«Мелодия во мне»

Мелодия во мне (fb2) - Мелодия во мне [litres] (пер. Зинаида Яковлевна Красневская) 2228K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элисон Винн Скотч

Элисон Винн Скотч Мелодия во мне

© Красневская З., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Посвящается Кэму и Амелии, которые сделали мою жизнь похожей на песню.

Пообещай, что ты никогда не забудешь меня, потому что, если я буду думать, что ты меня забудешь, я никогда не уйду.

Алан Александр Милн

Любимые мелодии Нелл Слэттери

1. «Have a little fath in me» – Джо Кокер

2. «Sweet Child O’ Mine» – песня хард-рок-группы Guns N’ Roses

3. «Running on Empty» – Джексон Браун

4. «Every Breath You Take» – рок-группа The Police

5. «Eleanor Rigby» – The Beatles

6. «You Can’t Always Get What You Want» – The Rolling Stones

7. «Don’t Stop Believing» – рок-группа Journey

8. «There Is a Light That Never Goes Out» – рок-группа The Smiths

9. «Let the River Run» – Карли Саймон

10. «Into the Mystic» – Ван Моррисон

11. «Ramble On» – рок-группа Led Zeppelin

12. «Forever Young» – Боб Дилан

Глава первая

Б-и-и-п… б-и-и-п… б-и-и-п… б-и-и-п…б-и-и-п…

Веки словно налиты свинцом. Противный звук буквально вонзается в череп. Дышать трудно. Такое чувство, будто кто-то высыпал мне в легкие полную песочницу, а потом взял и перемолол весь песок на блендере. Я пытаюсь вдохнуть и слышу, как из груди вырывается свист, похожий на собачий лай.

Б-и-и-п… б-и-и-п… б-и-и-п… б-и-и-п… б-и-и-п…

Да это же будильник, наконец доходит до меня. Ну да! Звонит мой будильник. Я с трудом приоткрываю один глаз. Потом пытаюсь проделать то же самое со вторым. Поначалу он категорически отказывается повиноваться, но все же через какое-то время веки с трудом разлепляются, попутно стряхивая с ресниц засохшую грязь, уже успевшую превратиться в корку. Я пытаюсь повернуть голову. Куда запропастился этот чертов будильник? Надо немедленно отключить его! Но, к своему удивлению, обнаруживаю, что не могу пошевелить шеей, потому что она закована в какие-то скобы, а сама я лежу, обложенная со всех сторон подушками, которые поддерживают меня и не дают упасть.

Что со мной? Где я? Усилием воли заставляю себя оглядеться. Каждой вдох-выдох дается с огромным трудом. Воздух вырывается из груди с таким клокотом, что перекрывает дребезжание будильника.

В углу комнаты нерешительно мнется какой-то высокий мужчина. Плечи у него слегка опущены, как у бывшего футболиста. Рядом с ним женщина с изможденным лицом, испещренным глубокими морщинами, в которых утонули ее глаза. По всему видно, что оба они вымотаны сверх всякой меры, можно сказать, совсем без сил. Каштановые волосы мужчины упрятаны под бейсболку, из-под козырька которой выглядывает давно не бритое лицо. Светло-бежевая майка с какой-то шутливой надписью на груди перепачкана пятнами кофе, на измятых джинсах виднеются следы кетчупа. У женщины вид не лучше. Видавшее виды цветастое платье с преобладанием алого, которое вполне можно принять за халат или ночнушку, кудрявые волосы собраны на затылке в нелепый узел, что делает ее похожей на какой-то диковинный гриб.

– С чего вы взяли, что она была беременна? – слышу я шепот мужчины. Я хочу приподняться, чтобы получше расслышать, о чем они говорят. Расслышать и понять… Но чувствую, что не могу и пошевелиться. Все тело болит. Я ранена? Или что-то другое?

– А разве ты не знаешь? – тоже шепотом отвечает ему женщина.

– Чего не знаю? – Мужчина опускается на подлокотник кресла, стоящего рядом с ним.

Женщина принимается медленно растирать ему спину, бездумно пялясь долгим взглядом в окно, за которым открывается унылый пейзаж: сплошная вереница закопченных черепичных крыш. И во взгляде ее такая мука и боль, что кажется, еще немного, и женщина не выдержит и рухнет под тяжестью свалившегося на нее горя.

Я пытаюсь издать нечто похожее на стон, привлечь их внимание к себе, показать, что я слышу их, вижу, но во рту пересохло, а язык отказывается повиноваться мне.

– Пойду принесу кофе! – говорит мужчина, поднимаясь с кресла.

Посмотри на меня! Посмотри на меня! – мысленно молю я и чувствую, как усиливается звон будильника. Б-и-и-п… б-и-и-п… б-и-и-п… б-и-и-п… б-и-и-п…

И наконец он бросает взгляд в мою сторону.

– О господи! Нелл! Кажется, она пришла в себя!

Мужчина бросается ко мне и хватает за руку.

Я молча киваю в ответ. Или это мне только кажется, что я киваю.

Уже в следующее мгновение женщина оказывается рядом и в ту же минуту поворачивает голову в сторону открытой двери и кричит громко-громко:

– Она очнулась! Срочно пошлите за доктором Мэчт!

Потом женщина снова поворачивается ко мне, и я вижу, что она плачет. Плачет и осторожно гладит мой лоб.

– О боже! Слава богу, Нелл! Ты пришла в себя!

Но я не понимаю, что означают ее слова. И кто эта женщина? Я ее не знаю! Возле кровати в ногах возникает фигура крепкого мужчины. Он принимается неспешно изучать мою медицинскую карту, висящую на спинке кровати, потом начинает манипулировать какими-то приборами, внимательно считывает циферки, вслушивается в непрекращающееся пиканье. Но вот он сдвигает свои очки на кончик носа и правой рукой слегка приглаживает волосы, уже совсем седые на висках, но все равно шевелюра густая и пышная. Потом он молча отодвигает мужчину и женщину в сторону, словно это какие-то неодушевленные предметы, и устремляет свой взор на меня.

– Нелл! Меня зовут доктор Мэчт! Мы счастливы, что вы с нами. Вы знаете, где находитесь?

Я молчу. Тогда он повторяет свой вопрос.

– Нелл! С вами произошел несчастный случай. Догадываетесь, где сейчас находитесь? – Он резко вскидывает руку в воздух и поворачивает голову в сторону посетителей. – Так! Всех посторонних прошу немедленно покинуть палату. Здесь разрешается находиться только медперсоналу.

Мужчина и женщина неподвижно застывают на месте.

– Ну же! – командует он нетерпеливо. Зрители нехотя покидают комнату, просачиваясь через дверь, словно медленно стекающая в раковине вода. Остаются лишь несколько шушукающих между собой медсестер, доктор Мэчт и та пара, мужчина и женщина.

– Нелл! – Он осторожно усаживается на край кровати. – Нелл! Вы попали в авиационную катастрофу. Помните что-нибудь из того, что с вами случилось?

Мои глаза округляются от ужаса. Я чувствую, как больно впиваются зубы в нижнюю губу. Помню ли я что-нибудь? Самолет? Какой самолет? Как я туда попала? Нет-нет! Это было не со мной! Авиационная катастрофа? Но я же ничего не помню! Разве можно забыть такое? Конечно же, невозможно! Значит, это была не я!

– Ничего! – с трудом шепчу я, чувствуя, как струя воздуха душит меня. – Я не помню никакой авиационной катастрофы.

Пожилая женщина, похожая на гриб, подходит ко мне с чашкой, в которую вставлена соломинка. Вставляет соломинку мне в рот и кивком головы подбадривает, чтобы я зажала соломинку зубами. Наконец я справляюсь с этим и делаю глоток. Боже! Какое наслаждение! Воистину манна небесная! Вода вливается в меня, и я буквально физически ощущаю ее живительную прохладу, которая заполняет мою гортань. Потом вода медленно перетекает в желудок, размягчая залежи песка, невесть откуда взявшегося там.

– О’кей! Пока все нормально! – Доктор Мэчт поворачивается к высокому мужчине и его спутнице. – Мы ожидали именно такую реакцию. Повторяю: пока все в норме. – Потом он снова обращается ко мне: – А что вы вообще помните из своей прошлой жизни? Попытайтесь вспомнить хоть что-то! Ну же! Расскажите мне о себе! Что помните…

Я отрицательно мотаю головой, насколько мне позволяют скобы, которыми перехвачена шея.

Доктор кивком головы приглашает мужчину подойти поближе к кровати. Мужчина подходит, бережно гладит пальцами мои спутанные волосы и тут же начинает плакать. Он рыдает безмолвно, но я вижу, как рыдания сотрясают все его тело.

– Успокойся, Питер! – обращается к нему женщина. – Все будет хорошо! Вот увидишь!

Мужчина молча кивает в ответ и громко всхлипывает. Такой звук, будто это дельфин зовет кого-то на помощь. Мужчина делает еще одну безуспешную попытку успокоиться и побороть приступ рыданий. Но глаза его, ввалившиеся, красные, по-прежнему залиты слезами. По всему видно, что он никак не может справиться со своими эмоциями. Более того, он даже не знает, как и с чего следует начинать.

– Взгляните на этого человека! – Командует мне доктор и тычет пальцем в Питера. – Вы знаете, кто это?

Я слегка прищуриваюсь и сверлю мужчину взглядом, пытаясь вспомнить. Ощупываю глазами его мускулистую грудь, разглядываю пряди волос, выбившиеся из-под козырька бейсболки, потом принимаюсь изучать вены на руках, которые, изгибаясь и переплетаясь, сбегают вниз и прячутся в его ладонях. Что-то в его облике, в его привлекательной наружности, смутно знакомое, родное, что-то такое, что мгновенно отзывается в моем сознании каким-то неясным импульсом. Но почему? И кто этот красивый мужчина? Какое место он занимает в моей жизни?

Медсестра молча протягивает доктору Мэчту зеркальце, и он так же молча подносит его ко мне. Я вижу, как расширяются зрачки моих глаз под впечатлением от увиденного. Неужели это я? Да, это точно я. Собственно, я и не рассчитывала увидеть что-то стоящее. Впрочем, я ведь и не помню, как выглядела раньше, где именно разбросаны веснушки на моем лице, какой у меня изгиб губ. Вместо этого я вижу багрово-синий рубец, похожий по цвету на марочный порто, который тянется, начиная от левого виска, превращаясь в такой же багровый синяк под глазом, и дальше до самых губ. Верхняя губа – сплошное месиво, я на мгновение касаюсь ее языком и тут же чувствую острую боль. Глядя на грязные, сальные пряди сбившихся волос, трудно признать во мне блондинку, обладательницу роскошных светло-русых кудрей. Скорее уж шатенка! Волосы разделены пробором на две части и обрамляют мое безжизненно восковое лицо.

– Вдруг это поможет, – негромко роняет доктор Мэчт.

Чему поможет? Лихорадочно соображаю я. Мне хочется спросить его об этом вслух. Но я лишь продолжаю пялиться на собственное отражение в зеркальце до тех пор, пока оно не начинает двоиться. Пытаюсь свести воедино то, что я вижу в зеркале, с тем, какой я была раньше. Пытаюсь, но у меня ничего не получается. Я старательно напрягаю память. Надо же хоть что-то вспомнить… Но это противное пиканье… Снова этот звук буравит мне уши. На сей раз он гораздо громче, совсем какой-то шальной… сливающийся в один сплошной вой.

Б-и-и-п-б-и-и-п-б-и-и-п-б-и-и-п-б-и-и-п-б-и-и-п-б-и-и-п.

Вспоминай же, ради всех святых! Вспоминай!

Сознание ускользает от меня. Я буквально чувствую, как оно ускользает, как пульсирует кровь в висках, как стекленеют глаза. Дыхание становится коротким и прерывистым, бурно вздымается и опускается грудная клетка. И боль… страшная головная боль, такая нестерпимая, что, кажется, лучше умереть.

Питер обхватывает своими громадными ручищами мое лицо, словно понуждая оставаться в сознании, не погружаться снова в пучину мрака и неизвестности.

– Нет! – тихо шепчу я уже из последних сил. – Простите меня! Но нет! Я ничего не помню.

– Я – твой муж! – почти кричит он мне в ответ, но его голос отдается лишь слабым эхом, долетающим до моего слуха откуда-то издалека. Из очень дальнего далека. И это последнее, что я осознаю, прежде чем снова погрузиться в небытие. И сразу же меня накрывает тишина.

* * *

Когда я снова прихожу в себя, уже во второй раз, то вижу, что женщина-гриб сидит на стуле рядом с моей кроватью. Она спит. Пиканье уже не такое безумно быстрое. Оно негромко повторяет каждый удар моего сердца, почти незаметно для слуха. Конечно, сердце стучит, и этот стук отдается тем же противным звуком. Но я уже воспринимаю его как фоновый шум. Вроде как такое местечко на теле, куда тебя все время шпынял когда-то братец, вот ты и перестала обращать внимание на то, что там болит.

В углу работает телевизор, звук слегка приглушен, видно, чтобы не потревожить меня. Но оставленной громкости вполне достаточно, чтобы понять, о чем там вещают.

Идет какая-то новостная программа. В нижней части экрана бегущей строкой сообщаются последние новости. Какой-то парень маячит на фоне госпиталя. Слышится сирена кареты «Скорой помощи». Но репортер даже не реагирует на этот вой: либо не слышит, либо слишком возбужден, чтобы обращать внимание на посторонние звуки. Он продолжает тараторить скороговоркой.

– Как уже сообщалось сегодня утром, Нелл Слэттери, одна из двух выживших пассажиров в авиакатастрофе самолета, следовавшего рейсом 1715, вышла из комы. Как мы ранее рассказывали нашим телезрителям, спасатели обнаружили миссис Слэттери примерно в двухстах ярдах от места падения самолета. Она сидела в своем кресле и была пристегнута ремнями, а рядом с ней находился второй уцелевший пассажир – актер Андерсон Кэрролл. По словам специалистов, ведущих расследование причин катастрофы, вполне возможно, этих двух пассажиров вынесло из салона взрывной волной вместе с сиденьями за несколько мгновений до того, как самолет коснулся земли, или в самые первые секунды столкновения с землей. На теле миссис Слэттери практически нет серьезных ушибов или ран, а вот голова… тяжелейшая контузия… сильнейшее сотрясение мозга… До сегодняшнего утра медики категорически отказывались делать какие-либо прогнозы насчет состояния здоровья своей пациентки. Но сегодня утром больная вышла из комы, и, по словам лечащих врачей, это просто грандиозная новость.

– Я рад засвидетельствовать, что новость действительно превосходная! Пациентка очнулась! Это правда! – Я узнаю голос доктора Мэчта и тут же вижу его на экране. Он стоит на некотором возвышении, в окружении плотного кольца репортеров. Непрестанно следуют вспышки фото- и телекамер, прямо в лицо ему тычут множество микрофонов. – Да! Нелл Слэттери пришла в себя и оставалась в сознании несколько минут. Разумеется, законы врачебной этики не позволяют мне рассказывать вам в подробностях, как все это было. Но я счастлив повторить еще раз: наша больная очнулась, пришла в себя. Это замечательно! Мы и дальше будем постоянно держать вас в курсе того, как будет протекать ее реабилитация.

Ее – это значит моя. Нелл Слэттери! Мое имя? Я мысленно повторяю его несколько раз. А что? Звучит вполне привычно. Получается, что меня зовут Нелл Слэттери. Я снова напрягаю память, пытаясь вспомнить хоть какие-то подробности авиакатастрофы. Это же надо, чтобы меня вынесло, вытолкнуло прочь из огненного шара, в который, судя по всему, превратился взорванный самолет. Какой же силой должно обладать земное притяжение, чтобы побороть это пламя и спасти меня от неминуемой гибели. Невероятно! Пытаюсь вспомнить, но ничего не получается. В голове одна пустота. Полный провал в памяти.

Я снова поворачиваю голову к экрану.

– Вы уже, наверное, в курсе того, – продолжает трещать репортер, – что история чудесного спасения миссис Слэттери и мистера Кэрролла буквально потрясла всю страну. А уж новость о том, что пациентка пришла в себя, вызвала самый настоящий взрыв энтузиазма в госпитале. Не сомневаюсь, это известие тоже взволнует всех наших телезрителей.

– Невероятно! Не могу поверить! Это сам Господь явил нам такое чудо! – кричит какая-то женщина прямо в камеру. – Господи! Благослови эту молодую женщину и Андерсона Кэрролла! Их чудесное спасение укрепляет нашу веру в Бога.

– Именно так! – соглашается с женщиной репортер. – Эти же самые слова сегодня повторяет вся страна. Воистину, сегодня – день надежды, день нашего благодарения и день, когда кажется возможным все, даже самое невероятное. Нелл Слэттери, которую спасатели обнаружили неделю тому назад среди сельскохозяйственных угодий штата Айова, одна из двух пассажиров, чудом выживших после страшной авиакатастрофы рейса 1715, унесшей жизни ста пятидесяти двух человек, сегодня пришла в сознание. Будем и дальше держать вас в курсе того, как протекает процесс ее восстановления. С вами был Джейми Рэардон, который счастлив лично засвидетельствовать чудо, произошедшее сегодня. Прощаюсь до следующего сеанса связи, который состоится, как только мы получим свежие новости.

Кивок головой с экрана – знак того, что надо переключаться на телестудию. Жаль, что он уже закончил. Пусть бы еще остался… Хоть на немного. Что-то в его лице есть успокаивающее… и то, как он излагает факты… никакой официальщины. В общем-то рассказывает страшные вещи, быть может, самые страшные из того, что случались в моей жизни, но вот поди ж ты! Мне почему-то совсем не страшно.

Джейми Рэардон, Джейми, Джейми Рэардон! Почему ты не слышишь их? Какая-то мелодия вклинивается в мое сознание, нагромождение нот, незатейливая песенка, не более того. Ее напев готов уже вот-вот сорваться с моих губ. Я буквально чувствую, как вибрирует мотив у меня в горле. Еще немного, и я рассмеюсь от удивления. Надо же! Я хочу петь!

Женщина пошевелилась на стуле и тут же вперила в меня свой взгляд, даже не протерев сонные глаза.

– Нелл! – Она бросается ко мне, ее грудь накрывает меня, словно одеяло, я слышу слабый запах меда, которым пахнет ее мыло. Пока в голове никаких ассоциаций: полнейший туман, лишь отдельные проблески чего-то полузабытого, смутные, зыбкие, но от них делается почему-то тепло и покойно. – Я – твоя мама, Нелл! – восклицает женщина, отрываясь от меня. И я слышу, как позвякивают золотые браслеты на ее руках. Она нежно касается руками моего лица, гладит по щекам. У нее мягкие и ласковые руки. И внезапно она повторяет вслух мелодию, которую я только что сочинила.

Мы улыбаемся друг другу.

– Ты всегда так делала, когда была маленькой. По любому поводу тут же сочиняла песенку. Обо всем на свете. А иногда ты даже милостиво позволяла мне попеть вместе с тобой. Чтобы, так сказать, гармонизировать мелодию в дуэте.

– Как жаль! Но я ничего не помню… прости…

Улыбка сбегает с моего лица, голос срывается. Но женщина лишь прикладывает палец к губам.

– Ш-ш-ш-ш-ш… Не плачь, моя радость. Тебе не за что просить у меня прощения. Ты жива! Ты здесь, со мной! Я так благодарна судьбе за все! Поэтому ни о чем не печалься.

– Тут новости показывали… Это правда? – Я киваю в сторону телевизора.

– Давай пока не будем об этом! Эти новости… они все такие печальные.

– Но это правда, да? Все эти люди погибли?

Женщина вздыхает и нервно сплетает пальцы рук.

– Да. Это правда. Ваш самолет следовал рейсом из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Спустя два часа после начала полета самолет рухнул на землю. – Лицо женщины моментально становится белым. – Пока еще не установлена причина, по которой случилось крушение. – Она нетерпеливо взмахивает рукой. И я снова слышу мелодичный перезвон ее браслетов. – Давай-ка я лучше попытаюсь рассказать тебе кое-что о твоем прошлом. Вдруг это поможет тебе вспомнить все остальное. Ты работаешь в художественной галерее. Тебе тридцать два года. Ты живешь в Нью-Йорке. – Женщина на мгновение умолкает. – Ну что? Вспомнила что-нибудь?

Я отрицательно мотаю головой.

– А Питер? Он мой муж?

Я сосредоточенно хмурю лоб, стараюсь представить себе тот мир, в котором этот мужчина находится рядом со мной. Ничего не получается! И, что еще страшнее, я не чувствую никакой близости с ним. Неужели он мой муж? Я погружаюсь в размышления. Он и я?

– Все! Хватит на сегодня умственных упражнений! – Мама решительным движением натягивает мне на грудь простыню до самого подбородка, словно я маленькая девочка. Потом наклоняется, целует в лоб, и я слышу, как она тихонько напевает тот же мотив, словно пытаясь успокоить меня. Будто эта мелодия есть тот бальзам, который прольется на мою душу и исцелит ее. – На сегодня хватит и того, что есть. У нас впереди много времени, чтобы потихоньку вспомнить все. Будем вместе оглядываться в наше прошлое и вспоминать. И постепенно ты получишь ответы на все свои вопросы.

Да, получу! Мысленно соглашаюсь я. Мы будем вместе вспоминать мое прошлое. И тогда, возможно, в один прекрасный день я вспомню все и смогу начать жизнь сначала.

Глава вторая

Сестра поправляет одну из трубочек капельницы, подсоединенной к моей руке, я открываю полусонные глаза. Мамы в палате нет, но ее присутствие все равно ощущается. На стенах развешаны многочисленные фотографии, на прикроватной тумбочке кипа фотоальбомов. По всей вероятности, в них заключено все мое прошлое. Они должны напомнить мне о том, кем я была до того ужасного мгновения, как меня выбросило вместе с креслом из объятого пламенем самолета и я очутилась на каком-то кукурузном поле, после чего впала в кому.

– Доброе утро, Нелл. Как себя чувствуете? – интересуется у меня медсестра.

– Разбитая вся какая-то. Пить очень хочу. И миллион вопросов.

Сестра улыбается и подает мне специальную кружку для питья с узеньким горлышком.

– Мы отправили вашу маму в отель. Надо же ей хоть немного поспать. Но она скоро приедет. А это все она оставила для вас по рекомендации доктора. Я сейчас позову его. Пожалуй, он сумеет ответить хотя бы на некоторые из ваших вопросов.

Сестра кладет один из альбомов прямо передо мной и уходит.

Я остаюсь в палате одна. Одна, совсем одна, наедине с чужой жизнью, которая когда-то была моей.

Открываю альбом на первой странице. На меня смотрят смеющиеся веселые лица. Мужчина, тот, который мой муж Питер, рядом я. Где же это нас сняли? Судя по всему, на океанском побережье. Голубая гладь на заднем плане отливает на солнце стеклом. У мужа на лоб сдвинуты защитные очки аквалангиста, я – в алом бикини, с облупленным от загара носом. Медленно листаю страницу за страницей. Все фотографии сливаются в одну: какие-то незнакомые лица, дружеские компании, вскинутые вверх кружки с пивом, фужеры с коктейлем «Маргарита» за стойкой бара, пляж, просторные ухоженные апартаменты, и все – чужое. Ни одна из фотографий не вызывает во мне ни малейших воспоминаний. Женщины на фотографиях все как на подбор хорошенькие, но в принципе ничего особенного. Большинство – в темных джинсах и светлых майках с весьма скромными вырезами. Мужчины еще пока в приемлемой форме, без излишних накоплений жира в области живота, и лысины ни у кого не просматриваются. Судя по снимкам, моя прошлая жизнь была вполне респектабельной: все весьма солидно и достойно. Беда лишь в том, что я ничего не помню, а потому не могу признать эту жизнь своею. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь переключить ход своих мыслей на что-то другое. Ведь я же самое настоящее ходячее чудо. Еще бы! Спрыгнуть с небес и остаться целой и почти невредимой. Уже одно то, что я лежу здесь и пытаюсь понять, что за люди запечатлены на принесенных фотографиях, есть самое настоящее чудо. Я осталась в живых, и это главное… пока… Я устало откидываю голову на подушку. Но кто я? Галерист? Искусствовед? Известная женщина, твердо стоящая обеими ногами на земле, которой все восхищаются, которой завидуют? Которая заседает во всяких благотворительных комитетах, помогает, обучает, возиться в семейных центрах «Инна-сити кидс» с подростками, проявившими хотя бы крохи способностей к рисованию и живописи? Кажется, да, все это про меня. Звучит вполне логично. Получается, что моя прошлая жизнь была просто фантастически интересной и насыщенной.

Кто-то негромко покашливает у дверей. Я открываю глаза и бросаю взгляд на дверь. Какой-то парень с копной золотистых кудрей на голове, такой прикольный чел, выражаясь молодежным сленгом, такого хулиганистого типа и явно из числа золотой молодежи. Но он сидит в инвалидной коляске и терпеливо дожидается, пока я замечу его. Присматриваюсь повнимательнее: какой-то он весь сморщенный, бледный, но черты лица красивые, особенно скулы. Встретишь такого на улице и невольно оглянешься, и не раз, пожалуй. Я чувствую, что краснею под его цепким взглядом. Или это его красота на меня так подействовала?

– Простите меня, Нелл, за вторжение. Я к вам буквально на одну секунду. Можно?

Я молча киваю, не в силах побороть свое смущение. Медсестра подкатывает его коляску прямо к моей постели.

– Спасибо, Алиса! Назад я сам как-нибудь доберусь.

– Нажмите на кнопку вызова, когда захотите вернуться к себе. И я тотчас же прибегу! – роняет девушка на ходу, даже не поворачивая головы в нашу сторону. И добавляет игривым тоном: – Явлюсь по первому же зову!

А она явно кокетничает с ним, недоуменно соображаю я. Но зачем? Почему она флиртует с этим парнем?

– Как я понимаю, вы меня не помните? – спрашивает он осторожно.

– К сожалению, нет! Не помню.

– Все нормально! Все в порядке! – Парень небрежно взмахивает рукой, и я вижу татуировку на внутренней части запястья. Несколько необычно… изможденная худая фигура, какой-то застиранный больничный халат, инвалидная коляска и… татуировка. – Я просил врачей, чтобы мне позволили навестить вас после того, как вы очнетесь. Невероятно! Но уже прошла целая неделя с того… как это все случилось. – У него срывается голос, и он сконфуженно умолкает. – Меня зовут Андерсон Кэрролл. Хотя вы не помните меня, хочу сказать вам, что это именно вы спасли мне жизнь.

– Простите, я что сделала? – Я сосредоточенно хмурю лоб, напрягаю изо всех сил мозги, пытаясь что-то вспомнить. Тщетно! Такое впечатление, что мои «серые клеточки» полностью атрофировались, потому что ими не пользовались бог знает сколько лет. Словом, чистый лист бумаги…

– Мы с вами сидели рядом в самолете. Видите ли, я… ну да! Я немного перебрал со спиртным. Со мной такое бывает иногда, особенно в полете. Вот и на этот раз выпил слишком много водки с тоником и как-то сразу отключился. Когда начались неполадки на борту, вы меня разбудили, пристегнули к креслу ремнями, велели опустить голову и свернуться калачиком, чтобы хоть как-то уберечься и не видеть того, что будет потом. – Он отрывисто роняет слова, слегка гнусавя, будто у него заложен нос. – Послушайте! Я до сих пор не понимаю, что нас спасло. Но мы с вами – единственные, кто уцелел. Одно я знаю точно: своим спасением я обязан вам. Если бы вы не пристегнули меня ремнями к креслу, то ошметки моего тела разлетелись бы в радиусе десяти миль от места крушения, не меньше. Да! Вы спасли меня! Иначе и не скажешь!

Какое-то время я молча созерцаю его, пытаясь обдумать услышанное. Мысли в голове путаются. Но, кажется, я правильно расслышала этого человека. Он сказал, что я спасла его. Получается, что в том кромешном аду я повела себя по-геройски и кто-то даже обязан мне своей жизнью.

– Рада познакомиться с вами.

Я осторожно касаюсь языком воспаленной верхней губы, потом умолкаю, собираясь с мыслями.

– Расскажите мне, пожалуйста, как я все это проделала. И прошу вас, не волнуйтесь вы так!

Нечто отдаленно похожее на волну удовлетворения прокатилось по моему телу. Оказывается, я все еще могу, могу успокаивать людей. Значит, мне и раньше приходилось принимать какие-то решения, за кого-то отвечать… Наверняка приходилось! Хоть что-то нового я о самой себе узнала. Пока только это.

– Вы все время разговаривали со мной… и держали меня за руку… Говорили, что нужно думать о чем угодно, но только не о том, что творится вокруг. И тогда мы стали вспоминать наши любимые песни, мелодии, стихи… Вокруг творилось нечто невообразимое… Хаос… но…

Парень снова умолк. Потом продолжил после короткой паузы:

– Да, вокруг царил хаос. Крики людей, вспышки, запах дыма и гари… Словом, тихий ужас! Не знаю, как вам это удалось, но вам это удалось! Потому что только благодаря вам я не сошел с ума.

– А кого я назвала в числе своих любимых исполнителей?

– Простите, что?

– Я спрашиваю, какую группу я назвала своей самой любимой?

– Ах, это! – Он склоняет голову набок и задумывается. – Если честно, то не припоминаю, чтобы мы называли конкретные имена. Впрочем, я вообще мало что помню.

– Если честно, то я тоже! – слабо пошутила я, сама удивляясь тому, что еще могу шутить.

– Вы у нас сегодня знаменитость номер один.

Кэрролл кивает на глянцевый журнал, лежащий у него на коленях. На обложке мы с ним: он – веселый, жизнерадостный, красивый, пышущий здоровьем. Одним словом, само совершенство. Говорю же, встретишь такого красавца на улице и непременно оглянешься, и не раз! Актер крепко обнимает за талию какую-то сногсшибательную красотку с внешностью фотомодели. Парочку сфотографировали на выходе из ночного клуба. А вот и я! Темно-синий кардиган, серьги с жемчугом. Выгляжу я так, как может выглядеть особа, никогда в жизни не переступавшая порог ни одного ночного клуба. Куда мне до этой светской прелестницы? Никакого сравнения! Нет, нет и еще раз нет! Это не я! Я ведь герой, всегда готова в огонь и в воду…

Чуть ниже огромными буквами набран заголовок: «История чудесного спасения».

– Не самые удачные фотографии они выбрали! – торопливо, словно оправдываясь, роняет Кэрролл, заметив, как я слегка скривила рот, будто только что надкусила кислый апельсин. – Я сам терпеть не могу подобные снимки. Наверняка отыскали первые попавшиеся в Интернете.

– Здесь у меня такое унылое выражение лица, будто я за всю свою жизнь ни разу не улыбнулась.

Андерсон смеется, и я тоже смеюсь. А почему бы мне и не посмеяться над собой?

– Вообще-то я имел в виду только себя и свою фотку, – морально поддерживает меня собеседник. – Одним словом, хочу повторить еще раз: я перед вами в неоплатном долгу. Так сказать, должник на всю оставшуюся жизнь! Честное слово! А потому готов выполнить любое ваше желание… Если вам вдруг понадобиться какая-то помощь, я всегда к вашим услугам.

Я чувствую, как где-то в основании черепа возникает головная боль, которая тут же растекается по всему телу. Я непроизвольно кривлюсь от этого приступа боли, и парень мгновенно улавливает мое состояние.

Его рука тянется к кнопке вызова.

– А вас самого сильно помяло в этой переделке? – спрашиваю я у него, не желая отпускать от себя так сразу. Не хочу снова погружаться в пучину боли. Да, я устала, это правда. Но общество этого человека мне странным образом приятно. Я чувствую себя рядом с ним комфортно, раскрепощенно. В его поведении нет ничего от болезненного напряжения, почти на грани стресса, которое постоянно демонстрируют мне мама и муж.

– Сломано несколько позвонков. Но самое ужасное, что теперь я надолго буду прикован к этому креслу! – Он с силой ударяет по подлокотнику инвалидной коляски.

– Получается, что мы оба еще легко отделались.

– Выходит, что так. Хотя перспективы на восстановление работоспособности у меня не самые веселенькие. У меня ведь были запланированы съемки… в Ди-Мойне… еще до наступления осени. Ну а теперь об этом и мечтать не приходится.

– Съемки? – удивляюсь я, и в тот же момент на меня, словно озарение, сходит та информация, которую я почерпнула из новостной телевизионной программы. Редкие мгновения, когда память снова возвращается ко мне, возвращается и тут же снова уходит. – Ах да! Вы же актер! Понятно!

– Вы правы. Я актер.

– Полноценный или из тех, кто подвизается на ролях типа «Кушать подано!»?

Кэрролл разражается веселым смехом.

– Честно признаюсь, что я отпахал и в этом качестве несколько лет. Хотя слуга был из меня никудышный. Но сейчас, – он слегка откашливается. Видно, внезапно до него доходит осознание своего нынешнего статуса, – но сейчас я уже не бегаю по сцене в качестве прислуги и не сшибаю чаевые, изображая официанта в каком-нибудь фильме. То есть зарабатываю себе на жизнь и без чаевых то там, то здесь. – Он слегка пожимает плечами. – Участвую в большом телешоу на правах ведущего. Плюс съемки в кино…

Кэрролл улыбается ослепительной белозубой улыбкой. Да он же самая настоящая кинозвезда, доходит до меня наконец.

– А я вас узнала? Ну там, на борту самолета…

– Возможно! – Он снова неопределенно пожимает плечами. – Мы ни о чем таком не говорили сначала… А потом я быстро отключился.

Я пытаюсь вообразить себе, о чем именно мы могли беседовать с этим белозубым красавцем, сидя в салоне первого класса: я со своей унылой физиономией, запечатленной на обложке глянцевого журнала, и он. Ничего дельного в голову не приходит, а потому принимаю все сказанное им как данность. О чем-то же мы с ним говорили? Так, мило поболтали о пустяках. Да, именно так! О пустяках…

Я громко вздыхаю.

– Боюсь, мне здесь тоже придется задержаться надолго. Хотя, конечно, у меня впереди не маячит участие в съемках какого-нибудь шикарного фильма…

– Ну уж не прибедняйтесь, пожалуйста! Вы ведь летели на встречу с какой-то супер-пупер-модной художницей из числа тех, что ныне у всех на слуху. – Он энергично встряхивает головой. – Вот только имени ее я, к большому сожалению, вспомнить не могу. Кажется, Гармони… Фейт? Или я ошибаюсь? Вроде она из хиппи.

Моя мать уже упоминала о том, что я имею отношение к какой-то художественной галерее. Я снова напрягаю мозги. Раз я галерист, то вполне резонно, что я летела на встречу с художницей. Но увы! – не срабатывает. Слова Кэрролла не вызывают у меня отторжения, нет. Но и никаких воспоминаний тоже.

– Кажется, я пообещал вам, что когда вернусь в Нью-Йорк, то обязательно наведаюсь в вашу галерею и даже что-нибудь куплю для себя.

– Это вы серьезно? Или просто так, обычный светский треп? Такой необязательный флирт, что ли…

Он смущенно опускает голову и виновато улыбается. По лицу этого парня можно читать все, как по открытой книге.

– Я замужем! – на всякий случай напоминаю я ему.

Он снова пожимает плечами.

– Тогда все гораздо сложнее, чем я себе представлял.

Сложнее? Не понимаю! Что сложнее? Ничего не помню!

– К тому же вы еще совсем юнец! Полагаю, не больше двадцати двух?

– Двадцать восемь! Я просто выгляжу моложе своих лет. – Кэрролл делает глубокий вдох. – Но кажется, я вас порядком утомил. Пора мне сматывать удочки. Я ведь просто хотел поблагодарить вас, и все!

Я чувствую, как тяжелеют мои веки. Но прежде чем отпустить парня восвояси, я беру с него обещание, что завтра он снова навестит меня. Появляется медсестра и увозит его в палату. На прощание он кладет глянцевый журнал на мою кровать, рядом с фотоальбомами, заполненными фотографиями незнакомых мне людей. И я лишний раз задаюсь вопросом, прежде чем снова погрузиться в сон. Как так случилось, что я ничего не могу вспомнить из своей прежней жизни? А ведь она задокументирована буквально по часам… сотни снимков, и никаких ассоциаций. Никаких!

* * *

Пошли уже четвертые сутки после того, как я вышла из комы, полторы недели с момента авиакатастрофы. За это время меня подвергли всем известным на сегодняшний день тестам и обследованиям: МРТ, УЗИ, компьютерная аксиальная томография, пробы на содержание активного кислорода в крови, еще какие-то тесты, названий которых я просто не помню. Со мной имел беседу больничный психиатр, меня проверили на уровень интеллекта (скольких американских президентов вы можете назвать? Выяснилось, что ни одного, но тут вовремя подсуетился мой муж Питер. Он убедил психолога, что у меня никогда не было особой тяги к истории и знаю я ее из рук вон плохо). То есть я сдала массу анализов, прошла все обследования, но так и не приблизилась к главному. Вопрос о том, что именно вызвало потерю моей памяти, остался открытым.

Физически я тоже ощущаю себя пока не вполне в норме. Правда, сегодня с меня сняли шейный гипс, но запястье левой руки по-прежнему в лубке, там вроде обнаружена какая-то трещина. Синяки на спине – видно, повреждены несколько верхних ребер. Во всяком случае, стоит мне пошевелиться чуть сильнее обычного, и тут же острая боль пронзает все тело. Но в целом, если не считать многочисленные рубцы и струпья на лице, с моим телом все более или менее в порядке. Зато голова… То есть если бы не голова, то можно было бы сказать, что я почти здорова.

Мама повесила над моим изголовьем какие-то магические кристаллы. Говорит, они исцеляют. Видно, думает, что она умнее всех остепененных докторов со всеми их званиями и титулами, которые представляют, так сказать, официальную ветвь медицины. И конечно, продолжает без устали пичкать меня нескончаемыми просмотрами слайдов, запечатлевших мою прежнюю жизнь. Но ничего из тридцати двух прожитых мною лет так и не всплыло в моей памяти. Я спросила об отце. Где он? Мать сказала, что его больше нет с нами. Он ушел, когда я была еще подростком. Оказывается, он был очень известным художником. Но стоит мне начать задавать дополнительные вопросы об отце, и мама тут же дает задний ход. Она умело избегает ответов, обещает объяснить, как все было, потом, позже… Когда я окрепну и окончательно поправлюсь.

Вчера меня навестила Саманта, моя подружка по колледжу, мы с ней даже когда-то жили в одной комнате. По внешнему виду – кожа да кости. Худосочность почти на грани клинического истощения. Несмотря на смуглость кожи – кровь чернокожих предков дает о себе знать, – так и хочется освежить ее лицо каким-нибудь ярким гримом. Я узнала Саманту только потому, что она присутствует на множестве фотографий, в том числе и свадебных. Или сделанных где-нибудь на отдыхе: вот мы стоим обнявшись в фирменных майках женского землячества нашего университета, вот еще где-то… Десятки фотографий, на которых мы запечатлены с глуповатыми улыбками на лицах, как это бывает у молодых, когда впереди у них еще целая жизнь. Эдакие триумфаторы, которым ничего не страшно. Вот такой у нас настрой, а соответственно, и вид. А сейчас Саманта сидит рядом с моей постелью и с трудом сдерживает слезы. Впрочем, как и все другие – мама, мой муж Питер. И всем им это плохо удается. А потому я то и дело слышу подавленные всхлипы, шмыганье носом, от меня отворачиваются, становятся ко мне боком, подставляя плечо, на которое я якобы могу опереться.

После Саманты меня навещает моя младшая сестра Рори, типичная представительница нового поколения. Ничего общего со мной. Огненно-рыжие волосы, по меньшей мере на голову выше меня, зеленые глазища цвета спелого мха. Ее красота такая яркая и броская, что невольно хочется зажмуриться. Остается только восхищаться и удивляться тому, как же точно сошлись воедино все эти гены с ДНК, чтобы породить в итоге такое совершенство. Она выдавливает из себя довольно жалкую улыбку и тут же с готовностью сообщает мне, что, оказывается, мы с ней на пару руководим художественной галереей. Я тоже улыбаюсь в ответ, причем вполне искренне. Мне нравится сама мысль о том, что нас двоих что-то связывает по жизни, кроме родственных уз. Приятно сознавать, что вот мы, две сестры, храбро бросились покорять город Нью-Йорк. Правда, сейчас мы совершенно чужие друг другу люди, но ведь когда-то же мы были сестрами. Это приятно, это греет душу, даже несмотря на то, что я совершенно не знаю и не помню свою сестру. Сейчас! Но когда-то же я ее знала! Когда-то же, в той, другой моей жизни… И мне нравится осознавать, что в той моей прежней жизни присутствовала и эта красивая девушка тоже.

– Это я во всем виновата! – восклицает она, возвращая меня в день сегодняшний, и я вижу, как дрожат мускулы на ее лице. По всему видно, что она не может себя контролировать и отчаянно борется со слезами, которые вот-вот польются по щекам. Ее прекрасные зеленые глаза виновато смотрят на меня и тут же заполняются слезами. Еще немного, и слезы потекут ручьями, оставляя дорожки на ее безупречной коже. – Ведь обычно это я встречаюсь с художниками, но тут Хью купил билеты на концерт Брюса Спрингстина накануне выходных, и тогда вместо меня вызвалась лететь ты. И я согласилась.

Как бы между прочим Рори поясняет мне, что Хью – это ее парень, с которым они вместе уже около двух лет, и что сейчас он дожидается ее в отеле. Он прилетел вместе с ней сюда в качестве моральной поддержки, что ли. Намеревается пробыть здесь по крайней мере до понедельника, когда нужно будет выходить на работу. Сестра доверительно сообщает мне, что в скором времени они хотят объявить о своей помолвке. И тут же спохватывается, что сболтнула лишнее. Разве можно в обществе таких искалеченных людей, как я, вести разговоры о собственном счастье?

– Никто ни в чем не виноват, – успокаиваю я сестру, а сама между тем думаю: а может, и виноват! Может, это как раз ее вина! И у меня есть все основания ненавидеть ее сейчас. Кто мне ответит на этот вопрос? Только не я!

Саманта отдежурила со мной две ночи подряд, прежде чем вернуться к себе. Дома ее ждет работа – она юрист в какой-то крупной компании, рабочая неделя не менее восьмидесяти часов в неделю. Плюс семья, муж, который трудится в инвестиционном банке не менее ста часов в неделю.

– Иногда я грущу о тех временах, когда нам было по двадцать, – неожиданно признается она мне, натягивая на мой торс студенческую майку с эмблемой нашего женского землячества, а потом щелкает своим айфоном, запечатлевая меня на память. Спереди на майке надпись большими буквами: ГОЛЬФ-ВЕЧЕРИНКА. Саманта поясняет мне, что именно в таком прикиде мы всегда являлись на главную вечеринку года, организуемую землячеством. Шатались из одной комнаты общежития в другую, и в каждой комнате нам предлагали отведать какой-нибудь новенький коктейль. Тусовались, одним словом.

– И ты у нас всегда была самая трезвая! До последнего сохраняла ясность ума и держалась на своих двоих. А все-таки веселое это было время! – вздыхает Саманта. – Помнится, мы все старались напоить тебя, уламывали в каждой комнате. Но не тут-то было! Ты и в двадцать была ужас до чего серьезной и самостоятельной.

Саманта разражается веселым смехом. Я понимаю, что она хотела сказать мне комплимент, но почему-то ее слова больно задевают меня. Я молча окидываю взглядом унылую обстановку в своей палате. Вот ведь какие фортели может выкинуть жизнь, размышляю я. Так стоит ли так уж рано взрослеть и быть не по годам серьезной, когда еще есть время и можно просто подурачиться?

– А как мы познакомились? – спрашиваю я у подруги, гадая, как же это случилось на самом деле. Наверняка на какой-нибудь вечеринке в кампусе или где-нибудь на лоне природы во время очередного пикника. А может, я сидела, погруженная в дрему на каком-нибудь семинаре по истории искусств, и она меня попросту растолкала, вот и пришлось представиться. Или мы гуляли по территории кампуса, случайно столкнулись, и нас в ту же минуту притянуло друг к другу, словно магнитом. Нет, все это неправда. Что бы я себе там ни напридумывала, что бы она сейчас мне ни рассказала, все это – неправда! Я точно знаю, что это не может быть правдой. Хмурое лицо с обложки журнала, именно кома таким особам и к лицу! Разве это унылое создание способно на какие-то порывы? Да она и понятия не имеет о том, что такое дружба!

– О, довольно забавно все получилось! – откликается на мой вопрос Саманта. – Мы познакомились в первую же неделю после начала занятий. В студенческой столовке, за завтраком. Мы обе взяли лотки с сухим завтраком. Оглянулись по сторонам, ни одного знакомого лица. Наверное, потому и решили сесть рядом. Ведь мы же еще никого не знали.

– Да, довольно банальная история знакомства. Даже в письме домой нечего написать.

– Это уж точно! – весело рассмеялась она. – Но мы сумели извлечь максимум выгоды даже из первой реплики, которой мы обменялись, залив молоком свой попкорн. «Вкуснотища!» – помнится, сказал кто-то из нас, и это стало нашим общим паролем на долгие годы.

Я смотрю на нее непонимающим взглядом. Улыбка медленно сбегает с ее лица.

– Ну это шутка такая. Шутливая реплика мультяшного героя Тони Тигра. Он изображен на всех упаковках с сухим завтраком. Я тебе потом как-нибудь расскажу о нем.

Всю первую неделю Питер являлся ко мне в палату утром, словно по расписанию, и каждый раз ставил в вазу свежий букет маргариток.

– Это – твои самые любимые, – пояснил он, когда впервые принес маргаритки.

– Неужели? – вполне искренне удивилась я. Странно! Разве могут быть незатейливые маргаритки у кого-то любимым цветком?

– Ну если честно, – тут же колется он, – то маргаритки ты полюбила после того, как я преподнес их тебе на первом свидании. И постепенно у нас это как бы вошло в традицию. Я всегда дарил тебе только маргаритки. Хотя и понимал, что, возможно, в глубине души ты и восклицала в этот момент: «Неужели я не заслуживаю чего-нибудь лучшего?»

Он рассмеялся, но его смех был скорее похож на затянувшуюся икоту.

– Конечно же, мне следовало самому додуматься, что тебе хотелось получить что-то более изысканное, элегантное, нечто такое, что радовало бы глаз не один день. Но ты – это есть ты! Получив букет маргариток, ты лишь сказала, что цветы очень милы и они тебе нравятся. Не стала третировать такого деревенщину, как я, посмевшего явиться на свидание с охапкой дешевых цветов. Словом, я душил тебя маргаритками почти целый год, и в конце концов ты таки их и полюбила уже по-настоящему.

Питер смущенно качает головой.

– Если честно, то на момент нашего знакомства с тобой маргаритки – это были единственные цветы, которые я мог себе тогда позволить.

– А какие цветы были моими любимыми на самом деле? Без обмана? – задаю я свой следующий вопрос, пытаясь мысленно представить себе, как же все было на самом деле. Он мой муж, но пять лет назад был в статусе ухажера, без этой маски безутешной печали на лице, которую он нацепил на себя сейчас. И вот мой кавалер засыпает меня букетами маргариток. Я, тоже на пять лет моложе, еще не догадываюсь о том, что ждет меня впереди. Парень мне явно нравится, коль скоро я позволяю ему душить меня своими маргаритками. Я улыбаюсь. Все довольно мило! Особенно когда не знаешь, что тебя ждет в будущем. Но даже если бы и знала, все равно очень мило! Он промахнулся по части выбора цветов, а я не захотела ставить его в неловкое положение, указывать на опрометчивость и прочее. Что ж, выходит, он мне точно нравился, быть может, я даже была от него без ума. Хотя он ведь такой высоченный… Наверное, приходилось становиться на цыпочки, чтобы поцеловать его. И такой широкоплечий. Пожалуй, если бы он навалился на меня спящую, то с легкостью мог бы и раздавить. Я вдруг почувствовала, что мне приятно пытаться воспроизводить в своей памяти именно такие интимные подробности. А почему бы и нет?

Мой муж! Как-то звучит немного непривычно для моего нынешнего слуха. Непривычна даже сама мысль, что у меня есть муж. Но коль скоро я его любила когда-то, то, вполне возможно, сумею полюбить снова.

Питер сосредоточенно морщит лоб, пытаясь вспомнить, какие же цветы я любила на самом деле.

– Черт! Забыл, как они называются! Кажется, гиацинты. Тебе нравился их аромат. Ты говорила, что они напоминают тебе детство. Постараюсь завтра принести тебе гиацинты. Может, это поможет.

– Может! – вяло откликаюсь я. И мы с надеждой смотрим друг на друга. А вдруг и правда гиацинты сотворят чудо и помогут мне вспомнить все?

Наконец все посетители уходят. Я остаюсь одна. Погружаюсь в сон, но перед этим старательно вспоминаю. Тщетно! Мне нечего вспоминать! Такое впечатление, что я впустую напрягаю некий орган тела, который на самом деле мне не принадлежит. Странное ощущение. Просто фантом какой-то. Именно фантом! Так оно и есть. Но с другой стороны, как я могу сгибать свою ногу, если она не является частью всего остального моего тела? И как можно сжать руку в кулак, если мозг не пошлет соответствующий сигнал в нервные окончания пальцев?

Из телевизионных передач я отдаю предпочтение репортажам Джейми Рэардона. Репортер местной студии новостей, он продолжает держать в курсе последних событий о нашем чудесном спасении телезрителей единственного национального канала, который транслируется в госпитале. Кого-то он мне определенно напоминает. Кого именно, вспомнить не могу, но видеть его лицо мне почему-то всегда приятно. Такое чувство, будто он мой старый добрый приятель… или первая школьная любовь… или даже брат. Он такой сильный, такой надежный… И хотя для меня Джейми – всего лишь изображение на экране, все равно я воспринимаю его как своего друга.

Иногда меня навещает Андерсон, и тогда мы смотрим репортажи Джейми вместе. В сущности, мы чужие друг другу люди, и одновременно не совсем чужие. Молча пялимся на экран, слушаем, как Джейми сообщает телезрителям все новые и новые подробности крушения и нашего удивительного спасения, и они, эти подробности, моментально разлетаются по всему свету. Мы обмениваемся с Андерсоном короткими репликами. Дескать, какое это счастье, что мы остались в живых, и прочее, стараясь не думать в такие мгновения о неприятном. О чувстве вины, которое испытываешь при мысли о том, что вот ты жив, а другие нет. И каково это семьям тех, кто погиб! И конечно, никто из нас не затрагивает самый главный вопрос, который постоянно витает в воздухе. Почему мы? Почему именно мы? Впрочем, пока с нас достаточно и простого осознания того факта, что мы живы. А если возникает потребность в дополнительной информации, то ее с лихвой удовлетворяет Джейми со своими репортажами, пытаясь ответить на те вопросы, которые мы даже не смеем задавать самим себе.

* * *

На пятый день после моего возвращения к жизни в моей палате появились сразу и одновременно доктор Мэчт, моя мать и Питер. Мама инстинктивно хватается за дистанционный пульт и отключает телевизор. Видно, чтобы ничего не мешало предстоящему разговору.

– Нелл! Мы должны кое-что сообщить вам, – начинает доктор Мэчт. За его спиной маячит Питер, и вид у него такой, что краше в гроб кладут. Сегодня он явился без своей обычной бейсболки на голове: лицо осунулось, темные круги залегли под глазами, мертвенная бледность покрывает щеки. Он как-то мгновенно постарел лет на двадцать.

– Вы сами, Нелл, ничего не помните. Само собой! – продолжает доктор. Он замолкает, видно, ищет подходящие слова. Но потом снова начинает говорить, стараясь придать своему голосу максимально нейтральные интонации, которые обычно используют в своих разговорах с пациентами все врачи. – Дело в том, что вы были беременны. И для нас важно, чтобы вы об этом знали.

Мои ресницы стремительно взлетают вверх.

– К сожалению, с учетом всех тех травм, которые вы получили при падении самолета, мы не имели права сохранять вашу беременность и далее. – Доктор Мэчт снова погружается в молчание. – Собственно, у вас почти сразу же после поступления к нам случился выкидыш. Мы не сообщили вам об этом сразу же после того, как вы вышли из комы. Ожидали, когда вы немного окрепнете и придете в себя.

Я вижу, как начинает всхлипывать Питер, стоя за спиной у врача. Пожалуй, я бы тоже была рада заплакать, но не могу. А мне хотелось бы почувствовать горечь утраты так же остро, как это переживает сейчас мой муж. Нечто похожее на всплеск эмоций – комок подступает к горлу, но я легко справляюсь с ним: просто глотаю.

– Какой у меня был срок?

– К счастью, сравнительно небольшой. Порядка восьми недель или около того. Мы обязательно свяжемся с вашей страховой компанией. А они будут обязаны сделать запрос в гинекологическую клинику, в которой вы состоите на учете. Может быть, там прояснят некоторые детали. – Он бросает взгляд на Питера. – В любом случае вы двое как супруги тоже можете прояснить это для самих себя, если поговорите наедине, без свидетелей.

С этими словами доктор Мэчт решительно направляется к дверям и уводит с собой и мою мать. Мы с Питером остаемся вдвоем. Свинцовая тишина, нарушаемая лишь его всхлипами. Муж отчаянно борется со своими расстроенными чувствами.

– Мне жаль! – говорю я нехотя. – Понимаю, как тебе сейчас тяжело. – Мы долго пытались завести ребенка?

– Нет! – тихо роняет он в ответ. – Твоя беременность стала настоящим сюрпризом.

Я молча киваю и гляжу в окно. Такая вот ситуация. Нынче все для меня – сюрприз.

– Прости, боюсь показаться грубой. Но мне как-то не по себе… я не могу обсуждать с тобой такие интимные подробности. – И тут же торопливо добавляю: – Нет-нет! Я ни капельки не сомневаюсь, что у нас была просто грандиозная сексуальная жизнь… но дело в том… я ничего не помню! Не помню, как мы с тобой жили, как занимались сексом, как пытались зачать ребенка… Полнейший провал в памяти.

На его лице появляется такая гримаса, которая бывает обычно у человека, выпившего вместо воды водку.

– Я потом тебе все расскажу, – обещает он, с трудом обретая прежнее самообладание. Я наблюдаю за тем, как муж собирается с силами, чтобы совсем не расклеиться здесь, в моей палате. Вот он склоняется надо мной и целует в лоб. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вспомнить его запах. – Отдыхай пока! Набирайся сил. А когда будешь готова, возможно, завтра или послезавтра, мы обязательно обстоятельно поговорим с тобой обо всем этом. Я сяду и расскажу тебе про нас все. Всю нашу историю.

Забавно, думаю я. Нашу историю. Питер уходит, и я подключаю громкость телевизора. Да! Вот так в самый раз! Похоже, у каждого из нас есть своя история.

Глава третья

На седьмой день обе новости, и хорошая, и плохая, приходят одновременно. Плохая новость: Андерсона переводят в специальный центр реабилитации.

Он заходит попрощаться со мной. Я медленно сползаю с кровати, осторожно придерживая полы больничного халата. Мы неуклюже обнимаемся на прощание, насколько такое возможно с моими ушибленными ребрами и его торсом, прикованным к инвалидной коляске. Он улыбается своей неотразимой улыбкой настоящей кинозвезды. С такой улыбкой можно очаровать кого угодно: воздействие просто гипнотическое. Я уже успела прочитать в журнале «Пипл» статью, посвященную ему, а также посмотрела кое-какие клипы с его участием по каналу «Добро пожаловать в Голливуд». И сейчас мне достоверно известно, что за последние несколько лет Андерсон уложил к себе в постель такое количество женщин, что упомнить их всех не представляется возможным. К тому же он не раз и не два был замечен во всяких пьяных выходках, особенно во время съемок. Я уже знаю, что он чертовски талантлив, хотя может погубить и себя, и свое артистическое будущее. Как говорится, злейший враг человека – это он сам. А потому если вовремя не остановится и не возьмется за ум, то на корню зарубит свою кинокарьеру, которая обещает в недалекой перспективе самый настоящий взлет. Словом, я почти что в курсе всех дел Андерсона. К тому же я ему полностью доверяю. А еще волнуюсь и переживаю за него. И эта его неотразимая улыбка! Просто самая настоящая улыбка человека-полубога. Она настолько обезоруживает, что мне хочется немедленно запрыгнуть к нему в инвалидное кресло, прижаться к его груди и отправиться вместе с ним в этот самый реабилитационный центр. Впрочем, подозреваю, что я далеко не единственная женщина, которая с удовольствием запрыгнула бы сейчас к нему в кресло.

И потом, есть же еще и Питер. Я ведь замужем. Была же у меня какая-то семейная жизнь до того, как я лишилась памяти. Чувствую, как краснею при мысли о своих идиотских фантазиях. Надо же! Вообразила себе, каково это было бы – жить вместе с Андерсоном. Что за бред! Что за детские мечты! Что за глупости! Вот Саманта взгрустнула о том времени, когда нам было по двадцать. А я совсем не хочу возвращаться в то время. Мне хочется другого: просто помечтать о чем-то таком несбыточном и даже поверить в то, что это возможно.

– Дайте еще один шанс каждому, Нелл! – загадочно роняет Андерсон. По его лицу, впрочем, не видно, чтобы он сгорал от желания сию же минуту загрузить меня к себе в коляску и увезти прочь. Хотя и особого отторжения тоже не чувствуется. Я вижу, что он уже почти обрел свою былую самоуверенность. – Будем продвигаться вперед медленно и постепенно, день за днем. Это – единственный способ побороть все наши трудности.

– Практикуете психологическую терапию, не так ли? – очнулась я от своих мыслей, возвращаясь в день сегодняшний. – Больничный психотерапевт, который навещает меня каждый день, твердит то же самое.

– Представьте себе, занимаюсь этим уже много лет! – рассмеялся Андерсон. – Точнее, пользуюсь услугами психотерапевтов. Иногда даже перебарщиваю по части этих услуг. А начал с шестнадцати лет. Родители заставили, когда узнали, что я каждый день после школы стал прикладываться к спиртному.

– И почему вас потянуло к выпивке? Что заставило? – Я всячески оттягиваю момент его ухода.

– Да ничего такого! Абсолютно ничего, если толком разобраться. У меня было прекрасное детство, очень хорошие родители. Папа – зубной врач. Понятия не имею, что меня толкнуло. Но что-то же толкнуло! – Андерсон замолчал. – Зато сегодня мне нужен психотерапевт совсем по другим причинам. Кошмары донимают постоянно, почти каждую ночь.

– Получается, что мне даже повезло, что я ничего не помню.

– Ну да! Для вас – это такая своеобразная уловка-22[1]. А у меня самого тоже безвыходная ситуация во всех отношениях.

Никто из нас двоих не знает толком, как следует прощаться с посторонним, в сущности, человеком, с которым ты по воле судьбы свалился с небес на землю. Андерсон вручает мне свежий номер глянцевого журнала «Пипл»: наши фотографии уже больше не красуются на обложке. Скромная информация размещена в уголке на первой полосе. Потом он обещает, что обязательно позвонит, как только обустроится на новом месте. Или, на худой конец, напишет по электронной почте.

Я погружаюсь в изучение страниц, посвященных жизнеописаниям звезд. И в этот момент в палату заходят Рори и доктор Мэчт. На нем голубые хирургические штаны и белая куртка. Лица у обоих радостные, ибо они приносят хорошую новость.

– Скоро мама подъедет! – прямо с порога сообщает Рори, опережая мой возможный вопрос. Я улыбаюсь при виде сестры. Она всю минувшую неделю хлопотала вокруг меня, как никто. И это притом что у нее же и своих дел полно. А она бросила все: дом, работу, галерею, и всецело отдалась уходу за мной. Скорее всего, я, прежняя Нелл, не очень бы суетилась вокруг тех, кто нуждается в уходе. Характер не тот. А вот Рори справляется со своими обязанностями сиделки просто блестяще.

– У нас для вас хорошая новость! – откашливается доктор Мэчт. – Мы получили результаты всех обследований, полные расшифровки МРТ, компьютерной аксиальной томографии, внимательно изучили показания, потом направили результаты лучшим специалистам Калифорнийского университета для более углубленного исследования. И вот их вердикт: никаких фатальных травм у вас нет.

– Тогда почему я ничего не помню?

– Ну, причин может быть великое множество! – Доктор Мэчт снова откашливается. – Например, какие-то психосоматические изменения в коре головного мозга… Как следствие перенесенного стресса.

– То есть вы полагаете, что мой организм пошел на такой шаг осознанно? – Я зябко передернула плечами. Намеренная амнезия! Вот уж никогда бы не подумала, что такое возможно! А ведь сколько бессонных часов проведено в этой палате в поисках ответа на главный вопрос: почему же я потеряла память?

– Нет-нет! Ничего преднамеренного в таком явлении нет! – поспешил возразить мне врач. – Никто не говорит об осознанной реакции организма. Но иногда, особенно когда люди переживают тяжеленное травматическое событие, их мозг самостоятельно срабатывает в таких ситуациях и отключается сам, автоматически. Такая форма посттравматической амнезии. Ее называют диссоциативной. Мозг реагирует на пережитый стресс тем, что попросту блокирует все, что было с ним связано. Тем не менее при диссоциативной амнезии человек не теряет способности жить обычной, нормальной жизнью. Он даже хорошо помнит некоторые вещи из того, с чем ему приходилось сталкиваться ранее. Например, помнит всякие исторические даты, может процитировать фрагменты из текста Декларации о независимости или, – доктор Мэчт кивает в сторону телевизора, – хорошо знает, как пользоваться дистанционным пультом управления для того, чтобы включить телевизор. И многое другое помнится тоже. Например, что нужно смывать в туалете после того, как вы туда сходили. К сожалению, пока вы ничего не можете вспомнить о вашей прежней жизни в целом.

Врач замолкает, дает время усвоить то, что он только что мне сообщил. Вполне возможно, он предполагает, что моя реакция на его слова может быть разной. А вдруг я начну протестовать? Кричать? «Нет! Все это глупости! Вы что, хотите из меня ненормальную сделать? Дескать, у нее крыша поехала?» Но я молчу. В конце концов, а кто знает? Может, и поехала! Может, я уже действительно не того… Стоит мне только взглянуть на тот свой портрет на обложке глянцевого журнала, того самого, первого, который принес мне Андерсон, чтобы понять: я абсолютно не представляю себе, что я за человек, и вся моя прежняя жизнь превратилась в сплошную черную дыру.

Видя, что я никак не реагирую на его слова, доктор Мэчт возобновляет свой монолог:

– Но мы пока копаемся в сугубо теоретических проблемах. Амнезия, причем в любой ее форме, – явление крайне редкое. Я даже склонен думать, что в вашем случае какую-то черепную травму вы все же получили. Но со временем, при благоприятном развитии событий и надлежащем лечении, память обязательно к вам вернется. Хотя бы в виде отдельных фрагментов и частей прожитой жизни.

– Итак, у меня на выбор два варианта, – подытоживаю я услышанное. – Либо серьезная черепно-мозговая травма, либо мой мозг сознательно отключился после пережитого стресса.

– И как долго может продлиться такое состояние? – подает свой голос Рори.

И доктор Мэчт сразу же хватается за ее вопрос как менее сложный и рискованный.

– Этого никто не знает. Память может вернуться к ней завтра. Но, может, уйдут и долгие месяцы на то, чтобы память восстановилась в полном объеме. Завтра вас осмотрит ваш лечащий психотерапевт. – Доктор Мэчт обращается уже ко мне. – Он объяснит вам, расскажет, что надо делать для того, чтобы ускорить этот процесс. Считайте, что ваш мозг – это такой же мускул, как и все остальные мускулы вашего тела. А мускулы надо постоянно нагружать, чтобы они оставались в тонусе.

Загорается сигнальная лампочка на табло, уведомляя доктора Мэчта о том, что его уже ждут в сестринской. Он откланивается и исчезает за дверью, пообещав на прощание заглянуть еще раз, но уже ближе к вечеру, прежде чем отправиться в операционную.

– Бессмыслица какая-то! – возмущаюсь я, оставшись наедине с Рори, и начинаю здоровой рукой растирать затылок у основания шеи. – Так, будто кто-то решил сыграть со мной самую зловещую шутку из всех, которые только можно себе представить.

Я роняю руку на кровать, потом переворачиваю кисть ладонью вверх и начинаю внимательно разглядывать едва заметный шрам, который я обнаружила сегодня утром. Он тянется через всю ладонь, начиная от линии жизни и до самого запястья.

– Взгляни! – говорю я сестре и протягиваю ей свою ладонь. – Откуда у меня это?

– О, это тебе привет из детства! Поранилась о разбитую тарелку! – коротко ответствует Рори, не вдаваясь в подробности, и усаживается в кресло, стоящее рядом с кроватью. После чего принимается энергично перетряхивать содержимое своей сумочки, извлекает из нее небольшую коробочку с крохотными пончиками и две бутылки с фруктовым напитком. Она берет их обе сразу, и они слегка позвякивают, ударяясь друг о друга. Знакомый перезвон, который издают бутылки с охлажденным чаем, если начать ими чокаться. – Понимаю! Это вредно! И это вопреки всем медицинским рекомендациям. Но именно так мы с тобой всегда отмечали наши маленькие победы: подписание удачного контракта с художником, что-то еще… Ну а уж в тот день, когда я наконец уломала тебя и ты дала согласие на то, чтобы открыть галерею, мы с тобой вдвоем так наклюкались… Как никогда до и после! – Рори умолкает на мгновение, а потом добавляет со счастливой улыбкой на лице: – Мама всегда баловала нас свежими пончиками, когда мы были детьми. Увы-увы! Сегодня придется довольствоваться общепитом.

– А что мы празднуем? – спрашиваю я у сестры. – Обещание доктора Мэчта, что, быть может, когда-нибудь, лет эдак через десять, а скорее – никогда! – я вспомню, кто я есть на самом деле?

– Ничего мы не празднуем! – Рори откручивает крышку на одной из бутылок. – Просто я подумала, что тебе будет приятно. В конце концов, что еще может для тебя сделать твоя младшая сестра? Знаешь, мы все… мы все в некоторой растерянности… Чувствуем себя беспомощными, что ли. Не знаем, с какой стороны к тебе подступиться.

Сестра вручает мне пончик с фруктовой начинкой. Но стоило мне лишь слегка откусить его, и повидло тут же вываливается на мой халат.

– Ну и видок у тебя! – весело хихикает Рори. – Будто в крови перемазалась!

– И что тут смешного?

– Ты права! Ничего!

Тем не менее я тоже издаю сдавленный смешок и облизываю губы, испачканные повидлом.

– Тебе обязательно слушать этого парня? – сестра кивает в сторону телевизора. На экране маячит фигура Джейми Рэардона. – Всякий раз, когда я навещаю тебя, ты смотришь его репортажи. Тебе не кажется, что он немного мрачноват, а?

– А мне он нравится! – неопределенно пожимаю я плечами.

– А чему тут нравиться? Говорящая голова, да и только. Такая маленькая пиранья, которая снует вокруг в поисках жареных новостей.

– Нет, он не такой! – не соглашаюсь я с сестрой, будто у меня есть опыт по части умения отличить хорошего репортера от бульварного папарацци. Зато такой опыт наверняка есть у Андерсона. А Джейми ему тоже понравился. Что-то в этом парне действительно есть такое, что невольно располагает к себе. – Не знаю, но мне кажется… этот человек… С ним легко разговаривать, я думаю.

– Самое смешное, что он только что остановил меня на входе в госпиталь. Там было полно репортеров, но подошел ко мне именно он. Поинтересовался, готова ли ты дать интервью. А я ответила, что он самый настоящий кровопийца. Зарабатывает себе на жизнь, эксплуатируя чужие трагедии. Так нельзя! – Сестра красиво скрестила свои невообразимо длинные ноги, наверняка дюймов на шесть длиннее моих. – Словом, я сказала ему, чтобы он даже не мечтал о том, чтобы заполучить у тебя интервью. Тем более что тебе всегда претила любая публичность. Не в твоем характере выставлять себя напоказ.

– Ничего не помню о своем характере! И кто сегодня может рассказать мне, какой я была на самом деле?

– Я могу! Мы ведь прожили вместе двадцать семь лет! И ты ни разу за все эти годы не воспользовалась ни одним шансом, чтобы где-нибудь засветиться. И уж тем более не занималась поиском таких шансов. Я ведь фактически умоляла тебя, просила почти на коленях помочь мне с организацией галереи. Придумать что-нибудь новенькое, найти свежее решение, которое бы не повторяло избитые концепции и тренды. И тогда ты согласилась рассмотреть организацию выставки работ Хоуп Кингсли. Это та художница, на встречу с которой ты и направлялась в Сан-Франциско. То, что ты согласилась на эту встречу и на саму выставку, стало для меня самым настоящим чудом. Честное слово! Ведь поначалу ты воспринимала ее творчество как нечто второсортное, недостойное серьезного внимания. Сентиментальный вздор, не более того. А уж всем известно, сколь негативно твое отношение ко всякой сентиментальщине во всех ее проявлениях и тем, кто творит такой, с твоей точки зрения, вздор.

– Сентиментальщине?

– Ну да! Ты таких художников называешь не иначе как халтурщиками, посредственностями, не способными никого удивить. Глядя со стороны, можно было подумать, что единственное, что тебя волнует, так это взращивание юных гениев, пестование молодых талантов, но на самом деле тебя интересовало не только это.

Увы! Все эти разглагольствования сестры оставались для меня пустым звуком, и только!

– С чего ты это взяла, что я такая?

– С того, что ты чертовски талантлива. Ты даже сама не подозреваешь о том, насколько ты талантлива. Быть может, ты даже талантливее отца. Хотя, конечно, твой талант – он совсем другой! Ах, как же я завидовала тебе в детстве!

– А в чем он, мой талант? Я тоже рисую? – спрашиваю я удивленным тоном.

– Музыка! – коротко отвечает мне сестра, словно предлагая додумать все остальное уже самостоятельно.

Я мысленно прожевываю ее краткую реплику, а потом вдруг ни с того ни с сего брякаю наобум. Ясное дело, когда в голове нет никаких тормозов.

– Ты знала, что я была беременна?

– О боже! – восклицает Рори.

Я вижу, как у нее задрожала нижняя губа.

– Только, пожалуйста, не надо слез! Я ведь все равно ничего не помню! Собственно, в моем нынешнем состоянии это меня мало волнует. Я спросила лишь потому, что просто хотела удостовериться, что ты в курсе.

Сестра энергично встряхивает головой, стараясь, привести себя в норму.

– Нет, я ничего не знала! Правда! – Она умолкает, явно потрясенная услышанной новостью. – А как воспринял известие Питер?

– Мы еще толком и не говорили с ним на эту тему. Как-то мне неловко заводить такой разговор с мужчиной, который вроде бы и приходится мне мужем, но я его совершенно не помню.

– И что такого? Ты и сестру свою не помнишь.

– Верно! – соглашаюсь я. – Но он тут целыми днями торчит. Вроде и не надоедает, сидит себе, скрючившись в уголке. Хотя у меня почему-то при виде него всегда возникает некое странное чувство. Вот, думаю я, сидит мужчина. Он видел меня голой, видел выражение моего лица, когда я испытывала оргазм. Ну и другая ерунда в том же духе лезет в мою голову. Да, тебя я тоже, несмотря на все свои титанические усилия, не могу вспомнить. Но все равно с тобой у меня как-то по-другому. Где-то подспудно я все равно чувствую, что мы с тобой – родня. Понимаешь? – Я издаю короткий смешок. – И все же напрасно я завела речь о том, какое у меня лицо во время оргазма, даже в разговоре с сестрой!

– Пока все мы переживаем не самый простой период в жизни, – подытоживает сестра коротко, закрывая тему об оргазме. – Ничего! Со временем все наладится…

– Дай-то бог! – вздыхаю я. – Может, я зря себя накручиваю и напрасно цепляюсь к этому человеку. Ни в чем он передо мной не виноват.

Рори торопливо вытирает руки прямо о джинсы и поднимается с кресла.

– Ой, совсем забыла! – Она снова берется за сумочку и достает оттуда стопку DVD-записей. – Вот! Это все твои любимые! Здесь и песни, телевизионные шоу и развлекательные программы… Словом, все, что нам нравилось в детстве. Вдруг они помогут тебе вспомнить хоть что-то. – Она снова ныряет в сумочку и извлекает оттуда одними пальцами что-то еще. – А это – айпод! С функцией музыкального проигрывателя. Я записала в его память все группы, которые тебе когда-то нравились. И те, от которых ты была буквально без ума. Заставила Хью перевернуть вверх дном твою кладовку в поисках коробки, в которой ты хранила старые магнитофонные записи.

– Хью?!

– Ну да! Это же мой парень! Я тебе о нем рассказывала.

Чувствую минутный приступ раздражения из-за того, что эта столь важная для моей сестры подробность ее личной жизни уже успела начисто выветриться из моей головы. Впрочем, о чем это я? Из моей головы выветрилось все, что только можно!

– Да! Да! Прости! – спешу успокоить я сестру. – Просто отвлеклась на минуту, задумалась о своем.

– Ну так вот! Я попросила его съездить на твою квартиру и забрать эту коробку с записями. И он все исполнил в точности! Словом, я загнала в айпод все лучшее и самое любимое от Нелл Слэттери. Представляешь? Все-все-все! Сотни песен, начиная с твоей свадебной песни…

– Моей свадебной песни?! А что это была за песня?

– Джо Кокер! Его хит «Поверь в меня хотя бы чуть-чуть».

Ни имя исполнителя, ни название песни ни о чем мне не говорят, но я вежливо молчу.

– И кого там только нет, в этих записях! – торопится поделиться со мной Рори. – The Beatles и еще одна британская рок-группа – The Smiths. Вот послушай! Сразу же их узнаешь! – Она вставляет мне наушники и нажимает на кнопку «Воспроизведение записи». Страшный скрежет в ушах. Такое ощущение, будто я сижу в машине на станции обслуживания, а ее со всех сторон скребут и моют. Но музыка… Это же величайший бальзам… самое лучшее обезболивающее изо всех! И уже буквально через несколько секунд я чувствую, как на меня нисходит умиротворение. Ура! Я почти излечилась! Вопрос лишь в том, а хочу ли я сама излечиться так быстро.

– Спасибо тебе! – прочувствованно благодарю я Рори, на секунду извлекая наушники из ушей. – Ты самая лучшая сестра в мире! – Меня накрывает волна признательности. Но не переборщила ли я по части комплиментов? Самая лучшая…

– Иногда я тоже бываю хорошей, – невесело улыбается мне в ответ Рори. – Но чаще – нет.

* * *

Первый сезон сериала «Друзья» показался мне очень смешным. У меня даже возникло подозрение, что я вспомнила его. Во всяком случае, я веселилась во время просмотра так, будто действительно вспомнила. Но теоретически я смотрела сериал впервые. Тем более что Рори привезла мне лицензионный диск, выпущенный одновременно с выходом сериала в прокат. На остальных дисках тоже была целая куча всяких сериалов с совершенно незнакомыми мне названиями: «Вечеринка на пятерых», «Милашка в розовом» и прочее. Для начала я выбрала сериал «Друзья», то есть фильм с самым нейтральным названием. Еще насмотрюсь всяких ужастиков, решила я, а потом буду донимать медсестру, требуя успокоительных на ночь, чтобы заснуть.

Сюжет «Друзей» весьма незамысловат. Шестеро друзей постоянно встречаются на своем условленном месте в Центральном парке. Судя по антуражу, все они ведут в Нью-Йорке роскошную и абсолютно беззаботную жизнь. Словом, сплошной гламур. Где-то на заднем плане маячит работа, какие-то проблемы в личной жизни, но все это никак не отражается ни на ком из них. Один из героев по имении Росс узнает, что его бывшая жена Рейчел, лесбиянка по своим наклонностям, родила дочь. Желание вспыхивает в нем с такой силой, что он готов следовать за бывшей женой, словно послушная собака-ищейка. Вот такие незамысловатые коллизии на фоне шикарных апартаментов, роскошных интерьеров, стильных нарядов, которые сидят на героях, словно влитые. Красотища, да и только! Поневоле начнешь тосковать о той прошлой своей жизни, даже если ты и не помнишь о том, какой она была на самом деле. Но вполне возможно, она была такой же яркой и гламурной, как и та жизнь, которая показана в «Друзьях». И мы с Самантой тоже баловались чашечкой кофе, сидя в дорогих кофейнях с бархатными креслами. Или все вместе – я, Питер, Рори и ее приятель Хью – шлялись по всяким злачным местам, острили, весело смеялись, подшучивали друг над другом. Словом, веселились на полную катушку, на зависть всем остальным присутствующим. Я почти воочию вижу, как это все было. Или могло быть, коль скоро я ничего не помню. Да! Могло быть! И хорошо бы снова окунуться в это беззаботное прошлое…

Давай же! Вспоминай! Вспоминай, черт тебя дери!

Я нажимаю на клавишу «Пауза» и на некоторое время приостанавливаю просмотр сериала. Потом тянусь за фотографиями, веером разложенным на прикроватной тумбочке. Их тоже принесла мне Рори. На одной из них запечатлены мы с ней вдвоем: я совсем почти взрослая, и она тоже уже в подростковом возрасте. Тут же стоит дата: 1994 год. Несмотря на то что мне шестнадцать, а Рори только одиннадцать, она уже вымахала ростом выше меня. На мне какой-то ужасный прикид, летнее платье для прогулок, на Рори сиреневый сарафанчик с оборками спереди, которые, впрочем, не могут скрыть начинающую формироваться грудь. Даже в свои одиннадцать она уже самая настоящая красавица: от девочки просто невозможно оторвать глаз. Да, всю красоту, отпущенную на нас двоих, Рори забрала себе. Это точно! Наверняка везде и всегда, где мы появлялись вместе, взгляды всех окружающих были обращены на нее, и только на нее одну. На мне какое-то чудное – повторюсь еще раз! – платье в красно-белую клетку. Юбка с тремя пышными ярусами, верх с явно заниженным корсажем, отчего мои груди болтаются в разные стороны. Моя улыбка сохранила и момент фотовспышки, это благодаря металлическим брекетам на верхних и нижних зубах. Прическа на голове тоже еще та! Она совсем не красит мое лицо сердцевидной формы. К тому же в парикмахерской явно перестарались и с перманентом, и с обесцвечиванием волос. Одним словом, красотка! На запястье ленточка с небольшим букетиком. В самом углу фотографии виднеется плечо какого-то парнишки в смокинге, наверняка это мой кавалер.

Я принимаюсь пристально разглядывать фотографию. А улыбка у меня получилась какой-то жалкой, похожей скорее на гримасу, искренне огорчаюсь я. Смотрю на себя шестнадцатилетнюю и пытаюсь представить, какой же я была в шестнадцать лет. И что это был за мальчишка, с которым я тогда встречалась. И что мы с ним делали? Развлекались в многоместном фургоне его мамаши, перебрав со спиртным на какой-нибудь вечеринке, откуда улизнули, не дожидаясь ее окончания? Нет! Конечно же, нет! Ведь все они, начиная от Саманты и кончая Рори, твердят мне в один голос, что я была девочка-крепость. Наглухо застегнута на все пуговицы.

Но почему бы не вообразить себе и нечто прямо противоположное? Вот я гашу свет в салоне машины, расстегиваю лифчик и позволяю ему гладить мою грудь. И так мы ласкаем друг друга, подкрепляясь время от времени очередным глотком спиртного. А потом мы еще и отправляемся плавать голышом. Домой я возвращаюсь далеко за полночь, предусмотрительно пробравшись к себе в спальню через окно, чтобы мама ничего не заметила.

Я чувствую, как у меня начинает дергаться щека, как щиплет в носу, как больно сдавило грудь. Кажется, впервые я в полной мере осознаю, как же это ужасно на самом деле – потерять собственную память. Неужели я обречена ничего не вспомнить до конца дней своих? Неужели мой удел – это безучастное существование того, что от меня осталось? Я – как будто овощ, как трава… Не тело, а лишь пустая оболочка, такой скелет, на котором нет живой плоти и нечем заполнить зияющие дыры и провалы в собственном мозгу. Я чувствую, как слезы градом катятся по моим щекам, я смахиваю их рукой, но тщетно! Они продолжают литься с утроенной силой. А ты подумай о тех ста пятидесяти двух несчастных, уговариваю я себя, которым судьба отказала даже в таком сомнительном спасении. Господи боже мой! Вспомни других! Как же тебе не стыдно роптать! Ведь ты же осталась жива. Ты можешь дышать, смотреть, и у тебя даже есть какой-то мизерный шанс вспомнить все. Но мой мозг просто не в состоянии оценить всю чудовищность моих потерь. А потому и слезами моему горю не помочь. Но ведь еще есть время… У меня в запасе еще полно времени! Может быть, когда-нибудь… со временем я вспомню. А что, если взять и позвонить Андерсону? Возможно, вдвоем нам будет проще найти ответ на вопрос: Почему мы? Почему судьба выбрала именно нас? Слезы продолжают душить меня. Невыносимая боль! Она сейчас затмевает собой все остальное. Я хватаю айпод: слабая попытка успокоить себя. Так отвлекают детей, чтобы они не плакали. Начинают петь, включают музыку. Но в моем случае музыка мне не помощница. От нее мне становится только горше. Звуки пронзают меня со всех сторон, словно острые стрелы, и впиваются в мои кровоточащие раны.

Наверное, Алисия, медсестра, дежурящая на посту, услышала мои безутешные рыдания. Она торопливо входит в палату, осторожно вытирает щеки, прочищает мой нос.

– Что-нибудь еще, моя дорогая? – ласково спрашивает она меня.

– Ничего! – всхлипываю я. – Мне ничего не надо, и никто мне не поможет!

Сестра молча берет дистанционный пульт управления, отключает музыку и снова переключает телевизор на новостной канал, который я смотрела перед приходом Рори.

Потом она долго гладит мою спину, пока я не перестаю плакать. Я тупо смотрю перед собой, мало что соображая, но вдруг спохватываюсь:

– Позвоните, пожалуйста, моей сестре.

– Конечно! Сию минуту! – Медсестра хватает трубку и торопливо набирает номер Рори, а потом подсовывает телефон поближе ко мне.

– Рори! Это я! – выдыхаю я в трубку, заслышав голос сестры на другом конце провода. – Послушай! А какой я была раньше?

– Что ты имеешь в виду? – растерянно спрашивает сестра, и голос у нее такой, какой бывает у человека, когда его растолкали посреди ночи. – Ну да! Ты была моей старшей сестрой. Мы с тобой вместе работали в художественной галерее. Я же тебе рассказывала об этом.

– Да, да! Все это я помню! Но сейчас я о другом. Какой я была? Что за человек? Например, с кем я гуляла в юности? Тот парень на фотографии…

– Ах, это! Хм! – На другом конце провода повисает короткая пауза. – Кажется, его звали Майкл Лумис. Да, припоминаю! Он еще занимался борьбой.

– То есть мы с ним встречались, да? Гуляли по вечерам? А может, и выпивали вместе… или ходили купаться голышом, или творили какие другие глупости…

Я слышу жизнерадостный смех сестры в трубке. И это несмотря на ее полусонное состояние.

– Ах, Нелл! Ради всех святых! О каких таких глупостях ты толкуешь? – Она снова замолчала. – Впрочем, я мало что помню и едва ли я тогда была в курсе, чем вы там занимались на своих свиданиях. Как-никак я тогда училась в младших классах. Но готова поспорить на что угодно, что никакими такими глупостями вы не занимались! И уж точно не обжимались по углам и не ныряли голышом в воду!

Я тяжело вздыхаю. Невероятно! Этого не может быть! Нет и еще раз нет! Я гуляла ночами напролет, каталась вместе со своим парнем в автомобиле с открытым верхом, и мы с ним творили под луной всяческие глупости.

– То есть ты хочешь сказать, что моя жизнь была совсем не такой, как показана в «Друзьях»? Наполненной событиями, бурлящей, интересной!

А сама я какая была? Унылая? С ужасными волосами и нелепой прической на голове? Додумываю я уже про себя.

– Ты имеешь в виду этот ситком? – снова заливается смехом Рори. – Ну начнем с того, что никто из нас не ведет такую жизнь, какой живут герои этого сериала. Поэтому-то мы все и смотрим его с таким удовольствием.

Я слышу, как хрустят простыни под ее телом, когда она переворачивается на другой бок.

– С твоих слов я понимаю, что я всегда была весьма рассудительной особой. Из тех зануд, которые любят все раскладывать по полочкам и могут заговорить кого угодно. Я права? То есть ничего общего с теми девчонками, которые всегда готовы к приключениям?

И в этот момент я почему-то вспоминаю Андерсона. Вот из кого энергия буквально брызжет! Бьет ключом… Стоит ему появиться, и он тут же заполняет собой все пространство. Потом я думаю о героинях сериала «Друзья», о Монике и о Рейчел. Пытаюсь представить себе, как все было у меня. Хочу заставить себя поверить в то, что так оно и было. Неужели я даже никогда не смеялась? Вечно сидела с насупленным видом? А я хочу вспомнить, как я смеялась! Более того! Я хочу, чтобы именно через смех ко мне вернулась вся моя прежняя жизнь, будь она трижды неладна!

– Ну не зануда, конечно. Но девочкой ты была серьезной. Хотя это нам всем в тебе и нравилось. Ты была серьезной и надежной. Из тех, на кого всегда и во всем можно положиться. С твоим мнением считались, его ценили. Кстати, именно из-за своей серьезности ты и отправилась изучать право.

– Право?!

– А ты не помнишь?!

– Рори! Умоляю! – Я снова подавляю тяжелый вздох. – Сколько раз тебе повторять! Если я что-то спрашиваю, значит, я этого не помню! Понятно?

– Хорошо-хорошо! Только не сердись, пожалуйста!

Какое-то время мы обе молчим. Напряжение буквально витает в воздухе. Но вот я успокаиваюсь и снова начинаю говорить:

– Получается, что я была юристом.

Но что-то здесь не стыкуется. Я нутром это чую.

– Нет! Ты проработала по специальности всего лишь года полтора, не более. А потом мама подыскала тебе работу у одной из своих приятельниц. Она была исполнительным директором сериала «Живем всего лишь раз!».

– Мыльная опера? – спрашиваю я, чтобы удостовериться, что я права. Я уже успела посмотреть ее за долгие часы вынужденного бездействия здесь, в палате.

– Ну да! Мыльная опера! – раздраженный вздох на другом конце провода. Оказывается, ты еще можешь довести собеседника до белого каления.

Рори снова вздыхает и добавляет:

– Ты отлично справилась со своей работой. Это все, что я могу сказать по этому поводу. Вскоре ты там возглавила офис. На твои плечи взвалили всю бумажную работу, плюс контракты, плюс работа с персоналом. Словом, все-все-все! И все это у тебя получалось отлично. Знаю это не со слов других. Сама могу судить о том, как ты работала в галерее. Наверное, потому-то, что ты уже поднаторела в управленческих вопросах, ты и согласилась в конце концов перейти на работу в галерею. А еще потому, что папа всегда твердил, что у тебя острый глаз и из тебя может получиться что-то очень значительное.

– Такое же значительное, как он? – Я приподнялась повыше и глянула в окно. Может, вот он, мой пароль! Ключ к разгадке собственного прошлого! Да-да! Из меня точно могло получиться что-то значительное!

– Да! – подтверждает мои мысли сестра. – В тебе есть все задатки, чтобы стать такой же великой, как наш отец. Хотя пока тебе, конечно, еще далеко до него. – От этих слов я снова втягиваю голову в подушку. Ах так? – Не хочу тебя обижать! Пойми меня правильно! – тараторит сестра на другом конце провода. – Просто наш папа – он никогда не был вполне доволен собой. Понимаешь? И от тебя он тоже ждал чего-то такого особенного, что ли. Музыка была твоей стихией. Всегда! Не понимаю, почему он не позволил тебе сосредоточиться именно на музыке.

Рори умолкает на полуслове. По всей вероятности, решила, что сболтнула лишнее.

Какое-то время я бездумно пялюсь в потолок. И вдруг неожиданно для себя самой даю клятву: в этой жизни, в этой новой своей жизни я обязательно стану великой. Или хотя бы значительной. Я просто обязана это сделать! Хотя бы уже потому, что осталась в живых. А сто пятьдесят два других пассажира нашего злополучного рейса – нет. Вот он, мой шанс! Моя кнопка, с помощью которой я снова отмотаю свою жизнь назад. Моя кнопка быстрой перемотки! Да, я все должна делать быстро! Еще быстрее… Это единственная возможность переломить ситуацию и начать все сначала.

– Меня не устраивает статус человека, который мог, но так и не стал кем-то!

– Понимаю! – роняет в трубку Рори. Готова побиться об заклад, что сейчас она наверняка чертыхнулась себе под нос. – Но пока дела твои обстоят именно так.

– Расскажи мне что-нибудь смешное.

– Ты меня совсем не помнишь?

– Это не смешно. Я хочу чего-нибудь экстраординарного, такого… чтобы дух захватывало! И хочу веселья!

– Ну, положим, экстраординарного в твоей жизни случилось за последнее время более чем достаточно!

Я бросаю взгляд на работающий телевизор. А вот и он, мой старый добрый знакомец!

– Окажи мне любезность!

– Без разговоров, – тотчас же соглашается сестра.

– Завтра, когда пойдешь ко мне, подойди к Джейми Рэардону и скажи ему, что я готова с ним встретиться. Я расскажу ему свою историю. Да! Я сделаю это!

– Не думаю, что это своевременная затея. Ты еще слишком слаба. Ты просто не готова к такому интервью.

– Ах Рори, Рори! А к чему я вообще сейчас готова?

Глава четвертая

В жизни Джейми Рэардон оказался точно таким же, как и на экране. Идеально уложенные с помощью геля светлые волосы, бездонно-голубые глаза, похожие по цвету на яйца малиновки. Правда, в отличие от экранного образа, на его носу были рассыпаны веснушки, их телевизионная камера не улавливает. Высокий, худощавый, можно даже сказать, щуплый. Но блейзер, в котором он ведет свои репортажи перед камерой, несколько скрадывает эту почти юношескую худобу. А потому, когда Джейми предстал перед моим взором уже непосредственно в больничной палате, то в самую первую минуту он показался мне не взрослым мужчиной, а скорее таким несколько перезрелым мальчиком. Причем не просто мальчиком, а мальчиком, который вырос на ферме, затерянной на бескрайних просторах Айовы.

Итак, спустя два дня после того, как я дала себе слово обязательно добиться чего-то стоящего в своей новой жизни, коль скоро судьба подарила мне такой уникальный шанс на спасение, я почти в приказной форме потребовала от Рори, чтобы она привела ко мне Джейми, чтобы я смогла дать ему интервью. И вот он стоит перед мной, собственной персоной, так сказать. Его сопровождает доктор Мэчт. Он явно недоволен происходящим, говорит, что у него для меня есть гораздо более интересные предложения, чем то, что родилось в моем мозгу. Напоминает, что мне нельзя переутомляться, а интервью наверняка потребует много сил, но я лишь нетерпеливо отмахиваюсь от него. Ничегошеньки он не понимает! Не понимает, что судьба подарила мне шанс сделать в своей жизни что-то по-настоящему значительное. И вот он, мой первый шаг по пути к этой главной цели. Один шанс, судя по всему, я уже бездарно упустила. И вот появился второй. Так кто бы отказался от такой возможности, окажись он на моем месте? Плюхнуться с небес на землю так, что отшибло всю память, а потом с удивлением обнаружить, что, оказывается, в той прежней жизни на самом деле было мало чего стоящего. А проще говоря, то вовсе была и не жизнь, а так, какое-то унылое прозябание. И вот надо начинать все с чистого листа. Возможно, кое-кто струсил бы. Но только не я! Я имею в виду себя нынешнюю, родившуюся заново Нелл.

Перед с встречей с Джейми я подверглась получасовой психологической обработке со стороны Рори. Она была явно на взводе, явилась ко мне в сопровождении матери. Та послушно маячила у нее за спиной и лепетала нечто маловразумительное о том, что личная жизнь человека есть дело приватное и нельзя все свои проблемы выставлять напоказ. Неужели я не понимаю всей опрометчивости такого шага? Но я уже все для себя решила. И точка! В конце концов, кому интересно, что за тайны нароет Джейми Рэардон в своем интервью? – заявила я несговорчивым тоном своей матери и сестре. Какое значение имеет вся моя прошлая личная жизнь для широкой публики? Разве в ней есть нечто постыдное, что-то такое, что следует скрывать? Или бежать прочь от паблисити? Напротив! Наступил момент, когда мне надо не бегать от людей, как, судя по всему, я это делала раньше, а идти им навстречу! Вот я и делаю первый шаг на этом пока еще новом для себя пути. Я ткнула пальцем в свой портрет на обложке глянцевого журнала. Да стоит только взглянуть на эту унылую особу, чтобы понять, что от нее надо бежать и бежать, чтобы убежать как можно дальше! Словом, я была непреклонна. Они обе даже заикаться стали от неожиданности. Мама лишь пробормотала заплетающимся языком, что я, должно быть, совсем с ума спятила, между тем как в той прошлой жизни я была почти что само совершенство, и мне вовсе не надо убегать от самой себя. Впрочем, мы с мамой прекрасно понимали, что никакая это не правда и что мама изрядно лукавит. Но тут, к счастью, в палате возникла медсестра Алисия. Она пришла измерить мое давление и положила конец нашей перепалке.

Джейми извлек свой диктофон только тогда, когда мы с ним остались в палате одни. Он устроился на краешке кровати, словно старый добрый знакомый, хрустнул костяшками пальцев, давая понять, что готов к работе, и только тут до меня дошло, что мне и сказать-то ему особенно нечего. Я даже растерялась в первое мгновение. Надо же! Вот дуреха! Даже не подготовилась к интервью, не собралась с мыслями… Наверняка прежняя Нелл категорически не одобрила бы такой расхлябанности.

– Если честно, то я даже не задумывалась над тем, с чего начать наш разговор. Вы ведь наверняка в курсе того, что я ничего не помню из моей прошлой жизни, а потому едва ли вы сумеете извлечь что-то интересное из нашей беседы.

– Не переживайте! – ободрил он меня. – Давайте просто поболтаем для начала. Вот видите! Я даже не стану включать запись.

– О’кей! – согласилась я, мысленно заставляя себя расслабиться. – Итак, начнем с того, что я точно помню и знаю на данный момент. Я в курсе всех сюжетных перипетий сериала «Друзья», первый сезон. Я смотрю все репортажи Джейми Рэардона по кабельному телевидению. А в остальное время, то есть остальные шестнадцать часов в сутки, я просто сплю. Нет, еще вот это! – Я ткнула пальцем на айпод, лежавший у меня на коленях. – Здесь записаны все музыкальные хиты последних двух десятилетий. Вот вам три темы для нашей беседы. Об этом я могу поговорить.

– Из ваших слов я понимаю, что если вы и дальше продолжите поглощать массовую культуру такими темпами, то очень скоро либо станете самым настоящим экспертом в этой области, либо просто умрете от скуки!

– Точно! В самое яблочко! – рассмеялась я в ответ.

– Иными словами, вы пригласили меня для интервью исключительно потому, что вам нечем больше заняться, да?

А парень умница! Это видно невооруженным глазом. Пусть он и всего лишь репортер местной телестудии. Что из того? Он прост в обращении, располагает к себе, вызывает доверие. С первых же минут общения с ним возникает чувство, будто вы давно друг друга знаете и даже дружны.

– Не совсем так! – не соглашаюсь я с ним и снова принимаюсь обдумывать причины, побудившие меня согласиться на интервью. – Не знаю, поймете ли вы меня правильно… Вполне возможно, мои слова покажутся вам полным бредом. Но дело в том… что есть у меня такое чувство… Словом, все, что мне рассказывают о моем прошлом, как-то никак не хочет укладываться в моей голове. Рассказы моих родных не находят никакого отзвука ни в моем сознании, ни в моей душе. Такая неудобоваримая, а то и вовсе неприемлемая информация, понимаете?

Я умолкаю в поисках подходящего слова, чтобы как можно точнее выразить собственные ощущения.

– Вырисовывается довольно банальный сценарий моей прошлой жизни: все эти годы я словно бежала по удобной колее, даже не задумываясь над тем, что эта колея уже езжена-переезжена.

И тут на меня нисходит озарение. На какую-то долю секунды я даже напоминаю самой себе некую сверхпопулярную героиню из известного телевизионного шоу, названия которого я, конечно же, не помню.

– Понимаю! Глупо все это! – Я слегка откашливаюсь. – Но после всего пережитого… После такой встряски… Как ни странно, но сейчас мне хочется перетрясти и всю свою прошлую жизнь тоже. Перетрясти и начать сначала. Более того, мое новое «я» требует от меня не только начать все сначала, но и не повторять всего того, что делала прежняя Нелл.

– Совсем это не глупо! – возражает Джейми и смотрит на меня таким открытым и честным взглядом, что я ему верю. Конечно, я понимаю! Он – профессионал. Такие, как он, умеют заговорить зубы кому угодно, но все равно я покупаюсь на его доброжелательную реакцию. – Во всяком случае, лично мне это не кажется глупостью! – Он слегка откашливается. – Но каковы бы ни были ваши мотивы, толкнувшие дать согласие на это интервью, знайте, что я вам крайне признателен за то, что вы согласились со мной встретиться.

– Я вам интересна потому, что свалилась с неба и осталась жива?

– Нет! – Он энергично встряхивает своими соломенными кудрями. – Нет! Я благодарен вам именно за то, что вы согласились на разговор со мной. – Джейми слегка склоняет голову набок, что делает его похожим на курицу, устраивающуюся на насесте на ночлег, и начинает внимательно разглядывать меня. – А вы держитесь молодцом… ведете себя просто по-геройски… с учетом того, через что вам пришлось пройти.

– Это, наверное, потому, что я ничего не помню. В противном случае от моего героизма не осталось бы и следа. Уверена в этом на все сто! Срабатывает ведь элементарное чувство самозащиты, инстинкт самосохранения, что ли. А тут такая психологическая травма. Если бы я запомнила момент катастрофы и все, что было потом, то я бы до конца жизни лечилась у всевозможных психотерапевтов.

Я вдруг вспомнила Андерсона, вспомнила, как он рассказывал, что, несмотря на сильнейшие снотворные, просыпается каждую ночь в холодном поту от тех кошмаров, которые ему снятся.

– Так что, как видите, особой моей заслуги в этом геройском поведении нет. Сами подумайте!

– И все равно! Я вам очень благодарен! Если хотите знать, ваша история, то есть вы! – она изменила и мою жизнь тоже. Я ведь с восемнадцати лет мечтал вырваться за пределы Айовы. Надеюсь, сейчас у меня получится!

– То есть, получается, вы хотите использовать меня в качестве буксира? Или подъемного рычага?

Глаза его делаются огромными-огромными, как блюдца, и сам он выпрямляется, словно от удара хлыста.

– Да шучу я! Шучу! – Я тороплюсь разрядить ситуацию. Кто он, этот парень? Почему его лицо так мне знакомо? И почему я веду с ним себя так, словно мы знаем друг друга много-много лет?

– Вы совсем не такая, какой я ожидал вас увидеть. Ничего от той женщины, про которую я собирал информацию, готовясь к встрече с вами.

Ну наконец-то! Хоть кто-то разморозит меня! Как говорится, кто ищет, тот всегда найдет!

Но вслух я роняю нечто очень нейтральное.

– Так вы собирали обо мне информацию? Интересно! Тогда наверняка вы обо мне знаете гораздо больше, чем я сама.

– Элинор Слэттери, тридцать два года. Имя дали в честь знаменитой песенки The Beatles «Элинор Ригби», но родные и друзья зовут вас просто Нелл. Выросли в Бедфорде, штат Нью-Йорк. У вас есть младшая сестра, Рори Слэттери. Она на пять лет младше вас. Вы дочь Френсиса Слэттери, гения живописи, стоящего у истоков поп-арта начала шестидесятых. Он дружил с Энди Уорхолом. А потом вдруг исчез, ушел в затвор, стал настоящим отшельником, и уже много лет о нем ничего не слышно.

– Вот как? – Я чувствую, как ускоряется мое сердцебиение. – А я думала, что папа уже умер.

– Умер? С чего вы взяли? – Он разражается жизнерадостным смехом, видно, забыв о том, что речь вообще-то идет о жизни и смерти. – Жив-здоров, насколько мне известно. Во всяком случае, мне не доводилось читать сообщений о его смерти.

Я судорожно вздыхаю, пытаясь осмыслить услышанное. Мама говорила, что его больше нет. Наверное, я просто неправильно истолковала ее слова. Нет – это просто значит, что его нет с нами. То есть она имела в виду, что он ушел от нас, исчез из нашей жизни. Вот я и решила, что отец умер. Я молча грызу заусенец на своей здоровой руке, той, что со шрамом.

– Продолжайте! – роняю я после короткой паузы.

– Но какое бы искусство он ни представлял, андеграунд или не андеграунд, как художник он был великолепен. Вполне возможно, он великолепен и до сих пор. Собственно, именно благодаря его творчеству вам с сестрой и удалось организовать свою галерею. Вы продали несколько его ранних работ, то есть с самого начала подогрели к себе интерес и со стороны посетителей, и в среде специалистов, потом очень быстро наладили связи с известными коллекционерами, которые почти в полном составе явились на ваш самый первый вернисаж. И буквально за пару лет завоевали себе очень солидную репутацию в мире искусства. А ведь ваша галерея открылась менее шести лет тому назад. Рори только-только выпорхнула из ворот колледжа.

– А что вы имели в виду, когда сказали, что он стал отшельником? Что такое уйти в затвор? Поясните, пожалуйста.

– Уйти в затвор? – растерянно переспрашивает он, видно, вполне искренне удивляясь тому, что именно ему приходится заполнять те пустоты в моей памяти, в которых раньше хранилась информация о моих родных и близких. – Ну это я так образно выразился. Просто в один прекрасный день он собрал свои вещи и исчез в неизвестном направлении. Вам тогда, насколько я помню, было тринадцать лет. И с тех пор живет себе где-то в полном одиночестве. Как тот же Сэлинджер, к примеру! – Он сконфуженно умолкает. – Впрочем, имя Сэлинджера мало что вам скажет сейчас.

– Ничего не скажет! – соглашаюсь с ним я.

Мысленно пытаюсь представить себе, какой я была подростком: длинные волосы, брекеты на зубах, платьице в мелкую клетку со смешными оборками и воланами. И меня вдруг почему-то накрывает волна такой острой жалости к этой немного несуразной девочке. Можно лишь догадываться, какой эмоциональный удар пришлось ей (то есть мне!) пережить, когда отец оставил семью. Бросил всех нас именно тогда, когда я больше всего нуждалась в его присутствии, в его советах, в его помощи, чтобы стать самой собой, нащупать свой собственный путь в жизни. Конечно, я молчу и не собираюсь высказывать все свои горестные мысли Джейми. С чего бы это мне делиться с ним сокровенным? Ведь мы же видим друг друга в первый раз. Но все равно я очень хочу, чтобы именно этот парень собрал для меня воедино тот пазл, в который превратилась вся моя прошлая жизнь. Так пусть же он решит для меня эту головоломку! А потом преподнесет мне ее в качестве подарка, в нарядной такой упаковке, с бантом, все как положено.

– Я смотрю, вы не пользуетесь никакими пометками или записями в блокноте. Помните все наизусть?

– Не все, конечно! – слегка краснеет он. – Но не скрою, я готовился к разговору с вами. Ведь для меня это интервью – поистине уникальный шанс. Впервые в жизни!

– Хорошо! Продолжайте!

Пока никаких дополнительных вопросов об отце. Новость, которую только что сообщил мне Джейми, слишком существенна, слишком грандиозна, чтобы начать трепаться о ней прямо сейчас. К тому же в ней есть что-то мазохистское. Что ж, посмотрим, что еще приготовил нам Джейми. Какие еще клубки семейных тайн он успел размотать?

– Вы окончили университет третьей на своем курсе по полученным баллам. Ходили слухи, что у вас совершенно уникальный талант к музыке. Такой же, как у вашего отца к живописи. Но в студенческие годы вы отдавали предпочтение не музыке, а теннису.

– То есть? – переспрашиваю его я непонимающим тоном.

– То есть ваш отец был настоящим художником. В этом было его призвание. А ваше призвание – музыка. Вот таким вот диковинным образом перемололись ваши гены, вобрав в себя и талант к живописи, и талант к музыке. – Джейми умолк, потом недоуменно повел плечами. – Честно, я не очень силен по части генетики. Никогда не задумывался над этими вопросами.

Я кивнула, давая понять, что его объяснение принято.

– Продолжайте!

– За ваши успехи в теннисе вам дали стипендию для поступления в Лихайский университет, штат Пенсильвания, но вы выбрали Университет Бингемтона, а окончили уже Нью-Йоркский университет по специальности «юриспруденция» со степенью бакалавра. Пятью годами позже вышли замуж за Питера Хорнера, а незадолго до замужества вы вместе со своей сестрой открыли собственную художественную галерею. Сравнительно недавно вы расстались с Питером Хорнером. А потом случилась эта ужасная авиакатастрофа в Айове. И теперь вы здесь. Вот, пожалуй, и все!

Сравнительно недавно рассталась с Хорнером! Я не ослышалась?

– Минуточку-минуточку! – Я приподнимаюсь на подушках и подаюсь вперед, стараясь как можно ближе придвинуться к Джейми, словно это может помочь мне понять должным образом смысл того, что я только что услышала. – Я рассталась со своим мужем?

– Ну и дурак же я набитый! А вы не знали? – Щеки его мгновенно из розовых стали ярко-пунцовыми. Вот почему я с самого начала поверила ему. Он ведь так естественен во всех своих реакциях. Плохо контролирует себя, если допускает промах или ошибку, не вполне владеет собственными эмоциями. Хороший репортер, безусловно, но еще не заматерел, не умеет прятаться за бронированным щитом профессиональных навыков. – О боже! Так вы ничего не знали? – Джейми вскакивает с моей кровати и начинает нервно расхаживать по палате. – Какой же я болван! Я был уверен, что вы в курсе! Как же вы этого не знали?! – Джейми замедляет шаг возле меня и начинает буравить своим взглядом. И в эту минуту он очень похож на восьмилетнего мальчугана. – Пожалуйста! Держитесь! Только не надо сердечного приступа!

– Вы имеете в виду сугубо медицинскую реакцию, да? – спрашиваю я и вижу, как у него дергается голова. – Успокойтесь, Джейми! Никакого инфаркта со мной не случится! Уверяю вас!

А вот свою семейку мне стоило бы придушить! Надо же! Как ловко они меня обманывают. Сначала про отца. Теперь вот это! Что еще? О ком еще они умалчивают? Что еще прячется в темных закоулках моего прошлого? Ведь они же все уверены, что в своем нынешнем состоянии я просто ничего не вспомню.

– Дурак, дурак, дурак! – продолжает казнить себя Джейми. – И кто меня тянул за язык? Ведь предупреждал же доктор Мэчт: ничего такого, что могло бы вас расстроить… Что вы еще просто физически не готовы ко всякого рода дискуссиям или чересчур эмоциональным новостям! – Джейми снова усаживается на мою кровать. – Простите, ради бога! Честное слово! Я не хотел причинить вам вред.

Я сосредоточенно кусаю нижнюю губу. Пытаюсь понять, насколько новость о разрыве с мужем потрясла меня. Ответ лежит на поверхности. Совсем не потрясла. Хорошо, что хоть еще догадалась, что вообще-то такие новости не из числа приятных. От них, как правило, нормальные люди огорчаются.

– А почему мы с ним расстались? – спрашиваю я просто, безо всякого притворства в голосе.

– Я не уверен, что нам стоит продолжать этот разговор, – мнется в нерешительности Джейми.

– Послушайте меня, Джейми. Вы мне нравитесь. Сама не знаю почему, но вы мне нравитесь. И я вам доверяю. Судя по всему, вы единственный человек из тех, кто меня окружает в данную минуту, кто преисполнен желания рассказать мне правду о моей прошлой жизни. Изложить факты, которые я – будь оно все неладно! – никак не могу вспомнить сама. А потому пожалуйста! Прошу вас! Расскажите мне всю правду, какая бы она ни была.

Джейми шумно вдыхает и начинает энергично тереть ладонями свои щеки.

– У меня большие сомнения насчет того, имею ли я право так поступать.

Я внимательно разглядываю его, прикидываю, как постараться и сделать так, чтобы перетянуть его на свою сторону. Первое, что приходит в голову, – попытаться манипулировать и заставить его перепрыгнуть через расселину, пока еще разделяющую нас. Пусть станет рядом со мной по одну сторону ущелья. Он ведь такой милый, такой почти что родной. Похож на старый любимый свитер, который долго провалялся без дела в одном из ящиков комода. Но вот он случайно попался мне на глаза, я извлекаю его на свет божий и вижу. Да! Это именно то, что мне подходит! То, что мне надо именно сейчас!

– Джейми! Вы хотите поучаствовать в операции по освобождению Нелл Слэттери? Иными словами, вы хотите мне помочь вырваться на волю из стен этого госпиталя?

Из той бездны мрака, в которой я оказалась. Добавляю я мысленно.

– Конечно! – неожиданно серьезно заявляет он. – Очень хочу!

– Расслабьтесь! Я не прошу вас закладывать мне свою душу! – шучу я мрачным тоном. – К тому же, насколько мне известно, у журналистов не может быть души, уже по определению.

Ха-ха-ха!

Смеемся мы вместе.

– У меня есть душа! – возражает он, отсмеявшись. – Потому-то я так и расстроился. Не хотел вас огорчать!

Хотел! Еще как хотел!

Я молча киваю в знак согласия. А сама думаю: возможно, именно поэтому меня к тебе и потянуло. Сработал внутренний инстинкт. Вполне возможно, у меня он и не так уж сильно развит, но я умею прислушиваться к тому, что он мне подсказывает. Что дальше? Рассказать ему для начала всю мою историю, как я ее себе представляю, с учетом всего того, что я узнала уже непосредственно от него? Ведь, в сущности, сейчас я делаю свой первый шаг на пути к себе, но уже другой себе.

– Вы меня совсем не расстраиваете! Напротив! Вы меня просвещаете. Рассказываете мне о том, о чем другие пока по неизвестным мне причинам умалчивают.

Джейми резко кивает. Кажется, он понял, о чем я толкую. В конце концов, он ведь журналист. И законы распространения и обмена информацией ему хорошо известны. И медиум, и транслируемое им сообщение могут кардинально изменить любой порядок вещей.

– Вы же понимаете! – пускаю я в ход свой самый весомый аргумент. – Не хуже меня знаете, что море журналистов осаждает стены этого госпиталя. И все жаждут поговорить со мной, заполучить от меня хоть какую-то информацию. Я ведь слышу, как они бесконечно звонят на сестринский пост. Наблюдаю, как они все толкутся возле вас, когда вы выходите в эфир. Однако из всех я выбрала вас. Именно вас! Так сделайте мне одолжение! Расскажите мне все, что я должна знать… что я хочу знать. А я, в свою очередь, обещаю вам исключительные права.

– Исключительные права?

– Ну да! Право распоряжаться полученной от меня информацией. Право доступа не только ко мне, но и к моим близким, ко всей истории моей жизни. Иными словами, можете использовать меня по полной для того, чтобы вырваться из столь надоевшей вам Айовы. Из этой дыры, как вы сами говорили.

Он молча проглатывает мои слова, и по выражению его лица я понимаю, что я его сделала. Рыбка заглотила наживку! Да! Он хочет всего того, что я ему только что наобещала! И это его желание гораздо сильнее, чем намерение быть со мной добрым и обходительным. Что ж, такова человеческая натура. Инстинкт самосохранения еще никто не отменял.

– А сейчас расскажите мне вот что! Коль скоро мы с вами заключили договор о сотрудничестве и вы добровольно согласились поучаствовать в операции по освобождению Нелл Слэттери, то для начала просветите меня, почему мы с Питером расстались. Итак, коротко и быстро! Действуйте решительно! Смело срывайте этот пластырь с моей раны.

Какое-то время Джейми пожирает меня глазами, видно, желая удостовериться, что я достаточно сильна физически и говорю совершенно искренне. Кажется, он удовлетворен увиденным.

– Хорошо! Договор так договор! – Он застывает в неподвижной позе на какое-то мгновение, а потом обрушивает на меня очередную новость. – Он вас обманывал!

– Хм! Вот как! – говорю я и принимаюсь разглядывать свои пальцы: израненные кутикулы, изломанные ногти, заросшие кожей лунки. Прислушиваюсь к своему пульсу. Наверное, моя реакция на это известие должна быть более болезненной. Я точно знаю, что она должна быть более нервной. Черт-черт-черт! Так почему же ты не расстраиваешься? Почему не рыдаешь от злости? Почему не поклянешься, что никогда более не заговоришь с этим типом? – И с кем же он мне изменял?

– С какой-то своей коллегой по работе. Если честно, то я не сильно копал в этом направлении. Сама тема меня не очень заинтересовала. – Джейми слегка покачивает головой. – Кстати, я и в своих репортажах ее ни разу не коснулся. Одно могу сказать – он съехал от вас. Точнее, это вы его выставили за дверь. Где-то месяца четыре тому назад.

– Да? Но врач сообщил мне, что на момент авиакатастрофы я была беременна. Срок около восьми недель.

– Вот этих подробностей я не знал! – Лицо Джейми искажает страдальческая гримаса. Снова нормальная, человеческая реакция. – Если вы захотите, я постараюсь навести кое-какие справки… в пределах дозволенного, разумеется! Есть ведь черта, которую я в любом случае не имею права пересекать. Какая трагедия! Какая беда! И это после всего того, что вам довелось пережить!

Мои глаза затуманивают невесть откуда поступившие слезы. Нет, не из-за Питера! Меня растрогало участие Джейми. Впрочем, может, и из-за Питера. И слезы в связи с изменой мужа – это и есть моя естественная реакция на случившееся. Хотя я совершенно не помню, как я отреагировала на эту новость на самом деле. Джейми застывает на месте. Он явно растерян, не знает, как ему вести себя дальше. Я глажу руками щеки и делаю глубокий вдох, стараясь протолкнуть внутрь тот комок, который застрял у меня в горле.

– Для журналиста вы чересчур нравственный человек, – роняю я после короткой паузы и даже пытаюсь изобразить на своем лице некое подобие улыбки.

– Ничего подобного! – Джейми улыбается мне в ответ. – Поверьте мне на слово! Мои коллеги распотрошили беднягу Андерсона по полной программе. Все его прошлое вывернули наизнанку. Кто уже только не засветился в репортажах о нем. Старые подружки со своими откровениями, пассии на одну ночь, тоже честно отработавшие свои пятнадцать минут эфира. Соседи, которые не смогли пробиться со своими сплетнями на первые полосы таких известных изданий, как журнал «Эсквайр». Но в отношении вас подобное поведение кажется мне недостойным. Хотя бы уже потому, что человек вы непубличный. А потому, несмотря на все мои журналистские инстинкты, – Джейми снова слегка откашливается, – мне не хотелось бы давать этой истории ход. Я имею в виду любовную интрижку мужа, вашу беременность и прочее. Все остальное – пожалуйста! Я так и старался поступать в своих репортажах, и информацию в основном собирал именно по этим направлениям.

Я молча откидываюсь на подушки и смотрю в окно. Ярко-синее летнее небо над Айовой. Ни единого облачка! Солнце уже клонится к закату. Совсем скоро на безбрежные поля вокруг ляжет ночная тень. Еще один день отойдет в прошлое. А навстречу ему спешит уже новый. И так день за днем, до бесконечности, и в каждом из них ничего нового для меня. Вместо головы – какая-то бездонная воронка, которую ничем и никогда не заполнишь.

– Из всего того, что вы нарыли обо мне, какое у вас складывается впечатление о моей прошлой жизни? Я была счастлива, по-вашему?

– Ах, Нелл! Ради бога! – Джейми отводит глаза в сторону. – Разве я вправе отвечать на такие вопросы? Наверняка найдутся люди, которые сумеют ответить на этот вопрос лучше меня.

Я закрываю глаза в знак того, что ответ принят. Потому что оба мы прекрасно понимаем и вполне отдаем себе отчет в том, что, к большому сожалению, таких людей рядом со мной сейчас нет.

* * *

Когда я просыпаюсь в очередной раз, за окнами уже темно. Чувствую страшную усталость во всем теле. Такого спада не было уже несколько дней.

– Нелл! – слышу я голос Питера. В углу маячит его фигура.

– Почему ты мне ничего не сказал? – сразу же набрасываюсь я на него и с раздражением закрываю глаза. Одно желание: чтобы он поскорее исчез, растворился в небытии, как и положено бывшему мужу. – Ты должен был! Должен был рассказать мне обо всем сам! – Голос мой звенит, ударяется о стены палаты, заполняет собой все пространство и взрывает царящую в нем тишину.

Конечно, это должен был сделать ты! А если не ты, так Рори! А если не Рори, так моя мать! Сколько же слоев кожуры мне предстоит снять со своей прежней жизни, пока я докопаюсь наконец до истины?

Но ничего такого я вслух не произношу. Не хочу давать волю своему негодованию. К тому же я не уверена, что отныне могу доверять кому-то из них. Да и с какой стати мне им доверять, даже если они примутся уверять меня, что вели себя корректно и были честны по отношению ко мне?

– Сам знаю, что должен был! – Голос Питера дрожит. Но я не чувствую к нему ни капли жалости. Только одно отвращение. Еще не хватало мне после всего, что со мной случилось, упиваться жалостью к бывшему мужу. Или умиляться его эгоизмом. – Пойми же! Мне было велено молчать. Сказали, никаких дополнительных стрессов. Врачи вообще строго-настрого приказали нам никоим образом тебя не расстраивать. Ну вот я и молчал!

Жалкая отговорка! Не более того!

– Отлично! – резко говорю я. – Но теперь, как видишь, я все знаю!

– Прости! – лепечет Питер и тут же начинает плакать. – То есть я хотел сказать тебе, что я уже тысячу раз просил тебя простить меня… просто ты не помнишь… Но я-то помню! Мне очень жаль, что все так получилось.

– У меня нет сил на дальнейшее выяснение отношений. А если в прошлом подобные семейные сцены и имели место, то я их, к счастью для себя, не помню. И это просто замечательно. Зачем женщине помнить о том, как ее муж спал с другой?

– Позволь мне рассказать тебе, как все было на самом деле! – просит меня Питер умоляющим тоном. – Может быть, это поможет.

– Поможет? Кому? Мне или тебе? – Я нащупываю рукой кнопку вызова. Сейчас вот нажму, явится сестра и заберет его отсюда к чертям собачьим!

– Нам обоим. Именно так. Нам обоим! – Питер не говорит, а скорее бормочет себе под нос. – Больше всего на свете я хочу, чтобы ты позволила мне восстановить наши прежние отношения. – Он начинает поправлять бейсболку, потом срывает ее с головы и долго мнет в руке, прежде чем снова натянуть на голову. Давно не мытые волосы прилипли ко лбу. Горе последних двух недель кардинально изменило его облик. Куда подевались румянец и пухлые щеки? Лицо осунулось и постарело. Вообще-то, думаю я, странно все это для той, прежней Нелл. Ведь это мне следовало бы умолять его о том, чтобы он дал мне второй шанс. Умолять, рыдать, ползать на коленях… Даже сквозь ту пелену, которой затянут для меня весь окружающий мир, я вижу, как он хорош собой, как красив. Почему же я не могу оценить по достоинству все плюсы ситуации? Вот он здесь, предо мной, терпелив, полон раскаяния. Более того, вероломный изменник даже просит меня о том, чтобы я его простила и мы смогли бы начать все сначала.

– А до этого… в той прежней жизни я тебе дала такой шанс начать все сначала?

Вот он, этот мрачный водораздел в моей жизни, уныло размышляю я. С одной стороны – немота и беспамятство, с другой – злость и негодование.

– Да, ты была добра. Очень добра! Я старался изо всех сил… в смысле загладить свою вину…

Голос Питера снова предательски дрогнул. Так бы ему сейчас и врезала! Прямо в подбородок!

– Ты же прекрасно знаешь, что я все равно ничего не помню.

– Да! – согласно кивает он с обреченным выражением лица. Дескать, здесь он бессилен мне помочь.

Мне хочется крикнуть ему:

Здесь мы все бессильны, не так ли? Так какого черта ты пристаешь ко мне с тем, чего хочется тебе? А как насчет меня? Ты спросил меня, чего хочу я? А я вот страстно хочу вспомнить свое первое свидание. Или отца… представить, каким он был на выпускном вечере по случаю окончания школы.

– Итак, этот младенец… он…

Питер не выдерживает и начинает рыдать уже во весь голос. Я вижу, как сотрясается от рыданий все его тело. Тогда я перевожу взгляд на потолок и молча жду, когда завершится это шоу по демонстрации безутешного горя. Наконец он как-то справляется с собой.

– Я ничего не знал! – Он смотрит мне прямо в глаза. – Честно! Я ничего не знал о твоей беременности. Ты ведь ни словом не обмолвилась об этом…

Он отирает слезы с лица тыльной стороной руки.

– Но это мой ребенок! Мой! Мы… мы же помирились! – Голос его дрожит, но он продолжает говорить. – И сейчас, зная, что я потерял… и как много это значит для нас обоих… я готов сделать все, что угодно… все, что угодно! Только бы ты дала мне второй шанс!

– С какой стати мне давать тебе второй шанс? – Я прислушиваюсь к негромкому гулу работающих медицинских приборов. Хочется лишь одного. Чтобы Питер поскорее ушел, и тогда в палате будет слышен только этот шум работающих машин.

– Я хочу помочь тебе вспомнить прошлое, рассказать тебе о том, как ты любила меня, как мы любили друг друга… Думаю, у меня бы это получилось! Я бы рассказал тебе о том, какими мы были, поделился бы своими воспоминаниями о том времени. – Он откашливается, прочищает горло. Чувствуется, что уже почти пришел в себя. – И о том, кем мы стали, тоже бы рассказал.

Я молчу. Для этих целей у меня уже есть Джейми. В первое мгновение мне хочется выпалить что-то обидное. Дескать, опоздал, голубчик! Я уже наняла себе Джейми для рассказов о моем прошлом. Но запрятанный где-то очень-очень глубоко во мне внутренний голос советует не делать пока таких резких выпадов. Странно! Но я повинуюсь. Действительно, не стоит усугублять ситуацию. Она и без того взрывоопасна. К тому же, вполне возможно, Питеру уже известно о Джейми. А потому, несмотря на все отвращение, которое я испытываю к своему мужу сейчас, пусть все идет своим чередом. Хотя бы непосредственно в данную минуту. Ведь я уже не та, какой была прежде. Я – новая! Размягченная, почти сентиментальная и почти согласная смотреть на мир сквозь розовые очки.

– Умоляю тебя, Нелл! Пожалуйста! – канючит Питер, четко уловив мое внутреннее смятение. – Я готов на все!

Я вздыхаю и смотрю на часы в углу палаты. Еще только 8.35 пополудни. Джейми появится со своим очередным репортажем лишь утром. А Андерсон уже уехал в свой реабилитационный центр. Придется звать на помощь сестричку, чтобы она загрузила для просмотра новые серии «Друзей», а музыкальные записи на своем айподе я уже прослушала столько раз, что батарейка села окончательно и даже быстрая подзарядка не спасает дело. И что мне прикажете делать весь вечер до отхода ко сну?

Я снова закрываю глаза, и куда-то в сторону уходят и моя злость, и недоверие к этому человеку. Ярость исчезает, будто опухоль, вырезанная рукой опытного хирурга.

– Хорошо! – негромко роняю я. – Рассказывай! Расскажи мне нашу историю, как ты ее себе представляешь. Хотя не могу обещать тебе, что это что-то изменит в будущем.

Глава пятая. Джо Кокер: «Поверь в меня хотя бы чуть-чуть»

Питер сосредоточенно кусает нижнюю губу. Явно не знает, с чего начать. А хочется начать с чего-то такого… с чего-то судьбоносного… слишком многое сейчас поставлено на карту. Ведь если он ошибется, Нелл никогда не простит ему. Никогда больше не посмотрит она на него тем влюбленным взглядом, которым смотрела раньше. И самое главное! – она никогда не примет его обратно!

Какое-то время Нелл выжидательно смотрит на мужа, но потом отводит взгляд в сторону и начинает рассеянно рассматривать палату, сосредоточенно двигая при этом челюстью. Такое впечатление, что она что-то обдумывает. Но вот она снова замечает мужа, тяжело дышит и ждет. И снова тяжело дышит…

Питер срывает с головы бейсболку и нервным движением взъерошивает волосы, все еще влажные после недавно принятого душа в дешевом номере отеля. Потом делает глубокий вдох, словно собираясь с силами, и начинает.

– Я начну с нашей свадьбы! – говорит он и непроизвольно кивает головой, в такт своим словам, словно желая убедить не столько ее, сколько самого себя, что он правильно выбрал тему для первого серьезного разговора. Он отлично понимает, какова цена потери, которая ожидает его в этой палате, сделай он неверный выбор. Не может же он начать с описания убогой однокомнатной квартирки, которую снял после того, как Нелл выставила его вон из своей квартиры. Сама мысль о том, что ему предстоит снова вернуться туда через какое-то время, сама эта мысль ненавистна и приводит его в душевный трепет. Такое смехотворное убежище может позволить себе снять юнец, только-только окончивший колледж. Снять, а потом отгородить часть жилой комнаты, которую до недавнего времени делил со своим приятелем по курсу, какой-нибудь хлипкой стенкой из картона или пластика, и вытолкнуть соседа в эту импровизированную спальню. Что вполне простительно для людей молодых и еще не окончательно утративших стыд по утрам, когда надо собираться на работу после беспутно проведенной ночи. Но его юность давно позади. Он уже успел растратить былой интерес к подобному времяпрепровождению. Да и в себе самом он тоже многое растратил, и к сожалению, безвозвратно. – Да! Начнем с нашей свадьбы. Понимаю, звучит банально. Но это действительно был самый лучший день в моей жизни! – Он слегка откашливается и поправляет себя: – В нашей жизни!

На самом деле он и понятия не имеет, какой день был самым лучшим в жизни Нелл. Вот уж правда! Говорить с ней сейчас об их совместной жизни – это все равно что двигаться по минному полю. Того и гляди наступишь на мину… Хотя бы со свадьбой все по крайней мере ясно. Самая безопасная история из всех, с какой стороны на нее ни посмотри. С нее и начнем!

– Я видела свадебные фотографии, – уточняет Нелл, и Питер бросает на нее вопросительный взгляд. Что это? Приглашение к продолжению разговора? Или она просто дает понять, что пощады ему не ждать.

– Да-да! Я знаю! – Его голова начинает непроизвольно дергаться: вверх-вниз, вверх-вниз. – Но на самом деле фотографии не передают и сотой доли того очарования, которым полнилось само событие в реальной жизни. Воистину волшебный день! И все вокруг было похоже на чудо.

– На чудо?! – переспрашивает Нелл и издает сдавленный смешок.

Питер чувствует, как его уши запылали. Эта женщина откровенно насмехается над ним! Впрочем, разве он не привык к ее постоянным насмешкам? Нелл с большой натяжкой можно назвать добрейшей и самой ласковой из жен. Она не из тех, кто станет нежно гладить его ноги по ночам или смотреть ему в рот, когда он что-то изрекает при свете дня. Она не прильнет к его плечу в ожидании, пока готовится ужин и жарится на плите картошка с рыбой. Или что-то еще. О нет! Эта женщина слеплена из другого теста. Она похожа на линейный флагман, возглавляющий кильватерную колонну судов. А он – всего лишь жалкое плавательное средство, которое плетется сзади в ее кильватере. И при этом она не снизойдет до того, чтобы оглянуться назад и посмотреть, как он там барахтается без ее помощи. Все еще держится на плаву или уже пошел ко дну? Но поначалу такая конфигурация семейных отношений его даже устраивала. Друзья откровенно завидовали. Надо же, какая понимающая жена попалась! Не возражает против ночных попоек с приятелями, не хватает его за штанину, чтобы удержать при себе, не умоляет о ребенке, терпеливо ждет, когда он сам созреет до отцовства. Словом, ему нравилось такое необременительное существование в браке. Ведь, по сути, ничего в его жизни не изменилось после того, как он произнес слова брачного обета, в сопоставлении с прежней холостяцкой жизнью. Однако где-то год тому назад, бреясь утром перед выходом на работу, Питер вдруг посмотрел на себя в зеркало и задался резонным вопросом: а что ты вообще делаешь в этом доме? Ведь на самом деле ты из тех мужчин, которым нравится осознавать, что они нужны своим женам. Но Нелл, судя по всему, не нужен никто. Так наметилась первая, едва заметная трещина в их отношениях. День ото дня их шутливые перепалки становились все менее и менее шутливыми, а сами шутки окрашивались все большей долей яда. Они уже не столько веселили, сколько задевали за живое. Вот так одно цеплялось за другое, пока на горизонте не появилась та самая Джинджер, его коллега по работе.

– Думай, что тебе угодно! И говори что хочешь! – отвечает Питер жене, твердо вознамерившись держаться намеченного курса. Но для этого надо на какое-то время забыть о Джинджер! Ох, уж эта Джинджер! Глупейшая и самая фатальная ошибка в его жизни. – Повторяю еще раз! Наша свадьба стала самым настоящим чудом.

Он умолкает, она усмехается. Но ее улыбка совсем не издевательская, как это бывало в прошлом. Нет, сейчас она определенно не насмехается над ним. И в ее взгляде больше нет прежней жестокости. А потому он тоже робко улыбается ей в ответ. Да, Нелл определенно изменилась, думает он. Вид у нее сегодня более счастливый, исчезла прежняя раздражительность. И это несмотря на все пережитое. А тот ли он человек, который ей нужен? Не принес ли он ей несчастье? Как делает несчастливым и самого себя. Вот твоя жена! Она пережила чудовищную авиакатастрофу, осталась в живых, но она ведь несчастлива. Это яснее ясного, стоит лишь взглянуть на нее. Так почему же ты надеешься, что твои попытки напомнить ей о прошлом возымеют силу и переменят ее в лучшую сторону? Не делаешь ли ты неверные ставки в своем Лас-Вегасе?

– Мы поженились в апреле в Сент-Люсии. Если точно, то двадцать третьего апреля. Твоя мама всячески пыталась переубедить нас. Предлагала для проведения торжества сад в своем доме или даже старую студию твоего отца в Вермонте. Но ты была неумолима. Сент-Люсия, и только!

– А почему именно Сент-Люсия?

Питер пожимает плечами.

– Возможно, потому, что это – одно из немногих мест, где не бывали твои мать и отец. Может, не хотела никаких ассоциаций или воспоминаний, связанных с отцом… А мне, по большому счету, было все равно где. Зато ты отнеслась к выбору места проведения брачной церемонии очень серьезно. Как и к выбору музыки. Я же предпочел не путаться у тебя под ногами и делал лишь то, что мне приказывали.

– Я знаю. Я выбрала Джо Кокера.

Рори уже сообщила Нелл эту подробность.

– Да, твой выбор пал на Джо Кокера. – Питер откидывается на спинку стула и вдруг неожиданно для самого себя начинает напевать мелодию песни, сопровождавшей их свадьбу.

– «Дай шанс этим любящим рукам, детка! Поверь в меня хотя бы чуть-чуть!»

Он немного фальшивит. Это режет слух, особенно Нелл, моментально замечающей любые погрешности в исполнении музыки. Но в целом ничего! Вполне даже терпимо…

Какое-то время Нелл молча разглядывает мужа, и он застывает на месте, готовый принять очередную порцию насмешек. Но вот она слегка прищуривается и произносит следующие строки из песни.

– «Возложи на себя такое бремя, и ты все поймешь сама!»

Она произносит их таким шутливым тоном, будто эта строчка стала их семейным паролем. А ведь так оно и было, просто Нелл сейчас этого не помнит.

– О да! Точно! «И это все, что я хотел тебе сказать!» Точно так! – восклицает Питер радостным тоном и широко улыбается. Он заметно успокоился и уже почти не нервничает. А Нелл, кажется, впервые за последнее время фиксирует своим внутренним взглядом, как сейчас необыкновенно красив ее бывший муж. То есть он всегда был красавцем, но сейчас в его красоте появилось что-то особенное и даже трогательное. Как эта ямочка на левой щеке или едва заметные морщинки возле глаз. При его высоченном росте легко можно быть неуклюжим, но он так компактно устроился на стуле, что рост почти не бросается в глаза. Наверняка с таким ростом он был на первых ролях в университетской футбольной команде, думает она. Да и на студенческих вечеринках с такими габаритами трудно затеряться.

– Сама свадьба была скромной, – продолжает делиться своими воспоминаниями Питер. – Мы пригласили человек пятьдесят. На торжество съехалось около тридцати гостей. Но ты была только рада. Ты ведь с самого начала настаивала на том, чтобы все мероприятие было предельно камерным и чисто семейным по духу. А твоя мать мечтала устроить банкет человек на двести. Но столько не смог бы вместить отель, в котором мы остановились. А потому тебе удалось отстоять свой вариант.

Наверху скалы! – задумчиво обронила Нелл. – Я просто вспомнила одну из наших свадебных фотографий, которые разглядывала целыми днями. Мы поженились с тобой на утесе, да?

– Да, именно так. Сама свадебная церемония проходила на вершине скалы. Такой обрывистый утес. – Голос его слегка дрожит от переизбытка чувств. Воспоминания нахлынули на Питера с новой силой. – Незадолго до начала брачной церемонии шел дождь, и ты была в полнейшем отчаянии. Сидела у себя в номере уже в полной боевой готовности в окружении матери, Рори, Саманты и горько плакала. Ведь при всем своем желании управлять погодой ты не могла. Но буквально за несколько мгновений до начала церемонии небо прояснилось и даже выглянуло солнце.

Питер снова заулыбался, погруженный в созерцание тех картин, которые проносились перед его мысленным взором и которые он по мере сил пытался описать сейчас Нелл. – И ты… вот этот миг я никогда не забуду! Ты вдруг взяла в руки гитару и тронула струны. В первый и, быть может, последний раз в жизни ты играла для меня. Это было потрясающе! Я до сих пор удивляюсь, как тебе удалось незаметно для всех, в том числе и для меня, привезти гитару на Сент-Люсию! – Питер бросает взгляд на жену. – Честно! Понятия не имею, как ты все это проделала. Но сама сцена была очень впечатляющей. Словно в кино. Облака стремительно исчезли за горизонтом, все небо озарилось солнечным светом, и ты… ты снова начала играть для меня. В этот момент у меня вдруг появилось такое чувство, что сам Господь взирает на нас с тобой с небес.

– Однако Он не взирал! – резко перебивает мужа Нелл, моментально ломая всю схему разговора, придуманную Питером. Наверное, надо заплакать, думает она, но чувствует, что от былого грустного настроения не осталось и следа. Что касается самой свадьбы, то ей нужны лишь сухие факты. Простое белое платье невесты она уже видела на снимках. Невеста на седьмом небе от счастья. А вот все эти трогательные подробности о том, как жених и невеста любили друг друга и были счастливы в тот день, – они ей ни к чему! Такое впечатление, что Питер сейчас рассказывает ей историю о какой-то чужой жизни. Разве что вот момент, когда он вдруг стал напевать мелодию Джо Кокера и песенка вдруг эхом отозвалась в ее душе. Но эхо стихло, и все прошло. Мелькнула искорка и тут же погасла.

Питер стряхивает с себя мечтательное настроение, возвращаясь в день сегодняшний. Он прищуривается и начинает разглядывать жену, пытаясь понять, чего она хочет.

– Но ты здесь, со мной! Ты осталась жива! Разве этого мало?

– Кто знает, мало это или много…

– А я уверен, Господь желает, чтобы мы остались вместе. Нам еще предстоит столько дел. Больших дел!

Легко тебе говорить, думает она.

– Утес… Тебе не кажется, что в этом есть что-то символическое?

– Символическое? – переспрашивает он. – Ты имеешь в виду, для нас с тобой?

– Да, в том числе и для нас. Отвесная скала, обрыв… наша свадьба, твой обман…

Питер вздыхает и начинает тереть переносицу. Кажется, его вариант со свадебными воспоминаниями начинает пробуксовывать. Придется действовать на ощупь, опираясь исключительно на собственную интуицию. Индира, мать Нелл, обронила вчера в разговоре с ним, когда они оба, вымотанные донельзя, пили кофе в местном кафетерии при госпитале, что да! – по ее мнению, Нелл сильно изменилась после всего случившегося. Конечно, физические травмы и все такое – это одно. Но с другой стороны, она стала более веселой, более раскрепощенной, не такой замкнутой, какой была раньше.

Она ласково потрепала его по правому плечу.

– Потерпи немного. Все образуется, вот увидишь. – Как будто у него есть другие варианты. – Она обязательно все вспомнит. И тогда я поговорю с ней. Обещаю! – сказала ему теща на прощание.

Питер не стал возражать, не стал напоминать о том, что в прошлом все подобные инициативы Индиры поговорить с собственной дочерью оканчивались, как правило, ничем и никогда не приносили пользы. Но что толку говорить об этом сейчас? Все равно других вариантов у него нет. А потому он, едва не поперхнувшись очередным глотком горького кофе, пробормотал, что он совсем даже не против подобного доверительного разговора матери с дочерью.

Словно уловив невеселые мысли мужа, Нелл тут же дает ему некоторую передышку: быстро сворачивает тему свадебных торжеств, утесов и всего того, что с этим связано. Похоже, вся их семейная жизнь рухнула вниз с этой отвесной скалы и рассыпалась на сотни крохотных осколков, которые уже никогда не собрать воедино.

– Бог с ней, с этой свадьбой! – роняет она устало. – Забудь на какое-то время об этом грандиозном событии. Лучше скажи мне другое! Можешь ли ты прямо сейчас назвать мне хоть один свой поступок… или что-то такое, что ты сделал в этой жизни… Можешь ли ты сказать, что считаешь вот то или это по-настоящему значительным и стоящим?

Нелл неожиданно для себя вспоминает об обещании, которое она себе дала: обязательно стать значительным человеком, сделать в своей жизни что-то большое и важное.

На лице Питера появляется озадаченное выражение. Вопрос явно застал его врасплох.

– Значительное? Но почему? Бог мой! – Он начинает нервно теребить часы на левой руке, словно пытаясь выиграть время.

– Хорошо! Сформулирую вопрос попроще! Начнем с чего-то основополагающего. К примеру! Чем ты занимаешься в реальной жизни? Считаешь ли ты то, чем занимаешься, важным и нужным делом?

Питер колеблется с ответом. Он прекрасно понимает, что та, прежняя Нелл наверняка осудила бы его за никчемность всего того, чем он занимается. Да она и не раз высказывалась именно в таком духе. Ну да ей хорошо! У нее талант, у нее абсолютный слух, у нее куча всяких способностей. Пусть она и оставила свои занятия музыкой и лишь изредка – очень редко! – играла на гитаре для него или вместе с ним. И воистину то были счастливейшие моменты их совместной жизни. А ведь когда они только-только еще начали встречаться, музыка сопровождала их постоянно. Вечерами они допоздна музицировали вместе то на гитаре, то на фоно. Музыка – словно волшебная иголка, которая соединяла их друг с другом. Да, Нелл все прекрасно понимает. Или понимала. Понимала, что ему никогда не подняться до ее уровня, не стать такой, как она.

Он глубоко вздыхает и сообщает ей на выдохе:

– Вообще-то я пишу музыку. Такие веселенькие коммерческие мотивчики для всеобщего, так сказать, потребления.

Он берет в руки дистанционный пульт управления и включает телевизор. Попутно чувствует, как дрожат его пальцы, когда он перебирает клавиатуру. Комната заполняется какой-то незатейливой мелодией в стиле кантри.

– Что-то в этом роде! – констатирует он, приглушая звук. – Вот такого рода музыку я сочиняю! – С этими словами он снова выключает телевизор.

– Ну, это действительно пустяшная музыка! Ничего значительного в ней нет! – смеется Нелл в ответ, и на какое-то мгновение Питер задерживает дыхание. Что это? Снова насмехается над ним? Вроде нет! Просто шутит. В ее смехе на сей раз ничего обидного. И потом, музыка ведь и в самом деле пустяшная.

– Согласен! – тоже смеется он. – Откровенная халтура. Но платят за нее хорошо! И пока мне нравится сочинять именно такие незатейливые мотивчики.

Питер старается не думать о Джинджер, студия которой размещается по соседству с его студией. В сущности, восемьдесят процентов своей музыки они пишут вместе. Но сейчас тема Джинджер крайне неуместна. Как и то, что сестра его жены поспособствовала тому, чтобы Нелл оказалась в курсе его любовной интрижки. Рори эту новость сообщила какая-то приятельница, которая, в свою очередь, тоже услышала об этом, но уже от своей приятельницы. И вот так круг замкнулся, создав лишь дополнительные проблемы в отношениях с Нелл и для Питера, и для самой Рори. В последний раз они с женой обсуждали его работу четыре месяца назад. И тогда, помнится, Нелл едва не запустила в него деревянным молотком, которым отбивают мясо. Об этом он тоже не станет сейчас напоминать ей. После чего Нелл выставила его за дверь своей квартиры. Навсегда. А девять недель назад у них случился по пьянке секс. Такой промежуточный эпизод типа интерлюдии. Питеру тогда показалось, что Нелл снова подсела на таблетки. Впрочем, вполне возможно, с наркотой было уже покончено. Завязала, так сказать, вопреки всем страхам. Конечно, он всегда понимал, что никакой такой сумасшедшей любви к Джинджер он никогда не испытывал. Какая там любовь? Ну да! Глазел на ее формы, которые она почти вываливала на него из своего декольтированного топика, склоняясь над ним, когда он колдовал за микшерным пультом.

Нет! Такими подробностями он сейчас точно не станет делиться со своей бывшей женой.

– Разве о такой музыке мечтаешь в юности? – задумчиво сказала Нелл, не ожидая ответа. – Коммерческие однодневки! Я и понятия не имела в те далекие годы, что существует такая работа: сочинять музыку на потребу дня.

– Согласен! Быть может, и моя миссия в этом мире несколько выше, чем просто писать песенки для сети ресторанов, которые занимаются доставкой пиццы на дом. Да! «Пицца Хат» – это, конечно, не мой уровень… но так вышло! – неохотно отвечает Питер.

– То есть ничего судьбоносного ты пока не создал?

Питер молчит. Лихорадочно соображает, как далеко может он продвинуться в их разговоре без опасения испортить все. И прежде всего – едва наметившееся взаимопонимание между ними. Инстинктивно он улавливает и душевные колебания Нелл. Ей хочется ненавидеть его, и одновременно он продолжает ей нравиться. Она даже готова бросить ему конец веревки, словно тонущему в пучине вод. А ведь раньше наверняка смастерила бы из этой веревки петлю и накинула ему на шею. Может, Индира и в самом деле права. Может, новая Нелл действительно стала другой. Такое чувство, что случившаяся трагедия обнулила ее, ту, прежнюю, чтобы дать ей шанс все начать сначала.

Но вот решение принято. Надо двигаться вперед. Чего ему опасаться? Ведь она даже не помнит подробностей той кровавой мясорубки, в которой оказалась. И уж тем более ничего не помнит из того, что они тогда наговорили друг другу. И о том, как Джинджер разрушила их жизнь, она тоже забыла. Нет! Если уж быть честным до конца, то это он сам, своими руками, разрушил их семейную жизнь. И Джинджер тут совсем даже ни при чем. Хотя долгое время после разрыва с женой и даже сейчас какая-то часть сознания Питера продолжает винить во всем случившемся и Нелл тоже, хотя бы частично. Да, если бы она помнила все это, если бы смогла вспомнить, то он никогда бы не рискнул двигаться дальше. Потому что и сама она в этом случае ни за что на свете не пошла бы ни на какое примирение. Никогда!

Ведь когда случилось это несчастье, они даже не общались друг с другом. Об авиакатастрофе Питер узнал от Рори. Она позвонила ему из машины, сообщила, что торопится в аэропорт, как раз сейчас минует стадион «Нью-Йорк джайентс», который служит домашней ареной для всех ведущих клубов Национальной футбольной лиги. Велела и ему подтягиваться в аэропорт. Он наспех побросал в сумку кое-какие вещи и поспешил на выход. Едва сумел вычислить Рори в огромной толпе собравшихся пассажиров. В самый первый момент он даже не отдавал себе отчета в том, что делает. Раз велела, значит, надо! И вдруг до него дошло! Бац! Словно удар по темечку… Его жена, жена, которая, между прочим, ненавидит его всеми фибрами своей души, ее больше нет! Она погибла! А потом выясняется, что – нет! – не погибла. Он узнал об этой новости шестью часами позже. Помнится, он даже чертыхнулся себе под нос, услышав эту ошеломляющую новость. Его жена осталась в живых. А ведь он не в силах ничего сделать, чтобы сохранить их брак. Ничегошеньки!

И вот сейчас слабая попытка. Да, он старается! Кое-чему он все-таки научился за последние дни.

– Знаешь, порой мне кажется, что самым значительным в моей жизни можешь стать именно ты! – восклицает он и сконфуженно умолкает. Только бы она не подняла его сейчас на смех, не стала бы издеваться над его искренним порывом. Раньше, еще до того, как все случилось, у нее никогда не было времени на всякие сентиментальности, даже тогда, когда он ухаживал за ней. Но теперь-то времени у Нелл предостаточно. Вдруг он затронет в ее душе какую-то чувствительную струну? – То есть я все для этого делаю… и делал… и сейчас помогаю тебе, стараюсь доказать, что я гораздо лучше, чем ты обо мне думаешь. Наверное, это и есть мое самое значительное дело.

Она не торопится с ответом. Что, может быть, и хорошо, и плохо. Он молча смотрит на большие настенные часы, висящие на стене в холле, которые видны через стеклянную дверь в палате. Большая стрелка совершает полный круг по циферблату, потом еще один. Питер тяжело вздыхает. Кажется, Нелл снова погрузилась в сон. Он тяжело поднимается со стула, и ножки противно скрипят в ответ. Вот он подходит к двери и берется за металлическую ручку, чтобы выйти из палаты, но в эту минуту Нелл открывает глаза. Он поворачивается, словно сумел расслышать легкий шорох ее ресниц, и они встречаются взглядами.

– Останься! – говорит она ему. – Пока останься!

Он молча кивает в знак согласия.

Да, я останусь, думает он. Навсегда!

Глава шестая

Быть может, кто-то подумает, что после месяца, проведенного на больничной койке, я буду изо всех сил рваться домой. Стану подпрыгивать до потолка, когда доктор Мэчт и сестра Алиса объявят сию радостную новость и выведут меня из полудремотного существования с бесконечным прослушиванием одних и тех же записей из коллекции «Любимые мелодии Нелл Слэттери», под музыку которых я продолжаю медитировать все последнее время, пребывая в мире своих грез и неясных образов. Но когда они сказали мне то, что сказали, то есть что я могу отправиться домой и там продолжить реабилитацию по детально разработанной специалистами и тщательно выверенной схеме, а раз в две недели мне следует показываться врачу и все такое, то если вы думали, что после этой новости, я вскочу с кровати и, несмотря на все еще не окончательно сросшиеся ребра, с восторгом сожму их обоих в своих объятиях и начну душить, то вы глубоко заблуждаетесь. Всего лишь одна короткая реплика врача о том, что я могу вернуться к своей прежней жизни, немедленно опустила меня с небес на землю. К какой такой прежней жизни? – тут же захотелось мне спросить у доктора Мэчта.

Неделей раньше Питер вернулся в Нью-Йорк. Работа не ждет. По правде говоря, с его отъездом я почувствовала облегчение. Нет, я пыталась, пыталась изо всех сил дать нам еще один шанс – вдруг у нас действительно получится что-то значительное? Ведь я же обещала себе. Но с его отбытием я лишь с радостью перевела дух, как будто в палате сразу прибавилось воздуха. Да и время нужно, чтобы во всем разобраться, не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой. Мама тоже постоянно мутит воду, буквально принуждает меня к уступчивости, рассуждает о благородстве, словом, умоляет дать своему мужу этот самый второй шанс. Так и жужжит, и жужжит, словно надоедливая муха, целыми днями напролет.

Вскоре после того как Питер дал мне свои признательные показания, в дело вмешалась мама и стала убеждать врачей, что из ступора меня выведет только возвращение в привычную домашнюю обстановку. Разумеется, в глубине души она отлично понимала, что в нынешней ситуации это лишь еще сильнее привяжет меня к ней, превратит, так сказать, в вечного должника. По ее же инициативе и с ее непосредственным участием меня даже стали вывозить на прогулки. То есть именно благодаря маме я после двухнедельного пребывания в помещении получила наконец глоток свежего воздуха. Ничего общего со стерильно чистым, но безвкусным кислородом в палате. О, мама прекрасно знала, что должна сильно постараться, чтобы заслужить мое прежнее доверие к ней. Она ведь хитрющая женщина, моя мать. И хоть я не могу похвастаться тем, что знаю ее хорошо, но в этом я уверена на все сто. Вот она осторожно катит мою коляску, старается не трясти, везет меня осторожно, словно драгоценную вазу из дорогущего китайского фарфора, я вдыхаю полной грудью нагретый на солнце воздух, а она в это время изливает на меня свои высокопарные рассуждения о всепрощении. О том, как это благородно и возвышенно – взять и простить другого человека, о том, что такое деяние уже само по себе есть награда и о нем никогда не пожалеешь. А о чем еще можно мечтать в этой жизни? Лучшего и не надо! Забудь на время о нем! Думай только о себе! – наставляет меня мама. Да еще ее рассуждения о том, что в мире нет ничего черно-белого, а я, прежняя Нелл, была склонна воспринимать все происходящее именно в этих двух полярных тонах. Поверь мне! В нашей жизни преобладает не черное и белое, а серое! Восклицает мама. Она почти не сомневается в том, что после случившейся трагедии степень моей самозащиты, которая у меня всегда была на очень низком уровне, значительно возросла. Я признаюсь матери, что хочу воспользоваться этим вторым шансом, подаренным мне судьбой, она обнимает меня и радостно восклицает.

– Ты полна жизни! Новой жизни! И в этой новой жизни у тебя все будет по-новому.

Я лишь молча киваю в ответ. Теплый летний воздух конца июля приятно согревает лицо. И самочувствие вроде неплохое. И простила я уже достаточно, чтобы сейчас просто радоваться солнцу. О’кей! Я согласна! Всепрощение? Хорошо! Я попробую! Вполне возможно, в своей новой жизни мне захочется поэкспериментировать со всепрощением. Мама с признанием гладит мою руку и улыбается какой-то странной, чересчур мягкой улыбкой как человек, перебравший с привычной дозой морфина. А потом восклицает с почти детской восторженностью, что да! – она знала, она знала, что после всего того, что случилось, я стала совсем другой. Не такой, как прежде.

Но несмотря на то что я стала, по мнению мамы, другой, возвращение Питера в Нью-Йорк меня обрадовало. И не потому, что я не горела особым желанием немедленно заняться перестройкой своих семейных отношений или сомневалась в том, что Питеру можно снова доверять. Просто мне не хотелось с места в карьер начинать взращивать в себе это самое благородное чувство всепрощения, о котором так печется моя мать. Все же это процесс длительный и весьма трудоемкий. А я и так потратила слишком много сил в последнее время и истощена сверх всякой меры.

Но Питер пока ни о чем таком не подозревает. Он улетел в Нью-Йорк в понедельник, а накануне отъезда на меня обрушился буквально водопад всяких счастливых и безмятежных историй о нашей прежней жизни. Конечно, все эти воспоминания принадлежали ему. Сама я еще не в состоянии вспомнить хоть что-то. Но тем не менее я слушала истории с интересом и даже не противилась легкому поцелую в щеку, очень похожему на поцелуй на самом первом свидании. Та же нерешительность и смятение во взгляде. Он принес мне шоколадные батончики и ванильный пудинг, сказал, что это мои любимые лакомства. Лакомства показались мне вкусными. Не то чтобы восторг, но вкусные. Вполне возможно, подумала я, та прежняя Нелл, любила и более экзотические сладости, то, что ей действительно было по вкусу, но вслух я предпочла это не комментировать, а лишь поблагодарила его.

Итак, я лакомилась шоколадным батончиком, а Питер рассказывал мне о нашем первом свидании, кстати, довольно неуклюжем, по его словам. Мы оба были немного зажаты, не знали, о чем говорить. Словом, никаких общих интересов. Но тут он подошел к музыкальному автомату и поставил запись песенки «Сестра Кристин»[2]. И я невольно улыбнулась и рассказала ему о том, что в седьмом классе с ума сходила от любви к солисту группы Night Ranger. И тут мы оба немного раскрепостились, заказали себе еще по пиву. А потом, когда он пошел провожать меня домой, то начал целовать, и я то ли под влиянием выпитого пива, то ли по другим причинам даже отвечала на его поцелуи.

– Тебя можно покорить только через музыку! – прокомментировала по телефону на следующий день Саманта новость о моем перемирии с Питером. – У него ведь музыка в крови. Впрочем, как и у тебя самой. Помнится, всякий раз, когда мы устраивали в университете вечеринки под караоке, ты всегда была лучшей из нас. Отличный звук! – говорила ты, но ты и сама была на высоте! Твой голос, мощный, сильный, перекрывал любой звук. Что ж, поздравляю! С ним ты снова запоешь.

– А что ты скажешь о его музыке? – Я машинально ткнула пальцем в айпод, который лежал у меня на коленях. Воистину я стала с ним неразлучна: вечно с наушником, за исключением тех моментов, когда у меня брали анализы, делали инъекции или проводили какие-то другие реабилитационные процедуры. – Как я к ней относилась раньше?

– Понятия не имею! Ты не сильно распространялась о том, что тебе нравится, а что – нет. Знаю лишь, что поначалу она тебе вроде бы даже нравилась… даже восхищала… Но потом, со временем, ты утратила интерес…

В трубке повисает короткая пауза. Мне слышно, как Саманта кладет в рот очередную порцию своей любимой китайской лапши ло-мейн и попутно дает указания клиенту заполнить какие-то бланки. Бедняжка! Еще торчит в офисе.

– Честно! Не помню особых подробностей! – снова говорит она в трубку.

– Да и чего я к тебе пристала! – укоряю я себя. В самом деле. С какой стати люди должны обязательно помнить о нас то, что хочется нам!

Я снова возвращаюсь мыслями к Питеру. После того как он подробно изложил мне историю нашего первого свидания, он сделал еще одно признание.

– Хочу, чтобы ты узнала об этом именно от меня! – сказал он.

Однажды вечером я допоздна засиделась у себя в галерее. Готовились к открытию очередной экспозиции. А у нас с Питером участились в последнее время ссоры, почти на грани драки. Правда, почему и из-за чего мы ругались так часто и остервенело, он не помнит. Просто спорили, но яростно, как говорится, до посинения. Вот так все сошлось. Они с Джинджер как раз в этот же самый день успешно завершили свой очередной проект: музыку к рекламным роликам, в том числе и для рекламы новейших программ по оказанию бухгалтерских услуг. Надо же! Оказывается, они даже пишут музыку для рекламы бухгалтерских услуг, подумала я и даже переспросила, желая удостовериться, что не ослышалась. Словом, проект сдан, и они пошли отметить это событие в бар, расположенный в их же офисном здании. К моменту закрытия бара оба изрядно приняли на грудь. К тому же Питер был страшно зол на свою жену. А дальше все развивалось по традиционной схеме любой интрижки, которая завязывается на работе. Они вернулись в студию и занялись любовью прямо на полу. Но это было все, подытожил он свое признание.

Плохо же я знаю тебя, Питер!

– Я тебя прекрасно знаю! – воскликнула в трубку Саманта, снова включив меня в наш с ней разговор.

– Ты так думаешь? – Я пожала плечами в ответ, будто Саманта могла увидеть это по телефону.

– Да! Знаю! Знаю, что тебе нравилось думать, будто Питер надежен на все сто.

– Но, по иронии судьбы, он оказался надежен всего лишь на девяносто девять! – язвительно пошутила я в ответ.

– Да! – тут же согласилась она со мной. – В тихом омуте… сама знаешь… Внешность обманчива! Но вы – пара! Вы были парой, во всяком случае!

– Это комплимент? Или как?

– Я – твоя лучшая подруга! И это не только комплимент! Это – правда!

– Получается, что музыка нас не связывала. Тогда что еще? Что делало меня счастливой? Чем я вообще занималась в свободное время? Когда не было работы?

Она молчит. А я думаю почему. Не знает, что сказать? Или тщательно обдумывает ответ?

– Полагаю, только работа.

– Думаешь?

– Если честно, не знаю! По правде говоря, мы ведь с тобой, когда пересекались в последнее время, то просто трепались обо всем на свете. Ничего серьезного!

– О чем трепались?

Перед моими глазами встает образ той унылой особы, которая изображена на обложке глянцевого журнала под названием «Пипл». Маловероятно, что люди с таким постным выражением лица умеют «просто трепаться».

– О чем, о чем! О моей мачехе, к примеру. Или о твоей матери. О моей работе, о том, как я сплю… О твоей сестре. Словом, обо всем понемногу. – Я слышу тяжелый вздох на другом конце провода. – Знаешь, мне только что самой пришло в голову! Как же мало мы на самом деле говорили с тобой о том, что делает нас по-настоящему счастливыми.

– А что я тебе рассказывала о Рори? – спрашиваю я, пропуская мимо ушей реплику своей лучшей подруги о счастье. – Может, жаловалась на нее? Обижалась?

Саманта весело смеется в ответ.

– Иногда мне кажется, что это даже хорошо, что у тебя отшибло память. Честное слово! Чистый лист бумаги! Все сначала! Ну и отлично! Может, и были между вами какие стычки. Откуда мне знать? Кавалеров, к примеру, не поделили. Обычное дело между сестрами. Такая форма родственной конкуренции, что ли. Наверняка ругались по работе… разные подходы к обустройству галереи. Придирки всякие… Ты же у нас дотошная, а она меньше вникала в мелочи. Ты была сдержанной, а она, напротив, взрывной и открытой. Словом, огонь и вода, инь и ян.

– Не думаю, что мы такие уж противоположные! – не соглашаюсь я.

– Вот я же и говорю! Хорошо, что ничего не помнишь! Здорово даже! – кричит она в трубку и убегает на какую-то летучку. – Чего не помнишь, того и не было! – обнадеживает меня на прощание подруга.

* * *

Сразу же после доктора Мэчта, который удалился, обрадовав меня дарованием свободы и тем, что разрешил вернуться к своей младшей сестре и к мужу, словом, снова погрузиться с головой в прелести семейной жизни, а заодно и узнать наконец, почему я однажды играла на гитаре для Питера, так вот, следом после доктора в палату просовывается через дверь голова Джейми.

– У меня для вас новости! – начинает он прямо с порога.

– У меня для вас тоже! – отвечаю я.

– Знаю! Вас отпускают домой! – Он широко улыбается, но как-то немного покровительственно.

– Еще бы! Вам бы да и не знать! – раздражаюсь я и закрываю глаза.

– Издержки профессии: быть в курсе всего.

Я слышу, как Джейми плюхается на стул, стоящий рядом с кроватью. Открываю глаза, когда он уже сидит.

– Итак, моя новость для вас уже и не новость. А ваша новость о чем?

– «Портреты американцев»!

– «Портреты американцев»? – непонимающе вопрошаю я.

– Ну да! «Портреты американцев»! – отвечает он с особым ударением на двух последних словах. – Это такое ночное телевизионное шоу по четвергам. – Я трясу головой в знак того, что мне о таком шоу ничего не известно. – Ну портреты! Такие короткие зарисовки биографического характера о всяких замечательных людях. Удивительные факты из их жизни и прочее. Я решил, что их могло бы заинтересовать.

– Что заинтересовать?

– Наша с вами история.

Джейми радостно хлопает в ладоши.

– Сначала мне и самому идея показалась бредовой. Но они, кажется, заглотили наживку.

Я начинаю сосредоточенно наматывать провод от наушников на айпод и одновременно обдумываю новость Джейми. Мой внутренний голос подсказывает, что, несмотря на тот энтузиазм, с которым я взялась организовывать операцию по освобождению Нелл Слэттери, который, впрочем, изрядно поубавился за последние дни (так, впрочем, всегда бывает с сумасбродными идеями!), так вот, внутренний голос говорит мне, что самое лучшее в нынешней ситуации – это залезть с головой под одеяло и не высовываться оттуда до тех пор, пока люди не потеряют интерес к моей персоне. Но та новая Нелл, которая, собственно, и затеяла операцию по освобождению самой себя, – та явно думает иначе. Как-никак, а я же ведь специально наложила на себя епитимью в знак благодарности за свое чудодейственное спасение. Судьба дала мне еще один шанс. Зачем? Для чего? Сама не знаю. Может, лишь затем, чтобы моя новая жизнь стала более интересной, насыщенной… для того, чтобы приподнять планку качества этой самой жизни, перестать принижать себя, уходить в тень, лишь изредка высовываясь из своего темного угла, чтобы посмотреть, что творится вокруг. И вот мое средство на пути достижения поставленной цели. Джейми! И он постоянно рядом. Копается в моем прошлом, выискивает в нем все новые и новые подробности, мечется в поисках дополнительной информации. А потому мой новый внутренний голос, тот, который я обретаю прямо сейчас, говорит мне, что этому человеку я могу доверять. Ему можно верить! На прошлой неделе мы с ним подготовили такое продолжительное интервью, больше часа… Канал, на котором работает Джейми, потом транслировал это интервью три вечера кряду. Зрители откликнулись. Их было очень много. Большинство людей зацепило именно то, что я полностью потеряла память. Нас буквально завалили посланиями по электронной почте.

«Ах, я бы отдала все на свете, чтобы стереть из своей памяти любые воспоминания о своих бывших мужьях, – написала нам некая особа по имени Клара из города Айова. – Их у меня было трое, и все подонки!»

«Сердце мое обливается кровью, как подумаю об этой бедняжке, потерявшей память. Какое горе! Я обратилась к членам нашей церковной общины с просьбой помолиться за нее во время воскресного Богослужения», – вторит ей еще одна корреспондентка, которую зовут Евгения, после просмотра передачи по одному из кабельных каналов. Она из приграничного городка Вичиты.

– Но прежде чем вы дадите свой окончательный ответ, взгляните вот на это! – говорит Джейми и с этими словами лезет в свой рюкзак, извлекает оттуда стопку открыток и протягивает их мне.

Я начинаю разглядывать открытки, перебирая их пальцами одной руки. Полуабстрактные рисунки. Но если присмотреться повнимательнее, то можно различить женскую грудь или ямочку на щеке и даже чью-то пухлую попку или неясные очертания подбородка. Краски режут глаз своей какой-то неестественной яркостью: пунцово-красный цвет, похожий на свежую кровь, иссиня-голубой электрик, который невозможно отыскать в живой природе, огненно-желтый, от которого хочется тотчас же зажмуриться.

– Как я понимаю, это работы моего отца? – спрашиваю я и, не дожидаясь ответа, добавляю: – А я думала, он занимался поп-артом.

– Это его ранние работы. Не так-то просто оказалось их найти. Рори попросту выставила меня вон, когда я попросил на время несколько ксерокопий, ваша мама тоже дважды дала мне от ворот поворот. Тогда я обратился за помощью к своему бывшему однокурснику, который в настоящее время трудится в Колумбийском университете: доцент кафедры искусствоведения. Все эти снимки были сделаны на самых первых выставках вашего отца. – Джейми умолкает. – Что-нибудь из этого вам знакомо? – спрашивает он после короткой паузы.

– Угадайте с двух раз! – отшучиваюсь я и, склонив голову набок, принимаюсь разглядывать картинки уже в вертикальном положении. – Хотя… хотя, с моей точки зрения, это здорово.

– Рори сказала мне, причем каким-то очень уж обиженным тоном, что вы были его убежищем или что-то в этом роде…

Джейми покачивает головой, пытаясь вспомнить, что именно сказала Рори.

– Нет, наверное, она все же сказала, что вы были его музой.

– Может, и была! Но теперь я вряд ли помню об этом. – Я снова бросаю взгляд на открытки. – Но на этих картинах изображена не я. Это просто невозможно, коль скоро отец ушел от нас, когда мне едва минуло тринадцать лет.

– Пожалуй, вы правы! – Джейми берет одну из открыток и тоже начинает разглядывать ее. – Да, эти образы навеяны не вами. Все это создавалось еще до того, как вы появились на свет.

– Возможно, он рисовал маму, – высказываю я очередную догадку.

– Возможно! – снова соглашается со мной Джейми, возвращая открытку мне. – Не это для нас сейчас главное. Главное – это «Портреты американцев».

– Вы что, зациклились на этом проекте? – осторожно спрашиваю я, продолжая перебирать открытки. Настоящие раритеты! Надо же! Постарался и откопал их для меня. Никто другой ведь и не подумал сделать это. – Вам-то какой резон от «Портретов американцев»? Чего конкретно вы добиваетесь?

– Да ничего я не добиваюсь! Но, думаю, вскоре они нам сделают предложение. Нам – это вам и мне. Возможно, Андерсону. Никто из нас троих пока не засветился в этой программе. Но они еще не определились до конца с форматом. Возможно, будет четыре серии, подробно рассказывающие о том, как протекал процесс вашей реабилитации, как вы снова адаптировались к нормальной жизни. Словом, вернулись в этот мир. На данный момент я веду переговоры.

– Господи! Неужели мы еще не надоели людям? По-моему, телевидение уже просто обкормило нами всех своих зрителей! – восклицаю я, хотя в глубине души отлично понимаю: нет, не надоели. Нет, не обкормило. Мне же слышно из палаты, как постоянно трезвонит телефон на посту дежурной медсестры, а из окна видны передвижные телестанции различных каналов, которые каждый день паркуются у входа в госпиталь. Наша авиакатастрофа стала самой страшной трагедией последних недель, приобретя поистине национальный масштаб. И пока не случится что-то другое – взрыв бомбы, теракт, громкий спортивный скандал или что-то там еще, – интерес к нам не угаснет.

– Если я что и понимаю в своей профессии, так это то, что истории, подобные вашей, всегда находят живой отклик в сердцах слушателей и зрителей. Посудите сами! Вы в общем и целом обычная молодая женщина, одна из многих сотен тысяч других. И вдруг, в одно мгновение, вся ваша жизнь перевернулась. Вы остались живы, но прошлое стерлось из вашей памяти. Многие сказали бы: «Какое счастье!», но есть и другие, кто считает потерю памяти настоящей трагедией. Да! Судьба подарила вам второй шанс. Но вы же сами не просили ее о таком подарке! И вот все эти люди читают о вас и думают: «А что сделал бы я, оказавшись на ее месте? Что?!» Получается, что вы – это они, а они – это вы. Во всяком случае, так они думают, когда видят вас на экране телевизора.

– Понятно. Мне все понятно.

Да, мне все понятно, и я все знаю! Хочется чего-нибудь веселенького.

– Едва ли Андерсон согласится на участие в этом проекте, – добавляю я с сомнением в голосе. – Он теперь не ищет славы. Скорее прячется от нее.

Насколько мне известно, в самом начале прошлой недели Андерсона выписали из реабилитационного центра: процесс восстановления всего организма протекал у него поистине на астрономических скоростях. Он уже вернулся в Нью-Йорк, чтобы немного акклиматизироваться в домашней обстановке, прийти в себя, а заодно и поразмышлять над тем, сможет ли он продолжить свою прежнюю жизнь после того, как она сделала такой крутой вираж. Из Бостона на помощь к нему приехали мать и сестра.

Он звонил мне вечером два дня тому назад, уже после своего возвращения к себе. Я в это время как раз смотрела фильм «Роковое влечение». Ерунда полнейшая! Напрасно послушалась совета. Хотя, с другой стороны, считается классикой жанра мелодрамы. А тут еще и Рори рассказала мне, что в детстве мы часто смотрели этот фильм, и особенно часто пересматривали всякие сексуально-оптические сценки, и при этом всякий раз испуганно хихикали, накручивая самих себя, частично потому, что заранее знали, что вот сейчас будет это и это, а потому хихикать начинали уже заранее.

Когда зазвонил мой мобильный, я как раз смотрела очередную душещипательную сцену, попутно примеряя ее к собственной жизни. Прежние сомнения относительно Питера снова всколыхнулись во мне, вопреки всем маминым витиеватым рассуждениям о всепрощении и несмотря на все мольбы самого Питера. Я молча пялилась на экран, разглядывала бешеные глаза Гленн Клоуз, беспорядочную копну ее кудрей и пыталась вообразить себе, какова эта Джинджер. Вот такая, как героиня Клоуз? Или нет? А потом я стала размышлять о герое, сыгранном Майклом Дугласом. Вот удовлетворит свою животную страсть, а что потом? Понимает ли он, какую рану нанес жене, как испоганил всю их семейную жизнь? Извлек ли он надлежащий урок из всего того, что случилось? Вот это маловероятно. Хотя должен был бы. И не потому что героиня Клоуз почти разрушила его семью, а потому что – и это главное! – он вообще не имел права поступать подобным образом. То есть разница между тем, что я вижу на экране, и тем, что случилось в моей жизни, все же есть. И я понимаю это. Ну а что касается подробностей, то о них я, скорее всего, не узнаю никогда.

Джинджер! Гленн Клоуз!

Несмотря на то что я пообещала Питеру все забыть, история его измены постоянно всплывает в моих мыслях. Я пока никак не могу забыть то, чего забыть не могу. К тому же больше никаких сопутствующих воспоминаний в моей памяти не сохранилось. Нечем заполнить тот вакуум, который образовался в голове после потери памяти. А потому я снова и снова прокручивала мысленно весь сценарий интрижки мужа со своей коллегой по работе. В любом случае звонок Андерсона пришелся как нельзя более кстати. Отвлек от невеселых мыслей, позволил переключиться на что-то другое.

– Не слишком вы доверяйте этому типу Джейми! – первым делом поспешил он предупредить меня. – Сестра показала мне ту программу, которую он сделал с вами. Которую на прошлой неделе показывали по телевизору. Все три части. Они сейчас выложены на YouTube.

– Знаете, мне сейчас вообще трудно доверять кому бы то ни было! Доверие для меня сегодня – это такая движущаяся мишень. Только успевай следить за ее перемещениями. К тому же, помнится, вы говорили мне, что я должна научиться управлять прессой и не позволять им манипулировать собой.

– Ага! Вижу, что ученица уже превзошла своего учителя! – смеется в трубку Андерсон. – Овладели, так сказать, всеми приемами ушу, как знаменитый Джет Ли, фильмами которого я засматривался в пору своего становления. Тоже ведь учился закаляться.

Голливуд! Что тут скажешь! Лишнее напоминание о том, в каких разных мирах вращаемся мы с моим товарищем по несчастью.

Кивком головы Джейми дает мне понять, что моя аргументация услышана и принята к сведению. Итак, мой учитель по навыкам управления прессой вообще исключен из игры.

– Мне так тоже кажется. Я так и сказал руководителям проекта. Посоветовал им забыть на какое-то время об Андерсоне и всецело сосредоточиться на вас.

– Почему?

– Почему именно на вас? Или почему я стал убеждать их отказаться от приглашения Андерсона?

– И то, и другое!

– На оба вопроса у меня один и тот же ответ. Когда я еще только начал зондировать почву относительно возможности нашего участия в их программе, мне сказали, что у одного из их продюсеров есть кое-какие материалы касательно вашего отца. Старая информация, но все же… Она неизбежно придаст остроты всему сюжету, будет держать зрителя в некотором напряжении. То есть человек, который станет смотреть передачу, не будет торопиться переключать его на другой канал.

– А что за информация? – спрашиваю я, чувствуя прилив адреналина в крови.

– Понятия не имею! – честно признается Джейми. – Они не станут раскрывать все свои карты до того, пока не удостоверятся, что передача точно состоится и пойдет в эфир.

Некоторое время мы оба молчим.

– С другой стороны, Нелл, вы же понимаете и без меня весь этот телевизионный расклад, – начинает Джейми не совсем уверенным тоном. – Вы обратились ко мне за помощью, попросили нарыть как можно больше информации о вашем прошлом. Я старался как мог. Но надо признать очевидное. Без участия Андерсона передача, скорее всего, получится – как бы это поделикатнее выразиться – такой дохленькой… Сами понимаете: нет сенсации, нет рейтинга. Но если мы вплетем в сюжет историю вашего отца, если у нас появится хотя бы один мизерный шанс отыскать его, то…

Он снова умолкает, словно боится озвучивать вслух свои дальнейшие планы.

Я раздумываю над его словами. Не надо большого ума, чтобы понять, что меня откровенно используют. Вот тебе и простенькая сделка с тележурналистом.

– Вот сейчас я уже хорошо понимаю, что случается с теми простаками, которые обращаются за помощью к обычному деревенскому парню из штата Айова, просят его помочь разобраться с собственным прошлым. Так вы все еще хотите разгадать самую большую тайну моей жизни?

– Хочу!

– Что ж, дерзайте! Быть может, тогда мы сумеем получить ответы и на все остальные вопросы тоже.

– Готов поставить на кон все, что у меня есть. Рискнем! Потому что грех не воспользоваться такой возможностью.

Глава седьмая. «Моя сладкая детка» – песня хард-рок-группы Guns n’ Roses

За два дня до выписки из больницы в моей палате снова высаживается боевой десант в составе мамы и Рори. Они заявились, чтобы лишний раз удостовериться в том, что я не просто возвращаюсь к своей старой «новой» жизни, но и возвращаюсь в эту новую жизнь вместе с Питером. То есть возвращаюсь к нему.

– Это ведь твой выбор! – лишний раз подчеркивает мама, косвенно давая понять, что тема всепрощения по-прежнему не снята с повестки дня. – Твой сознательный выбор! Хотя, разумеется, ты можешь переехать ко мне в любое время! – Она кладет ладонь на мою руку и нежно сжимает ее.

– И у меня она тоже может жить! Не вижу никаких препятствий! – подает голос Рори.

– Питер заверил меня, что он со всем справится сам! И никакая посторонняя помощь ему не нужна.

Голос мамы перекрывает последние слова Рори.

– Да уж он-то может заверить тебя в чем угодно! – недовольно фыркает сестра. Обе ведут себя так, как будто меня и нет в палате. А я вот сижу и слушаю их перепалку.

– Словом, выбор всецело за тобой, моя девочка! – подытоживает мама, не обращая внимания на выпад Рори. – Хотя, конечно, в Нью-Йорке тебе будет несравненно проще с посещениями врачей. Да и вообще… Окунешься в привычную обстановку… твой старый мир… Доктор Мэчт говорит, это тоже может помочь вернуть тебе память.

Рори насмешливо фыркает, но тут же спохватывается, что звук получился чересчур громким, и сразу бросается извиняться:

– Я ничего не имею против доктора Мэчта! Честное слово! Я его очень уважаю как специалиста…

– Ты все еще злишься на Питера? – спрашиваю я у нее.

– Есть за что!

– Вот я и говорю! – вмешивается в наш разговор мама, не слишком вникая в его суть или делая вид, что она не поняла того, что имела в виду Рори. – Вот я и говорю! В конце концов, это ее муж. И ей самой разбираться в своих отношениях с ним. – Мама замолкает на какое-то мгновение, а потом добавляет немного раздраженно: – Нужно уметь прощать! Уверена, именно умение прощать поможет тебе снова наладить свою жизнь. Всепрощение станет частью твоей духовной реабилитации. А мы все, не только ты, но и Питер, и все остальные, заслуживаем того, чтобы нам тоже дали второй шанс. Не забывай, моя девочка, что мне уже шестьдесят пять, а я все еще пытаюсь изменить себя в лучшую сторону.

Я безропотно слушаю маму. Прежняя Нелл наверняка тут же затеяла бы с ней спор, стала бы что-то доказывать, выпучив глаза и испытывая тошнотворные позывы от материнских увещеваний, уже успевших набить оскомину. Но я, нынешняя, изо всех сил стараюсь сдерживаться. То есть делаю прямо противоположное тому, что делала раньше. К тому же, и это тоже немаловажно, я всецело доверяю доктору Мэчту. А потому объявляю маме и сестре, что готова наладить отношения с Питером. Попытаюсь склеить наш брак. Итак, я выбираю Питера! Вопреки всем дурным предчувствиям Рори и даже несмотря на то, что и мой собственный внутренний голос, пусть и очень тихо, но тоже шепчет мне остановиться и подумать хорошенько еще раз. Но мама лишь крепче сжимает мою руку, не уставая повторять, что я никогда не пожалею о своем решении. Рори молча жует жвачку, демонстративно воздерживаясь от всяких комментариев.

И вот наконец наступает он, этот долгожданный день. Пора на выход! С памятью или без оной. Из больницы меня сопровождает вся моя прежняя жизнь, которой я абсолютно не помню, но она все равно идет впереди меня, словно освещая дорогу в прошлое. За мной прилетает Питер: муж как обязательный антураж в театральной постановке на тему о моем возвращении в родные пенаты.

– Вас будут наблюдать лучшие специалисты Нью-Йорка, – заверяет меня на прощание доктор Мэчт. – Да вам и самой, наверное, не терпится поскорее окунуться в свою прежнюю жизнь.

– Не терпится! – согласно киваю я, хотя на самом деле мне ни капельки не хочется никуда окунаться! Да и зачем? Правда, мы с Рори уже договорились о том, что я снова приступлю к своим обязанностям в галерее. Поначалу, конечно, неполный рабочий день, какие-то разовые поручения и прочие мелочи, пока не окрепну полностью. До заключения окончательного семейного перемирия Питер будет спать отдельно, на диване. Сам предложил, сказал, так будет лучше, пока я окончательно не прощу его. Именно так и сказал! Наверняка это мама с ним поработала, детально обсудив и с зятем тоже свою излюбленную тему всепрощения.

Вот и сейчас она бестолково суетится вокруг меня. Трещит без умолку. Несет какую-то чепуху о старом-престаром анимационном фильме про Хитрого Койота, который я смотрела когда-то рано-рано утром, потому что, дескать, не могла заснуть. Господи! – думаю я. Сделай так, чтобы она наконец замолчала! Но я лишь молча кусаю губы. И даже стараюсь изобразить благодарственную улыбку на лице. Вокруг столько других поводов и причин для раздражения. Пожалуй, из этого списка можно исключить маму, пусть и изрядно донимающую меня своей неуемной заботой. Вот она начинает что-то тихонько напевать себе под нос, бесцельно слоняясь по комнате. Делает вид, что не замечает того, что запела. Но тут неожиданно для себя самой я присоединяюсь к ней.

– О! – восклицает мама, поднимает голову, бросает взгляд в мою сторону, потом подбегает и крепко сжимает меня в своих объятиях. – Мы с тобой всегда пели на два голоса. Каждый день, пока ты была маленькой.

Напрасно она кружит по комнате как заведенная. Вещей ведь совсем немного, и паковать особо нечего. Зато целая кипа медицинских бумаг: рекомендации, снимки, бланки, результаты анализов и обследований, кардиограммы и прочее, и прочее. Но вот начинается процедура прощания. Мне нужно многим сказать «спасибо» и «до свидания». Что я и проделываю от чистого сердца, хотя и со смешанными эмоциями. В больничной палате мне было спокойно и уютно. Все предсказуемо, все понятно. Чувствую, как комок застревает в горле. Мне до слез не хочется уезжать из госпиталя. Но я старательно прячу свое грустное настроение за напускным весельем.

Авиакомпания организовала для меня частный перелет. Роскошь, конечно. Но приятно и даже доставляет удовольствие. Во всяком случае, заставляет хоть немного забыть о том ужасе, который пришлось пережить, когда я последний раз взлетала в небо и падала потом оттуда на землю. Впрочем, я ведь все равно ничего не помню, а потому и все пережитые ужасы кажутся совсем нестрашными и даже немного киношными. Стюардесса, обслуживающая рейс, – сама предусмотрительность. Стоит моему стакану опустеть, как она тут же незаметно возникает рядом и снова наполняет его водой или соком. Второй пилот подходит, чтобы лично поприветствовать нас, представляется, гарантирует, что сюрпризов не будет. Я чувствую, как мама буквально впивается в мое запястье. Это ее так доктор Мэчт напугал. Сказал, что возвращение домой самолетом может спровоцировать у меня некие посттравматические симптомы. Вполне возможно, в моей памяти даже всплывут отдельные фрагменты той фантасмагории, которую мне довелось пережить. Но вот я удобно устраиваюсь в кресле, откидываюсь на спинку, закрываю глаза, втыкаю наушники и включаю музыку. Звучит приятная мелодия, она даже немного перекрывает шум двигателей. И что? Да ничего в моей памяти не всплывает! Абсолютно ничего… Я делаю попытку реконструировать мой разговор с соседом на борту того злополучного самолета. Помнится, Андерсон успел сообщить мне, что уже принял на грудь изрядную порцию водки с тоником. Интересно, о чем мы с ним говорили? Может быть, я рассказала ему, что мой брак распался и вся моя семейная жизнь покатилась к чертям собачьим? Маловероятно. Ничего не могу вспомнить. И только когда в ушах звучит знакомый хит, ребята из рок-группы Guns N’ Roses с надрывом кричат, почти истошно вопят: «У нее такая улыбка, что мне кажется, будто я снова возвращаюсь в детство», что-то в моей душе отдается до боли знакомым, но неясным, расплывчатым, словно дальние раскаты грома.

Что это? Страх? Ужас? Но что-то такое, что не связано напрямую с авиакатастрофой. Что-то из той, прежней жизни… Но что именно, вспомнить не могу. Чувствую, как меня обдает горячей волной до самой шеи, по коже бегут мурашки, и она моментально покрывается пупырышками. Мне даже кажется, что еще немного, и меня вырвет. Я снимаю наушники, низко опускаю голову, почти до пояса, до ноющей боли в ребрах, и делаю глубокий вдох.

Дыши! Дыши!

Питер испуганно откладывает в сторону какое-то иллюстрированное спортивное издание и вопрошающе смотрит на меня. Мне плохо? Нужна помощь? Но я слишком погружена в собственные мысли, так сильно хочется вспомнить что-то конкретное, отыскать ту волшебную нить, уцепившись за которую я смогу размотать весь клубок своих воспоминаний, а потому я не реагирую на его вопросительные взгляды.

Но вот турбулентность проходит, а вместе с ним исчезают и позывы на рвоту.

– Вспомнила? – коротко интересуется у меня Питер.

– Почти! – отвечаю я, и это чистая правда. Потому что мне действительно кажется, что я что-то такое вспомнила. – На эмоциональном уровне, конечно. Скорее сработало мое подсознание.

– И это только начало! – говорит он и нежно сжимает мою руку.

Я распрямляюсь и отвечаю на его пожатие. А у него сильное рукопожатие. У моего мужа. И сам он сильный. Не идеальный, конечно, но все же… Джинджер! Но все равно рукопожатие сильное. Нечто вроде безопасной гавани в штормящем море. Получается, что мама в чем-то права. Чтобы вспомнить собственное прошлое и найти в нем что-то стоящее, придется перелопатить кучи грязи и навоза, научиться держать удар и… И даже освоить технику рукопашного боя. Но при этом надо уметь вовремя вскидывать руки вверх! Что ж, кое-чему я уже научилась. Например, вскинуть руки вверх, хотя мой внутренний голос постоянно нашептывает мне: «Какой-то он чересчур мясистый. Да и предательство его… тоже не пустяк какой-то», и потому настоятельно советует продолжать бороться.

Андерсон встречает нас прямо на взлетном поле. Офицер полиции ведет нас к выходу окольными путями, старательно оберегая от толчеи, обычно царящей в аэропортах. Да еще и пристального внимания толпы и прессы. Мы шагаем какими-то бесконечными закоулками и плохо освещенными коридорами. К счастью для себя, я не иду, а еду в инвалидной коляске. Прислушалась к совету доктора Мэчта не слишком усердствовать над своей физической формой и беречь собственное тело. «Оно само скажет вам, – заметил он философическим тоном, – когда придет пора снова начать эксплуатировать его по полной программе».

– А прессы здесь сегодня собралось немерено! В разы больше, чем тогда, когда встречали меня! – сообщает мне Андерсон, и озорная улыбка озаряет его красивое лицо. Ничего не скажешь. Настоящая кинозвезда! – Но я сделал над собой колоссальное усилие и уже почти не ревную вас к вашей популярности. – Он разражается жизнерадостным смехом. Чувствуется, что парень уже полностью восстановился, пришел в норму за те несколько недель, что мы не виделись. – Правда, мой эгоцентризм… Я так и не смог излечиться от него полностью, несмотря на все курсы реабилитации.

Я тоже смеюсь в ответ. Мы оба рады этой встрече. Приятно возвращаться домой на такой позитивной волне.

У нас наготове свой план, как нейтрализовать прессу. К собравшимся телерепортерам и журналистам выйдет Питер и зачитает им обращение от моего имени. Полет утомил меня. К тому же я пообещала Джейми, что весь свой эксклюзив я приберегу для передачи «Портреты американцев». Охранник уводит Питера куда-то влево, а мы, напротив, сворачиваем вправо. Андерсон придерживает входную дверь, чтобы мама смогла выкатить мою коляску на улицу. Яркое солнце стоит высоко в небе и слепит глаза. Здравствуй, Нью-Йорк! Вот я и дома. И уже в следующее мгновение меня накрывает влажной пеленой. Типичная погода для начала августа: как всегда, влажность воздуха просто зашкаливает. Но после последних четырех недель, проведенных взаперти в больничной палате, где все напоминает тебе о том, что смерть всегда рядом, я не имею ничего против таких слегка сырых, но теплых объятий. Я вдыхаю полной грудью свежий воздух. Хорошо! Испытываю внутреннее облегчение от того, что момент моего возвращения домой оказался не столь ужасным, как я того опасалась. А все же хорошо, что я прислушалась к маме. И советы ее очень даже дельные. Наверняка она поможет мне переплыть через тот бурный поток событий, из которых сложилась моя прошлая жизнь, и выкарабкаться на берег, где меня уже поджидает другая, новая Нелл.

Я украдкой бросаю на нее взгляд через плечо. Просторное платье бирюзового цвета в гавайском стиле, висячие золотые серьги. Потом смотрю на Андерсона. Ни единого шрама на лице! Как будто ничего и не было… Разве что похудел немного. Вон как скулы торчат.

Я дома! Мысленно повторяю я себе. А дома и стены помогают. Значит, со мной все будет хорошо.

Разумеется, полно нерешенных проблем. От них ведь никуда не деться. И главная – как все вспомнить. Но пока думать об этом не хочется. Наша беда: мы постоянно забываем о том, что опасность может подстерегать каждого из нас за любым углом.

Глава восьмая. «Порожний рейс» – Джексон Браун

Наша квартирка не имеет ничего общего с теми шикарными апартаментами, которые я лицезрела в сериале «Друзья». Понимаю, глупо! Но ничего не могу с собой поделать. Я искренне разочарована увиденным. Никаких сводчатых потолков, замысловатых безделушек, просторных балконов, тянущихся из одной комнаты в другую, шикарной гостиной, в которой так приятно собрать толпу друзей-приятелей на какую-нибудь классную вечеринку.

– Ну вот мы и дома! – объявляет мне Питер и с тяжелым стуком роняет мой чемодан рядом с собой. – Надеюсь… то есть я хочу спросить… Ну как тебе? Ведь здесь же все или почти все сделано так, как того хотелось тебе.

– Все отлично! Просто великолепно! – восклицаю я и с трудом втискиваюсь в крохотную (ужас, до чего крохотную!) гостиную. Пожалуй, она раза в четыре меньше той, в которой обитали Моника и Рейчел. Инвалидную коляску мы оставили в холле. Я не захотела, даже символически, пересекать порог своего дома, сидя в инвалидном кресле. Ни за что! Ведь сегодня начало моей новой жизни. Новой меня!

– Так, говоришь, это я здесь наводила красоту?

– Главным образом ты! – Питер исчезает в кухне. Которая и не кухня совсем, а так, кухонька… небольшой закуток, примыкающий к гостиной с очень убогим набором бытовой техники. Я смотрю вслед мужу. Через дверной проем мне видно, как он мечется возле плиты. Он заметно нервничает. Это видно невооруженным глазом. Хотя, по сути, я ведь совсем не знаю этого мужчину. Вот он открывает холодильник и тут же снова захлопывает его. Открывает навесной шкафчик, потом закрывает его. Наконец на столе-стойке появляется огромный пластиковый контейнер. Там смесь орехов. Он берет контейнер и просовывает его через квадратное отверстие в стене на манер окон для раздачи пищи в столовках в мою сторону.

– Проголодалась?

Я отрицательно мотаю головой и бреду дальше. При каждом шаге резиновая подошва тапочек, соприкасаясь с деревянной поверхностью пола, пискляво поскрипывает.

– Странно! Но в этой квартире я совсем не чувствую себя как дома. Взять, к примеру, вот этот ковер! – Я вожу носком тапочки по изрядно вытертому, но все равно красивому ковру с восточным орнаментом, которым покрыт пол в гостиной. – Неужели это мой ковер?

– Нам отдала его твоя мама. Когда-то давно он лежал в одной из мастерских твоего отца.

После этих слов Питера я опускаюсь на корточки и начинаю осторожно гладить пальцами примявшийся ворс ковра. Что я хочу услышать от него в ответ на неожиданную ласку? Что?! Некое запоздалое напутствие от отца? Или его подсказку, которая поможет мне разобраться с тем, кто я есть на самом деле? Что с ним произошло? Почему он ушел из семьи? Дважды я пыталась поговорить с матерью на эту тему, просила объяснить… Но мама лишь отмахивалась от моих расспросов, говорила, что я ее неправильно поняла, что она никогда даже не намекала мне на то, что отец умер. («Он просто ушел! Ушел, и все!»), но по ее лицу я видела, как ей больно и неприятно говорить обо всем том, что связано с отцом. Всякий раз она торопилась как мож-но скорее свернуть разговор. К тому же… – говорила она, – к тому же это лишь единственное темное облачко в истории нашей семьи. А ведь у нас достаточно и светлых воспоминаний. А потому давай поговорим о чем-нибудь более приятном. Отложим неприятные темы на потом. Так я и сделала. Отложила все на потом. Джейми ушел с головой в переговоры с руководством программы «Портреты американцев». Звонит довольно часто, но всякий раз, когда я задаю вопросы (а вопросов у меня скопилось много), отвечает, что скоро, совсем скоро мы все узнаем. Или по крайней мере узнаем многое.

Я пытаюсь резко подняться с пола, и что-то тут же щелкает в тазобедренном суставе. Сильная боль… Еще бы! Почти целый месяц провалялась в постели практически без движения, вот суставы и разучились работать.

– Ой! Больно!

Питер пулей подскакивает ко мне.

– Что?! Садись! Садись же!

Он осторожно подводит меня к кушетке, обтянутой выцветшим от времени плюшем в золотисто-зеленоватых тонах. Такая вещь вполне естественно смотрелась бы в интерьере какого-нибудь старинного дома в викторианском стиле. Но здесь…

– Все хорошо! Забыла на секунду…

Он ухмыляется в ответ.

– Если бы только на секунду!

Смысл его шутливой реплики доходит до меня не сразу. Но когда доходит, я тоже начинаю улыбаться.

– Туше! Твоя взяла!

– Знаешь, может, оно и к лучшему, что ты все забыла.

Какое-то время мы оба молчим.

– Видно, так было надо! Это какой-то рок, – наконец произношу я.

Неожиданно Питер начинает смеяться, и так громко и заливисто, что даже капли слюны вылетают у него изо рта и падают на плюш.

– Прости! – Он инстинктивно прикрывает рот ладонью. – Просто я немного нервничаю… сам не знаю почему.

– Я тоже! – отвечаю я, хотя на самом деле совсем не нервничаю. Просто хочу помочь Питеру немного раскрепоститься. Он чуть раньше признался мне, что отлично понимает, как нелегко далось мне решение дать ему еще один шанс. Ведь, в сущности, я поставила на кон все свое будущее. Тогда я оценила его откровенность. И даже поблагодарила его за то, что он все понимает и отдает себе отчет в том, какая работа, какая сложная работа нас ждет впереди. И делать мы ее должны вместе, двигаясь с разных сторон к одной и той же цели. Этот эпизод, несмотря на свою амнезию, я запомнила хорошо. Да и потом, нельзя же притвориться, что ты чего-то не помнишь. Или, наоборот, помнишь…

– А вот эта картина, – я тыкаю пальцем в полотно, висящее над камином. Абстрактная композиция большого размера, ослепляющая буйством красок: какие-то концентрические круги двух цветов, золотые и красные, с беспорядочно разбросанными иссиня-черными пятнами, похожими на сквозные надрезы. Что моментально придает всей композиции некое особо мрачное настроение. Наверное, именно так должно будет выглядеть солнце в самый последний момент своего существования, за секунду до взрыва, обрекающего на гибель землю и все живое на ней. – Работа отца?

– Да. Твоя любимая. Это единственное его произведение, которое у нас есть.

– Только эта одна картина?

– Да. Только одна.

– Хм! – хмыкаю я, погружаясь в глубокую задумчивость, и молча отхожу от полотна. Окидываю взглядом белые стены в гостиной. Они преимущественно голые, кое-где, правда, висят черно-белые фотографии. На стене в проходе, ведущем в кухню, разместилась доска для объявлений. На ней какие-то почтовые открытки, квитанции, рецепты, все вперемешку. Полнейший хаос! Ну и где эти нежно-голубые тона, в которые были окрашены стены в гостиной героев из сериала «Друзья»? Где радость бытия? Разноцветье красок? Где в этой неуютной квартире уголок, в котором можно расслабиться и отдохнуть после тяжелого рабочего дня, проведенного в офисе, выпить бокал-другой какого-нибудь вина? Где все это?!

Я сажусь на кушетку, глажу рукой ее выцветшую обивку.

– Пожалуйста! Скажи мне, что эту кушетку я тоже получила в наследство от мамы.

Питер снова смеется.

– Ошибаетесь, мадам. Кушетка – это исключительно ваша инициатива! Я ее терпеть не могу, по правде говоря. Но ты ее высмотрела на каком-то блошином рынке и настояла на покупке.

– Ужас! Тихий ужас! – Я поднимаюсь с сиденья. Муж слегка поддерживает меня, помогая сохранить равновесие, и мы оба молча разглядываем это чудовище. – Неужели даже настаивала? Не могу поверить!

– Мы тогда еще только-только начали жить вместе, и ты была просто одержима всякими идеями насчет интерьеров. Даже не могу сказать, к чему склонялись твои тогдашние вкусы. Такой своеобразный шик на грани нервного срыва… А может, это была просто реакция на очередную ссору с Рори… Понятия не имею!

– А из-за чего у нас с ней случилась стычка?

– Да бог его знает, из-за чего! Вы же постоянно цапались… Ты называла ее безответственной и расхлябанной, она обвиняла тебя в том, что ты просто невыносима на работе, суешь свой нос в каждую дырку. После таких обвинения ты начинала злиться, пыталась доказать ей, что она не права. Вот тебе и повод для очередной стычки. А кончилось все покупкой вот этой рухляди! – Питер вскидывает брови и смотрит на меня.

– А вот эта штуковина, – я киваю на обшарпанное черное пианино, примостившееся в углу рядом с телевизором, – как я понимаю, твой рабочий инструмент, да?

– Наш общий! – поправляет он меня. – Но если быть предельно точным, то пианино принадлежит тебе. Я купил его тебе в качестве свадебного подарка. Думал, ты будешь на нем играть. Одна… или вместе со мной… Такие вечера совместного музицирования.

– И?

Наш разговор прерывает громкий телефонный звонок. Питер не успевает ответить и пулей мчится на кухню, буквально срывает трубку с рычага.

– Да! Да! Нет! Да! Перезвоните, пожалуйста, завтра! Мы только-только переступили порог квартиры. – Он кладет трубку обратно на рычаг. – Вездесущая пресса! Теперь они от нас не отстанут.

Я вздыхаю, осторожно сажусь на кушетку и откидываюсь на подушки.

– Что еще для тебя сделать? Может, сбегать купить что-нибудь из съестного? Какой-нибудь зерновой продукт, а? – Питер делает извиняющийся жест рукой. – Прости! Я тут так замотался в последние дни, что не успел затариться. Либо сидел на работе допоздна, либо отсыпался… А потом сразу же улетел в Айову.

– Не беспокойся! Ничего мне не надо! Разве что налей содовой, если есть. Один глоток не помешает.

Я слышу, как хлопает дверца холодильника. Потом он со свистом срывает с бутылки пробку. Мне даже слышно, как слегка потрескивает лед в стакане, когда он наливает туда содовую. Я медленно плетусь к пианино, поднимаю крышку и осторожно нажимаю на клавишу, потом еще на одну. Мои пальцы сами собой раздвигаются и принимают нужную позицию, готовые в любой момент начать порхать по клавиатуре. Но я тут же захлопываю крышку и поворачиваюсь к Питеру.

Он ставит стакан с содовой на журнальный столик и пристраивается сбоку на кушетке. Повисает неловкая пауза. Мы оба не знаем, о чем нам говорить дальше. Может, спросить его о Джинджер? Но как-то такие расспросы не вписываются в мой новый облик. Новая Нелл не нуждается в дополнительных заверениях верности со стороны своего мужа. Эта новая Нелл лишь тряхнет своими (роскошными!) кудрями и рассмеется ему в лицо, если он снова вздумает в чем-то признаваться. Звонил же мне несколько дней назад, еще в больницу. Прямо с работы, поздно вечером. И еще раз повторил, что с этой самой Джинджер у него все кончено. Навсегда! Помнится, я тогда даже замолчала в трубку на некоторое время. Потому что прежняя Нелл была абсолютно уверена в том, что его роман с этой женщиной благополучно завершился уже несколько месяцев назад. Но как-то же я себя переубедила, заставила выбросить этот звонок из своей головы. Выбросить и забыть! В полном соответствии с маминой теорией о всепрощении. Она ведь убеждала меня, что нужно просто запастись терпением и немножечко подождать, до тех пор, пока то прощение, которое получил от меня Питер, не войдет в мою плоть и кровь и не станет частью меня. Следовательно, сейчас мне нужно только время. Время и еще раз время! И никаких резких движений. Иначе я все срыгну обратно.

Питер резко поднимается с кушетки. Пауза слишком затянулась, и мы оба не знаем, как ее прервать.

– Пойду схожу в китайский ресторанчик. Принесу чего-нибудь на ужин! А ты пока обживайся тут без меня. Привыкай к дому. А то я тут мельтешу у тебя перед глазами без толку…

– Ничего ты не мельтешишь!

– Но все равно, поесть-то нам надо что-то. – Он берет со стола свой бумажник. – Не беспокойся! Твои вкусовые пристрастия я помню.

– Хорошо! – соглашаюсь я с ним. – Но в любом случае не забудь, что я совсем не голодна!

Мне хочется спросить мужа, а какие у меня такие вкусовые пристрастия, но я молчу.

Он почти выбегает, словно пес, рвущийся из помещения на свободу. Я смотрю, как за ним закрывается дверь, и в ту же минуту чувствую непередаваемое облегчение. Оно взмывает вверх, словно облако, заполняя собой всю комнату. Я снова встаю с места и начинаю бродить по квартире. Поглаживаю пальцами каминную полку, прохожусь по корешкам книг на книжной полке, включаю стереосистему, чтобы скрасить одиночество.

Потом ковыляю, припадая на одну ногу, в спальню. Прикроватная тумбочка с одной стороны, наверное, с той, где он спит, стоит пустая. Только лампа со стеклянным абажуром. На другой тумбочке – несколько фотографий в рамочках, стопка журналов «Нью-Йоркер», покрытых тонким слоем пыли. Стены в спальне выдержаны в холодноватых желтых тонах. Приятный оттенок. Мебели практически нет, не считая огромного, почти во всю стену, зеркала. Оно висит над бюро прямо напротив кровати. Краешком глаза ловлю в нем собственное отражение. Нечто хрупкое, почти субтильное. Именно так меня и охарактеризовала Рори несколько недель тому назад. Так оно и есть! Такое тщедушное, миниатюрное создание, напоминающее сухофрукт. Чернослив или там курагу. Да! Такой старый-престарый, пересушенный сухофрукт… Ломкие кости, вялые мышцы, сбившаяся копна волос, совсем темных у корней. Что лишний раз напоминает о том, что в далеком детстве я была жгучей брюнеткой. Ну об этом я узнала еще раньше, когда разглядывала на больничной койке свои детские фотографии в альбомах, принесенных мамой.

Я ложусь на шерстяное покрывало, переворачиваюсь на спину и пялюсь в потолок, предварительно поправив под головой подушку, набитую шерстью ангоры. Что-то она не такая удобная, как я себе ее представляла. И кожа сразу начинает чесаться. Я вытаскиваю подушку из-под головы и швыряю ее прямо на пол. Гостиная наполняется мелодией песенки Джексона Брауна и сквозь открытую дверь проникает в спальню. Я начинаю негромко подпевать. Я сразу же узнала эту песню. Ведь она хранится в моем айподе среди других любимых мелодий Нелл Слэттери. Чувствую, как мелодия резонирует внутри меня, заполняет душу, вызывает перед глазами какие-то неясные и смутные образы.

Я делаю глубокий вдох и выдох, переворачиваюсь на бок и опираюсь на локоть. И в этот момент меня будто током ударяет. Ну да! Что-то такое неземное, воздушное и легкое, и одновременно вполне реальное… Теплый летний вечер, трава приятно щекочет мои ноги, рядом со мной жизнерадостно смеется какая-то маленькая девочка, а над нами ярко горят звезды в ночном небе.

Вспоминай же! Ради всех святых! Напрягай свою память! Думай, Нелл! Думай!

Я старательно шевелю извилинами, пытаюсь заставить свой мозг сосредоточиться в нужном направлении. Я почти пытаю его, надеясь выудить хоть какие-то крохи дополнительной информации. И вот оно!

Малышка… это, конечно, Рори. На ней короткая пижамка в таких зеленых звездочках… Она пьет лимонад. На заднем фоне белеет дом с портиком, этакая колониальная усадьба, которых полно в Джорджии. На террасе горит фонарь, освещая два плетеных кресла и кресло-качалку. Кажется, откуда-то доносится джазовая мелодия. Но я в этом не совсем уверена. Вполне возможно, начинаю что-то додумывать… Или даже придумывать. Но музыка точно есть! Может быть, это не джаз… что-то другое… И она заставляет вибрировать все мое тело. Может быть, по радио в этот момент поет Джексон Браун. Но точно лето… тепло, и воздух напоен ароматом жимолости. «Рори! – кричу я девочке. – Иди сюда! И перестань носиться как угорелая. Устраивайся рядом и сиди тихонько! Иначе мы все пропустим!»

«Иду-иду! – откликается на мой зов девочка. – Ну и зануда же ты, Нелл. Противная! Иду уже!»

И в эту секунду видение исчезает, и память моя снова погружается в состояние беспамятства. Я стараюсь найти какие-то новые ассоциации, еще хоть что-то, кроме этого крохотного фрагментика из моей прошлой жизни. Ничего! Кручу себя, верчу себя, лежа на кровати, словно губку, из которой надо выдавить хоть пару капель жидкости. А в моем случае – еще один лакомый кусочек из собственного прошлого.

Тщетно! Хлопает входная дверь, и я слышу голос Питера:

– Китайские деликатесы ждут вас, мэм!

Я слишком резко поднимаюсь и сажусь на кровати. Чувствую сильное головокружение. Все поплыло перед глазами. Но я все же кричу ему в ответ:

– Питер! Подай мне телефон. Мне нужно срочно позвонить Рори. Я тут кое-что вспомнила!

* * *

Ни Рори, ни мама не могут со всей определенностью подтвердить мне, что такой эпизод – летний вечер, дом и прочее, – что все это имело место в моем далеком детстве.

Я рассказываю историю Лив, моему новому психиатру, которой вменили в обязанность наблюдать за мной, и спустя два дня она является к нам с первым визитом.

Звоню Рори. Она у Хью. Они, насколько я в курсе, уже давно планировали съехаться и начать жить вместе. И вот, судя по всему, они претворили в жизнь свои планы.

– Хм! – неопределенно хмыкает Рори в трубку. – Вполне возможно, что такое и было… Звучит правдиво. Но я ведь тогда была совсем еще маленькой и мало что помню.

– Наверное, моя дорогая! – не очень уверенным тоном реагирует мама. Вечером того же дня, как меня посетило видение, она навестила меня вместе с ее нынешним приятелем по имени Тейт. Которого она притащила, скорее всего, вопреки его воле. Он поэт, причем поэт издаваемый. Шея у поэта обмотана шарфом, как будто у него болит горло. Несмотря на конец лета, несмотря на духоту и жарищу, шарф замотан почти до самых ушей. Очень неприятный тип! Он мне с первого взгляда не понравился. Тейт приветствует меня поцелуем в щеку и дружески гладит по спине, будто мы с ним действительно старые друзья. Впрочем, кто знает? Быть может, в той моей прошлой жизни мы и дружили. Но все равно сейчас он мне страшно действует на нервы.

– Все, о чем ты рассказываешь, вполне могло иметь место! – восклицает мама. – Но только наш дом без портика. Джаз? Тоже маловероятно… Я никогда не была особой поклонницей джаза. Но все равно, дорогая! Ты можешь гордиться собой! Видишь, как все пошло на лад, стоило тебе вернуться домой! Можешь сама себя погладить по головке за свой успех.

Лив слушает меня, не перебивая. И только после того, как я пересказала ей последнюю реплику мамы, она заговорила:

– Интересно! Вы впервые коснулись того, как вы общаетесь со своей матерью. Складывается впечатление, что ваша мама до сих пор обращается с вами, как с ребенком.

– Именно так! – соглашаюсь я, предусмотрительно умолчав о том, что это и есть стратегическая линия поведения моей матери по жизни. А еще она любит к месту и не к месту повторять свою излюбленную фразу: «Гордись собой, детка!» Боже! Какие же мы с ней разные!

Лив улыбается и небрежным движением руки скручивает свои длинные светло-пепельные волосы на затылке в один пук и закрепляет их резинкой, предварительно стянув ее с запястья. Она молода, пожалуй, одного возраста со мной… Чуть старше, чуть моложе. С ней легко общаться. Хотя, наверное, коммуникабельность – это одна из составляющих ее профессии. Она что-то помечает у себя в блокноте по ходу нашей беседы, а я в это время мысленно напеваю ее имя на только что выдуманный мотив. «Лив! Лив! Как же мне дальше жить? Ливи! Ливи! Что ты собираешься дальше делать со мной?»

Но вот она откладывает в сторону ручку.

– Хотя это наша первая встреча, я рада отметить ваше чувство юмора. Оно осталось при вас, несмотря на все пережитое. Это очень хорошо! Умение радоваться, пожалуй, самое важное в жизни.

– Едва ли я рискнула бы охарактеризовать себя как особу, умеющую радоваться.

– А как бы вы себя охарактеризовали?

Я откидываюсь на спинку кресла и задумываюсь.

– Даже не знаю! Но радость… радостные эмоции… Пожалуй, это последнее, что пришло бы мне на ум.

Мысленно я вспоминаю, как несколько недель тому назад вопрошала свою лучшую студенческую подругу Саманту о том, что именно делало меня счастливой. Что-то же делало! Но кто знает что?

– Тогда давайте будем учиться радоваться жизни вместе, – предлагает мне психиатр. – А еще, как вы смотрите на то, если мы поставим себе одну такую маленькую цель? Попытайтесь охарактеризовать себя как личность. Кто вы сейчас в жизни?

– То есть вы хотите сказать, кем я была?

– Нет! – роняет она коротко. – Кто вы сейчас! Хотя, конечно, прошлое нам тоже пригодится для достижения этой цели. – Женщина откручивает крышку на бутылке с водой и делает глоток-другой. – Эти две характеристики, прежняя и нынешняя, – они могут не совпасть друг с другом. Это важно понять. Немного пугает, да? Но это очень важно, очень!

– Но вся эта прежняя ерунда… я имею в виду свою прошлую жизнь… Я вспомню ее? Вернется ли ко мне моя память, независимо от того, какой я стала сейчас?

Сама мысль о том, что мое прошлое навеки похоронено, закрыто от меня какой-то глухой, непроницаемой стеной, тут же вызывает тошнотворный спазм.

– Отвечу вам почти в духе вашей мамы. Я согласна с ней в том, что память – это замечательная вещь.

Лив снова закрывает бутылку и ставит ее на пол, рядом с ножкой кушетки.

– А потому, то, что случилось с вами, – продолжает она развивать свою мысль, – это прорыв. Что замечательно уже само по себе. Ваш мозг саморегулируется, он пытается восстановить оборванные связи.

– А если речь идет о таких связях, о которых никто даже не подозревает? К примеру, ни мама, ни моя сестра не могут вспомнить того эпизода, который всплыл в моей памяти. Вдруг это никакое не воспоминание, а чистейшей воды фантазия? Что тогда?

– Такое тоже вполне возможно. Хотя лично я в этом сильно сомневаюсь. Вы ведь сами сказали, что восприняли все как некое дежавю, то есть что-то такое, что имело место в вашей реальной жизни. Не стоит начинать переубеждать себя или внушать себе, что это был самообман. Ведь ваше воспоминание – оно было четким, ясным, почти осязаемым. Вполне возможно, оно сложилось из множества кусков, из фрагментов самых разрозненных воспоминаний. И тем не менее в этом что-то есть! Не преуменьшайте значения своего первого шага на пути к обретению памяти.

– Сказать по правде, глядя на свою нынешнюю жизнь, я едва ли смогу заняться преуменьшением чего бы то ни было.

Звонит телефон. Включается автоответчик. Еще один репортер оставляет свое сообщение, адресованное мне.

– Прошу простить меня! – говорю я извиняющимся тоном. – Но нам звонят без конца, и главным образом вот с такими же просьбами. Не понимаю, почему их не удовлетворяет традиционный для таких случае ответ: «Без комментариев». В следующий раз, когда попаду в такую же переделку и снова потеряю память, посоветуйте мне, чтобы я не напрягалась впустую, пытаясь вспомнить номер своего телефона.

Лив весело смеется и начинает задумчиво грызть кончик ручки.

– Давайте продумаем дальнейший график наших встреч. Предлагаю два раза в неделю. В какие-то дни у вас будет желание поговорить со мной, а иногда такого желания не возникнет. Не вижу в этом ничего страшного. Со временем опробуем и другие методы. Поток сознания, свободные ассоциации, умеренная медитация под наблюдением психолога, что-нибудь еще… Будем совместными усилиями нащупывать, что работает, а что – нет. Попутно не переставайте анализировать даже свои самые пустячные, самые эфемерные всплески подсознания и те чувства, которые они вызывают. Подумайте также над тем, что уже сейчас вы сможете делать самостоятельно, обходясь без посторонней помощи. – Лив снова улыбается. – Что вовсе не означает, что вы останетесь один на один с собой. Даже если на вас начнут накатывать приступы одиночества, помните, что я всегда рядом. И всегда приду к вам на помощь.

– От помощи я не откажусь.

– Вот и отлично! Хотя не стану вас убеждать, что впереди у нас безоблачная даль. Все сложно.

– Я и сама это прекрасно понимаю. У меня никогда не возникало ложных иллюзий на сей счет.

Глава девятая

Спустя неделю после моего возвращения в Нью-Йорк Рори снова распахнула двери нашей галереи. Бум! От посетителей нет отбоя. Все снедаемы откровенным любопытством. Ну как прошло мое возвращение домой? Как встретили меня близкие? Словом, добро пожаловать в свою прежнюю жизнь. Даже вечер-встречу организовали. Я же не испытываю никакой эйфории по поводу своего возвращения домой. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! А куда? В ПУСТОТУ! Нет! Такой приветственный баннер негоже вывешивать на фасаде нашей галереи. Так что поводов для организации праздничных мероприятий пока нет. И тем не менее… Накладываю тональный крем, чтобы скрыть круги под глазами, крашу ресницы, потом припудриваю их и снова крашу, пока они не превращаются в иголки. Последний штрих: бежевые тени на веках. Бездумно пялюсь на себя в зеркало, пытаюсь представить себе нашу галерею, привычный гул толпы, колонны марширующих гостей, явившихся на вечер специально ради того, чтобы поприветствовать меня. Может быть, галерея – это есть то самое главное, что я ищу в самой себе. Может быть, этот мир искусства и есть моя стихия, то самое, что у меня получается лучше всего. Но тогда почему у меня такое унылое лицо на той фотографии, которую разместил на своей обложке журнал «Пипл»? Что мешает мне отринуть от себя всю скуку повседневной суеты, воспарить над миром искусства, подобно солнечному лучику? Но если я снова окунусь в мир прежней Нелл, то, быть может… Да! Наверняка я вспомню ее, нащупаю какие-то тропки и тропинки, которые помогут мне добраться до новой Нелл. Вполне вероятно, в прежней Нелл уже были заложены какие-то намеки на ее духовное перерождение. Почему бы и нет?

Я слегка приглаживаю волосы рукой. Слишком длинные для меня. Пожалуй, не мешало бы и укоротить дюйма эдак на четыре, сообразно росту. И почему я всегда ношу волосы так? Прямые, на прямой пробор… Наверняка есть ведь и другие прически, которые выгодно подчеркнули бы мягкий овал моего лица, стали бы красивым обрамлением для его сердцевидной формы. Я извлекаю из шкафа открытое платье без рукавов серого цвета. Надо сказать, в моем гардеробе преобладает именно такая унылая палитра красок. Вздыхаю и начинаю разглаживать рукой помятости.

Питер заказал такси. Мама уже у меня, благоухает духами, аромат которых напоминает мне запах пачулей. Рядом с ней неизменный Тейт. На нем нарядный блейзер, рубашка темно-серого цвета. Несколько верхних пуговичек расстегнуты. По-моему, слишком низко… Словом, все готовы сопровождать меня к месту события. Как ни странно, но сегодня я рада их присутствию. Даже Тейт меня не особо напрягает. Пожалуй, я вполне стерплю, даже если он полезет со своими поцелуями к маме. А потом буду наблюдать за тем, как она салфеткой снимает свою алую помаду с его губ. Ей-же богу! Ведут себя словно подростки какие-то! Прямо готовые персонажи из какого-нибудь ситкома. Зато эти двое умеют смеяться от души… и помнят свое прошлое! Будь оно все неладно!

Но все равно сегодня я готова стерпеть их компанию до конца. К тому же они отлично помогают заполнить своей болтовней те многочисленные пустоты и бесконечные паузы, которые постоянно возникают в наших разговорах с Питером. Конечно, мы с мужем беседуем и даже что-то обсуждаем, но большую часть времени просто бесцельно суетимся друг возле друга, а когда молчание затягивается и становится уже просто неприличным, делаем звук телевизора погромче. Вчера вечером, когда Питер вернулся из спортзала, он буквально силком подтащил меня к пианино, усадил на стул, а потом спросил, не хочу ли я поиграть немного – для него или с ним. Я прошлась пальцами по клавишам, и мои руки тотчас же все вспомнили: и правильный изгиб и наклон пальцев, и нужное напряжение мускулатуры, и строгое подчинение ритму, но я лишь отрицательно покачала головой в ответ. А потом отодвинула табуретку в сторону и, противно шаркая скрипучими тапочками по полу, поплелась принимать душ. Я оставалась в душевой до тех пор, пока не запотело зеркало. Ругала себя за собственное малодушие – разве так поступает храбрая девочка, вознамерившаяся во что бы то ни стало вернуться к жизни?! – и тем не менее я так и не нашла в себе сил снова прийти в гостиную к Питеру.

Время! На все нужно время! И всепрощение, умоляющим тоном не перестает напоминать мне мама. Вроде я честно стараюсь, не ропщу, терпеливо жду. Может, я совсем даже не случайно выбрала для свадьбы ту песню? И мне действительно нужно поверить в Питера хотя бы чуть-чуть? Стоит прислушаться к этому совету.

Наша галерея находится в Челси, на Двенадцатой улице. Мы подъехали на место, когда солнце только-только спряталось за крыши небоскребов. Естественно, мы опоздали, все из-за пробок на дорогах Вест-Сайда. У входа уже собралась целая толпа жаждущих поприветствовать меня. Все чужие лица и одновременно знакомые, если судить по тем фотографиям, которые я изучала, лежа в больнице. Что ж, такой теплый прием вполне предсказуем. Неожиданностью стал наплыв фото- и телерепортеров, которые заполонили все свободное пространство перед входом.

Но Андерсон легко рассек толпу и, подойдя к такси, открыл дверцу, помогая мне выбраться. Мы обнялись, прильнули друг к другу своими обновленными и почти исцеленными телами.

– Эта девушка спасла мне жизнь! – восклицает он во весь голос и на какое-то мгновение утыкается подбородком в мое плечо.

Как же я рада его видеть! – думаю я. Хотя с момента нашей последней встречи прошло всего лишь несколько дней.

– Пошли! – командует он, разжимая объятия, видно, заметив, что глаза мои от испуга стали большими, как блюдца. – Не обращайте внимания на толпу.

Конечно, надо привыкать к публичности. В конце концов, у меня за спиной уже портрет на обложке глянцевого журнала, передача из трех частей, которую подготовил обо мне Джейми и которую транслировало местное телевидение в Айове. А сейчас вот в перспективе маячит участие в еще одной телевизионной передаче под названием «Портреты американцев». И Рори меня заранее предупредила, что на входе в галерею собралось огромное множество телевизионщиков, представители самых разных каналов. Но все равно за время, проведенное в больнице, да и здесь, уже дома, я настолько привыкла к одиночеству, что этот внезапный переход от анонимного существования к публичности вызывает почти панический страх. На какое-то мгновение я почувствовала себя императрицей, с которой внезапно сорвали все ее одежды. Впрочем, не только с меня – со всех нас, кто принимает участие в этом действе. Но Андерсон держался уверенно. Сразу видно, ему не привыкать общаться с пишущей и снимающей братией.

– Никаких заявлений для прессы! – тут же бросил он в толпу и, осторожно взяв меня под локоть, ведет ко входу.

– Это правда, что память постепенно к вам возвращается? – выкрикнула мне вслед какая-то молодая женщина-репортер с диктофоном в руке.

– Кто знает? – ответила я вопросом на вопрос, слишком резко повернув голову назад, отчего волна боли прокатилась по позвоночнику. В самом деле! Кто знает, вернулась ко мне память или нет?

– Мы получили информацию из своих источников, что память к вам вернулась, – не унималась репортерша. И улыбнулась мне такой улыбкой, будто этим своим сообщением она облагодетельствовала меня по гроб жизни.

– Вперед! Больше никаких разговоров! – снова приказным тоном говорит мне Андерсон. А я размышляю над последними словами женщины. Ничего себе! «Из своих источников»! И кто же это, интересно бы знать, из моего ближайшего окружения позиционирует себя в качестве источника? По всему получается, что отныне моя личная жизнь открыта для всеобщего обозрения. Причем на нелегальных началах, без согласия на то с моей стороны.

Андерсон поворачивается в сторону шустрой корреспондентки и, пока я продолжаю обдумывать услышанное, стремительно подходит к ней, почти к самому микрофону.

– Послушай меня, Пейдж! Отстань от нее! Отстань! Кому говорю! Она не обязана отвечать на все ваши вопросы! Ясно?

В два прыжка он возвращается ко мне. Я склоняю голову чуть набок, пытаясь оценить масштаб неловкости возникшей ситуации. Море папарацци, гости, собравшиеся на вечер в мою честь, и Андерсон, по-видимому, после всего случившегося уже успевший перебраться из списка актеров категории B в высшую категорию А, который бросился, как лев, на мою защиту.

– Рада видеть тебя, Андерсон! – весело кричит ему в ответ журналистка.

– Вы ее знаете? – спрашиваю я, когда он снова берет меня за локоть.

– Пересекались когда-то! – коротко роняет он, не сообщая деталей. И я довольствуюсь тем, что услышала.

– Стоит ли мне обеспокоиться тем, что у них появились свои источники информации обо мне? – задаю я свой следующий вопрос.

– Не стоит! – улыбается он. – Это лишь свидетельствует о том, что вы для них важная персона. Очень важная! Иначе они бы не стали обзаводиться такими источниками.

– Ха-ха-ха! – вымученно улыбаюсь я в ответ.

– Нет! Честно! Я ведь сам через все это проходил когда-то. Еще до того как… Понимаю, как все это неприятно! И разве я мог в этой ситуации не прийти на помощь к девушке, которая спасла мне жизнь?

Он открывает входную дверь и осторожно придерживает ее, пока я захожу внутрь. На какое-то время мы оба замолкаем. Стоим у двери и разглядываем поле боя, раскинувшееся перед нами. Последний миг тишины и покоя перед тем, как толпа возьмет нас в оборот и поглотит целиком.

– Оставайтесь рядом! – прошу я его. – Кто знает, с какими намерениями явились сюда все эти люди? Во всяком случае, добрая половина из них.

Андерсон еще крепче сжимает мой локоть.

– Не бойтесь! Я не отойду от вас ни на шаг!

* * *

Поначалу идея устроить вечер меня даже воодушевила. Новая Нелл согласилась с этим предложением семьи немедленно. И техно-музыка! Техно-музыка, встретившая меня у входа, тоже устроила, в умеренных дозах, конечно, но записи звучат с подобающей громкостью, достаточной для того, чтобы вдохнуть нужную энергию в само мероприятие. Но при этом достаточно тихо, что позволяет мне расслышать каждое слово, когда гости, которые подходят ко мне по очереди, чтобы поздороваться, называют себя или знакомятся повторно. Иногда, правда, возникают неловкие паузы. Не мешало бы всем приглашенным иметь при себе нечто вроде визитки, думаю я. Назвались бы, а потом сунули ее в руки той, кого они называют своим лучшим другом, и кто, избегнув верной гибели, потеряла в результате свою память.

Но в целом все очень неплохо. Душевная такая атмосфера! Воспользовавшись тем, что от меня отходит очередная порция гостей, на сей раз это мои бывшие однокурсницы по университету, Рори приносит мне стакан содовой. Лица всех этих женщин мне знакомы по фотографиям, запечатлевшим наши физиономии на многочисленных вечеринках в кампусе. Вот мы все вместе, одной кампанией, сидим, сдвинув кружки с пивом, и гогочем во все горло. Лица лоснятся от пота, бретельки лифчиков свисают из-под маек, словом, нам весело. И сегодня все они душили меня в своих объятиях, гладили по спине, и каждая извлекала из кармана или из сумочки свой смартфон для того, чтобы забить в его память наиболее удобную дату для следующей нашей встречи. Почему бы всем нам не собраться и не устроить настоящий девичник? Когда-то мы наверняка так и делали, особенно если съезжались в одном месте в одно и то же время. Правда, по словам Саманты, такое случалось нечасто.

– Жизнь берет свое и разводит всех в разные стороны. Слишком много дел! – говорит она с некоторым сожалением в голосе, будто это она одна во всем виновата. – Ты вечно торчишь допоздна в этой своей галерее. Я постоянно мотаюсь по работе то в Лондон, то в Гонконг; у других девчонок проблемы с тем, что не на кого оставить детей, няньки в дефиците и прочее.

Голос Саманты дрожит, еще немного – и расплачется, чего доброго. Боже милосердный! Этого еще не хватало! Пожалуйста, не плачь! Меньше всего на свете я хочу, чтобы меня публично оплакивали, да еще в моем присутствии!

Но кое-как Саманта справляется со своими слезами, берет меня за руку и задушевно произносит.

– Давай впредь видеться чаще! Ладно? Не будем допускать тех ошибок, которые мы совершали в прошлом. Станем лучше!

Я соглашаюсь. Мы почти одновременно извлекаем на свет божий наши телефоны и забиваем в них время для нашей очередной встречи. Хотя я сильно подозреваю, что уже никогда нам не стать лучше. Песенка стара, как мир. И мотивчик прежний. Разве что поменялись средства самовыражения. Новые гаджеты подоспели. Но с меня, кажется, хватит! В противном случае я действительно рискую влезть в старую шкуру со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нет, нет и еще раз нет! Все в моей жизни будет по-другому! Сама моя жизнь должна стать другой!

– Я едва ли способна узнать кого-то из собравшихся, – честно признаюсь я Рори, когда она подает мне содовую. – Но приятно тем не менее осознавать, что тебя так любят. И все готовы прийти тебе на помощь, поддержать… Это очень трогательно.

– Ничего себе! – с неподдельным изумлением в голосе восклицает Рори. – Вижу, насмотрелась в своей больнице телешоу Опры Уинфри. Раньше ты никогда так не рассуждала.

Я вижу, что от удивления у сестры даже глаза вот-вот готовы выскочить из орбит.

– Зато раньше я узнавала всех! – парирую я в ответ.

– Нет! Я имею в виду эти твои рассуждения о любви. Звучит почти сентиментально.

Рори энергично встряхивает кудрями, беря курс на очередную порцию гостей. Что-то в ее интонациях заставляет думать о том, что в словах сестры присутствует нотка сарказма, причем с некоторым оттенком издевки.

– И все же я рада была услышать от тебя то, что услышала! – сообщает она мне перед тем, как ретироваться, и крепко обнимает. Запах ее волос немедленно вызывает в моей памяти то видение, которое так растревожило меня. Да! Это именно видение, а никакое там не воспоминание. Мимолетная греза, которая улетучилась еще до того, как обрела четкие очертания. Но этот запах жимолости… Ее волосы пахнут жимолостью. Я не могу ошибиться! Ну и что? Это всего лишь игра воображения, подобная искорке, вспыхнувшей в темноте и тут же погасшей. Какие-то похороненные в глубинах сознания ассоциации, которые я неожиданно для себя вытащила наружу. И как бы ни убеждала меня Лив в том, что начало положено, я преисполнена откровенного скепсиса. Никто не может подтвердить мое воспоминание, сказать, что – да! Так оно и было на самом деле. А раз нет, так о чем вести речь? Скорее всего того, что мне привиделось, никогда не происходило в реальности.

К нам подходит Джейми, хватает меня под руку и тащит в дальний угол. Мы останавливаемся рядом с какой-то тощей скульптурой цилиндрической формы, похожей на мужской пенис. Правда, Рори уже успела поставить меня в известность, что экспонат продается почти за десять тысяч зеленых. Краем глаза я вижу, что прямо за скульптурой пристроился Андерсон. Он о чем-то оживленно болтает с тремя дамами. У всех трех сногсшибательные фигуры, безупречный макияж, умело подведенные черной тушью глаза и туфли на высоченных каблуках. Наверняка все три красотки, с которыми уж больно накоротке, почти вплотную, общается мой приятель, из мира искусства.

– «Портреты американцев» наши! – с ходу объявляет мне Джейми возбужденным тоном и тут же заливается краской до самой шеи. – Они согласны! Они сказали «да»! – Джейми буквально светится от счастья. Кажется, еще немного, и он взлетит в воздух и начнет парить по залу. – Они мне только что позвонили. Сами! И кое-что им уже удалось! Я имею в виду, в нашем направлении…

– Что-то об отце? Вам удалось отыскать его? – Я чувствую, как во мне тоже нарастает возбуждение. Но, слава богу, рядом стена, и я опираюсь на нее, чтобы унять головокружение и не упасть.

– Не совсем! Все не так просто! – Джейми бросает взгляд на толпу гостей. – Но продюсер, она, как и обещала, позвонила… одному человеку, который когда-то был лучшим другом вашего отца. И он сегодня здесь. Или должен вот-вот подъехать.

– Сюда?! – Меня охватывает паника.

– А я полагал, что вы обрадуетесь! – недоумевает Джейми. – Она сказала, что в лепешку разбилась, чтобы организовать вам эту встречу.

– Нет! Я не то чтобы…

Я вяло машу рукой.

– Но просто это все так… неожиданно… Столько вопросов у меня скопилось…

– Ясное дело! – соглашается он со мной и снова начинает сканировать собравшихся своим орлиным взором. – Пожалуй, пойду потолкаюсь среди гостей. Вдруг он уже здесь? Не волнуйтесь! Я сейчас! Хочу перекинуться парой слов вон с той писательницей. А вы тоже будьте начеку!

Джейми растворяется среди гостей, которые уже успели засвидетельствовать мне свои поздравления и наилучшие пожелания и теперь с чистой совестью налегают на канапе с сыром, виноград и прочие фрукты, запивая все это шардоне.

Я замираю на месте, не спуская глаз с входной двери. Боюсь пропустить этого человека. И тут я вижу его! Точнее, это он замечает меня и начинает двигаться в моем направлении. Действительно! Как бы я могла разглядеть его в таком скоплении народа? На вид он старше, чем я его себе представляла. Наверное, одного возраста с отцом. Красив. Вьющиеся светлые волосы с мальчишескими вихрами, морщинки, разбегающиеся лучиками в уголках глаз. Он душит меня в своих объятиях, пожалуй, чересчур крепких для мужчины, с которым я раньше никогда не встречалась. После пары секунд, в течение которых я отчаянно пытаюсь справиться с приступом клаустрофобии, я, упираясь руками в его плечи, все же умудряюсь деликатно отодвинуться от него на некоторое расстояние. Создать, так сказать, воздушный зазор между нашими телами.

– Мне очень жаль, но я вас не помню! – говорю я. Признание получается немного грубоватым, но я совсем не уверена, что смущена от своей бестактности. Излишняя прямолинейность – она что, вредит мне? Но разве обходительность и вежливость мне не свойственны? Или я, та прежняя Нелл, всегда была вот такой же бесцеремонной? Скорее всего, да! Этакий наступательный стиль в общении с людьми, как средство самозащиты.

Однако мужчина совсем не выглядит обиженным. Он широко улыбается и говорит:

– Вот она, истинная дочь своего отца! По-прежнему рубите правду-матку прямо в глаза! Ему бы это очень понравилось!

– Рада слышать! – коротко отвечаю я, не зная, что еще можно сказать в подобной ситуации.

– Меня зовут Джаспер Аэронс! – представляется он. – Самый старый друг вашего отца из всех, кто числился в его друзьях. – Мужчина разражается веселым смехом. – Впрочем, стоит только взглянуть на меня, чтобы понять, что я действительно самый старый его друг.

– Меня уже предупредили, что вы должны были здесь появиться. Это телевизионщики постарались? Я имею в виду «Портреты американцев».

За левым плечом Джаспера я вижу маму. Она буквально пожирает нас глазами, и вид у нее при этом такой, будто она старается не смотреть в нашу сторону, но все равно смотрит и не может отвести взгляд. Он на секунду отворачивается назад и встречается с ней глазами, делает приветственный взмах рукой, весьма сдержанный, впрочем. Мама испуганно вздрагивает и тут же исчезает из виду.

– Не важно, кто постарался! – Джаспер снова поворачивается ко мне. – В любом случае для меня быть здесь сегодня – это большая честь. Я бы даже сказал, привилегия.

Я молча киваю, принимая его заявление как должное.

– У меня к вам столько вопросов! – начинаю я с места в карьер.

– Буду счастлив ответить на все!

– Как давно я вас… знаю? Знала… Я имею в виду, в той прошлой моей жизни… С детства?

– Пожалуй, вы и не должны были помнить меня. Я ведь не видел вас очень много лет… Можно сказать, целую вечность.

Джаспер умолкает, видно, пытаясь сориентироваться по срокам.

– Да! Так оно и есть! Последний раз я видел вас тем летом, когда он ушел из семьи. Боже мой! – Джаспер тяжело вздыхает. – Как же давно это было! – Он растерянно оглядывается по сторонам, словно вдруг почувствовав, что он тут лишний и оказался на этом сборище совершенно случайно. Но тут же спохватывается и продолжает говорить дальше: – Однако не важно, сколько лет прошло с момента нашей последней встречи. Потому что когда мне позвонила Нэнси, тоже моя старинная приятельница и очень милая женщина она как раз работает в программе «Портреты американцев», – то я немедленно согласился встретиться с вами. Исключительно для того, чтобы сказать вам, как много вы значили для него. Он был бы в отчаянии, узнав, что вы его совсем не помните. Не помните своего детства, всех тех счастливых лет, которые провели вместе с ним. Когда-то я пообещал ему, что буду присматривать за вами, помогать, если нужно… К сожалению, свое слово я не сдержал, отошел в сторону… но, несмотря ни на что, я все равно решил во что бы то ни стало сегодня лично засвидетельствовать вам свои добрые чувства… Хочу, чтобы вы знали…

Он поправляет очки на переносице, и я успеваю заметить, что глаза у него зеленые-зеленые. Наверняка лет тридцать тому назад этот мужчина был неотразим. Скорее всего, он тоже художник. Вон какие у него крепкие руки. И весь его облик, он какой-то земной… Даже немного грубоватый. Представляю себе, как они вдвоем, на пару с отцом, зажигали в молодости, будоража мир своим талантом. И чувствую мгновенный укол в груди, такой не вполне приятный укол зависти при мысли о том, что вот умели же люди жить так, как им хочется, не обращая внимания ни на кого. И не просто жили, но и прославились к тому же!

– Спасибо вам! Если честно, я действительно многого не знаю! – говорю я и одновременно обдумываю то, что только что услышала из уст Джаспера. – Получается, что вы были осведомлены о том, что отец уходит? Бросает… нас? Признаться, вы первый человек, кто заговорил откровенно со мной на эту тему. То есть назвал вещи своими именами…

Мой собеседник откашливается, прежде чем начать говорить.

– Ну я бы не сказал, что я был… осведомлен о его планах напрямую. Никаких откровенных высказываний на сей счет он не делал. Скорее я догадывался о предстоящем разрыве… интуитивно чувствовал… Он… он долго боролся. Именно так! Отчаянно боролся с самим собой, пытаясь приспособиться к тем регламентациям, всегда слишком прямолинейным и узким…

– Прямолинейным и узким? – перебиваю я папиного друга. – То есть, по-вашему, что это значит? Существовать в рамках закона или вести размеренную жизнь женатого человека в браке с моей матерью?

– Последнее! – Он улыбается, и я тоже стараюсь изобразить на своем лице улыбку. Только у меня это плохо получается. Потому что мало смешного в этой давней семейной истории. – Все эти условности – они буквально разрушили его. Традиционное общество, не раз повторял он мне в наших с ним разговорах. А некоторые мужчины категорически не созданы для такой жизни. А тут еще и слава, и известность…

Джаспер энергичным движением руки рассекает воздух.

– Словом, в один прекрасный день он понял, что с него хватит, что он сыт по горло всеми этими удушающими условностями, а потому, когда он полунамеком заявил мне, что… уходит, я не стал уточнять, что и как. Ведь его слова могли означать что угодно. К примеру, решил свести счеты с жизнью или просто круто изменить свою жизнь.

– То есть вы даже предполагали, что он может совершить самоубийство? – Я почувствовала, что задыхаюсь, что мне катастрофически не хватает воздуха. Такая своеобразная эмоциональная реакция организма, спровоцированная скрытыми в глубинах моего сознания воспоминаниями. Да, я не могу сейчас их воспроизвести, достучаться до тех уголков памяти, где они хранятся, но они есть!

Я вижу, как резко дергаются у него плечи, словно от удара. Но вот он, кажется, уже вполне овладел собой и готов ответить, но в эту самую минуту ко мне подбегает мама. Она почти отталкивает меня в сторону. Красное вино из бокала, который она держит в руке, тонкой струйкой льется на мое светло-серое платье.

– Боже! – восклицаем мы одновременно.

Джаспер осторожно берет маму за локоть, но она тут же вырывает свою руку, делая вид, что не замечает его присутствия.

– Здравствуй, Индира! – здоровается он с нею. – Рад видеть тебя в добром здравии.

Она поднимает на него глаза и изображает на лице фальшивое изумление. Дескать, а я вас и не приметила!

– Ах, это вы, Джаспер? Джаспер Аэронс! Я вас даже не узнала! Столько времени прошло…

Все мы трое отлично понимаем, что это – ложь, но продолжаем разыгрывать перед остальными глупейшую комедию. Чтобы хоть как-то разрядить ситуацию, Джаспер отходит к столику с закусками и заимствует у официанта несколько салфеток. Я трогаю стремительно расползающееся по ткани пятно. С этим надо что-то делать. И немедленно! Пока я окончательно не приобрела вид человека, в которого только что стреляли. Ничего себе шуточка! Жертва покушения на вечере, устроенном в ее честь!

– Послушайте! – успевает сказать мне Джаспер перед тем, как я намереваюсь укрыться в одном из служебных помещений галереи для того, чтобы без свидетелей привести себя в божеский вид. – Хочу, чтобы вы знали! Он бы очень хотел, чтобы вы снова обрели полноценную жизнь и были счастливы! Ведь он любил вас больше всего на свете! Понимаю… Сейчас вы этого не помните… но постарайтесь хотя бы не забывать о том, что я вам сказал.

Я мысленно прокручиваю его слова еще раз, уже сидя в своем прежнем кабинете, куда меня препроводили. Я предусмотрительно прихватила с собой бутылку содовой, стащив ее прямо со стойки бара. И вот теперь сижу, промокаю пятно бумажными полотенцами, обдумываю слова Джаспера. В кабинете тихо. Шум и гам, царящий на вечере, остался там, внизу, за закрытыми дверями моего кабинета. Рабочее кресло издало протяжный писк, когда я уселась в него. Добро пожаловать в старую жизнь! Я внимательно разглядываю обстановку. Массивный письменный стол, внешне непритязательный, но сочетающий в себе элементы антикварной мебели с современными офисными удобствами. В левом углу стола возвышаются три аккуратные стопки бумаг. Скорее всего, контракты, догадываюсь я. Рядом с принтером валяется с десяток писем, полученных по электронной почте. Наверняка ничего серьезного. Обычная почтовая макулатура. Бесконечная череда воззваний и обращений от начинающих художников, искренне убежденных в том, что мы с Рори способны изменить их творческую судьбу и их будущее как художников, если предоставим им бесплатное место для экспозиции своих творений на стенах нашей галереи.

Я бегло пролистываю календарь-ежедневник, лежащий рядом с компьютером.

Запись, сделанная шесть недель назад: Сан-Франциско, Хоуп Кингсли.

На следующей неделе нахожу еще одну запись: ультразвук, срок – девять недель.

Чувствую, как сжимается сердце в порыве внезапного горя. А ведь я даже не подозревала о том, что оно все это время жило во мне, пока не увидела вот эту запись в своем ежедневнике. Значит, я уже точно знала о своей беременности! Ребенок, которого я потеряла, – это какой-то фантом, призрак. Нечто неосязаемое, то, что я никогда не смогу подержать в руках, прижать к себе, я даже не помню ничего из того, что связано с ним. Но все равно, осознание того, что я его потеряла, гнетет своей безысходностью. Еще более сильной из-за того, что я ничего не помню и не могу вспомнить. И вот она, эта боль, тлеющая во мне все это время… прорвалась наконец наружу. А запись – это лишь еще одно вещественное доказательство того, что меня выпотрошили, словно тушку птицы, которую собираются зажаривать на вертеле. Снова и снова я пытаюсь пробраться в запертые уголки моего сознания, чтобы получить ответы на свои вопросы. Что я собиралась делать? Точнее, что мы собирались делать? Поступить, как все? То есть понадеяться на то, что ребенок спасет наш брак? Или я решила рожать его без отца? Стать матерью-одиночкой… А может, я вообще вознамерилась избавиться от нежелательного младенца?

Питер туманными полунамеками высказался однажды, что, дескать, мы работали в этом направлении, что я якобы даже взяла курс на прощение мужа. Но что-то внутри меня сопротивляется его версии. Уж слишком благостно все выглядит. Положим, сейчас, когда мой ум напоминает чистый лист бумаги, когда в моей памяти не сохранилось ни единого воспоминания о его вероломстве, да, вполне возможно, в своем нынешнем состоянии я могу простить его. Но тогда! Неужели это правда? Неужели я и в прошлом была готова к всепрощению, выражаясь маминым языком? Была способна на такой добродетельный поступок… Я вздыхаю от сознания того, что все равно ведь ничего уже нельзя изменить. А потому, какое значение имеет все то, что я собиралась или намеревалась делать раньше? Я пролистываю еженедельник еще на несколько недель назад. Потом листаю на несколько недель вперед, пытаясь обнаружить еще хоть какие-то крохи событий из моей прошлой жизни. Большинство страниц пустые. Но вот одна запись, сделанная мелкими буковками. Вполне возможно, ничего не значащий пустяк. Ничего серьезного… Тупиковый след, так сказать. Но я фиксирую эту запись в своей обновленной памяти. «Тина Маркес, 11 часов утра». Ни фамилия женщины, ни время, на которое у меня было намечено свидание с нею, ни о чем мне не говорят.

В полуоткрытую дверь просовывается голова Питера. Он отрывает меня от моих умственных усилий.

– Привет! Как ты тут? В порядке?

Я разглаживаю рукой свое платье. Оно еще слегка влажное, зато стало полноценно цветным: такая мозаичная россыпь рубиново-красных и светло-серых пятен. Впрочем, общий вид пока еще вполне презентабельный. Такое впечатление, что пятно появилось строго на своем месте и вино пролили намеренно.

– Все в порядке! – отвечаю я, поднимаясь с кресла. Опираюсь на протянутую руку мужа и вместе с ним возвращаюсь к заждавшимся гостям.

* * *

Часа через три гости потихоньку начинают расходиться. Один за другим тянутся на выход. То и дело хлопают парадные двери, и очередная порция гостей растворяется в темноте, среди ночных улиц Нью-Йорка. Я устала сверх всяких сил. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. С ужасом думаю о том, как доберусь самостоятельно до такси. Конечно, рядом будет Питер! Но бог мой! Я же не могу ступить и шагу!

– Все это для нее чересчур! – фыркает мама на Рори, как всегда, не обращая внимания на то, что я рядом и прекрасно слышу каждое ее слово.

– Но это же твоя затея! – немедленно огрызается моя сестра. – Разве не ты первая предложила?

А я в эту минуту желаю лишь одного: чтобы они обе немедленно заткнулись и позволили мне устроиться на ночлег прямо здесь, на одной из скамеек. Например, под картиной Антонио Молинеро «Натюрморт с фиолетовым стулом». Это художник, которого Рори откопала в прошлом году где-то в Барселоне. Свет в опустевших залах галереи слепит мне глаза до рези в зрачках. Слишком много белого, слишком много ярких красок вокруг, все на контрастах, все блестит и переливается. Все хиппово, и все неправда. Один вымысел и фантазии. Я чувствую, что не могу больше находиться здесь ни одной минуты. Если бы у меня осталась хотя бы капля сил, то, возможно, я употребила бы ее на то, чтобы новая Нелл отругала бы старую Нелл за это острое желание побыстрее отсюда смыться. Но так как сил уже нет никаких, то я просто откидываюсь на спину и кладу голову на скамейку из плексигласа, но при этом случайно задеваю подвернувшийся под ногу пластиковый стаканчик с вином.

– Между прочим, я еще здесь! Лежу прямо перед вами! А потому прекратите говорить обо мне так, будто меня тут нет! – неожиданно для себя вспылила я.

– Конечно, конечно, дорогая! Мы просто пытаемся решить, что для тебя сейчас будет лучше, – растерянно бормочет мама и опускается передо мной на колени, чтобы затереть на полу образовавшуюся лужицу.

– Столько людей погибло! И что в итоге? Вы превратились в моих тюремщиков! – кричу я, уже почти не сдерживаясь. И тут же замолкаю при мысли о том, что действительно погибло аж сто пятьдесят два человека. Какая трагедия! Мы все трое подавленно замолкаем. Наконец я снова не выдерживаю: – Так кто-нибудь все же отвезет меня домой?

– Да-да-да! – торопится мне навстречу Питер. – Сейчас едем!

Но тут Рори бросает на него такой испепеляющий взгляд, что просто кровь стынет в жилах. Она и раньше не питала к Питеру особых симпатий, а в последнее время так и вовсе относится к нему с откровенной неприязнью. Но когда я попыталась выяснить причину такой враждебности, сестра, как всегда, ушла от прямого ответа, бросив лишь короткую реплику: «Ему еще надо работать и работать над собой!» Что верно, то верно. А потому я оставила на время эту тему в покое.

– Нет! Ты останешься здесь и поможешь нам убраться. А ее отвезет домой Андерсон! – чеканит стальным тоном Рори.

– Что за глупости! Я сам отвезу ее домой! – упирается Питер.

– Вот именно! Что за глупости! Осел безмозглый! – тут же срывается на крик Рори. – Ты же постарался, собрал сегодня всех своих собутыльников! Все твои дружки накачались на славу, не так ли? Так вот, имей в виду: я не собираюсь убирать все это непотребство за твоими пьяницами.

– Я помогу! – откликается мама. Она все еще ползает по полу на коленях, затирая пролитое вино. – И Тейт здесь! И Хью поможет!

Рори сверкает глазами по сторонам в поисках Хью, и тот, словно послушный ученик, боящийся получить нагоняй от строгого наставника, мгновенно возникает откуда-то из недр подсобки с охапкой мешков для мусора. Готов встать в строй! Если бы я не знала, как сильно он «любит» мою сестру, то от одного его вида меня бы тут же стошнило.

– Вот и замечательно! – констатирует Рори уже более спокойным тоном. – Впятером мы управимся в два счета.

Она исчезает в своем кабинете, и перепалка угасает сама собой.

Правда, Питер поначалу еще пытается сопротивляться, возмущается, но не очень громко и не очень уверенно. А потом и вовсе идет на попятный. Явно боится перейти черту и испортить… Но что? Спугнуть свое счастье? Или вывести Рори из себя? Он достает из кармана джинсов ключи от машины и вручает их Андерсону.

– Спасибо тебе, Рори! Все было очень здорово! – говорю я и поднимаюсь со скамейки. А потом целую сестру в щеку.

– Помогло… хоть чуть-чуть? Вспомнилось что-то?

– Нет! – отрицательно мотаю я головой. – Но все равно было здорово…

– Я тоже скоро буду дома! – говорит Питер и целует меня в лоб.

– Не торопись! – отвечаю я полусонным голосом. Уже мечтаю о том, как приеду домой, как закутаюсь в плед и немедленно погружусь в сон. Между прочим, Питер до сих пор кантуется в гостиной на кушетке, а потому факт его отсутствия в доме я могу и не заметить.

– Сегодня я явно перебрал! – честно признается мне Андерсон, когда машина трогается с места и мы выруливаем на хайвей, ведущий к Вест-Сайду. – Не стоило мне так увлекаться коктейлями, да еще в комплекте с лекарствами.

– А я ведь предупреждала вас! – замечаю я, стараясь избежать назидательности в голосе. Наверняка такая черта была в характере прежней Нелл: судить всех и вся. Вот и сработало сейчас на автомате. Но ничего! Со временем я справлюсь и с этим тоже. Пожалуй, будь у меня побольше смелости, то я бы начала борьбу с прежней Нелл прямо сейчас, и тоже с помощью какой-нибудь таблетки, а сверху пропустила бы и рюмку чего покрепче.

– Спасибо, что пришли! Знаю, у вас полно вариантов, где можно развлечься и покруче.

– Вы шутите! Какие варианты?! Нью-Йорк в августе. Мертвый сезон…

Андерсон заливается веселым смехом и добавляет:

– Все тусовщики разъехались кто куда!

– Но вы же вот остались!

– Не такой уж я завзятый тусовщик, как вы думаете. Во всяком случае, в последнее время я пытаюсь стать более серьезным человеком.

– И как? Получается? – Я регулярно просматриваю колонки светских новостей, а потому в курсе того, что два дня тому назад он зажигал в каком-то ночном клубе, из которого умотал домой под самое утро в компании какой-то фотомодели, засветившейся на показе мод в Лондоне. Уже на следующий день эта новость была в числе топовых, а гвоздем очередного номера газеты «Пейдж сикс» стала статья под названием «Тоска после падения с небес».

Машина слегка подпрыгивает на ухабе, и Андерсон, скривившись от боли, слегка вскрикивает.

– Все еще больно? – участливо интересуюсь я.

– Не так чтобы очень. Скорее психологические травмы беспокоят. По ночам мучают кошмары. И от них никак не избавиться! Ничто не помогает… Ни лекарства, ни женщины… ни снотворное… ничего… Я стараюсь не злоупотреблять сильнодействующими препаратами, но тогда мозги просто вываливаются наружу. Ночью просыпаюсь весь в поту, сердцебиение зашкаливает… Мой лечащий врач убеждает меня, что со временем это должно пройти. Но не раньше, чем через год. Впрочем, и потом, говорит он, возможны рецидивы. Память время от времени будет подкидывать мне кошмарные сновидения.

– Да, все, что случилось с нами, похоже на дурной сон. Сейчас мне даже трудно вообразить себе, что мы можем думать о чем-то еще.

– Но я пытаюсь! Честно! Думаю о своей работе, о предстоящих съемках, о том, как изменится моя карьера в ближайшей перспективе… Пересматриваю старые связи… с кем у меня были отношения… почему. Понимаю, все это глупости. Но я тем не менее загружаю свои мозги всей этой дребеденью, чтобы они тоже учились думать о чем-то еще.

Я поворачиваюсь к Андерсону и сжимаю его руку.

– И как по части новых отношений? – задаю я неожиданный для себя вопрос, стараясь говорить шутливым тоном.

Андерсон встречает удар по-бойцовски.

– Если хотите знать, новые отношения – это тоже своеобразный бальзам на душу.

– Приятное дополнение к лекарствам, да?

– Именно так! Приятное! – улыбается он в ответ. – И ничего не болит…

– Трудно расставаться со старыми привычками, не так ли?

– Пожалуй!

– Я вам говорила о том, – начала я, осторожно высвобождая свои пальцы из его руки, – что тут недавно кое-что вспомнила?

Андерсон стреляет в меня быстрым взглядом и отрывистым голосом, словно хочет рыгнуть, сообщает мне, что нет, ничего я ему не говорила.

– Все это было похоже на сон, – продолжаю я свой рассказ. – Но это точно был не сон. И хотя никаких подробностей я не помню, да и мама с сестрой говорят, что они тоже не припоминают ничего такого, но я уверена, что в моей памяти всплыл эпизод, который на самом деле был в моей прошлой жизни. Я просто уверена в этом. Да и психолог, которая сейчас работает со мной, такого же мнения.

– Вот-вот! Это самое лучшее для нас сейчас! – восклицает Андерсон. – Всецело полагаться во всем на наших лечащих врачей. Я, к примеру, в последнее время доверяю только своему врачу.

– Я тоже! – отвечаю я и удобно устраиваю голову на его плече.

– И правильно делаете! – одобрительно говорит Андерсон. – Подумать только! Я еду рядом с девушкой, которая спасла мне жизнь. И у обоих пока – увы! – полный облом по жизни. Так?

Мы оба смеемся. Я поднимаю голову с его плеча.

– В любом случае я вспомнила! Пусть немного, но хоть что-то! Правда, пока я не знаю, что это значит и как увязать свое воспоминание с моей прошлой жизнью.

– Как же странно устроены наши мозги, вам не кажется?

– Вряд ли нам помогут рассуждения на такую заумную тему.

– Да, я немного актерствую! Простите! Какие-то стереотипы профессии уже вошли в мои плоть и кровь. А я ведь стараюсь изо всех сил не играть в реальной жизни. Иначе я рискую превратиться в законченного позера.

– Ну какой же вы позер? Напились в стельку, идете-шатаетесь, тут никакими стереотипами не пахнет. Только вот спиртное в ваших стараниях плохой помощник.

– Знаю! – Андерсон понуро свешивает голову себе на грудь. – Мне мой врач постоянно твердит то же самое! – Он распрямляется на сиденье. – Но сегодня вот опять не удержался.

Какое-то время мы оба молчим.

– Но есть и приятная новость! – заговаривает первым Андерсон. – После всего случившегося мои акции в Голливуде резко пошли вверх.

– Ха-ха!

– Правда-правда! Мне даже предложили роль в фильме самого Спилберга. Говорят, что если я дам согласие, то к съемкам приступят сразу же после Дня благодарения. Снимать будут в Северной Каролине.

– Если вы дадите согласие?! Неужели вы сможете отказаться от такого лестного предложения?

Андерсон равнодушно пожимает плечами.

– Но я же говорю вам! Сейчас я занимаюсь тем, что пытаюсь изменить приоритеты в своей жизни.

– Смотрите не перестарайтесь! Так можно всю свою жизнь пустить под откос. Мало ли что было! Да, это страшно! Но нельзя из-за этого ломать свое будущее, Андерсон. Я тоже часто размышляю над всем, что случилось с нами, пытаюсь понять, почему выжили только мы вдвоем. И я пришла к выводу, что судьба подарила нам второй шанс только затем, чтобы мы оба прожили нашу новую жизнь так, как было задумано изначально. Каждый из нас просто обязан исполнить все, что было ему предначертано свыше.

Я вдруг вспоминаю то обещание, которое дала сама себе вскоре после того, как ко мне вернулось сознание. Разве не в этом главный смысл всего того, что произошло с нами? И не в этом ли главная цель нашей жизни?

– Согласен! Целиком и полностью! – Андерсон возбужденно хлопает в ладоши. – Но что, если актерство не есть то, что мне предначертано свыше? Профессия-то актерская – сами знаете, какая она… Все такое эфемерное, хрупкое… Все не свое! На тебя надевают чужой костюм, ты произносишь чужие слова…

– Но разве вы не любите свою профессию? – спрашиваю я удивленно.

– Иногда люблю. Иногда она мне даже кажется такой же настоящей, как и сама жизнь.

Машина резко тормозит на красный свет. И мы оба инстинктивно хватаемся за руки, пожалуй, даже впиваемся своими ладонями друг в друга, и когда наконец разжимаем руки, то моя ладонь все еще горит от его прикосновения. Думаю, и его тоже. Но одновременно я чувствую, что мне приятно это сугубо физическое сближение. Что в объятиях Андерсона, в его рукопожатиях есть что-то такое прочное, надежное, такое, что не провалится внезапно под тобой, не даст трещину, не утянет тебя куда-то вниз. В этом я сегодня лишний раз убедилась, когда Андерсон пришел ко мне на помощь еще на подступах к галерее после того, как помог выйти из такси. Тогда он громогласно заявил, что вот, дескать, девушка, которая спасла ему жизнь. А ведь на сегодняшний день, пора признаться в этом честно, хотя бы самой себе, Андерсон – это единственный человек на всем белом свете, который понимает меня. Получается, что он тоже спасает мою жизнь. Я энергично трясу головой, отгоняя прочь столь смелые предположения. А как же Питер? У меня же еще есть Питер!

– Посттравматический синдром! – поясняет мне Андерсон, когда такси снова трогается с места. – Типа повторного толчка при землетрясении. Даже при самом эффективном лечении и при самых лучших лекарствах от этого не избавиться.

Глава десятая. «Я буду наблюдать за каждым твоим вдохом» – рок-группа The police

На выходные десант, в который, помимо меня, входят еще Джейми и Питер, высаживается в доме моей матери в Бедфорде. Джейми поехал с нами, потому что мы с ним медленно, но неуклонно продвигаемся по пути к программе «Портреты американцев», а визит к маме позволит нам провести хотя бы самые начальные изыскания уже непосредственно на месте событий. Тем более что вчера было всенародно объявлено, что шоу обещает быть супер-пупер-эксклюзивным. И вот сегодня утром газета «Пейдж сикс» откликнулась на эту новость заголовком, набранным самым крупным шрифтом: «Вау! Ну ты даешь, Нелли!» Об этом мне рассказал Андерсон, он позвонил с самого утра. И я от души повеселилась. Смешной же ведь заголовок! Что касается Питера, то он в составе нашего десанта оказался потому… ну хотя бы потому, что вылазка к теще позволяет ему провести выходные на природе. Что уже само по себе здорово, несмотря на то, что для мамы и Тейта это, конечно, лишний напряг.

Мама оказалась абсолютно права: дом, который я якобы вспомнила, не имеет ничего общего с реальным домом, в котором она живет до сих пор. Никакого портика и никаких фонарей на входе. Но зато огромная лужайка! Что дает основание думать, что какие-то детали, которые всплыли в моем сознании, являются вполне достоверными. Теплый летний вечер, точнее, уже ночь, и мы вдвоем с сестренкой копошимся среди травы. Вполне возможно! Почему бы и нет?

Джейми определяют на постой в гостевой домик. Он стоит прямо за особняком. Я, естественно, заселяюсь в свою бывшую детскую, а Питер занимает комнату Рори. Мама жужжит и кружит над нами, словно вертолет, идущий на посадку. Невообразимый шум и гам. И знает же, сколько нервов затрачивается на всю эту бесполезную суету, но явно ничего не может с собой поделать. Да сядь же ты, наконец! И перестань вращать своими лопастями! Мне хочется накричать на нее, оборвать на полуслове, сказать, чтобы она заткнулась хотя бы на минуту, ибо от всех этих ее бла-бла-бла, от непрестанного мельтешения вокруг нас мы все трое откровенно чувствуем себя не в своей тарелке. Но ведь она не хуже меня знает о том, что такое энергетический обмен или поза созерцания в соответствии с учением дзен. А потому я молчу! Рот на замке. В конце концов, можно же обнаружить что-то хорошее и в ее доброте, и в ее щедрой натуре, хотя порой эта самая натура откровенно сводит меня с ума. Вот и сейчас я слушаю ее болтовню и пытаюсь изобразить на лице улыбку. Всегда так делаю, когда мне хочется вспылить и накричать на нее. Но вот мы переходим в гостиную, и мама включает стереосистему. Комната наполняется классической музыкой. И я вижу, как буквально на глазах с мамы спадает напряжение, в котором она пребывала все это время с момента нашего приезда сюда. Я стою в дверях и молча наблюдаю за ней. Она перехватывает мой взгляд.

– Прости! Знаю, я немного чокнутая… Но музыка мне помогает… хоть немного расслабиться.

Она подходит ко мне и чмокает в макушку.

– Кстати, свою любовь к музыке ты унаследовала именно от меня. Правда, люди говорят, что ты пошла в отца. Во всем! Но вот твои музыкальные способности – это у тебя от меня. Твой отец за всю свою жизнь и двух нот не мог пропеть, чтобы не сфальшивить…

– Простите меня за некоторый беспорядок, который вы обнаружите в нашем гостевом домике, – обращается она уже к Джейми. Мы все вместе направляемся туда, входим внутрь, Джейми снимает с себя туристический рюкзак и роняет его на простой деревянный пол. – Я тут прибралась, как могла, вымыла все, но все же нежилой дух так просто не выветришь. Ведь домиком не пользовались бог знает сколько лет! Тем более по своему прямому назначению: для приема гостей. Но вот вы приехали, и нашелся веский повод снова начать его эксплуатировать именно как гостевой домик. К тому же у нас ожидается наплыв гостей.

Да, вспоминаю я, Рори и Хью ведь тоже обещали подтянуться. Приедут вечерним поездом. А поскольку мы с Питером спим пока на разных кроватях и именно поэтому его отселяют в комнату Рори, то им придется заселиться в гостевой спальне, расположенной на третьем этаже. Дом у нас огромный, слишком большой для одной мамы, но она уже много лет назад переделала часть приватных комнат и подсобных помещений сообразно своим новым вкусам. Там теперь располагаются зал для занятий йогой, мастерская, где стоит ее швейная машинка. Наконец, там же находится и «тихая» комната, в которой Тейт предается поэтическому творчеству без опасения, что ему кто-то помешает или нарушит вдохновенную тишину случайным словом. Хотя, доверительно сообщает мне мама шепотом, когда водит меня по своим владениям, «мы с ним в этой комнате любим заниматься любовью, но тоже чтобы ни единого звука».

Моя детская в первый момент вызвала во мне тот же всплеск разочарования, что и наша квартира с Питером в Нью-Йорке. Ничего общего с тем, что я думала увидеть здесь! Где все эти постеры и плакаты, которыми подростки любят увешивать стены своих комнат? Где старые альбомы с записями прошлых лет? Ящики письменного стола, забитые письмами от подружек по летнему лагерю? Вместо всей этой подростковой дребедени на бюро выставлена коллекция моих теннисных трофеев. Высокая книжная полка до самого потолка забита растрепанными нотами музыкальных пьес для гитары, старыми учебниками по физике, биологии, французскому, справочниками по европейскому искусству. Рядом примостился белый стол с абсолютно чистой поверхностью, возле него – плетеное кресло-качалка, на котором валяются несколько подушечек в блеклых цветастых наволочках. Такому креслу место в каком-нибудь доме для престарелых, но никак не в детской. Даже самый опытный детектив, а я с некоторых пор именно такими детективными расследованиями по части собственного прошлого и занимаюсь, так вот, ни один детектив в мире при всем своем желании не смог бы обнаружить в этой комнате ни единой улики, относящейся к годам моего взросления. Каким я была подростком? Как я проводила время? Чем занималась? Что любила? Ни одной подсказки! Чистый холст без единого цветового пятна. Мне становится жаль маму. И себя тоже.

Присаживаюсь на кровать и делаю глубокий вдох, превозмогая боль в ребрах. Прошло уже семь недель после крушения самолета. Боли в теле практически исчезли. Лишь иногда, когда я вдруг резко потянусь или сделаю неловкое движение, пытаясь повернуться всем корпусом, боль возвращается и тут же напоминает мне, что я уже не такая, какой была раньше. Я стала более слабой, более хрупкой, что ли… Появился страх упасть, сломать что-то ненароком или просто ушибиться. Хотя, конечно, есть и более неприятные вещи, более страшные… Взять хотя бы фобии Андерсона, включая и его категорическое нежелание становиться покорным и послушным мальчиком, готовым подчиниться любой дрессуре.

Питер стучится в дверь.

– Я иду в бассейн. Хочешь, присоединяйся!

– С удовольствием! – отвечаю я. – Через пару минут буду готова.

Ложусь на кровать и укутываюсь пледом с рисунками в стиле иллюстраций книжек Холли Хобби. Конечно, неподходящая расцветка для взрослой женщины. Но я ведь выросла в этой комнате, значит, этот плед – тоже часть меня. Прислушиваюсь к домашнему шуму, долетающему снизу. Скрипят половицы пола, из кухни доносятся звуки работающего на полную мощь блендера. Наверняка мама уже колдует над семейным обедом. И что она уже там готовит, хотела бы я знать. Волна раздражения снова поднимается во мне. Смузи из шпината? Тофу из орехов? Через открытое окно мне слышно, как где-то вдалеке работает газонокосилка. Потом тяжелый всплеск воды, словно туда швырнули камень. Это Питер уже нырнул в бассейн. Я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться. Интересно, какие звуки слышала я, когда засыпала в этой кровати? Воспоминаний – ноль! Тогда я начинаю что-то придумывать себе, рисовать в воображении. Предположим, мои родители – они же тогда еще были вместе – слушают музыку в гостиной. И папа поставил на проигрыватель пластинку с записями Дилана или The Smiths. А позже, когда Рори немного повзрослела, наверняка из-за закрытых дверей ее комнаты, расположенной напротив, гремел хип-хоп. А может, взрослые играли в крикет на лужайке? Что еще? Звуки соседских машин, подъезжающих к своим домам. Или внезапный телефонный звонок от мальчишки, по которому я уже давно сохну?

Да, все эти звуки, вполне возможно, и на самом деле были, а потому мои фантазии имеют право на жизнь. Но только они ничего не подтверждают и ничего не опровергают. Я осторожно встаю с постели, упираясь локтями, и направляюсь в сторону бассейна.

Джейми сидит на бордюре и болтает ногами в воде. Питер нежится на надувном матрасе. Они отыскали в комнате Рори допотопный бумбокс, такой переносной аудиоцентр, и теперь оживленно переговариваются друг с другом.

– Внимание! Внимание! – кричит Джейми. – Сейчас у нас уик-энд середины восьмидесятых. Звоните и заказывайте свой любимый хит из «горячей десятки». Лучшие песни последних десяти лет!

На дворе уже конец августа, но не чувствуется – странное дело! – никакой влажности. Воздух прозрачно чист и свеж, дышится легко, на душе почти радостно. Один из тех редких дней, когда хочется жить и дышать полной грудью. Я украдкой разглядываю двух переговорщиков: провинциальный журналист из деревенского штата Айова и мой раскаявшийся муж. Но вот Питер замечает меня и приветственно взмахивает рукой.

– Привет! – Джейми тоже вскакивает с бордюра. – Не садитесь пока! Хочу вам кое-что показать!

Он ведет меня в сторону гостевого домика, слегка придерживая за талию, чтобы я не оступилась. Немного фамильярно, но все равно приятно.

– Ну как устроились? Все в порядке? – интересуюсь я.

– Великолепно! Я так счастлив, что вы меня пригласили сюда! Трудно себе представить более подходящее место для начального этапа нашей работы.

Когда-то гостевой домик служил моему отцу в качестве студии. На это указывают пятна краски на стенах, которые моя мать так и не удосужилась уничтожить, а также роспись на потолке в виде жемчужно-серебристых волн. Как пояснила мама Джейми, этот сюжет отец состряпал в тот период, когда в очередной раз мучился от тяжелейших приступов бессонницы. Возле задней стены примостилась кровать поистине королевских размеров, настоящее ложе. Рядом некое подобие комода или шкафчика с выдвижными ящиками, на нем – старенький телевизор. Потертый ковер на полу, который по степени износа мог бы вполне посоревноваться с ковром в моей квартире. Однако свою функцию по сокрытию следов художественной деятельности отца уже непосредственно на полу он с грехом пополам выполняет. Потому что все остальное пространство пола заляпано краской или акрилом. И судя по всему, эти застаревшие пятна уже не отчистить ничем. Да и мама, которая старательно блюдет свой дом, поддерживая в нем идеальную чистоту и порядок, как видно, не очень торопится навести такой же порядок и здесь. Душа, видно, не лежит, это точно.

Запахи, витающие в гостевом домике, знакомы и даже до некоторой степени привычны. Пахнет красками, растворителями и прочей химией. Улавливаю слабый аромат кофе и даже какого-то чистящего средства с лимонной отдушкой. Присутствует и еще какой-то до боли знакомый запах. Но что это? Откуда мне знаком этот запах? Кто из близких мне людей мог так пахнуть? Джейми подходит к окну и распахивает его настежь. Я слышу, как Питер плещется на своем надувном матрасе и орет во все горло, подпевая солистам группы The Police, чью композицию транслируют сейчас по радио.

Чувствую, как подо мной закачался пол и все поплыло перед глазами. «Я буду наблюдать за каждой твоей фальшивой улыбкой, за каждым твоим капризом».

– С вами все в порядке? – испуганно спрашивает у меня Джейми.

– Этот странный запах здесь… И потом эта мелодия… Это сочетание…

Я глубоко вдыхаю, пытаясь собраться с мыслями. Да! Так оно и есть!

Все это вдруг напомнило мне отца.

Я замираю на месте, надеясь выловить из глубин своего сознания еще какие-то крохи.

– Что-то вспомнили, да?

– Ничего конкретного! – качаю я головой. – Только то, что все это вдруг напомнило мне об отце.

Чувствую, как лихорадочно пульсирует сонная артерия. Кажется, еще немного, и она разорвется. И этот странный запах… такой навязчивый… Он одновременно и будоражит, и пугает. Надо не забыть обязательно обсудить это с Лив. С некоторых пор разговоры с психологом стали моим пунктиком. Вот и Андерсон придерживается той же позиции. Его излюбленный рефрен: «Как говорит мой лечащий врач…».

Джейми подходит к стенному шкафу справа от кровати и открывает дверцу.

– А что скажете вот на это?

Я слышу, как под его рукой скрипит дверца. Изнутри на пол вываливается комок грязи. Такое впечатление, что эту дверцу не открывали уже много-много лет.

Я подхожу ближе и с любопытством заглядываю внутрь. Даже в полумраке мне видна кипа холстов, они стоят, прислоненные к стенке, словно костяшки домино.

– Это работы моего отца?

– Нет! Это ваши работы! Я решил развесить в шкафу свои рубашки, открыл, а тут такое! – Джейми приседает на корточки. – Взгляните! Внизу на каждой картине – ваша подпись.

Едва ли я смогу опуститься на пол с такой же легкостью, как он. Тогда Джейми берет в руки то полотно, которое стоит первым, и поднимает, чтобы я смогла разглядеть его получше.

– Никогда не видела собственных картин! – Я сосредоточенно хмурю лоб, рассматривая свою мазню. – Не шедевр, конечно! Но в целом недурственно. Правда, до отца мне далеко…

– А кто говорит, что вам обязательно нужно быть похожей на вашего отца? Само собой, я не эксперт, поэтому и не берусь оценивать вашу живопись с профессиональной точки зрения. Но бог мой! Вы же нарисовали эту картину, по сути, еще совсем ребенком. Взгляните на дату! Вам на тот момент было не больше тринадцати лет. Для такого возраста это просто превосходная работа.

В чем-то Джейми прав, думаю я, разглядывая полотно. То, как я смешивала краски… вполне профессионально… И этот горизонт, подсвеченный пламенем заката, глубокие тени от теряющейся вдали горной гряды, какие-то ломаные, зубчатые линии, очерчивающие контуры едва различимых сосен. Такое впечатление, что мои учителя по части живописи были самыми лучшими. Ибо, несмотря на всю банальность изображенного пейзажа, в нем определенно чувствуется настроение.

Джейми начинает ставить картину обратно в шкаф, и в этот момент мы оба, он и я, одновременно смотрим на следующее полотно, развернутое лицевой поверхностью к нам.

Чувствую, как у меня перехватило дыхание.

– Вот это да! – восклицаем мы в один голос. И Джейми начинает извлекать картину на свет божий.

– Да это же тот самый дом, который я вспомнила! – почти кричу я.

Такое странное состояние, будто душа моя только что оторвалась от тела и парит прямо над нами. Сплошная мистика! Но нет! Никакой мистики. Вот он, этот дом, запечатленный на полотне много лет назад. Белоснежный деревянный фасад, большой портик, красивая витая скамейка, горит фонарь на входе, а дальше зеленеет необъятных размеров газон.

– Все точь-в-точь как вы рассказывали! – возбужденно восклицает Джейми, и по его лицу расплывается широченная улыбка. – Вот так номер! Находка так находка!

– Но как же мама? Она ведь уверяла меня, что никогда не видела такого дома. Говорила, что я точно не могу вспомнить ничего подобного.

– Вы знаете, какое самое первое и главное правило в журналистике? – спрашивает меня Джейми. Мы оба подходим почти вплотную к картине и снова начинаем разглядывать ее. – Так вот! Никогда не следует доверять никому в том, что касается твоих собственных историй. «Ненадежные рассказчики», так это называется. Что означает – посторонние люди могут добавить в твою историю недостоверные сведения или даже откровенно переврать ее.

Глава одиннадцатая

Индира хлопочет на кухне. Нарезает помидоры, купленные на фермерском рынке, потом выкладывает их на блюдо, перемежая моцареллой и базиликом. И в эту минуту она слышит за дверью шаги Нелл. Она взбегает на крыльцо с черного хода, хлопает застекленная дверь, и вот ее дочь с выражением лица оскорбленного подростка, которого кто-то попытался бессовестнейшим образом обмануть, возникает прямо перед ней. Знакомая картина! И это выражение лица дочери ей тоже хорошо знакомо. Сколько же раз она видела его на лице Нелл в ее детстве! За дочерью проворно семенит Джейми. Он прислоняет картину к обеденному столу и тут же поспешно ретируется. Явно не желает участвовать в предстоящей схватке, тем более на передовой. Какое-то время он топчется на крыльце, видно, надеясь услышать хотя бы часть разговора.

– Привет! – здоровается с дочерью Индира, стараясь ничем не выдать охватившего ее волнения. Но ее выдает нож. Он выпадает из рук и с громким стуком падает на глазированную поверхность столешницы. Она медленно вытирает руки кухонным полотенцем. Первое ее степенное движение с тех пор, как в дом нагрянули гости. Если бы Нелл не была так возбуждена, то она наверняка догадалась бы, что мать попросту тянет время. Но Нелл слишком зла, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.

– Что это? – спрашивает наконец Индира, чувствуя, что руки у нее немного липкие от помидоров. Она подходит к полотну ближе и начинает пристально разглядывать его, хотя прекрасно знает, что на нем изображено. – Это твоя работа?

– Да, мама! Это – одна из моих работ! – отвечает дочь. Индира видит, как на шее и на груди Нелл проступили красноватые пятна – верный признак гнева. V-образный вырез майки не в силах скрыть их. – Одна из моих задрипанных работ! Но зато на ней изображено то, что я недавно вспомнила. Я ведь рассказывала тебе о своем сновидении, не так ли? Но ты тогда отмела все прочь, сказала, что это пустые фантазии и такого дома в природе просто не было.

Индира молча выдвигает из-за стола стул, садится… На какую-то долю секунды она снова становится совершенно сломленной и убитой горем женщиной, такой, какой она была в первые минуты после авиакатастрофы и там, в больничной палате госпиталя в штате Айова, куда примчалась спасать свою дочь. Кажется, сил больше нет. Внутри все перегорело и обуглилось. Она буквально физически чувствует, как Нелл продолжает буравить ее своим тяжелым колючим взглядом. Но прочь все страхи и сомнения! Индира распрямляет спину и открывает рот, стараясь говорить взвешенно и спокойно.

Ей ли не знать строптивость характера своей дочери? Мало ли она натерпелась от нее, когда та была подростком, особенно после того, как от них ушел Френсис, и Нелл стала демонстрировать окружающим такой своеобразный стоицизм пополам с педантизмом, который мог свести с ума кого угодно. А за фасадом тщательно скрывалась злость на весь мир. И ведь никогда не догадаешься, злится она или нет. Впрочем, Нелл постоянно была не в духе. Она могла часами играть в теннис. Гулкие удары теннисного мяча о стену эхом отдавались во всем доме. Музыка всегда включалась на полную мощь, так, что лопались барабанные перепонки и слышно было по всей округе. А чего стоит добровольный отказ дочери от двух самых главных увлечений своей жизни? Вначале она перестала сочинять музыку, хотя занималась этим едва ли не с трех лет. А потом так же внезапно завязала с живописью, к которой ее пристрастил отец, тоже, наверное, лет с трех-четырех. Да! Все это Индира видела сотни раз. И все это ей хорошо знакомо. Какое-то время она молча разглядывает Нелл, а потом решительно вскидывает голову. Нет, она не сдастся! Ни за что! Она слишком хорошо знает свою дочь. А ведь в глубине души Индира надеялась, что после всего пережитого Нелл станет другой. Ах, если бы дочь сумела забыть все свои прошлые прегрешения и обиды, все те шрамы, которые нанесла ей жизнь, то как бы изменилась вся ее жизнь. Да и она сама тоже.

– Садись, – коротко роняет Индира, указывая дочери на стул.

– Не хочу! Осточертели все эти твои разговоры!

– Дорогая, прошу тебя! Успокойся! И пожалуйста, следи за своей речью. Что за выражения?

Нелл молча кусает губы. Видно, прикидывает, что делать дальше. Прислушаться к словам матери или продолжать накручивать себя? Видя, что Нелл не торопиться садиться на предложенный ей стул, Индира продолжает:

– Если честно, то я действительно начисто забыла о существовании вот этой твоей картины. И потом… – Голос ее заметно крепнет, становится увереннее. Если бы Нелл могла вспомнить свою мать, какой она была всегда, то она бы тут же поняла, что мама сейчас просто играет с ней в поддавки, выдумывая буквально на ходу свою версию случившегося недоразумения. – Я и правда не помню такого дома, как ты его описала мне. Вот я и решила, что просто фантазия. Игра воображения, так сказать.

– Никакая это не фантазия, мама. Это то, что я вспомнила. Вспомнила! Понимаешь? – огрызается на нее Нелл. – И, учитывая мое нынешнее состояние, это дорогого стоит. Говорю же тебе! Для меня мое воспоминание – это огромное достижение. Тебе это понятно?

– Пожалуйста, прекрати разговаривать со мной в подобном тоне. Ненавижу, когда ты злишься. Вот сейчас я снова вижу перед собой ту Нелл, какой ты была в прошлом. Она мне говорит! Ты лучше себе скажи, себе, новой Нелл!

Но лицо Нелл по-прежнему остается каменным, безжалостным. И до Индиры вдруг доходит, что вряд ли ее дочь сию же минуту начнет сравнивать себя нынешнюю с прежней Нелл. Не тот сейчас момент, да и повод не тот.

– Еще раз повторяю! – чеканит она каждый слог. – Я действительно начисто забыла об этой картине. А вспомнила буквально пару дней тому назад. И специально упрятала ее туда, чтобы не будоражить тебя лишний раз. О тебе же заботилась…

Последние слова матери заставляют Нелл содрогнуться. Индира подносит к губам чашку с чаем, делает глоток и начинает мысленно считать до десяти. Разумеется, она не собирается рассказывать дочери всей правды. Ни за что на свете! Ибо так будет лучше не только для нее, но и для них всех. Ей ли забыть, как она оказалась в том проклятом доме, как в панике забирала оттуда детей… Разве можно забыть такое? Но ведь это Нелл тогда настояла. Заявила, что поедет вместе с отцом в его летнюю студию. Френсис всегда был у дочери на первом месте, и только лишь на каком-нибудь десятом – она, ее родная мать.

Но разве станет говорить она об этом с дочерью прямо сейчас? Лучше перевести разговор на что-то другое.

– Твой лечащий врач не предлагает тебе заняться йогой? Думаю, это было бы очень тебе полезно.

– Заткнись, мама! Лучше расскажи мне об этом доме…

Индира с сомнением смотрит на дочь. Кажется, медленно, но неуклонно Нелл возвращается к своему прежнему облику. И вот оно, лишнее тому доказательство. Те же беспричинные приступы гнева, те же старые привычки взрываться по любому поводу и без. Злость! Недоверие ко всем! Если выложить ей всю правду прямо сейчас, то не спровоцирует ли это очередной приступ гнева дочери? А в результате она еще больше замкнется в себе и отгородится от всего мира. А ведь Индира уже много раз спасала Нелл от приступов ипохондрии, случавшихся у нее в прошлом, вытаскивала дочь из той мышиной норы, куда она сама себя сознательно заталкивала. Индира хорошо помнит то утро, когда она чуть с ума не сошла от одной только мысли о записке Френсиса, которую он ей оставил. Муж коротко написал, что уходит из семьи, и на сей раз – навсегда. Вначале она даже решила сказать дочерям, что их отец внезапно умер. Но потом передумала. Усадила девочек на диван, выставила перед ними вазочку с песочным печеньем и по бутылке газированного напитка из лимона и лайма и стала плести что-то обтекаемое. Дескать, отец куда-то ушел. Тяжело было видеть, как мир старшей дочери в одночасье рухнул и превратился в пыль. Шло время, а ситуация в их семье не улучшалась. Индира даже пробовала обратиться к семейным психологам, искала спасение в медитации, но ничего не помогало. Нелл не изменилась ни на йоту. Напротив! День ото дня ее агрессия лишь возрастала, девочка стала просто неуправляемой. Не помогали уговоры, беседы, попытки объяснить, что следует понять и простить отца. Потому что он оказался слабохарактерным человеком, неспособным контролировать самого себя и свои поступки. Уж так устроен его мозг! А тут еще и наркотики поспособствовали. И если в итоге отец вознамерился вести отшельнический образ жизни, то, как говорится, бог ему в помощь. Но Нелл отметала все аргументы матери прочь. Она словно ушла в свою раковину, затаилась, отгородилась от всех. Постепенно раковина превратилась в железный панцирь, в такие пуленепробиваемые латы. Нет! Она никогда не простит своего отца! Ведь она была его музой, а отец был в ее жизни всем. Самым главным человеком! Так разве же можно простить подобное предательство?

Индира закрывает глаза и делает глубокий вдох. Со временем она расскажет дочери все, не сразу и не сейчас, постепенно, по частям, по капельке, чтобы не ошарашить, не вызвать в ее памяти прежние эмоции, чтобы не подтолкнуть Нелл к решению снова натянуть на себя железные латы. Но пока она собирается с духом, чтобы ответить, дверь в кухню широко распахивается, и на пороге появляются с истошным воплем Рори и Хью.

– А вот и мы! Привет всем!

– Помешали? – мгновенно реагирует на происходящее Рори. Огромные солнцезащитные очки сдвинуты почти на затылок, красивые стройные ножки упакованы в коротенькие джинсовые шорты. Внезапно Индира испытывает приступ жалости к старшей дочери. Ведь младшая сестра ослепительно прекрасна, и в ее тени так легко затеряться. Конечно, Нелл тоже по-своему привлекательна, но все же… Никогда ей не дотянуться до планки Рори. Как никогда ей не оправдать тех ожиданий, которые возлагал на нее в свое время отец. Стоит ли удивляться тому, что она выросла такой замкнутой и озлобленной на весь белый свет?

– Мама рассказывает мне о доме.

– О нашем доме? Неплохая идея! – рассеянно роняет Рори, направляясь к холодильнику, чтобы выудить оттуда бутылку пива. Хью, поприветствовав собравшихся, подхватывает дорожные рюкзаки, свои и Рори, и тащит их наверх, в свою комнату. – Здесь полно всяких мелочей, которые, вполне возможно, заставят твою память работать.

– Я говорю не об этом доме! – перебивает ее Нелл. – Взгляни, что я нашла.

Рори вскрывает бутылку, а потом поворачивается и вихляющей походкой направляется к столу. Внимательно обозревает полотно.

– Впервые вижу! – Она делает шаг назад, чтобы еще лучше оценить увиденное, и изрекает: – Неплохо! Совсем неплохо! Конечно, для галереи я бы ее не стала покупать. И выставлять тоже. Но в целом она неплохо смотрится. Мазней такое не назовешь.

– Рори! Пожалуйста, помолчи! – одергивает ее мать.

– А что я такого сказала? Это же правда! Кстати, Нелл, ты еще должна меня поблагодарить за то, что я, пусть и на короткое время, но все же спасла тебя от общества Питера. Я имею в виду, тогда, в галерее…

– О чем ты говоришь? – недоуменно вскидывает брови Нелл.

А Индира облегченно вздыхает. Кажется, пока пронесло! Да, пусть говорят о чем угодно, только не об этом проклятом доме!

– Ну в тот вечер… после приема. Я ведь специально задержала его, чтобы он помогал нам. Хотела дать тебе небольшую передышку. Он и так у тебя целыми днями под ногами путается.

– Ну и пусть себе путается! – спокойным тоном отвечает сестре Нелл и видит, как та удивленно вскидывает брови.

– Надо же! Зря старалась, получается. А хотела как лучше.

– Рори! – подает голос Индира, пытаясь говорить примирительным тоном. – Пора тебе и в самом деле перестать дуться на Питера. Если твоя сестра помирилась с мужем, тебе тоже не надо держать его в черном теле. Ну ошибся человек! С кем не бывает? Он же мужчина, в конце концов! К тому же Питер уже повинился за свой проступок… Все мы люди… Слабые люди. А соблазны и искушения могут случиться у каждого.

– Как я понимаю, на папу это не распространяется? – иронизирует Рори, делая большой глоток из бутылки. Мамины нравоучения она уже слышала сто раз. И слушать их в сто первый раз ей совсем не хочется. А потому она делает прощальный взмах рукой и покидает кухню, направляясь на поиски Хью.

– Тебе есть что сказать мне? – спрашивает Нелл у матери после того, как затихают шаги Рори на лестнице.

Нечего мне тебе сказать, думает Индира, прикидывая, о чем все же можно поговорить прямо сейчас. Обойтись самым меньшим из зол? Рассказать о доме, в котором Френсис проводил каждое лето, и обо всех тех проблемах, связанных с этим домом? Она поднимается со стула, чтобы налить себе свежую порцию чая. Нелл по-прежнему не сводит с нее глаз, и вид у нее в этот момент, словно у капризного ребенка, который разобиделся на весь белый свет за то, что ему не дали какую-то игрушку. Нет, другое! У нее сейчас такое выражение лица, словно она ждет не дождется кого-то очень родного и близкого. Разумеется, Френсиса! Вот так она и ждала его в детстве. Папа вот-вот придет и расскажет ей, как и что надо делать.

Индира медленно наливает чай в кружку, машинально разглядывая, как струйка пара вырывается из чайника. И страстно желает того же, что и Питер несколько недель тому назад: чтобы ее дочь никогда и ничего не вспомнила. Насколько проще была бы тогда вся ее дальнейшая жизнь…

Но она знает, что это невозможно, что при всем желании не получится скрыть от Нелл ее прошлое. А потому сейчас она подбросит ей какой-нибудь лакомый кусочек, такой расплывчатый и неопределенный пустячок, который сможет удовлетворить любопытство дочери на какое-то короткое время.

– Этот дом! – поворачивается она лицом к дочери. – Я там никогда не была вместе с тобой. А вот вы с Рори провели в этом доме целую неделю. Это было летом. Тебе уже исполнилось тринадцать лет. И это был твой последний приезд туда.

– Последний? Значит, были и другие?

– Тот был последний. Потому что в то лето папа ушел от нас… навсегда.

Нелл сосредоточенно морщит лоб, обдумывая слова матери.

– А Джейми сказал мне, что отец бросил нас осенью.

– Какое это имеет значение?

– Имеет! Для меня имеет, – упрямо отвечает Нелл.

Конечно, имеет! – думает про себя Индира, целенаправленно выбирая самое безопасное направление разговора.

– Все было очень сложно… в то время. Я имею в виду наш брак с Френсисом. Он постоянно уходил и приходил, уходил и приходил… А потом в один прекрасный день ушел навсегда.

Индире совсем не хочется вспоминать то последнее лето их совместной жизни с Френсисом. Тогда Нелл было предоставлено право выбора: остаться на лето вместе с матерью и младшей сестренкой дома. Днем она будет ходить в школьный лагерь, а вечерами они втроем будут наслаждаться отдыхом: плавать в бассейне, играть на лужайке перед домом, ловить бабочек, потягивать холодный лимонад, сидя на террасе. Словом, получать полноценный летний релакс. Второй вариант – поехать к Френсису и провести какое-то время в его доме, затерянном среди полей Вирджинии. Вообще-то этот дом не принадлежал Френсису. Это был дом той женщины. Хетер! Нетрудно догадаться, какой выбор сделала старшая дочь.

Но разве станет она сейчас напоминать Нелл о том, что та не сомневалась с ответом ни единой доли секунды. Помнится, в тот далекий июньский день она усадила дочь за стол напротив себя, поставила перед ней вазочку с двойной порцией мороженого и сообщила ей, как бы между прочим, что папа от них уезжает. Само собой, ей очень не хотелось отпускать от себя Нелл. Но Френсис горел желанием взять девочку с собой, хотя бы на короткое время. А его любимица была готова следовать за отцом куда угодно. Но разве станет она сейчас напоминать дочери о тех страшных демонах, которые всегда жили в душе ее отца? Как они его постоянно терзали, мучили, доводили до состояния невменяемости… Или о том, как Френсис, чувствуя приближение очередного приступа буйства, пытался изолировать себя от окружающих, уединиться, никого не видеть и не слышать. Как пробовал заглушить дремлющего в себе зверя с помощью наркотиков. Кокаин, опиум и, конечно, немереное количество спиртного. Разумеется, когда дочери были маленькими, все это проходило мимо них, не задевало их сознания, но какие-то воспоминания все равно отложились в памяти, а с возрастом выкристаллизовался и их глубинный смысл, к сожалению, понятый порой в весьма искаженном виде. Потому что дети, хоть они и дети, никогда ничего не забывают. А как объяснить Нелл весь тот сложный комплекс переживаний, причудливую смесь гордости и стыда, которые она испытывала и продолжает испытывать до сих пор, когда вспоминает, сколько ей всего пришлось вынести и вытерпеть за годы своего замужества. Но все равно, несмотря ни на что, она продолжала держаться за Френсиса и держалась за него до тех пор, пока он сам не пожелал расстаться с нею. Поломанные торшеры и лампы, разбитые тарелки, стекло от фужеров, которыми он швырялся в стену, – ведь все это было, и все это она стоически терпела, твердила себе, что это – страсть, пыталась убедить себя в том, что все еще любит его. Хотя в глубине души прекрасно понимала, что это – неправда, ложь, которую она сама же себе и придумала. Зато правда была в другом: все свои самые лучшие, самые вдохновенные работы Френсис создавал именно тогда, когда он превращался в животное. Парадоксально, но факт! А ей, Индире, осознание этой правды приносило и продолжает приносить до сих пор чувство глубочайшего удовлетворения. Значит, ты не зря терпела, говорила она себе. Получается, что и самые кровопролитные супружеские войны могут увенчаться в итоге чем-то по-настоящему стоящим и даже великим. Прекрасное тоже, оказывается, рождается из хаоса.

– Мама! Несмотря на все мое уважение к тебе, – снова перебивает ее Нелл, – плевать я хотела на твою супружескую жизнь и все остальное, что с нею связано. Еще раз повторяю. Я хочу знать только про этот дом. И больше ничего!

Индира старательно прячет свое облегчение. Слава богу! Вроде бы почти обошлось. Ведь ей так не хочется бередить старые раны. К тому же она до сих пор искренне надеется на то, что ее дочери, скорее всего, уже успели забыть все, что тогда случилось. Впрочем, вполне возможно, Нелл незадолго до авиакатастрофы и разузнала кое-что про прошлое отца. Или даже узнала правду намного раньше. Хотя они обе, мать и дочь, последние десять лет старательно делали вид, что никто ничего не знает.

Индира медленно пьет чай, надеясь на то, что Нелл не заметит, как дрожат пальцы, которыми она держит чашку.

– Ах, дом! Ну этот вопрос из самых легких! Дом находится в штате Вирджиния. Шарлоттсвилл.

Последнее уточнение делается так, на всякий случай. Пока ей трудно понять, какую информацию Нелл в ее нынешнем состоянии воспринимает лучше всего: отдельные факты, цифры и даты или какие-то утверждения. А может, она и не запоминает ничего из того, что ей говорят, как не помнит ни цифр, ни дат, ни фактов, связанных с ее прошлой жизнью – Почему там?

Индира откашливается, мысленно прикидывая дозировку того, что сказать можно, а что следует утаить.

– В этом доме жил твой отец. Там он прожил вторую половину своей жизни. Уже без нас.

Глава двенадцатая. «Элинор Ригби» – The Beatles

– А сегодня давайте поэкспериментируем с потоком сознания. То, что мы, психологи, называем произвольными или свободными ассоциациями, – предлагает Лив, сидя в кресле напротив меня в моей гостиной.

– Хорошо! – соглашаюсь я.

– Прошу вас. Постарайтесь ни о чем не думать, пока не начнете говорить. Входите в новое для вас эмоциональное состояние безо всякой подготовки! Стучитесь в эту эмоциональную стену что есть силы! Посмотрим, что у нас получится на выходе. Как откликнется на наш эксперимент ваше сознание… Да и подсознание тоже.

– Поясните, пожалуйста, что вы имеете в виду под эмоциональной стеной. Это что? Метафора такая?

– Простите! – Лив взмахивает рукой, и я вижу, что светло-розовый лак на ее ногтях кое-где облупился. А ведь первое впечатление об этой женщине: само совершенство! Недосягаема, как звезда… Элегантные брюки, облегающий свитерок из тончайшего кашемира. И одновременно есть в ее облике и что-то простое, человеческое… Такое, что сразу же располагает к себе. Вот этот облупившийся лак, к примеру, или следы собачьей шерсти на коленках. – Ах, это… Я сама придумала такой термин, для себя и собственного употребления. Использую его, когда рассказываю своим пациентам о том, какие дамбы мы возводим вокруг себя, пытаясь защититься от окружающего мира. Огораживаем крепостными стенами свой маленький безопасный мирок. Но порой даже самые прочные дамбы могут прорваться и наделать много зла. А иногда у нас самих не хватает сил вскарабкаться на возведенные нами крепостные стены, чтобы пробраться к действительно чему-то хорошему, стоящему. Вот и получается, что эмоциональная стена, которую мы воздвигаем, – это не только хорошо, но и плохо.

– Понятно!

– Первое, что приходит на ум… в качестве совета, что ли… или врачебной рекомендации. Излейте все, что скопилось у вас внутри… Как говорится, выплюньте и забудьте!

– Если честно, то именно этим я и занимаюсь все последние недели!

Лив улыбается, выслушав мой ответ. И я тоже начинаю улыбаться. Чувствую, как меня отпускает, как медленно спадает напряжение в груди и уже не давит под правым плечом, не гнетет какой-то внутренний узел, который вдруг взял и стал распутываться сам собой. А ведь последние сорок восемь часов после того, как мы вернулись от мамы, внутренняя тяжесть была просто невыносимой.

– В каком-то смысле это величайшее благоденствие – жить, опираясь на сиюминутный опыт. Правда! – задумчиво роняет Лив. – Жизнь вокруг меняется так стремительно.

– Я тоже, осознанно или неосознанно, но меняюсь. Мне хочется стать другой.

– Какой?

– Более открытой, что ли. Не такой наглухо застегнутой на все пуговицы особой, которой я, судя по всему, была раньше. Словом, хочу стать потрясающей женщиной!

– Даже так?

– Понимаю! Звучит глупо! Но мне страшно хочется воспользоваться выпавшим на мою долю шансом и стать другой. Я… я даже мысленно нарисовала себе свой новый образ. Мне хотелось бы стать такой… такой, как Рейчел из сериала «Друзья». Хочу быть похожей на нее!

Сказала и тут же пожалела о сказанном. Разбол-талась тут, словно девчонка какая-то… Я что, хочу превратить себя в посмешище?

– Рейчел из сериала «Друзья»? – Лив сдержанно улыбается, не выдавая своих истинных эмоций. Но в глубине души наверняка откровенно смеется надо мной в эту самую минуту. – Но почему именно Рейчел?

– Потому что она… такая беззаботная. Потому что у нее нет тех проблем, которые случились в моей не очень ладной семейной жизни. Потому что у нее вообще нет никаких проблем, какие есть у меня. И точка!

А еще наряды! А еще ее шикарная квартира! А еще ее любовные романы! – добавляю я мысленно. У меня же ничего этого нет, а мне хочется. Более того, мне все это нужно… Я ведь пообещала самой себе там, в госпитале, что обязательно стану другой. Такой, как Рейчел.

– Что ж, звучит вполне логично, – размышляет вслух мой психиатр. – Но вот только не покажется ли вам странной одна вещь? Вы хотите воспользоваться той трагедией, которая случилась в вашей жизни, для того, чтобы улучшить эту самую жизнь, сделать ее другой, не такой, какой она была в прошлом…

Как же ловко она со мной играет, думаю я про себя. Заставляет меня поверить, что она мне друг, а на самом деле она в первую очередь мой лечащий врач. А потом уже все остальное. Но в любом случае следовало бы поблагодарить доктора Мэчта. Он сделал очень правильный выбор, порекомендовав для дальнейшего наблюдения за своей бывшей пациенткой именно Лив. Мы действительно подходим друг другу.

– Перемены меня не пугают! – отвечаю я. – Пожалуй, перемены – это то лучшее, что есть в моей теперешней жизни. Самое трудное – это постоянное чувство удивления, которое я испытываю, наблюдая за всеми этими переменами. Вот обнаружила картины, которые когда-то рисовала, и испытала почти что самый настоящий шок. Или эта коллекция записей: «Лучшее от Нелл Слэттери».

– Лучшее от Нелл Слэттери? – непонимающе смотрит на меня Лив.

– Ну да! Это моя сестра собрала воедино все мои самые любимые мелодии и музыкальные композиции. И с каждой из них связан какой-нибудь значительный эпизод из моей прежней жизни. Словом, расписала все как по нотам. Я ведь одно время очень серьезно увлекалась музыкой.

Я беру свой айпод с журнального столика и начинаю бегло пробегать глазами перечень музыкальных композиций.

– А знаете, меня ведь и назвали в честь героини одной из песен The Beatles! – Я резко вскидываю подбородок, наблюдая за тем, как Лив что-то там помечает в своем блокноте. – Сейчас посмотрю, есть ли эта композиция в коллекции записей. Отец в свое время настоял, чтобы меня так назвали. Между прочим, героиня песни – самая одинокая женщина в мире.

– Интересно! А я и не знала! – честно признается мне Лив и смотрит на меня добрыми глазами.

Вместо ответа я нажимаю на клавишу воспроизведения звука. Гостиная наполняется мелодией в исполнении Пола Маккартни.

«Элинор Ригби умерла в церкви и была похоронена под этим именем. Никто не пришел проститься с нею».

– Стоп! – останавливаю я запись. Вполне достаточно для того, чтобы пояснить, что я имела в виду. Сестра включила эту запись в перечень моих самых любимых. А я вот слушаю ее и думаю: это каким же надо быть отцом, чтобы дать своему ребенку такое имя! Вот и получилось в итоге то, что получилось. Наследственность сработала или что-то другое…

Я пытаюсь изобразить на лице некое подобие улыбки.

– Правда, мама клянется всеми святыми, что нет – ничего подобного! Никакого тайного умысла в решении отца не было. Да, он любил эту песню. Но еще больше ему нравилось имя Элинор. И тем не менее… Ведь даже сама мысль о том, что его восхищала судьба этой женщины – Элинор Ригби, о, как же это страшно! Неудивительно, что я не любила свою прежнюю жизнь…

– Не любили?! – восклицает Лив.

Я откладываю в сторону айпод.

– Ну, наверное, слишком сильно сказано. Сама не знаю, любила ли я или не любила. Но все говорит в пользу последнего варианта. Скорее всего, я просто жила, как жилось, шла по жизни, не получая от нее никакого удовольствия. Такое размеренно унылое существование, – добавляю я, немного помолчав.

– Если вернуться к теме постоянного удивления, это вывело вас из себя? Сильно расстроило?

– Что «это»? Песня, в честь которой меня назвали? Или то, что моя прежняя жизнь была унылой и одинокой?

– И то и другое! – Лив нетерпеливо взмахивает рукой.

– Не то чтобы именно это расстроило меня. Скорее мне вдруг захотелось узнать: а что еще такого учудил отец с моей жизнью? Какие другие сюрпризы он для меня запас в свое время? Пока я не разберусь с тем, как и почему я стала такой, какой стала, не вижу смысла думать о собственном будущем. Или тем более строить какие-то планы.

– Вне всякого сомнения, на вас давит груз вашего происхождения, – отвечает Лив и делает очередную пометку в своих записях. – Известный отец, те надежды, которые он возлагал на вас… Что еще?

– Все! – коротко отвечаю я, наблюдая за тем, как она пишет.

– И какие чувства вы при этом испытываете? Злость, грусть, смятение, возмущение, негодование…

Я касаюсь кончиком языка внутренней поверхности своей щеки. Задумчиво смотрю в окно. Откуда-то издалека доносится вой сирены. Странно, но я только сейчас обратила внимание на этот вой. Небо затянуто свинцовыми тучами – верный признак того, что лето подходит к концу. Да, никакое лето не может длиться вечно. Вот на какое-то мгновение в квадрате окна появляется вертолет. Он вырывается из густых облаков и тотчас же снова растворяется в них.

– Пожалуй, самое главное чувство, которое я сейчас испытываю, – это чувство собственной потерянности. Хотя никакого особого открытия я не делаю. Отбери у любого человека память, и что от него останется? Конечно, во мне наверняка есть место и для злости, и для обиды, и для грусти… для чего угодно! Но кто мне скажет, каковы они на самом деле, мои истинные чувства? – Я глубоко вздыхаю. – Странно, что я разговариваю с вами так откровенно. Ведь мы же совершенно чужие люди, если разобраться. Даже несмотря на то что вы подробно ознакомились со всеми обстоятельствами моей прошлой жизни и знаете обо мне немало.

– Не совсем так! – не соглашается со мной Лив. – Я знаю о вас ровно столько, сколько вы сами знаете о самой себе. То есть именно то, что может быть занесено в мои записи наблюдения за вами.

– Наверное, в них не так уж много существенного? – предполагаю я.

– Немного! – соглашается она со мной.

– Вполне возможно, я бы чувствовала себя с вами более свободно, если бы тоже кое-что знала про вас.

Лив улыбается.

– Нет, Нелл! Это вам так только кажется. Прямой связи здесь нет.

– А мне было бы легче! Одно дело, когда ты сидишь и беседуешь со своим психиатром. И совсем другое – разговаривать со старым другом, с человеком, который знает тебя всю жизнь. – Я показываю на ее коленки. – У вас есть собака.

Какой-то момент Лив колеблется с ответом.

– Есть. Желтый лабрадор.

– Тогда расскажите мне, чем вы любите заниматься со своим псом. Только это, и ничего больше. Мне будет достаточно, чтобы мысленно нарисовать ваш образ как человека, как личности, которую я знаю.

Лив не торопится с ответом, вздыхает, потом еще раз, видно, прикидывает, что и как сказать.

– Хорошо! Вы задали честный вопрос, и я вам честно отвечаю на него. По выходным я люблю ходить с ним на прогулку. Мы встаем рано и отправляемся на площадку для выгула собака. Здесь неподалеку, рядом с музеем. Я сажусь на лавочку и читаю газету, а он в это время резвится на площадке вместе с другими собаками. Мы уходим только тогда, когда я прочитываю всю газету от корки до корки. Нам обоим очень нравятся эти прогулки.

Я пытаюсь мысленно воспроизвести ее рассказ. Регулярно выгуливает собаку по соседству со мной. Вполне возможно, я сама не раз и не два видела их там. Но… не помню ничего! Представляю ее себе в коротенькой маечке и в шортах, а рядом с ней чинно шествует пес. У меня ведь полно друзей-собачников. Увы! Но эта женщина не из их числа. Она приставлена ко мне по рекомендации госпиталя в качестве лечащего врача-психотерапевта. И она постоянно навещает меня, помогает убедиться, что еще не вся проводка в моей мозговой коробке перегорела полностью.

– Спасибо! – лаконично подытоживаю я ее рассказ.

Она кивком отвечает и спрашивает, немного помолчав:

– Может, вы хотите поделиться со мной тем, как уже вы проводите свои выходные? Или перейдем к нашим свободным ассоциациям?

– Знаете что? У меня к вам встречное предложение. Давайте попытаемся соединить эти два сюжета воедино. Я буду называть вам отдельные слова, такие свободные ассоциации, но касающиеся моих выходных. К примеру: неловкость – это когда я открываю дверь в ванную комнату и вижу там голого Питера, который принимает душ. Или: состояние бешенства. Это когда я поняла, что мама с самого начала знала о существовании дома в Вирджинии, но не призналась мне в этом. Еще: благоговение. Чувство, которое я испытала, сидя в столовой и разглядывая портрет моей матери, который нарисовал отец. Он по-прежнему висит там над буфетом. Я смотрела на портрет и думала, каким же божественно одаренным человеком был мой отец. Воистину поцелованный богом! И одновременно что-то душераздирающее есть в этом портрете. Да и во всем остальном тоже. Ведь я совсем не помню отца. Но что-то противное, гадкое тоже присутствовало в моих мыслях. Вот, думала я, мама упорно продолжает хранить свой портрет, который когда-то нарисовал ее бывший муж, и даже не попыталась снять его и упрятать куда подальше с глаз своих.

Лив сочувственно улыбается.

– А что, если это обыкновенное проявление терпимости?

– О да! Терпимости в мамином характере с лихвой. Не то что у меня.

– Не то что у вас?

– Ну да! Подскажите мне слово, противоположное по значению слову терпимость.

Я вглядываюсь в потолок, словно пытаюсь отыскать нужное мне слово там. Сосредоточенно хмурю лоб.

– Суровость подходит? – подсказывает мне Лив.

– Вы полагаете, я была суровой? – спрашиваю я, адресуя свой вопрос скорее себе, чем ей.

– Я вас тогда не знала. А сейчас я знаю только то, что вы сами рассказываете мне о себе. Однажды вы уже упоминали мне о том, что вы с матерью очень разные.

Я трясу головой, пытаясь припомнить, когда я такое говорила. Не помню! Но вполне возможно, и говорила.

– Странно, вам не кажется, что мое сознание неукоснительно удерживает в памяти исключительно негативные моменты моей прошлой жизни? Неудачный брак, выкидыш, чувство полнейшей растерянности после того, как я поняла, что память оставила меня. Так, говорите, я вам сказала такое про свою маму?

– Я не стану цитировать вам сейчас Фрейда. Скажу лишь, что многое в нас и в нашем характере определяется нашими родственными связями. Все мы в чем-то похожи на своих родителей. Во всяком случае, до тех пор, пока сами не начинаем искоренять в себе эту похожесть. Правда, при одном условии: если мы в состоянии сделать такой выбор.

– То есть вы полагаете, что в моем отношении к матери смешалось и то, и то? С одной стороны, свой выбор я сделала. С другой – родительское влияние на меня тоже нельзя сбрасывать со счетов. Так?

– Видите ли, я считаю, что все, что мы можем контролировать в себе и в своей жизни, – это и есть наш осознанный выбор.

– А как насчет того, что мы не можем контролировать? – спрашиваю я и добавляю мысленно: например, свои мозги. Или свою память. Я насупилась и некоторое время молча разглядываю цифры, которые высвечивают на экране айпода текущее время. – Как можно делать свой выбор, если ты не в состоянии контролировать то, что делаешь?

– Вот на этот вопрос я вам не отвечу! Потому что на него вы должны ответить сами.

* * *

Итак, свободные ассоциации. Последним словом, которое Лив приказала мне швырнуть что есть силы в глухую стену своего сознания, оказалось слово любовь. И сама не знаю почему, но у меня в ту же минуту вырвалось: «бежевый». И когда несколькими часами позже вернулся с работы Питер и я увидела его входящим в дверь, я по-прежнему не понимала, почему назвала именно этот цвет. Но в самую первую минуту я невольно рассмеялась. Чистейшей воды зубоскальство, конечно! Хотя, с другой стороны, ну какое отношение имеет бежевое к любви? Бессмыслица какая-то! Получив мой неожиданный ответ, Лив погрузилась в размышления. В комнате воцарилась тишина, я бы даже сказала, гнетущая тишина… И вдруг меня словно током ударило. Никакая это не бессмыслица! Напротив! В моем ответе есть свой глубинный смысл. То есть для меня бежевый – это тот единственный цвет, с помощью которого я могу описать любовь. И в ту же минуту меня накрыла волна отчаяния, и я стала плакать.

Собственно, я не плакала, а рыдала, можно сказать, выла, выворачивая наизнанку все свое нутро. Истерику прекратила Лив. Она молча протянула мне бумажную салфетку, чтобы осушить слезы, а потом поинтересовалась, как бы вскользь, почему мой собственный ответ вдруг ни с того ни с сего поверг меня в такую пучину отчаяния.

Вразумительного объяснения у меня не нашлось. Вполне возможно, на меня подействовала композиция в исполнении The Beatles. Ее мелодия все еще продолжала звучать в моих ушах, и я снова и снова мысленно повторяла строки самой песни. А потому я предложила Лив глупейшую версию случившегося. Дескать, так отреагировала моя эмоциональная память. Да, глупо, но это так. Лив же в ответ заверила меня, что ничего глупого в моей реакции и в моих словах нет. Но сама-то я отлично понимала, что мой ответ в чем-то неискренен и очень претенциозен. Разумеется, Лив не станет меня осуждать за некоторое лукавство. Ведь она же прежде всего врач. Я вдруг снова представила ее на прогулке со своим псом. Возможно, познакомься я с ней на площадке для выгула собак в той, другой жизни, и мы бы смогли подружиться. А почему нет? И об этом я тоже ей сказала.

А еще я рассказала ей, что всякий раз, когда я начинаю размышлять о Питере или переключаюсь потом на своего отца, то больше всего меня поражает в себе самой некая двойственность моего восприятия всего того, что связано с ними. На данный момент я не могу вспомнить ни одной истории, так или иначе связанной с моим отцом, и тем не менее слово «любовь» у меня ассоциируется с бежевым. Почему? Не нашла более подходящего слова, сказала я, и Лив приняла мой ответ. Будто из моей души вырезали кусок чего-то очень большого и важного. И вот теперь мне позволительно чувствовать что угодно. Отлично! Тогда мой выбор – это безразличие.

– Хотелось бы мне, чтобы я ответила вам: «красный».

Лив нахмурилась.

– То есть чтобы моей первой ассоциацией на слово «любовь» был бы красный цвет. Чтобы именно он характеризовал мое отношение к мужу, к отцу. Хочу быть страстной, хочу получать удовлетворение от своей любви. Я же пообещала себе самой, что новая Нелл будет именно такой.

– Любовь приходит и уходит… Как и все в этой жизни. Приливы и отливы, жара и холод… Ну и так далее.

– Понимаю! Конечно, я отдаю себе отчет в скоротечности чувств.

– Супружеская жизнь переживает многие бури и штормы, в том числе и супружеские измены, – замечает Лив наставительным тоном. – Вопрос в другом. Может ли одна сторона простить измену от всего сердца? А вторая – может ли она искренне покаяться и попросить прощения?

– Легко сказать – простить! – тут же возражаю я. – Ведь я ничего не помню из того, что происходило между мной и Питером. Приходится верить ему на слово, опираться лишь на то, что он мне сам рассказал. А без осознания собственного прошлого как я могу ему доверять? Как мне строить свою будущую жизнь с таким человеком?

– А что, если вам перестать заниматься самоедством? Хотя бы на какое-то время… – Лив нервно заерзала в своем кресле.

– Самоедством? Но у меня аналитический склад ума, я все и всегда анализировала… Так, по крайней мере, твердят мне все мои близкие. А значит, я и сейчас не могу остановиться. Анализирую снова и снова то, что случилось.

– Но вы же сами говорили мне, что хотите стать другой! Вот и попробуйте в своих размышления использовать какую-нибудь другую тактику.

– Какую… другую? Просто перевернуть страницу и жить дальше?

– А почему бы и нет? – пожимает она плечами, хотя я сразу же поняла, что ее совет отнюдь не случайный и дает она мне его намеренно. – Попробуйте прожить хотя бы неделю просто так, как живется, ни о чем не думайте, живите себе день за днем, не слишком обременяя себя вопросами. А там посмотрим, что из этого получится. Вам будет комфортно существовать в таком режиме? Ничто не будет вас напрягать, мучить, действовать на нервы? Вдруг у вас получится, и тогда вы сумеете отыскать более подходящую, выражаясь вашими словами, ассоциацию для описания любви. И на смену бежевому цвету придут другие, более яркие и живые краски.

– На словах-то все просто!

– Да и в жизни тоже не архисложно. Конечно, это не панацея от всех ваших зол. Но, учитывая, что мы с вами переживаем этап реабилитации, в чем-то это нам поможет, – обещает мне Лив. – Не сомневаюсь! Вполне возможно, вы не только прошибете свою эмоциональную стену, но мы вместе с вами перелезем и через стену вашей амбивалентности, сумеем избавиться от двойственного отношения ко всему, что было и что есть.

– Получается, что тогда включатся и другие механизмы моего сознания?

– Вполне возможно. В любом случае принцип «живи, как живется» спровоцирует совсем иную вашу реакцию, когда через неделю или две я снова назову вам слово «любовь».

– Шаг за шагом… с черепашьей скоростью.

– Да, именно так! Шаг за шагом… Давайте вначале научимся ходить, а уже потом начнем бегать.

Глава тринадцатая

К пятнице я почувствовала, что действительно смогла по-настоящему расслабиться несколько раз и мой возбужденный мозг почти перестал метаться в поисках обратной связи. Лив прописала мне какое-то снотворное, которое, по ее словам, должно помочь снять это внутреннее напряжение. И действительно, четыре ночи я спала как убитая. Утром даже не могла вспомнить, что мне снилось ночью. Словом, впервые за все то время, что минуло после авиакатастрофы, я отдохнула и выспалась как следует. Я даже не выказала ни капли раздражения, когда мама прислала мне экспресс-почтой коврик для занятий йогой и ее домашние приготовления – блюда, не содержащие глютена. И с Самантой тоже поболтала почти весело. Та после некоторых колебаний поделилась своей последней новостью: они все сейчас заняты подготовкой вечеринки в честь одной из наших общих подруг, которая вот-вот станет мамой. В тот момент я даже выбросила из головы невеселую мысль о том, что случилось со мной, но тут приходит очередная СМС от Питера, и в голове пулей проносится имя. Джинджер! К счастью, проносится и тут же улетучивается. К Дню труда, то есть к первому понедельнику сентября, исполняется ровно месяц, как я вернулась домой. Сама удивляюсь порой, как же внешне легко я приспособилась к этой новой жизни. Отбросила все в сторону и просто живу, как живется. Хотя такое существование – это ведь тоже своего рода выбор, попытка расцветить палитру жизни новыми красками.

Лив и врачи из Маунт-Синая, старейшего медицинского центра Нью-Йорка, под наблюдением которых я состою после своего возвращения домой, дают мне зеленый свет на занятие сексом.

– С точки зрения физиологии, – говорит мне доктор Хевитт, возглавляющая команду специалистов, которые меня наблюдают, – вы абсолютно здоровы. – Беседует со мной таким тоном, будто она детский врач, а я – ребенок, только что перенесший сильный насморк. – Поэтому, если вы захотите вступить в интимную связь со своим мужем, то это гарантированно не нанесет вам никакого вреда.

– С точки зрения психологии, – напутствует меня Лив во вторник уже перед тем, как распрощаться и уйти, – секс – это очень важный шаг. Особенно если вы нацелены на восстановление своих прежних отношений с мужем. Но только при одном условии. Если вы сами почувствуете, что хотите этого. Торопиться не надо.

Итак, вечер… Впереди у нас длинные выходные, с учетом праздничного дня в понедельник. Питер приходит с работы домой, ставит возле двери в прихожей свою сумку, целует меня на ходу и устремляется на кухню, к холодильнику. Наверняка для того, чтобы открыть бутылку с пивом. Он уже успел рассказать мне, что в прошлом году День труда мы отмечали в компании Хэмптонов. Это постоянные клиенты нашей галереи. Они и в этом году с радостью пригласили бы нас в свой загородный дом. Но к сожалению, в этом году все не так, как годом ранее. Мы с Питером увязли в своих семейных проблемах, да и я еще не вполне готова к перемене мест, даже если под «местом» подразумевается шикарный загородный особняк с шестью спальнями и потрясающим видом на Атлантический океан. Питер вроде бы тоже не возражает, что мы примкнем к тем немногим горожанам, которые предпочитают коротать все три праздничных дня дома, не покидая Нью-Йорка. Он даже пытается составить некое подобие плана, чем мы будем заниматься все эти дни. Три дня вынужденного совместного времяпрепровождения! Веселенькая перспектива, ничего не скажешь. В своем роде самое настоящее приключение.

– А что, если нам прослушать старые диски с нашими любимыми записями? Организовать такой сборный концерт, что ли, – предложил он мне вчера. – Выключим свет и устроим у себя в гостиной настоящее лазерное шоу в стиле Pink Floyd.

Я встретила идею без особого энтузиазма, но по достоинству оценила старания мужа.

– Иди сюда! – зову я мужа. – Устраивайся рядом со мной на кушетке!

Я беру свой айпод и перекладываю его на журнальный столик. Сама я торчу на этой кушетке уже который час, слушаю музыку и стараюсь ни о чем не думать. То есть ловлю момент и живу как живется. Хотя такая тактика требует от меня почти растительного существования: дыши себе полной грудью и ни о чем не думай, пусть перипетии и проблемы омывают тебя со всех сторон, но тебя это не касается. Не колышет, как говорят в таких случаях. Зато музыка… Музыка продолжает волновать меня, снова и снова заставляет напрягаться мой ум, отсылая его в прошлое. Сознание делает еще одну попытку навести мосты через ту пропасть, которая разделяет мое прошлое и мою память. Хочется вспомнить, когда я впервые услышала ту или иную мелодию или стихи, на которые написаны песни. Вдруг именно такие воспоминания смогут что-то существенно изменить в моей жизни? Вот, к примеру, Питер рассказал очередную историю. Во время нашего четвертого свидания душным июльским вечером мы с ним отправились на пляж Джоунс-Бич послушать ночной концерт рок-группы из Беркли Counting Crows. И именно в ту ночь он решил, что влюбился в меня до беспамятства, и все потому, что я помнила наизусть все слова их песни «Убийство одного»[3]. Что ж, вполне возможно, я тоже к тому моменту успела влюбиться в Питера. Втюрилась, сходила с ума от своей любви, потеряла голову, и все такое, начисто забыв обо всем остальном – работе, искусстве, отце и всем, что с ним связано. Сегодня мне легко вообразить себе именно такое развитие нашего романа, хотя кто знает, как оно было на самом деле.

Питер берет со стола начатую пачку хлопьев «Куки крисп», достает оттуда пригоршню и забрасывает несколько штук себе в рот. Потом плюхается рядом со мной на эту отвратительную, безобразную кушетку, продолжая энергично работать челюстями. Бутылку с пивом он ставит на журнал, лежащий на столике рядом с кушеткой.

– Что новенького? – интересуется он у меня. – Как прошел день?

– Скукотень! Время то стояло на месте, то неслось как бешеное. Словом, все как всегда. Новый день, а история все та же. На следующей неделе мне уже позволят выйти на люди, окунуться в привычную городскую жизнь. И начну я с обновления своего гардероба. А на второе у меня запланировано приобретение нового дивана.

– Ну насчет этой кушетки у меня тоже нет сомнений. А что не так с твоим гардеробом?

– Очень уж унылый… и слишком много бежевого, – говорю я.

До чертиков надоели все эти элегантные цвета и расцветки. Хочу красного! Новая, точнее, рожденная заново Нелл должна обязательно носить красное.

– В скором времени ты снова вернешься на работу в галерею, – говорит Питер, дожевывая последнюю горсть хлопьев. – И жизнь сразу перестанет казаться тебе такой монотонной.

Я молча киваю в знак согласия. Хотя отнюдь не уверена, что он прав. Но ведь решение жить настоящим моментом принято, а потому я лишь улыбаюсь ему в ответ. С трудом подавляю в себе желание бросить ему прямо в лицо: Пойми же ты, идиот! Проблема моя совсем не в монотонности. Проблема в том, что в моей голове образовалась огромная дыра, через которую утекла вся моя прошлая жизнь. А монотонность моего нынешнего существования – это не причина, а следствие. Но я сдерживаюсь, гоню прочь неприятные мысли, и они уходят, как ни странно.

Питер, сидящий рядом со мной на кушетке, кажется мне особенно большим и массивным, особенно в сравнении со мной. Собственно, точно таким же он мне показался и тогда, когда я увидела его в своей палате, придя в сознание. Правда, постепенно я привыкла к его габаритам. И мне даже доставляет некоторое удовольствие созерцать его огромные ручищи, накачанные бицепсы, перекатывающиеся под кожей, словно бильярдные шары. Подспудно все эти свидетельства его физической силы вызывают у меня чувство собственной защищенности и безопасности. Вот она, моя тихая гавань во время шторма, мое убежище и мой кров. А что, если я сейчас лягу под него? Я уже почти готова убедить себя в том, что смогу вытерпеть и все остальное. Если оно, конечно, случится.

Я беру мужа за руку, разворачиваю ладонью вверх, большой, неуклюжей ладонью, похожей на медвежью лапу, и вдруг прижимаю ее к своей щеке. Питер моментально престает жевать. Он удивлен, быть может, даже сражен наповал. Чувствуется, что он начинает лихорадочно оценивать ситуацию. Вот он машинально вытирает вторую руку о свои джинсы. И что потом?

– Расскажи мне что-нибудь хорошее про нас с тобой! – прошу я его.

Я часто обращаюсь к мужу с подобными просьбами, заставляя его воспроизводить для меня прошлое. Потом я долго обдумываю рассказанные им истории и пересказываю их Джейми. Иногда тот снимает на камеру, иногда просто слушает. Порой я добавляю в свой пересказ кое-какие мелкие, незначительные подробности, некие крохи информации, которые спонтанно приходят мне на ум, но чаще всего я выступаю в качестве эха, которое лишь воспроизводит повторно посланный ему звук. Мама по-прежнему категорически против моего участия в передаче «Портреты американцев», а вот Рори уже и не возражает. В галерее наплыв посетителей, самый настоящий бум, во многом спровоцированный моей неожиданной публичностью. Мама не понимает, что мне надо просто выговориться, облегчить душу. И для меня такие записи – это поистине спасительное средство. Если я не поделюсь с другими своими переживаниями, то потом многое из того, что я перечувствовала и передумала, тоже может исчезнуть навсегда, как исчезло из моей памяти все то, что было связано с моей предшествующей жизнью. К тому же мама не подозревает, что от Джейми я могу получить ответы на те вопросы, на которые по каким-то неизвестным мне причинам не хочет отвечать она сама. Да и веры у меня в правдивость ее ответов изрядно поубавилось после того случая с картиной, на которой изображен белый дом с портиком. Мы обе сразу же узнали этот дом, но мама сделала вид, что ничего не помнит. В этом доме он жил вторую половину своей жизни. Словом, сейчас я переживаю период полнейшего неприятия всего того, что сообщает мне мама.

– О чем тебе рассказать? – спрашивает у меня Питер, отнимая свою руку от моего лица. Он заметно нервничает, понимает, что наш нынешний разговор совсем не такой, какие мы вели раньше. И закончиться он тоже может по-другому.

– О чем хочешь! – Я откидываюсь на кушетку и следом забрасываю ноги, а потом осторожно кладу их ему на колени. – Расскажи о чем-нибудь примечательном из нашего прошлого.

Некоторое время Питер раздумывает. Ищет подходящий ответ на мой весьма обтекаемый запрос.

– Мы с тобой встречались уже где-то месяца два. И вдруг в один момент собрались и улетели в Париж на выходные, – начинает он свою очередную историю, и я вижу, как его лицо расплывается в непроизвольной улыбке. – А я до этого никогда не был в Париже. Вот ты и настояла на этой поездке. Обещала показать мне город.

– А почему ты раньше мне ни разу не упомянул об этом нашем путешествии? – говорю я с упреком, закрываю глаза и пытаюсь представить себе, как это было. Эйфелева башня, Сена, уличные кафе, свежайший сыр бри, сытные ланчи, содержащие сплошной глютен. Красота!

– Да если честно, мне и самому только что вспомнилась эта поездка. Это ведь когда было… Еще в самом начале наших отношений. Многое, знаешь ли, забывается со временем.

Я согласно киваю. Мне ли этого не знать! А Питер между тем продолжает свое повествование:

– Признаюсь, я очень нервничал, когда мы летели туда. Тогда же угроза терроризма буквально витала в воздухе. Словом, мы поднатужились и полетели в Париж первым классом. Боже мой! Сколько же мы выпили вина, пока длился наш полет! А по прибытии нам еще вручили небольшие комплекты со всякими туалетными принадлежностями. По-моему, кое-что сохранилось до сих пор, стоит в нашей душевой. Словом, в Париж мы прилетели сильно под мухой. Сильно поддатые, но счастливые. Такое приятное состояние опьянения. Ну ты понимаешь меня. И тут ты принялась транжирить наш бюджет по-крупному. Настояла, чтобы мы остановились в «Георге V».

– А что это такое «Георг V»?

– Самый роскошный отель в Париже. Лучший из лучших!

– И у нас были деньги, чтобы жить там?

– Видишь ли, это у тебя были деньги. Разве мама тебе ничего не рассказала? А я ведь просил ее.

Я отрицательно мотаю головой. Сколько же еще всякого разного не сообщила мне моя дорогая мамочка!

– Дело в том, что твой отец, перед тем как уйти из семьи, оформил на тебя доверенность на управление всем его имуществом. Ты никогда не прикасалась к средствам, которые лежали на его счету… разве что единожды… когда вы с сестрой задумали открыть собственную галерею. Но поездка в Париж стоит того, чтобы на нее потратиться, сказала ты. И добавила, что никогда и ничего не делала лично для себя, поэтому и хочешь покутить на полную катушку. – Питер немного помолчал. – Тебе так хотелось в Париж, что я не стал тебя останавливать. К тому же, если бы за все платил я, то нам пришлось бы довольствоваться скромным номером за пятьдесят баксов в какой-нибудь затрапезной гостинице. И поэтому…

– И что этот отель? Сплошной декаданс, да?

Пытаюсь мысленно представить себе всю ту роскошь, в которой мы купались. Вышколенные горничные, немыслимой красоты простыни с ручной вышивкой по шестьсот долларов за штуку, шоколад и шампанское в номер до самой поздней ночи. Новая Нелл определенно одобряет такой образ жизни.

– По стечению обстоятельств нас поселили на одном этаже с Хью Грантом. Прямо подарок судьбы! – Питер весело смеется, и я тоже. На прошлой неделе мы с ним вместе смотрели «Ноттинг-Хилл», так что я более или менее представляю себе, о чем и о ком идет речь. – Ты вначале притворялась, что соседство со знаменитостью тебя совершенно не трогает. Но на самом деле готова была следовать за ним буквально по пятам. Однажды мы оказались вместе с ним в одной кабинке лифта, и ты тут же представилась. Грант был очень вежлив и предусмотрителен, а ты так разволновалась, что у тебя всю шею покрыло крапивницей.

– Не верю! – улыбаюсь я, но в общем-то в глубине души понимаю, что Питер не врет.

– Можешь верить, можешь – нет. Твое дело! Но бог свидетель, я говорю правду.

– Я что, по-твоему, похожа на тех дурочек, которые гоняются за всякими селебрити и вымаливают у них автографы?

– Да нет! Но ты же в то время была просто без ума от фильма с его участием «Четыре свадьбы и одни похороны».

– Надо мне посмотреть этот фильм! – восклицаю я и снова, уже в который раз, с горечью констатирую про себя: ничего не помню. Ровным счетом ничего! – Хорошо. Продолжай.

– Три дня мы шлялись из одного музея в другой: Лувр, д’Орсе, музей Оранжери… Оранжевый музей.

– Что за Оранжевый музей?

– Ну это я так шучу! Я же не говорю по-французски, вот и перевел название музея на английский язык. – Питер смеется. – Ты была неутомима! Таскала меня по городу с утра до поздней ночи! Искусство, архитектура, исторические памятники. Рассказала мне, что сама увлекалась живописью и много рисовала, но в тринадцать лет завязала со своим увлечением. А я спросил тебя тогда, может, передумаешь и снова начнешь рисовать. На что ты ответила: никогда! Кажется, на твое решение сильно повлиял отец. Я заметил, что тебе крайне неприятен наш разговор. У тебя моментально испортилось настроение, и я не стал задавать лишних вопросов.

Питер замолкает и начинает быстро-быстро хлопать ресницами, явно пытается смахнуть украдкой набежавшую слезу. Вот такой чувствительный мне достался муж, чуть что – и сразу в слезы. Эту его странность я уже успела заметить с той самой минуты, как вышла из комы.

– Пожалуйста, только не плачь! – пытаюсь я остановить его. – Лучше расскажи мне что-нибудь еще о Париже. По-моему, мы там божественно провели время.

– Да! Конечно! – торопливо соглашается со мной Питер, и я вижу, как он отчаянно борется с обуревающими его чувствами. – Прости! Что-то я совсем расклеился в последнее время.

– Все хорошо.

Ничего хорошего! Разве вечно хнычущий муж – это и есть беззаботное существование по принципу «Живи, как живется»?

– Я… я просто… сам не знаю, что на меня нашло. Да, Париж… Ведь именно там я твердо решил, что должен на тебе жениться. Ты после своей исповеди была такой грустной – самое настоящее воплощение мировой скорби… И потом, все, что связано с твоим отцом… вот мне и захотелось стать твоим защитником, оградить тебя от всего того плохого, что было в твоей жизни. Хотелось, чтобы это не повторилось вновь. Помню, мы стояли в соборе Парижской Богоматери, разглядывали цветные витражи, я взглянул на тебя и невольно залюбовался тем, как разноцветные блики скользили по твоему лицу. И в эту самую минуту – понимаю, звучит немного напыщенно, такой несколько витиеватый слог, как в тех дурацких рекламных роликах, к которым я пишу музыку, но именно в ту минуту я сказал сам себе: «Вот она, та женщина, которая мне нужна! И я буду рядом с ней до самой смерти, до самого своего последнего дня».

– Ну пока еще до этого дня далеко. Да и со мной рядом ты был далеко не всегда, – невесело шучу я и тут же жалею о сказанном. Потому что официально мы уже не живем вместе. Скорее, сосуществуем бок о бок и из последних сил тащим за собой тот шлейф из дерьма, которое накопилось в нашем совместном прошлом.

– Это правда! – соглашается со мной Питер. – Остается лишь надеятся на то, что я смогу еще не раз и не два доказать тебе, как я сожалею о случившемся. И найти какие-то новые слова для того, чтобы повиниться перед тобой.

– Не надо ни в чем виниться. Прости! У меня просто вырвалось непроизвольно… Как видишь, далеко не всегда я умею справляться с собой.

Я замолкаю. Вроде как добавить мне больше нечего. И Париж уходит куда-то в сторону. Я приподнимаюсь и целую мужа. Не потому, что мне этого сильно хочется. Но вполне возможно, врачи правы. И секс – это именно то, что мне необходимо сейчас. Вот и мама прислала мне три дня тому назад письмо по электронной почте, в котором настоятельно советовала возобновить полноценную половую жизнь со своим мужем. Так, может, действительно пришло время возобновить? А для этого надо просто броситься в секс, как в омут, с головой. И вот я бросаюсь. Прыгаю. Перескакиваю через все, даже не глядя себе под ноги. Как сказала бы Лив, начинаю бег, не научившись толком ходить. А ведь она предупреждала: не стоит торопиться.

Я целую Питера взасос, и он отвечает мне не менее горячим поцелуем, затем отбрасывает меня навзничь. Я чувствую вкус овсяных хлопьев на его языке и запах пива.

– Ты уверена? – спрашивает меня Питер. – То есть я хочу сказать, с прошлым покончено, да?

С моим прошлым покончено, это да! В моем прошлом – все. И одновременно ничего. И одному богу известно, что еще может случиться со мной вот так же сразу и навсегда. Мне хочется взвыть от отчаяния.

– Уверена! Мы должны. Вот! – отвечаю я, хотя следовало бы сказать: «Почти уверена. Давай попробуем. Вдруг у нас все получится как надо». Но сейчас у меня все не как у людей, и отвечаю я невпопад. К тому же я понимаю, что нам с Питером надо переступить разделяющую нас черту. В чем-то мама права. В конце концов, это всего лишь секс, моя дорогая! – написала она в своем последнем письме, присланном мне по электронной почте. Я на него так и не ответила.

Питер наклоняется надо мной и целует в губы, целует медленно, нежно, едва касаясь лица. А я в это время размышляю над тем, как я сама целовалась раньше. И как он, кстати, целовался со мной в нашей прошлой жизни.

– Не могу поверить, что ты выступила инициатором, – бормочет он мне в ухо. – Ты никогда так раньше не делала.

Питер припадает к моим губам и начинает целовать уже страстно, не скрывая своего желания. Он торопится, наваливаясь на меня всем телом. Я почти физически ощущаю, как у меня припухают губы, чувствую кожей лица его щетину двухдневной давности.

– Пожалуйста, не торопись, – предупреждаю я его. – Помедленнее! Иначе ты мне сделаешь больно.

Он на мгновение отрывается от меня и улыбается. Что-то в этой улыбке есть и по-мальчишески беззаботное, и одновременно грустное. Потом он осторожно начинает расстегивать мою блузку.

– Никогда в жизни я не сделаю тебе больно!

* * *

Двумя часами позже звонит привратник.

– К вам поднимается ваша сестра, – сообщает он мне в трубку и, попрощавшись, отключает домофон.

Питер еще спит в спальне. Заснул почти сразу же после нашего секса. Правда, вначале поохал и поахал над тем, что мы умудрились сотворить друг с другом. И это несмотря на все мои физические увечья, которые все еще дают о себе знать, и на мою подорванную веру в собственного мужа… Словом, несмотря ни на что! Зато потом у него почти сразу же наступил отлив. Я увидела, как мгновенно отяжелели его веки, а вскоре он перевернулся на спину, дыхание его стало ровным и глубоким. Какое-то время я молча понаблюдала за тем, как мерно вздымается и опускается его грудь, а потом перебралась на кушетку в гостиной и включила телевизор. Вроде сам по себе секс был хорош. Хотя, с другой стороны, сравнивать мне не с чем. Но кажется, все прошло неплохо. Да и какая разница? Все равно ведь не помню, как я спала со своим мужем до того, как… Но к счастью для нас обоих, хоть вспомнила, как это надо делать. Мы еще даже посмеялись, явно испытывая обоюдное облегчение от того, что я, оказывается, забыла далеко не все.

– Только что из койки, как я вижу, – приветствует меня Рори, когда я распахиваю перед ней дверь, а потом закрываю снова на замок. – Не стоило бы начинать все сначала.

– Но он же мой муж! Не вижу в этом ничего предосудительного.

– Просто… просто я удивлена! Зная, что ты сейчас в курсе всего, что было, я бы ни за что не подумала, что ты отреагируешь на похождения своего мужа именно таким образом. Не ожидала!

Какое-то время Рори молча разглядывает меня, видно, раздумывая, сказать или не сказать то, что ей пришло в голову только что в качестве последней точки к нашему разговору.

– А в тебе гораздо больше от мамы, чем я предполагала раньше! – наконец изрекает она и направляется прямиком на кухню, через какое-то время снова появляется в гостиной с бутылкой диетической колы в руке.

– С чего ты взяла? – возмущаюсь я. – Неправда! Пожалуйста, не говори так.

– Ну они же с нашим отцом постоянно начинали все сначала! Уж и не упомню, сколько раз они мирились. Вот и тебе передались мамины гены, не иначе. Ни за что бы не подумала, зная тебя, прежнюю. Между прочим, тебя в университете называли Снежной королевой.

– Тоже мне, верх оригинальности! – фыркаю я в ответ.

– Ну это уж не ко мне претензии! Не я тебе давала такое прозвище. А случилось вот что. Ты уже тогда училась на втором курсе. Поскользнулась на льду и сломала себе запястье. Но все равно потащилась на какую-то там запланированную вечеринку, несмотря на страшную боль. В результате рука у тебя распухла и стала похожей на лапу слона. И тогда твой приятель со старшего курса, Аарон Сакс, тот самый, кто и пригласил тебя на вечеринку, лично отвез тебя на своей машине в больницу скорой помощи. Мама на тот момент не могла приехать и оставить меня дома одну. Так вот, он с тобой всю ночь там провозился, пока тебе делали рентген, потом накладывали гипс и все остальное. Словом, он потратил на тебя все свое свободное время, а ты, по его словам, даже не соизволила поцеловать его на прощание. Вот с тех пор и пошло: Снежная королева.

– Просто у меня в то время были свои принципы, – вяло отбиваюсь я. Но на самом деле новая Нелл почти не может скрыть своего разочарования при мысли о том, какой же рохлей была та, прежняя Нелл. Даже не смогла отблагодарить парня обычным поцелуем! Не говоря уже о французском поцелуе или чем-нибудь еще в том же духе. И что? С меня бы убавилось? Корона бы с моей головы свалилась?

Рори делает жест рукой в сторону спальни и раздраженно вздыхает.

– Черт! Ведь это же такая гадость. Нет, я не спорю! Принципы у тебя были… но раньше! Должна заметить, что раньше ты… вообще была другой. Вот поэтому-то я и не ожидала от тебя такого разворота. Слава богу, у меня этих генов нет.

Она срывает крышку с колы, раздается слабое шипение. И вдруг ни с того ни с сего Рори падает на стул и разражается рыданиями, похожими на вой дикого животного. Я вижу, как сотрясаются от рыданий ее плечи. Но в самую первую минуту я даже не поняла, что она плачет, столь неожиданным был переход от слов к слезам.

– Господи! Рори! Что случилось? Неужели это ты из-за нас с Питером?

Сестра смотрит на меня, закрывая лицо руками. Вид, конечно, у нее ужасный. Под глазами растеклись тушь и пудра. Из покрасневшего носа бегут сопли.

– При чем здесь вы? Это все Хью! Мы с ним расстались!

– Как?! Почему?

Я медленно веду сестру к кушетке. Собственно, мы медленно ведем друг друга. Противная, отвратительная кушетка, обитая золотисто-зеленым плюшем, как же мне она ненавистна в эту самую минуту! Несмотря на то что новость Рори повергла меня в шок, я тут же твердо решаю про себя, что постараюсь избавиться от рухляди немедленно. Решено! На следующей же неделе отправляюсь по мебельным магазинам. Давно пора. Это следовало сделать еще вчера. Но больше это чудовище не будет действовать на мои и без того расстроенные нервы. Только прежняя Нелл могла найти какие-то достоинства в таком монстре.

– Ай, сама не знаю… Нет, вру! Конечно же, знаю! И одновременно ничего не понимаю! – Сестра издает тяжелый стон. – Мы с ним последнее время часто цапались… Я хотела выйти замуж, а он твердил, что пока еще не готов к браку. Тогда я… тогда я выдвинула ему ультиматум, черт его дери! Сказала, что я уже не девочка, и с каждым годом не молодею, а наоборот… Мои яичники не будут ждать всю жизнь, пока он там созреет для серьезных отношений.

– Рори! Опомнись! Что за чушь ты несешь! Ведь тебе же еще только двадцать семь лет.

Я начинаю успокаивать сестру, стараясь не думать о том, что стало с моими собственными яичниками. Меня всю выпотрошили, изгадили, а яичники, можно сказать, и вовсе ликвидировали. Но стоп! Я же живу сегодняшней жизнью. Снова сосредотачиваю свой взгляд на кушетке. Пожалуй, я куплю себе что-нибудь ярко-красное, такой оттенок из категории «вырви глаз». Или что-то умопомрачительно-голубое, тоже до рези в глазах.

– Все равно. Уже поздно! – Рори вскакивает с кушетки и начинает метаться по комнате. Я снова подхожу к ней, видя, сколь велико ее отчаяние. – Да! Все кончено! Я поставила ему жесткие временные рамки. А он плевать хотел на все мои ультиматумы и рамки. Поздно! А когда я стала кричать на него, он тоже не смолчал… И мы наговорили друг другу кучу всяких гадостей, такого, чего говорить бы не следовало. Никогда! Он обозвал меня эгоисткой и сукой. А я его – мерзавцем. Самонадеянным упрямым мерзавцем! Словом, все кончено. И мы оба по уши в дерьме!

Рори вздевает руки к потолку в немом отчаянии. Прямо античная драма какая-то. А потом снова плюхается на кушетку.

– Ничего страшного, – уговариваю я ее. – Люди ссорятся, это бывает. И в пылу ссоры можно наговорить всякого… Заметь, люди постоянно говорят друг другу вещи, которые говорить не стоит. И не беда! Все можно наладить и отрегулировать. Для этого есть такой простой и проверенный способ: попросить прощения.

– Дело не только в этих наших взаимных оскорблениях, – тихо роняет Рори, и голос у нее какой-то неживой, надтреснутый. – Просто сейчас я особенно остро понимаю, сколь драгоценна человеческая жизнь. И какой она может быть хрупкой… Взять, к примеру, тебя. Ты же ведь едва не погибла. Пережила такое… Лишилась памяти… Так чего же мне ждать? Я не стану более ни секунды терпеть его эту несговорчивость. Это самый настоящий уклонизм!

– Уклонизм? – переспрашиваю я.

– Ну да! Только что сама выдумала это слово! Вполне подходящее, кстати! – Она фыркает, то ли весело, то ли тоскливо, не поймешь. Может, это юмор у сестры такой? Черный? – Но в любом случае повторяю еще раз. Во мне нет тех генов, что есть у тебя. И ни о каком примирении с ним не может быть и речи. – Рори энергично встряхивает головой. – Прости! Я вовсе не хотела тебя обидеть, но ты понимаешь, о чем речь, не так ли?

Если честно, то я не понимаю. Но мне проще проигнорировать последнюю реплику, а не выискивать в словах сестры некий скрытый смысл. К тому же Рори и понятия не имеет о том, что это такое – умение прощать или оказаться в полнейшей изоляции и испытать отчаяние на грани помешательства. Так стоит ли поэтому всерьез принимать все ее угрозы? Я переключаюсь на другое.

– А на прошлых выходных вы мне показались просто идеальной парой.

– Не суди по внешнему виду. Сама понимаешь, фасад – это одно, а что там творится за закрытыми дверями… Если бы ты помнила о том, что творилось в нашей семье между мамой и отцом, ты бы не торопилась с такими поспешными выводами. – Рори умолкает. – Знаешь, я тут подумала… А может, это и хорошо, что ты ничего не помнишь?

– Ах, Рори! Об этом ли сейчас речь? – Я притягиваю сестру к себе и кладу ее голову себе на плечо. Но в эту минуту резко звонит телефон, мы даже вздрагиваем от неожиданности.

Чувствую, как разыгрались мои нервы. Даже ноги свела судорога. А тут еще недавний и довольно интенсивный секс с Питером. Лишнее напоминание о том, что я повела себя не совсем так, как следовало бы.

– Алло! Слушаю вас! – лепечу я в трубку, к которой смогла дотянуться лишь только после третьего звонка.

– Я всего лишь в квартале от вашего дома! – слышу я в трубке голос Андерсона. – Еду к вам!

Я бросаю взгляд на Рори. Она сидит скрючившись на кушетке и закрыв лицо руками.

– Сейчас это не вполне удобно, – робко сопротивляюсь я. – Не совсем подходящее время.

– Это точно! – отвечает он, и по голосу я слышу, что он пьян. Все звуки у него сливаются в одно сплошное слово: Этоточно.

– Надеюсь, вы не перепутали спиртное с теми лекарствами, которые вам прописали?

– Спасибо, мамочка, за напоминание! Напомните еще раз, когда через пару минут я поднимусь к вам в квартиру!

Телефон отключается.

– Как я понимаю, это не Хью звонил и добивался моего прощения? – спрашивает у меня Рори.

Я не успеваю ответить, ибо в эту минуту из спальни высовывается голова Питера.

– Привет! – здоровается он сонным голосом. – Что у вас тут за шум? Беспорядки какие-то?

– Да уж, порядка нет ни в чем! – огрызается в ответ Рори. – Хью меня бросил, точнее, выбросил на свалку! Андерсон напился в стельку, а тебе, счастливчику, оборвался дармовой секс!

Питер удивленно таращится на нее, я же лишь недоуменно пожимаю плечами. Кажется, мы одновременно с ним приходим к одному и тому же решению: не педалировать ситуацию и не усугублять напряжение, витающее в воздухе. Что было, то и было. И ничего страшного, ей-же богу! Спотыкаясь, он просовывается в гостиную и плюхается в кресло прямо напротив софы. Какое-то время они с Рори буравят друг друга колючими взглядами. Снова звонок, на сей раз домофон. Привратник докладывает о том, что пришел Андерсон.

Я приветствую Андерсона дежурным поцелуем, от него сильно разит бурбоном.

– Эти папарацци не дают мне шагу ступить. У входа их просто уйма! – хвастается он. – Поэтому сидите тихо и из дому ни ногой.

И в ту же секунду я вспоминаю о том, какие же мы с ним разные. Во всем! И как далеки друг от друга были те миры, в которых мы вращались, пока они по воле рока не столкнулись на высоте.

– Никто и не собирается никуда двигаться, – недовольно бурчит Рори. – А почему это ты торчишь в Нью-Йорке? Почему не в Санта-Барбаре? Или еще каком злачном местечке повеселее?

– Мне пока нельзя никуда отлучаться, – сообщает ей Андерсон уже из кухни. Я вижу, как он склонился над раковиной и ополаскивает лицо водой, обрызгивая попутно свою хипповую майку с Т-образной горловиной элегантного цвета пожухлой зелени.

– Снова попался по пути какой-то спиртоводочный завод, да? – интересуюсь я.

– Не судите строго, мэм! – отвечает он, распрямляясь во весь рост, и наливает себе стакан воды.

– Трудно удержаться! – парирую я.

– О, судить всех и вся – это по ее части! – тут же подает голос Рори с дивана. Она все еще пребывает в состоянии прострации. – Если ей захочется, она в два счета засудит любого. Не сомневайтесь!

Питер удивленно вскидывает брови, но молчит, сосредоточенно трет лицо руками.

– Заткнись, Рори! – говорю я угрожающим тоном. И странным образом напряжение в комнате спадает.

Рори бросает виноватый взгляд сначала на Питера, потом на меня.

– Ты права, – говорит она с покаянным видом. – Что это я разошлась? Пожалуйста, не обращайте на меня внимания. У меня сейчас полнейший кавардак и в голове, и вообще…

– Красотища! – подает голос Андерсон.

– А ты тоже заткнись! – командую я ему. – И поменьше сарказма в речах, ладно?

Удивительно, как же быстро я могу реагировать, мгновенно переключаясь с одного на другое, поражаюсь я самой себе. Я еще раз смотрю на всех троих. Предполагается, что я живу моментом и не отягощаю себя никакими сложностями. Так какого же черта вы все трое грузите меня уже своими проблемами?

– Да никакого сарказма! – обижается Андерсон. – Я, между прочим, имел в виду вот эту картину.

Он тыкает пальцем в полотно, висящее над камином, на котором якобы изображен закат или бог его знает что еще.

– Это работа моего отца, – говорим мы с Рори в один голос.

– Она приносит несчастье! – зловещим тоном добавляет сестра. Но ни у кого из нас нет сил, чтобы отреагировать смехом на ее черный юмор.

– Простите меня, – винюсь я перед Андерсоном.

– Прощаю! – великодушно заявляет он и пристраивается на кушетке рядом с Рори. Я кое-как вклиниваюсь между ними и задумываюсь. Невеселенькая картина у нас вырисовывается, прямо скажем. Я слышу, как глубоко дышит сидящий рядом Андерсон. Питер явно чувствует себя лишним в нашей компании и незаметно снова исчезает за дверями спальни. Рори мгновенно усаживается в то кресло, на котором он сидел, и вольготно забрасывает ноги на нашу антикварную оттоманку. Я набрасываю на Андерсона одеяло, потом укутываю пледом сестру, а сама, стоя в проходе и прислонившись к стене, начинаю рассматривать картину отца. Вне всякого сомнения, это – шедевр. Но как я могла хранить это замечательное, это бесценное по своим художественным достоинствам полотно, служащее вечным напоминанием об отце, у себя дома? Ведь именно отсюда я и должна была гнать эту нечистую силу в первую очередь. Я смотрю на красные и золотые мазки, разбавленные черными штрихами, и пытаюсь понять, в чем суть раздирающих меня противоречий. Наверное, в том, что я так и не смогла оправиться от тех тяжелых душевных травм, которые в свое время нанес мне отец.

Что это там мне Лив говорила? Ах да! Все, что мы можем контролировать, является нашим выбором. Я закрываю глаза и задумываюсь над вопросом. А когда мне было лучше? Тогда, когда я могла контролировать и себя, и все вокруг, или тогда, когда у меня было право выбора?

Глава четырнадцатая

В понедельник утром мы с Рори встречаемся в галерее, предварительно договорившись, что потом вместе отправимся покупать мне новый диван. Моя очередная попытка восстановить контроль над текущей ситуацией и определиться наконец с выбором: чего мне ждать от прежней жизни, не говоря уже о жизни будущей. Позвонил Андерсон и тут же навязался к нам в компанию. Дескать, ему одному скучно, а все друзья-приятели разъехались кто куда на длинные выходные.

– К тому же, – пустил он в ход свой последний козырь, – я сумею обаять любого продавца и еще обеспечу вам приличную скидку. Вы же понимаете, для актеров они готовы на все!

Я лишь тяжело вздохнула. Уму непостижимо, как человек умудряется одновременно быть и приятным малым, и несносным донельзя!

На выходные я решила обойтись без снотворного. Не стоит привыкать к таблеткам, иначе потом без них уже никуда. Но в результате спалось не очень… урывками, просыпалась, наверное, раз десять. Минувшая ночь не стала исключением. Проснулась в половине третьего ночи и уже не смогла заснуть до самого утра. И вот результат! Глаза слезятся и с трудом открываются, словно туда песка насыпали. Андерсон с порога вручает мне порцию кофе латте, который прихватил специально для меня.

– Как кстати! – прочувствованно благодарю я его. – Вы словно прочитали мои мысли!

И корю себя в глубине души за то, что совсем недавно называла его за глаза несносным и обвиняла в нарциссизме.

Он жадно припадает к собственной чашке.

– Бессонница! Вот наша главная беда! Она превращает нас в бог знает кого. У вас ужасный вид, Нелл. Выглядите словно разбитая колымага! Я тоже чувствую себя ужасно… Словно разбитая колымага!

– Мне нужна ваша помощь, – вступает в разговор Рори. В руках у нее охапка каких-то бумаг, папок, веревок.

Вид у нее не лучше, чем у нас двоих. Весь остаток выходных она провалялась на моей кушетке или умудрялась пристроиться на краешке кровати. А то и вовсе лежала, свернувшись калачиком под батареей. И все время жевала и пережевывала мельчайшие подробности своего разрыва с Хью. А я слушала и слушала ее бесконечные излияния, хотя порой мне хотелось схватить сестру за плечо и хорошенько встряхнуть, а потом крикнуть во весь голос. «Как же ты не понимаешь, дуреха! Это же ведь еще не конец света!» Но вместо этого я заваривала свежий кофе, разогревала холодные остатки еды и вообще как могла ублажала свою сестрицу. В строгом соответствии с рекомендациями, которые мне выдала Лив. На сей раз я сделала свой выбор в пользу Рори, но попутно старалась контролировать все происходящее тоже. Кое-что получилось.

К вечеру субботы Питер уже устал от нашего общества сверх всякой меры. А потому, пожелав нам хорошего вечера, он оделся и исчез в неизвестном направлении. Я даже не знаю, куда именно он направил свои стопы. Вот и сейчас, стоя посреди галереи, я совсем не уверена в том, а поинтересовалась ли я у мужа, куда он собрался на ночь глядя. Как не уверена и в том, что он сообщил мне об этом уже в воскресенье утром, когда я обнаружила его крепко спящим у себя под боком. Питер даже не соизволил раздеться, и от него жутко воняло табачным дымом. Но я же доверяю собственному мужу! В конце концов, я обязана доверять ему, даже если это не так. Во всяком случае, так было раньше. А потому и бежевый цвет. Как же нам переступить через этот унылый беж и покончить с ним навсегда?

Рори швыряет папки на стол, прямо на календарь, на котором еще сохранились пометки, свидетельствующие о моей прежней жизни, в том числе и о запланированном визите к гинекологу. Андерсон разворачивает свободное офисное кресло на пол-оборота. Визжат колесики по плиткам пола. Потом он бережно усаживает в кресло меня.

– Вот твоя работа! – говорит мне Рори, указывая на папки-скоросшиватели. – Это то, чем ты занималась раньше. Отчеты, договоры и прочее. У тебя в бумагах всегда царил идеальный порядок.

– Я была настоящей канцелярской крысой! – вздыхаю я. Боже! Но ведь я действительно была самой настоящей бумажной крысой! А как же секс? Гламурная жизнь? Где хоть какие-то признаки того, что эта работа мне нравилась? Доставляла удовольствие и прочее…

– Ты была идеальным делопроизводителем! – не соглашается со мной Рори. – Взгляни сама! – Она открывает папку, лежащую сверху. – Все клиенты расписаны по алфавиту, зарегистрированы их последние приобретения, указаны их вкусы, пристрастия, интересы, имена детей, место работы, что они любят, чего не любят. Словом, здесь вся информация!

Я бегло просматриваю несколько страниц досье. Надо же, удивляюсь я мысленно. Как много самой разнообразной информации о человеке может вместить всего лишь одна страница. Собственно, и мое нынешнее резюме – оно ведь тоже не более одной страницы. И этой страницы Лив вполне хватило для того, чтобы узнать обо мне все, что ей нужно. Нет, не все! – спохватываюсь я. Далеко не все! Самого главного обо мне она не знает. Я переворачиваю последнюю страницу и захлопываю папку. Мне все это совершенно неинтересно. Я устраиваюсь поудобнее в своем кресле и окидываю взором комнату. Задерживаю взгляд на книжных стеллажах, которые тоже битком забиты всякими папками и скоросшивателями. И на всех стоит одно и то же имя: ФРЕНСИС СЛЭТТЕРИ.

– А это папины бумаги? – Я киваю подбородком на стеллажи.

Рори оглядывается и хватается пальцами за свою шею.

– Что?! – издает она неестественно высокий смешок. – Ах, эти! О да! Это все папино.

– По его работе?

Рори утвердительно хлопает ресницами.

– А разве Джейми не обращался к тебе с просьбой дать ему эти материалы, когда вел поиск материалов для подготовки своей программы? – спрашиваю я.

Операция по освобождению Нелл Слэттери. Самое время снова вспомнить о ней и о том, что с этим связано.

Сестра мнется с ответом, прикидывает, видно, может ли она сейчас солгать так, что ей за это ничего не будет.

– Да! Конечно. Было такое… Он просил… Мне жаль! – роняет она в ответ, но по интонациям понятно, что ей не столько жаль, сколько неприятен наш разговор, что он ее раздражает и даже злит. – Просто не хотелось мне в тот момент вытаскивать на свет божий весь этот хлам. Да и маме я дала слово.

Ах, так ты, оказывается, обещала маме? Вопрос уже готов сорваться с моих уст, но тут я вспоминаю, что у меня есть выбор и что я должна контролировать этот свой выбор, поэтому молчу. Само собой, она дала такое обещание маме. Наша мама, о, она умеет контролировать все вокруг!

Не обращая внимания на нас обеих, Андерсон подходит к стеллажам и наугад достает оттуда несколько папок. Роняет с глухим стуком одну из папок прямо передо мной, и она раскрывается сама собой, полностью закрывая мой календарь-ежедневник. Я стараюсь сделать вид, что в календаре нет ничего такого, что стоило бы прятать от посторонних глаз. Так, всякие рабочие мелочи. Отвожу взгляд в сторону, словно девчонка-подросток, случайно столкнувшаяся на вечеринке со своим бывшим кавалером. Ультразвук. Девять недель – вспоминаю я пометку в ежедневнике. Нет, лучше об этом сейчас не думать. Надо сосредоточиться на том, что есть в этой папке. Интересно, что я там сейчас нарою?

– А что мы ищем? – интересуется у меня Андерсон, бегло пролистывая страницы.

– Ничего мы не ищем! – отвечает Рори. – Вот в этой папке, к примеру, бумаги отца, относящиеся к концу восьмидесятых. Его наброски и прочие. – Она извлекает из папки ламинированный лист и осторожно разглаживает его пальцами. – Вот, взгляните! Это набросок к портрету мамы. Карандашный эскиз того портрета, который сейчас висит в столовой у мамы.

Последняя реплика уже обращена непосредственно ко мне. Я неопределенно хмыкаю, якобы разглядывая эскиз, а на самом деле взглянув на него только мельком, ибо мысли мои витают далеко. Прежнее чувство неловкости не проходит. Ну и что из того, что он не видел эту запись в моем календаре, думаю я. Я заметно нервничаю. Ну да! Бывший кавалер тусуется возле бара, а я всю свою энергию трачу только на то, чтобы не столкнуться с ним носом к носу. В результате никакого удовольствия от самой вечеринки. Что же я собиралась тогда делать со своей беременностью? Рассказать Питеру? Сохранить ребенка? На эти вопросы мне никто не сможет ответить.

– Она здесь такая молодая, – задумчиво роняет Андерсон. – И счастливая!

– Мама и была в те годы молодой! – соглашается с ним Рори. – Насчет того, была ли она счастлива, вопрос посложнее. У родителей были очень сложные отношения. И скорее всего, счастья в них было немного. – Сестра вдруг почти машинально встряхивает головой, словно подтверждая сказанное. – Вот и думай после этого, что пословица не права! Ну та! Яблочко от яблони и так далее.

Снова Фрейд, думаю я, вспоминая наш недавний разговор с Лив. Так каково же влияние родителей на наши характеры и судьбы? Сколь многое они определяют в нас самих? И можно ли избавиться от этой зависимости навсегда?

– Рори! Можно я задам тебе один вопрос? – спрашиваю я. Судя по всему, этот проклятый календарь и эта пометка об ультразвуке засели у меня в голове, словно ржавый гвоздь, и я не успокоюсь до тех пор, пока не получу ответ. Что я собиралась делать? – скажи мне! Тогда в госпитале ты сказала мне, что ничего не знала о моей беременности. Это правда? То есть ты была абсолютно не в курсе касательно моих будущих планов, да? Я не оставила никаких пометок… ничего?

Лица у обоих моментально становятся очень-очень встревоженными. Андерсон осторожно берет меня за плечо, словно хочет поддержать и не дать упасть, хотя я уже сижу в кресле и никакое выпадение из него мне не грозит.

– Да не смотрите вы на меня так! – восклицаю я. – Со мной все в порядке. Просто… просто мне интересно…

– Нет, я ничего не знала! – подтверждает мне свою прежнюю версию Рори, и я вижу, как она мрачнеет. – Мне очень жаль, что я ничего не знала! Я бы ни за что не отправила тебя в Сан-Франциско, если бы была в курсе.

– Ну такой небольшой срок. Всего лишь восемь недель, – возражаю я. – Что, по-твоему, я уже успела за эти восемь недель превратиться в инвалида? Конечно, я бы полетела, если это было нужно по работе. – Я задумываюсь на секунду-другую. – И полетела же в итоге…

– Зато вы рассказали мне! – неожиданно для всех сообщает Андерсон.

Он стоит, прислонившись к столу. Коричневые вельветовые брюки, майка с каким-то замысловатым рисунком на груди. Самое удивительное – смотрится в этом интерьере вполне привычно, как будто бывал здесь сотни раз.

– Не может быть! – восклицаем мы одновременно с сестрой.

В голосе Рори я слышу не только изумление, но и обиду.

– Я же вас совсем не знала! – добавляю я.

– Но я же вам рассказывал еще там, в госпитале, что мы проболтали с вами почти весь полет. А когда я попытался угостить вас водкой с тоником, вот тут вы мне и сообщили. – Андерсон отходит от стола, и лицо у него вдруг сморщивается. – Но о своих планах на будущее вы мне тогда ничего не сказали. Наверное, еще сами не вполне определились. Так что от моей информации вам, как я полагаю, тоже немного пользы.

– А вы не почувствовали в моем голосе волнение? Или радость? Или что еще?

Я пытаюсь представить себе, как я восприняла новость о том, что буду матерью. Вполне возможно, я даже готовилась стать матерью-одиночкой. Да, вероятно, так оно и было бы…

– Я тогда не сильно заострял внимание на подобных мелочах. Во-первых, я уже был изрядно навеселе, а во-вторых, посчитал, что не совсем удобно обсуждать с незнакомой женщиной такие интимные подробности ее жизни, да еще на борту самолета.

– Так! – прерывает наш разговор Рори. – Так ты будешь смотреть сейчас эти папки или нет?

Она – уже в который раз! – хватает свой мобильник и начинает просматривать входящие звонки. По выражению ее лица понятно, что Хью пока упорно хранит молчание.

– Вот эту, пожалуй, отложи, – говорю я и киваю на ее телефон. – С тобой все в порядке? Ну если не считать…

– Со мной все распрекрасно! А если хочешь знать правду, то она такова. Я ничего не знала о твоей беременности, потому что на тот момент мы с тобой не разговаривали! – Рори тяжело вздыхает, приглаживает рукой свои уже успевшие стать сальными рыжие волосы и с побитым видом устраивается на столе рядом с Андерсоном. – Мы не разговаривали с тобой целую неделю, как раз перед твоей поездкой в Сан-Франциско. А может, и больше. Конечно, я должна была позвонить тебе накануне отъезда, помириться, и все такое. И конечно, я так бы и сделала, если бы знала, что ты беременна или что тебя ждет впереди. Но…

– Но что? – спрашиваю я.

– Но ты… ты была тогда несносна! Во время нашей последней стычки наговорила мне столько гадостей. Само собой, я тоже не осталась в долгу! Но все равно, мне трудно было простить тебя вот так просто. Взяла и забыла!

Я делаю глубокий вдох. Хорошо бы, чтобы ничего этого не было в моей жизни. А чего «этого»? Как же все чертовски сложно и запутанно! Тогда надо следовать совету Лив. Делать свой выбор и все упрощать.

– Понимаю! Мне следовало бы спросить тебя, из-за чего мы с тобой тогда так крупно поссорились. Но ты не обидишься, если я не стану расспрашивать тебя об этом?

Я смотрю на унылое лицо своей младшей сестры. У нее сейчас и без меня хватает проблем.

Она склоняется надо мной и целует в макушку.

– Абсолютно не обижусь! – Ее голос слегка срывается. – Мне и правда очень-очень жаль, что я ничего не знала о том, что ты беременна. Что ты не поделилась со мной своей главной новостью еще до того, как мы поругались. Мы же сестры, в конце концов! Должны уметь прощать друг другу. И доверять тоже…

Я обхватываю руками ее бледное личико.

– Вот именно! Прежде всего мы сестры, а потом уже все остальное! Мне тоже очень-очень жаль, что я не сочла нужным поделиться с тобой такой новостью… или не захотела.

* * *

Спустя две с половиной недели в эфир выходит первая передача программы «Портреты американцев», всецело посвященная мне. Начало трансляции намечено на девять часов вечера. Как пояснил мне Джейми, позвонивший прямо из студии – у него там теперь собственный офис имеется, первый выпуск будет в основном забит фоновой информацией. Интервью с теми телезрителями, с которыми я, так или иначе, сталкивалась в своей жизни до авиакатастрофы, и прочее, и прочее. Словом, нужно подогреть интерес аудитории к программе и добиться того, чтобы зритель сам согласился отправиться вместе с нами в длительное путешествие протяженностью почти в месяц, посвященное истории моей жизни. Материалов было отснято немного, но для меня это даже лучше. Что меня интересовало в первую очередь, когда мы с Джейми только-только начинали наше сотрудничество? И какие задачи я тогда поставила перед ним? Кажется, все было сформулировано предельно просто. Максимально полно раскопать все, что относится к моей прошлой жизни. Превратиться на время в самого настоящего археолога, по крупицам восстанавливающего историю. Да, это риск, но риск благородный. К тому же сотни таких археологических находок можно сделать, и не выходя из комнаты. Достаточно пошарить по просторам Гугла. На интернет-сайтах полно материалов о моем отце, о начале его творческого пути, об этапах его восхождения к мировой славе и потом, когда он постепенно стал разрушать самого себя как личность, со всеми демонами, поселившимися в его душе, от которых он так и не смог избавиться. Зато сейчас меня интересует совсем другое, нечто такое неосязаемое и эфемерное, чего никак не выудишь с помощью Гугла. И даже пометки, которые делает Лив по ходу наших с ней сеансов психотерапии, мало чем могут помочь. Кем я была в той прошлой жизни, которую сейчас абсолютно не помню? Вот вопрос, на который я хочу получить ответ.

Мы собираемся смотреть программу всей семьей у нас дома. Такой теплый семейный вечер. И повод есть! Новый диван, который я купила на День труда. Даже оплатила дополнительно экспресс-доставку, а потому диван привезли мне буквально через пару дней. Огромный угловой диван, разумеется, ярко-красного цвета. Слишком модерновый, слишком большой для нашей небольшой гостиной. Но он мне нравится! И это главное. В нем что-то есть. Именно это я и сказала Питеру, когда он, вернувшись домой с работы, застыл в немом изумлении при виде покупки. Он благоразумно не стал комментировать мой выбор, коротко согласившись, что да, в нем действительно что-то есть. Вот он, мой новый старт в этой жизни! А потом Питер поцеловал меня и побежал на кухню за пивом. После чего снова вернулся в гостиную и уселся на новый диван. К этому времени люди из Армии спасения уже успели вынести вон старую рухлядь. Я молча наблюдала за тем, как они тащат ненавистную мне кушетку, и поймала себя на мысли, что в этом действе есть нечто символическое. Такое своеобразное прощание со всем старьем из моей прошлой жизни, которая плавно перетекает в нечто новое. Правда, надежд на лучшее пока у меня маловато. Разве что новый диван вдруг поможет мне изменить что-то в лучшую сторону.

И вот вся компания в полном сборе. Андерсон является с орхидеей в руках, мама и Тейт приносят коробку с пирожными брауни. Рори приходит последней, волоча с собой три огромных пакета, набитых до отказа яствами из ее любимого вьетнамского ресторанчика. Подтягивается и Джейми, здоровается со всеми за руку, и я чувствую, какие у него потные ладони.

Рори проворно открывает контейнеры с едой и выставляет закуски на стол, квартира наполняется звуками предстоящей трапезы. Слышится позвякивание посуды, хлопают пробки открываемых бутылок, легкое жужжание разговоров. Питер отключает звук у телевизора, и все мы ждем девяти часов вечера, чтобы превратиться в полноценных телезрителей. Я с удовольствием устраиваюсь на своем новом диване, цвет которого похож на яркую губную помаду. И вдруг – поразительно! – но я ощущаю себя почти счастливой. То самое состояние, про которое когда-то говорила мне мама. Я счастлива, потому что ничего лучшего я в этой жизни не испытала. Наверное, именно такое состояние и называется «жить сегодняшним днем», не сильно задумываясь о том, что будет потом. Просто жить и радоваться всяким маленьким радостям, пока они не собьются, подобно снежному кому, в одну большую радость. А еще я испытываю чувство благодарности. К Джейми, который помогает мне распутывать все хитросплетения моей прошлой жизни. К сестре, моему верному другу и союзнику, хотя так было далеко не всегда. К Андерсону, у которого полно своих комплексов – страх одиночества, раздражающий меня налет чисто голливудских замашек, пристрастие к алкоголю и прочее. Но все это не мешает ему оставаться преданным другом по отношению ко мне, женщине, у которой тоже до черта собственных комплексов и проблем. Я благодарна даже Питеру за то, что он всегда готов помочь мне преодолеть любые препятствия, если я обращаюсь к нему за помощью. И даже когда не обращаюсь, тоже! Я благодарна, Господи, прости меня! – даже собственной матери и ее другу Тейту. И хотя оба они действуют на меня раздражающе, подобно наждачной бумаге, когда ею начинают тереть по металлической поверхности, но поскольку я теперь свято блюду свой главный принцип – делать свой выбор и контролировать ситуацию, то да! Им я тоже благодарна!

Хотя Андерсон практически не задействован в первом выпуске программы, Джейми все же нашел способ хотя бы мельком показать и его. Да, он фигурирует на втором плане, но все же присутствует в кадре. Я исподтишка смотрю на него. Наверняка раздосадован тем, что не блистает в полную мощь. Но Андерсон, перехватив мой взгляд, лишь молча пожимает в ответ плечами. Немое признание того, что отныне и навсегда мы оба будем проходить в жизни друг друга вечным фоном. Так уж получилось, что судьба свела нас вместе в тот роковой час. Тем не менее хотя бы вскользь, но на экране мелькают отдельные сцены из кинофильмов, в которых он снимался. Большинство из них я не видела. Но некоторые смутно знакомы, скорее всего, потому, что они вполне типичны и узнаваемы для своего жанра.

– Вот это да! – слышу я смех Рори. Как же приятно, что она смеется. – А я и понятия не имела, что вы снимались в «Битвах линкоров»!

– В моем резюме этот кинофильм фигурирует под номером один, – отшучивается Андерсон.

– Его приглашает в свой новый фильм Спилберг, – вставляю я словечко.

И в эту же минуту звонит телефон. Андерсон весело подмигивает мне.

– Это, должно быть, он!

– Не подходи! – прошу я Питера, который уже поднялся с кресла, намереваясь взять трубку. – Кто бы это ни был, перезвоним потом, когда закончится передача.

Даже спустя шесть недель после того, как я вернулась домой, телефонные звонки продолжают донимать нас. Газетчики, репортеры и прочее. Звонят главным образом в галерею. Но и домой тоже. Непосредственно перед очередной рекламной паузой на экране появляется лицо Джейми. Он серьезен и строг, как и подобает в подобной ситуации. Коротко комментирует предстоящий фрагмент с моим участием, контролируя не только интонации, но и каждое слово.

– В один прекрасный день вы станете самой настоящей звездой телевидения, – говорю я ему.

– Вы так думаете? – спрашивает он, но по его голосу я не чувствую, что он сильно польщен или впечатлен. Скорее всего, уже сама мысль о том, что такое может случиться и тогда исполнится самая главная мечта всей его жизни, впечатляет его гораздо больше, чем все остальное.

Телефон между тем трезвонит уже почти непрестанно, через короткие промежутки времени. Я слышу, как постоянно щелкает автоответчик, то включаясь, то отключаясь. Несколько журналистов пытаются договориться со мной об интервью. Но главным образом звонят друзья из моей прошлой жизни, и все желают мне добра. Джейми между тем продолжает зачитывать свой текст, потом в кадре на короткое время появляются Питер и Андерсон, и вдруг до меня доходит, что при всем своем беспамятстве по части своей прошлой жизни я превратилась в открытую книгу, и любой может заглянуть в нее, небрежно пролистать и попутно вывернуть наизнанку не только мою душу, но и все внутренности.

Начинается очередной блок рекламы. Какое-то моющее средство. И Питер тут же подает голос:

– О! Это мои ребята писали музыку к этому ролику! Неплохо, да?

Он начинает мурлыкать мелодию саундтрека, и мама с Тейтом одобрительно кивают. Рори бросает на меня красноречивый взгляд. Лицо ее искажает мимолетная гримаса, словно только что она попробовала гнилой лайм. Я прекрасно знаю, о чем она сейчас подумала. Джинджер! А я изо всех сил гоню из мыслей это имя. Все кончено, все уже в прошлом. И твое сознание, если оно сильно постарается, может вычеркнуть из памяти то, чего ты больше не хочешь помнить. Я отвечаю ей не менее выразительным взглядом. Дескать, заткнись! Пусть себе все идет как идет! Сестра недовольно таращит глаза, но молчит.

Но вот показ программы возобновляется, и на экране появляюсь я. Гример изрядно потрудилась над моей физиономией. Глаза подведены темным карандашом, румяна… В первый момент я даже не узнала саму себя. Подсовываюсь ближе к телевизору, чтобы получше разглядеть. Ну конечно же, это я! Я, и никто другой! Но какая-то другая… Что-то в моем облике появилось неуловимое. Я стала… более сексуальной, что ли? Пожалуй! Именно так: более сексуальной. Что ж, если я и действительно хотела предстать перед всеми в некоем новом свете, то вот она я! Похудевшая, с обозначившимися скулами, с выщипанными бровями. Словом, красотка хоть куда! А ведь раньше такое определение уже по умолчанию резервировалось только для Рори. У Питера вон даже челюсть отвисла при виде своей жены на экране. Он бросает на меня восхищенный взгляд и моргает.

– Здорово! Ты – просто супер! – восклицает он, начисто забыв о том, что совсем недавно потрясло до самого основания фундамент нашего брака. Джинджер! Я вспоминаю, какими взглядами мы с Рори обменялись пару минут назад.

– Действительно потрясно выглядите! – выносит свой вердикт Андерсон, и все присутствующие дружно присоединяются к его оценке.

– Все по-честному! – отвечаю я. – Вы мне – крушение самолета, я вам – свой потрясный вид. Никакого обмана!

Вначале мы с Джейми болтаем о каких-то пустяках. Небольшой такой фрагмент. Он спрашивает меня о том, что я помню, чего не помню, о том, как мне живется после возвращения домой. Я охотно делюсь с ним своими куцыми воспоминаниями. Рассказываю ему про этот дом в Вирджинии, описываю летний вечер, воспоминания о котором так неожиданно всплыли в моей памяти. Подробности, надо сказать, хватают за душу. Вон даже вся моя семья слушает затаив дыхание. А мама – та вообще уже плачет, смахивая слезы рукой. Тейт массажирует ей шею, пытаясь таким образом успокоить. Потом я сообщаю Джейми о своей беременности, о ребенке, которого потеряла, но при этом не касаясь главного. Ответа на вопрос: А что я собиралась предпринять, когда узнала о своей беременности? Я стараюсь исподтишка наблюдать за Питером, так, чтобы он ничего не заметил. Мне интересна его реакция на мой рассказ. О чем он сейчас думает? И что думал тогда? И что вообще означала моя тогдашняя беременность для наших с ним отношений? Помнится, когда начиналась запись, я все боялась, что не выдержу и расплачусь в самый неподходящий момент, а потому говорю нарочито отрывистым голосом. Словом, стараюсь держаться молодцом. И так почти до самого конца разговора. Наконец Джейми задает мне свой последний вопрос. «Скажите, вы не задумывались над тем, почему выжили именно вы?» Я молча пожимаю плечами. У меня нет ответа на этот вопрос. Разве что сказать ему, что сейчас я решила двигаться вперед каждый день, не останавливаться на достигнутом, чтобы в полной мере воспользоваться тем шансом, который подарила мне судьба. Вторая попытка прожить жизнь заново. Это все, что я могу, говорю ему я. Надеюсь, Лив сейчас тоже смотрит эту передачу. Думаю, она бы одобрила мой ответ.

Телефон звонит и звонит без остановки. А Джейми начинает показывать мои фотографии, начиная с раннего детства, потом подростковые и студенческие снимки, фотографии моих выступлений на теннисных турнирах, радужные фотки, запечатлевшие наш с Питером медовый месяц на Карибах. Снимки сливаются в одну сплошную ленту, такой своеобразный монтаж моей прошлой жизни.

Очередной телефонный звонок, и у Питера явно сдают нервы.

– Ответь хотя бы на этот! – говорит он, протягивая мне трубку. – Иначе у меня голова лопнет от всех этих звонков.

Я приподнимаюсь с кушетки, беру в руки телефонный аппарат и медленно шествую вместе с ним на кухню. На автоответчике уже высвечивается не менее дюжины принятых звонков.

– Слушаю! – говорю я в трубку.

– Нелл! – слышу я на другом конце провода. – Простите, что беспокою вас. Это – Джаспер. Джаспер Аэронс. Мы с вами встречались на вечере в вашей галерее. Я – старинный друг вашего отца.

– Конечно! Я помню! – отвечаю я, уже пожалев, что сняла трубку. Конечно, я знаю, что ты переживаешь за меня, что тебе жаль меня и ты страшно рад тому, что я постепенно прихожу в себя после всего пережитого. Пожалуй, точно такие же слова заготовили для меня и все остальные, кто не смог дозвониться напрямую. За исключением репортеров, разумеется.

– Я только что посмотрел передачу с вашим участием. «Портреты американцев». – Он слегка откашливается. – У меня есть кое-что, чтобы показать вам. Совсем забыл об этом и вспомнил только сейчас, когда смотрел передачу.

– И что же это такое? Карта местности, где скрывается мой отец? – Я стараюсь говорить шутливо, но получается плохо.

– Не совсем! – отвечает он уклончиво. – Послушайте! Завтра днем я буду в городе. Что, если нам встретиться в каком-нибудь кафе и посидеть за чашечкой кофе? И я вам все объясню.

Глава пятнадцатая

Джаспер Аэронс поджидает меня в кофейне «Старбакс» в двух кварталах от моего дома. Мы договорились с ним на десять часов утра. Питер уже ушел на работу, и вот я выбираюсь из дому, медленно бреду по тротуару, чувствуя временами, как все еще болят мои ребра. И тут до меня доходит, что я впервые после своего возвращения в Нью-Йорк вышла в город одна, без всякого сопровождения. Словно какая-то маленькая девочка, которая не может обойтись без няни, или собака, которой для выгула нужен хозяин.

На улице течет обычная жизнь. Праздник – День труда – отшумел, на смену ему пришли будни. Лето из последних сил не хочет уступать свои права осени, но воздух уже по-осеннему прохладный. Листья на деревьях отдают жемчужным блеском. Их дальнейшая участь уже предрешена, и они хорошо понимают это. Скоро, совсем скоро им предстоит опасть. И напрасно они льнут к ветвям, цепляясь за них из последних сил. Все равно листопад неизбежен. Запахи гнили и мусора, которые душили горожан почти весь август, тоже куда-то исчезли благодаря чрезмерно влажному воздуху. И сейчас все вокруг благоухает свежестью, отдаленно похожей на запах жидкого моющего средства «Тайд». Вокруг меня спешат по своим делам жители мегаполиса. Повседневные заботы, повседневная жизнь. Никому нет дела до листьев, отчаянно пытающихся удержаться на кронах деревьев, никто не замечает того, что воздух уже пахнет осенью, что подули северные ветры, которые способны уже в ближайшие дни изменить городской пейзаж до неузнаваемости. Но сегодня, к счастью, погода явно располагает к прогулкам на свежем воздухе.

Почти никто из горожан, проходя мимо, не обращает на меня внимания. Разве что какой-то юный хипстер лет двадцати с небольшим зорко высмотрел меня в толпе, приветливо кивнул и улыбнулся. Да спешащая куда-от мамаша с малышом участливо бросила, обращаясь ко мне: «Ах, боже мой, боже! Мне так вас жалко! Так жалко!» А ее малыш в это время доверчиво прильнул к моей правой ноге. Я еще плотнее запахиваю капюшон куртки вокруг шеи и сдвигаю его почти на самый лоб, чтобы сохранить хоть малую толику своей анонимности, и ускоряю шаг в сторону кофейни. Захожу, и сразу же в нос ударяет аромат свежезаваренного кофе.

Джаспер уже на месте, погружен в изучение «Нью-Йорк таймс», тех ее полос, которые отведены искусству. Какое-то время я переминаюсь с ноги на ногу, стоя у входа. Пытаюсь понять, готова ли я к предстоящей встрече. Готова ли поверить этому человеку? Доверяю ли я ему? И даже если доверяю, то хочу ли услышать все то, что он хочет сказать мне?

Вчера во время очередного нашего сеанса психоанализа мы вместе с Лив снова занимались свободными ассоциациями. В том числе обсуждали и наши отношения с Питером и как далеко мы с ним продвинулись по части их нормализации. И тут она неожиданно попросила меня отреагировать с ходу на слово доверие.

– Задайте мне этот вопрос позднее, ладно?

– Ваш ответ «Задайте мне этот вопрос позднее, ладно?» – это и есть ваша самая первая, инстинктивная реакция на слово? – спросила меня Лив. – Или он лишь свидетельствует о том, что вы циничны, а потому в какой-то степени циничен и ваш ответ?

– Пожалуй, и то и другое.

– Причина, видно, кроется в том, что обычно называют слепым доверием, – задумчиво роняет она.

Я внимательно посмотрела на Лив, но подумала в эту минуту отнюдь не о Питере. Нет! Я подумала о собственной матери. О том, что она, зная, как остро я нуждалась в ее помощи и поддержке, как ждала, чтобы именно она подтвердила достоверность моих воспоминаний о том доме в Вирджинии, не пошла мне навстречу. Вместо того чтобы честно рассказать мне все, она тут же возвела вокруг себя защитные стены. То есть свела к минимуму все свои риски и сражалась за собственные интересы до последнего, пока вся правда не выплыла наконец наружу.

– Мне кажется, что по натуре я довольно испорчена. И тем не менее часто бываю слепа по отношению к людям. Полагаете, это мне тоже стоит внести в свой перечень достоинств? Люди ведь всегда остаются людьми. Такими, как они есть. В них ничего не меняется.

Слабая улыбка тронула губы Лив. Морщинки собрались в уголках глаз.

– О, порой люди могут очень сильно удивить.

– Вот здесь вы абсолютно правы.

– Нет, вы меня не совсем правильно поняли. – Лив стягивает свои волосы в тугой узел. – В чем-то, конечно, я согласна с вами. Люди всегда такие, какие они есть. Но если вы согласны с такой точкой зрения, тогда идите дальше и выводите на ее основе уже следующую максиму: получается, что люди могут вас удивлять. Люди ведь развиваются, меняются, растут. Вполне возможно, не все. Но некоторые – точно. Что, если вы с Питером тоже можете измениться? Научитесь наконец доверять друг другу.

И вот я разглядываю Джастина Аэронса, с головой ушедшего в изучение последних культурных новостей. Вид у него – какой? Что-то есть в его облике величественное. Или это обычный снобизм? Сама не знаю. Но уверена, кое-что касательно этого человека я могу прояснить для себя прямо сейчас, разглядывая его вот так, со стороны. Притом что – да! – люди всегда остаются тем, кто они есть.

Наконец Джаспер, глянув на зал поверх газеты, замечает мое присутствие. Он немедленно комкает газету и, не глядя, швыряет ее прямо на пол, причем с такой яростью, что я снова удивляюсь. Нет, пожалуй, не так-то просто будет мне «расколоть» старинного друга отца. С наскока такую личность не просчитаешь. Джаспер знаком приглашает меня к своему столику, поспешно выдвигает свободный стул, а когда я наконец устраиваюсь на своем месте, подставляет поближе латте и какую-то сдобу.

– Надеюсь, вы не возражаете! – обращается он ко мне. – Я взял на себя смелость сделать для вас заказ на собственный вкус.

– Совсем не возражаю! – отвечаю я и отколупываю хрустящую корочку с булки, а потом кладу ее себе в рот. Сливочное масло, ягоды смородины, сахар, все перемешивается на языке.

– Наверняка вам любопытно, отчего такая спешка. Почему я так настаивал на том, чтобы встретиться уже сегодня.

– Пожалуй, что и так, – отвечаю я несколько расплывчато, а сама продолжаю изучать своего собеседника. Делаю так, как учила меня Лив. Напрягаю все свои чувства, пытаюсь зацепиться за малейшие подсказки, а не только за какие-то очевидные детали, лежащие на поверхности.

– Один из моих приятелей, он продюсер, посоветовал мне посмотреть выпуск программы «Портреты американцев», в котором показали интервью с вами. И вот когда они стали демонстрировать работы Френсиса, сделали такую ретроспективу, что ли, и тут я вспомнил! – Джаспер энергично встряхивает головой. – Бог мой! Какой же я никудышный друг! Клятвенно обещал Френсису позаботиться о вас, проследить за тем, как вы растете, взрослеете, и не сдержал своего слова… А теперь еще и вот это! Ведь ваш отец оставил для вас одну вещь. А я начисто забыл о ней. Честно! – Аэронс берет свою сумку, небрежно вешает ее на спинку стула и извлекает оттуда то ли блокнот, то ли небольшого формата альбом, и тут же подсовывает его мне. – Ваш отец хотел, чтобы это принадлежало вам. Он сказал мне незадолго до того, как решил… как решил уйти, что хочет, чтобы эта тетрадь хранилась у вас, но только отдать ее вам я должен был лишь тогда, когда вы станете совсем взрослой. – Он делает выразительный жест рукой. – И снова я подвел его! Вот что делает время с мозгами. Полнейший склероз!

– А чем вы занимались все эти годы? Как жили? – интересуюсь я, как будто мне есть дело до его жизни. Но я с дотошностью патологоанатома копошусь в трупах, коими полнится моя прошлая жизнь, пытаюсь разъять их на малейшие составляющие и изучить потом каждую из них.

– Жил… как живут все. Занимался живописью, женился, лечился от алкогольной зависимости, потом развод, запои стали повторяться. Не часто, но все же…

Джаспер пытается улыбнуться, но улыбка получается кривой.

– Грустно! То есть и у вас не получилось справиться с теми демонами, которые поселились в вашей душе. С ними трудно совладать, да?

– Ваш отец понимал это, как никто.

– Вы полагаете, мне следует пожалеть отца?

– Да нет! Вовсе нет! Мы, художники, ведь особый народ. По большей части наши души измучены и искалечены. Но по сути, для всех нас живопись – это не столько способ самовыражения, сколько та самая попытка изгнать демонов, угнездившихся в наших душах. Вашему отцу это удалось как никому из нас.

– То есть вы хотите сказать, что ему все же удалось в конце концов побороть их?

– Не вполне! – Джаспер издает короткий смешок. – Скорее я имею в виду первое. Ему удалось полностью раскрыть себя в своей живописи. Но вы можете понимать мои слова как угодно.

– Мама рассказала мне, что у них с отцом было полно проблем. Впрочем, у каждого из нас есть свои проблемы.

Муж-обманщик, к примеру. Или твои мозги, которые вдруг отказались тебе служить. Да что говорить! У меня этих проблем пруд пруди. Я открываю тетрадь.

– Что здесь? Его наброски? Отдельные зарисовки?

– Причем самые лучшие. Если честно, то когда он вручил мне эту тетрадь и попросил со временем передать ее вам, то я даже не удосужился пролистать ее. Просто взял и сунул в какой-то дальний угол. Да и потом руки как-то все не доходили. К тому же я понимал, что все эти наброски и зарисовки очень личные.

– То есть это типа его дневника?

– Не совсем дневник. Тут отдельные зарисовки, эскизы, наброски, но и от дневника тоже что-то есть. Наверняка есть. Я помню, в детстве вы много рисовали сами. И ваш отец считал, что у вас получается совсем даже неплохо. А потому, наверное, в ваших словах есть доля истины. Это – своеобразный живописный дневник вашего отца.

– Ну, положим, я бы никогда не смогла подняться до тех высот в живописи, которые покорились моему отцу. К тому же если бы я руководствовалась своим собственным призванием, то выбрала бы музыку.

– Сейчас такие умозаключения вам делать гораздо проще, – возражает мне Джаспер. – С учетом нажитого опыта. Все мы, знаете ли, богаты задним умом.

Я молчу в ответ. А что сказать, если у меня на сегодняшний день нет ни грамма нажитого опыта?

Джаспер тоже замолкает, молча разглядывает, как бармен управляется с кофейным автоматом за стойкой бара.

– Ваш отец никогда не отличался особой общительностью. Разве что водка порой развязывала ему язык. Примет на грудь и тогда начинает изливать свою душу. А так он главным образом выражал себя посредством своих работ. И пожалуй, именно неразговорчивость в чисто человеческом плане сделала из него такого великого художника.

– Получается, что все эти наброски – это разговор отца со мной? – Я указываю пальцем на тетрадь: выцветшая от времени сероватая обложка, пожелтевшие страницы, обтрепанные края по уголкам. Какое-то время я молча пережевываю булочку, потом глотаю кусок.

– Вы, Нелл, в разговоре со мной пошутили, спросили, нет ли у меня карты той местности, где сейчас скрывается ваш отец. Так вот, отвечаю. Эта тетрадь и есть карта местности, где он бывал, и не раз. Быть может, он сейчас еще там. И он хотел сберечь эту своеобразную карту для вас. – Джаспер смотрит на меня своими зелеными глазами. Надо же, думаю я. Было время, когда они с отцом на пару зажигали так, что весь Нью-Йорк стоял на ушах. Да и не только он. Боже мой! Какими, должно быть, они были великими и несравненными. И какими свободными… Творили что хотели и куролесили как хотели.

– И за все эти годы ни единой весточки от отца? Ведь вы же были его лучшим другом.

– А вы – его дочерью! – мгновенно парирует он и делает глоток. Наверняка у него кофе черный и без сахара. И само собой, без молока. – Насколько я понимаю, вы тоже не получали от него никаких вестей. – Джаспер залпом осушает свою чашку до дна и тяжко вздыхает. И теперь я вижу, какой у него усталый вид. Он похож на старого, замотанного жизнью, неухоженного шарпея со сбившейся в клочья шерстью. – Да! Хотелось бы мне, чтобы все сложилось по-другому. Видит бог! Я о многом жалею сейчас. Например, о том, что не проявил должной настойчивости, не сумел отговорить его, заставить подумать еще и еще раз. Но ваш отец был таким, каким он был. Если уж что надумал, то уже не сворачивал назад.

Бармен громогласно оповещает, что готов заказ на двойную порцию латте с пенкой, приглашая клиента к стойке. А мы оба погружаемся в затяжное молчание. Добавить к сказанному нечего. Джаспер абсолютно прав. Люди не меняются со временем. А потому и надеяться особо не на что.

Глава шестнадцатая

Питер задерживается на работе допоздна. А потому Джейми и Саманта решили составить мне компанию, вырвались на часок-другой, чтобы заправиться в моей компании куском пиццы в пиццерии Рэйз, что на углу улицы. Я сижу за столиком и лениво листаю тетрадь отца, пытаюсь обнаружить некий скрытый смысл в том, что он изобразил. Попутно набираю номер Андерсона, но он не торопится ответить на мой звонок. Наверняка подвыпил и дрыхнет как ни в чем не бывало, решаю я. Или беседует по другому телефону со своим агентом. В принципе и такое возможно тоже.

– Почему бы тебе не позвонить матери и не расспросить у нее об этом альбоме? – спрашивает у меня Саманта, аккуратно вытирая салфеткой уголки губ.

– Если бы она знала о существовании этой тетради, то уже давно бы рассказала мне о ней.

В самом деле? И откуда же такая уверенность?

– Люди порой способны на странные поступки, особенно если обстоятельства, в которых они оказались, тоже странные, – размышляет вслух Джейми, словно читая мои мысли.

– Например? – интересуется Саманта.

– Я исхожу исключительно из собственного опыта. Мне приходилось сталкиваться с огромным количеством людей, которые всячески пытались хитрить, ловчили, ускользали, пользуясь любым предлогом для того, чтобы скрыть правду об истинном положении дел. Дети, которые будут безутешно оплакивать на похоронах своих родителей, а на самом деле ждут не дождутся, когда те умрут и оставят им наследство, муж, который сообщает в полицию о случившейся с ним на дороге аварии лишь после того, как предварительно высадит из машины свою любовницу. Все эти истории, которым несть числа, позволяют сделать вывод, что у каждого человека, и у нас тоже, есть свои секреты.

Саманта лишь удивленно вскидывает брови и тут же переключает свое внимание на айфон.

– То есть вы считаете, что мама рассказывает мне далеко не все?

Конечно, нет! Твоя мать не рассказывает тебе всего, что было.

Джейми откусывает кусок пиццы, жует, тянет с ответом. Но пожалуй, это тоже можно расценить как ответ. Я довольствуюсь тем, что отхлебываю изрядную порцию из бутылки с диетической колой.

– А вы довольно бескомпромиссный человек. Вам не кажется?

– Ну не такой уж я и суровый! – смеется Джейми. – Хотя, конечно, годы, проведенные на родительской ферме, не прошли даром. Широкое поле было для всяких разных наблюдений… за жизнью, я имею в виду… Сиди себе и наблюдай за тем, как развивается та или иная история: начало, середина, конец. Так что кое-чему я там точно научился. Моя мать всегда говорила, что из меня мог бы получиться неплохой рассказчик, потому что я люблю слушать и наблюдать всякие житейские истории.

– А как вам моя история? Вы уже спрогнозировали ее дальнейшее развитие?

– С вами все обстоит гораздо сложнее и запутаннее, чем с другими. Ведь вы же – единственный человек, который знает всю правду о себе и своем прошлом, но не может вспомнить ее. Вот в чем вся загвоздка!

– Почему это она единственный человек, кому известна вся правда? – не соглашается с ним Саманта, отрываясь на минуту от своего айфона: печатает ответное послание боссу. – Мы все еще здесь, рядом с ней. Ее друзья, близкие… И мы тоже стараемся по мере сил помочь Нелл.

– Ты права, Саманта! – говорю я и в знак благодарности кладу голову ей на плечо. Ей уже пора бежать в офис, время поджимает. Я знаю, что у нее и на собственного мужа, работающего в гимназии, редко находится полчаса свободного времени. И сюда, на встречу со мной, она вырвалась ценой неимоверных усилий. И все для того, чтобы ухватить кусок гретой-перегретой пиццы в моем обществе и потратить на наше общение почти час своего драгоценного времени. – Но вам, Джейми, я тоже благодарна. И есть за что. Я знаю, что вы по собственной инициативе стали проталкивать наш проект, встречались с продюсером и прочее, хотя это и не входило в ваши обязанности. И с Джаспером вы меня свели, а не кто другой.

Слышно, как вибрирует его мобильный: пришло СМС. Он знаком просит помолчать и тут же начинает лихорадочно набирать жирными пальцами ответ. Я подпираю ладонью подбородок и начинаю молча разглядывать зарисовки отца. Саманта придвигается поближе ко мне и тоже заглядывает в альбом через мою голову.

Все рисунки выполнены в абстрактной манере: некое гиперболизированное представление о том, что есть поле, или небо, или солнце… что там еще может быть? Наверняка за каждым из этих эскизов скрывается своя история, и все они адресованы мне. Я вижу, что некоторые рисунки даже связаны между собой тематически, словно их прошили некой незримой нитью. Такое сквозное действие, развивающееся от одного сюжета к другому. Впрочем, едва ли в данном случае можно говорить о линейном развитии событий. Во всяком случае, ничто во мне не отзывается на эти абстрактные композиции. Пока я не улавливаю в них ни смысла, ни связи лично с собой.

А ведь было время, когда я неплохо разбиралась в абстрактной живописи. У меня был острый глаз, и я схватывала суть буквально на лету. Ныне все эти мои способности улетучились, судя по всему, безвозвратно.

– Взгляни вот сюда! – обращаюсь я к Саманте и тыкаю пальцем в один из эскизов: вроде как куски битого стекла, сложенные вместе. Я подвигаю альбом поближе к подруге. – О чем это говорит тебе? Отвечай быстро, не задумываясь, по принципу произвольных ассоциаций.

– Понятия не имею! Ты же знаешь, я никогда не была сильна в живописи.

Саманта задумывается, разглядывает рисунок, слегка прищурившись, потом откусывает очередной кусок пиццы.

– Наверное, это ферма… Или силосная башня, а?

– Силосная башня? – переспрашиваю я.

– Ну да! Такая постройка… Кажется, они есть на всех фермах. Сама-то я выросла в городе. В Чикаго. Поэтому не очень хорошо представляю себе сельскохозяйственные сооружения.

Я молчу, переваривая полученную информацию.

– А что, если это Вермонт? Там у отца была своя студия. Может, он хотел, чтобы я поехала в Вермонт? – говорю я, не обращаясь ни к кому конкретно, так как оба мои собеседника уже приклеились к своим телефонам.

– Боже мой! Да это же Нелл Слэттери! – слышу я голос от прилавка, окликающий меня по имени. И тут же ко мне бросается какая-то блондинка, волосы развеваются за спиной, высокие каблучки громко цокают по полу пиццерии, покрытому дешевым линолеумом. – Я тебя сразу же узнала! Как только зашла сюда.

– Простите мне невольную бестактность, – отвечаю я. – Но я вас совсем не знаю. Кто вы?

– Конечно, ты меня не помнишь! Это понятно! Ну а сейчас-то вспомнила? – Блондинка размахивает прямо под моим носом накрашенными ноготками, похожими на леденцы. – Я – Тина Маркес. Мы не виделись с тобой с… с тех самых пор. За несколько месяцев до того, как все случилось. Ты тогда сама позвонила мне.

Лицо женщины моментально приобретает скорбное выражение. Полагаю, что «с тех самых пор» означает «до того, как случилась авиакатастрофа». Я тоже напускаю на себя мрачный вид. Дескать, не стоит ворошить все, что было. Тина стремительно поворачивается к Джейми и тут же, безо всякого приглашения, усаживается рядом с ним.

– Вспомнила! Мы вместе с тобой учились в колледже. Я права, не так ли? – говорю я. – Я видела твою фотографию в выпускном альбоме.

– Абсолютно! – Тина говорит с легким южным акцентом. Не совсем понятно, ей просто нравится так говорить или до своего поступления в Бедфорд она жила на Юге. Скорее всего, где-нибудь в Техасе. Да! И по облику она типичная уроженка тех мест. – Вот так встреча! – продолжает весело щебетать Тина. – Я вообще-то никогда не заглядываю в пиццерии. А тут возвращаюсь с работы, а дома пустой холодильник, вот я и решила заскочить по пути, чтобы прихватить с собой что-то из еды на ужин.

– Здравствуйте, Тина! – Саманта поспешно вытирает руку салфеткой и протягивает ее через стол для рукопожатия. – А я – Саманта, подруга Нелл. Мы с ней однокурсницы. По-моему, мы с вами встречались в… – Саманта нахмуривает лоб, пытаясь вспомнить точную дату, и я невольно испытываю укол зависти. Какая счастливая! Она может вспомнить все, что захочет. Но вот подсчеты закончены и выдается весьма обтекаемый ответ. – Да! Именно так! Несколько лет тому назад в «Балтазаре». – Она поворачивается ко мне: – Помнишь? Мы с тобой зашли туда позавтракать. Такой поздний завтрак, скорее обед. И встретились с Тиной.

– Да! Так оно все и было! Привет, Саманта! – брызжет радостью Тина. Ей-богу! Никогда не встречала более жизнерадостной особы.

– Как же тесен мир, – меланхолично замечает Джейми.

– Про вас только сегодня и разговоров, – немедленно переключается на него Тина. – Вы и в газетах, вы и на телевидении. «Портреты американцев» чего стоят! Она протягивает ему руку. – Тина Маркес! Рада познакомиться.

– Послушай, Тина! – говорю я, пытаясь как-то умерить ее прыть. – Я звонила тебе, чтобы договориться о какой-то деловой встрече? Или просто поболтать? Пообщаться, так сказать.

Довольно странно для прежней Нелл: звонить бывшей однокласснице для того, чтобы просто пообщаться. Судя по всему, особой общительностью я никогда не отличалась.

– Какое там общение! – отвечает Тина с веселым смехом. – Ты же после окончания школы сразу откололась от всех нас, спряталась в свою скорлупу.

Что и требовалось доказать! – восклицаю я мысленно.

– Остальные девчонки, «наша команда», как мы сами себя называли, собирались иногда на праздниках зимой, посидеть, выпить… Летом на барбекю. Но ты ушла, как отрезала. Слышала, кое-кто из наших присутствовал на твоем вечере на прошлой неделе. – Тина слегка ссутулилась на своем сиденье. И вдруг добавляет с неподдельной искренностью в голосе: – Жаль, меня в это время не было в Нью-Йорке. Иначе я бы тоже обязательно пришла. Прости!

– Поскольку я тебя все равно не помню, то считай, что твои извинения приняты, – улыбаюсь я. А про себя думаю, что именно так великодушно и должна вести себя новая Нелл. Всем все прощать. Кто знает, быть может, вскоре пресловутое мамино всепрощение даже войдет у меня в привычку.

– Вот и хорошо! Спасибо, что не обижаешься, – радуется Тина, берет мою бутылку колы и, не спрашивая разрешения, наливает себе немного в пластиковый стаканчик. – А звонила ты мне, если вернуться к твоему вопросу, по делу. Я ведь работаю агентом по недвижимости.

– Я что, искала себе новую квартиру? – задаю я свой следующий вопрос. Наверняка именно этим я занималась. Выставила Питера вон, а сама занялась поисками нового жилья. Решила начать все сначала. Я смотрю на Саманту, ищу в ее глазах подтверждение своей догадке, но она явно сбита с толку. Пожалуй, моя ближайшая подруга растеряна не меньше моего.

– Честно говоря, не знаю, что тебе было нужно. Но ты попросила меня показать всякие варианты жилья: верхние этажи, мансарды и чердаки, квартиры в домах без лифтов, поговорить с привратниками и портье. Ты не сильно распространялась о том, для чего и зачем затеваешь свои поиски. Лишь предупредила, чтобы я ничего не говорила ни твоей матери, ни сестре. Будто я бы тут же побежала трезвонить им.

Я резко вскидываю руку, очерчивая ею в воздухе круг. Даю понять, что пора переходить непосредственно к теме.

– Итак, ты позвонила… Мы договорились о встрече. И я показала тебе с дюжину квартир. В одну из них ты просто влюбилась. Она расположена в Грамерси. Высокие балочные потолки, задняя стена из кирпича, оригинальный камин. А потом… потом ты вдруг перестала звонить. Я решила, что тебя испугала цена. Несколько раз набирала твой номер, но безуспешно. Тут у меня появился на эту квартиру другой претендент, и через какое-то время мы с ним оформили договор на лизинг. Незадолго до… до катастрофы ты снова объявилась, прислала мне СМС. Мы созвонились и даже договорились о новой встрече. – Как бы между прочим Тина хватает с пиццы Джейми кусочек пепперони и отправляет колбасу себе в рот. В ее сумочке звонит телефон.

– Прошу прощения! – говорит она нам и пружинисто вскакивает из-за столика. Легко пришла, легко ушла. Я наблюдаю за тем, как она озвучивает парню, стоящему за стойкой бара, свой заказ на пиццу с сыром. И одновременно разговаривает по телефону, потом достает из сумочки ручку и что-то поспешно записывает прямо на бумажной салфетке. Снова возвращается к нам.

– Позванивай мне хоть изредка, – обращается она ко мне, закрывая ладонью свой мобильный, и швыряет салфетку прямо на середину стола. Потом поворачивается к нам спиной, забирает коробку со своей пиццей и уходит, продолжая о чем-то тараторить по телефону. Громко хлопают входные двери. Не женщина, а самый настоящий торнадо, думаю я. Прямо словно сошла со страниц комиксов, которыми я зачитывалась в детстве. Или похожа на какого-то мультяшного героя. Но на кого? Я хмурю брови, пытаюсь вспомнить. Точно! Хитрый Койот! Вот и эта знойная блондинка, верный предвестник бури. И вдруг до меня доходит, почему имя Тины мне как будто бы знакомо. Нет! Совсем не потому, что я видела ее на своей выпускной фотографии. Она же значится в моем ежедневнике. Тина Маркес. Вот так прошлое встречается с настоящим – стечение обстоятельств, щелчок в памяти, что еще? Получается, что я всерьез намеревалась съехать со своей нынешней квартиры. Но куда? И зачем?

– И что это было? – спрашивает у меня Джейми.

Я лишь пожимаю плечами и молча прячу салфетку с номером телефона Тины в свою сумочку. Я и сама могу задать точно такой же вопрос. Что это было? А главное, о чем? Но, как правильно заметил Джейми за пару минут до появления Тины, у каждого из нас имеются свои секреты. Даже у меня.

Глава семнадцатая. «Ты не всегда можешь получать то, что тебе хочется» – The Rolling Stones

В этот вечер я неожиданно для себя заснула очень рано. Ночью мне впервые после авиакатастрофы приснился сон о том, как все это случилось. Я проснулась около часа ночи, вся в поту, простыни тоже были влажными. Место Питера рядом со мной все еще пустовало. Задерживается на работе. Вечером он прислал мне СМС, что раньше часа домой не вернется. Аврал. Что-то там у них случилось из ряда вон по части музыкального сопровождения телевизионных рекламных заставок. Что именно, я не стала уточнять и постаралась тут же отмести в сторону все свои сомнения и подозрения. Но они все равно лезли в голову сами собой. Пришлось лишний раз напомнить себе о том, что новая Нелл должна больше доверять людям. Потом я закрыла глаза и снова погрузилась в ту пучину кошмарного ужаса, в которой пребывала, пока не проснулась.

Итак, я на борту самолета. Я точно знаю, что это не просто самолет, это – самолет. Один из всех. Тот самый обреченный на гибель «Боинг 757», который бесцеремонно вышвырнул меня вон прямо на фермерское поле, затерянное в глубинах штата. Но пока на борту все тихо и спокойно, ни малейшего намека на то, какой катастрофой в скором времени обернется этот рейс для большинства его пассажиров. Одна из стюардесс – моя мать, а когда пилот включает систему громкой связи, то я слышу голос Джаспера Аэронса, который отзывается эхом в самых дальних концах салона: «Граждане пассажиры! Мы готовы к полету. Пожалуйста, пристегните ремни. Так, на всякий случай. Никогда ведь не знаешь, что тебя ждет впереди». Что тебя ждет впереди… Трюизм, банальность, но как это страшно звучит.

Рядом со мной сидит Андерсон, точно такой, как в жизни. Вроде как мы с ним сидим в каком-то купе, оно явно не первого класса. Три сиденья подряд, тот самый ряд кресел, который потом спасет нам жизнь. Я сижу на среднем кресле. Очень неудобное и маленькое. И странным образом оно продолжает уменьшаться в своих размерах. Сжимается со всех сторон и больно давит на мои бедра, локти, намертво сковывает движение плеч. Я бросаю взгляд на соседнее кресло. А там сидит сама Рейчел Грин из сериала «Друзья» собственной персоной! И она великолепна! Кожа, волосы, все переливается и благоухает. Мне хочется дотронуться до нее и даже схватить за руку. Ведь у них, у героев этого сериала, все всегда нормально. А если и случаются какие-то неприятности в жизни (главным образом финансового характера), то они тут же собираются все вместе в Центральном парке, приходят друг другу на помощь и подставляют плечо попавшему в затруднительное положение другу до тех пор, пока у того снова не появляются деньги.

Я чувствую, как подлокотники моего кресла буквально впиваются в мою талию. Мама склоняется надо мною, лицо ее моложе лет на пятнадцать по сравнению с ее нынешним обликом. Она предлагает мне что-то выпить, выбрать напиток по своему вкусу. Я прошу стакан содовой. А Андерсон заказывает себе коктейль «Кровавая Мери». Рейчел вообще отказывается от всего. Но вместо того чтобы снова погрузиться в прослушивание музыкальных записей, она вдруг вставляет свои наушники в мои уши. И заталкивает их вовнутрь с таким усердием, что мне становится больно и я слегка вскрикиваю. Я даже во сне явственно слышу, как вскрикиваю. Наушники впиваются в кожу и сильно давят. Оказывается, Рейчел слушала The Rolling Stones, те самые композиции, которые значатся и в моем списке любимых мелодий. И вдруг на какую-то долю секунды перед моими глазами всплывает осколок, короткий фрагмент из прошлого, похожий скорее не на воспоминание, а на сон. Нью-йоркский вечер, Тина Маркес и другие мои одноклассницы, все почему-то похожие не на живых людей, а на какие-то привидения. У нас, судя по всему, вечеринка. Мы веселимся на всю катушку. Девчонки танцуют, время от времени вскидывая руки вверх, и прочувственно орут в потолок: «Если хорошо постараешься, то обязательно найдешь и получишь то, что тебе нужно! О да!»

Но вот мама ставит перед Андерсоном поднос с его «Кровавой Мери», и я вдруг тянусь к стакану и пробую коктейль, чувствую его вкус на своих губах. И тут по салону начинают летать куски омлета. Они носятся с такой скоростью, что мне становится страшно. Я чувствую, как у меня сводит скулы, а тело начинает сотрясать сильный озноб, будто еще немного, и что-то взорвется прямо внутри меня. Наверняка нас затянуло в какую-то вакуумную трубу типа черной дыры или Бермудского треугольника. Всех нас начинает корежить, сжимает, давит и никуда не отпускает. Чувствую, как натягивается кожа. Еще немного, и она начнет лопаться. Тело словно наливается свинцом, и меня отбрасывает назад, на спинку сиденья. Я слышу дикий вскрик Рейчел, пытаюсь снова повернуться к ней, успокоить, сказать, что все будет хорошо. Но когда я наконец поворачиваюсь, то вижу вместо нее Тину Маркес. Тина отстегивает свои ремни безопасности, вскакивает с сиденья и устремляется бегом куда-то в глубь салона, в самый хвост самолета. Как будто там можно обрести спасение. Мне хочется крикнуть ей вслед, чтобы она вернулась на свое место, что если все мы трое останемся сидеть на своих местах, то каким-то чудом именно этот ряд кресел поможет нам выжить. Но поздно! Уже поздно… Андерсон сгибается и прячет свою голову между ног, потом хватает мою голову и тоже пригибает ее вниз. На какой-то миг наши лица почти соприкасаются друг с другом, и неожиданно я говорю ему: «Спасибо! Вы спасли мне жизнь!»

Он лишь трясет головой в ответ, он не слышит меня из-за рева моторов. Через мгновение двигатели уже не ревут, они лишь жалобно воют, как свиньи, когда их режут. Вокруг нас творится бог знает что. Люди мечутся в истерике, истошно кричат, и все эти звуки сливаются в один звук. Звук смерти. И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, становится тихо. Глохнут моторы, куда-то исчезает их гул. И я понимаю, что конец уже совсем близок. Что очень скоро я очнусь в чистом поле среди сельскохозяйственных угодий штата Айова. И меня спасут. Но кто? Кто этот человек, который придет ко мне на помощь? Рори? Питер? Джейми? Кто?

Сильный удар, вокруг пляшут шаровые молнии, но я жива. Осталась жива, как и в реальной жизни. Я вишу на своем кресле вниз головой, пристегнутая ремнями к сиденью. Кровь льется потоком прямо мне в мозг, перед глазами кружатся звезды, вокруг все залито необычно ярким белым светом. Я пытаюсь как-то вытянуть шею, распрямиться, хотя мой позвоночник умоляет меня не делать этого. И все же мне удается взглянуть вверх, побороть хоть на долю секунды силу притяжения, действующую сейчас исключительно против меня.

Я нахожусь посреди кукурузного поля в Айове.

Рядом со мной стонет и беспокойно ерзает на своем сиденье Андерсон. Из последних сил я пытаюсь оставаться в сознании, понять и осмыслить все то, что только что случилось с нами.

И вот я здесь, в доме, в белом доме с замысловатым портиком на фасаде. В этом доме я провела одно лето, вдали от своей обычной жизни. Где мой отец тоже жил жизнью, отличной от всей остальной его жизни.

Мускулы мои, сжатые со всех сторон ремнями, слабеют, теряют контроль над телом. Кажется, они хотят мне сказать: «Мы же не можем поддерживать тебя вечно!» Еще немного, и моя голова оторвется от тела и ударится оземь. Но вот на уровне глаз я вижу перед собой чьи-то ноги в кирзовых сапогах, и я снова во что бы то ни стало пытаюсь держать глаза открытыми. Я борюсь! Да, я отчаянно сражаюсь за то, чтобы все видели, что я еще пока жива. Опять выгибаю шею, опять пытаюсь задрать голову вверх.

– Привет, Нелл! – слышу я женский голос и медленно перевожу взгляд с ее длинных ног на лицо. – Я – Хетер! Как хорошо, что ты снова вернулась к нам!

* * *

Когда я просыпаюсь во второй раз, на часах уже начало седьмого. Я всегда была жаворонком, не изменяю своей привычке вставать рано и сейчас. Но, правда, теперь мой мозг постоянно включен, он работает день и ночь, невзирая на время суток и на цифры, на которые указывают стрелки часов. Я не отдыхаю даже в те короткие часы, которые врачи специально обозначили в моем расписании как время для отдыха и покоя.

В спальне темно. Осень уже полноправно правит бал в городе. С каждым утром день убывает, солнце появляется на небе все позже и позже, а садится все раньше и раньше, одаривая всех последними всплесками тепла, пока еще способного согреть изнутри. С улицы доносится слабый гул машин. Он напоминает звук отдаленного прибоя. Вдруг волна накатывает на берег, а следом – тишина. Такая мертвая, звенящая тишина, в которой нет ни звука, ни света, ничего. Словно ты сидишь на дне какого-то глубокого колодца.

Сон все еще не отпускает меня от себя, хотя я вроде бы и проснулась окончательно. Песня в исполнении The Rolling Stones по-прежнему звучит у меня в ушах. Кажется, та вечеринка в Нью-Йорке, скорее всего, она действительно имела место в моей прошлой жизни. «Ты не всегда можешь получать то, что тебе хочется! Ты не всегда можешь получать то, что тебе хочется!»

Какая ирония заключена в этих словах. Я невольно улыбаюсь своим мыслям. А между тем это – чистая правда! Начинаю напевать про себя мелодию песни и опускаю ноги на пол. Какое счастье, что я уже могу двигаться сама и обходиться без посторонней помощи. Сбрасываю с себя пижаму. И штаны, и куртка – влажные от пота. Швыряю их в корзину для грязного белья. Раз-два – и готово! Но что это? Кажется, все это уже было, и такой же взмах руки, и тот же изгиб запястья. Все было когда-то раньше. Прямо дежавю какое-то!

Ну да! Мой отец! Точно! Я вспоминаю отца. Сколько же мне тогда было лет? Шарю по извилинам своего мозга. Тринадцать? Не то! Я трясу головой в знак отрицания. Нет, это было не в то лето в Вирджинии. Это было раньше. Наверное, мне было лет десять. Да, скорее всего, десять. В комнате пахнет сигаретами и краской, я явственно чувствую эту смесь запахов даже сейчас. Прямо передо мною вырисовываются смутные очертания мольберта. Конечно, вполне возможно, в моей голове все перепуталось, отрывки из сна наложились на неясные воспоминания, а они, в свою очередь, слились с сегодняшним днем, но я могу поклясться! Где-то вдалеке, на заднем фоне, звучит музыка The Rolling Stones. Где же мы? Где это было? Роюсь в своей омертвевшей памяти, лихорадочно ищу подсказку. И вдруг меня осеняет. Это же мастерская отца. Мы в Вермонте, и отец преподает мне уроки живописи. Говорит о том, что надо отпустить на свободу собственное воображение, не связывать его никакими рамками и условностями. И тогда под твоей кистью родится шедевр, даже если ты и не контролируешь напрямую весь процесс его создания.

– Но на самом деле это не так, Нелл! – говорит отец. – Это тебе только кажется, что ты ничего не контролируешь.

Он крепко сжимает мое запястье, поднимает руку с зажатой в ней кистью выше плеча и стремительным движением касается кистью полотна. Ярко-красный фуксин разлетается по полотну, словно искры фейерверка.

– Взгляни сюда, детка! Посмотри! – командует мне отец. – Только что ты сотворила своей кистью вот такую красоту!

Отец наклоняется ко мне и целует в щеку, меня обдает смесью никотина и табачного пепла. Я слышу дыхание отца на своей щеке, я чувствую его даже сейчас. И вдруг я отпрыгиваю назад, делаю огромный такой прыжок, словно собираюсь забросить бейсбольный мяч или свою рубашку в корзину для белья. И в этот же миг нарисованная мною картина куда-то улетает.

Я молча пялюсь на свою корзину для грязного белья, надеюсь вспомнить что-то еще. А где в это время была мама? Рори? Что с ними? Но память молчит. Кажется, на сегодня она выдала мне более чем достаточно. Я хватаю телефон, чтобы позвонить Лив. Но еще слишком рано. Тогда я беру в руки тетрадь отца, ту самую, с передачей которой дочери друга Джаспер опоздал по меньшей мере на два десятилетия. Бреду в гостиную, меня переполняет ликование. Как-никак, а что-то у нас получается! Ток пошел по проводам, и мои мозговые датчики постепенно перенастраиваются на новый режим работы.

Я иду на кухню и засыпаю в кофеварку изрядную порцию молотого кофе. Под магнитным смайликом на холодильнике болтается записка от Питера: «Убежал на утреннюю разминку. Вернусь к семи». Вот ведь как! А я, если честно, даже не заметила, что его нет дома.

Кофе готов, я наливаю ароматную темную жидкость в кружку, поднимаю с пола тетрадь и усаживаюсь на диван.

Начинаю снова просматривать рисунки отца и задерживаю взгляд на предпоследнем, кручу альбом в разные стороны – горизонтально, вертикально, пытаясь получше рассмотреть рисунок со всех сторон. Он не похож на остальные эскизы. Чем-то напоминает мне Жоржа Брака. Что-то похожее есть в одной из тех моих книг, что стоят на полке. По всему листу разбросаны какие-то мелкие осколки. Такое ощущение, что отец рисовал то, что видел в тот момент своим внутренним зрением. А потом уронил альбом на пол, словно зеркало, и оно разбилось, а осколки разлетелись в разные стороны. Я начинаю вращать эскиз, пытаясь мысленно соединить отдельные фрагменты в единое целое. Медленно, очень медленно пробираюсь сквозь нагромождение живописных деталей, и вдруг из этого хаоса выныривает глаз, потом еще один… И вот я уже вижу очертания носа и линию губ. Но это не Хетер. Могу сказать это со всей определенностью, хотя я даже не знаю этой женщины. Ведь я видела ее только во сне. Нет, это глаза более молодого и менее уверенного в себе человека. А что, если это мои глаза?

Я ковыляю к телефону. Конечно, еще очень рано. Но ничего страшного! Уже на второй мой звонок трубку снимают, и я слышу сонный мужской голос.

– Алло? – говорю я, машинально бросаю взгляд на дисплей. Тот ли номер я набрала? – Можно Рори?

Мужчина бурчит в трубку что-то нечленораздельное, слышится шорох простыней, наконец к трубке подходит Рори.

– Чего тебе? – недовольно бросает она в трубку. Никаких приветствий и никаких объяснений по поводу того, что за посторонний мужчина снял трубку и как он оказался в ее постели.

– Папа! – отвечаю я так же коротко. – Мне надо поговорить с тобой откровенно. Хочу, чтобы ты наконец сказала мне правду. Всю правду! Пожалуйста, расскажи мне все, что ты помнишь об отце.

Глава восемнадцатая

Рори энергично трет глаза, засохшая тушь слетает с ее ресниц. От стола, за которым они с Нелл устроились, воняет жареными яйцами и горелыми тостами. В соседней кабинке тусуется молодежь из Нью-Йоркского университета. Наверняка кутили всю ночь на какой-нибудь вечеринке. Молодые люди громко хохочут. Какой контраст с ее заспанным видом. Прямо издевательство какое-то. Что ж, в их возрасте и она могла так же быстро обрести былую форму после бурно проведенной ночи. Не то что сейчас.

– Хорошо-хорошо! – ворчит она, обращаясь к Нелл. – Но во-первых, предупреждаю еще раз! До половины девятого никаких звонков! Ясно? – Она поворачивает голову. – И где эту официантку черти носят? Когда она наконец принесет нам кофе, будь он неладен?

– Ясно! Прости, – торопится загладить свою вину перед сестрой Нелл.

– Во-вторых, с чего вдруг такая спешка? Не могла дождаться обеда, что ли? И это после того, как мы с мамой на протяжении двух месяцев ежедневно пичкали тебя всякими рассказами о твоем детстве!

Рори снова трет глаза руками. Голова раскалывается от боли, в висках стучит. Ночка выдалась еще та. Не прошла даром. Но пока об этом не стоит думать, иначе она рискует вывалить все свои мозги прямо на пластиковую поверхность столика. Где-то в глубине зала поет Леди Гага. Рори недовольно морщится. Хоть бы убавили звук, думает она раздраженно. И на кухне все время гремят посудой, даже здесь слышно. А тут еще эта ребятня под боком. Гогочут во все горло. Им и дела нет до тех, кто сидит рядом.

– Вот поэтому! – отвечает Нелл и достает из сумочки тетрадь с рисунками отца. – Эту тетрадь мне передал Джаспер Аэронс.

– Папин приятель? – осторожно переспрашивает Рори, стараясь ничем не выдать себя. Разумеется, она прекрасно знает, кто такой этот самый Джаспер Аэронс. У мамы чуть удар не случился, когда она увидела его на том вечере в галерее, устроенном в честь возвращения Нелл.

– Да. Мы с ним недавно встречались за чашечкой кофе. И он отдал мне этот альбом. Сказал, что хранил его у себя много лет.

– Так чего же он тянул столько времени? – Рори снова энергичным жестом подзывает к себе официантку, а потом почти кричит во весь голос, требуя себе немедленно свою чашку кофе.

– С тобой все в порядке? – участливо интересуется у нее Нелл.

– Все нормально. Похмельный синдром, – бросает в ответ Рори, не вдаваясь в подробные объяснения. Но об этом потом. Она даже не уверена, чувствовать ли себя виноватой после всего, что было, или наоборот – праздновать небольшую, но все же победу. Нет, пожалуй, она все же виновата. Да и вообще… Одно дело – ее старшая сестра Нелл, само совершенство и образец для подражания во всем. Другое – Нелл, карабкающаяся вверх по ступеням собственной памяти. Это даже немного забавно. Но с каждым днем ее экзерсисы становятся все менее и менее забавными. К примеру, сегодняшний. Здесь, сейчас, сию минуту! Немедленно дай ей ответы на все ее вопросы. Словом, ничего забавного. Да и вообще дерьмовая ситуация складывается. Ах, как бы ей сейчас хотелось вернуться назад, отмотать время вспять хотя бы на двенадцать часов.

– Вижу, разъезд с Хью завершился благополучно, к обоюдному удовольствию, не так ли? – коротко констатирует Нелл. Возле их столика наконец возникает официантка с серебряным кофейником и двумя чашками.

Рори придвигается к сестре поближе, она лихорадочно соображает, что ей ответить. И вообще, что и как станет она говорить сестре. Никаких разумных объяснений у нее нет, и от этого на душе становится еще муторнее. Да, все пошло наперекосяк, совсем не так, как хотелось бы. Да и в прошлом все было не так просто. К счастью для Нелл, она не помнит, что именно происходило. Зато она, Рори, помнит все отлично. Но пока Нелл еще не стала той въедливой, вредной особой, какой она была раньше, можно вести себя так, как в старые времена. Что Рори и делает. Вечные соперницы во всем! Зуб за зуб, и так всегда. Нелл заявляет, что она умеет прыгать, Рори тут же берется доказывать, что она прыгает лучше и выше. Неужели все начинается по новой, думает она с отчаянием.

– Ничего серьезного! – говорит она наконец. – Так, мимолетная интрижка… на одну ночь. Не о чем говорить.

– Вот это честный ответ! – улыбается Нелл, в глубине души довольная тем, что они с сестрой так легко миновали столь щекотливую тему.

– То есть ты не станешь насмехаться надо мной? Или корить, говорить, что я гублю себя, и все такое? Что пора мне понять, что я уже не ребенок, и начать вести себя по-взрослому. То есть как самостоятельный человек, который отвечает за все свои поступки и за свой жизненный выбор.

Рори отхлебывает гигантский глоток кофе и в два присеста осушает чашку до дна. После чего издает вдох удовлетворения.

– Неужели я говорила тебе подобные гадости? – удивленно переспрашивает Нелл и тоже отхлебывает небольшой глоток из своей чашки.

– Хм! Бывало… И не раз… в прошлом.

– Но сейчас у нас, слава богу, настоящее, – резонно напоминает сестре Нелл.

– А ты здорово изменилась.

Рори снова подзывает к себе официантку. Овсянка. Вот что ей нужно! Овсяная каша впитает в себя все излишки выпитой за ночь текилы, пока она окончательно не всосалась в кровь и не разнеслась по всему телу.

– Не думаю, – смеется в ответ Нелл. – Люди всегда остаются такими, как они есть. Впрочем, вполне возможно, я действительно эволюционирую.

– Не играй, пожалуйста, словами.

Рори бросает на сестру мимолетный взгляд. Какой реакции ждать от Нелл? Такой же, как шесть месяцев тому назад, когда она сообщила ей о том, что Питер гуляет с другой? Тогда сестра была готова наброситься на нее с кулаками, кричала, что Рори должно быть очень стыдно за свои слова, что она и так в жизни получила все, что хотела. И даже больше! Так почему же она продолжает терзать старшую сестру? Ведь она и так красивее ее. Она модница, самый настоящий хиппи. И с людьми Рори легко сходится. Не то что она, Нелл. И с мамой у нее полный контакт. Но сейчас! Нет, сейчас она, Нелл, не уступит сестре так просто. Она с удовольствием ткнет Рори носом в ее возлюбленного Хью. Она тоже может порассказать ей про него много чего! Но тогда, помнится, Рори лишь издевательски рассмеялась. Впрочем, не просто рассмеялась. Она окончательно вышла из себя, услышав из уст сестры подобные глупости, сказанные в адрес ее Хью. Что за позерство, в конце концов! И в ответ она ей тоже много всякого наговорила… Припомнила Нелл, что она всегда была любимицей отца, но она, Рори, никогда не обижалась на такое распределение ролей в их семье, никогда не претендовала на то, чтобы занять место сестры в сердце Френсиса. Словом, обе они тогда не стеснялись в выражениях. Позже каждая из них не раз и не два пожалела о том, что наговорила в запале. Но что сказано, то сказано. Как говорится, слово – не воробей.

– Да, я пытаюсь меняться. И ты это знаешь не хуже меня. Вот купила себе новый диван. На очереди – новые шмотки. Хочу обновить свой гардероб. Но в целом все мы остаемся такими, какими были. Разве не так?

В голосе Нелл уже не слышится прежней уверенности. А ведь она же поклялась себе стать другой, почти поверила в то, что ее чудесное спасение – это некий дар свыше, чуть ли не божественное благословение на новую жизнь. Столько людей погибло, а ей судьба подарила второй шанс. Она может все еще переделать в своей жизни, начать все сначала. Но почему-то вдруг сама мысль об этом кажется ей почти отвратительной. И слишком уж банальной. Слишком тривиальная история: остаться в живых и начать все сначала.

Рори сидит насупившись. Не знает, что ответить.

– Однако в любом случае я хотела с тобой встретиться несколько по иному поводу, – говорит Нелл и заказывает подошедшей к ним официантке рогалик с маслом. – Папа!

Рори чувствует себя совсем разбитой, совсем-совсем никакой. Она не готова к тому, чтобы начинать разговор об отце. Столь сложное препятствие ей с ходу не взять. Но она лишь молча кивает, якобы в знак согласия. Дескать, она вполне готова ответить на любые вопросы, которые сейчас задаст ей сестра. Она пообещала маме не рыть слишком глубоко, не погружать Нелл с головой в ее прошлое. К тому же у них с сестрой было немало проблем в личных отношениях, проблем, которые она с огромным удовольствием тоже бы навсегда вычеркнула из своей памяти. Поэтому она молча допивает остатки кофе и гадает про себя, какую версию правды ей сейчас сподручнее предъявить сестре. Впрочем, по части того, чтобы удачно соврать, она всегда была лучше Нелл. Такой и осталась. Искусству обмана Рори научилась у Индиры.

– Ночью мне приснился сон… Страшный, дикий сон, – начинает Нелл. – Будто я на борту самолета. И со мной рядом мама, и Джаспер, и Андерсон тоже…

При упоминании имени Андерсона Рори едва не поперхнулась кофе, закашлялась, стараясь скрыть свое… что? Смущение? Тревогу? Или раскаяние, смешанное с сожалением? Неловко все получилось. Правда, она взяла с Андерсона честное-пречестное слово забыть раз и навсегда то, что случилось минувшей ночью. Утром, пока он одевался, возился с молнией на брюках, застегивал часы на руке, натягивал на себя рубашку и все никак не мог попасть в рукава, справившись лишь после четвертой попытки, Рори в самых жестких выражениях охарактеризовала все, что было. Конечно, ничего такого они не планировали заранее. Просто случайно столкнулись в ночном клубе «Палмз», куда Рори пришла лишь затем, чтобы забыться на время. Она изо всех сил притворялась, что совсем не скучает по Хью. Андерсон тоже старался изо всех сил забыть что-то свое. Пожалуй, даже слегка перестарался, по мнению Рори. Во всяком случае, когда утром ей позвонила Нелл и Андерсон снял трубку, сестра даже не узнала его по голосу. Да и трудно было узнать этот охрипший голос. Ведь всю ночь они не разговаривали, а орали как оглашенные, пытаясь перекричать слишком громкую техно-музыку. Словом, с Нелл все обошлось благополучно. И слава богу! Потому что когда они, более или менее протрезвев, оценили всю ситуацию и обдумали последствия, то оба сошлись во мнении, что получилось не совсем красиво, мягко говоря.

– Но какое отношение твой сон имеет к папе? – спрашивает у сестры Рори.

– Сама не знаю! – качает головой Нелл. – Но что-то такое смутное… неуловимое во всем этом есть. – Она ерошит волосы. – О’кей! Начнем сначала! Я знаю, что ты не всегда ладила с отцом. А как себя вела я? Что ты помнишь о нас двоих?

– С чего ты решила, что я с ним не ладила? – возражает Рори. – Очень даже ладила. Просто я его никогда не идеализировала. А ты… не просто обожала папу, ты его почти обожествляла.

– Например?

Рори снова трет свои заспанные глаза.

– Например, когда отец ушел от нас, ты поначалу даже не поверила. И отказывалась верить целых шесть месяцев.

– И что такого? Обычная детская реакция, я полагаю. Какой ребенок легко согласится с тем, что его отец больше никогда не вернется домой?

– Нет. Это была не вполне обычная детская реакция. В том-то и дело, что ты отреагировала на уход отца не так, как все дети. И в этом была твоя главная проблема. – Рори прижимает пальцы к вискам, пытаясь унять пульсирующую боль. Слишком много текилы было выпито за минувшую ночь. – Мама много раз заводила с тобой разговор на эту тему. Помню, однажды за ужином… она приготовила рис с фасолью. Мама после ухода папы стала немного чудить, заделалась вегетарианкой… Так вот, ты стала требовать, чтобы она поставила на стол прибор для отца. Мама отказалась. Она считала, что ты должна привыкнуть к мысли о том, что папы больше с нами нет. Но ты заупрямилась… продолжала настаивать на своем. Ты откровенно издевалась над ней, дразнила, подшучивала…

К ним снова подходит официантка. Принесла заказанный завтрак. Выставляет тарелки с закусками на стол, а Нелл в это время жадно впивается зубами в рогалик. Но взгляд у нее в этот момент отрешенный, явно пытается вспомнить что-то из своего прошлого.

– Словом, мама стояла на своем, – продолжает рассказывать Рори, – а ты в ответ кричала, что нет! Отец обязательно вернется к нам снова. Но мы должны сами показать ему, что хотим этого, что не можем жить без него. В противном случае он, конечно же, никогда не вернется. И неужели она, мама, этого не понимает?

– А ты что делала в то время, пока мы с мамой спорили?

– Сидела за столом и молча наблюдала за вашим скандалом. Мы ведь с тобой с самого начала по-разному восприняли новость об отце. Я – как должное. В одно прекрасное утро мы проснулись, а папы больше нет. И его вещи тоже исчезли из дома. Нам с тобой он оставил на память по открытке со своими рисунками. Дурацкий такой рисунок! Наверное, он, по его мнению, должен был символизировать его любовь к нам или что-то в этом роде. Но я сразу же поняла, что это он так попрощался с нами. Как всегда, на свой манер. Свою открытку я через пару дней вышвырнула в мусорное ведро. Что сделала ты? Ты нацепила открытку на доску для объявлений, которая висела в твоей комнате, и еще добрых полгода любовалась ею, пока наконец до тебя не дошло, что он хотел сообщить тебе этим своим посланием. Прощальное письмо, так сказать. Ухожу из вашей жизни… Ну и так далее.

– Не говори так!

– Вот-вот! Даже сегодня ты продолжаешь защищать его!

Нелл вдруг сует палец в тарелку Рори с овсянкой и пробует кашу на вкус. Некоторое время она обдумывает слова сестры, а потом спрашивает:

– И чем закончилась тогда наша перепалка с мамой за ужином? Кто победил?

– Никто! – Металлическая ложка ударяется о зубы Рори. – По правде говоря, это было ужасно! Каждая из вас продолжала упираться. В конце концов ты поднялась из-за стола и направилась к духовке, чтобы самой якобы поухаживать за отцом, поставить ему прибор, положить немного риса. Но мама перегородила тебе дорогу, тогда ты стала отпихивать ее в сторону, она тоже начала пихаться, отшвырнула тебя от себя…

Рори замолкает. Как же ей сейчас муторно! И непонятно отчего. То ли та давняя история на нее так подействовала, то ли выпитая текила все еще дает о себе знать. Она взяла сестру за руку.

– Вот этот шрам! – Она осторожно проводит указательным пальцем по шраму, который опоясывает запястье Нелл и даже выступает на поверхность руки. – Именно в тот вечер ты его и заработала!

Нелл поспешно выдергивает свою руку из рук сестры и начинает внимательно изучать вещественную улику, след от той ссоры.

– Нет-нет! – торопиться успокоить ее Рори. – Мама не виновата. Она не хотела причинить тебе увечье. Все произошло случайно! Ничего преднамеренного.

– А когда такие вещи делаются преднамеренно, а? Скажи! – Нелл поднимает глаза на Рори, чтобы встретиться с ней взглядом.

Рори тяжело вздыхает в ответ.

– Ну ты же понимаешь! Мама в тот момент тоже была на грани истерики. Да и ты вела себя не лучше. У вас обеих определенно крышу снесло. И каждая из вас по-своему переживала случившееся. Ты слишком сильно любила отца, а мама… она его столь же сильно ненавидела. Или… Впрочем, если честно, то я даже не могу себе представить, о чем она тогда думала. Винила себя? Винила отца? Взбунтовалась против бога?

– А что потом?

– Потом вы с мамой несколько дней не разговаривали. Ты занималась тем, что собрала все живописные принадлежности, кисти, холсты, свои рисунки и картины и выбросила веё это на свалку. Такой своеобразный акт мести, что ли… Как будто отец мог лицезреть твои действия! И началось… Целыми днями ты врубала на полную мощь музыку. – Рори вдруг улыбается. – Такие странные вкусы для тринадцатилетней девочки. Ты без конца ставила кассеты с записями Guns N’ Roses. Согласись, немного странный выбор для девочки, которая учится в одном из колледжей Бедфорда. Словом, день и ночь в твоей комнате орала музыка. Или в гостевом домике. Не знаю, что ты хотела доказать этим истошным музыкальным марафоном. Но может, музыка помогала тебе выпустить пар, и вся твоя злость в итоге испарилась вместе с ней. – Рори зачерпывает ложкой кашу и глотает ее. – Но как бы то ни было, а через какое-то время ты стала вести себя так, будто ничего и не произошло. Правда, перестала сочинять музыку. Поначалу мама, вооружившись всякими эзотерическими бреднями о Новом веке, пыталась уговорить тебя не делать этого. Она без конца беседовала с тобой, убеждала, просила. Ничего не помогло. Ты лишь еще глубже ушла в себя и отдалилась от нее. Доходило до того, что, когда мама входила в комнату, ты тут же демонстративно вставала и уходила. Вот как было!

Рори почувствовала, что ей стало легче. Прекратились рвотные спазмы. Кажется, она сумела выпутаться из неприятного разговора с минимальными потерями, не зацепив сильно ни одну из сторон. И при этом ничего лишнего не сболтнула.

– А в целом, – сказала она, словно подводя черту под разговором, – что я могу тебе сказать? Мне же тогда было восемь-девять лет. Еще слишком мала, чтобы вникать во все эти семейные проблемы или тем более понимать их.

– А я? Ты считаешь, что в тринадцать лет уже можно быть готовой к столь сложным испытаниям?

– Да при чем здесь ты? – смеется в ответ Рори. – Нелли, дорогая моя! Кто и когда бывает готов к подобным передрягам? Вот почему все в этой жизни так сложно и запутанно.

Глава девятнадцатая

– Я встречаюсь сегодня с одной своей старой подругой, – сообщаю я Лив во вторник в ходе нашего очередного сеанса. – Надеюсь, она поможет найти мне ответы на некоторые вопросы.

У Лив усталый вид. Интересно, думаю я, есть ли у нее близкий человек, с которым она может поделиться своими проблемами. Мы сидим с нею на моем новом красном диване под небольшим углом друг к другу, совсем рядом. С одной стороны, удобно, с другой – возникает некое ощущение неловкости, словно мы обе вторгаемся в личное пространство друг друга.

– Ответы на что?

– Что значит «на что»? На все!

– Полагаете, у вашей подруги найдутся такие ответы?

Интересно, это она так заводит меня с утра или просто не в духе?

– У вас плохое настроение сегодня, да?

– Отнюдь! – слегка улыбается Лив.

– Устали?

– Давайте лучше о вас. Когда вы говорите «ответы», то это звучит несколько упрощенно. Как будто вы уже заранее знаете, что у вашей подруги есть готовые ответы на все ваши вопросы.

– Но тогда зачем мы с вами занимаемся какими-то поисками, копаемся в моем прошлом? – бросаю я с нескрываемым раздражением в голосе. – Разве не для того, чтобы получить ответы все на те же вопросы?

– Конечно, для этого! – согласно кивает Лив. – Я лишь хочу сказать, что ответы на некоторые свои вопросы вы должны искать в самой себе. Никто на них не ответит, кроме вас. Разве может ваша подруга прочувствовать в полной мере, что вы, к примеру, испытали, когда вам сообщили о выкидыше? И что это значит для ваших будущих отношений с Питером.

– Насколько я понимаю вас, если отбросить в сторону всю эту врачебную терминологию, вы считаете, что мне пора обсудить эту тему с Питером. Так?

– Никакой врачебной терминологии в моих словах нет. Я просто говорю, что есть вещи, над которыми вам стоит поразмышлять особо. Что-то такое, что вы, быть может, захотите вначале обсудить со мной, а уже потом подключать к этому разговору своего мужа.

– А я уже поразмышляла. И пришла к выводу, что даже в самых счастливых союзах есть свои тайны. Так, может быть, лучше все же сохранить некоторый покров тайны, а? Не стремиться обсуждать все-все-все!

– В ваших словах есть доля истины. Согласна. Но все же мне кажется, что вы сейчас смешиваете отношения ваших родителей и ваши отношения с мужем.

Я упрямо вскидываю челюсть.

– Нет. Все же сначала вы мне скажите, почему у вас сегодня плохое настроение. Иначе вообще разговаривать не буду.

– Ну с террористами я вообще не вступаю ни в какие переговоры, – отвечает Лив. Так я тебе и поверила, думаю я про себя. – Хорошо! Будь по-вашему! – Она тяжело вздыхает. – Моему псу Ватсону было плохо минувшей ночью. Собственно, почти всю ночь я проторчала у ветеринара. Но теперь, слава богу, с ним все в порядке. Вот и все.

– Мне очень жаль, – произношу я. – Но почему вы не перенесли свой визит ко мне?

– Не люблю и никогда не переношу намеченные встречи на другое время. Работа есть работа, и все, что запланировано, я обязана исполнить в указанные сроки.

Я согласно киваю. Судя по всему, прежняя Нелл была такой же обязательной особой.

– Но вернемся к вашим родителям, – говорит Лив.

– Давайте вернемся, – соглашаюсь я и поднимаюсь с дивана, чтобы налить себе немного воды. – Честно, сама я не собиралась затрагивать эту тему, но коль скоро ее затронули вы… Давайте поговорим.

– Итак, ваша позиция: наличие тайн или семейных секретов лишь укрепляют союз. Поправьте меня, если я что-то сформулировала не так. Но тогда чем хорошим обернулись секреты, которые были в отношениях ваших родителей?

– Пожалуйста, задайте мне этот вопрос чуть попозже, – отвечаю я, ставлю стакан с водой на журнальный столик, а сама снова сажусь на диван. Лив, намеренно или нет, слегка отодвигается от меня. – Ибо вы сейчас задали мне вопрос на миллион долларов.

– Нелл, прошу вас! Будьте посерьезнее. – Лив кладет свой блокнот рядом с собой, словно хочет продемонстрировать мне, что на сей раз она и сама не намеревается шутить.

– А я и отношусь к этой теме максимально серьезно. Куда уж более?

– Часть моей работы, кстати, и вашей тоже, состоит в том, чтобы время от времени оказываться в такой ситуации (хотя бы мысленно), в которой вам никак не хочется оказаться в реальной жизни. Я уже давно заметила за вами одну особенность. Вы очень ловко блокируете в своем сознании все то, чего вам не хочется касаться.

– Конечно, я стараюсь избегать неприятных тем. А почему бы и нет? Разве другие так не делают? Вот, к примеру, вы. Беретесь ли вы оспорить, как психотерапевт, что, по сути, я только тем и занимаюсь, – я резко взмахиваю рукой и нечаянно сбрасываю ее записи на пол, – что пытаюсь заблокировать в своем сознании все то, о чем мне не хочется думать и говорить?

Чувствую, как лихорадочно бьется жилка на моей шее. Неожиданно меня снова охватывает приступ раздражения. Быстро же она выставила мне итоговую оценку. И как легко все разрулила! Как дважды два – четыре. Не знаю, уловила ли Лив сарказм в моих словах, но если да, то сделала вид, что не поняла.

– Послушайте меня, Нелл. Я понимаю, вы стараетесь. Много работаете над собой. И конечно, переживаете, что пока продвинулись не слишком далеко. Я прихожу к вам только затем, чтобы направить вас, указать, по какому пути лучше двигаться. Быть может, кое-что из того, что я предлагаю, поможет вам. Или не поможет. Такое тоже возможно. – Лив умолкает, давая мне время совладать с собой. – А что искусство?

– А что искусство?

– Вы же сами рассказывали мне о том, что любили рисовать. Что, если нам попробовать живопись в качестве сеансов психотерапии? Существует множество серьезных исследований на эту тему. И все ученые сходятся во мнении, что искусство может помочь в такой ситуации, как ваша.

Я мотаю головой в знак отказа.

– Я никогда не говорила вам, что любила рисовать. Я лишь сказала, что мой отец был убежден, будто я смогу со временем стать таким же гением, как он. А это большая разница. На самом деле я всегда больше всего любила музыку. И об этом я тоже рассказала вам.

Лив сосредоточенно обдумывает мои слова и молча прикусывает нижнюю губу. Вредная привычка, оставшаяся с детства. Вот! Так и не сумела побороть ее, несмотря на все свои ученые степени.

– Что ж, – начинает она наконец. – Это выводит нас на несколько иной, но не менее важный вопрос. Мы с вами много рассуждали о вашем отце. Очень много. Ему мы уделили гораздо больше времени, чем Питеру и вашему браку с ним, а также всему тому, что связано у вас с мужем. Но, по вашей просьбе, отложим этот разговор на потом и не станем касаться темы Питера сегодня. Что же касается вашего отца, то у меня складывается стойкое впечатление, что вы гораздо больше озабочены тем, чтобы раскопать его прошлое, а не свое собственное.

– А разве наше время уже не истекло? – спрашиваю я с каменным выражением лица, и Лив лишь недоуменно таращится на меня. – О’кей! Отвечаю! Дело в том, что у меня такое чувство, что чем больше я узнаю про своего отца, тем больше у меня появляется вопросов, на которые пока нет ответа. Да, я постоянно размышляю над этой коллизией. Много думаю. Ну и что из того? Разве вы за этим приходите ко мне? Вы же сами постоянно заставляете меня все обдумывать, размышлять, искать ответы.

– Да, частично и поэтому я прихожу к вам, – соглашается со мной Лив. А я мысленно ликую. Оказывается, очень приятно поставить на место собственного психотерапевта, ткнуть его носом в то, что он не прав. Маленькая, но победа. И она моя. А больших побед мне пока и не дождаться. – И все же главная цель моих визитов к вам – это помочь вам определиться с тем, какая вы есть сейчас, а не заниматься поисками того, какой вы были когда-то.

– Послушайте! – роняю я небрежным тоном. – Отец бросил нас, и это, скорее всего, было ужасно. Судя по тому, что мне сообщают полунамеками, так оно и было на самом деле. Но я ничего не помню о том ужасном времени. Так почему же мне не попытаться узнать о нем побольше, а?

– Ради бога! А кто вам мешает? Копайтесь, узнавайте. – Лив склоняется и поднимает с пола рассыпавшиеся листки со своими записями, потом глубоко вздыхает. – Но весь тот «ужас», как вы сами охарактеризовали те давние события, во многом повлиял и на ваше становление как личности. Именно они и сделали вас такой, какая вы есть. Даже несмотря на то, что сегодня вроде всех этих ужасов нет и в помине. Что-то с этой картиной не так? Вам не кажется?

– Об этом спросите у моего отца. Он ведь был художником.

– Нелл! – говорит Лив с нажимом в голосе, и я чувствую, что ее терпение на исходе.

– Хорошо-хорошо! – бросаю я раздраженным тоном. – Когда-то отец был для меня всем, самым главным и важным человеком на свете. И вот сейчас все возвращается на круги своя, и он снова занимает все мои мысли. Чем не доказательство того, что люди по сути своей не меняются?

Я жестом указываю на диван, словно даю понять: я устала! Я смертельно устала. Вот я купила себе этот роскошный диван цвета спелых томатов черри, но ничего в моей жизни не изменилось. Ничегошеньки! И кручусь я в этом чертовом колесе точно так же, как крутилась когда-то. И оттого, что отца нет со мною рядом, мне так же пронзительно больно, как и много-много лет тому назад.

– Неправда! – отвечает Лив, выравнивая у себя на коленях листы с записями. Потом смотрит на меня. – Люди меняются. И вы это прекрасно знаете. В вас говорит обыкновенное нежелание работать над собой и радоваться сегодняшней жизни. А ведь именно это и отбрасывает нас снова в начало нашего курса.

* * *

Саманта вырвалась с работы немного пораньше. И вот во второй половине дня мы с ней встречаемся в деловой части Манхэттена у здания, в котором трудится Тина Маркес. Я попросила таксиста высадить меня за несколько кварталов до назначенного места. Заприметила по пути бутик, конечно, чересчур хипповый для прежней Нелл. Но новая Нелл смотрит теперь на все иначе. Правда, пока она еще такой эфемерный образ, более существующий в моем воображении, чем в реальности, о чем я тоже когда-то сказала Лив. Но ничего. Все у нас в полном порядке. Если кто и может измениться до неузнаваемости, так это я. Сую шоферу десять долларов и прямиком направляюсь в магазин. Хватаю с вешалки ярко-красный топик с V-образным вырезом и маленький берет какой-то причудливой формы, который, по словам молоденькой продавщицы, делает меня лет на пять моложе. Потом она стеснительно добавляет, что узнала меня, и начинает лепетать о том, как она восхищается мною и тем, как я борюсь с обстоятельствами, свалившимися на меня, и как мужественно преодолеваю их, переделывая себя заново. Я делаю вид, что не поняла ее намека, что мне в моем возрасте уже как бы поздно заниматься переделкой самой себя. Или, наоборот, самое время для таких экспериментов? Но вместо дискуссии с продавщицей я устремляюсь к зеркалу и начинаю разглядывать себя в обновках. А что? Новая, придуманная мною Нелл очень даже ничего. И ей явно по душе эти шмотки. Вот и ломай себе голову после этого над дилеммой, могут ли люди меняться. Или все же не могут?

Я иду пешком еще несколько кварталов и уже издалека вижу Саманту, которая призывно машет мне рукой. Первая реакция на мой берет: она смеется. Потом осторожно гладит меня по руке и выносит свой вердикт.

– Очень мило!

– Как видишь, работаю над своим новым образом, – отвечаю я, контролируя свою реакцию. На самом деле мне чертовски хочется сорвать с головы эту дурацкую беретку и зашвырнуть ее куда подальше. Чтобы она летающей тарелкой понеслась от меня прочь вдоль по Третьей авеню.

– Нет! Правда, смотрится очень мило, – снова повторяет Саманта. – Что-то в этом есть новое. И необычное.

Я слегка приглаживаю берет правой рукой, словно подтверждая, что он и впредь останется на своем законном месте, то есть на моей голове, и мы обе торопимся проскользнуть сквозь вращающиеся двери на встречу с Тиной Маркес, подругой, у которой я надеюсь выведать ответы на мои вопросы.

– Я только хочу сказать, – мнется Саманта, пока мы поджидаем кабинку лифта. – Знаешь, ты ведь с Тиной не была особо близка. Во всяком случае, на протяжении всех тех лет, что мы с тобой дружим. Когда мы с ней тогда столкнулись в «Балтазаре», то ты с трудом нашла в себе силы обменяться с нею парой фраз о всяких пустяках.

– А зачем ты мне это говоришь?

– Затем, чтобы ты не возлагала слишком большие надежды на свой нынешний разговор с нею. Только и всего. Вижу, ты буквально паришь в воздухе от возбуждения. Остынь и опустись на землю.

– Это у меня из-за берета такое настроение, – говорю я, когда мы заходим в кабинку лифта. – Согласись, в нем есть что-то, что возбуждает фантазийные настроения. А так – заверяю тебя, я пока еще не летаю.

Я нажимаю на кнопку нашего этажа.

– Нелл! Я серьезно говорю, – обижается Саманта.

– Знаю-знаю. Но я же сама звонила ей. Я ей позвонила, понимаешь? А зачем? Что мне от нее было нужно? Вдруг это что-то важное? Вот это мы и узнаем совсем скоро.

– Только прошу тебя! Будь осторожна.

Последнюю фразу Саманта произносит со смехом, и мы обе сосредотачиваемся на том, что следим, как мигают огоньками цифры, обозначающие этажи.

– Что-то не вызывает она у меня особого доверия. Из всех, кого я знаю… Вот я и говорю тебе…

Но я уже не успеваю отреагировать на последние слова Саманты, лифт тормозит, открываются двери кабинки, и мы выходим на площадку. Я смотрю влево и вижу, как Тина выскакивает к нам навстречу из офиса через две двери от нас. Белокурые волосы развеваются за спиной, шея укутана шарфом, безупречные формы плотно упакованы в кашемировую тройку пурпурного цвета. Типичная героиня ситкомов из девяностых годов, красивая, свежа, как роза. Словом, ходячая звезда экрана. Так и брызжет энергией.

– Ах, Нелл! – восклицает она, запыхавшись. Такое впечатление, что она примчалась на встречу с нами бог знает из какого далека. Впрочем, вполне возможно, она бежала откуда-то снизу, не став дожидаться лифта. – Я так рада, что ты в конце концов передумала и решила сама прийти ко мне!

Она хватает меня за обе руки, а потом отступает назад.

– Красивый берет. Шик! Самый настоящий шик. Шикарная вещь.

Меня снова охватывает чувство неловкости. Обе приятельницы сразу же заметили мою довольно вульгарную попытку выйти из своего прежнего образа, и обе сделали вид, что не поняли, в чем смысл моих приобретений.

– Ты помнишь Саманту? – спрашиваю я у Тины. – Вы с ней виделись в пиццерии недавно.

– Конечно! Рада вас видеть снова, Саманта, – отвечает Тина и обменивается с моей студенческой подругой твердым, наверняка профессионально отработанным рукопожатием. Но в избыточном сотрясании рук есть что-то карикатурное. Столь чрезмерное проявление радости кажется неестественным. Я поднимаю голову, мои внутренние датчики перенастраиваются на получение новой информации.

– То есть получается, что вы знаете друг друга со школьных лет. Чуть ли не росли вместе, – говорит Саманта, пока мы все втроем следуем в офис Тины. Я разглядываю пол, обозреваю небольшие помещения, похожие на отсеки. Работа кипит. Все трудятся как пчелки, уткнувшись в экраны своих компьютеров, почти у каждого клерка в ухе торчит наушник телефона. Смотрю внимательно по сторонам, жду, когда раздастся мой внутренний звонок, оповещающий, что кое-что мне здесь знакомо. Пока никаких сигналов.

– Как правило, лучшими друзьями и подругами обзаводятся на первом году учебы, – отвечает Тина. – Потом число подруг только уменьшается. Но, как это часто бывает, после школы… все мы разлетелись кто куда. Виделись редко.

– Все нормально, Тина! – подаю я голос. – Я знаю, что сильно изменилась. Можешь не щадить моего самолюбия.

– Ничего ты не изменилась! – бурно протестует Тина. – Какой была, такой и осталась. А ты всегда была такой… Словом, я восхищалась твоей стабильностью. Ты всегда занималась только тем, что тебя интересовало. И тебе было наплевать на все школьные правила и регламенты.

Тина жестом предлагает войти в открытую дверь. Входим и сразу же усаживаемся в два кожаных кресла прямо напротив ее рабочего стола. За спиной Тины открывается вид на город и огромное небо до самого горизонта.

– Ты повзрослела гораздо раньше нас, – продолжает она свой монолог. – Тебя мало занимали наши подростковые развлечения, всякие там танцульки, вечеринки, клубы. – Тина умолкает и задумывается на минуту. – Хотя в классе седьмом-восьмом ты была у нас самой настоящей звездой. Главной солисткой в нашем хоровом кружке. А потом все бросила. Перестала ходить на репетиции. Все это тебе разонравилось, что ли. И дальше если уже и пела когда, то только в случаях крайней необходимости. А ведь пение было для тебя всем. Ты могла петь даже во сне.

Правда!

Тина весело смеется.

– А ты знала моего отца? – спрашиваю я, даже не задумываясь. Но ведь Лив просила меня пересмотреть свое отношение к родителям. Даже умоляла. А что, если во мне не случилось никаких перемен? И экстравагантный берет – это всего лишь витрина, за которой ничего нет.

– Не очень хорошо, – отвечает Тина несколько натянуто, и ее лицо заметно мрачнеет. – Конечно, мы все знали о его существовании, но он нечасто мелькал на нашем горизонте. После нашей с тобой встречи в пиццерии я позвонила маме и тоже поинтересовалась у нее о твоем отце. Потому что я не могла его даже вспомнить, и это удивляло. Мама сказала, что твои родители до последнего тщательно скрывали от всех, что у них в семье разлад. А потом он взял и ушел от вас. Еще вчера был дома, с вами, а на следующий день его и след уже простыл. Она добавила, что после этого твоя мать словно немного помешалась.

Я вижу, как глаза Тины округляются от ужаса.

– О черт! Что я несу! Нет чтобы язык прикусить. У меня порой случается самое настоящее словесное недержание.

– Я это уже заметила, – отвечаю я почти великодушным тоном. – Продолжай! Я на тебя не обижаюсь.

– Кое-что мне мама рассказала из того, что ты, быть может, и не знаешь. То есть знала когда-то, а теперь забыла. А может, и не знала…

Тина поднимается из-за стола и плотно закрывает дверь в свой кабинет. Намеренно? Или так, на всякий случай?

– И что же это такое? – спрашиваю я.

– Незадолго до нашего выпускного ходили слухи, что твой отец снова объявился в наших краях.

– Что?! Накануне выпускного? Нет, этого я не знала.

Разве мама не должна была рассказать мне об этом?

– Ну подтвердить этого никто не может. – Тина снова садится на свое место, берет в руки карандаш и начинает водить им по столу. – Просто такие слухи ходили по городу. Кто-то говорил, что якобы видел его в кофейне. Одна женщина клялась, что своими глазами видела, как он, заросший густой бородой и в шляпе котелком, проследовал на задний двор гимназии, где в это время шла церемония вручения аттестатов и выпускники исполняли школьный гимн, и тут же бесследно исчез. Растворился в толпе. Твой отец чем-то похож на лох-несское чудовище. Все его видят, но никто не может достоверно подтвердить, что оно на самом деле существует.

Я судорожно глотаю ртом воздух, словно мне только что впрыснули в организм избыточное количество кислорода. Сердце вот-вот разорвется в груди. Неужели все так примитивно просто? Пришел, понаблюдал за церемонией, то есть сделал то, чего хотел сам, но даже не подумал подойти к нам троим, будто нас и не существовало вовсе. Судя по тем рассказам об отце, которые я уже выслушала, такое представляется абсолютно невозможным, но вот поди ж ты! Все возможно в этом мире. Итак, у меня появляется еще одна отправная точка.

Тина видит, как я переменилась в лице.

– И зачем я только рассказала тебе? – снова начинает она сокрушаться. – Прости! Дура я набитая. Говорю же тебе, страдаю словесным поносом.

Я делаю глубокий вдох, потом выдох, пытаюсь восстановить ровное дыхание. Какое-то время молча смотрю на Тину. Она меня не перестает удивлять, эта Тина Маркес. Вроде посмотришь на нее со стороны – типичная кукла Барби. Такая красотка из Далласа, девочка, обитающая в богатых кварталах Вестчестера. Но сними с нее тонкий слой кожи, загляни вглубь, окинь взглядом ее рабочий кабинет, оцени историю, которую она только что тебе поведала и которая тебе оказалась такой нужной, и ты понимаешь, что Тина совсем не так проста, как кажется. Еще одно противоречие, обнаруженное мною в людях. А ведь я же была уверена, то есть почти не сомневалась, что все, кто меня окружает в последнее время, и Джаспер, и Рори, и мама, и Питер, все они мне понятны и легко читаются с самого начала. Выходит, что нет. Я откидываюсь на спинку кресла и обдумываю свое очередное открытие. Люди не перестают тебя удивлять, Нелл.

– Спасибо, что рассказала, – обращаюсь я к Тине. – Честно, не знала я этого.

– А ты уверена, что так оно и было? – тихо спрашивает меня Саманта. А я ведь даже забыла о ее присутствии. – Не забывай, это могут быть чистейшей воды выдумки.

– Но может, все так и было, – отвечаем мы с Тиной в один голос.

– Вот потому-то мы с тобой и дружим столько лет! – восклицает Тина, и ее рот расплывается в улыбке, обнажая сверкающие невероятной белизной зубы. Потом она хлопает в ладоши, энергично, но не громко. – Однако перейдем к нашим делам, пока у меня молчит телефон. Ты хотела узнать о той квартире, которую я тебе показывала в прошлый раз. Ту, что тебе так понравилась.

– Да. Может, она натолкнет меня на какие-то дополнительные ассоциации.

– Так вот! Я поговорила с квартиросъемщиком, который сейчас обитает в этих апартаментах. Объяснила ситуацию. Он про тебя наслышан… после крушения самолета. – Тина откашливается. – Сказал, что будет готов принять тебя в конце недели, если это тебя устроит. А пока… это все, что у меня есть.

Она подсовывает мне через стол какие-то бумаги. Похоже, рекламные проспекты, схему планировки квартиры, что-то еще.

– Узнаешь хоть что-то? – спрашивает у меня Саманта. И в эту же минуту начинает трезвонить телефон, как того и опасалась Тина.

На фотографиях все точно как она описывала: стена из голого кирпича, высокие балочные потолки, широко распахнутые окна, выходящие во двор с видом на Ист-Ривер. Что-то в этом есть действительно знакомое, но что? Потом я вспоминаю. Картины отца. Вода, вибрирующие потоки воздуха – это всегда было его излюбленной темой. Водная стихия служила ему своеобразной музой, которая его вдохновляла.

Тина прикрывает рукой трубку и говорит шепотом:

– Прости, но у меня на проводе сейчас очень важный клиент. Что-то пошло не так с его сделкой. Мы можем вернуться к нашему разговору в другое время?

Я молча киваю и встаю с кресла. Саманта тут же бросается поддержать меня за спину на случай, если меня вдруг зашатает.

– Так мне договариваться? – спрашивает у меня Тина, пристроив трубку меду плечом и ухом.

– Насчет чего?

– Ну пойти посмотреть эту квартиру. Вдруг это тебе как-то поможет?

Вот именно, как-то, думаю я. Поможет? Не поможет? Остается только гадать.

* * *

– Послушай меня внимательно, – говорит мне Саманта, сидя в такси. Мы направляемся в галерею. – Ты знаешь, я поддерживаю тебя во всех твоих начинаниях. Все, что бы ты ни захотела. Все! Но может быть, ты этого и не знаешь. Или не помнишь. Но мне совсем не по душе, что ты буквально зациклилась на своем отце. И только на нем одном.

– Но почему же только?

– Потому что раньше ты никогда не говорила о своем отце. А сейчас ты, можно сказать, помешалась на поисках всего того, что имеет отношение к Френсису Слэттери. Откуда этот непомерный интерес к его наследию?

– Если бы не его наследие, то откуда бы у нас с Рори взялась галерея? Думаю, что ты не права.

Саманта тяжело вздыхает, и мы обе погружаемся в созерцание уличного пейзажа, каждая за своим окном.

– Я это говорю лишь для того, чтобы ты не извела себя окончательно этими дурацкими поисками, – бросает она после короткой паузы.

– Спасибо за предупреждение. Но оставим пока все как есть, ладно?

А сама в это время думаю. А что, если он приходил тогда в гимназию из-за меня? Наступил на горло собственному эгоизму и даже раскаялся, пожалел о своих ошибках? Но если бы это было так, то что бы это смогло изменить? Да, пожалуй, все! То есть и он тоже изменился? И мое прошлое? А может быть, я знала уже тогда, что отец вернулся ради меня, знала всегда, а потом забыла после этой проклятой авиакатастрофы. Я начинаю вращать головой, круговые движения немедленно вызывают боль в висках. Откуда мне знать, какая я есть, если я даже не знаю того, что знала раньше? Не знаю, что считать основополагающим, что можно назвать стоящим. А что из моего прошлого ничего бы и никогда не изменило, даже если я буду пребывать в уверенности, что смогу изменить это сейчас?

Саманта смеется в ответ на мою короткую реплику.

– Нет, Нелл Слэттери! Тебе меня не одурачить. Дудки! Я тебя насквозь вижу. Даже твои мысли могу сейчас прочитать.

– О’кей! Тогда из-за чего весь сыр-бор? Ну хочу я, понимаешь, хочу! – поразмышлять над всем этим. Вдруг отец изменился? Понял, что он был не прав? А что, если он специально пришел на ту церемонию по случаю окончания школы для того, чтобы помириться с нами?

– И что? – Такси тормозит напротив входа в галерею, Саманта достает из сумочки кошелек.

– Сама не знаю что, – отвечаю я несколько растерянно. – Но мне кажется, что-то должно было бы измениться. Или кто-то. Например, я.

– Может, и так. Но ты же сама всегда твердила, что люди не меняются. – Саманта морщит нос. – Если мне не изменяет память, то на старшем курсе ты целый реферат накатала на эту тему для семинарских занятий по философии.

– Как видишь, я пересматриваю свои взгляды. Та же Тина. Она ставит меня в тупик. Ведь она совсем не такая, какой я ее себе представляла.

– Однако это вовсе не значит, что твой отец не такой, как ты о нем думала раньше.

– А что скажешь про Питера? – Я вижу, как Рори машет нам из окна галереи. Она так отчаянно жестикулирует, приветствуя нас, что это почему-то вызывает у меня раздражение. Будто это так жизненно важно и позарез необходимо, чтобы в эту самую минуту я находилась именно в галерее и именно возле своей сестры. – Питер же изменился.

Саманта молчит. Открывает дверцу со своей стороны и молча выходит на тротуар. Что ж, это тоже ответ.

– По-твоему, он не изменился, да?

Я наполовину высовываюсь из такси, она быстро обегает машину, чтобы помочь мне выйти.

– Думаю, он вел себя вполне прилично в последнее время. Постоянно был рядом с тобой. Демонстрировал преданность.

– Ну вот! И я о том же! Разве это не означает, что он изменился?

Рори уже скоро удар хватит от нетерпения, я это вижу по ее лицу. Я вскидываю вверх указательный палец, приказывая ей потерпеть еще немного.

– Пока ему удалось лишь самое простое, – отвечает мне Саманта, берет меня под руку, и мы направляемся ко входу в галерею. – Важно, чтобы в человеке изменилось и что-то другое. Чтобы в нем произошел какой-то сдвиг, что ли.

– Чтобы он сделал рывок, да?

– Да. Хотя всякая перемена к лучшему – это и есть рывок.

Глава двадцатая. «Не переставай верить» – рок-группа Journey

Я широко распахиваю двери, ведущие в галерею. И следом за мной врывается порыв ветра, словно приветствуя всех собравшихся. Спасибо ресторану, обслуживающему галерею, пахнет вкусно. В воздухе витают ароматы свежей выпечки: пирожные из слоеного теста и французские пироги киш лорен. В качестве музыкального сопровождения для вечера выбрали винтажные композиции семидесятых годов в исполнении рок-группы Journey. По словам Рори (это она мне вчера сказала), их ироничные песни вызывают у людей чувство ностальгии. Когда я заметила вскользь, что никакой такой особой иронии не улавливаю, то сестра тут же недовольно поджала губы, отчего стала похожей на неизвестную мне тропическую рыбу, и вихрем вылетела вон из комнаты.

– Ты знаешь, что мы не успеваем? – восклицает она первым делом вместо слов приветствия. Прямо у нее за спиной официант небрежно составляет вместе два подноса для закусок, и мы обе одновременно смотрим на него, чтобы убедиться, что самое страшное еще не случилось. Пока никакой катастрофы. Катастрофа. А что это? По мне, так это когда у тебя из рук падает на пол сосиска в тесте. Вот это беда!

– И сильно мы не успеваем?

Рори делает вид, что не замечает моей издевки.

– Да, очень даже. Сегодня вечером ожидается большой наплыв гостей. Не меньше двухсот человек. Все хотят попасть на первую выставку работ Хоуп. А потом еще приедет в полном составе вся команда, работающая над программой «Портреты американцев».

– Ну это твоя идея, не моя, – перебиваю я сестру.

– Ну как ты не понимаешь, что для нас значит публичность? – бросает Рори раздраженным тоном, поправляя ценники под каждой картиной. – Пиар – это пиар. Впрочем, ты никогда этого не понимала. А сегодня наша галерея востребована как никогда.

Итак, обмен любезностями состоялся.

– А что это у тебя на голове? – вдруг интересуется она.

– Берет.

– Больше похож на покореженную сковородку. Немедленно сними! – Рори резко взмахивает рукой. – А уж в сочетании с этим твоим красным свитером… Иди в офис. Там в шкафу висят более подходящие наряды.

– А что ты имеешь против моего свитера? И чем тебя не устраивает этот красный цвет?

– Для фруктового желе – нормально. Но для открытия выставки… – Рори тяжело вздыхает. – Разве не ты была инициатором внедрения у нас дресс-кода с использованием исключительно одежды нейтральных тонов?

Ах, так вот почему в моем собственном гардеробе преобладают только унылые тона!

– Я внедрила, я и передумала. Я буду в свитере.

– Хорошо, пусть так! – Следует еще один раздраженный вздох. – Но только не берет. Он при любом дресс-коде смотрится по-дурацки.

Слышится легкий стук в дверь.

– Открыто! – кричит Рори.

Появляется Джейми в сопровождении двух парней с телекамерами.

– Пойду переговорю с барменами, – бросает мне Рори. – Постарайся быть здесь хоть немного полезной.

Проходя мимо, она срывает с моей головы берет.

– Приветствую! – говорит мне Джейми и одаривает дежурным поцелуем в щеку.

Я оглядываюсь по сторонам. Вопреки наказу Рори, делать мне пока нечего.

– Можете снимать, – милостиво разрешаю я.

– Отлично! Мы мигом управимся. Ничего сложного. Мы уже сделали несколько групповых снимков, взяли пару интервью у ваших друзей и родственников. А сейчас хотим запечатлеть вас в родной, так сказать, стихии.

– Полагаете, это – моя родная стихия?

Я бросаю взгляд в окно и вижу спешащего Питера. Что-то он рано сегодня объявился.

– Интерьер галереи – это именно то, что нам надо, – продолжает Джейми этаким небрежным тоном профессионала, поглощенного своим делом. И до меня вдруг доходит, что, несмотря ни на что, Джейми, в первую очередь остается репортером, а потом уже все остальное.

Входит Питер, и нас всех словно обдает порывом ветра.

– Привет, детка! – Питер смачно целует меня в губы.

– А ты сегодня рано, – отвечаю я и тоже целую его. К моему удивлению, он тут же заключает меня в свои объятия. Какую-то секунду мои руки неловко болтаются по бокам, я лихорадочно пытаюсь оценить ситуацию. Потом прижимаюсь к груди мужа и вдыхаю запахи, которыми полнится его тело. – С чего вдруг такие нежности? – спрашиваю я, когда он наконец отрывается от меня.

– Я просто чертовски рад видеть тебя в привычной для тебя обстановке.

Глаза мужа моментально увлажняются. Новая Нелл, более душевная и сердечная по сравнению с той, какой она была прежде, не может не растрогаться при виде такой чувствительности собственного мужа. Как-никак, а он ведь тоже вложил много сил в то, чтобы я поскорее поправилась. Впрочем, прежняя жестокосердная Нелл немедленно подсказывает мне, что прошло уже несколько месяцев, а у него по-прежнему глаза на мокром месте.

– Забавно, – отвечаю я. – Пару минут назад Джейми сказал мне то же самое.

– Потому что ты и олицетворяешь это место. Все вокруг! – У Питера от волнения срывается голос.

Появляется Рори и на ходу сует мне в руку планшет-блокнот. Все происходит так быстро, что я не успеваю оценить по достоинству весь скрытый смысл его последних слов.

– Так! Ты встречаешь людей на входе, – отдает команду Питеру сестра.

– А разве это не твоя обязанность? – удивляется тот.

– Больше нет. Особенно с учетом того, сколько еще у меня других обязанностей. Кто еще обо всем позаботится и вникнет во все мелочи?

Рори говорит отрывисто и резко. Видно, как напряжены ее мышцы.

– Не с той ноги встала? – спрашивает у нее Питер, то ли пытаясь обернуть все в шутку, то ли желая поставить свояченицу на место.

Рори бросает на него испепеляющий взгляд и снова устремляется к посыльным из ресторана, доставившим заказанные закуски.

– И что это было? – спрашиваю я у мужа, пробегая глазами полученный список приглашенных гостей. Лишь немногие фамилии мне знакомы.

– То и было! Ведь раньше здесь за все отвечала ты. Торчала в галерее целыми днями. Практически жила здесь. Ты решала, в какой цвет покрасить стены, ты оплачивала все счета, ты занималась оформлением экспозиций, выбирала, как и на каком месте повесить ту или иную картину. Вот потому я и говорю: галерея – это привычная для тебя обстановка.

– Нелл! – кричит мне Рори. – Подойди сюда, пожалуйста, и расскажи им, как следует показать бар в наиболее выигрышном свете.

– Показать бар? Кому это надо? У нас что, презентация бара? – удивляюсь я, подходя к ней поближе. – Кстати, что с тобой сегодня творится?

– Я измотана сверх всяких сил, только и всего. Словом, мы обе с тобой сейчас находимся в стрессовой ситуации. Ты бы знала, каково мне здесь одной управляться со всеми этими толпами туристов, а еще ведь бесконечные звонки от прессы. На них тоже приходиться тратить нервы. Это ты можешь не обращать ровным счетом никакого внимания на всю ту шумиху, поднятую вокруг твоего имени. А я так не могу! Мне нужна твоя помощь. Просто позарез!

Что правда, то правда. После авиакатастрофы толпы любопытствующих коллекционеров буквально наводнили нашу галерею. Еще одно непредвиденное последствие той страшной трагедии. Разве не чудо? Остаться в живых, уцелеть в крупнейшей авиакатастрофе последнего десятилетия.

– Ради бога! Только скажи мне, что делать. Как ты вообще со всем справлялась, пока меня тут не было?

– Так это же наш первый вернисаж с тех пор, как с тобой произошла эта трагедия. Сегодня здесь будет вся пресса: газеты, журналы. Это самое крупное мероприятие из всех, что мы организовывали в нашей галерее. Вот почему важно все, любая мелочь. Понимаешь?! – снова срывается на крик Рори. И я вижу, что она почти на грани истерики. Как же я здесь управлюсь одна, соображаю я? Потому что Рори, и это очевидно, уже ни на что не способна.

– Ну и что из того, что у нас сегодня открытие выставки? – пытаюсь я привести сестру в чувство. – Вернисаж как вернисаж. Ты таких десятки насмотрелась на своем веку. Стоит ли из-за этого доводить себя до состояния стресса? Совершенно непропорциональная реакция на происходящее. Конечно, всякий показ – это нервотрепка, волнение и прочее. Но не более того.

Спиной чувствую очередной порыв ветра. Мы обе поворачиваемся к дверям и видим, как Андерсон приветствует Питера.

– Да! Хорошо! Потом договорим, ладно? – На какую-то долю секунды Рори задерживает на них свой взгляд, потом снова поворачивается ко мне и выдает очередное задание: – А ты пока поговори с барменами, объясни им, какие фужеры тебе больше нравятся, где поставить графины с ликером и все остальное. А потом иди поближе к входу. Народ уже потихоньку начинает подтягиваться.

Как только сестра удаляется на достаточное расстояние, чтобы не расслышать моих слов, я обращаюсь к барменам, стоящим рядом.

– Делайте все по своему усмотрению. Как считаете лучше.

Потом подхожу к Андерсону и целую его в щеку.

– Хорошо выглядите. Просто такой образцово-показательный, чистенький, послушный мальчик.

– А я такой и есть! – смеется он в ответ.

Питер обнимает меня за талию.

– Никаких свиданий на сегодня? – продолжаю я в прежней шутливой манере. – Что-то я там читала о ваших похождениях в последних светских обзорах.

Питер понимающе улыбается и протягивает Андерсону руку для рукопожатия.

«Рэнди Энди!» – вспоминаю я заголовок, пародирующий название популярной песенки, из той публикации трехдневной давности, в которой рассказывается о любовных подвигах Андерсона с очередной моделью. А ведь он клятвенно заверял меня, что больше никаких амурных похождений. Значит, обманул.

– На сегодня – нет! Между прочим, меня пригласили на съемки сразу в два проекта. Вот и я решил устроить себе сегодня такой культурный выходной. Подальше от света софитов и всей той суеты и неразберихи, которая обычно царит на съемочной площадке.

Андерсон отвечает на приветствие Питера, с шумом хлопает его по пятерне. Получается такое по-мужски крепкое рукопожатие. По-моему, слишком пафосно для обычного приветствия. И немного грустно наблюдать со стороны за этой совершенно ненужной обоюдной демонстрацией мужской силы.

– Но прежде всего я сегодня здесь, чтобы морально поддержать ту замечательную девушку, которая спасла мне жизнь, – говорит Андерсон и делает передо мной куртуазный жест рукой, словно он принц какой-то, а я – его придворная дама. И мы оба улыбаемся нарочитой театральности только что разыгранной мизансцены.

– Для нас большая честь – приветствовать вас сегодня на нашем вернисаже, – отвечаю я с той же нарочитой церемонностью. – Как видите, сегодня я поставлена дежурить у дверей.

– О, в этом деле я большой эксперт! – восклицает Андерсон. – Дворецкие, привратники, вышибалы – это все по моей части. Я вам охотно помогу.

– Тогда я отправляюсь в бар, – немедленно реагирует Питер на инициативу Андерсона. – В случае чего ищите меня там.

– То есть караулить двери – это не твое, да? – интересуется у него Андерсон.

– Я вообще-то человек необщительный. Шмузить, как надо, не умею, – отвечает Питер и смотрит куда-то в сторону. – А потому предпочитаю вовремя ретироваться. Если только… если ты не возражаешь, – обращается он уже ко мне. – Но для тебя работа всегда была главным. На то, чтобы развлекать собственного мужа, времени никогда не хватало.

– Тогда вперед к развлечениям, мой друг! Сам я на сегодня завязал с выпивкой, но все равно встретимся в баре, – шутит Андерсон.

Я ласково глажу Питера по плечу, и он с радостью устремляется к стойке, где уже выставлены бокалы с мартини.

– Вижу, отношения у вас развиваются нормально, да? – интересуется у меня Андерсон, когда мы с ним занимаем позиции по обе стороны двери и замираем на своих местах в ожидании гостей. – Во всяком случае, глядя на вас со стороны, другого не подумаешь.

– Да, все нормально. Нормально стабильно, я бы сказала, – отвечаю я.

Пожалуй, именно так и можно охарактеризовать наши отношения с Питером на их нынешнем этапе: нормально стабильные. Конечно, ни о какой такой заоблачной любви речи нет и быть не может в принципе. Но да, отношения стабильные. И мы работаем над собой, ищем точки соприкосновения, и все такое. Сбываются пророческие слова мамы, сказанные в госпитале, когда она вывезла меня прогуляться на залитую ярким солнцем улицу после стольких дней заточения в палате. Кажется, я снова научилась доверять своему мужу. Ну не всецело пока, не всем сердцем и душой, но все же. Я даже могу надеяться на то, что в один прекрасный день мое доверие к нему восстановится полностью. И тогда я отдам ему всю себя без остатка. Но что, если он сам не захочет взять меня всю без остатка? А я сама не стану его упрашивать, не захочу, чтобы он и дальше оставался со мною рядом? Я украдкой осматриваю зал. Все очень гламурно, как, впрочем, и должно быть в подобных случаях. Но почему-то во мне нет ощущения праздника. Такое чувство, как будто какая-то моя часть и вовсе отсутствует.

– Вы полагаете, вся это так важно? – спрашиваю я Андерсона.

– Важно что? Жизнь, галерея или что другое?

– Нет, вот этот прием и все, что с ним связано. Столько шумихи вокруг того, чтобы продать картину или две. Кому это надо?

– Коллекционерам живописи. Художникам. Рискну предположить, что когда-то это было важно и для вас.

– А вот моему отцу никогда не нужна была подобная суета. За всю свою жизнь он не продал ни одной своей работы, никогда не торговал своим именем. Не занимался художественной проституцией.

«Откуда тебе знать, чего хотел твой отец на самом деле?» – слышу я немой вопрос Лив, хотя ее и нет рядом. И в ее упреке есть свой резон. Да, я не знаю. И не знала, должно быть. Но почему все, что связано с отцом, для меня так важно сегодня? Почему именно о нем я хочу узнать в первую очередь?

– Что значит торговать своим именем? – возражает мне Андерсон. – Есть люди, которые любят искусство, обожают живопись. Что плохого в том, если они захотят купить понравившееся им полотно и повесить его у себя дома? А что касается проституции, то подождите немного. Вы же еще не видели тех фильмов, в которых я снимался.

– Туше! – улыбаюсь я. Вижу Рори, которая движется в нашем направлении. Но вдруг она передумала, резко развернулась и устремилась в сторону бара. Андерсон тоже наблюдает за ней. – Сестра сегодня не в духе, – замечаю я.

– Просто, наверное, не привыкла к подобным перегрузкам. – Андерсон слегка пожимает плечами. – Это, знаете ли, как в кино. Тебя вдруг ни с того ни с сего приглашают на главную роль, а ты в глубине души понимаешь, что еще пока не готов к таким испытаниям.

– Тогда поговорим о вас.

– А что про меня говорить? Я – актер, и этим все сказано. Мы, актеры, стараемся помнить об этом почти всегда. – Андерсон изображает на лице фирменную голливудскую улыбку, обнажая все тридцать два белоснежных зуба. – А тут еще мой агент старается, постоянно понукает: «Поспеши! Лови момент! Не упускай свой шанс!» Наверное, в чем-то он прав. И все его советы дельные. Их можно применить и ко мне, и к Рори, и к вам тоже. Ко всем!

– Итак, вы поспешили, и в результате вас пригласил Спилберг для участия в своем новом фильме.

– Получается, что так. – Неожиданно он тяжело вздыхает и неуверенно добавляет: – Вы помните Стивена Кэлхуна? Того юношу, заявленного в списке пассажиров на наш рейс?

Я непроизвольно щурюсь. Смутно. Очень смутно! Бог мой! Я уже успела забыть всех этих людей, все сто пятьдесят два человека.

– Ему еще и двадцати не было, – продолжает Андерсон. – Осенью он должен был начать учиться в Дьюкском университете в Дареме. Получил стипендию по линии баскетбольной лиги. Совершенно уникальный парень! Основал фонд помощи детям из неблагополучных и бедных семей. Сам выпекал собачьи галеты и продавал их, чтобы заработать деньги для своего фонда.

– Впечатляет. Особенно если он это делал по велению души.

– Именно так! Его родные связались со мной, спросили, смогу ли я в память об этом юноше продолжить его дело. Подхватить, так сказать, факел, а потом передать эстафету кому-то еще. Не дать угаснуть мечте Стивена. – Андерсон опирается на стену. – И конечно, я хочу сказать «да». У мальчишки ведь было все, весь мир лежал у его ног, и вся жизнь была впереди. А ему хотелось чего-то большего. Мечтал зажечь своими идеями людей, объединить их вокруг добрых дел. Однако когда мой человек по связям с общественностью сообщил об этом послании его родителей, то я сразу подумал: «Опять пристают с просьбами о помощи. И кто там следующий?» – Он начинает усиленно растирать виски. – Дело дрянь! Я уже целиком вписался во все голливудские стереотипы.

– Нет! Никуда вы еще не вписались, – говорю я и трогаю его за руку. – Мы с вами еще только нащупываем свой путь в этой новой для нас жизни.

Я снова принимаюсь изучать список гостей. Все имена для меня чужие. Кто эти люди? Друзья, клиенты? Скоро они появятся здесь, ринутся ко мне. Приветствия, объятия, поцелуи, как будто ничего и не случилось. Нет, не все! Найдутся и такие, кто будет, потупив глаза, говорить тихо-тихо и при этом задавать вопросы, слишком личные, слишком интимные, что ли. А я стану отвечать на эти вопросы, нацепив на лицо фальшивую улыбку и пытаясь ответить так, чтобы не сказать ничего.

– Прошу простить меня, Нелл! – Поднимаю глаза и вижу корреспондентку, кажется, ту самую, которая караулила меня в толпе других журналистов в тот день, когда я приехала в галерею на вечер, устроенный в мою честь. – Мы… мы с вами встречались в прошлом месяце здесь, когда вы появились на приеме по случаю вашего возвращения в Нью-Йорк. У вас найдется сейчас пара минут для разговора со мной?

– Пейдж! – окликает ее Андерсон, и она тут же округляет глаза от удивления, словно только что заметила его. – Сейчас не время для таких разговоров.

– Что? Ах, бог мой, Андерсон! Я же не к тебе пристаю. Я специально приехала сюда, чтобы встретиться с Нелл Слэттери.

– Прошу любить и жаловать! Пейдж Коннор собственной персоной. Работает на «Пост», – поясняет мне Андерсон таким тоном, как будто эта Пейдж Коннор – садистка какая, которая только тем и занимается, что отрезает маленьким щенкам головы.

– Рада познакомиться с вами, Пейдж! – говорю я любезным тоном и продолжаю водить пальцем по списку приглашенных, выискивая ее имя, а потом добавляю с некоторым сомнением в голосе: – Но в этом списке вас нет. Простите, я должна переговорить с сестрой, прежде чем разрешить вам войти. – Я виновато пожимаю плечами. – Надеюсь, вы не возражаете? Она тут рядом, в двух шагах. Ведет презентацию.

– Живопись меня совсем не интересует, – отвечает Пейдж, извлекает из сумочки свой диктофон и, не спрашивая моего разрешения, врубает его. – Андерсон! Ты подежуришь у дверей пару минут один?

– Нет и еще раз нет! – отвечает он. – Ничего подобного я делать не стану.

Девушка молча поджимает губы и одаривает его красноречивым взглядом. Дескать, готова убить тебя на месте.

– Пейдж пишет в том числе и для светских хроник. Для «Пейдж сикс», к примеру, – сообщает он мне так, на всякий случай. – Мы с ней пересекались несколько лет тому назад.

– Послушайте меня, Пейдж, – говорю я. – Если вы хотите взять у меня интервью, то я всегда открыта для общения с прессой. Но в данный момент… мы тут открываем выставку одной из наших художниц. Да еще приехала группа, работающая над программой «Портреты американцев», а я уже пообещала им исключительные права на доступ к моей, так сказать, персоне на все то время, пока будет транслироваться эта передача. К тому же… – Я издаю немного нервный смешок, будто у меня сдавило горло и я никак не могу откашляться. Получается такое хрипловатое ха-ха-ха. А чего еще можно ожидать от особы, у которой совсем недавно на голове красовался берет, который так и хотелось сорвать и выбросить вон. – Хочу попенять вам на то, что ваши коллеги все последние несколько недель обращались с Андерсоном не совсем по-человечески. Просто откровенно третировали его. А я как его верный друг…

– И снова мы говорим не о том, – перебивает она меня и тычет диктофон мне под самый нос. Раньше я видела такое поведение репортеров только в кино.

– Нелл! – вопит Рори откуда-то сзади. Я слышу, как что-то падает и разбивается вдребезги, поворачиваюсь и вижу, как одна из наших ваз ручной работы на глазах превратилась в груду осколков, разлетевшихся в разные стороны по полу.

– Ах ты боже мой! – сокрушенно вздыхаю я. – Простите меня, Пейдж. Но, как видите, сейчас не совсем подходящий момент. Позвоните мне через пару недель. Я обязательно постараюсь выкроить время, чтобы побеседовать с вами.

Я прохожу мимо Питера, который собирает черепки в кучу подошвой своего мокасина, и направляюсь в подсобку, открываю дверь в кладовку и ищу там веник. Безуспешно. Тогда я возвращаюсь в свой кабинет, беру стремянку и карабкаюсь по ней вверх, чтобы дотянуться до верхней полки стеллажей. Знаю, что где-то там должен валяться наш портативный пылесос. Шарю по полке рукой, стараясь дотянуться до самой стенки. Пальцы нащупывают стопки каких-то бумаг, скорее всего, судя по скользящей поверхности, это обложки старых глянцевых журналов. Но никакого пылесоса нет и в помине. Но вот пальцы упираются во что-то холодное и острое. Я изгибаю руку и вытаскиваю это «что-то» наружу. Связка позолоченных ключей. Три, если быть точной. Я медленно сползаю со стремянки и начинаю внимательно разглядывать свою находку. По внешнему виду все абсолютно одинаковой формы, словно сделанные под копирку или из одной заготовки. Такой своеобразный комплект, который пока еще никто не разбил на части.

– Эй, Рори! – зову я сестру, возвращаясь в экспозиционный зал. Но она меня даже не слышит. Стены вокруг вибрируют от слишком громкой музыки. Парни из Journey наяривают на всю катушку. Я подхожу ближе. – Послушай, что это? – спрашиваю я.

Сестра ползает по полу на коленках. Она уже отыскала где-то веник и совок. Какое-то время она смотрит на меня снизу вверх и наконец начинает орать, уже не сдерживая себя.

– Ты собираешься мне помогать, в конце концов? До официального начала осталось ровно пять минут. Я очень надеюсь, что Хоуп еще не появилась. Хотя бы свяжись с ней по телефону!

– Успокойся! Не кричи, пожалуйста. Сейчас я созвонюсь с нею. Но вот эти ключи… Они твои?

Рори поднимается с пола, тяжело дыша, и машинально вытирает руки о свои штаны. На бедрах тут же проступает тонкий слой грязи. Вначале я хочу обратить внимание сестры на эту грязь, но тут же передумываю. Пожалуй, моя реплика только еще более усугубит ситуацию.

Рори выхватывает ключи из моих рук и внимательно изучает их.

– Нет, это не мои ключи. Впервые вижу. У тебя все? Тогда иди и позвони Хоуп. Номер ее телефона на письменном столе, на липкой наклейке. И потом сразу же опять вниз, на свой пост у дверей.

Она бросает взгляд на дверь, где маячит фигура Андерсона. Он занят тем, что сосредоточенно разглядывает носок своего ботика. Рори делает еще один пафосный вздох и снова начинает собирать с пола осколки.

Я сжимаю связку ключей в своей ладони с такой силой, что их острые края впиваются в мою кожу. Чем-то эти ключи важны для меня. Нутром чую, за ними что-то стоит. Я возвращаюсь в кабинет и сажусь в кресло. Стараюсь направить поток своего сознания в сторону тех самых свободных ассоциаций, которые мы практиковали вместе с Лив. Ситуация, похожая на избитый штамп: ключ, который должен отпереть что-то во мне самой. Но в глубине души я понимаю, что мне надо попробовать. Но чего-то мне явно не хватает. Откидываюсь на спинку кресла, закрываю глаза, вдыхаю прохладный воздух, пытаюсь расслабиться. Постепенно гомон толпы, громкая музыка – все это приглушается и сливается в один ровный гул. Да, мне не хватает компаса. Внутренний голос молчит. Никакой подсказки, в каком направлении двинуться, чтобы напасть на верный след и выйти на нужную тропу. И где здесь пролегает безопасная территория? И в какой стороне находятся заминированные поля? В той своей прежней жизни я бы наверняка доверилась собственной интуиции или покопалась бы в завалах памяти. Но сегодня у меня нет ничего, ни памяти, ни интуиции. Пожалуй, именно отсутствие природной интуиции заставляет меня чувствовать себя такой уязвимой, такой незащищенной. Плыву по воле волн, полностью вверяясь своей матери, сестре, мужу, своему психиатру и даже недавно приобретенному другу Джейми. Но что это за жизнь, когда ты не можешь управлять ею сам?

Внезапно в галерее становится тихо. Ставят диск с новой песней, догадываюсь я.

«Маленькая девочка из небольшого городка. Она так одинока в этом мире. И вот она садится в ночной поезд и едет куда глаза глядят».

Что-то вдруг пробегает по моим жилам, словно в меня только что впрыснули порцию адреналина. Я раскрываю ладонь и смотрю на ключи. Три огонька надежды, манящие меня вперед, словно свет маяка. Что-то они пытаются мне подсказать. Я чувствую это. Я знаю это! Об этом говорят мне те крохи инстинкта, ныне упрятанные глубоко-глубоко в самых недрах моего подсознания, того самого инстинкта, который я отчаянно пытаюсь восстановить и вытащить на поверхность своей души. Я закрываю глаза, снова откидываюсь на спинку кресла и слушаю песню. Слушаю ее до тех пор, пока за моей спиной не возникает Рори. Она слегка откашливается и сообщает мне:

– Можешь больше не звонить. Хоуп уже здесь.

Глава двадцать первая

Прошло уже более трех месяцев с момента крушения самолета. Календарь неумолимо отсчитывает день за днем. Время не остановишь. Его нельзя пришпилить булавкой к стене и заставить замереть. А я между тем по-прежнему продолжаю барахтаться в том же болоте неопределенности и недосказанности. Хотя когда не знаешь всего того, что со мной приключилось, не листаешь глянцевые журналы, не смотришь телевизор и не слишком глубоко копаешься в глубинах своей памяти, то ни за что не скажешь, что беседуешь с женщиной, которая поздно вечером в последний день июня свалилась на землю прямо с облаков.

Сегодня я сама пришла на прием к Лив. Сижу в ее кабинете. На мне изумрудно-зеленый свитер, приталенный блейзер из вельвета в рубчик, который плотно облегает мои переломанные ребра. Я сижу и размышляю над тем, как далеко я продвинулась. Впрочем, если вспомнить, что мои мозги все еще отказываются служить мне как положено, то можно констатировать, что прогресс невелик. Точнее, его нет вообще.

– Вы сегодня чем-то растревожены, – говорит мне Лив.

Я разглядываю ее кабинет. Сегодня впервые не она пришла ко мне, а я к ней. В кабинете тепло, по-домашнему уютно, но все же сразу ясно, что это кабинет, а не комната в жилом доме. На столике за ее спиной стоит фотография в рамочке: Лив с желтым лабрадором. Наверняка это ее любимец Ватсон. Рядом еще одна фотография, на которой Лив запечатлена с родителями на церемонии вручения дипломов в университете. Надо сказать, она мало изменилась с тех пор. Разве что легкие морщинки появились на лбу да под глазами залегли темные круги. Но в целом Лив осталась такой же, как и на своем выпускном. Мне хочется расплакаться при мысли о том, что она помнит и знает всю свою прошлую жизнь от А до Я. И одного лишь беглого взгляда на свой диплом, который тоже висит в рамочке за ее спиной, будет ей достаточно, чтобы вспомнить, где и когда она его получила. Она точно знает, почему и зачем она сидит в этом кабинете.

Я машу рукой, стараясь скрыть подступившие к глазам слезы.

– Со мной все в порядке. Просто устала. Вчера допоздна беседовали с Питером. Он сегодня уехал в командировку. Наверное, именно усталость делает меня излишне эмоциональной.

– А о чем вы с ним беседовали?

– Ни о чем. И обо всем. Уселись вдвоем возле пианино. Сначала я немного поиграла, потом он, потом поиграли вместе. – Я делаю глубокий вдох, пытаясь обрести душевное равновесие. – Питер рассказал мне, что мы так часто музицировали с ним на пару еще тогда, когда только начали встречаться. Наверное, глупо так говорить, но мне кажется, что он снова стал за мной ухаживать.

– Значит, все-таки кое-что изменилось, – замечает Лив. И ее реплика звучит не как вопрос, а как констатация факта.

– Может быть, – соглашаюсь с ней я, как ни странно, почти с воодушевлением, без тени скепсиса, как мне того хотелось бы. Наверное, и правда моя жизнь стала другой. А может, Питер стал другим. Или мы оба. Ведь все, кто знал меня раньше, утверждают в один голос, что я стала другой. Это как в живописи. Берешь две краски, красную и голубую, и смешиваешь их, чтобы получить лиловый цвет, и видишь, что у тебя ничего не получается. Начинаешь ломать голову. А что, если изменить оттенок? Или сделать голубой более насыщенным и глубоким? Словом, меняй переменные величины, и тогда сумеешь найти решение для своего уравнения. В своей прошлой жизни Питер не был мне нужен. А сегодня он мне нужен, главным образом по мелочам, но иногда и для чего-то более значительного и крупного. Пока достаточно и этого. Уже пора понять, что меняться нужно не только Питеру. Пожалуй, и мне тоже.

– Таким образом, ваша прежняя теория повержена в прах.

– Это ведь рабочая теория, и она неизбежно претерпевает изменения со временем. Ее не отнесешь к тем истинам, которые высекаются на каменных скрижалях навечно.

– Честный ответ! – отвечает Лив уступчивым тоном.

– У меня появилась еще одна зацепка. Я нашла в галерее комплект ключей. И у меня такое чувство, что когда-то я уже держала эти ключи в своей руке и тогда я точно знала, как они важны для меня.

– Для чего именно важны?

– Понятия не имею. Может, они как-то связаны с моим отцом. Или еще с чем-то. Какое-то давнее воспоминание, оно лежит почти на поверхности. Какой-то эпизод из моей прошлой жизни, и в нем фигурируют эти самые ключи. Но пока я никак не могу вытащить наружу воспоминание из своей памяти, вспомнить, как все было.

Лив молча помечает что-то в своем блокноте.

– Не можете или не хотите? – спрашивает она наконец.

– Не могу! – чеканю я каждый слог, разозлившись на ее вопрос. Что за намеки в самом деле! – С чего вы решили, что я не хочу? Вот я сижу в вашем кабинете, разглядываю все вокруг… И, если хотите знать, я вам страшно завидую. Вы же все помните! Свой выпускной, свой… я не знаю, что… помните лекции по медицине и бог знает что еще.

– Я уверена, что на уровне своего сознания вы действительно хотите вспомнить тот давний эпизод, – задумчиво роняет Лив. – Но вот что меня тревожит. Вы полагаете, что любое ваше воспоминание о прошлом, так или иначе, связано с вашим отцом. Такая зацикленность на отце не представляется мне простым совпадением.

– Бог ты мой! Да знаю я, знаю, что вы считаете – мне пора покончить с этим наваждением, перестать думать об отце. Но если честно, то мне кажется, что отец – это есть ответ на все мои вопросы.

Лив смотрит на меня.

– Почему вы так считаете?

– Почему? Почему? А разве не вы мой психотерапевт? Вот и ответьте мне на этот вопрос: почему?

Я машинально провожу рукой по своему свитеру изысканного изумрудного цвета, словно пытаюсь стряхнуть с него невидимые глазу катышки. А на самом деле я просто хочу сказать Лив: «Взгляни на меня! Разве я не сфокусирована сейчас только на самой себе? И я – уже другая. Да, я стала другой! Я работала над собой как каторжная. Так какого же черта ты не позволяешь мне сфокусироваться сейчас на моем отце?»

– На этот вопрос я вам ответить не могу, – отвечает она просто. Если до нее и дошел истинный смысл моей взрывной реплики, то она, как всегда, делает вид, что не замечает моего раздражения. – Частично и потому, что я не согласна с вами.

– Послушайте меня! – Чувствую, как меня снова распирает от злости. – Нравится вам это или не нравится, но я хочу знать, каким был мой отец. Чувствую, что это знание поможет мне получить ответ и на свой главный вопрос. Какой была я сама?

– А теперь послушайте и вы меня, Нелл. Понимаю, вам сейчас очень непросто. Вполне возможно, нам следует опробовать какие-то иные методы нашей совместной работы. Ту же арт-терапию, к примеру, хотя вы и заявили мне, что полностью утратили интерес к живописи. А может быть, стоит обратиться к музыке. Ведь, насколько мне известно, когда-то музыка была вашей страстью. Мы можем поговорить о боге, о том божественном провидении, которое спасло вас, поищем вместе ответы на вопросы, почему вы здесь, почему уцелели, а не погибли вместе со всеми остальными.

– Ну уж точно не благодаря богу! – рублю я сплеча и в подтверждение своих слов рукой разрубаю воздух.

– Отлично! С этим разобрались. Тогда сами определитесь с направлением нашего дальнейшего разговора. – Лив умолкает и сосредоточенно грызет колпачок своей авторучки, обдумывая что-то очень серьезное. – Но прежде всего вы должны, как мне кажется, определиться с главным. Что для вас важнее? Знать свое прошлое, раскопать все, что с ним связано, или оставить все как есть, то есть остаться в неведении.

– А вы не задумывались над тем, что иногда это – одно и то же? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– И что здесь страшного? – спрашивает уже она. Раздается звонок. Ассистентка Лив уведомляет ее, что время нашего сеанса истекает и на очереди следующий клиент.

На улице я ловлю такси и всю дорогу домой обдумываю ее последние слова. Наступает обеденное время. Сую в микроволновку спагетти с сыром. Через пару минут микроволновка назойливым звонком сообщает мне, что обед готов. Беру тарелку с едой и бреду в гостиную, поближе к телевизору, устраиваюсь на своем новом диване яркого рубинового (вырви глаз!) цвета, зажав в руке вилку. Умом я понимаю, что в стратегии, выбранной Лив, есть свой резон. Потому что когда ты теряешь, причем в прямом смысле этого слова, свою голову, когда выживаешь в ситуации, в которой невозможно выжить, то для того, чтобы восстановиться, нужно прежде всего докапываться до самых глубин своего «я», до самого-самого эпицентра своего сознания. Для чего следует максимально сосредоточиться на самой себе, а не на ком-то другом. Скажем, на отце. Но мне проще как раз наоборот. Вот в чем беда. Конечно, я изменилась. Кто бы спорил. Стала менее категоричной в своих суждениях, я даже получаю удовольствие от заново обретенной жизни, я перетрясла вверх дном свою гостиную и весь свой гардероб, и все же… И все же я продолжаю топтаться на месте в главном: где была, там и осталась.

Ковыряю вилкой макароны. Вот Андерсон, к примеру. Он сейчас мучается чувством вины, что выжил, а остальные погибли. А что чувствую я? Задумываюсь. Пожалуй, я чувствую себя потерянной. Да, именно так. Потерянной в этом мире. Наверное, это чувство возникло во мне прежде всего потому, что я не помню собственного прошлого. Все вокруг меня, и Рори, и Питер, и Тина Маркес, и моя мать, все рассказывают мне о том, какой я была. То есть какой я была, по их мнению. А откуда им знать, какой я была на самом деле? И кто знает? Разве можно составить целостную картину своей прошлой жизни на основе разрозненных впечатлений тех, кто был рядом с тобой? Вот в школе, к примеру, за мной утвердилось прозвище Снежная королева. А почему именно Снежная королева? Неужели я и в самом деле была такой? Но не всегда же я была непреступна и холодна, как лед. Было же во мне и что-то другое?!

Я отставляю в сторону пластиковый контейнер и иду к телефону.

Мама отвечает лишь на третий звонок. Говорит, запыхавшись, словно откуда-то бежала. О господи! Неужели я прервала их очередное занятие сексом?

– Слушаю тебя, дорогая!

– Мама, ты сейчас сильно занята?

Мама колеблется с ответом.

– Немножко. – Я слышу на заднем фоне голос Тейта. – Но для тебя, дорогая, у меня всегда найдется время. – Она прикрывает трубку рукой и что-то вполголоса говорит Тейту.

– Я помешала твоим занятиям йогой?

Пожалуйста! Пожалуйста, господи, сделай так, чтобы это была йога.

– Пожалуй, это можно назвать и йогой, если для тебя так проще.

Все понятно. Снова я вляпалась и сижу по уши в дерьме.

– Послушай, мама. Я тут на днях пересеклась с Тиной Маркес.

– С Тиной Маркес? – переспрашивает меня мама удивленным тоном, повышая голос по крайней мере на один децибел, как это бывает, когда человек пытается вспомнить чье-то имя. – А, это та девочка из хорового кружка, с которой ты училась в старших классах? Я уже ее совсем не помню. Хотя нет! Это не совсем так. Ведь время от времени я сталкиваюсь на рынке с ее матерью. Каким позором была та давняя история…

– Какая история? И почему позорная?

– Хотя нет. Самая обычная история без каких-либо серьезных последствий. Проехали и забыли. Пусть себе живет на здоровье. Как будто нельзя наслаждаться жизнью, когда тебе уже за шестьдесят. Впрочем, если бы я сейчас принялась рассуждать о том, что переживаю лучший период в своей жизни, то ты бы меня и слушать не захотела.

– Но я тебя слушаю, мама. Так за что она взбеленилась на тебя? За твои занятия спиритизмом? Колдовские амулеты? За что?

Пауза. А потом я слышу в трубке обиженный голос мамы:

– Но почему ты всегда и во всем перечишь мне и делаешь все наперекор?

Кажется, она намерена обрушить на меня свою очередную обличительную речь, но я тут же пресекаю эту попытку:

– Как бы то ни было, а Тина Маркес сообщила мне кое-что любопытное. Оказывается, папа возвращался домой, чтобы поприсутствовать на церемонии по случаю окончания школы. По случаю моего окончания. Само собой, я услышала об этом впервые. Так это правда или нет?

Я слышу тяжелый вздох на другом конце провода. Наблюдаю за тем, как меняются цифры на часовом дисплее. 7.33, потом 7.34. Потом бросаю взгляд на свои макароны. Они уже успели остыть и слипнуться. Еще один вздох в трубке.

– Не могу сказать ничего определенного. Никто толком ничего не знает.

– Но ведь такое было вполне возможно?

– Едва ли. Я в это не верю. В любом случае я бы точно знала. Когда проживешь с мужчиной целых семнадцать лет, то такие вещи тебе всегда известны наверняка.

– Но ты же до последнего не знала, что папа нас бросит. Откуда тебе было знать, что он возвращался в наш город?

– Говорю же тебе, я бы знала, и точка! – По голосу матери я понимаю, что ее терпение уже на исходе. – Жена всегда знает о таких вещах. Он бы сообщил мне, захотел бы увидеться с тобой и Рори. А тут пронесся по городу, как метеор, и даже не снизошел до того, чтобы навестить нас и объяснить жене и детям причину своего ухода.

– Так ты полагаешь, что жена всегда в курсе того, что вытворяет ее муж? – спрашиваю я ровным тоном. – Довольно странное заявление, тебе не кажется? То есть, по-твоему, я должна была знать о Питере. И не просто знать, но и помешать ему спать с этой красоткой Джинджер.

– Ах, Нелли Маргарет! Прошу, не лови меня на слове. И пожалуйста, не переводи разговор на личности. Повторяю еще раз. Я бы знала. И потом, все эти сплетни не имеют никакого отношения ни к тебе, ни к Питеру. Если он был уж таким заботливым и внимательным отцом, что даже явился на твой выпускной, – еще один раздраженный вздох в трубке, – то подумай сама хорошенько! Почему же он не объявился сейчас, после всего, что с тобой случилось? Коль скоро, по-твоему, он так о тебе печется…

Что-то острое вонзается в мою грудь. Сильная боль, мешающая сделать полноценный вдох. Сердце!

– Да? – говорю я, потому что это единственное, что я могу вымолвить. А ведь и в самом деле. Мне как-то и в голову не приходило до сего момента, что отец никак не отреагировал на случившуюся трагедию. И сейчас его тоже нет рядом со мной. То есть он никак не выказал своих чувств ко мне даже после… после всего этого кошмара.

– Послушай! – верещит мама в трубку. – Я всегда несу всякую чушь, когда на взводе. Твоя сестра Рори, кстати, унаследовала эту нехорошую привычку от меня. Тоже болтает много лишнего. Мы обе не умеем держать язык за зубами, когда это надо. Прости! Мне не стоило говорить так. – Короткая пауза. – Но раз я все же сказала, то будем считать сегодняшний разговор своеобразным катарсисом в наших отношениях. Дорогая, повторяю снова и снова. Пусть все идет как идет. Не вороши прошлого. И ему тоже позволь жить, как ему заблагорассудится. Ушел, пусть идет себе на все четыре стороны. Процесс твоей реабилитации протекает просто великолепно. Ты с каждым днем крепнешь и обретаешь вкус к жизни, твоя семейная жизнь тоже мало-помалу налаживается. Ты вернулась в галерею. По-моему, жизнь прекрасна. Зачем желать лучшего?

Я молча киваю и молча отключаюсь. Не хочу, чтобы мама услышала слезы в моем голосе. Потом отшвыриваю от себя тетрадь с рисунками, ту самую, которая, по словам Джаспера, должна была стать путеводителем в мир моего отца. Тетрадь летит на пол, громко хлопается и раскрывается. Сейчас она похожа на рыбу, выброшенную на сушу.

Надо было больше доверять своему внутреннему голосу, думаю я. Я должна ненавидеть отца, так подсказывают мне мои инстинкты. Должна вычеркнуть его из своей жизни окончательно. Да и зачем мне отец, когда я уже выросла и у меня своя собственная жизнь?

Ночью, беспокойно ворочаясь между простынями, понимаю, что была не права. Не в том, что мне больше не нужен отец, а в том, что мой инстинкт требует от меня, чтобы я его возненавидела. Все с точностью до наоборот. Я любила отца так сильно, что никогда, никогда не была готова к тому, чтобы вычеркнуть его из своей жизни. Разглядываю в темноте потолок, ожидая, когда меня сморит сон, и мучительно решаю для себя еще один вопрос. Если я не могу доверять своему внутреннему голосу, то кому же тогда мне вообще доверять?

Глава двадцать вторая. «Свет, который никогда не гаснет» – рок-группа The Smiths

– Может, твоего отца уже нет в живых, – осторожно предполагает Питер. Он позвонил мне на следующий день из Беркшира как раз в тот момент, когда я гуляла. Само собой, я не стала расспрашивать его о Джинджер. Вдруг она тоже отправилась в эту командировку вместе с остальными членами его команды? Собственно, какое это имеет значение? Но в глубине души, в самых дальних ее закоулках, мысли о Джинджер продолжают терзать меня. Прежняя Нелл наверняка спросила бы напрямую: Джинджер с тобой? Но ведь новая Нелл стала более терпимой, она изо всех сил старается доверять близким людям и по мере сил все делает так, чтобы старые раны поскорее зарубцевались и остались в прошлом.

– Ну и что это меняет? – спрашиваю я, прижимая палец к уху, чтобы сигналы проезжающих машин не мешали разговаривать. Зарядил мелкий дождь, холодные свинцовые облака, обложившие небо со всех сторон, нависли над самой землей, мешая дышать полной грудью.

– Да ничего не меняет. Просто я говорю, что, возможно, его уже нет в живых. Вот поэтому он и не позвонил, не приехал к тебе после авиакатастрофы.

Какой-то парень, проходя мимо, отпихивает меня в сторону. Дескать, не путайся под ногами, дай дорогу. От неожиданности зонтик почти падает мне на лицо, еще немного – и я спицей проткнула бы себе глаз. Я поворачиваюсь и свободной рукой луплю его по спине. Но он идет дальше как ни в чем не бывало. Пожалуй, он и не заметил, что толкнул меня. И никак не отреагировал на мою сверхчувствительную реакцию на это случайное столкновение.

– Не может быть, чтобы он умер. Папа жив, – вздыхаю я в трубку. Меня раздражает то холодное безразличие, с которым Питер рассуждает о моем отце. Но одновременно его предположение о том, что отца больше нет, снимает с моего сердца какую-то тяжесть. Ведь смерть – это единственно достойное объяснение, способное убедить меня в том, что я не права. – Несмотря на его отшельнический образ жизни, кто-нибудь да дознался бы о том, что он умер. Сообщили бы в газетах. Так или иначе, но мы бы знали.

– Тогда бессмысленно рассуждать на эту тему, не имея под рукой фактов, – меланхолично заключает Питер.

– А тебе не кажется, что все вокруг меня бессмысленно? – почти кричу я в трубку, стоя на переходе в ожидании зеленого света. От моего невольного окрика вздрагивают и испуганно оглядываются по сторонам двое парней, стоящие рядом. Такие двадцатилетние хипстеры в шарфах, завязанных модным узлом, в низко надвинутых на глаза бейсболках с ироничными наклейками на козырьках. Потом они еще раз смотрят на меня, на сей раз внимательно. Происходит, так сказать, процесс узнавания. А, да это же та самая особа с обложки журнала «Пипл», та чудачка, про которую теперь рассказывают в передаче «Портреты американцев». Я, в свою очередь, тоже бросаю на парней испепеляющий взгляд. Проваливайте отсюда! Нечего тут глазеть. Они надвигают свои бейсболки еще ниже и торопятся вступить на переходную дорожку, несмотря на то что по-прежнему горит красный свет.

Я прощаюсь с Питером и кладу свой мобильный в сумочку, извлекаю оттуда айпод и вставляю наушники. Быстро прокручиваю записи в поисках нужной мне мелодии. Отыскать бы такой злой-презлой бит, совпадающий по ритму с моими шагами. Вот, пожалуй, композиция рок-группы The Smiths – то, что надо. Включаю музыку и шагаю дальше.

Прошел уже почти день с момента моего разговора с матерью, а я по-прежнему чувствую себя взвинченной до предела. На меня наваливается уже знакомое мне тягостное настроение полнейшей безысходности, в котором я пребывала первые дни и недели после катастрофы. От угрюмых, мрачных слов мамы меня буквально переворачивает, хоть я и стараюсь выбросить их вон из своей головы. Несколько месяцев я безуспешно пыталась хоть как-то привязать себя к прошлому своего отца, а она вдруг открыто заявляет мне, что, во-первых, с чего это я взяла, что отец хотел быть привязанным. И не только ко мне, но и к кому бы то ни было. Слова мамы меня ошарашили. Получается, что тот клубок моей прошлой жизни, который я тщетно пыталась размотать все эти месяцы, по-прежнему остался клубком.

Прометавшись почти всю ночь без сна, я где-то посреди ночи вдруг зацепилась мыслями за одну полезную подсказку от Андерсона, который в одной из своих СМС написал так: «Будем пить пиво и плевать на все остальное». Я отшвыриваю телефон на половину Питера, сбрасываю с себя простыню и встаю с кровати. Бреду на кухню. Открываю банку с пивом, и это несмотря на то, что вечером я приняла лекарства, несмотря на то, что от такого сочетания могут возникнуть побочные эффекты. Как ни странно, мне почти сразу же становится легче. Я расслабляюсь, в голове затихает бесконечный монолог. Алкоголь взбодрил. Я сажусь на стул рядом с пианино и начинаю играть. Импровизирую, мелодии сменяют друг друга, и тут я вспоминаю, что – да! – у этой подсказки есть ведь еще и вторая часть. Плевать на все остальное. Звоню Джасперу Аэронсу и оставляю на автоответчике пространное сообщение. В выражениях не стесняюсь. Главный мой вопрос к нему такой: а что бы он сказал моему отцу, если бы им вдруг довелось встретиться? Яростно бегаю из комнаты в комнату. На глаза снова попадается тетрадь отца. Хватаю ее и вырываю добрую половину листов, комкаю их и швыряю в мусорное ведро. Громко стукает крышка, явно одобряя мой порыв. Итак, все точки над i расставлены. Потом достаю альбомы с моими детскими фотографиями, достаю все снимки, на которых запечатлен отец. Таких фотографий крайне мало. Всего ничего. Буквально несколько штук. Вот вся наша семья в полном составе позирует на фоне какого-то деревянного сарая. Мимолетный эпизод, запечатленный на пленку во время отдыха в Аризоне. Капли воды из расположенного поблизости бассейна, видимо, попали на линзы фотообъектива, отчего изображение стало немного расплывчатым. Солнце искрит, отражаясь в воде радужным многоцветьем. Не фотография, а сплошная идиллия. Групповой портрет счастливой семьи на фоне идиллически красивой природы.

А вот и еще одна фотография. Я ее как-то и не заметила, когда листала альбомы в первый раз. Она не вставлена в пластиковый конверт, а просто заложена между страницами. Наверняка снимок был сделан в то лето, в то самое лето, когда в мою жизнь вошел белый дом, похороненный ныне под завалами памяти. Интересно, кто снимал? Скорее всего, я сама. Потому что на фотографии запечатлен спящий отец. Такой одинокий отшельник, но, судя по выражению его лица, вполне довольный жизнью. Если хорошенько присмотреться, то на заднем фоне можно различить какие-то фрагменты полотна, которое еще не закончено. За время своего уединения отец успел отрастить козлиную бородку и усы. Потому что на всех других фотографиях он хоть и имеет немного неряшливый вид, но везде чисто выбрит. Лицо у отца загорелое, тяжелые веки, густые ресницы. На полу возле кушетки, на которой он спит, валяется бейсбольная бита. И везде, куда ни глянь, следы краски. Краской перемазаны его пальцы, наволочки на подушках, половицы пола возле дивана рядом с тем местом, где стоят его шлепанцы.

Я долго разглядываю фотографию и попутно вливаю в себя четвертую банку пива. Чувствую, как во мне снова вскипает волна ярости. Вскидываю голову. Рори говорила, что мне понадобилось несколько месяцев, чтобы примириться с тем, что отец ушел от нас. Переворачиваю руку ладонью вверх и внимательно разглядываю застарелый шрам на запястье, глубоко врезавшийся в кожу. И вот все начинает плыть по новому кругу: то же нежелание смириться с очевидным. Я упала с неба, рухнула на землю, а отец даже не соизволил приехать, чтобы постараться помочь мне восстановиться после произошедшей трагедии. Его природный эгоизм снова взял верх. Не пожелал, видите ли, нарушать свое уединение, не захотел появляться на людях даже ради того, чтобы спасти свою маленькую девочку.

Ну и черт с ним! Черт со всем, что с ним связано!

С громким треском открываю пятую банку пива и в изнеможении валюсь на диван. И все же изначально я была права: люди не меняются. Никто не изменился за прошедшие годы: ни я, ни мой отец. И другие тоже не изменились. Черт подери этот красный диван, мои новые свитера и облегающие фигуру блейзеры, черт подери мой обновленный гардероб, могущий посоперничать яркостью расцветки с самой радугой. Черт подери меня, новую, придуманную себе Нелл. Черт ее подери! И его тоже.

* * *

Стоя на тротуаре, я поджидаю Тину Маркес. Вижу ее издалека. Торопится на встречу со мной, укрывшись от дождя под розовым зонтом. Дождь, как всегда, начался неожиданно, и я тоже максимально ускоряю шаг, несмотря на боли в спине и обилие прохожих на тротуаре. Всякие перемены в погоде теперь сопровождаются у меня ломотой во всем теле, чего раньше никогда не было. Словно мои кости, переломанные ребра и ключица, все они умоляют меня не шататься по городу без дела, а больше лежать в постели под одеялом и нежиться в тепле и уюте.

– Радость моя! – хватает меня за локоть Тина. – Да ты же вымокла насквозь. Забыла первое правило? Выходя из дома, нужно быть готовой к любой погоде.

Нельзя сдержать улыбки при виде такой неподдельной заботы. А потому улыбаюсь, несмотря на прескверное настроение, несмотря на все остальное. Извлекаю из ушей наушники. Кажется, я начинаю понимать, почему когда-то мы с Тиной были подругами.

– Но ты же знаешь не хуже моего, что бывает с теми, кого бог лишил разума. Именно основные правила жизни и забываешь начисто.

Я отбрасываю промокшие волосы назад, капли дождя стекают по спине, оставляя мокрые дорожки на моем полупальто.

– Я предупредила нынешнего хозяина квартиры, что мы не задержимся надолго. Зайдем, оглядимся по сторонам и уйдем.

Я киваю в знак согласия. Прямо как в «Аве Мария», думаю я. Привет тебе, и до свидания.

– Спасибо, что договорилась о встрече. Ты же знаешь, все последнее время я пытаюсь как-то упорядочить разрозненные куски своих воспоминаний, но пока получается плохо. Никак они не хотят соединяться друг с другом и складываться в единое целое.

– Послушай меня, Нелл. – Неожиданно Тина мрачнеет, словно только что в ее сознании что-то перевернулось. – Когда-то мы с тобой были закадычными подружками. Потом в один прекрасный день перестали дружить. Но все же долгие годы мы дружили, а потому говорю тебе прямо. Если я чем-то могу помочь тебе, даже самую малость, оказать пустячную услугу типа этой: позвонить своему клиенту и договориться с ним о том, чтобы он разрешил взглянуть на свою квартиру, которая когда-то тебя заинтересовала, то я сделаю это сию же секунду, не задумываясь. Меня не убудет, и корона с моей головы не свалится, уверяю тебя. А потому в случае чего обращайся без стеснения.

– Спасибо! Хотя и понимаю, как ты загружена по работе.

Тина отпирает своим ключом входную дверь и, уже стоя в фойе, набирает код квартиры.

– Зато я знаю, как ты не любишь просить о помощи. Никого! Но будь уверена, если ты попросишь помочь меня, я тебе никогда не откажу.

– Не люблю просить о помощи? Так было всегда? Я что, такая эгоистка?

Тина нажимает на кнопку «Вверх» на табло рядом с лифтом.

– Конечно, так было не всегда, – неопределенно хмыкает она в ответ. – Наверное, не стоит еще раз напоминать тебе о том, что ты сильно изменилась после того, как ваш отец ушел из семьи. Стала более независимой, что ли… но разве можно тебя за это винить? – Она слегка пятится в сторону, придерживая дверцу лифта и пропуская меня вперед. – Во всяком случае, я тебя ни в чем не винила.

– То есть я просто перестала с тобой общаться? Взяла и отрезала, да? Разделила на черное и белое?

Неожиданно в памяти всплывают слова мамы, которые она обронила в разговоре со мной еще в госпитале. У каждого из нас – свои недостатки. Твой недостаток заключается в том, что ты воспринимаешь жизнь исключительно в черно-белых тонах.

– Дело ведь было не во мне. Поэтому я и не приняла все произошедшее на свой личный счет. – Тина улыбается, и мы обе начинаем внимательно следить за тем, как меняются на табло цифры, обозначающие этажи. – Да и вообще, подростковый возраст… тяжелая пора, я бы даже сказала, жестокая. Вот и мы… Каждый сам, по мере сил, справлялся с собственными комплексами.

– А какой комплекс был у тебя?

– У меня? Самый заурядный. Обжорство! – Она бросает на меня очередной взгляд, и я вижу, как вздымаются, а потом опускаются ее плечи. – На втором курсе в колледже я страдала самой настоящей булимией.

– Как все же хорошо, когда у тебя нет никаких комплексов, – вздыхаю я и тут же понимаю, что это как раз мой случай. Ведь потеря памяти и дает такой уникальный шанс. Коль скоро я ничего не помню о своих подростково-юношеских комплексах, то, стало быть, их и не было.

– Согласна! – смеется она в ответ и трясет головой. – Но не забывай, что именно наши комплексы и делают нас такими, какие мы есть. Впрочем, вполне возможно, весь этот бред собачий мы почерпнули из разных книженций, в которых разные психологи обучают читателя, как следует работать над собой. Мы же в свое время перечитали кипы такой литературы.

– Вполне возможно, – соглашаюсь с ней я. – Скорее всего, так оно и есть.

Лифт останавливается на пятом этаже. Распахи-ваются дверцы кабинки.

– Сейчас налево! – командует мне она, показывая дорогу. Я разглядываю холл. Ничего примечательного. Во множестве нью-йоркских домов точно такие же холлы. Бежевый ковер, тусклый свет под потолком, невзрачного вида обои в едва заметную полоску. Проходя мимо, замечаю на одной из дверей аппликацию, то ли в форме луны, то ли в форме солнца, наверняка приобретенную в местной аптечной лавке. Эдакая трогательная попытка хоть как-то украсить холл к Хеллоуину, который уже успели отметить несколько недель тому назад. Тина останавливается напротив дверей с номером 513, достает из сумочки огромную связку ключей, некоторое время бренчит ими, перебирая связку в поисках нужного ключа. Вставляет ключ, замок доверительно щелкает, и дверь открывается.

– Тебе эта квартира понравилась с первого же взгляда, – замечает она. Наши шаги гулким эхом разносятся по прихожей. – Ты сказала тогда, что в ней есть что-то от живописи художников-анималистов. И она как нельзя лучше отвечает твоим внутренним настроениям. Я запомнила твои слова, потому что они показались мне очень поэтичными.

Я иду вперед. Роскошное освещение. Несмотря на промозглый и пасмурный день, в квартире очень светло и много воздуха. То ли взмывающие ввысь потолки тому причиной, то ли кирпичная кладка стены. А вот и камин, точь-в-точь такой, как мне описала его Тина еще в пиццерии. Балочные потолки притягивают взгляд, и я невольно задираю голову вверх. Почему мне так знакома их конструкция? Почему вообще один вид этой квартиры производит на меня двоякое впечатление? С одной стороны, я моментально расслабляюсь и чувствую себя здесь как дома. А с другой – все мой нервы напряжены до предела. Я подхожу к окнам, выходящим на Ист-Ривер. Капли дождя затуманили стекла. Река внизу кажется неприветливо холодной и коварной, мутные потоки воды, залитые сверху проливным дождем.

Я закрываю глаза и пытаюсь представить себе что-нибудь. В голове вдруг начинает звучать мотив одной из композиций группы The Smiths. Может быть, это подсказка? Тот самый путеводитель, который я так тщетно ищу?

«Это не мой дом. Это – их дом. И меня здесь больше не ждут».

Когда же я впервые увидела эту квартиру? Пять или шесть месяцев тому назад. В апреле. Да, был апрель, самая середина весны. Я снова открываю глаза и вижу перед собой совсем другую реку, спокойную, приветливую, по-весеннему голубую. И тут меня осеняет.

Ну конечно!

Отчетливо помню лето. То самое лето… Нет, это был не главный дом. Тогда… где? Скорее всего, в мастерской отца. Так мне подсказывает мой внутренний голос. Чувствую под ногами ковер. Тот самый, что теперь лежит на полу моей гостиной. Я стою босая, но ворс еще не вытерся до такой степени, как сейчас. Шерстяной покров приятно согревает подошвы ног, щекочет своды стоп. Где-то в глубине комнаты громыхают ребята из группы The Smiths. Вот как и сегодня. Впрочем, не уверена, что так оно и было в действительности. Вполне возможно, что это такой своеобразный мостик, который я перекидываю из дня сегодняшнего в свое прошлое. Прямо передо мною огромное панорамное окно, на всю ширину комнаты. А за окном расстилается водная гладь. Что это? Озеро? Или река? Прекрасный летний день, напоенный солнцем и теплом, и все мое естество тринадцатилетнего подростка жаждет побыстрее окунуться в эти прохладные воды. Вот я и забрела в мастерскую в поисках отца, хочу вытащить его на улицу, чтобы он тоже немного поплавал вместе со мною. Отец… Изо всех сил напрягаю свои мозги, пялюсь на затянутый дождем горизонт, стараюсь представить себе отца. Где же он? А, вот здесь! Он сидит в углу, опершись о кирпичную стену, и похож на мяч, из которого выпустили воздух. Или на скорчившийся эмбрион. Он плачет, он рыдает навзрыд, стонет, с его губ срываются звуки, похожие на рев раненого зверя. Все стены заляпаны разлитой краской, у его ног валяется разломанный на части мольберт. На полу, возле самой кромки ковра, сиротливо примостилась мишень для игры в дартс. Я смотрю на отца, стоя в дверном проеме, и вдруг инстинктивно отступаю на шаг назад. Потом отступаю еще… Крадусь, стараясь остаться незамеченной. Никому не расскажу, что я здесь видела. Но тут я спотыкаюсь, у меня подворачивается нога, и я со всего размаха падаю на пол. Бейсбольная бита, та самая, что на фотографии из моего альбома, оказывается рядом со мной. Я слышу, как зашевелился отец, как он поднялся из своего угла, и вот он уже навис надо мной, зловеще заслонив своей тенью солнечный свет, льющийся извне. Я вижу, какое у него бледное лицо. Даже козлиная бородка не в силах скрыть эту пугающую бледность. Темные, почти черные круги залегли под глазами.

– Убирайся отсюда, Нелл! – говорит он мне ровным голосом, но без тени угрозы.

– Не переживай, папа! – успокаиваю я его, пытаясь встать на ноги.

– Есть вещи, которые уже не исправишь, – отвечает он и снова ковыляет в свой угол.

Раскаты грома над Ист-Ривер моментально возвращают меня в день сегодняшний. Картинка прошлого исчезает так же быстро и незаметно, как и возникла в моей памяти.

* * *

Покидаем квартиру. Тина запирает дверь, кладет связку ключей, размером с целую коробку, обратно в свою сумку. И тут я вспоминаю, что у меня ведь тоже есть связка ключей. Заглядываю в первое отделение своего портмоне.

– Судя по тому, как ты ловко управляешься с замками, ты у нас эксперт по ключам, – говорю я и протягиваю ей на ладони связку из трех ключей. – Как думаешь, от чего они?

Тина перебирает ключи по одному, трогает их на ощупь, разглядывает их с той тщательностью, с какой биолог рассматривает насекомых в микроскоп, водит указательным пальцем по их зазубринам и канавкам.

– Это – ключи от дома, – выносит она наконец свое заключение. – Но только не от нью-йоркской квартиры. Для сейфа, шкафчика индивидуального пользования или банковской депозитной ячейки они слишком велики.

– Но у меня же нет своего дома, – говорю я небрежным тоном.

– И что? – отвечает мне Тина, когда лифт уже начинает двигаться вниз. – Значит, он есть у кого-то другого.

Глава двадцать третья

Очередное интервью для программы «Портреты американцев» мы с Джейми договорились сделать в субботу. Продюсеры хотят в полной мере воспользоваться благоприятными погодными условиями. В октябре воздух в Нью-Йорке становится уже по-осеннему чистым и прозрачным, поэтому было решено провести натурные съемки прямо в Центральном парке.

– Хотят запечатлеть на пленку такую меланхоличную прогулку по аллеям парка, чтобы под ногами шуршала листва и при этом взгляд у вас был такой задумчивый-задумчивый, – озвучивает мне Андерсон предполагаемые пожелания продюсеров, явившись за мной домой. Внизу нас поджидает легковая машина, которую на время подготовки передачи выделило в наше распоряжение руководство шоу. Андерсон настоял на том, что сам доставит меня к месту, поприсутствует на съемках и лично проконтролирует, чтобы я не слишком перетрудилась. В конце концов, говорит он, это же моя святая обязанность. Ведь вы же та девушка, которая спасла мне жизнь. Это у нас с ним такая не очень веселая шутка, одна на двоих. Впрочем, как и в каждой шутке, и в этой тоже есть большая доля правды. Джейми не возражал против такой инициативы, хотя я заранее предупредила его, что за мной не стоит приезжать, я и сама смогу добраться. Вот он и не приехал.

– А может, передумаете и тоже захотите появиться в кадре? – поинтересовалась я у Андерсона, зная, что Джейми пару раз привлекал его к съемкам. Где-то он просто позировал, молча сидя рядом со мной, где-то мелькал в кадре. Как бы то ни было, а, по словам того же Джейми, Андерсон, нравится ему это или нет, уже автоматически стал частью всей истории. Моей истории.

– Ни за что! – сказал как отрезал Андерсон. – Хватит с меня этой шумихи. И вообще, пресса надоела мне до чертиков.

– Не валяйте дурака! Вы же не хуже меня понимаете, что без газетчиков вам и шагу не ступить. И что? Станете разгонять их палкой?

– А я и есть дурак набитый. Сообщаю вам так, на всякий случай. Вдруг вы еще не успели вычитать такое про меня в газетах? – Андерсон качает головой. – Точнее, я был дураком и фатом. А сейчас вот стараюсь стать лучше. Пытаюсь не верить беззастенчивой рекламе, перестать пускать пыль в глаза. Постоянно твержу самому себе, что засветиться на каком-то одном телевизионном шоу, которое к тому же уже закрыли, или сняться в нескольких проходных кинофильмах – это еще далеко не звездный статус. Да и что, в конце концов, меняет этот звездный статус в глобальном масштабе? Он что, изменит мир к лучшему или сделает нашу жизнь более спокойной и предсказуемой?

– Но Спилберг же вас приглашает, – возражаю я, придвигаюсь поближе к Андерсону и кладу голову ему на плечо. И тут же в изнеможении закрываю глаза. Накопившаяся усталость буквально валит меня с ног. Минувшей ночью меня трижды будили телефонные звонки. Первый – около часа ночи, последний – в три часа. Снимаю трубку и слышу лишь гудки на другом конце провода. Словом, сон перебит, и я уже так и не смогла заснуть до самого утра. Лежала в темноте и гадала, кто это добивался разговора со мной посреди ночи. А может, просто ошиблись номером? Или Джинджер? Нет-нет, только не Джинджер! Тогда кто? Отец? Сама мысль об этом кажется абсурдной. Но вдруг? Ближе к утру я, снедаемая бессонницей, впала в самую настоящую ярость на саму себя. Сколько еще я буду носиться с этими детскими фантазиями о том, что мама не права, она ошибается, и рано или поздно отец после стольких лет разлуки объявится и даст о себе знать. В четыре часа утра поднимаюсь с постели и завариваю себе крепчайший кофе, самый крепкий из тех, что может вынести мой желудок. В пять утра перекочевываю на диван в гостиной и до момента прибытия Андерсона разглядываю картину отца, висящую над камином.

Водитель высаживает нас в самом начале Шестьдесят Шестой улицы неподалеку от знаменитого ресторана «Таверна на лугу». В тупике рядом со входом в Центральный парк стоят три экипажа с впряженными лошадьми. Лошади явно маются от безделья, вид у них какой-то подавленный, и они вяло переступают с ноги на ногу. Кучера в ожидании клиентов коротают время за сигаретой на ближайшей скамейке. Все дорожки и бордюры усыпаны ярко-желтой и оранжевой листвой. В воздухе пахнет чем-то горелым, будто кто-то поблизости жарит на огне тыквы, причем поднял трубу своей походной печки на такую высоту, что того и гляди скоро весь город пропахнет дымом. Джейми уже поджидает нас в компании моей матери и Рори. Обе они по очереди будут излагать свои версии моей истории, либо опровергая мои слова, либо соглашаясь с ними. Все трое машут нам руками, и мы направляемся прямиком к ним.

Мама в знак приветствия целует Андерсона, а меня начинает душить в своих объятиях. Я вдыхаю запах пачулей или чего-то, похожего на масло пачулей, и подавляю в самом зародыше позывы на рвоту.

– Нервничаешь? – интересуется у меня мама. – Просто я вспомнила, как ты заставляла себя расслабиться, если сильно нервничала, когда была подростком. – Я вырываюсь из ее объятий и смотрю на мать. – Тебя же могли вывести из себя любые пустяки! Мелочи. Разного рода идиосинкразия. – Мама хлопает в ладоши, и я отчетливо вижу, как дрожат ее руки. Она сама нервничает. – Ты тогда начинала петь. Тут же на ходу сочиняла свои песенки, подбирала мелодию, сама придумывала текст. Бывало, захожу к тебе в комнату накануне начала нового учебного года, или ты собираешься на какое-нибудь головокружительное свидание, или еще что, а ты стоишь у окна, погруженная в себя, и поешь.

– Спасибо, мама! – Я целую ее в щеку. Само собой, мне понятно и без слов, что мама изо всех сил старается мне помочь. Вполне возможно, музыка действительно способна расслабить меня. Ведь, по ее словам, когда-то она была для меня бальзамом от всех душевных ран. В любом случае я благодарна маме за этот бесхитростный совет. Оказывается, не так уж это и сложно – быть кому-то благодарной даже по пустякам. Чувствую, что новая Нелл и прежняя Нелл борются между собой в поисках компромисса, некоего усредненного варианта оптимальной линии поведения. Но сама я пока еще мечусь в неопределенности, не зная, к какому берегу пристать. Я снова целую маму. Еще одна благодарность за все в моей жизни, такой своеобразный акт признательности за то, что она для меня сделала.

– Конечно, это все мелочи, – повторяет мама, слегка пожимая плечами. – Но если это поможет тебе успокоиться и успокоить свои нервы, то почему нет?

– Я абсолютно спокойна, мама, но все равно спасибо.

Взмахом руки приветствую Рори. Она тоже здоровается со мной таким же способом, но без тени вызова или пренебрежения. Зато, глядя в сторону Андерсона, откровенно недовольно морщит свой носик. Последнее время между этими двумя чувствуется какое-то непонятное напряжение. Я эту странность подметила еще на открытии выставки в галерее. Внимательно щурюсь и иду напролом.

– С вами двумя все в порядке?

– В полном, – с ходу отбивает мою подачу Андерсон.

– Все о’кей! – торопится поддержать его Рори. – Чего ты там себе напридумывала?

У мамы звонит мобильний, и она тут же отключается от нас, чтобы поприветствовать своего драгоценного Тейта. Отходит в сторону, идет к лошадям, начинает гладить их, не переставая что-то щебетать в трубку. Я вижу, как она старательно обходит на своем пути кучу навоза, которую только что навалила одна из лошадей, пожалуй, самая крупная из всех. Вот в этом вся моя мама. С трудом сдерживаю себя, чтобы не рассмеяться во весь голос. Но я просто улыбаюсь, наблюдая за тем, как она танцует вокруг кучи, стараясь не наступить на нее. Восхитительное зрелище. Воистину мамин оптимизм – это тот спасательный круг, который помогает ей держаться на плаву в любых обстоятельствах.

Андерсон ведет меня к скамейке, усаживает, садится рядом, полуобняв за плечи.

– Послушайте, Нелл. Прежде чем начнутся съемки, хочу поговорить с вами о Пейдж. – Некоторое время мы оба молча наблюдаем за тем, как ассистенты на площадке устанавливают свет, потом еще раз согласовывают маршрут моего передвижения. Мы будем важно прогуливаться по аллеям парка с востока на запад, чтобы в камеру попало как можно больше природы в ее плавном переходе от лета к осени, плюс выражение наших лиц. Такой стоицизм с налетом некоторой обреченности, что ли. Сколько подобных лиц мелькает на экранах телевизоров во всех новостных программах. Особенно когда речь идет о человеческой жизни, которая вдруг в одночасье летит под откос, а то и вовсе превращается в кучу дерьма. Вот безутешная вдова рыдает на берегу озера, скрестив руки на груди и слепо уставившись на водную гладь. А вот мать солдата спешит куда-то по улице. Ее тревога читается по глубоко запавшим глазам, ее отчаяние подчеркивают плотно поджатые губы и вскинутая челюсть.

– А кто эта Пейдж? – спрашиваю я.

– Пейдж Коннор. Та журналистка, которая приходила к вам в галерею на открытие выставки и добивалась интервью. Она работает на «Пейдж сикс».

– Что за журналистка? – немедленно подает голос Рори. Природное любопытство берет в ней верх. Да и что за секреты могут быть у нас с Андерсоном, в которые не посвящена моя младшая сестра?

– Ты ее не знаешь! – немедленно парирует Андерсон. – Она не присутствовала на вернисаже. И вообще, она не из тех, кто интересуется искусством.

– Ты поменьше выпендривайся, ладно? Не строй тут из себя умника! – тут же вспыхивает в ответ Рори.

– А что я такого сказал? – обижается Андерсон. – Подумаешь, цаца какая. Ты тоже не бросайся всякими обидными словечками, ладно?

– Не терплю намеков на то, что я, как продажная девка, бросаюсь на каждого журналюгу с просьбой, чтобы он написал про нашу галерею. Если хочешь знать, с той выставки мы продали все полотна до единого. Можно сказать, обновили свой собственный рекорд.

– Ну и при чем здесь твой рекорд? – совершенно искренне удивляется Андерсон. – Что за чушь ты несешь, Рори?

– Что вы оба несете? – перебиваю я его и внимательно разглядываю спорщиков. Сошлись в драке, словно два чумазых дворовых кота. Шерсть стоит дыбом, глаза мечут громы и молнии. Самое время разводить драчунов в разные стороны.

– Ничего мы не несем, – отвечает мне Андерсон уже более миролюбиво. – В любом случае Рори не имеет никакого отношения к нашему разговору. – Он бросает еще один испепеляющий взгляд на мою сестру, словно хочет сказать: Заткнись и не суй свой нос туда, куда тебя не просят. А вот что касается Пейдж, то это еще та сплетница! Самого худшего толка, наивысший сорт подлости, я бы сказал…

– Разве сплетников тоже можно дифференцировать по сортам? – пытаюсь я перевести разговор в шутку, но не получается.

– Еще как можно, – отвечает мне Андерсон. – Что касается этой особы, то никто из моих людей и близко не хочет подходить к ней.

– У вас есть свои люди? Надо же!

Андерсон умолкает на минуту и издает звук, имитирующий позыв к рвоте.

– Ладно, проехали. Не придирайтесь к словам, ладно? Но повторяю, Пейдж действительно опасна, очень опасна. Она злобна и безжалостна. И не остановится ни перед чем, чтобы склепать очередную сенсацию. И уж будьте уверены, с этого пути ее никто не собьет. Не помешают даже все другие пиарщики, вместе взятые. Не помогут никакие, даже самые щедрые, посулы с просьбой оставить человека в покое или обещания подбросить ей жареные сплетни о ком-нибудь еще. Раз вцепившись в свою жертву, эта пиранья уже не выпустит ее из своей пасти. Она управится и с жертвой, а попутно успеет написать еще и про того, кого ей сольют в надежде заткнуть ее поганый рот. Она всегда готова сжечь за собой все мосты. И только ради того, чтобы сделать себе имя. Настоящая акула пера…

– Может, у вас к ней слишком предвзятое отношение? Ведь не проходит и недели, чтобы в очередном номере газеты не появлялись публикации о вас? Во всяком случае, с тех пор, как мы вернулись в Нью-Йорк…

Мне хочется упомянуть последнюю статейку про эту манекенщицу. Энди, кажется. Но по озабоченному лицу Андерсона я вижу, что он не шутит, а потому и моя шутка будет не вполне уместной, и потому вовремя прикусываю язык.

– Да при чем здесь я? – восклицает он раздраженно и немного расстегивает молнию на куртке. – Хотя косвенно статейки обо мне, написанные Пейдж, тоже подтверждают степень ее информированности. Уверен, никто из моих друзей не распространяется на тему, где я, с кем я, чем занимаюсь и что делаю. Но у нее, как видно, есть свои источники информации. И, уверен, не только обо мне, но и о вас тоже. И можете не сомневаться, она не побоится использовать эти источники на полную катушку.

– Тогда с чего это вдруг она заявилась к нам в галерею? – снова вмешивается в разговор Рори. Она уже успела остыть и почти готова пойти на перемирие.

– Вот я и пытаюсь это выяснить. Уже кое-кому перезвонил.

– А что вам подсказывает собственная интуиция? – спрашиваю я, забывая о том, что своей интуиции я уже давно перестала доверять. Так на кой черт сдалась мне интуиция Андерсона?

– Ничего определенного. Но одно я знаю точно. Если к тебе приходит Пейдж Коннор, жди скандала.

* * *

Несомненно, в моей маме погибла незаурядная актриса. Перед камерой она лицедействует с нескрываемым упоением. Плачет, когда рассказывает о нашем с Рори детстве. И снова слезы, когда речь заходит уже об авиакатастрофе. Такие скупые, но горькие слезы женщины, привыкшей стоически сносить удары судьбы. И даже когда она молчит, когда ее просят просто постоять возле дерева, а камера берет уже не крупный план, а отъезжает от нее на приличное расстояние, все равно глаза мамы полны слез. Я наблюдаю за ней, стоя сбоку, и невольно сочувствую. И не потому, что я верю в искренность ее слез, а потому что понимаю: мама страдала, и много страдала. А потому имеет полное право погоревать с помощью национального телевидения вот так открыто, не таясь, на всю страну.

– Снежная королева постепенно тает, – говорю я вслух. Но от Андерсона ускользает скрытый смысл моих слов, А Рори стоит далеко и не может расслышать эту реплику.

Небольшая кучка зевак толчется напротив нас, глазеет, как мы разматываем на людях наш мелодраматический клубок. Андерсон уже успел раздать с полдюжины автографов, главным образом молоденьким девушкам лет двадцати. Стоит ему заговорить с ними, и девчушки, несмотря на то что в куртках, тут же начинают выпячивать вперед свои грудки и трясти гривами, словно норовистые лошадки. Внимание малолеток явно льстит Андерсону, но он устает от них гораздо быстрее, чем я предполагала. Снова возвращается ко мне и становится рядом.

– А я уж было подумала, что одну из этих юных поклонниц вы точно увезете к себе на послеобеденное рандеву.

– Слишком рано, – отбивает он мой удар. – Я сейчас строго придерживаюсь нового правила: никакого секса до шести вечера.

– Вот это да! Высоко же вы задрали планку своих моральных принципов.

– Стараюсь!

И мы оба улыбаемся, потому что знаем: да, он действительно старается. Шесть месяцев назад ему бы ничего не стоило обнять за талию любую из этих девчушек, вон ту брюнетку, к примеру, и тут же умчать ее на такси к себе домой.

Между тем слезы мамы моментально высыхают, стоило Джейми затронуть тему моего отца. Вчера вечером он сообщил мне по электронной почте, что, так или иначе, но этот разговор будет поднят в ходе съемок. Ведь мой отец для всех этих массмедиа по-прежнему этакий слон, которого водят по улицам на потеху честному народу. Широкая публика жаждет знать, каким был мой отец. Ну а уж сейчас благодаря мне Френсис Слэттери находится, можно сказать, на пике своей славы. На прошлой неделе Рори сказала, что получила чрезвычайно заманчивые предложения по реализации тех немногих полотен отца, которые еще остались в нашей галерее. Во всяком случае, вырученных средств должно с лихвой хватить на то, чтобы учредить Фонд для создания колледжа искусств для одаренных детей, о чем мы с ней давно мечтаем. Но я как-то не придала особого значения ее словам, тем более что в последнее время всякие разговоры о детях невольно вызывают в памяти все неприятности, связанные с моей прерванной беременностью. Надо будет обязательно переговорить об этом с Лив. Рассказать ей, как я загоняю все свои переживания в глубь себя… Хотя, наверное, мне будет проще не затрагивать столь больную для меня тему в разговоре со своим психиатром. Проще пропустить информацию, сообщенную мне Рори, мимо ушей. А одаренные дети – это, конечно, хорошо, но ведь пока их у нас нет. Когда-нибудь, со временем, они обязательно появятся, это правда. Ведь время рубцует любые раны. Знать бы мне только все наверняка, перестать барахтаться в болоте неизвестности. Выкидыш, моя беременность… А что я собиралась делать со своим ребенком? И как намеревалась разобраться с браком? Но здесь наверняка сработал бы принцип домино. Знай я всю правду, костяшки посыпались бы одна за другой. Зато сейчас все в моей жизни обстоит более-менее гладко. Так стоит ли ворошить прошлое и начинать заново расставлять старые костяшки? Как говорится, не буди лихо…

Я прислоняюсь к прохладному стволу акации и слушаю.

– Вам было больно, – спрашивает Джейми у моей матери, когда они, подойдя к скамейке на восточной части аллеи, удобно устраиваются на ней, – что Френсис так и не связался ни с кем из своих близких после всего того, что случилось?

По выражению маминого лица я понимаю, что вопрос Джейми ее шокировал. И я не уверена, вызван ли ее шок тем, что она оказалась неподготовленной к такому повороту, ведь я не сообщила ей заранее, что тема отца будет поднята в ходе их разговора с Джейми. Или же она считает, что подобные вещи вообще не стоит обсуждать на широкой публике. Дескать, дела семейные – это дела семейные. Впрочем, я быстро соображаю, что для мамы широкая публика – это вполне привычная аудитория. Нет, публичности моя мама никогда не боялась. Никакой! Значит, причина в том, что вопрос застал ее врасплох. Некоторое время она молчит, растерянно промокает лицо носовым платком, стирая с него остатки пудры.

– Вообще-то мой принцип – никогда не обсуждать отца своих дочерей на публике, тем более с представителями средств массовой информации, – начинает она осторожно, обретя наконец дар речи. – Но в данном случае я отвечу вам со всей прямотой. Да, я, конечно, очень расстроена, можно сказать, потрясена до глубины души, что Френсис, несмотря на свой отшельнический образ жизни, не счел возможным приехать к нам и поддержать Нелл в эту трудную для нее минуту.

Джейми отработанным движением кивает ей. Наверняка профессиональные репортеры отрабатывают такие кивки, стоя перед зеркалом. Сейчас он в своей стихии, всецело поглощен работой, можно сказать, растворился в ней без остатка. Сильно изменился по сравнению с тем, каким он был на момент нашего с ним знакомства.

– То есть у вас с ним не было никаких контактов – ни единого! – с того самого момента, как он ушел в затвор и отгородился от всего мира?

А Джейми прессует маму по полной. Понимает, что в руках у него сенсация, новость для первых полос, которая, быть может, позволит ему закрепиться в программе «Портреты американцев» уже на постоянной основе. К тому же хочется верить, Джейми еще не успел забыть, что он ведет расследование по моей просьбе. Мы же с ним заключили сделку: ты мне – ответы на мои вопросы, я тебе – эксклюзивный материал для твоих репортажей. И вот я наблюдаю за тем, как он сейчас работает, и в глубине души надеюсь, что он старается прежде всего ради меня. Хотя мой внутренний голос – Будь ты неладен! Заткнись и молчи себе в тряпочку. Я тебе больше не верю! – так вот, мой внутренний голос подсказывает мне, что все как раз наоборот.

– Вы же должны понять, – вещает моя мама на камеру, – каково это – жить с таким гением, как Френсис Слэттери. В глубине души я всегда понимала, что наша совместная жизнь с ним не будет слишком долгой. Можно сказать, я жила с ним как бы в долг у времени. Но я – взрослый человек и отнеслась к его уходу из семьи тоже по-взрослому. А вот дети восприняли все иначе. Пожалуй, если бы Френсис и вознамерился снова появиться в их жизни, то старые травмы моментально дали бы о себе знать. А кто знает, может быть, появились бы и новые. Чего я категорически не могла и не могу допустить. Ушел и ушел, и на этом точка.

Чувствую, как что-то внутри грозит взорваться, словно какая-то торпеда, запущенная в меня, падает все глубже и глубже и вот-вот достигнет своей цели. Стоящая рядом Рори недовольно выгибает бровь и начинает яростно грызть заусенец на указательном пальце.

– То есть, по вашим словам, выходит, что все же кое-какие контакты с мужем у вас за прошедшие годы были?

– Нет-нет, что вы! – Мама заметно меняется в лице, бледнеет и начинает лепетать, запинаясь на каждом слове. – Я только говорю, что если бы я дозналась о таком его намерении, то отнеслась бы к этому крайне негативно. Думаю, и Френсис все отлично понимает.

Мама подтверждает свой последний тезис энергичным кивком, давая понять, что она убедила всех присутствующих.

Отнеслась бы к этому крайне негативно? А что ж она мне там за лекции устраивала в госпитале? Что за песенки пела все последние месяцы? Как пылко убеждала сохранить семью, вернуться к мужу, восстановить прежнюю жизнь…

Нет, больше я не могу сдерживать себя. К черту все мои добрые намерения и порывы стать лучше. Здравствуй, прежняя Нелл, забияка и смутьянка!

– А чего же стоят тогда все твои разговоры о всепрощении? – кричу я ей, но не в камеру. Джейми поворачивается в мою сторону и бросает на меня испуганный взгляд. Дескать, возьми себя в руки. Твои истеричные выходки не входят в мои планы. Но я в ответ тоже испепеляю его глазами, словно говоря: Зато это входит в мои планы. Потому что я хочу получить ответы на свои вопросы. Или ты уже успел забыть о нашей с тобой сделке? И я продолжаю: – То есть ты уже забыла, какой чепухой пичкала меня все последнее время? Как уговаривала простить мужу его измену, говорила, что у каждого есть свои грехи, стоит повнимательнее заглянуть к себе в душу, а потому нужно искать в себе пути к исцелению душевных ран. Словом, несла всякое дерьмо. Этакое бла-бла-бла…

Я уже кричу, не сдерживаясь. Джейми делает операторам знак отключить камеру, но вдруг резко меняет свое решение. Очерчивает пальцем в воздухе круг, давая им понять: съемку следует продолжать. Что ж, на уровне нашего бессознательного все мы такие, как мы есть. Вот и Джейми. Он прежде всего репортер, репортер до мозга костей, который никогда не упустит из своих рук лакомую добычу.

Я тоже сигналю операторам – Прекратите съемку! – но мне ведь незнакомы их профессиональные жесты и знаки. Верчу головой в разные стороны, словно хочу свернуть себе шею. Но, пожалуй, больше всего на свете я сейчас хочу свернуть шею собственной матери. В любом случае мои знаки не возымели никакого действия, и операторы продолжают крутить пленку, закапывая мою мать все глубже и глубже в песок. Прекратите! Это чисто семейные разборки. Они не предназначены для посторонних глаз. Мы обе с моей матерью получили то, чего хотели. А теперь убирайтесь вон со своими камерами! Я делаю еще один знак: провожу рукой по горлу. Дескать, хватит! И одновременно со мной Джейми крутит пальцем очередной круг в воздухе. Продолжайте снимать!

Конечно, мать стоически сидит на своем месте. Сейчас она уже не может ретироваться, просто встать и уйти. Все пути к отступлению отрезаны. Да и эмоции уже выплеснулись наружу.

– Нелл! Я не сделала ничего плохого! – машет она мне рукой. – Я действительно от всего сердца простила твоего отца. Френсис! Дорогой! Если ты сейчас смотришь эту передачу, прошу тебя, умоляю… Вернись и помоги своей дочери! – Свою мольбу мама озвучивает, повернувшись лицом к камере. Прямо самая настоящая мыльная опера получается, правда, в скверном исполнении. Но вот она снова обращается ко мне: – И все то, что я говорила тебе о всепрощении, об умении прощать и забывать чужие грехи, о том, что нужно сохранить свой брак, я тоже говорила от чистого сердца, совершенно искренне. Мне самой понадобились годы и годы для того, чтобы постичь все эти простые житейские истины. Вот и тебе я желаю того же: постичь и понять правду жизни во всей ее полноте.

Какое-то время я молча разглядываю свою мать. Странное дело, она больше не плачет. Глаза сухи, словно обмелевший колодец. И о чем это говорит? Мама лукавит? Или все же нет? Я кусаю нижнюю губу, размышляю над ее словами. И неожиданно до меня доходит: после стольких лет усилий, работы над собой, попыток убежать от себя прежней, после ее изнурительных занятий йогой мама вернулась на то же самое место, с какого начала свой многолетний марафон. Круг замкнулся. Вернулась к себе той, какой она была, когда отец нас бросил. И по-прежнему голова ее забита всеми этими насквозь лицемерными рассуждениями о том, что такое хорошо и что такое плохо. Ханжой была, ханжой и осталась.

– Ничего-то ты не поняла, мама, – роняю я с невольной грустью, наблюдая за тем, как болван-оператор ищет наиболее подходящий ракурс съемки для завершающих кадров. – Столько лет мечешься как белка в колесе. Все бежишь, бежишь, бежишь… И куда же ты прибежала в конце концов? Да никуда! Все это лишь иллюзия эксперимента. Ведь ничего – ничегошеньки! – в твоей жизни не изменилось. Понимаешь?

Вот оно, то самое! В глубине души я ликую. У меня ведь свой эксперимент, и только что я поверила им свою теорию и доказала самой себе: люди не могут меняться. И тут я понимаю, что столь грустный вывод – вовсе не повод для ликования. Это стена, которую ничем не прошибешь. Не стоит даже и пытаться.

Глава двадцать четвертая. «Пусть река течет» – Карли Саймон

Дав самому себе клятву стать полезным членом общества и воспользоваться тем шансом, который подарила судьба, сохранив ему жизнь, Андерсон решительно перешел от слов к делу. Он всерьез преисполнен желания измениться в лучшую сторону. Вот, к примеру, на добровольных началах согласился вести какой-то там бенефис, устраиваемый для сбора средств в фонд некоммерческой организации «Хьюман сосайети», которая выступает в защиту прав как людей, так и животных. Само мероприятие запланировано на сегодняшний вечер.

– У вас ведь даже собаки нет, – замечаю я вскользь, сидя в лимузине, который везет нас на этот самый бенефис. Надо сказать, что Андерсон решил стать не только филантропом. Он также повел непримиримую борьбу за искоренение прочих своих дурных привычек. Активно пытается избавиться от пристрастия к супермоделям и всяким глупеньким молоденьким актрисулям, чей коэффициент интеллекта настолько низок, что уже изначально обрекает бедняжек на провал в любых интеллектуальных испытаниях. Но Питер все еще торчит в Беркшире, вот и получается, что сегодня объектом внимания Андерсона автоматически становлюсь я. То есть я получаю официальное приглашение на бенефис. Облачаюсь в совершенно нетипичный для себя наряд. Впрочем, он ведь покупался не для меня реальной, а для вымышленной Нелл, которая в тот момент еще верила, что люди способны меняться. Коротенькое коктейльное платье цвета спелого баклажана. Укладываю волосы феном, крашу губы новой помадой из набора косметики для артистов, и в результате получается совсем даже неплохо. Во всяком случае, Андерсон, приехав за мной, прямо в коридоре не преминул заметить, что выгляжу я просто супер.

– Должен вас предупредить, – начал он с места в карьер. – Наверняка нам начнут перемывать косточки в прессе. А если вы и впредь будете эксплуатировать столь яркий образ, то папарацци того и гляди примут вас за одну из тех моделей, с которыми я раньше коротал свой досуг.

Само собой, я понимаю, что Андерсон отпустил мне своеобразный комплимент, и ничего более, но все равно я покраснела. Потом взяла его под руку, и мы направились вниз, к поджидавшей нас машине.

– Между прочим, я действительно люблю собак, правда! – говорит он мне, поправляя темно-синий галстук, и вставляет в стереосистему диск с музыкальными записями. – Кстати, у меня есть новости… кое-что вспомнил из того, что было там, в самолете.

– Еще один ночной кошмар? – сочувственно спрашиваю я и кладу руку на его колено.

– Напротив! – улыбается он. – Как-то я вам уже рассказывал, что не мог вспомнить названия ни одной из тех групп, записи которых мы с вами слушали на борту, чтобы немного развеяться.

Я молча киваю в знак согласия. А с какой стати он должен разбираться во всех этих рок- и поп-группах, знать по именам солистов и прочее? Мы действительно слушали записи тогда только для того, чтобы хоть немного отвлечься. А в госпитале уже стали слушать для того, чтобы хоть немного забыть тот ужас, который недавно пережили.

– Так вот, представьте себе! – заявляет он с видом триумфатора. – Я вспомнил. Минувшей ночью долго мучился без сна. И вдруг неожиданно для себя вспомнил, кого вы слушали, когда сидели в кресле рядом со мной. Пока я вам не помешал, обратившись с вопросом.

Мы оба умолкаем, музыка заполняет салон.

– Это была Карли Саймон, – улыбаюсь я. Догадалась, потому что певица числится в списке моих самых любимых исполнителей. Я откидываюсь на спинку сиденья и с наслаждением вслушиваюсь в звуки любимых мелодий. Голос Карли звучит, вибрирует во мне, и мне постепенно становится легче. Ее музыка действительно расслабляет и даже до некоторой степени упрощает все вокруг.

– Вы еще тогда сказали мне, что песни Карли Саймон как нельзя лучше соответствуют вашему настроению, что они помогают вам начать все сначала. Так вы сказали тогда.

Андерсон достает из бара бутылку виски «Джек Дэниелс» и наливает немного себе в стакан. Я сижу с отрешенным видом, всецело поглощенная музыкой.

– Так неожиданно… и именно сегодня вдруг вспомнил, – добавляет он, отхлебывая из стакана.

Я с трудом отрываюсь от собственных мыслей, от музыки.

– Почему неожиданно? – спрашиваю я. – Неожиданно – это когда вдруг узнаешь, что твоя мать столько лет удачно маскировала свою застарелую неприязнь к своему бывшему мужу и отцу своих дочерей вместо того, чтобы озаботиться в первую очередь именно их интересами.

После съемок я даже позвонила Питеру в надежде выудить из него хоть какие-то дополнительные подробности. Безуспешно. После нескольких попыток дозвониться меня переключили на голосовой ящик. Тогда я стала трезвонить Лив, чтобы договориться о срочной встрече, но тоже безуспешно. Я прекрасно понимаю, что имеет в виду Андерсон. Всегда здорово, когда в твоей жизни есть что-то прочное, надежный фундамент, что ли. И не важно, что это или кто: муж, врач-терапевт или просто хороший парень, которого я когда-то спасла. А вот теперь уже он спасает меня.

– Вы слишком категоричны, Нелл! – говорит он и наливает виски уже для меня. Я отрицательно качаю головой. – Выпейте! Хоть пару глотков, – настаивает он. – Поверьте мне! Вам сразу полегчает. Я не шучу. Так оно и есть на самом деле.

Какое-то время я колеблюсь, но музыка завела меня уже до такой степени, что я сдаюсь и уступаю сразу по двум позициям: пью виски и верю Андерсону на слово. Делаю первый глоток и чувствую, как приятное тепло растекается по всему моему телу и куда-то прочь отступает злость, душившая меня весь день.

– В чем-то я понимаю вашу мать. Она просто пыталась защитить вас, сражалась, как львица за своих детенышей, если в данном случае будет уместна такая аналогия. Она не хотела, чтобы ваш отец приносил с собой в дом тот хаос, в котором вы когда-то жили. То есть в первую очередь она заботилась о вас.

Я делаю еще один глоток, обдумываю слова Андерсона. Понимаю, что должна быть более милосердной по отношению к своей матери. Последние несколько месяцев должны были меня многому научить по части сотворения добра. Жизнь слишком коротка и непредсказуема, чтобы копить обиды друг на друга. Но увы! Я ничего не могу с собой поделать. Никак, будь все оно проклято! – не могу я стать новой, милосердной Нелл. И моя мать для меня – это прежде всего та женщина, которая заставляла верить в то, что она всегда и везде руководствуется в первую очередь твоими интересами, а на самом деле она ставит свои собственные интересы превыше всего.

– Знаете, я ведь только из-за нее помирилась с Питером.

Странно, что я впервые говорю об этом вслух. Высказываю то, о чем всегда догадывалась в глубине души. Я не собиралась заново налаживать отношения с этим мужчиной. Недаром он показался мне таким громоздким, таким невероятно большим, словом, совсем неподходящим для меня, в самую первую минуту после того, как я вышла из комы и очнулась в палате госпиталя в Айове. То есть мой внутренний голос подсказывал мне прямо противоположное тому, что навязывала мне мама.

– Помню, она вывезла меня на прогулку и стала всячески убеждать в том, какой хорошей я стану, если сумею простить своего мужа. Сказала, что я всегда воспринимала все происходящее исключительно в черно-белых тонах, в то время как окружающая нас жизнь преимущественно серая, причем со множеством оттенков этого цвета.

Я презрительно фыркаю и залпом осушаю свой бокал до дна, затем протягиваю его Андерсону, чтобы он снова наполнил его.

– Хорошо! Пусть так. Пусть ваша мать – лицемерка. Но в конце концов, разве вы не рады, что послушались ее?

На пару секунд я задерживаю дыхание. А ведь Андерсон абсолютно прав. Вопреки всем опасениям, мой брак с Питером выстоял и сохранился. Нет, разумеется, ни о какой такой вселенской любви не может быть и речи. Но с точки зрения исполнения супружеского долга – один раз за ночь, все о’кей. К тому же мой мозг не сохранил ни единого воспоминания о тех событиях, которые предшествовали кризису в наших семейных отношениях. Короче, история вопроса отсутствует полностью. Стало быть, и учиться не на чем. А потому да, Андерсон прав.

Но машина тормозит раньше, чем я успеваю озвучить эту свою мысль вслух. Андерсон подает мне руку и помогает выйти на тротуар. Вокруг сразу же вспыхивают огоньки фотокамер. Вспышки слепят, чувствую, как сердце уходит в пятки и кровь начинает стучать в висках.

– Черт бы их всех побрал! – шепчу я раздраженно себе под нос. Андерсон слегка обнимает меня за талию, помогая удержать равновесие и двигаться дальше.

– С вами все в порядке?

Совсем даже не в порядке, но я лишь молча киваю, подтверждая, что со мной все о’кей. Не возвращаться же в самом деле домой, развернувшись прямо на полпути. Но вокруг слишком яркий свет, и фотографы перекрикиваются друг с другом чересчур громкими голосами. Почему-то вдруг в памяти возникает жуткая картина: гигантский отсвет от вспышки на борту самолета, и следом все остальное. И последнее, что я помню за секунду до крушения: поет Карли Саймон. «Мы подходим к краю бездны, бежим по воде, пробираемся сквозь туман, твои сыновья и дочери!» Могу представить себе исполненные дикого ужаса крики пассажиров вокруг меня, их вопли в предчувствии неминуемой гибели, и сверху какой-то неестественно пронзительный свет, от которого вот-вот глаза вылезут из орбит. Полнейший хаос и неопределенность самых последних роковых минут. Густой дым заволакивает салон самолета, абсолютная потеря видимости вокруг. Мое дыхание учащается, оно распирает легкие, и на мгновение я теряю ощущение времени. Где я? Что это было? И было ли это в действительности? Или это происходит со мной сейчас и наяву? Еще один страшный осколок воспоминаний о былом.

– С вами все в порядке? – снова интересуется у меня Андерсон и напряженно вглядывается в мое лицо. Сейчас он уже не придерживает, а откровенно держит меня за талию.

– Да, со мной все в порядке, в полном порядке, – повторяю я. Мне незачем спрашивать у него, не напоминает ли ему все происходящее картину крушения нашего самолета. Я уже знаю, что в последнее время ему все напоминает те страшные минуты. Потому-то его и терзает бессонница. И потому он уже успел принять на грудь целых две порции виски по пути сюда.

– Андерсон! Нелл! – кричат нам папарацци с самых разных сторон, будто мы какой-то скот, который нужно сбить в одно стадо. Девушка лет двадцати четырех, не более, с очень суровым выражением лица бросает на нас мрачные взгляды. Судя по всему, она из числа тех, кто отвечает за организацию всего мероприятия и относится к своей работе с исключительной добросовестностью, намного серьезнее, чем подобные организационные хлопоты того заслуживают. Девушка подскакивает к нам откуда-то сбоку и энергично машет рукой пишущей и снимающей братии. Никаких контактов с прессой! Потом той же твердой рукой раздвигает толпу собравшихся журналистов и ведет нас прямо к центральному входу, над которым болтается баннер «Хьюман сосайети». Здесь мы на мгновение останавливаемся, чтобы перевести дыхание. Кажется, прорвались сквозь первую линию фронта без потерь.

– Нелл! – окликает меня кто-то из самых последних рядов толпы. Оглядываемся одновременно с Андерсоном. Так и есть! Неутомимая Пейдж Коннор экспансивно машет мне рукой.

– Сделайте вид, что не замечаете ее, – командует Андерсон тихим голосом и ослепительно улыбается на многочисленные камеры, нацеленные на нас.

Но на сей раз он припоздал со своим советом. Сегодня я твердо настроена на волну уже своего внутреннего голоса. Сегодня я ему снова доверяю. Чего бы ни добивалась от меня эта наглая девчонка, какие бы страшные тайны она ни припасла, какие бы секреты ни стремилась выведать, ну и пусть! Иди-ка сюда и предъявляй мне все свои козыри, которыми ты намереваешься запугать меня. Да, я могу не помнить многого из своего прошлого, но зато постепенно я начинаю вспоминать себя, ту, какая я есть. А я не из тех слабонервных особ, которая позволит какой-то писаке из желтой прессы одержать над собою верх.

– Привет, Пейдж! Как дела?

– Не смей разговаривать с ней! – немедленно набрасывается на журналистку Андерсон.

– Послушай, Андерсон, наш разговор с Нелл касается только нас. Все понятно? – мгновенно осаживает его Пейдж.

И парень на глазах сникает. Я бросаю на него мимолетный взгляд и понимаю, что наверняка они когда-то спали. Еще одна бывшая пассия в бесконечной череде его любовниц из прошлого. Благослови его господь! Но только что Андерсон снова подтвердил верность моей теории. Люди не меняются. Шелудивый пес! Ничего новенького. Все старо, как мир. И в этом мире невозможно ничего изменить.

– В вашем распоряжении не более двух минут! – рявкает на Пейдж мрачная организаторша, потом бросает подозрительный взгляд на ее планшет и бормочет что-то нечленораздельное в свой мобильный.

– Насколько вам известно, мы следим за развитием вашей истории, – начинает Пейдж.

– Насколько мне известно, это вы пристально следите за развитием моей истории, – парирую я нарочито басовитым голосом, откровенно потешаясь над ее завышенной самооценкой. Эй, милая моя! Оглянись по сторонам! Ну не смешна ли такая помпезность на фоне этого мероприятия? А все же хорошо, что я согласилась выпить виски. «Джек Дэниелс» не только согрел меня изнутри, но и полностью раскрепостил. Правда, немного дрожат колени и кровь бурлит по венам. Того и гляди прорвется сквозь кожу наружу.

– Хорошо, пусть так! Насколько вам известно, я слежу за развитием вашей истории, – досадливо морщится Пейдж.

– А насколько вам известно, сей факт мне известен доподлинно. Так что можем смело двигаться дальше. Или вам нужна какая-то эксклюзивная сенсация из категории «вы знаете, что я знаю, что вы знаете»?

Эта последняя реплика заставляет Пейдж покраснеть, но ее сверкающие глаза-бусинки по-прежнему сохраняют решительное выражение. Репортерка, судя по всему, твердо нацелена на результат. Сейчас она очень похожа на героиню из фильма с участием Арнольда Шварценеггера. Пару недель тому назад мы с Питером смотрели эту ленту по видику. Этакая безжалостная терминаторша, расправляющаяся со своими врагами с помощью лазерного оружия. Бах, и все! Неожиданно эта ассоциация вызывает у меня смех. Мне даже хочется немедленно поделиться ею с Андерсоном. Но Пейдж почти грубо отпихивает меня в сторону.

– Вижу, вы пока не воспринимаете средства массовой информации с должным пиететом, – пеняет она мне. – А вы бы порасспрашивали у него, чем может обернуться такое неуважение к прессе.

Пейдж делает выразительный жест в сторону Андерсона, тот свирепо выпучивает на нее глаза, хватает меня за локоть, чтобы увести прочь и покончить раз и навсегда с этим неприятным разговором.

– Почему же? Некоторые средства массовой информации я воспринимаю очень даже серьезно. И некоторых журналистов тоже, – отвечаю я. – К примеру, того же Джейми Рэардона. К нему я отношусь более чем серьезно. Он проявил себя как честный и порядочный журналист, а потому я и отношусь к нему соответственно.

– Неужели честный и порядочный? – откровенно смеется мне прямо в лицо Пейдж. – О’кей! В любом случае как бы несерьезно вы ни относились уже ко мне, ставлю вас в известность. Сейчас я готовлю материал для первой полосы. Он из категории тех, которые могут круто поменять карьеру любого журналиста. А может быть, и всю его жизнь. Так что незатейливые историйки про фотомоделей и прочих подружек Андерсона – это просто детский лепет в сравнении с тем, чем я сейчас располагаю.

– И что же это за материал такой? – спрашиваю я. Андерсон инстинктивно подается вперед, словно пытаясь оградить меня от предстоящего злодейства: расчленение на части в присутствии зрителей. Но я упираюсь рукой в его живот и изо всех сил отталкиваю от себя прочь.

– Он о вашей семейной жизни. – Пейдж бросает на меня интригующий взгляд. Явно следит за моей реакцией. Но я пока не понимаю ее игры, а потому едва ли могу рассчитывать на первое место в этих соревнованиях. – Речь идет о вашем муже и о той женщине, которую, по его словам, он любит. Но вам он никогда не признавался в этом. Зато та женщина дала интервью Джейми и рассказала ему всю правду. А Джейми, в свою очередь, поделился этой информацией уже со мной. Ну а я, по цепочке, готова поделиться ею со всеми остальными.

* * *

Спустя минут двадцать машина высаживает нас у подъезда моего дома. Андерсон принес соответствующие извинения организаторам мероприятия, пообещав сделать щедрое пожертвование в фонд защитников прав животных и людей со следующего же гонорара. Я по дороге домой осушила еще два стакана с бурбоном, на что Андерсон сухо заметил, что такой дозы для меня более чем достаточно, хотя при этом выражение его лица было сочувственным. Еще чуть-чуть, и, по его словам, я, при моем-то весе и физических возможностях, уйду на дно, словно якорь, сброшенный в воду. Рори и Саманта, которая несколькими часами ранее прилетела из Гонконга, и вид у нее был, как у человека, который еще не вполне отошел от оглушающего рева реактивных двигателей, уже толкутся в подъезде нашего дома, поджидая меня. Это Андерсон настоял на том, чтобы они приехали, и сам позвонил им по пути. Поднимаемся на мой этаж. В лифте все молчат. Вижу, что моя сестра и моя лучшая подруга упорно прячут от меня глаза. Наверное, обе сейчас прикидывают, как лучше и безопаснее ликвидировать последствия произошедшего взрыва. Ведь информационная граната взорвалась буквально в моих руках.

– Лучше не молчите, – предупреждаю я их обеих суровым тоном, едва переступив порог своей квартиры. – Болтайте о чем угодно, но только не молчите.

Андерсон наливает себе бокал мерло.

Саманта вяло опускается на диван и зябко поводит плечами. Кажется, ее бьет озноб. Рори слабо взмахивает рукой.

– Послушай, Нелл! Никто из нас и представления не имеет о том, как себя вести в подобной ситуации. Поверь, никто! И нет таких учебников, в которых бы объяснили, как и что надо делать.

– То есть я могу расценивать твои слова как своего рода объяснение? В этом заключается твой рациональный подход к проблеме? И потому ты так и не решилась сообщить мне, что мой драгоценный муж продолжает вот уже скоро год трахать другую женщину? – спрашиваю я у сестры саркастическим тоном и чувствую, как слюна брызжет из моего рта.

Зато Пейдж Коннор самым бесцеремонным образом успела излить мне все подробности, прежде чем Андерсон схватил меня за руку и поволок прочь от этой нахалки. А та, с самым наглым выражением лица, рассказала мне, что интрижка моего мужа с этой Джинджер была отнюдь не одноразовой изменой. Они спали и продолжают спать вместе вот уже скоро год. И что в свое время он даже бросал меня ради этой женщины, уехал вместе с ней, чтобы начать совместную жизнь. И что вообще он любит ее так, как никогда не любил меня. А ведь, скорее всего, все это Питер мне говорил перед тем, как я выставила его из дому тогда, в первый раз. Да, наверняка он говорил, но почему же никто не осмелился повторить мне его слова еще раз? Сейчас! Когда это действительно так важно. Когда сама я ничего не помню и не могу вспомнить. Получается так: он бросил меня, уехал куда-то вместе со своей красоткой, а через два месяца снова вернулся, пристыженный, исполненный раскаяния, в отчаянии от своего абсурдного поступка. Стал убеждать меня, что он не любит ту женщину. Так, мимолетное помутнение рассудка. То есть он полный идиот. А теперь вот раскаивается и готов на все, чтобы загладить свою вину передо мной.

Вот приблизительно в таких словах Джинджер поведала свою историю Джейми, а тот не нашел ничего лучшего, как тут же поделиться добытой информацией с Пейдж. Конфиденциально, конечно. В надежде на то, что ее желтая газетенка, «Пейдж сикс», опубликует на своих страницах такую коротенькую, но интригующую заметку, способную привлечь внимание читателя. А уж потом он сделает развернутое интервью с Джинджер для очередного выпуска «Портретов американцев» и моментально захапает себе все мыслимые и немыслимые рейтинги. Но, как говорится, нет такой сенсации, которую нельзя было бы переплюнуть с помощью другой, еще более громкой сенсации. А поскольку Джейми далеко не тот профессионал, каким он себя возомнил, то Пейдж с легкостью его обыграла.

И вот двадцать минут спустя после разговора с нею я бешусь в бессильной ярости, не зная, на кого излить свой гнев. На Джейми? На Рори? На Саманту? На Питера? Или во всем виновата моя мать? Словом, у меня длинный список тех, с кем надо бы поквитаться.

– Поверь, ничего рационального в нашем поведении нет, – говорит Саманта едва слышно. – Мы и правда не знали, что нам делать. Но все мы страстно желали тебе добра, хотели, чтобы у тебя появился еще один шанс… Пусть нам многое не нравилось, и никто из нас не одобрял Питера, и уж тем более не оправдывал его поведения. Но и идея о том, что ваш брак не подлежит восстановлению, нам тоже не импонировала.

– Да дерьмо все эти ваши оправдания! – вспыхиваю я как спичка. – Пустая болтовня, и только.

– Между прочим, в тот самый первый вечер в галерее, когда мы устроили прием в твою честь, я ведь тебя пыталась предупредить, – обращается ко мне Рори. У нее всегда имеется в запасе веский аргумент в собственную защиту.

– О чем?! Что за чушь! – Я хватаю бокал, который предусмотрительно поставил на стол Андерсон, и осушаю вино до дна. Пью слишком быстро и слишком жадно, зато чувствую, как медленно потухает огонь, бушующий внутри меня.

– Никакая это не чушь, – возражает мне сестра. – Я хотела, чтобы домой тебя отвез именно Андерсон. Поэтому специально задержала Питера. Сделала это намеренно. Пыталась показать тебе, что я не одобряю всего того, что натворил Питер.

– Миленький же ты способ избрала для того, чтобы оповестить меня о том, что мой муж уже почти год гуляет с другой! – Слышу, как мой голос срывается почти на фальцет. – Командовала там всеми направо и налево! Вела себя как самая настоящая сучка! – Ах, больше всего на свете мне в эту минуту хотелось бы забыть все-все-все и не помнить ничего. И этот наш теперешний разговор тоже. Насколько же проще жить, не имея памяти. А еще надо попытаться научить новую Нелл контролировать приступы гнева, не давать воли чувствам. Но легко сказать! А если она не может контролировать? Или не хочет? Если она всегда была такой взрывной? Словом, я снова вернулась на исходную позицию. – И так всегда, Рори! Изо дня в день, неделю за неделей, – кричу я сестре.

– Брейк! – говорит Рори, и я слышу в ее голосе неподдельное негодование. – Между прочим, сестренка, такой мы тебя терпели не какие-то там недели, а долгие годы.

– А при чем здесь я? – взвизгиваю я. О, с какой бы радостью я сейчас отвесила оплеуху по этому хорошенькому личику. – Речь совсем о другом. О том, что сейчас я не могу идентифицировать себя как личность без вашей помощи, без ваших рассказов о том, кто я и какая я есть. Но вы и не подумали помочь! Вы ничего мне не рассказывали. И о чем это говорит? И стоит ли после этого заводить речь обо мне? Быть может, лучше о вас?

– О вас в этой ситуации вообще не может быть никакой речи, – подает голос Андерсон.

– А ты и вовсе сиди и молчи в тряпочку! Не суй свой нос туда, куда тебя не просят, – моментально набрасывается на него Рори.

– Я только хочу помочь Нелл. Или это запрещено? – отвечает ей Андерсон отнюдь не самым любезным тоном.

– Послушай! – уже кричит мне Рори. – Повторяю тебе в последний раз. Это я… я! – а не Питер, рассказала тебе все. Мне стало известно об его измене, я явилась к тебе и сообщила об этом. И что самое интересное – ты мне этого так и не простила. Никогда!

– Действительно, интересный факт! – кричу я в ответ. – И почему же я тебя не простила?

– Потому что потому! Да, ты его выставила вон. Но дело в том, что он сам был уже на грани ухода, ждал и выбирал подходящий момент, – отвечает мне Рори неожиданно спокойным тоном. – Ему нужен был какой-то веский предлог после того, как он в течение целого года путался с этой Джинджер. И вот ты выгнала его, а потом обрушилась на меня. На мне сорвала весь свой гнев! Дескать, если бы я промолчала и ты бы оставалась в неведении, то он бы от тебя не ушел. Подумать только, какой бред! Ну а к тому времени, как он одумался и стал умолять тебя принять его обратно, ты уже успела так обозлиться на нас двоих, что уже не имело значения, кто чего кому сказал. Ты все решила для себя раз и навсегда и по-другому думать не могла.

– Чепуха! Чушь собачья! – восклицаю я. Старая Нелл ни за что на свете не смогла бы оправдать и простить беспутного мужа. Или все же могла? Были же у меня, наверное, веские причины, очень веские, для того, чтобы в свое время понять и даже оправдать отца. Вот я и нашла способ, как трансформировать их применительно уже к собственному мужу. Кто знает, как оно все было на самом деле?

– Плевать я хотела на то, что ты думаешь об этом сейчас! – снова орет на меня Рори. – Все тогда изменилось, все… Ты принялась крушить направо и налево все, что имело смысл в твоей жизни. Если хочешь знать, ты даже перестала со мной разговаривать. Думаешь, я с готовностью прилетела к тебе сейчас? Страшно рада начать ворошить прошлое сызнова, да? Ничего подобного! Помнишь ту скабрезную присказку? Сначала заплати, а потом уже трахай! Вот так-то, моя дорогая!

Последние слова Рори произносит уже почти спокойно.

– А я ничего и не думаю, – огрызаюсь я в ответ.

– В том-то и дело. Стыд и срам мне! Вначале попользовались мною, а потом выбросили вон. Какой позор! – продолжает бушевать Рори.

– Послушай меня, Нелл! – снова вступает в разговор Саманта, этакий показательный островок спокойствия среди бушующего шторма. – Да, нам следовало рассказать тебе обо всем. Сейчас я говорю только от своего имени, но, поверь мне, я очень-очень сожалею, что мы этого не сделали.

– А что мой ребенок? – Я тоже беру себя в руки. – Вы знали о моей беременности? – Я обращаюсь сразу к ним обеим. – Знали и ничего мне не рассказали, да? Что вы знали? Что я собиралась делать со своей беременностью? Как предполагала справиться с этой ситуацией?

Обе одновременно трясут головами в знак отрицания.

– Я же тебе еще в госпитале сказала, что я ничего не знала, – тараторит Рори. – Честное слово! К тому же мы ведь с тобой тогда не разговаривали, – напоминает она мне снова.

– Клянусь нашей дружбой, я тоже не знала, – эхом вторит ей Саманта.

Клятвы, дружба, к чему весь этот пафос? – раздражаюсь я про себя и в тот же момент понимаю, что подобный упрек можно с полным основанием адресовать и себе самой. Да еще моя самонадеянность. Да, в случае чего я могу держать удар. Вот как в недавнем разговоре с этой журналисточкой. То есть всегда и везде я рассчитываю только на себя. Но разве это мне нужно сейчас? Скорее наоборот. Как хорошо иметь рядом надежное плечо, на которое можно опереться, вместо того чтобы, сжав зубы, продолжать твердить всем, что у меня все о’кей. Что за тяга к мученическому венцу? Мало, что ли, испытаний выпало на мою долю? Чего-чего, а перегрузок хватило с лихвой. А вот защищенности мне всегда недоставало. Стала ли я от этого более ранимой? Или нет?

Еще не успев осознать всю важность сделанного только что открытия, я бросаюсь к компу и включаю его. Экран оживает, и на нем появляется живописная заставка. Такой идиллический пейзаж: солнце, раскидистые пальмы. Любительская фотография, сделанная во время отпуска. Парочка нежится на пляже под пальмами. Я и Питер. Наверняка нас запечатлели еще до того, как все случилось.

– Что вы делаете, Нелл? – испуганным голосом спрашивает у меня Андерсон. – Не надо!

Но я лишь машу рукой в ответ. Дескать, заткнись и не мешай. Один клик, и открывается почта Питера. В глазах у меня двоится. Слишком много бурбона и вина выпито за последние пару часов. Я с трудом вникаю в интимные подробности этой грязной интрижки, которая длится вот уже почти год. Когда мой муж предпочел мне другую. Да, он предпочел ее! А потом как ни в чем не бывало явился ко мне в госпиталь и заставил поверить ему. Заставил снова возжелать его, захотеть иметь от него ребенка, вынудить меня согласиться начать заново выстраивать нашу совместную жизнь. Какие дивные сказочки он мне плел. Рассказывал о Париже, о том, как мы влюбились друг в друга, и прочее, и прочее. Словом, вешал мне лапшу на уши, а я, дура, верила. А что еще мне оставалось делать, раз я сама ничего не помнила?

Ну я и тупо поверила ему. А потом еще жалуюсь на собственную ранимость.

Беглый просмотр почты Питера не выявляет ничего криминального. Преступник уже давно стер и уничтожил все свои отпечатки. Я с громким стуком захлопываю крышку ноутбука, потом окидываю взором комнату, словно пытаясь найти некие дополнительные, но невидимые глазу улики совершенного преступления.

– Ну что? Полегчало? – интересуется у меня Рори. Не пойму, то ли она говорит с сочувствием, то ли с сарказмом.

– Не твоего ума дело! – Я разворачиваюсь и смотрю на сестру в упор.

– Так я за твой ум переживаю, чудачка, – вяло шутит Рори. – Вот я и спрашиваю: полегчало, да? И чего ты там хотела найти?

– Прошу вас! Прекратите. Обе! – взмолилась Саманта. – Нашли время, когда выяснять отношения. Как будто это сейчас главное.

– Ты права, – шумно вздыхает Рори и прикусывает губу. – Прошу простить меня.

– За твою последнюю реплику или за то, что ты тут наговорила раньше?

– За все. Прости меня, ладно? Ну вот, я попросила прощения, и проехали. Почему ты всегда цепляешься к каждому слову? И только все и всем усложняешь…

– Ничего я никому не усложняю! – снова взвиваюсь я и хватаюсь за бокал с вином. Делаю резкое движение, и вино расплескивается на мое платье. Но до чего же удобен цвет спелого баклажана! Пятно исчезает на ткани, растворяется без остатка буквально на глазах, как будто его там никогда и не было.

Рори бросает на меня стальной взгляд, Саманта тяжело вздыхает и опускает глаза вниз. Или сестра права? И я все и всегда усложняю? Причем всем. Получается, что не такая уж я и уязвимая особа.

Постепенно общество всех троих начинает меня угнетать. Что толку мне от их вселенской грусти? Чувствую, что еще пару минут присутствия этой троицы, и я начну скандалить по новой. Прошу всех разойтись. Рори покидает мою квартиру с высоко поднятой головой, будто ей и не в чем извиняться передо мной. Корона, что ли, с ее головы свалится? А ведь скорее умрет, чем признает собственную вину, думаю я, с трудом сдерживая себя, чтобы не рассмеяться вслух. Все же они с мамой точно сделаны из одного теста. Саманта ведет себя куда достойнее. Она крепко обнимает меня на прощание, голосок ее дрожит, подругу переполняет раскаяние. Она чувствует себя виноватой в том, что не рассказала мне всего раньше, что вообще не проследила за тем, в ту ли сторону я двигаюсь и правильное ли выбрала направление для своего движения.

– Не расстраивайся. – Теперь уже я начинаю утешать ее. – Откуда тебе было знать, куда мне двигаться? – говорю я, начисто забыв об уроках, полученных за последние пару часов. – Такие вещи каждый человек должен решать для себя сам.

– Не говори так! – В голосе Саманты слышится мольба. – Сейчас я вижу перед собой прежнюю Нелл: гордую, независимую, одинокую… И всегда независимую, даже тогда, когда в этом нет особой нужды.

– Почему мы с тобой подружились? – спрашиваю я.

– Что? – Вопрос застает ее врасплох. Она замирает, уже стоя в дверном проеме, одной ногой на лестничной площадке.

– Ну если я была такой, как все говорят, Снежной королевой, то как мы с тобой смогли подружиться?

Но вот до Саманты доходит смысл моего вопроса, напряжение спадает, черты ее лица разглаживаются.

– О, на то была куча причин. Начнем с того, что это ты сняла меня с иглы, когда в колледже я пристрастилась к наркотикам. И ты же натаскивала меня по всем специализированным тестам по юриспруденции, сидела со мной ночами напролет до самого утра, пока солнце не взойдет, проглатывала вместе со мной дешевые обеды из всякой несъедобной бурды типа супа с фрикадельками из мацы. И все потому, что ты знала, как я хотела поступить в Гарвард и именно на юриста. А когда я сломала себе нос, катаясь на лыжах в Юте, ты не только остановила кровотечение, оказала мне первую помощь и привела меня в порядок в гостиничном номере, но ты и потом сделала так, чтобы никто и ни о чем не догадался. Закрыла тему, и все! – Саманта осторожно трогает небольшую шишку на своей переносице. – А еще ты мне тогда сказала, что шрамы украшают не только мужчин. Они вырабатывают у нас характер.

– Я так сказала?

– Слово в слово! – кивает Саманта. – А когда мы вернулись из поездки домой, я не стала мельтешить и бегать по докторам. Как видишь, до сих пор живу с этой отметиной и изображаю, что она меня украшает. Или, во всяком случае, делает более интересной.

Саманта улыбается. Улыбка получается у нее грустной, но все же это улыбка.

– И тем не менее ты должна была рассказать мне о Питере, – пеняю я ей на прощание.

– Знаю. Но давай не зацикливаться на одном только Питере, ладно? И потом, сделай я это раньше, и ты бы тоже не смогла простить мне всех этих откровений.

Саманта снова обнимает меня, потом вдруг отстраняется и смотрит на меня долгим внимательным взглядом, будто видит впервые.

– Нет, правда! Давай не будем зацикливаться только на Питере.

Глава двадцать пятая

В воскресенье утром подхватываюсь ни свет ни заря, хотя ночью заснула разве что на пару часов, а остальное время промучилась от похмелья. Во рту все еще чувствуется запах алкоголя, в горле пересохло, общее состояние отвратительное. Беру телефон и проверяю, прислала ли Лив ответ на мое СМС. Но нет. Только еще одно послание от Саманты с очередной порцией извинений и коротенькое СМС от Андерсона. Тот, скорее всего, проверяет, жива ли я и на месте ли, а не сорвалась с самого утра в Беркшир, чтобы прямо на месте посчитаться за все обиды с Питером.

Напяливаю на себя несколько свитеров, куртку с капюшоном и тихонько выскальзываю из подъезда на улицу. Медленно бреду по пока еще безлюдным улицам Верхнего Вест-Сайда, буквально чувствую, как бурлит у меня в кишках, как противно хлюпает в желудке. Глаза припухли, волосы кое-как собраны на затылке в небрежный пучок, и тут подворачивается что-то, что заново распаляет мою уже почти затихшую ярость. Прохожу мимо газетного киоска, и в глаза бросается свежий номер газеты «Пост» с кричащим заголовком на первой полосе: «ЗАБЫТЬ ЭТО!» Чуть ниже фотография Джинджер в обнимку с Питером. Слегка размытое изображение свидетельствует о том, что снимок был, скорее всего, сделан со смартфона. Такая счастливая парочка, щечка к щечке, широченные улыбки на лицах. Над их головами светится телевизионный экран. Значит, наверняка тусуются в каком-нибудь спорт-баре. А чуть ниже красуюсь и я собственной, так сказать, персоной. Та самая унылая фотография с обложки журнала «Пипл», размещенная в самые первые дни после авиакатастрофы, на которой я заснята в натуральных жемчугах, но с таким постным выражением лица, что, пожалуй, добрая половина читателей воскресного номера «Пост» наверняка не осудят Питера за то, что он вознамерился переспать с Джинджер. Впрочем, эта фотография уже не имеет ничего общего с новой Нелл, той, которой я стала сейчас. Хотя если бы я повнимательнее присмотрелась к ней, да еще сопоставила бы с моим нынешним обликом, то, вполне возможно, сумела бы разглядеть в себе и старые шрамы, еще не до конца зарубцевавшиеся, и призраки былого, маячащие рядом.

Я нахожу Лив там, где ей и надлежит быть в такое время. Немного задерживаюсь на входе в парк, молча наблюдаю за тем, как она, сидя на скамейке, пьет свой утренний кофе и листает свежую газету. Сейчас мне предстоит сделать шаг, требующий некоторой решительности и даже силы духа. Я подойду к ней и откровенно признаюсь, что мне позарез необходима ее помощь. Что мне вообще крайне нужен надежный человек рядом. Медленно бреду по направлению к площадке для выгула собак, дергаю за защелку на калитке. Лив поднимает глаза, бросает на меня рассеянный взгляд и тут же вздрагивает от неожиданности. Узнала!

– Нелл? – Она поднимается со скамейки. – Вы тоже обзавелись собакой?

– Нет, собаки у меня нет. Зато я принесла с собой свежий кофе.

– Простите, но я не вполне понимаю. Что вы здесь делаете?

– Мне нужно поговорить с вами. Очень нужно! Я даже послала вам СМС на офисный телефон.

– Не стоило вам приходить сюда. Так не положено. – Лив явно раздосадована. Она бросается на поиски своего пса. Тот копошится в груде опавшей листвы в самом дальнем углу площадки. – Давайте условимся о встрече на завтра.

– Выслушайте меня, пожалуйста. Прошу вас. Обещаю, что впредь я не буду своевольничать. Понимаю, существуют определенные правила, ваша работа регламентирована строгими рамками и прочее.

– И как видите, такая регламентация просто необходима. Прежде всего во благо нашим пациентам, – перебивает она меня.

– Понимаю, что все эти строгости ради нашего блага. Но я уже здесь, перед вами, и мне нужно всего лишь пятнадцать минут времени, не более. – Вижу, Лив мнется в нерешительности. – И я принесла только что заваренный, горячий кофе.

– Хорошо! – уступает она наконец и снова садится. – Ровно пятнадцать минут, и ни минуты больше. А за это, я надеюсь, вы отблагодарите меня прилежным трудом на наших занятиях на будущей неделе.

– Скорее всего, на следующей неделе нам придется сделать перерыв. Я собираюсь уехать из города на время.

Она бросает на меня скептический взгляд.

– Что стряслось? Что такого случилось, что вы бросились разыскивать меня в ранее воскресное утро, устроив засаду прямо на площадке для выгула собак?

Я рассказываю ей все. Про Питера. Про Джинджер. Про Пейдж. И про Джейми тоже. Тот оставил мне на голосовом ящике сообщение. Дрожащий голосок, притворяется, что очень расстроен. Дескать, он не ожидал, что все так получится, не замышлял ничего плохого, надеется, что я перезвоню ему, и тогда он все мне объяснит. Потом я рассказываю Лив о своей сестре Рори, о своей подруге Саманте, о том отчаянии, в котором я пребываю после того, как все мои семейные тайны всплыли наружу.

– Так на кого же вы больше всего злитесь? – спрашивает у меня Лив, когда я изложила ей в общих чертах свою историю.

– Вы лучше спросите меня, на кого я сейчас не злюсь! – эхом вторю ей я.

– Не похоже, чтобы это был Питер. Во всяком случае, по вашему голосу я не могу сказать, что он и есть главная причина вашего негодования.

– От него я просто в бешенстве, – отвечаю я и задумываюсь над тем, какой процент правды содержится в моем ответе. – Но одновременно я испытываю чувство облегчения.

– Почему? – спрашивает меня Лив, берет лежащий рядом с нею теннисный мячик и что есть сил швыряет его в самый дальний угол площадки. Пес, который уже неспешно семенил в нашу сторону, резко разворачивается и пулей мчится за мячиком.

– Наверное, потому, что моя интуиция меня не подвела.

– В чем именно она не подвела вас?

– Я говорю о своем первом впечатлении, когда я увидела Питера еще там, в госпитале. Тогда мне показалось, что этот мужчина совсем мне не подходит, но надо отдать ему должное. Он старался. Старался помочь моей матери и всем остальным убедить меня в том, что это не так. – Я передергиваю плечами. – Хотя бы один раз, но моя интуиция не подвела меня.

Я сознательно молчу про Джейми. Как решила довериться ему полностью, про свое ложное чувство близости, которое у меня возникло по отношению к этому парню, будто он мой старый-старый друг и приятель. Или даже кузен или родной брат. А ведь ничего этого не было и в помине.

– А что скажете про вашу мать? Или про Рори?

– Зла на обеих сверх всякой меры и не знаю, что мне с собой поделать.

Звучит, конечно, весьма нелицеприятно. Что-то во всем этом есть такое капризное, ломкое, даже взбалмошное. По всей вероятности, со стороны я произвожу впечатление очень несимпатичной особы. Но что же мне делать, если я действительно злюсь на них? Если я действительно такая взбалмошная?

– Вы злитесь на них за то, что они вам ничего не рассказали?

– Для начала – да! Но главным образом за то, что они обращались со мной, как с маленьким ребенком. Не поняли, что я уже взрослая женщина и могу сама разобраться со своей личной жизнью.

– В ваших словах есть определенное противоречие, – замечает Лив. Появляется запыхавшийся Вильсон с мячиком в зубах. Он кладет мяч у ног хозяйки. Лив поднимает его с земли и снова швыряет вдаль. – С одной стороны, вы злитесь на них за то, что они вам ничего не рассказали, а с другой – вы злитесь на себя за то, что у вас не хватило веры в себя, необходимой для того, чтобы все свои проблемы решить самой.

– Послушайте! На меня за последнее время обрушилось много гадостей, в том числе и по вине близких. Вы не можете запрещать мне испытывать к ним соответствующие чувства.

– А я вам ничего и не запрещаю, – возражает мне Лив и делает большой глоток кофе. – Давайте-ка мы вернемся к нашей методике свободных ассоциаций, которую мы практиковали на наших самых первых занятиях.

– Зачем? Мне просто захотелось выговориться до конца о том, что случилось, и больше ничего.

– Это я поняла. Но поскольку сегодня вы пришли ко мне, а не я к вам, то потому я и диктую правила. Это во-первых. А во-вторых, свободные ассоциации помогут вам подключить к нашей беседе те самые ваши внутренние инстинкты, которые вы чаще всего отметаете прочь, не обращаете на них внимания, не прислушиваетесь к своему внутреннему голосу, сознательно игнорируете все его подсказки, хотя, быть может, вторичной подсказки вы уже не получите никогда.

– То есть снова возвращаемся к тем стенам, которыми я отгородилась от окружающего мира?

– А мы с вами за них еще даже не выходили.

Я тяжело вздыхаю.

– Я вам говорила о том, что в школе меня звали Снежной королевой? – Лив отрицательно мотает головой. – Так вот, меня звали Снежной королевой. Во всяком случае, так мне сейчас рассказывают.

Я вдруг вспоминаю песню The Beatles, в честь которой меня назвали. Но ведь это же песня о самой одинокой на свете женщине! Получается, что уже изначально у меня не было никаких шансов стать другой.

– А что для вас означает это прозвище? – спрашивает меня Лив.

– Наверное, именно то, о чем вы только что говорили. То есть привычка душить инстинкты и загонять все свои переживания вглубь возникла у меня не вчера. Видно, я всегда была такой.

– А какая вы сейчас?

Перед нами снова возникает Вильсон с обслюнявленным мячиком в зубах. Опять кладет его у наших ног. На сей раз с земли мячик поднимаю я и тоже бросаю его куда-то в сторону, насколько это мне позволяют все еще дающие о себе знать переломанные ребра.

– А сейчас, я думаю, наступило время перемен. Пора вытащить из себя все то, что скопилось у меня внутри за эти долгие годы, и дать наконец волю своей интуиции.

– Насколько я помню, вы утверждали, что люди не меняются.

Лив смотрит на меня с улыбкой.

– Меньше меня слушайте! – улыбаюсь я ей в ответ. – Будто вы не знаете, что перед вами сидит человек, который начисто лишился разума.

* * *

– Вот это да! – восклицает Андерсон. – Пожалуй, в последний раз я отправлялся колесить по стране на автомобиле сразу же после окончания колледжа, если еще не раньше.

Он удобно устраивается на водительском месте арендованной машины спортивного типа, которую мы взяли напрокат в понедельник утром. В салоне отчаянно пахнет застарелым сигаретным дымом, который владельцы автосервиса попытались уничтожить с помощью дешевого освежителя воздуха, пахнущего лимоном. При других обстоятельствах я наверняка бы взбрыкнула, потребовала бы заменить нам машину. Но так бы поступила прежняя Нелл. Зато новая Нелл воспользовалась советом Саманты и не стала зацикливаться на подобных мелочах. Да и то правда. Чего стоят все эти мелочи в сравнении с тем, что ты свалилась с самых небес и при этом умудрилась остаться в живых? А потому я молча пристегиваюсь ремнем безопасности, на какое-то время задерживаю дыхание, чтобы привыкнуть к запаху, и перестаю обращать на него внимание. Конечно, муторная смесь из никотина и искусственного цитруса, от которой сводит живот. Но ничего! Я привыкну. Не это же главное.

– И куда вы направились в то путешествие?

– Побросал кое-какие вещи в свой старенький «Вольво» и рванул вместе с однокурсником из своего родного городка Поукипси в Лос-Анджелес.

Андерсон заразительно смеется, видно, вспомнив какой-то забавный эпизод из давнего путешествия. Что именно? Дешевые номера в придорожных мотелях? Хорошенькую официантку, которую он подцепил на одной из стоянок и сумел затащить к себе в постель на одну ночь? Или то, как пришлось менять покрышки на подъезде к Солт-Лейк-Сити?

– Черт! Надо бы было позвонить своему приятелю, хотя бы поприветствовать его. – Андерсон умолкает и заканчивает негромким голосом, явно размышляя вслух: – Я ведь с ним не общался уже целую вечность.

– Зато я не могу припомнить, чтобы когда-нибудь путешествовала по стране на автомобиле. Будем считать, что это мой своеобразный дебют.

– А что Рори? Она с нами не едет?

– Нет.

Он молча кивает в знак того, что информация принята к сведению. Как и то, что в человеческих отношениях существует пределы, за которые не стоит заходить. И вот она, моя красная линия, через которую я уже не переступлю. Пусть я свалилась на землю бог знает с какой высоты и осталась, по воле странных случайностей, в живых, но это вовсе не значит, что мне не больно, когда меня щелкают по носу, или что я стану подставлять другую щеку, когда меня ударили по одной.

– И все же постарайтесь простить ее, – говорит Андерсон примирительным тоном, включает зажигание, и мотор немедленно отвечает ему негромким урчанием.

– И это советует мне человек, который не может совладать с собственными эмоциями!

– Нет, это говорит вам человек, который раньше никогда не утруждал себя тем, чтобы думать о других. Так ведь проще жить, не правда ли? Но проще – это не всегда означает лучше.

Наверняка снова вспомнил старого студенческого дружка. Да, насколько проще была их тогдашняя жизнь. Забрасывай себе шмотки в машину, и перед тобой открытая дорога до самого Лос-Анджелеса. Конечно, лучше бы было снова повторить то веселое путешествие вместе с приятелем вместо того, чтобы ломать себе голову над всеми проблемами, которыми полнится его нынешняя жизнь. Сколько же горя принесла она нам обоим. Помнится, даже терпеливая Саманта сказала мне в госпитале: Какая жалость, что нам уже никогда не будет по двадцати одному году. С той лишь разницей, что на момент своего совершеннолетия я была совсем на такой, какой хотела бы быть.

– Так позвоните своему приятелю. Еще не поздно.

– Позвоню, обязательно позвоню ему. Я растерял почти всех своих старых друзей, когда все в моей жизни завертелось и пошло наперекосяк.

Андерсон сигналит фарами и выруливает из гаража на Бродвей, потом берет курс на Ист-Энд и далее на хайвей, ведущий на Юг.

– Так куда мы все же конкретно направляемся? – интересуется он у меня.

– На Юг. Пока просто на Юг.

Если честно, то я пока и сама ни в чем не уверена до конца. Пожалуй, в Шарлоттсвилл. Эту точку на карте нашего маршрута я хорошо помню. Все остальное пока остается под вопросом. Слышу, как звонит мой мобильный в боковом кармане, достаю его и отключаю телефон.

– Джейми, – коротко сообщаю я Андерсону и включаю режим «Недоступен». Мобильник выдает разухабистый мотивчик в стиле кантри. Его в свое время закачал в качестве позывного сигнала для меня Питер. Сигнал отзвучал, и телефон отключился.

– Я никому ничего не скажу. Обещаю! Если вы ждете от меня подобных заверений…

Андерсон смотрит на меня с улыбкой.

– Можете рассказывать. Сейчас это уже не важно.

– Но я все равно буду молчать. Вот вы, к примеру, своим доверяли, верили всему тому, что они вам говорили. Сами-то вы ведь все равно ничего не помнили. И они вели вас, как овцу на привязи. Что же до Джейми, то они с Пейдж узнали много чего такого, чего пока не знали вы.

– Мои, как вы их называете, поступили неправильно. Только и всего.

– И все же всех их можно понять и даже в какой-то степени оправдать. – Мы въезжаем на скоростную трассу. Андерсон опускает солнцезащитный козырек. – В любом случае Джейми помог вам найти ответы на многие ваши вопросы. А получить ответ на свой вопрос – разве этого мало?

– Немало. Особенно если отбросить в сторону тот факт, что все это время он откровенно манипулировал мною, сделал из меня обычную пешку в своей гигантской шахматной партии. Вот это и есть вся правда про Джейми.

– Хорошо, пусть так! Но забудем про него, и все тут. У нас с вами есть вещи и поважнее, чем Джейми. А потому не тратьте попусту свои силы на него. Берегите их для другого.

Я ласково сжимаю его плечо.

– Вы прямо мой персональный будда.

– Пытаюсь стать таковым, – снова улыбается Андерсон. – Вы же знаете, я стараюсь изо всех сил стать лучше, коль скоро поклялся самому себе в этом. А что с Питером? Неужели не захотите услышать от него хотя бы слово?

Я раздраженно вздыхаю. Меньше всего на свете мне бы хотелось во время нашего путешествия говорить о Питере. Я вообще не хочу иметь с ним ничего общего. Будь моя воля, я бы с большим удовольствием притворилась, что его и вовсе нет на белом свете. И никогда не было. И в верности до гроба я ему тоже не клялась перед алтарем, и не носила под сердцем его ребенка. Хотя чего уж там греха таить? Все мы задним умом богаты. Понимаю, что мне хотелось бы стереть из своей памяти Питера точно так же, как проклятая амнезия уничтожила все остальное. Но врожденное чувство иронии сохранилось. И слова Лив я пока еще хорошо помню. А она ведь много раз повторяла мне, что моя главная проблема как раз и состоит в страстном желании забыть Питера и все, что с ним было связано.

– Даже полслова не желаю слышать, – отвечаю я тихо.

Сегодня вечером Питер вернется домой и обнаружит, что его электронную почту вскрывали. Несмотря на то что я пообещала Саманте больше не притрагиваться к ноутбуку мужа, я все же притронулась и прошерстила всю его переписку еще раз, включая даже те файлы, которые были ранее удалены. Именно в них я и обнаружила много чего интересного. Самое ужасное, что свои омерзительные любовные послания, пронизанные похотью и замешенные на откровенном сексе, Питер печатал, примостившись где-нибудь на краешке нашего обеденного стола. Что ж, вернувшись домой, он обнаружит, что его гардероб пуст. В состоянии полнейшей невменяемости, которое Андерсон назвал «разрушающим, как торнадо», я в субботу ночью вынесла все вещи Питера на лестничную площадку и сбросила их в мусоропровод. А ему на память оставила коротенькую, но очень чувствительную записку, написанную от руки. Поставила точку в свершившейся катастрофе и подвела итог нескольких лет нашей совместной жизни до того и нескольких месяцев после.

«Дорогой Питер!

Между нами все кончено. С меня довольно. Спасибо за все. Постарайся убраться вон к моменту моего возвращения. Во всяком случае, это – та самая малость, за которую я буду тебе признательна. Нелл».

Очередной звонок. И та же прежняя трескотня в стиле кантри. Снова напоминаю себе, что нужно не забыть и срочно поменять звуковой сигнал. На сей раз звонит мама. Рори уже наверняка успела доложить ей обо всем.

Включаю телефон и подношу его к своему уху и в ту же минуту раскаиваюсь в содеянном.

– Я пытаюсь дозвониться до тебя со вчерашнего дня! – восклицает мать несколько истеричным тоном. – Рори рассказала мне о том, что случилось. Хочу приехать в город и поговорить с тобой.

– Не о чем нам с тобой разговаривать, мама, – отвечаю я. Андерсон приглушает звук радио, но я машу ему рукой, чтобы он снова включил его на полную громкость. Дескать, я не собираюсь затягивать этот телефонный разговор. – К тому же в данный момент я нахожусь уже за пределами Нью-Йорка.

– А где ты? Я приеду к тебе куда угодно!

– Я сейчас направляюсь на Юг.

Ответ короткий, но понятный. Думаю, она и сама догадывается о причине моего побега из Нью-Йорка.

В трубке повисает долгое молчание. Представляю, как мать сейчас лихорадочно соображает, что ей делать дальше, и невольно улыбаюсь. Злорадно так улыбаюсь. Пусть теперь на собственной шкуре прочувствует, каково было мне в аналогичных обстоятельствах. Впрочем, не она одна виновата. Есть ведь еще и Рори. Ну с ней мы будем разбираться потом и отдельно.

– Не думаю, что это хорошая затея, – выдавливает она из себя наконец короткую фразу, тщательно контролируя свой голос. – Едва ли подобная поездка закончится добром. Не стоит, по-моему, ворошить прошлое. И разыскивать скелеты, которые тоже не хотят, чтобы их трогали.

– А я занимаюсь поиском не чужих скелетов. Отнюдь! Я ищу свои собственные скелеты, ибо хочу получить ответы на вопросы, которые мне следовало задать уже давным-давно.

– Послушай меня, Нелли Маргарет. Ты еще слишком слаба. К тому же последние новости о Питере вывели тебя из себя. Не думаю, что этим разумно заниматься именно сейчас. Я бы не советовала! Кстати, ты обсудила со своим психотерапевтом свою поездку? А о последствиях ты подумала? – Голос матери крепнет и приобретает былую мощь. – Не стоит ворошить прошлое! Что сделано, то сделано. Почему ты не хочешь послушать меня? Твоя затея может изменить все! А ты и понятия не имеешь, какими последствиями может это обернуться.

– Мама! Неужели ты не понимаешь? – говорю уже я, когда она замолкает, истощив свое красноречие. Хотя прекрасно знаю, что все она понимает. Вот это и мучит ее больше всего. Но одновременно она категорически отказывается понимать что бы то ни было. – Я хочу перемен. Хочу проветрить все наши самые затхлые углы, открыть настежь все двери и сломать все запоры. Вот чего я хочу больше всего.

* * *

Несмотря на то что чисто внешне все мои раны и ушибы кажутся залеченными, я не могу подолгу сидеть неподвижно. Тело тут же начинает неметь. Уже после полудня мы сделали остановку на подступах к Вашингтону, чтобы перекусить в придорожном ресторанчике. Андерсон сказал, что эта забегаловка очень напоминает ему те, в которых они с приятелем столовались, когда колесили по стране, будучи студентами.

– Только тогда мы заказывали себе шесть банок пива и самый дешевый бутерброд с жареными яйцами. И этого нам хватало на целый день.

– А что мешает заказать самый дешевый бутерброд и сегодня? – рассеянно заметила я, просматривая меню.

Андерсон морщит лоб, собираясь с мыслями, чтобы ответить.

– Я ведь пытаюсь, – он откладывает свое меню в сторону, – пытаюсь начать взрослеть. Думаю, уже пора.

– Глупости! Ведь вам всего двадцать восемь! Можно сказать, еще совсем дитя, – замечаю я с ироничной улыбкой.

– Очко! Еще одно, и вы сделаете из меня настоящего послушника.

Заказ у нас принимает официантка с обвислыми грудями, мелкими кудряшками на голове и печальным выражением лица, делающим ее похожей на гончего пса, готового броситься в любой момент выполнять команду своего хозяина. Любопытный взгляд на Андерсона, потом еще один. Явно его узнала, и сейчас мучается, не зная, стоит ли об этом объявлять во всеуслышание. Зато тут же заливается краской, отчего и так румяные щеки ее становятся почти багровыми.

Я заказываю себе тост по-французски, Андерсон – вафли и фруктовый чай. Я извлекаю из сумки тетрадь с набросками отца. Собственно, я почти уничтожила эту тетрадь, от нее осталось меньше половины. Все первые страницы я вырвала и в приступе очередного гнева выбросила. А в последнее время она и вовсе выпала из моего поля зрения. Забросила тетрадку в дальний угол, надеясь найти ответы на свои вопросы у людей. Будто они, эти ответы, способны были принести мне спасение. Ах, все мы жаждем спасения, надеемся, верим, но почти никто так и не обретает этого самого спасения. Что ж, копнем глубже, начнем сдирать кожу с самой себя, даже если такая процедура обернется новыми шрамами.

Как это там Саманта сказала? Шрамы закаляют характер. Будто бы в свое время я ей так говорила. И вот она вернула мне мои же собственные слова, причем в тот момент, когда мне позарез нужно было услышать именно такое напутствие. Я переворачиваю свою руку ладонью вверх и снова начинаю разглядывать рубец на запястье. Напоминание о том вечере, когда я наконец признала очевидное: отец ушел от нас и больше никогда не вернется. Какие же еще шрамы на моем теле и в моей душе он оставил, шрамы, с которыми я до сих пор не могу смириться?

– Разобрались в этой абракадабре? – Андерсон слегка выпячивает вперед подбородок, указывая на тетрадь.

– Пока еще нет. Но чувствую, что в ней ключ к чему-то очень важному. Возможно, как раз туда мы сейчас и направляемся за разгадкой. – Я издаю короткий смешок. – Боже! Что за чушь лезет в голову.

– Знаете, лично я прошел через все эти поиски и метания, когда мне было двадцать. Я тогда твердо верил во всю эту ерундистику, полагал, что все мы, люди, как-то связаны друг с другом, что на каждое инь есть свое ян.

– То есть, по-вашему, это ерунда? – спрашиваю я без тени обиды в голосе.

Нет, конечно, определенные взаимосвязи существуют, кто бы спорил. И все же если сейчас кто-то начнет при мне с умным видом рассуждать о том, что все в этом мире предопределено, то я точно убью его.

– Вера в предопределенность свыше помогает людям чувствовать себя безопаснее, что ли, – говорю я и тут же ловлю себя на мысли, что сама-то я дала себе клятву, расценив свое спасение тоже как знак, данный мне свыше. Пообещала, что стану другой, стану лучше, счастливее, наконец. – Вот попытайтесь объяснить мне, что стоит за нашим чудодейственным спасением. Какой смысл тут сокрыт? Лив даже пробовала однажды заговорить со мной о боге.

– Бог?! – заливисто смеется в ответ Андерсон, и я улавливаю в его смехе то, что осталось недосказанным. А кто это такой? – Думаю, я откажусь от участия в проекте Спилберга.

– Вы с ума сошли! Кто в здравом уме и при трезвой памяти отказывается от участия в проектах Спилберга?

– В свете всего того, что со мной случилось в последнее время, мои актерские упражнения кажутся мне сейчас откровенной глупостью. Напяливать на себя чужое обличье, произносить чужие слова…

– Что за идиотские мысли лезут вам в голову, – говорю я и переворачиваю следующую страницу в тетради.

– Ничего не идиотские! Расхотелось мне вдруг суетиться, мельтешить, толкаться и проталкивать себя куда-то. А хочется мне… Просто жить и дышать! Да! И гнать машину куда-то в Вирджинию. И чтобы рядом со мною сидела девушка, которая спасла мне жизнь.

– А я вот думала, что второй шанс дан нам для того, чтобы мы сами себя пихали куда-то вверх, к чему-то лучшему…

Слушаю свои слова и ловлю себя на мысли, что в эту самую минуту я похожа на мамашу, которая увещевает свое неразумное дитя.

– Подумайте сами! Зачем зарывать в землю собственный талант? Поворачиваться спиной к делу, которое у вас получается? Да, вас терзают сомнения, вы переживаете, что с чем-то можете не справиться. И пожалуйста, не нужно использовать в качестве отговорки меня. Или свое желание дышать полной грудью. Разве это сопоставимые величины?

– Я никогда не размышлял над тем, справлюсь ли я с новой ролью или не справлюсь. И сейчас совсем не это имел в виду. Просто актерская работа с некоторых пор кажется мне бессмысленной и ненужной.

Андерсон хватает из сахарницы пакетик с дешевым сахаром и начинает размахивать им туда-сюда. Прямо какой-то нервный тик у парня.

– А помните, что вы мне говорили в галерее, на презентации? Вы тогда сказали мне, что искусство не может быть бессмысленным. Что оно находит отклик в наших душах, резонирует там. И это самое важное в любом искусстве.

Андерсон смешно морщит нос, пытается вспомнить, что и когда он говорил.

– Послушайте! Мне легче все бросить и забыть.

– Да! Спустить в унитаз плоды своих десятилетних усилий! Это действительно и легче, и проще. Кто бы спорил!

Но прежде чем Андерсон успевает ответить мне, две брюнетки в дешевых джинсах и водолазках, купленных, скорее всего, в отделе детской одежды, подбегают с выпученными глазами к нашему столику и замирают от восторга. Еще бы! Ведь они видят живьем самого Андерсона Кэрролла.

Какое-то время я слушаю их милую болтовню, а потом, извинившись, поднимаюсь со своего места и направляюсь в туалетную комнату, держа под мышкой тетрадь отца. Обе поклонницы тут же пристраиваются в нашей кабинке. Уж они-то точно составят мне достойную замену и не дадут скучать Андерсону. Он ни за что на свете не откажется от предложения Спилберга, размышляю я, стоя под дверью в дамскую комнату. Даже несмотря на то, что сейчас ему действительно очень непросто. Слышу шум сливаемой воды за дверью. Беру в руки тетрадку и нахожу в ней тот набросок, который так впечатлил меня при первом просмотре альбома. Чье-то потрясенное лицо. Ребенок? И глаза… Они мне знакомы. Чьи они? Рори? Нет. И не мои тоже.

Дверь в уборную распахивается настежь, и оттуда выходит растрепанного вида мамаша с неопрятным конским хвостом на затылке, ведя за руку своего малыша. Тот крепко сжимает крохотные кулачки, и оба они уверенно продвигаются к своему столику.

Я долго смотрю им вслед, наблюдаю за тем, как мальчик карабкается на высокий стульчик, как потом разливает по столу стакан с апельсиновым соком. А мать, уже вся на нервах, понукает малыша побыстрее разделаться с яичницей, потому что им немедленно надо двигаться дальше.

– Вы заходите? – Какая-то женщина трогает меня за плечо, и я вздрагиваю от неожиданности.

– Что?

– Спрашиваю, вы идете в туалет? Потому что мне нужно срочно.

– Пожалуйста, пожалуйста! Проходите!

Я взмахиваю рукой, давая понять, что путь свободен, и женщина торопливо минует меня и тут же захлопывает за собой дверь.

Ребенок. Прежде всего нужно узнать, что именно я собиралась делать со своим ребенком. Вот вопрос, на который я должна получить ответ в первую очередь. Чувствую, как судорожно сжимаются мои внутренности и сразу же пропадает аппетит.

– Я буду в машине, – говорю я Андерсону на обратном пути и направляюсь прямиком на стоянку. – Когда закончите есть, найдете меня там.

Выхожу на улицу и окидываю взглядом окрестности, будто ответ на мой самый главный вопрос спрятан где-то здесь, на стоянке, за кузовами многочисленных грузовичков, пикапов, мини-фургонов и прочих транспортных средств, до отказа заполнивших всю площадку. Нет, думаю я, ответ на мой вопрос находится где-то в другом месте, не здесь. Но если я действительно хочу получить ответы хотя бы на некоторые свои вопросы, то мне нужно более пристально смотреть по сторонам, чтобы обнаружить их.

Глава двадцать шестая. «Погружаемся в мистику» – Ван Моррисон

Радиоприемник в салоне автомобиля практически не ловит ни одну радиостанцию, разве что какие-то случайные местные станции удается поймать по дороге, но и они тут же глохнут, не успев начать вещание. Даже сейчас, на стоянке, когда машина не движется, слышимость нулевая. Несмотря на конец октября, погода стоит замечательная. Листопад в разгаре. Окрестности американской столицы усыпаны разноцветной листвой, от пурпурно-красной до всех оттенков золотисто-желтого. Настоящее пиршество красок. В воздухе пахнет дровами и мускатным орехом. Опускаю окно, солнечные лучи приятно щекочут кожу лица. Ах, думаю я с отчаянием. Ну почему? Почему я ничего не помню? А как здорово было бы вспомнить именно сейчас, каково это – радоваться ребенком погожему осеннему дню, готовиться к предстоящему Хеллоуину или собирать тыквы у мамы на огороде для осеннего праздника. Только когда теряешь память, понимаешь, насколько она важна. В сущности, память – это фундамент нашей жизни, наше все. Разумеется, брак тоже входит в это «все». Так же, как и все близкие люди, осознание самого себя как личности, да еще твои представления о жизни, планы на будущее. И вот я сижу в салоне взятой напрокат машины, еду к любовнице своего отца, в дом, который я даже не могу вспомнить во всех деталях, и с неожиданной остротой понимаю, что я могу вообще ничего не вспомнить. Никогда! И никогда мне не вспомнить свои детские игры, как мы гоняли когда-то в футбол во дворе, наслаждаясь последними теплыми денечками уходящей осени, как лакомились вкуснейшим десертом – замороженным в сахарной пудре виноградом. И никто не расскажет мне, хорошим ли я была полузащитником, играя на середине поля, и болел ли за меня на этих матчах отец, стоя за боковой линией. Вот уж и правда! Откуда тебе знать, какая ты есть, если ты не можешь вспомнить, откуда ты родом.

Все последние месяцы я довольствовалась крохотными фрагментами воспоминаний, осколками былого, вдруг всплывавшими в моей памяти, думала, что со временем эти осколки сложатся в нечто целое, единое… Но если этого не случится? Если осколки так навсегда и останутся всего лишь осколками? Мысль о неминуемом провале всех моих усилий угнетает, действует на психику, вызывает нервную дрожь. Чувствую, как у меня потеет под мышками. Что, если и эта поездка закончится ничем? И отцовская тетрадь тоже ничего не значит?

Я кладу ее на колени и снова открываю, вожу пальцами по контурам таких знакомых глаз, выражение этих глаз буквально преследует меня, вызывает в моей душе какой-то смутный отклик.

Думай, Нелл! Думай! Кто это? Что это значит для тебя? Напрягаю извилины, пытаюсь замкнуть разомкнутые звенья цепи, чтобы по ним снова пошел ток воспоминаний, чтобы после стольких месяцев блужданий в кромешной тьме я снова увидела свет в конце тоннеля.

Я слегка откидываю спинку сиденья назад и закрываю глаза. Напрягаюсь, напрягаю все свои силы, стучусь в стены, которыми я отгородилась от мира, защищая себя, и пытаюсь приподнять их и сдвинуть в сторону. Зачем мне эта защита? Разве я уже и так не потеряла все? Ничего у меня больше не осталось и терять тоже больше нечего. О боже! Получается, я уже достигла дна? Но надо держаться, умоляю я свою волю. Держаться из последних сил. Иного выхода у меня нет.

В радиоприемнике что-то шипит, звук прорывается и тут же исчезает. Но вот все же слышится музыка, она заполняет собой салон автомобиля. И моментально начинает звучать во мне самой. Песня из числа тех, которые Рори перекачала на мой айпод. Все эти мелодии уже давно стали частью меня самой. Как и слова, на которые они написаны. Ван Моррисон, нарочито грубый голос с хрипотцой. Но как поет!

«Когда туман просигналит мне в свой рожок, знай, я обязательно вернусь домой. А если я вдруг не услышу сигнала, он просвистит мне прямо над ухом, чтобы я смог расслышать. И поэтому я ничего не боюсь».

Что-то вдруг вспыхивает во мне и, словно сноп искр, разлетается по жилам. Радостно бурлит кровь. Да, я вижу, я помню. Музыка прошлого вдруг сливается с музыкой настоящего, прошлое переплетается с днем сегодняшним, память и действительность, теперь и тогда. Все вместе и все едино.

– Привет! – слышу я голос Андерсона и вздрагиваю от неожиданности. Он стоит возле открытого окна.

– Готов? – спрашиваю я.

– Да я уже где-то с полчаса торчу возле машины. – Он просовывает голову в салон. – А вы чем тут забавляетесь?

Я смотрю на набросок, сделанный отцом. Кажется, именно от него я и убегала все это время.

– О боже! – снова восклицаю я и еще пристальнее всматриваюсь в рисунок. Да! Сомнений быть не может. Я вспомнила.

– Я знаю, куда мы сейчас поедем. Садитесь же побыстрее! И не надо никаких указателей. Я знаю туда дорогу.

* * *

Прямо за домом – пристань. Это я вспомнила. Вернее, вспомнили мои уши, полностью отключенные от моего сознания. Но мой слух уловил в звучащей мелодии сокрытые смыслы, тот самый черный шум, неразличимый ни на одной записи.

На мне розовый купальник, по обе стороны дороги цветы. У меня еще несформировавшаяся фигура подростка: длинные худые ноги, даже немного узловатые, тощие бедра, едва наметившиеся бугорки грудей. Руки все в синяках и ссадинах, наверняка следы, заработанные от Рори во время летних футбольных баталий. На пирсе орет во всю мощь громкоговоритель. Поет Ван Моррисон свою популярную песенку «Погружаемся в мистику». Вот и сейчас его голос звучит в машине, хриплый, нежный, трогающий душу. Помнится, в то лето я переписала себе на пленку все свои самые любимые композиции: Journey, The Police, Джексона Брауни, Ван Моррисона. И они все здесь, на моем айподе. Конечно! Как же я раньше не догадалась? Ведь это так очевидно. Балда безмозглая, корю я себя в глубине души. Музыка – вот она, мой ключ ко всему! И так было всегда.

– Поторопись! – слышу я голос, доносящийся из воды. – Кто последним доплывет до плота, будет должен другому бутылку колы.

Я смотрю на воду, из нее торчит голова и виднеется россыпь золотистых кудрей, громко хлопают в ладоши красивые руки, словно призывая поспешить. Я бегу почти со спринтерской скоростью и с разбега бухаюсь в прохладные темные воды озера, ныряю под воду, отталкиваюсь от берега и начинаю энергично работать ногами, словно это пропеллер, с помощью которого я несусь под водой почти на крейсерской скорости. Вокруг меня звенит тишина, но вот легкие больше не выдерживают, и я выныриваю на поверхность, чтобы глотнуть немного воздуха. А он уже там! Взгромоздился на деревянный плот, который качается на привязи метрах в десяти от меня.

– Ты мне должна бутылку колы! – напоминает он мне и улыбается. И я вижу ямочки на его щеках.

– Ни за что! – кричу я в ответ, заглатывая ртом воду. Но вот я подплываю ближе, выплевываю воду обратно в озеро. – Ты начал первым, не дождавшись меня. Так нечестно!

Я уже почти вскарабкалась на плот, как вдруг слышу, что кто-то с берега зовет меня. Я поворачиваюсь на зов, перебирая воду ногами. Косички вьются по спине, словно две мокрые змейки.

– Нелли! Вернись! – кричит мне с берега Рори. – Тебе нельзя больше плавать! Немедленно возвращайся!

Я бросаю взгляд на мальчишку и вижу, как моментально изменилось выражение его лица. Словно солнышко спряталось за тучи.

– Немедленно плыви обратно! – продолжает вопить Рори. – Мама приехала за нами. Забирает нас домой. Прямо сейчас.

* * *

– Это вы серьезно?! Послушали какую-то песенку… и вспомнили? И сейчас точно знаете, куда мы едем? – спрашивает у меня Андерсон.

А ведь мы уже почти приехали. Конечный пункт нашего назначения находится в каких-то тридцати милях от Шарлоттсвилла. Мы едем, и я вспоминаю дороги, запах разнотравья с прилегающих полей и пастбищ. Странное дело, но я даже знаю, как туда добираться, хотя и не могу объяснить, почему я это знаю.

– Мы не можем ехать быстрее? – спрашиваю я, сознательно не отвечая на вопрос Андерсона. Во-первых, мне трудно объяснить даже самой себе, почему и как я знаю. С другой стороны, какая разница? Я знаю, и точка! Что-то я разглядела, и теперь мне не терпится поскорее оказаться на месте, чтобы подтвердить свою догадку. Доктор Мэчт так объяснил мое состояние еще тогда, в госпитале, четыре месяца тому назад. Сказал, что я сама натянула на себя смирительную рубашку, которая и перекрыла все шлюзы моей памяти. И посоветовал искать пути и способы, чтобы как можно поскорее сбросить эту рубашку со своих плеч и освободиться от ее пут. Ведь все же твердили мне, что я была музыкантом, любила музыку больше всего на свете, что у меня был самый настоящий талант. «Свой музыкальный дар ты унаследовала от меня», – помнится, сказала мне мама. И одновременно отец все время подталкивал меня к живописи, к занятиям изобразительным искусством. А когда он ушел из семьи, бросил нас, я, в свою очередь, окончательно забросила музыку, довольствуясь лишь крохами, звучащими по радио, или выступлениями под караоке на пару с Самантой на наших студенческих вечеринках. Правда, еще немного музицировала вместе с Питером на самом начальном этапе наших романтических отношений.

И вот получается, что именно музыка и есть тот ключ, который должен помочь мне отпереть дверь, ведущую в мое прошлое. Что там, за этой дверью? Понятия не имею. Но я точно знаю, что за этой дверью стою я, прежняя Нелл. Такая, какой мне еще только предстоит стать.

– То есть вы вспомнили все? Память вернулась к вам полностью? – не отстает от меня Андерсон.

– Не все, далеко не все, – сокрушенно качаю я головой.

– Но сейчас вы на верном пути, не так ли?

– Может быть, – осторожно отвечаю я и бросаю взгляд в окно. Мы мчимся на огромной скорости. Мимо нас со свистом проносятся деревья, сливаясь по обе стороны дороги в одну сплошную полосу. А я пытаюсь вспомнить, что это за мальчишка был на том деревянном плоту. Моя первая любовь? А меня он любил? Ты мне должна бутылку колы! А что еще мы должны друг другу?

– Странно, почему ваша мать не могла сама рассказать вам обо всем, дать адрес, указать точное место. Не понимаю! – удивляется Андерсон после короткой тишины, установившейся в салоне. Мы оба молчим и лишь прислушиваемся к шуршанию шин по дорожному покрытию и к ровному гулу мотора. Я снова подключаю громкость в радиоприемнике, вещает все та же станция, видно, специализирующаяся на музыке в стиле ретро. – И неужели она никогда не думала о том, чтобы самой отыскать вашего отца?

– А кто вам сказал, что она не думала об этом? Более того, вполне возможно, она сумела отыскать отца и прекрасно знает, где он сейчас находится.

– Логично!

– А что еще тут можно сказать?

Андерсон бросает на меня косой взгляд, но молчит.

– Вы полагаете, я не права? – спрашиваю я у него. – И мы едем не туда?

– Нет, нет! Что вы! – трясет он головой в знак отрицания. Ему хочется сказать что-то еще, но в последний момент он меняет свое решение.

– Сама не знаю, – неожиданно роняю я, скорее размышляя вслух. Меня продолжают терзать сомнения. – Но когда-то он очень любил это место.

На радиостанции смена караула. На ночное дежурство заступает новый диджей. Слегка откашлявшись в микрофон, он начинает зачитывать подробный прогноз погоды на завтрашний день. Следом озвучивает довольно безвкусное рекламное объявление, пропагандирующее деятельность местного автопрома.

– А сейчас вашему вниманию предлагается новая порция музыкальных записей ретро. Эта программа подготовлена при безвозмездном содействии фирмы «Двейнз-Кастам-Шевроле», – вещает диджей с придыханием в голосе.

В первую минуту мелодия кажется мне абсолютно незнакомой, и я узнаю ее лишь тогда, когда вступает хор. Господи боже мой! Эта песня преследует меня, словно проклятие, с момента моего рождения.

– Между прочим, родители назвали меня в честь героини этой песни, – сообщаю я Андерсону. – Она о самой одинокой женщине на свете. Мой отец, как это ни банально звучит, был без ума от Джона Леннона. В те годы только Леннон вдохновлял его на творчество. А потом, когда он уже перерос свое былое увлечение, было поздно что-либо менять. У меня уже было имя.

– Не верю! – восклицает Андерсон. – Это каким же надо быть отцом, чтобы сотворить такое безобразие с собственным ребенком.

– Ах, мой дорогой будда! В том-то и беда, что все это – чистая правда. Сама недавно прочитала в Википедии.

Андерсон смеется.

– Тоже мне, источник информации нашли! Разве вам еще никто не говорил, что ни в коем случае нельзя верить всему тому, что там пишут? – Он снова бросает на меня пристальный взгляд. – Может, вашему отцу просто нравилось это имя. Нравилось еще до того, как он услышал песню. А потом он намеренно приплел к этой истории The Beatles. Решил понизить, так сказать, эмоциональную планку. Проявить некое показное безразличие. Как вам такой вариант?

– Возможно. Вам, как актеру, пристало разбираться в показных чувствах.

– Пристало! Мы, артисты, вообще постоянно снедаемы желанием сбивать чрезмерный накал чувств в реальной жизни. Наверное, таким образом мы пытаемся сохранить собственное душевное равновесие.

Андерсон наклоняется ко мне и осторожно касается моей руки.

– Но в любом случае, – заканчивает он свою мысль, – это всего лишь песня.

– А что, если эта песня, как это ни парадоксально, стала моей судьбой? Сами подумайте! Кто называет своего ребенка в честь самой одинокой женщины на свете?

– Хорошо! Но даже если это – правда, что из того? Родители совершают и более ужасные вещи. И вам это известно не хуже меня.

Я молчу. Родители действительно способны и на более ужасные поступки.

– И потом, – продолжает горячиться Андерсон, – разве мы с вами не пришли к обоюдному согласию, что больше не будем верить в судьбу? Что ничто из того, что свершается в этом мире, не предопределено свыше… Что нет ни рока, ни фатума… Все это чепуха и выдумки.

Он снова смотрит на меня и ободряюще улыбается.

– Может, чепуха, а может, и нет, – с улыбкой отвечаю я.

– Ну вот! Все по новой. Говорю же вам, да, чепуха!

* * *

На подъезде к дому Андерсон заглушил двигатель. Одинокий фонарь на входе. В его тусклом свете дом едва различим. В окнах темно, но вид у дома жилой. На крыльце под портиком стоит скамейка, и на ней валяется плед в ярко-красных и зеленых тонах, характерных для орнаментов американских индейцев. Возле гаража валяются пустые канистры, возле деревянной стены дома примостилась лестница. Все говорит о том, что в доме есть люди.

– Пойдете и постучите в дверь? – спрашивает меня Андерсон.

– Да. Пойду и постучу, – отвечаю я и нервно вздыхаю.

– Послушайте, Нелл! – говорит он, но внезапно замолкает и кладет свою руку поверх моей.

– Что? – Я отвожу свой взгляд от дома. – С вами все в порядке? – добавляю я, заметив, как он вздрагивает.

Андерсон моментально отдергивает свою руку и рассекает ею воздух, словно отгоняя от себя прочь все то, что он собирался сказать.

– Со мной все в полном порядке. Потом поговорим.

– Хорошо, – соглашаюсь я и делаю еще один глубокий вдох.

– Только напомните мне. Иначе я могу забыть.

– Уж не собираетесь ли вы признаться мне в любви? Неужели мне удалось покорить сердце завзятого ловеласа, самого Андерсона Кэрролла?

Я продолжаю неотрывно смотреть на портик. Прикидываю, хватит ли у меня сил подняться по ступенькам крыльца. Вот и сейчас подтруниваю над Андерсоном только потому, что отчаянно тяну время.

– Нет, – смеется он в ответ. – Есть и еще кое-что, о чем надо поговорить, прежде чем я открыто заявлю миру о своей любви к вам. Но только напомните мне, ладно?

Какое-то время мы оба молчим.

– Хотите, я пойду с вами? – предлагает мне Андерсон.

Я отрицательно мотаю головой, но изображаю на лице признательную улыбку. Нет! За последнее время так многое изменилось в моем отношении к людям. Если бы я больше доверяла себе самой, то, возможно, и не попала бы в такую передрягу. И поэтому сейчас я пойду одна. Не потому, что мне и впредь все и всегда придется делать одной. Но на этот раз я действительно должна идти туда одна.

Пытаюсь совладать со своим учащенным дыханием, и сердце дрожит, замирая в тревоге.

– Удачи вам! – Андерсон наклоняется ко мне и целует в щеку. – Я буду ждать вас здесь на случай, если вдруг понадобится подмога.

Я нажимаю на ручку и открываю дверцу автомобиля. Вирджиния встречает неожиданной для этих мест прохладой. Холодный воздух сразу же щиплет за щеки. Пахнет срезанной хвоей. Я медленно бреду к дому по вымощенной гравием дорожке, и каждый мой шаг неотвратно приближает меня к тому, что, как я чувствую внутри себя, и есть моя судьба. Быть может, вся моя предшествующая жизнь вела меня именно к этим дверям.

Сам дом, едва различимый во мраке ночи, тем не менее именно такой, каким я его запомнила много лет тому назад. Такой, каким я его и запечатлела на своем холсте. Перед тем как ступить на крыльцо, я останавливаюсь, облокачиваюсь о перила и замираю, внимательно разглядывая дом. Краска на оконных переплетах второго этажа облупилась и облезла. Окна мансарды плотно закрыты черными ставнями, но во всем остальном дом точно такой же, как и тогда, когда мне было тринадцать лет. Да я и чувствую себя сейчас так, как будто мне снова тринадцать. Но главное – я вспомнила. Я снова помню все.

Как же удивительно устроена наша память. Она может сохранять в своих глубинах мельчайшие подробности прошлого. Например, тексты песен, которые ты не слышала уже, наверное, лет двадцать. Или запахи, напоминающие о сладостной поре твоего шестнадцатилетия. Или самое первое Рождество, которое ты встречала вместе со своим мужем. И все эти мелочи, такие как запах кардамона, которым пахнет яблочный сидр в твоем бокале, или музыкальный размер мелодии, – все это странным образом западает тебе в память и хранится там вечно. Ну или до тех пор, пока ты не свалилась с небес на землю и не растрясла эту самую память до основания. Но даже в этом случае, даже тогда твоя порушенная память все равно сохраняет в себе какие-то мелочи, незначительные детали и подробности. Воистину как в той сказке. Обратную дорогу отыщешь по хлебным крошкам.

Я взбираюсь по ступенькам крыльца. Деревянные половицы скрипят под ногами. Мои руки заметно дрожат. Опасный коктейль из адреналина в крови и взведенных до предела нервов. Оглядываюсь назад в надежде увидеть знакомое лицо. Андерсон высовывается из окна автомобиля и кивком головы подбадривает меня. Вдруг что-то сильно ведет меня в сторону, я судорожно цепляюсь за перила. Кажется, еще секунда, и меня вытошнит прямо здесь, на ступеньках крыльца. Но я снова собираюсь с силами и кое-как преодолеваю две последние ступеньки, ведущие к парадному входу.

Звонка нет. Беру в руки молоточек и стучу им три раза.

Никакой реакции.

Я даже не ощущаю, что проделываю эти манипуляции, затаив дыхание. И лишь после третьего удара я громко и с такой силой выдыхаю воздух из своих легких, что все мое тело содрогается в конвульсиях. Прямо будто демона исторгла из самых недр своей души. Жду еще несколько секунд. Молчание. Медленно поворачиваюсь, чтобы уйти. Меня охватывает отчаяние человека, только что испытавшего поражение. Получается, что моя версия была изначально ошибочна. Более того, она была нелепа. Как я могла вообразить себе, что все так просто! И зачем стала прислушиваться к собственному внутреннему голосу, когда и дураку понятно, что там не к чему прислушиваться. Что у меня вообще нет никакого представления ни о чем! Возвращаюсь к машине. Машинально сую руку в карман, и меня тут же осеняет. Ключи! Те самые, что я нашла на полке в шкафу в своем рабочем кабинете. Когда-то они зародили во мне лучик надежды. Когда-то я почти поверила в то, что мне удастся развязать узел, в который так туго переплелись все события из моего прошлого. Не ключи ли подтолкнули меня к тому, чтобы начать самостоятельные поиски? Так, может, еще не поздно? Проделать такой долгий путь и не попробовать? Нет, так нельзя!

Я извлекаю ключи из кармана, трогаю на связке самый первый из них, хотя все они в общем-то одинаковые и без разницы, с какого начинать. И в этот момент слышу у себя за спиной звук отодвигаемой щеколды. Такое впечатление, что замок сработал сам по себе. Я снова разворачиваюсь к дому, чтобы лицом к лицу встретиться… с чем? Со своим прошлым, со своим настоящим и со своим будущим. Да, сразу со всей своей жизнью во всех ее ипостасях. Свет из прихожей вырывается наружу, потом загорается фонарь, висящий под портиком. Глаза неловко щурятся от яркого света, приспосабливаясь к новому уровню освещения.

Какой-то мужчина широко распахивает дверь. Красивый мужчина, такая суровая, грубая мужская красота, морщинки возле глаз, густой загар на лице, несмотря на конец осени. При виде меня у него вытягивается лицо.

– О боже! – восклицает он в полнейшем смятении. – Ты приехала!

Глава двадцать седьмая

Она выглядит точно так же, как и девятнадцать лет назад. Впрочем, вполне возможно, он ошибается. Нельзя полагаться только на собственную память, тем более сейчас, когда он столько раз видел ее лицо в разных новостных программах, да и на обложке журнала «Пипл». Вполне возможно, эти два образа, той, прежней Нелл, и Нелл сегодняшней, слились в его восприятии в нечто единое. Воспоминания перемешались с реальностью, и потому ему кажется, что Нелл не изменилась. Она устроилась на кушетке, потягивает свежезаваренный кофе, который он ей приготовил, и изо всех сил старается не глазеть по сторонам. Но ведь прошло почти двадцать лет. Трудно удержаться от того, чтобы не броситься разглядывать все подряд.

– Так это вы здесь живете, – говорит она. – А я думала, здесь живет мой отец.

– Да, здесь живу я, – повторяет он уже в третий раз.

Разумеется, он читал о том, что у нее амнезия. А потому не следует делать никаких резких движений. И не допускать никаких диссонансов во время беседы. Но держать себя в рамках довольно трудно. Свалилась как снег на голову, и совсем без памяти. Тут и сам почувствуешь себя слегка контуженным.

– А вот эти ключи? – Она отставляет в сторону кофе и взмахивает в воздухе знакомой связкой ключей. – Это вы мне их прислали?

Он молча кивает. Снова повторение. Ведь эту подробность они уже выяснили в самую первую минуту, едва переступив порог дома.

– Да, послал вам где-то в марте. – Он слегка откашливается. – Сопроводив коротенькой запиской.

– Никакой записки я не видела.

Она сосредоточенно хмурит лоб, как будто факт исчезновения сопроводительной записки есть самое непонятное из того, что с ней приключилось за последние месяцы. Она, видите ли, не нашла записки!

– Но я посылал! – отвечает он и раздраженно пожимает плечами. И тут же снова спохватывается. А где же галантное обхождение истинного кавалера? – Я сообщил вам, что моя мать умерла и что она хотела, чтобы я поставил вас в известность о ее кончине. Чтобы вы знали, что ее больше нет, но дом по-прежнему стоит на том же месте, и вам всегда здесь рады. – Он подавляет тяжелый вздох. – Но вы ничего не ответили мне и даже не перезвонили. Я хотел сам связаться с вами, когда узнал из новостей, что случилось. Но потом подумал, что раз вы храните молчание, значит, не желаете ничего слышать обо мне. Не хотите ворошить прошлое и все то, что с ним связано. Если честно, то я вас вполне понимаю и ни в чем не виню.

Ну и куда меня понесло, раздраженно соображает он. Хотя и понимает, что разговор, каким бы неприятным он ни был, следует довести до конца. А вот собственные неприятности сюда не стоит впутывать ни под каким предлогом.

– Вашу маму зовут Хетер.

– Да. Вы ее помните?

– Немного, совсем смутно… Во сне. – Она замолкает и обхватывает себя руками, зябко поеживаясь. Видно, изрядно замерзла. На улице действительно свежо. – Но я не понимаю… И у меня столько вопросов накопилось.

Он разглядывает ее, прикидывает, чем можно поделиться с ней за один разговор и что такого рассказать, что не взбудоражило бы ее и не подтолкнуло на новые приключения. А она мало похожа на ту себя, прежнюю. Хотя чему удивляться? Человек столько пережил… На ее месте любой бы стал другим.

– Ваш приятель, который в машине… Надо бы пригласить его в дом…

Она вздрагивает, как человек, начисто забывший о том, что его кто-то ждет. Потом резко подхватывается со своего места, задевает коленкой столик, чашка с кофе летит на ковер.

– Все в порядке! – успокаивает он ее. – Ступайте за своим приятелем, а я тут пока приберусь. И приготовлю нам по паре коктейлей. Кажется, у меня в холодильнике есть немного колы и вино. И это все, чем я располагаю. Не был готов к приему гостей, тем более поздно вечером в понедельник.

Она склоняет голову набок и замирает на месте, разглядывая его с чисто детским любопытством. Так дети рассматривают животных в зоопарке.

– Кола, – повторяет она едва слышно, словно сами звуки, из которых складывается слово, гипнотизируют ее.

– Да. Несколько банок колы у меня есть.

– Так вы – тот самый мальчишка с пирса.

– Простите, но я не вполне вас понимаю.

Он подходит к ней и осторожно ведет обратно к кушетке. Она такая хрупкая, думает он. Каждая косточка прощупывается под его рукой. И такая бледная… Раньше она такой не была. Глаза поблекли, стали серо-голубыми. А раньше были просто голубыми. Скулы заострились, нос вытянулся.

– Сегодня я услышала одну песню и тотчас же вспомнила вас. Это вы устроили соревнование, кто первым доплывет до плота. А проигравший должен был проставить победителю бутылку колы.

Он на мгновение задумывается и тут же широко улыбается. И в его улыбке появляется что-то мальчишеское, словно ему снова тринадцать лет.

– Да это был я! – отвечает он со смехом. – Кстати, вы почти всегда проигрывали, хотя и старались изо всех сил.

– А мы… – Она усиленно хмурит лоб, стараясь вспомнить подробности. – Вы были… прошу прощения… моим мальчиком?

Он смеется во все горло, но потом до него вдруг доходит, что она не шутит. И мгновенно берет себя в руки.

– Простите меня! Я не хотел вас обидеть… но вы действительно ничего не помните?

– Нет.

Она осторожно садится на кушетку и молча смотрит на него в ожидании ответа.

– Хорошо! Так и быть! – Он садится рядом с ней. – Нет, никаких лирических отношений у нас с вами не было. – Он откашливается. – Даже не знаю, как вам это объяснить, но… но дело в том, что я – ваш брат.

* * *

Даже если ее поразили его слова, она постаралась не слишком выдать свои чувства. Сначала она отчаянно заморгала глазами, потом лицо ее стало мертвенно-бледным, а уже в следующую минуту Вес испугался, что она умирает.

– Понимаю, непросто признать наличие такого родства, – коротко роняет он.

– Но это всего лишь верхушка айсберга, – отвечает она.

– Послушайте! Я ни на чем не настаиваю. Сказал и сказал, как оно есть. Но не захотите со мной знаться, я не стану возражать. Разойдемся по-хорошему.

Вес внимательно следит за ее лицом. Сейчас расплачется, решает он. Сам бы он наверняка расплакался в подобных обстоятельствах.

– Я только этим и занимаюсь все последнее время, – роняет она тихо. – Расхожусь по-хорошему.

– И?

– И что? – Она смотрит на него. – И наконец пришла к выводу, что надо собрать воедино все то, что от меня осталось. – Она слегка жмурится, узнавая сходство. Ну да! Странно, но так оно и есть при хорошем освещении. Этот парень очень похож на Джейми. Такие же светлые волосы, загорелое лицо. Несомненное сходство! Неудивительно, что она с самого начала прониклась доверием к Джейми. Значит, не она виновата в том, что прислушалась к собственной интуиции. На сей раз все напутала сама интуиция и завела ее не в ту сторону. Нет, все не совсем так. И совсем не так просто. Ей хотелось с ходу взять очередное препятствие, прыгнуть выше себя самой, поменяться до неузнаваемости в мгновение ока, вот она и ухватилась за Джейми, как за спасительную соломинку. Так что, получается, сама и виновата во всем. И все же это ничем не объяснимое сходство Джейми с обретенным братом. Непонятно! Все так перепуталось. Она качает головой в такт своим собственным мыслям. Чего здесь больше? Ее вины? Или не хватило чувства ответственности? Поддалась азарту. Захотела самостоятельно крутануть рулетку своей судьбы. И крутанула. Поставила на кон все и все потеряла. Но ведь кто-то же должен ответить за этот проигрыш.

Стук в дверь заставляет встрепенуться их обоих. Вес поднимается с места, чтобы отпереть замок.

– Простите! – мнется у порога Андерсон. – Но я уже замерз на улице.

– Проходите! – машет ему рукой Нелл. – Знакомьтесь! Это мой брат.

Андерсон прочувствованно пожимает протянутую руку Веса и долго трясет ее.

– Вообще-то я – ее сводный брат, – уточняет Вес. – Сейчас приготовлю что-нибудь выпить.

Нелл медленно поднимается с кушетки и бредет вслед за Весом на кухню и вдруг резко останавливается, заметив полотно, висящее над обеденным столом.

– Работа вашего отца? – интересуется у Веса Андерсон. Этот же самый вопрос он задал несколько месяцев назад, когда впервые переступил порог квартиры Нелл. Когда она еще только-только входила в свою новую жизнь, потерянная, одинокая, преисполненная сомнений и скепсиса. Словом, настоящая Снежная королева.

Полнейшее дежавю, думает в этот момент Нелл. Но на сей раз ее догадка верна, и она может прыгать, не опасаясь разбиться.

– Нет, это не папа рисовал, – отвечает она, опередив Веса. – Это моя работа.

* * *

– Вы же тогда так неожиданно быстро уехали. А картину, видно, забыли забрать… впопыхах.

Вес сосредоточенно крутит бокалы, наполняя их каберне почти до самых краев.

– Я нарисовала ту самую пристань, да? – спрашивает у него Нелл и продолжает, не мигая, разглядывать полотно. Потом берет свой бокал и залпом осушает его, оставив лишь несколько капель на самом дне. Вес, словно ее двойник, проделывает то же самое со своим бокалом. Вино почти сразу же действует расслабляюще. Андерсон молча наблюдает за ними, но сам пьет медленно, небольшими глотками, словно растягивая удовольствие. В эту минуту он похож на младенца, которого уже начали отучать от бутылочки с молоком.

– Да. Это твоя собственная интерпретация увиденной натуры, – отвечает Вес. Что, впрочем, и так очевидно. Достаточно взглянуть на обилие серых тонов. А грубые деревянные опоры, поддерживающие помост, похожи скорее на острые кинжалы, чем на обычные доски. Да и вода внизу бурлит угрожающе и тревожно, подсвеченная воистину апокалиптическими лучами солнца. Такого излучения просто не существует в природе. – Когда ты уехала, я просил маму отослать полотно вам домой. Потому что знал, как много оно для тебя значит. Но она не стала этого делать и мне не позволила. Видно, хотела дать мне понять, что впредь мы более не будем контактировать друг с другом. Столько всего осталось позади… Вначале мой… то есть твой отец вернулся в свою семью, к вам, потом снова ушел, – Вес замолкает, видно, пытаясь мысленно сформулировать все то, что собирается сказать вслух. – Как бы то ни было, ничего преднамеренного в мамином решении не было. Так было нужно, только и всего. Такую цену им пришлось заплатить за собственное счастье.

– Это ваша мать так говорила? – спрашивает у него Андерсон.

– Нет, это я сам так думаю. – Вес поднимается со стула, чтобы снова наполнить бокалы. – Они все трое, и моя мать, и наш отец, и твоя мать, – он взмахивает штопором в сторону Нелл, – они все трое разыгрывали такую гигантскую игру под названием «Битва кораблей». Или лучше «Морской бой»? Одним словом, топили друг друга, очень часто за счет нас, детей. Вот эти слова мамы я хорошо помню. Когда вас увезли, она так и сказала мне, что только что потопила мой корабль. И потом еще много чего разного наговорила. Но я тогда был слишком зол на всех, чтобы запоминать ее слова.

– Мне кажется, что картина совсем не подходит для этой комнаты. Она слишком унылая, – замечает Нелл, продолжая разглядывать полотно. – Подумать только! Нарисовать в тринадцать лет такой унылый пейзаж. Уму непостижимо! – Она тяжело вздыхает.

– Пусть пейзаж и унылый, зато он напоминает мне о том времени, когда все было по-другому, – не соглашается с ней Вес. – А потом все изменилось.

– Изменилось навсегда, – эхом вторит ему Нелл.

Он бросает на нее смятенный взгляд, но вдруг издает короткий смешок.

– Не совсем так, Нелли! Ты же вернулась. А значит, ничего нельзя изменить навсегда.

И она тоже смеется в ответ на его слова, словно старается убедить себя в том, что вот эта теория абсолютно верная. И нет ничего такого, что нельзя было бы переделать, и никого, кого нельзя было бы изменить. Она прислушивается к своему внутреннему голосу. Сейчас она доверяет ему полностью.

Глава двадцать восьмая

Господи! Опять я перепила. Второй бокал вина был то, что надо, а вот третий – явный перебор. Зато сейчас стены вокруг меня пляшут в разные стороны и потолок пошел волнами. Однако стоит задуматься! Как бы пьянство не вошло у меня в привычку. Так ведь можно очень легко, а главное – быстро скатиться в такую пропасть, из которой уже никогда не выкарабкаться наверх. Не берусь больше судить Андерсона за то, что он пытается заглушить свои эмоции спиртным и прибегает к этому снадобью всякий раз, когда чувствует, что нервы у него на пределе.

Сама комната тоже производит мрачное впечатление. Вся пропахла сухими ванильными палочками. Стены сплошь завешаны старыми фотографиями. Портреты людей, абсолютно мне незнакомых, сильно смахивают на картинки времен королевы Виктории, воспевающие смерть. В те времена художники часто рисовали с натуры уже умерших людей. Лежит себе человек в гробу, веки плотно смежены, лицо покрывает восковая бледность, а художник в это время запечатлевает его образ на холсте. Ложусь в постель, стараясь не обращать внимания на эти жуткие фотографии. Потом начинаю прикидывать, как бы я сама выглядела в гробу. И кто бы взялся нарисовать мой портрет уже мертвой? А ведь как художник нарисует меня, такой меня и запомнят потомки. Что за чушь, однако, лезет в голову!

Дом слишком велик для одного человека. Ведь Вес живет здесь один. После смерти матери он не сильно усердствовал по хозяйству. Все вокруг изрядно запущено. Приготавливая мне постель, он обронил мимоходом, что в то лето, когда я гостила здесь в последний раз, мы с Рори спали в этой же самой комнате. Такая вот связь времен получилась, заставившая меня лишний раз погрузиться мыслями в собственное прошлое и снова пройтись по спирали времени, но уже в обратном направлении. Натягиваю на голову подушку и пытаюсь вспомнить хоть что-то из тех далеких времен, отчаянно шепчу в ночь, понукая свою память. И конечно, все безрезультатно. Никаких воспоминаний.

Сбрасываю с себя одеяло и встаю с постели. Громко скрипят половицы под ногами, когда я спускаюсь по ступенькам лестницы вниз. На кухне все еще горит свет. Грязные бокалы так и остались стоять на столе. Я снимаю со спинки стула свой жакет, снова бросаю взгляд на картину и тяжело вздыхаю при мысли о том, какими беспросветно тяжелыми были мои тринадцать лет. Впрочем, разве только в тринадцать лет я была одинока? Элинор Ригби. Снежная королева. Мрачная тень одиночества следует за мной по пятам всю жизнь.

Прикусив губу, сосредоточенно думаю. Голова работает на удивление ясно. Наверняка под влиянием алкоголя. Одиночество. Каким же неподъемным для меня стало его бремя. Оно иссушило меня, высосало из меня все мои жизненные соки. Мне хочется отрезать от себя его зловещую тень, вычеркнуть само понятие одиночества из своей жизни, выбраться из кокона, в который оно меня загнало, чтобы увидеть другую жизнь, осознать наконец, что ведь можно жить и по-другому. Какие-то слабые попытки я уже предпринимала. Купила себе пару новых свитеров и новый диван… и даже берет. Но все это мелочи, витрина, так сказать. А вот более существенных, более глубинных перемен как не было, так и нет. Я разглядываю свой холст, а мысли продолжают крутиться в голове. Может, вся фишка не в том, что мы не меняемся, а в том, что мы не можем сбросить путы наследственности со своей судьбы. Нам не хватает мужества явить себя миру такими, какие мы есть, и одновременно с этим признать и понять, что не такие уж мы и симпатичные, как мы сами о себе думаем. А раскрыться по-настоящему, показать себя в полной мере человек может лишь одним способом: не прятать голову в песок, не искать спасения и защиты, а смело бросаться навстречу ветру, дующему тебе в лицо. Да, думаю я, наверное, другого способа нет. Наверное, и мне пора выступить с открытым забралом, броситься навстречу ветру, особенно сейчас, когда у меня за спиной есть Андерсон и Вес. Может, и у меня хватит мужества и силы.

Я еще раз вздыхаю и просовываю руки в рукава жакета. Мой ум устал от переваривания все этих грустных мыслей. Последние несколько месяцев он только тем и занимается, что переваривает, переваривает, переваривает… Пытаюсь дотянуться до выключателя и выключить свет. Прямо под самым носом блюдечко с отравой для насекомых. Еще немного, и приманка прямиком попала бы мне в рот.

Широко распахиваю входную дверь. Холодный воздух ударяет в лицо и приятно, словно целебный бальзам, холодит его. Я отпускаю руку и начинаю искать в темноте глазами скамейку под портиком.

– Привет! – Мужской голос окликает меня, и я даже подпрыгиваю на месте от неожиданности.

– Ну и напугали же вы меня. Так и до сердечного приступа недалеко, – пеняю я Андерсону. Мои глаза уже адаптировались к темноте, и я различаю его фигуру на скамейке.

– Не спится? – сочувственно интересуется он.

Я киваю в знак согласия.

– Мне тоже. Впрочем, как всегда.

Я плюхаюсь на скамейку рядом с ним и уютно сворачиваюсь калачиком, уткнув голову ему под мышку. Пахнет каким-то дорогим дезодорантом.

– Я немного перебрала, – честно признаюсь я ему.

– Зато я недобрал. Решил остановиться на одном бокале вина.

– Тогда у каждого из нас есть своя причина для бессонницы, – замечаю я, и мы оба смеемся.

Так мы сидим долго-долго, тесно прижавшись друг к другу, не замечая времени. Я слышу, как ровно бьется сердце в его груди. А может, он уже задремал? Или даже заснул крепким сном… Но в эту минуту я слышу тяжелый вздох, который срывается с его уст. Я поворачиваюсь к нему лицом и, даже не успев хорошенько подумать, что я делаю, ласково глажу его по щеке, а потом целую. Конечно, состояние опьянения – это мои рыцарские доспехи, моя королевская броня, которые защитят меня на тот случай, если я захочу забыть об этом эпизоде навсегда. Однако в этом состоянии все видишь совершенно в ином свете. Вдруг высвечиваются такие грани, которых раньше попросту не замечал. Первая реакция Андерсона – он удивлен. Но вот он расслабляется и входит во вкус. И хотя я точно знаю, что подобные манипуляции он проделывал много-много раз с десятками девушек и до меня, я закрываю глаза и притворяюсь, что для меня все происходящее – это поистине судьбоносный момент. Что все, что было до этого, – и крушение самолета, и измена мужа, и то, как искорежил мою жизнь отец, – все это странным образом вело меня и наконец привело вот к этому одному-единственному моменту, который может изменить абсолютно все. Я чувствую вкус каберне на его языке, ощущаю твердость его губ, делаю вид, что могу наслаждаться поцелуем вечно. Но в эту самую минуту он осторожно отодвигает меня от себя.

– Послушай, Нелл! – говорит он, переходя на «ты», и, едва касаясь, проводит пальцами по моему лицу. – Все так запуталось! – Он замолкает. – Я хотел рассказать тебе об этом еще раньше. Когда мы сидели в машине. Но сейчас, пока мы еще не зашли слишком далеко, я все же должен рассказать тебе о Рори.

* * *

Утром просыпаюсь от страшной головной боли. В висках стучит, сердце трепещет, и каждый его новый удар словно упрекает меня в невоздержанности. И лишнее напоминание о том унижении, которое я пережила минувшей ночью, слушая неумелые признания жестокосердного Андерсона. Что ж, вполне достаточно с меня симптомов, чтобы возжелать заглушить собственную боль с помощью какого-нибудь сильного обезболивающего. Например, выпить залпом целую мензурку тайленола и прописать себе такую дозу не просто на один день, а на всю неделю как минимум.

– Я к тебе не имею никаких претензий, – сказала я Андерсону, все еще ощущая вкус каберне на кончике своего языка, хотя жар его поцелуя вызвал во мне совершенно необычное возбуждение. – Да и какие такие претензии у меня могут быть в принципе? Ха-ха! Разве я могу предъявить на тебя права? Не смеши меня, пожалуйста! – сказала я самым легкомысленным тоном, хотя все внутри меня кипело от злости, которая требовала немедленного выхода наружу. Но! Возьми себя в руки! Разве ты можешь потребовать хоть каплю верности от людей, которые тебя окружают?

– Если честно, – продолжал бубнить у меня под боком Андерсон, – я очень удивился тому, что ты сама сделала первый шаг. Мы обожаем друг друга, Нелл. Это понятно и без слов. Но может быть, мы обманываемся? Принимаем за любовь что-то другое?

Ясное дело, под словом мы он имел в виду меня.

Я отвечала ему с напускной небрежностью:

– Будто для тебя впервые, когда женщина сама бросается в твои объятия. По-моему, с тобой этот случается каждый день и твой донжуанский список бесконечен, не так ли? Так чему же тут удивляться? Позволь мне не поверить тебе.

Конечно, это был удар, как говорится, ниже пояса. Но в тот момент я была в ярости на саму себя. Надо же! Выставить себя такой дурой! Но надо сказать, Андерсон благополучно пропустил мою шпильку мимо ушей, частично, наверное, потому, что по сути своей она была правдой.

Он отреагировал на мои слова просто, но с нескрываемой грустью.

– Думаю, что продолжать наш непростой разговор прямо сейчас бессмысленно. Мы оба сильно на взводе. И за спиной у каждого из нас полнейший хаос. В том смысле, что не прошло еще и суток с того момента, как ты ушла от своего мужа. Но в любом случае ты должна знать. На сегодняшний день ты – мой единственный настоящий друг. Ты – девушка, которая спасла мне жизнь! Так, может, не стоит рисковать таким достоянием ради будущего, а?

И вот утро. Я энергично тру глаза руками, пытаясь разлепить слипшиеся веки. Во рту воняет кислым виноградом, язык с трудом поворачивается, словно каменный. Провожу рукой по лицу, на щеках отпечатались складки от простыней, в горле слегка пощипывает от остатков каберне. Снизу доносится какой-то непонятный шум. Словно кто-то непрерывно барабанит в дверь. Чувствую, как тут же заколотилось сердце в груди. Сбрасываю с себя одеяло, накидываю пальто прямо поверх своей грязной одежды и тороплюсь вниз. Такое ощущение, будто где-то вдалеке трезвонят церковные колокола, но трезвонят в разнобой, как придется. Прислушиваюсь и понимаю, что это трещит дверной звонок. Бросаю взгляд на старинные часы, стоящие в холле. Только четверть десятого. Неудивительно, что Вес и Андерсон еще беспробудно дрыхнут в своих комнатах. Легли-то ведь далеко за полночь. Да еще вино.

Я снова тру кулаком правый глаз, отгоняя от себя сон. Потом машинально прохожусь языком по зубам. Завалилась вчера в кровать, даже не почистив зубы. А надо бы! Очень даже надо…

– Иду! Иду! Иду! – говорю я таким по-театральному громким шепотом. – Иду же!

Открываю замок – вчера ночью его запирал Андерсон. Даже не знаю, в каком часу он вернулся в дом. Распахиваю дверь. С улицы врывается порыв холодного ветра, словно приветствуя меня с наступлением нового дня.

– Слава богу! – восклицает моя мать, вздымая руки вверх и позвякивая своими многочисленными браслетами. – Слава богу, я нашла тебя! Как раз вовремя, чтобы привести тебя в чувства и забрать домой.

Она пытается протиснуться мимо меня, не дожидаясь приглашения. Я уже приготовилась снова захлопнуть дверь, но в этот момент замечаю Питера. Он нерешительно мнется, стоя у портика. А Рори, та уже успела даже вскарабкаться на две ступеньки. Моя мама! Моя драгоценная матушка! Разве она может остаться в стороне от разворачивающихся событий? Никогда! Ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем. Ничего не изменилось, даже тогда, когда изменилось все.

* * *

Я отказываюсь разговаривать с ними. Со всеми. Вместо этого я хватаю свой планшет с музыкальными записями и наушники и, вовремя разглядев черный ход, ретируюсь через него, невзирая на свой полураздетый вид. Убегаю прочь, прежде чем они успевают обрушить на меня град своих упреков или начать озвучивать хором и порознь, чего именно они от меня хотят. Чтобы я снова помирилась с мужем? Чтобы попросила прощения у матери за то, что продолжаю копаться в прошлом, которое она решила похоронить много-много лет тому назад? Принять как должное, что моя сестра обставила меня в игре, в которой я больше не участвую?

Ну так фиг вам! Не дождетесь! Во мне все кипит от злости, но я проворно перебираю ногами уже пожухшую траву, пробираясь к воде. Вот пусть бы влезли в мою шкуру и пожили той жизнью, которой сейчас живу я. Когда уже НИЧЕГО не ждешь, потому что не помнишь, что было раньше, и не знаешь, что будет потом.

Прежде чем погрузиться в стихию музыки, я останавливаюсь и перевожу дыхание, окидываю взором окружающий пейзаж, впитываю в себя всю атмосферу этого места, как, наверное, делала и тогда, когда мне было тринадцать. Вокруг царит тишина. Но что-то зловещее есть в этом показном покое. Изредка пискнет какая-то пичуга, всколыхнется крона дерева, и снова все замолкает. Я слышу лишь собственное дыхание и то, как поскрипывают мои кроссовки при ходьбе. Такая всеобъемлющая вселенская тишина, похожая на затяжную кому. Какой контраст с тем, что наверняка творится сейчас в доме. Какофония звуков: крики, ругань, злая перепалка, шум скандала. Конечно, мама, как всегда, делает вид, что сможет утихомирить разбушевавшуюся родню с помощью своих оккультных методик. Рори ругается с Андерсоном, обвиняет его во всех грехах, но главным образом в том, что он не сохранил в тайне их случайную связь. Андерсон отбивается, как может, отвечает на нападки моей разъяренной сестрицы вполне искренне, но в присущей ему актерской манере.

Бедняга Вес!

Открыла я ящик Пандоры и выпустила клубок змей ему на голову. Но тут я вовремя вспоминаю, что за всеми перипетиями минувшей ночи я так и не улучила момент, чтобы поинтересоваться у него, зачем он переслал мне ключи от своего дома. Да еще вместе с сопроводительным письмом. Почему он это сделал? Ведь прошло уже столько лет с тех пор, когда я тут гостила. И почему я не ответила на его письмо? Словом, перечень вопросов, на которые у меня пока нет ответов, растет прямо на глазах.

Я выхожу на тропинку, затерявшуюся среди густых зарослей. Тропинка круто бежит вниз, и я замедляю шаг, боясь упасть. Перехожу на обочину, цепляюсь носками кроссовок за грубые корневища, пробившиеся из земли на поверхность. И вдруг неожиданно деревья расступаются, и я вижу перед собой потрясающую по своей красоте панораму. Безбрежная водная гладь расстилается перед моим взором. Ослепительно красивый вид. Прямо самый настоящий райский уголок. Я замираю от восхищения. Замечаю, что инстинктивно задерживаю дыхание. Но, несмотря на свое потрясение при созерцании столь неземной красоты, вдруг чувствую, как в душу мою закрадываются страх и тревога. Помни, словно предупреждают они меня, первое впечатление обманчиво и все может оказаться совсем не таким, каким кажется на первый взгляд.

Делаю глубокий вдох, медленно заполняю легкие воздухом и начинаю спускаться к пристани в нескольких десятках метров от того места, где я стою. Дощатый настил пирса выступает прямо в озеро. Ни единого всплеска воды, чистая, прозрачная, ничем не замутненная гладь. Утренний туман стелется над озером, скрывая от глаз опоры пирса, уходящие под воду. Я ступаю на помост и слышу, как скрипят под ногами деревянные доски. Треньк, треньк, треньк эхом разносится вокруг. Неожиданно меня вдруг одолевает смех, и я начинаю смеяться над собственными ужасами и страхами. Что за фантазии! Прямо как в фильме ужасов, думаю я, одном из тех, что я недавно смотрела по кабельному телевидению. Будто сейчас из лесной чащобы выскочит какой-нибудь маньяк с электропилой в руках и распилит меня пополам. Ужас! Я подхожу к краю помоста, сбрасываю кроссовки и погружаю ноги в воду. Вода холодная, чувствую, как моментально немеют пальцы.

Вставляю в ухо микрофон и включаю музыку на полную громкость, нарушая мертвую тишину в окрестных лесах. Слушаю музыку, не обращая внимания на то, что ледяная вода больно щиплет уже не только ступни, но и лодыжки. Потом откидываюсь на спину, закрываю глаза и пытаюсь себе представить, как это было, когда мне было тринадцать, когда во мне еще теплилась иллюзия, что окружающий тебя мир именно такой, каким ты его видишь. А потом жизнь отняла у меня и эту иллюзию тоже.

Глава двадцать девятая

Когда Вес находит меня, мои ноги уже успели превратиться в самые настоящие ледышки, и я пытаюсь согреть их, упрятав под себя. особого согревания не происходит, но никто ведь не неволил, сама сунула ноги в холодную воду.

О приближении Веса мне сообщает все то же треньканье досок: треньк, треньк, треньк. В самую первую минуту я даже не поворачиваю в его сторону голову. Мало ли кто там сейчас торчит за моей спиной? Список моих врагов и обидчиков велик. По сути, все, кого я, как мне казалось, любила. Питер? Пожалуйста, будь добр! Убей меня прямо сейчас! Мама? Я сама ее утоплю сию же минуту, прямо здесь, в озере. Андерсон? Приходи попозже, ладно?

Но пришел Вес. Он осторожно касается моего плеча.

– Привет!

И в ту же самую минуту я чувствую, как спадает напряжение, сковавшее меня изнутри. Я поворачиваюсь на его голос, щурюсь на неярком октябрьском солнце, прикрыв глаза правой рукой, и пытаюсь изобразить на лице нечто похожее на улыбку.

– Мне удалось ускользнуть еще до того, как они заметили мое исчезновение, – первым делом сообщает он мне.

– Прости за то, что я тут организовала для тебя самое настоящее цирковое представление. – Я выключаю музыку. – Сказать по правде, я и подумать не могла, что они всей сворой потащатся вслед за мной.

– Никто бы не подумал. Но они у тебя такие…

– Прости, не совсем тебя поняла.

– Я говорю, твоя родня. Они всегда обращались с тобой довольно бесцеремонно. Вот что я хотел сказать. – Вес жестом показывает на мой айпод и констатирует очевидное: – Музыку слушаешь?

– Рори привезла мне в больницу эти записи сразу же после крушения самолета. Сказала, что записала все мои самые любимые мелодии из той моей прежней жизни. Они помогают мне кое-что вспомнить. Крохи, конечно, но все же… понемногу возвращают мне память.

– Ты всегда любила музыку, сочиняла такие забавные песенки, самые настоящие музыкальные пародии, причем писала на собственные стихи. И в них подшучивала надо мной, подначивала, дразнила… Наверное, мстила за то, что однажды я довольно бесцеремонно столкнул тебя прямо в воду в тот момент, когда ты пыталась вскарабкаться на пирс. – Вес улыбается, я тоже. – Так что же ты хочешь узнать у меня? – спрашивает он после короткой паузы.

Я невольно рассмеялась, услышав его вопрос.

– Знаешь, мне уже до чертиков надоели все мои якобы благодетели, которые постоянно подбрасывают мне всяческие небылицы. Получается, что у каждого из них есть своя версия моей прошлой жизни, но еще не факт, что те истории, которые они плетут, правдивы.

– Ты всегда была умна не по годам. Что правда, то правда. Конечно, я с радостью помогу тебе. Честно! Помогу по мере возможности заполнить те пустоты в твоей памяти, которые ты пока не можешь заполнить самостоятельно.

Я благодарно улыбаюсь ему. Мой брат действительно очень добрый человек. На какое-то время мы оба погружаемся в молчание. Деревья обступают нас со всех сторон. Я бросаю на Веса пристальный взгляд. Он отрешенно смотрит куда-то вдаль, словно пытаясь увидеть что-то на другом конце озера. Прозрачный осенний воздух позволяет мне разглядеть его лицо в мельчайших подробностях. Те же самые голубоватые глаза в красно-коричневую крапинку. Разве что солнце Вирджинии и два десятилетия сделали свое дело. В уголках глаз залегло множество тонких, едва заметных морщинок. И лоб тоже испещрен морщинами, но прядь выгоревших добела волос падает ему на лоб и скрывает морщины. Да, сейчас я вижу перед собой те же самые глаза, которые запечатлел отец в своем альбоме. И эти глаза пристально наблюдают за мной. Возможно, отец, как истинный любитель криптограмм, оставил мне зашифрованное сообщение, в котором попытался донести до меня очень важную информацию. Дескать, есть на этом свете человек, родной тебе человек, который всегда будет защищать тебя, даже тогда, когда я, твой отец, уже больше не смогу быть рядом с тобой. Откуда ему было знать, что альбом попадет в мои руки лишь много-много лет спустя после того, как он передал его на хранение своему ближайшему другу. Но в конце концов отцовская тетрадь все же досталась мне, правда, уже тогда, когда я потеряла память. И этого тоже отец никак не мог предвидеть. А я, начисто лишившись любых воспоминаний, так и не сумела понять, что именно хотел сообщить мне отец, о чем предупреждал, что наказывал.

А может, я сейчас все намного усложняю? А на самом деле все гораздо проще. И отец всего лишь хотел, чтобы какая-то часть его оставалась рядом со мной и после того, как он уйдет от нас навсегда. Такой своеобразный заключительный акт из пьесы про его вселенский позор и дурную славу. И может, мне уже давно пора перестать ностальгировать о тех временах, когда он был рядом? Перестать идеализировать его роль и влияние на меня, видеть в нем источник своего вдохновения и смысл всей своей жизни… Может быть, это его такое последнее «прости-прощай», в котором он попросил прощение за то, что требовал от меня слишком многого, а я так не смогла оправдать его ожиданий. Но при этом он не стал разочаровывать свою любимую старшую дочь, даже поняв всю тщетность собственных надежд вырастить из меня гения. Наверное, он вовремя почувствовал, в какую западню могут завлечь меня тщетные надежды, если я вовремя не остановлюсь. Или если меня вовремя не остановят другие. А еще отец просил у меня прощения за то, что не позволил мне заниматься музыкой, которая всегда жила, бурлила, пела в моей душе.

– Хорошо! У меня к тебе один-единственный вопрос: зачем ты послал мне эти ключи?

Вес отрывается от созерцания озера и, судя по всему, от собственных размышлений, в которые он погрузился с головой.

– Так мы же с тобой заключили такой пакт, – отвечает он, отбрасывая с лица волосы. – Когда за тобой в то лето приехала твоя мать, мы, прямо перед вашим отъездом, дали друг другу обещание. Твоя мать в это время ждала тебя внизу, а моя мама скандалила с отцом, упрекала его в том, что он зашел слишком далеко в своей вседозволенности и все пошло наперекосяк, потому что он полностью утратил контроль под ситуацией. Ну а мы с тобой заключили пакт. – Из его груди вырывается хрипловатый гортанный смешок. – Ты как раз только-только закончила читать триллер Вирджинии Эндрюс «Цветы на чердаке». Поэтому, когда случился весь этот кавардак, ты убедила себя в том, что в дальнейшей жизни нам с тобой надо держаться вместе. Словом, мы дали друг другу клятву, и не просто клятву. Мы поклялись на крови… такой подростковый прикол, что ли. Иголкой выдавили по капле крови из пальцев, а потом смешали нашу кровь.

– Ну это уж совсем никуда не годится. К тому же дурной знак.

– Знаю! Но мы же, в сущности, были тогда детьми, и поступки наши были во многом детские. Начитались всяких книжек, и вперед! В любом случае мы пообещали, что никогда не оставим друг друга, тем более в беде. Ведь мы же как-никак одна семья, и об этом мы постараемся помнить всегда. А потом отец ушел и от нас, бросил все и уехал. И снова возник из небытия только несколько лет тому назад…

– Несколько лет тому назад? – возбужденно перебиваю я брата. – То есть ты его видел?

Вес молчит.

– Отец приехал незадолго до смерти мамы, – начинает он после короткой паузы. – Видно, она знала, как с ним связаться. Или знала тех людей, кто мог помочь ей найти его. Он заглянул к нам буквально на пару часов. Была среда, вторая половина дня. Накануне маме огласили ее диагноз. Вообще-то я должен был в это время быть в городе, у меня там своя дизайнерская фирма, которой я руковожу, но мама после последнего сеанса химиотерапии чувствовала себя неважно…

– Рак? – коротко интересуюсь я.

– Да! – устало бросает он и начинает грызть заусенец на безымянном пальце левой руки. – Сначала он позвонил в дверь, а потом открыл дверь сам, своим ключом. Мама ведь так и не поменяла замки после того, как он ушел. А может, она и специально не захотела менять их, помня о том, что у отца остались свои ключи от дома. Честное слово, это был полнейший сюр, когда я его увидел. Ничего более неожиданного и странного в моей жизни не было. Френсис Слэттери стоит собственной персоной в нашей гостиной, как будто он и не находился в бегах все последние двадцать лет.

Я чувствую, как сдуваются мои легкие по мере того, как Вес делится со мной своими воспоминаниями. Мне уже трудно дышать, как будто какая-то неизвестная сила схватила меня за горло и сейчас душит, медленно, но упорно, и я не могу ничего с этим поделать. Машу обеими руками сразу.

– Пожалуйста! Не надо больше! Замолчи! – прошу я его умоляющим голосом и судорожно хватаю ртом глоток чистого воздуха.

Вес бросает на меня удивленный взгляд и сразу же понимает, что я задыхаюсь от нехватки кислорода.

– Черт! – восклицает он и тут же бросается растирать мне спину. – Прости! По-моему, хватит с нас этих дурацких разговоров. Напрасно я стал рассказывать…

Я между тем сосредоточенно пытаюсь обрести дыхание. Но одна мысль буквально жжет меня изнутри огнем, мешая сосредоточиться на остальном. Значит, ради нее он приехал, а ради меня не пошевелил и пальцем. Да, от такого открытия не только что дышать, но и жить трудно.

Да пошел бы ты, мой драгоценный папочка, на все четыре стороны! Катись себе колбаской… Какая же я была дура! Столько лет убивалась, искала тебя, мечтала о встрече, а ты про меня даже не вспомнил. Не счел нужным появиться в моей жизни снова даже после всего того кошмара, который случился. Крушение самолета, амнезия, беспросветная тоска, в которую превратилась моя жизнь за последние несколько месяцев. Да, получается, мама не ошиблась в своих предположениях. Все так и вышло, точь-в-точь как она говорила, а я вот до последнего отказывалась поверить, даже несмотря на массу очевидных доказательств. И вот я в Вирджинии, мои поиски привели меня в тот дом, который я когда-то запечатлела на своем холсте. Получается, что я все еще продолжаю искать отца. Будь ты неладна, новая Нелл! Будь ты неладна, прежняя Нелл со всеми своими фантазиями и выдумками! И что же остается у меня после всех моих усилий и поисков в сухом остатке?

– Нет! Продолжай! – командую я Весу. – Расскажи мне что-нибудь еще про нас с тобой. А почему мы потеряли связь?

– Хорошо. – Вес колеблется в нерешительности, смотрит на меня сверху долгим, пристальным взглядом. Его рука продолжает выкручивать концентрические круги на моей спине, непосредственно между лопатками. Потом он бросает взгляд на дом. Видно, прикидывает, думаю я, не потребуется ли ему помощь, чтобы привести меня с озера обратно в имение.

– Со мной все в порядке, – успокаиваю я его уже более окрепшим голосом. – Пожалуйста, продолжай.

– Хорошо! Будь по-твоему. Итак, мы поклялись друг другу, дали клятву, что останемся семьей, несмотря ни на что. Конечно, звучит по-детски наивно, но все же…

Почему наивно, думаю я. Звучит очень мило и по-доброму. Почти как чудо какое-то.

– Тогда ведь, если помнишь, еще не существовало никаких электронных почт и прочего. Родители наши не общались между собой, и, естественно, контакты между детьми тоже не поощрялись. Какое-то время я писал тебе письма. – Он усиленно растирает свое лицо обеими руками. Я поправляю шарф, которым укутала ноги. Мало-помалу кровь начинает приливать к кончикам пальцев. – Так прошла пара лет, а потом я понял, что чем дальше, тем больше жизнь разводит нас в разные стороны. К тому же ты всегда и во всем была впереди меня. Честно признаюсь, годы учебы в колледже были не самыми радостными в моей жизни. На втором курсе я взял академку, а на третьем году обучения и вовсе занялся продажей марихуаны.

– Ты торговал наркотиками? Ничего себе отколол номерок!

– А то! – ухмыляется он.

– Вот как нас обоих завертело, закрутило, да?

– Но, слава богу, все эти закрутки уже в прошлом.

– Пока говори только за себя.

– Конечно, обстоятельства, в которых очутилась ты, – они из ряда вон. Не позавидуешь! И они многое оправдывают. Не каждый день люди остаются в живых после крушения самолета, и не каждый день они теряют при этом свою память.

Мы оба смеемся. Все – правда, пусть и очень грустная и даже немного несуразная.

– Словом, годы и время развели нас, – продолжает Вес, – и я подумал, что пора завязывать с детскими бреднями о том, что мы – одна семья, ты и я.

– И тем не менее ты послал мне ключи.

Вес тяжело, натужено вздыхает.

– Мама умерла. А это круто меняет твою жизнь. Что-то вдруг внутри тебя щелкает, словно приводится в действие какой-то невидимый спусковой механизм. А тут я еще нашел твою картину на чердаке. Вот я и подумал: а почему бы нам не попробовать начать все сначала? Наладить оборванные связи… или даже попытаться выстроить какие-то новые отношения. – Вес умолкает. – У меня ведь больше никого не осталось из близких. А ключи – это своеобразное приглашение тебе. Приезжай, мол, мой дом всегда открыт для тебя.

– Как бы я хотела вспомнить почему – ну почему! – я тогда не ответила на твое письмо.

Вес молча пожимает плечами.

– Запутанная ситуация в наших семьях сложилась. Нельзя это сбрасывать со счетов. Уверен, в глубине души ты до сих пор держишь на нас с мамой обиду за отца.

– Не знаю, не знаю… Ты, Вес, такой трезвомыслящий человек, так взвешенно рассуждаешь о таких непростых вещах, как старые семейные истории. Мне даже трудно поверить, что мы с тобой – родня. Вокруг меня в последнее время постоянно творится какая-то глупая и бессмысленная толчея. С ума можно сойти от всех моих родственничков.

– Кстати, о родственничках! Твоя мать, сидя на кухне, в эту минуту рвет и мечет. Еще немного, и она, по-моему, окончательно слетит с катушек. – Вес издает веселый смешок. – Одета она сегодня несколько иначе, чем тогда. Когда же я ее видел-то в последний раз? В конце восьмидесятых. Точно! Помню, на ней был наимоднейший дорожный костюм. Сегодня… А в принципе ничего не изменилось. И она осталась такой же, какой и была.

– Забавно! – роняю я задумчиво. – А вот мама уверяет всех нас, что за последние двадцать лет она стала совершенно другим человеком.

– Ну это ее собственное восприятие самой себя, – говорит Вес, словно подводя черту под нашим разговором. – Но что-то в ее натуре есть сволочное.

– Это у нее карма такая.

Он щурится и уточняет:

– Карма сволочизму не помеха.

Глава тридцатая. «Давай молоть всякий вздор» – рок-группа Led Zeppelin

Как только я отыскала на своем айподе эту песню, как только нашла ее, включила запись и стала слушать, я тут же вспомнила все остальное. Удивительно, почему я не натолкнулась на эту композицию раньше. Впрочем, не менее удивительно и другое. Мелодия песни стала тем самым заветным ключом, тем поворотным моментом, который расшевелил мою память и распахнул наконец двери в мое прошлое.

Чувствую невыразимую муку в душе, и не столько из-за того, что случилось в тот далекий день, сколько из-за того, что я потратила столько месяцев своей подростковой жизни на то, чтобы убежать от этого неприятного, страшного воспоминания и одновременно никуда не убегать. Какой-то звериный, почти утробный рев вырывается из моей груди. Как же долго я позволяла отцу лепить из себя то, что ему хочется? И хотя, став взрослой, я упорно делала вид, что отец уже больше совсем не влияет на меня, но на самом деле это было не так. Хватаю случайно подвернувшуюся под руку ветку и что есть силы швыряю ее в воду. Какое-то время ветка держится на поверхности, но потом со всей неизбежностью подчиняется законам физики и уходит на дно. Всегда! Всю свою жизнь я позволяла отцу управлять собой. Стоит ли удивляться после этого, что я стала именно такой, какой стала? И на каждом определенном этапе своего становления и взросления я тоже была такой, какой он хотел меня видеть в данный момент. Получается, что все мои заскоки – это такая, можно сказать, неадекватная реакция на его жесткие требования.

Песня в исполнении «Лед Зеппелин» продолжает звучать. Называется «Давай молоть всякий вздор». Нажимаю клавишу повторного прослушивания. На мгновение отрываюсь от созерцания воды и поворачиваюсь лицом к дому. Вот она, студия моего отца. Чуть левее пристани, прямо за деревьями. Оттуда открывается такой чудесный вид на озеро. Отец не раз заявлял, что один только этот вид может мгновенно привести его в безмятежное состояние. Хотя бог его знает, что вообще усмиряло его буйный нрав. Алкоголь? Наверняка. Кокаин? Время от времени – точно. Но самая его сокровенная тайна – это то, что его боль, те терзания души и тела, та депрессия, в которую он временами погружался весь, без остатка, вот они, все вместе и порознь, приводили его в столь желанное для художника созерцательно безмятежное состояние. В тринадцать лет такие вещи не уразуметь. Зато сейчас, двадцать лет спустя, их невозможно не понять.

Итак, тот день. Время уже послеобеденное. Незаметно пробираюсь в студию отца. Мне скучно, и заняться тоже нечем. Вес торчит в городе у зубного. У него откололся кусочек зуба на бейсбольном матче детских команд «Малой лиги». Неудачно принял подачу и поплатился за это частью зуба. Рори устроила себе небольшой послеобеденный сон, пережидает жару дома. Поскольку мамы рядом нет, мы обе чувствуем себя здесь вполне вольготно. Пьем по четыре бутылки колы за день и на солнце жаримся столько, сколько душе угодно. Вот, к примеру, вчера Рори дозагоралась до такой степени, что кожа на ее плечах покрылась сплошной коркой, как у жареного поросенка. Разумеется, болит, она прохныкала весь ужин. Хетер принесла из сада несколько листиков алоэ и принялась растирать ими спину девочки. Чтобы не слышать воплей младшей дочери, отец поспешил ретироваться к себе в студию и больше в доме не появился. Конечно, стенания Рори всех нас довели до головной боли, но лишь один отец демонстративно проявил полнейшее неприятие происходящего, ясно дав понять всем остальным, что подобного поведения он терпеть не станет. Мы же продолжали сидеть за столом и уныло ковыряться вилкой в своих тарелках с макаронами. Кажется, именно в тот вечер мы, дети, впервые поняли, что за жизнь без правил тоже надо платить. Да, свобода – это хорошо, и ты можешь выпивать по четыре бутылки колы за день. Но если сгоришь на солнце, то это исключительно по твоей собственной вине.

Словом, мне стало скучно. Сидя на пристани двадцать лет спустя, я вдруг явственно ощутила то беспокойство, которое охватило меня. Я ведь приехала сюда специально, чтобы провести свои летние каникулы с отцом – я сама так решила! Это был мой сознательный выбор – а папы как не было рядом со мной, так и нет. Если же он изредка и появлялся где-то поблизости, то, как правило, был всегда не в духе. Придирался по мелочам, раздражался, то и дело срывался на крик. И вот Вес торчит у дантиста, Рори спит у себя в комнате, а я бесцельно сижу на берегу, рву траву, а потом бросаю ее на землю, наблюдая за тем, как травинки, слетая с моей ладони, планируют в воздухе. И вот решение принято. Сейчас я направлюсь к отцу в его студию. Нарушу одно из немногих строгих, можно сказать, незыблемых правил, установленных в этом доме. Только не мешайте ему работать, – сразу же предупредила нас с сестрой Хетер в самый первый день по прибытии. Никогда не заходите к нему, когда он работает. И мы все трое – я, Вес и Рори – согласно кивнули головами, понимая, насколько серьезными могут быть последствия такого ослушания. То есть не дай нам бог переступить сию запретную черту. Покивали головами и тут же, помнится, прямо в ночных пижамках понеслись на улицу искать в темноте жуков-светляков.

Но тот день… в тот день все было по-другому. Я истосковалась без отца. Целыми днями он не показывался в доме, за исключением коротких мгновений за ужином. Перехватит кусок на скорую руку и тут же снова уходит к себе в мастерскую. А мне ведь всего тринадцать лет. Во мне только-только начиналась мучительная работа по поиску самой себя. Кто я? Что могу? Каковы пределы моих возможностей? Мне так хотелось стать вровень с теми чаяниями и надеждами, которые на меня возлагал отец. Но еще больше мне хотелось хоть немного, но обыкновенного внимания к себе. Внимания со стороны отца!

И вот я решилась… Захожу и вижу, что отец всецело погружен в работу. В студии на полную мощь гремит запись одной из композиций Led Zeppelin. Звук такой огромной мощности, что стоило мне переступить порог студии, и у меня тут же закладывает уши от очередного гитарного пассажа.

«Мою историю нельзя пересказать обычными словами, дорогая! Но я по-прежнему больше всего на свете дорожу собственной свободой. Так было и тогда, много лет тому назад, когда в воздухе еще витало ощущение чуда».

Отец не слышит, что я вошла, несмотря на громкий скрип двери. И тогда я громко окликаю его:

– Папа! Папа!

Никакой реакции.

Подхожу к нему все ближе и ближе, а он по-прежнему не замечает меня. Или делает вид, что не замечает. Наконец я останавливаюсь совсем рядом с ним и осторожно трогаю за локоть. Рука отца, перемазанная в краске, высоко вздернута и крепко сжимает кисть. Я отлично понимаю, что только что переступила запретную черту. Да, я знала! Знала, что вторглась на его приватную территорию, посягнула на его уединение, разрушила химеру его самоизоляции, но мне ведь нужно было так мало: просто чтобы он оглянулся и увидел… меня. Заметил, что у меня облупился нос и покрылся крохотными пятнышками, похожими издали на россыпь веснушек, что сегодня я заплела волосы в две длинные косички, как делала тогда, когда была еще совсем маленькой, что я пропахла запахом жимолости, потому что все утро мы с Рори носились среди зарослей кустарников жимолости, заполнившей весь задний двор, наслаждаясь той свободой, которой были начисто лишены в Нью-Йорке.

Итак, я тронула отца за локоть, и он резко повернулся ко мне, уронив кисть, и я увидела, как его глаза потемнели от ярости. Даже сегодня, столько лет спустя, сидя на пирсе, я снова со всей отчетливостью вижу перед собой глаза своего отца. И это были глаза мертвого человека. Или, во всяком случае, человека, у которого все внутри омертвело. Но вот чернота его взгляда стала блекнуть. Невероятно, что такая метаморфоза вообще возможна, но с отцом с его причудами было возможно все. Выражение его глаз тоже моментально изменилось, оно стало холодным. Я бы даже сказала, зловещим. Зрачки расширились до невероятных размеров и стали похожими на два больших блюдца, окаймленных оранжево-красной полоской. Под глазами залегли черные, как сажа, круги. Да он же меня не видит! – мелькнуло у меня вдруг. Он ничего не может увидеть.

И в ту же минуту я осознала всю катастрофичность своего поступка и непоправимость совершенной ошибки. Но было уже поздно. Это все равно что прикоснуться к гремучей змее. Попробуй наступить на нее даже случайно, и у тебя уже не получится притвориться или сделать вид, что ты этого не сделала.

– Ты знаешь правило нашего дома? – взвивается отец. – Одно-единственное чертово правило, которое существует в этом доме. Тебя спрашиваю, Элинор Маргарет Слэттери!

От отца сильно пахнет бурбоном, пивом и бог знает чем еще. Его горячее дыхание обжигает мое лицо. И тут он хватает меня и поднимает в воздух. Я болтаюсь в его руках и уже не просто жалею о том, что пришла сюда. Нет, я откровенно испугалась. По всему было видно, что отец вне себя от бешенства, находится в одном из тех своих депрессивных трансов, когда он полностью утрачивает контроль над собой и своими действиями. В таком состоянии отец мог сделать все, что угодно. К примеру, легко изувечить меня. Но пока он начинает просто трясти меня в воздухе, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Я беспомощно вишу в его руках, словно тряпичная кукла-марионетка. Но потом не выдерживаю. Расплакалась, стала просить отпустить меня. Чувствую, как его пальцы больно впиваются в кожу на моих предплечьях, буквально вонзаются в нее, наверняка оставляя после себя кровавые синяки.

Я уже рыдала навзрыд, когда он наконец ослабил свою хватку и со всего размаха швырнул меня на диван, словно пару грязных носков.

На какое-то время мы оба застыли, каждый на своем месте, пытаясь отдышаться и прийти в себя. Что-то отдаленно похожее на жалость мелькнуло вдруг в глазах отца. Кажется, в нем проснулось нечто человеческое, быть может, он даже осознал всю трагичность той сцены, которая только что разыгралась в его студии. Ведь такое не сотрешь из памяти просто так, и мы оба поняли это. О господи! Как же мне хотелось в тот момент отмотать время вспять, чтобы ничего этого не было. Никогда! Чтобы я никогда не переступала порог студии отца, чтобы Рори не сгорела на солнце и не отправилась спать после обеда, чтобы Вес не сломал зуб на бейсбольном матче. И тогда я бы не маялась от одиночества и скуки, и мне бы в голову не пришла столь безумно дерзкая мысль, как взять и нарушить то единственное правило, которое я не должна была нарушать. Но вот отец развернулся ко мне спиной, врубил еще большую громкость в своей стереосистеме «Давай молоть всякий вздор! Пой же мою песню, пой!», потом поднял кисть, оставившую после себя разводы краски на полу и на ковре с восточным орнаментом.

Немного придя в себя, я опрометью выбежала вон из студии. Помню, я бежала так быстро, как только могли нести ноги тринадцатилетнего подростка. Сбежала вниз по холму к воде, можно сказать, не сбежала, а слетела… Точнее, спрыгнула, почти не касаясь земли, только камешки из-под ног разлетелись в разные стороны. Уже на берегу я стала срывать с себя рубашку, сдирать ее через голову. Хотелось поскорее нырнуть в озеро прямо с головой, чтобы омыть водой разгоряченное тело. Но тут у меня вдруг неожиданно подвернулась лодыжка. Даже спустя девятнадцать лет я хорошо помню этот звук: что-то хрустнуло внутри – поп! – а затем мимолетная вспышка, солнечный лучик, скользнувший по манжете рубашки, и я почувствовала, что падаю, распадаюсь на части и не в силах предотвратить свое падение. Все сошлось вместе: и ногу подвернула, и только что пережила большое потрясение. Казалось, что дощатый настил пирса был совсем близко, рядом, еще одно небольшое усилие – и вот она, вода. Но в эту минуту острая боль пронзила мое тело. Подвернувшая лодыжка дала о себе знать, нестерпимая боль мгновенно отозвалась в висках. Стоя на четвереньках, я склонилась над краем деревянного помоста, почти касаясь головой досок. А уже в следующее мгновение приятная прохлада разлилась по всему моему телу, рухнувшему в воду. И я тут же отключилась от всего на свете.

Глава тридцать первая

Я нашла Веса на кухне. Прокралась в дом на цыпочках, чтобы – не дай бог! – не привлечь внимание матери, Питера и Рори. Не хотелось, чтобы они узнали, что я уже вернулась с озера. Вес работал за своим ноутбуком. Пальцы его проворно порхали по клавиатуре. Лоб собрался в глубокие складки и издали стал похожим на бумажный веер. Я осторожно прикрыла за собой стеклянную дверь. Но вот он резко отрывает взгляд от экрана, смотрит на меня и расплывается в улыбке. И тут же прикладывает палец к губам – тише! Такой доверительный жест двух друзей-заговорщиков. Получается, что, несмотря на то что столько лет мы прожили вдали друг от друга, он все равно знает и понимает меня как никто. Потом он поднимается из-за стола и выводит меня на заднее крыльцо.

– Led Zeppelin, – говорю я ему коротко, словно больше мне ничего не надо объяснять.

– Да, он крутил их песни все то лето, – так же коротко сообщает мне Вес.

– Вот это озеро… вода… – Я взмахиваю рукой в сторону дома, туда, где висит моя картина.

– Вообще-то ты никогда не доверяла воде. Любила плавать или заставляла себя поверить, что любишь, но все равно, прежде чем окунуться в воду, тебе всегда нужно было какое-то время побыть на берегу, посидеть, привыкнуть к воде, что ли.

– Но я хорошо плаваю. Можно сказать, я – отличная пловчиха, – возражаю я.

– Вполне возможно, такая адаптация тебе была нужна на каком-то бессознательном уровне, – пожимает плечами Вес.

– В тот день… – Я поворачиваюсь к брату лицом и смотрю ему прямо в глаза. – В тот день, когда я ушла под воду и едва не утонула, это же ты меня нашел, не так ли?

Вес недовольно морщится, потом кивает в знак согласия.

– Я вернулся от врача и сразу же отправился на твои поиски. – Вот он машинально потирает подбородок, невольно погружаясь воспоминаниями в тот далекий день. – У меня еще и заморозка толком не отошла. Половина лица онемевшая. Представляешь? Врезались в память даже такие подробности. Половина мускулов на лице омертвела от новокаина.

– Да, порой запоминаются такие вещи… и не объяснишь толком, почему именно они.

– Может, потому, что потом через них легче восстановить всю остальную картину, воспроизвести ее целиком. – Он машет пальцем у себя перед носом. – В какой-то степени это стопроцентно твой случай.

Он берет из моих рук айпод, вставляет в свое ухо наушник, второй наушник вставляет в мое ухо, и какое-то время мы молча слушаем Led Zeppelin.

– Знаешь, мне кажется, – говорит он после продолжительной паузы, – мы сами блокируем в своем сознании то, что не хотим больше видеть. Но все равно само событие запечатлевается в глубинах нашего мозга, в нашей памяти, ожидая того момента, когда потребуется вспомнить все.

– Ты хочешь сказать, что я сознательно забыла участие своего большого брата в моем спасении? – Я снова поворачиваюсь к нему лицом. Наушник выпадает из моего уха и падает вниз, болтаясь между нами на длинном проводе. – То есть мне легче было похоронить, пусть и неосознанно, в своей памяти раз и навсегда все то, что случилось в тот день, так?

– Я хочу сказать, что считаю, что все мы хотели бы навсегда похоронить в нашей памяти те несколько последних дней, который вы с Рори провели здесь, у нас. Тебе это удалось, и слава богу! Меня это ни капельки не удивляет.

– И тем не менее именно этот эпизод всплыл в моей памяти в числе первых.

– И это меня тоже не удивляет, – откликается Вес усталым голосом. Мы замолкаем и оба начинаем разглядывать осенний пейзаж с уже пожухшей опавшей листвой вокруг дома его детства. Потом он тоже вынимает свой наушник, всецело сосредотачиваясь на разговоре. – В любом случае все было именно так. Я нашел тебя. К счастью, ты упала в воду спиной. Если бы это было по-другому… – Он замолкает, словно собираясь с силами для того, чтобы закончить свой рассказ. – Словом, я вытащил тебя на берег, проверил пульс. Ты еще дышала, но была без сознания. Я побежал к отцу в студию, но он уже успел запереть дверь на замок. Я барабанил в дверь, наверное, минуты три, потом понял, что это бессмысленно, и помчался в дом за мамой.

Я облокачиваюсь на перила крыльца. Меня начинает подташнивать. Тогда я впиваюсь руками в деревянные поручни до боли в кистях, стараясь превозмочь тошнотворные спазмы.

– Мама тут же вызвала «Скорую». Тебя увезли в больницу. Сделали там всякие анализы, установили, что ты получила сильный ушиб, но больше ничего страшного. Но эти страшные синяки на твоих руках – ужас! Огромные, пурпурно-фиолетовые рубцы, похожие издали на татуировку. К счастью, они проступили на теле лишь после того, как мы вернулись домой. Иначе тебя бы ни за что не выписали из больницы. – Вес снова замолкает, явно не зная, какими словами подытожить сказанное. – Вот так все и было.

– Да, вот так все и было, – вторю я эхом вслед за ним.

– Отец ничего не знал до позднего вечера. Он вернулся домой почти за полночь, не появившись в тот вечер за ужином. Ты уже спала, а я еще смотрел телевизор в гостиной. Помню, мама набросилась на него, потребовала, чтобы он немедленно позвонил твоей матери. Так он и сделал. Тут же позвонил и попросил, чтобы она немедленно забрала детей домой. На следующий день… или через день… уже не помню точно, твоя мать приехала за вами. Само собой, отец отреагировал на все случившееся одним-единственным способом, вполне в духе нравов нашей семьи. Стал истошно вопить во весь голос, от его утробных криков просто выворачивало наизнанку, столько в них было боли и ужаса. Жуть какая-то! Помню, я тут же вырубил телик, пошел к себе в комнату, лег, накрыл голову подушкой, но он орал так громко, что и подушка не спасала.

– А когда я проснулась на следующее утро, – заговорила я, удивляясь тому, как стремительно быстро заполняются провалы в моей памяти, восстанавливая все подробности того случившегося, – он сам нажарил нам блинов, поцеловал меня в макушку, и все мы вели себя так, будто ничего и не случилось.

Вес решительно вскинул голову.

– Это его самый проверенный способ добиться прощения.

– У кого? У нас или у себя?

– Думаю, у всех. Все мы, кстати, учимся у наших родителей. – Вес взмахнул рукой. – Почти все от них усваиваем.

– Звучит не очень весело.

– Когда он возник снова, узнав о болезни мамы, все повторилось точь-в-точь. Скорбно зажатая в руке шляпа, но на лице ни тени раскаяния. Он так и не осознал всей тяжести своей вины, и это – главное.

– Как долго он пробыл у вас?

– Он не жил здесь постоянно. Приезжал, уезжал… Так продолжалось несколько месяцев. Я не задавал ему вопросов.

– А потом уехал? – неожиданно для меня самой констатирующая фраза прозвучала, как вопрос.

– А потом он уехал, – подтвердил Вес. – Вроде они даже помирились с мамой. Помню, она умоляла меня, чтобы я перестал ненавидеть собственного отца. Готов поклясться чем угодно, мама действительно любила отца, любила по-настоящему. Она умирала, а моя былая ненависть к этому человеку уже давно миновала свой пик, поэтому я пообещал маме, что да! – с ненавистью будет покончено. Но с тех самых пор никто из нас его больше не видел.

– Он не приехал даже на похороны?

– Ну отец у нас не из разряда смельчаков. Он не любит появляться на людях в моменты катастроф. Да и вообще он никогда не поднимался до понимания сложившихся обстоятельств, не важно, хороших или плохих. Или тем более участия в них. – Вес говорит обыденным тоном, и от этого его вердикт отцу кажется особенно суровым. – Он по натуре труслив, что бы там ни твердили все эти коллекционеры и прочие почитатели его таланта.

И тем не менее я обожала своего отца. Обожала вопреки всем скверным проявлениям его характера, вопреки его небрежению и безразличию к себе, потому что в те редкие, поистине благословенные моменты, когда он любил тебя и отдавался в твое распоряжение, ты получала все, что тебе было нужно. Он действовал на тебя как наркотик. Наверное, он и был наркотиком.

Я вспоминаю то, о чем поведала мне Тина Маркес. Как было в реальной жизни? Какие ставки он делал в своей телефонной игре? Кому-то же он звонил из телефона-автомата, где его видели. И мог ли он вдруг ни с того ни с сего прийти на церемонию вручения аттестатов? Хотел подчеркнуть всю важность этого события для меня? Но все в поведении отца указывает на прямо противоположные мотивы. Так было или не было? Скорее всего, последнее. Еще одна мистификация, похожая на галлюцинацию, в которую я с легкостью поверила и даже пыталась превратить ее в реальность.

Послышался легкий шорох у нас за спиной. Кто-то зашел на кухню. Мы оба, словно по команде, поворачиваем головы. Так и есть! Мама. Она стоит возле стеклянной двери и разглядывает нас с Весом через стекло с тем любопытством, с каким дети рассматривают животных в зоопарке. На сей раз свой традиционный наряд – просторное платье в гавайском стиле – она заменила на более пристойный ее возрасту прикид: темные джинсы, зеленовато-голубая оксфордская рубашка и со вкусом подобранный (именно со вкусом!) шарф фиалкового цвета, красиво задрапированный вокруг шеи. Лицо ее покрыто старческими пятнами, глаза ввались. Невольно ощущаю нечто похожее на порыв жалости. Сегодня я смутно помню, какой моя мать была раньше, еще до того, как в нашей семье началась череда неприятностей, однако все равно не могу не посочувствовать ей, понимая, как же было трудно маме переделать себя в кого-то другого, который, по ее разумению, совсем не был похож на нее прежнюю.

– Она снова приехала за тобой, – едва слышно роняет Вес. – Приехала, чтобы забрать тебя. Понимаю, она в свое время наделала кучу ошибок (а кто из нас – нет?), и тем не менее она – единственный человек, единственный взрослый человек, который всегда оказывается рядом с тобой. Она всегда приезжает за тобой, в прямом или в переносном смысле слова.

Я почти готова согласиться с ним. Новая Нелл готова к компромиссам. Но тут я вспоминаю, сколько лет мама хранила в неприкосновенности все свои секреты, которые за эти годы уже успели срастись с нею и стать частью ее плоти, как кровь, печень или сердце. И тут же немедленно взбрыкиваю, и от жалости и сочувствия не остается и следа.

Но прежде чем я успеваю ответить Весу, мы слышим шум откуда-то из глубины дома. Мать стремительно поворачивается на крики и почти бегом устремляется туда. Мы с Весом, после короткой паузы, мчимся следом. Что ж, это у нас семейное: мчаться по первому зову туда, где кому-то плохо.

* * *

– Какого черта? – хнычет Питер, полусидя на парадном крыльце, куда его, судя по всему, отправили в нокдаун. Нижняя губа у него кровоточит. Он осторожно трогает ее рукой и снова вскрикивает. – Какого черта? Что за шутки, парень?

Андерсон стоит чуть поодаль, повернувшись к нему спиной. Левой ногой он уперся в опрокинутую скамейку. Он скрестил руки и озирает окружающее пространство с таким видом, словно присутствует на съемках очередной мизансцены и сейчас дожидается своего выхода на площадку для произнесения последней реплики. Челюсти плотно сдвинуты, короткая щетина двухдневной давности топорщится на подбородке. И тут до меня доходит. О господи! Этого еще не хватало! Ведь он думает, что защищает меня. Как будто я просила его об этом!

– Что случилось, Андерсон? – взываю я к нему.

– Он напал на меня! – отвечает тот, вскидывая руки вверх. – Эй, ты! Не буравь меня своим взглядом. Я говорю правду!

– А у тебя какие претензии к Андерсону? – строго вопрошает Рори у Питера. Она словно из-под земли выросла у меня за спиной и тут же бросилась разбираться с обидчиками.

– Этот ублюдок уговорил ее все бросить и уехать, – бормочет Питер, с трудом поднимаясь с пола. Одной рукой он все еще прикрывает нижнюю губу, и я вижу, как тонкая струйка крови стекает ему на запястье.

– Что за фигню ты несешь! – уже не сдерживаясь, орет Андерсон. – Какое отношение я имею к вашему бардаку?

– Он здесь ни при чем, Питер! – говорю я. – Или ты не видел моей записки к тебе? Не читал газету «Пост»? – Судя по всему, думаю я, он единственный человек на свете, кто не читает газет типа «Пейдж сикс». – Если ты ищешь виновных, то взгляни на самого себя.

– Ты ведь не хотела уходить от меня, пока он не стал вертеться вокруг да около, торчал у нас целыми днями, сопровождал тебя везде, когда я не мог, – канючит Питер жалобным голосом, и мне действительно впервые становится его по-настоящему жалко. Так вот чем мы с ним занимались до того, как рухнул мой самолет. Искали себе оправдания. Старались заретушировать и приуменьшить собственную вину. Словом, трудились в поте лица своего, только бы не заметить и не увидеть главного. Того, что лежит на поверхности. Все наши усилия, все наши старания еще больше изматывали нас и загоняли в тупик. – Я старался, ты знаешь! Я старался быть полезным и одновременно не мельтешить у тебя перед глазами, пока ты не поправишься. Но потом тебе стало лучше…

– Мне не стало лучше! – восклицаю я раздосадованно и тут же понимаю, что нет! В каком-то смысле мне действительно полегчало. Может быть, мне бы стало не просто лучше, а превосходно, если бы я сама буквально зубами не вцепилась в свою амнезию. Но вот память вернулась ко мне. Эта поездка перевернула мою жизнь. И вот я стою здесь и сейчас, я чувствую себя сильной и способной на многое. Наверное, пришло время не только вспомнить все, и свое прошлое, и те испытания, через которые мне пришлось пройти, но и подумать о будущем. Я делаю шаг к Питеру. Он стоит, прислонившись к решетке портика. И у него такой потерянный, такой жалкий вид. – К тому же хочу тебе напомнить, – говорю я уже более спокойным тоном. – Я ведь уже однажды выставляла тебя вон из своей квартиры.

– Но ты же простила меня!

Питер заливается слезами, понимая, что между нами все кончено.

– Тебе ясно? – кричу я ему прямо в лицо. И все вокруг вздрагивают. Даже Андерсон, примерявший на себя одну из самых угрожающих своих мин. Даже Рори, которая сейчас стоит передо мной, переминаясь с ноги на ногу, видно, прикидывая, в какие такие подробности своей интрижки с нею посвятил меня Андерсон и в чем именно стоит уже признаваться ей самой. Поздно, милочка! Слишком поздно. Запоздала ты со всеми своими признаниями. Запоздала.

– Что мне ясно? – переспрашивает Питер, и по его лицу я вижу, что ему ну ничегошеньки не ясно. Впрочем, никому из них. Один лишь Вес понимает меня. Они даже не поняли, что память вернулась ко мне, что сейчас я сама могу распоряжаться своими мозгами, вольна заглянуть в любые, даже самые дальние уголки своей памяти, и вопреки всем их усилиям остановить меня и помешать, я обязательно так и сделаю. Вычерпаю все до самого дна.

– Я знаю, что ты – самое обычное дерьмо! – бросаю я ему. – Знаю, что никогда не прощала тебя и даже не собиралась этого делать!

Глаза его вот-вот выскочат из орбит. Мои, наверное, тоже. Самое удивительное, что я даже не осознаю в этот момент, что действительно вспомнила все подробности нашего с Питером расставания. Прав Вес, когда говорил о парадоксальных свойствах нашей памяти. Вот и это воспоминание тоже закопалось где-то в недрах моего сознания, ожидая своего часа, того момента, когда я извлеку его наружу. Я вспомнила все до последнего штриха. И то, как Рори пришла ко мне и рассказала об этой отвратительной интрижке с Джинджер, и то, как Питер сам признался в любви к ней, а потом заявился ко мне однажды вечером, когда я топила свою тоску в вине, и через какое-то время мы с ним рухнули в постель. И я почти сразу же поняла, что совершила катастрофическую ошибку, приняв его обратно. И ребенок… О боже! Ребенок! Да! Я точно помню, что решила оставить его и растить одна.

Я поворачиваюсь к своим домашним, разглядываю их лица. Как же старательно они меня пасли, держали на привязи до последнего, не давая ступить ногой на пастбище!

– А вам всем… Вам ясно? Вам понятно, чего мне стоило вспомнить все? Сколько сил у меня ушло… Сколько сил вы все, вместе взятые, забрали у меня?

Они ошарашенно смотрят на меня, и тут до меня доходит, что и мои родичи тоже ничего не поняли. И тогда я начинаю плакать. Тяжелые слезы, горькие слезы очищения льются ручьем по моим щекам. Я оплакиваю все те долгие месяцы после крушения самолета, когда я слепо верила им всем, внимала каждому их слову вместо того, чтобы прислушиваться к самой себе и к своему внутреннему голосу. Ведь он, словно компас, всегда задавал мне верное направление. Я оплакиваю и собственную виновность тоже. Да, виновата, потому что, как оказалось, мне было проще слушать родных, чем копаться в собственной душе и там находить ответы на свои же вопросы. То есть получается, что виноваты и они, и я сама. Впрочем, это слабое утешение, и оно, в сущности, ничего не меняет.

– Мы все хотели как лучше. Старались помочь тебе, – мямлит Рори.

– Бред сивой кобылы! – бросаю я в ответ. – Вы хотели прежде всего помочь самим себе.

– Нелли! – жалобно восклицает мама. – Пожалуйста!

Я остервенело трясу головой. Замолчи! Не смей говорить больше ни слова! Потом вытираю рукой нос, отворачиваюсь от них и сбегаю со ступенек крыльца. Вперед! Вперед по этой грязной осенней дороге. Впервые я убегаю от катастрофы, которая была со мной неразлучна все последние месяцы. Но чем сильнее я ускоряю шаг, тем все ощутимее дают о себе знать переломанные ребра. Такое ненавязчивое напоминание о том, что даже на исцеленном теле все равно остаются шрамы, которые время от времени будут напоминать о себе.

Глава тридцать вторая

Спустя полчаса я уже сижу в небольшом уютном кафе, которое отыскала в городе. В спешке я забыла прихватить с собой бумажник, но кассирша, облаченная в униформу официантки с вышитым на груди голубыми нитками именем Мими, едва взглянув на меня, тут же громко объявила.

– А я вас знаю. Вы – дочка Френсиса Слэттери.

– Да, сейчас мое лицо довольно часто мелькает на телеэкранах, – вздыхаю я, выдвигая стул. Его железные ножки противно скрипят по керамическим плиткам пола. Вспоминаю Джейми. Все же ловко он меня обставил. Хотя, если уж быть честной до конца, то я сама была в какой-то мере не против того, чтобы меня водили за нос. В самом деле! Это какой же наивной дурочкой надо было быть, чтобы вообразить себе, что «Операция по спасению Нелл Слэттери» окажется столь простым предприятием, как я это представляла. Довериться, можно сказать, первому встречному и при этом еще надеяться на то, что от него я получу ответы на вопросы, на которые могу ответить только я сама. Надо будет обязательно перезвонить ему по возвращении домой. Пожелать удачи, успехов в дальнейшей работе, и все такое. Друзьями мы с ним не были, но все равно расстаться следует по-хорошему. Хотя впредь ничего такого вкусненького ему от меня больше отщипнуть не удастся.

– По телевизору я вас видела, – отвечает Мими, наливая мне кружку крепкого черного кофе, даже не спрашивая, чего я хочу. – Но я помню вас еще с тех пор, как вы гостили в наших местах летом.

– Правда? – переспрашиваю я удивленно и, слегка прищурившись, бросаю на нее короткий взгляд. Интересно, сколько же ей лет? Пожалуй, уже за пятьдесят. Круглолицая, с густым барашком каштановых волос. Такое впечатление, будто у нее на голове шапочка для душа. Роскошная грудь, впрочем, немного великоватая для ее небольшого роста. Грубоватая кожа на лице, что отнюдь ее не портит. Но главное в этой женщине, и это немедленно бросается в глаза, – то, что она всем довольна. Довольна! Когда же я обрету такое состояние души? Сколько мне еще предстоит потратить времени на эти поиски? Кажется, я перепробовала уже все: перебрала в памяти свои детские годы, вспомнила, как убегала от детства, а потом делала вид, что его и вовсе не было в моей жизни, хотя оно жило и продолжает жить во мне до сих пор. И что? Я обрела в своих воспоминаниях умиротворение? Я довольна жизнью? Нет! И никогда не была.

– Вы с Весом вечно попадали в какие-то передряги, – говорит мне Мими, нарушая ход моих мыслей. – Вы оба часто приезжали в город на великах. Главным образом за мороженым.

– А про моего отца вы что-нибудь слышали в последнее время? Где он? Что с ним?

– Ох, моя дорогуша! Этот корабль уже давно отчалил от нашего берега.

Женщина хватает грязную тряпку и принимается изо всех сил протирать ею соседние столики, хотя пока в кафе я – единственный посетитель. А судя по тому, какой вымершей кажется улица за окном, то особого наплыва посетителей, тем более с утра, ожидать не приходится.

– Знаю! – отвечаю я и отпиваю немного из кружки. Горячий кофе обжигает язык. – Но так спросила, на всякий случай…

– Я видела его здесь несколько лет тому назад, – подает голос Мими от соседнего столика. Решила, значит, возобновить разговор, хотя мне показалось, что она уже подвела черту. – Когда заболела бедняжка Хетер. – Лицо ее искажает жалостливая гримаса. – Упокой господь ее душу. Врагу такого не пожелаешь!

– Чего? Рака? Или такого мужа?

Мими смотрит на меня долгим испытующим взглядом. Уж не обидела ли я ее ненароком, лихорадочно соображаю я.

– Ах, милая! При чем здесь рак? Хетер и твой отец, и твоя мать тоже, все они, знаешь ли, были взрослыми людьми. Понимали, какую бучу затеяли, во что втравили себя…

– А что происходило с нами, остальными?

Кажется, я и сейчас чувствую холодную тяжесть воды, накрывающую меня с головой, мутные струи стекают по лицу, душат меня, уволакивая за собой на дно. Бог его знает, что там лежит на этом дне. Умом я понимаю, что в тот момент я была без сознания, а следовательно, не могу помнить во всех подробностях, что именно со мной тогда происходило, мозг просто отключился. Но порой мне кажется, что кое-что я все-таки помню. Впрочем, долгие годы я потратила на то, чтобы стереть из своей памяти события того дня, как и многие другие события из моего детства. Выстроила между своим прошлым и собой настоящую крепостную стену, чтобы все забыть и ничего не помнить. А какими еще средствами может располагать ребенок для самозащиты? Мой отец не кинулся мне помогать, а спустя всего лишь несколько месяцев снова окунул меня с головой в пучину отчаяния, когда бросил нас и ушел из семьи. Вот и выходит, что никаких шансов у меня не было. Элинор Ригби. Так оно и есть.

Я залпом выпиваю остаток кофе, чувствую, как тепло приятно растекается по моему желудку.

Пора завязывать с этими невеселыми медитациями. Андерсон абсолютно прав. «Элинор Ригби» – это всего лишь песня и ничего более. Ну еще глупейшая статья из Википедии. Какое отношение она имеет к моей судьбе? Порой все мы ищем какого-то сокровенного знания в тех вещах, в которых этого знания никогда не было и нет. Почему уход отца из семьи, случившийся много-много лет тому назад, преследует меня до сих пор? Мучительная заноза, которую уже давно надо было вытащить и выбросить. Но наконец-то с неприятными событиями прошлого покончено. И со всем остальным тоже – с воспоминаниями, сомнениями, недоверием к собственным инстинктам. Отныне и навсегда я буду верить себе и только себе одной, и никому более.

– А что происходило с вами? – повторяет мой вопрос Мими. И рука ее, пока она задает свой вопрос, замирает вместе с зажатой в ней грязной тряпкой.

– Действительно, что стало со всеми нами, детьми! Какие душевные травмы все мы получили в период своего взросления… каково всё это было пережить подросткам с еще неокрепшей психикой… разве мы заслужили такое наказание?

– Думаю, нет, – задумчиво отвечает мне Мими, и я вижу, как бурно вздымается и опускается ее роскошная грудь. – Но дети со временем вырастают, становятся самостоятельными, и тогда они сами могут распоряжаться своей жизнью и выстраивать свою судьбу.

* * *

Я уже допиваю третью кружку кофе, когда за мной приезжает Вес на своем «Лендровере». Шум машины я расслышала еще до того, как увидела ее. Наверное, вышел из строя глушитель, потому что внедорожник протарахтел по дороге с такой громкостью, что задрожали стекла в окнах кафе. Но вот Вес паркуется на свободном местечке напротив кафе и глушит мотор. Мелодично звякает колокольчик над дверью, когда он заходит в зал. На этот сигнал немедленно поворачивается пожилая пара, заглянувшая в кафе за свежей сдобой. Судя по всему, это еще совсем недавно вышедшие на пенсию супруги, по виду похожие на людей, имевших дело с банковскими инвестициями и заработавшие на своем бизнесе пару-тройку миллионов, подумали и решили – какого черта? – и вложили все свои денежки в покупку фермы. Они приветливо кивают Весу, здороваясь с ним как со старым знакомым.

– Как ты догадался, что я здесь? – спрашиваю я у него, беру в руки пшеничную лепешку и почему-то вспоминаю встречу с Джаспером в нью-йоркской пиццерии. Как же многое изменилось с тех пор. Хотя, по сути, не так уж и много. Несмотря и вопреки всем своим усилиям и самым благородным своим порывам.

– Мими! – приветствует Вес официантку взмахом руки, а та уже торопится к нашему столику с большой кружкой кофе и круассаном.

– Здравствуй, Вес! – здоровается она. – Твой обычный набор.

Она ставит тарелку и кружку перед ним.

– Ты не против, что я за тобой приехал? – спрашивает он у меня, откусывает кусочек круассана и кладет его себе под язык. И его лицо тут же расплывается в блаженной улыбке. Прямо ребенок, и только. И я вспоминаю, каким он был в детстве, какими мы были все. Воспоминания теснятся в моей голове роем, буквально умоляя, чтобы их выпустили на волю. Мне кажется, что я даже чувствую нечто похожее на электрические разряды, время от времени пронзающие мое серое вещество. Конечно, пока никаких разрядов там не происходит, но мозг работает уже почти с полной нагрузкой. Надеюсь, что совсем скоро нагрузка станет полной.

– Очень хорошо, что приехал, – отвечаю я. – Хотя и с Мими не заскучаешь. Она – отличный психотерапевт.

– О, один из лучших! – смеется Вес.

Вспоминаю Лив. Ей тоже надо будет позвонить, когда вернусь. Но это потом. По крайней мере через день… Пока же мне совсем не хочется думать о Лив. Или тем более вспоминать о ней как о «своем психотерапевте». Вот через день, когда приеду… Думаю, сейчас я в состоянии отвечать за свои действия и смогу поговорить с Лив без обиняков.

– И все же зачем ты послал мне ключи? – снова спрашиваю я Веса.

Он медленно пережевывает очередной кусок круассана, потом глотает.

– Наверное, мой поступок можно расценить как жест доброй воли. Ведь я же послал их тебе уже после того, как умерла мама. Звучит, конечно, банально и даже немного глупо, но я тогда подумал, что у нас появился шанс снова открыть запертые двери, несмотря на весь тот бедлам, который учинили наши родители.

– Ты скучаешь о нем? – спрашиваю я немного невпопад, но вполне по теме.

– О ком? Об отце?

Я киваю и откладываю свою булку в сторону.

– Нет, не скучаю. Я как-то отпустил его от себя, вычеркнул, что ли, из своей жизни. И сделал это давным-давно.

– И никогда не пытался отыскать его?

Вес долго смотрит в окно, задумчиво наблюдает за тем, как по улице пыхтит небольшой грузовичок, груженный сухими ветками. Вот он притормозил на красный свет, а потом резко дернулся вперед, едва зажегся зеленый.

– Нет, не пытался, – наконец отвечает он мне. – Видишь ли, у меня уже давно появилось такое чувство, что отец отдал нам все, что мог. А когда у него самого ничего не осталось за душой, он перестал давать и нам. Но само собой, к таким выводам я пришел не сразу и не вдруг. И потом, вся эта катавасия с нашим отцом, она мне дорого стоила.

– В том числе и наркотики, да?

– В том числе. – Вес издает короткий смешок. – Но в один прекрасный день мне надоело гадать, что да как. Стало жалко своей жизненной энергии, которую я трачу, размышляя о человеке недостойном, который не заслуживает ни моей жалости, ни моего снисхождения. Конечно, я бы многое отдал в свое время за то, чтобы он пришел поболеть за меня на какой-нибудь бейсбольный матч или на мой выпускной вечер в колледже. Ну и все прочее в том же духе… Но он большую часть времени проводил у вас, а здесь появлялся только летом, да и то наездом, наскоком… – Вес тяжело вздыхает. – Вот так оно и наслоилось все друг на друга. А с какого времени ты сама стала задумываться о собственной жизни именно как о своей, не зависимой ни от кого жизни? То есть я хочу сказать, когда ты почувствовала себя хозяйкой своей собственной судьбы? Или еще нет?

Я улыбаюсь.

– Ну ты сейчас рассуждаешь прямо как Мими. Мы как раз недавно говорили с ней об этом.

– Да, у нас здесь полно своих доморощенных мудрецов.

Вес тоже улыбается, и мы оба погружаемся в такое приятное и необременительное для каждого из нас молчание.

– Я подумываю о том, чтобы продать дом, – неожиданно сообщает мне Вес, когда мы уже почти допиваем свой кофе.

– Правда? Но ведь это же дом твоей матери! Как можно?

– Знаешь, меня сейчас очень мало что связывает с этим домом. У меня есть квартира в городе. Рядом с университетом. Для меня одного дом слишком велик, да и содержание его обходится чересчур дорого. А зачем мне делать ремонт или ухаживать за домом, если я здесь все равно не живу? Все уже в прошлом, и дом уже тоже стал частью истории.

Вес еще не успел закончить фразы, как что-то маленькое, но твердое ударяется о стол. Пробка отлетела от бутылки несколько дальше, чем предполагалось. И я тут же вспоминаю. Да, я моментально вспомнила, почему просила Тину Маркес показать мне ту квартиру. Потому что я твердо решила уйти от Питера, уйти самой, а не позволить ему бросить меня первым. И не важно, что я рассказывала по этому поводу Рори. Я не собиралась притворяться, что на дымящихся руинах, оставшихся от нашего с ним союза, можно выстроить что-то новое и прочное. Это мама делала вид, что ей удалось проделать такое в своем браке. И вот итог всех ее усилий. Отец бросил ее, бросил всех нас. И тут до меня доходит одна простая истина, от которой я даже цепенею. У мамы ни разу за всю ее жизнь не возникало желания бросить его самой. Даже тогда, когда на моих руках остались рубцы и синяки от его рук. Даже тогда, когда он каждое лето проводил с другой женщиной, которую, скорее всего, любил гораздо сильнее, чем маму. Итак, я попросила Тину подыскать мне новый дом. А что дальше? Что я собиралась делать дальше? Снова напрягаю свои извилины с такой силой, что слышу скрежет своих зубов, но в эту минуту Вес, словно почувствовав, что со мной творится что-то неладное, протягивает свою и сплетает пальцы наших рук, не давая моим эмоциям выйти наружу.

Вспомнила! Я собиралась снова заняться сочинением музыки. Растить своего ребенка и заниматься музыкой. Именно так я планировала собственное будущее. Играть на фортепиано, писать новые песни, петь их самой. Пожить какое-то время такой жизнью и понаблюдать за тем, к чему это может привести. Выходит, что новая Нелл появилась на свет уже тогда, еще до авиакатастрофы. Да, такой она стала еще раньше, и такая она сегодня. Но при этом все равно осталась дочерью своего отца. Выбрала себе для жилья студию, точь-в-точь похожую на его студию. Вот, пожалуй, из-за этого и происходили все наши баталии с Рори. А Питер тут был совсем ни при чем. И то, что она первой сообщила мне об его измене, тоже уже мало что значило для меня в ту пору. Ибо я уже все для себя решила и была готова хоть завтра уйти и из галереи тоже, чтобы начать свое собственное дело. Начать заниматься чем-то таким, что будет только моим и будет принадлежать мне по праву. Вместо того чтобы торговать произведениями человека, который совершенно ясно дал понять всем нам, его родным и близким, что он категорически отказывается кому-то принадлежать, причем в любом качестве.

Чувствую, что мне снова становится плохо. Это же надо! Всю свою жизнь я пыталась освободиться от своего отца, свести к нулю его влияние на меня как на личность, а на самом деле все эти годы плыла в его фарватере. Даже студию себе выбрала по образцу его студии, даже замуж вышла, получив в итоге те же проблемы, что были у них с мамой. И при этом упорно откладывала на потом то единственное, что любила больше всего на свете, не считая его, конечно. Вот так! Даже пытаясь убежать от отца, я все равно барахталась в его сетях. Включая и последние несколько месяцев. Продолжала работать в галерее. Слушала свою драгоценную мамочку, приняла обратно своего благоверного муженька, порочное и низкое создание, а все потому, что совершенно не доверяла себе самой, собственному чутью, не могла подняться над всеми коллизиями прошлого, перешагнуть их и идти дальше. Да, это все равно что идти по высоко натянутому в воздухе канату без страховки, но ведь другие же делают это.

Я высвобождаю свои пальцы из руки Веса, слегка отодвигаю стул и поднимаюсь из-за столика. Распрямляюсь в полный рост и ликую оттого, как уверенно держат меня ноги. Кажется, они уже вполне готовы к тому, чтобы принять на себя всю ответственность за мое тело. А если шире, то за все, что мне принадлежит: мою жизнь, мое имя, мою память.

«Элинор Ригби… ждет, стоя возле окна, и все время поглядывает на дверь, над которой висит колокольчик. Кого же она ждет?»

Конечно же, это всего лишь песня, и ничего более. Какой же я была дурочкой, нафантазировав себе бог знает что!

Глава тридцать третья. «Вечная молодость» – Боб Дилан

Мама поджидает нас, стоя на парадном крыльце. Вес тормозит, я выхожу из машины, громко хлопая дверцей. Вес тоже. Бум! Бум! – лязгают железные дверцы. Звуки, похожие на выстрелы, нарушают идиллическую тишину деревенского пейзажа.

В первую секунду мама порывается встать при нашем появлении, словно она – хозяйка, встречающая гостей на крыльце своего дома. Но тут же она понимает всю нелепость ситуации и, наверное, впервые в своей жизни меняет решение и снова плюхается на скамейку, которая уже заняла свое законное место после утренней склоки между Питером и Андерсоном.

Я подхожу ближе и вижу, что глаза у мамы красные, опухшие, полные слез, и в них застыло виноватое выражение. Она уже открывает рот, чтобы что-то сказать, но я снова делаю предостерегающий жест рукой. Не смей! С меня хватит. Не желаю более слышать ни единого ее слова, ни единого оправдания.

Вес обходит меня и направляется в дом, по пути сжимает мое плечо – дескать, держись! Я останавливаюсь на первой ступеньке крыльца и вскидываю подбородок. Неужели есть такие слова, думаю я, с помощью которых можно расчистить все те завалы, которые образовались в моей жизни после падения с небес? Однако, видно, пришло время высказать вслух то, что пока еще не было сказано, но рано или поздно должно было быть озвучено. Всю жизнь я тащила на своем горбу грехи матери, грехи всей троицы, замешанной в той давнем любовном треугольнике. Эти грехи затягивали нас, детей, в болото, мешали нам жить и наслаждаться жизнью. Так остались ли у нас силы и желание, которые помогли бы двинуться вперед и начать залечивать застарелые раны?

Мама откашливается.

– Хочу сообщить тебе, что я отправила Питера домой. Рори повезла его в аэропорт.

– И что? – интересуюсь я у нее. Неужели она думает, что я сейчас рассыплюсь перед ней в благодарностях? А какого черта она его сюда тащила? Уж я-то точно не просила ее об этом. Я вообще не просила ее соваться в мои отношения с Питером, разве не так? Но тут же внутренний голос осторожно подсказывает мне, что нет, не так. Просила! Сама просила. Когда лежала в госпитале и не знала, на кого и на что мне опереться в этой новой для меня жизни. Вот так все перепуталось в моей жизни: черное и белое, родня и враги, собственные инстинкты и постоянное чувство самосохранения. А потом еще новая Нелл и прежняя Нелл. И осознание собственной ответственности по отношению ко всему, включая и мою мать, и всех моих близких.

– Прости меня, – говорит мама, слегка заикаясь, словно маленький ребенок.

– За что конкретно я должна простить тебя?

Сначала я хотела сесть рядом с ней, но потом передумала. Не слишком ли большой будет такая уступка с моей стороны?

Мама закусывает верхнюю губу и начинает быстро-быстро моргать. Ну сейчас, думаю я и чувствую, как во мне поднимается волна раздражения, она погрузится в свою призрачную нирвану и станет корчить из себя духовного гуру, способного принимать любую форму. Вижу, что она отчаянно сопротивляется, что ей даже, наверное, хочется сорвать со своего лица эту уже поднадоевшую ей самой маску. Ведь из-за нее она никогда, ни разу за всю свою жизнь не выказала своего истинного «я». Да, моя мать – это та женщина, которая осталась со своим мужем, даже несмотря на те увечья, которые он нанес собственной дочери. В этом, надо признаться, мама меня удивляет.

– Послушай! – говорит она мне таким гортанным голосом, что в первый момент я даже не узнаю его. – Я сама все испортила в своей жизни. У меня все пошло наперекосяк с той минуты, как твой отец повстречал эту женщину… Хетер. Меня, между прочим, не отпустило и до сегодняшнего дня.

– А поняла ты это только сейчас? После всего, что случилось?

Она отрицательно качает головой и слепо смотрит куда-то вниз на беленые стены портика.

– Нет. Нет! Я поняла все с самого начала. Просто растерялась и не знала, что мне делать. Как поступить, чтобы было лучше. Ведь твой отец был для меня всем в моей жизни, понимаешь? А потом на какой-то богемной вечеринке он познакомился с нею. Я была в полном неведении сначала… узнала об их романе лишь спустя несколько лет. Он всегда говорил мне, что уезжает в Вермонт поработать в своей студии. – Мать замолкает, видно, погружаясь мыслями в прошлое, потом снова начинает говорить. – Словом, когда я узнала правду, то была в полном отчаянии. К тому времени уже родилась ты, а у меня – ни профессии за душой, ни работы. Вся моя жизнь, вся жизнь нашей семьи вертелась только вокруг отца, а потом, когда вскрылся этот чудовищный обман, когда я поняла, как твой отец может ловко дурачить других людей, живя двойной жизнью, что еще мне оставалось делать?

– Что еще тебе оставалось делать? И это ты у меня спрашиваешь? Серьезно?

Боже мой, думаю я про себя. И у нее еще хватает наглости спрашивать меня о таком.

– Конечно, вы, современная молодежь, не такие. Вы смелые, раскованные, вы готовы дать отпор и постоять за себя. Но в дни моей молодости все было иначе, по-другому. К тому же твой отец клятвенно пообещал мне, что он не уйдет. Не бросит. То есть не бросит нас. Разве что на несколько летних месяцев, потому что… потому что там тоже подрастал Вес. Ты тоже изредка ездила с отцом сюда и всегда возвращалась домой довольная. Но временами, чего уж там греха таить, он бывал ужасен.

– Мягко сказано! – Я инстинктивно касаюсь руками своих предплечий, и она сразу же понимает, о чем я. Ее глаза наполняются слезами.

– Я приехала за вами сразу же, как только смогла вырваться, – говорит она, и ее голос срывается. – Само собой, я знала, что временами на него находит… Но чтобы такое!

– Знаешь, что я сейчас выслушиваю? Сплошные оправдания. Я слушаю мать, которая не сумела правильно распорядиться судьбами своих дочерей двадцать лет тому назад и которая не сумела помочь одной из них совсем недавно. В минувшем году.

Чувствую, как во мне все кипит от ярости. Вот она сейчас сидит передо мною и все равно ничего не понимает. Ни-че-го-шень-ки! И она даже не видит, какой груз наследственности давит на меня. Конечно, я сильно изменилась, я стала другой за последнее время. Наверное, я даже стала в чем-то лучше. Но даже несмотря на эти перемены, на то, что я понимаю, что должна совладать со своей яростью, выплеснуть ее и забыть, если хочу двигаться дальше, все равно слушать маму мне просто невыносимо.

– Да! – продолжаю я. – Я вижу перед собой мать, которая ничему не научилась на собственных ошибках. На собственных чертовых ошибках! Напротив! Она изо всех сил толкала меня повторить их, пользуясь моей незащищенностью и слабостью. Кто, в конце концов, уговаривал меня принять обратно своего негодяя-мужа, а? Тебя спрашиваю!

– Ты ничего не понимаешь! – Мать поднимается со скамейки, и голос ее срывается на визг. – Разве я только одна виновата во всем? А ты сама?

– Уж будь любезна, уволь меня от участия в своих запутанных играх! И не смей говорить мне, что я понимала, что делаю, когда уговаривала меня простить Питера. Потому что я… потому что не знаю уж, зачем и как судьба пощадила меня и оставила в живых после авиакатастрофы, но я в тот момент была младенцем, только-только появившимся на свет. Это ты понимаешь? Как можно утверждать, что я самостоятельно принимала свои решения и поэтому сама несу за них ответственность, если я ничего не помнила? У меня не было никакой информации, кроме той, которую сообщала мне ты. Вот я и принимала решения, опираясь на твою информацию.

– Нет, нет, не об этом сейчас речь, – говорит мама уже более спокойным тоном и снова садится. – Я имела в виду прежде всего твоего отца. – Она вздыхает и меняет позу. – После того как я забрала тебя в то лето, ты наотрез отказалась говорить об этом инциденте. Ты даже отказалась признать случившееся. А на меня была страшно зла за то, что я тебя увезла отсюда и нарушила твои летние планы. Злилась не передать как.

Я прищуриваюсь и стараюсь вспомнить. Интересно, какой процент правды содержится в этом отфильтрованном сообщении?

Постепенно отдельные фрагменты воспоминаний начинают складываться в целостную мозаику. Вот мы возвращаемся домой, катим по автобану в своем многоместном автомобиле. В салоне духота, страшно жарко сидеть на сиденье из кожзаменителя. Рори сидит впереди и все время крутит настройку радио, прыгая с одной станции на другую. Звук то глохнет, то вновь прорезается. Атмосферные помехи действуют мне и на и без того взвинченные нервы. Синяки на руках уже проступили к тому времени в полную силу, поэтому я вынуждена была напялить на себя спортивную рубашку Веса с длинными рукавами. Как будто если спрятать синяки от посторонних глаз, то они исчезнут сами по себе. Я тупо уставилась в мамин затылок, разглядываю завитки, выбившиеся из-под резинки, которой перехвачен ее конский хвост, и самым искренним образом желаю, чтобы она умерла. Я желаю ее смерти со всем неистовством девочки-подростка. Чтоб ты сдохла! С ненавистью смотрю, как развеваются пряди ее волос на ветру, ворвавшемся в открытую форточку. А по радио поет Боб Дилан, и его песня звучит таким диссонансом с теми мыслями, что крутятся в эту минуту в моей голове. «Пусть твое сердце навсегда останется верным, пусть всегда звучит твоя песня, а сама ты будешь вечно молодой». А я между тем придумываю все новые и новые изощренные способы того, как убить собственную мать.

– Продолжай, – коротко роняю я, обращаясь к матери. Кажется, на сей раз она не солгала и сказала правду.

– Я пыталась заставить тебя сходить на прием к психотерапевту. Но в те годы психотерапевты были еще такой редкостью. Мало кто вообще тогда о них слышал. – Кажется, мама вот-вот снова вернется в свой прежний образ и примется увещевать меня, уговаривать, и все такое. Но нет! Она тут же спохватывается, понимает, что допустила промах, снова откашливается и продолжает свой монолог: – Само собой, ты наотрез отказалась. Уединилась в гостевом домике и рисовала целыми днями напролет, с утра до позднего вечера. И точно как отец, включала музыку на полную громкость. Представления не имею, что это могло означать. Будто ты посылала ему какое-то сообщение от себя или таким образом компенсировала его отсутствие рядом. А спустя несколько недель отец вернулся… неожиданно, внезапно… Свалился как снег на голову. Помню, ты выбежала на лужайку перед домом, бросилась к нему с объятиями, готова была съесть его от счастья. Словом, растаяла, растеклась, все забыла и простила. Вы оба тогда сделали вид, будто ничего такого между вами и не произошло.

– А что потом? – спрашиваю я, хотя уже начинаю вспоминать, что было потом. То есть вспоминает какая-то моя часть. И если бы она, эта часть, согласилась копнуть глубже, порыться в закоулках памяти как следует, то тогда, пожалуй, я сама могла бы рассказать матери о том, что было потом. Несколько месяцев отец прожил вместе с нами, и все это время он отчаянно сражался со своими демонами, пытаясь побороть их, а потом снова ушел, и на сей раз навсегда. Первое время я отказывалась поверить в это «навсегда», все ждала, что он вернется, надеялась, что меня отец любит больше, чем самого себя, что он любит меня больше всего на свете, но шло время, и наконец до меня дошло: нет, не любит, нет, не вернется. Это открытие перевернуло тогда во мне все. Я перестала видеть и различать краски и линии. Мир в одну секунду стал для меня исключительно черно-белым. Я забросила живопись (назло ему), перестала сочинять музыку (назло себе самой), я разучилась радоваться, наслаждаться жизнью, впитывать в себя все то хорошее, что она дарит. И так я жила вплоть до самой авиакатастрофы, которая все обнулила и привела меня как бы в исходное состояние.

Нет, машу я головой. Нет, все это случилось еще до того. Я хорошо помню. Да, все началось после того, как Вес прислал мне ключи. И как-то сразу же все вокруг пришло в движение и я перестала таиться, прятаться по тоннелям, как крысы в метро. Я ушла от Питера. Связалась с Тиной Маркес. Снова начала заниматься музыкой. Я по-настоящему обрадовалась, узнав о своей беременности. И вовсе не крушение самолета сделало меня другой. Я уже стала другой. Я уже тогда стала новой Нелл. Я наконец проснулась, вырвалась из теней прошлого навстречу новому дню.

– Я ведь собиралась оставить ребенка, – говорю я и вижу, как бьется жилка на мамином виске.

Почему-то она решает, что я задала ей вопрос.

– Не знаю, – отвечает она. – Ты ничего не сказала мне о своей беременности. – Мама издает короткий смешок, скорее похожий на всхлип. – Наверное, ты мне просто не доверяла. Или боялась, что я увезу тебя домой и стану поить своими нетрадиционными снадобьями все ближайшие девять месяцев.

– Зато я знаю. Да, я собиралась сохранить беременность, – отвечаю я уже более уверенным тоном. – Я еще планировала уйти из галереи, самой воспитывать ребенка, намеревалась начать новую жизнь.

Мама молча переваривает сказанное. Глаза ее снова наполняются слезами. Но вот она справляется с собой.

– Это правда. Ты действительно решила оставить работу в галерее. Собственно, из-за этого у вас с Рори и начались склоки. Вы ведь даже перестали разговаривать друг с другом. У вас тогда были очень напряженные отношения.

– Могу себе представить!

– Не стоит злиться на нее, – говорит мама, безошибочно уловив мою особую интонацию. – Начнем с того, что она никогда не поддерживала мою идею снова свести вас с Питером уже после авиакатастрофы. А что касается галереи… Вы ведь обе вложили столько сил и энергии, чтобы начать это дело, и вдруг ни с того ни с сего ты решаешь все бросить и начать заниматься чем-то другим, причем без всяких внятных объяснений. Естественно, Рори взбунтовалась. Она просто не поняла, что происходит.

– Как она могла благоденствовать столько лет, зарабатывая деньги на имени отца, а?

Мама медленно поднимается со скамейки, растирает ладонями онемевшие колени, пытается распрямиться в полный рост. Потом с трудом делает шаг ко мне. Такое впечатление, что за минувшую ночь она постарела лет на тридцать.

– Можешь думать как хочешь. И мечтать о чем хочешь. Твои мечты! Но иногда для того, чтобы мечты сбылись, нужно идти на компромиссы. – У нее слегка опускается подбородок, и она устремляет свой взгляд куда-то вдаль, бездумно созерцая открывающийся вид. – Найди мне того, кто не виновен в том, что произошло в нашей жизни. И тогда я покажу тебе того, кто никогда не мечтал о хорошем…

* * *

Рори, вернувшись из аэропорта, застает нас с мамой на прежнем месте, под портиком. И ежу понятно, что мы проторчали здесь все утро. Она присоединяется к нам. Я сижу, свернувшись калачиком, на нижних ступеньках крыльца, мама снова уселась на скамейку. Мы обе молчим, но молчание, царящее между нами, вполне можно расценить как добрый знак. Миролюбивое такое молчание… Мне хочется схватить Рори за руку, когда она протискивается мимо меня, и чмокнуть ее в щеку, но я тут же слышу разумную подсказку. Внутренний голос новой Нелл, нет! – уже новейшей Нелл, услужливо шепчет мне: «А к чему все эти телячьи нежности?»

– Ты собираешься вечно настраивать Андерсона против меня, да? – спрашивает она у меня с явным вызовом в голосе.

– Нет, не вечно, – отвечаю я.

– Ну тогда ты действительно здорово изменилась. Ничего не скажешь! – резонно констатирует сестра, и мы обе вдруг устало улыбаемся ее шутке.

Слышу, как за моей спиной тяжело вздыхает мама.

– Хочу быть честной с вами обеими, – говорит она, обращаясь к нам. – Честной до конца. Ведь отец приходил к тебе, Нелл, на вручение аттестатов по окончании школы. Так что все эти слухи, которые поползли по городу, имели под собой основание.

– Что?! – восклицаем мы с Рори в один голос и поворачиваемся к маме.

Она тут же отводит глаза в сторону, стараясь не встречаться с нами взглядом.

– В один прекрасный день он постучал к нам в дверь, пытался напроситься на чашечку кофе. – Мама кивком головы указывает на меня. – Ты, Нелл, была в это время на занятиях по теннису. Где была ты, Рори, совершенно не помню. – Она снова вздыхает и проходится рукой по своим волосам. – Но я ответила ему отказом. Помню, я тогда ему сказала: «Убирайся вон из моего дома, с моего двора, и не смей больше никогда, слышишь меня, никогда! – снова появляться в нашей жизни». – Мама негромко хлопает в ладоши. – Помню, в тот момент я себя просто возненавидела. Ярость душила меня, я ничего не могла с собой поделать, хотя и пыталась побороть собственную злость. И даже отчаянно хотела стать добрее, более сострадательной, что ли… Но видеть, как он упорно продолжает диктовать свои условия – когда хочу приду, когда хочу уйду, – это было невыносимо… К тому же я уже наконец поняла, что впусти я его в дом, и через какое-то время он снова уйдет. Уйдет, когда ему заблагорассудится.

Рядом со мною стоит изменившаяся в лице Рори. Она бледна как снег. А я – странное дело! – не ощущаю каких-то особых эмоций. После стольких испытаний, после всех этих бесконечных поисков, думаю я разочарованно, мне следовало бы впечатлиться гораздо сильнее. Итак, отец все же присутствовал на вручении аттестатов. И, кто знает, мог бы появляться в нашем городке и не раз… и здесь, кстати, тоже… Если бы обстоятельства сложились по-другому. Но они сложились так, как сложились. А потому отец больше и не появлялся в нашей жизни. Вот и все, что может быть сказано по этому поводу. Я смотрю на пожухлую траву газона, на кроны засыпающих деревьев.

– Пожалуйста, не надо меня ненавидеть за это, – говорит мама, и я слышу, как она плачет за нашими спинами. Плачет горькими, жалостливыми слезами раскаяния и обиды.

– Никакой ненависти к тебе, мама, я не испытываю, – отвечаю я спокойно.

– Я знаю, где его найти, если ты вдруг захочешь с ним увидеться. – Мама плачет уже навзрыд, дав полную волю своему раскаянию, словно хочет смыть вину слезами раз и навсегда. – Я точно знаю, где он сейчас обитает. И если ты надумаешь…

Я медленно поднимаюсь со ступенек крыльца, бросаю взгляд на мать, потом смотрю на Рори, затем поворачиваю голову и начинаю разглядывать дом, словно хочу вобрать в себя и запомнить его такой необычный и экстравагантный облик, проникнуться всей серьезностью и даже трагичностью тех событий, которые происходили когда-то за стенами этого дома и вне его переделов.

Поднимаюсь по обветшалым ступенькам крыльца, вслушиваюсь, как они потрескивают под моими ногами, прохожу мимо матери, направляясь в дом. Обшитая металлом дверь громко хлопает за моей спиной. Такой последний аккорд в затянувшейся на столько лет истории.

– Нет, – говорю я, стоя уже за дверьми. – Хватит с меня всех этих призраков прошлого. Пусть себе покоятся с миром и не мешают жить всем нам.

* * *

Вечером следующего дня мы все направляемся в аэропорт, провожаем Рори и маму. Мы с Андерсоном еще внутренне не готовы к тому, чтобы отправиться в полет и снова оказаться на борту лайнера, поэтому возвращаемся домой на машине. Вес доставляет женщин чуть ли не на взлетную полосу. Мы с Андерсоном пакуем свои вещи, хотя, сказать по правде, мы их распаковать-то толком не успели. Но все равно тщательно проверяем, чтобы ничего не забыть.

Итак, Вес намеревается продать дом. Окончательное решение он принял сегодня, прямо с утра. А мы все в это время отправились на прогулку по окрестностям. Сходили на пирс, прошли мимо отцовской студии. Долгие годы она простояла пустой и никому не нужной, словно выброшенный на берег корабль. Я тоже, скорее всего, продам свою нью-йоркскую квартиру. Свяжусь с Тиной Маркес и попрошу ее подыскать мне что-то необычное, что-то такое, что созвучно моему новому «я». Которое, впрочем, еще не до конца сформировалось. Но все равно это я, но уже не отягощенная грузом тех комплексов, которые преследовали меня чуть ли не с самого дня рождения. Вполне возможно, я даже уеду из Нью-Йорка. Направлюсь туда, где смогу снова заняться музыкой. Почувствовать, как она оживает во мне, услышать, как переливаются ноты в моей душе. Пока я еще не знаю, что из этого получится. Но надо же с чего-то начинать, тем более что это мне уже по силам. Потому что в мою жизнь снова вернулись краски и я наконец признала неизбежность перемен.

– Ты не будешь испытывать некоторого неудобства из-за того, что возвращаешься домой вместе со мной? – спрашивает меня Андерсон. Уже стемнело. Мы оба в куртках, наглухо застегнутых на молнии. На улице заметно похолодало, особенно с наступлением темноты. Опавшие листья пахнут сыростью и, как ни странно, свежей зеленью, голые ветки хлопают на ветру. Лишь редкие пичуги, оставшиеся на зимовку, да белки, снующие вокруг в поисках пропитания, составляют нам компанию. Андерсон облокачивается на капот машины. – Потому что… потому что я сам все испортил… Сам виноват, что у нас так получилось с Рори.

– Перестань! – машу я руками.

– Нет. Позволь мне договорить! – И я позволяю. Ведь новая Нелл гораздо мягче и терпимее прежней. А потому пусть себе говорит. – Я же обещал себе, что стану твоей опорой, буду помогать тебе. Был готов на все, чтобы отблагодарить тебя за то, что ты спасла мне жизнь. А потом сам же все и испортил. Снова меня повело куда-то в сторону… Словом, сбился с пути.

– Ну такое случается не только с тобой. Все мы порой сбиваемся с пути, – говорю я и становлюсь рядом с ним, прижимаясь спиной к капоту.

Он отрицательно мотает головой.

– Нет, дело не только в этом. Я просто не могу… не могу стать другим, выйти из своего прежнего образа, что ли. Хотя очень хочу. Но, несмотря на все мои старания, ничего у меня пока не получается. Никак не могу остановить этот процесс саморазрушения: знаю, что надо делать хорошее, а продолжаю делать плохое.

Я понимающе киваю головой и кладу голову ему на плечо. Уж кто-кто, а я-то его хорошо понимаю. Мне ли не знать, с каким трудом преодолеваются пороги, отделяющие лучшее от худшего? Да разве я одна такая? А мой отец? И моя мать, и мой бывший муж, и сестра… все мы не раз и не два сбивались с пути и не могли переступить очередной порог.

– Хочу, чтобы ты могла доверять мне. Могла опереться на меня в любой ситуации. Всегда, – тихо роняет Андерсон.

– А как же иначе? Ведь я – та девушка, которая спасла тебе жизнь, – улыбаюсь я.

– Так оно и есть. Ты спасла мне жизнь. И ничто с этим не сравнится.

– Мне кажется, тебе все же стоит поучаствовать в фильме Спилберга.

Я распрямляюсь и смотрю на него внимательным взглядом.

– Что? Нет! Я уже сказал своему агенту, чтобы он ответил отказом.

– Перезвони им как можно скорее. Постарайся убедить, что ты допустил ошибку.

Какое-то время я пристально разглядываю лицо Андерсона в тусклом свете фонаря, висящего под портиком. Но даже при таком скудном освещении он выглядит, надо сказать, просто потрясающе. Самая настоящая кинозвезда, и не меньше. Глядя на него, ни за что не скажешь, что сравнительно недавно он свалился на землю с таких запредельных высот, сидя в соседнем со мной кресле. И разве оба мы не заблудились, не сбились с пути, причем задолго до авиакатастрофы, а потом и после нее? Во всяком случае, я потеряла себя давным-давно. В тринадцать лет. И с каждым годом продолжала терять все больше и больше, с тех самых пор, как сама сознательно отказалась от того, чтобы взять и переступить через всю грязь и мерзости, не дать им овладеть моей душой, перешагнуть и забыть, а потом жить дальше. Только сейчас я наконец смогла сделать это. Теперь-то я уже могу пройти по самому грязному тоннелю, потому что вижу впереди свет.

– Ну не знаю, не знаю, – говорит Андерсон сомневающимся голосом. – Как по мне, то я с удовольствием остался бы здесь, затерялся бы в непролазных чащах лесов Вирджинии вместе с девушкой, которая спасла мне жизнь.

– Нет, мой дорогой, – отвечаю я кротко. – Пора нам выбираться из лесных чащоб навстречу людям. Жить своей жизнью и перестать тревожить те тени прошлого, которые маячат за спиной у каждого из нас. Все мои комплексы, мой тяжелый характер, твое пьянство… Это ведь всего лишь костыли, которые пора уже отбросить в сторону. Понимаешь?

Какое-то время Андерсон сосредоточенно обдумывает мои слова, покусывает язык и молчит.

– А что потом? – спрашивает он у меня наконец.

Я смеюсь в ответ. Как может женщина, с трудом вспоминающая собственное прошлое, рассказать ему, что будет в будущем?

– А бог его знает, что будет потом, – говорю я. – Но в одном я уверена на все сто. Начало у нас получилось хорошим.

Андерсон обхватывает меня руками, и я с готовностью прижимаюсь к его груди. Новая Нелл действует в полном согласии со своим внутренним голосом, который говорит ей: «Прижмись к нему, и пусть он подержит тебя в своих объятиях». Сейчас. А что будет завтра? А завтра будет новый день. И будет музыка. Она уже манит к себе своим светом и теплом, широко распахивая двери в будущее.

Благодарности

Моя самая искренняя благодарность Элизабет Вид, которая стала для меня поистине вторым Джерри Магуайером и круто поменяла всю мою жизнь. Ты завоевала мое сердце, Элизабет, с первого же взгляда. (Потому что просто сказать: «Ты сделала из меня то, что я есть сегодня», – это значит ничего не сказать. К тому же в таких словах чувствуется некое раболепие, даже несмотря на то, что это – чистая правда.)

Спасибо тебе, Лаура Дейв, мой критически настроенный оппонент и партнер, можно сказать, вторая половинка моего сознания. И моя дорогая подруга, которая умеет рассмешить меня и делает это каждый день.

Спасибо вам, Джон Кассир, Джессика Джоунз и все остальные члены команды портала Parents.com, которые стали для меня незаменимыми помощниками и друзьями.

Благодарю своего мужа и детей, которые для меня самая большая радость в жизни.

И наконец, я благодарю вас, мои дорогие читатели. У меня даже нет слов, чтобы сказать вам, насколько я счастлива, что могу сочинять истории, а вы находите время, чтобы прочитать их. Именно вы заставляете меня двигаться вперед, непрестанно работать над собой, совершенствовать свое мастерство. И не проходит дня, чтобы я не повторяла сама себе, что я – самая счастливая женщина на свете, потому что у меня есть вы.

Сноски

1

Аллюзия на одноименный роман американского писателя Джозефа Хеллера.

(обратно)

2

Sister Christian (англ.).

(обратно)

3

A Murder of One (англ.).

(обратно)

Оглавление

Любимые мелодии Нелл Слэттери

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая. Джо Кокер: «Поверь в меня хотя бы чуть-чуть»

Глава шестая

Глава седьмая. «Моя сладкая детка» – песня хард-рок-группы Guns n’ Roses

Глава восьмая. «Порожний рейс» – Джексон Браун

Глава девятая

Глава десятая. «Я буду наблюдать за каждым твоим вдохом» – рок-группа The police

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая. «Элинор Ригби» – The Beatles

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая. «Ты не всегда можешь получать то, что тебе хочется» – The Rolling Stones

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая. «Не переставай верить» – рок-группа Journey

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая. «Свет, который никогда не гаснет» – рок-группа The Smiths

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая. «Пусть река течет» – Карли Саймон

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая. «Погружаемся в мистику» – Ван Моррисон

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая. «Давай молоть всякий вздор» – рок-группа Led Zeppelin

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья. «Вечная молодость» – Боб Дилан

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg