любимую хозяйку, ожидая свою порцию.

Лихо орудуя ложкой, Васька не переставал расспрашивать Ольгу обо всем, что происходило за время его отсутствия. Она как-то неестественно и неправдоподобно (чувствовала сама) отвечала, что все хорошо, что снег валит, а промысел идет по-старому. Говорила обо всем, но только не о главном!

Видимо, Васька почувствовал какую-то разницу между «той» и «этой» Ольгой, внимательно посмотрел ей в лицо и тут же удивился, что она как-то странно краснеет и, не выдерживая взгляда, уводит глаза в сторону.

— Случилось что-нибудь? — спросил он неожиданно, отчего Ольга дрогнула всем телом и поспешно заверила:

— Нет! С чего ты взял? Все нормально!

— А почему глаза прячешь?

— Не прячу, просто соринка попала!

После вкусного и сытного ужина, заставившего охотника снять пропахшую мужицким потом рубашку, — желанная сигарета. Васька с удовольствием затягивается и, подставляя бока жаркой печке, с кряхтеньем наслаждается благодатным теплом.

— Как вы тут без нас жили? — Васька нежно касается рукой живота Ольги. — Пинается или нет?

Ольга заметно вздрагивает лицом, но тут же уверенно овладевает собой и как можно спокойнее отвечает:

— Живем нормально! А пинаться нам еще рано! А кого ты хочешь? — неожиданно спрашивает она.

— Какая разница? Самое главное — будет настоящий охотник!

— А если будет девочка?

— Значит — охотница... Как ты! — улыбаясь из последних сил, как можно упорнее сопротивляясь сну, говорит он. Солидное расстояние и глубокий снег измотали Ваську настолько, что он тут же засыпает беспробудным сном праведника.

«Если бы ты знал, что мы пережили... — тяжело вздохнув, думает девушка, — каких сил нам это стоило!»

За последние дни она впервые почувствовала облегчение и свободе — рядом с ним она уже не боится никого и ничего!

Нет, Васька не узнал, не заметил того, что произошло с Ольгой за время его отсутствия. Все расспросы об изменившемся поведении ничего не дали: девушка или отмалчивалась, или коротко бросала: «Все нормально». Необычное спокойствие, задумчивость и молчаливость были списаны на ее положение. Даже реальные факты не насторожили дотошного следопыта, а лишь были приняты за случайное, вполне естественное происхождение.

Посмотрев на аккуратную дырочку в печке, простреленную пулей, Васька удивленно хмыкнул:

— Вроде бы совсем новая буржуйка, а видишь, как быстро прогорела! Видимо, плохое железо или слишком жаркие дрова. На будущий год надо будет везти новую!

Еще большее недоумение возникло тогда, когда в своих калошах он обнаружил стреляную гильзу от карабина. Как бы Ольга тщательно их ни искала, из десяти гильз она нашла и выкинула только восемь.

На немой вопрос, откуда в калоше могла взяться гильза, Ольга не растерялась и ответила прямо и спокойно:

— Что ты спрашиваешь? Твой карабин — твои и гильзы!

Но большая заминка вышла с отсутствием спирта. Открыв ящик, Васька коротко выругался, увидев наклоненную набок фляжку, в которой едва плескались оставшиеся капли. В ротозействе он винил себя: ему было невдомек, что Ольга умышленно приоткрыла пробку и положила емкость набок, тем самым изобразив халатность.

О том, что произошло, догадывалась лишь Волга: она с упорством разгребала лапами пропитанный кровью снег и как-то странно принюхивалась к обледеневшим красным капелькам. Еще больший казус получился тогда, когда внимательная сука вытащила из-под нар случайно завалившийся носок мертвеца, не сожженный в печке во время уборки. Хорошо, что Васька в это время находился на улице...

Время шло — жизнь продолжалась. Ежедневная работа несколько притупила эмоции от происшедшего.

Каждое утро Ольга уходила на осмотр капканов и уже не думала о том, что она сделала. Лишь ночами ее догоняли кошмарные сны, но, чтобы отвязаться от них, девушка старалась занять себя трудоемкой работой: ходила в целик, самостоятельно добавляла капканы. После тяжелого трудового дня было не до чего, подгоняло одно желание — поскорее уснуть.

Наступил декабрь — последний месяц промысла. Был недалек день, когда согласно установленным срокам должен прилететь вертолет.

Отношения между Васькой и Ольгой были прежними: он был ласков и особенно внимателен, она отвечала тем же. Но, несмотря на это, чувствовалась какая-то напряженность. Васька объяснял это состояние слишком длительным отдалением от человеческого общества, однообразием в работе, да и плохим «уловом», связанным с постоянными обильными снегопадами.

Уставшая, измученная Ольга считала дни до окончания своего заточения, с грустной улыбкой вспоминала счастливые студенческие дни и в красках представляла долгожданное возвращение в поселок. Только побыстрее бы прошли эти три недели... Но не пришлось долго ждать...

Трижды верна народная мудрость о том, что беда не ходит в одиночку. То ли столетний ворон черным крылом и колдовским клекотом расколол хрупкий лед зарождающейся семейной жизни, то ли тяжелый, вороватый взгляд пакостницы росомахи навел порчу — не понять и не разобрать! Но неожиданная ссора дала глубокую трещину, как после удара молнии в молодое дерево, сломала зимний лед на порожистой речке и открыла простор для нескончаемых потоков мутной грязи!

Поводом для ссоры нежданно-негаданно послужила все та же пакостница Машка, которая уже дважды в этом сезоне наносила ощутимый урон Ольгиным путикам.

Это случилось ранним утром в начале декабря, когда белой тайги едва коснулась легкая рука зимнего рассвета. В продуктовый лабаз забралась росомаха и своими когтистыми лапами и острыми, беспощадными зубами навела «порядок».

Васька в тот день был на обходе путиков и вместе с Волгой отсутствовал уже несколько дней. Ольга же крепко спала в избушке.

Топившаяся с вечера печка давно погасла и остыла, а постоянно тянущий подбелочный ветерок относил остро пахнущие запахи человека и дыма далеко в сторону.

Вышедшая поздней ночью на охоту Машка совершенно случайно попала на свежепротоптанный западный путик и пошла по нему в сторону избы. По мере продвижения она разбомбила несколько настороженных капканов, сожрала приманку, но, не насытившись, двинулась дальше и выбежала на край вертолетной площадки.

От неожиданности росомаха остановилась и долго принюхивалась, определяя давность присутствия охотника. Не заметив и не учуяв ничего подозрительного, крадучись перешла на мелкий шаг и очень осторожно подкралась к помойке. Недолго порывшись в обледеневшей ямке, она бросила бесполезную затею, так как все было переморожено с водой.

Залезть в сени она не решилась, там очень остро пахло человеческим запахом, пугавшим ее. Но темное объемистое пятно, сооруженное охотником на стоявших неподалеку деревьях, привлекло внимание хищника. Предварительная визуальная оценка не предсказывала ничего плохого, поэтому маленький медвежонок в несколько порывистых движений вскарабкался по мерзлот' стволу кедра на лабаз. К его огромному удивлению и непредсказуемой радости, там было так много всего для утоления голода, что отказаться от грабежа не было сил. Стоило только протянуть мохнатую, с острыми когтями-лезвиями лапу, царапнуть по податливой ткани — и вот уже пища рядом!

Большее всего воришке приглянулись наивкуснейшие зерна кедровых орехов, запасенных человеком в большие мешки. Негромкий шелест текущих в дыры ручейков коричневых зерен, как никогда, ласкал острый слух. Удовольствию от найденной добычи не было предела. Набив свой мускулистый рот, росомаха едва успевала пережевывать зубами то, что попадалось «под руку». Попутно она царапала когтями все, что ее окружало.

Ольгу разбудил странный, бухающий звон, доносившийся непонятно откуда и производимый неизвестно чем. Сквозь сон она не придала этому особого значения, подумав, что, может быть, это Жорка прилетел в сени. Но глухаря она не видела уже много дней, он не появлялся. Звук повторился уже намного ясней и четче: кто-то словно колотил палкой по железу.

Теряясь в догадках, Ольга долго смотрела через окошко на едва различимую синь утреннего рассвета. Кто бы это мог быть? Но ограниченный обзор не дал каких-либо объясняющих результатов. Чтобы обнаружить источник ударов, надо было выйти на улицу. Боязнь пыталась остановить ее от необдуманных шагов, но любопытство, да к тому же необходимость в проверке подталкивали. Второе чувство перевесило чашу весов: неторопливо одевшись, зарядила «Белку», перевела переводчик на нижний, пулевой ствол, взвела курок и осторожно толкнула дверь ногой.

В сенях — никого. Крадучись, внимательно осмотрела оснеженную поляну перед избой — тоже никого!

Удары прекратились, но вместо этого откуда-то сверху донеслась какая-то неопределенная возня, пыхтенье, чавканье...

«О Боже! На лабазе кто-то есть! Уж не медведь ли?» — мелькнула мысль.

Ольга обмерла, хотела было забежать и запереться в избушке, но взгляд упал на очень знакомый след, тянувшийся к деревьям.

«Росомаха! — будто током ударило девушку. — Ах ты, тварь ненасытная! Вот мы с тобой и встретились!»

Она направила стволы в нужную сторону и негромко вскрикнула, призывая хищника к ответу. Тут же в лазе появилась лохматая фигура, которая замерла от неожиданности, заметив не вовремя появившегося человека.

Доли секунды, нарушая утреннюю тишину хмурой тайги, звучит негромкий бухающий выстрел. Росомаха метнулась назад, пытаясь улизнуть от смерти, но стремления зверя уже напрасны: свинцовая пуля сделала свое дело, мгновенно пробив жилистое и очень выносливое тело. Силы быстро покидают хищника, и, понимая это, он все равно цепляется ненадежными лапами за уплывающую опору. Прощальный взгляд стекленеющими глазами на родные просторы, и, перевалившись через край полатей, Машка грузно падает в пушистый снег.

Все еще не веря в свою удачу, утопая по пояс в снегу, Ольга приближается к убитому зверю и недоверчиво смотрит на безжизненное тело. Несколько раз тычет стволами «Белки» в обмякшую тушу и, лишь полностью убедившись в смерти, тянет медвежонка за хвост.

— Ну, вот мы с тобой и встретились! — сияя лицом, улыбается девушка неожиданной удаче. — Аукнулись тебе мои слезки! Не будешь больше разорять путики и пакостить по избам!

С усилием приподняв лохматую тушу над землей, она подумала, что такой добыче, наверное, будет рад Вася.

Да, действительно, Васька был не просто рад охотничьей (пусть и случайной) удаче — он был поражен.

— Не всякий охотник за всю жизнь добывает росомаху! А тут — на тебе! Девушка, да еще к тому же в первый год! — улыбаясь и по-беличьи цокая языком, говорил он.

Но после рассказа о случившемся Васька потемнел лицом, выскочил из избушки и быстро полез по мерзлым ступенькам-перекладинам на лабаз.

И грянул гром! Вернее, это был не гром, а буря — буря чувств разгневанного, не владеющего собой человека.

Три мешка с кедровыми орехами были полностью спущены на землю через небольшие щели в полатях. Несколько мешков сухарей перемешаны с мукой, растительным маслом, порохом, крупами, керосином, сахаром, перцем и прочими продуктами, так тщательно заготавливаемыми долгие годы. Медвежья шкура располосована вдоль и поперек и не подлежит никакому восстановлению. Стекло перебито, а небольшие, посильные зубам жестяные банки поискусаны и поизодраны хищником. Вся смесь из продуктов и куча мала из вещей отвратительно пахнут вонючей мочой и испражнениями зверя, пометившего место кормежки.

Такого возбужденного, неестественного и, можно сказать, злого Ольга видела Ваську впервые. Громы и молнии, летевшие из его уст, сыпались на голову сжавшейся девушки, как селевой поток во время страшного ливня. С горечью выслушивая оскорбления, она не могла понять одного: почему все это относится к ней, в чем она виновата?

— А я-то здесь при чем? — робко и тихо спросила Ольга.

Васька понимал, что здесь нет ее вины, но, видимо, так устроен человек, что в подобных случаях всегда нужен «стрелочник».

— И ты еще спрашиваешь?! Засоня! Корова! Квашня! Спишь до обеда! Под носом лабаз разбомбили! Да с тебя трусы снимут — не заметишь! И зачем я только тебя с собой взял? Одни мучения!

Необдуманные, сгоряча сказанные слова были огромной ошибкой, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Ольга пыхнула, нет — взорвалась, как цистерна с горючим, и совершенно неожиданно дала достойный отпор:

— Да ты на себя посмотри! Хозяин тайги! За столько лет не можешь сделать нормальную защиту на лабаз от какой-то росомахи! У тебя руки не оттуда растут!

Ольгины слова — пуля в Васькино сердце. Не сдержавшись, он режет еще хлеще — она отвечает тем же. Дальше — больше...

— Жалею, что встретился с тобой! Вот только окончится сезон, и все!.. — даже не закончив фразы, начинает собираться и туг же, в ночь уходит на другую избушку.

Горе горькое охватило девушку: ей показалось, что весь мир раскололся на две части. Земля пошатнулась под ногами, и пришел конец всему прекрасному и счастливому'. Кончилась желанная перемена жизни. Сказочные места дикой тайги мгновенно перевоплотились в край тяжелых воспоминаний...

Слишком чувствительная ко всему душа требовала выхода из всего этого «ада», и Ольга нашла его. Она решила порвать с Васькой, изменить свою жизнь и в дальнейшем забыть обо всем. Чтобы никогда об этом не вспоминать, надо сделать еще кое-что...

Перестав плакать, она молча уселась на нарах и тяжелым взглядом обвела избушку, ища необходимую для «этого дела» вещь. Скрученная в небольшой моток медная проволока — «звоновка», висевшая на гвозде, была как нельзя кстати...

20

Встречным ледяным ветерком-мудровеем Ваське быстро выдуло всю блажь. Пройдя около километра, он уже осознал случившееся, корил себя за слова и мысленно извинялся перед Ольгой. Но в то же время был немало удивлен, точнее, поражен резким отпором, задевшим мужское самолюбие.

Остановившись на полпути, он хотел было вернуться, однако гордость взяла верх и взвинтила пружину необычного для него эгоизма, настояв на непродолжительной разлуке, во время которой все шальные мысли улетучатся, и все встанет на свои места.

«Утро вечера мудренее!» — вторил он пословице и без колебаний шагнул вперед.

С раннего утра до позднего вечера следующего дня Васька был на путике и старался заглушить работой мысли об Ольге и ее печальных глазах. Но это у него получалось плохо. Куда бы он ни смотрел: на угрюмую молчаливую тайгу, на бесконечные барханы снегов, на мелькающие кончики лыж — всюду видел лицо любимой Ольги. Оно преследовало, звало к себе, умоляло вернуться и почему-то безудержно плакало...

Охотничий промысел уже не клеился. Шел декабрь — самый тяжелый и пустой месяц. Пустой, потому что соболь практически не ловился. К этому времени зверек акклиматизировался: молодняк обжил свободные территории, матерые аскыры накопили жировой запас и на прикорм, предложенный охотниками, не смотрели вообще. Да к тому же год выдался богатым на урожай кедрового ореха, который долго висел на заснеженных ветках и в изобилии валялся в рыхлом снегу. А орехи — любимое лакомство соболя. Ленивые, сытые коты и кошки вяло бегали от кедра к кедру, набивали желудки питательными зернами, закусывали мышками и неторопливыми шажками подходили к ловушкам-хаткам, чтобы оставить охотнику свой автограф.

Тщетные попытки Волги догнать соболей по парному следе заканчивались неудачей: отлучившись от протоптанной лыжни, она барахталась мелкими нырками в глубоком снегу, из которого торчали нос, угольки глаз да треугольные уши. Старательно перебирая лапами, собака делала короткие «заплывы» по пятьдесят — сто метров, после чего пораженно взвизгивала и возвращалась назад, оставляя в покое эту пустую затею.

Не надеясь уже ни на что, Васька все же продолжал обходить путики в ожидании какого-нибудь переходного или молодого соболька, случайно попавшегося в капкан. Ходил ежедневно, просто потому, что надо было ходить.

Это был охотничий рефлекс, выработанный за годы промысла. Волка ноги кормят. Мудрая пословица, усвоенная с первых дней охоты, всегда себя оправдывала. Васька неутомимо продолжал проверять свои четыре сотни капканов, выставленных на семи путиках, даже тогда, когда другие охотники закрывались, ожидая прибытия вертолета. Свои капканы он спускал последним и, как говорили мужики, летел домой, не сняв лыж. Соболя попадались и в декабре. Но в этом году настолько редко, что грозило срывом плана, данного промхозом на сети.

Этот день, как и многие другие, не принес удачи, и Васька возвращался на избушку ни с чем. Он уже привык к пустой котомке настолько, что не отчаивался и не обращал на это никакого внимания. В настоящее время его мысли были заняты другим. Чем ближе он подходил к дому, тем больше им овладевало странное чувство необъяснимой тревоги, предчувствие чего-то неожиданного и очень плохого. А еще он боялся за Ольгу.

Васька хотел сегодня же, сейчас идти к ней, помириться, убрать стену отчуждения и вернуться к прежним отношениям. Но сгустившаяся зимняя ночь, тепло избушки и дневная усталость не отпускали. Он подчинился минутной слабости и очень рассудительно успокоил самого себя:

— Зачем идти в ночь? Завтра встану и со свежими силами добегу за пару часов! Что может случиться за ночь?

Слушавшая его речь Волга слабо вильнула хвостом, как будто соглашаясь, и не спеша залезла под нары на свое место.

Васька поужинал, накормил собаку и после некрепкого, но горячего чая прилег на край нар. Несколько приподнявшееся настроение и говор булюкающего радиоприемника так и не могли отвлечь его от тех же странных мыслей.

Приподнявшаяся со своего места Волга совершенно неожиданно для этого вечернего времени медленно подошла к двери и, царапнув лапой по доске, попросилась на улицу.

— Ты что — на двор? — удивленно спросил Васька у собаки. — Да еще вечером? Может быть, съела чего?

Засунув босые ноги в резиновые калоши, он подошел и, открыв дверь, выпустил ее на улицу, сам же вернулся назад. Хотел было подкурить еще одну сигаретку — все равно ждать суку. Прилепил «Приму» к губам, но зажечь спичку не успел — застыл с открытым ртом. С улицы, из-за двери потянул нарастающий жалобный, заунывный, выворачивающий наизнанку душу звук.

Волга выла!

Выла первый раз в жизни! Васька еще ни разу не слышал от нее волчьего голоса.

Сердце упало, оборвалось. От мгновенного прилива крови в голову закипели мозги, руки затряслись, ноги сделались ватными. Черное, страшное предчувствие заполнило занывшую от боли душу. От волнения стены избушки поплыли в глазах.

Стараясь собраться с силами и сосредоточиться, он все же подкурил и тут же закашлялся от дыма. Потом, как будто спохватившись, начал поспешно одеваться. Сборы заняли не больше двух минут. По-солдатски надев ичиги, вновь присел — не забыл ли чего? Похлопал по карманам — спички здесь, фонарик — в руках. Затушил лампу и, привычно пригнувшись в двери, вышел на улицу.

Волга ожидающе посмотрела на хозяина и, как будто призывая за собой, не раздумывая побежала по той лыжне, что вела к базовой избушке.

Застегнув юксы, Васька поспешил за собакой. Высвечивая фонариком ночную, чуть припорошенную снегом лыжню, он не шел, а бежал, подгоняемый каким-то внутренним зовом, ежеминутно повторяя, как заклинание, одну и ту же фразу:

— Только бы все было хорошо!

Желтый свет луча на мгновение раздвигал черноту ночи, пропуская спешащего охотника. Легкий шорох лыж ненадолго возникал и тут же глох в запорошенных деревьях, отбивая в Васькиной голове набатом колокола-метронома: «Спе-ши, спе-ши, спе-ши...»

Чем ближе Васька подходил к избушке, тем тоскливее и напряженнее становилось на душе. Сумбурные мысли крутились в голове нескончаемой каруселью. Не теряя самообладания, он все же успокаивал себя, представляя обычную картину: откроется дверь хаты, навстречу выйдет улыбающаяся Ольга, удивится — почему так поздно? — и, приняв с его плеч котомку, нежно прошепчет: «Устал, любимый?»

Нет! Никто не встречал его у порога... Стены по-могильному молчали. Лишь тусклый свет керосиновой лампы в разрисованном морозом окне говорил о присутствии человека. Но человек не открывал даже своей любимой собаке, уже давно скулившей под дверью и царапающей когтями сухую доску.

Ольга лежала на нарах, согнувшись калачиком, и кроме теплого спальника натянула на себя еще два ватных одеяла. Давно протопившаяся печь холодила льдом жести, но температура в избушке все же была плюсовой: бревенчатые стены отдавали тепло и пока еще не уступили морозу.

Он дотронулся до ее плеча и с опаской повернул на спину. Облегченно вздохнул. Жива! Но ничего не понимающие мутные глаза испугали. Потрогал лоб — словно раскаленная печка! Достал из аптечки градусник, с трудом запихал под мышку, через пару минут посмотрел — сорок градусов! Волосы встали дыбом. Тут же хаотично стая рыскать по мешкам и ящикам в поисках упакованных одноразовых шприцев и нужных ампул. Чертыхаясь про себя, наконец-то нашел то, что нужно. Неумело набрал лекарство и, кое-как приловчившись, поставил. За одним уколом — еще пару, и лишь после этого немного успокоился, ожидая результата. Растопил печку и, присев на чурку, дрожащими руками прикурил сигарету'.

Васька уже понял, что Ольга сделала с собой, и в подтверждение своих догадок тусклым взглядом смотрел на окровавленные тряпки, валявшиеся на полу. Тут же лежал и кусок медной проволоки, остро заточенной напильником...

«Эх, Оля-Оленька! Дуреха! Что же ты наделала? Зачем?» — носилось в голове.

За первой сигареткой — вторая... третья... В избушке становилось жарко и дымно. Он приоткрыл скрипнувшую дверь.

На этот звук девушка зашевелилась и полуоткрыла бессознательные глаза. Губы дрогнули и что-то зашептали, но, сколько бы он ни прислушивался, так ничего и не мог понять из ее сумбурных фраз.

Температура спала, Ольге стало полегче, но все так же, не приходя в себя, она успокоилась и уснула. Васька же вскипятил и заварил крепкий чай-чифир, напился до мути в глазах и, разложив перед собой на столе шприцы и ампулы, приготовился к самому худшему.

Всю ночь, не сомкнув глаз, Васька боролся за ее жизнь. Лишь забрезжил рассвет и маленькая стрелка часов застыла на цифре восемь, он включил рацию. Несколько минут вызывал базу, пока из динамика не ответил глухой, далекий голос:

— База на связи!

— Срочно прошу санрейс! — словно заклинание проговорил Васька. — У меня ЧП...

21

Шоколадным мячиком молнии-аскыра, стремительно скачущего по плотному одеялу снега в поисках добычи, летели короткие зимние дни. Между двух зорь — утренней и вечерней — становилось все меньше светового времени, а холодное, не греющее декабрьские дни солнце едва вставало над белковыми вершинами, чтобы тут же упасть в угрюмую тайгу.

Батюшка мороз, ставший в эту лютень полновластным хозяином древнего мира, взял на себя обязанность «греть пятки» волосатикам: тем же быстрым соболям, выносливым росомахам, пышнохвостым белкам, игривым горностаям и юрким ласкам. Гоняя их в поисках пищи, он заставлял расшивать покрывало матушки зимы четками и стежками многочисленных следов на протяжении восьмимесячного царствования над диким краем восточносаянских белков.

Иногда, несколько смягчаясь, он уступал место кровной сестре непогоде, приносящей с собой стремительный ветер и обильный снегопад, которые заполняли своим непроглядным танцем весь белый свет. Вот тогда-то белые мухи давали волю своим крыльям: летели из низких туч вниз, старательно увеличивали трехметровый слой шубы, укутавшей землю.

Незаметно подходили новогодние праздники, а значит, и окончание очередного охотничьего сезона. По предварительному сговору с базой каждый охотник района уже знал время прибытия вертолета и поэтому заблаговременно закрывал свои путики, расстораживал капканы, упаковывал на лабазы оставшиеся продукты и приводил в порядок оставляемые до следующей осени избушки.

Затем наступали томительные дни ожидания «вертушки».

Как всегда, в назначенный день что-нибудь да случалось: либо свирепствовала непогода, либо не было машин, либо топлива (что в последнее время стало обычным явлением), либо на то были еще невесть какие причины.

В ожидании своего часа пик сидевшие по избушкам штатники без конца пузырили крепкий чай, мяли на нарах бока, сжигали последнее питание и отводили истосковавшуюся душу разговорами с братьями по оружию.

Как всегда, в динамике можно услышать охотничьи байки, небылицы и колкие шутки мужиков, подначивающих того или иного рассказчика. Ожидание предстоящих праздников и скорые встречи с родными поднимают всем настроение.

Мрачен лишь Васька: он редко включается в общий разговор, слушает и не слышит слегка похрипывающий динамик, постоянно смотрит в одну точку, хотя и ничего не видит. Много курит, а вместо еды «хлюпает» чайник за чайником «купеческий» чай. Сейчас он далек от реальности, его мысли где-то там, в мире людей, они разыскивают и не могут найти дорогого, любимого человека.

Вот уже две недели, как Ольгу' вывезли из тайги на «двойке», и все это время о ней ничего не известно. След терялся в районной больнице, все его попытки узнать что-нибудь через промхоз оканчивались неудачей.

Васька тешился мыслью, что все будет хорошо, что Ольга до сего дня все еще лежит в стационаре, но какая-то нудная раздражающая нотка противоречила, как будто предсказывала совершенно другое.

Не находя ответа на свои вопросы, он тяжело вздыхал, грустно переводил взгляд на выглядывающую из-под нар собаку, который раз спрашивая:

— Что, милая, где же наша хозяйка?

Словно понимая, Волга уводила глаза в сторону и ответно вздыхала.

Васька очередной раз перечитывал до боли знакомые строчки девичьего дневника, из которого он узнал обо всех чувствах и ощущениях Ольги от первого дня в тайге до того момента, когда росомаха разграбила лабаз. Но больше всего ему почему-то нравились ее стихи: они трогали самое уязвимое — душу. И хотя стихи были написаны неумело, в них искренне и по-живому говорилось о дорогих Васькиному сердцу местах, отчего уже много раз он вновь перечитывал рифмованные мысли:

Солнце встанет над горной вершиной,

Свежий ветер разбудит тайгу,

И гортанным кряхтеньем кедровка

Поприветствует утра зарю.

Забубухав тугими крылами,

В крону кедра усядется царь —

По-гусиному вытянув шею,

Краснобровый красавец- глухарь.

Оглядев подбелочья просторы,

Глухо скиркнет — команду подаст,

Преклонясь перед таинством жизни,

Благодарность природе воздаст.

Подчиняясь исконному зову,

Нарушая покой тишины,

Дикий мир соберется на почесть

Долгожданной прекрасной весны.

Нарушая границы закона,

Рядом встанут медведь и марал,

Соболь, белка, лисица и ворон,

Кабарга, что плодится у скал.

Не пугаясь клыков росомахи,

Что преследует в стужу и в зной,

Подбежит и колено преклонит

Круторогий бродяга сокжой.

Волк присядет у ног сохатухи,

Заяц прыгнет на уши совы,

А шадак у хвоста горностая

Скосит веник зеленой травы.

Поклонившись друг другу учтиво,

Звери смотрят на символ любви —

На свободной от снега поляне

Эдельвейс распустил лепестки.

Этот нежный, но стойкий подснежник,

Расцветая весной на лугах,

Своим трепетным цветом фиалки

Очарует, приснится в мечтах.

Призовет к продолжению жизни,

Вдохновит существо на любовь,

Одурманит дыханьем свободы

И погонит по жилам кровь.

От его молчаливой команды

Все поймут, что приходит тот миг

Повторять возрождение рода,

Наступает счастливый час пик!

Все зверье не спеша удалится,

Затаится в таежной глуши —

По завалам, урочищам, марям

В ожидании новой души.

И наступит желанное утро,

Дикий край, суетясь, оживет —

Когда стройная мать маралуха

Мараленка-телка принесет!

Капалуха заквохчет тревожно,

Призывая к себе капалят;

А в дупле заворчит соболюшка,

Охраняя слепых соболят.

Сохатуха лизнет сохатенка

И напоит парным молоком;

А волчица щенкам улыбнется,

Что катаются рядом клубком.

Оленуха пойдет с олененком,

По свободным и вольным белкам

Наслаждаться пьянящим просторам

И чарующим разум хребтам!

Да! Свершилось великое чудо,

Что приходит однажды в году, —

Царство жизни сегодня, как прежде,

Воплотило в реальность мечту!

Сотни долгих, но нужных столетий 

Из глубин несочтенных веков

Вьется нить продолжения рода,

Оживляя шальную любовь!

Что предписано дикой природой

Не затопчет забвенья нога,

Возрождение новой жизни

Будет длиться везде и всегда!

Не умолкнет кряхтенье кедровки,

А глухарь затокует весной!

Медведица по горным увалам

Поведет медвежат за собой.

Росомаха погонит сокжоя,

Соболь схватит клыком шадака,

И, спасаясь от хитрой лисицы,

Убежит на скалу кабарга.

Время скачет, года подгоняя,

Мчатся реки в зовущую даль —

В диком мире ничто не изменишь —

Кто сегодня сильнее — тот царь!

Стихи были явно не дописаны, требовали доработки, но это уже была не Васькина забота. Он был далек от поэзии, не мог связать и двух строчек, но от Ольгиных стихов почему-то возникало необъяснимое вдохновение, поднимающее настроение. Несмотря на усталость, хотелось надеть лыжи и бежать, бежать по снегу...

Он аккуратно уложил Ольгины записи в особо ценный мешок — вместе с пушниной.

22

Промхозовский «газик» подвез Ваську до ворот дома. Водитель не глушил двигатель и ждал, пока мужики подадут из кузова объемистую котомку, лыжи и ружья. Волга же выскочила самостоятельно и заметалась по наваленному трактором борт>* в поисках тропинки к ограде, засыпанной нетронутым снегом.

Васька махнул рукой, машина дернулась и понеслась по деревенской улице развозить по домам прилетевших из тайги охотников.

Взглядом светившейся надежды глянув на зашторенные окна, которые недвижно и молчаливо приветствовали его появление, на целик снега перед тесовыми воротами, которые не открывались очень давно, охотник сжался в комок от нахлынувшей тоски, одиночества и, молча подобрав немудреный груз, стал пробираться к дому.

О чем может думать человек, проживший в тайге несколько месяцев, зная, что кроме холодных стен его никто не ждет? С кем поделиться радостью возвращения, кому рассказать о своих успехах и неудачах? Где же нежные руки, встречающие после долгого ожидания искренней радостью? Где ласковое слово приветствия и нежный поцелуй желанных губ?

Едва пробравшись до крыльца, Васька потрогал рукой дверной замок, не открывавшийся со дня отлета в тайгу. Пошарил рукой за косяком, потянул за веревочку, и в руке оказался ключ. Легко и податливо хрустнул металл, расстегнув дужку. Дверь распахнулась.

В избе — холод, но все же на несколько градусов теплее, чем на улице. Первым делом растопил печь и, пока она принялась нагревать насквозь промерзшие стены, взялся за лопату и стал разгребать тропинку на улицу.

Не успел прокопать и двух метров, как из-за ворот послышалось пыхтение: кто-то настойчиво пробирался в гости по Васькиным следам. Через минуту из-за забора появилось улыбающееся лицо вездесущей Клавки:

— Ой, Васенька! Прилетел? — затараторила она, явно обрадовавшись соседе. — А я смотрю — машина подошла, потом дым из трубы повалил. Сразу же догадалась, что это ты, и немедля сюда побежала. Как с домом, все в порядке? Уж я за ним неустанно наблюдала — караулила... А мой-то Егорка еще позавчера прилетел и, не снимая котомки, сразу же...

— К тебе полез? — едва успел вставить недвусмысленную фразу Васька.

— Чего это ты? — обиженно махнула рукой она. — За стакан, конечно! Едва в бане помыла. Как кишка. Никакого толку. Третий день на диване валяется, подняться не может. Все мычит — «давай водки, а то соболей на шапку не оставлю»! Вот и приходится бегать в магазин, свои-то запасы еще вчера кончились... А ты-то как, небось тоже по женщине соскучился? — Глаза у Клавки вдруг игриво засверкали, она улыбнулась томной похотливой улыбкой и сделала шаг навстречу Ваське, зашептала вполголоса, желая того, чего сейчас не хотел он:

— Васенька, а помнишь ли?..

— А где Оля? — совершенно неожиданно перебил он ее, отступив на шаг назад.

Тараторка несколько замешкалась, смутилась, но тут же нашлась и, удивленно приподняв брови, ответила:

— А ты разве не знаешь? Дней пять уж как уехала к родителям! Она заезжала ко мне после больницы, сказала, что у вас все кончено. В дом не пошла, за вещами приедет позже. А что у вас произошло?

— Разве она ничего не рассказывала?

— Нет! Молчит, как партизан! Да и бог с ней! Уехала — и ладно! Ведь у тебя есть я!

— Послушай, дорогая, у нас же с тобой давно все кончено! У тебя Егорка неплохой мужик! — сказал Васька и, давая понять, что разговор окончен, повернулся и пошел в дом. Но видимо, Клавка эти действия поняла совсем по-другому — как призыв — и, наступая на пятки, заспешила за ним:

— Да разве же это мужик? Знала бы я, что буду так жить, никогда бы не упустила тебя, сокол ясный! Васенька, старая любовь слаще меда! Неужели ты меня забыл? Вспомни мои поцелуи!..

Но Васька ничего не вспоминал. Сейчас перед его глазами была Оля. Любимая, нежная, желанная... Он думал только о ней и в настоящее время желал скорейшей встречи... Васька не думал о Клавке, он не слышал и не видел ее. Назойливая бабенка сейчас для него не существовала, и поэтому он, не обращая внимания, подложил в печь дров, подкурил и некоторое время сидел на стульчике, глядя на яркие языки пламени, пожирающие сухие поленья.

Из забвенья вывели Клавкины руки, ивовыми ветвями обвившие его шею сзади и влекущие к себе. Она уже успела раздеться и, горя нетерпением, подрагивала обнаженным телом от холода. Развернув его к себе, молодая женщина страстно схватила Васькины ладони и, не раздумывая, положила их на свои груди, прижала и, прижимаясь бедрами, протяжно застонала. Губы потянулись к его губам, но встретили пустоту. Он успел отвернуться, с силой оторвал руки от подрагивающих женских прелестей, одновременно отталкивая ее от себя.

Все еще ничего не понимающая женщина вновь подалась за ним, цепко ухватилась за одежду и, упираясь, потянула его в комнату. Несмотря на свою силу, Васька едва оторвался от пальцев-тисков и отскочил назад. От неожиданности Кяавка потеряла равновесие и со всего маху грохнулась на ледяной пол.

— Вася, ты что? — испуганно спросила она. — Ты... ты не хочешь меня?

— Мы с тобой об этом говорили уже давно — больше у нас ничего не будет! — И, собрав в кучу разбросанную одежду, кинул ей в руки: — Одевайся!

— Васенька, подожди! Давай поговорим! Не надо так. Я же женщина, я же тоже...

— Вот муж проспится и будет тебе «тоже»! — прервал он и, повернувшись, ушел на улицу.

Васька откопал тропинку и принялся разгребать проход для машины. Он был полон решимости сегодня же ехать к Ольге.

Что будет потом, Васька представлял пока плохо. Одно из двух: либо примирение, либо разлука навсегда...

Клавка вышла из дома и, не разговаривая, почти провожала до ворот. Но, выходя из ограды, повернулась и как-то зло выдохнула:

— Эх, Вася-Василек!...

Не обращая на нее внимания, Васька продолжал заниматься своим делом. Тогда он еще не знал, что нет ничего страшнее, чем отвергнутая женщина, ибо женщина всегда отомстит за свою обиду. А тем более — Клавку...

По-зимнему быстро стемнело, и Ваське пришлось включить фары, чтобы со светом свернуть в знакомый переулок. Едва пробравшись по плохо прочищенной дороге, он подъехал к нужному дому и сразу увидел непривычный охотничьему глазу яркий электрический свет. Заглушив «Ниву», спотыкаясь, побрел по «заячьей» тропинке к дому. На вопросительный стук ему ответили несколько голосов сразу. Он дернул за ручку и очутился внутри хорошо знакомой кухни.

На удивление Васьки, родители Ольги в этот вечер были совершенно трезвы и, можно сказать, здоровы. Отец сидел на табурете у печки и курил неизменную «беломорину», а мать по-хозяйски суетилась, накрывая на стол.

Хозяева явно не ожидали увидеть Ваську — их лица замерли в немом вопросе. Он тоже растерялся и несколько секунд молчал, забыв о приветствии.

— Добрый вечер! Можно войти? — наконец-то нашелся Васька.

Первым опомнился отец: Николай подскочил и, по всей вероятности, вспомнив денежную доброту, широко раскинув руки, с радостными восклицаниями бросился обнимать дорогого гостя. «Теща» тоже заметалась по кухне с парящей кастрюлей какого-то немудреного супа. Обжигая пальцы, поставила на печь, закудахтала, заохала, запричитала, искоса поглядывая на зашторенную комнату.

В это же мгновение на шум выглянуло испуганно-удивленное лицо Ольги. Казалось, что весь мир замер, ожидая, что же будет дальше.

Аккуратно отстранив с дороги Николая, Васька шагнул навстречу, в три шага преодолел кухню и, вытянув руки, коснулся мгновенно намокших щек девушки. Она не отстранилась, а наоборот, уцепилась за рукава куртки и уткнулась головой в его грудь. Плечи задергались в такт рыданиям.

— Ну что ты, милая, все хорошо! — нежно касаясь рукой ее распустившихся волос, тихо говорил Васька.

Немного успокоившись, Ольга сказала:

— Я знала, что ты приедешь. Я ждала тебя каждый день, каждую минуту!

Васька улыбнулся счастливой улыбкой:

— А как же я к тебе не приеду?! Ты же знаешь, что я очень люблю тебя! Ты для меня все! Вот только ты этого не понимаешь...

— Я понимаю... Я знаю...

— Ну, если понимаешь и знаешь, почему из больницы не пришла в наш дом?

Ольга посмотрела на него каким-то особым, преданным взглядом и уже тише заговорила:

— Думала, что после всего, что произошло, у нас ничего не будет... Думала, что не примешь, не простишь... Какая же я была глупая, что я натворила! Прости меня за все!

— Что было — то было! — тяжело вздохнул Васька. — Об этом больше вспоминать не будем!

Он дотронулся до ее губ губами, да так и застыл. В этом поцелуе было все: воссоединение двух измученных душ, заново вспыхнувшая любовь, надежда на счастливое будущее.

Из дневника Ольги:

«Меня продолжают мучить кошмары: почти каждую ночь во сне «он» приходит ко мне. Его дикий смех наводит ужас! «Он» старается схватить меня своими култышками, но не может. Вывалившийся глаз — ищет, а болтающееся на клочке кожи ухо вслушивается в мои торопливо убегающие от него шаги. И где бы я ни пряталась, он находит меня, хохочет, говорит, что теперь я от него никуда не денусь. Я этого не переживу, не вынесу!..

На душе лежит ежеминутная тяжесть... Но для себя заметила, что становится легче, когда выпиваю... Девушкам это не к лицу, но ничего поделать с собой не могу... Я стала выпивать... Хорошо, что хоть этого не замечает мой милый, любимый Васенька... Рассказать ему о том, что произошло, не хватает сил и смелости...

Я пропадаю! Я качусь в ад!..»

23

В один из погожих дней начала февраля Васька вновь улетел в тайгу на несколько дней: промхозом проводились мероприятия по учету оставшегося на участке поголовья соболей. Ольга с ужасом представляла себе пару недель одиночества в пустом доме.

Стараясь хоть как-то отвлечься от своих бредовых мыслей, девушка с самого раннего утра до позднего вечера занимала себя работой. Она специально затеяла незапланированную в зимнее время побелку дома и с удовольствием, тщательно мазала стены известью, передвигала шкафы и другие тяжелые предметы без чьей-либо помощи, чтоб загрузить себя как можно больше.

Вот тут-то объявилась вездесущая подруга Клава, до этого дня избегавшая всяческих встреч с Васькой. Не успел охотник покинуть дом, как злопамятная бабенка прибежала в гости и нарочито заохала, жалея Ольгу:

— Ой, какая ты молодец! Все делаешь одна, без чьей-либо помощи? Как ты так можешь? Да ты что, решила все переделать за один день? Завтра времени не будет?

— Для меня это не слишком тяжело, да и все равно потом придется делать, — как от назойливой мухи, отмахивалась

Ольга, не прекращая заниматься своим делом.

Тогда Клавка пошла на давно отработанную и безотказно действующую хитрость.

Если бы могла тогда Ольга знать, что это коварный план мести и что все красноречивые предложения сводятся лишь к мщению Ваське за нанесенную обиду. И средством для этого должна стать Оля!

— Сегодня с девками у меня собираемся на вечеринку, посидим, попьем, хоть от мужиков немного отдохнем! А без тебя никак нельзя — теперь ты наша подруга, так что давай собирайся и пошли!

Настойчивости и назойливости Клавы не было предела. Отказываться — бесполезно. Да Ольга и не хотела отказываться. Она была рада общению, скрашивающему одиночество и отвлекающему от черных мыслей.

А какой вечер у современных женщин обходится без спиртного?..

Уже утром, проснувшись у себя дома, Ольга с трудом вспоминала происшедшее: Клавка накачала ее так, что она не могла самостоятельно дойти до дома. «Подруги» привезли Ольгу на «нартах» в горизонтальном положении. Это происходило на виду у всей деревни и под залихватские игры на двухрядной гармошке дядьки Андрея — местного весельчака и кутилы, неизменного спутника во всех деревенских гулянках.

Прибежавшая Клавка принесла на похмелье непочатую бутылку вина, видимо, специально купленную в магазине. Девушка отказывалась, но гипнотический взгляд «подруженьки» действовал безотказно, и слабохарактерная стена противостояния мгновенно рушилась. После первой же стопки становилось хорошо, затем следовала вторая, третья. Заново начинающееся веселье перерастало в очередную гулянку — девичник на двоих.

За первым вечером следовал второй, третий, четвертый... Ольга стала ловить себя на мысли, что это ей начинает нравиться. В веселье она забывала обо всем на свете: о неоконченной побелке, о шептавшейся деревне, о Ваське.

А Васька вылетел из тайги нежданно-негаданно, на три дня раньше намеченного срока. Он застал посиделки во всей красе.

Ухватившись цепкими пальцами за редкие волосы заглянувшего на огонек дядьки Андрея, Клавка азартно пылесосила по грязному полу раскрасневшееся лицо бедолаги и приговаривала:

— Я тебя научу полечку играть! Я тебе говорила — учись полечку наигрывать! Я очень люблю полечку! Это для тебя первый урок!

Гармонист вопил на все лады. Попытки сбросить насевшую на хребет Клавку были настолько безуспешны, что он уже не делал резких движений, а лишь по-куриному, мелко сучил ногами. Разорванная пополам гармошка валялась рядом.

Сама Клавка в этот момент была похожа на бабу-ягу, и не хватало только метлы: взъерошенные соломенные волосы стояли дыбом, раскрасневшееся от натуги лицо с искривленными в коромысло губами и выпученными глазами выражало гнев, разорванное до пояса редкое «концертное» платье оголило «брякавшие» в такт ударам груди. Огромные, не по размеру, до колен валенки почему-то завернулись на сто восемьдесят градусов, отчего создавалось впечатление, что воинственная бабенка вывернула себе ноги.

Ольга была рядом, нелепо разводила руками и, едва ворочая языком, пыталась урезонить лихую наездницу'. Растрепавшиеся волосы, косившие глаза, размазанная по щекам помада... В доме творился полнейший беспорядок, похожий на продолжительное пребывания росомахи в избушке охотника.

Надо было видеть лицо Васьки, когда он понял, что происходит!

Клавка, открыв головой две двери, пулей покинула помещение и растворилась в вечерних сумерках.

Дядька Андрей затих и, сделав вид, что его здесь нет, спрятал голову за табуретку. После Васькиного рыка исчез и он, не забыв прихватить разорванную гармонь.

Только сейчас, после Васькиного взгляда, Ольга поняла, что с ней происходит, и, мгновенно отрезвев, приготовилась принять на себя бурю гнева. Но сегодня этого не произошло.

— Быстро спать! — гневно отрезал Васька и, крепко сжав девичье плечо, подтолкнул ее к кровати.

Увы, коварный план Клавки разлучить Ваську и Ольгу не удался вопреки всем ее страстным ожиданиям. Напрасно она выглядывала в окно в надежде увидеть уезжающую девушку с чемоданами. Более того, назло ей счастливые молодые люди иногда появлялись на улице вместе и неторопливо прохаживались по поселку.

В отличие от Егора, устроившего Клавке «концерт по заявкам» за грехи и пьянство во время его отсутствия, Васька отнесся к поведению Ольги совершенно по-другому. Он оказался намного умнее некоторых мужиков, выплескивающих свои чувства с помощью кулака. Он спокойно, просто и пунктуально обрисовал Ольге всю ее дальнейшую жизнь, если она свяжет ее с частыми возлияниями. При этом Васька добавил, что их дальнейшая совместная жизнь будет невозможна.

Ольга сгорала от стыда и униженно молчала. Она все прекрасно поняла и по окончании разговора как-то тихо, подавленно заверила:

— Васенька, миленький, больше такого не повторится!

Васька же, про себя обдумывая происходящее с Ольгой, так и не догадался, что виной всему была злопамятная Клавка. Он хотел поговорить и с ней, но соседка умело пряталась в стенах своего дома, зализывая боевые раны, нанесенные увесистым кулаком супруга. Досадуя на редкий промах, вредная баба злобно скрипела зубами:

— Подожди, Вася, это еще не все!

24

Под счастливым крылом синей птицы, несущей Веру, Надеждуи Любовь, потекла дальнейшая совместная жизнь молодых людей. Васька и Оля были вместе, и этим было все сказано!

Когда ее любимый был рядом, Ольга не думала о плохом и не вспоминала прошлое.

Нежность заполняла ее всю до предела. Она была полностью увлечена заботами, связанными с работой, кратковременными расставаниями на несколько часов, долгими вечерами вдвоем, воспоминаниями и разговорами о тайге, о предстоящем сезоне охоты и постепенной, своевременной подготовке к этому очень важному отрезку времени в их жизни. Ольга была счастлива и благодарила Бога, за то, что он связал ее жизнь с этим человеком.

Совершенно незаметно пролетела весна, уступив дорогу жаркому лету.

Очередной вылет Васьки на июльскую пантовку закончился удачно: за десять дней он отстрелял двух маралов-пантачей, сварил и высушил драгоценные ворсистые рога и, сдав их промхозу, закончил сезон охоты. А для своей милой, ненаглядной Оленьки привез огромный привет из таежных просторов — большой букет слегка увядших за дорогу фиолетовых эдельвейсов. Эти нежные, очень красивые цветы, когда-то сыгравшие немаловажную роль при знакомстве, теперь служили символом их любви. Ольга приняла их с нескончаемой радостью, благодарностью и удивлением:

— Они совсем не такие, какими я их представляла!

— А какие?

— Намного красивее! — И задыхаясь ароматом, восторгалась: — Сколько запахов тайги, белков, свободного ветра! Сразу же вспоминаются родные места! Они зовут меня! А как там сейчас?.. Наверное, хорошо?..

Не дожидаясь Васькиного ответа, посмотрела ему в глаза и полушепотом спросила:

— А ты возьмешь меня с собой в тайгу на соболевку? — Не ожидавший подобного вопроса Васька изумленно вскинул брови:

— Ты хочешь в тайгу на сезон? В этот холод и снег?

— Ну и что же такого — холод и снег! Я же не виновата, что меня туда тянет... Что молчишь? Не хочешь брать с собой обузу?

— Нет! — улыбнувшись и нежно прижав девушку к своей груди, ответил он. — Я не боюсь! Просто поражаюсь тому, что из тебя получается настоящий любитель природы!

Оля расплылась в улыбке и сама для себя заключила:

— Значит, берешь!

Тишина полуденного зноя деревенской улицы известна любому сельскому жителю. Палящее июльское солнце разогнало людей в тень, под крыши, хоть немного спасающие от жары. Отходившие свое на сенокос старики-домовики, завалившись по кроватям, мнут бока, отключившись от мирской суеты на часок-другой. Младшая часть населения, дети в возрасте до десяти лет, оккупировали берега текущей за огородами реки и резвятся в ее теплых водах. Изредка по пыльной дороге прогремит грузовик или мотоцикл, и опять наступит покой, который нарушают лишь купающиеся в песке воробьи да петухи, ежечасно отмеряющие отрезки идущего времени.

Мирно лежащий в тени придорожной черемухи трехлетний козел бабки Егорихи — Гоша от удовольствия прикрыл глаза, вонзил в небо остроклинные рога и замотал головой, отгоняя назойливых паутов. Накинутую на рога нетолстую веревку он заметил слишком поздно, когда чьи-то сильные руки потянули его за собой, едва не отрывая голову от туловища. Резкий, болезненный удар хворостиной по огузку помог козлу подскочить на ноги и направить упирающееся тело за похитительницей к широко открытым тесовым воротам. Через полминуты Гоша уже стоял в незнакомой ограде и округленными от удивления глазами рассматривал красную с черными горошинами юбку Клавки.

— Полдела сделано! — закрывая ворота на засов, проговорила она и командным голосом бросила Ольге: — Неси таз! Сейчас мы его напоим!

Быстро подставленный под козлиную морду небольшой алюминиевый блин нес очень приятные запахи. Гоша не мог устоять, чтобы не попробовать, а после дегустации обманутое животное с огромным удовольствием стало уплетать размоченный брагой хлеб с добавленной молодой свеклой и морковью.

— Боюсь я что-то! — передернув плечами, проговорила Ольга. — Как бы чего не вышло!

— Положись на меня — все будет хорошо, подруженька! Пойдем-ка лучше еще по кружечке выпьем! — весело успокоила девушку Клавка и несильно, но настойчиво подтолкнула ее к дверям сеней.

— Ну, если только по половинке... — слабо сопротивляясь, проговорила девушка, приняв от Клавки наполненную до краев кружку убийственного напитка двухнедельной выдержки.

— Теперь пойдем — начинается самое главное! — заторопилась Клавка. — Как бы наш Гоша не перепил, а то испортит все дело!

А козел уже, по-видимому, и так хватил лишку и с удовольствием покачивался на тонких ногах. Охмелевший Гоша хотел было спеть свою песенку, но неожиданный удар штыковой лопатой по морде свалил его.

Удары сыпались один за другим, пока Гоша наконец-то не рассвирепел и с диким ревом не кинулся на свою обидчицу в очень заметной красной юбке и желтой кофточке. Но Клавка оказалась проворнее пьяного козла, отскочила в сторону и поддала бедному животному пинка. Гоша яростно потряс бородой и с налитыми кровью глазами бросился в новую атаку.

«Тренировка» продолжалась около получаса, пока Ольга, жалевшая козла всей душой, не закричала от жалости:

— Клава! Хватит!

Дрессировщица и сама поняла, что хватит, уж слишком агрессивен стал ее подопечный. Резкие прыжки все точнее и точнее проносили острые рога мимо мелькающих ягодиц Клавки. Она открыла ворота и встала в проеме, а когда Гоша полетел на нее, едва отскочила, не забыв дать козлу последнего пинка.

Перевернувшись через голову, козел вылетел на улицу. Следом за ним захлопнулись ворота. Развернувшись, он никого не увидел, и ему ничего не оставалось, как чесать короткими, но точными ударами рогов доски, угрожая расправой красной юбке.

— Теперь будем ждать окончания дела! — торжественно произнесла Клавка и повела Ольгу в дом.

Задуманное Клавкой «дело» заключалось в следующем.

Месяц назад глава местной администрации Наталья Георгиевна за уличную перебранку с бабкой Егорихой оштрафовала Клавку на пятьдесят рублей. То ли слишком «веские» фразы были высказаны во время перебранки при народе, то ли председательша решила приструнить вконец обнаглевшую бабенку — не понять. Но факт был налицо: Клавку вызвали в поссовет и принародно вручили штраф за нарушение общественного порядка. И что было обидно, ее, Клавку, наказали, а бабку Егориху — нет! Хотя Клавка, как она сама считала, была права.

Было бы непростительно не заметить, что Клава была права всегда и везде.

А кто оштрафовал-то? Какая-то приезжая интеллигенция, на которую не смотрит ни один из деревенских мужиков, у которой походка, как у коровы во время отела, у которой... — обиженная женщина могла подбирать сравнения целые сутки, не прерываясь. Но Наталья Георгиевна — представительница власти. А против власти не попрешь. Но зато можно досадить самой Георгиевне: ведь она женщина, а женщину можно унизить, втихаря и незаметно...

Целый месяц Клавка думала, как отомстить, и наконец-то придумала. Ее план был настолько прост, что от удовольствия она потирала ладони. Для мести заблаговременно была поставлена дрожжевая брага — для козла, а для помощи в осуществлении плана — долго колебавшаяся Ольга.

И вот наступил долгожданный час! Томимые ожиданием Клавка и Ольга выглядывали из-за тюлевых шторок на поселковую улицу. Стрелки будильника показывали на час. Обед. Еще пять минут, и в поле зрения появились три женщины, не спеша идущие по домам. Одна из них — Наталья Георгиевна, в красном в черный горошек платье. Надменно приподняв брови и скривив губы в присущей ей презрительной улыбке, председательша что-то рассказывает секретарше и бухгалтерше. Поравнявшись с домом Клавки, председательша строгим взором окинула подвижные окна, стоящего у ворот козла и, убедившись, что и здесь пока что все хорошо, пошла дальше. Но пьяный Гоша уже заходил в тыл на боевую позицию и всем своим обиженным существом готовился к нападению. Женщины не видели, как зверюга воинственно потряс бородой и с налившимися кровью глазами резко топнул копытцем по пороге. Три молниеносных прыжка, удар под зад, и Наталья Георгиевна со страшным грохотом, напоминающим падение шифоньера, бухается носом на дорогу.

Секретарша Зина и бухгалтерша Надя разбегаются по сторонам, мгновенно освобождая поле боя. Председательша пытается подняться, но второй удар, такой же сильный и резкий, валит ее вновь. Вот тогда-то, понимая, что с ней происходит, она начинает вопить и призывать на помощь. Испугавшиеся было Зина и Надя пытаются отогнать козла, размахивают своими сумочками, бьют ими по рогам и друг дружку. Из сумочек по сторонам летят духи, лаки для ногтей, расчески, дезодоранты, дорогостоящие американские презервативы и еще очень много мелких вещей, необходимых для работы в поссовете.

Но Гоша их не замечает, он не перестает бодать красную юбку. Наталья Георгиевна издает тявкающие звуки, очень настойчиво прося помощи.

Улица мгновенно оживает: как на пожаре, закричали петухи, заквохтали курицы. С обеих сторон улицы, набирая ход и увеличиваясь в размерах, навстречу друг другу неслись две стаи охотничьих и бродячих собак.

Дело принимало угрожающий оборот. Председательша не заставила себя долго ждать: перекрывая все рекорды по прыжкам в высоту, она с одного рывка подскочила с земли на двухметровый опорный столб ворот гармониста дядьки Андрея. Но, видимо, нерадивый хозяин давно перестал следить за своим хозяйством: не выдержав насиженной в кресле, хорошо упитанной задницы Натальи Георгиевны, столб рухнул внутрь ограды, увлекая за собой двадцатиметровый пролет ограждения.

Не ожидая такого подвоха, отчаянно махая оголившимися ляжками, председательша полетела вниз головой и сломала бы себе шею, если бы ленивый дядька Андрей убрал из-под забора большую кучу навоза, лежавшую еще с зимы и к данным событиям превратившуюся в смачную, сжиженную массу перегноя.

И вполне понятна дикая радость Клавки, уже выскочившей из укрытия на улицу, подскочившей в самое пекло событий и услужливо подавшей руку помощи Наталье Георгиевне, но при этом язвительно вопрошавшей:

— Что это вы, Наталья Георгиевна, никак, упали?

Да, этот коварный план у Клавки удался: одним выстрелом она убила двух зайцев: унизила председательшу и наказала сварливую бабку Егориху, так как прекрасно понимала, что ее обязательно оштрафуют за козла. Но могла ли она предположить, что этим же выстрелом будет убит еще один, третий заяц?

Отметив победа еще одной кружкой бражки, Клавка и Ольга шли к Васькиному дому и, прыская от смеха, вспоминали недавний эпизод. Настроение подруг было на высоте: сказывалось убийственное действие домашнего напитка.

Не подозревая, что Васька может быть дома, а не на работе, они смело открыли ворота и, придерживая друг друга под руки, ввалились в ограду. Каково же было их удивление, когда они увидели стоящего на крыльце хозяина, злым взглядом взирающего на вошедших женщин. Вопреки всем правилам и расписаниям, Васька вернулся намного раньше обычного и воочию видел картину, происходившую на улице. Он сразу же догадался, что это выдумка Клавки, но никак не ожидал увидеть Ольгу в роли помощницы.

— Ну ладно, подруженька, пойду я домой, завтра увидимся! — мгновенно ретировалась Клавка.

Ольга подумала, что это конец. Стараясь казаться как можно увереннее и спокойнее, она подошла к Ваське и хотела что-то сказать в свое оправдание, но тот отрезал:

— Поговорим на трезвую голову!

25

Оля стояла на крыльце дома с заплаканными глазами и, как будто все еще на что-то надеясь, едва удерживала себя, чтобы не побежать вслед за уехавшей машиной. Она ждала, что вот сейчас откроется дверь ворот и улыбающийся Васька заторопит: «Ну что же ты стоишь? Быстрее собирайся!» Но ворота молчали страшной тишиной, не скрипели и не открывались. Они служили границей и с каждой минутой все больше и больше разлучали, отодвигали два разъединенных сердца.

В Ольгиных глазах все еще отражался взгляд Васькиных грустных глаз, в ушах отдавался звук последних слов, на губах «не остыл» такой холодный поцелуй, а в ясном сознании все еще светилась искорка надежды.

Но искорка мгновенно угасла, когда над деревней, быстро набирая высоту, пролетела и скрылась в восточном направлении оранжевая «восьмерка», увозившая Ваську в тайгу.

Ольга медленно присела на ступеньку и горько заплакала.

Она рыдала, и сердце рвалось на части от мысли, что впереди ее ждут четыре месяца одиночества, глухих стен, ожиданий и испытаний. Да-да, испытаний! Ольга хорошо помнит Васькино условие, последний разговор и очень жестокий приговор.

— Это последний разговор — больше не будет! Ты пойми сама, что так продолжаться не может! — говорил Васька на следующее утро после того случая. — Как ты можешь опускаться до такого?.. И как ты предлагаешь мне относиться к тебе?.. Короче, будет так: в тайгу ты не полетишь, останешься дома! Это будет для тебя своеобразный испытательный срок! Если за время моего отсутствия будет все нормально — распишемся! Если нет, то можешь не дожидаться, ты знаешь, куда положить ключ от дома...

Мольбы, заверения и клятвы девушки на него уже не действовали — Васька обиделся не на шутку. Все оставшееся до тайги время Ольга всячески пыталась изменить ситуацию, добиться его расположения и хотя бы какого-то смягчения. Ничто не помогало. Васькино слово было тверже камня! В последний день он даже не взял ее к вертолету и, простившись на крыльце дома, повторил:

— Помни мои слова...

Нет, Оля не сошла с ума от одиночества, от мучительного ожидания Васькиного возвращения из тайги и не опустилась на дно стакана, сколько бы ни уговаривала и ни настаивала «настоящая подруженька». Набравшись мужества и силы воли, она просто жила и ждала! Спокойная, размеренная жизнь, заботы о доме, ежедневная работа...

Оля устроилась в отделение связи почтальоном. Ожидание еженедельных разговоров и сами разговоры с Васькой скрасили ее одиночество и изменили образ жизни. Ей казалось, что она перешагнула еще одну, невидимую границу' своего существования, чувствовала себя нужной и любимой.

С особым нетерпением девушка считала дни до конца недели, часы, а потом и минуты, когда в микрофоне казенной «Ангары» послышится долгожданный голос:

— Здравствуй, Оленька! Ну, как ты там?

Однажды, во время очередной связи, она наконец-то ему призналась, как было когда-то:

— Здравствуй! Мы живем нормально!

Под сердцем девушки жила новая жизнь!

И ярче засветило холодное осеннее солнце, в пустом доме стало теплей и уютней, еще ласковей отвечал родной голос из далеких восточносаянских белков.

Но судьба готовила Ольге еще один, самый коварный, страшный и неотвратимый удар...

Совершенно неожиданно нарушив одиночество и уединение Ольги, шумным весельем скрашивая серые осенние дни, в гости подкатили любимые родители. Прекрасно зная, что Васька в тайге, они безбоязненно, не стесняясь дочери, в этот же вечер устроили грандиозную вечеринку, пригласив все тех же лиц: неизменную подругу Клавку, гармониста Андрея и совершенно случайно встреченного у магазина малознакомого Сергея Николаевича.

Хмельная душа отца Ольги всегда распахнута настежь и постоянно требует знакомства с новыми людьми, пусть даже это будет сам черт. Но Сергей Николаевич чертом не был. В поисках счастья и какого-нибудь «дела» этот человек волею судьбы оказался в поселке. О том, что он сидел десять лет за поножовщину со смертельным исходом, естественно, не сказал, а просто представился геологом, недавно возвратившимся из тайги.

Девушке с первого взгляда не понравился этот человек: серые глаза вызывали недоверие и, как будто что-то выискивая, сверлили насквозь.

Несмотря на широкую улыбку, от серого лица веяло нескрываемой злобой и надменностью. При виде Ольги его глазки заблестели похотливым блеском и восторженно забегали по фигуре.

Оля сразу же почувствовала, о чем он думает, хотела прекратить дальнейшее общение, но отец даже не захотел слушать дочь и, пользуясь слабостью ее характера и безропотным подчинением, усадил гостя за стол.

В тот вечер девушка осталась верна себе и своему твердому слову: не прикоснулась к стопке, сколько бы ни наливали любимые родители и остальные члены пьяного общества. Недолго задержавшись за столом для приличия, Ольга ушла в другую комнату и раздраженно вслушивалась в пьяные, нарастающие разговоры, доносившиеся из кухни.

Периодически в комнату забегала Клавка, о чем-то болтала, спрашивала, присаживалась на минутку на краешек кровати и убегала вновь к застолью, откуда неслись громкие песни под музыку дядьки Андрея.

Пытаясь хоть как-то отвлечься от «мира сего», Оля пробовала смотреть телевизор, но потом открыла свою общую тетрадь-дневник и, улыбнувшись засушенным между страничек эдельвейсам, погрузилась в воспоминания, представления и мечты. Она видела Ваську, то идущего по путику, то сидящего у костра, то крадущегося за зверем или просто отдыхающего после изнурительного рабочего дня. Сердцем и душой она была с ним: шла рядом по белкам, пила горячий чай у костра, касалась рукой загрубевшей и обросшей щеки любимого человека...

В реальность вернула какая-то возня, доносившаяся из кухни: отец о чем-то горячо спорил с Николаевичем, а Клавка упорно настаивала, чтобы гармонист сыграл для нее польку.

Опираясь на собственный опыт, Оля поняла, что может последовать за этими просьбами, поэтому поспешила угомонить возбужденных людей и предупредить пока что не зародившуюся драку.

Родная и горячо любимая матушка, прислонив голову к дверному косяку, уже спала. Отец и малознакомый друг собирались идти на другой конец поселка в дежурный магазин за очередной порцией внезапно кончившейся водки. Клавка была на грани взрыва: вперив безумные глаза в лицо дядьки Андрея, она едва ворочала языком:

— Ты почему не научился играть полечку?

Не обращая внимания на происходящее, Оля едва приподняла от пола недвижимое тело матери и, прилагая большие усилия, попыталась перенести в комнату на кровать. Засуетившийся Николаич помог ей: он перехватил непосильную для девушки ношу, приподнял ее цепкими, жилистыми руками и без особого труда унес в нужном направлении. Мило улыбнувшись Ольге, воспользовался минутой уединения и, явно заигрывая, засыпал ее комплиментами.

— Не мылься! У тебя ничего не получится, а полезешь — застрелю! — ответила девушка.

— Понял! Ухожу! — мгновенно остыв, почти прошептал он и поспешил за Ольгиным отцом на улицу.

Клавка продолжала наседать на дядьку Андрея и явно хотела драки. Уже не разбираясь в его оправданиях, прицельно, как профессиональный боксер, зарядила кулаком в хлюпнувший кровью нос гармониста.

Не устояв на ногах, мужик упал на пол. Зависнув над ним коршуном, Клавка хотела было добавить тумаков, но вместо кудрей ухватилась за подставленную гармонь. По-кошачьи извернувшись, дядька Андрей вскочил на ноги и принялся поддавать заполошной бабенке по чем попало. Клавка не ожидала такого отпора, давненько ее никто так не колачивал. Но все же, не сдаваясь, вскочила на ноги, ринулась было на обидчика, но получила страшный удар по голове: гармонист, не надеясь на свои кулаки, огрел взбесившуюся ведьму табуретом.

Однако сиденье не выдержало пробы головы и разлетелось на части. Клавку на мгновение выбило из сознания: покачиваясь на подкашивающихся ногах, она вяло крутила головой и, напоминая быка, которому не досталась корова, ревела угрожающим басом.

Оля бросилась разнимать: загородила Клавку от дядьки Андрея, схватила руками за воротник рубахи и потянула его к двери, пытаясь вытолкнуть из дома. Мужик упирался, размахивал руками, что-то кричал, угрожая своей обидчице.

— Уходи, дядя Андрей! Пожалуйста! Завтра придешь! Видишь, что ты делаешь! Уходи от греха подальше, а то это добром не кончится! — скороговоркой повторяла Оля, все ближе и ближе подводя его к выхода.

Это у нее почти получилось: еще совсем немного, и гармонист окажется в сенях.

Она не могла видеть, как «подруженька» в безумной ярости схватила со стола кухонный нож и летела к ним. И в тот момент, когда дядька Андрей повалился через порог, почувствовала резкий, сильный удар в спину.

Она не поняла, что произошло, подумала, что Клавка просто случайно ударила ее кулаком в спину, перепутав с гармонистом.

Девушка повернулась, хотела было успокоить подругу. Мгновенно протрезвевшая Клавка стояла, как окаменевшая статуя, и с ужасом смотрела на окровавленное до рукоятки двадцатисантиметровое лезвие ножа.

Оля все еще не понимала, откуда на ноже кровь, хотела спросить об этом подругу, но, почувствовав, что на спине что-то течет, почти инстинктивно дотронулась рукой до мокрого места. Пальцы и ладонь покраснели. Тогда она поняла, чья кровь на ноже!

Страха не было. Просто появилась какая-то растерянность. А потом как током в голову ударило. Ей казалось, что все происходит не с ней, что ей это просто снится. Она даже не посторонилась, когда Клава, швырнув нож в угол кухни, с криком пробежала мимо.

Хлопнула дверь, и Оля осталась одна. Почему-то стало очень тихо, было слышно, как тикает будильник в дальней комнате, равномерно отсчитывая последние минуты ее жизни.

Повернувшись спиной к висящему на стене зеркалу, посмотрела через плечо. Мокрое, темное пятно быстро двигалось вниз по платью, расширялось, обтекало поясницу и уверенно достигало ягодиц. Из-под правой лопатки что-то пульсировало — Оля сразу же догадалась, что это кровь.

«Что же я стою? — подумала она. — Надо же что-то делать!»

— Мама! — крикнула Ольга и удивилась собственному голосу, почему-то ставшему слабым.

Пошла в комнату на непослушных, заплетающихся ногах.

Присела у спящей матери и принялась тормошить ее за плечо:

— Мама! Да проснись же ты! Пожалуйста! Мне нужна твоя помощь!

Она говорила что-то еще и еще, толкала из последних сил спящую женщину. Но пьяная мать не слышала и на все тщетные попытки дочери отвечала нелепым мычанием.

Чувствуя, как слабеют руки, Оля стала бить по материнским щекам, но и это не помогало. Внезапно она потеряла равновесие и уселась на пол, удивленно посмотрев на завернувшиеся внутрь ступни ног. Хотела было приподняться, но ладонь шлепнула по чему-то мокрому и липкому. Посмотрела под себя и увидела, как из-под платья растекалась небольшая лужица крови. Приподнялась на руках и, подтянув ноги, хотела встать. Вновь потеряла равновесие и упала на правый бок, ударившись головой об пол. Удивилась тому, что совсем не чувствует боли.

Ноги уже не слушались, а дальнейшие попытки передвижения давались все труднее и труднее. Вот уже ничего не чувствуют руки, а движения становятся вялыми и бесконтрольными. Коснулась ладонью груди, но не почувствовала ее. Губы, нос, щеки, уши занемели, язык стал ватным и непослушным. Стараясь в последний раз посмотреть вокруг, слабо приподняла голову. Взгляд упал на случайно оброненный цветок — засушенный фиолетовый эдельвейс. Вспомнив его происхождение, попыталась улыбнуться. Эта последняя улыбка удалась с большим трудом. Потом почему-то поплыли ножки стола, качнулись стены, яркий свет вращающейся люстры начал угасать, расплываться, мутнеть и теряться. Сознание покидало ее, уступая место наплывающей темноте...

...А в сенях дома торопливо бухали шаги. Дверь распахнулась — в избу забежал сосед дядька Федор Аникин, живший через три дома. Волей случая он вышел во двор, остановился у ворот покурить и увидел в свете фонаря Клавку. Взбаломошный вид бабенки, одетой в легкое платье, проворный бег и стоны — «убила... убила!» — не оставляли ему сомнения, в каком доме случилась беда. Наказав жене, чтобы та срочно вызывала «скорую», он, как есть, в кальсонах, валенках и телогрейке побежал по темной улице.

Склонившись над Ольгой, дрожащими руками дядька Федор нащупал на запястье пульс, переложил девушку на кровать, одним махом разорвал простынь, как мог, наложил на рану тугую повязку.

— Эх ты... да как же так... ничего, девонька! Крепись! Жить будешь!

Будто в подтверждение его слов за окном замаячил голубой огонек, скрипнули колодки тормозов, хлопнули железные дверки уазика. На помощь спешили люди в белых халатах.

26

Под утро Ваське приснился добрый сон, будто идет он с горы по большому альпийскому лугу среди бесконечных эдельвейсов, а навстречу ему шагает маленькая, лет трех или четырех, девочка. Удивившись встрече, Васька спросил, что она тут делает одна, без старших.

— Хочу тебе весть добрую сказать! — с улыбкой, чистым, твердым голосом ответила девочка.

— Что за весть?!

— Скоро узнаешь! — ответила девочка и растворилась среди фиолетовых цветов.

Проснувшись от видения, Васька какое-то время лежал на спине в полной темноте, соображая, к чему бы все это приснилось? Пошарил по столу рукой, нащупал спички. Чиркнул, посмотрел на часы. Шесть часов! Пора вставать!

Отработанными движениями загрубевших, мозолистых рук затопил печурку, поставил на огонь приготовленную с вечера еду и воду под чай.

Щелкнув выключателем «Альпиниста», уселся на край нар и, вслушиваясь в мелодии «По вашим письмам», закурил сигаретку.

На стене, в отсветах керосиновой лампы, с фотографии смотрит счастливая Ольга. На ее руках — восьмимесячный Федюшка. Сынишка серьезно хмурит бровки на объектив фотоаппарата. Сразу видно — будущий охотник! Ольга улыбается: нежно, ласково, как будто хочет подарить Ваське все счастье на Земле.

Всего счастья Ваське не надо, лишь бы было все хорошо дома, здоровы Ольга и Федя, да родилась хорошая дочка. Ольга обещала подарить ему девочку. Когда Васька залетал в тайгу, Оля была на седьмом месяце беременности.

Под нарами зашевелилась проснувшаяся Волга, потянулась и, хрустнув изогнувшимся позвоночником, приветственно махнула хвостом.

Васька встал и, приоткрыв дверь, выпустил суку на улицу, запустив клубы морозного воздуха.

Пока живительное тепло от загудевшей буржуйки защитило избушку, быстро оделся и подготовился к выходу на путик. Двадцатиминутный завтрак, сдобренный бодрящим «купцом», как всегда, поднял настроение. Выйдя на улицу, глянул на восток: алая заря разливалась над недалеким белогорьем, открывая двери новому дню.

На градуснике — минус двадцать.

— Ого! Подморозило сегодня! — радостно обратился он к ожидающей его собаке. — Весь соболь будет на ходу!

Волга нетерпеливо фыркнула и заюлила на месте, ожидая, пока хозяин застегнет юксы лыж. Но вот все готово: котомка за спиной, «Белка» на плече, таяк в руке!

— Пошли! — звучит долгожданная команда, и Васька заскользил по припорошенной лыжне вслед за соболятницей.

Начался обычный рабочий день охотника-профессионала.

СЕМЬ ЗАБЫТЫХ ПЕРЕВАЛОВ

Пять минут до смерти

Глубоким стоном охвачены горбатые хребты. Тяжёлый, рваный ветер мчит в непроглядной вышине армады снеговых туч. В колком воздухе мечутся полчища маленьких и больших снежинок. Кажется, что существующий мир сжат жерновами огромной мельницы, а небесные осадки могущественной зимы не что иное, как мука, вылетающая из тисков творила.

Крутится-вертится «ветряное колесо», падают на молчаливую землю махровые пушинки. С каждым часом растёт высота снежного покрова. В его глубине утонули низменные складки местности. Где-то там, под толщей, остались каменные курумы, обманчивые осыпи, непроходимые ветровалы, кедровые корневища, твёрдая земля, упавшая трава, сладкие семена и вкусные корни.

Притаилась внизу земная жизнь. Мир, приспособившийся обитать под снегом, продолжает существовать. Слабые создания, не имеющие возможности укрыться, покорить двухметровую плоть, ждут своего часа. Тайга не прощает ошибок, живёт простыми, понятными, но суровыми законами: слабый погибает, сильный выживает — от этого никуда не деться.

Неоспоримо, тяжело жить в подобных условиях зверям, таежным животным. Голод и холод делают копытных заложниками. Для нормальной жизни сохатым, маралам, косулям необходимы новые места кормёжки, постоянная смена территории. Но как бродить в глубоком снегу в поисках корма, когда под ногами нет опоры? В такой день хищнику догнать, убить беззащитное создание не составляет труда, этим пользуются росомаха, рысь, волк, а также сам представитель разума, проживающий на Голубой планете, — человек.

...Не к добру принёс рваный ветер страшный запах. Маралы вскочили на ноги, настороженно закрутили чуткими ушами, выискивая опасность. Зоркие глаза внимательно смотрели в пространство между деревьев: может, всё ещё обойдётся? Зрелый бык, четырёхлеток, напряжённо вскинул к небу ветвистую корону рогов. Подвластная, отбитая в осенних свадьбах маралуха, трепетно подошла под бок своему другу, встала рядом. Глава небольшого семейства, заслоняя её телом, сделал шаг вперёд: не бойся, я с тобой!

Однако не всё так просто, как было раньше. Сильный марал мог защитить оленуху рогами от росомахи, острыми копытами от рыси. От человека у него одно спасение — длинные ноги.

Вот только не убежать ему от врага своего по глубоким сугробам.

Где-то в глубине леса мелькну ли две тени. Люди наткнулись на наброды маралов, начали распутывать следы. Всё ближе сгорбленные силуэты, острее запах смерти. Не в силах более выдерживать напряжение, животные бросились бежать с набитой жировки. Впереди, выбивая в толще снега короткие прыжки, пошёл сильный бык; слабая маралуха запрыгала за ним. А где-то сзади, им вслед, рвались резкие, хриплые голоса: «Вон они!.. Обходи выше, не давай уйти на выруба!»

Четырёхлеток был сильным, выносливым. Он старался увести свою подругу как можно быстрее, дальше от смертельной опасности. В другое время года через пять минут стремительного передвижения по плотной земле они могли бы быть за дальним хребтом, сегодня же снежная масса сковала бегство до предела. С каждым разом прыжки становились короче, дыхание обрывалось, силы покидали. Когда-то марал мог с места, в мах преодолевать до четырёх метров. Теперь ему едва хватало сил выкинуть грузное тело на поверхность, чтобы снова провалиться в снег до рогов.

Погоня была недолгой. От места жировки звери пробежали двести метров, на большее не хватило сил. Первой встала маралуха. Изнемогая от бессилия, она судорожно забила ногами, пытаясь выбраться из снежной ямы. Наконец-то, поняв, что все попытки бесполезны, замерла, в страхе ожидая дальнейших действий преследователей. Бык прошёл на полсотни метров дальше. Не желая покидать спутницу, он развернулся, хотел идти на помощь, но провалился в невидимое переплетение колодин.

Люди подъехали на лыжах быстро. Остановившись у обречённой, они небрежно сняли с плеч ружья. Первый взвёл юрок, хотел выстрелить, но второй опередил его, молча подошёл к животному, наклонился над головой, ткнул стальным штыком в шею. «Красный галстук» был роковым. Оленуха отчаянно захрипела от колотой раны, с печалью посмотрела в сторону друга, ткнулась головой в снег.

Не обращая внимания, люди прошли дальше. Марал приготовился к защите: наклонил голову, выставил рога. Первый из преследователей, отвлекая внимание, остановился перед животным, второй зашёл сбоку. Дважды щёлкнул предохранительный флажок автомата, звук одиночного выстрела глухо ткнулся в противоположную сопку и тут же погас в круговерти непогоды. Смерть была мгновенной. Второй охотник вытащил из кобуры нож, пошёл к мёртвому зверю.

Косой щёлкнул флажок вверх, воткнул автомат прикладом в сугроб рядом с собой. Довольно подкуривая «Приму», с улыбкой наклонил голову, кратко заметил:

— Сегодня удачный день!

— Пять минут сорок секунд... — вытирая о снег кровавый нож, добавил Толик.

Стаи «белых мух»

Быстро падает снег. Белые, лохматые «куриные» перья валятся из невидимой пелены хлопьями рваной ваты, лепятся друг с другом, кружатся в вальсе, переворачиваются в сумбурном скольжении и, заканчивая свой короткий полёт, застилают окружающий мир мягкой, пуховой периной. Их тысячи, сотни тысяч, миллионы! Они не поддаются счёту, ни одна из них не похожа на другую, себе подобную сестру. Обильный снегопад — обычное явление сурового декабря.

Бабушка Тамара говорит, что снег — это «белые мухи», добрые вестники бесконечного торжества жизни, посланные с небес Богом на радость всем живым существам. Только какая тут радость, когда в это время года толщина снежного покрова достигла двух с половиной метров?

В сугробах утонули дома, тропинки напоминают солдатские окопы, а дорога подобна глубокой траншее, в которой не видно проезжающих машин. Мощные трактора работают круглосуточно, а через два-три часа всё становится так, как раньше: накатанную трассу заносит следующая пухлая перенова. Поезда простаивают, нарушают расписание. Машины заносит. Прохожие утопают в колено.

Сколько идёт снег? Три недели, месяц, больше? Теперь никто не помнит, когда он начал падать. Людям кажется, что непрекращающийся снегопад длится всегда, с начала ранней осени. Лишь изредка в какой-то день на несколько минут сквозь толщу облаков проклюнется матовое пятнышко долгожданного солнышка. Все радуются, облегчённо вздыхают: наконец-то дождались хорошей погоды! Однако суровая стихия, как бы насмехаясь над человеческими убеждениями, сурово задвигает ворота под небесным светилом и бросает в атаку новые полчища свинцовых туч. Будто смеется над людьми: «Хотели хорошей жизни? Вот вам мои подарочки! Получите!» И опять чернеет небосвод, а на землю летят мириады белых мух.

Несмотря на серые краски дня, у Вали хорошее настроение. Она бодро шагает по глубокой колее, подставляя правую руку, ловит вязаными варежками снежинки, лукаво смотрит на них и чему-то улыбается. В какой-то момент девушка, не замечая ничего вокруг, ускоряет движение и обгоняет подругу.

— Опять побежала на своих «лыжах»? — нервничает Рита. — Я не могу идти так, как ты, шагай медленнее.

Валя, возвращаясь к действительности, приостанавливается, делает несколько коротких шагов, какое-то расстояние идет в заданном темпе, а через некоторое время вновь уходит вперед так, что Рита снова просит её остановиться.

Девушки возвращаются из школы домой. Дорога оставляет желать лучшего. С утра снега навалило по щиколотку. У Вали на ногах высокие валенки, у Риты новенькие, модные полусапожки. Валя идёт легко и свободно. Рита загребает снег коротенькими сапожками. Вот и приходится прокладывать подруге тропу, «топтать дорогу», чтобы она шла след в след. Когда Валя идёт спокойно, Рита сзади идет по натоптанной подругой тропе, но когда Валя вдруг предаётся полёту мысли, идёт быстрее, девушка не успевает за ней.

Впереди взревел двигатель мощного лесовоза. Девчата отошли в сторону. Тяжелый КрАЗ — длинномер неторопливо провёз на своём «горбу»-прицепе волок леса. Широкие колёса «болотника» придавили снег. Теперь подругам можно идти по следам машины.

— Ты что сегодня такая весёлая? — заглянула в глаза Вали Рита.

— Что я? Как всегда... — с улыбкой, смущаясь, ответила Валя.

— Не обманывай. Вижу, ты светишься. С Колей разговаривала?

— Ни с кем я не разговаривала! Откуда ты это взяла? — вздрогнула девушка, опустила взгляд, и её щёки покраснели.

— Да ладно ты, что краснеешь? По тебе видно, что разговор был. Говори, что он тебе сказал? Про меня что спрашивал?

— Нет, ничего не спрашивал, — волнуется Валя.

— Хорошо, — пытается усовестить её Рита, нарочито обижается. — Не хочешь — не надо! Потом не дуйся. Я тебе тоже так говорить буду.

— Да что ты?

— Ладно, проехали!

Рита обиделась, надула губки, вздёрнула носик, устремила взгляд сверкающих глаз куда-то далеко вперёд, на Осиновую гору. Видно, что тайна подруги задела за живое. И причина тому веская.

Колька — кудри-парень, учится в одиннадцатом классе. Волосы чёрные, вьющиеся, глаза большие, голубые, нос прямой, улыбка приятная, ответная. Ростом Бог не обидел: в своем классе выше всех, шире в плечах, а значит, самый заметный среди парней. Одевается с шиком, по моде, вечерами гоняет по посёлку на японской, подержанной бордовой «Тойоте-Карине», которую ему доверяет отец.

Колька всем обеспечен. Папа работает заместителем директора в леспромхозе, мама — главный бухгалтер. В семье он один ребёнок, наверно, баловень судьбы. Может, поэтому несколько высокомерен. В отношениях с окружающими Коля знает себе цену. Не секрет, что нравится большому числу девчат старших классов. Многие хотели бы запрыгнуть в велюровый салон его машины, прокатиться с ветерком при свете ярких фар по вечерним улицам. От романтической поездки не отказались бы Рита и Валя.

Когда это произошло? Кто знает... Может, с тех пор, когда Колька случайно подарил им свою улыбку, бросил незначительный комплимент: «Эх, девчонки-красавицы! Когда вы только успели вырасти?» Забились у подруг сердечки. Загорелись глазки. Попались в умело расставленные сети Рита и Валя. Мгновенно, в одну секунду, как и было задумано. И хотя, кроме этого, между ними и Колькой ничего не было, юные девичьи души защемила тоска, напала бессонница, а по ночам стали грезить о чистой любви.

Влюбились обе. В одного. Что поделаешь? Так бывает, сердцу не прикажешь. Рита призналась первая. А у Вали забурлила весенняя, полноводная речка ревности. Как быть, если об этом она хотела сказать раньше, но не успела? Чтобы не обидеть подругу признанием, пришлось спрятать свою влюбленность где-то глубоко внутри себя, под семью замками. Может, до поры до времени, а может, навсегда. Она молчит.

Рита, кажется, догадывается, что у неё есть соперница, хочет вызвать на откровенный разговор, но та старается уйти от ответа или просто отмалчивается. Поэтому у подруг в последнее время натянутые отношения, похожие на стонущую звенящую струну гитары, готовую вот-вот лопнуть. Девушки понимают, что долго так продолжаться не может. Всё тайное когда-то становиться явным. Неизвестно, что будет потом и как сложится их дружба.

Да, у Вали был разговор с Колей. Непродолжительный, но впечатлительный. С небольшим секретом, о котором девушка не может рассказать подруге, иначе та будет ей завидовать.

Третий урок. Химия. После звонка десятый «А» долго не мог угомониться. Да и зачем? Добрая Анна Петровна проводит уроки «на плаву»: без строгости, редко кого из учеников наказывая отрицательными оценками. На её уроках всегда шумно. Зная добрый нрав педагога, большинство мальчишек занимаются чем хотят, а кто-то из девчат успевает дважды подкраситься. На своих учеников она смотрит благосклонно, с улыбкой, понимает, что дисциплину уже не закрепить, так пусть хоть кто-то вслушивается в предлагаемую тему.

После короткого приветствия и опроса присутствующих оказалось, что класс не подготовлен к уроку, к тому же доска грязная, тряпка сухая.

— Кто дежурный? — поглядывала из-под очков на десятиклассников Анна Петровна.

— Ну, я, — после некоторого куража поднялся из-за последней парты Петров.

— Почему доска в отвратительном состоянии?

— Мне с ней не ночевать, — усмехаясь, дыхнул на окружающих застоявшимся табаком.

— Понятно, — зная, что с ним бесполезно спорить, учительница посмотрела перед собой. — Суханова! Сходи, пожалуйста, намочи тряпочку!

Валя и Рита сидят вместе за первой партой, у двери. В большинстве случаев за исполнением просьб учителя обращаются к ним. Валя встала, взяла сухую тряпку, вышла из класса. В коридоре кое-где слышны поспешные шаги опоздавших учеников. За закрытыми дверьми громкие голоса преподавателей.

Намочить тряпку для доски ходят к техничкам, в конец коридора, там, под лестницей, стоит бак с водой. Сходить туда и обратно можно за одну минуту.

Думая о чём-то своём, Валя заторопилась по коридору, мягкие валенки глушат лёгкие шаги. Она услышала, как по каменной лестнице стучат тяжёлые ботинки. Вероятно, со второго этажа спускается кто-то из старшеклассников. А может, директор школы? Не обращая внимания, Валя зашла в подсобку, склонилась над бачком, быстро намочила кусок материи, прополоскала, собралась возвращаться, но шаги уже за спиной. Кто-то подошёл сзади, остановился рядом. Валя повернулась и замерла перед широкими плечами Коли.

Если протянуть вперёд ладонь, она ляжет ему на грудь. Он смотрит свысока, в глаза Вали, улыбается, наклонив голову набок. В руках юноша теребит сухую тряпку. Вот он прищурил глаза, сверкнул белыми рядами зубов:

— Что, кареглазая? Тоже на вахте? Как и меня, заставили доску мыть?

Стоит Валя перед Колей как ученица, не выполнившая задание. Непонятная робость сковала тело, она не может сказать ни слова, сделать шаг в сторону. Не могла себе девушка представить, что когда-то вот так близко будет стоять перед понравившимся ей юношей, как не могла понять того, что с ней происходит.

— Не бойся, кареглазая, я сам тебя боюсь... За глаза твои цыганские, за взгляд твой смелый! — вдруг перестал улыбаться Коля. — И в кого только ты такая красивая родилась?

Вспомнила Валя, что где-то уже слышала такие фразы. Слишком общеизвестные слова срываются с губ Николая. Хоть и горят щёки, приятно слушать его речи, но предосторожность прежде всего:

— Всем такие слова говоришь или через одну?

— Что ты! Ты — первая, — таинственно понизил голос Коля, а глаза смеются, выдавая обман.

— Ладно, пропусти меня. Мне на урок надо, — шагнула в сторону Валя, но пройти мимо не смогла, слишком мало места в подсобке.

— Постой со мной, — просит Коля. — Когда ещё вот так, наедине, увидимся?

— Незачем нам с тобой видеться.

— Как это — незачем? Дозволь любоваться тобой хоть на расстоянии.

— Пропусти...

— Подожди, постой, выполню просьбу учителя, вместе пойдём.

Валя уступила место у бачка. Коля, не глядя, опустил руку с тряпкой в воду, а сам неотрывно смотрел девушке в глаза, что-то говорил и не видел, как вместе с уходящей под воду рукой утонули часы, намок рукав пиджака.

Девушка не удержалась и, прикрывая рот ладошкой, засмеялась. Коля подумал, что собеседницу развеселили его слова, хотел сказать что-то ещё, но вдруг заметил свою оплошность:

— О! Ё-мое! Фу ты, ну ты... Вот видишь! Всё из-за тебя.

— Я здесь при чём?!

— Потому что красивая, — отряхивая рукав, продолжал шутить Коля. — Засмотрелся на тебя...

— Часы намочил! — отметив вдруг поднявшееся настроение, засмеялась Валя.

— Они у меня «Командирские», водонепроницаемые. — Николай приложил часы к уху, ещё раз недоверчиво посмотрел на стрелки. — Ну, чёрт, встали!..

Валя засмеялась ещё громче. Обескураженный вид парня вызвал у неё чувство раскрепощения, а негромкий заразительный смех был добрым знаком к продолжению знакомства. Так думал Николай, почему и продолжал казаться смешным.

— Вот как, видишь, бывает, — причитал Коля. — Говорили, что с ними можно опускаться в воду на глубину до шести метров, а на деле в луже утонули... Подделка!

На шум пришла полная уборщица:

— Вы что тут веселитесь? Тихо, уроки идут! Марш по классам!

Ребята поспешно выскочили из подсобки, пошли по коридору. Она — тихо ступая мягкими валенками, он — громко шлёпая по каменному полу ботинками. Через некоторое расстояние девушка вдруг поняла, что юноша идёт за ней, а не в свой класс.

— Ты куда? Тебе в другую сторону.

— Тебя провожаю, — невозмутимо ответил он.

Щеки Вали залила краска:

— Я дорогу знаю...

— А вдруг тебя кто-то обидит?

— Сколько раз ходила, никто не обижая...

— А вечером?

— Я вечерами не хожу, дома сижу.

— Что так? Я бы мог тебя проводить, куда захочешь.

— У тебя есть, кого провожать. Каждый день полная машина...

— Всё ты знаешь. А может, вдвоём покатаемся? — придержав за локоть, Коля посмотрел Вале в глаза.

— Я с такими, как ты, не катаюсь, — быстро вырвала руку она.

— Вот как? Девушка из двадцатого века?

— А тебе какое дело?

— Что ты, не обижайся. Я же просто с тобой хочу быть в хороших отношениях. Здороваться при встрече, знать, что у нас с тобой есть маленький секрет.

— Секрет?! — остановившись перед дверью в класс, Валя в удивлении приподняла брови.

— А про часы? Ты же никому не скажешь? — наклонившись к её уху, зашептал юноша.

Девушка негромко засмеялась и открыла дверь.

Во дворе, у ворот, стоит бабушка Тома, держит в руках лопату из фанеры. Большая часть тропинок убрана от снега. Осталось откидать выход на дорогу — плотную массу спрессованного наката, наваленного ножом трактора. Вместо приветствия Валя делает вид, что сердится:

— Опять, бабушка, лопату в руки взяла? Говорила тебе, приду из школы, всё сделаю сама!

— Мне не тяжело. Снежок-то — пухляк, лёгкий, кидай, да и только, сам летит, — улыбается внучке она. — Мне что? Я привычная. Всю жизнь снег лопатила. В молодые годы-то как ты была, с девчатами дороги чистили. Тракторов, как сейчас, не было. С самого утра, как сейчас помню, возьмём лопаты, и за работу с песнями! Эх, весело было!

— Ладно, бабушка! Потом расскажешь. Давай сюда твоё орудие, — забирая лопату, перебила Валя. — Сейчас переоденусь, уберу остатки. И уже с крыльца крикнула: — Васька из школы пришёл?

— Так вперёд тебя ещё, поел да куда-то по дружкам побёг, — ответила старушка, — с лыжами. Видать, куда в лес собрались идти. И уже тише: — Такой же, как и ты, не сидится...

В доме тишина. Родители на работе. Тринадцатилетний брат успел сбежать от сестры и от уроков. На горячей печи едва слышно свистит чайник. В комнате на стене чакают китайские часы. Услышав шаги хозяйки, с кровати спрыгнула серая Мурка, приветственно замяукала, стала крутиться под ногами.

На кухне вкусно пахнет борщом и пшённой кашей. В комнатах чисто, уютно. Во всём видна заботливая рука бабушки, которая успела сделать за внучку всю домашнюю работу.

Негромко напевая мотив запомнившейся песни, девушка быстро переоделась, вновь вернулась во двор. Бабушка с метлой в руках повторно расчищает тропинку к воротам. Внучка подошла к ней, отобрала орудие труда:

— Сказала тебе, всё сама сделаю!

— А я что, буду на печи сидеть? Без работы я умру...

— Вот ещё, придумала! А кто у меня на свадьбе будет блинчики печь? Ты мне обещала. А до моей свадьбы, ох, ещё как далеко!

— Ой ли? Не успеешь оглянуться! Вон, сегодня ты какая-то, на себя не похожа. Посмотри на меня, — бабушка Тома внимательно прищурила глаза. — Что это ты краснеешь? Случилось что?

— Ничего не случилось, — стараясь скрыть взгляд, отчаянно очищая снег, ответила Валя.

— Не скажи... — задумчиво проговорила бабушка. — Видно, и твоё время наступает... Годы идут. Давно ли в мешке с мукой пряталась?

— Бабушка!

— Что, бабушка? Говоришь, не было? Не бойся, ему не расскажу.

— Кому это? — пыхнула перезревшей свёклой Валя.

— Ты сама знаешь «кому», — хитро посматривая куда-то в конец улицы, с усмешкой подливала масла в огонь баба Тома и, больше не смущая

Валю, быстро перевела разговор на другую тему: — Лузгачиха бежит. Опять к Машкелейке за спиртом. Точно! Под курткой пустая бутылка спрятана, думает, не видно. Наверно, сегодня Толик из тайги домой выйдет. Или уже вышел...

Скорая на ногу Надя Лузгачева, среди соседей просто Лузгачиха, средних лет женщина, довольно быстро передвигалась в нужном ей направлении. Лицо выражало уверенность и хорошее настроение, женщина готова была подарить радость всем, кто только мог повстречаться на пути в этот час.

Скоропалительный макияж не в состоянии скрыть следы бурной жизни. Резкие морщинки, серый цвет лица, мешки под глазами, потемневшие от никотина зубы подсказывают, что мать двоих детей Надя Лузгачева злоупотребляет алкоголем и табаком, поэтому к своим неполным тридцати годам выглядит на все сорок.

Сравнявшись с бабушкой и внучкой, Лузгачиха всё же замедлила шаг и, как бы оправдываясь, стала объяснять о цели своего передвижения:

— Здравствуйте, баба Тома! Привет, Валя! Вот, и вы лопатите? Какой нынче снег — не продохнуть! Валит и валит! Никакого удержу нет. Я прямо с самого утра лопату из руте не выпускаю, дорожки чистила. Кидать уже его некуда. Вывозить надо на дорогу, так корыто сломалось.

А тут Толик из леса пришёл. Устал с дороги, в тайге, говорит, тоже снега много, на лыжах тяжело ходить. Так с дорожки отправил меня. Сходи, говорит, Надюха, с устатку возьми бутылочку, а потом надо баньку истопить...

Последние слова о баньке были едва слышны. Словоохотливая Надя уже семенила около ограды деда Еремея.

— Вот что вино с людьми делает, — провожая её глазами, с грустью проговорила бабушка Тамара. — А ведь совсем недавно, в девках, Надька хороша была собой. Глядишь — идёт по улице, королева, да и только! Хорошие парни сватали, а вишь ты, выскочила за Тольку, сама пристрастилась к стопке. Эх, жисть какая... Не будешь себя в руках держать — никто не поможет...

Валя закончила уборку снега, с удовлетворением посмотрела на чистые тропинки. Теперь надо напоить корову, дать сена и... До вечера останется несколько часов. Она посмотрела на бабушку:

— Пойду прогуляюсь...

— Ох, уж в такую-то погоду? А обедать?

— Что погода? Нормальная, идёт снег, а это на скорость не влияет. Обедать не хочу, худеть надо...

— Худеть?! Ладно уж, иди. Всё едино — не отвяжешься... Такая же, как покойный дед: что дождь, что снег, что мороз. Если задумал идти, то отговаривать бесполезно, — пряча в уголках губ улыбку, назидала бабушка Тамара. — Тебе, внучка, надо было мальчонкой родиться. Тогда бы в самый раз и лыжи, и ружьё...

— Бабушка! Какой раз ты об этом говоришь?

— Всё одно, слушай. Ритка вон, губы красит, рядится как кукла, а ты на лыжах куда-то в гору лезешь!

Валя не слушает: быстро напоила корову, задала сена, заскочила в дровяник. Вот они, старенькие, широкие, камусные лыжи. Память от деда. Прочные сыромятные юксы подогнаны по ноге. Всякий раз, когда идёт на них в лес, удивляется лёгкости, прочности, простоте управления. Стоит повернуть ступню вправо, лыжи послушно едут в нужном направлении, когда идёшь в гору, не катятся назад, а под гору развивают такую скорость, что дух захватывает. Но главное преимущество — по какому бы снегу она ни шла, лыжи всегда держат на поверхности. Удобно, быстро, практично.

Валя быстро закрепила юксы (крепления) на валенках. Баба Тома за спиной приговаривает:

— Сегодня Сашка с утра в гору пошёл. Вон его лыжня!

— Знаю я... не в первый раз, — легко вздыхает внучка и уверенно шагает в целик.

Бабушка крестит Валю вслед и тайком вытирает глаза. Наверно, как всегда, вспоминает дедушку Фёдора. В своё время он был знаменитый охотник.

Старожил Осинового хребта

По горе идти легче. Небольшие пригорки, подъёмы, спуски, увалы значительно увеличивают передвижение. Чистая, без ветровалов, тайга не имеет преград. Толстый, редкий осинник перемешивается с густым, высокоствольным пихтачом, разлапистым ельником, молодым пятидесятилетним кедрачом. Края частых полянок заполнены густо разросшейся рябиной.

Выбрать место для прохода просто. Основная масса ветвей на деревьях тянется к солнцу, растёт вверху, от середины ствола, образуя с соседями сплошную живую крону. Внизу, без света, тонкие «руки» давно высохли и отпали. Проходить человеку между гладкими стволами — удовольствие. Единственное утомляющее препятствие — глубокий снег, ниспадающий с небес бесконечным посылом куражливой зимы.

Когда-то давно здесь, на этом хребте, стояла вековая, дикая, глухая тайга. Крышу синего неба подпирали разлапистые ветки необъятных кедров. Лохматые пихты и ели не пускали к земле солнечный свет. Просмотреть близлежащие окрестности можно было только с вершины какого-то дерева. Настоящим хозяином многовекового царства по праву являлся медведь, человек был редким гостем.

Золото положило конец первозданному царству природы. Первопроходцы указали путь к богатствам земли. За старателем-одиночкой потянулась промышленники. На смену кедровому лотку пришли драги, мониторы. Золотые прииски расширились и углубились. В поисках благородных жил человек полез в землю. Шурфы, штольни, шахты нуждались в освещении. Электричество требовало затрат природных ресурсов. Топливные энергетические станции работали на древесине, которой, как считалось, было более чем достаточно. Полетели в жерло пожирающей топки могучие кедры-великаны, в одночасье исчезали с лица земли, превращаясь в дым, роскошные ели, с лёгким треском рассеивались в неизвестности чёрные пихты. Вырабатывая ток, за один час ТЭС съедала двенадцать кубометров древесины. Море тайги таяло на глазах. Не прошла даром Вторая мировая война.

Золото считалось главной валютой, на которую покупалось оружие, продовольствие и прочие, необходимые для победы, товары за границей. Золотые прииски и шахты работали в усиленном режиме. Недостаток рабочей силы возмещался женским трудом, ссыльными и заключёнными. ТЭС не останавливалась ни на минуту. Миллионы кубометров лесного царства внесли свою лепту в достижение великого торжества свободы от фашистских захватчиков. Дорогой ценой: рваными ранами, невосполнимыми потерями не только среди людей, но и в природе.

Оголились горы. Обмелели реки. Пересохли ручьи. Исчезли звери. Улетели птицы. На вырубленных местах разгулялись ветра. Обильные дожди подвергли почву эрозии. Тайга отступила на десятки километров, оставив на местах массовых вырубок хаос и опустошение.

Однако не всё так плохо, как это кажется на первый взгляд. В те далекие годы на лесозаготовках, когда отсутствовала всякая техника, преобладал ручной труд, валили и обрабатывали дерево двуручной пилой, топорами, стяжками, вагами. Вывозили трехметровые кряжи на лошадях, преимущественно, в зимнее время, что имело большие плюсы в восстановлении лесных массивов. Более мелкие деревья, подсада при ручном труде оставались целыми, продолжали расти, и достаточно быстро залечили раны, нанесённые человеком матери-природе.

Через пятьдесят лет Осиновый хребет и его окрестности вновь ожили. В густых зарослях рябинника засвистели рябчики, в непролазных колках тальника и осины расплодились зайцы, под сводами острых елей зацокали многочисленные белки. Позже за добычей пришли мелкие хищники: ласки, горностаи, колонки. В скалистых прижимах, за длинной гривой, поселилась семья рысей. От недалеких гольцов делали кратковременные набеги выносливые росомахи. К своим старым россыпям вернулись шоколадные соболя.

Всю жизнь промышлял на Осиновом хребте Мешков Еремей Силантьевич. Ещё мальцом от отца перенял длинный путик, охотничьи избушки и мастерство в поимке дорогих аскыров. Из года в год, начиная со слякотного октября, исправно торил долгую лыжню к крутым гольцам. Сколько желанных шкурок повидала его старая, потрёпанная временем котомка, знают только больные ноги да извилистая тропинка на вершину, куда старожил поднимался всякий раз, когда выходил на свою промысловую вотчину.

Старый следопыт отлично помнит те времена, когда «в могуте да силе» он выходил на высшую точку покатой сопки без единого перекура. Потом вдруг с удивлением стал осознавать, что духа на бросок стало не хватать, надо отдохнуть перед выходом. Сначала один раз, потом второй, за ним третий, четвертый, седьмой. С каждым годом больше, чаще. Наконец, он понял, что в этот день в Осиновую гору поднимается последний раз. Изъездили Сивку крутые горки. Не в силах старый Еремей вылезти на заветную площадку даже с одним ружьем.

Оглянулся промысловик назад — жизнь как на ладони. Восемьдесят два года прожил как восемь дней. Было всё, и не было. Но горше всего от того, что нет у него преемника в делах. Так уж случилось в роду, что из детей у старика — три дочки, и все живут в городе. Зятья не охочи до сибирского промысла, внуки тем более. Некому Еремею передать свой опыт и мастерство, показать вековой путик, ветхие, приземистые избы в собольих местах. Эх, мать, семь забытых перевалов...

Стал дед хиреть и гаснуть на глазах. За несколько месяцев старый промысловик сильно сдал, помирать собрался. Бывало, нет, да в кедровую домовину приляжет. Сколько раз свою супругу Акул и ну Мироновну пугал. Прибежит к соседям бабушка, запричитает: «Ой, бабоньки! Кажись, помер мой Ерёма! В домовине лежит, не дышит, пинжак сатиновый напялил (жалко!), а в пальцах свечка горит! И ружжо своё рядом положил...» Бегут старушки со всего улуса: кто с ладаном, другая с молитвословом — отпевать. А старый промысловик у окна сидит, чай пьёт да посмеивается:

— Што, мухи?! На кисель прилетели? Рано ишшо, я вас впредь всех закопаю!

«Закипели» старушки на разные голоса:

— Чтобы ты сегодня в одном валенке преставился!

— Старый дурак, тиши тебе к пятке!

— Чтобы тебя понос на три недели скрутил!

Только Еремею всё нипочем, сверкает своими зубами, трясёт пышной бородой:

— Не ваше дело, старые телеги, когда мне помирать. Надо будет, Бог приберёт, сам не повешаюсь!

Заплевали бабушки старожила проклятиями, пошли по домам. Акулина тоже обиделась, проводила соседок, вернулась, да в комнате у телевизора перед «Тропиканкой» расселась. Сразу видно, что не будет с мужем разговаривать три дня.

А Еремею всё как с гуся вода. Не обращая внимания на жену, надел валенки, телогрейку — да на улицу. Куда пошёл? Так и не сказал. Долго его не было. Жена волноваться стала, не завалился бы старый где в сугроб. Вышла к воротам. Глядь туда-сюда — нет деда! Догадалась: наверно, к другу Парфёну убежал на другой конец посёлка. Там у него опять бражка поспела. Значит, завтра утром надо с нартами идти. Старый муженёк стал, слабый. Смотрит: кто это там по улице идёт? Еремей кондыбарит, да так, что молодой не догонит! А с ним кто? Когда подошли ближе, узнала Акулина — соседский парнишка, Сашка Полынин, через три дома живёт. Подошли вплотную, а дед — улыбка до ушей, как утреннее солнце сияет. Радуется чему-то, давно такого настроения не было. Ласково просит супругу:

— Ступай, мать-телега, чайник поставь! Мы с Сашкой договор вести будем.

Невдомёк Акулине, что за «договор» старый с малым вести будут. Не знала добрая бабушка, что, когда муж в домовине лежал, а она по соседкам бегала, пришла ему в голову одна идея...

Лежал Еремей в своём последнем пристанище, хотел с белым светом прощаться. В одно окно посмотрел — там улица, неинтересно. В другое глянул, на Осиновую гору. От мысли, что останутся бесхозными и очень быстро пропадут ловушки, капканы, избушки, у старого промысловика едва не остановилось сердце. Да только вовремя увидел, как вдалеке, с противоположной стороны Осиновой горы, через большую заснеженную поляну катится на лыжах человек, вернее, подросток, тринадцатилетний мальчишка, Сашка Полынин. И тут Силантьевича словно осенило, он тут же выскочил из своего гроба и уселся пить чай. За этим его и застали проворные соседки.

С тех пор прошло три года. Как говорит старый Еремей:

— Третий сезон Шурка мою лыжню топчет.

По негласному договору опытного охотника и настойчивого юнца, отдал старожил Сашке свой промысловый путик в вечное пользование. Рассказал, где находятся ловушки и капканы, нарисовал на бумаге тропы и ходы, направил его резвые ноги к старым избушкам, открыл секреты отточенного мастерства и умения при охоте на того или иного пушного зверя, передал свой богатый опыт таёжной жизни.

Предприимчивая Акулина часто ворчала на мужа:

— Эх, ты, ржавый шкворень. Хошь бы указал Саньке пушнину пополам делить. Ведь он же на всём готовом ходит. Капканы, ловушки, избы — всё твоё. Глядишь бы, в город внучкам по шапке собольей сделали. Всё какая память...

— Кыш ты, гнилая колода! — сердился Еремей. — Не твоё дело дрова стамеской колоть. Ты свою пушнину много видела! Кажон год тебе соболей да белок таскал. А что толку? Всё как в дырявый мешок — в город дочкам да зятьям спроворила. Где слово благодарности? Хушь бы кто приехал, картошку помог выкопать али дров наготовить. Всё им некогда, работа! Как приедут, на диване лежат, жируют. Пузени наели — колен не видно. Внучата за шоколадку спасибо не скажут. Помрём, а на могилку никто не покажется.

Акулина умолкала, на глаза накатывалась слеза: правду говорит муж. А тот, выплеснув кипяток, из жалости к супруге становился добрее:

— А Санька-то, нет, да придёт. Где снег с крыши скинет, весной огород лопатой поможет вскопать, чурки поколоть. Вот тебе и ответ на мою доброту. Такомо, с него какой процент брать? Сам ещё не жил, а в семье едва концы с концами сводит. Отца нет, мать выпивает, брат с сестрёнкой малые. Самому бы к жизни приспособиться...

Вспоминает себя Еремей молодым. Что говорить? Тоже жизнь нелёгкая была. Летом — босиком, зимой, как снег выпадет, — в чунях. Штаны холщовые, на голове шапка-кацавейка, из лоскутов сшитая, телогрейка на двадцати заплатах. Сладкого не видели, хлеб и тот ели не досыта. Одно хорошо — тайга подкармливала: кедровый орех, ягода, медвежатина. В настоящее время всё есть. Любые продукты, одежда на прилавках магазина. Казалось бы, живи да радуйся. Однако перестройка всё перевернула с ног на голову. Говорили, что через четыреста дней мёд вёдрами черпать будем, оказалось, в ковше горький дёготь. Ничего не понятно деду Еремею на старости лет. А как быть в такой неразберихе молодым? Смотрит старик на Сашку: выживет парень или опустит руки, будет летать птицей или сложит крылья, поплывёт против течения или утонет, останется в здравом уме или не проснётся с хмельного запоя? Время покажет, кто и что будет стоить.

Смотрит промысловик в своё окно в восьмикратный бинокль на Осиновый хребет, наблюдает за происходящим. Отлично видит Сашкину лыжню, то, как тот поднимается в гору или, возвращаясь, скатывается вниз. В эти моменты хорошо видит лицо своего ученика. По его взгляду, по тому, как смотрит на дом старика, может угадать, что лежит в котомке. Еремей ждёт юного охотника, представляет каждый его шаг. С трепетом переживает волнительные минуты, когда молодой охотник вечером переступает порог его дома и начинает рассказывать обо всём, что было и как было.

И замелькают в сознании старика знакомые перевалы, хмурая, угрюмая тайга. Воспоминание дыхнёт сухим перестоем закопчённых стен старого зимовья. Ощутит Еремей, как под морщинистыми, ссохшимися пальцами волнуется охристый шёлк собольей шкурки. А ночью, в предрассветной полудрёме, изнемогая от бессонницы, увидит охотник носки мелькающих лыж, услышит шорох хрустящего снега под ногами, узнает, что это не Сашка, а он, семнадцатилетний парень, идёт по промысловому путику отца. Может, поэтому до сего дня жив Еремей Силантьевич, а свою прочную кедровую домовину вынес в сухую кладовку.

Тяжёлый день

В этот день идти тяжело. Как говорит Еремей Силантьевич «убродно», что на языке местных промысловиков означает как «бродить», «идти» по глубокому снегу. Острые носки лыж скрыты где-то там, внизу, под мягким пухляком. Чтобы вытащить, показать какую-то из них над снегом, необходимо много усилий: всякий раз, поднимая их наверх, приходится поддевать снежную массу в несколько килограммов, а на это требуется энергия и время.

Саша не вытаскивает лыжи наверх, скользит широкими «камусками» по привычке, идёт по старой лыжне. Она где-то там, в снегу, невидимая, но твёрдая, спрессованная под его весом несколько дней назад. Свою прочную дорогу юноша чувствует ногами хорошо. Он ходил здесь много раз и может пройти определённое расстояние с закрытыми глазами. Внимание человека в тайге сосредоточено на окружающем мире, а не на том, чтобы следить, как под тобой бегут лыжи. «Смотри вокруг, смотри везде. Иначе быть твоей беде» — так говорят люди тайги.

Вот впереди качнулась ветка ели, осыпалась кухта. В тайге ничего так просто не бывает, всему есть объяснение. Отчего и почему это произошло, необходимо определить как можно быстрее. Может, это заиграл лёгкий ветер, масса снега осыпалась под собственным весом; порхнул крыльями рябчик; метнулась к вершине белка или же, услышав охотника, «пошёл на уход» проворный соболь. Здесь, охотник, не зевай! Упустишь момент — уйдёт добыча. Не успеешь вскинуть с плеча ружьё, останешься без фарта. А ещё хуже, если попадёшь в та кую ситуацию, из которой выбраться будет очень сложно. Сколько в тайге коварных подвохов, остаётся только предполагать.

Далёкий у Саши путь. Весь день впереди, и всё на ногах. Дойти до первого зимовья без остановок можно за четыре часа. Это при нормальных погодных условиях, с лёгкой котомкой за плечами, не проверяя капканы и ловушки. Сегодня ситуация другая. Передвижение задерживает глубокий снег. Во время перехода необходимо проверить около семидесяти самоловов. В рюкзаке продукты на два дня да двуствольная тулка шестнадцатого калибра. Добраться бы до избы с такими «тормозами» к вечеру... А если вспомнить, что парень сегодня после ночной смены, то можно представить, насколько сложным будет переход расстоянием в двадцать километров.

Всё же молодость не знает усталости. Казалось, у юного охотника не было сил подняться на

Осиновый хребет. Через двести метров останавливался, восстанавливая дыхание, ждал, когда успокоится разгорячённая кровь, а в глазах растворятся мутные метельки. Он понимал, что сегодня не тот день, надо было переждать непогоду, выспаться после работы, тогда всё было бы по-другому.

Но требовательное слово «надо» подобно стальной пружине капкана толкает вперёд: если вышел, значит, шагай, не отдыхай в начале пути, успевай, потому что выйти после работу на путик можно будет только через неделю.

Настороженные капканы стоят непроверенными уже две недели, а в семье появились проблемы: Саша берёт хлеб в долг в рабочей столовой шестой день, нет денег. В сознании молодого парня живёт слабая надежда: может быть, какая-нибудь ловушка принесёт добычу.

Подъём на гору дался нелегко. Юноша приостанавливался на кратковременный отдых восемь раз. За это время стрелки часов отрезали один час двадцать минут светового времени. В другой день это расстояние он преодолевал за тридцать минут без перекуров. Значит, не стоит надеяться, что к зимовью он придёт засветло. Хорошо, что в рюкзаке лежит маленький электрический фонарик.

На изломе горы он остановился, посмотрел назад. Далеко внизу, в обширной долине, раскинулся большой населённый пункт. Занесённые снегом дома, узкие улицы, редкие машины, чёрные точки людей, с этого расстояния не узнать, кто идёт. Чуть дальше, вдоль улицы, по которой когда-то ходил в школу — обширный двор леспромхозовской площадки. Штабеля леса, неугомонная пилорама, где он работает, гаражи, дымящая кочегарка. В стороне, налево, узловая железнодорожная станция. Чёрные ниточки рельсов, маневренный тепловоз, несколько длинных составов на запасных путях. Ещё дальше, на горе, станционный посёлок: двухэтажные бараки, коммерческие магазины, каменная школа. За одним из окон сидит она, Валя.

От этой мысли Сашиных губы расплылись в улыбке. Он перевёл взгляд ближе, вниз, где от дома через покосы, в редколесье пролегла его лыжня. Может быть, сегодня Валя пойдёт по ней. Поднимется сюда. Будет стоять, где сейчас стоит он, а потом покатится назад.

В сознание Саши накатилась томная волна нежности, когда представил милое лицо, теплую улыбку, искорки в глазах. Просто от того, что она есть, становится радостно. Жалко, что он не может быть вместе с ней...

По хребту идти легче. Несмотря на глубокий снег, лыжи податливо скользят под пухляком. В некоторых местах их носки выскакивают на поверхность, разбивают мягкую перину по сторонам, подминают под себя, оставляя сзади рваную, комковатую канаву-лыжню, на которую т>т же падают махровые снежинки. Возможно, завтра не останется следа, что здесь проходил человек, в лучшем случае, под густыми сводами деревьев проявится овальная полоска, подтверждающая наличие охотничьего путика.

Вот здесь, под невысоким лохматым кедром, стоит первая ловушка. Верховая кулёмка насторожена деревянным челаком. Стоит пушному зверьку наступить на сторожок, как резные дощечки подламываются под тяжёлым гнётом, давок мгновенно сминает зверя. Гуманный способ добычи штанины. В сочетании с качественной шкуркой — это несравнимый метод промысла, придуманный промысловиками в незапамятные времена.

Саша не знает, кто и когда рубил эти ловушки: Еремей Силантьевич, его отец или дед, двадцать, сорок, пятьдесят лет назад. Явно одно: как бы давно они ни были изготовлены, работают безотказно до настоящего времени, а это говорит о многом, прежде всего, о том, что в старые времена люди всегда беспокоились о завтрашнем дне.

Первая кулёмка принесла парню удачу. Пышнохвостая белка подарила охотнику свою шкурку. У Саши поднялось настроение, щёки загорелись перезревшей кислицеи, движения рук вновь стали быстрыми и уверенными. Тяжёлый выход на путик оправдан. К азарту добавились идеи по разрешению проблем. Перекупщики пушнины дают за эту шкурку пятьдесят рублей. На них можно купить десять булок хлеба или пару банок тушёнки. Вот если бы в какой-то капкан попался хоть один соболь, можно частично перекрыть долг, купить несколько килограммов мяса, вермишели с крупой, брату и сестрёнке яблок и конфет, Вале (при этой мысли Саша озарился улыбкой) какой-то подарок. Себе? Перекупщик обещая привезти новые капканы. Главное — матери деньги не показывать... Только что это он? Размечтался... Поймал белку, а думает, как продать соболя. Правильно дед Еремей говорит: «Не дери шкуру неубитого медведя. Как бы с самого шкуру не содрали...»

Саша положил белку в карман, вновь насторожил ловушку, подкинул на плечо ружьё, зашагал дальше по путику, шаг за шагом, метр за метром, внимательно всматриваясь вперёд, вслушиваясь в тишину зимнего леса, мгновенно читая следы на снегу.

В такие минуты хорошо думать, вспоминать, представлять. Тело находится здесь, в объятиях тайги. А сознание где-то там, наедине с проблемами, работой, учёбой; в кругу друзей, близких или врагов; там, где живёшь, с кем общаешься. Порой под сводами первозданной природы в голову приходят такие мысли, о которых не мог думать в обычной обстановке. Как будто сама мать-природа подталкивает человека к размышлению.

Так часто бывает, когда человек остаётся один, вся отрицательная энергия растворяется утренним туманом, а на смену ей вливаются приятные эмоции от встреч, разговоров, прежде всего, с младшим братом и сестрёнкой.

Десятилетний брат Коля старается казаться взрослым. Всякий раз, встречая Сашу из тайги, он важно, по-мужски хмурит брови и неторопливо развязывает рюкзак:

— Что принёс?

Саша улыбается уголками губ (растёт брат!), рассказывает, что добыл и кого видел, тут же, снимая патронташ, подаёт Коле, который сосредоточенно вычисляет, сколько пустых гильз приходится на добычу. С серьезным видом братишка даёт оценку промыслу: «Я бы не промахнулся». Коля стрелял из ружья всего три раза с лёгких зарядов, к удивлению, не допустив ни единого промаха по банкам, и считает себя уже бывалым охотником. Не зря Саша доверяет ему чистить ружьё и подготавливать к снаряжению латунные гильзы.

Для Вики в кармане Саша носит конфетку: от зайчика. Восьмилетняя сестрёнка всегда встречает брата у порога. Несмотря на холодную от мороза одежду, девочка прижимается к Саше, доверчиво тянет за рукав и требует скорого ответа: как поживает зверёк. Принимая долгожданный подарок из тайги, она долго рассматривает сладость, разворачивает, даёт всем попробовать, а фантики складывает в коробку.

Для матери появление сына из тайги — своеобразный праздник (конец переживаниям, кормилец и хозяин в доме). Свои чувства Ольга Сергеевна в трезвом состоянии сдерживает в рамках радушной улыбки и ласковых слов, а в «приподнятом» настроении матушка начинает плакать, вспоминать покойного отца, тяжёлую жизнь, постоянное безденежье, безработицу. Сашу это раздражает: в последнее время женщина с отягчающим постоянством заглядывает в стакан с вином.

С большим удовольствием, как на праздник, идёт Саша в гости к Еремею Силантьевичу. Несмотря на огромную разницу в возрасте, старый да малый всегда находят общий язык, потому что их связывает тайга. Первый, в свои восемьдесят пять лет много повидавший, без утайки передаёт свой опыт. Младший, семнадцатилетний, слушает поучительные рассказы, впитывает слова, как сухой ягель дождь.

Две родственные души... Дед Еремей своими наставлениями и воспоминаниями дает возможность почувствовать уверенность в будущем. Саша красноречивыми рассказами продлевает наставнику жизнь. За три года между ними сложились такие добрые отношения, что несведущий человек со стороны мог назвать их дедом и внуком, на что оба не имели возражений.

При воспоминании о Вале Сухановой в сознание Саши наплывают чувства, сопоставимые с дуновением тёплого, мягкого, весеннего ветерка, ненавязчиво пытающегося прикоснуться к набухшей почке ивы, которая, не понимая или не чувствуя тепла, никак не хочет распускаться. Они живут рядом, через два дома. С детских лет всегда вместе: играли в прятки, ходили в школу, катались на лыжах с Осиновой горы. Потом детство кончилось. Как-то сразу, незаметно подступила пора, когда из длинноногой попрыгуньи соседка превратилась в симпатичную девушку. Однажды, улыбнувшись другу, она забрала у него сердце, а своё скрыла за невидимой преградой. Все попытки завоевать благосклонность заканчивались неудачей. Прошло время, игрушки заброшены на чердак — в этом мире есть другие, новые друзья. А что Саша? Теперь он не больше, чем сосед. И всё же он не может, не хочет мириться с таким положением, как не может приказать себе не думать о своей первой любви.

Последнее время парень видит любимую всё реже. Молодых людей разъединили время и проблемы. Девушка учится в школе, а он бросил учёбу, устроился на работу — так уж сложились семейные обстоятельства. Отец трагически погиб два года назад, мать не работает. Надо растить братишку и сестрёнку. Для Саши счастливая пора юности кончилась, не начинаясь, на что он не обижается. Видимо, так предначертано судьбой. Единственное, что ему сейчас хочется больше всего — общаться с черноглазой подругой.

Когда Валя спешит в школу, юный охотник сортирует на пилораме брёвна. Вечером, когда она гуляет по улице с подругами, он возвращается из тайги домой. И так всегда.

Но всё же есть то, что дает ему надежду — ее походы на Осиновую гору — добрая привычка детства, оставшаяся с тех пор, когда они ещё вместе катались на лыжах. Это — возможность мысленного общения. Когда она, поднявшись по его лыжне на площадку, просто так оставляла на снегу единственное слово: «Привет!», — а он, прочитав это обращение, взрывался от обыкновенного счастья от того, что она была здесь и написала ему. Значит, помнит, а может, думает о нём. И откуда сразу берутся силы после тяжёлого перехода?! Вырастают за спиной крылья! Холодный ветер не остудит горячее сердце, закружится голова, вздрогнет сердце. Бросится Саша с крутой горы по припорошенной лыжне, покатится вниз за убегающей мечтой, будто хочет догнать своё счастье, а не может.

Шагает юноша по тайге. Передвигая широкие лыжи, несёт на плечах нелёгкий груз насущных проблем. Бросить бы всё, окунуться в мир развлечений, лишний раз выйти вечером на улицу, сходить на дискотеку. Наверно, тогда всё было бы по-другому. Возможно, Валя была бы рядом...

Промёрзшие деревья сжались в безмолвии. Гибкие ветви наклонились под тяжестью налипшего снега. Кустарники бугрятся из-под зимнего покрывала частыми кочками. Старые пни, упавшие колодины выпирают могучими сугробами-грибами. Под каждым из таких бугристых образований чей-то дом. Вездесущие полёвки проверяют свои многочисленные ходы к запасным кладовым. В поисках добычи, от куста кусту перебегают юркие ласки. Вот пробежал черноглазый горностай. Там, под седой скалкой, наследил рыжий колонок. В разросшемся ельнике от дерева к дереву металась пышнохвостая белка. По мелкому осиннику набиты частые тропки зайца-беляка. За большим завалом караулила ушастую добычу сторожкая рысь. Частые снежинки порошат, накладывают на отпечатки свежую перенову. Но Саша хорошо понимает, что здесь происходило несколько часов назад: где и какой лесной обитатель отметил своё присутствие. На своём путике он как у себя дома — всё видит и понимает, как бы ни были хитро проложены следы. Иначе зачем тогда ходить в тайгу?

За второй кулёмкой последовала вторая, третья. Потом заваленный снегом капкан. Чтобы установить его заново, Саше потребовалось какое-то время. Он очистил перед хаткой снег, заменил прикорм, проверил работуочепа, по-новому взвёл ловушку. На установку ушло несколько минут. Всё это время юноша был сосредоточен на деле и не сразу заметил, что где-то там, позади, раздаются странные звуки.

Однако шум повторился. Теперь уже более настойчиво, ясно. Было похоже на то, что человек резко ударял палкой по хрупким сучкам дерева или кто-то ломал на костёр сухие ветки. Странный стук слышался из недалекого распадка, под пологой водораздельной горкой с южной стороны.

Саша хорошо знал эти места, любил ходить сюда за краснобровыми рябчиками. Густые заросли смешанного лиственного леса служили пернатой братии надежным домом. Когда-то давно, через несколько лет после вырубки леса, здесь был пожар. От удара молнии выгорела значительная площадь хребта, исчисляемая несколькими десятками гектаров.

Понадобилось много времени, чтобы на месте старого пожарище вновь зашумела листвой молодая подсада, засвистели рябчики, а на скалистой гриве затоковали древние глухари. Почки осины и берёзы, багряные плоды рябины давали столько пищи, что иной раз у Саши создавалось впечатление, будто на горе собрались все обитатели тайги.

В благоприятные дни, тихой осенью, он за вечер мог легко добыть до десяти рябчиков. Рано утром, перед восходом солнца, на подслух снимал с осин одного-двух кормящихся глухарей, а по позднему чернотропу, охотясь в узерку, укладывал в рюкзак пару-тройку перелинявших зайцев. Здесь всегда держались ласки, колонки, по недалеким скалам плодилась рысь, из темнохвойной тайги стремился на лёгкую поживу голодный соболь.

Сашин путик проходит по краю старой гари. Здесь стоит около двадцати самоловов, в которых в редких случаях не бывает хоть какой-то добычи. Охотник надеется, что в один из капканов сегодня попадётся тот молодой аскыр, который достаточно часто вытаскивает из хаток прикорм, а капканы после него всегда завалены толстым слоем снега. Вальяжный кот безнаказанно проходил над язычком и так обнаглел, что в одной из хаток спрятал про запас наполовину съеденного рябчика.

Ожидая повтора непонятных звуков, Саша замер. Звук был необычным, не походил на голос зверя, не мог быть издан какой-то птицей. Может, человек разводит костёр? Или от ветра трётся один ствол дерева о другой? Но ветра нет, снег падает почти вертикально. А человек? Саша давно не видел хоть каких-то следов лыжников на хребте. Кто оказался здесь в такую непогода?

Саша ждал долго, но звуки не повторялись. В любое другое время он не поленился бы пройти в сторону несколько сотен метров, чтобы удовлетворить любопытство. Сегодня был не тот случай. Стрелки стареньких часов неумолимо подползали к цифре «двенадцать». Осталось четыре часа светового дня, в половине пятого начнёт темнеть. До зимовья больше пятнадцати километров путика, надо проверить все ловушки. Не время отвлекаться, пора идти вперёд.

Поправив на плече ремень ружья, юноша зашагал дальше.

Тусовка

«Всё начинается вечером» или «Темнота — друг молодёжи!» Так любила повторять Рита и убедила Валю пойти в станционный посёлок:

— Шагай быстрее! Днём бежала, сейчас на ходу спишь. Всё самое интересное пропустим.

Что «самое интересное» — ясно Вале с первого раза. Сегодня вечером все собираются у Тани Ежовой на тусовку. Родители девушки на работе в ночную смену, квартира свободна. Пользуясь случаем, к ней придут одноклассники. И ещё Таня по секрету сказала Рите, что будет Коля и несколько его друзей, а это «реально» меняет дело.

Девица парит в облаках, надеется, что сегодня объект обожания обратит на неё внимание, не скрывает своего настроения перед подругой. Валя холодеет от мысли, что Коля вдруг останется с Ритой. Она старается скрыть жгущее чувство ревности, но это плохо удаётся. Голос девушки дрожит, взгляд тускнеет, лицо напоминает цвет талька.

Рита видит ее настроение, кажется, догадывается, что происходит, но не подает виду: она уверена, что парень останется с ней, а на чувства одноклассницы ей начихать. И на тусовку она пошла бы одна, но всё же «правая» поддержка незаменима. В какие-то моменты нужно будет посоветоваться с подругой, а потом, если Коля предложит прокатиться на машине (чего она только и ждёт), Валя поедет с ней. Нельзя садиться в машину одной — неприлично, некрасиво (возможно, там будут ещё парни, Колины друзья). А с Валей можно. Если до родителей докатится запоздалое эхо, есть возможность отмазаться: я была не одна. Вот бы ещё уговорить недотрогу дружить с Лёшей Авдеевым, тогда всё будет проще. Лёха — друг Коли, они постоянно вместе. В две пары всегда все вопросы решаются легче. Если один ум всегда трезв, то в компании властвует принцип: «Делай, как мы, нам не нужна белая ворона». К тому же Лёха оказывает Вале явные знаки внимания, значит, стоит подготовить подругу для встречи. И всё будет о’кей!

— Что, опять сегодня в гору на лыжах поднималась? — с хитрой улыбкой, искоса посматривая, спросила Рита.

— Да, размялась немного, по лыжне прокатилась, — равнодушно ответила Валя.

— Чего только ты в этом Тарзане нашла? Оглянись, Валюха, детство кончилось! Сколько можно в игрушки играть? — перешла в наступление подруга. — Вокруг столько парней интересных. А Сашка даже двух слов связать не может...

— Почему ты думаешь, что я на лыжах хожу из-за Саши? — покраснела до кончиков ушей Валя. — Я и не думаю... вот ещё... сильно надо... просто так я...

— Вот уж «просто так», — не успокаивалась Рита. — Знаю я, как он записки тебе в восьмом классе писал: «Любовь, морковь, картошка, плошка...» А сам всё в тайгу смотрит. Ну какой с него парень? Так и засохнешь одна, — с иронией, покачивая головой продолжала Рита, — возле окошка ожидаючи. Детишек народишь ему кучу. А он иногда будет приходить дымом да потом пропахший. Так и не увидишь жизни.

Валя молчит, не знает, что ответить. Подруга победила её уже в первом раунде. Правда, что Саша ей писал записки, признавался в любви, но это было наивно, несерьёзно. Теперь всё по-другому. О нём она думает редко. Может, только тогда, когда случайно увидит. Её мысли о другом. Об этом Рите пока знать не обязательно.

— Вот ещё выдумала! — наконец-то нашла что ответить Валя. — Нужен он мне, этот Сашка! Я в последний раз видела его четыре месяца назад. Пусть он там хоть жить останется, в своей тайге. Всё одно — таким всю жизнь будет: ни рыба, ни мясо...

Сказала и притихла. Вдруг показалось Вале, что слова её пахнут предательством. Всё же, кем бы ни был Саша: другом детства, или просто соседом — парень он неплохой. Кто виноват, что у него так складывается судьба? Где гарантия, что завтра не займешь его место? Юноша всегда относился к ней с добром, никогда не сказал плохого слова в её адрес. Может, он её любит. Хоть у девушки в настоящее время и холодное отношение к нему — это не повод для отрицательных слов в адрес того, с кем когда-то ходила в лес за ягодой, а он тем временем украдкой подсыпал малину в ее ведёрко.

Рита рада, что соседка поддержала её. Она довольно посмотрела и заговорила уверенно:

— В этой жизни, подруженька, всё зависит от того, какой выбор ты сделаешь в молодости, я точно знаю. Выйдешь замуж за богатого — будешь жить хорошо, в достатке, а если за рохлю, то кроме телогрейки ничего не увидишь. Вон, посмотри на Лёшку Авдеева: всегда одет с иголочки, сигареты дорогие курит, в кармане на мелкие расходы меньше сотни не бывает. С таким быть рядом не стыдно. А что с этих вон? — впереди из-за поворота показались два мужика, идущих им навстречу, так что Рите пришлось немного понизить голос. — Сходят в тайгу, что принесут — всё пропивают. Видите ли, у них нервное перенапряжение, после трудной работы и одиночества душа праздника требует! А я так думаю, им просто пить надо... — подвела итог Рита и, приблизившись, шепнула подруге в ухо: — Кто в тайгу ходит — все алкаши!

Валя узнала впереди идущих. Толька Лузгачев и Витька Косых были навеселе. По всей вероятности, разбив «волчье одиночество» изрядной порцией водки, приятели шли в направлении своего дома. У каждого бугрились карманы. В руках пакеты с продуктами. Было видно, что оба гили из магазина. Валя вспомнила, что сегодня она и бабушка видели Надю, Толькину супругу. А та рассказала, что её суженый вернулся из леса. Наверно, в этот раз в руках Толика и Витьки оказалась удача, которую они хотели как можно быстрее обмыть. Иначе как можно объяснить факт, что, не побрившись, в охотничьей одежде, на которой отпечатались бурые пятна, приятели вышли в посёлок?

Толик приветственно заулыбался жёлтыми от постоянного курения зубами, раскинув руки, шутливо пытаясь поймать подруг в объятия, пошёл навстречу:

— Ах, кого я вижу! Девчонки-красавицы! Какие же вы хорошенькие! И когда только успели вырасти? Вы мои милые, пойдёмте с нами! Мы вас подарками завалим! Вином хорошим напоим!

— Вот ещё шо! Это у тебя-то, Лузгач, подарки? — проскальзывая под его рукой, иронично возмутилась Рита. — Мясо маралятина да рыбу харюзятина? На тайге далеко не уедешь, мы себе с машиной найдём! Подаришь один банан, а грязными руками будешь лапать всю ночь. А насчёт хорошего вина: залей своей Надюхе шмурдяк. Мы спирт-технарь не пьём, нам «Амаретто» подавай! А на ликёр у тебя денег не хватит... — И, увлекая Валю за руку, удаляясь, добавила: — Так шо, милые, да не твои! Подбери свои штаны!

Подруги засмеялись. Вместе с ними Витька Косой:

— Что, умыли? Пошли домой, сегодня это не наш товар. Но придёт наше время. Сами прибегут...

Лузгач ещё что-то кричал вслед девчатам, пытаясь оправдать себя, обещал расстелить перед Ритой соболий ковёр, но те уже не слышали его.

Когда они прошли некоторое расстояние, Валя не удержалась, спросила Риту:

— А насчёт маралятины, ты что, его просто «ужалила» или...?

— Нет, это правда. Сегодня к нам Надюха прибегала. Пока мать бутылку наливала, та по секрету похвалилась, что Толик мяса принёс большую котомку. И ещё принесет столько, сколько душе угодно...

Мать Риты Марию Ивановну знают все жители посёлка Нижний Склад. Не потому, что она передовик производства или начальник цеха лесопиломатериалов. Мария Ивановна из-под полы продаёт технический спирт. Для «лечебных» целей. Соответственно, к её дому не зарастает народная тропа, «технарь» в полцены гораздо выгоднее. Бутылка водки в магазине стоит дороже в два раза, в добавление к этому, магазин работает только до семи часов вечера, а качество товара там оставляет желать лучшего. А к Машкелейке можно прийти даже в половине пятого утра — проснётся, продаст заветную бутылку, не задумываясь (в каждом бизнесе есть свои издержки). Про то, что в шмурдяке есть синильные присадки, фенил фтолиол, денатурат, ацетон, знают все покупатели, периодически поминающие своих усопших собутыльников.

Никто не думает, что завтра может сам сыграть в деревянную домовину, остаться слепым, глухим или парализованным. Тяга русского человека к горячительной жидкости сильнее. «Подвинься, разум, прими, душа! Бодяга льется не спеша!» Так говорят те, кто переступил на границу алкоголизма, оправдывая своё состояние безысходностью настоящего положения, обвиняя всех вокруг, в то же время не допуская мысли о собственной слабости и деградации.

Марию Ивановну при встрече называют уважительно, на «вы»: вдруг не нальёт шмурдяк в долг или не откроет ночью ворота. За глаза говорят «барыга», «торгашка», «баба с косой» и просто «Машкалейка». Она, конечно, догадывается о таком отношении к ней, понимает, что, наживаясь, медленно травит своих покупателей. Однако старается относиться к этому равнодушно, оправдывая деяние: «У нас в посёлке через дом спиртом торгуют!», «Не хочешь, не бери, я не навяливаю!», «Мне дочку растить, кормить, одевать надо!» У неё свой принцип, которым она руководствуется: если не я, то кто-то другой. А что на Машкулейку иногда налагают штраф за незаконную торговлю в размере одной тысячи рублей — это как пыль для моряков. Штраф «баба с косой» отрабатывает за две ночи. Постоянные покупатели, «гонцы» знают дорогу с закрытыми глазами. А если скинуть цену за товар на несколько рублей, железные ворота можно не закрывать на засов: ходите, люди добрые, травите себя за свои деньги! Шмурдяка на всех хватит! Стоит только позвонить, спиртовозы привезут столько бодяги, что хватит захлебнуться всей Сибири. Врагу пули и динамит тратить не придется: и так уже пол-России на кладбище унесли.

Ввиду своей незаменимой «профессиональной деятельности», все новости поселкового масштаба Машкалейка узнаёт в первую очередь. Придёт кто утром на смятение души после бурной ночи опохмел просить, принесёт цепочку,

Мария Ивановна интересуется: «Откуда у тебя, Фроська, голь перекатная, золото появилось?» А та по секрету расскажет, что цепь-то не её, а Иринки Черных. Что последняя, несмотря на свои двадцать два года и малого ребёнка, от горя в загул ударилась. Вздыхает торгашка: вот, ещё одна душа в канаву завалилась. А как было? Посмотришь на Иру — первая красавица в посёлке, дублёнка с песцом, шапка соболья, на каждом пальце по кольцу! Теперь вот пить стала. Почему? Так муж пьёт, а ей почему нельзя?

За заветную бутылку женщине несут всё, что только можно унести в руках. Если нет денег, то в ход идет мебель, электроприборы, драгоценности, продукты. Кто-то в долг подписывается работать на огороде, готовить дрова, убирать снег. Машка подобному обстоятельству рада, хотя перед людьми накладывает на лицо маску безысходности: эх, кабы не нужда, стала бы я спиртом торговать? А разум, конечно же, ликует: когда ещё такие времена были — всё делается чужими руками?

На душе у Вали мутный осадок. Известие о том, что Толик принёс из тайги мясо и теперь будет его пропивать, она восприняла с болью. Девушка хорошо помнит слова любимого дедушки Фёдора, который всегда говорил, что нельзя пользоваться промыслом ради развлечения, добыча и урожай даются человеку для пропитания, а не для потехи души: Бог накажет. Однако Валя не видела, чтобы Всевышний в последнее время наказывал кого-то за подобное. Сколько их, таких, как Толик? Живущих тайгой ради того, чтобы, вернувшись в посёлок, пропить пушнину, рыбу, мясо, а после вновь уйти за очередным фартом.

Валя не сказала подруге об этом. Та не поймет. Слишком отличаются их взгляды на жизнь. Если Валя думает о том, что лисица — это, прежде всего, живая душа, то Рита представляет, как шкурка зверька будет смотреться у неё на воротнике. Что для девицы правда о том, что Толик ходит по посёлку в одежде с кровавыми пятнами?! Она думает о меховой шубке, пусть не норковой, но такой, чтобы все подруги вокруг мечтали и завидовали, а парни, прежде всего Коля, видели в ней достойную пару. Не беда, что она не вышла лицом. Маленькие поросячьи глазки можно приоткрыть макияжем, пельменные ушки закроют волосы, а широкий нос приукрасит пухлая улыбка. Ничего, что Рита не читала про Анну Каренину, не помнит первых слов из поэмы «Руслан и Людмила». И нет у неё желания вырубить из разговорной речи украинское «шо» (именно поэтому к ней присохло шутливое имя Риташо). Дорогая, яркая, модная одежда затмит все недостатки. Немного смелости, может, наглости, и Коленька «сложится» под её ногами в позу бегущего египтянина.

В доме у Тани Ежовой дым коромыслом. В прихожей гора одежды, вешалки не хватает. В зале грохочет современная музыка. По комнатам набилось столько молодёжи, сколько народа в магазине во время привоза наполовину гнилых бананов. Несколько человек, изображая папуасов южного полушария Земли, дёргаются телом в такт «металлу». Посреди зала стоит длинный стол. На нём появляются салаты, горячие блюда, бутылки с вином, коктейли. Хозяйка дома и несколько её подруг бегают из кухни в зал, приносит еда. В ожидании начала трапезы парни курят в коридоре. Некоторые из них, не дожидаясь приглашения, тайно открывают бутылку водки.

Валя и Рита немного опоздали. Встретив подруг, Таня бесцеремонно отправила девушек на кухню помогать в приготовлении пищи. Сама бросилась в спальню делать прическу. Рита быстро осмотрела присутствующих, разочарованно передёрнула плечиками:

— Их нет...

— Придут, времени ещё мало, — ответила Валя, а сама подумала, что лучше бы они не приходили.

Наконец-то все собрались за столом. Под весёлый смех и прекрасное настроение налили в бокалы вино, произнесли тост: «За уходящий старый год». До Нового года было ещё семь дней, но для присутствующих это был хороший повод для веселья.

Казалось, что всё проходит отлично: шутки, танцы, застолье. Всё же Валя заметила какое-то напряжение, читаемое в поведении товарищей. Таня и Рита посматривали на настенные часы, парни прислушивались к проезжающим по дороге машинам.

Хлопнула дверь в сенях, кто-то постучал в дом. Таня побежала встречать гостей. Прихожая наполнилась громкими голосами, знакомым баритоном. В проходе показался Лёша Авдеев, за ним Коля Назаров. В руках они держали большую кастрюлю. Торжественно указывая на свою посуду, Коля поздоровался:

— Привет честной компании! — При этом он быстро посмотрел на Валю и опять заговорил со всеми: — Вот, задержались с Лёхой немного. По случаю шашлыки готовили. Кто «за»? Пошли на улицу! Мы всё привезли: мангал, дрова...

На шашлыки никого упрашивать не нужно. Все дружно вскочили со своих мест, прихватывая содержимое стола, повалили на улицу. Прошло не больше пяти минут, как во дворе у Тани загорелся костёр, под крышей стоял стол, играла музыка. Коля подогнал машину ближе, включил фары, стало светло. Праздное веселье разгорелось с новой силой.

Всё это время Валя тайно наблюдала за Колей со стороны. Сидя в окружении подруг-одноклассниц, она смеялась над искрометными шутками: незаменимый в компаниях Лёша

Авдеев рассказывал анекдоты и, кажется, старался держаться ближе к ней. Его друг нанизывал мясо на шампуры, кто-то из парней жарил шашлыки, третий раздавал их девчатам, четвертый подливал вино.

Рита суетилась вокруг Коли. Игривое вино подействовало. Четвёртый бокал был выпит наполовину, девушка заметно захмелела. Оказывая внимание любимому парню, она услужливо предлагала помощь: надевала на голову шапочку, чтобы не замерз, завязывала на шее шарфик или подкуривала сигарету. Посматривая на неё, юноша небрежно усмехался, что-то негромко говорил. Девушка смеялась, курила и, кажется, уже видела себя на переднем сиденье иномарки.

Валя дважды одёргивала подругу, но той всё нипочем. Не обращая внимания, Рита показательно закуривала «Парламент», чем, возможно, хотела доказать свою независимость:

— В этой жизни надо попробовать всё!

Когда Валя вдруг оказалась около Коли, тот подал ей самый большой, сочный шашлык. Вероятно, этим он показывал своё отношение к ней:

— Это тебе от меня, — и улыбнулся, — а то стоишь в сторонке, так голодной и останешься.

Однако Рита перехватила Колину руку:

— Ах, милый! Это ты сделал для меня? Спасибо!

И поцеловала его в губы.

Валя обиделась, отошла в сторону. Рита, заливаясь смехом, закричала:

— Я хочу ещё вина!

— Во озверела тётка! Наелась дикого мяса с заснеженных гор! — заметил Лёха, и уже к Рите. — Ты смотри, мать, как мы тебя такую расписную из машины домой будем выгружать?

— А шо мне бояться? Батя мне не указ, я ему сама шо хошь скажу. Мамка? Так мы с ней душа в душу. Подумаешь, разок оторвалась! С кем не бывает?

Валя подхватила подругу под локоть, оттащила в сторону:

— Хватит, Ритка, как мы с тобой домой пойдём?

— Не пойдём, а поедем, — заплетающимся языком поправила Рита и вызывающе засмеялась. — У меня всё давно договорено. Коленька нас прокатит. Правда, Коленька?

— Конечно! — отозвался тот. — Вас увезу хоть на Марс!

— А шо? Не уехать ли нам сейчас потихоньку? — интригующе сверкнула глазами в темноте охмелевшая девица. Пока все здесь танцуют, мы прокатимся! Ах, как хочется по ночным улицам прокатиться! С ветерком, так, чтобы всё мелькало! Поехали, Валя?

Вале нравится предложение, но разум отрезвляет:

— Домой надо, время позднее...

— Что нам время? — настаивает Рита. — Молодость дороже. Хочешь золотые годы на печке просидеть?

— Мы вас потом домой увезём, — с улыбкой наклонил голову Коля. — Правда, Лёха? — И, как бы случайно напомнил Вале: — Надо когда-то часы заводить...

Лёша Авдеев уже стоит рядом. И когда только успел подойти? Осторожно положил руку ей на спину, приглашая в машину:

— Давайте от всех убежим!

Валя отстранилась от нежданного спутника, однако от предложения Коли ей сделалось весело. Она вспомнила, как он утопил в воде свои «Командирские» часы, как сказал ей, что между ними есть небольшой секрет. Девушка улыбнулась: «Поехали!»

Плавно катится машина. Бесшумно работает двигатель. Высокая скорость волнует. Яркий свет фар далеко разбивает непроглядную негу клубящихся снежинок. Мягкая подвеска бережно выравнивает ухабы зимней дороги, создавая ощущение душезахватывающего полёта. Из мощных колонок выбиваются ритмы зарубежной эстрады.

Коля аккуратно ведёт послушную «карину» по узкой дороге. Рита сидит рядом, на переднем сиденье, законно считая водителя своим парнем. Вале ничего не осталось, как занять место с Лёшей. Она несколько обескуражена подобным обстоятельством, ей не хочется быть рядом с ним.

Рита командует: «Поехали туда», «Поворачивай налево», «Давай быстрее». Коля послушно выполняет её приказы. Вале это не нравится, она нервничает, хотя и не подает виду. В какой-то момент, заметив на своем плече тяжёлую руку соседа, она резко увернулась от ненужного внимания. Желая замять конфуз, Лёха остановил водителя:

— Никола, тормози! Надо постоять, продолжить банкетик!

— Ой, как это романтично! Пикник на дороге, это реально! — пьяненько лопочет Рита. — А что у нас есть?

— У нас всегда всё есть! — гордо ответил Лёша, доставая из-под сиденья банки «джин-тоника». — Мало будет, ещё скатаемся в ночной.

— Я не буду, — скромно отказалась Валя.

— Что так? — повернул голову назад Коля.

— А она банки открывать не умеет, — хихикая, ответила за подругу Рита. — Валюшка у нас сестра археоптерикса.

— Вот ещё! Просто домой надо. Сколько времени? — Валя посмотрела на часы. — Скоро одиннадцать. Поедем, Коля, подвезёшь нас...

— Ты шо, подруга? Всё только начинается! Стой, Коля, никуда не поедем, — противится Рита и, повернувшись назад, попросила: — Давай ещё полчасика посидим, а после нас до калитки доставят...

Девушка с большой неохотой согласилась. Может, всё было бы по-другому, если бы она сидела на переднем сиденье, рядом с Колей, а ещё лучше — вдвоём с ним. Тогда свидание удалось бы продлить на несколько часов. Но Коля там, за высокой спинкой водительского кресла, склонившись, что-то весело, негромко рассказывает Рите. Та заливисто хохочет, тем самым порождая в душе Вали новые волны ревности.

Лёша подал Вале открытую банку с тоником, начал рассказывать ей какой-то анекдот. Сам конечно же всё ближе наваливается на её плечо. Девушка отодвигается от него, но мешает заблокированная дверь. Она ждёт, что будет дальше, не понимая, почему Коля так поступает.

Вале всё время казалось, что их случайная встреча в подсобке не прошла даром. Зачем он тогда говорил ей такие незабываемые слова? Называл её «кареглазая», «красивая», придумал секрет с остановившимися часами. Удивил, очаровал, заинтересовал, заставил биться нетронутое сердечко. А сам так поступает... У неё на глазах флиртует с Ритой! Может, это для него в порядке вещей и он воспринимает её как свою очередную попутчицу, которую завлёк прокатиться в автомобиль? Или он пригласил её для своего друга?

Сознание заполонила глубокая обида. Надо уйти, поскорее добраться домой, а там уткнуться головой в подушку, проплакать свою несостоявшуюся любовь. Только вот где они сейчас находятся? В темноте ночи, при ярком свете фар, Валя никак не могла сориентироваться, куда они ехали и где остановились. Да и как открыть дверь, если она в «карину» села впервые?

А Лёха наглеет, прижимается, что-то шепчет на ухо. Вот попытался поцеловать в щёку. Одна рука обнимает за плечо, вторая проворно мечется по курточке, выискивая металлическую молнию.

— Руки убери! — сурово приказала Ваяя.

— А то что? — усмехнулся Лёха и, нагло добравшись до горячей груди, удивлённо выдохнул: — Ух, они какие у тебя... Сбитые... Как камень. Ты что, ещё...

Не договорил Лёха. Что было силы девушка ударила его кулаком по лицу. В полумраке, при матовом освещении лампочки видно, как от неожиданности парень выронил банку с коктейлем и закрылся ладонями:

— Дура! Она мне по зубам!..

Коля и Рита, повернувшись, замерли в удивлении. Валя яростно пыталась открыть дверь:

— Выпустите меня отсюда!

Коля нажал кнопку блокировки, замок, открываясь, щёлкнул. Валя выскочила из машины, побежала назад. За ней вылез Коля, пытался догнать, но недолго.

Остановившись на некотором расстоянии, испуганная школьница слышала, как чертыхался Лёха, смеялся Коля, тихо оправдывалась Рита:

— Она вот такая у меня, недотрога... Да не обращайте внимания. Не хочет быть... Пусть ходит пешком.

Жизнь, как она есть

С утра напившись чаю, дед Еремей вышел на улицу. Не может старый таёжник спать на рассвете. Закрепленная жизнью страсть к воле, как лесной зверь, кормящийся в густых сумерках приходящего утра, шепчет: «Не спи, Еремей, новый день начинается. Кто рано встаёт, тому Бог подаёт!» Можно бы ещё прикорнуть часок-другой, да надпочечники адреналин в кровь выкидывают, надо куда-то идти, что-то делать.

Во времена, когда был юн да горяч, всё на Осиновую гору бегал солнце встречать. Как стал старше, всегда за поскотину корову гонял. Теперь же так себе: по хозяйству управиться, снег откидать, бабке дров, воды принести, печь затопить — вот и вся забота. Не может старик на гору подняться, хотя до сегодняшнего дня считает себя молодым. Давно нет коровы, уже нет сил у Акулины вымя выдоить. Да и кому она нужна теперь, корова?

Снега за ночь выпало немного, так себе, от силы, сантиметров десять. Дед взял в руки деревянную лопату, стал отгребать тропинку к дороге. Несколько взмахов — небольшой отдых, чтобы отдышаться. Начал старый таёжник замечать, что в последнее время духу на работу не хватает. Что ни делает, силы быстро покидают тело. На что грешить — не знает. Усугублять бражки меньше стал, спать рано ложиться, чтобы сон был хороший. Потом Акулина надоумила: годы подошли. Подумал Еремей, а может, и правда, сколько можно глухарем токовать?

На востоке проявилась охровая полоска света, пролилась на снежное покрывало. В воздухе затишье. Последние пушинки улеглись на землю несколько часов назад. Свежая перенова чиста, свежа, прекрасна, как молодая непорочная дева. Дорога похожа на льняное покрывало. Нет следов колес машин, не видно отпечатков шагов человека.

Окончил Еремей работу, опёрся на черенок лопаты, вдохнул полной грудью воздух. Хорошо! Лёгкий морозец бодрит, отзываясь волнующей ностальгией, как много лет назад, когда он, вот так же, рано поутру, пока Акулина доит корову, перебегал дорогу к разведёнке Парфёнихе, на кружку чая. Где же теперь добрая, приветливая соседка? Нет её. Померла двадцать лет назад. Помнится, пришел Еремей вот так же утром, а общительная Луша едва тёплая. Теперь от её дома остались полусгнившие стены и провалившаяся крыша. По посёлку мало кто помнит её — умерла, и забыли. Коротка человеческая память, как декабрьский день.

Посмотрел старик вдоль дороги, направо — никого, перевел взгляд в другую сторону — та же картина. «Да, не тот ныне народ пошёл, ленивый, — подумал дед. — Раньше, в былое время, до войны и после неё, каждый день люди в пять часов вставали, чтобы дома всё управить и на предприятие не опоздать. Строго было, не то что сейчас: хочешь, вообще не работай, дома сиди, никто наказывать не будет».

Впрочем, нет. В двух избах в окнах свет горит. У Сухановых, по правой стороне улицы, да у Лузгачевых. В первом случае понятно. Там Тамара Васильевна по хозяйству хлопочет, тоже любит рано вставать, а у Лузгача, наверное, опять посиделки, семейный запой на неделю. Падает семья в пропасть, никому до этого дела нет.

Хотел Еремей в дом вернуться, лопату на плечо закинул, первый шаг сделал. Вдруг слышит, как где-то сзади калитка хлопнула. От дома Лузгачевых кто-то вышел, направляется в его сторону. Интересно узнать, кто куда, да и душа за ночь по разговору истосковалась. Спрятался промысловик за снежный навал поджидать раннего путника.

Человек всё ближе подбирается. На расстоянии не видно, мужчина или женщина, ещё достаточно темно, а глаза старого Еремея подводить стали. Однако ноги быстро по снегу скрипят, торопятся. Шаг короткий, лёгкий, наверно, баба спешит. Наконец-то Силантьевич узнал походку: да то же

Надюха! Точно, она. Вон и телогрейка на ней широкая, с мужниного плеча. Фигурка маленькая, как у болонки. Поступь короткая, но частая, бегучая, как у лисы.

Идёт Надежда по улице, не оглядываясь. Левая рука полы фуфайки запахнула, правая держит большой пакет целлофановый, что в магазинах продают за три рубля. Женщина слегка изогнулась в левую сторону, как будто несёт ведро с водой. Значит, пакет имеет вес не меньше семи килограммов.

Куда идёт соседка? У старика от волнения пот по груди побежал. Напружинился он телом, как росомаха перед прыжком на кабаргу. Едва знакомая поравнялась со снежной кучей, сделал шаг из своего укрытия:

— Куда прёшь с утра пораньше?

От неожиданности у Надежды разъехались ноги. Перепуганная, она присела на пятую точку опоры, тонко закричала раненым зайцем, замахала руками, как берёза на ветру. Пакет отлетел в сторону, полы телогрейки распахнулись, оттуда выскользнула пустая полуторалитровая бутылка. Сидит на дороге Надюха, смотрит на Еремея полными страха глазами, не может понять: трактор на неё наехал, либо она свалилась с воза сена.

— Здорово живёшь, соседка! Что это ты на дороге, как у себя в ограде, восседаешь? — лукаво играет словами Силантьевич.

— Ох, и напугал же ты меня, дед... — наконец-то собралась с духом Надежда. — Что это тебе, старый пень, не спится?

— Да вот, жду, может, какая птица-коряга с утра приласкает.

— Была нужда! — подхватила Надюха. — Тебя обними, а ты рассыплешься.

— Ты куда это лыжи навострила? — не обращая внимания на колкости, шутит старик. — Бутылка-то для чего? Небось за керосином в лавку пошла или ребятишкам за молоком?

— А тебе какое дело? Всё-то знать надо! — подпрыгивая на месте, разозлилась Надька. — Недаром вороном зовут. Кто что ни сделает — видишь, и годов тебе сам не знаешь сколько.

— Верно ты говоришь, — смеется безобидный Еремей. — Всё вижу, всё понимаю. Потому как жизнь свою в стопке не утопил. А теперь ты мне скажи, вот к своим тридцати годам: почему солнце встаёт на востоке, а садится на западе? Что, не можешь докумекать? Пора тебе, Надюха, с водкой завязывать. Сгинешь, и дети на могилку не придут...

Молчит Надежда, пыхтит носом. Уколол Еремей своей речью, задел женское самолюбие. Подхватила соседка пакет, поспешила прочь:

— Некогда мне тут с тобой. Ждут меня...

— Ну-ну, давай, беги, а то остынет или не достанется. А что в пакете-то?

— Всё тебе знать надо, — издали ответила соседка, — бельё у меня тут... Женское! Примерять будешь?..

Промолчал старый охотник, горько усмехнулся. Знает, куда побежала Надюха — к Машкелейке за шмурдяком. Денег нет, так что-то на обмен понесла. Подошёл к тому месту, куда пакет упал, захватил ладонью снег, поднёс к глазам. Точно, так и предполагал: бордовые сгустки, кровь. Мясо маралье понесла очередная покупательница в обмен на спирт. Да, жизнь пошла... Когда такое было? Раньше за утробу мужики пулю отливали, теперь же чествуют. Эх, семь забытых перевалов...

Не стал Еремей Силантьевич ждать, когда женщина назад пойдёт. Что-то нехорошо на сердце стало, а на душе так пакостно, будто медведь в тайге продуктовый лабаз порушил. Пошёл старик в дом, прилёг на кровать да незаметно уснул.

Сколько времени прошло — неизвестно. Только слышит Еремей Силантьевич голоса. Вроде как Акулина с Прошкой разговаривают.

Прошка — соседка, четыре года назад пожелавшая помереть Еремею в одном валенке. Теперь дед не упускает момента пожелать ей нечто подобное, чтобы она от досады съела свой последний передний зуб.

Вышел Силантьевич на кухню, поприветствовал бабушку:

— Здорова ли будешь, скрип-колесо?

— Однакось, сегодня хвораю, погода меняется, — прихлёбывая за столом чай, отозвалась та. — Вот, с кумой давно не виделись, пришла проведать. А у тебя как: кости ломит или ломает?

— У кого ломит, у кого ломает, а у меня грудь колесом выпирает! — молодцевато нашёлся дед Еремей, одновременно присаживаясь у порога на маленький стульчик.

— Ой! Смотри-ка, соседка, муж-то у тебя каков? В сапогах ноги передвинуть не может, всё туда же: глухарь ощипанный!

Еремей покрутил головой по сторонам, выискивая предмет для ответной колкости. Довольная шуткой, Прошка смачно грызла медовый пряник, который привезли в магазин в прошлом году. Дед наконец-то нашёлся, поднял из утла старый, рваный носок, брезгливо понюхал и вытянул в сторону:

— Акулина! А это чей геморрой отгнил?

Жена, сослепу приглядываясь, вытянула голову. Прошка вскочила с табурета, прихлопнула ладонями свой широкий зад. Еремей подлил масла в огонь:

— Что, не наш? Ну, тогда я его в печку выброшу.

— Ты что, старый, сдурел? — округлила глаза Акулина.

— Не надо!.. — завопила Прошка.

Еремей Силантьевич уткнулся в ладони от смеха. Его добрая супруга тоже наконец-то всплеснула руками. Прошка затопала ногами:

— Ах, ты... Шоб на тебя снег с крыши съехал! Шоб ты мухой подавился!

Грохнула дверь. Убежала обиженная соседка. Акулина за ней:

— Что подругу обидел? Проша! Он же шутит!

Дед Еремей важно пригладил волосы на голове:

— Прошка! Валенки забыла! Зима на дворе!

Накинул старый промысловик телогрейку, вышел на крыльцо, взял в руки прочный посох: путь предстоял неблизкий, до дома Лузгачевых около двухсот метров. Для почтенного возраста это расстояние можно преодолеть в два этапа с одним отдыхом. Решил-таки охотник посетить соседа, поговорить на тему «утробы», хотя и знал, что это бесполезная затея.

В ограде у Лузги тропинки не убраны от снега. От ворот до дома можно пройти по тропинке, натоптанной следами многочисленных ног собутыльников. На цепи, в конуре, ребристая лайка Белка грызёт берцовую кость. Палёвая собака — потомок родословных лаек Еремея Силантьевича. Десять лет назад старый охотник давал Толику хорошего щенка. Думал, в дело, потом, как оказалось, на мучение.

Еремей остановился, ласково позвал собаку.

Белка боязливо забилась у ног человека, преданно ответила на приветствие горячим языком по рукам и вновь метнулась в конуру (не каждый день хозяин бросает собаке кости). Старожил сурово покачал головой, тяжело вздохнул, пошёл к дому. Из-за двери слышались громкие мужские и женские голоса: кто-то спорил или ругался. Дед постучал в косяк, ему разрешили войти.

На кухне четверо. Толик о чём-то спорит с дружком Витькой Косым. У печки курит хозяйка дома Надежда, рядом с ней сидит соседка Ольга Полынина.

За столом, у окна, глава дома, пьяно покачиваясь на табурете, растянул губы в хитрой улыбке. На доброжелательное приветствие Еремея Толик ответил своеобразной шуткой:

— Здорово, Еремей Силантьевич! Ты когда помрёшь-то?

— А вот сразу после тебя, на второй день, — в тон ему, нисколько не обижаясь, ответил дед.

Надежда проворно подала гостю стул. Старик, присаживаясь на него, снял шапку, вытер со лба проступивший пот:

— Вот, пришёл проведать вашу честную компанию, узнать, как вы тут живёте.

— А что? Хорошо живём, водку пьём! Хочешь, и тебе нальём?! — видимо покачиваясь, растягивая слова, весело ответила растрёпанная Ольга.

— Да нет, не буду я ваше зелье, спасибо за угощение.

— А что тогда пришёл?

— На тебя посмотреть, как ты тут веселишься — нахмурил брови Еремей на Ольгу. — Сашка-то в тайге, а ты тут который день заседаешь? Младших ребятишек в школу собрала?

— Обижаешь, дед, — скривила губы Ольга. — Дети для меня святое!

— Вижу, что свою святость шмурдяком подкрепляешь, стопари не отставляешь, — покачал головой Еремей и нарочито замахал руками. — Не дыши на меня! Запах-то как от протухшей калоши...

— Не хошь, не нюхай, — безразлично ответила Ольга и, отвернувшись в сторону, закурила папиросу.

Дед Еремей посмотрел на стол: бутылка,

стаканы, полбулки хлеба, пустая сковорода. С укоризной погрозив скрюченным пальцем, сделал упрёк хозяйке дома:

— Ты бы хошь, Надюха, мясо мужикам пожарила. Сгорят от водки.

— Какое такое мясо? — подпрыгнула с места женщина.

— Которое Толик из тайги принёс, — спокойно ответил Еремей.

— Ну, деревня, — взорвавшись, ударил кулаком по столу Витёк.

— Ты что, Силантьевич, за нами в свой бинокль смотрел?

— Нет, в окуляры я не смотрел. Сами за спирт меняли...

— Понятно, — закурил Толик, после некоторого молчания прищурил глаза. — Ты что, нас егерям сдать хочешь?

— Ты что, сынок, в старом Еремее дятла когда видел? — нахмурил седые брови Силантьевич.

— Нет.

— Тогда за языком следи, — пристыдил дед, какое-то время помолчал и добавил: — Вы себя сами сдадите. Негоже утробой заниматься.

— Как-то — «утробой»? — взвизгнула Надюха. — Подумаешь, одного зверя загнали. Есть всем хочется, у нас двое ребятишек. Их тоже кормить надо.

— Вот и я про то говорю, — повысил голос Еремей. — Если это в дело, тогда за здравие, а если как вы, за деньги да на вино — утроба. Не время сейчас зверя в таком снегу уничтожать! Это убийство. Взяли одного, хватит, до черемши доживёте.

— Ты что, старый, нас лечить пришёл? — закипел Толян. — Если ты такой правильный да умный, иди, тем блатным новым русским правда свою скажи. Знаешь, сколько их там, на шиндинской дороге, на колесах промышляет?

Весь марал на выруба вышел, на виде стоит. Много ума не надо из карабина на триста метров с оптики попасть, только дурак промажет, а потом разделать тушу да перенести, на всё полтора часа уйдёт. Если хочешь, надевай лыжи, пойдём шкуры посчитаем. К весне остальных «подчистят». В тайгу не надо будет ходить...

Толик схватил стакан с водкой, не приглашая товарища, выпил залпом, приложил к носу кулак, затем затянулся сигаретой. Дед Еремей нервно посматривал на него, не зная, что сказать в ответ.

— А что же егеря? — наконец-то вымолвил он.

— А что твои егеря? — усмехнулся Витёк. — Вчера на наших глазах три туши в газик погрузили. Что нам остаётся делать? Работы нет, денег нет, жрать нечего. Значит, им можно, а нам нельзя?!

Старого охотника придавили аргументами, как муравья пальцем. В ответ сказать нечего, мыслей в голове никаких нет, только сердце что-то покалывает. И всё же собрался с духом:

— Ты на всех пальцем не показывай, за свои деяния отвечай. Бессмысленное убийство — удел безвольных людей. Всем воздастся по заслугам.

— Что, хочешь сказать, Бог накажет? — съехидничал Толян. — Где он, Бог-то? Что-то не видно. Пусть он мне поможет, хоть какую работу даст, я тогда зверей валить не буду.

— Нет, Толя. Бог подсказывает, прощает, а не наказывает. Своими грехами человек наказывает себя сам. И почему Бог должен помогать тебе что-то делать, если ты сидишь, как чурка? Кто хочет, тот ищет и находит, — начал распаляться Еремей. — Вон Санька Ольгин не мытьем, так катаньем, сейчас работает на пилораме. И ты иди, работай.

— За тыщу?! Пусть медведя нанимают!

— А ты как хотел? Лёжа не печи, кушать калачи?

— Да ты знаешь, что я в леспромхозе самый лучший валыцик?! Я план в полтора раза перевыполнял! — затопал ногами Толик.

— Знаю, — равнодушно махнул рукой старик, — работал, пока в стакане не утонул да с работы не турнули. Вот и шёл бы в свой леспромхоз, мужики-то пашут, деньгу большую имеют!

— Я тайгой проживу!

— Нет, паря. Со стаканом будешь дружбу иметь, долго не проживёшь. Тем более, если на утробу всё отдавать будешь. Тайга это дело не любит, сам знаешь.

— Что же вы, мужики? Успокойтесь, что горло дерёте? — смешно размахивая руками, подскочила с табурета Ольга. — Все знают, что доказывать простые истины? Давай-ка, Толян, лучше ещё помаленечку замахнём.

— Во, и эта туда! — всплеснул руками Еремей. — Такая же ал кашка, хуже мужика. Лучше иди домой, дети скоро придут, еда приготовь.

— У меня там со вчерашнего большая кастрюля щей сварена. Придут, подогреют, наедятся, — принимая стакан, равнодушно махнула рукой Ольга. — Там и Сашка... На подходе... — и закашлялась от крепкого напитка. — Кхе, точно говорю, торопится кто-то.

Еремей Силантьевич вскочил с места, с сожалением отмахнулся, собрался уходить: что с такими разговаривать? Всё равно ничего не докажешь. Сделал шаг к двери, повернулся у порога:

— Эх, мать вашу! Дрыном бы вас по хребтине!

— Что ты, Силантьевич! Мы же последний день! Завтра уже не будем, — наперебой заговорили хозяева и собутыльники.

— Знаю я, как последний раз. Последняя у попа жена! А винному слову веры нет, — отрезал Еремей, надевая шапку.

— Так постой, дед! — остановила его Надюха. — Ты же так сказку-то и не договорил!

— Какую такую сказку?

— А почему солнце встаёт на востоке, а садится на западе?

Старожил удивлённо вскинул брови, покачал головой:

— Во, Надька, действительно ум пропила. Да оттого, что земля вокруг своей оси с запада на восток крутится.

Не прощаясь, он шагнул в сени. Сзади раздался смех. Оставшиеся хохотали над хозяйкой дома.

Семь забытых перевалов

«Котомка с добычей плечи не давит» — так любит говорить Еремей Силантьевич. Для Саши афоризм старого промысловика подобен твёрдому гранитному монолиту: каждое слово оправдано десятками километров таёжного пути, многочисленными препятствиями, крутыми перевалами, непроходимыми завалами, угасающими силами, возможно, кровью.

Иногда, кажется, нет возможности встать, передвигать ноги. Но когда за спиной чувствуется с трудом полученная добыча, для промысловика нет ничего лучше. Предвкушать возвращение домой с ощущением того, что все было не зря. Глубокий снег, завалы, россыпи, подъёмы, переправы, ночёвки у костра в зимнюю ночь, замёрзшие руки, порванные юксы на лыжах — всё умещается в одну пуховую, цвета кедрового ореха, шкурку, цена которой один мешок сахара.

В этот день за плечами юноши три добытых соболя. Три шоколадные шкурки, от которых зависит многочисленные блага человеческой жизни: еда, одежда, необходимые вещи для быта и промысла. И на некоторое время поможет прожить семье.

Для данной местности три аскыра за выход — большая удача. Еремей Силантьевич говорил, что когда-то, в годы наивысшего пика численности соболя, ему приходилось ловить пять, а то и шесть полосатиков (с древнеиндийского «соболь» — полосатый). В настоящее время, когда охотников больше, чем зверей, поймать одного в семьдесят ловушек — «семь забытых перевалов» (и это слова деда Еремея). Понять поговорку можно так: добыл соболя, и не помнишь, как с утра ноги выворачивал.

У Саши за плечами двадцать один перевал — полосатая удача, помноженная на три. Пик Виктории, который он покорил впервые в своей жизни. Теперь парень с улыбкой вспоминает, как вчера поздно вечером в полной темноте пришёл на зимовье и едва нашёл силы для того, чтобы затопить печь. А потом, не поужинав, в мокрых ичигах лег на нары, уснул и проспал до утра. Потому, что весь день в изнеможении, судорожными ногами, едва передвигая лыжи, тарил глубокий снег, замёрзшими руками, в обледеневших рукавицах, откапывал и восстанавливал заваленные капканы.

Сегодня всё по-другому. Припорошенная лыжня сама забегает под лыжи. Промёрзшие деревья убирают от лица путника острые ветки. Комковатая кухта падает раньше, чем под неё подойдёт человек. Утомительная дорога неизбежно идёт под уклон. Поэтому вчерашнее расстояние Саша пробежал в два раза быстрее, а на площадку перед спуском с Осиновой горы в посёлок пришёл к четырём часам вечера — точно к предполагаемому сроку. Вполне вероятно, обратный путик мог быть ещё на час меньше, если бы не крайнее обстоятельство — удовлетворение любопытства, на которое было потрачено около сорока минут, и то, как это переросло в приятную неожиданность, граничащую с большой тайной.

Да, как хотелось сейчас на этой площадке увидеть того человека, ради которого юный охотник борется с жизненными невзгодами. Поделиться с ним своими успехами, рассказать об открытии. Просто увидеть милое лицо с карими, как перезревшая смородина, глазами. Улыбнуться лёгким, как перышки глухаря, бровям. Восхититься чуткими, как лепестки жарков, губами. Почувствовать на себе теплоту доброго взгляда. Услышать обычное, приятное, словно лопнувшая почка вербы, слово «Привет!» Понять, что всё, для чего он живёт, к чему стремится, не зря. Много ли человеку надо для счастья?!

Не сбылись его надежды, потускнели радужные представления. Не написала Валя Саше заветное приветствие, хотя приходила сюда, на площадку, вчера. Снег не мог засыпать следы её лыж полностью. Хорошо видно, как девушка вышла наверх, развернулась, какое-то время стояла, смотрела вниз. Может, любовалась красотами заснеженного края или о чём-то думала. А прикоснуться к листу белого снега, написать несколько букв, забыла. Хотя знала, что Саша ушёл в тайгу и скоро вернётся назад. А может, не захотела написать?

На душе у юноши сделалось тоскливо. Как будто он возвращается не из леса, а идёт на суд после тяжкого греха. Ему вспомнился родной дом, пьяная мать, заботы, братишка и сестрёнка, работа, на которую надо идти сегодня в ночь.

Некоторое время он стоял на площадке, не желая расставаться с зеленым царством, где всё просто и понятно. Не хотелось возвращаться в бренный мир, полный тщеславия, где балом жизни правят деньги, а не честь, где властвуют лицемерие и карьеризм, где только стоит упасть, как затопчут. Почему всё так? Объяснить невозможно.

Как долго стоял он в раздумье — сложно сказать. Только вдруг представились Саше лица братишки и сестрёнки. Как они там провели ночь без него? Ходили в школу или нет? С матери спрос маленький, ей веры нет. Всё равно что с ветром разговаривать: пообещает и не выполнит. Как говорит дед Еремей: «За стопку зайца догонит» или, «На лету воробья ощиплет». Одна надежда — хоть бы домой собутыльников не привела.

Оправдались плохие ожидания. В ограде дома снег по колено. В вольере, приветствуя радостным лаем хозяина, мечется палевая Стрелка. Хозяин подошёл к ней, бросил тушку белки, сказал несколько ласковых слов. По тропинкам к дому видны следы маленьких валенок: старые, присыпанные снегом, и свежие. Значит, Коля и Вика ходили в школу. Больших следов нет. По всей вероятности, мать ещё вчера ушла к Лузгачевым. Из трубы клубится дым — Коля топит печь. Хоть какая-то добрая весть. От этого на сердце потеплело.

Как и всегда бывает по возвращении из тайги, старший брат громко стучит в дверь. Вика спрашивает: «Кто там?» Саша должен громко ответить: «Вам привет от зайца! Войти можно?»

Что тут началось! Детской радости нет предела. Вика крутится волчком около уставшего охотника. Может, она бросилась бы ему на руки, да не любит Саша этого, не допускает, чтобы сестрёнка обнимала его с мороза. Коля прощупывает замёрзший рюкзак, пытается определить наличие добычи. Каждый наперебой торопится рассказать все новости, которые произошли в отсутствие брата. Быстрее старается Вика:

— А Колька меня сегодня утром в одну косу заплёл. Я ему говорила — две, а он сказал, обойдёшься, и так жирная. Саша, какая я жирная? А суп прокис, мы утром глазунью жарили, а потом в школе ели. Сейчас Колька картошки нажарил, а меня заставил чистить. — И с хитринкой в глазах: — А что заяц послал?

— Ну, как сходил, что принёс? — важничает Коля. — Лежит что-то в рюкзаке... Глухаря убил?.. Дома всё нормально. В школу ходили, я будильник заводил, мы с Викой не проспали. Мамка? Вчера ушла, наверно, к Лузгачевым. Я вон печку натопил, картошки нажарил. А тебе сегодня на работу?..

Саша торжественно, с улыбкой, вытащил из внутреннего кармана мешочек с конфетами: подарок Вике от зайца. Девочка с детской радостью приняла содержимое и, одновременно расспрашивая, как там в тайге живёт зверёк, поделилась с братьями угощением.

Коля самостоятельно развязал рюкзак, сунул руку, испуганно выдернул её назад: что там? Увидев улыбку старшего брата, набрался смелости, повторил попытку, потянул, вытащил мёрзлого аскыра.

— Что, опять киску поймал? — просыпала конфеты Вика.

— Ничего ты не понимаешь, глупая, — важно разглядывая добычу, нахмурил брови Коля. — Это соболь! Сколько раз можно говорить?

— А я никому не говорила, что ты в тот раз тоже соболя приносил, — похвалилась Вика. — Даже в школе никому. И дяде Толе, и мамке. — И, как взрослая: — А то она все деньги на спирт вытаскает...

— Вот и правильно, молодец, — похвалил Саша. — Не надо никому говорить, что я из тайги приношу.

— Во! Тут ещё один! — затаив дыхание, вытащил второго соболя младший брат. — Двух штук поймал?!

— Трёх... — поправил Саша. — Там ещё один.

— Сразу трёх? Ну ты, Сашка, у нас настоящий охотник стал! Теперь купишь мне куртку? В пальто надоело ходить, старое. Все меня дразнят, говорят, что я — Филиппок.

— А мне валенки, как у Иры. Все в валенках ходят, а у меня ноги мёрзнут в сапожках. Там две дырки, снег набивается. И ещё шоколадку и сок в большой банке. Купишь?

— Куплю, — с улыбкой погладив Вику по голове, пообещал Саша. — Теперь всем всё куплю! — И, на правах старшего, стал давать наказы. — Уроки сделали? Садитесь за стол, а я пойду тропинки от снега уберу, а после к деду Еремею схожу.

— А есть, что, не хочешь?

— Приду, потом...

В природе вечерняя мгла. До полной темноты остались считаные минуты. Вооружившись лопатой, Саша быстро навёл порядок во дворе: расчистил дорожки, принёс воды, накормил собаку, натаскал в дом дров. Справившись с делами, он привёл себя в порядок, сменил одежду, заторопился на улицу. Первым делом нужно найти мать, затем всё остальное.

В доме у Лузгачевых мёртвое царство. После очередного застолья хозяева и гости спят. Мать Саши, Ольга Сергеевна, оккупировала в зале старый диван, на котором, возможно, спал Ленин по приезду в Шушенское. Витёк завернулся на полу в грязный половик в маленькой комнате (не дотянул до кровати). Толик оказался самым слабым, уснул за столом. Кирпичная печь давно не топлена, у порога замёрзла банка с простоквашей, изо рта идёт пар.

Кухня напоминает воронье гнездо, всё перевёрнуто. Возможно, кто-то кому-то качал свои права или доказывал истинный смысл жизни. На столе хаос, на полу пятьсот окурков, на стенах, давно не видевших извести, замёрзла паутина. В углу, под умывальником, в ведре отвратительный запах. Дети Толика и Надежды на время загула родителей, вероятно, живут у бабушки.

Саша какое-то время будил мать, но первой проснулась Надюха. Заполошная хозяйка дома, ещё не освободившись от влияния алкоголя, узнав соседа, дыхнула застоявшимся перегаром:

— Ох, вот как некстати Толик из тайги пришёл! Собиралась белить, убираться, баню топить. А оно вишь как вышло? Вот и мама твоя в гости зашла на огонёк...

— Вижу, что «огонёк» не тухнет, — строго отрезал юноша. — Как проснётся, пусть домой идёт.

Надежда согласно кивнула, потом вдруг увидела перед собой не сына давней соседки, а представителя мужского пола. Её взгляд переменился, глаза засверкали, лицо покраснело, движения стали резкими:

— Ах, Сашенька, и давно ты из тайги пришёл? Посиди со мной немного, поговори. — Сказав это, женщина пустила слезу. — Ах, несчастная я. А мне же, Саша, всего двадцать девять лет... И за что мне такое наказание? Никакой жизни... — Уцепилась за рукав, прильнула к плечу. — Хоть ты пойми меня... Как женщину.

— Пить меньше надо, — попытался отстраниться Саша, — и всё будет нормально.

— А я и не пью. Это я так, просто за компанию. А хочешь, я совсем пить брошу?! — настойчиво увлекая Сашу за собой в дальнюю комнату, заговорщически зашептала Надежда. — Ты только скажи, Саша... Ты знаешь, что мне давно нравишься...

— Ты что, тётя Надя?!

— Тише, молчи, — присаживаясь на кровать и притягивая юношу за собой, тяжело задышала взволнованная женщина, — не надо слов...

Саша попытался вырваться, но соседка, как клещ, вцепилась в плечи парня, попыталась его поцеловать. Тогда он решил схитрить: подался в объятия разгорячённой женщины и, когда та, обманутая возможной лаской, ослабила руки, налимом выскользнул из цепких пальцев:

— Ну, ты... Следи за собой, что, уже совсем?..

— Вот, так всегда... — всхлипнула та и закрыла лицо ладонями.

Парень не захотел дожидаться окончания наигранной сцены, от греха выскочил из дома. Поведение Надежды его взволновало и одновременно охладило. В будущем он избегать общения с импульсивной соседкой: «Только этого мне не хватало!»

Мимо него, осветив яркими фарами местность, пронеслась шикарная иномарка. Увеличив разрыв в расстоянии, водитель резко затормозил, остановил машину, сдал назад. Саша остановился у обочины, ожидая дальнейших действий. Опустилось тонированное стекло, его приветствовал знакомый голос:

— Здорово, Полынь! Давно не виделись! Ты где пропадаешь? Падай в тачку!

Перед ним распахнулась дверь. Он живо присел на заднее сиденье, пожал руку одноклассникам. Не так давно он учился с Колей Назаровым и Лёшей Авдеевым. Потом пути-дороги разошлись. Колян и Лёха пошли в одиннадцатый класс, Саша устроился работать на пилораму.

— Ты что, совсем закис? — по-дружески улыбался Коля. — Сколько не виделись? Наверно, месяца три? У тебя под ногами пивко, открывай банку... Что, как у тебя со временем? Поехали, покатаемся, девчонок поищем, шашлыки пожарим. — Трогая «карину» с места, сманивал товарищ.

— Да нет, мужики, спасибо, — всё же открыв банку, поблагодарил Саша. — Не время мне, ещё дел по горло.

— Какие могут быть дела в наше время? Гуляй, пока молодой да деньги есть!

— Кому как, — улыбнулся Саша. — У кого есть, а у кого проблем не счесть.

— Что, так уж всё плохо, Санёк? — притих Коля. — Ты смотри, скажи, если чем помочь, напрягёмся. Не молчи только. Как бы ни было, до десятого класса вместе дошли.

— Всё нормально пока, сам потихоньку справляюсь.

— Это хорошо, что справляешься. В тайгу-то ходишь? Как у тебя дела с мясом обстоят?

— В каком смысле? — вздрогнул Саша.

— В прямом. Завалил зверя или нет? Нам на шашлычки надо, а взять негде. Вчера Лузгач подогрел, сегодня, говорит, нету, приходите дня через три. У меня, говорит, в тайге где-то пара маралов стоит. А сам пьёт... Когда он теперь в лес пойдёт? Как с похмелья отойдёт.

— Нет у меня мяса, не бил зверя. Даже следа не видел, — холодным голосом ответил Саша.

— Ты какой-то несчастливый. Ходишь в тайгу, а толку никакого. Мы вон вчера нормально развеялись. У Танюшки Ежовой зависали. Музыка, танцы, шашлык... Потом твоих соседок по домам развозили. Ты с ними как?

— С кем? — насторожился Саша.

— Рита да Валя. Где-то здесь живут, ты их хорошо знаешь. Как они тебе? Может, любовь-морковь, а мы подвязались?

— Да нет пока, — затаил дыхание Саша. — А что?

— А вон, — Коля прыснул от смеха, — Авдей вчера руки распустил, под курточку залез. Так она ему зуб высадила. Видно, тяжёлая рука...

— Кто высадила?

— Валюшка Суханова, кто же ещё? Риточка сама руку тянет... А эта даже «здрастье» не сказала. У Лёхи вон губы, как пельмени, — закончил одноклассник и, видимо опять вспомнив вчерашнее приключение, заразительно

засмеялся.

— Уф... — просвистел до этого молчавший Лёха. — Всела бы попалась, удалил бы... А сёня узе не могу...

Саше вдруг стало весело. Не потому, что товарищ так смешно шепелявил словами, а оттого, что его любовь так защитила свою честь. Он похлопал Лёху по плечу:

— Она ещё не так может, так что больше не лезь. В следующий раз и я могу «приголубить».

— Сто ты... Так бы и скасал, сто она твоя,— обиделся парень. — Я бы и не полес к ней.

— Вот я и говорю, — дружески заключил юноша. — Все вопросы разрешили, давай не будем ссориться, хорошо?

— Холосо... — вероятно, вспоминая размер Сашиного кулака, закивал головой Лёха.

— Если так, тогда, Коля, останови здесь. Мне к деду Еремею надо. Спасибо за пиво, мужики. — И, уже шутливо, Лёхе. — Не бойся, друг, дам я тебе денег на зуб!

Все трое рассмеялись. Парень вылез из машины. Коля надавил на газ, «карина» рванула с места, увозя школьных товарищей, гость зашёл во двор Еремея Силантьевича.

Он ждал Сашу с нетерпением, как только может ожидать цветок марьиного корня прилёта пчелы. Казалось, он внимательно изучал голубой экран телевизора, стараясь понять смысл сериала «Бандитский Петербург», а сам внимательно слушал, когда звякнет щеколда на дверях сеней и постучит крепкая рука.

Когда Саша вошел в дом, старый охотник суетливо заходил по кухне, не зная, куда лучше усадить долгожданного друга. Как это бывает в подобных случаях, перед разговором о главном, торопливо рассказывал о повседневных заботах: как много выпало снега, как баба Акулина потеряла клубок с нитками, а ему в валенок упал огарок свечи. Обо всём промысловик рассказывал с юмором, со свойственной манерой рифмовать слова: «Нитки потеряла баба, знать, глазами стала слаба». Или про то, как сегодня днём он ходил к колодцу за водой: «Я несу ведро воды, а здоровье никуды. Коромысло туго гнётся, а навстречу тётка прётся. Я кричу ей: ты куда? У меня в ведре вода. Нам тропой не разойтись, ты назад поворотись. А она глуха, слепа, прёт неведомо куда. Подошла, я ей ногой — чтоб ходила стороной. Я прошёл, она лежала, только шуба шеборчала».

Все это старик высказывает не просто так, а для того, чтобы собеседник «отошёл» душой. Понятно, что с сопутствующими рассказу мимикой, жестами это оказывало желаемый эффект, поднимало настроение гостя, располагало его для дальнейшей беседы. По доброй улыбке, сверкающим глазам определялась готовность к откровению: становилось очевидным, что он готов выложить всё, что с ним произошло в последнее время. Чувствуя настроение собеседника, мудрый дед Еремей, подавая кружку горячего чая, незаметно переходил к интересующей его теме:

— Давно не было такого снегопада. Что-то перевернулось там, — и показал скрюченным пальцем в потолок. — По телевизеру говорят, что климат сменился. Оно так, однако, и есть. Не помню такого, чтобы к концу декабря два с полтиной метра выпадало. А что дальше ждать? Вся зима впереди. Как там лыжня, убродно?

— Вчера едва до избушки дошёл, — покачал головой Саша. — Думал, ночевать придётся. Не идут ноги, тянет жилы, трещат суставы. Снег мокрый, на лыжах по колено.

— Ишь ты, как попал, — прищурил глаза старик. — Надо было обождать день-два, погода бы приостановилась, снег подсел, всё лучше шагать.

— Куда больше обождать? И так три недели капканы не проверял. То непогодь, то работа.

— Ну и как же, порожняка сгонял или хоть одного да поймал?

— Хочешь, верь или не верь: трёх штук принёс! — подтверждая пальцами правой руки, выдохнул Саша.

— Ну?! — Старый промысловик выпрямил спину. — Трёх соболей?

— Да. Двух котов и кошку, — не без гордости подтвердил юноша и, припоминая, где это произошло, нарочито наморщил лоб. — Первый в седьмом капкане, на границе с пожарищем, — кот попался. Потом в двадцать третьем, под большой россыпью. А соболюшка в кулёмку заскочила у Сивой гряды.

— Во как! — с улыбкой выдохнул Еремей, с удовольствием посматривая на своего ученика, приложил к губам кружку с чаем. — Давно такого не было, чтобы за один раз по три штуки. — И, уже задумчиво, размышляя: — Знать, не сладко сейчас зверю приходится, если в декабре соболь в кулёму лезет. В глубоком снегу аскыру тоже ходу нет никакого, сильно не разбежишься. До мышей в колоды далеко добираться. Такомо, решил на прикорм пойти! Это хорошо. Непогода-то на руку сыграла. С одной стороны, дурит, а с другой, зверёк хорошо ловится. Всё тебе хоть какое-то подспорье. Как-никак деньги, чтобы концы с концами связать. Вон Мишка-коновязь, барыга, шкурки скупает, только дай! Правда, цену занижает, но что поделать? Зато деньги сразу на руки. Так что деваться некуда, на поклон только к нему идти... — прищурился Еремей Силантьевич.

Саша знал, что в случаях, когда мудрый охотник смотрит сквозь него, то начинает вспоминать прошлое, когда из своей жизни, а когда поучительные моменты из истории, пришедшие из уст предков. Он любил и умел слушать о былом, где каждый случай, может, байка, — всегда поучительный урок из летописи позабытых судеб. Ожидая новый рассказ, гость притих, слушая своего учителя.

Еремей Силантьевич, в свою очередь, наскучавшись от собственных дум, торопился высказать наболевшее. Но, к сожалению, не всегда находил хорошего собеседника и слушателя, каким был юноша, поэтому при встрече с единомышленником желал поделиться опытом, радостью, горечью, разочарованиями, какие только он мог пережить за свою долгую, богатую на испытания жизнь. У деда всегда был в запасе случай, о котором он мог говорить бесконечно.

Прежде всего дед Еремей щедро угостил товарища (пусть тешит душу, пока будет говорить):

— А ты же, однако, паря, голодный! Бабка как раз к твоему прихода пирожки да ватрушки напекла. Ешь с чаем, домой возьмёшь. — И, обращаясь к супруге, крикнул в комнату. — Эй, скрип-колесо! Иди, угощай гостя!

Акулина Мироновна — под стать мужу: в карман за словом не лезет. Недаром прожила с ним пятьдесят семь лет, было от кого научиться.

— Ты что, не видишь, барон в тюрьме помирает? — на миг оторвалась от телевизора бабушка. — Руки есть, сам возьми, в тазу сдобы полотенцем накрыты. Ишь ты, старый щипун!

Как Прошку щупать, так он не спрашивает, как сдобы на столе стоят, так подай!

— Ты бы ещё Екатерину Вторую вспомнила, то, как я ей утром дрова носил! — нарочито обижаясь, развёл руками дед Еремей. — Прошку я обнимал последний раз сорок лет назад, и то неправда...

— Не ври, она мне сама говорила.

— Да она после того менингитом болела...

— Отстань, Амур ползучий. Твои стрелы давно улетели, колчан высох. Дай барона похоронить.

Еремей Силантьевич махнул рукой: что с бабой разговаривать? И уже Саше:

— Эх, Шурка! Твои бы соболя да в те годы!.. Помню, как сейчас, таким, как ты был, лет семнадцати или чуть более. С тятей на обмёт ходили. Тогда большей частью промышляли зимой, соболя тропили. В те времена, после Октябрьской, аскыра мало было, увидеть след — радость большая. Бывало, неделю лыжами целик рисуешь, и всё как по парусине.

— Почему так? — удивился Саша.

— Здесь история долгая, ранняя. Это мне ещё дед рассказывал. Когда народ в Сибирь за Ермаком потянулся, здесь много чего было. Золото на поверхности, лес рядом, зверя таёжного не сосчитать. Про соболей говорили так, что их было как мышей у потаржнины. Чалдоны с них шкурки сдирали, в костёр бросали, а мясо ели. Как пришли русские, началась повсеместная охота. Шкурки соболей считали «сороками», то есть по сорок штук в связке, как раз на шубу. Мера такая была.

Купцы пушнину всю обозами в страну Московию свозили. Спрос на зверька был большой, мода была у бояр, купцов, знати разной. За границу кораблями шкурки увозили. Соответственно, цена на аскыра поднималась. А раз он дорожает, то и промышленников на него всё больше, а самого, понятно, меньше. Отец уже говорил, к революции дело до того дошло, что за одним зверьком четыре человека охотились. За шкурку убить легко могли.

Так вот, к тому времени, как я родился, вытравили аскыра подчистую. Зверёк только в гольцах остался да по большим россыпям. И всё равно мужики не останавливались. Потому, как сильно дорогой он стал. Если поймает охотник за сезон одного-двух соболей, то весь год ничего не делает, лежит, в потолок плюёт или бражничает, ведь деньги и продукты всё равно есть! Семья сыта, одета, обута, хозяйство держать не требуется.

Саша знал, что среди промысловиков существуют границы времени. «После Октябрьской» — определялось двадцатилетием до начала Второй мировой войны, и «после Мировой», последующие годы до настоящего времени. Дед Еремей ходил с отцом на промысел в тридцатые годы.

Силантьевич перевёл дух, отхлебнул несколько глотков чая, косо посмотрел на собеседника. Ему интересно было видеть настроение своего ученика. По тому, как довольно улыбнулся дед Еремей, стало понятно, что Саша слушает внимательно, значит, что рассказ старого охотника не будет забыт.

— Так вот, — запустив в бороду скрюченную пятерню, старожил тяжело вздохнул. — И я на такой охоте был не один сезон. Бывало, соберёмся портом: по шесть-восемь человек, три-четыре пары, лямки на плечи и пошли потихоньку. На двоих одни узкие нарты под лыжню, ни больше, ни меньше, чтобы лишний снег не топтать. На нартах всё, что необходимо для охоты: продукты, одёжка какая, обмёт.

Лишнего не берём, потому что на себе тянуть. На всю артель одно ружьё. Может, где зверя добыть, другим передать. Выходили обычно по Кизиру, поймой реки легче идти. А потом, выше, расходились в разные стороны по рекам: кто по Ничке, другие по Берёзовой, на Паркин ключ, до Кинзелюка, бывало, поднимались. Там, под белогорьем, искали следки. Найдёшь след соболя: день за ним идёшь, второй, к вечеру обмечешь, а он убежит!.. По-новому на след встаёшь — и по тайге.

Днём находишься, а ночь надо караулить, чтобы не ушёл. Только какой может быть сон, когда мороз под тридцать? На третий день от усталости падаешь. Мне один раз хоровод привиделся, будто я со снежными бабами вокруг костра пляшу и песни пою. У нас с тятей доходило, что по двенадцать ночей под открытым небом ночевали. А как на избушку придёшь с мороза, кажется, в рай попал! Много ли человеку в тайге надо для счастья? Еды, воды, тепла. И вот таким «фертом» полтора-два месяца. Высохнешь, как хороший петух в курятнике. Но когда домой вернёшься живой, здоровый, с соболями — здесь ты Царь и Бог!

По всей вероятности, вновь переживая события давно минувших дней, старик вскочил с табурета, торжественно развел руками, загорелся глазами, закрутил бородой:

— Ты знаешь, Шурка, что было, когда промысловики с обмёта возвращались? Нет, ты не знаешь! Это был настоящий праздник! Соболёвщики в те времена были сродни стахановцам. Потому, как аскыр в те времена был дорогой валютой, но об этом умалчивалось, в газетах не писали. Едва ноги домой принесём, в бане не успеем помыться, как заготовитель уже к воротам обоз пригнал. Тут тебе на санях продукты, фураж разный, материя, какую в городе на рынке не найдешь, провиант, орудия лова, даже капканы железные, клепаные, а капканы тогда были на вес золота. Если, к примеру, промышленник после сезона купил десять штук — это уже состояние. Только за соболей можно было получить капканы, ружья, дробь, порох, свинец. Всё было дефицитом, но не для соболёвщика.

Промысловик присел, упёрся руками в колени, уставился перед собой в пол, потом перевёл взгляд, полный слёз, в комнату, где в ту минуту находилась Акулина Мироновна. Вероятно, он не хотел, чтобы его последующие речи услышала жена, заговорил тише:

— А какие гуляния начинались! Ворота во двор не закрывались: родные, друзья, знакомые так и шли проведать. Соответственно, — сказав это, рассказчик довольно погладил бороду, — бражничали, гармонь тянули. Что душа охотника? Наскучаешься в тайге в одиночестве, хочется со всеми породниться. Конфет да пряников два ящика возьмёшь, ребятишкам раздашь. Родным, близким по подарку: кому платок, другому картуз. Девкам деревенским, кого любишь, по цветастой бирюльке: брошку, колечки серебряные, серёжки. Любят они, девки-то, блескучее, как сороки бросаются. Только не все. Есть и степенные. Одна в первый вечер на свидание приходит, за другой неделю ходить надо, ну, а кто совсем недотрога, так и месяц надо. Я тогда красавец был, девки меня любили. Однако пуще всех я свою Акулину любил, боле никого. Она шибко важная, красивая была: целых два месяца на неё потратил...

— Што?! — загремела из соседней комнаты рассерженная Акулина Мироновна, возможно, слушавшая весь разговор от начала до конца. — Скоко ты на меня потратил? Ах, ты, миридон соловый! Говорит, что два месяца только и прошло! — Выскочила супруга в проход из комнаты и, подбоченясь, склонив голову, стала извергать молнии. — Не слушай его, Шурка, старого глухаря! Перья бы тебе последние дощипать, да жалко, на курицу будешь походить. Два месяца... А три года как? Было или нет?

— Так то свадьба через три года состоялась, — попытался оправдаться Еремей. — А улыбаться ты мне стала через два месяца.

— А как же тебе не улыбаться, если ты свои новые сапоги на грядке потерял...?

— Так тятя твой за мной с колотом бежал...

— А зачем ты ко мне в окошко лез ночью?

— Дык... Любовь была... — рассеянно развёл руками муж.

— Вот так и говори, что раньше девки строгие были, не то что сейчас, — смягчилась Акулина Мироновна, сделала несколько шагов навстречу и нежно погладила мужа по голове. — Хороший он у меня, добрый. Сколько лет вместе прожили, всю жизнь другого человека не желала, — вдруг нахмурила брови, — хоть и глухарь на весь улус! А всё едино — повезло с мужем!

От гордости за подобные слова дед Еремей выгнул грудь колесом:

— Да кому бы ты была нужна? Так и осталась бы в девках, коли не подобрал.

— Чеши, Емеля, твоя неделя. За мной столько женихов ходило, у тебя пальцев столько нет. А вот надо же, вышла за охотника. Всю жизнь одна у окна в ожидании просидела...

Акулина Мироновна присела у стола и после некоторого молчания обратилась к Саше:

— А что же у вас с Валей, так и не ладится?

От такого вопроса юноша захлебнулся чаем, долго пытался восстановить дыхание. Только после того, как старожил похлопал его по спине, краснея, поднял глаза и, не зная, что сказать, внимательно посмотрел на бабушку Акулину.

— Что смотришь? Мы в соседях живем, всё видим, — дополнила та. — Что случилось? Раньше везде вместе: на лыжах, в школу.

— Может, сам не хочешь? — подхватил дед Еремей. — Смотри, увезут на заграничной машине, не догонишь. Не ищи счастья вдалеке, коли оно лежит под ногами.

Молчит молодой охотник, крутит в руках кружку, не знает, что ответить. Как объяснить старикам, что прошлое и настоящее — две большие разницы. А на то, чтобы связать новый узел, требуется время или хотя бы встреча. Но времени нет. Или это только кажется? Надо просто прийти к Вале, назначить свидание, всё объяснить. Только как это сделать, если он полностью погружён в заботах и делах?

— Ты, парень, будь посмелее, — прищурил глаза мудрый дед. — Иногда надо нахрапом счастья добиваться. Найди какой-то повод для встречи, интригу какую организуй, чтобы заинтересовать. Девки это любят. Если деньги будут, то висюльки какие купи или подарок, чтобы она всегда смотрела и о тебе думала. Да не робей, ты же любишь её! Не опускай глаза, всё по лицу видно. А за любовь надо бороться.

— Ты знаешь, Саша, как поступи, — перебила мужа Акулина Мироновна. — Когда я молодой была, так делали. Если надо было парня приворожить, то под мышкой пряник или конфетку носили, а потом суженому скармливали.

— Вот старая калоша, — прыснул со смеху дед Еремей. — Так чем же тот пряник пахнуть будет? Его после и в рот не затолкаешь.

— Ничего, ещё как затолкаешь, спасибо скажешь!

— Ты что, трынь-балалайка, и меня таким фертом присушила?!

— Фи! Старый, на тебя много ума не надо было.

Стоило только колени оголить, как ты вечером сватов заслал!

Силантьевич почесал затылок, притих. Вот, оказывается, когда правда открываться стала...

— Можно по-другому, — степенно продолжила бабушка Акулина. — Найди камень или кирпич, положи его под подушку, спи на нём три дня в новолуние, а потом...

— ...ей камнем по голове! — закашлялся дед. — И неси, куда хошь!

— Дурак! Не перебивай... Заговор надо наложить на камень: «Месяц лунный, помоги! Валю в дом ко мне веди!» И камень тот ей подложи.

— Во, баба! Совсем валенки прохудились. Как же он ей подложит, если в дом не сможет войти? — трясёт бородой дед Еремей. — Придёт, скажет: «Давай, Валя, я тебе кирпич под подушку положу, спи на здоровье!»

— Тебя не спрашивают! Камень могу я отнести потихонечку. Только тебе, Саша, на нём надо поспать. На той неделе как раз новолуние начинается.

— Ты ему ещё про косу расскажи. Как вы там с девками в дырявое ведро брагу наливали, — гогочет старик.

— А что? И расскажу, — не обращая на мужа внимания, ответила Акулина Мироновна. — Тут надо так сделать. Сплети из пакли косу, вымочи её в сладком сиропе. Можно воды тёплой с сахаром...

— ...А лучше — в бражке, чтобы податливей была, — не унимается Еремей.

— Слухай сюда, Шура. Не обращай на деда внимания, у него, что в трухлявом пне — вся сердцевина выгнила. Так вот, вымочи ту косу в сиропе, потихонечку на угол её дома прибей да наговор скажи: «Валя краса, девичья коса! В угол дома погляди и ко мне скорее приди!»

— Да уж, это точно. А вы как делали наговор на Ваньку Брюханова?

Бабушка Акулина, вспомнив тот случай, тихо засмеялась в кулак, а муж продолжил:

— Так ты, Санёк, знаешь, что эти свиристелки учудили? На покосе дело было. Ваньке Брюханову в шалаш ведро над головой привязали в темноте. В ведро косу положили, бражки налили. А ведро худое оказалось: кап да кап. Так всё и вытекло на Ванькиного деда Елисея. Тот всю ночь ворочался, думал, дождь идёт, сколько раз выходил шалаш пологом накрывать... А Ванька тем временем с Грушей Поляковой за остожьем целовался...

Хорошие люди дед Еремей и бабушка Акулина. Сколько лет прожили вместе, а, кажется, отношения друг к другу становятся только чище. Тяжёлые годы выпали на их долю. Семейная пара за пятьдесят с лишним лет стала только крепче, прочнее, как булат. Без сомнения, случалось всякое, многое пережили, но, несмотря на это, они до сегодняшнего дня смотрели на происходящее с оптимизмом. Может быть, поэтому чета достигла такого преклонного возраста, до которого в наши дни доживают, увы, далеко не все.

Конечно же, Саша не будет пользоваться советами бабушки Акулины для того, чтобы присушить Валю. Возможно, века назад всё это имело должные действия. Юноша считает, что человек в подобных ситуациях должен делать выбор сам. Иначе, что хорошего, если тебя заставляют быть с кем-то силой? Пусть Валя разберётся сама: нравится ли ей он, Саша? Или в ее памяти он остаться только другом детства...

Еремей Силантьевич вызвался провожать соседа до калитки, одновременно подышать свежим воздухом. Посмотрев на чёрное небо, из которого опять падали холодные снежинки, промысловик горестно покачал головой и который раз посетовал на небывалое количество осадков:

— Последний раз такой снегопад, однако, был лет тридцать тому назад. В тайге всё маралье поголовье повымерло. Сохатый зимой стоит плотно, на одном месте. Найдёт в горе корм, молодую подсаду, пробьёт в снегу тропы и ходит пару сотен метров туда-сюда. Так и доживает до весны. А марал — тот бродяга. На одном месте не удержишь: непонятно, где и как искать его. Сегодня может быть в долине, а завтра в гору прёт, на скалы. Всё чего-то ищет. Бегает, как непутевый мужик от алиментов. Остановить его может только вот такой снег, — тяжело вздохнул бывший охотник и покачал головой. — Трудно сейчас зверю. Ох, как трудно.

— Знаю, — тихо подтвердил Саша. — Сам видел.

— Что, нашёл рогалика?

— Да. Только не нашел, а они сами ко мне пришли.

— Как-то? Через путик проскочили? — Дед от любопытства ухватил кулаком борода.

— Да нет, не прошли, а наоборот, маленько не дотянули, — степенно, возможно, нарочито распаляя воображение своего учителя, заговорил юноша. — Звери на старом пожарище остановились. Я ещё когда туда шёл, кулёмку поднимать стал. Слышу, как в стороне кто-то сушняк рубит. Сразу не придал этому значения, думал, человек, да и ладно. А сегодня назад возвращался, не стерпел, решил заглянуть, следы проверить — кто это там у меня под боком ходит? Свернул с лыжни, скатился на поляну и сразу наскочил на них. В рябиннике стоят три марала: бык шестилеток, корова и телёнок. Из снега только головы торчат.

— Ишь как! — взволнованно зацокал языком дед Еремей. — Ну и что дальше было?

— А ничего... Подошёл я на лыжах, метров десять до них осталось. Они сдвинуться не могут. Бык пытался отбежать: прыгал, как лягушка в сметане, а толку никакого. Корова ушами прядёт, голову повесила, видно, смерть чует. А телёнок встать не может, глаза только открывает...

— И что, «дошли» — хуже нет?

— Одни рёбра торчат, шерсть клочками, — подтвердил Саша. — Бык ещё как-то держится: я отошёл, он есть стал. Корова тоже к осине потянулась. А телёнок, наверно, помрёт...

— Во как!... — притихшим голосом проговорил дед Еремей. — Видно, откуда-то из тайги на мелкоснежье выходили, но не дотянули. Загнали сами себя по большому снегу, из сил выбились... И что ты теперь?

— Что? — не понял Саша.

— Дык, мясо дома, рядом, на горе. А у вас в семье с едой проблемы. Бить будешь?

— Ты что, Еремей Силантьевич? Кого бить? Кожа да кости... Не могу я так, по такому снегу. Если бы промысел был, во время гона или на солонце, тогда другое дело. А это называется убийство.

— Вон как ты думаешь! — расслабился дед Еремей. — Что же, похвально... — И пытливо посмотрел в глаза Саше. — А если кто другой маралов найдёт? Посёлок-то рядом. Поднимется человек на Осиновую гору, а звери «у порога» жируют. Не каждый будет разглядывать, что у них кожа да кости. Что тогда?

— Не знаю... — рассеянно ответил парень.

От дома Еремея Силантьевича до Сашиных ворот двести шагов. Небольшое расстояние или, как говорит старожил, «картошку добросить можно». Спокойным шагом идти полторы минуты. Но как преодолеть этот отрезок пути быстро, если между ними по соседству живут Сухановы?

Проходит Саша мимо Валиной калитки, а ноги не слушаются. Голова непроизвольно поворачивается в сторону крестового дома: увижу или нет? Движения становится медленными, он останавливается, смотрит на зашторенные окна: кто-то ходит в зале. По спокойной, слегка сутулой тени узнал бабушку Тамару. В комнате Вали чернота. Наверное, нет дома или спит. Хотя как можно спать в восемь часов вечера? Он остановился: может, зайти, спросить её?

Неудобно, стыдно. Нужно найти какой-то повод. Но какой? Остаётся одно — какое-то время подождать. Вдруг девушка выйдет прогуляться. Но сколько можно стоять? Полчаса, час, два? Всё едино никакого толку. Отправить мысленный импульс: «Валя, выйди на улицу!» Только вот Саша не экстрасенс...

В бессмысленном ожидании влюбленный простоял десять минут. Видно, что по комнатам кто-то ходит, но не та, с кем он так хочет встретиться. У девушки походка быстрая, движения резкие. Нет, за это время она бы себя как-то проявила.

Мимо проехало несколько машин. Узкая дорога не оставляла места для одинокого пешехода: уступая место, Саше приходилось отходить в сторону, ближе к воротам. Яркий свет фонаря во дворе, освещающий тропинку, подсказывал, что следы человека оставлены здесь не случайно.

Саша вспомнил напутственные слова бабушки Акулины: «Если провидению будет угодно, вы обязательно встретитесь и всё у вас будет хорошо!» Видимо, провидению не нужна их встреча. Время идёт, а он стоит один. Это выглядит смешно, как желание снега летом. Не лучше ли добиться встречи с любимой девушкой в другой раз?

Он сделал несколько шагов в сторону своего дома. Послышались негромкие голоса. Немного привыкнув к темноте, удалось различить две фигуры: навстречу шли два человека. Возможно, они видели, как парень стоял у ворот Сухановых. Негромкий разговор быстро закончился, из чего можно было заключить, что на него обратили внимание. Была слышна мягкая, торопливая поступь шагов, видны быстрые движения, невысокая знакомая фигурка. От неожиданной встречи его ноги вдруг стали ватными, сердце забилось с удвоенной силой, в голове вспыхнул жар костра.

Валя тоже узнала Сашу. Поравнявшись с ним, девушка замедлила шаг, в нерешительности выбирая: просто приветствовать его и пройти мимо или остановиться для разговора. Младший брат соседки, тринадцатилетний Вася, первым протянул руку, понял, кто перед ним. Только ему было непонятно, почему Саша топчется у их ворот, а не заходит в дом.

На минуту растерявшись, не зная, с чего начать разговор, девушка начала пояснять цель вечерней прогулки с братом. Саша понял, что она на какое-то время задержится.

— Мы с Васей в школу ходили, там все наши ёлку наряжали, зал украшали. Послезавтра у младших классов утренник, а потом вечер для старшеклассников.

Саша вдруг вспомнил, что через несколько дней Новый год, о котором в череде своих забот он совсем забыл. Наконец-то, приободрившись, выискав тему для общения, он заговорил:

— А какое сегодня у нас число? — Сосед смешно хлопнул себя по носу. — Совсем дни попутал, отстал от времени, как мамонт.

Валя негромко засмеялась. Кажется, напряжение было снято, хотя дальнейшей темы для разговора Саша не находил.

— Некогда мне с вами, пойду домой, есть хочу, — по-взрослому бросил Васька и зашагал к дому.

Молодые люди остались вдвоём. На короткий миг возникла пауза: разойтись и опять не встречаться долгие месяцы или задержаться. Оба чувствовали, что между ними протянулась невидимая ниточка желанного общения, с Сашиной стороны подстёгиваемая искренними чувствами пока что безответной любви, а от Вали живым интересом к перемене.

До сегодняшнего вечера Валя видела в Саше друга детства. Для неё юноша был незаменимым человеком, как брат, которого она встречала ежедневно и не думала, что он может исчезнуть из её жизни. Это был тот товарищ, к которому можно всегда обратиться и не встретить отказа. Другие мальчишки из старших классов уже были объектом внимания девчонок. В то время друг так и оставался просто «Сашкой из детства», которому можно легко, не стесняясь, доверить завязать на спине упругий купальник, несвоевременно развязавшийся на пляже.

Сегодня всё изменилось. Девушка не видела товарища несколько месяцев, так сложились обстоятельства. Только сейчас вдруг она поняла, что ей не хватало его всё это время. В своей обманчивой любви к Коле Назарову она забыла

Сашу, как свою старую, потрёпанную, неблагодарно заброшенную куклу. Иногда, в часы тоски по детству, Валя заглядывала «под кровать»: «Где ты, моя Катя...?» — но не находила то, что искала.

За три месяца Саша возмужал: вырос, заметно раздался в плечах, загрубел голосом, в его словах появилась уверенность, спокойствие. Даже в полумраке, при свете тусклой лампочки, юная особа удивилась, как изменились черты его лица (в лучшую сторону). Некоторая растерянность от случайной встречи переросла в плохо скрываемую радость: «Вот ты где, моя Катя! Где же ты была...?» Непонятное волнение напитало муравьиной кислотой щёки: «Только бы Саша не ушел...» Она хотела ему сказать многое, но не могла. Нервная дрожь пропитала тело.

— Холодно сегодня, — подёргивая плечиками, проговорила она.

— Ты без шарфика? — спросил юноша, непонятно зачем протянув руки к воротнику её пуховика, однако, не дотронувшись, почему-то опустил их.

Валя сама застегнула молнию до подбородка, хотела спрятать руки в глубокие карманы, но Саша перехватил её ладони:

— И рукавичек нет?

— Ты что это? — испуганно отпрянула она.

— Да так...просто... Хотел погреть руки, — нашелся он.

Подруга внимательно посмотрела ему в глаза, вдруг что-то начала понимать, опять покраснела. Стараясь хоть как-то справиться с чувствами, она сделала шаг назад:

— Ты знаешь, Саша... Не сейчас... мне надо идти... потом.

— Что потом? — тихо переспросил он.

— Не знаю... — не находя слов, подрагивающим голосом ответила она. — Просто, потом... Мне пора...

Валя поспешно пошла домой. Саша, не смея остановить её, стоял на дороге. Наконец-то, собравшись с силами, спросил вслед:

— Завтра вечером выйдешь?

— Ты думаешь, надо? — понимая, что он назначает ей первое свидание, задержалась она.

— Да. Обязательно!

Девушка негромко, счастливо засмеялась, ответила кратким «да!» и побежала к дому.

Тайна червового короля

Бабушка Тамара говорит, что всё проходящее. Время сушит самые горькие слёзы, заживляет рваные раны, притупляет боль потери. Только что это за потеря, если ты ничего не находила? Бабушка так и сказала: «Не ты должна искать, а тебя должны найти». И ещё добавила: «Поклонишься раз — всю жизнь на коленях стоять будешь». Вале остается только удивляться, откуда она всё это знает? На что родная отвечает просто:

— Я тоже когда-то в девках была и жизнь прожила!

В тот вечер, когда Валя убежала из машины, мудрая женщина догадалась, что что-то произошло с внучкой. Она знала, что с ней нужно просто поговорить, возможно, утешить ранимую душу, подсказать правильное решение в данной ситуации. Так сложилось, что с колыбели Тамара Васильевна приходится девушке самым близким человеком, от которого у неё не было никаких секретов. Разговор произошёл на следующий день, когда они остались дома вдвоём.

Не стала Валя скрывать случившееся. В последний момент, открываясь, заплакала:

— Почему Коля так поступил? Говорил, что я ему нравлюсь, а остался с Ритой?

— Не печалься, внучка, — с улыбкой прижимала внучку добрая бабушка. — Что случилось — провидение. Хорошо, что это произошло сейчас. Наверно, Бог помогает тебе разобраться в чувствах, подсказывает, кто есть кто. Не беда, что Коля остался с Ритой, значит, это не твой рыцарь, не стоит о нём проливать слёз. Это не любовь. А про подружку плохо не думай. Она тоже как пчёлка на мёд полетела, но очень скоро в нём разочаруется.

А после старушка раскинула свои старые карты. Валя любила, когда она гадает. Было в этом что-то захватывающее, томительное, интригующее, чего, возможно, часто не хватает девичьей душе в данном возрасте: узнать, что тебя ожидает в дальнейшем.

В тот день карты предсказали обстоятельства, которые из уст старой гадалки были объяснены как неизбежное, строгое предначертание:

— Что же, внучка, живой интерес к тебе падает: хлопоты, новые встречи, любовь червового короля, общий интерес. Твоё прошлое увлечение ничего не значит... Будешь иметь ты через бубновую даму большое разочарование. А вот непредвиденная ситуация: ждёт тебя и короля червового обоюдный, большой удар... Да только закончится всё хорошо. А что хорошо, — улыбается бабушка, — здесь не написано. Скоро всё узнаешь сама, не торопи события.

Валя не сидит на месте, слишком горячи неожиданные новости, опять ночь не спать. Ей хочется знать, кто такой червовый король, что значит общий интерес и какой будет удар. Однако, гадания для того и существуют, чтобы вводить человека в ритм ожидания, обострить чувства, заинтересовать, заставить верить, ждать, надеяться. Карты лишь приоткрывают завесу таинственности, а события человек должен пережить сам. Если знаешь, что произойдёт завтра, жизнь станет скучной. Так или иначе, девушке оставалось только ждать.

Впрочем, тайна не оставалась нераскрытой. Через несколько дней Валя поняла, кто такой червовый король. Как бы ни был для неё печален случай в машине, Коля продолжал ей нравиться. Где-то в глубине души она кляла его, даже ненавидела, но сердцем верила: может, это случайная ошибка, и сегодня в школе, на перемене, он позовет её в сторону и извинится, а она, может быть, простит его. Это походило на свежую зарубку на дереве, где густая смола заполняла рваную рану, но ещё не успела затвердеть. Девушка представляла, что Коля — главный герой предсказания, тот червовый король, о котором говорила бабушка. Но тот не думал восстанавливать отношения. При кратких встречах в школе он всё так же с улыбкой смотрел на неё, быстро приветствовал и проходил мимо. Его настоящей «планидой» была Рита, которой он оказывал настойчивые знаки внимания, тем самым оставлял обиду скромной Вале.

Ещё одним удручающим событием в жизни Вали оказалась ссора с подругой. Она произошла наутро следующего дня, по дороге в школу. Рита с некоторой насмешкой стала стыдить «недотрогу» за то, что она убежала из машины. В пылу Рита как бы случайно намекнула на «старообрядчество», «разобщенность мыслей», «отсталость от жизни», называла ее «кукша», «Фрося с мутного болота», «недотрога». Валя промолчала, но с первого урока пересела от Риты на другую парту.

Одноклассница тяжело переживала ссору, думала о Коле, всё более замыкалась в себе, тускнела на глазах. Неизвестно, как всё было бы дальше, если бы не Саша.

Он вернулся в её жизнь взрослый, возмужавший, немного загрубевший, уверенный в себе. Его не надо было упрашивать лезть в карман за словом, обоюдно интересные темы для разговора находились сами собой.

На следующий день после неожиданной встречи Валя вдруг поймала себя на мысли, что ждёт вечера, ждёт свидания с ним. Это было ново, волнующе, в некоторой степени поэтично. И необходимо симпатичной, впечатлительной девушке в возрасте шестнадцати лет: необычные, чистые отношения, наполненные романтикой. Пусть Саша был не принц на белом коне, а всего лишь парень из соседнего двора, но он вдруг подарил ей то непонятное, томительное состояние, от которого замирает сердце, щёки наливаются соком брусники и не хватает смелости выдержать его прямой взгляд.

Каждый вечер Рита каталась в тонированном салоне «карины». Коля равнодушно, хотя и с улыбкой, проходил мимо Вали. Подруги и друзья пространно смотрели на её новые отношения с Сашей, но девушка не обращала на эти мелочи внимания, ведь она не одна, а с тем человеком, который смог, постарался найти с ней общий язык. Возможно, поэтому она не захотела встречать Новый год в Доме культуры, предпочитая шумной компании общество родных и друга. И не пожалела об этом.

Юноша сделал любимой небольшой, но удивительно приятный подарок. Едва переступил порог её дома, смущаясь протянул небольшой пакет. Валя растерянно взяла его, развернула, и на некоторое время потеряла дар речи. В её руках оказались две шерстяные рукавички и длинный шарфик — всё красного цвета. Она вдруг вспомнила последнюю встречу, когда куталась от холода в пуховик. Саша тогда пода мал, что она замёрзла... Это было необычно, забота и внимание заставили биться сердечко сильнее. К тому же из юношей ей ещё никто не дарил подарки. Это было так трогательно, что она не сдержалась, быстро поцеловала Сашу в щёку, чем привела обоих в смущение. После едва не сгорела от стыда, когда вспомнила, что у неё ничего нет в ответ. А здесь и бабушка Тамара подошла, увидела шарфик и рукавички, похвалила:

— Хороший жених! Заботится о здоровье невесты!

Своё смущение Валя смогла успокоить лишь после встречи Нового года, когда они гуляли по ночной улице.

Из непроглядной черни неба падали мягкие снежинки. Воздух головокружительно чист и свеж. Они долго и далеко бродили по пустой дороге. Их спутниками были чёрные тени электрических столбов, могучие сугробы насыпного снега, жёлтые лучи света из окон домов. Длинными, спокойными, убаюкивающими были речи Саши. Нежными, робкими ответы Вали. Они были счастливы, окутаны приятными воспоминаниями прошлого и не думали о будущем. Так прекрасны эти минуты, что не хотелось паре думать о том, что их ждёт.

Наверно, в такие мгновения в сознании влюблённых мужей просыпаются чувства коленопреклонения, благие намерения выразить степень всевозможных чувств, совершить неповторимые подвиги. Кто знает, чем был движим Александр Македонский, завоевывая мир? Видел ли перед собой глаза любимой женщины Колумб, открывая новые материки? Для кого собирал золото Тутанхамон? И почему в древних свитках, найденных под стенами славного города Рима, значится крылатая фраза неизвестного мудреца: «Всё Великое, так или иначе, связано с именем женщины»?

У Саши не было великих дел. У него были только забота, работа, тайга. Теперь появилась Валя, которой он был готов рассказать и показать, что у него есть. Неудержима сила, движимая мужчиной со времён каменного века — бросить к ногам женщины то, чем ты дорожишь. У юноши не было золота. Он не завоёвывал дальние страны, не воздвигал храмы, не строил пирамиды. В его сознании жила небольшая тайна, которой любимая, возможно, удивится больше, чем персидскому ковру или жемчужному ожерелью. Значит, стоило ей рассказать о том, кто живёт на Осиновом хребте, на месте старого пожарища.

Валя просто ответила согласием, доброй улыбкой на предложение Саши в ближайшие дни сходить по лыжне на хребет. В этом было что-то волнующе томительное: вновь подняться на площадку через какое-то время вместе с Сашей, только теперь не подругой детства, а любимой девушкой.

— Хорошо, — тихо согласилась она. — Пойдём тогда, когда будет время... Может, послезавтра.

— Как скажешь, — согласился друг, бережно поправляя на её шее красный шарфик. — Я тебя познакомлю с моими новыми друзьями.

Предложение Саши заинтриговало, Валя перехватила его руки:

— Кто это, твои новые друзья?

— Увидишь, — ответил парень.

— Нет, ты скажи сейчас! — настаивала девушка, и уже наигранно: — Друзья или подруги?!

— И друзья, и подруги.

— Что?! — по-детски обиженно отвернулась Валя. — Какой нехороший мальчик! Я ему поверила, а он мне изменяет... Моей ревности нет предела!

Саше приятно от сказанного. Он настойчиво приблизил любимую, стараясь поймать её губы своими губами:

— Поверь, моя прекрасная вербочка! Тебе не к кому меня ревновать. Ты у меня одна!

— Всё равно не поверю, пока не увижу, — кокетливо уклонила голову девушка. — Сегодня же идём на гору! А до этого никаких поцелу...

— Хорошо, — в тон ей твердит любимый, а сам, с хитринкой смахивая с её ресниц снежинку, перехватил сладкий мёд девичьих губ.

...Первая встреча с маралами произвела на Валю огромное впечатление, сравнимое с увиденным дождём в январе. Едва Саша вышел на открытое место, звери инстинктивно бросились бежать, но глубокий снег достаточно быстро укротил их стремительное передвижение. Рогатый бык сделал несколько отчаянных прыжков. При нормальных условиях, на твёрдой земле, он мог преодолеть несколько сотен метров, сегодня едва покорил небольшую поляну. Сильные, но короткие прыжки быстро утомили его. Тяжело вдыхая плоскими боками морозный воздух, самец остановился за густой подсадой в ожидании своей дальнейшей участи. Грациозная маралуха устало прошла по натоптанному месту, ткнулась в стену из снега, замерла. С тревогой поворачивая изящную, гибкую шею, самка издавала кроткое мычание, призывая к себе телёнка. Маралёнок, едва приподнявшись на тонких, дрожащих ножках, только и смог пройти по канаве за матерью несколько метров, до примороженной колоды. Перепрыгнуть через препятствие ему не хватало сил.

Увидев животных, девушка удивленно округлила глаза, приоткрыла рот, всплеснула руками:

— Верблюды?!

Саша улыбнулся: действительно, своим готовым к прыжкам телосложением, выгнутой спиной, маралы напоминали медлительных странников пустыни. Возможно, несколько миллионов лет назад маралы и верблюды были одним видом. Время, местность и климатические условия разделили их на подвиды, оставив много общего в форме тела. Валя ещё ни разу не видела маралов, но верблюдов лицезрела по телевизору. Разглядев на голове быка могучую корону рогов, подруга быстро поправила себя:

— Да это олени!

— Маралы, — более точно представил Саша.

Восторгу девушки не было предела. Поднимаясь на Осиновую гору, она казалась серьёзной, сосредоточенной, испытывала радость от общения с природой, но её взгляд выражал полное спокойствие: «Чем ты меня можешь удивить? Зайцев и соболей я видела. А медведи зимой спят в берлогах».

Увидев ранее незнакомых зверей, Валя вдруг превратилась в трёхлетнего ребёнка, который только что научился говорить и интересуется окружающим миром. За одну минуту она выдала столько вопросов, что ответить на них Саше не хватило бы школьного сочинения. Впрочем, отвечал на вопросы юноша просто: «да», «нет» или ещё какими-то однозначными словами.

После непродолжительного знакомства с животными, с расстояния десяти метров девушке захотелось подойти поближе. Понятно, что в большей степени это желание относилось к телёнку, потому как он выглядел самым слабым и беззащитным, а значит, имел больше оснований для ласки, которую хотела дать ему Валя.

Молодой охотник, молча наблюдая, стоял рядом. И узнал, какой матерью в будущем будет любимая, какими словами будет называть своего ребёнка:

— Маленький!.. Хорошенький... Лапочка... Лопушок... Курносик! Замёрз совсем, голодный, кушать хочет, мама убежала, а он остался, — осторожно подступая к маралёнку, наговаривала Валя.

— Не бросила, не оставила, мамка так с ней не поступит, — поправил Саша.

— Что? — не совсем поняла Валя.

— Я про телёнка говорю... Тёлочка это.

— Вон как! Значит, это у нас тёлочка! Хорошо! Будем звать её как девочку, — продолжая продвигаться вперёд, говорила девушка. — Надо придумать ей какое-то имя...

— ...Фамилию, и паспорт выписать, — пошутил парень.

Между тем расстояние между человеком и маралушкой сократилось вдвое. Ещё несколько коротких шагов, и Валя дотянется до неё палочкой. Предчувствуя плохое, мать-маралуха тревожно закричала. Телёнок бросился под спасительный бок, но так и не смог перескочить через снежную кучу, соскользнул назад и остался сидеть, не в силах подняться. Тогда маралуха поспешила ребёнку на помощь: сделала несколько путающих прыжков, но вскоре остановилась. Страх перед людьми оказался сильнее. Самец, угрожающе покачивая рогами, склонил голову. Валю не нужно было упрашивать вернуться назад:

— Что это они?

— А как ты хотела? Мать защищает своего ребёнка, отец помогает ей в этом. Это звери. Здесь тайга, а не ферма, — ответил Саша. — Хотя думаю, что дальше испуга дело не сдвинется. Марал не агрессивный зверь, предпочитает убежать, чем броситься на человека. Его убивают, а он достойно принимает смерть.

Подруга молча смотрела на животных: что будет дальше? Друг спокойно снял с плеч рюкзак, развязал его, достал булку серого хлеба.

— Что это? — в недоумении просила она.

— Еды принес. Пусть хоть немного полакомятся. Меня не задавит... им сейчас это необходимо.

— А что мне не сказал? Я бы тоже что-нибудь прихватила!

— Тебе не до этого было, — шутит Саша, — ты ревностью полна к моим подругам!

— Сейчас не до шуток, Саша! Что они едят?

Парень осторожно прошёл в противоположную от телёнка сторону, посмотрел в глубь траншеи, удовлетворительно улыбнулся:

— Трудно сказать, что едят маралы. Думаю, на голодный желудок можно чёрта с рогами слопать. В прошлый раз приносил им хлеба да картошки варёной — ничего не осталось, значит, не брезгуют подарками человека.

Неторопливо, чтобы не побеспокоить зверей резкими движениями, он бросил хлеб в канаву, высыпал из рюкзака варёную картошку, отошёл назад. Валя напряжённо наблюдала за маленькой телушкой. Маралушка трепетно втягивала чуткими ноздрями морозный воздух, чувствовала запах пищи, но подойти к лакомству боялась. Инстинкт самосохранения оказался сильнее.

Саша потянул Валю за руку, предложил отойти дальше, чтобы звери успокоились. На некотором расстоянии, за густой подсадой, они остановились, стали наблюдать, что будет дальше. Первой зашевелилась маленькая маралушка. Убедившись, что ей ничто не угрожает, она осторожно развернулась, покачиваясь из стороны в сторону, подошла к еде. Мать негромко, предупреждающе замычала, но та не обращала на неё внимания. Острое чувство голода притупило страх перед людьми. Голодное животное с жадностью начало есть хлеб и картошку.

Саша и Валя с интересом наблюдали за происходящим. Не каждый день глазам представляется подобная картина, когда дикое создание наперекор всем законам тайги доверяется человеку. Возможно, в данный момент как никогда было очевидно, что миром дикой природы руководит голод.

Взрослая оленуха грациозно прошлась по выбитой в снегу траншее, вытянула шею, какое-то время смотрела, что делает дитя. Убедившись, что всё в порядке, успокоилась, потянулась к рябине, начала лакомиться сочными гроздьями алых ягод. И только гордый бык, не доверяя человеку, остался стоять хладнокровным изваянием на почтительном расстоянии.

Валя мило улыбалась. Довольный Саша не уставал переводить взгляд с любимой девушки на лесных созданий.

Они не стали долго испытывать терпение таежных обитателей. Небольшое движение рукой или шёпот вызывал у них нервное напряжение. Стоило девушке осторожно, как ей казалось, тихо приподнять руку, маралуха быстро поворачивала голову, вращала ушами, нервно втягивала ноздрями воздух. Бык резко вскидывал рога, настороженно смотрел в их сторону. Было очевидно, что присутствие людей отрицательно сказывается на зверях, почему юноша очень скоро предложил уйти.

Всю дорогу назад Валя молчала. Она всё ещё находилась под впечатлением от увиденного. Глаза блестели, щёки горели, улыбка не покидала умилённого лица. Возможно, это была минутка проходящего счастья, которое, увы, бывает не так часто.

Перед спуском они остановились на площадке. Раскинувшаяся под ногами долина открыла знакомую картину: большой посёлок, многочисленные дома, дороги, машины, люди. Они стояли на границе двух миров: сзади, за спиной, был естественный, девственный мир природы с её простыми, строгими, понятными законами; Внизу притаился мир цивилизации, где живут существа опаснее зверей.

Всё же не стоит обобщать, ставить в один ряд всех без исключения. Хороших людей всегда больше, чем плохих. Но всё равно не устаешь удивляться, почему в последнее время так стремительно вырубаются леса, мелеют реки, исчезает рыба, пропадает зверь и птица? Возможно, многие равнодушно относится к происходящему. И когда наступит критический момент, не надо говорить, что я не знал. Все понимают, что ждёт потомков в результате нашего равнодушия. Не надо рассчитывать на добрую память: идущие за нами не простят нам этого. Так думала Валя.

От этих мыслей у девушки растворилось хорошее настроение. Глаза подруги потускнели, улыбка исчезла. Девушка стала сдержанной, строгой:

— А что, если кто-то ещё узнает про «наших» маралов?

Слово «наших» Валя произнесла просто, без какого-то намёка на корысть. Она была уверена, что Саша не поднимет руку на беззащитных животных, к тому же знала, что семья зверей — это их тайна, о которой не стоит рассказывать другим людям. Слишком велика чаша соблазна: убить то, что само пришло к тебе в руки, при этом, объясняя свой поступок, свалить вину на Всевышнего: «Бог послал!»

— Не знаю... — опять же как когда-то ответил деду Еремею, произнес Саша. — Одно могу сказать — вряд ли кто-то будет подкармливать зверей хлебом и картошкой.

— Может, обратиться в милицию, сказать егерям?

— Посты расставить вокруг, охранять, — с усмешкой дополнил друг. — Не думаю, что кто-то откажется от соблазна убить маралов.

— Что же тогда? — рассеяно выдохнула девушка.

— Думаю, надо молчать. Тогда, возможно, пронесёт: выживут маралы до весны. Ты никому не расскажешь? Да и я тоже. Ну а дед Еремей подавно.

— Что, про маралов знает Еремей Силантьевич?!

— Да уж, как без него! Всё знает старый промысловик, пришлось рассказать.

Саша вдруг посмотрел в сторону, на снег рядом с лыжней, внимательно заглянул подруге в глаза:

— Мне кажется, прежде чем поехать вниз, ты что-то забыла сделать.

— Что ты! Перестань... Потом. И так все губы обветренные... — прикрывая лицо рукавичкой, смутилась Валюта.

— Я не об этом. Что здесь должно быть написано? — показывая на снег, спросил Саша.

Любимая негромко засмеялась, покачала в знак согласия головой, начертила лыжной палкой заветное слово: «Привет!»

Байка деда Еремея

Беда случилась у деда Еремея, настоящее горе: сломались его старые, охотничьи лыжи. Как теперь идти в тайгу, на Осиновую гору? Самому неприятно, вдруг Шурка посмотрит на широкие камуски, пристыдит его: «Что это у тебя, деда, лыжи треснули?» Стыдоба промысловику, да и только.

Всё началось с обычного созерцания далекого перевала. Смотрел Еремей Силантьевич на знакомые угодья в свой восьмикратный бинокль, видел, как по лыжне его ученик ходит, а с ним Валюшка Суханова. Один раз, второй, третий. Потом девка одна с котомкой на гору подниматься стала. Знает охотник причину её походов, одобряет чувства, завидует. Сколько раз так было — не помнит. А только вот однажды закипела желчь: «Что там? Какая-то девчонка на гору ходит, а я не могу?.. Надо и мне на перевал наведаться. Может, в последний раз придётся...»

Воодушевленный благими намерениями, старожил засуетился, ноги в валенки — да в сени. Надо ему срочно проверить охотничье имущество: достать лыжи, починить куртку, уложить котомку. Пошёл он в кладовку за своей амуницией. Там, под прочной кедровой домовинои стоял большой, оошитыи от мышеи жестью, сундук.

Сдвинул старик свой гроб в сторону (не до него сейчас), открыл крышку сундука, зашёлся в томлении. Здесь всё самое сокровенное, нажитое им за долгую, нелёгкую жизнь промысловика. Нет, конечно, драгоценных камней, тяжелых, с кулак золотых самородков, колец, персидских ковров, шёлковых платочков, жемчужных ожерелий. На первый взгляд, в сундуке лежит старая, ненужная утварь, которую давно пора выбросить на помойку: тряпки, ремешки, железки, коробочки, баночки, мешочки. В коробочках аккуратно упакованы капсюля, пыжи, порох, латунные гильзы и патроны. Мешочки увесисты от дроби. В баночках упакованы рыболовные снасти, леска, нитки, пуговицы, заплатки. Разные железки не что иное, как всевозможные приспособления для заряжания патронов, инструмент для чистки и ремонта оружия, разбитые и лопнувшие на морозе капканы. Лежат здесь две пары кожаных ичигов, три смены белья, суконная куртка и штаны, зимняя, из светлого соболя шапка, рукавицы из выдры. Отдельно, в специальном отсеке, уложены ножи, топоры, несколько таяков для постановки капканов, фонарики на любой вкус и цвет, свечи, керосиновые лампы, три упаковки спичек и ещё множество других мелких вещей, без которых жизнь в тайге тяжела. Всё в рабочем состоянии, чисто, в целости, сохранности, упаковано с таким расчётом, чтобы сборы составляли не более получаса: взял и пошёл. Во всю длину сундука вытянулись старые, из сохатиного камуса, лыжи. Под ними, на дне ящика, три ружья: двуствольная «тулка» шестнадцатого калибра, малокалиберная винтовка и немецкий, времён Второй мировой войны, карабин. Всё оружие в рабочем состоянии, стоит зарядить патрон. Только вот для немецкого карабина у деда Еремея они закончились. Последнего медведя из этого оружия он добыл в конце семидесятых годов.

А вот упакованы в плотный целлофановый пакет потёртые от походов, вздутые тетради. Четыре дневника, свидетельства былых походов, правда успеха, горечь неудач, богатый промысловый опыт. В одном из них подробное описание нескольких способов добычи соболя, передвижение зверька в тот или иной год, мудрые предсказания, приметы будущего времени года. Вторая тетрадь расскажет о повадках зверя, предосторожностях при охоте на крупное животное. Третья и четвёртая поведают около сотни коротких событий, когда-то произошедших с Еремеем Силантьевичем. Может, данные записи когда-то кому-то послужат уроком...

Какое-то время мудрый промысловик смотрел на своё состояние: не зря жизнь прожил! Каждая вещь имеет свою память, а значит, ценность. Стоит взять в руки пачку патронов от малокалиберки, посмотреть год выпуска, как сразу станет ясно, что у охотника связано с данным годом. Вот оттиск с цифрами 71. Да, в тот год он принёс домой из тайги двадцать три соболя — больше, чем за все промысловые годы. Расплылся старик в медовой улыбке: «Эх! Шума, почестей было, как у министра обороны! Неделю Акулина бражкой поила. Да только где сейчас всё?» На вырученные от соболей деньги всё же добытчик купил себе мотоцикл, но катался недолго. Повёз Акулину в магазин. Зачем, когда можно сто метров пешком сходить? Назад ехал — перебегала дорогу Прошкина свинья. Недолго гонялся по дороге за животным дед Еремей. Сиганула свиноматка со страху в канаву, а мужик, как настойчивый следопыт — за ней. Хорошо, Акулина в последний момент с сиденья спрыгнула. После случившегося перепутанная супруга рассказала, что бравый муж с двухколёсным конём сделал три оборота через голову. Но всё обошлось благополучно. У Еремея не было никаких повреждений. Прошкина свинья удивительным образом перепрыгнула через забор, в огород к Прохоровым. А вот мотоцикл пострадал больше всех: отлетела передняя вилка, лопнул картер, треснула рама. С той поры понял Силантьевич, что его удел — лыжи. Раз в глазах кривая жизнь, на колеса не садись.

С особой любовью старик осмотрел таловые лыжи. Широкие, не слишком длинные, по переносицу, обитые ноговицами сохатого. Сколько таких лыж износил промысловик за охотничью жизнь? Не сосчитать. И все их он делал сам, своими руками. Много работы, но цель оправдывает старания. На таких самоходах можно проходить много лет, им ничего не будет. Всё выдерживают камуски: снег, дождь, голые курумники, непроходимые завалы. Прочные, талиновые волокна с запасом выдерживают удары и прогибы. Иной раз, способные изогнуться под тяжестью веса тела и груза до коромысла, лыжи не ломаются, принимают изначальную форму, не мокнут, не рассыхаются. А сколько раз они выносили из таких передряг, где чёрт ногу сломает... И ни разу не подводили.

Взял Еремей лыжи в руки, стал осматривать своих верных лошадок. Так крутит, перевернёт, посмотрит. Всё в целости и сохранности, как будто только вчера пришёл из тайги. Носки загнуты, камус натянут, юксы целые. Сбоку шкура прочно пробита, нет никаких изъянов. Только что это? Окинул взглядом задники, ужаснулся: по всей длине, сзади, от среза до ступни одна из лыж раздвоилась. Эх! Мать честная! Схватил охотник лыжи в охапку да в дом:

— Акулина, ты лыжи брала?..

Супруга оторвалась от телевизора, округлившимися, как у совы, глазами посмотрела на мужа, поцарапала пальцем у своего виска:

— Ты что, старый? Под лошадиное копыто попал?

Сообразил дед Еремей: действительно, какие Акулине лыжи? Она едва до магазина ходит. А в последний раз с ним в тайге была в тот год, когда медведь у них корову задавил — давно было.

Посмотрел он на юксы — нет, после него лыжи точно никто не брал. На хранение только он так лямки завязывает, по-своему. А когда он их в сундук положил? Да лет десять или двенадцать прошло, ещё с тех пор, когда последний раз внуки приезжали на Новый год, а он за ёлкой на гору поднимался.

Тяжело вздохнул старик, понял, что рассохлись лыжи от времени, лопнули от напряжения сами. Возможно, от долгого, бесполезного лежания. «Нет, вот в последний раз на них на Осиновую гору поднимусь да отдам Сашке. Пусть дохаживает», — с горечью подумал Еремей Силантьевич и принялся за работу.

Невелика затея просверлить шесть маленьких дырочек и наложить скобки. Для здорового мужика, хорошо владеющего столярным инструментом, час работы. Только не для Еремея с его крючковатыми пальцами и слабыми руками. А тут ещё зрение подводить стало.

Корпит дед над лыжей у печки. Может, сделал бы всё потихоньку, на совесть, но на вечерний сериал к телевизору соседки подходить стали. Не потому, что своих телевизоров нет, а оттого, что в компании хорошо переживать события: как дон Педро будет донне Афигейро читать на ночь сказку. Надо отметить, что в тот вечер собрались все подруги Акулины, жившие на соседней улице. И откуда только узнали, что Еремей лыжи чинит? Не пора ли его в «Тинскую» на лечение везти? Любая соседка, вспоминая прошлые обиды, колкие слова деда Еремея, старается высказать что-то в ответ, чтобы и подругам было весело, и соседа совестно. Только Еремею Силантьевичу нипочём. На каждую дерзость он отвечает такими словечками в рифму, что с потолка извёстка осыпается.

Пока на экране чёрно-белого «Горизонта» крутился рекламный ролик, первой завелась бабушка Авдотья:

— Что это ты, Еремей Силантьевич, никак по девкам лыжи навострил? Смотри, ходить далеко не надо, мы все здесь, как на подбор: красивые да ладные...

— Да нет, Авдотьюшка! На гору подняться надо, еловой бороды насобирать.

— Зачем?

— Так, буду «тампаксы» катать, чтобы вы зноем дышали!

Соседки притихли, зашептались: «Что это такое?» «Да ты что, не знаешь? Это такие свечи, руки смазывать». «Да нет, это валики, чтобы ладони не потели. Девка всё по телевизору показывает». «Так их что, всегда в руках носить надо? А как посуде мыть?»

Дед Еремей от смеха давится в кулак: эх, темнота!

Прошка, в свою очередь, захотела «ужалить» острослового соседа:

— Ты бы, Ерёма, сначала мешок заштопал.

— Зачем он мне?

— Так, с горы поедёшь — в самый раз кости складывать.

Бабушки довольно заулыбались: шутка Прошки удалась, один—один, ничья. Только старому всё нипочем:

— А у меня, там, в кедре, корень жизни припрятан! За ним и иду.

— Ой, ли? Старый кобель! Ты уже не чуешь, откуда ветер дует, а всё туда же! — заохала бабка Мария.

— Не знаю, кто и что чует. Только у вас точно никакого чутья нет: я сегодня на табуретки скипидар с маслом налил, а вы сидите, сказки рассказываете...

Соседки вскочили со своих мест, закрутили головами, захлопали ладонями: «Ой, правда, что-то жжёт!», «Посмотри, Проша, там у меня сзади что?», «Ах, хорошо, что я сегодня синтепоновые гетры одела!..»

— Да не слушайте вы его, подруженьки, — успокоила всех Акулина Мироновна. — Это ведь Еремей, он вам сейчас наговорит... Садитесь назад, не бойтесь.

— У меня скипидар медленно действующий. Потом, когда домой придёте, узнаете... — не унимается дедок.

Соседки притихли; настроение испорчено. Не удалось бабушкам по заранее согласованному сговору Еремея просмеять. Опять старый вылез из воды сухим.

А тот не унимается, кусает бороду от удовольствия, думает, что бы ещё такое придумать. Вот он встал со своего маленького стульчика, подошёл к столу, вроде как чай хлебнуть. А сам в окошко, как глухарь, шею вытянул, удивлённо залопотал:

— Что это, Прошка, около твоего дома машина остановилась? Никак, тётя Дося приехала?!

Бабушки, как картечь из ружья, дружно выскочили на улицу, чуть дверь с петель не сорвали. Даже валенки перепутали. Всем интересно узнать, кто такая тётя Дося. У Прошки и родни-то нет.

Треплет Еремей Силантьевич борода: хороший розыгрыш получился! Будут бабки знать, как старого промысловика на колени ставить. Только кто это там, в комнате?

Дед тихо выглянул из-за шторки — так и есть. Шура Тихонова на кресле спит. Её лошадиные губы издавали завидный, низко тональный храп, от которого на окнах таял лёд. Бабушка — любительница прикорнуть под монотонные разговоры подружек у голубого экрана телевизора. Как только соседка осчастливливала своим появлением хозяев дома, ей сразу уступали законное место: глубокое, велюровое кресло, чтобы та во сне не упала лицом на пол, что происходило с завидным постоянством, если меланхоличная старушка садилась на табурет. Она никогда не обижалась, что за редкое качество натуры «засыпать на ходу» с девических лет её называли Тихоня. Дед Еремей не единожды удивлялся: «Зачем ты, Шура, в гости ходишь? Свой телевизор есть, включай да ложись спи». На что последняя невозмутимо противилась: «Ты что, Еремей? Когда видел меня сонную? Ни в одном глазу».

Данное обстоятельство пришлось как нельзя кстати. Еремей Силантьевич вспомнил, что Тихоня не раз рассказывала всем, как он в молодости упал с сеновала с её сестрой Ириной на корову. При этом она в деталях обрисовывала то, в каком состоянии находился он и сестрица, а их бабка, доившая на зорьке корову, подумала, что ей в наказание с небес упали голые бесы. Дед хмурился: «Когда это было? Шестьдесят лет прошло, а ты всё помнишь. Завидуешь, что на Иркином месте была не ты?»

Недолго думая, как «прижечь» соседку, он вдруг вспомнил о её приданом: два продолговатых ящика, в которых баба Шура хранила своё состояние. Были там вафельные тряпочки, которыми она сорок лет назад протирала вымя у своей коровы, латаные валенки, резиновый калош, кедровый лоток для промывки золота, капроновый чулок со старыми деньгами, ситцевый платок, который она нашла во время войны, и прочие другие, не менее важные вещи, которые могли пригодиться щепетильному Плюшкину в лучшие времена.

Забежал дед в комнату, что есть силы пнул босой ногой по креслу:

— Что спишь, старая? Витька Кадочкин твоё барахло за спирт менять понёс!

Подскочила Тихоня с места, засверкала рыбьими глазами и, не разобравшись, в чём дело, босая выбежала из избы. Не могла баба Шура спросонья разобрать, что Витька Кадочкин помер тридцать лет назад.

Сел Еремей Силантьевич доделывать лыж. Хорошо! Всех бабок разогнал, никто не мешает подковырками. Акулина и та на Досю купилась.

Прошло достаточно времени. Промысловик вторую скобку наложил, осталось две дырки прожечь, ещё одну скобу стянуть да камус залатать. Хлопнула входная дверь, в дом вошёл Саша Полынин. Увидев, чем занимается наставник, забыл о приветствии:

— Еремей Силантьевич, что это, в тайгу собрался?

— Точно, так, — подтвердил старик.

— Один?!

— Пошто один? С тобой пойдём. Если хочешь, можешь зазнобу свою пригласить. Втроём оно всё веселее, чайку у костерка хватить. Потом когда ещё придётся?

— И куда пойдём?!

— Дык, на Осиновую гору и пойдём. В самый раз, давно там не был. Охота ваших маралов посмотреть. Сколько лет последний раз живого зверя видел?.. Скажи Валюшке, пусть хватопарат возьмёт. Хочу нос зятьям утереть, что я ещё не помер...

— А как же в гору пойдёшь?

— Ты меня потянешь на буксире. Вон, я и верёвку приготовил. А назад как-нибудь «на коньке» сверху проеду.

Многого ожидал Саша от своего учителя: неудержимых шуток, настойчивых советов, доброго слова, «греховодного искушения» (был случай, когда дед Еремей для остроты ума, втихаря от супруги, покупал в коммерческом магазине бутылку вина), но вот похода в тайгу в его достаточно преклонные годы предугадать не мог. Юноша всегда видел его в обличии домоседа, некоего домового, ограничивающего свои похождения в пределах торгового рынка или окраины посёлка. И вот он увидел Еремея Силантьевича с охотничьей амуницией в руках! При мысли, что завтра дед встанет на лыжи, у парня от волнения загорелись щёки. Ученика охватила гордость за наставника. Есть порох в пороховнице! Бежит по жилам горячая, охотничья кровь! Значит, жизнь продолжается: хвала и слава старому промысловику, изъявившему в свои восемьдесят четыре года утереть нос молодым! Только как всё будет выглядеть со стороны, сосед ещё не мог представить.

Провожали в тайгу Еремея всем улусом. Вдоль тропинки, откуда начиналась лыжня, выстроились соседки: не каждый день такое увидишь! Никто не помнил вчерашней обиды. Бабушки жалели единственного, настоящего мужика на улице. Каждая сулила удачу, щедро подшучивала над соседом, а некоторые пускали слезу.

— Куда же ты, Ерёма, покидаешь нас, грешных? Кто нам забор чинить будет? — качает головой Прошка.

— Бороды еловой принеси, — напомнила Тихоня, — ладони потеют...

— Сашка, сразу нарты бери! Сам дед назад не придет, — настаивает Акулина. — Правда, хушь бы мешок поболе. В него старика поклади, да назад. В нём весу, как у Акуличева «синтиментала», ичиги больше весят...

— Зря пошёл! Мы тут в твоё отсутствие Мироновну женим, — хихикает бабка Мария. — Придёшь назад, где жить будешь?

Еремей Силантьевич хмурит брови, сердится: нельзя, чтобы охотника в тайгу много людей провожало, примета плохая. Заученно завязав ичиги в юксы, он три раза плюнул через левое плечо, погрозил соседкам посохом:

— Вернусь — поговорим!

Старушки в свою очередь дружно смеются:

— Крепче за верёвку держись, старый! Лыжи передвинуть не может, а всё туда... Сашка! Укладывай его в рюкзак сразу, меньше мучаться будешь!

Несмотря на язвительные намёки, всё идет нормально: дед Еремей держится молодцом, легко передвигает широкие лыжи, идёт быстро и, кажется, подгоняет впереди идущего Сашу. Удивлённый ученик прибавляет шаг настолько, что замыкающая шествие Валя начинает отставать. Провожающие умолкают, возможно, вспоминая прошлые годы, когда Еремей был молодым, вздыхают. Наконец-то, не удержавшись от переполняющей гордости, негромко, обращаясь к подругам, Тихоня произнесла:

— А дед наш ещё ничего! Иного молодого за пояс заткнёт!

Акулина Мироновна вдруг пустила слезу, уткнулась в плечо Марии. Та, успокаивая, ответно прижала подругу к себе. Все старушки почему-то притихли, задумались: как быстро прошли годы...

Путешественник старается идти спокойно, размеренно, как в былые времена. Но неукротимое волнение, знакомая тропа, стойкий, морозный воздух, высота, обстановка действуют на него возбуждающе. Старый промысловик не может поймать шаг, торопится. Его дыхание рвётся, силы быстро покидают. Он часто останавливается, однако не подает виду, что устаёт, говорит, что ожидает Валю. Саша понимает, что учителю тяжело, настаивает привязать его к себе верёвкой, но тот до поры противится, хорохорится, опять даёт фору впередиидутцему:

— Что стоишь? Не можешь ходить — дай дорогу!

Всё же, как бы ни был боек на слова, перед первым крутяком он позволил обвязать на своем поясе лёгкую капроновую верёвку. Передвижение заметно ускорилось. Сильная молодость без устали вытащила угасающую старость на крутой перевал без единого перекура. Дед Еремей, много раз настаивающий на остановке, оказавшись на площадке, не поскупился на похвалу:

— Ты такой же выносливый, как и я в твои годы!

— Это тебя Валя сзади подталкивала, мне помогала! — сматывая верёвку, скромно ответил ученик, но в глубине души был как никогда благодарен своему учителю, что подобные слова похвалы произнес вслух, при любимой подруге.

Еремей Силантьевич вдруг стал весел, разговорчив: подъём сказался положительно. Он был очень доволен своим подвигом, объяснял каждый свой шаг, где он мог поскользнуться, упасть или, наоборот, твёрдо стоять на ногах. При этом дед размахивал руками, приседал, топал лыжами, что со стороны выглядело крайне забавно. Саша улыбался, разделяя радость похода. Никто из них не заметил, как девушка свернула с лыжни, осторожно обошла их стороной и ушла вперёд. Когда дед немного остыл, парень растерянно осмотрелся:

— Где Валя?!

Еремей посмотрел себе за спину, потом вперёд:

— Вот так украдут девку — не заметим. Да вон же, мимо нас прошла! Надо догонять. — И, указав рукой на рюкзак за спиной Саши, добавил: — А котомку здесь оставь. Назад пойдём, чаевать тутака будем.

Они нашли спутницу на старом пожарище. Там, под шатром прогнувшихся, объеденных маралами рябин, девушка из рук у края канавы кормила маралёнка. Присев на лыжах, Валя медленно отламывала от булки куски хлеба, подавала их телёнку. Неподалеку, у края выбитой копытами поляны, стояла встревоженная маралуха. Там, внизу, из густой подсады пихтача, торчали ветвистые рога быка. Увидев необычную картину, дед Еремей тихо выдохнул: ну и дела! Саша тоже приоткрыл рот от удивления. В последний раз он приходил сюда с девушкой неделю назад. Прошло двадцать дней с тех пор, как он впервые раз показал ей животных. Как случилось, что за такой короткий срок удалось так быстро приручить телёнка? Впрочем, голод не знает страха.

При появлении чужаков мать-маралуха замычала, стала бегать по поляне. Самец тоже не оставил без внимания новых людей, несколько раз предупреждающе гавкнул, щёлкнул рогами по веткам, но на простор из кустов так и не вышел.

— Посмотри, нас не было, они молчали, а как только пришли — забегали, — тряхнул бородой старик.— Как это понимать, Санёк?

— Привыкли, — неуверенно ответил ученик.— Я редко здесь бываю, всё недосуг. Так, если по путику прохожу. А Валя каждый день после школы с рюзаком к ним в гости ходит.

— Да, весёлая компания собралась! — осматриваясь вокруг, потянул рукой свою бороду старожил. — Хорошее место для отстоя. Звери сильно худые, но до весны, думаю, протянут, здесь корма много... А бык-то! Смотри, рожищщи какие! Богатые, редкие!

— Кто бы другой был, давно бы голову снёс... — негромко проговорил юноша.

— Подожди, ещё снесут...

Еремей Силантьевич медленно, осторожно пошёл вперёд к Вале и маралёнку. Взрослая маралуха вновь забегала по поляне, тревожно закричала, предупреждая дочь об опасности. Могучий отец угрожающе ударил короной рогов по стволу полусухой пихты. Дочь приподняла голову, спокойными глазами посмотрела на нового человека и опять потянулась за рукой кормилицы. Дед Еремей присел за спиной девушки, покачал головой:

— Смотри-ка! Ничего не боится, хучь верхом садись! Как назвала-то?

— Соня, — просто ответила Валя.

— Вона как! За что это? — удивился старик.

— Потому, что всё время спит. Я прихожу — она лежит. Поест — опять ложится, глаза закрывает.

— Это хорошо, едой да сном силу не измотаешь.

Тем более что после такого перехода по снегу у неё сил нет. Самое время ты ей помощь куском хлеба оказала. Опять же, плохо это всё...

— Это отчего? — в тон ему негромко отозвалась девушка.

— Так нельзя, чтобы зверь из рук человека кормился. Не дело это. Привыкнет, ко всем будет подходить.

— Так что же теперь?

Старик тяжело вздохнул, привычно ухватил правой рукой бороду, некоторое время смотрел куда-то поверх маралов, возможно, на матовую, заснеженную гору:

— Теперь, однако, ничего не поделать. Здесь палка о двух концах: с одной стороны, тёлушка бы пропала без подкормки, а с другой, может, и выживет...

— Почему? — притихшим, едва слышным голосом произнесла подруга ученика.

— Посёлок рядом. Человек — хуже пакостной росомахи: иной ради жадности живое губит, чтобы другим не досталось. Если случай представится, расскажу про одного охотника, как тот не дела ради, всю живность подчистую убивал...

Они сделали несколько снимков с маралами. Старик достаточно долго, недоверчиво смотрел на небольшую «мыльницу» в Валиных руках:

— Это что, хватоппарат? Не обманывайте деда

Еремея... Таких аппаратов не бывает! Есть другие, с большими объективами.

Молодежи пришлось какое-то время убеждать старожила, что это самый настоящий японский «Сони», у которого снимки получаются качественнее, чем в русском «Зените». После некоторых мытарств дед всё же встал под створы объектива и даже сам нашёл место, откуда лучше всего видно людей и зверей.

Путь назад оказался длиннее. Не потому, что путик завалило глубоким снегом или промёрзшую лыжню пропитал тёплый дождь. Это Еремей Силантьевич тормозил передвижение. Старый охотник хотел казаться бодрым, жизнерадостным, но это была только бравада. Было видно, что он устал, как ни старался этого скрыть. Теперь старый промысловик отставал, чаще останавливался, тускнел глазами. Саша шёл медленно, ждал своего учителя. Тот сердился:

— Идите вперёд, не ждите меня, сам приду.

Однако ученик находил повод для остановки, подходил к кулёмке, подтягивал на лыжах юксы или что-то специально показывал подруге. Возможно, их возвращение затянулось бы ещё на продолжительное время, но Силантьевич настоял, чтобы юноша торопился разводить на площадке костёр:

— Душа таёжного настоя требует! Да и дымком надо пропахнуть, иначе Акулина в дом не пустит, скажет: «У какой любовницы, старый, был?»

В каждой шутке есть намек — добрым молодцам урок. Осталась Валя с дедом Еремеем, а Саша на лыжах побежал вперёд разводить костёр и приготовить для Еремея Силантьевича место на снегу.

Вот наконец-то старый охотник проследил ногами свою лыжню. Возможно, он устал до такой степени, что не мог ноги передвинуть, а может, специально тянул время, чувствовал, запоминал ногами каждый свой шаг. Потому что понимал — это его последняя в жизни дорога по тайге.

Мудрый охотник тяжело, обречённо развязал ичиги, снял лыжи. Ученик помог ему присесть у костра на перевёрнутые камуски, чтобы не замёрз, подбросил в пламя дров. Дед глубоко вздохнул жар огня, прищурил от дыма глаза. Лицо его выражало спокойствие, удовлетворённость — состояние человека, закончившего свой трудный путь. Вероятно, когда-то вот так же, у костра, сидел древний охотник, наслаждаясь примитивным уютом, вспоминая и сопоставляя пережитые минуты своего стремления к добыче. Неизвестно, чем в эти моменты питалось сознание старого промысловика, какие случаи пробегали в живой памяти: семья маралов на Осиновой горе или общие черты прожитой жизни?

В какие-то моменты он переводил проницательный взгляд вниз, на глубокую долину, где жил посёлок, на далекие, промёрзшие, заснеженные горы, на дикую тайгу, где прошла его длинная жизнь. Как будто чувствуя его настроение, вдруг изменилась природа: утих ветер, успокоились угрюмые горы, исчезли снежинки, на небе разорвались глухие тучи, пропустили к земле острые лучи солнца. Замер уставший от непогоды мир тайги. Чуткая тишина заполнила пространство, в котором не слышно щебетания птиц, шороха мышей под толщей снега, лёгкого поскока мелких зверушек. Даже буйный костёр угомонил свои рьяные порывы: нет шипения, писка, шума, колкого потрескивания сухих поленьев. Кажется, что остановилось время: «Тихо, Вселенная! Не мешайте деду Еремею думать!» И было в этом явлении что-то неизбежное, как окончание неповторимого пения глухаря, краски уходящей осени или растаявшей в черноте ночного неба сгоревшей звезды. Было и не стало! Два отрезка вечности. Кому, что и сколько дано. Одному — короткая секунда, другому — сутки, третьему — жизнь. Всё же рано или поздно умирают все, даже камни. От этого никуда не деться.

Выглянуло из-за туч солнышко, осветило бренный мир: «Запомни, Еремей, свою малую родину! Ты пожил здесь достаточно, долго и честно. Теперь, Еремей Силантьевич, уступи место другим».

Вновь сошлись тучи. Потемнело, зашумели на перевалах хмурые пики деревьев, из глубины небес порхнули стаи белых мух. Где-то в глубине леса тревожно закричали дрозды. На западе, за соседним хребтом, послышался заунывный клекот чёрного ворона: «Пора, Еремей!»

Саша подбросил в огонь дрова. Пламя в ответ рассыпало вокруг себя снопы ярких искр, недовольно заворчало пойманным соболем, будто убегая от себя, яростно бросилось на закопчённый котелок. Комковатый снег от жара расплавился, вода закипела, вылила несколько капель живительной влаги. Горячие языки недовольно зашипели, бросили в лицо деда Еремея клубы пара:

— Вот те раз! Что-то сегодня все на меня ополчились: сначала бабки окружили, потом лыжи отяжелели, теперь костёр гневится.

— Как же без вас, Еремей Силантьевич? — поддержала Валя, дополнив слова присказкой своей бабушки. — Без вас порядочная мудрость хромает на обе ноги!

— Уж и хватила! — довольно зарделся старый охотник. — Кто это тебя так надоумил? Наверно, Тамара Васильевна выдала, а ей твой дед Фёдор рассказал. Ему эти слова я говорил, когда вместе на промысле бывали, а мне — мой дед, — развел он руками. — Пойми теперь нас, людей, кто и откуда такие слова берёт! Земля-то круглая!

Саша снял кипящий котелок. Девушка заварила чай, нарезала сало, колбасу, хлеб, сделала бутерброд, подала старожилу. Тот бережно принял угощение, отложил в сторону, а за кружку схватился обеими ладонями:

— Сначала надо душу согреть, а потом животу радость доставить! Без утехи души живот ропщет!

Еремей отхлебнул несколько глотков кипятка, потянул в улыбке седую бороду, сверкнул масляными глазками:

— Вот и хорошо становится. Сейчас ноги сами побегут, теперь ждать не будете! Язык, и тот развязывается, как в давние времена, когда на соболя с обмётом ходили... Идёшь, бывало, тянешь нарты с грузом целый день, с утра до вечера. С напарником всё одно меняешься, но и впереди кому-то лыжню надо бить. Вымотаешься, сил нет! Только и хочется присесть да отдохнуть. Но нельзя. Разгорячённое тело в момент мороз охватит. Полчаса, и уже не встать, уснёшь навсегда.

Один раз так случилось. Шли мы с тятей в паре, по речке Ничке, к Кумовому гольцу поднимались. Под вечер отец говорит: «Беги, сынка, наперёд, за двумя поворотами, в распадке дрова готовь, ночевать будем». Устал я за день. С нартами так умаялся, лыжи переставить — в ногах сил нет. Пошел вперед отца. Вечереть начало. Смотрю, на стрелке ёлка хорошая, в пол-обхвата, но высокая. Если уронить, то одному рубить — работы на ночь хватит. Подошёл, оттоптал снег, руку за пояс — топора нет. Пока шёл, выронил. Назад возвращаться нет резона, время упустишь, а костёр всё одно надо разводить. Дай, демаю, сучьев побольше наломаю. Пока делом занимаюсь, тятя нарты дотянет, топор подберёт, потом дерево и завалю. Наломал веток большую кучу, развёл костер неподалеку, под склонившимся кедром. Пламя зашептало, а мне так хорошо стало: пригрелся, от усталости глаза слипаются.

Присел я на корточки, ткнулся головой и уснул. А во сне какие-то чудища грезятся: звёзды крутятся хороводом, ясные, чистые, как слёзы девичьи. Потом вдруг с неба туча упала, всё дождем запила. Но мне тепло, хорошо. Вроде дождь-то летний, июньский. И такая благодать, что просыпаться не хочу. Всю жизнь бы так лежал на зелёной полянке, не двигаясь. Вдруг вижу, какой-то медведь в стороне рычит, на меня идёт. В моих руках нож, но защититься им могу, сковало от безразличия все мои конечности. А зверь уже близко, подошёл, навалился, стал давить. Хотел я закричать, но вдруг вижу, что это не медведь, а подруга моя Акулина нежно целует.

Мне приятно, сил двинуться нет. Подняла меня на руки и унесла в небо!..

Очнулся от холода. Бирюзовая полоска на востоке горы зарубцевала — утро подходит. Нодья горит жарко, лицо греет, а спина мёрзнет. С другой стороны костра тятя спит. Долго я тогда по сторонам смотрел, вспомнить не мог, что и как произошло: кто ель свалил, нодью разложил да меня спать уложил? Дождался, когда отец проснётся, только потом всё узнал.

Оказалось, когда я из веток огонь запалил, уснул подле. Дым на кедре снег подогрел, кухта упала, завалила костёр и меня. Я от усталости не почувствовал. Тятя запоздал с нартами, подошёл, когда ночь наступила. Долго меня в темноте искал. Хорошо, с собой спирт во фляжке был. Намотал отец на таяк тряпку, налил спирт, поджёг факел, да только так меня обнаружил... Хорошо, что я не один шёл, а то бы замёрз.

Сколько в те времена вот так промысловиков погибало... Уйдут под снегопад, а там где найти занесённые снегом следы? Может, кто замёрз, другой в отпарину на реке провалился, третий ногу подвернул. Ни креста, ни могилки. За зиму мыши источат, а весной медведь или росомаха доест, вот и все дела. Даже у меня такое было. Один раз на звериной тропе останки человеческие находил: черепок клыками медвежьими прокушенный да косточки, позеленевшие от времени. А вдругорядь собака осенью на избу полскелета притащила. Тот немного «посвежее» был, ещё связки не прогнили. Вот только в голове дырка сквозная от пули.

Еремей Силантьевич больше чем удовлетворительно крякнул, допил чай, вытряхнул на снег крошки заварки, протянул кружку под котелок: налейте ещё! Саша понимающе налил золотистый напиток. Валя удивлённо, красиво приподняла пёрышки чёрных бровей:

— И что дальше?

— Что дальше? — переспросил дед Еремей.

— Ну, с останками людей что вы сделали? Вынесли из тайги?

— Зачем? — усмехнулся охотник. — Там же и закопал под дерево. А на стволе крестики топором вырубил для памяти. Наверное, и сейчас те могилки смогу показать.

— А как же власти? Может, кто из родственников нашёлся...

— Какие власти? Давно это было, как раз перед войной. По тайге тогда много народу шастало, опасные времена были. Кто золото искал, соболей промышлял, а другой от этих властей и скрывался. Здесь вся округа в сталинских лагерях была. Могло статься и так, что вынесешь из тайги останки, а тебе их и припишут. Тогда сразу десять лет без разговора... Лучше уж так, самому помнить. Бог простит! — Старик перекрестился.

После его слов наступила пауза. Девушка думала, прав или нет был тогда старый охотник, юноша представлял, насколько тяжелы были далекие времена, а сам рассказчик наслаждался терпким вкусом напитка, вспоминая, чем бы ещё потешить свой расслабившийся от чая язык.

Думать долго не пришлось: Валя сама нашла тему для разговора. Будто стряхнув седую пыль прошлого, девушка напомнила:

— Еремей Силантьевич! Помните, вы хотели рассказать байку про одного охотника, который убивал всех подряд?

— Байку?! Так то, внучка, не байка. Правда была, долго люди старые помнили. Дед мой много рассказывал. Да потом забывать стали, урок, видно, даром прошёл. Как там с кипятком? Есть, однако? Ну, тогда говорить буду, только недолго. А то бабка моя там все окна ресницами до дыр протёрла...

После этих слов Еремей посмотрел вниз, под гору, на свой дом, проговорил что-то тихо, едва слышно. Саша и Валя поняли это как: «Последний раз ждёшь, краса моя!»

Молодые люди посмотрели друг другу в глаза. Было видно, что сознание обоих нарекает верность и любовь, в которой пока никто из них не мог сознаться. Старый охотник заметил, увидел, как густо покраснела Валя, робко улыбнулся Саша, довольный зацокал языком:

— А жисть-то, детки, так хороша! — И поправился: — Так о чём это я хотел рассказать? Да, про жадного охотника!

Он сделал глубокий глоток из кружки, вдохнул из костра курившийся дым и начал:

— Наверно, давно это было. Даже дед мой те годы не помнил, одно говорил, что промышленник тот был немного старше его. Вот ещё примета одна: верёвочные капканы в ходу были, железных не было. Знать, где-то середина века была. Какого? А сейчас какой? Вот и я про то говорю девятнадцатый!.. Или чуть позже. Пошли, значит, охотники на обмёт, за соболями. Компания большая собралась, три или четыре нарты, значит, на каждые по два человека.

Сначала поднимались по реке, потом расходиться стали — разлука. Двое пошли позже всех, так случилось, что тайга им досталась дикая, нехоженая, неизвестная, крутые распадки под высокими гольцами. Один день после «разлуки» идут, второй, третий, а вывершить речку так и не могут. Один из них, молодой, не знаю, как звали, говорит старшему: «Давай здесь, на стрелке, стан сделаем, нарты бросим, переночуем, а завтра налегке пойдём дальше, места проведаем. Если будет ход (следы соболя), значит, вернёмся, потом нарты по лыжне протянем, а будет дело плохо — в другой ключ уйдём». Вот, значит, на этой почве у них разлад получился.

А в тайге ругаться — хуже нет, надо хорошо знать того, с кем на промысел идёшь. Как поссорились, разделили нарты, продукты, одёжку какую. Младший на стрелке остался, балаган сделал, а старший по реке дальше пошёл. До этого был большой снегопад. Дед рассказывал, что никто не помнил, чтобы в Сибири так много снега выпадало: лыжню невозможно топтать, по пояс проваливаешься. Однако потом перенова осела, на лыжах хорошо, а дикому зверю — смерть.

Вот, значит, идёт старший по логу, вдоль реки. Пойма небольшая, но случались и колки кедровые, заросли тальника, ольховника. Смотрит он: что такое? Впереди уши из снега торчат! Маралуха с телком едва живая на отстое стоит. Богатый пухляк согнал зверей с гольцов вниз. Видимо, не предугадали маралы, не успели выйти на мелкоснежье. Обрадовался удаче: мясо и прикорм само в руки пришло. Чиркнул «красный галстук» обоим, а сам дальше пошёл. Только вперёд продвинулся немного, ещё два зверя стоят: бык с коровой. Запурхались, сдвинуться не могут. Он и им кровь пустил, знает, аскыр всё равно прикормится. Довольный от такой удачи, продвинулся дальше, за излучину реки. Там, в займище, ещё трое стоят. Старший и им горло перерезал, оставил умирать. А сам вперёд побежал, знает, что и выше по реке такие же обреченные стоят. Бежал вперёд, жадность охватила охотника, только и успевал резать ножом.

Сколько живности загубил — неизвестно. Потому, как считать умел только до сорока, по количеству соболей на шубу. Но как он сам хвалился, копытных было гораздо больше. День шёл мужик, ночь, только на утро вывершил реку, увидел гольцы неприступные, идти дальше некуда. Да и зачем идти, когда дело сделано?

Еремей Силантьевич опять протянул кружку, а сам хитро посмотрел на молодых, чтобы проверить слушают или нет. Убедившись, что его слова летят не зря, многозначительно улыбнулся в бороду, принял чай, от Вали конфетку и, прихлебывая и смакуя, продолжил:

— Соответственно, начался по той реке великий «Пир во время чумы». Чёрный ворон кровь чувствует за двести вёрст, а может, и более, кто знает? Рассказала птица своему другу, тот подруге, а она всем остальным. Полетели падальщики на потаржнину. За ними потянулись соболя, росомахи. И такая, надо сказать, трапеза пошла, что тайге страшно.

Только убийце тому благодать да радость! Шутка ли, такой фарт раз в жизни бывает!

Соболя из всей тайги сами в руки бегут. Тропы и сбежки, что твоя лыжина: широкие да гладкие. Ходит он вдоль реки, посмеивается, только и делает, что верёвочные капканы расставляет, где куркавкой зверька загонит, а где и волосяной петелькой. И так удачно всё получилось, что задавил старшой соболей много. Старые люди говорили диво: два мешка или более. Большое число аскыров передавил, соболь со всей округи к нему переместился...

Вот месяц прошёл, за ним второй назрел. Время к марту потянуло, наступила пора мужикам на «разлуку» выходить, то есть идти туда, где разошлись. Прошёл тот последний раз по путику, проверил, не осталось ли собольих следков, но нет, все в котомке... А назад как выходил, увидел, как стоит в кустах старая, квёлая, бездетная маралуха. Видимо, не могла приняться, почему и стала одинокая. Подошёл охотник рядом, посмотрел, подивился: как это случилось, что за два месяца он рядом ходил, а зверя не видел? Увидел глаза печальные, наконец-то пожалел животное, оставил одну, думал, сама умрёт. Пошёл на выход, завьючил нарты, соболей так разложил, что незаметно: сверху мясом привалил да рыбой, что иногда в речке удил.

Сначала встретился с младшим товарищем. У того в котомке только два соболя. Сказал ему, что и он мало добыл (скрыл от напарника, не захотел делиться). Вниз пошли, на выход. Там другие промысловики встретились. У них тоже год «сухим» прошёл, зря в тайгу сходили. А только мужик тот посмеивается: как не «сухим», если шкурки собольи со всей округи у него в мешках лежат?.. Такие вот дела.

Много ли, мало времени прошло, вернулись они домой. Каждый с понурой головой: как жить дальше? Одни, чтобы связать концы с концами да семью прокормить, в город подались на заработки. Другие на лесосплав купцам внаём, плоты гонять.

Только наш старшой вдруг зажил: себе, жене, ребятишкам разного товара накупил, продукты, одежду, обувку невиданную. К весне корову приобрёл, к осени жеребца из уезда пригнал. Ещё, как снег сошёл, дом кедровый рубить начал, работников нанимал, а к октябрю поселился там с семьей. Дивятся мужики: откуда деньги? Напарник скромно отмалчивался, ссылаясь на старые сбережения. Однако охотников не проведёшь, чувствуют, что здесь что-то не так, шило в мешке не утаишь. Брось камень в реку, и то круги будут.

Пока тот обманщик в город ездил, заслали в гости куму с бражкой, жена ей как на духу всё и выложила: как муж промышлял, сколько соболей из тайги принёс. Обозлились мужики на подлость горькую: не страшно, что с товарищами добычей не поделился, а обидно, что столько зверя зря сгубил да на них аскыров подавил. Решили до поры молчать, а разговор по закону вести там, в тайге, когда опять в декабре с обмётом пойдут.

Вот, значит, так это и случилось. Вышли добытчики из деревни опять гуртом, четыре пары. Вместе дошли до «разлуки», первые по одной реке пошли, вторые по другой. Старшой опять с тем же охотником подрядился, что в прошлом сезоне. И всё повторилось. Дошли они до развилки рек, ругаться стали. Младший на своём балагане остался, а старший на реку пошёл, думал, что всё как в прошлом году случится. А сам, конечно, не знает, что все сговорились, по его следам идут. Пришёл он на свои прошлогодние места, сразу же побежал проверять, спустились маралы с гольцов или нет. День бежал до вечера — нет ничего. Ни единого следа звериного, только вороны парят да два следка собольих проходных попались.

Понял он свою прошлогоднюю жадность, но только что толку? Пошёл назад, решил хитростью к младшему вернуться, одному с обмётом ходить тяжело. Идёт, думает, что сказать. Видит, в займище, у тальников, стоит маралуха. Та самая, которую он в прошлом сезоне оставил. Как выжила — непонятно. Обрадовался злодей: «Убью, всё хоть какой прикорм, два-три соболя прибежит, и то дело». Побежал он за ней, но та прыткой оказалась, пошла по снегу в прыжки. Видит, что не догнать зверя, надо двигаться быстрее. Разозлился, скинул телогрейку и за ней.

Маралуха вроде как специально его неподалеку от себя держит, на небольшом расстоянии: не убегает, но и под нож не дается. Тот совсем взбесился, бежит на лыжах, что есть мочи, так и не заметил, как на лёд посередине реки выскочил. Остановилась маралуха. Охотник в ярости к ней подскочил, хотел горло ножом хватить, но поздно!..

Проломилась корка под тяжестью двух тел. Старая корова как раз над отпариной остановилась... Те мужики, что шли суд по закону вершить, видели эту страшную картину: ухнули зверь и преследователь под воду, никто крикнуть не успел. Затянуло обоих под лёд, как будто и не было, только стремнина смеётся...

Еремей Силатьевич глубоко вздохнул, выплеснул остатки чая из кружки, устало посмотрел на молодых:

— Однако, собираться надо. Костёр совсем прогорел, чай кончился, бабка дома ждёт, переживает...

Круглыми от впечатления глазами, Валя не мигая смотрела на деда, ожидая продолжения рассказа:

— А дальше что?

— Как что? — Старожил передал Саше кружку, кряхтя, приподнялся, взяв свои лыжи. — Всё и кончилось. Вернулись в тот год мужики семеро. Жену покойного мужика горе за горем посещать начали. Где-то в мае месяце медведь корову задавил, позже конь в погреб провалился, ногу сломал, пришлось колоть, зимой ни с чего дом сгорел, одни стены остались. Перебралась семья в соседнюю деревню, к родственникам. Да только и там ладу не было в жизни. Сына в рекруты забрали, а там, говорят, случайно убили, извещение пришло. Дочь в молодые годы по рукам пошла, а сама жена, не знаю, как звали, спилась.

Рассказчик встал на лыжи, попросил Сашу, чтобы тот вырубил ему слегу, на которой он собирался ехать верхом под гору. Пока тот быстро махал топориком, старый охотник косился на Валю. Было видно, что взволнованное состояние девушки доставляет ему большое удовольствие. Ждёт она окончательной точки в истории. Не стал Еремей девушку томить ожиданием конца истории, перед тем, как броситься с горы на лыжах вниз, сказал:

— Так и не могу вспомнить, как того мужика звали. Не любили старые люди жадных товарищей по фамилии назвать. Твёрдо знаю, что речку, где всё случилось, охотники стали называть Маральей.

Надломленная ветка черёмухи

А, в общем, стрижка удалась! Из взъерошенных волос получилась неплохая укладка, сделавшая её обладательниц}' похожей на «Капризную барышню». Валя сама назвала так этот вид прически, которую создать ей стоило больших усилий и времени. Может, всё было бы легче, если бы непослушная Соня не крутила головой. Маралушка не могла понять, что с ней делают. Другое дело, если ласковая подруга, кормилица так хочет, тогда можно довериться мягким рукам.

Неожиданная идея постричь Соню Вале пришла давно. С первых дней знакомства с маралами она обратила внимание на то, в каком незавидном состоянии находится маленькая опекаемая: разбитая шерсть висела клочками, переплелась, склеилась смолой. Сгорбившаяся тёлочка походила на большую, мокрую мочалку с обвисшими ушами.

Девушка понимала, что тяжёлые условия существования, глубокий снег, голод, забрали у малышки последние силы. Значит необходимо помочь привести зимнюю шубу в порядок. Для этого она прихватила с собой большие портняжные ножницы, расчёску, три вида краски для волос, которую ей привезла в подарок двоюродная сестра Таня в прошлом году, летом. Родственница предложила ей окраситься так же, как она — сногсшибательно и неповторимо, с вздыбленным гребнем, на манер меланхоличного панка: «В городе сейчас все так ходят!» Последовать советам сестры Валя так и не осмелилась. Да еще «парализованный» видом Тани отец сурово загремел басом: «Не вздумай!» Весь посёлок разбегался по сторонам при встрече с девицей, предполагая, что это очередной подвид азиатской холеры. С подобной прической девушка проходила недолго: бабушка Тамара остригла спящей внучке все цвета начисто. Обиженная, она в платочке уехала на следующее же утро, с твёрдой уверенностью, что «в этот посёлок мода дойдёт только через триста лет», «вороны здесь красивее местных доярок», а «общеизвестный Урюпинск — золотое дно по сравнению с местным болотом!»

Сестра уехала. После неё остались неприятные воспоминания да пакетики с разноцветными красками, которые Валя решила опробовать на своей четвероногой подруге. После непродолжительной стрижки девушка нанесла на лоб Сони «красный пожар». Под ним, с двух сторон, над глазами, полосы зелёной краски. За ними, на затылке, на шее, за ушами и к щекам подходили дивные пятна собственной выдумки. Окрас животного получился неповторимый. Вале понравилась затея. Остальные смотрели на преображение по-разному: мать-маралуха какое-то время, как всегда, лежала на почтительном расстоянии, достаточно спокойно посматривая на девушку.

За полтора месяца знакомства она начала привыкать к людям. Может, видела, что человек желает им добра, подкармливает дочь, понимала, что от Вали исходит только хорошее. Если в первые дни общения маралуха убегала, звала за собой телёнка, металась в стороне, теперь было всё по-другому: при появлении посетительницы она спокойно, неторопливо уходила на соседнюю площадку, останавливалась около какого-то куста и равнодушно начинала есть рябину. Казалось, что она на какое-то время уступает свои права матери и относится к этому вполне равнодушно. Теперь самка не пугалась напевного, мягкого человеческого голоса, сквозившего лаской, а на своё придуманное Валей имя — Ланка — трепетная мамаша поворачивала голову и крутила ушами.

Бык-марал всегда игнорировал «женское» общество. Вале он начал доверять, не убегал прыжками в глухие ломняки, как прежде. Услышав шаги на лыжах, рогач предупреждающе гавкал, степенно, не поворачивая головы, неповторимо выдерживая рогатую осанку, уходил в дальний угол пожарища и там ложился. Однако даже на расстоянии в двести метров было видно, что глава семейства продолжает чутко охранять свои владения и семью. На голос человека бык никак не реагировал. Противоположное телосложению животного имя Малыш, доносившееся из уст доброжелательной девушки, ему ни о чем не говорило.

Во время боевой раскраски Ланка терпеливо пряла ушами, хватала ноздрями воздух, нервно крутила головой: «Что вы там делаете?» По окончании «процедуры», увидев свою дочь в необычном обличии, мамаша возмущенно пригнула голову, раздвинула ноги: это ещё что такое? Может, Ланка сразу собралась наказать Соню за своевольство, но ей мешала Валя. Тогда мать решила обратиться к отцу, тонко тявкнула два раза подряд: «Отец! Иди, полюбуйся на свою модницу!» Малыш повернул голову в их сторону, наконец-то ответил глухим, кротким басом: «Моё дело защищать. Я в женские дела не лезу. Твоя дочь, сама разбирайся».

«Моднице» в настоящий момент было безразлично, как она выглядит. Резкий запах красителей перебивал более стойкий вкус овсяного печенья из кармана кормилицы. А печенье маленькая маралушка любила очень! С настойчивостью хитрой попрошайки, она тянула влажный нос в карман, понимая, что всё самое интересное и вкусное в настоящий момент находится там, а не в разноцветных тюбиках. И ещё малышке нравилось, когда мягкие руки подруги так нежно ласкают её шею, треплют уши, гладят затылок. Она полюбила ласку человека быстро, неоправданно доверилась чувствам, которые забыть не так просто, а поплатиться за них очень легко.

Короткий зимний день быстро плавится в тенетах проплывающих облаков. Бархатные снежинки непроглядным кружевом застят окружающую тайгу. Время встречи с животными проходит быстро. Пора идти домой. Праздный воскресный день подходит к концу. Возвращение назад будет дольше, чем месяцем раньше. Семья маралов в поисках пищи целенаправленно уходит по пожарищу всё дальше от Осинового хребта. Когда-то звери стояли там, под вершиной горы. По прошествии некоторого времени строгий бык, отец семейства, Малыш, уводит Ланку и Соню вниз, на юг. Теперь, чтобы добраться до отстоя, найти зверей, Вале приходится терять больше времени. Саша говорит, что это к лучшему. Постепенно животные уходят в глубь тайги, подальше от посторонних глаз человека.

Девушка воспринимает событие двояко.

С одной стороны, она рада, что звери продолжают жить самостоятельной жизнью, но т\т же грустит, понимая, что скоро наступит разлука: последние дни февраля предсказывают весну. Вольные маралы через какое-то время по насту начнут своё продвижение к далеким гольцам. Увидит ли она ещё когда-то свою Соню? Об этом лучше не думать. Ещё достаточно времени для встреч, впереди март. Покуда не расквасит снег и можно ходить на лыжах, заботливая Ваяя будет искать своих друзей до тех пор, пока этому позволят силы, время, погодные условия. А сегодня ей надо идти.

Девушка ещё какое-то время ласкала маленькую любимицу за ушами. Умиленная маралушка положила ей голову на колени, от удовольствия закрыла глаза. Она никак не хотела отпускать подругу от себя. Была бы возможность, ушла бы вслед по лыжне в посёлок. Однако строгая Ланка всегда останавливает дочь кротким мычанием: «Иди сюда! Неужели ты уйдёшь от матери?» Соня не может ослушаться, после третьего шага останавливается, печальными глазами смотрит вслед уходящему человеку, как будто хочет сказать: «Когда ты придёшь снова?»

Ватя с улыбкой машет красной рукавичкой, закидывает на спину шарфик, уверенно твердит: «Жди, теперь смогу прийти только через три дня!» Соня провожает её долгим, неотрывным взглядом. Когда шаги девушки стихают в густом пихтаче, маралушка поворачивается и неторопливо идёт под бок Ланки. Мать-маралуха ревностно обнюхивает резко пахнущие краски на голове дочери, какое-то время недовольно фыркает, потом, успокоившись, шагает к кустам выбитого копытами таволожника. Внизу слышится скрип снега: к семье возвращается Малыш.

...У девушки отличное настроение! Так всегда бывает, когда она возвращается с Осиновой горы. Тайга забрала отрицательные эмоции, напряжение. Свежий, бодрящий воздух, мороз, снег и запахи спящего леса очистили её душу. Четвероногая подруга Соня напитала девичье сердце новыми силами к жизни. Физическая нагрузка взбодрила организм. Возвращаясь назад, к людям, она чувствует себя чистой, лёгкой, жизнерадостной, как благоухающая ветка черёмухи, вытянувшаяся нетронутой красотой к яркому солнцу.

Каждый шаг даётся легко, свободно. Кажется, она не скользит по лыжне, а плывёт по мягком снегу. У нее ощущение родства с природой, хочется обнять весь мир, оживить промёрзший ствол дерева, согреть горячим дыханием холодные снежинки, рассмеяться, чтобы с дальних гор ей ответило эхо, подарить горячий поцелуй любимому человеку.

Сейчас Валя сожалеет, что Саши нет рядом. Он бы понял её настроение. Но всё можно исправить лёгким росчерком палки на снегу. Теперь она делает так всегда, когда бывает на площадке: пишет заветное слово «Привет!»

Сегодня Валя написала ему больше, чем обычно, прописными буквами, с явным намёком на будущее: «Приходи быстрее! Я тебя очень жду! ... И л...» Завтра, по возвращении из тайги, её верный друг прочитает это и, окрылённый признанием в любви, бросится вниз под гору, прибежит к ней. А после будет специально долго расспрашивать, что она хотела сказать последней буквой «л...». Девушка будет какое-то время молчать, испытывать его нервы. И откроется, лишь когда окажется у себя дома, за калиткой. Таков у неё характер. К искренним чувствам относится серьёзно, пусть Саша немного понервничает. От этого их союз будет только крепче.

Едва Валя успела переступить порог дома, её огорошили новостями. Бабушка Тамара, тяжело вздыхая, с испуганными глазами, крестясь, рассказала о соседке Наде:

— Бегает по улице в носках, из одного дома в другой, говорит, что попало, глаза круглые, стеклянные, бешеные... Явно сошла с ума!

Отец Вали, Иван Сергеевич, только что вернулся из бани. Неторопливо вытираясь полотенцем, сидя в кресле у телевизора, он с усмешкой, спокойно разъяснил:

— Успокойся, мать. Не сошла Надюха с ума, а всего лишь «белочку» поймала... Пить меньше надо. У нас в гараже механик Ломакин позавчера так же бегал с лопатой, чертей ловил. Это всё с перепоя, от шмурдяка... Сколько их таких, от технаря гусей гоняющих...

— Так что же теперь с ней будет? — в страхе спросила мама Вали, Любовь Васильевна.

— Что будет? — развёл руками муж. — Не знаешь, что с такими бывает? Может, на первый раз, пронесёт. Если будет пить дальше — всё равно конец одинаков. Сколько их за последние годы унесли...

Для дочери новость подобна шоку. Не потому, что она впервые слышит про «белочку». Белая горячка в последнее время явление частое. Она не единожды слышала, что кто-то на почве ежедневного пьянства теряет рассудок, в лучшем случае, на непродолжительный период. Другие слепнут, у третьих отказывают ноги, у четвёртых, как итог, не выдерживает сердце. Страшно то, что они об этом знают, однако, будучи зависимыми от алкоголя, не могут остановиться. И всё же больший ужас представляет то, что никому до этого нет дела. Общество смотрит на это сквозь пальцы, в лучшем случае, осуждая нравственные устои падших, не более. Люди не понимают, что разбушевавшийся алкоголизм ведет к вырождению нации. Простому смертному кажется, что это горе его не коснется: «Помер сосед Петька от шмурдяка — сам виноват».

А допьётся до «белочки» родной брат или отец, закричат: «Люди! Помогите!»

Видела Валя пьяных, опустившихся много раз. Это были чужие люди, а теперь беда пришла к соседке Надежде, к которой она относилась с уважением. На голову девушки опрокинулся ушат кипятка: «Неужели это произошло с ней? Матерью двоих детей, неповторимой шутницей, всегда весёлой, которая при встрече подбадривала добрым словом, удивлялась её красоте, желала удачи в жизни и любви?» Некоторое время она не могла поверить в произошедшее.

В семье еще продолжали обсуждать неадекватное поведения Надежды. Отец горячо спорил с бабушкой и матерью, доказывая, что во всём виновата сама соседка. Старушка осуждала Толика за то, что он, ирод проклятый, споил бедную бабёнку. Любовь Васильевна с мокрыми глазами тяжело вздыхала у печки. Валя переоделась, молча собралась, пошла в баню.

По возвращении домой девушка не сразу поняла, что происходит. Младший брат Вася, выглядывая из-за шторки своей комнаты, прыскал от смеха. Баба Тома с полными от страха глазами крестилась на иконы. Мама, заглядывая под кровать, кого-то просила быть благоразумной. Отец, угрюмо усмехаясь в усы, курил у печки.

Валя сняла курточку, поправляя волосы в полотенце, скинула валенки, с удивлением прошла в комнату:

— Мама! Что, котёнок напакостил?

— Там целая кошка, а не котёнок! — сверкал от возбуждения глазами брат.

— Тише, Вася, нельзя над таким смеяться, — осадила внука бабушка Тамара.

Заинтригованная дочь нагнулась за матерью и едва не получила удар палкой. Под кроватью послышались частые ругательства, шипение, свист, щёлканье, ещё какие-то звуки. Потом из-под покрывала показалась взъерошенная голова со страшными, округлившимися глазами.

Валя испугалась: мистика! Но всё оказалось проще. В её отсутствие в дом ворвалась соседка, не говоря лишних слов, пробежала в комнату и спряталась под кровать. Отец понял причину ее действий, мать и бабушка только пытались осознать. Надежда объяснила, что за ней кто-то гонится, к ним в дом въехал трактор, а мужа Толика порубили на части и сложили в ведро.

Несведущему человеку бред умалишённой женщины мог показаться ужасом, сравнимым с налётом бандитов. Белая горячка имеет несколько форм: страх, агрессия, радость, тоска. Всё зависит от того, в какой степени поражены алкоголем клетки головного мозга, отвечающие за те или иные действия. В те минуты одурманенная женщина находилась во власти страха. Надьке казалось, что за ней кто-то гонится, преследует, хочет убить, разломать дом. Наверное, это было лучше, чем приступ агрессии, в котором разъярённая соседка могла внезапно прибежать к людям с топором в руках. Всё же, это не давало повода для успокоения. Где гарантия того, что в следующую минуту, в порыве очередного приступа она не схватит в руки ружьё?

Под уговорами Любви Васильевны Надежда наконец-то вылезла из-под кровати. Глазам представилась удручающая картина. Несмотря на холод, женщина была босой, в одном носке, лёгком халате, без головного убора. Взъерошенные волосы на голове напоминали шерсть персидского кота Мурзика, вернувшегося в конце марта от своих подруг кошек. Её испуганное лицо было белым, как мел, стянутые в трубочку губы напряжены, острый нос напоминал зубило. Страшными казались глаза: глубокие, широко открытые, чёрные, с расширенными, ничего не видящими зрачками. Надька походила на Панночку из известной мистической повести «Вий». Можно догадаться, что случится с несведущим человеком, повстречавшим обезумевшую женщину по дороге в сумерках вечера.

В руках соседки была обыкновенная метла, которой она отстреливалась от чеченцев. Резкие, частые шлепанья ртом имитировали выстрелы, тонкий свист губами — полёт пролетевшей мимо пули. В общей сложности, в своём «театральном представлении» Надька издавала столько звуков, что ей мог позавидовать любой пародист. Только опасно выпускать её на сцену в подобном виде, с «белочкой» в голове. Не хватил бы зрителя инфаркт...

Впрочем, всё было не так трагично, как казалось на первый взгляд. Надька-Панночка узнавала всех. Определённо уважительно, как это она всегда делала в нормальной жизни, называла по имени-отчеству окружающих. Вот только в галлюцинациях женщина видела мир в зеркальном отражении. Кому-то это казалось забавным, другие, воспринимая это близко к сердцу, по незнанию боялись и даже приходили в ужас. Соседка испугала пожилую жительницу дома, и она, крестясь и обращаясь к Божьей Матери, выбежала на улицу.

— Бабушка Тамара, а вы что это наделали? — выстрелив чернотой глаз, Надька подбоченилась, подступила вплотную к бедной старушке.

— Что, доченька, я наделала? — в страхе переспросила та.

— Так, бедную бабку Прошку топором на куски порубила, в ведро сложила... Я мимо прохожу, а она глазами моргает, есть просит...

Принимая всё за чистую монету, старушка без платка побежала проверять, жива ли соседка Проша. А панночка подступила к Ивану Сергеевичу:

— Дядя Ваня! У тебя там, за огородом, мужики какие-то на машину корову грузят, воруют, продавать хотят. Смотри, уже угол в стайке разобрали...

Однако отца не прошибёшь, видел «таких» не раз. Горько усмехаясь в усы, он попытался успокоить бунтарку:

— Иди домой, ложись спать. И больше никогда не пей. Иначе унесут и закопают.

— Я уже спала, но он мне спать не даёт!

— Кто? — мама Вали присела на табурет.

— Так мужичок, маленький такой, мне по пояс будет, лохматый, бородатый. Я только легла, чувствую, меня кто-то за ногу щекочет и смеётся. Я глаза открыла — мужичок стоит, меня с собой зовёт. Уж я в него и тапочками кидала, подушкой, стулом ударила, потом кастрюлю запустила, сковородку, а он изворачивается, то на стену прыгнет, то на люстру. Уж я его и топором рубила, ружьё взяла, — Надька показала метлу в своих руках, — а Толик у меня оружие отобрал, стал в инопланетян стрелять... Они в телевизор по кабелю залезли, маленькие такие, зелёненькие. Сидят себе, но потом вылезли... Они ему руку отрезали, на печке зажарили, поели, назад пришили, говорят, невкусная!..

Валя в ужасе! Любовь Васильевна не может сказать ни слова. Брат Вася хохочет на кровати, не понимает смысла трагедии, ему весело. Отец подавленно кусает губы: что делать с соседкой?

— Может, вызвать «скорую помощь»? — робко спросила мама.

— И что толку? — развёл руками отец. — «Таких» в стационар не принимают, в район надо везти. А в район... Пока дозвонишься да машина приедет... Она к тому времени полпосёлка разнесёт.

— Если связать?

— И куда её, связанную, девать? В баню посадить или в курятник?

Куда ни кинь — всюду клин. Что делать с Надькой? Как это переносят её дети? В каком состоянии сейчас находится муж Анатолий? Проблемы местного масштаба... Алкоголики несут беду не только в свой дом, но и окружающим.

У Вали забота. Собираясь в тайгу, Саша просил её посмотреть за сестрёнкой и братом. Мать друга, Ольга Сергеевна, находится в продолжительном загуле, вторую неделю «живёт» у Лузгачёвых. Дома появляется, в лучшем случае, днём, в отсутствие сына, когда чувствует, что у него появились деньги. Когда тот на работе или в тайге, девушка часто приходит к Коле и Вике, следит за порядком, помогает готовить еду, делать уроки, а один раз оставалась ночевать. Родители дочери, понимая ситуацию, не противятся её действиям. Юноша же рад помощи.

Последний раз Валя ходила к детям сегодня утром. Ребята на правах хозяев наводили дома порядок: брат топил печь, сестра чистила картошку. Всё у них было хорошо. После этого она поднималась на Осиновую гору, вернулась... прошло больше восьми часов. Вполне возможно, что во власти «белочки» Надька, посещая своих соседей, прибегала и к ним. А что, если она их напугала? А вдруг Ольга Сергеевна тоже подвержена белой горячке?

С твёрдым решением сейчас же сходить к Полыниным девушка прошла в свою комнату переодеться. Задёрнув шторки, она успела расстегнуть молнию на своём лёгком, коротком халатике. В это время в сенях громко забухали тяжёлые ноги, в двери громко постучали.

Надька молниеносно скользнула под кровать: «Чеченцы! Не говорите, где я!» Отец утвердительно ответил гостям. Дверь широко распахнулась, в дом вошёл пьяный Толик, за ним, шатаясь из стороны в сторону, его товарищ Витька Косой.

— Где эта... Моя Надюха? — с порога загремел Толик. — Сейчас я из неё дух выколачивать буду!

— Что это ты на неё так грозно? — спросил отец Иван.

— Замучила она меня, дядя Ваня! Убегает из дома, несколько раз верёвкой к кровати привязывал! — стал ругаться сосед. Услышал, как его супруга «отстреливается от чеченцев», проскользнул в комнату. — Вылезай, курица, хуже будет!

Толик полез под кровать, схватил жену за руку, потянул к себе. Надежда начала кричать, отбиваться от воображаемых врагов. В комнате начался переполох: бабушка Тамара, Любовь Васильевна кинулись помогать Анатолию, уговаривали женщину образумиться, идти домой. На помощь другу с кухни прошёл и остановился в проходе Косой. Однако своё внимание обратил не на свалку под кроватью, а на Валю. Чтобы понять происходящие события, девушка вышла из своей комнаты, не сразу заметила, как мужик смотрел на её короткий, лёгкий халат, расстёгнутую на груди молнию. Прошло несколько секунд, прежде чем она заметила вожделенный взгляд, страстно взиравший на её крутые бедра и излишне приоткрытую грудь. Девушка спряталась назад, за шторки, от горящих глаз нежданного гостя. Ей стало стыдно, неприятно, даже немного страшно. С холодком внутри, стараясь успокоиться, она присела на кровать: «Как плохо, что рядом нет Саши».

А в это время Надьку готовили к «транспортировке». Без церемоний Толик вытащил из-под кровати свою супругу за волосы, отобрал «автомат», завернул назад руку, надел ей на ноги старые валенки бабушки Тамары. Горе-Панночка извергала проклятия на головы «фашистских оккупантов», твёрдо заверяла, что переживёт Освенцим и Бухенвальд, но всё равно вернётся, и правда будет на её стороне. Пьяная троица вывалилась на улицу. Было слышно, как, удаляясь, Надежда пугает соседских собак, а муж ей в этом помогает.

В семье Сухановых наступила гнетущая тишина. Глава семьи с подавленным настроением вышел на улицу покурить: «Докатились до ручки». Бабушка и жена стыдились смотреть друг другу в глаза: «Да как такое может быть?» Брат Вася, вспоминая самые «яркие» изречения сумасшедшей, продолжал прыскать от смеха.

Валя переоделась, вышла на кухню, накинула на плечи курточку.

— Ты куда? — спокойно спросила Любовь Васильевна.

— К Полыниным. Сегодня Саша в тайге, дети одни...

— Будешь ночевать?

— Не знаю. Если останусь, то прибегу, скажу, — ответила она и вышла из дома.

В ограде, у калитки, стоит папа. Он уступил Вале выход, понимающе качнул головой:

— К ребятишкам? К Лузгачевым не ходи... Сама видишь, какой там сабантуй, пьяные все...

— Знаю... — согласилась девушка и поспешила по дороге.

Впереди заметила тёмный силуэт. Знакомая фигурка в шубке: невысокий рост, медленные движения. Рита неторопливо прохаживается по дороге, настойчиво, но бесполезно ждёт красивую иностранную машину. Но не едет к ней Коля, охладел, стал забывать временную подругу. Ему не понять состояния взволнованной души брошенной. Зачем думать о прошлом, когда вокруг новые улыбки? Жизнь продолжается. Он не тот человек, которому нужно постоянство. А что Рита? Она всего лишь очередная остановка на его красочном, праздном пути.

Подруги поравнялись. Ваяя замедлила шаг. Рита, кусая губы от напряжения, повернулась лицом. Несмотря на долгую размолвку, обоим хотелось вернуть прежние отношения. В недалеком прошлом этому мешал Коля. Теперь все встало на свои места, осталось только возобновить дружбу, от чего никто из них не отказывался. Слишком многое накопилось за последнее время в их сердцах, а поделиться сокровенным было не с кем. Возможно, поэтому, не сговариваясь, в голос с радостью произнесли: «Привет!» Это получилось так забавно, что обе не сдержались, рассмеялись, как раньше.

— Ты... к Саше? — просто спросила Рита.

— Да, — без тени тайны ответила Валя.

— А я вот... Просто гуляю перед сном.

— А мне надо сходить к детям. Саша ушёл в лес с ночёвкой.

— Я... На днях в город поеду, — подрагивающим голосом объявила подруга, — может, тебе что-нибудь надо купить? Или поедем вместе?

— Пока не знаю. Если что, я тебе завтра скажу. Ты извини, мне сейчас надо идти. Там дети одни, сама знаешь, что у них в доме творится.

— Видела, знаю. Только сейчас Толик Надьку протащил. А ещё с ним этот Витёк. Руки распускает, лапает, как своё, я ему по лицу треснула.

— Правильно сделала. Я бы тоже волосы на голове вырвала, — смело поддержала девушка и, не желая с ней расставаться, дополнила: — Так я пойду?

— Что же, завтра, как всегда, в семь двадцать у твоего дома?..

— Да, — твердо ответила Валя и неторопливо зашагала дальше.

Она чувствовала на себе провожающий взгляд подруги, знала, что та желает продолжения общения, хотела позвать её с собой. Через некоторое расстояние она остановилась, посмотрела назад, но, к своему удивлению, девушку не увидела. Возможно, вечерние сумерки растворили хрупкий силуэт или та свернула в проулок.

Коля и Вика встретили ее у порога, наперебой, с радостью сообщая все новости, что произошли у них в доме. Оказалось, что каша подгорела, новые сапожки, которые не так давно Саша купил Вике, оплавились около обогревателя, а по телевизору сегодня будут показывать отличный американский фильм «Золото Макены». О том, что матери нет дома, дети напомнили равнодушно — привыкли... Судя по тому, какой порядок в доме и уроки выучены, можно уверенно говорить о самостоятельности брата и сестры. Про маму они вспоминали только тогда, когда та вдруг приходила за деньгами. И то с обидой, горечью, потому, что «мама придёт, деньги заберёт и пропьёт!»

С возмущением Вика рассказала, что сегодня приходила пьяная тётя Надя, которая спряталась под кровать. За ней прибегал дядя Толя, мама и дядя Витя. Все вместе они повели тётю на «распятие».

— Валя, а что такое распятие? — хлопая ресницами, спросила девочка.

— Это святой крест, на котором распяли, прибили гвоздями руки и ноги Иисуса Христа за его правда, — просто ответила Валя.

— Значит, тётю Надю тоже будут прибивать к кресту? — со страхом внемлет Сашина сестричка.

— Нет, — девушка растерялась, какое-то время думала, что ответить, — это дядя Толя пошутил.

— А мамка сказала, что тётя Надя хорошая, стала заступаться за неё, — потускнела глазами Вика и прослезилась, — а дядя Толя сказал, если мамка будет заступаться за неё, то он ей голову отрубит...

Валя не знает, что делать. Прижала девочку к себе, стала успокаивать:

— Что ты, дорогая! Он же просто так сказал...

— Нет, не просто так, — зарыдала Вика, — он на топор показал — вон, в углу стоит... Жалко мамку! Пойдём, Валя, приведём её домой!

Валюша в растерянности, ей очень жаль ребёнка. Она понимает, что идти в дом к Лузгачёвым бесполезно. Ольга Сергеевна не пойдёт к детям от вина. В лучшем случае, что-то ответит, если не спит. Да и нельзя туда ходить, кто знает, что в голове у пьяных людей?

Но Вика не унимается:

— Хочу к маме! Боюсь, что дядя Толя ей голову отрубит!

— Не бойся, глупая, — равнодушно рассуждает Коля. — Он всегда всем так говорит, когда пьяный. А потом, когда трезвый, говорит, что никогда этого не сделает.

— Всё равно боюсь... Хочу к маме! — не унимается девочка.

— Хорошо, — наконец-то согласилась Валя. — Я одна схожу, посмотрю, что там. Если мама не спит, приведу её домой. Вы сидите, а я скоро приду, ладно?

— Ты недолго? Приходи быстрее! — провожая её у порога, просит малышка. — Я буду ждать...

Девушка вышла на улицу, свернула к дому Лузгачёвых. На душе скверно, как при высокой температуре. В голове плохие мысли: «Это не лучшая затея... Может, не ходить?..» Но перед глазами стоит лицо плачущего ребёнка. Она решилась: «Я быстро, только туда и обратно... Посмотрю в окно, и назад».

В ограде у соседей тишина. Из конуры выскочила голодная собака, несколько раз безразлично тявкнула, но, узнав гостью, приветственно закрутила хвостом. Подошла к окну: ничего не видно, стёкла замёрзли. Однако в доме кто-то разговаривает и ходит в большой комнате. На время показалось, что она слышит голос Ольги Сергеевны. Если это так, то стоит поговорить с женщиной.

Страшно, но она всё же решилась, вошла в тёмные сени, нашла руками дверь, постучала. Ей ответил грубый, мужской голос. Девушка дернула за ручку, шагнула в дом. За столом, у окна, Косой удивлённо вытянул лицо, растянул губы в хитрой улыбке:

— Здравствуй, красавица! Сама пришла?

— Где тётя Оля? — не обращая внимания на колкости, спросила Валя.

— Там, в комнате, — Витька кивнул головой в сторону зала. — Проходи, будь как дома.

Гостья, не разуваясь, прошла в зал, нервно чувствуя за спиной каждое движение мужчины. На старом, видавшем годы диване, лежит Ольга Сергеевна. На полу, завернувшись в половики, храпит Толик. Из дальней комнаты слышны невразумительные речи хозяйки дома.

«Там, наверно, Надежда...» — подумала Валя и всё же удовлетворила своё любопытство, заглянула за шторки. Как она и предполагала, Надя лежала вдоль кровати, привязанная ремнями к козырькам спинки. Увидев человека, хозяйка дома попыталась вырваться, а после сжалась, спрятала лицо в подушку. Молодая соседка поняла, что та её не узнала, всё еще находилась в своём мире галлюцинаций, так что разговаривать с ней о чём-то бесполезно. Валюша вернулась в зал, подошла к дивану, потрогала Ольгу Сергеевну за плечо:

— Тётя Оля! Вы слышите меня?! Вас ждут дома дети!

Все попытки разбудить пьяную женщину были бесполезны. Ещё какое-то время девушка тратила усилия зря и, поняв это, решила уйти.

На кухне никого. Она не слышала, как и когда

Косой мог куда-то уйти. Показалось, что из детской комнатки слышны какие-то звуки. Это привело на мысль, что Витька находится там. Радость облегчения промелькнула в голове: «Надо быстро уходить, чтобы не видеть его пьяной улыбки». Закрывая за собой двери, она радовалась, что всё хорошо кончилось. И как жестоко ошиблась.

В сенях, в полной темноте её поймали крепкие руки, притянули к себе. Валя отпрянула, что есть силы попыталась оттолкнуться:

— Ты что, скотина? Быстро отпусти!..

— Зачем, красивая? — просипел Косой, притягивая её к себе ещё крепче. — Ты что, не знала, к кому шла?

— Я приходила не к тебе...

— Да ладно, ты, не рассказывай сказки. Я же видел твои глаза...

— Пусти! — Пленница вновь закрутилась волчком, пытаясь вырваться.

В какой-то момент, почувствовав прилив сил, она размахнулась, ударила напавшего правой, потом левой рукой. Витька разозлился, опять перехватил её руки:

— А ты настырная! Я любил таких, хотя давно у меня не было...

— И со мной не будет!

— Будет, куда ты денешься, если пришла! Все не хотят, а потом не оторвёшь...

— Я не за этим приходила! Я к тёте Оле...

— Все приходят к тёте Оле...

Понимая степень своей обреченности, Валя что есть сил запрокинула голову, присела, а потом подпрыгнула. Удар головой пришёлся мужику в подбородок. На какой-то миг это исправило положение, она почувствовала себя свободной, бросилась бежать, но т\т получила сильный толчок сбоку. Боли не было, в глазах мелькнула радуга, и всё пропало.

...Сознание вернулось к ней быстро, со всеми резкими, пронизывающими ощущениями. Она не допускала мысли, что всё это происходит с ней, но это было реально, ужасно. Девушка попыталась вырваться, но пьяница сжал её ещё крепче, с ненасытной яростью владея молодым телом. В бессилии, испытывая на себе чужую силу, она задыхалась от омерзения. Слезы душили, жгли, мучили. Не в состоянии их вытереть, ей приходилось захлёбываться собственной немощью перед насилием, не переставая тихо шептать: «Зачем?.. Слышишь, пусти...»

Когда всё кончилось, Косой оторвался, долго сопел в темноте:

— Ты почему не сказала, что ещё... ни с кем не была?

— Сволочь... Тебе конец! — дрожащими руками оправляя на себе одежды, сказала Валя.

— Только попробуй вякни! Твоему Шурику сразу труба: встречу на лыжне, завалю, рука не дрогнет. И тебе туда же дорога будет, тайга большая...

Пригибаясь в темноте под низким потолком, он вывалился из холодной бани Лузгача на улицу. Несчастная, задыхаясь, закрыла лицо ладошками и горько заплакала.

Пламя угасающей свечи

В этот день он проснулся позже обычного. Под утро Еремею Силантьевичу приснился непонятный, дурной сон: по его лыжне идут охотники, десять, двадцать, тридцать человек. Он, удивляясь подобному обстоятельству (по чужому путику ходить нельзя), предупреждающе кричит последнему, гонит прочь, но не может остановить идущих. За спиной у них его вещи: оружие, котомка, капканы. Дед Еремей в ужасе хочет отобрать, но не может. На него смотрит отец, улыбается, зовёт за собой: «Пошли, Ерёма, с нами! Там, на горе, два кота из твоих капканов добычу снимают. Надо с ними по закону тайги разобраться...» На лице старожила выступил холодный пот, понимает, что разговаривает с покойником, как всегда, стал ругаться, гнать прочь от себя усопшего: «Не время мне еще!» Только чувствует на своих ногах старый промысловик лёгкие, камусные лыжи. И так ему вдруг захотелось пойти за тётей по лыжне, что не мог сдержаться, сделал несколько шагов. А впереди гора неприступная, крутая. А на ней в кустах два рыжих соболя затаились, ждут, когда к ним Еремей придёт, чтобы на него напасть.

Открыл старик глаза, не вставая с кровати, троекратно осенил себя крестом, а «щепоть» бросил за окно: «Свят-свят-свят! Куда ночь, туда и сон!» Полежал старый охотник ещё минуту на подушке, обдумывая, к чему бы это всё приснилось. Вспомнил, что покойники снятся к перемене погоды, глубокий снег — к долгой разлуке, соболя — к врагам, гора — горе, лыжня — к дороге. Вот только зачем отец его ружьё и котомку взял да с собой позвал? Эх, семь забытых перевалов...

За окном лазурь и потемневшие горы. Конец февраля, солнце раньше встаёт, день прибавился, воздух посвежел, ветер сбил с деревьев сухую кухту. Над перевалом высоко играет оранжевый мячик. В небе ни одного облачка. У деда сразу приподнялось настроение, надо кому-то передать своё состояние. Посмотрел на часы: «Мать-телега, куда кукушка улетела?! Время девять, а я на перине костями брякаю!» Присел Силантьевич на кровати, ноги в валенки опустил: хорошо, тепло, видно, недавно Акулина с печки катанки сняла, заботится о муже.

По избе плывёт сдобный запах печёного. На кухне шипит сковорода. Заботливая супруга наливает блины. Дед Еремей бодро шагнул из спальни, тихо ступая, вышел на кухню.

— Здорово живёшь, старая! — Муж шутливо хлопнул супругу сзади. — Как скрипит твоё седло?

Акулина Мироновна испуганно охнула, с улыбкой пригрозила сковородником:

— Давно не гладила? Смотри, не заржавеет!

— Ну-ну! — наигранно отпрянул муж. — Не жалко бравого молодца?

— Ой ли, боюсь, как бы труха не высыпалась!

— Всё, будет! Угости блином, я тебе ласковое слово скажу.

— А ты дров принёс? И воды нет, спишь дольше срока, пора списывать...

— Хорошо, если воды нет, налей молока. А за блины я тебе отработаю, свой сон расскажу.

Еремей Силантьевич недолго гремел умывальником, потом присел за стол, нахваливая горячие блинчики, стал описывать своё видение. От рассказа женщина менялась лицом. Сначала её взгляд был заинтересованным, потом испуганным. В конце было видно, насколько жена побелела, как расширились зрачки её глаз. Дед Еремей, увидев перемену в состоянии супруги, насторожился:

— Что, весть какая будет или случится плохое?

— Ты сон в окно выбросил?

— Да.

— Тогда всё к хорошему, — успокаивая мужа, ответила жена, а сама похолодела: «Лучше бы ты мне об этом не говорил!»

После непродолжительного завтрака дед вышел на улицу подышать свежим воздухом. Во дворе чувствуется близость весны. С востока веет теплый, смолистый ветер. Он прогнал мороз, размягчил ветви хвойных деревьев, растопил первой капелью пелерину сверкающей изморози. В предзнаменовании торжества праздника жизни разговорились желтогрудые синички. За оконными наличниками чирикают лохматые воробьи. Далеко за пряслами, на разлапистом кедре, керкает рябуха кедровка. Далёкое эхо точит клюв большому чёрному дятлу. Опавшими листьями скользят между пихтами оранжевые ронжи. Где-то далеко, за Осиновым хребтом, едва слышно бьёт в колокол бродяга ворон.

Прошёл по ограде. Каждый шаг несёт радость душе. Так легко и вольготно дышится только весной. Перенасыщенный кислородом воздух выбрасывает в кровь взрывную дозу адреналина. Еремей довольно притопнул ногой, завернул набок ушанку, хлопнул ладонями по карманам телогрейки:

— Эхма! Хорошо-то как! Вот те, ещё одну зиму пережил! Дали бы гармошку, сплясал бы!

«Кому настроение показать? Вот бы выйти на дорогу да первому встречному радость излить! А что? Кто меня от этого держит?» — подумал старожил и пошёл к своей калитке.

На улице, как назло, никого, не с кем поговорить. Время позднее, все ушли на работу. А кто дома — свои проблемы: печь топят, по хозяйству хлопочут. Соседка, бабка Прошка, и то по тропинке из стороны в сторону идёт, качается, за водой пошла.

«Нет, — думает старый охотник. — За Прошкой не пойду, а то заставит вёдра нести, а мне это не надо. Пусть сама тренируется, иначе без работы скоро помрёт».

Повернулся Еремей Силантьевич в обратную сторону: сапоги дорогу знают! Пошёл по улице к Сухановым, потолковать с бабкой Тамарой про Валю, узнать, почему внучка последнее время такая хмурая ходит?

Добрался дед до калитки, а из дома только «выходные» следы, дверь на замке. Никого нет. Кто в школе, на работе, а сама Тамара Васильевна, однако, в магазин пошла.

Постоял он около ворот — не хочется домой возвращаться. Решил дальше пройти. Может, проведать Сашку?

Сделал старый ещё один переход: от дома Сухановых до Полыниных сто метров, не меньше. Для деда Еремея как раз один перекур. Только вот опять незадача, и там дом на замке. Коля да Вика наверняка в школе, Сашка на работе. Ну, а Ольга... «Там» наверно. Где больше? Совсем спилась баба, что дальше будет?

Разозлился дед на непутевую женщину, решил дойти до Лузгачевых, «мораль прочитать». Хоть и знал, что толку от этого не будет никакого, но для себя совесть чистой оставит.

Опять вышел он на дорогу, зашагал дальше. Вот и дом Толика. В нём, как всегда, окна морозом затянуло, печка не топится, дров нет. От калитки «заячья» тропка. У крыльца, через огород, свежие, утренние следы, натоптанные ичигами мимо туалета, а назад — нет. Стало Еремею интересно: куда это Толик с утра пораньше пошёл?

Прошагал дед мимо собачьей конуры, удивился тому, что на него собака не лает и следов её нет, но в будке кто-то лежит. Потянул за цепь... Свернулась Белка калачиком да так и замёрзла, сдохла от голода. Не нужна верная подруга человеку. Променял Толик собаку на вино.

Стало на душе у старика дурно, так худо, как будто росомаха по его путику прошлась и всю добычу из капканов вывернула. Жалко собаку, своих, чистых кровей лайка. Зря когда-то соседу щенка давал. Думал, что в дело, оказалось — на муку.

Силантьевич пустил слезу, вроде полегче стало. Ещё постоял немного, «отпустило». Пошёл он до туалета, а там лыжня начинается. Хитрый «скол», обыкновенная обманка охотников: уходить в тайгу незаметно, огородами, чтобы никто следы не видел. В общем, странного здесь ничего не было. Он сам в своё время всегда так в тайгу ходил, тайно, за пряслами, по пихтачам и кустарникам. Только вот направление движения Толика и Витьки предсказали плохое. Лыжня уходила в обход Осиновой горы, в невысокий распадок, к южной границе старого пожарища, где стояла семья маралов.

Дед прислонился к покосившемуся туалету. Что-то скололо у старого охотника под мышкой, да так, что дух занялся. Никогда такого не было, а тут непонятное происходит. Он на минуту присел на корточки, восстановил дыхание. Когда сердце забилось в обычном ритме, настроил себя: «Успокойся, всё будет хорошо!»

Прежнее состояние вновь вернулось, и он поспешил по тропке назад, к дому, проворно вскочил на разбитое крыльцо, без стука ввалился в дом:

— Куда твои охламоны пошли?

На кухне, за столом, Надька и Ольга Сергеевна охраняют початую полторашку шмурдяка. От неожиданности хозяйка дома округлила глаза (внезапное появление соседа для неё, как явление Христа народу). После посещения «белочки» Надежда слаба реакцией, стала подслеповатой, людей узнаёт не сразу:

— Толика дома нету, в тайгу ушёл... Дед Еремей, это ты?

— Он что, злодей, на гарь бить маралов пошёл?

— А что, нельзя? Ты их растил? Или они у тебя в стайке стоят?

Еремей Силантьевич от наглости женщины несколько секунд не мог сказать ни слова. Наконец-то, собравшись духом, загремел от злости:

— Это он что же делает? Люди ходят, подкармливают, поддерживают дух зверей, а он, ахмадей, задумал их убить да на вино поменять?!

— Ты что, старый, нас учить вздумал, как жить? — вдруг взорвалась Надюха. — Всем сейчас тяжело, жить-то как-то надо! В доме ни куска хлеба нет, ребятишки у бабушки, кормить нечем... Дров нет, денег на опохмел тоже нет. Как быть?

Дед так и присох к косяку, рот открыл, сказать ничего не может. Вон как пьянка человека изменила! На окружающий мир Надька смотрит своими «стеклянным» глазами, из-под донышка гранёного стакана. Выбило из головы женщины всё святое. Нет для неё детей, людей, животных, чести, правды, достоинства, материнства. Осталось лишь одно. Как и где добыть вина? А какими способами, неважно. Сегодня Толик, забьёт маралов, завтра они начнут продавать половики, послезавтра ржавые гвозди. В итоге, залезут к кому-то в дом... Бежит ниточка грехопадения, как вешняя вода — с каждым поворотом всё стремительнее, грязнее... Никуда от этого не деться. Страшно то, что алкоголики не могут понять, как утопают в этой грязи. Или не хотят понять потому, что не считают себя таковыми. Гораздо проще, быстрее свалить собственные беды, невзгоды на обстоятельства, показать пальцем на других, объясняя, что «не мы такие, а жизнь такая».

А Надька взбесилась, глаза страшные, злые, губы тонкие, прямые, кулачки сжала, ещё минута — и бросится на деда Еремея в драку.

— Что, нашёл крайних? Ты это, дед, брось, — наступает хозяйка дома, — посмотри на всех, полдеревни в тайге промышляют! Знаешь, сколько килограмм маралятины стоит? Пять рублей! Что, я эту цену назначила? Все мужики так продают, потому что мясо ныне не в цене. Да и то с костями не берут, мякоть подавай! Разгуляиха хочет ножки на холодец, а Машкалейка вообще сказала, что не нальёт, пока Толик язык не принесёт. Ишь, какие гурманы! Где им по тайге столько языков набрать? Толик сказал, что по округе за три месяца всех маралов подчистую выбили, остались только эти, ну, что на пожарище стоят. Никто не наткнулся на них, потому что рядом с домом...

Еремей Силантьевич тяжело выдохнул:

— Кто же про это рассказал?

— Здесь дураку понятно, куда Валька Суханова хлеб да комбикорм на гору носит... Весь посёлок видит...

— Так что же вы, сучье племя! Люди подкармливают, а вы в утробу? — задыхаясь, побелел дед Еремей, и уже обратился к Ольге: — А ты знаешь, что твой сын этих маралов под защиту взял, берёг, а ты их пропивать будешь?

Мать покраснела, опустила глаза, хотела что-то сказать, однако не нашла слов. По всей вероятности, слова деда дошли до её пьяного подсознания. А может, на мозг подействовали градусы алкоголя. По щекам Ольги вдруг покатились слёзы, она несколько раз всхлипнула, закрыла лицо ладонями.

— Что хрюкаешь? Водка плачет? — строго спросил Силантьевич, но, не дождавшись ответа, махнул рукой. — Эх, да что с вами разговаривать? Что с пустой бутылкой...

— А ты не разговаривай, — взвизгнула Надюха. — Иди, свою бабку учи. Ишь, учитель нашёлся! Сам, небось, в свои годы поболе нашего маралов побил!

— С этим моя совесть чиста! С тайгой у меня всё по закону: во всём должна быть мера. Потому так долго и прожил...

— Это ещё неизвестно, кто дольше проживёт. Может, мой Толик до ста лет дотянет!

— Не знаю. Так жить будет — не протянет!

— Знаешь что, дед? Выпьешь с нами стопку? Нет? Ну, тогда шагай домой, не каркай здесь, кто сколько проживёт. Не тебе мерить. Давай, двигай!..

Посмотрел Еремей Силантьевич на Надьку потемневшими глазами. Что говорить? Всё и так понятно. Трезвый пьяного не поймёт, умный дурака не образумит. Шагнул в сени, осторожно прикрыл за собой двери: извините, ошибся квартирой...

А на улице погода — разгуляй! Солнышко землю ласкает бархатом ярких лучей. Восточный ветерок с лёгким свистом режет талиновые прутья. Земные птахи, пережившие долгую, злую зиму, порхают друг за другом с взъерошенными пёрышками. И никому нет дела, что сейчас творится в душе у старика.

Шагает дед по улице, назад, к своему дому, а ноги не слушаются. Нет сил вернуться к своему порогу. Несёт в своём сердце старый охотник свинцовую печаль. Для чего старался последние годы? Неизвестно... В глазах недавние картины прошлого: молодой Толик просит поделиться опытом в промысловых делах. А Еремей Силантьевич передает ему в руки самого хорошего щенка от своих «рабочих» собак, а потом его молодая жена идёт по улице в шикарной шапке из чёрных соболей. Теперь Еремея выгнали из дома, куда он помогал нести достаток. Плюнули в душу, дали крепкий пинок под зад: «Спасибо, Еремей Силантьевич, тебе за твою доброту!»

Дорога до своей ограды показалась крутым перевалом на Осиновую гору. Через тридцать шагов он останавливался перевести дух: ноги ватные, воздуха не хватает, а в груди что-то жжёт и покалывает. Былое настроение растворилось, как снег под солнцем. В глазах — муть да грязные наплывы.

У порога мужа встретила Акулина Мироновна:

— Что с тобой? Лицом на головёшку похож. Случилось что?

— Да нет, нормально всё, просто что-то устал, находился по дороге. Пойду, прилягу...

Жена побелела. Неужели сон в руку?

Доплелся супруг до своей кровати, завалился на покрывало в валенках — нет сил снять обувку. Акулина подошла, помогла мужу раздеться, прикрыла одеялом:

— Отдохни, поспи малость, легче будет.

— Что мне спать? Не хочу! Дай в руки бинокль, на гору смотреть буду, — противится промысловик.

— Что там не видел? Как вороны летают? — вспыхнула женщина, однако бинокль подала.

Дед Еремей опытным глазом окинул местность, где каждый кустик, дерево, кочка были знакомы, как свои высохшие пальцы. Вот, прямо, старая лыжня Саши. По ней давно никто не ходил. Парень снял капканы, спустил ловушки на прошлой неделе. Валя сидит дома, болеет. А вон там, правее, петляя между кустов и деревьев, тянется тёмная ниточка. Это вторая, параллельная лыжня, набитая сегодня утром Толиком и его новым другом Витькой Косым. И как это он её не заметил, когда проснулся?

Новая лыжня проходит вдоль неглубокого оврага, в обход Осиновой горы, поднимается на небольшую седловинку, уходит к краю старого пожарища. Старик очень хорошо знает эти места, много раз уходил в тайгу и возвращался домой краем горы. Точно знает время «хода» туда и обратно. Если Толик и Косой ушли затемно, до края пожарища дойдут через полтора часа.

Найти следы зверей не составит труда. Распутать наброды и догнать маралов по такому снегу ещё полчаса. После пару часов на забой и разделку туши... С грузом полтора часа на возвращение. По расчётам, они скоро должны идти назад. Если всё верно, стоит проследить, так ли это? Может, всё же у Толика есть хоть какая-то совесть и Еремей Силантьевич ошибся в нём, думая плохое? Как хочется верить, что сегодня он был не прав.

Нет. Всё оказалось так, как предполагал мудрый охотник. Дед не ошибся во времени, точно определил, когда мужики пройдут по видимой частинке. За их плечами не было ружей, возможно, они их спрятали в тайге или не брали вообще. Однако по сгорбившимся фигурам лыжников, по объёмным котомкам было понятно, что «дело сделано». Старому охотнику не надо было объяснять, что несли убийцы (в этот момент по-другому он их назвать не мог) на своих спинах. В свой дальнозоркий бинокль Еремей долго наблюдал, как Толик, скрываясь в кустах, осторожничает, останавливается, чего-то ждёт, иногда косится на окна его дома, подкидывает на спине котомку и, делая знаки рукой Косому, продвигается дальше. Вот они дошли до границы поскотины, скользнули в овраг. Всё. Больше их не увидишь. Можно было встретить разбойников в огороде, около туалета. Да только что толку? Сейчас мужиков словами не проймёшь, как и Надьку. В голове у Толика — полуторалитровая бутылка шмурдяка, которую он обменяет у Машкилейки за котомку с мясом. А то, что он несколько часов назад убил марала... Возможно, скрываясь от глаз соседей, оба радуются, что звери стояли так близко от дома, не надо далеко носить мясо, благодарят наивную Валю, за то, что она подкармливала животных для их утробы.

Тоскливо стало на душе у старика, так плохо, как, может, было в далёкой молодости, когда осенью упал с кедра и разбился его лучший друг Яшка Фомин. После в жизни на глазах Еремея происходили другие, более жестокие события, но тогда смерть ровесника так запала в его сознание, что прожила до настоящих дней. Так же, как и сейчас, ему было плохо от увиденного. Руки и ноги отказывались слушаться, голова кружилась, а сердце работало медленно и тяжело, казалось, гоняет густой дёготь, а не кровь.

Запрокинул он на подушку голову, вроде стало полегче. Придавил сухими, непослушными пальцами виски, раздавил колкую боль, закрыл глаза, тяжело вздохнул: как медленно бьётся сердце...

Возможно, почувствовал дед Еремей свою смерть, только и смог сказать несколько слов:

— Акулина! Мой сундук... Отдай Сашке...

Верная супруга прибежала на голос мужа, потрогала мягкую руку, прислонилась щекой к тёплому лицу, заплакана:

— Прощай, мой дорогой Ерёма!..

Сундук деда Еремея

Хоронили Еремея Силантьевича по-христиански. Тело усопшего уложили в кедровую, обитую красным материалом домовину, на третий день унесли на кладбище, закопали рядом с могилами отца и деда. Похоронная процессия состояла из полутора десятка человек: соседи, близкие, могильщики (люди, нанятые для погребения). На поминки собралось полдеревни. Были и такие, кто знал деда понаслышке. Долгая память оценивалась по количеству выпитых гранёных стаканов.

Всё прошло обыденно, с прискорбием, как и подобает в таких случаях, если не вспоминать неординарные действия Надьки Лузгачевой. Возможно, третья доза спиртного для неё была лишней. Иначе как понять, когда захмелевшая женщина, тяжело осматривая окружающих стеклянными глазами, вдруг запела «По долинам и по взгорьям»? Образумить помог кулак Толика, который прилепился к ее осунувшейся переносице.

Валя Суханова помогала женщинам накрывать столы, готовила пищу, мыла посуду. Саша Полынин с мужиками копал могилу, выносил тело, своими руками устанавливал на могиле учителя красный, пахнущии кедровой смолой крест. В редкие минуты, встречаясь с любимой, парень видел, что с ней что-то происходит. Девушка не могла выдержать его взгляд, опускала глаза, краснела, старалась избежать разговора.

Подобное поведение было странным, продолжалось несколько дней. Ещё более непонятным было то, что Валя наотрез отказывалась от встреч, всегда находила повод отвергнуть его предложение на свидание. Юношу грызли сомнения: может, что-то он сделал не то или сказал лишнее? Однако, вспоминая прошлое, разбирая каждый момент последней встречи, что была неделю назад, не находил своей вины. Всё было хорошо, даже прекрасно. Тогда подруга была весела, словоохотлива, откровенна и доступна его губам. Теперь же, по прошествии семи дней, всё изменилось. Что могло произойти с последней пятницы во время или после того, как он уходил в тайгу с ночёвкой снимать капканы? Для Саши это была тайна. Для Вали — трагедия.

Валя много, долго плакала, заглушая боль страдания. Она всегда мечтала принадлежать только любимому человеку. Но случилось страшное, непоправимое. В одночасье прервались мечты, надежды. Ее состояние сопоставимо с беззащитной рябинкой, в один взмах срубленной безжалостной рукой дровосека, или животрепещущей горлицей, оказавшейся в когтях хищного ястреба. Жестокие слова Косого: «Думай о своем парне» — подействовали на Валю отрезвляюще. Мысли в первые секунды о возмездии растворились. Она боялась за Сашу. Знала, что Косой не остановится перед следующим преступлением, тайга скроет все следы. Хотя это было нелегким решением, девушка решила молчать о произошедшем, полностью взвалив вину случившегося на свои хрупкие плечи: сама виновата, не надо было туда идти... Теперь ничего не оставалось, как полностью довериться времени — будь что будет. Но пока она не представляла, как можно жить с таким непосильным грузом.

Первые часы, дни после «падения» были тяжелы. Ваяя старалась казаться спокойной, но её поведение выдавало внутренние тяготы. Первой это заметила бабушка Тамара. Под всевозможными предлогами мудрая старушка пыталась выяснить причину тревожного состояния внучки. Та отмалчивалась. Кажется, старушка поняла «всё», только не могла предположить «кто». Думая о Саше, добрая женщина с улыбкой гладила плачущую девушку по голове: «Что же теперь... Он хороший парень. Всякое бывает». Мама Вали более сдержанно предупредила: «Смотри у меня... Ты уже не маленькая». Сложнее всего было с любимым. Подруга чувствовала перед ним свою вину, стыдилась, боялась. Её сознание приходило в ужас от мысли, если он всё узнает, поэтому старалась избегать встреч. Необходимо какое-то время, чтобы справиться с чувствами, а там будет всё по-другому...

Неожиданная смерть Еремея Силантьевича в некоторой степени внесла коррективы в отношения молодых людей, дала ещё какое-то время на «восстановление» морального состояния девушки. Предстоящие похороны и подготовка к ним убрали неопределенность. Оба были погружены в заботу, помощь ближним людям, что это и естественное переживание в память об усопшем можно было списать на нехватку времени для личного общения. Всё остальное — встреча, разговоры, объяснения — были отложены на завтра, хотя Валя не могла себе представить, как будет смотреть любимому в глаза.

Утро следующего дня выдалось тихим, лёгким, тёплым. В свободную от занятий в школе субботу можно было отдохнуть после напряжённой пятидневки. Валя понимала, что сегодня предстоит встреча с верным другом. Скорее всего, это будет вечером, когда он с мягкими, сгущающимися сумерками придёт за ней.

Она и ждала, и не хотела этого. В то время, как рваная рана души жгла огнем, горячее сердце стонало при одном воспоминании имени любимого человека. Ей как никогда не хватало тёплых слов Саши, его чуткого внимания, доброго отношения. В то время непреодолимая стена случившегося стояла перед её глазами. Наверное, было бы намного легче перед предстоящей встречей, если с кем-то поделиться своими чувствами, получить слова лёгкой поддержки, здравой оценки ситуации.

Валя знала, что Рита вчера ездила в районный центр, неизвестная причина незапланированной поездки подруги вызывала интерес. В добавление к этому, девушка просила во время поездки зайти в фотоателье, проявить пленку и напечатать фотографии. Прошло достаточно времени с тех пор, когда они втроём ходили на Осиновую гору. Теперь деда Еремея не стало. Оставалось желать, чтобы память о хорошем человеке сохранилась на цветных снимках. Это был ещё один повод, чтобы сейчас, в десять часов, навестить одноклассницу.

Девушка помнила, что в настоящее время в доме Мешковых поминают Еремея Силантьевича. Старый обычай предписывает на следующий день после похорон посетить кладбище, отдать очередную дань чести усопшему. Потом, возвратившись назад, в двенадцать часов, за обеденным столом ещё раз вспомнить покойного. Идти на могилки не хотелось, не то настроение. Лучше после, когда родные и близкие соберутся за поминальной трапезой, выложить последние фотографии старожила. Это стоило внимания.

Дом Даниловых стоит за перекрёстком, от угла второй слева. С виду непримечательный для постороннего глаза, для соседей и людей знающих — «точка, где продают технарь». В том, что мать Риты, Мария Петровна, в простонародье Машкалейка, торгует шмурдяком, для Вали нет ничего необычного, это не служит поводом для разрыва отношений подруг. Девушка понимает, что продавать спирт — не лучший вид бизнеса, но не ссориться же из-за этого с Ритой.

Валя подошла к дому, недолго гремела в железные ворота. Из ограды тяжёлым басом ответил злобный Кавказ — огромная, размером с телёнка, овчарка, «сигнализация» и строгая охрана благосостояния семьи Даниловых. Девушка поприветствовала пса, тот знал её, радостно заскулил. После этого где-то далеко, внутри двора, хлопнула входная дверь, послышались неторопливые уверенные шаги. Мария Петровна открыла окошечко в воротах, узнала гостью, щёлкнула засовом:

— Проходи... Что-то болеет она. Говорила, не езди в город! Нет же, такая непутёвая, как отец...

Рита лежала в своей спальне, под одеялом, свернувшись калачиком. Бледное, осунувшееся лицо выражало боль и усталость. Под глазами чёрные круги, губы стянуты в нервный комок. Увидев Валю, она обрадовалась, превозмогая себя, улыбнулась, сбросила со стула скомканную одежду.

— Присаживайся! — И, подчёркивая свое гостеприимство, заговорила «с пятого на десятое»: — Вчера вечером приехала, последним рейсом... Хотела ночевать, но передумала... Фотки сделала, на столе лежат. Где это вы с коровами снимались? Маралы?! Какие маралы?..

Валя недолго, вкратце рассказала обо всём, что происходило с ней за время, пока они находились в ссоре. Большее внимание девушки было уделено Саше, их отношениям, тому, как он водил её на гору, показал диких животных, а потом она сама ходила в тайгу к своей Соньке. Вот только о том, что сделал с ней Косой, промолчала.

Рита смотрела, чтобы привлечь внимание подруги, понизила голос, призналась, «зачем» она ездила вчера в районную больницу. Для Вали слова этой правды — горная, грязная вода. Она предполагала, чем может закончиться дружба молодых людей, однако новость была настолько впечатляющей, что девушка какое-то время не смогла справиться со своими эмоциями:

— И когда... это... было в первый раз?

— В ту ночь, когда ты убежала из машины...

— И часто происходило?

— Почти всегда, как только были вместе...

— А что потом?

— Как он узнал, сразу перестал встречаться. Просила его: «Увези в больниц}'». Он даже не посчитал нужным мне помочь. Сказал: «Сама виновата, это твои проблемы». Вот и допрыгалась... Пришлось ехать. Хорошо, хоть мамка не знает, а то бы все кудри выдрала.

— Большой срок?

— Почти два месяца... — На глаза Риты накатились слёзы, она уткнулась в подушку. — А если у меня больше не будет?!

Валя как могла успокаивала подругу, обещала, что всё будет хорошо, а сама дрожала от мысли, что, может быть, и ей вот так же придётся ехать туда, где вчера была несчастная подруга. Страх, ненависть, презрение, боль, отвращение — всё вновь смешалось в один прочный, неразрывный узел. Сознание стонало от мысли о произошедшем. Казалось, что острая боль, обида постепенно начали притупляться. Сейчас Рита вновь приоткрыла рану, с которой невозможно жить в одиночестве.

Возможно, всё было бы по-другому, если бы девушка поделилась с подругой, рассказала о своём горе. Но скромный характер, стыд, ожидание позора, страх заставили Валю промолчать. «Может, потом, когда-нибудь, когда всё пройдёт», — думала она, а сама не была уверена, что расскажет.

В дом вошла Мария Петровна. Девчата притихли. Валя привстала со стула, взяла фотографии, отобрала несколько снимков, подарила подруге:

— На память! А сейчас я пойду. Мне надо к Мешковым зайти... Сегодня второй день после похорон...

Женщина услышала разговор, прошла в комнату:

— Покажи, что за фотографии.

Валя протянула снимки. Женщина недолго их разглядывала, оценила по-своему:

— Смотри-ка! Дед Еремей, Саша, ты... Хорошая память. А это что за лани? Маралы?! Тоже хорошее воспоминание, а то Толька Лузгач да Косой, наверно, их уже забили.

— Как... забили?.. — едва слышно промолвила девушка.

— Так, приходили... Говорили...

— Тётя Маша! Разве так можно?..

— А мне что? Они сами пришли, предложили... Я цену не называла.

В душе гостьи хаос, смешение чувств. Она поняла, что случилось. Глаза заполнились слезами, губы задрожали, лицо побелело. Едва подбирая слова, она только и смогла спросить:

— Что, уже приносили?

— А я что? Они сами... Вон ноги на холодец, язык... Голову принесли целиком, тут, говорят, недалеко. Косой смеётся: «Смотри, тётка, какие краски, я специально принёс посмотреть». Мне что? Они несут за спирт. А мне куда деваться? — оправдывалась Машкалейка.

— А где... — едва выдохнула Валя. — Где голова?!

— Вон, в сенях...

Мария Петровна пошла на улицу, молодая соседка за ней. Там женщина сдернула со стола грязную тряпку. Валя увидела голову своей подруги маралушки Сони — маленькое, лопоухое создание, которое девушка так любила ласкать и гладить своими руками. Когда-то окрашенная в три броских цвета головка, сейчас была в пятнах крови. Наполовину прикрытые, стеклянные глаза смотрели прямо на кормилицу. В них отразилась мучительная боль: «Зачем же вы так, люди? Я вам доверилась...»

— Как же так... Тётя Маша?! — Валя в ужасе попятилась назад.

Машкалейка, понимая, что с девушкой происходит что-то непонятное, хотела успокоить её, протянула к ней руки:

— Так я что? Мне принесли, я просто взяла...

Валя отстранилась, с холодным лицом, свинцовым взглядом посмотрела на женщину так, будто она была главным виновником смерти Соньки. Презрение, отвращение, желание возмездия слились в один прочный ком. И было в этом взгляде столько силы, что Мария Петровна, в страхе хватаясь руками за стол, попятилась, прижалась к стене:

— Ты что это... Валька? Брось... Не дури...

Валя не думала изливать свою боль на женщину, хотя знала, что доля её вины есть. Она поняла, кто был палачом. В данную минуту видела перед собой усмехающееся лицо Косого, в котором не было и тени сожаления о происходящем. Она ненавидела это лицо, и в это мгновение желала только одного. Неукротимая волна мести заполнила её возмущённое сознание. Ещё не представляя, что может сделать, Валя выскочила из дома Даниловых, побежала по улице.

Торгашка, глубоко вздохнув, справившись с чувствами, шагнула в дом:

— Рита! Вставай, одевайся, беги к Сухановым, скажи, что-то с Валей происходит. Как бы чего не натворила...

Прошло не больше двух минут, как Валя ворвалась в дом Лузгачёвых. Желая встречи с Косым, девушка схватила первое, что ей попалось под руку во дворе. Это была старая деревянная лопата, которой Толик когда-то откидывал снег.

Увидев соседку с оружием в руках, хозяйка дома восприняла это как «очередной привет с большого бодуна». Проворно вскочив с дивана, Надюха спряталась под кровать в соседнюю комнату, ожидая, что будет дальше. Без всяких приветствий соседка осмотрела комнаты, откинула покрывало:

— Где Косой?!

— Дык... В тайгу с утра ещё ушли... — высвечивая синим лицом, выглянула из-под кровати хозяйка дома.

— На Осиновую гору, за маралом?!

— Да. Сказали, ещё бык стоит... Надо и его прибрать, пока другие...

— Когда придут назад?

— Сказали, к вечеру, — заикаясь, пролопотала Надюха и, наконец-то узнав Валю, робко полезла на белый свет. — Ой, Валюха... Это ты? Что-то я тебя сразу не признала. А ты что это с лопатой?!

Валя ничего не ответила ей, а так же, как и вошла, быстро выскочила из избы, бросила у крыльца лопату и, захлёбываясь слезами, побежала домой. Горечь, боль давила бременем: им мало матери и дочки, надо убить отца! Где-то глубоко, в подсознании, теплилась надежда: если поспешить, то можно успеть!

Бабушка Тамара встретила внучку на кухне, всплеснула руками:

— Что с тобой? Слёзы, как у белуги! Обидел кто, или ударил?

— Нет, бабушка, никто не обидел. Всё нормально, пусти, потом объясню... Где отец?

— К Мешковым ушли на поминки. Я тебя жду, вместе пойдём?

— Ты, бабуля, иди, я потом догоню...

Старушка заподозрила что-то неладное, сделала вид, что одевается, а сама украдкой стала наблюдать.

Та прошла в свою комнату, быстро, по-таёжному, переоделась, прошла в спальню к родителям. Там за шифоньером всегда стоит ружьё отца, оставшееся от деда. Когда-то Иван Фёдорович учил дочку стрелять, теперь навык ей может пригодиться.

Бабушка округлила глаза:

— Ты это куда?

— На гору пойдём... С Сашей. Пострелять, — соврала Валя, решаясь на отчаянный шаг.

— У отца спросила? — указывая на ружьё, заволновалась бабушка.

— Да. Он разрешил...

Бабушка Тамара молча отступила в сторону: если это так, тогда другое дело. А сама, сомневаясь в причине ухода внучки, поспешила к соседям. Она видела, как Саша проходил к Мешковым, а назад не возвращался.

Валя не стала долго испытывать время, быстро выставила лыжи на запорошенную лыжню, закрепила юксы, вскинула ружьё на плечо, зашагала знакомой тропой. Она точно знала, куда идёт, была уверена, что сделает. Сейчас, в минуту слепой ярости, не сомневалась, что убьёт Косого.

В это время, возвращаясь с кладбища, Саша не мог предположить, что назревает страшное, непоправимое. В небольшой траурной процессии он неторопливо шествовал к дому Акулины Мироновны. Сознание юноши было заполнено сожалением, печалью о большой утрате и твёрдым убеждением в дальнейшем оказывать помощи жене усопшего. Акулине исполнилось восемьдесят лет. Не все дела по хозяйству престарелая женщина могла выполнить должным образом. До настоящего времени хозяином дома был Еремей Силантьевич. Он мог принести воды, дров, раскидать снег. Теперь она осталась одна, без посторонней помощи будет очень тяжело.

Дочери приехали по телеграмме на похороны отца. Из их разговора Саша понял, что ни одна не может или не хочет взять жить мать к себе. Каждая из них мотивировала отказ малыми жилищными условиями, большим составом семьи. Кто-то из них вспомнил прошлые обиды. Кто-то передал наказ мужа не брать мать жить к себе потому, что старая женщина не сможет жить в городских условиях. Но все трое пообещали, что, может быть, в недалёком будущем появится возможность изменить положение (через несколько лет обещали дать новую квартиру больших размеров). Но всем было понятно, что покинуть родной дом, изменить местожительства вдова сможет только вслед за дедом Еремеем. Женщины слёзно просили соседей, больше всего Сашу, помогать немощной матери до поры до времени. Отказать юноша в этом не мог, всегда добра была к нему старушка.

Умирая, Еремей Силантьевич завещал жене передать Саше свой старый, охотничий сундук. Верная супруга, желая исполнить слова мужа, в день смерти рассказала о его последних словах ученику. Благодарности парня не было предела. Но при подготовках к похоронам он как-то забыл о завещании, разумно решив забрать сундук после траура, но дочери решили иначе. Мишка Фефелов, опытный промышленник, соболятник, оказался хитрее. Зная про сундук и то, что в нём находится, он тайно обратился к дочерям, предложил за ящик три тысячи рублей. Для них это была большая удача — возыметь из ничего по тысяче. Какая им разница, что находится внутри? Саша — голь перекатная, таких денег не даст. А что мать? Она против слова не смеет сказать. Надо только дождаться, когда юноша вместе со всеми уйдёт на кладбище.

Всё же провидению было угодно, чтобы он узнал о коварстве. Может, сундук был настолько тяжёл, что Мишка долго перетаскивал его на нарты или дочери тщательно считали, делили деньги. Только случилось так, что, когда обманщик перетягивал нарты к своему дому, Саша оказался рядом, видел, что на них находится. Парень промолчал, ничего не сказал, но почувствовал, как в сердце впились клыки росомахи. Опуская перед юношей глаза, дочери суетливо приглашали всех к столу. Акулина Мироновна словно окаменела. Отец Вали, Иван Федорович, как бы случайно отстав от процессии, «рисовал» кулаком на Мишкином лице фиолетовые узоры. Мишка визжал поросёнком, но везти назад сундук отказался. То, что находилось внутри, было гораздо дороже каких-то синяков.

От ворот проворно выбежала бабушка Тамара: «Саша где?» Когда они остались вдвоём, старушка недоуменно, взволнованно заговорила:

— Валя в тайгу пошла, одна... Сказала, что с тобой, но, видно, обманула. Вся взволнованная... Ружьё дедово взяла... Раньше за ней никогда такого не было! Сходи, проследи, Саша! Ой, чую, что-то будет. Да только Ваньке моему пока ничего не говори!

Едва парень вышел из ворот, подошла Рита Данилова:

— Ты Валю видел?! Дома у них замок.

— Говори, что случилось? — строго спросил он.

— Что?! — не сразу поняла девушка.

— Когда Валю в последний раз видела?! О чём вы с ней говорили?!

— Она к нам приходила за фотографиями. Так себе, ни о чем не говорили... Только мамка языком своим ляпнула, что Лузгач да Косой мясо приносят, голову показала...

— Какую голову?!

— Я не знаю, Саша, — испугалась Рита. — Чудная голова, вроде как от телёнка, но дикий зверь. Вся разрисованная красками, как в цирке...

Больше Саше не надо было говорить. И так понятно, куда и зачем пошла Валя с ружьём. Он похолодел от ужаса. Ему показалась, что в жилах замёрзла кровь. Неужели со своим добрым, отзывчивым, спокойным характером любимая могла решиться на это? Нет, здесь что-то не так...

Юный охотник побежал по улице к дому Лузгача, так же, как Валя несколько минут назад, без стука ворвался в дом:

— Где Толян?!

— В тайгу ушёл... — окаменела от страха хозяйка дома. — Вы что сегодня меня все пугаете?! Так и до инфаркта недолго...

Но Саша её уже не слышал. Выскочил на улицу, неторопливо прошёл за туалет, где начиналась лыжня, «прочитал» следы: Толик с Косым вышли около трех часов назад, вдвоём, оставляя короткие, нервные, разнообразные отпечатки ичигов и лыж. По всей вероятности, оба товарища были с глубокого похмелья или, наоборот, навеселе. Следов Вали здесь не было, значит, она пошла на Осиновую гору другой лыжней, от своего дома. Парень немного успокоился. У него есть запас времени: пока девушка поднимется на хребет, выйдет на пожарище, найдёт следы мужиков, пройдёт час, не меньше. За это время необходимо догнать и остановить её, иначе может случиться непоправимое.

Чтобы вернуться домой, взять лыжи, застегнуть юксы и встать на лыжню, у Саши ушло не больше четырёх минут. Из рассказов бабушки, по полученным расчётам, Валя вышла около получаса назад. Зная приблизительную скорость передвижения, условия, состояние подруги, можно предположить, что она сейчас прошла две трети горы. Для того чтобы подняться на площадку, ей потребуется ещё минут десять, за это время парень не сможет выбежать на хребет. В лучшем случае, он догонит её на окраине пожарища. Если это так, то можно надеяться на лучшее. Для всего нужно много сил, выносливость, уверенное дыхание.

Оценивая обстановку на ходу, юноша сорвался с места, плавно, равномерно заскользил на лыжах через поляну. Сердце чётко отбивало ритм движения: «Выставляй лыжу с подкатом». Ясное сознание, сдерживая порыв нервного напряжения, успокаивало: «Не беги, дольше хватит». Губы осуждающе шептали: «Валюшка! Дурёха, зачем?»

На дороге, провожая его долгими взглядами, стояли бабушка Тамара и Рита.

...На площадке Валя остановилась, скинула с плеча ружьё, воткнула его прикладом в снег, а сама склонилась лицом вниз, восстанавливая дыхание. Сердце бешено колотилось, выпрыгивало из груди. Голова кружилась, перед глазами порхали мотыльки. Девушке не хватало воздуха, она задыхалась. Силы покинули разгорячённое тело, ноги дрожали. Восхождение на Осиновую гору далось нелегко: за все время пути она ни разу не остановилась, чтобы отдохнуть. В пылу возбужденного состояния девушка забыла Сашины наставления: «На лыжах шагай так, чтобы у тебя всегда был запас сил и спокойное дыхание». Если сказать честно, то, поднимаясь в гору, подруга не помнила, не думала о любимом. Мысли — вперёд, найти, догнать, — руководили ей всё время после того, как увидела голову Соньки, остальное было так далеко.

Время шло. С успокаивающимся ритмом сердца щёлкали секунды. Дыхание уравновешивалось, в тело Вали возвращались силы, мысли становились чёткими, спокойными. Прошло несколько минут, прежде чем девушкой овладело нормальное состояние. Непонятно куда испарились взрывные эмоции, злость, ярость. Крутой перевал убил в ней чувство мести. Полчаса назад она была твёрдо уверена, что убьёт Косого, теперь же сомневалась в этом. Где-то в глубине души выплыли ленивые мысли: «Зачем я здесь?» И только вид отрубленной головы Соньки призвал продолжить путь. Пусть он будет обычным, без крови и смерти. Но она должна предотвратить смерть Малыша.

Валя неуверенно перевела взгляд на оружие, что-то вспомнила. Неужели?! Старая «Белка», память деда Фёдора, торчала из снега потёртыми, вертикальными стволами. Она судорожно схватила руками, переломила замок. Так и есть. Стволы пустые... В пылу ярости и погони за преступниками она забыла о патронах.

Немая пустота от растерянности охватила сознание. Она безоружна. Одним видом ружья Косого не испугаешь. В разрешении проблемы поможет только выстрел в воздух или, в крайнем случае, под ноги. Теперь Валя знала, что не станет стрелять в человека, каким бы он ни был врагом, а вот напутать стоит. Как? Пока не могла представить.

Тем не менее, в своём твёрдом решении помочь Малышу, девушка закинула ружьё на плечо, зашагала по лыжне вперед.

Наконец-то перед ней раскинулась старая гарь. Где-то на краю колки чёрные вороны торжествовали пир. Предчувствуя плохое, Валя направилась туда, очень скоро вышла на место, где Косой и Толик догнали, убили и разделали Соньку и Ланку. Она долго бродила вокруг, пыталась найти останки Малыша или следы широких лыж. Полчаса поисков не дали результата, возможно, в тот день марал был в стороне от семьи, избежал смерти. Где сейчас убийцы, оставалось догадываться.

Другом преследовательницы стал чистый морозный ветер. Он принёс с противоположного склона резкие голоса. Валя остановилась, прислушалась, узнала их. «Заворачивай!.. Гони вниз!.. Не давай уйти на пожарище!..» — кричал Косой. Она поняла, что происходит. Не колеблясь, бросилась на помощь Малышу.

«Красный галстук» для Малыша

Утро выдалось тихое, лёгкое, тёплое. В преддверии весны зашумел хвойный лес. Гибкие прутья талины налились красноватым оттенком, мохнатые пихты запахли смолой, разлапистые кедры распушили кисточки хвоинок. Седая муть рассвета растворила звезды. Мягкая кедровая охра солнечных лучей напитала существующий мир негой зарождающейся жизни. Пернатый хор тайги ревностным пением приветствовал: уходи, зима, предоставь весне дорогу! Рябуха кедровка, вспорхнув на вершину острой ели, закряхтела скрипучую песню. Нарушая тишину наступающего дня, испуганно закричала чёрная желна. Порхая друг за другом в переплетениях кустов, запикали проворные синички. Рассыпавшись по рябиннику, заговорили седые дрозды. Услышав новый, необычный звук, тревожно засвистел хохлатый рябчик.

Шуршат широкие лыжи. Поступь тяжёлых ног сотрясает плотную массу снега, будоражит насторожившийся распадок. Шорох одежды, негромкие голоса рушат покой тайги: человек идёт!

Всё слышнее учащённое дыхание. Между слипшимися пихтами мелькнули тёмные фигуры. Копируя извилистое уплотнение лыжни, люди потянулись к небольшой поляне на краю глубокого оврага. Преодолев пологий взлобок, оба остановились, тяжело восстанавливая рвущееся дыхание. Первый присел на корточки, загрёб ладонью искристый снег, стал жадно хватать его ртом. Второй скинул котомку, развязал верёвочку, вытащил бутылку с прозрачной жидкостью. Косой повернулся, нервно посмотрел на Толика опальными глазами, шумно выдохнул:

— Наливай, иначе сердце остановится...

Товарищ открыл пробку, налил в кружку шмурдяк, передал:

— У меня самого руки трясутся, ноги не идут... Хорошо, что с собой опохмел взяли...

После первой дозы оба какое-то время приходили в себя, морщились, закусывали снегом, закурили папиросы. Косой, выдержав длинную паузу, злыми зелёными глазками смотрел куда-то в сторону:

— Всё, завязывать надо, так и ласты недолго склеить. «Этого» последнего... Рога сдадим, денег немного на дорогу, да сваливать надо... Что-то я здесь задержался, «косяков» наворочал. Как бы не накрыли... Если что, Толян, я у тебя ствол оставлю, в тайгу унесёшь подальше до поры до времени...

— Тебе хорошо говорить: ствол оставишь! А если кто увидит?

— А ты не рисуйся с ним, убери в дупло, пусть лежит.

— Ладно, — нехотя согласился Толик. — Спрятать в тайге — дело нехитрое, сделаю. А сам-то когда объявишься?

— Кто знает... — задумчиво ответил Косой.— Может, быстро, а может, никогда...

Они посидели ещё какое-то время, выпили по второму разу. Толик сильно захмелел, стал словоохотлив, дерзок, смел:

— Давай ещё по одной! Бог любит троицу!

— Хватит! — отрезал напарник. — Ты уже и так хорош. Вот дело сделаем, тогда добавим.

— Что его делать? — загорелся Толик. — Марал у дома стоит, я его сам догоню, куда денется? Считай, что деньги за рога у тебя в кармане. Тут работы на два часа! Шагай вперёд, а то у меня Надюха дома тоже помирает с похмелья!

Он закинул на плечи котомку, рванул с места:

— Дай дорогу, первым пойду!

Косой уступил лыжню, криво усмехнулся пьяному товарищу:

— Эх, тебя развезло! На медведя с голыми руками не сробеешь...

— Что мне медведь? — нервно вздрогнул скулами Толян. — Бывало, один на один на «лохматого» ходил. А марал что? Хочешь, одним ножом, без рогатины «красный галстук» завяжу?

— Не стоит, всё-таки это зверь.

— И что, зверь? А как наши деды без ружья ходили? Нет, ты как хочешь, а мне без разницы. Ствол не бери, я всё сам сделаю, одним ножом, — браво похлопывая себя по левому бедру, заверил Толик. — Уж тебе покажу, как надо зверя промышлять! Веришь?

— Верю, — покачал головой напарник. — Давай, двигай лыжами, время не терпит.

Они уверенно пошли вперёд, сначала Анатолий, за ним Косой.

На третьем повороте, на развилке ключа, Косой приостановился, нагнулся, утопил руку под лыжню. Недолго зарывшись по локоть в глубину покрова, нащупал, вытащил спрятанный автомат. Умело обращаясь с грозным оружием, он быстро очистил ствол от слипшейся массы снега, отстегнул магазин, ловко передёрнул затвор, щёлкнул курком:

— Спасибо, дядя Калашников! Как всегда твоя машинка работает!

Толян растянул кислую улыбку:

— Зачем тебе? Говорю, оставь. Я его ножом прирежу.

Однако второй настоял на своём. Он пристегнул магазин, снял штык, развернул его на «бой»:

— Если у тебя не получится, будем делать, как в прошлый раз...

Они нашли Малыша на пологом склоне горы, в густом пихтаче, за пожарищем. Прошла неделя, после того, как марал потерял семью. Он хорошо помнил тот хмурый, пасмурный, снежный день, когда люди с другим запахом пришли, убили Ланку и Соньку. Зверь слышал, как тревожно кричала мать, как беззащитно хрипела маленькая, несмышлёная дочь. Стараясь защитить их, отец бросился на помощь, даже выскочил из тайги на чистое место, на расстояние полёта пули, грациозно подставил бок под выстрел. Однако подбежать ближе, чтобы помочь не мог. Слишком велика была сила страха перед человеком, он не привык есть из ласковых рук мягкий хлеб.

Когда добрая Ваяя приходила на пожарище, он всегда заблаговременно уходил куда-то в сторону, издали наблюдал, как кормят его дочь. Возможно, пребывая где-то в стороне, он бы остался без внимания (убивая мать-маралуху и маралушку, убийцы ещё не знали, что где-то рядом стоит бык шестилеток), злые люди так и ушли, оставив животное наедине с горем. Однако, показавшись на глаза во всей красе, при всём великолепии рогов, Малыш совершил роковую ошибку, рано или поздно стоившей ему жизни.

В тот день, увидев марала, Косой едва сдержал себя, не нажал спусковой крючок автомата.

Может, Толик предупредил выстрел, вовремя подсказав, что с двумя работы много, а он никуда не денется, а может, сам Косой пожалел патрон. Сегодня судьба Малыша предрешена. В пять часов вечера на крутой иномарке приедет покупатель, согласившийся дать за маральи рога с шестью отростками полторы тысячи рублей.

В своих действиях зверь теперь всегда был настороже. С ужасом восприняв смерть семьи, он трепетно нюхал холодный воздух, чутко вглядывался в тайгу, слушал каждый шорох. В его памяти всё ещё была мысль, что Ланка и Соня живы, находятся где-то рядом, стоит только позвать. Сознание не желало, не допускало мысли, что взамен запаха родных тел горный воздух наносит тяжёлые, смердящие останки смерти. Чуткие уши с отвращением ловили праздные крики воронов на потаржнине. Зоркие глаза не могли смотреть на то, как там, в густом березняке, темнеет бурое пятно. Был бы он один, давно ушёл бы на мелкоснежье. Время и расстояние были его спасителями. За семь дней и ночей бык мог преодолеть не один перевал, враги бросят его следы на втором подъёме. Теперь же ему ничего не оставалось, как путать своё присутствие небольшими, короткими прыжками.

Никто никогда раньше не мог подойти к нему ближе, чем этого зверь хотел сам. Оставаясь с Соней, Валя всегда любовалась маралом издали. Со временем расстояние сокращалось, Малыш начал привыкать к девушке. Возможно, спустя ещё какое-то время он допустил бы к себе так близко, что смог брать из рук человека еду.

За ним пришли! Зверь понял это, как только услышал звуки настойчивых шагов в его сторону. Какое-то время он трепетно вслушивался в шорох лыж, ловил негромкие слова. Вот прилетел первый запах человека: застоявшийся, многодневный угар пота, грязи, свежий «отстой» табака и перегара. Это были чужие люди, те, кто были здесь несколько дней назад, унесли на своих спинах его подругу и дочь.

Пытаясь понять, насколько опасна ситуация, он отошёл по набитой следами в снегу канаве несколько сот метров в сторону. Там, на невысоком пригорке, на продуваемом месте, была его постоянная лёжка. Природный инстинкт подсказывал зверю в тёмное время суток быть более чутким, вслушиваться в каждый шорох. Это было спокойное место, где он беззаботно проводил много ночей, передвигаясь утром на место кормёжки и вечером возвращаясь назад.

Движение людей в его сторону продолжалось. Осторожные шаги стали ближе, запахи обострились. Вон, где-то там, далеко внизу мелькнула тень, остановилась. До его ушей долетели резкие слова. Интонация, с какой было произнесено восклицание, не оставляла сомнения, что люди ищут только его.

Марал испугался человека, его тяжёлого взгляда, страшного голоса. Импульсивно сорвавшись с места, он сделал несколько больших трёхметровых прыжков. Направление бегства было выбрано правильно. Там, в густой подсаде пихтача, были многочисленные следы его ног. За долгое время отстоя зверь исходил ближайшие окрестности вдоль и поперёк. Теперь старые тропы пригодятся для его отступления, по твёрдой поверхности бежать легче, чем по глубоком снегу.

Сегодня одинокий отец был полон сил, энергии. Три месяца спокойной жизни, обильный корм не прошли даром. Из уставшего, обессилевшего животного он превратился в гордого, грациозного, могучего быка, готового сразиться с соперником своего племени, победить всех, кто станет претендовать на покровительство его семьи. Малыш мог дать отпор такому же, как он, маралу, но не человеку, в чьих руках было грозное оружие, а хитрости мог позавидовать любой хищный зверь тайги.

И всё же силы не бесконечны. Каким бы здоровым, быстрым, упорным, выносливым ни было тело, всему есть предел. Итог погони будет однозначен. Участь заранее решена. Убийство, так или иначе, произойдёт. Исход неравного поединка зависит от того, как долго хватит сил маралу убегать по глубокому снегу от преследователей.

Толян злился, нервничал, был взбешен. Шёл второй час погони, а они так и не могли догнать зверя. Марал оказался настолько прытким, упорным, сильным, что, казалось, нет возможности его убить. Необходимо отдать дань сообразительности ума шестилетка, который верно использовал складки местности, свои старые наброды, часто возвращался на второй круг, в минуты затишья старался идти налепом — раздвигал копыта как можно шире, поднимался на плотную поверхность снежного покрова и, ступая осторожно, проходил достаточно большое расстояние, одновременно отдыхая и восстанавливая силы.

Прекрасно зная тайгу, Малыш хитрил, не предавался панике, хладнокровно водил своих врагов за собой в одном квадрате, равном двум километрам. Зверь отлично определял расстояние. Когда люди за ним бежали, он бежал от них. При кратковременных остановках тоже вставал или шёл налепом. Чувствуя близость границы, марал вдруг резко бежал вниз, под гору. Потом, выдерживая преследователей на почтительном расстоянии, делал круг, уходил назад, вставал на свой след, вновь оставлял всех с носом. Когда Толян и Косой добегали до скола (разворота), шестилеток спокойно выходил сзади, где бежал пять минут назад, и, используя лыжню мужиков, возвращался туда, где началась погоня.

Толян проклинал зверя, себя, водку, тайгу и всё прочее. Как всегда бывает у людей, достаточно долго принимавших алкоголь, его движения были резки, речь плохо разборчива, волна отрицательных эмоций достигла апогея. Он был настолько импульсивен, что в какие-то моменты «отключался»: хохотал, бежал куда-то в сторону, бросал рукавицы, шапку или, размахивая топором, начинал рубить мёрзлые пихты.

Косой был более спокоен. Или хотел таким казаться. Ему было очень тяжело, но он держался, понимая, что уставшее, истощённое постоянной алкогольной интоксикацией сердце отказывалось работать в нормальном режиме. Ослабевшие клапана не успевают закрываться, «мотор» работает вхолостую, кровь не поступает к головному мозгу. В результате кислородного голодания часть клеток, отвечающих за нормальное функционирование нервной системы, начинает умирать. Чтобы хоть как-то остановить неотвратимый процесс парализации, необходимо на время успокоиться, привести в норму работу внутренних органов. Для этого, как бы ни было банально, стоит просто расслабить мышцы сердца некоторой дозой спиртного.

Косой приказал товарищу остановиться, достал из котомки бутылку, налил полкружки разведенного спирта, подал напарнику. Тот выпил содержимое, уткнулся в свою шапку, долго нюхал шерстяную подкладку, закусить было нечем. За ним сам Косой, насмелившись, проглотил дозу шмурдяка, скривив губы, тяжело и долго вдыхал воздух.

— Сейчас бы что пожрать... — наконец-то выдохнул Толян.

— Через полчаса будем есть сырую печёнку, соль есть...

— Догнать бы... Выносливый, чёрт, сильный!

— Догоним! Сейчас нормально пойдём, в одну лыжню, через каждые пять минут будем меняться. Он один, нас двое. Если плотно держать напор, не останавливаться, зверь быстро задохнётся. Ты как, отошёл немного?

— Да... Вроде полегче стало, — ответил Толян, заворачивая самокрутку.

— А вот курить сейчас не надо, дыхание должно быть чистым, тогда и сил дольше хватит. Потом покуришь, когда догоним... — вставая с места, отрезал Косой и, перекинув через спину ремень автомата, шагнул на след марала. — Я первый пошёл, не отставай! Через двести шагов меняемся.

Толик бережно положил табак и газетку назад, в коробочку-табакерку, засунул её в карман, побежал вслед.

Ускоренное передвижение имели в погоне успех. Расстояние между людьми и маралом быстро сокращалось. Чувствуя за спиной смерть, Малыш не мог оторваться от врагов на лишнюю сотню метров. Какое-то время придерживался положенного отрезка пути — границы слышимости, шёл «на мах», старался делать прыжки как можно длиннее, но силы быстро покидали его упругое тело.

Глубокий снег тормозил передвижение, каждые десять метров давались с большим трудом, очередной рывок становился на пядь короче. Дыхание зверя сбилось, стало частым, отрывистым, и это ещё больше осложняло положение. Маралу было необходимо несколько минут для короткого отдыха, тогда он мог потягаться со своими убийцами ещё какое-то время. Но преследователи не давали ему остановиться ни на мгновение. Было понятно, что конец смертельной гонки близок.

Понимая ужас происходящего, Малыш ещё старался выправить положение, хотел уйти на угорье, где снег был меньше, плотнее. Косой предусмотрел эту хитрость. Он заранее направил лыжи несколько выше следов, не дал зверю развернуться, уйти налево. Пока шестилеток бежал, расстояние между ними резко сократилось. Люди подошли так близко, что беглец не успевая скрыться из виду. Началась погоня «в вид», а это значило — конец близок.

Косой сорвал со спины автомат, щёлкнул предохранителем, хрипло закричал напарнику:

— Отвали направо! Дай осадить!

— Не жги патроны, я его и так догоню! — через спину ответил Толян.

Косой на ходу щёлкнул флажок вверх, чертыхаясь, перекинул оружие назад, за спину:

— Как хочешь... Не сбавляй напора, не давай отдохнуть... Бери левее, заворачивай в ложок, на чистое место!

— Сам знаю! — бросил в ответ напарник и, увидев, что марал повернул вправо, махнул рукой. — Выходи наперерез! Вот, однако, и всё...

Последние сто метров Малыш бежал на последнем издыхании. Он прыгал в снегу под гору, тратя на передвижение последние силы. Преследователи легко катились на лыжах сзади. На границе тайги и пожарища лихой ветровал когда-то завалил несколько толстых деревьев. Своим нагромождением упавшие стволы образовали непроходимую кучу хлама, впоследствии припорошенного снегом. Выскочив из подсады густого пихтача, марал ткнулся грудью в этот завал, попробовал перекинуть ноги через первый ствол, но не смог. Силы покинули его. Тяжёлый стон поражения вырвался вместе с рвущимся дыханием. Глубокий снег сковал разгорячённую плоть, над поверхностью покрова торчали спина и голова с рогами. Обречённый, он не мог развернуться, чтобы достойно, лицом встретить свою близкую смерть. Вытянув голову перед собой, уронив великолепную корону на спину, с остекленевшими от ужаса глазами, зверь ждал своей участи.

Первым из пихтача выкатился Косой. Он остановился в десяти метрах от пленника, не спеша снял автомат, воткнул его прикладом в снег, присел на корточки рядом. Взгляд его был спокоен, движения неторопливы. Он знал, что марал никуда не денется. Теперь предстояло подумать, как его свежевать.

Лихо завернув лыжами, подъехал Толян. Его состояние было нервным, каждое движение резким, речь обрывистой: он вновь находился на грани срыва. Быстро оценив обстановку, он безжалостно усмехнулся, пошёл к животному:

— Допрыгался! Теперь моя очередь тебе кровь пускать.

— Подожди, не торопись. Давай лучше шмальнём, одного патрона не жалко... Да и чтобы не мучался, — предложил Косой, но Толян не остановился.

— Вот ещё! А потом мясо в крови будет...

— Тогда вот, возьми штык, — Косой махнул головой на автомат.

— Не надо. Я ему ножичком «красный галстук» пропишу...

— Смотри, как бы рогами не саданул...

— Я со спины залезу, куда денется?!

— Плохая затея...

— Вот ещё! Что, в первый раз? Не такие шали рвали, — артачился Толян, с ножом в руках подбираясь к добыче сзади.

— Осторожно: уши сложил... Бросится!..

— Куда он денется? Он сейчас в снегу завис, ногами земли достать не может, — накатываясь на Малыша, заверил товарищ.

Действительно, марал никак не реагировал на присутствие человека. Он всё ещё не мог восстановить сбитое дыхание, тяжело, часто дышал, высунул язык и как-то неестественно привалился на снег левым боком. Когда Толян толкнул его в бок лыжей, задрожал телом, но не более, что, казалось, давало право человеку на успех.

Убийца уже скалит зубы, смеётся, присел на круп быка, похлопал ладонями по хребту, потом дотронулся до рогов:

— Да я на нём сейчас, как на мотоцикле... Косой! Ты хоть раз катался на марале? Нет? Смотри, как это делается. Но, милай! Давай, трогай!.. — и пнул лыжами с боков.

Со стороны всё это выглядело забавно: восседая на спине Малыша, крепко ухватившись руками за рога, Толян «правил балом», пытался тронуть того с места. Шестилеток стонал, пытался выскочить из снега, судорожно дёргался вперёд, где-то там, внизу, сучил ногами. Однако все попытки сбежать были тщетны. Глубокий снег не давая опоры ногам, заставляя стоять на месте. Толик наглел, крутил голову животного из стороны в сторону, заламывал рога на себя или давил вперёд.

Сколько так могло продолжаться — неизвестно. Только вдруг положение мгновенно изменилось. Косой не сразу понял, что случилось. А когда вскочил, хотел помочь, было поздно.

Всё время, пока Толян подходил к маралу, присел на круп и лихо крутил рогами, Малыш ногами отаптывал под собой снег. Плотная масса наконец-то спрессовалась, образовала достаточно твёрдую опору для рывка. В какой-то миг, поняв это, он сделал отчаянную попытку освободиться от врага, сгруппировавшись, прыгнул вперёд. Наездник был не готов к подобной ситуации. Спонтанно подавшись вперёд, подброшенный маралом, не успев защититься, он со всего маха ткнулся лицом на рога.

Увидев своеобразную корриду, Косой засмеялся: «Говорил, не лезь!» Толян вытянул руки, словно хотел обнять весь мир, судорожно дёрнулся плечами, безвольно завалился набок. Под весом тяжести его тела завернулась голова марала.

Напарник вскочил, за две секунды пробежал десять метров, заглянул в лицо товарищу. По лицу Толяна, на рога и шею Малыша текла обильная, пульсирующая кровь. Четвёртый отросток правого рога марала был полностью утоплен в левом глазу человека. Возможно, ещё на что-то надеясь, Косой осторожно сдёрнул голову товарища с рогов зверя, оттащил его в сторону, попытался растолкать ватное тяжёлое тело. Из рваной глазницы раненого импульсивными толчками вытекала бордовая масса. Толик был мёртв.

В растерянности Косой медленно встал на ноги. Его тяжёлый взгляд блуждал по сторонам, оценивая происходящее. Он не мог понять, как случилась такая трагедия за несколько секунд, не снится ли ему это? Но собственные ладони, на которых была кровь товарища, безжизненное тело, марал в снегу — всё было настоящим.

Косой в страхе повернулся, посмотрел назад. За спиной, с ружьём в руках стоит Валя Суханова. Как она здесь оказалась? Когда и зачем пришла? Оставалось только догадываться. Да! Она могла быть единственным свидетелем произошедшего!

Как человек, падающий с высокого кедра, хватается за хрупкие сучки, Косой поспешил убедить девушку в случайных действиях:

— Ты видела?! Видела, как это случилось?! Это не я... Это марал! Это Толян сам ткнулся на отросток глазом!..

Девушка в немом оцепенении стояла на месте, не в силах сказать ни слова. Она видела Малыша, кровь на его рогах и голове, человека с обезображенным лицом, испуганные глаза Косого, красные ладони. Противоречивые чувства охватили её сознание. Она начала догадываться, что произошло что-то страшное, непоправимое, с ужасом отметила, что лежащий на снегу человек, которого она не могла узнать, убит.

Валя думала, что всё произошло несколько минут назад, а преступник стоит рядом. Случилось так, что она подошла к месту происшествия «после всего», в то мгновение, когда Косой, склонившись над Толяном, пытался понять степень его травмы. Убедительные доводы товарища о своём непричастии для Вали ничего не значили. Она хорошо знала своего врага, прочувствовала боль и унижение на себе, видела доказательства смерти своих подопечных и теперь думала, что труп товарища — его рук дело.

Косой шагнул к ней. Валя в страхе подняла на него ружьё: не подходи! А сама вдруг вспомнила, что в стволе нет патронов.

Предупреждение девушки не имело должного успеха. Косой равнодушно покачал головой, пошёл навстречу. Он был хорошим психологом, понимал, что девушка относится к той группе людей, кто никогда в жизни не может убить, даже в том случае, если их будут убивать.

Непредсказуемо, что могло быть дальше, если бы не своевременное появление Саши. Как шквал неукротимой лавины, стремительно летящей с отвесной стены гольца, он выехал на лыжах из густых зарослей мелкого ельника и остановился рядом с подругой. Его быстрое передвижение казалось полётом летящей стрелы. Долгое время преследуя любимую, наконец-то настигая, он издали увидел её с оружием в руках и надвигающегося Косого. Юноше стоило больших усилий так быстро преодолеть последние сто метров и встать на защиту своей возлюбленной.

Ситуация изменилась. Беззащитная Валя оказалась за широкими плечами друга. Косой почувствовал себя забитым волком, поставленным перед фактом трагедии. Саша спокойно взял из рук любимой «Белку», щёлкнул курком, показательно направил стволы под ноги наступавшему:

— Что здесь происходит?

— Не знаю, Санёк, что за дела, я ни при чём... — испуганно ретировался Косой. — Толян сам на рога зверю наскочил, прямо сейчас... И Валюха видела, подтвердит! Так дело было?!

Валя отрицательно покачала головой: «Я не видела».

— Да ты что, Валя?! У меня и ножа нет... Чем я его мог убить?

— Хорошо, — несмотря на нервное потрясение, парень казался быть спокойным, — с этим разберётся милиция. А почему ты сейчас на неё наступал? — И обратился к девушке: — Он хотел отобрать у тебя ружьё? Зачем?

— Да ты что, Санёк?! Какое отобрать?! Рамсы попутал? Какая на меня предъява? Я не при делах, тебе показалась... — похолодел преступник и, стараясь морально задавить девушку, просверлил её тяжёлым, свинцовым взглядом. — Скажи, Валя, зачем мне отбирать у тебя ружьё?

Косой не ошибся, рассчитал точно. Валя боялась своего насильника. Она была разбита, уничтожена, не посмела сказать о том, что было, при Саше. Признание было выше её сил. Чувствуя своё бессилие, безволие, она побледнела. Губы задрожали, глаза наполнились росистыми слезами. Чтобы хоть как-то объяснить своё поведение спасителю, она, не скрывая слабости, спросила:

— Ты зачем... убил мою Соньку?

— Какую Соньку? — опешил Косой.

— Маралушку! И её мать!

— Вот раз, — облегчённо вздохнул Косой. — Я подумал, что по пьянке что-то сотворил... Ты меня так больше не пугай.

— Нет, ты скажи! — заливаясь слезами, наступала Валя.

— Откуда же я знал, что они твои? — чувствуя нарастающее напряжение, развёл руками мужик, и вдруг сообразил, на кого можно сваливать вину. — И не я это вовсе, а Толян. Это он мне затею задвинул: «Давай сходим на пожарище, там, однако, маралы стоят. Валька, соседка, каждый день куда-то жратву носит». Ну, а мне что? Я согласился...

Отвлекая ребят бесполезным разговором, Косой тянул время. Он был безоружен, преимущество силы было на стороне молодых. Нож Толяна отлетел куда-то в снег, когда марал подкинул его, автомат стоял сзади Саши, под кустиком, за спиной, с левой стороны. Косой воткнул его в снег прикладом, вверх оголённым штыком. Оставалось удивляться, что молодые люди не увидели страшное оружие. Теперь, ослабляя внимание слушателей спокойной речью, он старался добраться до «калаша».

Преступник стоял от Саши в двух шагах: спокойный, простой, безоружный. Бдительность юноши на время ослабла: чего бояться, если в его руках ружьё? И как жестоко ошибся. В минуту чуткой любви к Вале, он постарался её успокоить, одной рукой приложил её голову на своё плечо, что-то негромко проговорил на ухо. Косой понял: это, возможно, единственный шанс. Он предпринял попытку спокойно, переставляя лыжи, шагнуть вперёд, пытаясь обойти парня стороной. Однако тот предупредил его действия, показательно подкинул «Белку» в руках:

— Давай, Косой, поворачивайся, поехали, сдаваться будешь.

— Куда сдаваться? — похолодел Косой.

— В милицию, куда ещё?! Труп человека — это не бутылка со шмурдяком.

— Да ты что, Санёк? Неужели думаешь, что это я?! Да разве я мог?!

— Там разберутся, кто мог, кто нет.

— А если не пойду? Стрелять в меня будешь?

— Не играй с огнём, Косой. Случай может быть разный. Валя, — Саша наклонил голову в сторону подруги, — всегда будет на моей стороне. Надо за свои грехи когда-то отвечать.

— Ну ты и сука! — позеленел Косой. — Это какие такие грехи?

— Так посчитай, сколько маралов побили просто так! И за Толяна я буду отчёт вести?

— Это ещё доказать надо! — разъярился Косой. — Ты мне баню не топи, я зоной паренный, не один год на нарах бока мял, законы знаю!

— В тайге другие законы, ты знаешь.

— Законы везде одни! — Косой сделал шаг навстречу, схватил рукой за ствол, потянул на себя.

Раздался щелчок. Саша случайно нажал на спуск, курок сработал, но выстрела не было. Косой замер от неожиданности, потом расцвёл широкой улыбкой, понял, что в ружье нет патронов.

— Ну, ты, паря!.. Берёшься за дело — будь смелее! Таких, как я, на испуг не взять, — и легко ухватился второй рукой за двустволку, резко дёрнул на себя. — Дай сюда, пацан, рано тебе такими игрушками забавляться. Шагайте, дети, лучше домой, кашку манную кушать.

Угрожавший был намного старше Саши. Выглядел он лет на тридцать, одинаков ростом, но был шире в плечах, надменно смотрел в глаза. И всё же в его руках было недостаточно сил, чтобы так просто вырвать из рук молодого парня ружьё. Злодей пытался вырвать из рук юноши «Белку», тянул её на себя, крутил из стороны в сторону. Саша, соображая, что можно сделать в этом случае, старался удержать оружие всеми силами. Внезапно мужик ощерился прокуренными зубами, хитро сверкнул волчьими глазами, пошёл на хитрость. В одно мгновение, с удвоенной силой потянув ружьё на себя, он резко подался вперёд. Саша предполагал такой подвох, но не ожидал, что приём будет применён с такой ловкостью и силой. Потеряв равновесие, он не удержался на лыжах. Упругий ворс камуса задержал передвижение назад: парень споткнулся, упал на спину, схватился рукой за левый бок.

Косой почему-то побледнел. Валя протянула руку, хотела помочь любимому встать, но он, с перекошенным от боли лицом, отстранился:

— Посмотри, там... Коряга или сучок. Ударился...

Девушка наклонилась над ним, но Косой опередил её:

— Подожди, дай я сам помогу.

Косой встал рядом, отвалил Сашу на правый бок, выдернул из снега автомат. Плоский штык был наполовину в крови. Парень прихлопнул ладошкой место ранения, поднёс к глазам красные пальцы. Валя недоумённо округлила глаза: что это? Косой, понимая, что произошло, закинул «калаш» за спину:

— Допрыгались...

Саша бодро вскочил на ноги, стягивая губы в полоску, быстро скинул куртку, задрал свитер, рубашку, попросил подругу:

— Валя! Посмотри, что там?

Девушка в страхе закрыла рот ладошками. В левом боку, на спине, чуть выше поясницы, пролегла тонкая, рваная рана. Косой подавленно покачал головой из стороны в сторону, с его губ слетело некоторое подобие стона сожаления:

— Надо быстро перетянуть, пока кровь не пошла. Ты как себя чувствуешь?

Было странно видеть двуликого Косого, только что пытавшегося изменить положение путём насилия и давления, который т>т же, после травмы, пытается помочь раненому. Непонятно, что владело действиями преступника, живущего волчьими законами. Возможно, было в нём ещё что-то человеческое, оставшееся из детства. Или кровь предков, людей тайги, всегда, во все времена заставляла его помогать попавшим в беду. А может, чувство вины после случившегося острыми клыками росомахи грызло неприступное, очерствевшее сердце. Тем не менее его небольшая помощь оказалась существенной, в дальнейшем повлиявшая на состояние юноши только положительно.

Саша и Валя понимали, что произошло страшное. Косой предвидел непоправимое. Тем не менее твёрдым словом убеждения он постарался хоть как-то продлить жизнь парня, хотя знал, что рваная, колотая рана, нанесённая боевым штыком, в конечном итоге, без скорой медицинской помощи, приведёт к однозначному результату. Теперь всё решало время и быстрое передвижение к населённому пункту.

Каждый из них быстро проверил свои карманы на предмет перевязочного материала. Все трое рассеянно посмотрели друг на друга: может, разорвать рубашку? Косой выхватил из рук Вали рукавицы, одну из них плотно приложил на рану. Чем перевязать? Глаза остановились на красном шарфике. Перехватив его взгляд, девушка не колеблясь сдёрнула его с шеи. Все трое, помогая друг другу, сделали тугую повязку на теле пострадавшего. После этого, теперь уже на правах главного, Косой требовательно приказал испуганной свидетельнице произошедшего:

— Бегом, не останавливайся! По этой лыжне! Как только прибежишь, сразу на телефон — вызывай «скорую помощь». Поняла? А ещё лучше подстрахуйся: позвонишь, а сама лови тачку, чтобы машина стояла на парах. Как только выйдем — сразу поедем в больницу... Всё раскусила?

Валя согласно кивнула головой:

— А вы как?!

— А мы... Потихонечку, мелкими шагами, не торопясь. В этом деле спешить нельзя. Ты ещё здесь?! Марш! Пулей! Чтобы через пятнадцать минут была дома!

Валя развернулась, побежала вниз по лыжне. Косой с тревогой сунул руку Саше под куртку, нащупал перевязку, похолодел: мокрая. На ладони кровь. Но виде не подал, подбодрил себя и раненого:

— Ты только не торопись, шагай осторожно, левую ногу сильно не затягивай, не напрягайся, старайся идти с подкатом. Как себя чувствуешь?

— Нормально, только больно поясницу, режет... Да так, что-то не пойму...

— Ладно, больше не разговаривай, береги силы! Пошли!

Со стороны всё выглядело обычно: два человека с ружьями за плечами идут на лыжах, никуда не торопятся. Наверно, они просто гуляют или ищут призрачную синекрылую птицу удачи.

Малыш воспринимал всё по-другому. За последние два часа с ним произошли страшные события, едва не стоившие ему жизни. Ужас происходящего окутал трепещущее сознание марала: его гоняли, травили, над ним издевались. Защищая себя, он стал невольным убийцей, а потом свидетелем жестокости. Всё произошло по вине человека. Возможно, всё ещё оставаясь в плену снега, не в силах выбраться, он прощался с жизнью, ждал, что сейчас кто-то из людей выпустит в него роковую пулю. А когда понял, что остался жив, провожая тяжёлым взглядом уходящих, горестно подумал: «На что же вы ещё способны, люди?»

Проходящие мимо не удостоили животное вниманием, сейчас не до этого, надо идти. Юноша, с побелевшим лицом, прикусывая губу при каждом шаге, молчал. Опытный в подобных ситуациях Косой старался отвлечь внимание раненого посторонними разговорами:

— Ты, Санёк, удивлён, что у меня за спиной?

Точно, не ошибся — это «калаш»... Да нет, не от отца остался... Новый АК-74... Не убегал... Никого не убивал при попытке к бегству, нет у меня побегов. От звонка до звонка восемь Пасок за драку с убийством. Всё, Санёк, в пьяном угаре, как и бывает. С двумя мужиками схлестнулся в доме, на кухне. Одному кулаком в челюсть так, что он затылком на уголок печки упал. Соответственно, голову пробил. Мне — статью «убийство с отягчающими обстоятельствами» в чужом доме. Приписали, что в своё время в морской пехоте служил, вроде как Рембо, все правила и приёмы знаю.

Товарищ убитого и его жена переиграли, что я сам пришёл и начал вымогать деньги. Хотя, на деле, меня пригласили, всё по-другому было... А как докажешь? Не в своем доме, свидетелей двое... Ладно, отсидел кое-как. Вышел, а жена уже с другим сошлась, ребёнок не узнаёт, не пускают его ко мне. На хорошую работу не берут, на плохой, грузчиком, копейки дают. А после работы? Конечно же, пьянка. Второй раз «залетел»: пока я пьяный спал, напарники мои склад обчистили на солидную сумму. Меня опять в «упряжку запрягли», прошлое моё со стажем. Или плати, или снова срок. А откуда деньги взять?

Хорошо, тайга рядом, с малолетства с отцом промышлял соболя: у нас они хорошие, баргузинские. Где с собачкой, где капканом хотел долг выплатить, ушёл на четыре месяца в тайгу. Когда вышел, мне уже шесть повесток пришло: срок выплаты давно кончился, меня, значит, опять на зону спровадить хотят. А кому охота баланду хлебать, к тому же ни за что? Ушёл я опять в лес, хотел отсидеться. Да только долго не протянешь в одиночестве, домой, за едой, всё одно надо выходить. А как выходить, если полдеревни стукачей? Не успеешь в баню зайти, помыться — менты уже обложили с проверкой. Один раз в трусах да валенках зимой едва убежал. Зачем, думаю, такая жизнь? Летом решил сходить в гости к Толяну, мы с ним вместе служили на Дальнем Востоке. По тайге напрямую километров шестьсот будет. Прихватил я денег немного, шесть соболей в запасе было, еды в котомку набил, мяса навялил и... Дай Бог ноги!

Беда по дороге случилась: через реку на плоту переправлялся, ружьишко утопил. Плот на камень наскочил, разбился, я в воде оказался. Хорошо, что котомка на плечах была. Выплыл на берег, а ружья нет. Как быть безоружным? Плохо. Хотел было возвращаться, но только к вечеру случайно вышел к большому посёлку. Небольшой такой населенный пункт, несколько пятиэтажек да бараки. А у леса огромный полигон, гусеницами изрытый. Понял я, что здесь мотострелковая часть стоит, обрадовался.

Нашёл прапорщика, который имел непосредственное отношение к складам, купил спирта, напоил хорошо, дал денег, показал четырёх «баргузинов», он сразу купился. Давай, говорит, соболей, а на них хоть пулемёт бери. Пулемёт, конечно, мне не нужен был, СВД в тайге тоже штука неудобная: ствол длинный, тяжеловата винтовка. Спросил я у прапорщика карабин Симоновский: знаю, для таёжника самая подходящая вещь. Но карабинов не бьыо, устарели, автомат принёс и четыре рожка с патронами... — Косой зло сплюнул на снег. — Эх, Россия... Как на базаре... Всё растащили, продали. В старые, добрые времена у нас в части за потерю патрона десять суток «губы» давали. А тут автоматами запросто торгуют...

Косой подкинул ремень «калаша» на плече, зашагал твёрже, быстрее. С горы идти всё же легче. Саша, кажется, идёт нормально, может, всё ещё обойдётся... Однако не мешает лишний раз спросить о состоянии раненого.

— Ты, Санёк, оставь «Белку», я понесу, — подсказал Косой, но тот пропустил его слова мимо ушей.

Очень внимательно слушает юноша рассказ сопровождающего, не может понять, почему из обыкновенного парня со славным, добрым прошлым он мог превратиться в отрицательного персонажа, которого разыскивает милиция? Что помогло нравственному падению обыкновенного человека, у которого только началась жизнь?

Косой будто прочитал мысли, ответил сам:

— Все беды мои от вина! Пристрастился я к водке, как выпью — всё кажется хорошо, прекрасно, а в угаре не понимаю, что нельзя делать того или иного. А с технаря психика атрофируется, нет стоп-планки, чтобы сказать: «Хватит, парень! Остановись!» Был бы я тогда трезвый, не вступил в драку, не сидел бы восемь лет, склад не приписали. Да и здесь уже косяков накрутил. Сколько зверя зря побили, а мясо всё пропили. За что, спрашивается? Правильно дед говорил: «Утроба пойдёт не в пользу, тайга всегда накажет». Был бы Толян в своём уме, не полез бы на рога маралу. Сейчас закопают, сгниёт, никто добрым словом не вспомнит. А то, что он глазом сам ткнулся, не посчитают, опять я виноват буду. Ты спиной на штык упал — тоже я виноват... И всё водка, шмурдяк. Будь я трезв, не допустил бы этого!

— Я скажу, что на сук напоролся сам... — негромко ответил Саша.

— Как докажешь? Рана своеобразная: с одной стороны ткань резаная, с другой рваная. Любому хирургу понятно, что это работа ножа.

— Всё равно скажу, а там пусть докажут...

Косой угрюмо посмотрел на бедро парню, подумал: «Дай Бог, чтобы на своих ногах домой вышел...» Там, из-под телогрейки, на штаны расплылось тёмное пятно. Если посчитать, как кровь заполоняет тело внутри человека, двигаться парню самостоятельно осталось немного. Они прошли километр, не больше, идти до посёлка ещё около двух. Нет, не выживет... Даже если они своевременно доберутся до дороги...

Будто в подтверждение его слов, раненый вдруг споткнулся, упал на подломившуюся ногу. Косой подбежал к нему, наклонился, хотел помочь встать, но ужаснулся. Белое, как снег, лицо юноши вызвало у него страх. Наполовину прикрытые глаза, казалось, ничего не видели, тонкие, стянутые губы подрагивали.

— Ты что, Санёк?! Как твоё состояние?

— Да ничего, всё нормально, — спокойно ответил Саша, — поскользнулся. Нога левая что-то занемела, как ватная... Морозит. Но это всё ерунда, помоги подняться.

Косой в нерешительности потянул его за плечи, но, почувствовав тяжесть тела, вдруг понял свою ошибку. Кровь «прилипла» к лицу, он понял, что надо делать. В следующее мгновение он уже развязывал на ногах пострадавшего юксы, выставлял лыжи на лыжню, скинул свою куртку, приготовил для него лежанку. Парень понял его намерение, неторопливо, стараясь не делать резких лишних движений, перелез, лёг спиной на свои лыжи. Мужчина уже отстёгивал ремень автомата, снял с брюк ремень, соединил их вместе, закрепил на луках к носкам лыж:

— Держись, Санёк! Прокатимся с ветерком. И как же это я! Надо было сразу тебя положить...

Ещё на секунду задержавшись, Косой посмотрел по сторонам, запомнил место, бросил «калаш» под рябиновый куст, перекинул через голову лёгкую «Белку», тронул за ремни. Лыжи легко сорвались с места, покатились по лыжне. Периодически приостанавливался, следил за положением лежащего человека, а потом быстро передвигался вперёд.

Метр за метром, поворот за поворотом, пологие и крутые пригорки, кочки, ухабы, прыжки, прижимы — всё аккуратно, мягко проплывало под лыжами юноши. Над головой склонившиеся кедры, островерхие ели, почерневшие пихты. Небо подёрнуто бурыми тучами, из которых, вальсируя, на лицо опускаются тяжёлые снежинки. Руки, ноги, тело пронизывает муравьиная дрожь, веки тяжелеют, в ушах монотонный голос человека. Косой рассказывает смешной случай о том, как на службе, перед построением, мичману Троицкому пришили погоны «кап три», и чем это всё кончилось. Саша смеётся, ему становится немного легче. Силы приливаются в мягкое тело, сознание становится ясным. Потом всё исчезает, уходит куда-то в туман... Вдруг голос Вали: реальный, ледяной, как колкий холод. Девушка склонилась над его лицом, плачет. Слёзы падают ему на лицо, но он их не чувствует. Рядом кто-то что-то говорит. Подруга отстранилась, над ним наплыли глаза Косого:

— Держись, Санёк! Тут немного осталось, вот уже покосы пошли. Я дальше не пойду, здесь Валя тебя сама дотянет... Прощай, наверно, больше не увидимся... В любом случае...

Лицо исчезает. Теперь лыжи тянет Валя. Девушке тяжело, она громко всхлипывает, но не сдается, старается быстро преодолеть оставшиеся сто метров пути. Где-то впереди слышны знакомые и чужие голоса. Опять провал в памяти...

Ещё один раз Саша очнулся в низком салоне машины «скорой помощи». Рядом суетится женщина в белом халате, перетягивает руку жгутом, ставит укол. Её движения холодны, решительны, глаза спокойны, как у рыси перед прыжком. Увидев, что он очнулся, она рассеянно улыбается, к кому-то обращается. Больной с трудом приподнимает голову, видит бледное лицо Вали. Подруга приложила ласковую, мягкую руку ему на щёку. От её прикосновения становится легко и спокойно, как в далёком, безоблачном детстве. Он счастлив, хочет что-то сказать, но не может пошевелить губами, проваливается в глубокую, неизбежную пропасть.

Чистые шаги переновы

В палате тихо, светло, тепло. За окном слышна звонкая капель. На стенах играют солнечные зайчики. Сквозь приоткрытое окно просачивается горьковатый привкус набухших почек вербы. Томительный запах тающего снега кружит голову. Звонкое пиканье желтогрудой синички взрывает сердце порциями нахлынувшей энергии. Пришла весна! Жизнь продолжается!

Саша лежит в углу, далеко от окна. Сквозь стекло ему видны лишь гибкие прутья покрасневшей талины да высокий срез трубы местной кочегарки. Невелика утеха смотреть на чёрные клубы дыма да голое дерево. Однако и в этом есть свой смысл. По солнцу юноша определил стороны света и теперь с вечера предсказывает погоду на следующий день. Если клубы дыма из трубы падают на запад — к хорошей погоде, наоборот — к пасмурной. По птичкам определять завтрашний день ещё проще. Хорохорятся воробьи на вершине дерева — к морозу. А поскачет синичка с ветки на ветку на закате вниз, быть снегопаду. Как и куда летят вороны: быстро, медленно, этому опытный натуралист тоже всегда дает определение. Если на ветер, то птицы летят в тайгу, к чистому небу, в сосновую рощу, а начнут кричать и из стороны в сторону метаться — метель будет. Много примет знает парень, всё объясняет не спеша, с расстановкой, для него это привычно. А мужики, соседи по палате, не перестают удивляться: «Как так? В такие годы и такой богатый опыт? Мы жизнь прожили, а так и не замечали, что, куда и для чего». Саша смотрит равнодушно. Просто не хотели замечать.

Семёныч самый «подвижный» в палате. У него сломана рука, он может передвигаться, помогает остальным лежачим больным в мелких просьбах: одному подать воды, второму подложить подушку, третьему закрыть одеялом ноги. Всё свободное время главный помощник сидит у окна. Втихаря, пока нет санитарки или врачей, курит в приоткрытое окно, наблюдает за больничным двором. Остальные четверо, в том числе и Саша, интересуются, что происходит «на воле».

— Собаки в кучу сбились, видно, свадьба, — комментирует наблюдательный сосед, — побежали гурьбой к столовой... В кочегарку уголь привезли, КамАЗ разгружается... А из-за забора Колька Митрофанов бежит, сразу видно — с бутылкой: раз, и в кочегарку. Сегодня воскресенье, опять замерзать будем.... «Скорая» на вызов пошла, опять кого-то подрезали или сердце прихватило... В наше время два основных диагноза...

Семёныч подкуривает новую «Приму» — пока нет санитарки Натальи Петровны, можно вдоволь накуриться. А как вернётся строгая женщина, тут уж лежи, не вздыхай. Петровна поблажек не даёт, в палате разрешает курить только лежачим, и то по три папироски в день. А с хитрым больным у обслуживающего персонала разговор строгий: курить можно только на лестничной площадке. Сейчас он доволен. Врач ушла за обедом. «Пока она ходит, можно десять штук высосать», — всегда говорит он и не спеша пускает дым в окно. Но сегодня пациент просчитался. Неизвестно как санитарка незаметно прошла через двор и, раздавая пищу, открыла дверь:

— Ах ты, стрелочник! Душегуб! Всех мужиков задымил! Снимай тапки, будешь лежать до завтрашнего утра, пока я смену сдам...

— Да ты что, Петровна?! Как же я буду в туалет ходить?!

— На утке будешь плавать, как Колумб. А не хочешь — клизму враз организую, чтобы на неделю хватило!

Семёныч сконфужен, больные в палате смеются. Наталья Петровна, чувствуя удавшуюся шутку, находится на высоте. Лихо раздавая по тарелкам еду из больших баков, улыбается уголками губ.

Больной, желая переменить тему разговора, вновь уставился в окно, тут же обрадованно растянул в улыбке чапаевские усы:

— Вона, смотрите! Машина какая интересная! Заграничная, иностранная, тёмно-красная! Петровна, наверно, у тебя там в перевязочной картошка жареная на плитке сгорела!

— Почему так? — Санитарка замерла с побелевшим лицом.

— Так цвет подходящий: иномарка на пожарную машину похожа...

Петровна выскочила из палаты, закричала в конец коридора:

— Зина! У нас в жаровом шкафу курица греется... Посмотри, чтобы не подгорела!

— Так ты же её сама десять минут назад выключила! — ответило больничное эхо.

Врач забежала назад в палату, посмотрела в окно:

— Ох, Сенька! Ну и чирей же ты... Так и до инфаркта довести можно! — И, уже объясняя больным: — И никакая это не «пожарка», просто легковушка. Видно, посетители к больным приехали. А что это они на территорию проехали?! Куда Люба на проходной смотрит?! Непорядок это... Вон сколько народе из машины выходит! Два парня, ребятишки, женщина, две девки молодых. Одна-то некрасивая, на курицу похожа, а вторая хороша! Телом игривая, лицом приятная, брови, как шаль у цыганки, глаза, как у Кармелиты!

— Ну, Петровна, и хватила! Тебе бы в театре... вахтёршей в гардеробе работать! А ты здесь «уток» отстреливаешь!

— Интересно, кому это такое внимание? — не обращая внимания на колкости, поинтересовалась женщина.

Игорь Красных, кудрявый, добрый парень, твёрдо ответил:

— А я знаю, к кому... — и с улыбкой посмотрел на Сашу.

— Точно, к нему! — всплеснула руками врачиха.— Видишь, как покраснел! Знать, Кармелита точно его девка, не иначе. Зачем ей ещё так на наше окно глазами зыркать? Побегу я гостей принимать. Объясню, что сейчас не приёмный час, но я их по одному пускать буду. Ты, Семёныч, тут раздачей руководи: суп наливай, макароны накладывай, котлеты по одной давай! Хлеба — сколь попросят...

— Как я, Петровна, с одной рукой наливать суп буду? — округлил глаза больной, но взволнованная санитарка его уже не слышала, зашлёпала тапочками по линолеуму в направлении лестничной площадки.

Первыми в палату забежали Коля и Вика. За ними, едва успевая, вошла Валя. Братик и сестрёнка бросились к Саше, наперебой, не слушая друг друга, стали рассказывать всё и обо всём. Валя нежно выстрелила глазами: «Как ты, Саша?» Он ласково улыбнулся в ответ: «Нормально».

Вика посчитала нужным рассказать главную, как ей казалось, важную новость. Показывая на Колю, девочка, приблизившись к уху старшего брата, рассказала «военную» тайну:

— А он твои лыжи брал, на гору ходил. И ещё свисток.

— Да я только один раз, недалеко, — стал оправдываться Коля. — На горе рябчик свистел. Я хотел попробовать приманить: подлетит он или нет.

— И как? Подлетел? — спокойно поинтересовался брат.

— Да, сразу! — Обрадовавшись, что брат не ругается за лыжи, ожил Коля и стал объяснять, как всё происходило: — Он порхнул, сел на берёзу, прямо над головой! Свистит, на меня не смотрит. Хохолок на голове топорщится, а горлышко чёрное!

— Это самец. Сейчас у них ток начинается: самец и самочка ищут друг друга, образовывают семьи, — стал объяснять Саша, а сам подумал: «Растёт брат!»

— Знаю. Весной рябчиков стрелять нельзя, они вдвоём яйца парят, — перебил тот и спокойно, вероятно, подражая брату, нахмурил брови в адрес сестрёнки: «Дома я тебе всё скажу!»

— Мамка больше не пьёт, сказала, что больше никогда пить не будет, — приблизившись к уху брата, опять зашептала Вика и начала выкладывать все новости подряд. — А дядю Толю, ну, который без глаза, похоронили. А тётя Надя, которая его жена, по улице в носках бегала. У меня в школе только одна четверка по математике, а остальные пятёрки. К нам дяденька милиционер приходил, мамке давал бумагу, письмо писать.

Коля и Вика были недолго. Убедившись, что с Сашей «полный порядок», поспешили на улицу, посидеть в машине у Коли. Им на смену пришла мама Саши, Ольга Сергеевна. Виновато опуская перед сыном глаза, женщина пыталась что-то сказать, но разговора не получалось. Перекидываясь незначительными фразами, она наконец-то взяла руку сына и, прислонившись лицом к его груди, заплакала:

— Прости, меня, сынок!

Коля Назаров и Лёша Авдеев принесли пакет со всевозможными яствами. Пока Лёша выкладывал фрукты, Коля хитро подмигнул Саше и, заслонив друга спиной от Вали, прошептал ему на ухо:

— Там, на дно тумбочки, Авдей тебе три банки с пивом поставил...

Валя услышала, сердито сдвинула брови:

— Нельзя ему, что это за безобразие?

Семёныч каким-то ухом услышав разговор, поспешил успокоить:

— Не бойся, красавица. В небольших дозах алкоголь даже полезен!

На его слова (возможно, подслушивая разговор за дверью) в палату влетела Наталья Петровна:

— Эт-то кто тут про спиртное разговоры ведёт? Ты, что ли, Семён? Я вот те налью в стакан глицерин, будешь у меня трое суток на «утку» крякать!

— Да ты что, Петровна?! Ни в одном глазу после того, как ты вчера нам по стакану спирта медицинского налила!

Присутствующие в палате дружно засмеялись. Санитарка густо покраснела, тайно от всех показала больному кулак, а сама заговорила с посетителями:

— Вы, ребята, долго Сашу не забалтывайте. Ему и так тяжело! Шутка ли, селезёнку вырезали да внутри всё заштопали! А крови сколько потерял! Рана серьёзная!

— Тётя Наташа! — взмолился Саша. — Когда это было? Три недели назад. Я уже совсем здоров!

— Не надо мне зубы заговаривать! То, что ты ещё жив остался — Валеньке спасибо скажи. А доктор велел быть на покое, не вставать, не волноваться. Так что, ребята, потом наговоритесь, когда друг ваш домой приедет. Идите! А ты, Валя, можешь еще пять минуток посидеть.

Женщина выпроводила недовольных парней, ушла сама (на обеденную курицу). На три минуты в палату заплелась неопределённая тишина. По коридору зашлёпали знакомые ноги, к больному заглянула Рита. После короткого приветствия, оценивающе осмотрев присутствующих, наконец-то увидела кудрявого, симпатичного Игоря Красных. Дальнейшее соответствовало характеру девушки. Она изменилась (внимание мгновенно обратилось только на Игоря), развеселилась, стала не в меру словоохотливой кокеткой, которая только и желает привлечь к себе внимание понравившегося ей человека. Начался сумбурный поток.

— Ах, Саша! — обращаясь к больному, но, тайно сверкая глазами в сторону Игоря, заговорила Рита. — Как без тебя все скучают! Ты просто не представляешь! Полпосёлка справляются о твоём здоровье, все привет передают. Баба Акулина, баба Проша, тётя Маша... — за пять минут Рита перечислила жителей округи. — Мамка моя тебе передала горячий поцелуй. Я не буду тебя целовать, пусть Валя целует, она тебя любит!..

Последнюю фразу девушка произнесла просто так, даже не подумав, о чём сказала, будто бросила голодным голубям горсть зерна. Её сознание пылало новой страстью: как привлечь внимание Игоря? Для влюблённых сказанные про поцелуи слова сейчас играли главную роль в отношениях. Саша замер с приоткрытым ртом, Валя густо покраснела, сначала опустила, а потом подняла взгляд, утонула в преданных глазах любимого.

Рита не заметила состояния пары, ей не до того. Обращая на себя внимание всей палаты, девушка открыто кокетничала с больными. Вот она посмотрелась в зеркальце, поправила сбившуюся причёску, надула губки, достала помаду. Все её движения, казалось, настолько важны, будто она ехала на конкурс красоты.

— Ах! — томно закатывая глаза, привлекала к себе внимание кокетка. — У Коли такая плохая машина, так трясёт, что вся прическа сбилась! Всё утро укладку делала, и на тебе! Похожа на мокрую куклу!..

— Зря вы на себя так наговариваете. По-моему, вам очень к лицу причёска, очень даже красиво, — наконец-то подал голос Игорь.

От встречного внимания Рита, кажется, штырь проглотила. Она развернула плечики, выдвинула грудь, выпрямила спину, заиграла талией, мило улыбнулась «чудотворцу», очаровательно прикрыла глаза. Девушке было очень приятно, что ее называют на «вы». Какая девушка не любит, когда ей говорят, что она хороша собой?

— Правда?! А мне казалось, что я выгляжу плохо...

Между новыми знакомыми завязался непринужденный разговор. Другие больные с интересом наблюдали за игрой слов. Саше и Вале на руку, что их на какое-то время оставили без внимания, можно вполголоса поговорить о своём. Валя медленно повернулась спиной к окружающим, закрыла собой любимого так, что оказалась с ним лицом к лицу. Тот бережно приложил руку к её волосам, стал нежно гладить вьющиеся прядки.

— Как ты?! — просто спросил он, желая показать в этом вопросе все интересующие его проблемы.

— Я? Как всегда, нормально. Дом, школа, мысли о тебе, — искренне ответила подруга, вздрагивая от каждого прикосновения ласковых рук.

— Акулина Мироновна?!

— Одна осталась. После похорон дочери уехали. Постарела сильно, лицо почернело, ноги отказывают. Всё сидит у окна, смотрит на улицу. Плачет, о тебе спрашивает. Я хожу к ней каждый день, где дров, где воды принести...

— Мать моя?

— Не пьёт с того дня, как тебя увезли.

— Надька Лузгачёва?!

— Опять по посёлку бегала. Дети пока у бабушки, но хотят в детский дом определять.

Саша на некоторое время замолчал, потом, будто невзначай, спросил о главном, наболевшем:

— Как было «там» после всего?

Валя вздрогнула, по этому движению было понятно, что ей неприятно всё вспоминать:

— Ничего не было. На следующий день, утром, я пошла с милицией. Ночью большой снег выпал, наверно, сантиметров двадцать. Как ты говоришь — перенова. Все следы завалило. Я едва нашла место (по воронам): птицы начали лицо Толику клевать... Страшно! Хорошо, что с милицией овчарка была, нож нашла. Он в снегу был, рядом, где Малыш стоял. Сначала следователь думал, что Косой Толика ножом убил, а потом тебя в спиде ткнул, но на ноже отпечатки пальцев одного Толика. Потом я вспомнила, что Косой говорил, что Толик на рог глазом ткнулся, а ты спиной на другой нож упал, что на ружье был. В общем, рассказала всё, как было.

— А Косой?! — затаив дыхание, спросил Саша. — Нашли?

— Нет. Как тебя на лыжах привёз, мне передал и исчез. Наверно, в тайгу ушёл. Вертолёт два дня над лесом летал. Все дороги неделю были перекрыты, но так никого и не поймали. Следователь говорит, что до того запутанная история, даже «списать» не на кого. Хотя все грехи падают на Косого: раз сбежал, значит, виноват.

Юноша тяжело вздохнул: неприятное, двоякое ощущение от произошедшего. Косой сам толкнул его на штык, но опять же, помог вывезти к деревне. Как расценивать его поступки?

Валя подавленно опустила глаза. Была бы возможность, рассказала любимому, кто есть тот помощник на деле для неё. Но нельзя. Хотя не исключено, что в будущем парень узнает правду. А пока не время. Главное, что он остался жив, несмотря на все прогнозы докторов. Может, лучше вспомнить, как она требовательно настояла поехать с ним в больницу, так как знала: у неё та же группа крови, что и у Саши. Тогда, когда она бежала из тайги домой, предвидела, чем сможет помочь. Это спасло ему жизнь. Теперь в его жилах течёт кровь любимой. Это — как единение двух сердец, слияние родных душ, соединение двух тел в одно целое.

Девушка молчит о том, что было, Саша не напоминает. Зачем слова, когда говорят чувства? Своё состояние можно передать нежным прикосновением ладоней, преданным взглядом, взволнованным дыханием. Каким бы долгим оно ни было, влюблённым хочется, чтобы оно длилось как можно дольше.

Валя вдруг вздрогнула, о чём-то вспомнила. Быстро отобрав у парня свои руки, она проворно достала из сумочки жёлтый пакет:

— Вот, чуть не забыла! Я привезла фотографии. Представляешь, они всё время были в кармане куртки, пока я ходила на Осиновую гору. Потом бежала в посёлок, везла тебя на лыжах, ехала с тобой в «скорой помощи», была здесь, в больнице. А когда вернулась домой, вдруг вспомнила о них! Думала, что потеряла: левый карман, в котором лежали фотки, плоский, а застёжка сломанная. Из него всегда всё терялось. Этот карман у меня всегда пустой был, я в нём даже рукавичку не оставляла. А тогда впопыхах сунула, забыла...

На мгновение, стараясь уделить моменту особое внимание, подруга замолчала, а заговорила лишь тогда, когда Саша спросил, что было дальше.

— Ни одна фотография не потерялась! — уверенно подтвердила Валя, передавая в его руки пакет.

Бережно, может так, как он прикасался к Валиным рукам, Саша взял снимки. Его сосредоточенное лицо озарила улыбка. Сознание погрузилось в недавние события. От волнений на щеках появился розовый румянец. И не было для него в эти минуты ничего приятнее, чем смотреть на искренние лица любимых людей, единомышленников.

На одной из фотографий слегка сгорбленная фигура седобородого Еремея Силантьевича. В его глазах добрые искры. Открытое лицо старожила до конца своих дней осталось таким же весёлым и приветливым. Рядом, справа, улыбающаяся

Валя протягивает лопоухой маралушке Соне кусочек хлеба. Слева, на некотором расстоянии, сзади, вскинула изящную шею грациозная Ланка. А вдалеке, из густой подсады пихтача выглядывает гордая, рогатая голова отца семейства маралов — сильного, великолепного Малыша. Кажется, что в этой фотографии существует сила духа, от которого на всю оставшуюся жизнь остаются только светлые минуты воспоминаний. А что может быть для человеческой памяти лучше?

«На посошок»

Несмотря на почтенный возраст, бабушка Проша из магазина бежала так, что только пятки свистели. Волнующую новость, как эхо выстрела, надо как можно скорее передать всем, кто её не слышал. «А кто её не слышал?» — седовласую простушку в пот бросило, может быть, она и зря торопится. «Нет! — вспомнила, обрадовалась Проша. — Кума ещё в магазин не ходила! Знать, многое упустила!»

Дальше старушка полетела как на крыльях. Собаки за ней гурьбой, кидались в драку, когда из сумки пряники да конфетки падали. А Проша не замечает: скорее бы заговорить, а то язык набух — мочи нет удержать.

Вот наконец-то она вбежала в избу к Марии, задыхаясь, хватила ковш кваса, бухнулась на лавку, заговорщически понизила голос:

— Сидишь тут, ничего не знаешь?!

— Ну?! — Баба Маша, по-совиному округлив глаза, закрестилась под образами, думала, что к снохе трактор в дом заехал.

— Дык ведь к Машкелейке милиция приезжала!

— Ишь ты... Ну и што? К ней кажон месяц приезжают, так что теперь, всех куриц на праздник зарубить?

— Да не поняла ты. По заявлению от ейной руки.

— Эх ты! Вона как... Ну, не томи опару грудью.

Бабушка Проша, наконец-то приняв всё внимание на себя, осанилась, подперла руки в бока, начала говорить так, будто все события видела своими глазами:

— Так вот. Написала, значит, Машкалейка заявление, дескать, Мишка Лопухов к ней в дом приходил, угрожал ножом да канистру со спиртом упёр.

— Как так?!

— А дело было так. Пришёл Мишка к ней за шмурдяком с товарищем. Налей, говорит, бутыль. Та ни сном, ни духом, за деньги, значит, налила полторашку. А он из этой бутыли наливает ей в стакан: «Пей, тётка Машка, посмотрим, чем ты нас травишь!» Она вроде как на попятную. А Мишка в тюрьме сидел, достал нож, в стол воткнул, опять стакан суёт. Испугалась баба, выпила. А он ей второй наливает. Она и второй выпила. Он ей третий. Ну, третий она не осилила, свалилась пьяная на пол. Посмеялся Мишка с товарищем: хороший спирт, видим, что пить можно. И ушли. Только с собой канистру двухведёрную прихватили. Машкалейка до вечера по полу ползала, мычала, пока мужик не пришёл. А как пришёл, ещё ремнём отстегал за то, что напилась. На следующий день она заявление-то и написала. Приехали, значит, страховые свидетели в жёлтенькой кибитке: «Что такое?» Она им рассказала. «Свидетели есть?» — «Нет». — «А в чем тогда дело? Раз никто ничего не видел, побоев нет, дело не доказуемо. А вот за то, что вы, гражданочка, спирт нелегально продаёте да уже не впервой попадаетесь, возьмите «квиточек» на оплату «алиментов». И... прописали штраф на три тысячи рублей!

— Ну!.. И что теперь?

— Машкалейка сказала, что спирт боле продавать не будет!

Оглавление

Владимир Топилин Когда цветут эдельвейсы

СЕМЬ ЗАБЫТЫХ ПЕРЕВАЛОВ

Пять минут до смерти

Стаи «белых мух»

Старожил Осинового хребта

Тяжёлый день

Тусовка

Жизнь, как она есть

Семь забытых перевалов

Тайна червового короля

Байка деда Еремея

Надломленная ветка черёмухи

Пламя угасающей свечи

Сундук деда Еремея

«Красный галстук» для Малыша

Чистые шаги переновы

«На посошок» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg