«Люди черного дракона»

Люди черного дракона (fb2) - Люди черного дракона 1125K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Юрьевич Винокуров

Алексей Винокуров Люди черного дракона

Андрею Синявскому и Марье Розановой

ПРЕДИСЛОВИЕ

О девочке этой мне рассказала Бабушка Древесная лягушка. Столько лет прошло, и нет уже ни девочки, ни бабушки, одна лягушка осталась и дела ее скорбные.

Бабушка-лягушка, лягушка-квакушка, лягушка-какашка, лягушка-замарашка — вот как ее кликали в деревне. Ни на одно имя не отзывалась, да никто и не надеялся. Имена такие давали нарочно, чтобы, оборони Будда, не съели за компанию с другими: кто же в своем уме станет есть лягушку-какашку? А Бабушку-лягушку? Ел ты, скажем, лягушку, а съел, выходит, бабушку. Может, конечно, где-то в Поднебесной такие ухари и были, чтобы жареную бабушку съесть, да еще со стороны отца, но только не у нас, на реке Черного дракона.

На самом деле лягушка из бабушки была никакая. Обычная жаба, только огромная и старая до черноты, глаза навыкате, рот — похабной щелью, на скользкой коже пупыри с бородавками, рукой потрогать противно, не то что голыми зубами есть. Жила от всех отдельно, хозяйства никакого не имела, безобразила в глухой ночи, промышляла, чем Бог пошлет. Детей, мужа тоже не завела. И неудивительно — кто на такую польстится? Хотя китайцы, говорят, к красоте женской равнодушны — им лишь бы человек хороший да денег много. Но Бабушка Древесная лягушка ни деньгами, ни красотой не вышла — хоть в речной песок ее сапогом топчи, такая была никудышная.

Когда в первый раз мы с ней встретились на узкой дорожке, лет ей было невесть сколько, глядела исподлобья, пенсионером. Значит, не меньше шестидесяти выходило, ну, или около того — с каких там лет жабы-лягушки выходят на заслуженный отдых?

День, помню, был солнечный, зайчики трепетали на зеленых кленовых листьях, под ветром срывались, падали, обратно запрыгивали. Бабушка-лягушка сидела у Дома на шершавой приступочке за поваленным тыном — зеленая сидела, бурая, бугристая и скользкая — чистая жаба. Торчали из приступочки острые занозы, кололи тонкую кожу, подзуживали, бодрили. Ежилась Бабушка-лягушка, ворочалась, дула зоб, пучила глаза, слизью исходила, семечки беззубой пастью лузгала, а сказать так ничего толком и не сказала — может, не могла или, еще хуже, не хотела.

Но не больно-то и нужно. Я и сам все знал про эту девочку, потому что рос с ней в одном селе, только я — в русской части, а она — среди амазонок.

А насчет присказки про Бабушку-лягушку — это уж так положено во всякой истории. Или бабушка-лягушка, или зайчик-побегайчик, или какой ни то хомяк с печки бряк — так вот оно и повелось испокон веку. А от своего лица историю рассказывать не смей, потому что никакая уже это будет не сказка, а чистая правда. Вот ее, пожалуй, и расскажем.

БЫТИЕ

Село наше, по имени Бывалое, выросло на реке Черного дракона, или, по-русски сказать, на Амуре, прямо из сырого речного песка. Стояло на берегу, на выносе, мировое древо, тысячелетний кедр, отовсюду было его видать. Вокруг него стелились равнины, вздымались белыми шапками горы, тянулись вверх дремучие леса, зеленели в них пихта, клен, кедр корейский, ясень маньчжурский, ильм белокорый, орешник и береза желтая, липа амурская, бархатное дерево да рябина. В лесах этих испокон веку водились тигр-амба, медведь, барс, рысь, красный волк, кабан, дикие козы, изюбри и пятнистые олени, кабарга, соболь и так далее — до мышей-землероек… В Амуре плескались осетр, кета и горбуша, таймень, хариус, корюшка-зубатка, черный и белый амур, гольян разных видов, усатый голавль, красноперый жерех, носатый пескарь, язь, конь-губарь, лещ, сазан, желтощек, амурская щука и рыба-лапша, вьюн, сом, косатка — и огромною тенью, грозным левиафаном проплывала в тяжелых глубинах калуга…

Все тогда было тихо, мирно и счастливо, но не бывает вечного счастья — отчего-то и кому-то занадобился на этой земле человек. И вот однажды ночью погасли, заметенные тьмой синие звезды, раскололась до нутра верхняя бездна, ударила молния прямо в кедр — и разнесла в кровавые щепы.

К утру кровь на щепе застыла, почернела, отразились в ней неподвижные, густые, чистой смолы небеса. Из этой-то щепы, глянцевой, духовитой, длинной и твердой, и явился первый дом, или, правильнее сказать, фанза, или, точнее, ха-баит ха-йехуди. Воздвигнут он был силою Сварога, духов предков и Яхве-Элохим-Адонай, и един был в трех лицах, и годен для любого племени, живущего на земле, под землей и на водных просторах.

Из южного окна дома видно было незаходящее жаркое солнце и древние воды Амура, из северного глядела прохладными звездами вечность, на востоке трепетал нежно-розовый рассвет, а на западе, откуда дымной тенью кралась смерть, не было ни окон, ни дверей — лишь глухая непроходимая стена. Крыша закрывала дом от мирового гнева, фундамент — от демонов, незримо пребывающих, стены — от четырех видов земных тварей.

Теперь уже забылось, кто первым поселился в доме и освятил его дыханием жизни. Сперва грешили на синантропов Яо и Шуня из периода Уди Шидай: спустя тысячелетия их кости и черепа безошибочно желтой масти находили на обоих берегах реки, пока староста Андрон, движимый патриотизмом и белой горячкой, не собрал их все вместе и не предал позорному утоплению в равнодушных водах Амура.

Позже стали склоняться к мысли, что дом одухотворил древний народ месопотамского колена иврим-йехудим бнэй-Исраэль, без которого, как известно, и поныне не обходится любое дело под небесами — будь то хорошее или разное.

Но вернее всего, что чудесное жилище первым, как женщину, познал отряд казаков во главе с письменным головой Василием Даниловичем Поярковым. Отряд этот, числом девяносто, пришел на покорение племен Уссурийского края — всех, какие встретятся, со всеми их духами, идолами, тиграми, медведями, барсами и пантами пятнистого оленя, незаменимыми для мужской силы.

Казаки встали лагерем в доме и вокруг него, сделали его последней крепостью, обнесли высоким тыном и приготовились сгинуть, ибо задача у них была страшная, невыполнимая — только сгинуть им и оставалось. Ночью, когда из волн Амура невидимками поднялись дауры князя Доптыула, на севере погасли звезды, а у западной стены голодной тощей тенью выросла смерть, казаки не стали тратить время на оборону: они нараспев читали заупокойные молитвы по себе самим. Пока шла молитва, ни один из них не дрогнул, не усомнился, не обратил настороженного слуха к текущему в разрывах ночи врагу.

И лишь когда молитва закончилась, а снаружи сделалась мертвая тишина, к даурам, припавшим к темноте, как младенец к матери, вышел самый юный из казаков — семнадцатилетний Олег Полоний. Он заговорил, и глас его был подобен звуку трубы иерихонской, ибо был он из рода сибирских архидьяконов, облеченных благодатью Божией, которых голоса единственные напрямую доходят до небесного престола.

— Отныне вы, народ даурский, и прочая бусурмень, и все ваши князья, и люди простого звания, и рабы, и духи ваши, вплоть до мельчайшего беса, и со всеми вашими женами и младенцами до последнего колена — все будете платить дань московскому царю, — так рек малолетний Полоний.

Взвыли оскорбленные дауры, словно бы дикие звери, и бросились на штурм казацкой крепости. Но те уже поручили себя русскому Богу, который один сильнее всех бесов, духов и демонов, взятых вкупе. И, как неопровержимо записано в хрониках, Бог послал своего ангела с пылающим мечом, и дауры были повержены и во прах обращены, и во множестве, смердя, лежали их твердые трупы за оградой дома — и снег засыпал их, и ветер сушил, и солнце жарило, и звезды холодили.

Оставшиеся враги отступили, но отнюдь не рассеялись. Они обложили дом по квадрату, и было их больше, чем проса в полях. Из-за ветвей и пригорков, разбросанных по лесу, за каждым казаком зорко следило по сотне глаз, и стоило сделать шаг наружу, как тут же летели в него пули и стрелы даурские — и попадали, и ранили, и убивали. Ни выйти не могли из окружения казаки, ни войти обратно, если бы кто сдуру и вышел.

Так продолжалось невесть сколько — день, неделя, месяц. И вот кончились у казаков припасы, а голод взял их за горло костлявой рукой. А когда подъели они последнюю мышь, вместе с шерстью ее и с хвостами, и последние кожаные сапоги тоже, от которых во рту были вязь и оскома, так сказал им письменный голова Поярков:

— Мы русские, с нами Бог! Не захочет Всевышний нашей смерти!

С этим, пригнувшись от стрел, вышли они из дома, собрали всех мертвых врагов и, опьяневши от голода и славной победы своей, стали пожирать их, словно дикие в Африке и других запредельных землях. И, увидя это, устрашились дауры и иные племена, исполнились отвращения и ужаса и бежали прочь, оставив эту землю лютому московскому царю, который врагов своих не берет в плен, не убивает, но пожирает без остатка — в вечное назидание прочим.

И смутились тогда казаки тому, что сделали, и сами себя устрашились, и не впрок им пошла еда из человеков, а младший из них, Олег Полоний, изверг все назад, как если бы и не ел ничего. И стали тогда они молиться Господу, чтобы отпустил он им грехи их страшные, а если нельзя, то в другой раз послал бы ангела с мечом, и тот покарал бы их всех без остатка.

Видя, что в казаках пробудились совесть и страх Божий, голова их, письменный человек Василий Поярков убоялся, что потеряют они воинский дух, и так сказал им — и всем народам на все времена:

— Кому Богом дана благодать, тому закона не нужно.

И поверили казаки, и возвеселились, и обрадовались, и стали с новой силой праздновать свою победу — над врагами и над законом. Но, пока убитые дауры туго переваривались в луженых казацких желудках, случилась вещь, которой никто не заметил, кроме случайного серафима на небесах и малого беса, красного да рыжего, который резвился вблизи в амурских волнах: в западной стене, доселе неприступной, открылась дверь, и голодная тощая тень вошла в дом смертью и поселилась там навсегда.

С той поры первый дом перестал быть домом Бога, а стал домом смерти, или просто Домом. Потому что не прав был письменный голова при всей своей мудрости — и у Бога есть законы, которые преступать нельзя, а раз преступивши, надо быть готовым ко всему, даже и к самому худшему.

ХОДЯ

Во всяком племени, даже самом маленьком, презренном и негодящем, какое другие племена и за людей не держат, есть свой культурный герой, с которого племя это началось, или возвысилось над прочими, или даже стало народом. Герой этот обычно — могучий богатырь, или хитрый колдун, или поэт, вернувшийся с того света, или помесь бога и дикого зверя, или даже простая обезьяна с хвостом и красным задом — кому уж как повезет.

Герой дает народу огонь, злаки, ремесла, письменность — хоть бы даже его об этом и не просили. Если местность скудная и дать нечего, герой награждает свое племя гордостью — так, чтобы восхищались своими достоинствами, а пуще того — недостатками. Гордость эта иногда укрепляется и становится патриотизмом, а иногда проходит без видимых последствий.

Имелся такой герой и у нас в Бывалом. Звали его ходя Василий, и был он первым человеком, высадившим на нашей земле гаолян. Толку от этого гаоляна не ждали мы никакого, ну, так ведь чем бессмысленнее подвиг, тем больше он ценится. К тому же ходя был нерусским, он был китайцем с того берега, а с китайца спрос, известно, небольшой — как и сам китаец.

— На черта тебе гаолян? — спрашивал его староста дед Андрон, и сам-то больше не на деда похожий, а на лешего — кряжистый, кудлатый, косматый, даже борода в прозелень, а не как у всех честных людей — седая. Внешность такая была неспроста: по слухам, в роду у старосты имелись лешие-полукровки, то есть те, которых отцы согрешили с простыми деревенскими бабами, но чад своих не признали, в лес не взяли, а оставили расти на людском попечении — тоже вроде как бы люди.

— На черта, говорю, тебе гаолян? — повторял дед Андрон и хмурил кустистые брови. — Или ты им тараканов морить собрался?

— Чу-чуть собрался, — улыбчиво кивал ходя. — Тараканов морить — раз, сам пробовать — два… Потом — три, четыре… Семь-восемь… Девять… одиннадцать.

Считая свои стратегии, Василий не загибал пальцы, как принято у людей, а разгибал, как это делают китайцы — чтобы всем были видны избыточная честность его и отсутствие любого жульничества даже в самой отдаленной перспективе.

Однако лукавил ходя, даже сказать, врал напропалую. На гаолян у него были совсем другие планы, о которых до поры не то что выговорить, но и подумать слишком явно он не решался. А все потому, что сто тысяч лет назад великий мудрец по имени Кун предупредил, что благородные мужи-цзюньцзы никогда не говорят о деле наперед, чтобы оно не сорвалось. Неизвестно, какой бы из ходи вышел муж-цзюньцзы, но важные вопросы до поры он всегда обходил стороной — хоть огнем его пытай.

А гаолян в жизни ходи Василия был важным вопросом.

Желтый, как коровья моча, выходил ходя по утрам из своей лачуги, глядел вдаль, щурил против солнца припухшие косые глазки, ерошил жесткие черные волосы, морщил лоб, терпеливо ждал, когда заколосится поле, прикидывал грядущие выгоды. Ветер дул с Амура, раскачивал на нем просторные лохмотья — серые, пыльные, дырка на дырке, в таких мышам впору жить, а не честному ходе.

Конечно, с лохмотьями ходя тоже хитрил. Помимо лохмотий имелся у него хороший по крою костюм: сам по себе синий, но с полосками, а шит за наличные в областном центре, где лишь бы деньги давай — сошьют костюм не то что ходе, но и японскому императору микадо.

Однако костюм этот синий Василий не надевал из соображений китайской экономии. Хранился костюм в самодельном лежачем гардеропе, согнутый в три погибели, в карманах его квартировали живые существа — мыши и прочее. По ночам мыши эти любили проснуться, выйти на простор, и разбежаться по всему дому в поисках еды. Еды у ходи было немного, совсем не было никакой еды, а которая была — та китайская, русскому мышному зверю неинтересная. Только зверя это не смущало: если что и находил, тут же жрал немилосердно, а на остальное нещадно гадил, вводя ходю в убыток и огорчение. Так постепенно пожрали мыши всю редьку, доуфу копченое и моченые рыбьи кости, погрызли деревянные углы, а иного больше ничего — в глотку не лезло.

Но едва первый луч уссурийского солнца пробивал тусклое от грязи ходино окно, все мыши и прочие тут же шли назад знать свое место — в карманах у костюма. А ходя, поднявшись с утра, пребывал в недоумении: какие это черти-гуй вводят его в разорение?

Когда, бывало, сельчане корили ходю лохмотьями — при живом-то костюме, — он всегда отвечал хитро, как настоящий китаец.

— Я, — говорил тогда ходя, — в этом костюме желаю после смерти, чтобы понесли меня на суд к владыке ада Яньвану. Если он увидит, что костюм не новый, он на меня разгневается.

— Что же ты, заранее знаешь, что в ад попадешь? — не унимались сельчане. — А вдруг как раз в рай?

— Потому что мы китайцы, — отвечал на это ходя, — у нас рая нет, а только ад многих видов, недоступный чужеземному уму. Один есть способ-паньфа в ад не попасть — стать святым-бессмертным небожителем. Но у меня для этого денег не хватит, бедный ходя.

До того, как растить гаолян, ходя жил на китайском берегу Черного дракона, потом в поисках куска хлеба перешел через реку на сторону русской революции. Вела его кровавая идея классовой борьбы, хоть сам по себе человек он был мирный, робкий и к войне, как всякий почти китаец, непригодный. Испокон веку китайцы солдат слегка презирали, даже поговорка такая ходила на их берегу: «Из хорошего металла гвоздей не делают, стоящий человек солдатом не станет».

Ну, может, для войны ходя и не годился, но классовой борьбы жаждал, хотя представление о ней имел самое туманное. Русский комиссар Мартинсон сманил его из Китая в революцию, но сам при переправе утонул в реке, так и не объяснив, к чему городили весь огород…

Познакомились они с комиссаром случайно, на рынке, когда ходя полез к Мартинсону в карман за пропитанием. И точно, где бедному китайцу искать пропитания, как не в бумажнике у иностранца? Однако затея не выгорела: денег в бумажнике не оказалось. Правду сказать, не было у русского комиссара и самого бумажника — да и быть не могло. Позже ходя и сам постиг, что бумажники иметь — это против классовой борьбы и революции, пусть их носят эксплуататоры. Но тогда он ничего этого не знал, а сдуру полез прямо в карман — тут ему и вышло усекновение.

Почуяв неладное у себя в кармане, Мартинсон обернулся и крепко, не вырвешь, ухватил Василия за худую голодную руку.

— Что, ходя, нечем поживиться? — усмехнулся комиссар, разглядывая воришку — белки его, бешеные и веселые, сверкали на загорелом лице, как у африканца.

Вот так ходя впервые узнал, что он — ходя. До того все его звали Вай Сыли, что значит Иностранная Агрессия. Кто дал ходе такое диковинное имя, неизвестно, на свет он появился круглым сиротой. Может, соседи покуражились, может, шедший мимо боксер-ихэтуань, чтобы всю жизнь помнил ходя о славной борьбе китайцев с янгуйцзы — заморскими дьяволами.

Но, пока на Мартинсона глядел, не до имен ему стало — испугался ходя до смерти, до дрожи. За воровство могли его палками забить или бросить в ямынь и кормить одной гнилой капустой, пока от поноса не вывернешься наизнанку.

Все это было так ясно в глазах у ходи написано, что Мартинсон его пожалел.

— Не бойся, — сказал комиссар. — Вижу, ты не какой-то там эксплуататор, правильный рабочий паренек. Давай знакомиться, ходя. Меня зовут товарищ Абрам Мартинсон, я — русский революционер.

И протянул ходе цепкую, как дверной крючок, ладонь. Поняв, что стражу звать не будут, ходя приободрился.

— Вай Сыли, — сказал он, осторожно погладив протянутую комиссарскую руку.

Ходя слышал, что иностранцы не кланяются друг другу, когда здороваются, а протягивают руки. Но зачем они это делают, он не знал, поэтому поступил с рукою так, как велели ему инстинкты — древние, как Поднебесная.

Мартинсон крякнул и руку убрал, но на ходю, кажется, не обиделся.

— Вай Сыли, — повторил он и почесал бритый подбородок. — Ну, значит, будешь ты, ходя, Василий.

Так ходя, сам того не ожидая, примкнул к русской революции. Как знать, кем бы стал он, если бы Мартинсон не утонул в Амуре, и каких бы достиг высот. Но уж, что вышло, то вышло: на судьбу пенять — все равно что на погоду, за такое в отдельном аду будет ждать тебя Яньван раньше времени.

И хоть старый контрреволюционер Черный дракон поглотил комиссара всего, с потрохами и партбилетом, на память об учителе осталась ходе черная кожаная куртка, которую он выловил в предательских водах Амура, выжал и надел на себя. Куртка была великовата и пропахла тиной и смертью. Но ходя все равно носил ее — временами. В ней-то он и явился впервые пред бородатые очи старосты деда Андрона и попросил дать ему место под строительство дома, а также надел земли под гаолян.

Страшен был дед Андрон, даже и для русского человека страшен, а уж китайцу со своими космами лешачьими и вовсе казался злым духом. Что, между нами сказать, не так уж было далеко от истины. Трепеща, ходя пал ему в ноги и молился, все равно как злому — или доброму, для китайца без разницы — духу. Что, в самом деле, за разница, какой дух — главное, чтобы отношения с ним были хорошие, взаимовыгодные. Человек — и тот каждый день разный: вчера — плохой, сегодня — хороший, а завтра, глядишь, и то и се сразу, а уж дух и подавно. Не злить духа попусту, а молиться ему да отношения налаживать — вот для тебя он и будет хорошим, а каков он с остальными, это их головная боль, ходи не касается.

Вот так и деду Андрону ходя молился, со всем уважением. Но, видно, Андрон был особенный дух, моления на него действия не возымели. Больше того, погнал от себя староста ходю — и без того много вокруг косых да желтых, если каждому землю давать, то что же это будет? Затосковал ходя непроглядной тоскою и ушел в лес — пусть уж тигр съест ходю, раз нет ему на этом свете доли, а есть только судьба и злой рок.

По счастью, вместо тигра встретился ходе Колька Лютый — местный алкоголик, стрезва отправившийся в лес ловить соболей китайским методом, через удавление бревнами. Льняные его, как бы из полотенца надерганные волосы были всклокочены, глаза же синие, нос картошкой и улыбка, хоть и щербатая малость, но искренняя, до ушей. У ходи от этой улыбки сразу на душе потеплело, давно ему никто так не улыбался.

— Что ты, ходя, здесь делаешь среди леса один с такой постной рожей? — спросил ходю Колька.

— Чувствую — умирать надо, — честно отвечал ходя и поведал Кольке о своих злоключениях.

Колька посмеялся над ходей, а затем, конечно, объяснил ему особенности русской жизни — что тут ничего не делается за просто так, нужны деньги и подарки. Ходя кивал, благодарил за науку, а сам про себя думал, что не отличить два берега — наш и китайский. Как и говорил Мартинсон, все люди братья, и везде об одном думают: о деньгах и подарках, а жизнь между тем проходит мимо.

Однако философия философией, а дом все равно был нужен, и поле тоже. Развернулся Василий и вдругорядь пошел к старосте. Денег Василий не имел, потому преподнес старосте самое драгоценное, что у него было, — браслет из красного нефрита, заклятый бродячим даосом на вечную жизнь.

Дед Андрон вечной жизнью не интересовался и не верил в нее, даже в церковь не ходил, но браслет его заворожил — играл на солнце кровавым пламенем, как знамя революции, о которой до села доходили глухие и неточные слухи. Говорили, что упала с неба на Питер и Москву блудная звезда полынь, и источники вод сделались горьки, а все голожопые, сколько их ни есть в России, восстали за лучшую жизнь.

От революции деду Андрону сделалось не горячо и не холодно. В зажиточном Приамурье своих голожопых держали в ежовых рукавицах и не допускали к восстаниям, а чужих не боялись, поскольку добираться было очень далеко. Да и сильно надеялись местные жители на свои ружья и карабины — крепкий охотник, известно, хуже любого помещика, сам кого хочешь подожжет.

Как бы там ни было, браслет китайский деду Андрону понравился. Он выделил ходе землицы на окраине села и снабдил столярными инструментами для постройки дома.

Дом ходя выстроил черт-те какой: косой, кривой, где пол, где потолок, не разберешь, настоящая фанза, зато поле гаоляновое вышло у него на славу.

Тосковал ходя по родной душе, по живому человеку, чтобы словом перемолвиться, а вокруг одни были русские, которые и его самого за человека никак не держали: ходя — он и есть ходя, без денег никому не нужный, да и с деньгами не особенно. Один только человек его понимал, слушал и поддерживал — это Колька Лютый, но так редко он бывал трезвым, что в расчет почти и не шел.

Вот так и получилось, что все силы маленькой желтой души своей направил ходя на поле, на родимый гаолян, который заменил ему и мать, и отца, и единственного друга.

Поле он копал вручную, как заботливый крот; чтобы засадить его, влез в долги, обслуживал все село, самой грязной работы не гнушался. Отдыхал да ел только ночью: ловил в Амуре тайменя, голыми руками ловил, как медведь, заходил в реку по пояс, дрожал от собачьего холода, а поймав, бил башкою о камень — раз бил, два, сколько надо, до полного издохновения. Потом жарил как попало, на случайном костре, на попутном ветре, ел мягкое, пахнущее мочой, подгоревшее и упоительно вкусное мясо, после сворачивался в фанзе своей на утлой тростниковой подстилке и засыпал в полной темноте в обнимку с тяпкой, чтобы с утра снова бежать на поле — и обрабатывать, обрабатывать, каждый колосок выпрямлять, каждую травинку сорную, злую голыми руками выпалывать.

Когда настала великая сушь, худыми ведрами носил от Амура к полю воду — поливать, подкармливал коровьим навозом (забесплатно вымолил у сельчан), таскал голыми руками, снова рыхлил, боронил, сам себе был лошадью, обжигал желтую кожу на солнце, потемнел, стал оливковым, как африканец, плакал, глядя в осколок зеркала, сам себя не узнавал: кто это? Или украли родного ходю, красивого, как Желтый предок, а на его место подсунули чужого негра?..

Когда первые ростки взошли, упал ходя на землю навзничь, плакал, целовал ее как святыню, кусочки серой сохлой почвы впечатались в губы, а он даже не отплевывался, улыбался, блаженный. Нарисуй его кто — готовый бы вышел портрет святого, пусть и глаза раскосые, и лицо желтое, и кровь нерусская, а все равно святой.

Заколосилось поле — новая беда: вороны прилетели жрать ходин гаолян на дармовщинку, на кровавую халяву. Ходя побежал к Кольке за ружьем — объявить воронам войну и истребление. Колька ходе обрадовался как родному, но ружьем помочь не смог: оно у него много лет уже не стреляло, Колька держал его, чтобы в редкие минуты трезвости отпугивать тигров, медведей да красного волка. Ну а пьяному ему никакой медведь не был страшен, он сам был хуже любого медведя.

Подивился ходя загадочной русской душе, но делать нечего, ударил челом деду Андрону, просил ружье у него. Дед Андрон такой просьбе совсем не обрадовался.

— Ружье — оно ведь не казенное, — заявил он хмуро. — Мое ружьецо-то, потом и кровью политое…

Ходя, мало чего понимая, кивал головой согласно: да-да, кровь надо, стрелять, ворон убивать, давай-давай. Рассердился староста его непонятливости.

— Деньги, — говорит, — неси за ружье, деньги! Или браслет такой же, как первый, — для пары чтобы значит.

Ах, беда, беда, нет у ходи второго браслета, а денег никогда и не было. Конец ходе настал, сожрут вороны весь гаолян!

Но не отступился ходя, показал твердый характер: валялся в ногах у старосты, плакал, текли горючие слезы из узких глаз, светлые дорожки на почерневшем лице прожигали. Один он на свете со своим гаоляном, круглая сирота, если не дадут ему ружья, хоть в петлю вешайся или в Амуре топись — выбирай, ходя, смерть, какая по вкусу, ни в чем себе не отказывай!

Тут в самый разгар плача вошла в избу внучка Андрона Настена, тринадцати лет, стало ей жалко ходю — какой он маленький, чумазый и косенький, как плачет взахлеб, убивается. Она и сама заплакала, глядя на ходю, стала просить старосту, заступаться.

— Дай ты ему, деда Андрон, ружье самое завалящее, Бог уж с ним, все-таки живая душа, хоть и прищуренная, — говорит она деду. — Дай, а Бог тебе за это на том свете тоже чего-нибудь простит.

Но у старосты с Богом свои счеты, его не убедишь. Прогнал дед Андрон ходю, ничего не дал, надоела ему желтая морда. Одному такому дашь — завтра десять просить придут. Все люди как люди — изюбря промышляют, барса, рысь, на худой конец, хоть зайца задрипанного, молью битого, один ходя со своим уставом в чужой монастырь, гаоляна ему подавай. Кому гаоляна надо, тот пусть с голым задом не ходит по нашей русской земле, и все в таком роде…

Отчаялся ходя достучаться до железного сердца старосты, побежал в поселок — мечется между домами, ружье просит. Но никто ходе ружья не дает: а ну, сбежит ходя с ружьем, что тогда делать? У нас в Приамурье ружье человеку — мать и отец, а без него ложись и помирай; без ружья ты не человек, а ходя китайский или еще чего похуже, нет тебе жизни на земле без ружья-то.

Рванул ходя снова на поле, а там уж вороны пируют, разбрелись по полю важно, все в черном, выступают, словно тайные советники, гаолян щиплют. Разделся ходя догола, стал бегать, собой их пугать, кричать, руками вентилировать, только где там! Пока он в одну сторону бежит, вороны уж на другую перелетели, изгаляются. Он туда, они обратно, он обратно, они туда — так и бегал, пока не упал от усталости. Лежит полумертвый, даже плакать нету сил.

Вдруг кто-то его за голое плечо тронул осторожно. Сжался ходя, понял, что вороны до него уже добрались, сейчас живьем расклюют, разбросают кости по полю. И сил нет сопротивляться, и, еще хуже, желания. Чем так жить ходе, когда весь мир против него, лучше умереть… один ходя не воин.

Закрыл руками ходя голову, сомкнул глаза свои — косые, желтушные — хотел душам предков помолиться, да нет у ходи никаких предков, круглый он сирота, невесть откуда взявшийся на нашу голову, только бы добрые люди на него злились да ружья ему не давали… Стыд, срам, позор ходе, у последнего рикши есть души предков, у нищего на базаре есть — у ходи нету. А раз так, то самое, значит, время и место ему тут умереть. Заплакал ходя без слез, завыл потихоньку, а воронья злоба все ходит над ним, за плечо трогает, живьем сожрать примеривается. Что ж, умрет ходя, если так надо, если жить он недостоин, чужого пространства занимать не станет, пусть едят.

Только страшно умирать ходе, страшно до смерти. Что с ним будет, когда умрет? Его, ходю, даже в ад не пустят, нет у ходи не только предков, но и потомков, некому за него молиться тут, на пустой земле. Не будет ему ада, как всем нормальным людям, не станет ходя духом, даже в собачонку говенную не переродится, в мышь, в таракана — просто бросят его в Амур, пескарю да сазану на прожор.

Пока думал это ходя Василий, совсем почти умер, холодный стал, в пропасть какую-то опустился — сейчас растворяться начнет. Только чувствует, из пропасти этой кто-то его тянет назад, за плечо голое дергает.

Поднял ходя голову и видит — стоит над ним Настена, деда Андрона внучка. Волосы от ветра развеваются, горит сквозь них солнце — то ли ангел русский, то ли китайская небесная фея. Ждал ходя, чего угодно, музыки сфер ждал, чудесного пения, но Настена, не ангел и не фея, обманула его, заговорила человеческим голосом.

— Я, — говорит, — тебе ружье принесла. Только ты никому не рассказывай, я его тишком у дедушки взяла.

И кладет перед ним ружье — старое, гнилое, ржавое, но убивать еще можно, воронам хватит, а может, и покрупнее кому.

Что тут случилось с ходей! Как он заплакал, как зарыдал — даже вороны испугались, попятились от гаоляна. Радоваться надо дураку, а он плачет! И вроде сам все понимает, а остановиться не может: как будто дырку в ходе проделали, и туда, в дырку, со всего света потекли соленые воды.

Схватил ходя Настену за руку, за ногу, тычется в нее мокрым носом, целовать хочет по русскому обычаю, но не знает как, не учат китайцев целоваться, только земные поклоны да простирания. Вот и ходя тоже — отпустил Настену, повалился перед ней, сам рыдает, ползет на четвереньках, потом и на живот упал, простираться начал, а сам голый, как червь.

Поглядела на него Настя, поглядела, а потом и говорит:

— Ты бы, ходя, срам прикрыл, что ли… А то увидит кто — недовольны будут, здесь же не Китай тебе.

Погладила его легонько ладошкой по голому телу, да и пошла себе домой. Вот какая внучка у Андрона оказалась, совсем на него непохожая — ни бороды его не имеет, ни суровости…

А вороны между тем все ходят по полю, гаолян жрут, как в ни в чем не бывало, косят наглым взглядом, покрякивают. Обезумел тут ходя, схватил ружье, да как начал стрелять из него мелкой дробью. Закаркали вороны не своим голосом, рванулись прочь кто куда, а несколько так и остались лежать на земле трупами, аминь им вышел, по-русски говоря, амба. А еще одна ворона, подраненная, черная, как бы в белых подштанниках, ковыляет по полю, лететь не может, каркает, кровит, говном исходит, всю важность потеряла.

Подлетел к ней ходя, начал ее пинать да колошматить, злость свою срывать и обиду за всех на свете ворон. Вот тебе, черепашье яйцо, будешь знать китайский кулачный метод цюань-фа! Ворона каркает да верезжит, перья из нее валятся, по полю от пинков покатилась, ни черта понять не может: что это, люди добрые, за такая вивисекция?

Настена тем временем до дома добралась, где на крылечке сидел себе дед Андрон, сквозь бороду цигарку смолил. Посмотрел на внучку хитрым глазом, она тоже на него хитро посмотрела, оба улыбнулись, кивнули друг другу и ничего не сказали. Зачем ходе знать, что в сговоре они, что пожалела Василия не только Настена, но и сам староста — и притом совершенно бесплатно?

А ходя весь день ворон гонял, стрелял по ним из ружья — откуда только меткость взялась. Одним выстрелом сразу несколько врагов убивал. Бабахнет — перья в стороны, птицы шлепаются одна за другой на поле. Поняли вороны, что с ними тут не шутки шутят, бросились в бегство. А ходя за ними скачками, на бегу стреляет, палит из обоих стволов. Они, бедные, весь форс потеряли, уж и не знают, куда им деваться, в лес полетели, попрятались среди веток, молчат, не крякают даже. Кончилась их малина, не то что прежде, полно им вонять, не погуляют уж теперь по гаоляну родимому, как по собственному дому.

На стрельбу и крики прибежал из деревни Колька Лютый — что за шум, не дружка ли закадычного ходю убивают добрые люди? Однако ничего страшного не увидел: одно воронье побоище и осатаневшего ходю с ружьем в руке. Хмыкнул Колька, пораскинул мозгами и посоветовал ходе Василию мертвых ворон не выбрасывать («есть буду, однако, — отвечал Василий, — с имбирем, с перцем, дичь, надо кушать») и уж подавно не есть трупную птицу, а насадить ее на шесты вокруг поля — в учебу живым воронам. Так ходя и сделал: ни жарить, ни парить ворон не стал, а наколол их на щепочки, да высадил рядком возле поля — как в Турции с государственными преступниками. С той поры живые вороны на поле даже ночью не залетали — боялись ходю, уважали, серьезного человека в нем разглядели.

Вырос наконец гаолян, вызрел, высокий стал, колосился под уссурийским солнцем, трепетал на ветру, спал в полуденной истоме. Все наши из деревни ходили на него любоваться, потому что в селе никто еще гаоляна не выращивал, все охотой промышляли: рысь прибить, кабана, медведя, даже амбу — запросто, а до того, чтобы сажать чего, как-то руки не доходили.

Василий радовался, что сельчане ходят на гаолян смотреть, смеялся как ребенок, гордился:

— Мой гаолян — лучше дикой сливы мэйхуа, все люди им любуются.

Народ уже не так на гаолян глядит, как на самого ходю — тот от гордости расплылся, глазки-щелочки, еще больше пожелтел — чистый микадо, как он был до войны с японцами. Смотрят на него, шутят, подсмеиваются по-доброму:

— Да, ходя, пора гаолян твой жать… Что делать с ним будешь — говна, небось, наваришь?

— Можно, — соглашался ходя, не возражал по китайской привычке, кивал черной головой. — Можно говна, еще чего тоже можно.

Но счастье, как умные люди говорят, не вечно, а по нынешним временам, может, и вовсе его нет, одна видимость. Только вроде покажется за горизонтом, поманит — раз, и исчезло, ищи его свищи. Так вот и с ходей вышло.

Собрался он с силами, сам, один, убрал весь гаолян, ссыпал в закрома и стал гнать из него вонючую водку маотай или, по-другому, вино ханшин. Самогонный аппарат для этого смастерил, но не русский, сложный, а совсем простой, на китайский лад: котел, сито, глиняный чан с закваскою, еще котел, да мокрые тряпки для охлаждения. По деревянной ложке готовое вино воняло и текло прямо в огромную латунную кружку, ее ходя выпросил у лучшего в поселке охотника Евстафия.

Когда пробная партия вина сготовилась, ходя понес его отведать первым деду Андрону — из уважения, а еще закадычному другу Кольке Лютому, который ему с воронами помог. Надеялся ходя и Настену у деда Андрона застать, хоть сам себе в этом признаться боялся, но Настена в лес ушла — по грибы охотиться. Ну, нет так нет, обойдемся дедом и Колькой.

Ходя налил вина в кружку, двумя руками деду подает с поклоном, все, как положено по китайскому ритуалу-ли. Но только дед китайского ритуала никакого не знает, он сперва вина этого нюхнул — и аж заколдобился.

— Нет, — говорит, — молод я такое пить, мне, старику, еще пожить охота.

А Колька ничего, даже нюхать не стал, просто поклонился в благодарность и хватил всю кружку разом. Секунду только постоял, застыв — от живого не отличить, а потом позеленел весь, глаза выпучились, пошли прожилками, лопнули прожилки, кровь красная по глазам разлилась.

— Рак, чистый рак, — определил его дед Андрон. — Или, даже, бык — такое тоже может быть…

Но чистый рак или даже бык Колька Лютый закричал тут диким голосом:

— Ой, горько! Ой, вонько! Ой, умираю, люди добрые!

И грянулся на землю, стал по ней кататься, отплевываться от китайского вина, что было сил.

— Надо было нос зажать, — догадался дед Андрон. — С открытым-то носом через такое питье все что угодно случиться может.

Ничего, впрочем, страшного с Колькой не случилось. Покатался он немного по земле, потом встал да и пошел восвояси, кляня ходю на все лопатки вместе с вином его зловонючим.

А ходя понял, что вино его местным не по вкусу, но не расстроился совсем. На этот случай у него уже была припасена побочная стратегия — продать все сородичам, которые в гаоляне уж точно толк понимают. С тем ходя и отправился на ближайшую охотничью китайскую фанзу, — они там зверя пушного промышляли и кабаргу за струю ее вонючую, а еще женьшень собирали и все, что плохо лежало, одним словом, а гаоляна у них не имелось, то есть не до гаоляна им было, а водки выпить, конечно, хотелось, какой китаец без водки? Вот, значит, ходя к ним и наладился толкнуть гаолян по сходной цене.

А пока он шел, кто-то из поселковых выпил не китайского, слабого да вонючего, а настоящего, неразбавленного русского вина — 90 градусов крепости, а выпив, взял и сжег ходе весь дом его вместе с гаоляном. Кто именно поджег, до поры до времени было неизвестно, добрых-то людей много, а чужих домов, поди, не жалко. Изумились, конечно, поселковые — кому нужен был ходя с его гаоляном, но чужое — не свое, почесали задумчиво в задницах, списали все на пьяный угар, да и разошлись.

Ходя тем временем, не ведая своего горя, шел по лесу. Солнце через листву заряды сажает, птицы поют, во фляге водка побулькивает, в котомке мука гаоляновая — не жизнь, а благодать!

Ходу до охотничьих китайцев недалеко было — всего день и еще полдня — но страху по дороге ходя натерпелся немало. Как стемнело, лес ожил, заговорил на тысячу голосов: где рык пройдет, где свист, то шипение еле слышное, то изюбрь козлом затрубит, а иной раз и вовсе черти-гуй по деревьям заскачут — не видно, конечно, но оттого еще страшнее. Разжег ходя костер, прилег рядом, закопался в сухие ветки, от страха дохнуть не может — из чащи на него ночь глазами рысьими таращится, сверкает.

Зарекся ходя в другой раз один по лесу ходить, клятву дал всемилостивой Гуаньинь поставить самую толстую свечку, если в этот раз живым дойдет. Но, видно, не услышала его всемилостивая, ближе к утру в чаще тигр заревел… Похолодел ходя, оцепенел, льдом оделся, даже сердце не бьется, глаза от костра оторвать не может, а с той стороны огня, чудится, морда усатая демонская на него смотрит. А тигр вдали все ревет — но не грозно теперь, а тоскливо, горько, вроде как на судьбу жалуется индейку, видно, в ловушку попал, в яму охотничью. Не выдержал ходя лежать без движения, упал головой в землю, пополз задом на четвереньках, стал молитву творить:

— Не тронь меня, дух горы, не тронь, почтенный тигр-лаоху, я бедный ходя-китаец, родственников твоих не обижал, печени твоей не ел, хвоста не тянул, за усы не дергал. Душа моя чистая, впору корень-женьшень собирать, пропусти, дедушка-тигр, пропусти твоего внука недостойного…

Не тронул тигр ходю, даже из лесу не показался, может, смилостивился или побрезговал, а может, и правда в ловушке сидел, а ходя все полз-полз, а потом как припустил пешеходом, только пятки засверкали в лесной чаще. Сверкал-сверкал пятками ходя Василий, наконец досверкал прямо до охотничьей китайской фанзы, где манзы сидели, китайцы, значит, охотники. Их-то ходя и искал, потому что были и другие китайцы, но те сами земледельничали, пшеницу-чумизу растили, а Василию как раз охотники были нужны, у которых своего только звери дикие и шерсть их, которую они в тайге надыбали.

Спервоначалу ходя, конечно, напугал их очень, китайцы вообще люди робкие, когда до мордобоя дело доходит, а рядом с русскими, известно, чего ждать. Было они хотели тазами прикинуться, безобидными то есть, инородцами — орочами да гольдами, но не успели, ходя уже тут как тут, входит в фанзу, кланяется угрожающе в пояс, на чистом русском языке здоровается:

— Пожалуйте-спасибо-наздоровье!

Задрожали китайцы от испуга, думали, русские поселенцы пришли, сейчас честью вон отсюда попросят с исконной земли, а кабаргу вместе с женьшенем за так отберут, за общее мерси и в счет русского гостеприимства. Но пригляделись повнимательнее — видят, человек желтой жизни, глаза узкие, морда приплюснутая. Может, удэге или гольд какой-нибудь, а то и японец приплутал откуда, уму-разуму пришел учить, как при государе-императоре было… Но потом слово за слово — поняли, что перед ними их же брат ходя, обрадовались до смерти.

Посадили на почетное место, стали кормить, про жизнь расспрашивать.

— Можно, — говорит ходя. — Живу, как маньчжурский император, предатель китайского народа Пу И. Русские меня уважают и троекратное коутоу мне каждое утро делают. А я их тоже не обижаю, даю жить спокойно.

После этого ходя им рассказал про гаолян и про водку из него.

— Что же ты русским не продаешь? — спрашивают ходю хитростные китайцы.

— Русский человек вино пить не может, у него для этого организм слабый — только спирт неразбавленный принимает, — отвечает им Василий. — Так что вот поэтому пришел к вам.

Китайцы очень были довольны, что можно купить гаоляна прямо здесь, не отходя далеко. Ударили они с ходей по рукам, и ходя двинул обратно в поселок, готовить товар.

Тем временем приятель ходин, Колька Лютый, протрезвился, пошел ходю проведать — глядь, нет ходи, одни только головешки горелые вместо него грудой. Секунду-другую стоял Колька, глазам не верил, думал, чудится ему, леший морок наводит. Но нет никакого морока, подлинно на месте ходи пепелище лежит. Испугался Колька, бросился к головешкам, на колени пал, копает, как барсук, тело ходино ищет, череп, какую ни то косточку завалящую. Нет ничего, прогорел, видно, ходя начисто, а кости лисы растащили.

Не помня себя, поднялся Колька, пошел куда глаза глядят, качается от горя, ничего вокруг себя не видит. Так он и вышел к рынде пожарной, которая в центре поселка висела, ударился об нее, рында тренькнула, только тут в себя немного Колька пришел. Стал он бить в рынду, народ скликать на сходку — а сам дрожит, слезы по небритой роже ползут, и бормочет только: «ходя да ходя», а больше ничего.

Собрался народ, зевает, бранится, не может понять, зачем его разбудили в такую рань, чего надо? А Колька стоит, молчит, ждет, пока все соберутся. А когда все вышли, крикнул прямо в толпу, голос сорвался:

— Убили ходю! Убили и сожгли!

Весь народ оцепенел от ужаса: как — убили? Кто? За что?

Но тут, на счастье, появился староста дед Андрон. Он сразу все понял и успокоил: жив ходя и здоров, пошел к своим на охотничью фанзу. А сгорел только дом ходи да гаолян его, в поте лица на водку пророщенный. Колька сначала обрадовался, а потом дошло до него, что, значит, ходя без всего остался, гол как сокол.

— То есть как это — жив и здоров? — возмутился. — Какое тут может быть здоровье, когда ни дома, ни гаоляна?

Староста Андрон, однако, как начальник, потеснил его несколько в сторону. Степенно огладил бороду свою лешачью, откашлялся, глаза против солнца прищурил, заговорил.

— Да, неважно вышло с ходей, совсем нехорошо, — начал староста. — Все мы его знаем, парень он хороший, добрый, если чего помочь, безотказный, как лошадь. А мы его приютили с вами, вроде как домом ему сделался наш поселок, а мы его семьей, родственниками, стало быть.

— Какие мы ему родственники? У него что, в Китае родственников нет, у косопузого? — подняла голос бабка Волосатиха, черная, криворотая, страшная — колдунья и ворожея на чужих хлебах.

Дед Андрон нахмурился, жеванул твердой губой, махорочными зубами.

— Сирота он, — отвечал, — сирота последняя. Да и какие из китайцев родственники, вот мы — совсем другое.

— Ну, выходит, по-родственному и сожгли, посемейному, — рассудил дядя Григорий Петелин, гигант с молодую ель величиной и такой же глупый.

Здесь всем как-то неудобно стало. Бывает такой человек, что на уме — то и на языке. Но гораздо хуже, когда что в действительности — то и на языке. Никому неохота про себя правду знать, все хотят думать, что они — лучше всех, а тут накося — Григорий Петелин с придурью своей.

Хотели было его урезонить, болвана, но тут снова не выдержал Колька, отпихнул в сторону старосту, рванул на себе грязную пожеванную рубаху, обнажил душу христианскую, поросшую мелким курчавым волосом.

— По-родственному! — закричал. — По-родственному, значит?! Это ж его последнее имение, больше ничего у косого нет. На голодную смерть, выходит, китаезу обрекли!

И вдруг сорвался, заплакал, держась за лицо, зашатался от горя и стыда. Все селяне, сколько их ни случилось, помрачнели, глаза опустили, всем стыдно сделалось до невыносимости. Но, как бы ни было стыдно, всегда найдется особый человек, который толпу держит, не дает ей развалиться на отдельных людей. Вот и сейчас так же: неизвестно чья жена тетка Рыбиха заговорила о чужом китайце разумно, расчетливо, без глупой жалости и постороннего стыда.

— Ништо, — сказала, — не помрет. В Амуре кета, горбуша, в лесу — тигр, кабан, изюбрь. Будет охотиться, как ни то перебьется.

— Может, и не перебьется, — хмуро сказал лучший в поселке охотник Евстафий, одним выстрелом бивший в глаз и белку, и медведя, и любое существо во вселенной. — Это тебе, тетка Рыбиха, хорошо на тигра с голыми руками ходить, а из китая охотник неважный, у них жила слабая, им только кабаргу да мышь меховую тиранить можно.

— У самого тебя жила слабая! — крикнула в ответ Рыбиха, чрезвычайно обиженная сравнением с диким и вонючим тигром. — Кто амбар поджег, вот чего лучше скажи?!

Весь народ стал переглядываться между собой, но никто не признался.

А Колька все талдычит:

— Попомните, люди добрые, отвечать придется за паскудные ваши против ходи бесчинства…

Эта мысль никому не понравилась, посмурнел народ.

— С какого хрена отвечать? — заскандалила Рыбиха. — Кто он такой есть, откуда взялся? Мы его не знаем и знать не хотим! Пусть обратно катится в свой Китай!

Мысль эта многим пришлась по душе. Зашумели, стали обсуждать эту идею как своевременную и полезную.

— Одним ходей больше, одним меньше — не обоссымся, поди! — говорила Волосатиха. — Вот неподалеку целая фанза, там их двадцать штук — бери любого.

— Тебе, небось, и всех двадцати будет мало, — засмеялся народ.

Видя, что вопрос сейчас заболтают и разойдутся, Колька, как бык упрямый, опять за свое взялся.

— Сожгли, — кричит, — чужое ходино имущество, все равно отвечать придется.

Тут даже дядя Григорий не выдержал.

— Да перед кем отвечать? — загудел. — Надоел ты со своим ходей узкоглазым! Что он нам сделает?

— Начальству будет жалиться, — предсказала Волосатиха. — Урядника пришлют, запорют до смерти.

— Ничего не запорют, — возразил охотник Евстафий, с одного выстрела бивший в глаз любое существо на земле. — Теперь новая власть, они сразу расстреливают.

— Новая власть до нас еще не дошла.

— Дойдет — поздно будет.

И тут старая ведьма Волосатиха сказала вещь, которую задним умом все чувствовали, но подумать боялись.

— В Дом его, — говорит, — в Дом надо отправить… Больно много бед последние годы, пора Дому уважение оказать.

Едва только прозвучали эти слова, все умолкли — как громом ударило. А некоторые даже стали от Волосатихи потихоньку отходить, пятиться в сторону, как бы и не знают ее, а если чего, ни за слова, ни за дела ее отвечать не готовы.

Дед Андрон тут же сходку закрыл, словно только того и ждал, и объявил Большой совет.

В совете этом, хоть он и большой, лишь три человека могли участвовать: сам Андрон, отец Михаил и старейший житель поселка дед Гурий, которому неизвестно, сколько было лет, и который только женьшенем одним и держался на этом свете: ел его сырым, вареным, смешивал со струей кабарги и на водке настаивал. Эти все средства ему очень хорошо помогали, судя по тому, что до сих был живой, хоть и трясучка его одолела, и кровь из носа, и все на свете болезни, и паралич, и мозгами уже ничего не соображал почти — ни головным, ни спинным, никаким, что при его возрасте — ничего удивительного, а в совете так было даже полезно, потому что все вопросы дед Андрон и отец Михаил решали между собой, единолично.

Окончательно судьбу ходи определяли в доме отца Михаила, где тепло пахло ладаном и загробной жизнью. Сам отец Михаил был распоп, расстриженный силою собственной мятежной мысли из-за расхождения религиозных взглядов между ним и митрополитами. Господином своим, однако, по-прежнему считал единого Бога, но никак не священный Синод. Именно поэтому даже в поселке время от времени он исполнял некоторые поповские обязанности: женил, отпевал и даже крестил младенцев во подлинного Иисуса Мессию — ежели таковые выражали к этому желание и твердую волю.

Пьяненького от женьшеня деда Гурия тихо сложили в красном углу, под иконами, где он тут же и захрапел, славя вечную жизнь и воскресение мертвых, а сами взялись за обсуждение.

Отец Михаил заварил крепкого чаю, добавил в него золотого липового меда, отбитого им у медведя-шатуна прошлой зимой, когда тот пришел полакомиться просфорами, а встретил нежданный отпор от расстриги, — и стали тихо беседовать.

— Нам ходю этого Бог послал, — негромко говорил Андрон, и глаза его из-под бороды вспыхивали лешачьим, желтым от меда блеском. — Большой дом, видишь, оголодал совсем, своего требует…

Отец Михаил качал головой отрицательно, не соглашался.

— Идолопоклонство это все и лжа антихристова.

— Что бы ни было, а требует, — не уступал дед Андрон. — Сколько лет уже смута, война за войной, теперь вон, видишь, революция, мильоны гибнут.

— Что же ты думаешь, из-за одного дома во всем мире смута? — усмехнулся отец Михаил.

— Да ведь это дом не просто так, это Дом изначальный. В нем всемирный хаос заключен. Не корми его, так он на весь мир распространится — и уже начал. В нем смерть, сам знаешь.

— Не знаю и знать ничего не хочу, — отвечал отец Михаил. — Беснование это все, предрассудок.

Дед Андрон только головой качал:

— Прокляты мы, отец Михаил, все наше семя проклято от времен письменного головы Пояркова, вот и дан нам такой закон людоедский. Сто лет жили — ничего, тихо было, а теперь никуда не денешься… Тебе вот, может, Господь Бог поможет, Исус Христос, в которого ты веруешь, а нам только на себя и есть надежда…

Помолчали, глядя, как высвистывает козлиные рулады тонким носом дед Гурий на манер отставного дьячка да почесывается мелко от злой лесной вши. Только дед Андрон молчал с надеждой, а отец Михаил — упорно. Ничего не вымолчав, снова заговорил староста.

— Пришлый ты, не понимаешь, — сказал он с тоской. — А мы тут от начала века живем и до скончания времен жить будем.

— Богу молиться надо, а не говно свое по углам ковырять, — сурово отрезал отец Михаил.

Староста закивал в ответ смиренно:

— Ну, это все правильно, конечно. Бог-то Бог, да и сам будь неплох. Ну, не согласен, и ладно тогда, без твоего согласия обойдемся.

И поднялся, как бы заканчивая разговор, потому что беседуют на Руси двое, а решение принимает всегда один. И решение это часто к разговору отношения никакого не имеет вовсе, и об этом надо всем помнить, прежде чем в разговоры ввязываться.

Но вот беда, отец Михаил беседы не закончил. Рассвирепел он от неуважения, ударил клюкой в пол так, что в подполе мыши забегали и крысь лесная, а Гурий, не просыпаясь, загремел от испуга в потолок из утробы своей тухлой, стариковской. Побагровел отец Михаил, кровью налился, как языческий идол Юпитер, — того гляди, молнией ударит.

— Не бывать этому, — кричит, — не допущу идолопоклонства!

Дед Андрон даже удивился, услышав такое, прищурился, на Михаила глядя:

— Как же это ты не допустишь?

— Пресеку — вот как! Своими собственными ногами начальству жаловаться пойду. — Отец Михаил, похоже, не шутил.

Разощурился обратно дед Андрон, глядит с жалостью, бороду чешет.

— Ну, раз так, не оставляешь ты нам, отец Михаил, никакого выхода. Придется тогда выбирать — или ты, или ходя. Видно, ты сам в Дом пойдешь, за нас свои косточки сложишь? Это мы быстро организовать можем, раз — и в глаз. У нас люди, сам знаешь, дикие. Только им свистни — вот уж и готово дело.

— Да ты очумел, дед Андрон? — На что бывалый человек отец Михаил, а и он растерялся. — Никто тебя не послушает, я тут полдеревни во Христа крестил, что я скажу, то люди и сделают.

— По части Богу молений — не спорю, — примирительно кивнул староста, — все по-твоему будет, тут твой авторитет не оспоришь. А вот насчет Дома — извини.

Ухмыльнулся отец Михаил кривой улыбкой:

— А ты чего, дед Андрон, так стараешься? Думаешь одной жертвой со всеми грехами покончить, одним зайцем двух волков накормить?

Насторожился тут дед Андрон, впился глазами в расстригу:

— На что намекаешь, честный отче?

— Не намекаю я. Просто знаю, кто дом спалил. И знаю, отчего ты так бесишься.

Помрачнел тут староста, как вор мрачнеет, которого на деле его нехорошем поймали. А дело и впрямь было сомнительное, прав был отец Михаил, куда ни кинь. Такая вышла история, что хоть в книжку ее вставляй. Но одно дело — книжка и совсем другое — человеческая жизнь, в которой от историй одно нестроение.

Вот что, оказывается, узнал отец Михаил, и о чем он поведал старосте.

Неизвестно чья жена тетка Рыбиха подглядела случайно, как голый ходя на гаоляновом поле при ружье Настену целует. Донесла отцу ее, Андронову сыну Ивану: так, мол, и так, примеривается желтоглазый к девке, уже голым об нее терся, что дальше будет — и подумать страшно.

Взбесился Иван, взыграла в нем лешачья кровь, не китаезу безродного он себе в зятья хотел, да и кому понравится, когда вчера с голой жопой, а сегодня уже в родственники норовит. Схватил он ружье да побежал считаться с ходей по гамбургскому счету: одна пуля в голову, другая — в сердце его подлое узкоглазое. По счастью, дед Андрон успел его перехватить, иначе бы точно смертоубийство случилось. Кое-как успокоил Андрон сына, дескать, ходя и не имел в виду ничего, только спасибо сказать хотел, это обычаи их такие дикие, нормальным людям непонятные, чтобы голым вокруг благодетеля выплясывать.

Иван сделал вид, что успокоился, но злобу затаил. А когда узнал, что ходя Василий в путь отправился, не стерпел, пошел и сжег все его имение вместе с клятым гаоляном — пусть-ка теперь расторгуется, собачий сын. По расчету его после этого ходя должен был развернуться да уйти восвояси. Однако, на беду, Колька Лютый высунулся раньше времени, сходку собрал. Да не то плохо, что сходку — плохо, что дурак пьяный мог подговорить ходю властям нажаловаться. А это ни Ивану, ни старосте ничего хорошего не сулило — нынче по законам военного времени за самомалейшую провинность можно было огрести по полной, вплоть до расстрела — звери, истинно, звери эти новые были, которые к власти пришли, что большевики, что офицерье белое.

И вдруг посреди такого нестроения тетка Волосатиха сказала про Дом. Андрон сам, конечно, об этом не думал, боялся думать, стыдился, но тут все-таки дрогнул. Ведь, в самом деле, мир вокруг рушится. А все потому, что Дом не кормили давно. А ходю жалко, конечно, но что такое один желтый ходя перед миллионами людей, кто ценней-то будет, разве непонятно? Да ходя-то наш теперь, может, как Исус Христос, грехи всего человечества на себя возьмет?..

Выслушал это все дед Андрон, посмотрел печально на бывшего батюшку, покачал головой, подошел к двери да и припер ее изнутри палкой. Твердо припер, надежно… Только тут отец Михаил вдруг заметил, какой еще крепкий у них староста: плечи крутые, руки мощные, клешнятые, возьмет за горло — не отцепишь. И привиделось вдруг отцу Михаилу, что лежит он в гробу, покойником под образами, а староста над ним службу служит. Не понравилась ему эта картина, заволновался отец Михаил, заерзал на лавке, рукой вокруг себя щупает, тяжелое ищет.

— Ты что, староста? Чего тебе занадобилось с закрытой дверью сидеть?

— Разговор есть, батюшка, — тихо проговорил Андрон. — Очень важный разговор…

Ах, Василий, Василий, не в добрый час ты залез в карман Мартинсону, не в добрый час выплыл из черных волн Амура, не в добрый час затеял гаолян свой сажать. Помереть бы тебе лучше в ямыне, одной редькой питаясь, утонуть в реке, загнуться от голода — но не попасть в Большой дом, некогда полный небесной силы, а теперь скрывающий в своих стенах весь ужас, мрак и холод мира.

Но ничего этого не знает Василий, пылит по дороге улами раздолбанными, о корни спотыкается, но не злится, улыбается только, на небо таращится, жизни радуется, считает деньги, которые за гаолян получит.

Поднялся он на холм, а там уже поселок виден, со всеми его домами, кроме ходиного, потому что ходин дом на отшибе малость, последний среди всех. Но ничего, пять минут еще — и ходя увидит свой дом, свой, собственный, а ведь раньше у него ни дома не было, ничего, только и было, что выпросишь или стащишь. Спасибо Мартинсону, что наставил его на правильный путь, что бы без него ходя делал!

И тут вдруг ходя увидел, что у околицы весь поселок выстроился. Все тут были: и староста с бородой своей лешачьей, и первый на свете охотник Евстафий, и неизвестно чья жена тетка Рыбиха жалостно глядела, и великан Григорий Петелин, и бабка Волосатиха с вечно суровым взглядом, и Настена почему-то с полными слез глазами, и много кого еще. Был даже древний дед Гурий, который, похоже, на ходу спал — глаза закрыты и посапывает. Весь поселок тут собрался, не было только Кольки Лютого и отца Михаила.

Удивился ходя: что это все столпились, как будто встречают кого? Да и кого им встречать, не ходю же Василия, в самом деле. Про важность свою он, конечно, наговорил другим китайцам, но только в поселке об этой его важности никто не знал и не догадывался.

Заробел ходя, остановился, крутит головой по сторонам, прикидывает: не пора ли лыжи вострить? Но тут вперед всех вышел дед Андрон и вывел за собой понурого своего сына Ивана — как козла на заклание, только что не блеет.

— Ну, здравствуй, Василий, — поклонился дед Андрон ходе.

Ходя ничего не понимает, но тоже на всякий случай деду Андрону поклонился, улыбается приветливо. А тот без предисловий и бахнул, словно из пушки в голову ударил:

— Прости нас, ходя… Сожгли мы твое имущество — и дом, и гаолян, все сожгли.

А ходя стоит и понять ничего не может. Где сожгли, чего сожгли? При чем тут дом, гаолян? Да разве дом сжечь можно? Там же люди живут. Конечно, если молния попадет или пожары лесные, тогда другое дело… Но самому сжечь дом? Там же он, ходя, живет, это все знают.

Улыбается ходя, молчит, кланяется вежливо, двусмысленно. Дескать, ошибка вышла, дед Андрон, несуразности вы говорите. Не может быть такого, чтобы один человек у другого дом сжег. Но староста все не унимается.

— Вот он, скотина пьяная, дом твой сжег, — и прямо к ходе толкает Ивана-козла, сына своего единокровного. — Что хочешь, то с ним и делай.

Смотрит растерянно ходя на понурого Ивана, в толк не возьмет, что же с ним такое нужно делать. И зачем опять про дом говорят, что он сожжен. Он, ходя, все равно этому никогда не поверит. Может, это шутка такая смешная? Ходя никогда не мог русских шуток понять, и почему русские их смешными считают. Зачем говорить человеку, что дом его сожжен, если этого не может быть? Понятно, когда обманули и от этого выгода. Это, конечно, несмешно совсем, но понять можно. Но зачем же обманывать, когда выгоды никакой нет и не предвидится — вот этого в русских шутках не мог ходя постигнуть, сколько ни старался.

Но тут на всякий случай засмеялся неуверенно и погрозил старосте пальчиком. Дескать, поняли мы вашу шутку, а теперь позвольте дальше пройти, меня гаолян ждет, уже честно проданный охотничьим манзам. Но, видно, дед Андрон шутить не намерен, не улыбается даже. А Иван и того хуже — взял и упал зачем-то на колени.

Обмер ходя от страха — что-то дальше будет? А дальше и вовсе безумие началось. Дед Андрон, а за ним и все остальные на колени опустились, кланяются ходе, выкрикивают:

— Прости нас, ходя, прости Христа ради!

Перепугался ходя, заметался между людьми, руками их поднимать пытается, да куда там, они только сильнее головой о землю бьют. Ходя тогда, чтобы не так страшно было, тоже на землю упал, тоже головой бьется: простите, говорит, ради Христа, ради Будды, ради всемилостивой Гуаньинь!

Только вдруг чувствует ходя, что взяли его крепко за руки за ноги и куда-то понесли. Никто уже ему не кланяется, никто прощения не просит, только земля под ногами болтается, видно, конец света наступил. Молчал ходя поначалу, терпел, но потом все-таки не выдержал.

— Куда мы? Куда? — со страхом спрашивает.

А ему сверху невидимым голосом отвечает дед Андрон:

— В Большой дом, ходя. Фанзу твою сожгли, это теперь будет твое жилище.

Онемел ходя: как это — в Дом? Там же смерть, там никто не живет — только Бабушка-лягушка, да и та в Дом не заходит, на крылечке сидит, на приступочке, у нее со смертью свои дела, тайные разговоры. Кто в Дом войдет, живым уже не выйдет, это ходя знает точно, как и все прочие остальные.

Заскулил ходя от страха, стал биться понемногу, на волю проситься. Только его еще крепче держат да несут быстрее. А дед Андрон ему и объясняет, что, дескать, Дом жертвы требует, потому что без жертвы и войны, и революции, и зверь в ловушку не идет, жить поселку нечем, одним гаоляном не прокормишься.

— Да ходя-то тут при чем, при чем тут ходя? — От страха в ходе Василии даже красноречие проснулось. — Пусть бы кто другой шел, народу много.

— Чужак ты, ходя, понимаешь, чужой ты нам, не здешний, — объясняет ему староста. — Своего жалко отдавать, да и никто не согласится, а ты, ходя, как пришел, так и уйдешь.

— А я не хочу уходить, — кричит ходя и рвется уже не шутя. — Я жить хочу. Тут хочу жить, мне тут нравится!

— Вот и будешь жить — в Большом доме, — ласково отвечает ему дед. — А мы за тебя будем Богу молиться, за упокой, значит, души твоей грешной…

Что чужак первым под удар попадает, это ходя с детства знал, еще с той своей жизни на китайском берегу. Он, ходя, всегда и везде чужаком был, даже в Китае, потому что нет у него дома, и нет никого родных, и духов предков тоже нету. Натерпелся он как чужак, намучился, чужака никому не жалко, с него три шкуры дерут, под все вины подставляют, безответный он, на любое насилие годный. Но только такого, чтобы гаолян сжечь, и дом с ним, а потом в жертву живым приносить, этого даже на том берегу с ним не случалось… А здесь, вот оно как, случилось все-таки. И ничего поделать нельзя, нечем ходе помочь, хотя и люди вокруг добрые, душевные: и дед Андрон ему поле отвел, и охотник Евстафий кружку под водку дал, и даже суровая бабка Волосатиха ни разу не плюнула ему в харю его косую, чужеземную. Вот, значит, получается как — по малой надобности все помочь готовы, а как смерть пришла, помогай себе сам.

Так думал ходя, а сам между тем и биться перестал. Да и что биться, против силы не попрешь. Разве сам он не хотел еще весной умереть? Хотел. Тогда вышло по-другому, а теперь, значит, судьба к своему вернулась. Только тогда умереть было легко, потому что надежды не было. А теперь, когда надежда появилась, и умирать не хочется… Но что-то никто его мнения не спрашивает, все несут да несут, а куда несут — известно.

Так, за разговорами да тяжелыми мыслями незаметно достигли Дома. Все столпились вокруг, в ограду только дед Андрон вошел да охотники, которые ходю на руках несли, остальные не решились.

Когда дед Андрон, перекрестившись, открыл дверь Дома, пахнуло оттуда холодом и тлением, как из гроба. Все так и застыли в ужасе. Вроде нужно ходю туда бросать, но как это сделать? Самим-то внутрь входить нельзя, не то Дом тебя поглотит вместе с жертвой. Охотники, которые ходю несли, не хотели даже на ступеньку вставать, боялись. А как на самом деле жертвы Дому приносятся, никто уже не знал, последний раз это сто лет назад было, в наполеоновское нашествие, даже дед Гурий не помнил.

Решили раскачать ходю, да с молитвою и зашвырнуть прямо в пасть Дому. Почему с молитвою? — не понимает ходя.

— Да потому что всякая вещь делается с молитвою и покаянием, и тогда даже самое отвратительное дело становится богоугодным, — объяснил ему дед Андрон.

Так вот и ходя теперь — умрет, а смерть его всем на пользу будет, одному только ходе во вред. Но ведь община-то больше отдельного ходи, и человечество больше, так что делать нечего — терпеть надо, плакать и терпеть.

Стали качать: секунда, другая — и швырнут в черную пасть. Ходя молчит, не вырывается, только дрожит крупной дрожью да всем богам, которых помнит, молится. Но нет, видно, китайским богам дела до бедного ходи, а русским никогда и не было.

И тут вдруг случилось, чего не ждали. Раздался крик, да такой страшный, что ходю качать перестали. Вывернул он голову вбок и видит, что через толпу продирается к Дому Колька Лютый. Лицо у него перекошено, руки окровавлены, одежонка, и без того небогатая, клочьями висит. Прорывается Колька, налево и направо оплеухи дает, кричит, надсаживается:

— Пусти! Не дам!

Вот, значит, почему лучший друг Колька не пришел ходю Василия хоронить. Знали сельчане, что не даст он с ходей расправиться, будет сопротивляться, вот и заперли его в подполе. Только прозвище свое — Лютый — Колька как раз потому получил, что если он чего хотел, то сдержать его не было никакой возможности. Вот и сейчас вырвался он из подвала, неведомо как, но вырвался, то ли подкоп сделал, то ли стену собой проломил и прибыл на место как раз за миг до убиения.

Ждали от Кольки чего угодно — драки ждали, криков, мольбы, рыданий, ко всему были готовы. Но никто не ждал того, что случилось.

Прорвавшись сквозь толпу, Колька не к ходе бросился — вызволять, а прямо к Дому, к темной и хладной пасти его. На пороге только остановился и повернулся к людям. В последний раз обвел всех задорным, ликующим взглядом.

— Я вместо него иду, — крикнул он. — Нужна Дому жертва — вот он я и есть.

На миг задрожал у него рот, покривился, но справился с собой Колька, снова улыбнулся — доброй своей, глупой, дурацкой, бессмысленной улыбкой. И сделал шаг вперед, и пропал.

— Прощай, ходя! Не поминай лихом! — гулко раздалось из Дома. — Прощайте, люди добрые!

— Держи его! Держи дурака! — закричали со всех сторон, набежали, руки потянули — да поздно было. Кувырнулась со ступеньки на землю Бабушка-лягушка, дверь Дома за Колькой затворилась сама собой…

Протяжное «А-ах!» разнеслось вокруг, и ходя внезапно почувствовал себя свободным. Он упал на землю, распластавшись, секунду лежал, не двигаясь, потом резко, рывком поднялся. Мгновение смотрел он на Дом, где сгинул Колька. В сердце его открылся вулкан, и такое отчаяние почувствовал он, такую гибельную истому, что проще было ему забыть обо всем и умереть прямо здесь и сейчас.

И тогда он умер.

Два шага было до двери, за которой скрылся его единственный друг, единственный, кто стал духом его предков, потому что пожертвовал собой и дал ходе вторую жизнь и стал теперь как бы его отцом. Колька один был на свете человек, с кем мог ходя сказать два слова — пусть пьяных, шатающихся, не очень-то внятных, но сочувственных, добрых, от чистого сердца. Там, за этой дверью, навсегда скрылся человек, который его понимал, с которым бок о бок хотел бы он прожить всю свою оставшуюся жизнь, но жизнь его пресеклась. И единственный был способ догнать его, чтобы остаться с ним рядом, остаться навсегда, слушать его слова, кивать и самому говорить что-то, говорить, говорить, покуда небеса не померкнут и Будда не вберет все их души в себя — это сделать вперед два шага.

И ходя сделал два этих шага — и один, и второй, из последней силы сделал, и рука уже не поднималась толкнуть дверь, но дверь милосердно сама открылась перед ним — и вечность поглотила его.

А те, кто стоял на поляне перед Домом, так и продолжали стоять, оцепеневшие от ужаса… Потом послышался ропот, глухой, как из-под земли, кто-то охнул, кто-то забранился, заплакал. Многие заплакали, а потом и все, стояли, опустив бессильно тяжелые руки, текли горячие слезы по щекам, текли, не останавливались…

И уж совсем не к месту и не ко времени явился, словно с того света, растрепанный и обезумевший отец Михаил — увещевать и смирять, но было уже поздно. Жаркая длань стыда и раскаяния накрыла толпу, приплющила, прижала к земле, расколола на отдельных человечков, мучимых теперь совестью, словно рыба железным крюком, засаженным прямо в жабры. Спасаясь от общего позора, не глядя на себя и друг на друга, потекли люди во все стороны, всхлипывая, бранясь, жалея, — все чувствовали себя сиротами, несчастными и покинутыми. Но кем они были покинуты? Ходей и Колькой, к которым были равнодушны, или Богом, в которого верили походя, на всякий случай, а то и вовсе не верили, простым ли счастьем, которое немыслимо было после случившегося? Не было ни у кого ответа, да никто и не искал.

Вскорости опустела поляна совершенно; прочитав последнюю заупокойную молитву, ушел и отец Михаил, только кедровая ветка хлестнула его по спине на прощанье, будто обиделась на что. Одна лишь Настена, никак не замеченная, сидела за старой пихтой и тихо глядела на Дом. Бабушка-лягушка, сметенная с привычного места небывалыми делами, оклемалась наполовину и снова вскарабкалась на приступочку, обиженно дула зоб, на Настену смотреть не желала, или просто не замечала.

Понемногу стемнело, на землю спустилась ночь, сделалось ничего не видно, только звезды зажглись в высоте, синими прорехами в небесах, да чьи-то глаза горели в чаще, словно свечи на рождественской елке. Дом смутно высился в ночи еле уловимой громадой, был пуст и покоен. А Настена все сидела, не шла никуда, будто ждала чего-то, да так и не дождалась, уснула под пихтой. Уснула и Бабушка-лягушка, задремала, не боясь лихих ночных зверей или чужого охотника из чащи — и не такое видывали и живы остались.

Обе они уснули и потому не видели, как дверь Дома открылась и оттуда на волю, напоенную еловой жизнью, журчанием ручья и лесным эхом, вышел ходя Василий. Вышел, улыбнулся светло, спустился со ступенек, поднял лицо к небесам. Если бы сейчас его увидел кто из поселка, поразились бы ходиному преображению: это был тот же ходя Василий, да не тот. Лицо его стало строгим и торжественным, глаза сияли, словно звезды, вечные лохмотья на плечах гляделись мантией, сотканной из ночного пуха и серебряной росы.

Ходя, не оглядываясь, пошел прочь от Дома. Проходя мимо старой пихты, заметил Настену, подошел к ней, взял на руки — она не проснулась, только щекой по-детски прижалась к ходиной груди — и понес вон из леса, к холодным и бесконечно долгим водам Амура.

Вслед им прищуренным глазом одиноко глядела Бабушка Древесная лягушка…

ГОЛЕМ

Знает ли кто из вас, что такое еврейский темперамент — был, и есть, и будет? Еврейский темперамент, друзья, это настоящая синагога — и более ничего. Те, кто хочет узнать евреев без утайки, понять их всех, как они есть, должен непременно пойти в синагогу, здесь и сейчас, не откладывая дела в долгий ящик. Если же нет рядом никакой синагоги и даже легкого намека на нее, можно заехать к нам, в село Бывалое, и увидеть все своими глазами.

Ярые, безудержные, коварные евреи, плетущие тенета заговоров и перетаскивающие на чужом горбу сундуки с лежалым золотом из одного конца света в другой, — эти былинные евреи так и не добрались до нашей глухомани. Нам достались люди тихие, бедные и положительные, то есть такие, о которых мир не знает и знать не желает. И в самом деле, зачем ему знать о сапожнике Эфраимсоне, который подбивает набойки даже русским лошадям, а сам между тем не имеет сшить себе простых кавалерийских сапог? Зачем ему знать о толстой Голде, которая родила своему мужу, тихому Менахему, восемь детей, и это все невозможно остановить, потому что Менахем любит свою Голду не за страх, а за совесть, как бы это ни казалось странным нормальному человеку. Зачем, наконец, и без того жестокому миру знать печальную историю голема, рожденного лихорадочной мечтою старого Соломона… и не принесшего своему хозяину ничего, кроме горя и слез?

Кто не ведает разницы между Танахом и Ветхим Заветом, иногда говорит, что каждый еврей носит свою синагогу в самом себе. Это все, конечно, выдумки и злые фантазии. Для синагоги нужен как минимум еще еврей, чтобы было с кем спорить, ибо спор — главная стихия еврея и главный смысл его жизни, о котором он на время забывает разве что после очередного погрома.

Да, так запомните и передайте своим детям, а те пусть передадут своим — и детям, и внукам: одному еврею всегда необходим другой еврей. А иначе ничего не будет, а будет только тщетная мудрость, много печали и суета сует. Если второго еврея рядом не случится, то начнется страшное: первый еврей, оставшись в одиночестве, в запальчивости своей обратится к Богу и вступит с ним в спор — с маханием руками, громкими криками и подпрыгиванием на месте от избытка чувств. И спор этот будет яростным, со взаимными упреками и обвинениями с обеих сторон, потому что для еврея спор с Богом есть дело привычное и почтенное — во всяком случае, в последние пять тысяч лет. Что же касается Бога, то для него спор с евреем, надо думать, тоже имеет свой интерес, раз никогда не прекращается слишком надолго. Вмешиваться в этот спор нельзя и бессмысленно, потому что победителя здесь никогда не было и быть не может, и, уж во всяком случае, не Бог окажется тут среди победителей.

Невероятное терпение еврейского Бога в догматических вопросах, а равно и его вспыльчивость в вопросах житейских объясняются только тем, что он и сам, по всей видимости, в какой-то степени еврей. Но, как хорошо известно любому христианину, даже и Бог временами отчаивается воспитать это загадочное древнее племя — несмотря на все заветы и заповеди.

К чему весь этот разговор, спросите вы, и почему среди светской нашей компании, куда пускают только русских, китайцев, гиляков да орочей, вдруг явились невесть откуда евреи со своими менорами и мезузами? На это можно бы ответить, что из песни слова, а тем более еврея, не выбросишь, но дело, конечно, не в этом. Дело как раз таки в том, что именно евреи благодаря своему неугомонному характеру произвели в нашем селе такое событие, которого не знал подлунный мир со времен Адама, — и обойти этот случай никак невозможно, как невозможно обойти вращение Земли вокруг Солнца, Луны вокруг Земли и человека вокруг Бога.

Прежде чем двинуться дальше, читателю этой истории надо бы знать, что евреи наши, о которых уже было столько сказано, а будет — еще больше, евреи, говорю я, есть люди настолько непредсказуемые, что иногда сами перестают понимать, что они творят. Даже самый глупый еврей — а такие есть, и их не меньше, чем всех остальных, — думает, что он знает все лучше всех. С этим можно было бы поспорить, но для этого самому нужно сделаться евреем, иначе предприятие теряет всякую перспективу.

Не скажу за всех, но наших, бываловских евреев правильнее было бы называть не евреями даже, а оксюморонами, ибо они сочетают в себе вещи несовместные — робость и нахальство, предусмотрительность и опрометчивость, безумную храбрость и еще более безумную осторожность, и еще много других свойств, о существовании которых остальной мир даже не догадывается, исключая, может быть, только китайцев, да и тех вряд ли.

Если же идти от печки, то еврейская летопись поселка Бывалое началась 29 элуля 5684 года, как раз перед шабесом — хоть и в отсутствие самих евреев. Президиум Совета национальностей ЦИК СССР или, проще говоря, комитет советских гоев, постановил образовать тоже комитет, но уже по земельному устройству и к тому же не гоев, а еврейских трудящихся — сокращенно КомЗЕТ. Цель всей затеи была самая благородная — привлечь еврейское население Советской России к производительному труду.

Новость эта произвела ожидаемое волнение в еврейских кругах разных городов и местечек, но в особенности же почему-то — города Харькова.

— О, это на нас изрядно цыкнули, — сказал тихий Менахем, оторвавши взгляд от розовых, как заря, ланит несравненной жены своей, толстой Голды.

— Что такое производительный труд? — заинтересовался Арончик, всю жизнь промышлявший банковскими аферами.

— Ша, евреи, — проговорил мудрый патриарх Иегуда бен Исраэль, чьи огненные волосы свидетельствовали о его подлинном еврейском происхождении, не то что какие-то там черноволосые мутанты.

Но никто не хотел делать ша.

— Меня таки привлекут к производительному труду? — спросил Эфраимсон, разгибаясь и вытаскивая изо рта мелкие сапожные гвозди, которые так легко проглотить, но которыми совсем нельзя наесться. — И я таки буду работать по восемь часов, как правильный гой, а не по шестнадцать, как какой-нибудь эксплуататор?

Тут в разговор ввязался старый Соломон, большой поклонник каббалы и советских газет. Как ему удалось вычитать в этих газетах, а еще более — определить по звездам, в задачи КомЗЕТа входила, среди прочего, яростная борьба с сионизмом. Теперь трудящиеся евреи должны были бороться сами с собой — дело для евреев не то чтобы новое, но впервые объявленное с такой откровенностью.

Здесь поднялся большой галдеж, именуемый в просторечии синагогой. Галдеж этот, хоть и произвел много шума, но не привел ни к чему. Поддержать постановление никто не хотел, а отменить его было нельзя, ибо, как сказано в Писании, что гой постановляет, то еврей да не отменит.

Но даже и ко всему привычные евреи не догадывались, как далеко зайдет дело. А оно таки зашло, и зашло так далеко, что исход, или, даже прямо сказать, бегство евреев из Египта, показался всем легкой послеобеденной прогулкой.

Не прошло и четырех лет после памятного галдежа, как 28 марта 1928 года по советскому уже летоисчислению Президиум ЦИК СССР принял новое постановление: «О закреплении за КомЗЕТом для нужд сплошного заселения трудящимися евреями свободных земель и в приамурской полосе Дальневосточного края».

Спустя месяц в поселке нашем ударила рында. Запыхавшийся десятилетний Денис — сын Григория Петелина, рожденный им неизвестно от кого, при посредстве, как утверждал Григорий, не иначе как Святого Духа — объявил собравшимся сельчанам, что в поселок «везут еврюшек».

— Полномочный из области везет, своими глазами видел, — поклялся Денис.

Глаза у него были голубые, выпуклые, зоркие. Не доверять таким глазам не было никаких оснований.

На площади воцарилось загадочное молчание. О евреях у нас в поселке мало кто что знал достоверного, кроме того, что они пьют кровь христианских младенцев. Эти сведения большого оптимизма не внушали — впрочем, как и беспокойства тоже. Лет пять уже, как прямым постановлением из области запрещено было крестить детей. Таким образом, старые христианские младенцы успели вырасти, а новых не появилось, и, окажись евреи в поселке прямо сейчас, им пришлось бы срочно пересмотреть свои кулинарные пристрастия.

Однако новость все равно надо было как-то осмыслить.

— Может быть, еще не довезут, — заметила тетка Рыбиха, высказав тайную мысль, которая приходила в голову многим. — Может быть, утопят по дороге в Амуре.

Все посмотрели на Дениса как на единственного свидетеля.

— Непохоже, что утопят, — проговорил он с неохотой. — Похоже, что все-таки довезут.

Исчерпав запасы оптимизма, все русские поворотились к китайской части собрания. Китайцы стояли молча — с лицами желтыми, глянцевыми и полупрозрачными, словно бы намасленными медом. На лицах этих не отразилось ни единой членораздельной мысли, только лишь беспричинная и бесчеловечная приветливость. Так они стояли минуту, другую и, наверное, могли простоять еще пять тысяч лет — торопиться все равно было некуда.

Не дождавшись никакой китайской реакции, вперед выступил староста дед Андрон. Беспорядочная еловая борода его за прошедшие годы совершенно не изменила ни кудлатой зеленой формы своей, ни грубого лешачьего содержания.

— Исполать китайским товарищам, — сказал он с легким сарказмом. — Каково будет их революционное мнение относительно постигшего нас удовольствия?

Китайцы слегка пошевелились. Товарищами их называли только в особо торжественных случаях, обычно же — косыми и желтыми. Это не значит, что наши их не любили. Наши любили их — но по-своему, как любят младших братьев. Чтобы понять эту любовь, представьте, что в семье у вас ни с того ни с сего вдруг завелся брат — желтый, хилый, косоглазый. Этот малый желтый брат беспрерывно жует чумизу, пьет вонючую водку, всюду сует любопытный нос и говорит на чистом китайском языке — как можно после этого его не любить? Вот примерно так, по-братски, любили и наши селяне своих китайских соседей.

Итак, еврейский случай был особенный среди прочих, может быть, даже торжественный. Вот потому-то китайцы, обычно обходившиеся каменным молчанием, вынуждены были как-то реагировать.

Из толпы китайской, словно пчелиная матка из улья, вышел ходя Василий. После того как с десяток лет назад он живым и невредимым покинул Дом смерти, в нем что-то неуловимым образом изменилось. Это был уже не тот ходя, которого знали и жалели все русские поселенцы. Он приобрел значительность, силу и основательность во взглядах. Он женился на Настене, внучке деда Андрона — и никто этому не воспротивился, даже отец ее Иван. А все потому, что была у людей перед ходей тяжелая вина: сначала они сожгли его урожай вместе с жилищем, а потом отправили в Мертвый дом. Но ходя, повторю, неизвестно как вернулся оттуда живым, а не мертвым.

Больше того, он выстроил себе новую фанзу взамен сгоревшей — теперь уж не косую и кривую, а настоящую, человеческую, поселил туда жену Настену, разбил огород — и стал жить как человек, а не как китаец недоделанный. Прошло совсем немного времени, и вокруг его дома стали потихоньку вырастать еще домики, в которых селились новые китайцы.

Места у нас охотничьи, слухи расходятся быстро. Легенда о ходе, который обманул смерть, разнеслась по всему краю. Потомки Желтого императора двинулись к нам в Бывалое, как на паломничество — посмотреть на удивительного своего сородича. Некоторые, прельщенные силой его и значительностью, решили тут же и поселиться.

Их никто не гнал. Только дед Андрон вызвал к себе ходю и попросил, чтобы количество пришлых китайцев не превозмогало числа коренных русских людей.

— Естественным путем — пожалуйста, плодитесь и размножайтесь, но пришлым — конец! — строго сказал староста.

Дед Андрон лукавил. Ограничить пришлых китайцев означало ограничить число китайцев вообще. В село приходили только мужчины, китайских женщин тут не было. Ну а без женщин не могли размножаться даже китайцы — несмотря на все их нечеловеческие хитрости.

Выделялся из холостых китайцев только женатый ходя. Но ходя был свой, поселковый, привычный. К тому же, сколько там детей наплодит один ходя, да еще живущий с русской женщиной Настеной? Вот так вот и вышло, что хотя китайцы появились в деревне, но положение их было весьма неустойчивым. Впрочем, так продолжалось недолго. Однако об этом чуть позже.

В этот же раз ходя вышел впереди всех китайцев, неторопливо оглядел разномастную и шумливую русскую толпу. Смерть не прошла для него даром, косые глаза его горели черным огнем всезнания. Перед собой сейчас он видел не мрачное людское сборище, но лишь детей — маленьких, напуганных, растерянных, готовых на разные глупости. Однако и дети, он хорошо это понимал, способны натворить таких бед, что ни один взрослый потом не расхлебает. Хотя качнуть детей из бездны в свет было можно несколькими простыми словами. И он нашел эти слова. Это были слова мудрости, дошедшие каждому поселянину прямо до сердца.

— Посмотреть на людей надо, — сказал ходя. — Спешить некуда, утопить всегда успеем.

Вот так — китайским ходей — была решена судьба евреев в поселке Бывалое.

Не прошло и получаса, как несколько подвод въехало в село. С первой браво спрыгнул уполномоченный Алексеев, старый большевик с 1919 года, хотя человек еще совсем молодой. Был он в фуражке и белом кителе, лицо имел тоже белое, пышное, потому что времена, когда комиссары и должностные лица ходили с чумазыми физиономиями и в черной коже, безвозвратно минули. И хотя черная кожа еще вернется на русскую землю, это будут совсем другие времена и совсем другая мода.

Алексеев был не настоящий революционер из тех, что сидели еще по царским тюрьмам затем только, чтобы спустя десяток лет растоптал их в лагерную пыль всемогущий усач, неведомо как выбившийся в вожди из семинаристов. Алексеев сам вышел из мелкобуржуазной среды: отец его был лавочником, мать — женой лавочника, сам он успел даже окончить гимназию. Но, увидев надвигающийся бедлам, продал лавочку, деньги — золотые десятки — спрятал в надежном месте, а сам, щегольнув голой задницей, примкнул к большевикам. Но о происхождении своем помнил днем и ночью и потому настоящего зверства в служении государству не проявлял, обходился малой свирепостью. Тем не менее благодаря хитрости и изворотливости выбился в уполномоченные, благодаря чему ему и доверили такое важное дело, как евреев перевозить…

Алексеев соскочил с подводы и двинулся прямо к дому старосты. Запалившиеся областные кони прядали мохнатыми ушами и непроизвольно сыпали на землю пахучим навозом. Сидевшие на подводах евреи с ужасом глядели на китайцев, которые не стали расходиться после сходки и чье тысячелетнее любопытство теперь было разожжено видом неведомых носатых пришельцев.

— Куда ты привез нас, Иегуда бен Исраэль? — трагическим шепотом спросила толстая Голда у старшего из евреев. — Куда ты привез нас, ангел смерти?

Вопрос этот остался без ответа как неуместный и риторический, потому что куда еще может привезти ангел смерти, кроме всем известного скорбного места? Впрочем, у почтенного Иегуды при всей его гордыне не было дерзновений заменить собой ангела. С тоской и ужасом глядел сейчас старый еврей на своих потерянных соплеменников — что ждало их в этом диком краю, где, наверное, о цивилизованном антисемитизме и не слыхали и евреев, пожалуй что, могут и просто потопить всех разом в этой черной реке со странным французским именем Амур. Сейчас Иегуда бен Исраэль все бы отдал, чтобы уполномоченный Алексеев развернул своих мохнатых лошаденок и повез бы евреев назад, в область. А оттуда бы они уж как-нибудь, да хоть даже и пешком, добрались бы до родимого Харькова. Но вечное колесо еврейской доли уже сделало свой тяжкий поворот, и остановить его, а тем паче двинуть назад не было никакой возможности.

Видя, что деваться некуда, евреи нехотя слезли с повозок. Маленький Менахем тихо стоял возле пухлого плеча монументальной жены своей, по виду мало отличаясь от собственных детей, часть из которых обступила Голду по периметру, а другая часть спряталась под необъятные ее холщовые юбки. Эфраимсон мусолил во рту сапожный гвоздь и в глубокой задумчивости обозревал китайские тапочки-улы, стачанные на одну только живую нитку. Банковский деятель Арончик с диким изумлением оглядывал могучие кедры и пихты, не обнаруживая в зоне видимости не только сколько-нибудь стоящего банка, но даже обычной кассы взаимопомощи. Остальные евреи также не находили себе места, и только старый Соломон преспокойно открыл Тору и углубился в нее, как будто стоял где-нибудь в местечковой синагоге. Два древнейших на земле народа — еврейский и китайский — разглядывали друг друга с плохо скрытым волнением…

— Хотел бы я посмотреть на этих китайцев, как они едят свою мацу, — наконец негромко заметил Иегуда бен Исраэль.

— Мы мацы не едим, у нас маньтоу, — неожиданно отвечал ему ходя Василий.

— Говорите по-русски? — удивился Арончик.

— А вы? — спросил ходя.

— Мы таки русские люди, а вы что себе думаете? — с достоинством отвечал Арончик. — Мы патриоты своего отечества, чтобы оно было здорово…

Тем временем уполномоченный Алексеев, стукнувши для вежливости кулаком по занозистой двери, вошел в дом старосты.

— Здравствуй, дед Андрон, — проговорил он, ища глазами бочку с водой. Отыскав, выпил сразу целый ковш сырой воды, обливаясь и дергая молодым острым кадыком, а потом уселся напротив старосты.

— Вот, — сказал, — привезли тебе жидков, принимай по описи…

И засмеялся здоровым революционным смехом, после чего выпил еще воды и вышел вон. Во дворе к нему кинулась Голда, окруженная детьми, словно Юпитер астероидами.

— Пан комиссар, неужели вы оставите нас тут на произвол судьбы? — взволнованно заговорила она.

Алексеев только поморщился от неуместности ее слов.

— Перестаньте причитать, мамаша, вы раздражаете народ, — сказал он неприязненно.

Покидав остатки еврейского скарба прямо на землю, уполномоченный уселся вместе с помощниками на подводы, и через минуту только клубившаяся вдоль дороги мутная пыль указывала на то, что недавно здесь был представитель власти.

Тем временем староста вышел на порог своего дома и внимательно оглядел кучку беззащитных людей, испуганно теснившихся друг к другу.

— Ничего, — вздохнув, сказал дед Андрон. — Где люди живут, там и еврею место найдется.

Тут вперед выступил Иегуда бен Исраэль и почтительно сказал:

— Мы бы вас не беспокоили, пан начальство, но всех евреев хотят поселить в одно место, чтобы мы остальным не мешали. Это власть так решила, не мы.

— Ваша еврейская власть там, а мы тут, — отвечал дед Андрон, и с этих суровых слов началось мирное русско-еврейско-китайское сосуществование.

Несмотря на взаимные опасения, ничего особенно страшного так и не случилось. Евреи быстро обстроились в Бывалом, обросли вещами и принялись бойко торговать с китайцами. Это вызвало легкую ревность со стороны русских, которые привыкли быть пупом земли и центром мироздания. Евреев к месту и не к месту называли пархатыми, поминали им распятого Иисуса Христа, время от времени устраивали небольшие погромы, но в целом с существованием их мирились и где-то даже любили.

Куда интереснее сложились у евреев отношения с китайцами. Тут была явная, хотя и осторожная симпатия, которая вылилась в первую очередь в обмен товарами и деньгами, а уж после — в раздумчивые разговоры и рассуждения о смысле жизни. Для китайцев со смыслом жизни было все ясно: «За сколько купил? За сколько продашь?» Евреи, как люди, повидавшие мир и потому более искушенные, предполагали существование и других точек зрения.

Неожиданная уважительная взаимность китайцев и евреев объяснялась разными причинами, главной из которых была, как ни крути, единая для обоих народов финансовая шкала ценностей. Единственной нацией, которую китайцы почитали хитрее себя и успешнее в коммерческих предприятиях, были именно евреи. Цепкий еврейский ум, изощренный тысячелетиями невзгод и борьбы за выживание, оборевал даже ум китайский, которому невзгод и лишений тоже было не занимать.

Но было направление, в котором китайцы обгоняли всех, а именно — питье чаю.

Чай пили и китайцы, и евреи, русские же вместо чая пили водку — эффект был примерно одинаковый, И те и другие приходили в хорошее настроение, начинали петь песни и куролесить — каждый на свой лад.

Однако у евреев чай получался совсем не такой, как у китайцев. Слабее, что ли, или менее вкусный, вообще на чай мало похожий. Евреи думали, что тут заложена какая-то китайская хитрость, просили открыть секрет и даже деньги давали.

Сам Иегуда бен Исраэль приходил к ходе Василию, приносил на пробу разные товары и между делом налаживал хорошие отношения.

— Пан китаец, — говорил он ходе, — вы такой добрый человек, что, наверное, сами немножечко еврей.

Однако ходя всякий раз наотрез отрицал свое еврейское происхождение.

— Ну а раз так, — подхватывал Иегуда, — тогда скажите наконец секрет вашего удивительного чая!

Но ответ у ходи на все оказывался один:

— Евреи, не жалейте заварки.

Сам же ходя при этом одну заварку использовал пять-шесть раз, а чай все равно оставался вкусным и духовитым.

Конечно, нельзя было ожидать, что китайцы хоть кому-то откроют какой-то секрет. Потому что вся жизнь китайская состоит из секретов, и у кого секрет больше, тот может заработать на нем больше денег, а у кого нет секрета — тот никогда ничего не заработает, а будет только на тяжелых работах попусту рвать пуп.

Иногда, впрочем, евро-китайская идиллия нарушалась, и китайцы с евреями ссорились. Но ссоры эти, как правило, были несерьезные: много крика и ни одного выбитого глаза. Ни евреи, ни китайцы терпеть не могли побоев, погромов и прочего насилия — это было растворено у них в крови.

Мало-помалу евреи приобрели вес и в нашей части села. Несмотря на легкое взаимное недоверие, польза от евреев казалась очевидной. У них всегда можно было разжиться любым охотничьим снаряжением, не говоря уже о вещах, потребных в быту: кружки, тарелки, шайки, ножи, ложки, метлы, пилы, топоры и топорища — все это и еще много чего имелось в еврейских магазинах. При этом поперек китайцев евреи давали вещи в прокат и даже ссужали деньги в долг — под щадящий еврейский процент.

Насмотревшись на такой бизнес, китайцы тоже открыли кредитную линию для русских. Правда, китайцы все время отставали от своих предприимчивых соседей — хоть на маленький шажок, но отставали. Тем не менее возникшая конкуренция была поселковым очень выгодна: задолжав китайцам, можно было отправиться за покупками к евреям — и наоборот.

Все бы, наверное, так и шло своим чередом, как вдруг случилась история ужасная и удивительная, которой не видели в мире со времен средневекового пражского учителя Лева бен Бецалеля.

История эта произошла со старым Соломоном. Характер его, уединенный и мистический, располагал к загадочным вещам, таким как толкование советских газет и изучение каббалы. Газеты, правда, были вещью в себе и, будучи раз прочитаны, имели только одну перспективу — пойти на подтирку. Совсем иная, куда более серьезная история вышла с каббалой. С каждым днем продвигаясь в этом учении дальше и выше, Соломон с неизбежностью дошел до самых его вершин.

Но это были опасные вершины — головокружительные и полные соблазна.

Все дело в том, что Соломон жил один. Жена его давно умерла, детей у них не было. Жениться по второму разу он не хотел — в память о первой жене. Прочие евреи вздыхали и бубнили, говоря, что человеку нужна жена, что без жены человек неполон и несовершенен. Соломон согласен был быть неполным, несовершенным и вообще таким и сяким, но никак не мог представить, что вместо его Ривки постель ему будет расстилать чужая женщина, и субботние свечи тоже будет зажигать другая, и класть ему голову на грудь, и обнимать его по ночам и звать зайчиком. Шма Исраэль, где старый Соломон и где зайчик и какая между ними может быть связь? Но когда Ривка говорила так, и обнимала его, и заботилась о нем каждую секунду своей жизни, тогда сердце старого Соломона наполнялось светом, и он видел перед собой целый мир, а мир этот, пусть и маленький, был необыкновенным, и лучшего он не желал и желать не мог.

Одна была беда в этом лучшем из миров: у них с Ривкой не было детей, а Соломон очень хотел сына. О, как он его хотел — так страстно, как только может хотеть чего-нибудь живой человек!

В самом деле, спросим мы, почему Бог не дал ему сына? Он назвал бы его Авраамом, он сидел бы над ним целыми днями, глядя, как младенец учится косить на отца глазом, узнавать его, улыбаться ему, пускать пузыри и размахивать руками, попадая прямо по огромному, в мореходный румпель, носу Соломона. Он протягивал бы сыну мозолистый палец, и тот вцеплялся бы в него мертвой хваткой, такой крепкой, что не всякому взрослому по силам. Он выносил бы его на двор, под лучи палящего летнего солнца, ставил на землю и, придерживая за помочи, вел бы первыми неуверенными шагами по огромной и загадочной вселенной, где ночь сменяется днем, где из-под тяжелой земной коры пробивается на свет первая зеленая травка, где машут ветвями могучие кедры и в немыслимой высоте вращаются планеты и светила…

Он сам учил бы его первым словам: отец, мать, машиах, он сам посвящал бы его во все премудрости Торы и искусство читать между строк в советских газетах, где для бедного еврея говорится гораздо больше, чем для богатого, а для богатого — больше, чем для простого русского члена партии, изымающего жизненную премудрость из болванок и заготовок на слесарном станке.

Сын рос бы, а Соломон старился. И вот уже настал бы день, когда сын стал бы сильнее и выше Соломона, когда он превзошел бы не только все глубины каббалы, но и всю тщету гойских наук. И тогда он стал бы великим человеком, его сын, — таким как Ротшильд или Эйнштейн или как патриарх их поселения Иегуда бен Исраэль. Он мог бы сделаться раввином, или скрипачом, или банкиром, как Арончик, — это было неважно, потому что в любой области он был бы лучшим, и все смотрели бы вслед ему, восхищались, толкали друг друга локтями и говорили: «Глядите, вот идет сын старого Соломона Каца — какой хороший мальчик!»

Но Бог не дал им с Ривкой сына, хотя они очень хотели. Никогда они не спрашивали, кто в этом виноват, только по временам Ривка уходила в спальню одна и плакала, уткнув лицо в подушку, а он, чувствуя вину, подходил к ней, мягко касался пальцами пушистых темных волос, проводил по шее, по спине, и тогда она понемногу затихала, поворачивалась к нему и улыбалась сквозь слезы, которые, расколовшись на мельчайшие брильянты, сияли у нее на ресницах.

В старые времена вопрос с детьми решался евреями просто — бралась еще одна жена, и еще одна, сколько нужно для рождения сына. Но сейчас были не старые времена, а что касается Соломона, то он свою Ривку не променял бы ни на какую, даже самую плодовитую женщину. Ни при жизни ее, ни, тем более, после смерти.

Любой другой человек, конечно, смирился бы со своей судьбой. Но не таков был Соломон Кац, знаток каббалы и советских газет. Нелепая, дикая, гордая идея пришла в кудлатую голову Соломона. Он решил переплюнуть самого Бога, и уж если родного сына не дала ему судьба, то он создаст себе сына из персти земной и бессмертного духа, который веет повсюду.

Подобное таинство известно было в алхимической каббале, называлось оно деланием голема. Однако создать такового голема был способен только очень могущественный маг и каббалист. Но кто же в нашем селе мог притязать на подобное звание, как не Соломон, одних только советских газет изведший целую библиотеку? Так думали все, так думал и сам Соломон.

Он сделал все, как учил тайный раздел каббалы, тут не могло быть мелочей. Соломон выбрал подходящий по звездам день, замесил глину, прочитал нужные заклинания — и взялся за дело. Первый голем отнял у него целый месяц, зато вышел на славу — гладкий, красивый, влажный, стоял он во дворе Соломонова дома и привлекал изумленные взоры непосвященных евреев и суетных китайцев.

Соломон смотрел на него с волнением. Неужели этот большой глиняный человек станет ему сыном? И каким он будет сыном — послушным ли, добрым, или старый Соломон еще наплачется от его озорства? Но глиняный человек молчал, равнодушно глядя прямо в солнце глухими, еще незрячими очами… Все должно было стать ясным очень скоро, когда голем оживет.

На беду, жизнь состоит из препятствий. Когда уже, кажется, совсем достиг человек своей цели, перед ним вдруг возникает непроходимый барьер. Таким барьером стал для Соломона отец Михаил, внезапно появившийся за оградой Соломонова дома. Он был расстрижен уже много лет, но до сих пор считал себя служителем Божиим и даже на свой страх и риск отправлял по запросам поселян некоторые священнические требы. Начальство областное, конечно, не поощряло такого, но смотрело на все сквозь пальцы, а точнее сказать, сквозь ветви хвойных деревьев, которые отделяли его от отца Михаила.

Вид у явившегося невесть откуда отца Михаила был грозный, такой грозный, что любой другой на месте Соломона ощутил бы трепет и робость. Но не таков был старый Соломон Кац. Что ему этот христианский раввин, бог которого существует меньше двух тысяч лет? Бог евреев существовал вечно, он создал Небо и Землю. И хотя христиане считали своего Бога сыном Бога еврейского и даже машиахом-мессией, с точки зрения Соломона такая претензия была смехотворна.

Но отец Михаил, видно, держался другого мнения. Он толкнул дверь ногою, вошел во двор как имеющий власть и грозно ударил кривым своим и шершавым посохом о землю.

— Что творишь, премерзостный язычник? — гневно загремел он на Соломона, и праздные птицы, овсянки да трясогузки, боязливо умолкли на ветвях деревьев — настала мертвая тишина. — Глиняного идола для богопротивных утех своих? Или забыл ты десять заповедей, данных Богом Моисею?

И он возгласил, глядя на Соломона пылающим взором, глаза его от внутреннего огня вспыхнули черным, желтым, кровавым, слова извергались мощно, толчками, словно дракон вышел из недр реки:

— Аз есмь Господь Бог твой, изведый тя от земли Египетския, от дому работы: да не будут тебе бози иные разве Мене! Не сотвори себе кумира, и всякаго подобия, елика на небеси горе, елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им! Узнаешь ли эти слова, негодный еврей?!

Конечно, Соломон узнавал эти слова, ибо они запечатлены были в Торе, хоть и на другом языке. Но какая, скажите, связь между будущим сыном и каким-то там кумиром, о котором Соломон никогда даже не думал? И зачем отец Михаил говорит все это Соломону? И, между нами говоря, что вообще может понимать русский поп в еврейской правде?

Думая так, Соломон молча повернулся и ушел в свой дом — а попы пусть проповедуют гоям, на то они и на свет родились.

Когда спустя час Соломон вышел во двор, отца Михаила уже не было в обозримом пространстве. Не было и голема. Вместо него на земле лежала истоптанная и оскверненная куча глины. Соломон присел перед ней, потрогал, влажную, пальцем и покачал головой.

— Вейзмир, — проговорил он печально, — опять мою жизнь решают все кто угодно, кроме меня.

Но если бы нужно было сдаваться на милость каждого попа, тогда и жить бы не стоило. Вот и Соломон тоже не сдался. Он сделал сарай и перенес глину туда и снова стал лепить себе сына. Прошло нужное количество времени, полное таинственного делания, — и голем снова лежал перед ним, словно и не было на свете отца Михаила с его тяжелыми сапогами и цитатами из Торы.

Голем этот был всем хорош, кроме одного — был он мертв, как простой глиняный кукиш.

Всем известно обыкновение простых людей. Эти люди, если что-то у них не удалось, не выбрасывают неудачное на помойку. Они прячут такую вещь в погреб в надежде, что когда-нибудь она им пригодится или, по крайности, можно будет ее кому-нибудь всучить за небольшие деньги.

Но не таков был Соломон. Он не мелочился по мелочам и по большому счету тоже. Голем не вышел — Соломон сломал его со всем дерзновением и вылепил нового. Потом еще и еще… Големы, появляясь один за другим, глухо мертвели во дворе под светом равнодушных звезд. Как ни силился Соломон, ни один из них не открыл глаз и даже воздуха не испортил.

Возможно, учение каббалы было неверным учением и големы не обязаны были оживать? Но как же в таком случае быть с пражским махаралем Левом бен Бецалелем, который все-таки оживил глиняного человека? А если вам уже и махараль не ребе, то что вы скажете про еврейского бога Яхве, создавшего прародителя Адама из того же самого материала? Нет, говорите, что хотите, но дело было не в каббале.

Тогда, может быть, дело было в Соломоне? Может, он работал с недостаточным тщанием или, напротив, с лишней горячностью? Он просчитался в астрологических исчислениях или извергал из пылающего своего сердца не те, что следовало, заклинания? Причин могла быть тысяча, а следствие выходило одно — големы получались у Соломона неправильные, никуда не годные. Он ломал их и снова лепил, ломал и лепил, но все было тщетно — никто не желал оживать. А надо вам заметить, что лепить голема ради голема — это уже никакая не алхимия, а чистое ваяние и зодчество и прочая ересь, которую ни один верный еврей не станет принимать во внимание и уж подавно рвать ради нее свой натруженный пуп. Все-таки главное в алхимическом делании и вообще в големе — это чтобы в конце этого самого делания он восстал и исполнился жизни, а не что-то другое.

Всякий, кто хоть чуть-чуть интересовался големами, знает, что сам по себе голем не оживет ни за что, хоть ему кол на голове теши. Для оживления голема существует особый еврейский знак. Знак этот следует нанести на лоб голема, и тогда голем откроет мертвые глаза, обнажит в страшной улыбке мертвые зубы, покинет лоно смерти и будет верным слугой своему господину.

Что это за знак, профаны, конечно, знать не могут, иначе бы големы давно уже разгуливали по Уссурийскому краю толпами и мешались под ногами хуже енотов и барсуков. И только посвященным известно, что таким знаком является слово emet, что означает «истина». Это еврейское слово очень удобно, потому что, если голем выйдет из повиновения, уничтожить его можно очень просто: стереть первую букву в слове, и тогда на лбу големовом черным цветком распустится совсем иное слово — met, смерть.

Так это на самом деле или не так, мы, не являясь евреями, знать не можем. Но, уж конечно, это знал старый Соломон, который не только был прирожденным евреем, но и постиг все ветхозаветные тайны посредством старинного и уважаемого учения каббалы.

— Терпение и труд все перетрут, — цитировал Соломон советский коммунистический лозунг и упорно выписывал на лбу у очередного голема все положенные знаки. Однако голем проявлял поистине еврейскую жестоковыйность и оживать отказывался наотрез.

Упрямство Соломона привело к тому, что он стал посмешищем. Над ним смеялись русские, китайцы, а под конец и свои же братья-евреи. Евреи знают подлинную цену неудачам, но, если неудачник подставляется сам, щадить его никто не будет. Над Соломоном смеялись все, даже новорожденный младенец Голды начинал пускать саркастические пузыри при его появлении. Не спасал и авторитет каббалы, ибо что это за каббалист такой, если он не умеет даже слепить обычного голема?

— Что он себе думает, этот Соломон? — громко спрашивал банковский жулик Арончик, когда старик тяжелой патриаршей поступью проходил через деревню с лицом, словно высеченным из куска серого мрамора. — Или он таки считает себя умнее всех? Почему тогда он вместо голема не выпустит выигрышных облигаций на миллион рублей?

Но Соломона не интересовали ни облигации, ни миллионы, ни вообще какая бы то ни была практическая польза. Такие люди, как Соломон, составляют основу и суть народа, из них вырастают великие ученые и скрипачи на еврейских свадьбах. А если бы все, как Арончик, думали только о своей выгоде, народ давным-давно вымер бы. Потому что человек живет, пока он нужен себе, а народ — пока нужен другим.

И все-таки по ночам Соломон тихо плакал, ибо это очень тяжело — на старости лет стать посмешищем своего племени, не говоря уже про легкомысленных гоев и богомерзких китайцев… Он не плакал до этого никогда: ни во время погромов, ни когда узнал, что у него не будет детей, ни даже, когда умерла жена его Ривка. Но сейчас силы его кончились, и он плакал.

Однако каждое утро он все равно поднимался, стирал шершавой ладонью с лица остатки слез и снова брался за работу. Соломон верил в свою звезду — шестикрылую звезду еврейского счастья. Он все делал правильно, значит, проблема было не в нем. Но в чем же именно была проблема — это он обязан был понять рано или поздно.

И вот однажды, проведя ночь в размышлениях, он таки уяснил, что встало ему поперек дороги в его алхимических опытах.

— Не та глина, — доверительно сказал себе Соломон. — Из гойской глины не слепишь доброго голема, нужна кошерная.

Но откуда было взять кошерной глины посреди Приамурья? Если бы Соломон знал ответ на этот вопрос, он давно был бы не Соломон, а пророк Моисей, а то и чего почище…

Не находя нужной глины, Соломон пытался хотя бы изменить состав той, что была под руками. Он добавлял в глину мед, женьшень, панты, рыбью кожу и другие мистические ингредиенты, но все было напрасно — големы не оживали.

В отчаянии Соломон ходил даже на тот берег реки, к китайцам. Принес много разного товара: сигареты, которые воняли псиной и совершено не горели, драные китайские улы и яйца сунхуадань, такие тухлые и черные, что при попытке съесть их они ужимались в жижу и текли между пальцами. Все это он сбывал местным китайцам, однако, несмотря на все старания, нужной глины так и не нашел — ни на этом берегу, ни на том.

— Земля Моше и Израиля, — говорил он сам себе, — единственная земля, из которой получится настоящий голем.

Но ни Моше, ни Израиль не спешили помочь своему незадачливому потомку и чудесным образом доставить нужную глину к его дому. Оставалось только молиться, что Соломон и делал каждую ночь без особенного, впрочем, результата.

И вот когда терпение Соломона, бесконечное еврейское терпение, воспитанное тысячелетиями страха, нужды и надежды, совсем было иссякло, случилось чудо. Возможно, это суровый Яхве, первопроходец в трудном алхимическом делании, услышал мольбы бедного Соломона. А может быть, просто количество безуспешных попыток перешло в качество, о чем неоднократно предупреждали советские газеты. Не исключено, что была еще какая-то причина или даже целый ворох причин. Так или иначе, чудо, как обычно, произошло в тот момент, когда его уже не ждали.

Случилось оно в пятницу, накануне шабеса, когда все верные евреи приуготовляются целые сутки ничего не делать, и работают только гои, от которых, впрочем, тоже есть польза, потому что они помогают еврею сделать то, что делать нельзя, но сделать все-таки нужно.

Соломон только что закончил очередного голема и стоял теперь над ним в печальном восхищении. Он был совершенен, этот новый Адам, и сиял свежевылепленной красотой. Сырой, холодный, таинственный, поблескивал он в грозном розовом свете опускающегося вечернего солнца.

И так невозможно прекрасен он был, что нельзя было думать о нем иначе, как словами из Песни песней, потому что нет у евреев слов более сильных для описания красоты.

Голем его был черен, но красив, как шатры Кидарские, прекрасен, как нарцисс Саронский. Между прочими големами был он как кедр между лесными деревьями. Глаза его голубиные оставались закрыты, а волосы сбегали по челу, подобно стаду коз, сходящих с горы Галаадской. Как лента алая, были губы големовы, и как половинки гранатового яблока — ланиты его. И шея его — как столп Давидов, возведенный для щитов, и сотовый мед капал с губ его. И весь он был похож на молодого оленя, и, если бы поднялся он, ни одна девушка не устояла бы перед ним.

И лежал он как живой, но без единого дыхания, а отец его, Соломон, высился над ним, потрясенный до глубины души…

— Последняя попытка, — сказал себе тогда Соломон. — Последняя, ибо если не этот, то никакой больше.

И начертал таинственный знак на лбу глиняного юноши.

И в этот миг Соломону показалось, что голем как будто тихо, чуть слышно вздохнул. Старик наклонился над ним и попытался уловить дыхание жизни из уст его. Но голем был холоден и недвижим, как всегда. Может, если бы Соломон подождал еще минуту-другую, он стал бы свидетелем чего-то совершенно удивительного. Однако был канун субботы, и верный еврей Соломон, изнемогший от бесконечных големов, не придал значения своему видению, списал его на усталость, на дуновение вечернего ветра из полуприкрытой двери. Старик тихо вышел из сарая, где лежал голем, и отправился в дом — самому зажигать субботние свечи, потому что Ривки его не было с ним больше, и готовиться к трапезе.

Когда утром Соломон поднялся с одинокого своего ложа, первое, что он увидел в окно, — был голем. Он стоял посреди двора и жмурился на ярком солнце, кожа его блестела таинственным негритянским оттенком.

Ликованию Соломона не было пределов. Он выбежал из дома и танцевал вокруг голема, словно вокруг невесты, целовал его холодные руки, глотал кусочки глины вместе с солеными слезами радости…

Не прошло и пяти минут, как во двор к Соломону сбежались падкие на чудеса евреи. В почтительном изумлении созерцали они рослого глиняного мужчину, вращавшего головой, поднимавшего руки, ходившего по двору и выполнявшего простейшие команды своего создателя.

Соломон дал голему имя Мойшке — в честь пророка Моисея, выведшего народ израильский из Египта. Такая смелость удивила остальных евреев. И в самом деле, не было ли кощунством называть глиняного истукана именем пророка?

Однако Соломон совершенно не смущался дерзостью своей идеи.

— Вы не понимаете, — говорил он сородичам, и глаза его горели жарким огнем, словно перед ними явился машиах-мессия. — Однажды мой Мойшке встанет во главе народа израильского и поведет нас всех в Землю обетованную, где течет молоко и мед.

Пока, однако, Мойшке не собирался никого вести ни к меду, ни к молоку. Больше того, на второй день он возгордился и перестал слушаться своего создателя. Он уже не желал поднимать руки, поворачивать голову и выполнять простые работы по дому. Большую часть времени голем бродил теперь по деревне и задирал девушек. Старшая дочь Менахема и Голды Сара утверждала даже, что голем ее домогается и всякий раз, встречая на улице, подает ей неприличные, то есть любовные, знаки. Ей никто не верил, хотя она приводила убедительные доводы. По ее словам, чресла у голема, когда он распалялся любовью, были огромные и холодные…

Но девушки — это было еще полбеды. У голема оказался нечеловеческий аппетит. Скромной стариковской еды в доме Соломона ему не хватало, и он стал залезать в русские огороды и воровать там кур. Кур голем Мойшке ел живьем, немного пообщипав для приличия. Полуголые куры бились от ужаса в мускулистых руках, кудахтали, сыпали пухом — и как голодные звезды светились над ними глаза голема.

Напуганные поселяне пошли жаловаться деду Андрону. Андрон вызвал к себе Соломона.

— Вот что, Соломон, — сказал он, — или ты утихомиришь своего глиняного болвана, или общество утихомирит тебя. Вопросы есть?

Вопросов у Соломона не было, все знали крутой характер старосты.

Конечно, Соломон не собирался уничтожать голема совсем, он лучше бы умер сам. Соломон хотел лишь временно обездвижить голема, перевезти в другое место и там оживить снова.

Придя домой, он подошел к Мойшке, который спал на лавке послеобеденным сном еврейского праведника, вздохнул и стер у него со лба первую букву «алеф», без которой дыхание жизни извергнется из голема. Так, во всяком случае, полагал старый Соломон. Однако голем не умер, а, напротив, повернулся на спину и захрапел еще сильнее…

Удивленный Соломон по очереди стер все остальные буквы — все было то же. Голем не умер, а, проснувшись, продолжал шататься по поселку с прежним энтузиазмом.

Невозможно передать, как изумился и обрадовался Соломон.

Значит, голем его Мойшке ожил окончательно и теперь ничем не отличался от праотца Адама, которого так же в свое время слепил из глины и оживил сам Всевышний, да не сотрясет основ мира его истинное имя! Из этого со всей ясностью выходило, что и он сам, Соломон, уподобился теперь Богу. Мысль эта — соблазнительная и кощунственная для обычного человека — каббалисту Соломону вовсе не показалась дикой. Был ведь случай в истории, когда Иаков боролся с Богом и Иаков победил Бога. А Иаков, как и Соломон, был евреем. Значит, такое же могло случиться и с Соломоном. Как говорили в китайской части села: «Сегодня император ты, завтра — я». Почему бы и Соломону не стать Богом, разве он не соблюдает субботу и закон Моисеев? Он, Соломон, пошел против судьбы и своими руками создал себе сына — кто сравнится с ним теперь!

Пока старый еврей пребывал в гордыне и соблазне, голем его бродил по поселку.

Ходил он в основном в русскую часть, ему там нравились куры и женщины. Неизвестно, как там обстояло с курами, вряд ли они отвечали ему взаимностью, но женщина — вдовая, нестарая еще Наталья, — кажется, разделила его интерес. Уверенности, само собой, ни у кого не было, но если не так, с чего она зачастила к бабке Волосатихе советоваться насчет вытравления плода? Конечно, травить плод — грех, но какого ребенка можно было ждать от еврейского глиняного папаши, а значит, кто ее осудит?

Каждый день, когда старый Соломон вставал с постели и видел своего Мойшке, был для него днем радости. По ночам он тоже почти не ложился: сидел, улыбаясь, над спящим големом и гладил его по черным жестким волосам.

А голем продолжал прогуливаться по поселку — несмотря на явное, хоть и боязливое неудовольствие жителей. Пытался он заглядывать не только в русскую, но и в китайскую часть, но быстро завязал с этим. Китайцы приняли его за демона и так отходили своими верными тяпками, что он еле ноги унес и потом еще два дня отлеживался на лавке у старого Соломона…

А потом голема убили.

Как-то ночью он проснулся от приступа голода и привычно полез в русский огород — воровать кур. Заспанный хозяин решил, что это любовник пришел к его жене. Зная блудливый характер голема, можно думать, что он не слишком-то и ошибся. Так или иначе, хозяин выбежал в огород, в чем мать родила, но с ружьем в руках, увидел темную фигуру и что было сил ударил по ней из обоих стволов.

Голем упал на жаркую, не успевшую еще остыть землю, облился мочой и черной собачьей кровью — и умер. Набежали ближние соседи, а потом и все остальные поселяне. Русские и евреи голосили, китайцы смотрели молча, соображая, выгода ли им тут светит или убыток.

Особенно убивалась над големом русская женщина Наталья.

— На кого ж ты нас покинул?! — кричала она, имея в виду себя и своего невытравленного ребенка.

Явившийся последним Соломон неожиданно поднял всех на смех. Любой каббалист знает, что голема невозможно убить. А чтобы вернуть его к жизни, надо просто залепить дырки в нем, не давая духу вытекать наружу, и обновить письмена на лбу.

Соломон положил голема на лавку в доме, аккуратно заклеил все дырки, написал на лбу таинственные знаки и стал ждать. Он ждал всю ночь и целое утро и еще целый день. А с заходом солнца произошло чудо: голем не поднялся со скорбного своего ложа, но завонял. Изумленный Соломон поводил носом — ошибки не было.

С каждым часом голем вонял все сильнее. Через пару дней запах стал таким нестерпимым, что Соломону приходилось ночевать во дворе, в дом он заходил теперь только по крайней нужде.

Время шло, и големова вонь стала расходиться по деревне. Когда дошло до китайцев, они настучали районному начальству. Уполномоченный прислал санитарную команду. Команда надела медицинские противомикробные хари и вошла в дом Соломона, невзирая на звезды Давида и другие начальствоотпугивающие знаки, которые Соломон в изобилии начертал на стенах и дверях.

Через полчаса по деревне пронесся ужасный слух. Когда с голема стерли глину, под ней обнаружился мертвый племянник Соломона по имени Перчик. Пару месяцев назад он приезжал из города в гости к дяде, потом, как говорят, уехал обратно. Хотя, сказать по правде, отъезда его никто не видел, но раз Соломон сказал, что он уехал, так, наверное, оно и было.

Теперь выяснилось, что не совсем. Не до конца уехавший племянник лежал на лавке у Соломона и смердел так, что разбежались даже ко всему привычные мыши…

Дело приобретало нехороший оборот. Два дня все евреи обходили Соломона как зачумленного, на третий из города приехали милиционеры и взяли Соломона за жабры.

Ввиду необычности дела допрос, говорят, вели с пристрастием. Однако Соломон ни в чем не признался. По счастью, это и не требовалось — злой еврейский умысел и без того был налицо.

После краткого и энергичного расследования состоялся суд — строгий, но справедливый. Перед Соломоном нарисовалась неприятная перспектива расстрела за умышленное убийство племянника. По правде сказать, за убийство следовало бы казнить стрелявшего русского мужика, но с него спрос был небольшой — он охранял свой дом. А вот переодевание обычного еврея в глиняного голема советские власти могли трактовать и как шпионаж, и как измену родине.

Напуганные евреи скинулись и понесли деньги судье. Добросердечный судья деньги взял, но сказал, что поделать ничего нельзя — приговор вынесен и обжалованию не подлежит.

Всю ночь накануне казни еврейская диаспора рыдала и молилась о душе невинноубиенного Соломона.

А утром в поселок явился сам Соломон — живой и невредимый, разве только чуть похудевший по сравнению с обычным своим видом. Оказалось, его не казнили, а отпустили на все четыре стороны. Увидев Соломона, евреи окончательно уверовали в чудодейственную молитву богу Яхве — даже и те, кто был законченным атеистом.

Однако Яхве тут был ни при чем, а спасла Соломона простая русская женщина Наталья — та самая, что понесла ребенка от покойного голема. Она пришла к следователю и рассказала ему о том, что голем, с которым у нее вышла любовь, незадолго до смерти открылся ей. Во всем мире одна лишь Наталья знала, что голем — племянник Соломона, но только обмазанный глиной.

— Зачем же он это сделал? — спросил изумленный следователь.

— Уж очень любил своего дядю, жалел его, — отвечала Наталья простодушно. — Ему обидно стало, что над ним все смеются. Вот и решил изобразить из себя голема. А Соломон ничего и не знал.

Таким образом, племянник, движимый жалостью к дяде, решил подшутить над всем жестоковыйным еврейским родом, не желавшим верить в голема. Он обмазался грязью и, пользуясь анонимностью, домогался девиц и охотился за курами.

Правосудие, пораженное вновь открывшимися обстоятельствами, вынуждено было отпустить Соломона.

Тот, узнав всю эту историю от следователя, был потрясен до глубины души и горько заплакал. Горючие слезы текли по его старому лицу и жгли, как огонь, но никто их не утирал.

«Пока ты лепил големов, Соломон, — говорил он себе с горечью, — подлинный сын, выходит, был все время с тобой рядом. Это оказался твой двоюродный племянник Перчик. Он единственный на всем свете так любил тебя, что пошел против всего еврейского народа, против человечества и всей вселенной. Перчик отдал жизнь за старого Соломона, а старый Соломон даже не разглядел его под глиняной кожей голема. И к чему тогда, скажите, все премудрости каббалы и Торы, если жизнь прожита, а ты по-прежнему слеп и не можешь увидеть человека?»

Плачущий Соломон поцеловал мертвого племянника в полуразложившийся рот и похоронил его как праведника. Спустя положенное время на могиле его появилась стела с надписью, которую Соломон выбил собственноручно. Надпись эта гласила:

«Здесь лежит Мойшке — первый голем Черной реки».

АМАЗОНКИ

Была у наших китайцев тайна — они умели нравиться людям.

А поскольку женщины, что там ни говори, имеют прямое отношение к роду человеческому, то, значит, и женщинам они тоже нравиться умели.

До поры до времени таланты эти никак почти не проявлялись: китайцы были терпеливы и похоти своей не показывали. Раз только в год на славный китайский праздник чунцзе перебирались они на другую сторону Черного дракона и там уже делали с китайскими женщинами все, что хотели — у кого, конечно, хватало на это денег и мужского обаяния.

Однако обходиться совсем без женщин показалось китайцам неудобно — хотя бы из-за простого житейского неустройства. Китайцы, как известно, очень ценят комфорт, вкусную еду и безделье, а получить это все без женщин довольно затруднительно.

Неудивительно, что рано или поздно китайцы наши стали брать себе женщин из местных племен — гиляков, орочей, гольдов. Но и тут речь не шла о простом сватовстве, как можно бы подумать, метод женитьбы был изобретен чисто китайский.

Туземцы-охотники по большей части были так же неграмотны, как и пушной зверь, на которого они охотились. Китайцы же, скупая у них разные шкуры, оленьи панты и женьшень, так составляли договор, что после полного расчета туземцы оказывались китайцам еще и должны. В уплату долга потомки Желтого императора забирали у несчастных туземцев не только дом и имущество, но также их жен и даже детей.

Русские, узнав такое, пытались усовестить китайцев: хотя бы детей пожалейте! Но дети у китайцев были таким же товаром, как и все остальное: их можно было купить, продать, послать работать. Однако даже и без учета детей пробудить в китайцах совесть было невозможно — и не только потому, что у них, как говорили наши, не существует совести, а есть только стыд.

На всякое слово упрека у китайцев находилось десять в ответ, доказательства их были солидны и основательны. В обмане, объясняли китайцы, нет ничего стыдного, если только обман ведет к выгоде, а не к убытку. А выгода, как известно, превыше всего, и, что бы ни случилось, выгода все покроет. Ну и, конечно, подавно не было стыда в том, чтобы обманывать туземцев, они ведь не совсем даже и люди, а скорее животные, или, говоря по-китайски, дунъу, движущиеся предметы.

— Почему же это они животные? — не понимал лучший в поселке охотник Евстафий, одним выстрелом бивший в глаз и белку, и медведя, и любое существо во вселенной. — Почему предметы?

— Потому что у них нет культуры, — терпеливо растолковывал ему знакомый китаец Федя — все китайцы, поселяясь на русской земле, брали себе русские имена, чтобы ввести в заблуждение злых духов, к которым они отчасти относили и самих русских. — А человек без культуры — это не человек, а животное.

— Откуда ты знаешь, что у него нет культуры? — не отставал от Феди Евстафий.

— А откуда же у него может быть культура, если он не знает китайской письменности? — удивлялся китаец Федя.

— Но я вот тоже китайской письменности не знаю, — парировал Евстафий. — Я, выходит, тоже животное, а не человек?

На подобные вопросы китайцы предпочитали прямо не отвечать, а лишь загадочно улыбались и смотрели в сторону — по старинному китайскому обычаю. За такую свою избыточную загадочность они регулярно получали в ухо, но замашек все равно не меняли.

В результате такой коммерции китайская часть поселка довольно быстро наполнилась женщинами и детьми — как собственно китайскими, так и доставшимися по наследству от туземцев, тоже узкоглазыми, а значит, никакой разницы. Но так уж устроена китайская голова, что никогда не довольствуется имеющимся, а хочет всегда чего-то нового, или, выражаясь по-русски, приключений на свою задницу.

И тогда китайцы обратили свои взгляды на русских женщин.

Правду сказать, в малорослых и хилых китайцах наши женщины не обнаружили поначалу ничего интересного. Китайцы же, напротив, сочли русских баб очень привлекательными. Во-первых, бабы были белыми, что в Китае издавна считалось признаком красоты. Во-вторых, они были иностранками, что также повышало самоуважение китайского ухажера. В-третьих, были они в теле, с прямыми стройными ногами, трудолюбивые и нескандальные. Имелись у русских женщин и другие достоинства, о которых нет тут смысла говорить и о которых они сами расскажут с течением времени.

Так или иначе, но китайцы стали похаживать вокруг русской части села и подбивать клинья ко всему, что имело женские признаки. При этом они не особенно разбирали — девушка перед ними или замужняя, лишь бы заинтересовалась их китайским обаянием. Вопросы морали их не особенно обременяли, да и не видели они в этом ничего предосудительного. Китайский мужчина никого не заставляет, но и сам не обязан ограничиваться одной-двумя женщинами, повезет — так весь женский мир должен лежать у его ног.

Поначалу никакого ответа китайцам от женщин не было. Но они не отчаивались: ходили, улыбались во весь рот, дарили разные безделушки — лягушачьи нефритовые браслеты, блестящие ворованным железом заколки в голову, роговые бычьи гребни из провинции Гуандун, бронзовые тазы для умывания, до зеркального блеска отполированные маленькие зеркала в тускло-серебряных рамах — все, против чего не может устоять дочь Евы, что по ту сторону Черного дракона, что по эту.

И вот наконец дрогнула одна, потом другая… Правду сказать, трудно было не дрогнуть: русские мужчины все больше охотились, а женщины — скучали. Да и извечное женское любопытство сыграло тут свою роль.

Конечно, глядя со стороны, понять все это было трудно. Не имелось в китайцах и намека на славную русскую молодцеватость: даже женщину не могли они приложить как следует, не то что обнаружить другие виды геройства. А ведь известно, что главное в русской жизни — пословица «Бьет — значит любит…»

Выходило, что, если не бьет, значит — не любит? Но тогда откуда в русской части села стали рождаться маленькие, косенькие, черняво-желтые младенцы?

Первый такой уродился у Тольки Ефремова.

Роды прошли на удивление легко, жена Тольки не кричала почти — так, постонала немного для очистки совести, чтобы перед людьми не стыдно. В муках, сказано, будешь ты рожать детей своих — ну, а тут и мук никаких не было, ровно корова отелилась или зайчиха лесная.

Повитуха завязала младенцу пуп, обтерла и молча подала отцу.

— Мальчик, — только и сказала, и больше ничего.

Толька первым делом глянул на маленькую писюльку, убедился, что мальчик — точно, мужского пола, не обманула повитуха, потом, уже в хорошем настроении, поднял глаза выше — и обомлел. С лица детенышевого глядело на него иноземное чудо-юдо: скуластое, косенькое, желтое, черно-приплюснутое. Глядело, скалило издевательски беззубую щель под носом-пуговкой: что, дескать, папаша счастливый, получил?

Секунду только стоял Толька, беззвучно охая ртом, как рыба жабрами, потом перехватил молчащего дитятю за обе ножки, чтобы удобнее было со всего маху — с хрустом и кряканьем — вдарить об стену. На счастье, тут налетел коршуном папаша Тольки дед Еремей, вцепился скрюченным пальцами в верхнюю, свободную часть дитяти, закричал, заголосил, как баба:

— Наш, наш, Ефремовых кровей, наследник, мужик!

Подскочила и повитуха, тоже вцепилась, тоже заблажила про наследника да родную кровь. В общем, отбили китайчонка.

Неделю потом Толька пил, не просыхая, даже из канавы не вставал — туда ему дед Еремей приносил самогону на опохмел, самого лучшего, от Рыбихи, вливал осторожно в открытый чавкающий рот, заботливо говорил:

— Вот так вот… Вот так оно лучше. Так оно благороднее.

Чего благородного было в том, чтобы пить в канаве из ведра как последняя свинья, никто не знал, но и уточнять тоже не решались.

Ну а позже как-то приобыкли к дитю, притерпелись, так что долбануть его об угол даже и у самого Тольки руки почти не чесались. Иногда только в темной ночи, при бессоннице, являлся ему во мраке сын китайский, шевелил тонкими когтистыми пальчиками, вращал глазками, скалил беззубый рот — задушить хотел.

Но этим случаем, увы, дело не кончилось. Китайцы и дальше продолжали нравиться женскому полу, а в русской части села рождались новые косенькие да желтенькие.

И сколько ни кричали русские деды на очередного желтопопого дитятю — наш, наш! — не был он никаким нашим и быть не мог. Ну, разве что только наполовину. Но русский человек не кентавр, он на половины не делится, толковали между собой мужики; или он есть русский, или его вовсе нет.

А китайцы меж тем показали себя любовниками выдающимися: несмотря на все ухищрения, поймать их на месте преступления никак не удавалось. Падших посредством китайцев баб, разумеется, били их мужья до полусмерти, до сизых кровавых проплешин, но все это были кулаки после драки. Предъявлять же претензии напрямую было как-то стыдно: выходило, что слабосильный и мелкий китайский ходя благодаря своей обходительности и мягкости бабам интереснее, чем свой брат русак.

Но все-таки терпение русское, и без того непродолжительное, однажды сошло на нет. Перед всеми вышел древний дед Гурий и сказал, заикаясь от болезней, обуревавших его старое тело, что терпеть поношение китайское нет больше никаких сил и всех ублюдков, не говоря худого слова, следует передавить. Только так, сказал дед Гурий, и можно остановить наступление китайское на богоспасаемую русскую землю. Гурия, конечно, здорово отлупили, едва дышал старый дурак, но правоту его все-таки частично признали.

Разумеется, давить живых детей, пусть и трижды китайских, никто не собирался. Но нашелся иной способ, едва ли не более жестокий.

В одно прекрасное, а точнее сказать, страшное утро собрали всех желтеньких и косеньких и погнали их в китайскую часть. Те, которые еще ходить не могли, тех несли на руках рыдающие русские матери. Сколько слез было вылито на сухую амурскую землю, сколько воплей и проклятий крикнуто в холодные небеса — о том до сих пор с содроганием вспоминают в деревне. Даже русские отцы — нет-нет да и утирали каменным кулаком соленую слезу, прорубившую бледную бороздку в заросшем грязью лице охотника.

Китайцы, издалека углядев бредущую через холм процессию, поняли, что намечается погром, и изготовились к долгой осаде: бросили на произвол судьбы весь свой хитрый скарб и разбежались по лесам.

Один только ходя Василий не сбежал, а вышел к русским, готовый принять мученическую смерть за всех единородцев. Рядом с ним стояла жена его, Настя, ибо такова русская женщина, что за любимого человека готова она пойти и против рода, и против страны, и против всего человечества — и даже самого Господа Бога не возьмет она в таком случае в расчет.

Однако, когда выяснилось, что погибать китайцам за их шкодливость необязательно, все быстро разрешилось миром. Китайцы от детей отказываться не стали — повылезли из леса, признали и взяли всех без исключения.

При прощании с детьми было такое количество слез и криков, что растрогались даже китайцы и предложили матерям выкупить детей обратно — за сходную цену. По счастью, никто не понял, чего они там лепетали, иначе бы недолго стоять китайскому поселению.

Некоторые русские матери так страдали, что не выдержали расставания и перешли вместе с детьми под китайскую юрисдикцию. Однако здесь им пришлось солоно: у китайцев у всех уже были свои жены, и не по одной. Тут гордая русская женщина вынуждена была становиться в очередь за порцией супружеских ласк и выдерживать конкуренцию с остальными женами и наложницами. А поскольку в здешней бабьей иерархии занимали они нижнюю ступень пищевой лестницы, а то и вовсе не имели никакого статуса, то и доставались на их долю только тяжелая работа и незаслуженные обиды.

Это, конечно, не могло понравиться русским женщинам. Многие пошли назад с повинной — к мужьям да родимым пенатам. Еще неделю потом по всей русской деревне стояли крик и плач: рыдали матери по оставленным младенцам, рыдали неверные жены, избиваемые мужьями, — за прошлые вины и впрок, на будущее.

Некоторых возвратившихся от китайцев жен не приняли обратно в семью, и тогда они на краю деревни образовали свой женский колхоз — вовсе без мужчин.

Это было угрюмое и страшное поселение — впору вспомнить об индийских шудрах, всеми презираемых и никуда не допускаемых. Китайцам женщины оказались не нужны, русские держали их за блудниц. Даже евреи побаивались ссужать им в долг, опасаясь праведного гнева русской общины.

Ни лошадей, ни плугов, ни ружей, никакого строительного материала поселенкам не дали, так что первое время они вынуждены были жить на подножном корму: голыми руками ловили в лесу хомяков и мышей полевых, отгрызали им голову, ели мясо, и тем были сыты. Для жилья же прорыли себе норы в земле, на манер таких, как рыли окопы в войне с германцами.

Но беда не бывает бесконечной, она оканчивается вместе с жизнью, а чаще и раньше. Вот так случилось и в женском поселке. То ли Бог призрел на них, то ли дьявол, но понемногу стали они выкарабкиваться из нищеты и ужаса.

Причиной этому была совсем простая вещь. Такое количество безмужних женщин рано или поздно не могло не привлечь внимания мужской половины. К нашим амазонкам стали похаживать парни и молодые мужики — неженатые или просто недовольные течением жизни.

Амазонки на первых порах принимали их, не показывая своей ненависти, а плату брали строительными инструментами, сельскохозяйственным инвентарем, ружьями да патронами. Довольно быстро женщины обстроились, обзавелись огородами, убитым пушным зверем и другим хозяйством. Теперь уже голодная смерть им не грозила, поэтому визиты мужчин свели они к минимуму — так только, чтобы детей зачинать.

К рождавшимся у амазонок детям отношение было разное. Младенцев мужского пола безжалостно подбрасывали китайцам да евреям, как избыточно чадолюбивым, а вот девочек оставляли себе и воспитывали в особенном духе — отваги, силы и отвращения к мужчинам.

Со временем амазонки так крепко встали на ноги, что перестали уже скрывать свою ненависть к бывшим мужьям, отцам и братьям. Видя заплутавшего охотника, поносили его последними словами, вдвойне обидными оттого, что половины из них малограмотный мужик даже уразуметь не мог. По вечерам же, укрепившись оружием холодным и огнестрельным, обстреливали припозднившихся мелкой дробью — по ногам и другим необязательным членам тела, куда придется. С особенным удовольствием стреляли в русских, китайцам тоже доставалось, ну и евреям на всякий случай спуску не давали — чистый был интернационал, как и требовала руководящая партия большевиков.

Подраненные мужики жаловались на бешеных баб в райцентр, просили унять и истребить по закону социалистического общежития.

Жалобы возымели эффект, из райцентра приезжал уполномоченный Алексеев — журить и угрожать. Амазонки, улыбаясь узко и развратно, завели его в главную избу, двери заперли плотно, как в могилу. Неизвестно, что с ним там делали полночи, только вышел он из избы с закрытыми глазами, сел на подводу и так и уехал, глаз не открывая, а больше о нем ничего не слышали.

Мужчины теперь старались без крайней нужды в зоне видимости женской деревни не появляться — даже по делу, не говоря уж о любви. После того как парочка пьяниц после прицельной стрельбы лишилась мужских причиндалов, новых героев не обнаруживалось.

Однако лютость бабская росла с каждым днем, и вскоре уже и из собственного дома мужики выходили с опаскою. По поселку со скоростью лесного пожара распространялись слухи и былины про новых амазонок, что они, дескать, ловят заплутавшего в лесу охотника и живьем усекают ему все, что возможно, а потом отпускают скакать по лесу с голым задом, покуда не станет он в глухой чаще добычей тигра, медведя или ярого кабана.

Умученные бабьей ненавистью — не так, впрочем, реальной, как живописуемой в сказках и легендах — мужики наши послали к ним парламентеров с белыми простынями. Парламентеры были встречены хлебом-солью, напоены водкой и избиты до полусмерти.

На резонный вопрос «За что?!!» амазонки, не обинуясь, отвечали: «За все!» И объяснения их слова не требовали.

Хуже всего, что оставшиеся в поселке женщины тайно и даже явно симпатизировали амазонкам. Теперь при каждой ссоре любая могла пригрозить опостылевшему мужу: «Гляди, отстрелю тебе — и уйду в амазонки!» Мужики содрогались, теряли самоуважение и смысл жизни.

Конечно, долго так продолжаться не могло. Решили объявить раздухарившимся бабам войну. Дед Андрон кликнул мобилизацию во всех трех поселениях. Русские отозвались сразу. Евреи и китайцы, которых амазонки донимали меньше, как-то замялись поначалу, но потом все-таки обнародовали свою позицию.

— Война — не еврейское дело, — заявили евреи.

— И не китайское, — добавили китайцы.

— Ну, и черт с вами, сами справимся, — сказали им на это уязвленные русские мужики.

И, не тратя времени зря, начали войну.

Тут надо заметить, что никакой особенной стратегии у них не было, просто собрались толпой у околицы, а потом двинулись на деревню амазонок.

Настоящая война началась, когда подошли на расстояние прицельного выстрела. В ход пошли охотничьи ружья и кидаемые в цель с близкого расстояния топоры. Победа, по мнению простодушных мужиков, была уже не за горами, как вдруг с той стороны совершенно неожиданно тоже открыли стрельбу. Пришлось залечь среди высокой травы, поливая задастого и сисястого врага уже не столько огнем, сколько матюками. Но и это безотказное оружие русского человека в этот раз не помогло, потому что с той стороны материться умели не хуже.

Вдобавок и стреляли женщины метче и кучнее. Соперничать с ними мог только лучший в поселке охотник Евстафий, одним выстрелом бивший в глаз и белку, и медведя, и любое существо во вселенной. Но один Евстафий в поле не воин, и, после того как ему самому едва не выбили глаз, воевать с женщинами он отказался наотрез — зрение, сказал, ему дороже всех этих глупостей.

Мужское воинство, теряя плохо подвязанные штаны, бежало с позором с поля битвы и больше уж не рисковало идти в атаку дальше собственного нужника.

При подсчете потерь выяснилось вдобавок, что амазонки не только лучше воевали, но и вообще были умнее. Врагов они убивали не до смерти, лишь подстреливали слегка, так что предъявить им преступление и привлечь к делу власти было невозможно. А учитывая, что стрельба шла обоюдная и спровоцированная мужиками, еще неизвестно, кому бы от закона перепало больше.

Пришлось нашим начинать серьезные переговоры. Амазонок пригласили в дом к деду Андрону для подписания мирного соглашения.

Представителей от амазонок явилось три штуки баб. Все носили мужские охотничьи штаны и куртки и вооружены были до зубов. За плечами у каждой висел дробовик, на бедре — китайский тесак, каким хорошо слонов напополам рубить, а на поясе — разная убойная мелочь вроде топоров и метательных ножей. Главной была староста Елена — высокая, светловолосая, с холодным взглядом голубых глаз и с такой фигурой, будто прямо сошла с коричневых греческих ваз. Еще была тетка Анфимья, коренастая, твердо стоящая на земле обеими ножными колоннами, славная тем, что брала за загривки двух мужиков, вздымала их на воздуся и ударяла блудливыми лбами так, что лопались черепа. Третьей шла Ирина — совсем еще юная, пухлая, зеленоглазая, но такой меткости выстрела, что даже лучший в мире охотник Евстафий сто раз подумал бы, прежде чем с ней соревноваться.

Все три амазонки стояли бронзовые от загара, лица старших словно из камня вырубили, глаза похожи были на бойницы в редуте. Младшая же все время рдела маковым цветом, но так, что держаться от нее хотелось подальше. С нашей стороны выступали дед Андрон и отец Михаил, а деда Гурия устранили: только и пользы от него было, что пердеть в потолок.

Староста был человек, умудренный мудростью не только людской, но и древней, лешачьей. Потому не стал ходить вокруг да около — бабу все равно не перехитришь, — а сказал все, как думал.

— Вину свою мы признаем, — сказал, — но и с вас вины не снимаем.

Елена вздернула бровь и до боли сделалась похожей на тезку свою, троянскую царицу.

— Какая же наша будет вина? — спросила надменно, кривя уголок рта.

И вот тут дед Андрон показал, что не зря был старостой столько лет: необычайно ловко стал он валить с больной головы на здоровую.

— Вина ваша в том, — сказал он, — что ушли вы и бросили нас, неразумных, одних мыкать горе. Кто мы без женщин? Никто. Мужик, известно, что дитя. Мать его с рук на руки передает невестке, и та хранит его до самой смерти. А кто, значит, жену свою переживет, на того Бог разгневался.

Растерялась Елена, захлопала пушистыми греческими ресницами. Да и остальные амазонки осели. Чего угодно могли ждать они, любых обвинений — в вероломстве, неверности, жестокости, но только не такого!

Томительно тянулись секунды, амазонки переглядывались между собой, отец Михаил глядел в пол, дед Андрон мирно улыбался.

— Чего же вы хотите? — наконец спросила Елена негромко.

— Неволить мы вас не можем, — сказал дед Андрон. — Но если кто хочет возвратиться, тому открыты и дома наши, и сердца. А коли нет, то бьем вам челом и смиренно просим: не убивайте нас и не терзайте без дела, ибо мы за вину свою уже заплатили сторицей.

Нет, все же не настоящие у нас были амазонки. Те, настоящие, конечно, и разговаривать бы не стали, а просто изрубили бы всех своими тесаками, как слонов блудливых, — да и дело с концом. А наши даже и грудь себе вырезать не желали, значит, хранили себя для чего-то. Не для того ли, чтобы вернуться назад, к отцам и мужьям своим?

Назавтра был торжественный день. Все мужья, отцы и братья, волнуясь, вымели, вычистили, натерли до блеска полы, посуду, нехитрый охотничий скарб в одиноких своих, лишенных женского присмотра домишках. Порубили свинят, кур, бросили их в печку упревать с кашей, сбегали к евреям за водкой и сладостями, выложили все красиво на стол и уселись ждать. Рядом сидели подросшие дети; многие уже и не помнили своих матерей, потому что были слишком малы, когда те ушли из села.

— Мама придет? — спрашивали самые маленькие и сами себе отвечали: — Мама!

Но вот солнце перевалило за половину, вот уже стало спускаться за горизонт, окрасилось красным светом, наступили сумерки — а женщин все не было.

— Ничего-ничего, — говорили самые терпеливые, — собираются, подзадержались, женщины ведь… Ничего-ничего.

И вот уже стало совершенно темно, звезды высыпали на небосвод, дохнуло от Амура прохладой, послышались из лесу звуки ночных чудовищ — но со стороны амазонок никто так и не появился.

Не появился никто ни назавтра, ни через день — никогда. Напрасно плакали дети, призывая матерей, зря сохли на столах хитрые еврейские сласти, попусту бодрствовали мужчины, уронив головы на руки. Женщины так и не вернулись в Бывалое, нет, не вернулись. Слишком много обиды накопилось у них, и уже привыкли они за эти годы жить свободно, жить своим уставом.

Вот так и вышло, что от наших амазонок пошел в Уссурийском крае отдельный народ, в котором рождались только девочки — и ни одного мальчика. И девочки эти были храбрыми воинами, скакали на конях, били белку влет и назубок знали науку любви и всякого соблазнения. И если хотела амазонка себе мужчину, то она брала его, и если хотела зверя, то стреляла в него — и никто не мог перед ней устоять…

ЗМЕЙ

Народ китайский искони был древний и мудрый, а как поселился у нас в Бывалом — то стал вдвойне против прежнего. Наши долго присматривались к соседям — они всегда присматривались, прежде чем вдарить, — но никак не могли раскусить, что это за малый желтый брат такой, чего от него ждать, и ждать ли вообще чего-нибудь. Приглядывание это кончилось известной историей с исходом амазонок из нашего села, но так уж устроен китаец, что, сколь к нему ни приглядывайся, яснее он не станет.

И, в самом деле, жизнь китайская была загадочная или, больше сказать, таинственная, и не всякий еврей даже мог в ней разобраться, не говоря уже о русском.

Вставали китайцы рано, не позже пяти утра, с рассветом вставали, когда солнце, побагровев от натуги, поднималось из-за высоких берегов Амура, и алмазная роса вспыхивала на гаоляне, посаженном взамен сгоревшего в незапамятные времена, и лягушки, бросив вбок худые бурые лапы, сигали россыпью с коровьих лепешек, исходящих паром, словно только что выпеченные караваи, а птицы из сосновых недр свиристели так вдохновенно, будто целый еврейский оркестр под водительством самого Магазинера получил двойной ангажемент у миллионера Ротшильда.

Под эту лесную симфонию китайцы поднимались со своих кирпичных канов, терлись вместо мытья мокрыми серыми полотенцами, обжигаясь и отрыгивая, ели водянистую рисовую кашу с сушеными чилимсами, глотали из металлических кружек кипяток — пустой, чтобы не тратить зря драгоценные чайные листы ча-е, затем, вооружась верными тяпками и мотыгами, стройно шагали в поля.

По дороге они перекрикивались друг с другом: разговоры у древней и мудрой нации были в основном об обеде — какой случился вчера и какой намечается сегодня. Со стороны эти обсуждения гляделись бессмысленно — и вчера, и сегодня, и завтра на обед у китайцев были вареные яйца, пампушки маньтоу и маринованная редька. Однако традиция оказалась сильнее здравого смысла — так беседовали их отцы и деды со времен Конфуция, так будут беседовать их потомки, когда через пару тысяч лет человечество вымрет в результате убийственного для всех, кроме китайцев, катаклизма. Китайская еда была основой древней культуры, единственной драгоценностью, доступной любому китайцу независимо от возраста, пола и образования. Когда разговоры о вчерашних обедах кончались, вспоминали обеды, съеденные давным-давно, и даже грядущие обеды, которые, возможно, удастся съесть в далеком будущем.

В нашей части села никто не вставал в такую рань, так что о желтых премудростях мы бы и ведать не ведали, но жизнь китайскую однажды подглядел Денис Петелин, незаконный сын Григория Петелина — подглядел своими выпуклыми, голубыми и зоркими, как ружейный выстрел, глазами.

Трудились на полях и огородах китайцы с невиданным в наших краях упорством, только что не умирали на работе, зато и земля отвечала им сторицей: одни редиски тут вырастали с небольшую дыню, не говоря уже о прочем; дыни, однако, росли совсем маленькие, чуть больше редиски — то ли сорт был такой, то ли закон сохранения материи не позволял уж слишком разгуляться.

— Они, китайцы, только с виду хлипкие, — степенно разъяснял Евстафий, лучший охотник на всей Черной реке, бивший из ружья в глаз не только белку, но и любого земного и пресноводного жителя, а также и птиц, и примкнувших к ним медведей. — Внутри у китайца есть становая жила, все равно как у лошади. Китаец маленький, как ишак, а несет на себе в десять раз больше, вроде мураша — только знай его погоняй.

Но погонять китайцев было не надо, они и так работали не за страх, а за совесть, несмотря на то что, по мнению многих, совесть у китайцев отсутствовала — только стыд.

Изойдя потом на тяжкой полевой работе, китайцы затемно брели домой — уставали так, что даже пыль ногами поднять не могли. Коричнево-желтые тела их были выжаты досуха, ребра, как рыбьи кости, можно было считать на ощупь и даже вприглядку, но дух китайский вздымался от мыслей об урожае, о грядущих прибылях и развлечениях вар-вар, составлявших главный смысл их жизни, столь скудной на веселье.

В фанзах, потерявших человеческий вид от топки начерно, они ели и пили под тихими взглядами туземных жен и детей своих, отнятых ими у туземцев же или рожденных силою собственных чресел, старались не съесть больше необходимого, а потом ложились на убогие свои каны, зимой подогреваемые углем, а летом — естественным ходом вещей, и проваливались в пустоту, в небытие.

В праздники китайцы оставляли тяпки с мотыгами на попечение жен и домашнего бога Цзао-вана и отправлялись в игорный дом, который завел временный китайский староста Гао Синь. Дом был обыкновенной большой фанзой, только с красными китайскими фонарями при входе, которые горели в любые дни, а не только в праздники. Тут можно было в мгновение ока — или медленно, как придется — просадить в карты жалкие свои медяки, покурить опиума или даже возлечь на ложе любви с настоящей китаянкой в блестящих шелках, которую староста привозил с того берега Черного дракона.

Китаянку эту звали Айнюй, была она старая, крикливая и уродливая, как укротитель демонов Чжун Куй, только без черной разлапистой бороды, и происходила из семьи такой простой, что даже ноги ее не были перебинтованы. Может, это была рабыня, купленная еще ребенком в богатый дом, а позже изгнанная молодым хозяином за старость и дурной нрав, а может, наоборот, нежная орхидея, работавшая на цветочной лодке, но с годами перешедшая в запас. Так или иначе, лучшие дни Айнюй были давно позади, насладиться ей мог только совсем невзыскательный компатриот, но китайцы наши, измученные тяжелой работой, не видели уже разницы между молодостью и старостью, красотой и уродством, но хотели хотя бы телесной страстью прикоснуться к далекой — через реку — отчизне.

Китайцы, отдававшие свои медяки за краткие мгновения любви, шептали на ухо Айнюй жаркие непристойности, тискали ее, гладили, внезапными тычками проникали в заветные отверстия и позволяли себе другие вольности, а она лишь повизгивала, деловито хихикала да зорко поглядывала на часы: не вышло ли время, не пора ли уже менять замешкавшегося кавалера?

Питавший необыкновенное уважение к ходе Василию временный староста Гао Синь не раз предлагал ему развлечься с Айнюй всего за полцены или даже — невиданное дело! — совершенно бесплатно. Однако ходя всякий раз вежливо, но твердо отказывался. Возможно, это происходило от любви к законной жене Настене, возможно, были и другие причины. Сам же ходя объяснял это так:

— Спать с Айнюй для меня — все равно что к собственной бабушке в постель залезть.

Это было, конечно, лукавство, потому что никакой бабушки у ходи никогда не было и быть не могло, он родился круглым сиротой, добрые люди нашли его в бочке с маринованной капустой. Однако это держалось в глубочайшей тайне: китайцы бы не поняли патриарха, у которого не имеется даже духов предков и который, словно в насмешку, вылез из бочки с овощами.

У нас все довольно быстро поняли, что основой китайской жизни была иерархия, на ней все держалось, и разрушить ее ни коем случае было нельзя. Во всем остальном китайцы оставались загадкой: подобострастие чередовалось у них с высокомерием, приветливость — с презрением, молчаливость — с дикой скандальностью, хитрость — с глупостью, деликатность — с наглостью, гостеприимство — с закрытостью, нахальство в достижении целей — с непостижимой извилистостью. И только одно было постоянным и неизменным — стремление к выгоде всегда и во всем. Это и стало главной ахиллесовой пятой китайцев — если, конечно, уместен здесь разговор о древних греках — главной китайской слабостью, которую, правда, сами они не осознавали.

Впрочем, слабости этой не сознавали и русские, и вообще никто, кроме евреев. Но они помалкивали на этот счет, потому что есть разговоры, без которых не обойтись, и разговоры, которых лучше даже не начинать.

Так или иначе, русские глядели на китайцев с удивлением и все время в чем-то подозревали — больше даже, чем евреев.

— Китайцы — это Ding an sich, вещь в себе, — мудро замечал дед Андрон, на старости лет увлекшийся Платоном, Кантом и вообще гносеологией. Книги философские доставлял ему Иегуда бен Исраэль — с целью тоже неясной, непонятной, а то и вовсе подрывной. — Чистый ноумен, умопостигаемый теоретически, но непостижимый на практике в первую очередь самим ноуменом, — вот кто такой китаец.

Неизвестно чья жена тетка Рыбиха придерживалась иного мнения, ум ее, истощенный промискуитетом, не признавал вещей возвышенных.

— И ничего особенного, — говорила она, презрительно оттопырив губу. — Китаец — это такой еврей, только пожелтее будет — и прищуримшись.

С ней, однако, мало кто соглашался — в первую очередь, конечно, сами объекты обсуждения.

— Сколько ни щурься, из еврея китайца не сделаешь, — изрекал культурный китаец Федя, деливший всех на людей и движущиеся предметы, не знающие китайской грамоты.

Евреи же на этот счет и вовсе предпочитали мудро помалкивать, что окончательно запутывало вопрос.

Непонимание взаимное усугублялось чудесами, на которые китайцы были особенные мастера — даже евреям невподым.

Конечно, чудеса не были только китайской привилегией, всякий народ их имел, и у всякого народа они были разные. У русских чудеса происходили все больше от недоразумений и от пьянства — так оно и называлось потом, «чудесить». У евреев чудесами заведовала каббала, но так вообще-то они чудеса не очень любили: все еще помнили историю грустных и двусмысленных соревнований Моисея с фараонами. У амазонок чудеса, само собой, были женские, ну а у китайцев — технические. Те славные времена, когда китайцы изобретали бумагу, порох, компас и прочие фарфоры, к несчастью, давно канули в прошлое, но на остатках древнего энтузиазма малый желтый брат еще мог тряхнуть стариной.

Раз примерно в год на праздник Омовения Будды через реку перебиралась китайская ярмарка. Заведовал ею престарелый маньчжур Хайсэ, с длинной и бледной, словно непропеченный блин физиономией, жадными птичьими лапками и круглым, как воздушный шар, животом, который при самом легком ветре силился оторвать хозяина от земли и вознести в небеса, сияющие безоблачной синевой. За живот этот и горячий, раздражительный нрав получил он прозвище Хого — Самовар.

Ярмарка наша сильно отличалась от того, что можно было увидеть на русских ярмарках и даже представить себе. Впереди всех на место будущей дислокации въезжали на некрупных ослятях и мохнатых монгольских лошадках извечные соперники — даосские и буддийские монахи. Одни — с высокими, в клубень, бабьими прическами, с важным видом и взглядом, обещавшим если не вечную жизнь, то ничего хорошего, другие — налысо бритые, в желтых рясах, с потупленным взором, с непременными четками в руках, на которых они высчитывали время, оставшееся до воплощения будды грядущего Милэ.

Ослятей своих и лошадок они привязывали возле развернутых армейских палаток, отчего те сразу начинали орать непомерными голосами. Дикие звери — волки, медведи и тигры — приходили в соблазн среди наших кедровых и пихтовых зарослей, откуда они по ночам высовывали мохнатые морды и примеривались сожрать крикливую скотину. Однако сделать это было непросто — все копытные на ярмарке находились под прямым покровительством бодхисаттв и бессмертных вплоть до самого Тайшан Лаоцзюня.

Сами же монахи немедленно начинали священнодействие: выносили китайские молельные знамена и святыни с доказанным волшебным действием — сертификаты о чудодейственности прилагались. За ними следовали разнообразнейшие боги и идолы, от мирных и толстых, как упомянутый уже Милэ, до хищно-бородатых басяней, вращающихся на облаках, поднимающих ветер и гром, испекающих в огненном тигле живота своего пилюлю бессмертия, пьющих рвотные настои с ртутью и золотом, перекидывающихся в лис и обратно, портящих невинных девиц и юношей, наводящих морок и изумление на честных ханьцев. Огромная всемилостивая Гуаньинь, прозрачно-нефритовая, в прозелень, соседствовала здесь с мелкими тибетскими чертями жарко-рыжей меди — хвостатыми, рогатыми и зубатыми, которым тоже молились добрые люди и без которых нельзя было представить ни одного приличного ламу. Черти были старые, в зубах у них копился кариес, в лысеющих хвостах — парша, но силы их, особенно вредоносной, никто отрицать не смел. Черти имелись как в отдельном виде, так и нанизанные Буддой, словно птенчики, на длинное жесткое копье — в знак его, Будды, над ними торжества и подчинения колесу Закона.

Произведя положенные моления, монахи всех сортов усаживались на местах и начинали то, ради чего и затевалась вся окрошка: молились за рожденных и умерших, врачевали безнадежных больных, высчитывали благоприятные дни, выдумывали имена для младенцев, а также по линиям руки и кошельку клиента безнаказанно предсказывали прошлое, настоящее и будущее. Тибетцы, не желая отставать, выносили в стеклянном гробу ламу, умершего 30 лет назад, но до сих пор нетленного. Лама был лыс, разогрет на жарком солнце, глаза держал закрытыми, рот — презрительно поджатым, словно бы говоря: знаю я вас, подлецов. За десять копеек все желающие могли колупнуть пальцем полупрозрачную липкую кожу и убедиться в его полной и окончательной нетленности. Сидящие неподалеку даосы ревниво пожимали плечами и втихомолку объясняли, что колупание и сидение в гробу с закрытыми глазами не есть подлинное бессмертие. Единственное правильное бессмертие можно получить только через даосское посвящение, и стоит оно куда дороже, чем помянутые десять копеек. Нет-нет, не менее чем за десять рублей можно было обрести тут подлинное бессмертие, за меньшую цену не стал бы с вами разговаривать даже самый зачуханный даос в самом дырявом халате, не имеющий денег на нефритовую заколку в волосы.

Впрочем, даосам не уступали в чудесах монахи-хэшаны. Среди них были воины-усэны, способные за небольшую плату чудовищно твердым своим мужским предметом раскалывать не только придорожные булыжники, но даже особым образом закаленные кирпичи, и к тому же с разбегу пробивать лысой головой дыры в Великой китайской стене, о чем также имелись у них подтверждающие сертификаты. Монахи рубили друг друга широкими мечами-дао, но на телах у них не выступало ни капли крови, только багровые рубцы надувались — это защищал их пресловутый цигун «железной рубашки», а наиболее могучих — даже и «алмазный колокол». Особенно любили они мастерство легкости и вставания голыми ногами на яйца — без всякого причем урона, раздавливания и вкладывания сюда иного смысла, кроме душеспасительного. Ходили слухи, что сильнейший среди них, по имени Цингун, даже взмывал в воздух без воздушного шара, одним только надуванием в полые органы космического газа ци, за безупречную жизнь переданного им в полное распоряжение бодхисаттвой Кшитигарбхой. Правда, поднимался Цингун невысоко, всего на полметра, но и это был бы хлеб, если бы он хоть раз явился к нам на ярмарку и лично продемонстрировал свое мастерство.

Но лучше всего выходили у хэшанов не чудеса даже, а рассказы о буддийских наставниках и патриархах, в далеких китайских горах в одиночестве и забвении совершавших удивительные свои подвиги. Тут говорили про наставника Чу-иня, который голыми руками прокопал подземный ход от монастыря до ближайшей горы, обрел пробуждение и переродился гигантским червяком, рассказывали о том, что в монастыре Южный Шаолинь девятый год созерцает стену прямой потомок Бодхидхармы, от взгляда которого пучит и рассыпается камень и, наконец, с трепетом поминали патриарха Хуэйнэна, который мог задать такой вопрос, на который не было ответа даже в страшной гадательной книге «И-цзин», распоряжавшейся тысячелетними черепаховыми панцирями, как игральными кубиками.

Какое отношение все эти святые люди имели к ярмарке маньчжура Хого, на которой можно было купить все, от вьючных животных до продажной любви, знал, наверное, только сам Хого. Впрочем, остальные китайцы не видели в этом ничего удивительного, это была традиция, а традицию не обсуждают.

— Где деньги, там и боги, где боги — там и деньги, — объяснял все-таки любопытствующим русским китаец Федя. — Это есть главный китайский секрет, кто его постигнет, будет править миром.

У распорядителя ярмарки Хого было несколько жен — молодые, гибкие женщины из провинции Юньнань, танцующие танец любви, с взглядом развратным и сильным, обещающим такие радости, на которые не способны ни крепкие, словно из дуба вырубленные женщины Шаньдуна, ни длинноволосые черные мяо из провинции Цзянси, ни маленькие красавицы Гуйчжоу. Жены эти привыкли повелевать мужчинами и лепить из них тесто — за их же собственные деньги. Жен своих Хого сдавал на время ярмарки в аренду всем желающим в отдельной большой палатке — тенистой, прохладной и в то же время раскаленной огнем любви, который вечно царствовал тут, словно в преисподней.

Сюда приходили все — и русские, и евреи, и, конечно же, китайцы, приходили мужчины самого разного возраста, бородатые, седеющие, седые, лысые, с густыми волосами по всему телу и едва только зачинающимся пухом между худых, бледных, сотрясающихся юношеской страстью ног — и никто не покидал это место недовольным, недолюбленным, каждому находилось утешение, а кому было мало, перед тем разверзались бездны, от которых не всякий скоро приходил в себя, а иные — никогда, и так потом и бродили бледными тенями по берегу Амура много позже того, как ярмарка истаивала в необозримых, мерцающих золотыми миражами просторах старого Китая.

Год за годом ярмарка Хого приезжала на берега Черного дракона, год за годом жены его принимали всех пылающих страстью, и с каждым годом прибавлялось у старого Хого детей самой разной масти — узкоглазых, черноволосых, носатых, русых, худых и толстых, бранящихся на всех наречиях Поднебесной, потому что брань есть основа жизни простого народа, и если изъять ее, то начнутся бунты и нестроения. Из девочек вырастали для Хого новые жены, которые заменяли в шатре располневших и состарившихся от неумолимого хода времени матерей своих. К нелегкому служению жриц любви они приступали, едва достигнув десяти лет, а кому повезет, то и раньше — среди клиентов ярмарки много было ценителей юности, неразумно и расточительно было бы позволить девочкам терять лучшие годы. Сыновья же со временем становились на ярмарке оборванными носильщиками и полуголыми рикшами, из них росли угрюмые охранники или злые карлики для представлений, буддийские хэшаны и даосские горные отшельники, грамотеи для писания жалоб начальству, загадочные факиры и укротители обезьян на цепи, такой длинной, что хватило бы до царства Яньвана. Сами же обезьяны эти — мохнатые, краснозадые, клыкастые, показывающие непристойные трюки, смотрели с лица своего так мрачно, как будто бы вышли из ада, и были не просто обезьянами, а демонами из числа потомков Сунь Укуна — главной китайской мартышки, которой, говорят, до сих пор молятся немногие посвященные в тайных, скрытых от чужого глаза капищах.

Ну и, конечно, было тут то, из-за чего ярмарка и называлась ярмаркой: разнообразные безделушки, нужные и ненужные, а также вещи, без которых невозможно было обойтись в домашнем хозяйстве, начиная от недорогих, но весьма подлинных бронзовых сосудов эпохи Чжоу, танских парных ваз, зеленых нефритовых кораблей цинской династии, сунских ширм — и кончая облачной парчой и каллиграфическими надписями кисти императоров Канси и Цянлуна.

Отдельно продавались изобретения технические и медицинские: многочисленные подзорные трубы, сквозь которые можно разглядывать святых-бессмертных небожителей, боевые петарды, чугунные бомбы, двухструйные огнеметы, ручные вентиляторы, бронзовые зеркала, мацзян и магические шашки вэйци из слоновьих рогов, волшебные фонари-зоотропы, через которые в мир проникали духи умерших, погребальные одеяния из нефрита и золотой нити, зубные щетки из дикого вепря и колоды карт, которые всегда выигрывают, рыболовные катушки для ловли строптивого китайского левиафана Гунь, разрывные ядра, мертвые вороны на волшебном огне, свистки и урны для борьбы с землетрясениями, опиумные трубки и самозажигающиеся спички, морские мины из бычьего пузыря, наборы колоколов в виде рыб для домашних храмов, пять драгоценностей кабинета ученого, пипы, гуцини, эрху и прочие музыкальные инструменты, чай и шелк, механические оркестры на веревочном приводе, ароматная бумага для подтирания со вклеенными золотыми нитями, чтобы зад не покрывался преждевременными морщинами, многозарядные арбалеты для борьбы с чертями-гуй, огненные стрелы и копья для борьбы со всей вселенной, очень дешевые золотые и нефритовые палочки для еды, маринованные грибы бессмертия линчжи, копченое доуфу, удавы в вине, оленьи хоботы, летучие мыши, морские кони и огурцы-хайшэны, толченые кости дракона, суровое пиво сяоми-цзю, от которого пьянели, как от водки, а также живые игрушки, которые прыгали и плавали без всякого завода, а только лишь от строгого соблюдения многочисленных законов физики и химии.

Вот эти вот чудеса и стали причиной тяжелых событий, без которых вполне можно было обойтись, но не вышло почему-то. Чудеса и, разумеется, любовь, потому что любовь признают даже китайцы, а разговоры о том, что любовь придумали русские, чтобы не платить денег, пусть остаются на совести тех, кто знает только оплаченные чувства.

Конечно, любовь на такой ярмарке могла настигнуть кого угодно из наших — старосту деда Андрона, китайского первопроходца Тольку Ефремова, лучшего в мире охотника Евстафия, деда Гурия, смертельно больного уже лет пятьдесят, на худой конец — даже отца Михаила вкупе с бабкой Волосатихой, но настигла она человека самого неподходящего, десятилетнего Дениса, сына дяди Григория Петелина, который когда выходил за грибами в лес, издали думали, что это дерево вышло поразмять корни — такой он был огромный. Но сын его Денис был вполне человеческих размеров, возможно, потому, что родился не от одного Григория, а еще и от карлицы лесной, которую Григорий потом изгнал из наших краев, чтобы не было чему стыдиться.

В тот злосчастный день Денис шатался по ярмарке и разглядывал продаваемые там небылицы, среди которых особенно бесчинствовали косматые брехливые собачонки — старый Хого звал их шихушоу, львы и тигры, хотя любому китайцу ясно было, что венец их карьеры — стать супом для лечения почек. И вот эти суповые наборы с лишайными космами на тщедушном тельце носились возле любовного шатра и привольно брехали на всех, кто, не имея денег, старался ухватить свое, подглядывая в дырки за брачующимися парами.

Давши львам и тиграм пару предупредительных пинков, Денис и сам прильнул к одной дырке — и ослеп от того, что увидел. Десятки смуглых голых тел, вытянувшихся, как черви, или, напротив, свернувшихся улитками, содрогавшихся совместно и в розницу, не смутили его — он давно знал, что дети берутся не из капусты, и аисты в наши края тоже не залетали. Но среди людского шевелящегося болота взгляд его вдруг выловил тонкую маленькую фигурку, которая застыла на месте и смотрела прямо на него, будто знала, что он подглядывает. Рядом с фигуркой слабо валялся старый китаец Чжан — человек никуда не годный, но дававший деньги в рост, а потому проклинаемый всей деревней, особенно перед китайским Новым годом, когда приходило время отдавать долги и Чжан входил в любой дом без приглашения и мог принудить к расчету любого.

Тут надо сказать, что накануне приезда ярмарки Чжан приобрел партию опиума — не для продажи, но для собственного услаждения. Должники, узнав о том, упредили его и, проникнув к нему в дом, злостным образом в этот опиум помочились. Чжана не было на месте, поэтому хулиганы позволили себе даже хихикать приглушенно и, не в силах успокоиться, долго хлестали опиум желтыми струями. Опиум набух и намок, потом высох, но химическая реакция уже произошла, и случилось небывалое. Раскурив наутро трубку, Чжан сначала привычно заснул, но вдруг очнулся посреди сладострастных опиумных снов и, распаленный, отправился на ярмарку. Глаза его были закрыты, но, как это бывает у курильщиков опиума, он вытянул руки вперед и зорко видел все кончиками пальцев, хотя мир вокруг него мерцал и рябил в огненном мираже.

Добравшись до Хого, он, так и не раскрывая глаз, потребовал себе самую юную развратницу из числа тех, которые у того имелись.

— Такому почтенному человеку, как драгоценный господин Чжан, подобает любить только все самое лучшее, — торжественно отвечал ему Хого, — поэтому я дам вам свою дочь.

Ростовщик Чжан захихикал и, не раскрывая глаз, криво погрозил маньчжуру желтым от табака пальцем.

— Два деловых человека всегда поймут друг друга, — проговорил он, снимая с пояса и развязывая толстый кошель. Чжан был солидный человек, поэтому в кошельке у него были не медные китайские квадраты, которые в то время даже бедняки носили на себе целыми связками, и даже не твердые советские червонцы, а настоящие золотые монеты времен императрицы Цыси. Хого благоговейно погрузил пальцы во внутренности кошелька, но Чжан, который, как уже говорилось, видел все, игриво ударил его ладонью по пальцам.

— Прежде товар, потом — деньги, — сказал Чжан. — Надо убедиться в качестве.

Хого с поклонами, забегая то спереди, то сзади, словно суетливая мышь, повел его к палатке. Там в дальнем углу равнодушно сидела его десятилетняя дочка по прозвищу Сяо Юй, Рыбка, и ждала своей очереди выйти на арену продажной любви, где нет победителей и побежденных, но где от каждого берется по способностям и каждому дается по его финансам.

Хорошо, что Чжан шел с закрытыми глазами, иначе он был бы ослеплен красотой Рыбки. Тело гибкое, стройное, смуглое, но не как у китаянки, а лишь покрытое золотым загаром, черные буйные волосы и среди всего этого китайского великолепия — внезапные голубые глаза, горевшие огнем недетской ненависти к окружающему миру.

Но и того, что почувствовал Чжан, было достаточно, чтобы ноги его затряслись от вожделения и он, отсыпав Хого щедрую горсть золотых, повел Рыбку в глубь шатра, точнее, она его повела. Пока он шел, его мозолистые руки, привыкшие к пересчету денег, жадно ощупывали нежную кожу девочки, нагло задерживаясь на самых потайных местах, стремясь углубиться в них всем, что имел — и тут же, не ожидая остановки. Деньги были заплачены, и потому Рыбка не противилась — деньги есть деньги, любовь есть любовь.

Но тут произошло чудо. Когда до свободной постели оставалось не больше трех шагов, опиум, осевший в легких Чжана, сделался летучим, выплеснулся в его кровь и достиг мозга. В ту же секунду ростовщик повалился как подкошенный, разбив при падении и без того плоскую морду свою в кровь, но не почувствовал этого уже, опьяненный сладкими снами.

Рыбка стояла над ним и холодно разглядывала эту разваленную, не пригодную ни к чему, кроме выработки денег, тушу. И тут, словно в сказке, появился Денис. Сначала, впрочем, в просвете палатки показались только его глаза. Спустя секунду и он сам с силой вдвинулся внутрь палатки и прошел ее насквозь. Мгновение он разглядывал Рыбку, а она глядела на него своими яростными, как море, голубыми глазами. Потом, не говоря ни слова, он взял ее за горячую руку и повел вон из шатра.

Они шли сквозь пеструю, шумную ярмарочную толпу, как идет нож сквозь масло, как взгляд протыкает горизонт, не задерживаясь на случайных призраках гор и озер. Никто не остановил их, никто не взглянул на них — мало ли детей шляется по ярмарке, даже и голых? Ведь всякий знает, что девочка только в шатре любви — объект вожделения, в любом другом месте она — просто ребенок.

Они шли долго, пока ярмарка не скрылась за холмом. Он вел ее за руку — решительно, бестрепетно, она шла, не спрашивая ни слова. У нее было уже много мужчин, но этот был первый, который взял ее за руку и повел не в постель, а к неведомым далям, первый, который не спросил, сколько следует заплатить за нее старому жулику Хого, первый, кто не касался ее жадными пальцами во всех местах, а просто держал ее за руку и вел прочь от места любви — от ада и преисподней.

Они сели на берегу Амура и молча глядели, как, багровея, опускается за черные вершины деревьев изнывающее от жара солнце. За спиной у них высился Мертвый дом, а на приступочке сидела, ежась, Бабушка Древесная лягушка. Он не смотрел на девочку и ничего не говорил, но она и так знала, что теперь они будут неразлучны — до гробовой доски и даже дальше.

Так они сидели, пока не появился Хого с двумя угрюмыми охранниками Гунгуном и Жужуном. Девочка повернулась к маньчжуру, и ее взгляд потонул в его узких от ненависти глазах. Рыбка вздрогнула и впилась в Дениса мертвой хваткой. Тот поднялся с остывающего речного песка и, слабо рыкнув, оскалил клыки. Тайная кровь лесной карлицы заговорила в нем волшебным голосом, зашумела в ушах, плеснула соленым огнем в расширенные зрачки.

— Верни девчонку! — визгливо закричал Хого.

Он бы забрал ее просто так, без разговоров, да и с кем было разговаривать — со щенком, не отличающим семя-цзин от духа-шэнь? Его довольно было ударить головой о сосну — и вопрос был бы решен. Но Хого боялся скандала на чужой земле, боялся, что ярмарку больше не пустят на этот берег Черного дракона. И он пошел испытанным торговым путем — путем переговоров.

Но говорить с варварами — только время зря терять. В ответ на разумные слова голубоглазый мальчишка улыбнулся волчьей улыбкой и сказал коротко, словно вонзил нож:

— Моя.

Хого вспыхнул от такой дерзости. Он — прямой потомок Нурхаци, офицер истинного Желтого знамени, должен уговаривать малолетнего русского дикаря вернуть ему то, что ему и так принадлежит по праву, вместо того чтобы просто перерубить его надвое? Дикая кровь предков ударила ему в сердце, птичьи лапки сжались в кулаки, берясь за рукоять невидимого меча. Но он опоздал…

Почуявший близкую кровь Денис, словно вспомнив небывшие уроки покойного письменного головы Пояркова, молча ринулся на врага и с разбегу ударил твердым теменем в самоварный живот. Хого с маху опустился на обширный свой зад, на котором в старые времена можно было бы проводить лэйтаи, и изверг ветры такой силы и густоты, что умолкли, устыдившись, даже птицы на вечерних ветвях. Откатившись от удара назад, Денис ловко вскочил на ноги и изготовился к новой атаке.

— Взять! — истошно завопил Хого, едва придя в себя, и два угрюмых громилы прыгнули на мальчишку.

Но взять его было невозможно. Он ревел, как дикий зверь, выл, кусался, царапался и лягался. И только сунутый головой в реку и насильно удерживаемый там, он постепенно затих, а выволоченный на берег, не подавал уж больше признаков жизни, только черная вода текла, как слезы, по бледному его лицу… Этого никто не видел, кроме Хого, двух охранников и Рыбки, но охранники молчали, как убитые, а Рыбку заковали в кандалы и усадили в самый дальний шатер.

Но Хого все равно беспокоился. Он боялся, что тело Дениса найдут и начнут расследование. Заперев девчонку, он взял громил Гунгуна и Жужуна и пошел с ними под огромную ель, в густой тени которой они спрятали мертвеца и лишь слегка присыпали его песком. Мальчишка лежал в ночи среди корявых корней и почти уже слился цветом лица с речным песком. Одни только открытые голубые глаза его дерзко темнели под хмурой луной, словно, как и прежде, говоря: «Она — моя!»

Хого, приезжавший на этот берег со своей ярмаркой много лет, знал наши обычаи не хуже местных. Он слышал, конечно, о Мертвом доме, в который никто не осмеливается входить, потому что всякого, вошедшего туда, ждет смерть. Всякого, кроме ходи Василия, разумеется.

Хого не верил в эти сказки, потому что был хозяином ярмарки, на которой творились чудеса куда более удивительные. Но старый маньчжур понимал, что в Дом смерти просто так никто не пойдет, а значит, не было лучшего места, чтобы скрыть преступление. Даже если бы туда и заглянул кто-нибудь, всегда можно было спихнуть вину на самого мальчишку, который залез в Дом по собственной глупости.

Гунгун и Жужун взяли маленькое стынущее тело за руки и за ноги, отволокли его к Дому и швырнули в двери, зияющие, как могильный зев, швырнули, всполошив Бабушку Древесную лягушку, которая повалилась с приступочки, заметалась туда и сюда и заголосила на весь лес беззвучным лягушачьим криком.

На шум из ночного леса вышла огромная мохнатая тень, лица которой было не распознать — только сокрушительный запах дерьма и малины, рявкнула и косолапо двинулась на убийц. Те попятились, от страха потеряв голос, но тут из-за спины их грациозно вылетела еще одна тень, с длинным хвостом, рыкнула и двумя кровавыми ударами перервала горло сначала Гунгуну, а потом и Жужуну. Те молча повалились в траву, обливаясь темной пульсирующей жижей…

Услышав в чаще рев и чавканье, Хого обмочился со страху и бежал прочь так быстро, как только позволяли его коротенькие ножки и круглое брюхо.

Прибежав домой, Хого первым делом отправился к Рыбке, которая в кандалах сидела в самом дальнем и тесном шатре, так что даже голову не выпрямить, а приходилось держать то на одном плече, то на другом. Страшно было Хого, так страшно, что хотел он сначала избить девчонку до полусмерти, исхлестать верблюжьими ремнями до поросячьего визгу. Если б не глупость ее и не злонравие, то ничего бы не случилось — и мальчишка был бы жив, и оба охранника. Но все-таки от битья старый маньчжур удержался, не захотел товар портить, жадность его заела. Только, шипя, как змея, предупредил, чтобы девчонка держала язык за зубами, иначе урежет он ей этот блудливый язычок, пусть бы даже и в огорчение клиентам.

А наутро случилось страшное. Выйдя из шатра на ярмарку, Хого увидел Дениса. Тот шел прямо сквозь людей, никого не видя, и был бледный как смерть, такой белый, что даже и снег, выпадавший зимой на берега Амура, показался бы сейчас темнее ночи.

Жутко перепугался Хого, даже живот у него опал, а вечно скрюченные когтистые птичьи пальчики ослабли и разогнулись. Вдруг, словно вживую, восстали перед ним все привидения, оборотни и хладные призраки-гуй, проклятые в книгах старого Ляо Чжая, восстали и объединились в одного мертвого русского мальчишку, вернувшегося обратно от Желтых источников — или от каких там источников возвращаются иностранные черти? Зачем вернулся усопший труп — на этот счет вопросов не было, зачем же иначе, как не отомстить за безвременную смерть, зачем еще приходят гуйцзы?

Много разного повидал и изведал старый маньчжур за свою долгую жизнь: смерть последней императрицы и падение Поднебесной, пытки и убийства китайцев-христиан, разрезание человека на тысячу частей, смертный приговор от боксеров-ихэтуаней; был он даже в плену у иностранцев, но страшнее идущего этого мальчишки без единой кровинки в лице не видел Хого ничего.

Сначала враз, с легкостью необыкновенной, опорожнился у него мочевой пузырь, потом — с вонью и треском — кишечник, а когда лишился он жизненной силы, ноги у него подломились, как вовсе без костей, и он рухнул на землю поганым мешком возле расписного своего шатра.

Но счастье все-таки улыбнулось Хого. Он упал так, что по-прежнему видел идущего к нему призрака, и, прежде чем зажмурить от ужаса глаза, углядел, как какой-то русский охотник, неосторожно повернувшись, задел и сбил с ног мальчишку. Тот полежал секунду на земле, потом поднялся, сердито отряхнул со штанов пыль и двинулся дальше.

Дух хозяина ярмарки возликовал. Мальчишка не был призраком, он был живым, иначе где бы это видано, что простой человек, да к тому же иностранец-лаовай, мог сбить черта с ног?

К тому моменту, как Денис дошел-таки до шатра Хого, тот уже успел переодеться и обдумать ситуацию. Его было счастье, что мальчишка не умер, не утонул в водах реки и Дом не забрал его к себе. Как так вышло, его не касалось, требовалось теперь только вести себя правильно.

Но что значит правильно, он понять не успел. На пороге его шатра стояла маленькая темная тень. Тень эта подняла голову и сказала без предисловий:

— Отведи меня к ней…

— Хорошо, хорошо, — закивал Хого, — я понимаю, маленький мужчина хочет женщину.

И он повел Дениса в шатер любви. Там он завел его в дальний темный угол, где лежала самая опытная из жен Хого, по имени Хризантема. Ее услугами редко пользовались, большую часть времени она дремала здесь под опиумными парами, Хого держал ее для особых случаев. Увидев хозяина и клиента, она зашевелилась и восстала — медленно и пугающе, как всплывает из потаенных глубин огромный черный кит.

Денис молча смотрел на нее, открыв рот. Хризантема ужасала всеми прелестями женской зрелости — толстые, кривые, в перетяжках и целлюлите ноги, груди, отвисшие едва не до пупа, базедовый подбородок, одутловатое лицо с бессмысленным взглядом, устремленным в опиумную пустоту, чудовищное мохнатое лоно, способное принять в себя предмет любой величины и даже человека целиком.

— Мой господин, — сказала она хриплым мужским басом, — приди ко мне, и я открою тебе все тайны нефритовых покоев.

И она протянула к мальчику опухшую жирную руку. Денис отступил. Тогда она сделала шаг вперед и протянула уже и вторую. Руки, покачиваясь в воздухе, грозили сомкнуться на его шее удушливым смертельным кольцом.

Он закричал и бросился вон.

Хризантема поглядела на хозяина, тот трясся в приступе беззвучного смеха. Хризантема тоже оскалилась, гнилые коричневые зубы ее выступили изо рта — неровно, вразнобой, как перемазанные землей партизаны, опасливо озираясь по сторонам, выходят из леса.

Ночью Хого не спалось. Он ворочался, стонал, грешил то на избыток имбиря в баранине, то на слишком жаркое солнце, пропекшее его хитрую голову насквозь, до серого вещества. Иногда ему удавалось впасть в короткое забытье, но и тут его мучили кошмары: огромный медведь грыз живых еще Гунгуна и Жужуна, Рыбка с огненным голубым взором рвала на себе цепи, мальчишка-утопленник, бледный и облепленный ракушками, с мертвым лицом поднимался из вод Черного дракона.

Потом ему приснилось, что Денис вернулся к нему и приставил охотничий карабин к его голове. От ужаса маньчжур проснулся, но видение не исчезло. Денис, белея лицом в темноте, стоял возле постели, а карабин его уткнулся в висок Хого. Поняв, что все происходит на самом деле, Хого завыл тихонько, но Денис дал ему болезненного пинка под ребра.

— Веди меня к ней, — сказал он.

Старый жулик, который больше всего на свете боялся, что палец мальчишки как-нибудь случайно соскользнет, дрожа мелкой дрожью, поднялся с влажного от ночного пота ложа и, как был, босиком и с голым задом, потрусил вон из палатки. Денис шел за ним, несокрушимый, как терракотовый воин Цинь Шихуана.

Хого сам трясущимися руками снял цепи с Рыбки и, непрерывно кланяясь, задом отступил во тьму. Денис улыбнулся девочке и взял ее за руку. Синие глаза ее в глухой безлунной темноте казались звездами, упавшими на землю.

— Почему ты такой бледный? — спросила она его.

Но Денис не понял ее гуаньхуа, только улыбнулся загадочно и повел за собой. Ночная тень упала на двух влюбленных детей, ночная тень скрыла их от жадных глаз старого маньчжура, который, согнувшись в три погибели, глядел на них из-за ближайшего шатра…

Они построили маленький шалаш на берегу Черного дракона, на дальнем выносе, возле Бабушки-лягушки и Мертвого дома — именно там, потому что туда по привычке опасались ходить жители всех четырех деревень, от евреев до амазонок. Здесь их никто не трогал, целыми днями они играли и плавали, собирали малину и дикий мед, ловили рыбу и маленьких лесных ежей, ловили, а потом выпускали обратно, глядя, как сверкает на поверхности воды благодарное серебро и шебуршит трава в том месте, из которого только что сбежал колючий малыш. И зайцы выходили к ним из чащи и ели у них с руки, птицы не боялись садиться вокруг них и выводить свои рулады, и были эти песни такими сильными и красивыми, что никто уже и не поминал еврейский оркестр под управлением Магазинера, пусть даже и получивший двойной ангажемент.

А по ночам они ложились вместе обнаженными, и у них не было тайн друг от друга, как не было тайн между собой у Адама и Евы. И Бабушка Древесная лягушка ходила дозором вокруг их шалаша, и ни единый тигр, медведь или волк не смел высунуть тогда носа из леса и потревожить их покой.

Но спустя несколько дней возле шатра появился человек. Он был такой высокий, что походил на молодую ель, и Денис сразу понял, кто это, едва только длинная тень упала на шалаш. Денис вышел из шалаша вместе с Рыбкой и твердо посмотрел в глаза отцу. Но отец смотрел не на него, он смотрел на девочку.

— Вот ты, значит, какая, — с непонятным выражением протянул Григорий Петелин и только потом перевел глаза на сына. — Надо поговорить!

— Говори здесь, — сказал Денис, — у меня от нее тайн нет.

— У тебя нету — у меня есть, — отвечал Григорий. — Отойдем, говорю…

Поколебавшись немного, Денис все-таки решился. Они отошли под старую ель, ту самую, под которой Денис несколько дней назад лежал белым и бездыханным, как речной песок. Рыбка не слышала, о чем они там разговаривали, но, когда Денис вернулся к ней, лицо его было не белым, а черным и по нему текли слезы.

— Прости, — сказал Денис, не глядя на нее, — прости…

И упал лицом на землю. Она, ничего не понимая, села рядом с ним и гладила его по голой загорелой спине. Он не сопротивлялся, но и не отвечал и не открывал глаз, потому что и открытые, они видели только одно — черноту и отчаяние.

Когда в обед за Рыбкой пришли люди Хого, Денис не противился и даже головы не поднял. Она поначалу билась, звала его на помощь, не веря, что все кончено, но потом как-то сразу затихла и пошла с ними, даже связывать не пришлось. Назад, туда, где лежал маленький мужчина с голубыми глазами, она ни разу не обернулась.

Назавтра ярмарка сворачивалась и уезжала. Собирали свои чудодейственные зелья врачи, сворачивали гадательные карты и веера даосы, усэны упрятали наконец в штаны свое второе «я», которым можно было сокрушить Поднебесную. Тибетцы запихали своих чертей в ящики, а бессмертного ламу — в прозрачный гроб, откуда он глядел сквозь закрытые веки с выражением безумной печали. Понемногу сворачивался и главный аттракцион — шатер любви.

И тут появился Денис. Твердым шагом прошел он мимо подзорных труб, двухструйных огнеметов и бронзовых тазов, где кипела холодная вода. Не заинтересовали его погребальные одеяния из нефрита и золотой нити, зубные щетки из дикого вепря, разрывные ядра и мертвые вороны на волшебном огне. Безразличен он остался к опиумным трубкам, минам из бычьего пузыря и колоколам, но остановился только возле торговца воздушными змеями.

— Воздушный змей может поднять человека? — спросил он у торговца, крепкого шаньдунца из Вэйфана.

— Кэи, — отвечал ему шаньдунец, — доу кэи…

Тогда мальчишка вытащил из кармана все деньги, которые у него были, и отдал их торговцу, чтобы купить самого большого змея.

— Ча бу до, — сказал шаньдунец, — яо до идъер.

— У меня больше нет, — сказал Денис, — это все.

Тогда шаньдунец согласился продать ему змея за имеющиеся деньги, но при условии, что Денис поможет ему собрать и уложить оставшийся товар. Остаток дня Денис работал на торговца, а тот объяснял ему, что первые змеи делались из дерева, что змей — это приношение духу ветра и правильно сделанный змей — не марионетка в руках человека, а чудо, проникнутое этим самым духом ветра, и что иные змеи есть не просто змеи, а драконы, взмывшие к небесам. Говорил он также про устройство змея, про пять конструкций и две формы, про то, как змей взлетает, парит и управляется, и напоследок — как правильно ловить ветер и как беречься лески, чтобы внезапным рывком не повредило пальцы.

Когда настал вечер и все было сложено, Денис забрал своего змея и ушел прочь. У собранного шатра любви лежала на животе Рыбка и молча глядела ему вслед… Он не обернулся на нее, а она не окликнула.

Вечером, на закате, Денис вышел на берег Черного дракона, разложил и собрал змея. Змей был чудовищно длинным и оттого необыкновенно летучим, был он красным и изображал собой Тяньлуна, небесного дракона, приспособленного возить на себе богов и духов. Внешность его состояла из элементов восьми животных: голова была как у верблюда, рога оленя, глаза демона, шея змеи, чешуя карпа, когти орла, лапы тигра и уши коровы. Дракон был бородат и, скалясь, тихо шевелился на земле, прижатый ногою, рвался и не мог взлететь…

В тот же самый миг от нашего берега к берегу китайскому отплыла последняя джонка, огромная и расписная, на ней Хого вез обратно в Китай все свои шатры, многочисленных жен, сыновей и дочерей. Среди них, маленькая и печальная, стояла и смотрела в воду Рыбка.

Внезапно все вокруг загомонили, закричали и стали показывать в небо. Кричали все и так громко, что слов было не разобрать. Рыбка не подняла головы к небу, не посмотрела, что там, просто сделала шаг по дощатой палубе и скользнула в черные воды Амура. Тихо скользнула она, как маленькая рыбка, почти без звука, без плеска, без прощального взгляда — скользнула и ушла с поверхности в толщу вод, где плыли мимо нее равнодушными тенями, малыми и большими, осетр, кета и горбуша, таймень, хариус, корюшка-зубатка, черный и белый амур, гольян, усатый голавль, красноперый жерех, носатый пескарь, язь, конь-губарь, лещ, сазан, желтощек, амурская щука и рыба-лапша, вьюн, сом, косатка и огромною тенью, грозным левиафаном вздымалась в тяжелых глубинах калуга… Миновав их, Рыбка спустилась еще ниже, туда, куда не достигал уже свет живого солнца, где горело иное светило, мертвое, недвижимое, вечное. Там подхватили ее веселые сестры ее, холодные ундины, подхватили, стали укачивать среди быстрых струй, негромко петь ей последнюю песню… Там, не дождавшись ответа от любимого, закрыла она навечно синие девичьи глаза свои, не знавшие счастья, но знавшие, пусть и недолго, настоящую любовь…

Никто на джонке не заметил исчезновения Рыбки, все смотрели вверх, в пламенеющие небеса, где под брюхом красного дракона парил на веревках в немыслимой выси русский мальчишка Денис Петелин. Никто его не узнал, конечно, даже Хого, один только шаньдунец, торговавший воздушными змеями, кивнул сам себе и проговорил негромко:

— Доу кэи… Все можно.

Он прикрыл ладонь от солнца и долго еще следил за полетом дракона, пока наконец не поглотила его немыслимая даль небес, а вместе с ним — и мальчика…

Люди не так часто улетали из наших мест на воздушных змеях, тем более — дети. Поэтому, когда староста Андрон вызвал к себе Григория Петелина, вид у него был суровый, почти страшный, какой, вероятно, был только у предков его, леших, когда выходили они на ночную охоту за людьми и от тяжкого шага их содрогалась земля.

— Говори! — только и сказал староста, не поднимая взгляда от земли, чтобы не испепелить незадачливого родителя.

Но Григорию было уже все равно, он смотрел не на деда Андрона и даже не параллельно земной поверхности, а куда-то выше, на звезды, а может, еще дальше. Глаза его, синие зоркие глаза охотника, полны были такой нестерпимой печалью, что даже и железный староста был потрясен.

Григорий рассказал ему, что одиннадцать лет назад, когда ярмарка в первый раз приехала на наш берег, он, движимый любопытством, отправился в любовный шатер, отыскал там молодую гибкую женщину и провел с ней ночь любви. Через девять месяцев у нее родилась девочка с голубыми глазами, которую назвали Сяо Юй, Маленькая Рыбка. Ничего этого Григорий не знал, но об этом позапрошлой ночью рассказал ему старый маньчжур Хого.

— Рыбка и твой сын — брат и сестра, — сказал он, — нельзя им быть вместе…

Когда об этом узнал Денис и понял, что им не быть с Рыбкой вместе, он не смог этого вынести и улетел на небо.

Григорий закончил, и они долго молчали. Так долго, что казалось, кончилось время и пространство изошло в пустоту. Наконец дед Андрон поднял глаза и в первый раз посмотрел на Григория. В глазах его не было теперь ничего ужасного, обычные человеческие глаза, только, может, чуть более грустные, чем полагалось бы.

— Что ж, — вздохнул дед Андрон, — надеюсь, хоть у девчонки все будет хорошо.

При этих словах Григорий заплакал и вышел вон, а речные ундины на дне Амура встрепенулись и метнулись прочь от пустого места…

СТАРОСТА

В поселке нашем, испокон веку стоявшем, а точнее, разлегшемся на русском берегу Черного дракона, все знали друг друга как облупленных: русские — китайцев, китайцы — евреев, евреи — русских, и все вместе, хоть и с некоторой опаской, знали амазонок. Но знания, как говаривал еще царь Соломон, умножают печаль, но никак не делают человека счастливым. Кроме знания нужно бы еще и понимание, а вот как раз его-то и не хватало жителям Бывалого. Там же, где нет понимания, обязательно начинаются обиды, войны и прочие нестроения. Конечно, серьезных войн, таких как с амазонками, было у нас раз-два — и обчелся, но охлаждения случались регулярно. Самое обидное, что недоразумения происходили вовсе не со зла, а, наоборот, из чистого желания угодить. Случалось, однако, это постоянно, и градус взаимных обид рос выше и дальше…

Как оно всегда и бывает, недоразумения начались с дела совсем ничтожного и даже смехотворного.

Теплым летним утром шел по русской деревне временный китайский староста, он же да-е Гао Синь. День был выходной, а потому на старосте красовался нарядный шелковый ифу — желтый с красными застежками. Когда-то желтая одежда была под запретом, потому что цвет этот считался цветом сына Неба и носить его мог только император Пу И. Но времена изменились. Во-первых, императора давно скинули, и он доживал свой век под унизительным японским покровительством в Тяньцзине, во-вторых, тут вам не Китай, а советское государство, где имели в виду не только Пу И, но и всех вообще императоров и фараонов, начиная с египетского Нармера и кончая Октавианом Августом. А китайцы так уж устроены, что если нет законного императора, то каждый считает императором себя, только помалкивает об этом до поры до времени. Так вот и Гао Синь — ничего о себе даже не говорил, зато носил желтый ифу и, значит, недвусмысленно намекал всем остальным, кто тут главный император.

Итак, временный староста прогуливался себе тихо-мирно, глазел по сторонам с любопытством и ковырял в ухе длинным слоистым ногтем, по которому было ясно как Божий день, что человек он уважаемый, обеспеченный и тяжелым физическим трудом не обремененный, потому что ногти на руках пусть стригут грязные работяги, но уж никак не почтенный староста да-е, всей-то заботы которого — вовремя пересчитывать приходящие к нему деньги, ибо зачем же и становиться старостой, если не для денег, а значит, почета и уважения?

Шел, выходит, Гао Синь по деревне, никого не трогал, как вдруг навстречу ему возьми и вынырни будто из-под земли тетка Рыбиха с пустыми, как пропасть, железными ведрами. Некоторые потом на ведра эти и клепали: дескать, если бы ведра полными были, ничего бы не случилось, а пустые всегда к беде — исключение только для ведер поганых. А я так думаю, что Гао Синь мог бы и сам догадаться, что не стоит заводить разговоров с русской женщиной, особенно если она с пустыми ведрами через всю деревню чешет. Но китайский староста не знал наших примет, он, видите ли, решил сделать приятное тетке Рыбихе.

Тут еще надо одну вещь поиметь в виду, прежде чем идти дальше: китайцы так толком и не выучились русских людей различать, им все наши на одно лицо чудились, как бы из одного полена деланные буратины. Но, конечно, баб от мужиков отличали все равно, потому что мы не в Шотландии, и мужики у нас всенепременно носили штаны, а бабы — юбки и платья. Так вот, мужиков и баб китайцы различали, но дальше этого так и не пошли: с ходу видят, что баба, а что именно за баба и к чему она — не разбирают. Может, это бабка Волосатиха, может, тетка Рыбиха, может, жена Тольки Ефремова или любая другая тетка — по выбору, у нас их еще много оставалось, несмотря на памятный женский исход в поселок амазонок. Конечно, правило это распространялось только на малознакомых женщин. Если китаец вступал с кем в отношения, особенно денежные, тех он запоминал намертво, поленом не вышибешь. Ну а остальные так только, поверху, главное — понимать, мужик перед тобой или женщина, детали не важны.

Вот, значит, увидел Гао Синь перед собой тетку Рыбиху, не распознал ее по доброй китайской привычке, но приятное сделать все-таки решил. Вынул палец из уха, заулыбался во всю ширь и говорит:

— Сколько лет, бабка? Небось, уж девяносто?

— Опупел ты, китайская голова, — возмущенно отвечала ему Рыбиха. — Сорок пять всего!

— Ну? — удивился Гао Синь. — А выглядишь на все сто…

То есть сам-то Гао Синь ничего плохого сказать не хотел, желал только польстить в меру небольших своих сил. Все, кто китайские книги читал, знают, что старение — это не просто равномерное движение к протягиванию ног, а эстетическая категория, мудрость там, благословение богов и все в таком роде. Хочешь понравиться женщине в годах, накинь ей лет двадцать, тридцать, а то и все пятьдесят — вот она и будет тобою довольна.

Но тетка Рыбиха ничего этого не знала и не читала. В силу необразованности она оскорбилась до печенок, взяла пустые ведра и ведрами этими начала так дубасить китайского старосту, что звон от одной только его головы еще долго разносился на всю округу.

На отчаянные крики сбежалась половина русского села и еще половина китайского. С огромным трудом отбили у озверевшей бабы Гао Синя, повели его домой. Он шел с окровавленной вспухшей мордой, бормотал растерянно:

— Ничего не делал, только спросил…

Ну, кое-как дело замяли, тетке Рыбихе китайцы в знак извинения отослали нефритовые заколки и три фарфоровых чайника с цветами и петухами кисти неизвестного художника. Но Рыбиха все равно на старосту косилась недобро, тем более что и чайники оказались негодящими — маленькими, а стоило их поставить на огонь, так они все полопались.

Другая случилась история с престарелым дедом Гурием, неимоверно страдавшим от запора и прочих тяжелых хворей, которому лет было то ли сто, то ли двести, сам он не помнил точно, а другие и подавно не знали. В свободное от болезней время Гурий сочинял частушки, или, как он сам говорил, народное творчество, иногда — с матерным финалом. Страсть эту с ним мало кто разделял, охотники наши были люди серьезные и обстоятельные, похабных частушек петь не хотели и к деду относились с подозрением.

Впрочем, Гурий не унывал и частушки свои распевал сам, обычно это случалось в банный день. Подобравшись к бане, где намыливались бабы, он вылезал из кустов, как черт из дупла, прокашливался и а капелла, то есть без гармошки, заводил:

Не ходи, коза, по мосту, не стучи копытами, не беритесь, девки, за… руками немытыми!

Когда смеющиеся бабы, вынырнув из бани без ничего, в одних только розовых тряских телесах, отгоняли его прочь шайками и вениками, дед Гурий трусцой перемещался метров на пятьдесят, но похабных песнопений не оставлял…

Я не знаю почему, по какому случаю, на коленках нет волос, а повыше кучею! —

голосил он драматически, словно возвещая о грядущем конце света.

Понятно, что из-за таких проделок глядели на Гурия как на старичка смешного, но к серьезному делу негодного. Сам же дед в веселую минуту аттестовывал себя так:

— У народа, у языкотворца, выжил горький забулдыга-подмастерье.

При хорошем настроении дурь его достигала пределов ойкумены: он был убежден, что его знают даже на том берегу Амура, знают — и прислушиваются к нему.

Гурий, как уже говорилось, в лечебных целях часто кушал водку и самогон, вследствие чего допивался до чертей, среди которых был один особенно большой и наглый, так что Гурий поклонялся ему как зеленому змию, тому самому, что выгнал Адама и Еву из рая. Однажды дед допился до таких чертей, что стал этими самыми чертями водку закусывать — ему вдруг стыдно сделалось, что он кушает, не закусывая.

Кроме неформального статуса старого пердуна у деда Гурия имелся и официальный чин: он принадлежал к Большому совету, который разрешал в поселке самые важные вопросы и в который помимо него входили отец Михаил и староста Андрон. Это было очень удобно, потому что, когда приходилось решать сомнительное дело, всегда вперед дубовой заслонкой выставляли деда Гурия. Если дело решалось к выгоде русской общины, то и славно, если же нет, можно было не выполнять общих решений, ссылаясь на умственную немощь парламентера.

Когда русская деревня задолжала еврейской столько денег, что цифру вслух даже произносить было неудобно, как обычно, прикрылись дедом Гурием. Он, заявила заимодавцам русская община, все разрешит в наилучшем виде.

И впрямь, когда ввечеру следующего дня еврейская делегация, состоявшая из Иегуды бен Исраэля, тихого Менахема и банковского деятеля Арончика, чинно постучалась в покосившуюся избушку Гурия, изнутри раздался дребезжащий приветливый голос:

— Заходите, жидки, не заперто!

Евреи вошли в дверь, озираясь по сторонам испуганно — как бы по старости дом не обвалился прямо на них. Дед Гурий сидел за длинным неструганым столом и щерился беззубой улыбкой, отчасти напоминая тем Бабушку Древесную лягушку. Гости, помявшись и не дождавшись приглашения, молча сели по другую сторону стола и воззрились на Гурия.

Тот жестом уличного фокусника достал из-под стола трехлитровую длинную бутыль, в которой взмывал и пенился самогон. Разлив мыльную жидкость по оловянным кружкам, дед крякнул и сказал, озирая делегацию веселым глазом:

— Ну, жидки, выпьем?

Жидки покорно выпили, после чего почувствовали себя от самогона не совсем хорошо. Однако дело ждать не могло, поэтому, пересилив себя, взялись все-таки за переговоры.

— Мы пришли, пан Гурий, по известному вам вопросу… — начал было Иегуда.

— Еще выпьем? — перебил его дед Гурий, разливая по новой.

Отказаться было неудобно, так что выпили еще. В глазах у делегации все поплыло и перевернулось вверх дном.

— Чувствительно просим панство в обозначенные сроки вернуть… — опять заговорил Иегуда, едва справившись с икотой, неизвестно откуда возникшей в его старой еврейской груди.

— Ну что, жидки, по третьей накатим? — не слушая его, спросил дед Гурий

Поняв, что разговора не состоится, жидки молча встали и ушли, не прощаясь…

Конечно, то был нетипичный случай — случай, когда простотой и искренностью удалось преодолеть дьявольскую изворотливость. Обычно же хитростью евреи превосходили даже китайцев, не говоря про русского человека, который так честен и прям, что даже если и обманет кого по простоте душевной, то непременно себе в ущерб.

Впрочем, ошибки совершали и осторожные евреи. Прослышав из неизвестных источников, что китайцы употребляют крыс, еврейская молодежь во главе с Арончиком изловила одну, побольше и покосматее, и принесла ходе Василию — посмотреть, как он будет есть ее живьем. Делегация вопросительно стояла на ступенях ходиного дома, жертвенная же крыса, вблизи несколько похожая на черта, злобно пищала, поднятая за хвост цепкими руками Арончика, и гнулась во все стороны, желая цапнуть обидчика за палец. Некоторое время ходя Василий смотрел на крысу с непроницаемым лицом, потом перевел взгляд на евреев и теперь глядел уже на них — с тем же примерно выражением.

— Ну что, — спросили его нетерпеливо, — будете кушать?

— Это не та крыса, — отвечал ходя, — ешьте сами.

Обиженные отказом, евреи бросили крысу в Амур, где она, с поднятыми над водой усами, булькая и задыхаясь, поплыла на ту сторону, а сами молча разошлись по домам.

Другая драматическая история вышла, когда уполномоченный еврей из района заплутал в лесу. Еврею этому, хоть и уполномоченному, пришлось солоно — беглые уголовники встретили его в чаще, избили и обобрали до нитки, до голых подштанников. Полдня, подчиняясь ветхозаветным инстинктам, брел он невесть куда, пока, на свою беду, не выбрел к Амуру, точнехонько к китайской части села. Обрадованный донельзя, он вошел в дом к временному китайскому старосте и попросил о помощи. Гао Синь долго рассматривал его сквозь мудрый прищур в глазах, потом улыбнулся одобрительно и сказал:

— Сейчас я людей соберу, а вы перед ними потанцуете немного…

— Как это — потанцую? — изумился еврей. Он был партийным и не позволял себе танцевать даже перед Богом, не говоря уже о посторонних китайцах. — С какой стати мне танцевать, зачем?

— Жизнь очень тяжелая, много работаем, — вздохнул староста. — Надо поразвлечься чуть-чуть, вар-вар будем делать, а то совсем нехорошо.

Уполномоченный еврей танцевать отказался наотрез, но последствия этого все равно были самые неприятные. Евреи обиделись на китайцев и даже на некоторое время прервали с ними всякие деловые отношения. Встречая же на улице ходю Василия, евреи вместо приветствия улюлюкали и кричали:

— Ходя, станцуй!

Ходя не танцевал, зато из домов, словно тараканы из щелей, выходили китайцы и смотрели на евреев неприятно, без всякого выражения на смуглых и желтых лицах.

Однако все это были мелкие огорчения, которые мгновенно забылись перед лицом по-настоящему большой беды.

Как-то темной ночью в четверг, когда все китайцы давным-давно улеглись спать, в фанзу к старосте Гао Синю кто-то постучался. Думая, что это кто-нибудь из соплеменников пришел просить деньги в долг или, наоборот, предаться любви с Айнюй, которую как раз привезли с того берега на любовную страду, староста, не спрашивая, отпер двери.

Уже отперев, он понял, что совершил роковую ошибку.

На пороге стояли двое чужих.

Одеты они были как все охотники, но староста безошибочным китайским нюхом уловил, что это чужие. Лица у чужих были застывшие, как у людей, державших смерть в руках.

Гао Синь сделал вид, что ничего не заметил, и хотел побыстрее захлопнуть дверь, но один из двух, который повыше, поставил ногу на порог.

— Ни яо шеньме? — спросил староста, от испуга переходя на родной язык.

— Мэй шеньме яо, — отвечал низенький на развинченном порыкивающем бэйцзинхуа. — Кай мэр ба!

После этого старосте ничего не оставалось, как открыть дверь и впустить ночных пришельцев. Гости, один из которых несколько лет прожил в Пекине, оказались офицерами армии барона Роберта-Николая-Максимилиана фон Унгерн-Штернберга, жесточайшего русского патриота и военачальника, мистика и рыцаря. Легендарная армия его давно уже была разбита и рассеяна красными, но беглых ее воинов, почитавших своего вождя живым Буддой, до сих пор ловили чекисты по всему Уссурийскому краю и везде, где придется.

Простые солдаты и офицеры лет восемь, как были все отловлены и расстреляны или, напротив, смешались с массой советских пролетариев. Но высокий (капитан Соковнин) и низенький (поручик Горышников) не были простыми офицерами. В Гражданскую они служили в контрразведке и состояли помощниками коменданта Урги, страшного полковника Сепайлова, при одном только взгляде на которого старшие офицеры армии Унгерна теряли голос от ужаса. Конечно, ничего этого они старосте не сказали, но тот и так знал, потому что за два дня до появления этих двоих из райцентра пришла на них ориентировка. «Могут быть вооружены и чрезвычайно опасны», — гласила приписка при ней.

Пока офицеры пили чай и закусывали, Гао Синь, ни живой, ни мертвый, сидел возле дверей, моля Будду, чтобы никто из деревенских не стукнулся к нему в этот поздний час. Офицеры, конечно, заметили его страх и многозначительно переглянулись.

— Ты, сяньшэн, не бойся нас, не надо, — проговорил капитан, не переставая жевать крепкими лошадиными челюстями. — Мы немного побудем у тебя, подкормимся чуть-чуть, а потом уйдем.

— Бе па, — перевел поручик, хотя и без перевода Гао Синь все отлично понял и, конечно, ни слову не поверил. Да-е наш был хитрым, умным и хорошо знал людей, а иначе как бы он смог стать да-е, да еще на русском берегу? Предчувствие говорило ему, что гости пробудут в доме ровно столько, сколько им понадобится, а уходя, без сомнений и колебаний кончат его, бедного китайца Гао Синя, как будто и не было его никогда на свете — и все лишь бы не оставлять свидетелей.

Что было делать Гао Синю в такой ситуации? Только ждать, иного способа действий не признает в сложном положении ни один китаец. И он ждал, сидя на кирпичном кане и обливаясь холодным потом. По счастью, Айнюй, услышав чужие голоса, затихла на втором этаже и ничем себя не выдала. Однако обмануть бывших контрразведчиков было нельзя.

— Ты один дома? — спросил капитан, утирая рот платком.

— Да, один, — соврал по привычке староста, но тут же поправился. — Двое.

— Кто еще? — спросил капитан.

— Еще бабушка, — отвечал староста.

Если бы его сейчас услышала Айнюй, в перерывах между ярмарками бывшая эротической мечтой всех почти местных китайцев, она бы сильно возмутилась. Но формально староста не врал, по возрасту Айнюй годилась ему если не в бабушки, то в двоюродные тетки со стороны отца по крайней мере.

— По-русски твоя бабушка понимает? — спросил капитан.

— Ничего не понимает, старая, — с готовностью отвечал Гао Синь.

— Это хорошо, — кивнул капитан.

— Тин хао дэ, — перевел низенький поручик.

Этот низенький со своим переводом немного бодрил старосту, не давал ему окончательно замочить штаны. Теплилась все-таки в Гао Сине слабая надежда, что раз офицер знает китайский, то он — не чистый варвар, есть в нем что-то и от человека.

Наевшись, офицеры стали зевать и велели сделать им постель. Гао Синь засуетился, собирая по дому случайно завалявшиеся чистые простыни, потому что на грязных, знал он по опыту, русские спать не станут. Пока староста бегал туда и сюда, гости негромко переговаривались. Говорили они так тихо, что, пробеги мимо мышь, даже и она ничего бы не услышала. Но Гао Синь не зря был старостой. Слух у него еще с детства развился отменный, благодаря этому он и узнал много чужих тайн, которые позже помогли ему подняться ввысь и, несмотря на смуты и революции, достичь высокого чина да-е. Вот и сейчас — как ни таились гости, но Гао Синь слышал все до последнего слова.

— Кончать его надо, Валерий Сергеевич, — говорил низенький, — сдаст он нас.

— Кончить всегда успеем, — отвечал высокий, — сначала разберемся в ситуации, что да как. Пока он — наши глаза и руки, а там видно будет.

Слыша такое, староста похолодел до самых печенок. А он-то еще полагал, что китайский язык облагородит этого кровавого карлика! Нет, варвар — он и есть варвар, пусть хоть весь Цыхай выучит, ничто его не изменит…

Когда офицеры захрапели на кане, да-е осторожно обулся — пол у него в фанзе был хороший, деревянный, а не как у прочих китайцев, земляной — и, крадучись, пошел к двери. План у Гао Синя был простой: добраться до русского старосты Андрона, а тот уж пусть сам решает, как быть — хочет, с властями свяжется, хочет, охотников своих пришлет, чтобы они белогвардейцев застрелили. В этих тонких расчетах добрался он до двери и открыл ее… Не скрипнула дверь, ни единого звука не раздалось, но что-то изменилось вокруг. На секунду застыл Гао Синь, прислушиваясь, и понял, что изменилось — не было слышно больше офицерского храпа.

Гао Синь пугливо оглянулся и в бледном свете луны, заглянувшей в окно, увидел наставленный на него револьвер: и сон офицерский, и храп — все это был хитрый обман против бедного китайца.

— Я же говорил: кончать надо, — жестоко произнес поручик, голова его чернела на фоне белых простыней.

— Ну вот, сейчас и кончим, — миролюбиво отвечал капитан.

Гао Синь зажмурил глаза, ожидая выстрела, но выстрела все не было…

Назавтра рано с утра загрохотали по ступенькам дома ходи Василия тяжелые ноги, словно бы слоновьи, и пронзительный поросячий визг разорвал сизую рассветную тишину. Жена ходи Настена ссыпалась с кровати, бросилась к двери, распахнула ее и оцепенела: прямо перед ней, занявши все видимое пространство, парил в синеющем воздухе и гнул крючковатые пальцы повелитель демонов Чжун Куй. Настена ойкнула и перекрестилась. Но крест животворящий произвел неожиданный эффект: Чжун Куй не исчез, но лишь разверз свою черную пасть и повторно завизжал на весь лес.

В тот же миг за плечом у Настены вырос ходя Василий с верной тяпкой в руках, готовый сокрушить не только повелителя демонов, но если придется, то и самого князя ада Яньвана. Но тяпка, по счастью, не пригодилась: Настена уже разглядела, что Чжун Куй без бороды, и вообще не Чжун Куй это никакой, а китайская бабушка для утех Айнюй, но совершенно обезумевшая со страху и мало что не обделавшаяся прямо тут, на пороге.

Попытки расспросить ее добром ни к чему не привели — китайская мадама только икала невразумительно и возводила очи горе…

Айнюй завели в дом, стали поить ее чаем и гаоляновой водкой эрготоу, да так, что она с ходу выпила месячный запас, но, несмотря на все старания, только через час смогли добиться от нее разумного рассказа, прерываемого, впрочем, стонами и всхлипами.

Когда офицеры перехватили Гао Синя, пытавшегося бежать, они не стали его расстреливать.

— Много чести, — решил капитан. — С людьми надо говорить на понятном им языке…

Тут поручик взял широкий нож-дао и молниеносным движением распорол старосте брюхо снизу доверху, словно рыбе-собаке хэтунь. Гао Синь от неожиданности даже не вскрикнул, только глаза выпучил да зубы оскалил, будто грешник в аду. В следующее мгновение капитан железными вилами, которыми подсаживают в печь пекинскую жареную утку-каоя, подцепил в животе старосты кишки и стал наматывать их на вилы, приговаривая:

— Вот тебе уважение к гостю! Вот тебе ритуал-ли!

Староста хрипел ужасно, скрежетал зубами, как удавленник, вращал белками, скрючивал пальцы, но не единого крика так и не издал. Видя, что староста не кричит и не просит прощения, контрразведчики разочаровались и так его и бросили, кишками наружу…

Когда Настена и ходя вошли в дом Гао Синя, он был еще жив; окровавленный, лежал на полу с закатившимися в зенит глазами, на губах его вспухала и опадала кровавая пена. Красно-розовые внутренности из распоротого живота, синея, валялись рядом, тянулись длинной связкой… Настена упала на колени и заплакала, ходя стоял, окаменев; с улицы, боясь войти, подвывала Айнюй.

Весь день Гао Синь так и пролежал на полу, время от времени беззвучно охая ртом, как рыба, выброшенная на берег. К нему боялись подойти, боялись дотронуться, все ждали, что он умрет. А он лежал, охал ртом, мучился неимоверно, но умирать никак не хотел.

Наконец пришла ворожея бабка Волосатиха, поплевала на руки, матерно ругаясь, стала запихивать кишки обратно. Уложила все чин чинарем, и тут случилось чудо: лицо у китайца сделалось спокойным, он глубоко вздохнул и умер.

На следующий день в дом к старосте Андрону постучались. Он ждал милиции из района, потому открыл сразу, не спрашивая. На пороге, однако, вместо милиции стояли ходя Василий и два незнакомых китайца.

Много на своем веку дед Андрон повидал китайцев, но таких видел в первый раз. Были они совершенно одинаковые, но не так одинаковые, как обычно бывают китайцы между собой, а так, что поменяй местами — и все равно не различить. Но не это поразило старосту, больше всего поразили его глаза китайцев — совершенно черные, без белков, словно чернил налили в стакан до самых краев, еще чуть-чуть — и выльется.

— Это кто такие? — спросил Андрон у ходи Василия.

— Вэйфанжень, — отвечал ходя и, видя, что непонятно, пояснил: — Ангелы смерти.

Старосту всего передернуло морозной судорогой.

— На ангелов не очень-то похожи, — сказал он.

— Не беспокойтесь, дело свое знают…

Из последующего разговора стало ясно, что вэйфанжени пришли из соседней китайской деревни, чтобы поймать и наказать убийц, а именно закопать их в землю живьем.

— Где же ты их поймаешь, — вздохнул староста, — тайга большая, они уже невесть куда ушли.

— Найдут, — сказал ходя убежденно, — везде найдут, куда бы ни спрятались.

— А ко мне ты их зачем привел? — спросил староста, пораженный его верой в желтых ангелов.

— Положено, — сказал ходя Василий. — Чтобы все по закону, официально.

— По закону ко мне вон сейчас следователь приедет, свидетелей опрашивать будет, — проворчал дед Андрон.

— Следователь сам по себе, вэйфанжени — сами, — загадочно отвечал ходя…

Гао Синя похоронили со всеми положенными почестями, а про вэйфанженей как-то забыли. Впрочем, забыли не все. Спустя некоторое время стали доходить до нас смутные слухи о том, что по лесам и деревням рыщут два китайца, одинаковых с лица и с черными глазами вовсе без белков. Они рыскали не просто так — искали двух бывших офицеров Белой армии, один высокий, другой — низенький, повинных, как говорят, в жестоком убийстве какого-то старосты. Офицеры эти, конечно, скоро узнали, что их преследуют, и сами начали охотиться за черноглазыми. Черноглазые, однако, проявили необыкновенную увертливость и не попали ни в одну из ловушек, устроенных для них врагами, а сами между тем с каждым днем приближались к цели все вернее.

Но фортуна оказалась на стороне капитана и поручика. Им удалось добраться до Владивостока и сесть на корабль, идущий в Японию. Из Японии они добрались до Америки, оттуда переместились в Европу, где следы их затерялись окончательно. Вэйфанжени, очевидно, отчаявшись добраться до них, растворились где-то в необъятных просторах Уссурийского края…

Спустя год в знаменитом парижском Café de l’Univers чемпион мира по шахматам Александр Алехин давал сеанс одновременной игры. Собравшиеся любители волновались, шелестели шахматными журналами, просматривая комментарии к недавним партиям русского гения, надеясь в последний момент изыскать нечто такое, что поставило бы сеансера в тупик.

За пять минут до начала Алехин вошел в кафе, оглядел шахматные столики, выставленные покоем, и сдержанно поздоровался. Сегодня он выглядел необычно — в мягкой шляпе, которая больше бы подошла его извечному сопернику Капабланке, и темных солнцезащитных очках.

— Господа, прошу простить за столь странный вид, — сказал он, — я ухитрился подхватить воспаление роговицы. Но это ничего не значит, сеанс состоится, даже если я вовсе ослепну.

Все засмеялись: Алехин был известен своим мастерством в игре вслепую. Сеанс начался.

Если бы зверски убитый Гао Синь встал сейчас из могилы и вошел в кафе, он бы легко узнал среди участников сеанса своего мучителя — высокого капитана из армии барона Унгерна. Тот слегка располнел, был одет в элегантный белый костюм и выглядел вполне респектабельно, никто не опознал бы в нем жестокого убийцу и подручного «белого дьявола», как звали когда-то полковника Сепайлова. Капитан был давним поклонником шахмат, еще до революции получил первую категорию, а потому играл цепко и сильно. Но этого, конечно, было недостаточно, чтобы обыграть чемпиона мира — пусть даже и в сеансе.

Позиция капитана ход за ходом понемногу ухудшалась, хотя он защищался, как лев. В какой-то момент она стала практически безнадежной, надо было сдаваться. Но капитан использовал последний шанс, подстроил хитрую ловушку. Конечно, гений комбинации Алехин просто не мог попасть в такую ловушку — и, однако, попал. Он сделал несколько быстрых ходов, забрал беззащитную ладью и…

— Вам мат, господин Алехин, — торжествующе заявил капитан, но внезапно осекся. Алехин снял солнцезащитные очки, из-под шляпы глядели теперь страшные черные глаза без белков.

— Это вам мат, господин капитан, — отчетливо произнес ангел смерти…

В это же самое время второй известный нам офицер, невысокий поручик, вошел в винный магазин мадам Бриоли. Сухонькая хозяйка заведения стирала пыль с полок, негромко бормоча что-то себе под нос.

— Шикарная погода, мадам, — вежливо сказал поручик. — У меня сегодня небольшая дата — год, как я живу в Париже…

Не дожидаясь, пока он закончит, старушка перемахнула через стойку и нанесла поручику сокрушительный удар ногами в грудь. Поручик, бывший когда-то чемпионом Отдельного жандармского корпуса по джиу-джитсу, в последний момент успел уклониться. Но против тяжеленной бутылки «Вдовы Клико», которая обрушилась ему на голову со всего маху, аргументов у него не нашлось.

Спустя месяц с огромного прогулочного парохода «Куин Элизабет», плывущего от Японии, в виду русских берегов ночью была спущена шлюпка. С помощью лебедки на нее погрузили два больших длинных ящика, которые сопровождали два матроса-китайца, совершенно одинаковых с виду, что, впрочем, для китайцев неудивительно.

Оказавшись в шлюпке, матросы дружно взялись за весла и уже через каких-то сорок минут причалили к пустынному темному берегу. Здесь их ждал еще один китаец с телегой, запряженной двумя крепкими битюгами. Погрузив ящики в телегу, китайцы прикрыли их мешковиной и сеном, сами взгромоздились сверху, и битюги двинулись вперед неожиданно бойкой рысью — возница, не жалея, нахлестывал их кнутом.

Спустя два дня поздно вечером в дом ходи Василия постучали. Похоже, он ждал гостей, потому что не спал и, более того, открыл, не спрашивая. На пороге стояли одетые на охотничий манер вэйфанжени.

— Привезли? — спросил ходя.

Вэйфанжени молча и совершенно синхронно наклонили голову. Ходя обулся и пошел следом за ними в лесную чащу. Шли они недолго: на опушке леса, под старой сосной, как раз в виду Мертвого дома среди корней лежали два длинных ящика.

Железными пальцами, которым не требовалась стамеска, китайцы отломали у ящиков крышки. Глазам ходи Василия представились два тела с мертвенно-бледными лицами: одно длинное, другое — покороче. Руки и ноги у обоих были скованы, во ртах темнели кляпы. Тела были холодны, дыхания жизни от них не исходило.

— Умерли? — с некоторым облегчением спросил ходя Василий.

— Опиум, — сказал первый ангел. — Через полчаса придут в себя.

Ходя глубоко задумался. Вэйфанжени стояли рядом, не выказывая даже тени нетерпения. Наконец ходя вздохнул и посмотрел на них.

— Хорошо, — сказал он, — исполняйте свой долг.

После чего повернулся и пошел прочь, не оглядываясь…

Вэйфанжени же закрыли ящики крышками и забили гвоздями. При этом инструмента никакого они не использовали, просто вдавливали гвозди в дерево твердыми пальцами. Потом они достали из-под ели заранее приготовленные лопаты и начали копать яму. Земля здесь была твердая, неподатливая, прошитая толстыми древесными корнями, работа подвигалась небыстро, но китайцы упорно продолжали копать. Наконец яма была готова. В этот момент из ящиков послышались стуки и мычание — офицеры пришли в себя.

Вэйфанжени переглянулись, после чего первый достал из кармана свиток с красной иероглифической печатью и, возвысив голос, зачитал приговор.

«Я, ничтожный вэйфанжень Тянь Лэй, от имени и по поручению цзун-да-е Вай Сыли и тун-цзун-ли Фэй Цзя, оглашаю этот приговор вай-цзя Соковнину и вайцзя Горышникову. Они обвиняются в преднамеренном убийстве да-е Гао Синя, совершенном с особой жестокостью и без всякой вины со стороны убитого да-е. Всеобщее постановление, обязательное для всех и составленное 15 числа первой луны 24 года правления Гуансюя, гласит: «Всякий, убивший человека без вины, подлежит закапыванию в землю живьем. Прощения нет».

В ящиках забились сильнее. Вэйфанжени повернулись друг к другу, и второй вэйфанжень громко произнес в пустоту:

— Есть ли тут человек, который считает, что эти двое осуждены неправильно? Если так, пусть тогда нас самих закопают живьем….

Подождав несколько секунд, словно и вправду думали, что откуда-то из чащи выйдет кто-то недовольный приговором, они наклонились к ящикам, подхватили их легко, будто пустые кофры, и спустили в могилу. Через мгновение в руках у них снова возникли лопаты.

Комья ночной непропеченной земли с глухим стуком стали падать на ящики. Оттуда послышался не стон уже, но сдавленный вой, доски затрещали — видно, один из приговоренных сумел-таки упереться руками в ящик и неимоверным усилием раздвигал теперь свою последнюю тюрьму. Вэйфанжени, однако, не выразили никакого беспокойства и все так же мерно швыряли землю в мертвую дыру. Спустя пять минут все было кончено, и вэйфанжени покинули скорбное место — растворившись в воздухе неслышно, словно ангелы.

Прошел еще час, луна сместилась в небесах, глядела теперь, прищурясь, из-за тучи. И вдруг под бледным ее светом земля на могиле слегка зашевелилась, потом вскипела и оттуда вынырнула мертвенно-бледная худая рука. Рука скребанула воздух и снова ушла под землю. Почти сразу вслед за тем крупный пласт земли отвалился в сторону, и над могилой показалась чья-то черная голова…

БЕСТИАРИЙ

Не знаю, как в других местах, но у нас в Бывалом все понимали: человек не врос в самого себя и не застыл навеки. Человек, говорили у нас, даже самый глупый и никчемный — куда более сложная штука, чем кажется самому человеку.

Вера наша, если вычесть из нее христианство, иудаизм, буддизм, конфуцианство и даосизм была скорее всего дарвинистической — с легким уклоном в Ламарка.

Мы полагали, что внутри одного человека, который от обезьяны, есть другой человек, который от Бога. И вот этот самый, который внутри, поначалу зябнет, проклевывается, тянется, словно глориоза пламенная или асклепиас ядовитый, понемногу нащупывает свой масштаб и, наконец, вырастает до небывалых размеров — если, конечно, есть у него к тому желание и мечта. Для примера брали всегда ходю Василия, который всего-то был безземельным пришлым ходей, но поднялся до вершин невозможных — стал китайским цзун да-е, то есть таким да-е, которого уважали русские, евреи и даже сами китайцы. А от них обычно уважения днем с огнем не дождешься, разве что на спину плюнет незаметно — вот и все его уважение. Человеческое отношение китаец привычно заменяет почтением-сяо; это когда старший подчиняется младшему, сын — отцу, а подданный — императору. Сяо только издали смотрится простым делом, по-настоящему же оно сложное и управляется ритуалом-ли и связями-гуаньси. Китаец, если случилось ему поклониться большому начальнику, не таит задней мысли, а ищет лишь собственной выгоды и спокойствия. В душе же начальника этого он презирает до невозможности, до геркулесовых столбов, почитая себя лишь одного достойным славы Желтого императора.

Но ходя, повторюсь, вызывал уважение не только у всех, но даже у самих китайцев — так из персоны частной, камерной, чисто китайской, стал он фигурой общебываловского масштаба.

Похожая история случилась до него с еврейским Богом. Сначала Яхве-Элохим-Адонай был богом приватным, племенным, богом одного только избранного, а потому вечно страдающего народа. И хотя отдельные скрижали Завета относил он и к прочим племенам, но поглядывал на них косяком: не поощрял особенно, зато и не карал тоже.

Однако время шло — и не только у нас в Бывалом, но и во всем остальном мире. И лишь благодаря ходу времени стало наконец ясно, что и Бог подвержен изменениям. Неизвестно, что было тому причиной — рождение ли Сына, воля, которая сама себя волит, или просто тяжелая поступь геологических эпох — но Бог еврейский отринул племенную спесь и стал Богом христиан, Богом всеобщим. Любопытствующих, как именно это произошло, отсылаем к Библии — вкупе с Ветхим ее и Новым Заветом — там до сих пор сохранились об этом некоторые сведения.

Все это, конечно, было, есть и будет, однако к нам, в таежную глушь, об этом доходили только самые смутные и неверные слухи.

Русского нашего Бога уже несколько лет запретило строгое областное начальство, с каковым решался спорить один только отец Михаил — ярый, как протопоп Аввакум с его громами и молниями. Китайцы же о своих богах вспоминали только в самых тяжелых обстоятельствах, например, в засуху и недород. Как и во всем у них, тут тоже царила строгая иерархия. На каждый случай у китайцев имелся ответственный бог: за засуху, наводнения или, например, за счастливое — то есть в виде мальчиков — деторождение. Иногда это был даже не бог, а целый департамент в небесной канцелярии. Когда случалась неприятность, уполномоченного бога выносили на улицу, разрядив в пух и прах, и устраивали ему богатые каждения, стараясь на китайский манер не так умилостивить, как умаслить. Боги глядели на молящихся снисходительно, лакированные физиономии их жирно поджаривались на солнце, толстые животы сияли яшмой и янтарем. Молитвенные красные таблички висели на них гроздьями, как виноград, жертвенные фрукты, затаив раннюю гнильцу, смирно лежали на алтарях.

Если же бог манкировал обязанностями, с ним не церемонились: избивали палками до лохмотьев, до сухих обколотых ран, белесых проплешин на деревянных телесах, и выставляли на всеобщее посмеяние в поле, где его — по обстоятельствам — поливал дождь или палило солнце.

В конце концов даже и евреи со своей всегдашней богомольностью расслабились на наших привольных амурских хлебах. В Бывалом не было своего раввина, так что важнейшие вещи — молитву и торговлю — евреи творили самостоятельно, без всякого покровительства свыше, на одном только голом энтузиазме и вечной гордыне.

Понятно, что при таком беспорядке во взглядах никто не ожидал, что в семье у Тольки Ефремова ни с того ни с сего вдруг родится удивительное дитя. Правда, родилось оно уже потом, ближе к концу всей истории. А за некоторое время до этого в селе появился бродячий даос.

Откуда и когда именно он пришел, точных сведений не имеется. Впрочем, китаец Федя, который недавно выбился в начальники, а потому страдал бессонницей, утверждал, что ночью все-таки подглядел зарю этих невиданных событий.

Ночь, когда появился даос, была темной, хладной и облачной, по коже бежали суетливые мурашки. Словно молния сверкнула из-за тучи луна, обронила серебряный свет на слабые стогны поселка, отразилась в черных водах Амура. В ту же секунду река взволновалась, забурлила, пошла сквозным водоворотом, и из холодной пропасти вздыбилась огромная говорящая рыба — золотой карп лиюй, подобного которому раньше и не видывали никогда. Приблудный карп оглядел окрестности, повел усами, густо, как от папиросы, харкнул в сторону китайского берега и, не сказав ни слова, рухнул обратно в беспредельный хаос-уцзи. Сразу вслед за тем речные воды замерли, словно скованные льдом, и по ним легкой походкой, облачным шагом заскользил в нашу сторону старый даос Лю Бань. Полы его черного, как летучая мышь, халата развевал ночной ветер, прическа, которую наши считали бабьей, а китайцы, напротив, — мужественной и внушительной, высилась на голове монументом, и ни один седой волос не выбился из нее, пока таинственный старец не ступил на землю.

Зачем Лю Бань появился в селе, никто не ведал. Среди китайцев прошел слух, что он был дальним родственником Феди — то ли дядей, то ли двоюродным дедушкой со стороны матери, а то ли и вовсе предком невесть в каком колене, из глубины веков, со времен избиения динозавров. (Этот древний армагеддон археологи почему-то назвали оледенением, хотя лед тут ни при чем: доподлинно известно, что всех древних ящеров перебили как раз китайцы. Ученые же до сих пор считают себя пупом земли, а простых вещей ни о китайцах, ни о динозаврах знать не хотят. Кстати сказать, убивали китайцы не из неприязни, а по необходимости: кости драконов до сих пор считаются чрезвычайно сильным средством. Приготовляемые из них лекарства-яо даруют если не бессмертие, то долгожительство, болезни же все почти истребляют на раз.)

Впрочем, о динозаврах и драконах — это отдельный разговор, к нему мы еще вернемся, а пока новоприбывший даос праздно бродил по деревне, бесцеремонно рассматривая цветастых русских баб и наводя ужас на рядовых евреев.

Наши же, которые не бабы и не евреи, не боялись ничего, даже китайских даосов, но все равно им было любопытно — для чего в нашем селении образовался Лю Бань. Объяснение, как это всегда бывает, сыскалось самое простое: даоса вызвали для великого отмщения.

Тут опять следует вернуться немного назад, хоть и не хочется — если все время ходить назад, так никуда и не доберешься. Но выхода другого все равно нет, таков порядок, и не нам его менять. Возвращаясь же к китайскому отмщению, скажем только, что возникло оно не вдруг и не на ровном месте, а вызвано было исторической необходимостью.

Годы, как уже говорилось выше, шли, а жизнь в селе не становилась лучше — и это еще мягко сказано. Китайцы, охотясь, так насели на оленей, тигров, медведей и прочего промыслового зверя, что вскорости зверь этот исчез почти совершенно. Хищное истребление китайцами всего и вся можно было пресечь методом деда Гурия, который он горячо советовал к применению: выстроить китайцев на площади и дать очередь из пулемета «максим». Однако такие методы, несмотря на всю их справедливость, губернское начальство все-таки не поощряло.

Чтобы понять, как шло истребление, достаточно рассказать, что панты с того же изюбря или марала можно было снимать двумя способами. Первый способ заключался в том, что рога спиливались с живого оленя, чтобы на их месте выросли новые. Второй способ был проще — зверь сначала убивался, а рога его вырубались прямо из черепа.

Как полагаете, какой способ предпочитали китайцы? Верно, второй. Объясняли они это просто. Во-первых, с убитым оленем меньше возни. Во-вторых, что еще важнее, из спиленных с живого оленя пантов вытекает много крови, а потому на рынке они ценятся дешевле. Похожим образом дело обстояло и со всеми остальными животными, никто не берег молодняк, все уничтожалось подчистую.

Видимое добродушие и веселость китайцев сочеталось с такой железной и беспримесной жестокостью, а точнее сказать, бездушием, что даже ко всему привычные охотники немели, наблюдая за этим с почтительного расстояния. Следствием этого разгула стало то, что промысловый зверь за последние лет десять если не истребился совсем, то сильно поредел.

К такому повороту событий все отнеслись по-разному. На китайском быте это сказалось меньше: во-первых, весной и летом они вели аграрный образ жизни, во-вторых, легко переходили при необходимости на самое скромное пропитание, вплоть до подножной еды. Евреи китайцам не уступали: подкрепляли себя торговлей и прочими бытовыми хитростями.

Русские же, как всегда, стояли особняком от всего мира и в мельчайшей неудаче прозревали наступивший апокалипсис, который запивают не меньше, чем самогоном, а лучше — неразбавленным спиртом. Отсюда, от твердых убеждений, усиленных алкоголем, и шли всякие бесчинства и погромы. В первую очередь доставалось, конечно, евреям и китайцам, потому что связываться с амазонками было себе дороже. Правда, союз Михаила Архангела наших мест так и не достиг, так что погромы эти были ненастоящие — никого не убивали, домов не жгли, в худшем случае пересчитают лишние зубы да лавочку разнесут.

Евреи, еще на Большой земле привыкшие к погромам, относились к ним с покорным пониманием, видели в этом широкую русскую натуру, гостеприимство и даже выражение симпатии: бьет, значит, любит. Китайцы же не имели еврейской широты взглядов и не могли уразуметь загадочную соседскую душу: обижались, плакали, кричали и даже лезли в драку, что только усугубляло их положение, и без того неустойчивое. Малый желтый брат в отличие от братьев старших — русского и даже еврейского — обладал великой злопамятностью и не склонен был прощать обиды. Потому-то, не имея сил сойтись с нашими в прямом бою, китайцы решили воевать в соответствии с хитрыми военными стратегиями трактата «Сунь-цзы»…

Была темная теплая ночь, в ветвях неистощимо кричали цикады, лес подступил к деревне дикой громадой. Двадцать наиболее воинственных китайцев, не видных во мраке, тихо прошли гуськом до дома деда Гурия, не встретив никого, кроме приблудной кошки, которой была тут же, в гробовом молчании, отвернута бедовая ее голова — чтобы не подняла тревоги, ну, и для обеденных надобностей тоже.

Китаец Федя, частично владевший хинаянским искусством легкости, вспорхнул на крыльцо и неслышно открыл дверь. Не скрипнули ржавые петли, заботливо политые кунжутным маслом сянъю, не хрустнула под ногой гнилая половица. Все двадцать китайских рыцарей зашли внутрь и при слабом свете догорающей свечи обнаружили деда Гурия, мирно храпевшего на полатях. Воздух в избе был сгущен так сильно, что впору было вешать топор — а свежее все равно бы не сделалось. Но китайцев, взращенных на вонючем тофу провинции Цзянсу, не отпугнула плотная атмосфера. Взметнулись вверх крепкие загорелые кулачки, и частые китайские удары посыпались на забубенную головушку деда Гурия, как горох из мешка.

Били деда так, словно в нем одном сошелся русский народ, виновный во всех бедах, которые уже были, есть и еще случатся с китайским населением Приамурья. Били с оханьем, кряканьем, приглушенными криками, учили уважению и ритуалу-ли. Наверняка бы забили до смерти, если бы дед и без того не был полумертвым от болезней. Когда Гурий перестал стонать и даже шевелиться, довольные наступлением справедливости китайцы тихо скрылись в ночи.

И хотя сам дед Гурий, придя в себя наутро, убежден был, что отделали его лесные бесы, которые обозлились на его святую и непорочную жизнь, и даже описывал их во всех деталях — с копытами и хвостами купно — наши сразу смекнули, что именно за черти тут подвизаются и кому следует пообломать рога.

В этот раз китайцев поучили серьезно — да так, что они после этого неделю не могли выйти на улицу. И хотя ходя Василий пытался впалой своей грудью защитить избиваемых и даже погибнуть за соплеменников, но его не пустила жена Настена — придавила к половице коленом и держала, пока все не кончилось. Так Василий со стыдом узнал, что жена его сильнее его самого, что неудивительно, потому что крепость духа — это одно, а бренное тело — совсем другое. Наши же, поучив китайцев, на этом не остановились и на входе в их часть села вывесили насмешливый плакат: «Слабые люди Азии».

Плакатом китайцы были окончательно посрамлены и, что гораздо хуже, оскорблены. Даже вмешательство ходи ничего не дало — староста Андрон посчитал, что желтый брат получил по заслугам. В самом деле, избиение дряхлого деда Гурия никак не подходило под рыцарский поступок, и даже простое уважение отыскать тут было мудрено.

Китайцы, правда, русских претензий не понимали.

— Это и есть уважение! — со слезами на глазах кричал Федя, он же тун-цзун-ли Фэй Цзя. — Если бы не уважали, не пошли бы двадцать бить одного, хватило бы и пяти…

Но дед Андрон китайских рассуждений в расчет не принимал. И потому те, кто знал самолюбивый характер наших желтых братьев, конечно, ждали, что рано или поздно случится что-нибудь особенное. И оно случилось: в селе объявился хранитель тайны вечной жизни и мастер боевых искусств даос Лю Бань.

Дом Лю Баню выделили отдельный, в самом центре китайской деревни, и, как положено, немедленно нанесли туда подарков. Подарки лежали горой прямо посреди двора. Здесь были сигареты россыпью, пахнувшие удушливо и остро, скользкие куски красного, синего и бледного шелка, полузеленые браслеты из нефрита, резные серые камни из озера Сиху, чжаоцинские иссиня-черные тушечницы, твердые бело-желтые яшмовые шпильки для волос, веера — от огромных настенных до микроскопических, умещающихся на ладони, разнообразные курительницы, картины двусторонней вышивки, свитки нянь-хуа с розовощекими китайскими детьми и золотыми поздравительными карпами, стопки тонкой и прочной бумаги сюаньчжи, потрепанные цзюани с подлинными автографами Конфуция и Чжуан-цзы, почти настоящие золотые слитки, черные влажные яйца сунхуадань, пекинские сладости со вкусом речного песка, нежные нянь-гао, крепкие настойки и нежно пьянящие вина со змеями и оленьими фаллосами, прессованный зеленый чай, живые, нервно подергивающие мохнатыми окороками куры, вываренный красный рис, разного вида и содержания пельмени, похожие на засохших зародышей, оглушительно пахнущие рыжие с золотом мандарины, нежные личи в багровой коросте жесткой кожуры, поддельные китайские финики, арахис горками, прессованная черная соль, сычуаньские ягоды янмэй, медные, зеленые от возраста треножники, двуручные тазы со вскипающей от трения водой, туалетные ведра для отправления даосских надобностей, свечи разной длины и употребления, богато вышитые туфли «золотой лотос», которые русской женщине не налезли бы и на большой палец, кривые ржавые ножницы и много еще чего, что невозможно даже упомянуть, не говоря о том, чтобы подвергнуть сколько-нибудь подробному обозрению. Среди подарков по доброй китайской традиции затесался и гроб, что, учитывая преклонный возраст даоса, пришлось очень к месту.

Даос полдня ревизовал приношения и в конце концов остался очень доволен. Он собрал во дворе всех молодых китайцев и обратился к ним с долгой прочувствованной речью, общий смысл которой сводился к героическим лозунгам вроде: «Китай славен богатырями!» и «Проучим же иностранных чертей!»

Китайские богатыри, щуплые, худосочные и желтые от рождения, смотрели на наставника горящими глазами. Уже им мнилось, как они трогают чертей за их хитрое вымя, как раскалывают голыми руками наглые вражеские черепа, как выкалывают ногтями блудливые иностранные зенки.

Однако мечты не могли так легко воплотиться в жизнь, патриотам китайским предстояла еще долгая тренировка. Теперь вместо ежедневных сельскохозяйственных бдений молодые китайцы с утра собирались во дворе даоса и, громко выдыхая из круглых тугих животов, с выпученными глазами молотили воздух руками и ногами.

Наши нарочно приходили поглазеть на это посмешище и сопровождали его разными недружественными замечаниями. Однако чем увереннее и крепче становились ушуисты с каждым днем, тем меньше сарказмов исходило в китайский адрес. Постепенно насмешки сменились недоумением, а там дошло и до недовольства. Вдруг стало ясно, что, если дело пойдет так дальше, китайцы могут и физиономию набить русскому человеку, что, конечно, было бы попранием всех святынь.

Заметим, что в тренировках китайцы проявляли такое же оголтелое упорство, как и в любом другом деле, будь то торговля или деторождение. Тренироваться начинали чуть свет, заканчивали за полночь. При этом почти ничего не ели: даос учил их особенному дыханию, при котором ни есть, ни гадить совсем не хочется, а для поддержания жизни хватает горсти бобов или пары фиников. Даос же Лю Бань во время занятий расхаживал между учениками в своем черном, от летучей мыши, халате и крепко бил их посохом по черепам, ногам, задницам и другим спорным местам тела — но не для обиды, а только из соображений порядка и всемирной гармонии-хэ. Сухой седой куколь на его темени смотрелся утесом в черном море молодых и потных китайских голов.

Продолжалось это день за днем и, как уже говорилось, стало вызывать беспокойство. Тут еще пошел слух, что даос учит китайцев не абы чему, а тайному искусству Столба Дикой сливы, оно же — ихэцюань. То есть это было то самое искусство, которое исповедовали боксеры-ихэтуани и которое позволяло им еще во времена Яо и Шуня уклоняться от рыжих медных ядер и голой безволосой грудью противостоять заморским пулям.

И хотя вели себя китайцы по-прежнему смирно и ответом на все у них было неизменное «Син, син!», веры им уже не давали. Да и какая может быть вера человеку, если его пуля не берет? Кто заставит его соблюдать закон-фалюй, не говоря уже о простом приличии-лимао? После таких тренировок китаец перестает быть китайцем и чувствует себя хозяином на нашей русской земле.

Словом, долго не думали, а решили разобраться со стариком даосом своими силами. При этом ни старшее поколение, ни старосту, ни отца Михаила, ни даже деда Гурия в известность не поставили. Уж очень верили в победу русского духа над китайскими хитростями, а победителя, известно, не судят.

Для убедительного разговора выбрали китайский праздник двух семерок, когда тренировки отменялись и старый даос был дома один. Шли к его фанзе тихо, разрозненными группками, как бы гуляя, чтобы коварный план не разгадали раньше времени.

Когда толпа русской молоди, вооруженная вечным нашим оружием — кольями и вилами, небрежно, словно бы гуляя, вошла во двор, дед, разоблаченный до исподнего, сидел в шайке и мылся. Уже это одно было подозрительно, ведь китайцы почти никогда не мылись водой, чтобы не утонуть, только полотенцами мокрыми терлись. Но Лю Бань был даосом, то есть человеком оригинальным и способным на любые бесчинства, хоть даже и в воду залезть.

Так вот, даос сидел в шайке, покрытый с ног до головы мыльной пеной, и распевал древние китайские мотивы, сочиненные еще до Конфуция для исполнения на гуцине. Пел старик необыкновенно тощим голосом, как положено в китайской опере, с привизгом и фиоритурами, от чего пение звучало издевательски и сильно разозлило незваных гостей. Парни окружили Лю Баня и подняли свои колья и вилы для битья, уподобившись двадцати китайским рыцарям, отдубасившим недавно деда Гурия.

Но Лю Бань был далеко не дед Гурий, а гораздо хуже. Увидев иноземных чертей с кольями и вилами, он напряг энергию-ци и взлетел на крышу вместе с шайкой и мыльной водой. Секунду парни глядели на него и друг на друга, не веря своим глазам…

Однако даос не дал им передыху, а стал бросаться вниз заготовленным загодя окаменелым дерьмом, и едва не вышиб глаз у старосты Андрона, который узнал о нападении и прибежал всех мирить. Неизвестно, чем бы закончилось все дело, но появились китайцы-ученики, засучили рукава, стали скандалить. А скандалить с китайцем, как известно, — дело неподъемное. Уже хочешь ты ударить его по голове поленом и прекратить разговор, а он все выворачивается, кричит, тычет пальцем, словно недоволен, и требует компенсации.

С трудом, но все-таки разошлись в конце концов, и даже посчастливилось никого не убить…

Дело было слишком серьезным, чтобы спустить его на тормозах. Из района приехал уполномоченный Алексеев, провел следствие и расспросил участников инцидента. Однако, поскольку никто серьезно не пострадал, уголовного дела заводить не стали и лишь ограничились устным внушением.

Уполномоченный уехал, но спокойствия в деревне достигнуть не удалось: в ту же ночь в лесу вдруг раздался вой — да такой, которого отродясь никто тут у нас не слышал и от которого мороз драл по коже. Выли не собаки и даже не волки. Выли медведи.

Они рычали из чащи жалобно, обреченно, а под утро стали выходить к деревне и скреблись когтями в дверь, словно просили укрыть от страшной, небывалой опасности. Медведи порыкивали и скулили, и когти их оставляли на закаленной древесине глубокие раны.

Их стали отпугивать выстрелами, но безуспешно. Звери не уходили, словно в лесу их ждала сама смерть — гигантский медведь с метровыми белыми клыками. Тогда стали стрелять на поражение. Подраненные медведи ложились прямо под дверями и издыхали. К утру их окоченевшие туши обнаруживали китайцы и, радуясь, споро обрезали лапы, свежевали, вытаскивали печень и дорогостоящие внутренние органы. Радовались, впрочем, только китайцы, остальные трепетали и не знали, что думать — включая и амазонок.

Тут, конечно, сделалось уже не до китайских дедов с их секретными тренировками: пошатнулась в корнях своих сама охотничья жизнь. Посовещавшись, отец Михаил и староста Андрон решили отправить в лес разведывательный отряд. Все взрослые мужчины из русской деревни взяли в руки ружья, даже тетка Рыбиха увязалась с ржавой берданкой, невесть откуда выкопанной. Она шла в конце отряда и от недостатка опыта выстрелила Григорию Петелину в зад. Тот упал на землю, исходя матюками, сквозь грубые штаны влажно проступила черная кровь. Окруженный озадаченными охотниками, Григорий лежал на сырой земле и на все лады клял судьбу-индейку, которая сначала отняла у него единственного сына, а потом стрельнула в задницу из ружья.

Григорий так был огромен и неподъемен, что задумались, что легче — построить прямо над ним шалаш и потом призвать бабку Волосатиху для лечения или все-таки нести в деревню? Сошлись на том, что в деревню надежнее: до сих пор было неясно, что же такого происходит в лесу, что и бывалые, ко всему привычные медведи хотят лучше умереть возле человека, чем возвращаться назад. И как ни храбрился Григорий, как ни потрясал своим ружьем величиной с небольшую пушку, все-таки его взяли на лямки и вдесятером отбуксировали к бабке Волосатихе.

Узнав, куда его несут, Григорий стал сопротивляться и орать на весь лес:

— Не до смерти, не до смерти…

Это же он кричал, когда его вносили во двор к Волосатихе. Та обиделась, прищурила кривой черный глаз:

— Когда я кого до смерти залечила?

Григорий начал было перечисление, но бабка споро подпихнула ему под нос какой-то травы, тот нюхнул ее раз-другой и потерял всякое соображение. Глаза его закатились под лоб, потом и вовсе закрылись.

— Идите, — строго велела Волосатиха охотникам. — Уж я его употчую. На всю жизнь закается жопой пули ловить.

С этим напутствием охотники снова направились в лес. Тетку Рыбиху, впрочем, во избежание повторных эксцессов оставили дома — стеречь деревню.

Шли по лесу цепочкой, древесные корни перешагивали, старались идти бесшумно, чему сильно мешал дед Гурий, который на правах старшего тоже увязался со всеми и теперь от страха такой навел вони и пулеметного треску, что ни на какую приватность надежды не оставалось. Отец Михаил в походе осенял кусты крестом и махал кадилом, староста Андрон гулким совиным уханьем, не особенно-то уместным средь бела дня, призывал к процессии для защиты от неведомого зла родственников своих, леших и водяных, неслышно бредших следом, оставлявших в земле мокрые глубокие следы, но не решавшихся подойти поближе из-за манипуляций отца Михаила.

Ходили по лесу два дня, натерпелись при этом жуткого, но непонятного страху — даже лешие и водяные казались теперь своими, домашними. Причины страха так и не нашли, но нашли следствие — нескольких разодранных в клочья барсов и недоеденного тигра-амбу.

— Медведи шалят, — неуверенно сказал лучший в мире охотник Евстафий.

Никто, однако, с ним не согласился, да и сам охотник сказал так только, чтобы страх перед неведомым врагом отогнать. Его послушать, так выходило, что медведи сами себя пугают до смерти. Или как минимум завелся среди них какой-то ренегат, который ел всех остальных. Но и в это поверить было трудно: медведь по природе своей единоличник, но может при необходимости собраться в кучу и задать перцу любому врагу. И хоть медведей убитых в этот раз никто не видел, но страх их перед врагом был так явен, что клепать на них было просто совестно. Но кто же тогда наводил ужас на всю тайгу, кто пожирал барсов и тигров? Ответа на этот вопрос не нашли, как ни старались.

Так ничего и не узнав, охотники почли за лучшее вернуться в деревню.

На выходе из леса их ждал сюрприз. В огромной луже на опушке шевелилось некое двусмысленное существо — хорек не хорек, то ли, может, лиса, издали не понять. Охотники осторожно подошли поближе и увидели не хорька и не лису даже, а целого дракона. Драконы, как и карпы лиюй, никогда не водились в наших местах, поэтому разглядывали его с опаской.

Дракон был небольшой, размером с таксу, он глубоко лежал в луже, высунув поверх воды одну только продолговатую голову, и тяжело отдувался. У дракона были розовые кроличьи глазки, вислые казацкие усы и бакенбарды, как у ортодоксального еврея или поэта Пушкина. Влажная зеленоватая чешуя на нем исходила слизью, от которой вода в луже сделалась нечистой. На драконе сидели толстые розовые пиявки, жадно сокращались, сосали кровь, отпадали, надувшись…

Конечно, в дракона поверить никто не решался, хоть он и лежал прямо перед глазами. Хотели думать, что это не дракон, а огромный тритон или саламандра. Но саламандры в наших краях тоже не водились, неужели приходилось признать за верное небылицу?

Дело было такое неожиданное, что на русский совет призвали также ходю Василия, китайца Федю и еврейского патриарха Иегуду бен Исраэля. Некоторое время все остолбенело созерцали вымышленное существо, столь внезапно оказавшееся в наших краях и сидевшее теперь в луже среди пиявок.

— Кто что думает? — спросил наконец староста Андрон.

— Некошерный, — после некоторого размышления приговорил Иегуда бен Исраэль.

У китайцев, впрочем, свое было на этот счет мнение.

— Дракон проснулся — весна началась, — сказал китаец Федя. — Пора огороды засевать.

Отец Михаил не выдержал столь делового обсуждения, трижды плюнул на дракона, и без того мокрого, и закричал, вздымая суковатый свой, серый от времени посох:

— Отрекаюсь от тебя, сатана! Отрекаюсь от лжей твоих, от всех дел твоих, и всех аггел твоих, и всего служения твоего, и всея гордыни твоей! Воззрите, православные, ибо грядет конец света и исполнится откровение Иоанна Богослова, и уже явились зверь и четыре всадника на конях, имя которым Война, Голод, Чума и Смерть!

Отец Михаил продолжал потрясать посохом, плеваться и кричать, а в оправдание плевания своего и криков приводил цитаты из Апокалипсиса. Китайцы и евреи слушали его с особенным и даже болезненным интересом, чего никак нельзя было сказать о русских, для них это все было никакой не новостью.

И хоть отец Михаил настаивал на огненном истреблении дракона, решили все-таки с этим подождать. А дракона постановили временно поселить у ходи Василия и Настены.

Китайцы были таким решением чрезвычайно довольны: в конце концов, где и жить дракону, как не в доме почетного старосты ходи Василия? Если и был у нас в селе драконовый трон, то располагался он, конечно, именно тут. Некоторые даже думали, что Василий, как некогда Яо и Шунь, имеет в лице своем типичные драконовые черты.

— Ну, и правильно, — сказала тетка Рыбиха, узнав, что ходя Василий разжился драконом. — Собаки-то у них нет, будет кому дом сторожить.

Дракон, однако, проявлял строптивость и вовсе не хотел сторожить дом. Больше того, он обманул ожидания простых китайцев, которые толпами приходили к своему старосте полюбоваться на властелина морей и небес: хвостатый властелин даже морду свою не соизволил высунуть, и китайцы уходили разочарованные.

В обычное время дракона было не видно. Только когда хотел есть, он вылуплялся из пустоты и, извиваясь, трусил к кормушке, косил требовательным кроличьим глазом и даже как-то взлаивал, хотя бы этим подтверждая упования тетки Рыбихи. Получив еду, быстро пожирал ее, стуча буро-зеленым чешуйчатым хвостом по дощатому полу. Больше всего любил рыбу и птицу, то есть то, чем питался на вольных хлебах, но овощи тоже ел — даже и маринованные. От медвежьего мяса, впрочем, понюхав, пятился, в остальном же был всеядным — если бы не хвост и усы, не отличить от обычного китайца. Наевшись, снова пропадал, словно сквозь землю проваливался.

Культурный китаец Федя объяснял странности драконовые просто: дракон нигде не прячется, но может становиться невидимым по своему хотению.

Вообще Федя подозрительно много знал про драконов — например, то, что они впадают в зимнюю спячку.

— Проснулся дракон — начинай полевые работы, — толковал Федя.

Над ним смеялся даже свой брат китаец.

— Как же ты узнаешь, когда дракон проснулся? — спрашивали его. — Он же невидимый!

Федя смотрел на неверов снисходительно:

— Как только появится, тогда, значит, и проснулся. Так-то драконов увидеть нельзя. Почему? Потому что они в спячке. Проснутся — сразу видно будет.

Дракон наш имел довольно сварливый характер и пускал его в ход при всяком удобном случае. Если ему что-то не приходилось по нраву, он грыз ножки у лавки, которую Настена по русской привычке перевезла из дома, бил, как подгулявший гусар, бутылки с запасами вонючей водки эрготоу, мелко топотал и кричал по ночам — противно, но неразборчиво.

— О чем крик? — нервничал ходя Василий.

— На выпь похоже, — успокаивала его Настя.

Вдобавок ко всему дракон оказался весьма блядовит для такого небольшого существа. Если поблизости появлялась незнакомая женщина, он поднимался на задние лапы и требовательно терся колючим естеством о ее ногу. По первости пытался он проделывать такое и с Настеной, но когда ему пару раз чувствительно перепало ногой в зад, больше уже близко не подходил.

Крайне редко, под хорошее только настроение, дракон забирался на лавку, скручивался там клубочком и начинал мурлыкать, словно кот. В эти дни его можно было даже погладить. Впрочем, желающих было мало — от поглаживаний оставались мокрые саднящие следы, которые потом превращались в долго не заживающие ранки.

Единственным человеком, с которым дракон подружился, оказался никчемный дед Гурий. Он с самого начала проявил к зверюшке необыкновенный интерес, а когда дракона подселили к ходе Василию, сделался у них завсегдатаем. Дед Гурий притаскивал дракону живых мышей, лягушек и прочую лесную мелочь, а тот, урча, благодарно пожирал их под веселые смешки деда.

И дед, и дракон были чем-то похожи. От обоих не имелось никакой пользы в хозяйстве, оба были невозможно древние и любили рискованные шутки. Дед Гурий, бывало, заприметив, что дракон собирается выйти из убежища, поднимал подагрическую ногу и громко пускал ветры. Дракон подскакивал на месте и валился на землю, как бы мертвый от испуга. Дед смеялся, дракон, оживши, поддакивал ему — перхал и тявкал. Шутка эта повторялась из раза в раз и никогда не надоедала двум приятелям.

Неизвестно, сколько бы продолжались эти веселые игры, если бы ходя Василий однажды мягко, но определенно не отказал деду Гурию от дома. Когда Гурий перестал ходить к дракону в гости, тот исполнился мизантропии, заскучал и дня три вообще не показывался на свет, так что стали беспокоиться, не сдох ли он. Однако запаха нигде не было слышно, так что вся теория казалась несостоятельной. К тому же голод не тетка, и на четвертый день дракон все-таки выполз к кормушке. Вид у него при этом был весьма хмурый…

Не прошло и недели, как китаец Бао Ша, или попросту Паша, живший на другом конце деревни, решил украсть дракона. Планом своим он ни с кем не поделился, чтобы не сглазить предприятие, и только ждал удобного случая.

Наконец этот случай настал — ходя Василий уехал в город по делам, оставив на хозяйстве только Настену и дракона. Узнав об этом, китаец Паша неслышно подошел к ходиному дому и стал осторожно засматривать в окна. Другие китайцы, которые это заметили, решили, что он просто подглядывает за моющейся Настеной, и не обеспокоились. Однако Паша вовсе не за Настеной подглядывал, он подстерегал дракона.

Не прошло и часа, как дракон материализовался по привычке из пустоты и подошел к миске, где уже лежала готовая для него рыба. Уткнувшись в рыбу рылом, дракон, ворча и стуча хвостом, стал ее пожирать. Легкой, почти воздушной стопой китаец Паша поднялся по ступенькам в фанзу, прокрался мимо занятой готовкой Настены и схватил дракона, зажав ему ладонью рот, чтобы не позвал на помощь.

Но дракон оказался ухарем и защемил Паше указательный палец. Паша от боли заорал истошным криком и был тут же настигнут на месте преступления. Настена с подоспевшим китайцем Федей спутали его по рукам и ногам и устроили форменный допрос.

Паша воровство свое оправдывал тем, что мать его тяжело больна и ему для лекарства нужны кости дракона, известные своей целительной силой. Эти кости он стер бы в порошок, перемешал с женьшенем и реальгаром и давал старушке пить по часам — в соответствии с древним рецептом.

На самом же деле никакой матери у Паши не было, мать его умерла пять лет назад в далеком городе Шаосине. Но, когда его приперли к стене, он и тут не смутился. Паша чрезвычайно убедительно заявил, что, поскольку мать его умерла, дракон ему нужен был как раз для ее воскрешения.

— Как же ты драконом собирался воскресить мертвого? — удивился ходя Василий. — Я таких рецептов не знаю.

Паша снисходительно объяснил, что верному средству воскресить старушку научил его старый каббалист Соломон — отец первого на Амуре голема Мойшке. При очной встрече Соломон, однако, заявил, что ничему он Пашу не учил и вообще видит эту китайскую морду в первый раз.

В конце концов после долгого разбирательства Паше присудили сорок палок и штраф, но даже и под палками он клялся, что украсть дракона хотел из самых лучших побуждений.

Тяпнутый палец, однако, говорил об обратном. Он посинел, помертвел и вскорости вовсе отгнил. Паша этим очень гордился, при каждом удобном случае демонстрировал всем пустое место на руке и говорил, что потерял палец в героической схватке с драконом. Это, пожалуй, была единственная правда изо всех его брехливых историй, но знали об этом только жители поселка Бывалое.

Однако не все драконовые битвы кончались славной для него викторией — случались и чувствительные поражения. Так, однажды Настена и ходя уехали в город по делам и задержались там дольше, чем хотели. Дракон за это время подъел всю провизию, оголодал и пришел в плохое расположение духа. Тут, на беду, в дом заглянул китаец Федя, который думал, что ходя уже вернулся. Дракон скользнул к Феде, разинул пасть и полез на него, цепляясь коготками за одежду — чтобы проглотить. Но Федя оказался не лыком шит — схватил дракона за еврейские бакенбарды и ударил коленом в морду, выбив два зуба. Дракон, истекая бледной юшкой, уполз и спрятался за ширмой, откуда весь вечер стонал и жаловался на непонятном языке.

Федя же поднял выбитые зубы и унес их с собой как трофей, а позже вставил в медную оправу и носил на руке.

Между тем медведей никто не отменял — они продолжали каждую ночь выходить к деревне из лесу, ложиться под дверями, реветь и плакать, словно дети. Но люди ничем не могли им помочь, разве что по утрам выстрелами прогоняли обратно. Впрочем, это помогало мало или совсем никак, теперь медведи ходили по деревне даже днем. И хотя злобы они не проявляли, вели себя смирно, только дрожали исхудавшей шерстью и плакали крупными собачьими слезами, детей на улицы все-таки выпускать перестали.

На счастье или на беду, амазонки, отличавшиеся твердым нравом и боевитостью, решили все-таки докопаться до причины медвежьего безумия. Они отправили в лес свой отряд, только совсем небольшой, состоявший из двух человек — старосты Елены и юной охотницы Ирины, которая по части стрельбы могла дать фору даже и лучшему в селе охотнику Евстафию. Шли они по лесу тихо, скрытно, следов старались не оставлять, для чего надели на ноги медвежью шерсть. Эти ли хитрости или просто везение в конце концов и вывели их на цель.

Неожиданно для себя амазонки оказались на большой поляне и почти нос к носу столкнулись с тигриным семейством. Тигр, тигрица и маленький мохнатый тигренок стояли, оскалив желтые зубы и прижав уши к голове. На охотниц они даже не посмотрели, взгляды их были направлены на другую сторону поляны, где изящно гарцевало необыкновенное существо, подобных которому не знала уссурийская земля.

Существо было все белое, размером в лошадь, с лошадиной же мордой, но с хищными тигриными лапами и острыми зубами. Между ушей у него рос длинный черный рог. Тигр и тигрица негромко рычали, прикрывая тигренка. Оборвав причудливый танец, страшилище подскочило к хищникам вплотную, ударило тигрицу по морде когтистой лапой и отшвырнуло в сторону, а тигра поддело рогом и бросило вверх, на еловые ветки, которые с хрустом проломились под ним и рухнули на землю. Чудовищная кобыла тряхнула гривой, оскалила зубы, повернулась к тигренку — тот завизжал и попятился…

Потрясенные амазонки открыли беспорядочную пальбу по химере, и она, махнув рогом, умчалась в чащу, оставляя на земле капли горючей черной крови. Конечно, надо было пойти по следам и добить монстра, но амазонок обуял такой ужас, что они бросились прочь сломя голову и вскорости были уже дома.

Вся эта история произвела на гордых и бесстрашных женщин такое впечатление, что они презрели старые обиды и пришли советоваться к деду Андрону. Однако тот ничем им не помог и ничего не смог ответить внятного, он и сам ничего не понимал.

И только китаец Федя, услышав описание страшилища, определил его с ходу.

— Это Бо, — сказал он, — дьявольская лошадь, жрет тигров и барсов.

Поначалу ему, конечно, не поверили.

— Ты-то откуда знаешь? — спросил его мудрый Иегуда бен Исраэль.

— «Шаньхай-цзин», — сухо отвечал Федя, недовольный недоверием к себе.

— Что за Шанхай такой? — нахмурил брови дед Андрон.

— «Книга гор и морей», — перевел ходя Василий, вид у него стал озабоченный. — Там разные твари описаны, которые живут на земле, в небесах и в аду.

— Такой лошади в наших краях не водится, — заметил дед Андрон, пропустив слова про рай и ад. — Откуда она могла взяться?

— Из другого места пришла, — пояснил ходя Василий. — Ад, рай — не знаю, откуда. Земля провалилась или небо — вот она и тут.

Услышав это, все поневоле задумались. Дикие крики отца Михаила о конце света теперь не казались такими уж дикими.

— Что же делать? — поразмыслив как следует, негромко спросил дед Андрон, но спросил не кого-то конкретно, а как бы в воздух проговорил.

— Молиться надо, — отвечал тем не менее китаец Федя.

— А как молиться? Кому? — с надеждой поглядел на него дед Гурий, который тоже пролез на совет, хоть его и не приглашали. Гнать, однако, не стали — все-таки дед был старейшиной, а значит, в своих правах.

— Богам молиться, — просто отвечал Федя. — Небесному императору.

Староста почесал в затылке. Дело оказалось совсем непростым: в русской части села не имелось человека, который был бы накоротке с небесным императором.

— А нельзя ли Христу помолиться? — просительно сказал он. — Мы бы тогда отца Михаила припрягли, он бы нам все и сделал по лучшему разряду.

Но Федя был неумолим:

— Нельзя! Иисусы Хэлисытосы — это Тянь Ван, небесный князь. А надо — главному начальнику-чжучжану, иначе не поможет.

— Как же ему молиться?

— Лю Бань знает, — сказал Федя. — Он даос, со всеми богами знаком, пусть молится.

Но после памятного похода с вилами отношения с Лю Банем были испорчены, идти к нему не представлялось возможным. Сунулись все-таки для очистки совести к отцу Михаилу, но тот в своей избушке и без того молился круглые сутки, бил перед иконами всклокоченной седой головою в пол — и без всякого притом результата. Тогда всем кагалом двинулись к бабке Волосатихе, надеясь, что она своей магией пересилит адские козни. Но Волосатиха, выслушав, только поглядела черным глазом и отказалась наотрез:

— Не наши эти чудища, не русские, родимому ведовству неподвластные…

Делать было нечего, и, забыв старые обиды, дед Андрон и бен Исраэль пошли-таки на поклон к Лю Баню. С собой для представительности они взяли вождя амазонок Елену с ее тесаками и топорами, а также, само собой, ходю Василия — все ж таки большой среди китайцев человек, как-никак цзун-да-е, а значит, тут вам и почтение-сяо, и ритуал-ли, и связи-гуаньси.

Василий, правда, пытался им объяснить, что даосы — особенные люди, и клали они с прибором и на ритуал, и на почтение, и даже на связи-гуаньси. Но прочие делегаты ему не поверили и настояли, чтобы он шел с ними. Василий спорить не стал, лишь честно предупредил, что толку все равно не будет.

И точно, толку никакого не вышло. Когда пришли к старому даосу, дома никого не оказалось. Дверь в фанзу была открыта, дом пуст — даже подарки куда-то все подевались. Делегация уныло обошла двор, покликали хозяина, даже на крышу Елена слазила — все знали, что это было любимое место Лю Баня, он не только мылся там, но и вообще отдыхал, но никого так и не обнаружили.

— Что делать будем, православные? — спросил дед Андрон, от волнения включив в православных и Иегуду бен Исраэля, и даже ходю Василия.

— В розыск надо объявить, — угрюмо сказала амазонка Елена. — В розыск, а то эта кобыла нам всех тигров и барсов пережрет, на кого охотиться будем?

— Подождем до вечера, — решил дед Андрон, — до вечера терпит.

Но и вечером Лю Бань не появился. Не появился он и утром, и через день.

Тогда наконец заподозрили неладное.

— Это он, колдун старый, нагнал к нам чудищ, — безапелляционно, словно свечку ему держала, заявила тетка Рыбиха. — До него все тихо было, если и пошалит леший, так это дело знакомое, в счет не идет.

После этих слов всем стало окончательно ясно, что даос появился в селе вовсе не для защиты китайского населения, а как раз-таки наоборот — сорвать невидимые покровы с границ мира и заполонить край дьявольскими чудовищами.

Тогда решили поступить по справедливости: поскольку даос, да и все бестии, начиная от дракона и кончая хищной лошадью бо, были китайские, то, значит, китайцам за все и отвечать. Дядя Гриша Петелин ударил в рынду на площади, и, когда собрались все китайцы, сам староста Андрон объявил им решение: китайцы должны истребить в кратчайшие сроки всю нечисть, в противном же случае они сами будут изгнаны из деревни навсегда — и поганой метлою притом.

Китайцы слушали это решение, как всегда, молча, с неподвижными, окаменелыми лицами, словно бы сквозь кожу проступила на них яшма. Неискушенный человек мог бы даже подумать, что им все равно, китайцам этим, но мы-то жили с ними рядом не первый год и видели, что они взволнованы донельзя.

— Лишь бы китайский бунт не начался, бессмысленный и беспощадный, — склонившись к Евстафию, пробормотал Толька Ефремов.

— Ништо, не начнется, — беспечно отвечал ему Евстафий.

С тем и разошлись. Неизвестно, что там надумали китайцы, но только вечером у дома ходи Василия собралась целая толпа. Китайцы стояли угрюмые и мрачно глазели на ходин дом. Ходя как раз отправился по делам в еврейскую часть села, в доме были только Настена и дракон.

Настена вышла на крыльцо, обвела китайцев ясным взором.

— Дацзя хао, — поздоровалась она. — Зачем припожаловали, люди добрые?

Добрые, по ее мнению, люди смотрели на нее весьма неприязненно. Такой тяжелый и мрачный был у толпы вид, что даже отчаянная Настена почувствовала непривычную дрожь в коленях. Известно, у толпы свои законы: тихие и милые при других обстоятельствах, в толпе китайцы превращаются в диких зверей.

Толпа молчала, не двигалась, только слегка раскачивалась перед тем, как обратиться в огромное обезумевшее животное… Настена прикинула, что будет, если сейчас захлопнуть двери и ставни, и сколько можно продержаться, пока со стороны русской деревни не прибудет подмога. Выходило — нисколько, разнесут дом по бревнышку прежде, чем крик Настены достигнет хоть чьих-нибудь ушей.

Но тут, на счастье, вперед вышел китаец Федя.

— Исполать, хозяюшка, — сказал он и поклонился поясным поклоном, после чего перешел на чистый китайский, который Настена после стольких лет жизни в китайском селе, конечно, хорошо понимала. — Народ-лаобайсин думает, что все неприятности — из-за дракона. Надо его в жертву принести, а то как бы хуже не стало.

Однако приносить дракона в жертву Настена отказалась наотрез, объяснив, что такой важный вопрос не может решить без ходи Василия, который и есть настоящий хозяин зверя. Он, а не какой-то там Небесный император, и уж подавно не рядовые китайцы-хань, будет определять, кого приносить в жертву, а кого оставить на развод.

Вернувшись, ходя, разумеется, в обиду дракона не дал и стал, напротив, стыдить соплеменников. А поскольку ходя занимал высокий пост, то и пристыдить их он сумел знатно, до конца жизни запомнили. Все китайцы сразу пошли на попятный двор и теперь униженно просили только об одном — дать возможность помолиться дракону, может, он сменит гнев на милость или произойдет еще что-то, словом, начнутся благоприятные перемены.

Против молений ходя не возражал, попросил только держаться подальше от дракона, потому что свирепость его всем известна, а если кто не знает, может глянуть на китайца Пашу с одним воспоминанием вместо пальца или на китайца Федю, которому он, дракон, коленом выбил зубы. И хотя на самом деле все вышло ровно наоборот и это Федя дракона изуродовал, но китайцы не затем пришли, чтобы правды искать, а за утешением.

Словом, отыскали где-то свитки, мохнатые от старости, с истершимися, но еще все-таки читаемыми иероглифами заклинаний, и стали дракону молиться: подожгли свечи и выставили сложные китайские знаки, даже большинству китайцев непонятные. Перед этим, как положено, закололи для дракона жертву — барана, петуха и двух свиней. Баран и свиньи померли почти сразу, а петуха сначала ощипали живьем, потом пустили для веселья бегать с голой жопой по двору, и чрезвычайно радовались, глядя на него. Позже, вспомнив, чего ради все затевалось, петуха все-таки изловили и тупой пилой медленно отпилили голову. Петух при распиливании перхал, кашлял, дергал лапами, а будучи окончательно лишен головы, еще долго носился возле дома, подскакивал, переворачивался, взлетал, зиял кровавой черной шеей, потом иссяк, затоптался на месте и, наконец, зашатавшись, словно пьяный, вытянулся вверх, пытался произвести безголосое кукареку, не смог и повалился в полном отчаянии на спину, дернул пару раз ногами и преставился…

Однако сколько ни молились дракону, видимого эффекта не было. Не помогли ни бегающий петух, ни безропотно легшие свиньи — медведи по-прежнему приходили по ночам под двери и так же страшно выли и не желали возвращаться обратно в лес. Почему так вышло, никто не знал: может, дракон был в этих вопросах не силен и ему приписали чужую компетенцию, может, просто он обиделся на то, что жертв ему принесли, но съесть не дали.

Справедливости ради сказать, китайцы наши до этого никогда драконам жертв не приносили — только богам и духам. Но ведь боги и духи — совсем другое дело, это существа бестелесные, поэтому жертвенных животных вместо них съедали сами крестьяне. То же они проделали и тут, не учтя разницу — дракон был существом не только материальным, но и необыкновенно прожористым. Видя принесенные жертвы, но не осязая их зубом, дракон вполне мог затаить обиду, и вместо того, чтобы бороться с дьяволами, еще и подстегнуть их на новые безобразия.

В довершение всех нестроений прилетел откуда-то пятицветный попугай, сел на забор ходиного дома, стал чистить перья. Носяра у попугая был такой, что любой орел позавидует, китайцы ходили мимо него с опаской, хотя и любопытствовали, конечно, кто, откуда и когда улетит обратно. Улетать попугай никуда не спешил, влажно косил выпуклым темным глазом, щелкал клювом, ловил в шерсти птичьих блох. Наверное, при наступлении темноты кто-нибудь огрел бы его палкой по голове да сварил куриный суп, но идущий мимо китаец Федя распознал в нем птичьего князя фэнхуана, или, иначе сказать, феникса.

— К чему же он тут появился, — спросили у Феди, — к добру или к худу?

— К добру, — сказал Федя уверенно, потом подумал и добавил: — А может, и к худу, кто его знает?

Именно по причине такой неопределенности суеверные китайцы так и не решились ни прогнать попугая, ни сделать из него суп. Взамен этого постановили поселить попугая опять же в доме у ходи. Настена, правда, ворчала, что у них скоро целый зоосад будет, но не всерьез — ей самой было интересно, что же это за феникс-фэнхуан такой и чего от него дальше ждать.

Попугай не сопротивлялся и спокойно позволил отнести себя в дом. Ходя смастерил ему под потолком досочку, на которую тот тут же и вспорхнул и снова стал чиститься. Из-за ширмы вылез дракон и немигающим взглядом уставился на попугая. Попугай крякнул что-то невнятное и повернулся к дракону задом — с этого и началась счастливая совместная жизнь двух удивительных зверей.

Попугай с драконом жили как кошка с собакой. Попугай гадил дракону на голову, когда тот выходил поесть, дракон же шипел, подпрыгивал и пытался откусить ему разноцветный, с желтыми перьями хвост, когда тот барражировал над ним на низкой высоте.

Неожиданно попугай оказался самкой на сносях и отложил красивые переливчатые яйца. Китайцы со страхом ждали, что из этих яиц вылупится, но, на беду или на счастье, яйца подъел дракон. Попугай долго горевал, а потом упорхнул в открытую дверь, и больше его не видели.

Отец Михаил тем временем, видя, что Господь до его молитв не сходит, а количество драконов и фениксов увеличивается в геометрической прогрессии, решил поднять на борьбу с бесовщиной людей. Все это время он ходил по домам и уговаривал православный народ сжечь ходин дом вместе с царящими там попугаями и драконами. Народ, последний раз бывший православным еще до революции, лениво отнекивался. Кто указывал на интернациональную дружбу, кто — на отсутствие прямых указаний начальства, а кто — на уголовный характер всего предприятия.

Этот удар для отца Михаила был почти непереносим, ведь он всерьез думал, что представляет собой духовного лидера если не всего поселка, то хотя бы русской его части.

Придя домой, отец Михаил заплакал от горя и унижения. В этот вечер он впервые лег спать, не помолившись. Во сне ему виделись крылатые бесы, и апостол Петр, весь в белом, не пускал его в райские врата…

Однако, проснувшись, отец Михаил уже знал, что ему делать.

Официальным письмом он уведомил о творимых китайцами безобразиях областное начальство. Тут надо сказать, что отец Михаил, несмотря на клерикальное прошлое (а может, как раз из-за него), пользовался у начальства определенным авторитетом. Именно поэтому письмо пошло по инстанциям, пока не дошло до ученых кругов. Несмотря на всю фантастичность претензий отца Михаила, областные естествоиспытатели поверили ему — но, конечно, на свой, научный, лад. Они посчитали, что под псевдонимами дракона и попугая скрывается нетипичная для наших краев фауна — или даже и вовсе новооткрытая.

Движимые жаждой написания монографий и мировой славой, ученые отправили телеграмму отцу Михаилу с просьбой ни в коем случае не трогать невиданных зверей, а ждать их скорейшего прибытия и разбирательства на месте. Отец Михаил пришел в неистовство — не того он ждал от властей предержащих.

Прокляв скопом сразу все власти — областные и вышестоящие, — отец Михаил заперся у себя в доме и постановил не выходить оттуда до самого конца света, который представлялся ему очень скорым.

Тут вся история получила неожиданный поворот: на каникулы из города воротился сын банковского деятеля Арончика Барух-Борька, который учился там в бурсе, или, правильнее сказать, в школе ФЗУ. Фабричная учеба совсем не пошла ему на пользу, больше того, он сильно сдвинулся по фазе.

Это стало ясно, когда Борька пошел смотреть на дракона, жившего у ходи Василия. Дракона он сразу окрестил Шариком, без страха гладил его по ядовитой жесткой шкуре и требовал, чтобы тот подал голос.

— Какой это дракон, — говорил Борька, — когда это обычный пес? Шарик, Шарик, иди ко мне…

Ко всеобщему удивлению, дракон, дружественно перхая, послушно затрусил к Борьке. Борька швырнул ему кости, которыми дракон тут же и захрустел, как заправская собака.

Борьку подвергли всеобщему осмеянию, но он стоял на своем — нет никакого дракона.

— Может быть, и хищной лошади Бо тоже не существует? — ехидно спросил его китаец Федя.

— Лошадей — полно, хищных не видел, — отвечал Барух-Борька.

— Отчего же тогда медведи выходят из лесу? — допытывался Федя.

Борька пожал плечами:

— Надо будет посмотреть на ваших медведей. Может, это и вовсе мыши.

Такой наглости не стерпел даже Арончик. Он вытащил дорогой кожаный ремень и так отхлестал Борьку, что тот уже больше не решался спорить: дракон — так дракон, медведи — так медведи. Впрочем, пожив пару дней в деревне, он, кажется, начал приходить в ум и уж больше не звал дракона Шариком и не угощал его костями, как в первый раз.

Со дня на день в поселок должна была явиться ученая комиссия под предводительством уполномоченного Алексеева. Но тут случилось событие, чрезвычайно печальное как для нашего села, так и для всей академической науки.

Ночью в дом ходин ударила молния и зажгла его. Впрочем, может, это была не молния, а Божий гнев, или, наоборот, один из прихожан отца Михаила устыдился своей жестоковыйности и внял-таки его увещеваниям насчет того, чтобы поджечь ходю вместе с богопротивными драконами и фениксами. Некоторые грешили прямо на отца Михаила, но тот, как уже говорилось, ждал конца света и на улицу вовсе не выходил.

Так или иначе, дом сгорел, а вместе с ним сгорел и дракон. Причем сгорел бесследно: сколько ни копали потом золу, ничего так и не нашли, что сильно огорчило китайцев, желавших из его горелых костей наделать разных полезных для здоровья снадобий-яо. Настена и ходя Василий, по счастью, успели вовремя из дома сбежать при самом начале пожара. Относительно же бесследно пропавшего дракона исчерпывающе высказался китаец Федя.

— Небо забрало, — сказал он. — Это всегда так бывает с драконами.

Однако это объяснение было слабым утешением для ученой комиссии, которая на следующее утро наконец добралась до деревни ради вящего изучения неведомых животных.

Естествоиспытатели были крайне недовольны, когда им вместо дракона представили обгорелый дом и пиявок-опарышей, плавающих в луже. Таким образом, из всех неведомых животных для рассмотрения им досталась одна только лошадь бо, которую поймать никак не могли, сколько ни силились. В результате ученые выразили сомнение в ее существовании, равно как и в существовании дракона.

Не имея возможности представить дракона живьем, наши решили взять логикой, для чего выдвинули вперед Иегуду бен Исраэля.

— Вот вы, ясновельможные паны ученые, утверждаете, что нет ни дракона, ни лошади бо, — заговорил Иегуда бен Исраэль. — Но кто же тогда пугает медведей? Почему они все время выходят к деревне?

— Эта проблема нуждается в серьезном рассмотрении, — отвечал главный в ученом кагале, доктор биологических наук Исаковский.

Евреи хотели было продолжать дискуссию, но ученые сказали, что уже поздно и разговаривать они будут завтра. Но наши-то как раз рассчитывали предъявить доказательства своей правоты не завтра, а не далее как этой же ночью.

Пришельцев разместили в большом доме старосты Андрона, и все с замиранием сердца стали ждать наступления темноты. Ночь, как и следовало ожидать, наступила, медведи вышли из лесу, стали скрестись в двери и подвывать. Однако ученые спали сном младенцев и ничего не слышали. Тогда их насильно разбудили и вывели наружу, чтобы они во всем убедились лично. Однако эффект от их выхода был самый неожиданный. Увидев красу и гордость научного сословия профессора Исаковского, все медведи, как один, бросились обратно в лес. Профессор же Исаковский стал смеяться обидным смехом. Когда его спросили, для чего он так делает, он отвечал, что мы жулики и за медведей выдаем обычных барсуков, пусть и довольно откормленных.

Все охотники села Бывалого, все амазонки, евреи и даже китайцы были смертельно оскорблены таким предположением. Неужели целое село могло перепутать медведя с простым барсуком или, еще того хуже, специально сжульничать?

Все жители Бывалого бросились уверять ученых, что барсуки были не барсуками, а чистокровными медведями, хотя, может, и не самыми крупными в наших краях. Энтузиазм наш был так велик, и говорили мы так жарко, что профессор заколебался.

— Что-то у вас тут не то происходит, — хмурился он, слушая наши рассказы. — Что-то тут нечисто. Если вы видите медведей, почему их не видим мы?

— Массовое помешательство, коллега? — предположил кандидат наук Иванченко, поскребясь в светлой курчавой бороденке. — Коллективные галлюцинации?

— История знает подобные случаи, — поддержала его лаборант Навроцкая.

Но Исаковский только головой качал озабоченно. Он был добросовестный ученый, а потому не мог все списывать на сумасшедший дом, как делали его менее выдающиеся коллеги. Исаковский решил досконально разобраться в этом вопросе.

Он стал подробно расспрашивать жителей села, а также китайцев и евреев, пока шаг за шагом не дошел до бабки Волосатихи. Именно она поведала ему, что чары на село напустил не кто иной, как старый даос Лю Бань, с приходом которого все и началось.

— Даос, говорите? — оживился Исаковский. — Это очень интересно!

Еще больше он оживился, когда узнал, что Барух-Борька, приехавший на каникулы, поначалу не верил в медведей и называл дракона собакой Шариком. Он побеседовал и с Борькой, после чего вернулся к своим коллегам.

— Друзья мои, — сказал он им, — мне все ясно. Очевидно, имеют место галлюцинации, возникшие под действием какого-то химического вещества. Возможно, это ядовитые споры каких-то грибов или что-то в этом же роде.

— Но почему же эти вещества не действуют на нас? — спросила его лаборант Навроцкая.

Исаковский поднял вверх указательный палец.

— Хороший вопрос, товарищ Навроцкая. Тут я могу предположить только одно — либо мы не подвергаемся влиянию этих веществ, либо концентрация их в нашей крови еще недостаточна.

— Но где же источник? — спросил кандидат Иванченко.

Исаковский развел руками:

— Будем искать!

И начались поиски. Сначала решили проверить все оставшееся после даоса имущество — возможно, источник галлюцинаций находился в каких-нибудь амулетах или трактатах, которые носил с собой Лю Бань. Однако всю собственность даосскую вместе с подарками уже разобрали скорые на руку китайцы, не желавшие при этом подвергаться ни досмотрам, ни реквизициям, ни, паче того, научным исследованиям. Только внушительная угроза со стороны деда Андрона выгнать всех малых желтых братьев к их китайской матери на другой берег Амура возымела некоторое, хоть и недостаточное действие. Китайцы стали потихоньку свозить на центральную площадь даосские артефакты. Однако сколько их ни исследовали при помощи новейших достижений науки, результата никакого не достигли. Тем не менее осторожные китайцы на всякий случай самочинно сожгли все, что осталось от Лю Баня.

Однако это не помогло — животные безобразили по-прежнему.

Но ученые продолжали свои изыскания. И вот наконец, методом дедукции, а также проб и ошибок, удалось выяснить, что источник заражения — поселковый колодец, из которого все брали воду для питья. Взятая на анализ вода подтвердила, что в ней содержится какое-то количество опиатов — не очень большое, но, видимо, достаточное, чтобы увидеть в собаке дракона, а в барсуке — медведя.

Откуда в колодце взялся опиум? Сначала грешили на ростовщика Чжана, но он умер что-то около года назад. Если бы опиум лежал в колодце так долго, свое коварное действие он обнаружил бы гораздо раньше. Значит, опиум спрятали в колодец сравнительно недавно. Но кто и зачем?

И тут бабка Волосатиха вспомнила, что недавно, выйдя из дома поздно ночью по своим ведьмовским делам, она неожиданно заметила возле колодца старого даоса. Подозрительная, как все ведьмы, она подошла поближе. Но даос успел ее заметить заранее, так что она так и не поняла, что ему возле колодца было надо.

— Ты что здесь делаешь? — спросила она у Лю Баня.

— Пошла прочь, бабка, — неприветливо отвечал ей даос на чистом китайском языке. — Не твоего ума это дело…

Случилось это как раз перед приездом в село уполномоченного Алексеева…

Понемногу картина прояснялась. Очевидно, даос Лю Бань для каких-то своих надобностей держал у себя запасы опиума. Приезд участкового спугнул его, и он избавился от наркотика, просто вывалив его в колодец.

На ученых же опиум не подействовал потому, что, приехав в деревню, они по глупой городской привычке утоляли жажду исключительно молоком. Коровы же пили речную воду и с опиумом почти не соприкасались.

Ученые, продемонстрировав лишний раз победу науки над мистикой, с торжеством уехали обратно в город, а поселок зажил обычной жизнью. Теперь все было ясно, и нас уж больше не посещали ни драконы, ни фениксы, и даже медведи не выходили к нашим дверям, а барсуков мы в расчет не брали.

Однако, несмотря на всю науку, ровно через неделю после отъезда естествоиспытателей у Тольки Ефремова и его жены родился необыкновенный ребенок. У дитяти не было ни рук, ни ног, а вместо них — четыре одинаковые короткие когтистые лапки. Тело же было покрыто кожистым черепашьим панцирем, из-под которого выглядывала большая человеческая голова — безволосая и безбородая, со сморщенной кожей.

Когда Толька Ефремов увидел это чудо природы, его затрясло.

— Опять китаец?! — закричал он, имея в виду старую историю, когда жена его понесла китайчонка от китайского любовника.

Но вездесущий Федя утешил родителей.

— Это не китаец, — сказал он, — это просто хэшан-юй. Рыба-монах…

ЛЮБОВЬ

Все бываловские жители, не исключая даже китайцев и уж в первую очередь, конечно, амазонок не исключая, с младых ногтей знали, а которые не знали, те догадывались: все на свете происходит от любви и особенно — от ее отсутствия.

Конечно, бывает иногда, что от любви ничего не происходит — но это случается крайне редко. Что-нибудь да происходит всегда — браки, дети, разводы, ссоры, разочарования, убийства и самоубийства… И все это — только мельчайшая часть от того, на что способна любовь, и потому не дай нам бог увидеть ее во всей ее грозной и гневной красе.

К любовной теории китайцы наши подверстывали дополнительную философию, говоря, что, кроме любви, твердь земная держится и колышется еще и деньгами. Но даже и тут любовь превосходила деньги, потому что любовь к деньгам страшнее самих денег.

Вопреки китайским воззрениям любовь существовала задолго до того, как под солнцем появились первые общества взаимного кредита, банки и долговые обязательства. Любовь появилась до того даже, как сами деньги вошли в оборот, как бы они там ни выглядели — полузабытыми черепами, ракушками или желто-полосатыми куньими шкурами. Любовь, надо полагать, возникла в тот момент, когда в мире возникла женщина — как бы ни сопротивлялись этой теории зверолюбы, мужеложцы и граждане, склонные к самоудовлетворению и онанизму.

Любви оказались покорны все, даже китайцы, о которых русские сплетничали, что якобы у них нет души, а если есть — то одна на всех, как в муравейнике. Дикое мнение это возникло от китайской деловитой жестокости к животным и общей бесчувственности по отношению к людям. Однако эта концепция все время подвергалась испытанию на прочность. Средний китаец при полном равнодушии к бедам других себя самого жалел необыкновенно и при всяком удобном случае норовил пустить слезу о неудавшейся жизни и несправедливостях, которые с ним творят жестокие люди и судьба-цзаоюй. Но крокодиловые слезы в таком случае проливались исключительно мужчинами — женщины, жизнь которых была еще хуже, не плакали, но лишь стискивали зубы так, что челюсти сводило твердым желваком, каменно стывшим на лице. Ничего другого от них не принималось, потому что кому какое дело до страданий женского сословия, которое если и не приравнено совершенно к зверям-дунъу, то ушло от них совсем недалеко, а может быть, и вообще движется в противоположную от человеческой сторону.

Тем не менее и китайцы, как уже говорилось, становились жертвами любви, причем в совершенно неожиданных случаях.

Известно, что китайцы, в целом покорные судьбе, на судьбу тем не менее рассчитывают мало, особенно же в важных вопросах, таких, например, как вопросы любви. Обычно они не ждут милости от небес, а сами потихоньку подпихивают несговорчивую фортуну в нужном направлении.

Вот и наши, бываловские, едва заселившись в селе, задумались о любви и наряду с редькой, чумизой и пшеницей начали растить конкубинок, хрупких девочек с черными глазами и перебинтованными ногами — золотыми лотосами в пять цуней. Все они — тихие, томные, надменные, живые, проказливые, — все как одна подвергались особенному воспитанию и особой диете. Их выкармливали нежнейшим доуфу, и речными креветками, и рыбой на пару, и орехами — и все так, чтобы они росли тонкими, но белыми и мягкими на ощупь, словно шелковичные червячки, чтобы подлинный инь переливался во всем теле их, как переливается солнечный свет в жемчужине, выхваченной из морских недр странствующим драконом. Конкубинкам следовало быть послушными, но игривыми, маленькими, но не слишком — чтобы мужчинам было куда поместить в них свою пышущую огнем страсть, чтобы кукольные личики их вздрагивали от боли, перемешанной с желанием, чтобы мужчина чувствовал себя огромным и сильным господином, но чтобы госпожой все-таки оставалась женщина.

Выращенными девочками пользовались сами китайцы — из тех, кто был не совсем голодранцем. Кроме того, их отправляли на тот берег Черного дракона, в цветочные лодки, а еще втихомолку предлагали на содержание людям состоятельным, в том числе и нашим. Однако, едва об этом разнюхали в русской части села, поднялся превеликий шум — в первую очередь среди бабьего крыла.

— Детей, детей насильничают! — вопила неизвестно чья жена тетка Рыбиха, в обычное время не отличавшаяся особенной разборчивостью, а тут вдруг ни с чего воспылавшая страстью к порядку.

— Хорошего от них не будет, только порча, — ворчала бабка Рыбиха, кося в пустоту черным мертвым глазом.

Другие бабы тоже высказывались — и все сердито, отрицательно. Мужики не показывали в этом вопросе явной определенности, больше помалкивали. Воображение их мужское будили по ночам тонкие маленькие конкубинки, со стройными ножками, слабыми ручками, нежной китайской ласкою… Жены чувствовали это, а потому ярились с двойной силой.

Из мужской аудитории против конкубинок свирепствовал один только отец Михаил, но ему и по должности было положено — как-никак, лицо духовное, священноначальное. Дед же Андрон, как и положено старосте, держал нейтралитет, хмыкал в бороду, туда же прятал глаза. Но когда ор бабий достиг другого берега Черного дракона и оттуда на нас стали посматривать местные, Андрон нахмурился, встал перед толпой и спросил напрямую:

— Что предлагаете, люди добрые, перебить, значит, их всех?

Бабы умолкли, потрясенные частично тем, что их назвали добрыми людьми, а также отчасти прямой жестокостью предлагаемых мер. Сомнение отразилось на их лицах, но выручила всех тетка Рыбиха, рядом с которой самый свирепый медведь-шатун казался тише и добрее лесного зайца.

— А хоть и перебить! — крикнула она. — Перебить — и чтобы никакого греха!

Но взять многоопытного старосту на арапа было чрезвычайно трудно. Он, как хороший шахматист, рассчитывал свою партию на несколько ходов вперед.

— Что ж, попробуем, — сказал он.

В тот же день из китайской части за небольшие деньги была выписана одна конкубинка, как было записано в протоколе общего собрания, для любовных нужд. Вся русская часть снова собралась на площади. Через пять минут, сопровождаемая похабно хихикающим дедом Гурием, появилась и китайская конкубинка Маша. Маша была совсем маленькая, даже малорослой бабке Волосатихе едва доходила до подбородка, на вид же ей казалось не больше двенадцати лет, хотя на самом деле было уже все четырнадцать.

Машу плотно облегало длинное красное платье-ципао, с разрезом от пола до подмышки, откуда смотрела на бываловских мужчин ослепительно-белая кожа, не прикрытая никаким нижним бельем. Некоторые и правда ослепли на миг, моргали ресницами, отворачивались от солнца. Другие пялились неотрывно, жадно, хмурились, косились на баб, не решались протянуть руку…

Маша глаз своих косеньких, китайских, черных, не поднимала, дрожала вся, как котенок новорожденный среди возвышавшихся над ней русских гигантов. Так она стояла минуту, другую, третью, глядела только вниз и потому не видела разъяренных физиономий русских баб. А те неожиданно изменились в лице, глядели теперь уже не страшно и озлобленно, а умильно, с жалостью и сочувствием…

— Котеночек какой, — вздохнула жена Тольки Ефремова, — трепещет, боится. Не бойся, маленькая, никто тут тебя не тронет.

Другие бабы тоже загомонили, кто леденца петушиного протянул Маше, кто по голове погладил, кто-то обнял, словно желая защитить не только от самих себя, но и от всех на свете мужчин. Не так ей стало страшно, подняла она глазенки свои, смотрит вокруг робко, благодарно.

— Ну, — говорит дед Андрон, — кто тут хотел конкубинок перебить?

Оглянулись все, а тетки Рыбихи и след простыл — сбежала от греха подальше, а то как бы и самой по шеям не надавали сердобольные любители женского пола.

И хотя некоторые особенно милосердные мужики предлагали Машу оставить у нас в селе и даже отвести ей отдельную избу, чтобы все желающие могли к ней ходить постоянно и проявлять сострадание, женщины просто накормили Машу и отвели обратно к китайцам.

Те поначалу брать ее назад не хотели, думали, что и деньги возвратить потребуют. Но когда сказали, что денег никаких не надобно, обрадовались, закивали, просили приходить еще, обещали хоть все русское село китайскими девушками снабжать.

Казалось бы, все успокоилось, пошло своим чередом и так примерно и должно было идти и дальше. Конкубинки росли и множились, и страсти любовные не переводились в китайской части села.

Но году в двадцатом седьмом всю эту малину пресекли жесточайшим образом: власть окрепла, частично отошла от постоянных войн и заинтересовалась мирным строительством. В село разнюхать ситуацию приехал уполномоченный Алексеев. Не знаю, чего уж там он вынюхивал с самого начала, но инкубатор конкубинок произвел на него неизгладимое впечатление.

— Спасать надо девонек, спасать, — озабоченно сказал уполномоченный, и мягкая его, белая и пышная, как подушка, физиономия отразила необыкновенную задумчивость.

Впрочем, думал он недолго. Лично ощупал и отобрал наиболее юных, в том числе и Машу, и увез их в центр, в дом детского призрения, трудовую коммуну товарища Макаренко — туда, где, как старые пьяницы, бултыхались под ветром флаги на башнях и звенели неприятным фальцетом педагогические поэмы. Что с конкубинками там сделали лихие советские беспризорники, об этом даже догадываться не стоит, и сильное перо самого Антона Макаренко этого, боюсь, тоже не изобразит. Одна только остается надежда — что не довезли конвоиры их до коммуны, изнасиловали, убили и закопали в чистом поле, так, без гробов, крестов и панихиды, в одних ночных рубашках — и тем отпустили душу на покаяние.

Любовь же на этом не остановила свое победоносное шествие. С любовью вышла и другая история.

Старшая дочка тихого Менахема, бедная Бейла, полюбила китайца Сашу. Саша, конечно, было его русское прозвище, по-китайски же Сашу звали Сы Ша, Смертельная Пустыня. Уж не знаю, о чем думали родители его, когда давали такое имя. Впрочем, как водится у китайцев, это не официальное его было название, а домашнее, дружеское, каким его именовали родственники и приятели, так что как раз, наверное, что было на самом деле, тем и назвали. Но не в имени, конечно, в тот миг была закавыка, что нам за дело до имени, как говорил еще Шекспир, а евреи наши, не являясь шекспирами никакими, и подавно об имени не волновались. Главная трудность этой любви состояла в том, что Саша был китаец, и вот как раз это-то и было совсем из рук вон.

Именно это, а не что другое вызвало необыкновенные среди евреев переживания и сокрушение.

Сокрушался отец, тихий Менахем, сокрушалась мать ее, толстая Голда, сокрушались все родственники и знакомые, даже и те, кто никогда на Черном драконе не был и Бейлу в глаза не видел, но до кого слухи дошли раньше прочих. Все печалились и говорили «ой-вэй!» и искали выхода из ситуации, и не находили его, и грустили от этого с двойной силой, и даже плакали немножко, говоря: «Бедная Бейла, неужели она правда выйдет за этого китайского гоя?»

И что, казалось бы, бедной Бейле влюбиться в своего же еврея, благо достаточно их к тому времени подросло на тучных берегах Амура — еврея смуглого, чернокудрявого, с веселым цыганским взглядом, с повадкой конокрада? Тем более среди ее окружения был уже один такой, Натан его звали, похаживал вокруг нее, глазел-пялился в упругие белые телеса острым глазом — глубже, чем девичьей скромности дозволено, — задирал, бросал шуточки, на сеновал приглашал, шлепал Бейлу по всему, до чего рука дотянется, — шлепал крепче, чем девичьему благоразумию показано. И даже до того у них дошло, что дважды по смуглой веселой морде получил от нее кудрявый Натан, и уже стали поговаривать о будущей свадьбе, как вдруг появился китаец Саша.

Ах, Натан, Натан, большая ждала тебя судьба, большая и роскошная — или вором в приморской банде, или прокурором в столичном городе, к этому все шло, а всего-то и надо было Бейле согласиться и стать с ним под хупу, и тогда он все для нее сделал бы и стал бы великим человеком, прокурором или еще кем — неважно, но жила бы она за ним как за каменной стеной и горя бы не знала, вечного еврейского горя.

Но не для того родятся еврейские девушки, чтобы идти путем простым и твердым, смутным и определенным, как патриархи велели когда-то. Нет, сердце у этих девушек пылает, горит оно жарким пламенем, как в русской песне поется. Только какая же песня сравнится с настоящим девичьим сердцем — там и огонь, и солнце, и небеса, и океанские глубины, а под ногами вечной пропастью зияет на самом донышке смерть, не такая далекая, и черная, страшная и манящая…

Нет, не нравился Бейле Натан, хоть косы ей режьте, и не нравились ей воры и прокуроры, и самому уполномоченному Алексееву, случись вдруг, не задумалась бы она дать от ворот поворот. Но если не евреи и не уполномоченные, так почему бы тогда не влюбиться в любого русского ваню, которых тоже полно было на селе — и молодых было, и старых, и среднего звена? А что русский, шептали родичи, так это не беда: попадется разумный человек, то и обрезать можно, а если неразумный, все равно спорить не нужно — как-никак господствующий класс, народ-победитель, случись чего (а в России всегда случается), станет русский зять всей семье защитой и опорой.

И, наконец, если уж совсем было бедной Бейле невмоготу от евреев и русских, на худой конец, и в лес можно было пойти, найти дикого лесного деда тысячи лет, родить от него дитятю с зеленой бородой, который, выросши, стал бы заменой старосте Андрону и выбился бы в большие начальники, как это среди них, лешаков, здесь принято.

Но ни первого, ни второго, ни третьего случая не узнала Бейла, не попробовала ни терпкой еврейской любви с вечной примесью горечи и меда, ни колотушек русских ласковых, ни даже деревянной пудовой мощи лесных жителей. Влюбилась Бейла в китайца Сашу, швырнуло ее горячее девичье сердце в смертельную пустыню, как некогда, ведомый Моисеем, бросило туда же весь ее народ.

Отчего бы, казалось, любить ей китайца Сашу, что в нем было такого, чего не было в других претендентах? А вот, видно, было в нем что-то, чего не было в остальных. Слаб был Саша, мягок, женоподобен, как и любой почти китаец, не росли у него ни борода, ни волосы на тонкой груди, ни скакать на лихом коне он не умел, ни прыгнуть в Амур за зубастой щукой, взять ее голыми руками, бросить в разведенный костер и сожрать затем полусырой, сверкая белозубой улыбкой.

Ничего в нем этого не было, а что же было в нем тогда? Деликатность была в нем, да такая, какой не найдешь и в самом запуганном еврее, загадочный взгляд черных, раскосых глаз, словно быстрым ножом намеченных среди желтого сияющего лица. Волосенки тоже черные, прямые, будто еще при выходе из утробы матери раз навсегда приглаженные, да так и оставшиеся до скончания века, не требующие ни гребня, ни плевка в ладонь молодецкого с последующим усмирением вихров, только раз в год лишь бы садовыми ножницами обошли вокруг черепа, обкорнали слегка — и потом еще год можно гулять без всякого ограничения, без любой ответственности, морочить голову беззащитным девушкам, чтобы сердца у них екали и сжимались при одном только взгляде. Руки были тонкие, нежные, с длинными ногтями, потому что отец у него был с деньгами, и сын знать не хотел полевой работы, и вообще никакой работы не знал, кроме как есть и веселиться в свое удовольствие. Весь он был нежный, маленький, так что будущая теща его, толстая Голда, могла взять китайца Сашу, посадить на ладонь и поднять к небесам, чтобы оттуда, с высоты, увидел он всю Амурскую землю и всю трудную жизнь евреев, как их угнетают хитрые китайцы и уводят от них лучших девушек.

Какие слова говорил он ей, какие песни пел — тихие, нежные, мелодичные китайские песни — теперь уж этого никто не узнает. А только полюбила Бейла Сашу, полюбила с такой силой, с какой способна полюбить совсем еще юная девушка, ни на что другое, кроме любви, не пригодная. Зачем же это случилось, спросите вы, и по какой, скажите, причине? Затем, что ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона, как говорил в оны времена поэт Пушкин, которого евреи тоже хотели бы числить по своему ведомству за бакенбарды его пейсатые, острый ум и непокорную насмешливость, даже государю императору поперек. Ан нет, шалишь, руки коротки, и Пушкин — наш, чистокровный русский человек, которого мы никому не отдадим, а тем паче евреям и китайцам, которые, может, и не знают о нем ничего, но все равно выкуси…

Словом, возвращаясь на круги своя, скажем только, что это была первая еврейско-китайская свадьба в нашем селе. Сколько слез было пролито родственниками Бейлы — этого не берусь я вам передать бедным своим языком, но уж поверьте мне на слово — мокро было от слез этих по всей еврейской деревне, и затопили они все колодцы, и год еще вода из них пилась соленая и горькая.

Конечно, не так просто сдались евреи на милость китайского победителя, держались поначалу, как старинная крепость Моссад. Много было перепробовано разных хитрых способов, среди которых, например, предлагалось Саше перейти в невестину веру, в иудаизм, чтобы уж свадьба прошла как принято, со стоянием под хупой, рыбой-фиш и всеми положенными еврейскими причиндалами. Лелеяли надежду, что предприятие выгорит, зная, как легко относятся китайцы к переходу из одной веры в другую и даже совмещают в одном человеке несколько религий. Все уже было обговорено и даже моэля из города пригласили, но Саша от перехода в иудаизм неожиданно отказался, когда узнал, что для этого придется урезать причинный уд, и без того не особенно длинный.

Но, хотели того или нет, делу надо было куда-то двигаться, а иначе Бейла просто впала бы в грех беззаконного сожительства, да еще и с китайцем. А потому сам тихий Менахем сломил свою гордость и пришел для разговора в Сашин дом. Войдя, стащил с головы шляпу, огляделся с тоской и какой-то безумной надеждой, но ни менор, ни мезуз и ничего еврейского не увидел в фанзе, только лишь богомерзкое изображение Цзао-вана со склеенным сладостями ртом — чтобы не побежал на небеса ябедничать на хозяев.

Ох, не порадовало Менахема китайское жилье, да и сами посудите, кого оно могло порадовать? Несмотря на зажиточность хозяев, топилась фанза по-черному, и дым шел вовсю из решетчатых, оклеенных бумагой окон, хотя вроде и была тут труба, выведенная наружу. Но именно из нее дым почему-то ни в какую идти не желал, валил прямо из-под печной заслонки, распространялся по дому, погружал все в смутный мрак. Почему так происходило, Менахем не знал и знать не мог, а если кто и мог об этом знать, то уж никак не бедный еврей, разве что один только китайский бог.

При ближайшем рассмотрении обнаруживалось, однако, что в доме не одна труба, а целых две, оттого что и печек в китайской избушке тоже было две, и обе маленькие, по обеим сторонам от входа. Но это только ухудшало дело: дым из печек этих рвался все равно что из драконьих голов. От дыма было в фанзе черно и серо, и разглядеть жизнь китайскую и окрестности в настоящих деталях было трудно.

Пришлось идти вслепую: осторожно нащупывая ногой деревянный пол, пробрался Менахем к столу и сел за него, ожидая появления хозяев. Понемногу глаза его привыкли к темноте, он увидел, что в фанзе нет даже и потолка, а крыша дома поставлена прямо на стены, словно горшок накрыли крышкой. Верхние балки от дыма и смрада смотрелись черными и блестящими, в остальных же местах копоть кое-где висела слоями, а где-то уже смахнулась на пол и образовала собой ковер, при быстрой по нему ходьбе рассыпающийся в прах. Вдоль стен стояли китайские каны из пропеченной глины — для отдыха и сидения на них в любое время года, особенно же зимой, когда изнутри каны подогреваются излюбленным китайским углем. Постели в ожидании гостя были собраны, но лежали тут же, на канах, в свернутом виде.

Еще Менахем увидел стоящий посреди фанзы на треноге медный котел для еды, с боками, отполированными старостью и частым употреблением. В котле тлели неизменные угли, а над ним висел железный чайник, полный закипающей воды.

В дальнем углу был также виден длинный кухонный стол со скамейками, на скорую китайскую руку стесанный из березы, а потому кривой и пахучий. Рядом стоял еще один стол — поменьше, правильной квадратной формы, на котором лежали разнообразные ножи и тесаки для убиения животных и превращения их в еду. На стене над столиком висели ложки с тремя обязательными пупырышками на дне, чтобы не на стол их класть, а ставить, сита, коробочки с палочками-куайцзы, корытца для промывки чумизы и небольшие глиняные чашки для любых надобностей.

Чуть подальше шла перегородка, за которой сейчас помещался сам хозяин фанзы, отец Саши. В это место Менахема пока не пригласили, но он тому был только рад, потому что знал: там расположена кумирня с разноцветными — свирепыми и умильными — рожами богов, которым молились наши китайцы.

Менахем сидел минуту, другую, третью — никто не выходил. Менахем ждал покорно, слегка только вздыхал: «Ой-вэй, какие времена наступили — еврейский тесть должен ждать китайского свекра… И где? На своей собственной амурской земле».

Минуты шли за минутами, никто не появлялся, только коза на дворе взвыла вдруг нечеловеческим голосом — то ли к смерти, то ли к дождю, непонятно. Потом выть перестала, забрехала что-то чистой китайской скороговоркой. Менахем поежился и, чтобы ободрить себя, сказал негромко:

— Хотел бы я посмотреть, как бы они встречали русского родственника…

Словно услышав эти обидные слова, из-за деревянной ширмы вышел отец Саши, Сы Жу, или просто Сережа. Сережа типичный был китаец, но только позажиточнее прочих, хотя наши бываловские китайцы были так устроены, что по ним иной раз было сложно определить, кто из них богатый, а кто такой. Богатые наши китайцы часто и имевшееся богатство прятали, а бедные выпячивали, чего и не было.

Но тут ради особого случая вид у Сережи был внушительный. Сам он был пузат, словно горшок со щами, лоснился, на плечах его покоился красный халат, доверительно обнимавший его тугое тело…

Мы не знаем, о чем там полдня беседовали тихий Менахем и Сережа и сколько было выпито китайского чаю и русской водки, но только свадьба все-таки состоялась, или, правильнее сказать, бракосочетание, потому что главным тут было получение штампа в печать, а все остальное явилось довольно спорным к нему приложением и диковинным компромиссом между свадьбой китайской и еврейской. Но об этом, пожалуй, в другой раз. А сейчас важно, что Ромео наш и Джульетта наконец-то зажили вместе.

Перейдя из родного дома в мужнину фанзу, очень скоро Бейла узнала разницу между китайской любовью и китайским браком. Муж почти сразу потерял к ней интерес, ни песен больше не пел, ни стихов не читал, едва отвечал, когда она к нему обращалась, даже ласки супружеские приходилось из него вымаливать. А вот родственники мужа обсели ее со всех сторон. Свекр Сережа улыбался ей маслено и говорил непристойности. Свекровь требовала, чтобы Бейла носила ее на спине, когда ей неможется.

— Куда же вас носить? — спрашивала Бейла. — Лежите себе на постели, отдыхайте!

Но свекровь в ответ начинала браниться по-китайски, кричать на Бейлу и больно щипать ее за руки и за грудь.

— Я сама знаю, где мне лежать, — вопила она на таком плохом идише, что это уже почти был русский язык. — Твое дело не разговаривать, а исполнять мои повеления!

И Бейла брала свекровь на закорки, выносила ее на улицу и ходила с ней по двору широкими шагами, потому что китайская медицина считала такую ходьбу полезной для здоровья.

Теперь Бейла одна убирала весь дом, всех обстирывала, вскапывала огород, кормила свиней, которые жрали, как звери, и, стоило зазеваться, норовили вцепиться в икру, и выполняла все возможные работы. Но, несмотря на это, жизнь ее становилась с каждым днем все хуже и хуже. Ею помыкали все, она находилась на положении не служанки даже — рабыни.

Однажды Бейла не выдержала и напрямик спросила свекровь, за что ее так ненавидят.

— Вот забеременеешь, родишь сына — тогда и поговорим, — отвечала ей свекровь.

— Но ведь это не от меня только одной зависит, — пыталась защищаться Бейла.

Но ее не слушали и даже не считали нужным снисходить до беседы с ней.

Правда, изо всей большой семьи Саши нашелся все-таки один человек, который хорошо относился к Бейле и даже любил ее. Это была младшая сестра Саши, Сы Юй. Она жалела бедную Бейлу и даже доставляла ей тайком редкие китайские вкусности вроде ханьчжоуского вонючего доуфу, от которого у Бейлы перехватывало дыхание и выступали слезы на глазах. Однако она боялась его выплюнуть, чтобы не обидеть Сы Юй. Впрочем, Сы Юй сама была еще подростком и не могла никак защитить невестку, потому что находилась в семейной иерархии ниже всех, кроме, конечно, самой Бейлы.

И лишь однажды отношение к Бейле изменилось. В тот день она отравилась, живот у нее вспух и болел, она лежала на кане и стонала. И вдруг все захлопотали возле нее — и свекр, и свекровь, и даже муж подошел и участливо спросил, как она себя чувствует.

Но едва стало ясно, что животные боли — желудочного происхождения и к беременности отношения не имеют, все остыли и охладели к Бейле еще больше, чем раньше.

Год шел за годом, а ребенка все не было — ни мужского пола, ни любого другого. Муж, когда-то такой нежный, любимый и любящий, вовсе перестал видеть Бейлу, не скрываясь, ходил к другим женщинам. Об этом знала вся китайская деревня, все смотрели на нее теперь с презрением, тем самым страшным китайским презрением, от которого ты занимаешь место ниже последней свиньи и гадины и от которого впору умереть.

Свекр же и свекровь, если и обращали внимание на невестку, то только затем, чтобы подвергнуть ее новым унижениям. Невестка, не принесшая в дом ребенка мужского пола, до конца дней своих должна была пресмыкаться, жить в грязи и позоре, пока милосердная веревка или речной омут не прервут ее мучений.

Но такова уж была Бейла, что ни веревке, ни омуту, ни ружейной пуле не готова была отдать она свою жизнь — только лишь возлюбленному. Возлюбленный забыл о ней, но она терпела — во имя ли прошлой любви или во имя настоящей, ибо любовь никогда не бывает прошлой, даже если она проходит.

Другая какая девушка давным-давно бы сбежала обратно к родителям — но Бейла не могла. Она ведь вышла замуж против их воли, и если бы они любили ее чуть поменьше и силой укротили дочку, никогда бы не видать ей этого горя — горя супружеской любви. Теперь Бейла стыдилась жаловаться родителям. Встречаясь с ними изредка, надевала единственное праздничное платье — голубое в белый горошек, с белыми кружевами, перемогала себя, превращала гримасу боли на лице в горькую улыбку, а ту — в улыбку светлую, говорила, что счастлива и любима, что муж ее на руках носит. Конечно, родительское сердце не обманешь, и саднило сердце у Менахема и Голды, и хотелось им обнять дочку, закричать во весь голос от горя, позвать ее назад, унести в отчий дом на руках, но стыдно было перед соседями: выходит, дочка их оказалась никому не нужна. Да и сама Бейла не воротилась бы назад — хотя бы из одной только гордости.

И оттого только, из гордости, да еще из-за родителей не опустилась Бейла, не сгорбилась, не состарилась от горя и печалей, ходила, подняв гордо голову, улыбаясь, мылась каждый день в кадушке, вызывая презрительные насмешки китайцев, которые вот уж чего не могли понять, так это любви русских и евреев к мытью, от которого никакой нет пользы, кроме вреда для организма. Из русского мытья китайцы признавали одну только баню, но ведь это и не мытье вовсе, а процедура, полезная для здоровья, прочищающая все меридианы, чтобы энергия ци вольно ходила-текла по каналам цзин-ло, чтобы все органы функционировали нормально.

Вот такой-то, улыбающейся и с гордо поднятой головой, увидел однажды Бейлу старый китаец Ма Фань, он же Миша. Бейла ему сразу понравилась — статью, молодостью, терпением. Вот только глаза у нее были грустные, ну, да кто же смотрит женщине в глаза, есть в ней части тела поважнее — грудь, например. А грудь у Бейлы была такая, что ни одной китаянке и присниться не могла — большая, белая, пышная, гордыми холмами вздымалась над животом.

Разглядев эту грудь как следует, старый Ма Фань, пожелал стать ее хозяином. У него уже было две жены, однако для человека почтенного этого было маловато, да и финансы позволяли иметь больше. Ма Фань решил взять себе наложницу.

Сказано — сделано. Как-то вечером в воскресенье, когда вся почтенная семья Сы отдыхала, сидя за столиком на улице, а Бейла начищала полы в фанзе, которые, впрочем, из-за дыма быстро становились положенного серого цвета, Ма Фань важной походкой вошел во двор. Слуга за спиной его нес в красном пакете небольшие подарки хозяевам: рассыпные сигареты, сладости няньгао и пахучее вино эрготоу.

Подарки, как и положено, тут же спрятали в доме, а Ма Фаня приняли с традиционным китайским гостеприимством.

Поговорили, как водится среди вежливых людей, о погоде, о видах на урожай, Ма Фань похвалил свиней семейства за жирный и упитанный вид, Сы Жу сделал ответный комплимент внешности почтенного гостя.

Затем подчеркнуто небрежным тоном Ма Фань заговорил о том, что хотел бы взять себе в дом служанку, нет ли у них кого на примете? Хозяева, тут же смекнувшие, на что гость намекает, сделали, однако, вид, что вовсе не понимают, о чем он говорит. По извечной китайской привычке ходили вокруг да около час или два, наконец Ма Фань спросил напрямую, не хотят ли они продать ему свою невестку, Бейлу. Конечно, много дать он за нее не может, она ведь не китаянка, но, так и быть, готов избавить семейство Сы от лишнего рта.

Сы Жу на это отвечал в хитром китайском духе, что, дескать, они бы не против, однако Бейла — еврейская девушка и родичи ее могут быть недовольны, если они продадут ее в простые служанки.

— Ну а в наложницы? — спросил Ма Фань.

В наложницы, конечно, другое дело, отвечал ему Сы Жу, но ведь наложница — это не работница и за нее надо платить совсем другие деньги.

— Так ведь вам от нее никакой пользы, — возразил Ма Фань. — Ведь она порожняя, и детей у нее не будет.

— Тогда вам она зачем? — спросил, в свою очередь, Сы Жу.

— Для развлечений, — отвечал Ма Фань, — наследники у меня уже есть.

Тут почтенная китайская матушка, все это время молчавшая, мудро заметила, что развлечение — это такая вещь, за которую надо платить дороже всего. Ма Фань не возражал и начался торг.

Все время, пока отец его торговался, Сы Ша глядел в сторону, как будто дело его вовсе не касалось. Но едва отец и покупатель сошлись в окончательной цифре, Сы Ша внезапно возвысил голос.

— Бейла — моя единственная и любимая жена, — заявил он. — И я не позволю, чтобы ее продавали за какие-то жалкие сто рублей.

— Сколько же вы хотите? — спросил его Ма Фань, который покраснел от ярости, потому что считал, что девушка у него уже в кармане.

— Не меньше ста пятидесяти! — отрезал Сы Ша.

Конечно, цена эта была запредельной, и после получаса торга Ма Фаню удалось сбросить ее до приемлемой — ста тринадцати рублей плюс два цзиня рассыпных сигарет. После чего обе стороны с удовольствием ударили по рукам.

Когда Бейла вышла во двор, она вдруг увидела, что все смотрят на нее, вся семья, как в первый день, когда она пришла — с интересом и удовлетворением. Но, кроме почтенной семьи Ша сидел здесь еще один китаец — она пару раз видела его на другом конце деревни, когда ходила туда по делу. Китаец этот, Ма Фань, смотрел на нее и как-то плотоядно улыбался, глаза-щелочки так и светились внутренним смехом.

— Вот Ма-сяньшэн, — сказал невестке Сы Жу, — он теперь твой господин, будешь жить у него в доме.

— И во всем его слушаться, — добавила матушка.

Бейла гордо вскинула голову.

— С какой стати я стану жить у него?

— С такой, что мы тебя продали, — объяснил ей Сы Жу. — Ты теперь будешь у него жить, будешь третьей женой.

На щеках у Бейлы вспыхнул кровавой зарей румянец. Глаза ее потемнели от гнева. Она повернула голову к Саше, который, зевая, разглядывал дремучий лес на горизонте.

— А ты что скажешь, муж мой и господин?!

Саша зевнул еще раз, покосился на нее и ответил:

— Я не муж тебе больше… Вот твой господин.

После чего встал и, потягиваясь и разминая затекшие плечи, двинулся к дому. Она смотрела ему вслед взглядом отчаянным, взглядом погибающей лани. Но когда он скрылся в доме, свет потух в ее глазах, голова опустилась, она скорчилась, словно состарилась на тридцать лет.

— Ничего, — сказал ей Ма Фань ласково, кладя руку ей на плечо, поближе к белой и пышной груди, — будешь слушаться, я тебя не обижу. Идем со мной…

— Я не пойду, — вдруг сказала Бейла.

Сы Жу оторвал взгляд от денег, которые лежали легкой горкой на столе и слегка пошевеливались от вечернего ветра, дующего из лесу, с изумлением посмотрел на Бейлу.

— Как — не пойдешь? Ты что, не слышала, что тебе сказали? Ты продана!

— Я не продаюсь, — крикнула Бейла. — Я — человек!

— Ты не человек! — сердито топнул ногой Сы Жу. — Ты — невестка. Дурная невестка, неспособная произвести на свет сына! Подчиняйся или я забью тебя до смерти!

И он уже было встал и поднял над головой суковатую палку, но тут вмешался Ма Фань.

— Ничего, Сы-сяньшэн, ничего, — помахал он рукой успокоительно, — нет проблем. Я теперь ее господин, она будет меня слушаться.

С этими словами он ловко проскользнул рукой под руку Бейлы и крепким сухим пальцем, словно крюком, зацепил ее за ключицу. Теперь этот крюк держал Бейлу надежнее любой цепи. Это был проверенный метод, в ранней юности почтенный Ма Фань был стражником в ямыне и часто конвоировал так опасных преступников. Никому еще ни разу не удалось сбежать при таком конвоировании, для этого прежде надо было вырвать себе ключицу.

Вот и Бейла застонала и согнулась от боли. Глядя на такую покорность, которая вполне подобала невестке, ее свекровь и свекр заулыбались, закивали головами довольно. А Ма Фань потянул ее за собой, как тянут верблюда за губу или быка за продетое в нос кольцо.

— Дайте хотя бы с мужем попрощаться… — прорыдала Бейла.

Слова эти не произвели никакого действия на китайцев. Но надежда еще не покинула Бейлу окончательно.

— Сы Юй, Сы Юй! — прокричала Бейла в отчаянии, — я хочу попрощаться с моим мужем!

Крик этот услышала младшая сестра Сы Ша, Сы Юй, до поры прятавшаяся в фанзе. Она метнулась в комнату к брату, но спустя секунду выскочила оттуда. Вид у нее был как у побитой собаки.

Корчась от боли под железным пальцем Ма Фаня, Бейла все-таки вывернула в ее сторону голову, глянула с последней надеждой. Глаза у Сы Юй были опущены.

— Не хочет тебя видеть, — чуть слышно пробормотала она и заплакала.

А Бейла не заплакала и даже не сказала ничего, только окаменела лицом и пошла следом за Ма Фанем — теперь уже спокойно, не сопротивляясь, будто решила для себя что-то очень важное. И Ма Фань, почувствовав это, силы уж больше не применял, палец в ключицу глубоко не втыкал, так только, для порядку…

Добрый человек был Ма Фань. Над Бейлой не издевался, работой выше меры не грузил, в постели был с ней ласков, старшим женам обижать не давал. Но только Бейла ничего этого не ценила, жила, словно света вокруг себя не видела, все делала, как машина-автомат: ходила, ела, работала, любила Ма Фаня.

Две старшие жены, из орочей, невзлюбили Бейлу, считали гордячкой. А она не гордилась, просто так жила. Скажут ей идти во двор — пойдет, скажут сидеть дома — будет сидеть, сколько надо. А Ма Фаню это даже и нравилось, не те его годы, чтобы со строптивицей управляться. Залезет он на нее, погладит немножко, сделает дело свое стариковское и отвалится, словно клещ, крови насосавшийся.

Один только раз Бейла очнулась от глубокого забытья — когда увидела за оградой дома своего отца, тихого Менахема. Лицо его сморщилось от старости и горя, в морщинах, словно лед, застыли соленые слезы.

Бейла выбежала на улицу, обняла отца, прижала к себе. Он и сам был холодный и твердый, будто вечная мерзлота.

— Это правда, дочка? — только и спросил он.

Она заплакала, горячие слезы язвили сердце, разжигали в нем неясный огонь.

— Нет, папочка, неправда, нет… Он хороший человек, я по любви к нему перешла. Он добрый, любит меня, все для меня сделает.

Многое мог на это ответить тихий Менахем: и про возраст хорошего человека, и про старших его жен, и про сто тринадцать рублей, за которые хороший человек ее купил. Но он был отец, а она была его дочь, и он, хоть и с трудом, выговорил лишь одно:

— Возвращайся домой, Бейла… мы тебя ждем.

Она утерла слезы, взяла его голову в свои руки, глядела на него с любовью. Вдруг увидела, как он постарел за эти три года, как сединой засыпало волосы. И руки его, тонкие, но крепкие когда-то, похожи были на лапы старого кота — морщинистые, дрожащие. И весь он ослаб внутри, и не было в нем больше сил сопротивляться жизни. Но не ослабла, горела еще в сердце его, в самом затаенном уголке, любовь к дочери — огромная, сильная, всепоглощающая. И хоть для других евреев стала она давно гулящей девкой, сначала вышедшей замуж за китайского гоя, а потом за деньги пошедшая по рукам, но для отца она так и оставалась его маленькой Бейлой, чьи ручки он целовал, бывало, войдя к ней поутру — один маленький розовый пальчик за другим, пока она хмурилась и капризничала спросонья. Отчего такая любовь, спросите вы, почему именно к ней, разве мало было у Голды и Менахема других детей?

Нет, детей было много, хотя детей, известно, много не бывает, и всех он их любил любовью безумной, отцовской, за каждый шаг их дрожал, за каждую слезинку умереть был готов. Но Бейла всегда была особенной — оттого ли, что была первой, оттого ли, что судьба у нее сложилась так несчастно…

— Идем, Бейла, — говорил он, вкладывая в свои слова всю убедительность, на которую был способен, — идем, девочка!

Но возвращаться было уже поздно — Бейла была беременна от старого Ма Фаня…

Через девять месяцев родился у нее сынок. Ребенок был весь беленький, с черными волосами и с голубыми, как у Бейлы, глазами. Ма Фань от радости словно с ума сошел. Целыми днями он не спускал мальчика с рук, назвал его Бао-Бао, Сокровище, играл с ним, пел ему песни тихим голосом, помолодел на десять лет.

Две старшие жены, со своими желтыми, ужасными, похожими на пауков отпрысками, вмиг отошли на задний план, потеряли все свои права, должны были теперь во всем подчиняться Бейле и прислуживать ей. Не их дети, а Бао-Бао теперь стал законным наследником всей собственности Ма Фаня, о чем он и объявил торжественно при первой же возможности.

И Бейла словно заново родилась. Она будто забыла обо всем — и о ста тринадцати рублях, и о пальце, воткнутом в ключицу, даже о родителях своих забыла. Помнила только об одном маленьком Иосифе, которого Ма Фань звал Сокровищем, а она не возражала, она ведь знала, как на самом деле зовут мальчика. Он тянул к ней ручки, улыбался, смотрел необыкновенным глубоким взглядом — это было настоящее чудо. И такой он был маленький, теплый, беззащитный, что Бейла каждую секунду умирала от любви к нему, сердце в ней замирало и снова начинало стучать от радости и восторга.

Но счастье длилось недолго. Однажды утром, подойдя к люльке, Бейла увидела, что драгоценный ее сынок не открывает глазок. Она взяла его на руки и увидела, что кожа его, нежная белая кожа, помертвела и стала синюшной. Бейла в ужасе закричала и прижала Иосифа к груди — и почувствовала, каким он стал холодным и твердым…

Следствие, которое провел ходя Василий, было недолгим: ребенка отравили старшие жены Ма Фаня. Но это уже не интересовало Бейлу. Она сидела, прижав к себе маленький трупик, качала его, пела ему тихие песни, ему — и Яхве. В песнях этих говорилось о ее любви к маленькому ангелу, ее сыну, любви непомерной, огромной, все затмевающей, любви более крепкой, чем жизнь и смерть. И ангелы, которые вращались в глубоком космосе, услышали эти песни, подхватили их и понесли на самые высокие орбиты, к вечному еврейскому Богу и положили перед подножием невидимого его Трона. И Бог склонил слух к этим песням, и невидимая слеза изошла из его глаз, прозрачная, соленая, совсем человеческая — и тогда случилось чудо.

Сын Бейлы, которого она все это время не спускала с рамен, вдруг ожил, стал ворочаться, тянуть к ней ручки, улыбаться и смотрел глубоким взглядом. Он даже заговорил с ней — разумно, как взрослый, он спрашивал ее, а она отвечала… Она и не думала, что сын ее, ее Сокровище, маленький Иосиф, знает так много, и так глубоко судит обо всем, что есть вокруг — о каждом предмете, и каждом человеке, и даже о любой живой твари на земле и под землей…

Когда попытались отнять у нее мертвое тельце, она закричала как тигрица и оскалилась так страшно, что напуганные китайцы отступились. Позвали родителей ее, но она никого не слушала, только начинала кричать все ужаснее и нестерпимее, так что приходилось зажимать уши. И тогда наконец оставили ее в покое.

А Иосиф, ее Сокровище, ее Бао-Бао, снова заговорил с ней.

— Мама, — сказал он, — я не могу здесь больше оставаться. Небесный император Яхве зовет меня к себе…

Она заплакала.

— Но как же я останусь здесь одна, без тебя?!

— Ты не должна оставаться, — отвечал он. — Ты можешь пойти со мной.

Она улыбнулась ему ласково:

— Ну, конечно, сыночек, конечно, я пойду с тобой. Куда ты, туда и я…

На следующее утро, когда почерневший от горя Ма Фань робко заглянул в спальню, он увидел, что младшая жена его сидела неподвижно, держа на руках мертвого ребенка. Глаза ее были широко открыты, она улыбалась — и не дышала…

Ма Фань аккуратно прикрыл дверь, на цыпочках прошел в кухню, взял там самый большой нож-дао, проверил пальцем его остроту, кивнул удовлетворенно и прошел в другую половину дома, к старшим женам. Обе лежали в своих постелях тихо, словно мертвые, только легкий утренний румянец обманчиво розовел на их щеках.

— Вот и хорошо, — сказал сам себе Ма Фань и дважды замахнулся широким ножом…

Беснующегося окровавленного Ма Фаня связали и отвезли на телеге в райцентр, Бейлу и Бао-Бао положили в одну могилу на еврейском кладбище, отравительниц закопали далеко в лесу — на радость медведям и лисам.

Прошло два дня, и китайское село, не придя в себя от недавних страшных событий, содрогнулось от еще одной новости. Все почтенное семейство Сы, кроме малолетней Сы Юй, было убито кем-то с необыкновенной жестокостью. Проснувшись утром, первое, что увидела Сы Юй, был ее старший брат Сы Ша, на пробитой и окровавленной груди которого лежали пришпиленные ножом сто тринадцать рублей…

Конечно, старого Менахема тут же взяли под стражу — никто, кроме него, не мог совершить этой страшной мести. Менахем вел себя странно — он то смеялся, то плакал. Вины своей не отрицал, но говорил почему-то, что руки его чисты.

— Слава Всевышнему, — говорил он, — дочка моя отомщена. Это Господь покарал убийцу и негодяя.

Однако, поскольку на телах не нашли следов Божьего гнева, таких, например, как следы молний, предположили все-таки, что орудием возмездия стал человек. Один только оставался вопрос — был ли этим человеком тихий Менахем или следовало искать кого-то еще? И тут выяснилось, что у Менахема железное алиби. В ночь, когда убили почтенное семейство Сы, Менахем был со своей семьей, а гостем у них был старый Соломон, который читал им на память Танах — во утешение и успокоение сердца.

Но если не Менахем убил, то кто же? Этим вопросом задавались и евреи, и китайцы, и, конечно же, русские.

Вопрос этот разрешился очень скоро. В тот же день, когда отпустили Менахема, к ходе Василию вечером постучался Натан.

— Ни хао, — сказал Натан, входя в фанзу ходи Василия.

— Шолом, — отвечал Василий, жестом приглашая Натана сесть.

Натан сел на стул и посмотрел на ходю. В глазах его плескалась непроглядная ночь.

— Василий, ты знаешь меня? — спросил Натан.

— Все знают Натана, — уклончиво отвечал Василий.

— Тогда скажи мне: мог ли я убить человека?

Василий посмотрел на Натана внимательно:

— Не тяни резину, мы не на маньчжурском рынке…

Но Натан настаивал:

— Я знаю, ты занятой человек. Но все-таки скажи — мог или не мог?

— Предположим, что не мог — и что с того?

Натан помолчал секунду, глядя себе под ноги. Потом поднял глаза — в них разверзлась пропасть.

— Я убил их, — сказал он тихо. — Я убил их всех…

Ходя Василий молчал. Молчал и Натан. На кухне, готовя свиные уши, тихо постукивала ножом Настена.

— Я любил ее, — с отчаянием сказал Натан. — Я жизнь был готов за нее отдать. А эти сволочи продали ее за сто тринадцать рублей…

— Это обычай, — сказал ходя, помолчав. — У китайцев такой обычай, мы не видим в нем ничего особенного.

— Скажи, а нет ли у китайцев обычая поджаривать людей живьем? — спросил его Натан.

Ходя промолчал.

— Ты говоришь, что это обычай, — повторил Натан. — У евреев тоже есть обычай — ветхозаветной мести. Око за око, зуб за зуб. И мы тоже не видим в нем ничего особенного…

— Зачем ты пришел ко мне? — спросил ходя.

— Я пришел сдаться, — отвечал Натан. — Вызывай милицию, зови своих ангелов смерти с черными глазами. Я сделал то, что должен. Пусть и они сделают то, что должны.

Ходя молчал некоторое время, потом взглянул Натану прямо в глаза.

— Уходи из моего дома, — сказал он. — Уходи и не появляйся больше. Я не стану доносить на тебя.

— Но почему?! — изумился Натан.

— Потому что ты будешь жить с этим до конца своих дней, — отвечал ему ходя.

Натан заплакал. Слезы лились по его окаменевшему лицу и падали на руки. Он утирал их, размазывал грязью по щекам, но они все равно не останавливались.

— Я не могу, — сказал он наконец. — Я не могу жить без нее. Пусть меня возьмут, пусть судят и расстреляют.

— Уходи, — повторил ходя. — Твое наказание в тебе самом…

И Натан ушел. Просто открыл дверь и навсегда растворился в ночи. Больше никто никогда его не видел — ни на этом свете, ни, тем более, на том…

ПИРАТЫ

Между двумя нашими берегами — китайским и русским — постоянного сообщения не было. Ни паром не ходил, ни даже катер какой-нибудь убогий. Некоторым это казалось обидным, потому что, конечно, берегам друг от друга много чего было нужно, не хлебом единым жив человек, но еще и мясом, овощами, вином маотай и всем прочим в том же роде.

Нам от китайцев были очень потребны пряности, ткани, разный домашний инвентарь и безделушки вроде петард и вечных китайских двигателей в виде болванчиков. Болванчик этот часто бывал раскрашен замысловатыми закорюками в сине-белый цвет вроде нашей русской гжели. Был он так хитро устроен, что щелкнешь ему пальцем по башке — а она качаться начинает. И так качается час, второй, третий — пока не надоест или пока вечность не наступит.

Китайцам же от нас чрезвычайно нужны были пушной — и всякий тоже — зверь, женьшень, грибы, травы целебные и древесина, потому что свою от жадности они всю уже порубали, и берег их стоял лысый, как голова у столетнего деда Гурия. Кое-где, правда, курчавились на этой лысой голове случайно недорубленные кусты да посадки чумизы, но ведь и у Гурия на голове временами проступал какой-никакой пух. Однако лысой от этого она быть не переставала.

Кроме того, нашим, бываловским китайцам время от времени нужно было перебираться на свой, исконно китайский берег, чтобы жадно вдохнуть там вонючего запаха вареного бамбука, который на свой китайский лад звали они «бумпуковый поваренный», съесть черных тухлых яиц сунхуадань и вообще напитаться силой от родной земли.

Нас, русских, некоторые обвиняют в избыточном патриотизме. Но русские — просто дети по сравнению с китайцами. Вот кто подлинный патриот своей страны, и, что бы там ни случилось, хоть бы живьем люди начали есть друг друга, Китай, по мнению патриота, все равно будет лучшим местом на земле.

— Мы к родине на резинке привязаны, — объяснял китаец Федя любопытным. — С одной стороны, нас очень много, жить трудно. Поэтому мы все время стремимся куда уехать. С другой стороны, чем дальше мы от Китая, тем сильнее резинка натягивается, нас назад тянет…

— Где же она у вас закреплена, эта резинка? — хмыкнув, спрашивала тетка Рыбиха, никогда не верившая китайцам и считавшая, что все их хитрости только с одной целью — выманить денег побольше.

— Вот тут, — говорил Федя и с серьезным видом тыкал себя в грудь пальцем — в самую середину, где, по китайской медицине, билось его патриотическое сердце.

Правду ли говорил Федя или врал напропалую, но оба берега нуждались в постоянном сообщении. И тогда за перевоз взялась одна китайская старушка по имени Сяо Пан, неведомо каким ветром занесенная в наши амурские палестины. Известно, что китайские женщины на нашу сторону попадали крайне редко, китайцы вообще с собой своих женщин никуда не возили, желая пользоваться имеющимся на месте материалом. Именно из этого желания, как помним, возникла в конце концов деревня амазонок — и не только она.

Впрочем, похоже, что Сяо Пан и не жила вовсе на нашем берегу, а лишь приплывала на своей лодке с китайского берега — перевозила людей и товары, а потом возвращалась обратно. Наверное, ее тоже тянула знаменитая китайская резинка.

Джонка у старушки была небольшая, легкая и необыкновенно зловонная — раз, позарившись на большие деньги, провезла она в ней партию сильновонючего китайского фрукта лиуляна. Теперь лодка ее тоже сладко пахла — солдатскими портянками, разложившимся трупом, блевотиной и мясным цветком аморфофаллус титанум. Как ни отчищала потом лодку старая Сяо Пан, как ни драила ее песком и хозяйственным собачьим мылом, лодка продолжала тихо, но неуклонно вонять. Сяо Пан даже притопила свою лодку у берега на пару дней, но вонь как будто даже еще больше окрепла, в букет ее добавились нотки гнилой рыбы.

Китайцы стали воротить от старухи нос, не хотели давать деньги за перевоз.

— Ты воняешь, — говорили китайцы.

Конечно, у китайцев все воняли, их короткие широкие носы чутко ловили все запахи, особенно же неприятные. Однако, кроме китайцев, лодкой старушечьей почти никто не пользовался, так что мнение их нельзя было игнорировать, ну, или пришлось бы заняться другим делом.

Тогда Сяо Пан стала подсаживать в лодку свою шестнадцатилетнюю внучку Марусю Шан. Маруся была красива буйной кровосмесительной красотой — маленькое и тонкое, но сильное тело, белая кожа и зеленые раскосые глаза под шапкой иссиня-черных волос. Конечно, Маруся была не настоящей внучкой, старуха взяла ее напрокат в деревне амазонок — за пятьдесят копеек в день. За эти деньги Маруся должна была сидеть в лодке в легком белом, колышущемся на ветру газовом платье, и глядеть на китайцев дерзкими зелеными глазами. Все остальное брала на себя старуха-перевозчица.

Теперь Маруся, сидя на корме, управляла рулем, а бабушка Сяо Пан в длинной украинской рубахе с петухами орудовала веслом, а где можно было — то и багром.

С появлением Маруси клиенты забыли о неприятных запахах и выстроились в очередь к Сяо Пан. Теперь все хотели переплывать Амур на ее лодке, некоторые даже делали это по нескольку раз в день, похоже, надеясь на благосклонность Маруси. Однако Маруся глядела на всех одинаково дерзко, а на попытки заговорить с ней заливалась громким пренебрежительным смехом.

Маруся, как истая амазонка, презирала мужчин — их грубость, наглость, жадность, их неутолимое внимание к тому, что находилось у них между ног и что так легко было отсечь одним легким ударом самого небольшого ножа. Амазонки не знали другой любви, кроме телесной, да и ту принимали только затем, чтобы появлялись у них в селе новые девочки, которых можно было растить и воспитывать во имя женской идеи. Те женщины, которые вышли в амазонки из обычных жен, еще помнили, что мужчина может доставлять не только телесную радость, но старались об этом забыть раз и навсегда. Дочерей же своих они воспитывали уже так, чтобы те и знать не знали, что такое мужчина, кроме как собрание различных пороков и недостатков.

Вот потому-то все намеки мужские и телодвижения отскакивали от Маруси, как от стенки горох.

Тем не менее стоило ей появиться на джонке, как цены на перевозку быстро пошли вверх. Некоторые особо наивные клиенты не понимали, за что нужно платить такие деньги — только ли за перевоз или в стоимость входят еще какие-то услуги. Попытки выяснить это словами натыкались на гробовое молчание обеих женщин.

Нашлись, однако, ухари, решившиеся прояснить ситуацию руками. Китаец Паша, когда старуха отвлеклась на миг, выгребая против течения, молча протянул свои жадные руки без одного, откушенного драконом, пальца к маленьким волнующим грудям ее внучки. Выращенная амазонками Маруся так ударила его кулаком в горло, что он вывалился из лодки и, пуская пузыри, пошел ко дну. Если бы не старая Сяо Пан, в молодости промышлявшая ловлей жемчуга в Южно-Китайском море, никто бы уже никогда не увидел его на этом свете.

Старуха бросила весло и, как была, в длинной своей рубахе, нырнула следом за Пашей-дураком в черные воды Амура. Худая жилистая рука ее железной хваткой впилась в короткие волосы китайца и рванула наверх…

Когда спустя пять минут, кашляя и отплевываясь, Паша пришел в себя и открыл глаза, то первое, что он увидел, была Маруся в своем легком белом платье, насмешливо глядевшая на него с кормы. Увидев, что Паша открыл глаза, Маруся запрокинула голову и громко захохотала.

Конечно, после такого конфуза Паше пришлось уплатить тройную цену: за сам перевоз, за дерзость и за спасение из жадных вод Черного дракона. Зато больше он в лодку не садился.

— Мне жизнь дороже, — угрюмо говорил Паша в ответ на смешки и подначивания со стороны соплеменников. — Вот увидите, эти ведьмы нас всех утопят, для того они и перевоз устроили…

Как ни странно, случай этот только прибавил Марусе поклонников. Со старушкой стали ездить не только китайцы, но даже евреи и некоторые русские. С ними договариваться было сложнее, иной раз недостаточно оказывалось кошачьих когтей и сильных на лягание ног Маруси, приходилось старухе-перевозчице пускать в ход свое весло. Несколько весел было сломано о буйные головы кавалеров, но цена на переезд только росла.

Поняв в конце концов, что силой эту парочку не взять, клиенты поменяли тактику.

Многие не стеснялись выказывать свои истинные намерения, но делали это не грубо, как раньше, а красиво, изящно — с цветами, подарками и деньгами. Но Маруся не выделяла никого, а смотрела так же дерзко и так же заливалась смехом при попытке соблазнить ее. Завистницы из числа русских баб пустили слух, что она и вовсе не может говорить, что она — глухонемая. Но это, похоже, кавалеров не смущало или даже и вовсе добавляло им пыла.

Неизвестно, чем бы все кончилось, но как раз в это самое время завелись на Амуре китайские пираты — с того берега, само собой, наши бы на такое не решились, да и кто бы им позволил?

Некоторые говорили, что были они из японских пиратов, спасавшихся от душной власти императора-микадо, другие — что из плавучей китайской народности шуй, скользкой, как рыба, живущей на глади огромных озер в своих нетонущих домах.

Так это было или нет, неизвестно. Одно можно было сказать про пиратов точно — люди это были бедные и запуганные до крайней степени. В пираты они пошли не от хорошей жизни, а в поисках твердого куска хлеба. По Амуру пираты ходили на разбитых и потрепанных бурями черных джонках, паруса были из чистой рогожи, красно-бурые — перекрикивались между собой на кантонском диалекте:

— Н’гой сай!

— То цзэ!

— Нэй хоу ни?

— Но хоу-хоу!

Пираты любили затаиться в темноте у берега и терпеливо ждать добычи — проходящих мимо судов и лодок. Обнаружив жертву, действовали по обстоятельствам, но с непременным коварством. Иногда две джонки заплывали в узкие протоки, связывались между собой прочным канатом. Торговое судно задевало носом за канат, двигалось вперед и самим движением подтягивало к себе пиратские лодки. С истошными криками пираты лезли на абордаж, карабкались по шершавым бортам, хватали все, что под руку попадется, споро прыгали обратно в черные свои джонки и улепетывали, пока опомнившиеся хозяева не вернулись и не надавали им по шеям.

Если же судно было слишком большое для прямой атаки, применялась обманная зловонная тактика. Пираты тихо подплывали под борта и внезапно забрасывали корабль вонючими глиняными горшками. В горшках помещалась смесь из хорошо выдержанного пиратского дерьма, тухлого мяса, лиуляна и прочей проверенной мерзости. Все это, перемешавшись и отстоявшись, давало такой эффект, рядом с которым меркли любые военные газы. Горшки, падая на палубу и разбиваясь, источали зловоние столь отвратительное, что его не мог выдержать ни один человек. В результате такой хитрости все враги выпрыгивали с корабля в воду, пираты же, зажав носы прищепками, забирались на борт и беспрепятственно грабили осиротевшее судно

Подвиги свои пираты совершали не только на воде, но и на суше. Высаживаясь посреди ночи на берег, неслышными тенями прокрадывались они в село и воровали, что плохо лежало или плохо ходило — сено, штакетник, куриц и пустые ведра. Даже навозом не брезговали — для своих вонючих горшков его приберегали. Единственное, на кого они не посягали, — так это крупный и средний скот вроде свиней и коров — понимали, видно, что утлые их суденышки такого груза не выдержат, а может, просто возиться не хотели.

Ни на одном человеческом языке, будь то байхуа, русский или идиш, пираты не говорили, так что нельзя было их ни напугать, ни даже усовестить. С необыкновенной скоростью они улепетывали на своих джонках, едва только заметив идущего к ним для устыжения парламентера.

Впрочем, на берег они высаживались довольно редко, тем более — на наш, так что большой войны с пиратами все-таки начинать не решались, терпели, хранили худой мир, который для русского человека важнее доброй войны и тем более — доброго согласия.

И вдруг случилось необыкновенное. Днем пираты обычно отсыпались от ночных подвигов, потому в это время их было не видно, и они сами тоже ничего не видели. Но в этот злосчастный день что-то разбудило главаря китайских речных разбойников в неурочный час. Наш пиратский капитан был японцем, и звали его Накамура. Как японец смог возглавить китайских башибузуков, об этом летопись умалчивает. Возможно, впрочем, что японцем он лишь притворялся, как случается с истинными патриотами, чтобы весь позор от творимых им злодеяний пал не на китайскую нацию, а на зловредных сынов Ямато.

Проснувшись и поняв, что время неурочное, Накамура повернулся на другой бок и попробовал снова заснуть, но ничего не получалось. Сердце его, горячее сердце пирата, жгло неясной тревогой и томлением, в то время как рядом исправно храпела и пускала газы испытанная его команда.

Устав ворочаться, Накамура встал с постели и вышел из трюма на палубу. Солнце еще не успело опуститься, жарило красным на горизонте ближе к западу, шла от него кровавая дорожка поперек всего Амура, колебалась, мигала на мелкой волне. И вот по этой-то дорожке, увидел капитан, плыла лодка старой перечницы Сяо Пан, а на корме сидела и расчесывала черные волосы маленькая амазонка Маруся. И таким удивительным и манящим было это зрелище, что Накамура глазам своим не поверил.

«Русалка! — сказал он сам себе. — Кто еще это может быть?»

И помахал рукой перед глазами, чтобы рассеялся призрак. Но странное видение не исчезло, лодка продолжала медленно плыть, а девушка еще и песню завела — протяжную колыбельную песню бываловских амазонок, песню, полную жестоких битв и военных ужасов.

Пиратский капитан, не отрываясь, провожал лодку глазами, пока она не пристала к нашему берегу.

Отныне судьба его была решена. На следующее утро Накамура стоял уже у небольшого самодельного причала, от которого всегда отплывала лодка старухи Сяо Пан. В руках у него был небольшой букет полевых цветов — голубых, белых и нежных, как его чувство.

Маруся со старухой-перевозчицей появились очень скоро. Старуха ковыляла впереди, Маруся в легком своем, играющем на ветру белом платье шла сзади. Увидев цветы, Маруся засмеялась злым смехом, выдернула их из руки Накамуры, ударила его с размаху по морде и — легкая, невесомая — прыгнула в лодку. Остолбеневший Накамура, не помня себя, шагнул за ней — в кадык ему уперлось твердое старухино весло.

— Не шали, — проговорила перевозчица сурово, — утоплю.

Тут только Накамура опомнился.

— Мне на ту сторону, — сказал он заискивающим тоном.

Старуха взяла у него монету и грубо оттолкнулась багром от берега…

Весь день Накамура плавал на лодке от берега к берегу, кошелек его изрядно похудел, однако с Марусей не сказал он и трех слов. Стоило ему открыть рот, как Маруся безошибочно лягала его ножкой в морду, а Сяо Пан слегка пристукивала веслом по голове. К концу дня Накамура был уже влюблен без памяти…

С той поры так и повелось, что с самого утра Накамура уже ждал обеих женщин возле причала. Потом садился и плавал с ними с берега на берег, перевозя людей и грузы. С него, как с верного поклонника, брали двойную цену за перевоз. Иногда, в качестве поощрения, ему давали немного поработать веслом или перенести на своем горбу груз с лодки на берег, что он и делал беспрекословно и даже с радостью.

Лихого пирата Накамуру теперь нельзя было узнать. Не узнавали его не только люди посторонние, но и своя собственная команда. Теперь, когда Накамура отсыпался по ночам, они перестали нападать на проезжие корабли, еда и деньги у них постепенно заканчивались, а капитан пиратский и в ус не дул, только и знал, что с зазнобой своей по реке кататься. Назревали бунт и, чем черт не шутит, вздергивание самого капитана на рее — в назидание другим заблудшим начальникам.

Помощник Накамуры, старый моряк Сань Годи, как мог, уговаривал команду потерпеть немного, но с каждым днем делать это становилось все труднее и труднее.

— Он нас променял на девку! — вопили обиженные пираты. — Чего еще было ждать от японца!

Пока дела шли хорошо, никто не вспоминал, что Накамура — японец, как только запахло жареным, это сразу стало очень важным.

Наконец Сань Годи решился и пошел прямо к капитану.

— Капитан, — сказал он с прямотой старого разбойника, — еще немного, и команда разнесет корабль, а нас утопит, как щенят.

Накамура посмотрел на него с тоской. Глаза у него были как у побитой собаки — не утопленной пока, но близкой к тому.

— Что же мне делать, старина Сань? — спросил он. — Ведь я так люблю ее, что сердце у меня сжимается и готово разорваться в любую секунду.

— Так ты ничего не добьешься, — отвечал ему Сань Годи. — Надо похитить девушку.

— Она не любит меня свободной, почему ты думаешь, что пленницей она полюбит меня? — спросил Накамура.

— Потому что ничего другого ей не останется, — твердо сказал Сань Годи.

Накамура повесил голову и ничего не сказал. Но на следующий же день лодку старой Сяо Пан атаковали три пиратские джонки. Старуха, видя, что силы неравные, просто нырнула в прохладные воды Амура и вынырнула уже у берега. Маруся же посчитала бегство позором и вступила в бой с пиратами. Солоно пришлось речным бродягам, ни одна победа не доставалась им с таким трудом. У трех пиратов были выбиты зубы, у двух — сломаны носы, один лишился глаза, а еще один навеки упокоился на дне Черного дракона. И все же Марусю схватили, замотали сеткой, словно редкую рыбу, и доставили к капитану.

Увидев Накамуру, Маруся сверкнула зелеными глазами — словно молния ударила.

— Ты! — закричала она. — Я убью тебя, японская морда! Я перегрызу тебе горло!

Храбрый китайский пират задрожал. Но он испугался не гнева Маруси, он страшился утратить навсегда ее любовь.

— Любимая, — сказал он робко, — это все для тебя. Ты будешь царицей Черного дракона, ты будешь властвовать над душами всех, кто плавает здесь и кто живет по обоим его берегам.

Секунду Маруся сверлила его зеленым лучом из глаз, потом вдруг захохотала.

— Царицей, говоришь? — спросила она. — Ладно, развяжи меня.

Он послушно исполнил приказание…

И с этого мгновения началась у пиратов совсем иная жизнь. Маруся по-прежнему не отвечала Накамуре на его чувства, однако развратила всю команду.

Капитан сделался жалким. По вечерам, совершенно пьяный, он выходил к мачте, обнимал ее и плакал, глядя на заходящее солнце — рыжее, сладострастно трепещущее в жарких струях речного воздуха. Но плакать было бесполезно: теперь его сторонились все пираты, даже верный Сань Годи. Накамура рыдал, словно ребенок, но поделать ничего не мог.

Черной ночью Маруся появлялась на корме совсем голая и серебристая, словно русалка, пела под луной тоскливые песни, на которые выходил из лесу блудливый мохнатый волк и подвывал ей, твердо стуча длинным хвостом по земле. Капитан, утирая слезы, тенью подкрадывался к Марусе сзади и набрасывал ей на плечи дорогие меха из песцов, шелковые халаты, нефритовые и золотые ожерелья, жемчужные бусы — все, что добывалось пиратским промыслом или могло быть куплено за любые деньги. Но она безразличным движением плеч сбрасывала все это в речные пучины, и вечно голодные амуры жадно глотали жемчуг, рвали шубы и платья в мелкую несъедобную пыль.

Однажды Накамура сам подошел к Сань Годи. Помощник был хмур и рассеян и едва удостоил капитана кивком.

— Я умираю, — горько сказал Накамура. — Что мне делать?

Сань Годи долго молчал, словно не слышал своего капитана. Но наконец жалость пересилила его гнев. Он повернул голову к Накамуре и произнес холодно:

— Ты знаешь русскую песню про Степана Разина?

Накамура посмотрел на него со страхом.

— Что ты предлагаешь мне? Я никогда на такое не решусь…

— Ну, так умри, — процедил сквозь зубы Сань Годи, — ни на что другое ты не годишься.

И, видно, так немилосердна была Маруся, что пожар любви, жарче которого нет в мире, даже когда горит тайга, даже когда извергается вулкан — пожар любви в сердце старого пирата Накамуры угас, словно залитый огнем ее жестокости. Впервые за много дней он выпрямил спину и огляделся по сторонам. Взгляд его прояснился и единым махом охватил все вокруг.

Земля была прекрасна. На ней царствовал розовый рассвет, и белые росы высыпали по утрам на просмоленной ночным мраком листве, и нежным касанием освежал пылающие щеки речной ветерок, и прозрачно шевелились в глубинах жирные рыбы с черно-полосатыми спинами, торчали их усы, а на том берегу девки и бабы, слившись в едином песенном союзе, выводили протяжные песни, где было все — и рассвет, и закат, и жаркие ночи, и рыба в реке, и зверь промысловый в тайге — и не было только любви — мучительной, бессмысленной, гибельной.

И вот однажды утром, решившись окончательно, Накамура разбудил остальных пиратов. Ослабленные бездельем, развращенные неподчинением, вставали они с трудом, бранились, со стоном и легким припердом падали назад, на жесткие мореходные койки, раскидывали во все стороны руки и ноги, как не свои, всхрапывали, забывшись, потом вдруг, придя в себя, подскакивали, смотрели ошалевшим взглядом на соседей, которые, почесывая зудные от блох потаенные места, лезли из трюма наверх, на палубу.

Когда все пираты, неодобрительно позевывая и хлопая на голых плечах комаров, встали в неровный ряд на корме, Накамура вышел перед ними во всей славе, с сияющим взором — так что пираты на миг забыли недели его слабости и бесчестья, когда, словно голый червь, пресмыкался он на обшарпанных досках вокруг жестокосердной Маруси. Сама же Маруся, как ни в чем не бывало, сидела на носу и глядела в черные воды Амура и кивала слегка, будто увидела там знакомых русалок.

— Братья, из-за женщины я забыл свои обязанности перед вами, — начал Накамура. — Я забыл об уважении, о долге и о ритуале-ли. Нет мне прощения!

Он низко поклонился команде. Пираты стояли молча, недвижимо, лишь изредка кое у кого вспыхивал на каменном лице серый желвак.

— Соловья баснями не кормят! — наконец тяжело проговорил старший помощник Сань Годи. — Кто виновен, тот искупает свою вину. Кто не может ее искупить, ищет справедливости у Желтых источников. Что предпочитает наш храбрый капитан?

Ни один мускул не дрогнул на лице Накамуры, еще вчера столь слабого, что ребенок мог побить его совершенно безнаказанно.

— Я искуплю свою вину, — сказал он, и голос его был тверд.

Пираты радостно зашумели — их отчаянный главарь снова возрождался к жизни.

Не говоря больше ни слова, Накамура подошел к сидящей на корме Марусе, взял ее железной рукой за волосы, посмотрел в зеленые, словно колодцы, глаза.

— Прощай, — сказал он ей. И опять ничего не изменилось в лице его, только голос дрогнул в последний миг.

— Прощай, — равнодушно отвечала Маруся.

Капитан склонился к девушке, могучие мышцы его напряглись, заиграли в утреннем свете. Раздался стон и тяжелый плеск падающего в воду тела. Пираты на миг замерли, а потом слабое «ох!» пробежало по их рядам.

Маруся брезгливо отряхнула ладони, оглядела пиратов.

— Плывем к морю, — повелительно сказала она. — Здесь больше нечего делать…

ЛЕКАРЬ

Вот некоторые говорят, что судьба не ошибается. Эти, которые так думают, видно, ни разу не были в нашем селе Бывалое, что на берегу Черного дракона, и даже в его окрестности не заглядывали, куда ход никому не заказан, было бы желание.

Еще как ошибается судьба, еще как ошибается! И не только судьба, но и куда более высокие инстанции иной раз дают такого маху, что только руками разведешь, а сказать ничего нельзя — просто нечего сказать, да и все тут.

К примеру, живет человек, и вдруг ни с того ни с сего происходит с ним такое эдакое, чего нельзя было не только представить себе, но даже и в страшном сне вообразить. Впрочем, нет смысла придумывать тут небывалые истории, гораздо проще рассказать правду, как она есть…

…таким образом, звали его Рахмиэль, и родился он на самой окраине еврейской деревни, в маленьком бревенчатом домике, таком маленьком, что даже не из бревен он состоял, а из щелястой пегой доски, готовой при первом же нажиме хрустнуть и сломаться и обнажить все внутренности этого дома, бедные и убогие, как это случается в еврейских домах, живущих по закону, данному пять тысяч лет назад Моисеем и до сих пор почему-то не забытому.

Мать его была не рада сыну, и отец, о котором все уже почти забыли, после того как погребли его тяжелые воды Черного дракона, разорвали слабые легкие, свели смертной судорогой челюсти, придавили ко дну так, что не подняться, отец этот, приведись ему встать со своего холодного ложа, тоже вряд ли был бы рад наследнику. Потому что и наследовать тому было нечего, и само слово «наследник» звучало тут грубой издевкой, ведь и без него полно было ртов в семье, голодных детских ртов: Дора, Лея, Мирьям, Фрида, Хая, Акиба, Ефим и он, Рахмиэль, маленький последыш, выжидок, еще отцом зачатый, но рожденный уже без него, сиротой, хоть и не круглой, но горькой и беззащитной.

И вот, отец Рахмиэля лежал на дне реки, холодный, изогнутый, по самые глаза покрытый водорослями, потонувший то ли случайно, то ли сам по себе, не вынесши тягот нищей еврейской жизни, а потому не мог никак высказать свое недовольство, а у матери на это не было сил — все ушли на роды, да на то, чтобы заплатить повитухе три яйца и меру пшеницы. Словом, ничего от младенца не ждали, даже имя Рахмиэль нашли ему не сразу, и некоторое время жил он вовсе без имени, как котенок, который, оторван от матери, орет и ползает по твердой земле, и всяк понимает, что не жилец он на этом свете, не жилец.

Однако, вопреки всем предсказаниям и косым взглядам, все-таки он выжил и даже получил имя — не хуже прочих.

И вот это-то имя (как и сам факт рождения среди евреев) было едва ли не самой тяжелой ошибкой Господа со времен Ноева потопа. Потому что родиться он должен был в самом центре китайского села и зваться Ли, Ван или, на худой конец, Чан. Так он в конце концов, и назвался, когда подрос, и понял свое подлинное предназначение, и сменил тогда природную фамилию Зильберштейн на благоприобретенную Чан, и стал именоваться Рахмиэлем Чаном, что, конечно, возможно было только в нашем селе и ни в каком другом.

Нет, не то чтобы в других местах имена висели на человеке вечно, как вериги судьбы. Китайцы, например, сплошь и рядом перелицовывали родные прозвища на иностранные — для удобства и чтобы сколотить деньжат, и не только у нас в деревне, но и по всему северу Китая. Китаец вообще к имени относится легко, имен у него этих — как гороху в супе, в том числе и иностранных, чтобы с заморскими чертями дружбу водить, потому что ни один черт китайского имени не запомнит, такие они сложные: Ван, Ли, Чан, Ма — и прочее, запомнить никак нельзя. Вот потому и называются они джонсонами и сэмами, хотя какой там из китайца Сэм, не говоря уже про Джонсона?

Но это правило только китайцев касается. И отродясь не было такого компота, чтобы русский, а тем более еврей, вдруг стал напяливать на себя ифу, прищуриваться, кланяться на мелкий манер и тем паче именоваться преотвратными китайскими прозвищами.

Рахмиэль Чан был первым и единственным, который для китайского удобства позабыл про гордость еврея и попрал все законы и обычаи своего рода. И дело тут как раз было не в сумасшествии, на которое обычно списывают все, чего не могут понять, а в ошибке судьбы, о которой уже говорилось выше.

В юные годы рядовой сын Израиля, познавая какое-нибудь мирское ремесло, или гойскую науку, или, на худой конец, игру на скрипочке в клейзморим, одновременно с этим часами сидит за Танахом, постигая удивительную устную традицию слова Божьего. Наш же Рахмиэль, позабывши еврейские книги и всяческое ремесло, предался гордыне и с утра до ночи пропадал в китайской части села.

Малые желтые братья наши, вообразившие, что мальчонка ходит таскать огурцы с их китайского огорода и заниматься другим попутным разбоем, поначалу приняли его холодно: пялились во все глаза и со смешками тыкали в него пальцами. Однако Рахмиэль, будущий Чан, проявил недюжинную выдержку и продолжал каждый день являться в китайское село, как на работу. Со слов старших евреев он знал, что китайцы чадолюбивы едва ли не более, чем сами евреи, и надеялся, что рано или поздно эта всеобъемлющая любовь к детям сделает-таки и его самого персоной грата. Однако Рахмиэль не знал одной простой тайны: китайцы любили своих детей, именно своих, а не всех и всяких. Еще они могли стерпеть пребывание посторонних китайских детей, чтобы не портить отношения и связи-гуаньси, но длинноносый сопляк из стана чертей-гуйцзы вряд ли кого мог растрогать.

Видя, что ни огурцам, ни помидорам никакого урона нет, а жиденок-ютайцзы продолжает как ни в чем не бывало ходить к ним каждое утро, китайцы потеряли к нему всякий интерес. А он все ходил и ходил. В конце концов к нему так привыкли, что уже почти не отделяли от остальных детей — несмотря на длинный нос, курчавые волосы и вылупленные на свет, словно вечно удивленные глаза.

Теперь китайцы даже подкармливали его иногда, поскольку Рахмиэль был вечно голодным и ребра его торчали, как стиральная доска. Но не еда влекла Рахмиэля сюда, а что именно — никто не мог догадаться. Причина его хождений в китайскую часть села была настолько необычной, что сам Рахмиэль до поры до времени боялся о ней проговориться.

Тайна эта была удивительной и постыдной для маленького еврея: ужасно ему нравилась китайская письменность-чжунвэнь. Загадочные иероглифы, иной раз ясные и прозрачные (вроде того же иероглифа «чжун», которым китайцы обозначают всякий центр, в том числе и свое собственное государство), а иной раз запутанные до неподъемности, совершенно зачаровывали его. В них были и строгость, и безудержный размах, стройность и прихотливость, пограничная с хаосом, а еще был в них особенный смысл, через который счастливцу, их понявшему, открывались все тайны мироздания, а если и не все, то как минимум главные.

В этих удивительных знаках прозревал он всю тысячелетнюю историю не только китайского народа, но и, может быть, всего человечества. Символы эти, столь прекрасные и многохитростные, не могли быть изобретены никаким человеком, их наверняка дал китайцам Яхве-Элохим-Адонай. Тем более что и сами китайцы называли иероглифы не чем иным, как небесными письменами.

Вот так и вышло, что, появляясь в китайской деревне, Рахмиэль часами стоял возле какой-нибудь вывески и пялился на красную кудрявую филигрань, выписанную словно бы небрежно, но при этом с удивительной точностью, он бы сказал — каллиграфической, если бы знал это слово.

Конечно, рано или поздно этот болезненный и даже дикий для еврея интерес должны были заметить. И рано или поздно его заметили.

Как-то раз после обеда, когда китайцы, не бывшие на работах в поле и не рыскавшие по лесу в поисках промыслового зверя — шерстистого и мехового, — спали на своих канах младенческим сном всемирных захребетников, к Рахмиэлю подошел старый Чан Бижу, крепко взял его за руку сухонькой лапкой и повел за собой. Рахмиэль пошел за ним и, еще не зная почему, вдруг почувствовал, как сердце в груди у него забилось гулко и сильно, словно где-то вдали начался минометный обстрел.

Старый Чан Бижу оказался единственным из наших китайцев, не имевшим русского имени, и не потому, что не мог найти подходящего, а именно, что не хотел. Он был подлинным знатоком китайской литературы-вэньсюэ, да и всей культуры-вэньхуа. Еще при императрице Цыси он сдал экзамен на чин гунши и, если бы не переворот, со временем наверняка удостоился бы звания чжуанъюаня, а то и вовсе цзиньши цзиди, но синьхайская революция прервала традицию государственных экзаменов и едва не прервала самую ученость в Поднебесной.

Чан Бижу был человеком глубоким, знающим не только книги, но и жизнь, что редко встречается даже среди сюцаев, не говоря уже о подобных ему цзюйжэнях, полностью погрузившихся в океан книжной премудрости. Как всякий хорошо образованный китаец, он писал стихи и рисовал картины гохуа, а любимым его жанром в живописи был жанр шаньшуй, «горы и воды», особенно почитаемый мудрецами в старом Китае.

И вот такой-то человек взял себе в ученики маленького Рахмиэля Зильберштейна — взял, не ставя предварительных условий, не оговаривая плату за обучение, не требуя даже непременных знаков почтения — подарков, на которые, как всем было известно, ни у матери Рахмиэля, ни подавно у него самого не было никаких средств.

С этого дня жизнь Рахмиэля превратилась в сказку, в нескончаемый праздник, который переходил изо дня в день, даже без перерывов на отдых, потому что путь учения не знает перерывов, а учащийся, вставший на этот путь, должен во всем уподобиться идеалу мудреца древности, и не такому даже, как Конфуций, а такому, о котором сам Конфуций говорил с восторгом и благоговением.

Днями напролет Рахмиэль теперь копировал изречения древних книжников и выдающихся поэтов, переводя на это уйму газетной бумаги, которую Чан Бижу брал у старого еврейского мистика Соломона, потому что все деньги свои и все свободное время Соломон тратил на покупку и толкование советских газет, и газет этих у него скопилось такое количество, что для хранения их он выстроил отдельный амбар, куда не пускал никого, даже мышей. Величайший пиетет испытывал Соломон к газетам — по ним он судил о небе и земле, о человеке и обществе, отрицал науки и предсказывал потрясения и катастрофы: некоторые сбывались лишь частично, зато другие только и ждали момента, чтобы свершиться во всем положенном им ужасе.

Так или иначе, два старых книжника — еврейский и китайский — легко нашли общий язык, и Чан Бижу уговорил Соломона давать ему газеты, пообещав, что от расписывания их небесными знаками тайная мистическая сила их не только не убудет, но даже и напротив, воспарит до неизмеримых высот.

Поначалу Рахмиэль знал только копировать иероглифы и более ничего, как обезьяна Сунь Укун повторяла во время учения у монаха Суботи таинственные мантры, не понимая их настоящего смысла. По первости выходило все вкривь и вкось, да и тяжело было перерисовывать столь сложные письмена, не ведая их порядка, смысла и составных частей. Но даже в этом бестолковом, с обычной точки зрения, деле Рахмиэль проявил такой талант и усердие, что Чан Бижу быстро смилостивился и стал наставлять его по-настоящему.

— Пора, — сказал он Рахмиэлю, — тебе постигать подлинное искусство.

И он показал мальчишке составные элементы любого иероглифа, с которых и начинается всякое учение — все эти откидные, наклонные, восходящие, с крюком и без крюка, трижды ломаные с вертикальными, точки вправо и точки влево, и много еще чего — того, что в просторечии зовется чертами или элементами, сянь да бянь. Он рассказал основные правила написания иероглифа — сверху вниз, слева направо, сначала горизонтальные, потом вертикальные и откидные, сначала внешний контур, потом внутренний — и все такое, что знают книжники, а обычным людям без надобности. Он непреклонно указал на главное правило современной каллиграфии — всякий иероглиф должен соотноситься с остальными и рисуется так, как будто вписывается в невидимый квадрат, за пределы которого не должна выступать ни единая линия и никакая точка.

Когда Рахмиэль усвоил это все — а он усваивал быстро, быстрее даже, чем натуральные китайские дети, — Чан Бижу перешел к следующему этапу. Он показал ученику ключи, из которых состоит всякий иероглиф и будет состоять до скончания века, покуда вечность не разверзнется, словно бездонная пропасть, и не поглотит небо и землю. Рука, вершок, нога, отец, шаг, поле, верста, трава, бамбук, яшма, металл, зерно, раковина, черепица — эти ключи и еще десятки других, выпуклых и вогнутых, высоких и распластанных, тощих и надутых, расплывшихся и нажилившихся, словно зверь на охоте, и, конечно, двенадцать циклических знаков, стоявших в основе любого знания о природе и о делах, в ней происходящих, — все это Рахмиэль выучил в кратчайшие сроки и все знал теперь как свои пять пальцев, и даже гораздо лучше. И не было случая, чтобы он огорчил своего учителя-шифу небрежением, невниманием или ленью.

Чем дальше вникал Рахмиэль в хитрую науку каллиграфии, а равно в соблазнительное ее искусство, тем больше очаровывался он им. Да и как было не очароваться? Чего стоили одни только названия различных почерков, которых Чан Бижу знал не менее пятидесяти, а всего же общим счетом переваливали они за сотню, так что, вероятно, не было в Поднебесной человека, который бы знал их все, если, конечно, не считать Великого Юя, который, ныне покойник, лично передал людям небесные эти знаки, в просторечии именуемые ханьцзы — китайские иероглифы.

Итак, вот лишь некоторые из тех почерков, которыми владел Чан Бижу и которым научил он Рахмиэля: почерк подвешенных игл — сюань-чжэнь-шу; почерк облаков — юнь-шу; почерк свисающих росинок — чуй-лу-шу; почерк головастиков — кэ-доу-шу; почерк черепах — гуй-шу; почерк цветов — хуа-шу; почерк драконов — лун-шу; почерк солнц — жи-шу; почерк объеденных червями листьев — чун-ши-е-шу — и многие, многие другие.

Поистине, когда смотрел Рахмиэль на оттиски с каменных стел великих мастеров прошлого, которые разворачивал перед ним его учитель, а уж тем более, когда брался сам их воспроизводить, из-под кисти его выныривали и взмывали вверх гибкие драконы, путались в белых плывущих облаках и, поднимаясь выше и выше, достигали жарких, словно цветы, и неведомых астрономам солнц. И такой был у Рахмиэля вкус к великому и древнему искусству высечения иероглифов, что даже пожилой и все повидавший каллиграф не уставал изумляться выразительности и зрелости мальчишеской руки.

Старому Соломону, который временами заходил к Чан Бижу узнать о посмертной судьбе своих газет, Чан Бижу всякий раз говорил, что они попали в надежные руки и маленький Рахмиэль еще всех их прославит в Поднебесной — и своего учителя, и старого Соломона, и даже советские газеты, которые и думать не чаяли, что им выпадет честь нести на себе знаки величайшего из каллиграфов, которого знала земля со времен Ван Сичжи.

Да, именно такую судьбу прочил старый гунши своему ученику, маленькому Рахмиэлю — стать величайшим каллиграфом, который прославится не только в Поднебесной, но и во всех частях света — и не меньше. Однако судьба распорядилась по-своему, как это обычно ей свойственно, когда все думают, что выйдет так или эдак, а выходит в конце концов не так и не сяк, а совершенно тридцать третьим образом.

Среди книг, которые давал копировать Рахмиэлю Чан Бижу, попался и старинный свод древнего медицинского трактата «Хуанди нэйцзин». Согласно легенде, трактат это писал еще сам великий Желтый предок, он же — Желтый император, достигший бессмертия. Трактат совершенно заворожил Рахмиэля, даром что он половины слов в нем не мог разобрать, несмотря на объяснения Чан Бижу. Однако это не помешало ему понять, наконец, подлинное свое призвание. Призвание это состояло в том, чтобы стать врачом китайской медицины и спасать людей — если повезет, то всех, как будда Милэ, а нет, так хотя бы тех, с кем пересечет судьба.

Итак, первые сведения о китайской медицине, сперва мутные и туманные, Рахмиэль получил из «Хуанди нэйцзин» и краткого руководства по иглоукалыванию. Позже, специально по его просьбе, Чан Бижу стал выписывать с того берега Черного дракона книги по медицине и даосским практикам. Из них Рахмиэль узнал о таинственной энергии ци, пронизывающей и животворящей весь мир, о разделениях ее на ци прежденебесное и посленебесное, о вращении ци по большой и малой космической орбите, о каналах цзин-ло, о прижиганиях и укалываниях золотыми иглами, о гимнастике даоинь и диагностике пульсовой и визуальной, о методах массажа и лечебных свойствах растений и минералов.

Свод по иглоукалыванию и моксоприжиганию «Чжэнь цзю да чэн» и «Нань-цзин», «Канон трудностей», стали его настольными книгами. Он штудировал их так же яростно, как некогда изучал часами китайские иероглифы, хранившие в себе такие тайны, которые не снились даже многомудрым еврейским патриархам.

К этому же времени относятся его первые опыты в лечении живых людей. Старый Соломон подцепил где-то простуду, но, и выздоровев, продолжал надсадно кашлять, никак не мог успокоиться. Бабка Волосатиха дала ему отвар для облегчения, но недоверчивый Соломон не стал его пить, пролил как бы случайно, а за новой порцией не пошел. Узнав, что Соломон болен, Рахмиэль обрадовался необыкновенно.

— Это будет первый человек, которого я спасу своей необыкновенной врачебной наукой, — сказал он сам себе. — Тем более я обязан ему газетами, на которых изучал высокое искусство каллиграфии.

Сказав так, Рахмиэль стал думать, чем бы помочь бедному Соломону. Конечно, для истребления кашля имелись способы простые и известные, но каков же был бы он после этого великий эскулап, если бы пользовался способами простыми и известными? Нет, тут следовало найти что-нибудь особенное, необыкновенное, соответствующее благодарности Рахмиэля. И это особенное было быстро найдено.

Наш юный доктор хорошо знал о целебных свойствах нефрита. Драгоценный белый нефрит, и черный нефрит, и красный нефрит, и голубой нефрит или даже желтый нефрит, или попросту юй, обладали мощнейшими лечебными свойствами, надо было только знать пропорцию и время, когда употреблять лекарство. Нефрит перетирали в песок, добавляли в чай или другое питье, пили его, ели — и непременно выздоравливали. Если же и не выздоравливали, никакой особенной беды в этом не было — в запасе китайской медицины существовало еще множество безотказных методов. Как указывалось в книгах, особенно хорошо нефрит помогал от злых духов.

Правда, Соломон не был одержим духами, если только не иметь в виду дух учености, который, впрочем, особого вреда окружающим не приносил. Однако это было неважно, нефрит ему все равно годился.

Итак, Рахмиэль попросил знакомого китайца Пашу привезти с того берега Амура нужный сорт нефрита и дал ему все деньги, которые скопил, пока Чан Бижу учил его каллиграфии. Паша, не обинуясь, набрал пригоршню гранитной крошки и отдал Рахмиэлю под видом нефрита. Рахмиэль засыпал гранитную крошку в чай, думая, что готовит лекарство. Чаем этим, втайне от Чан Бижу, он угостил старого Соломона. Тот немного удивился, почему в кружке лежат камни, но Рахмиэль соврал ему, что это такой чрезвычайно полезный ледяной сахар, который непременно нужно проглотить. Старый Соломон, несмотря на свою ученость, был человек бесхитростный. Он выпил чаю и пошел себе дальше. Рахмиэль же сидел в доме Чан Бижу и радовался, что вот, вернется сейчас Соломон домой и выздоровеет, как по мановению волшебной палочки.

Однако к вечеру Соломону сделалось нехорошо. Он слег. К утру у него открылось кровохарканье. Потом — непроходимость. Он ослаб и уже не мог подняться с постели, только лежал и стонал негромко, не понимая, за что Яхве подверг его такому испытанию.

С той поры, как голема Мойшке застрелили добрые люди, Соломон жил в своем доме совершенно один, образ жизни вел нелюдимый и, верно, так бы и помер в страшных муках у себя дома, если бы движимый любопытством Рахмиэль не заявился все-таки к нему в гости.

Он перелез через забор и тайно, без стука, вошел прямо в дом. Соломон лежал на кровати и умирал. Не в силах даже позвать на помощь, он лежал молча, и слезы недоумения и обиды текли по старческим его, изъязвленным морщинами щекам.

Увидев почерневшего от внутренних ядов Соломона, Рахмиэль страшно перепугался. Первым его движением было бежать прочь и сделать вид, что к ужасной этой трагедии он отношения не имеет. Так он и сделал поначалу — забился дома под лавку и даже на занятия к Чан Бижу не пошел.

Он сидел под лавкой, кругом кричали голодные его братья и сестры, громко сетовала на жизнь усталая мать, а перед глазами Рахмиэля все стояло почерневшее лицо старого Соломона с выражением нестерпимой муки на нем. Просидев так минут десять, Рахмиэль не выдержал и помчался к бабке Волосатихе.

Старая Волосатиха поняла все с полуслова. Захватив настоев и масел, она двинулась к дому Соломона. Когда они наконец добрались до места, Соломон не мог уже ни стонать, ни плакать, только открывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Путем несложных манипуляций, в том числе и слегка обидных для мужского самолюбия Соломона, но целительных для его тела, старый каббалист был спасен. Неизвестно, что было тому причиной — суровое ли искусство бабки Волосатихи или веление капризной судьбы, но лечение первого пациента закончилось для Рахмиэля вполне благополучно.

— Еще бы час-другой — и все, спекся бы жидок, — объясняла потом бабка Волосатиха Иегуде бен Исраэлю, лично пришедшему к ней благодарить за спасение старого Соломона. Еврейский патриарх кивал согласно и с уважением, неторопливо раскладывал перед Волосатихой отрезы материи и сладкие леденцы, которыми Яхве-Элохим-Адонай решил поощрить бабкино человеколюбие и ее ведовское искусство.

Тут было над чем задуматься. Рахмиэль никак не мог понять, почему проверенное лекарство чуть не убило пациента. Может, нефрит, лечебный для китайцев, на русских не действовал вовсе, а евреям, наоборот, и вовсе выходил боком, выходил смертью, как это бывает с некоторыми ядами?

В медицинских книгах Рахмиэль много видел остережений начинающему эскулапу, но ответа на свой вопрос так и не нашел, сколько ни рылся. Тогда он решил подробнее рассмотреть нефрит, которым довелось ему лечить ни в чем не повинного Соломона. И вот тут-то стало ясно, что дело не в его ошибке, а в чистом подлоге — нефрит оказался гранитной крошкой.

Возмущение Рахмиэля было столь велико, что он, несмотря на малый возраст, отправился ругаться с китайцем Пашей лично. Однако Паша, устыжаемый им во весь доступный его возрасту крик, смотрел на жиденка снисходительно и даже слегка посмеивался. Так Рахмиэль впервые встретил человека с начисто отсутствующей совестью — дело, впрочем, нередкое среди китайцев, которым совесть с успехом заменяет стыд. Но со стыдом вышло тоже неладно, ведь каждый китаец сам решает, что ему стыдно, а что нет. Конечно, стыду их учат с детства, но всяк понимает его по-своему. Обычно стыдным считается, когда тебе при людях кто-то что-то выговаривает — неважно, за дело или нет. Но и тут есть свои нюансы. Никто не станет стыдиться слов женщины, ребенка или человека вовсе чужого, в особенности же иноземца. А Рахмиэль как раз сочетал в себе два ничтожества — был одновременно ребенком и иноземцем, так что ни о каком стыде даже речи идти не могло, хорошо, что по шее не настучали. Может, и настучали бы, если бы Паша не боялся заступничества Чан Бижу, который так любил своего ученика, как будто это был не еврейчонок без роду и племени, а натуральный и чистокровный китайский сын.

Впрочем, история эта имела и неожиданную пользу — юный Рахмиэль наконец понял, что теории мало, чтобы стать настоящим врачом. Требовалось руководство опытного наставника, а такого как раз и не было в китайской части села. Это не значит, конечно, что китайцы не болели или, заболев, вовсе не лечились. Почти каждый китаец знал самые простые способы старой науки вскармливания жизни, кому этого казалось мало, те переплывали на другой берег Черного дракона и лечились у тамошних умельцев. У кого же не выходило ни то ни другое, те благополучно выздоравливали сами или сами же и умирали — в зависимости от настроения и общего взгляда на жизнь. Так что учиться Рахмиэлю было совершенно не у кого, разве что переплывать реку и там искать себе учителя, однако для этого требовались деньги, которых опять же у него не имелось.

Но судьба, о которой столь многие имеют самое невыгодное мнение, лишний раз показала свою разборчивость. Очевидно, были у нее на Рахмиэля свои планы, не могли не быть. В самом деле, чего ради затевалась вся история с изучением труднейшей в мире китайской письменности? Только ли для того, чтобы порадовать престарелое сердце Чан Бижу? Нет, видно имелась тут еще какая-то цель, о которой нельзя говорить без того, чтобы не впасть в бессмысленную и наглую гордыню.

Думается, именно поэтому, движимый судьбой и богом богатства Цайшэнем, в селе нашем вдруг появился бродячий даос Лю Бань, о чудесах и сомнительных выходках которого — вроде полетов в одной шайке на голое тело — уже рассказывалось выше. Разумеется, даос, как всякий подлинный последователь Тайшан-лаоцзюня, владел не только обычной магией, позволяющей производить неблагонадежные и далекие от пролетарской борьбы фокусы, но и весьма искушен был в разных видах врачевания.

Именно Лю Бань благодаря необыкновенному своему мастерству в кратчайшие сроки провел Рахмиэля по всем извилистым закоулкам китайской медицины, заглядывая в такие ее пещеры и тупики, о которых средний врач вовсе не имел представления. На то, на что другие тратили долгие годы и десятилетия, Рахмиэль потратил считаные месяцы. Лю Бань называл это дайгун, волшебной передачей великого гунфу от ученика к учителю напрямую, минуя долгие бдения над книгами и тысячи проб и ошибок, в ходе которых у рядового лекаря как раз и образуется то самое небольшое кладбище, о котором столько разговоров среди его пациентов, упорно не желающих собой это кладбище пополнять. Правда, справедливости ради заметим, что к моменту встречи с Лю Банем наш Рахмиэль знал уже столько медицинской теории, сколько вообще возможно было выудить из китайских книг. Дело оставалось за практикой, а в этом смысле найти учителя лучше, чем Лю Бань, нельзя было и желать.

И вот теперь они практиковали все известные в Китае области врачевания: от офтальмологии до психиатрии, от иглоукалывания до стоматологии. И даже хирургию, столь нелюбимую старыми китайскими врачами, практиковали они тоже — сперва на лягушках и мышах, потом — на специально изловленных волках и медведях и, наконец, на самих людях.

К тому моменту, когда Лю Бань, преследуемый милицией, скрылся из наших краев, Рахмиэль, совсем еще юный, сделался уже готовым врачом — и врачом необыкновенным. Мастерство его было удивительным, не постигаемым обычным умом. Не было болезни или ранения, которое бы ни излечил он в кратчайшие сроки. Если Рахмиэль принимал роды, они всегда были удачными — не страдала ни мать, ни ребенок. Он лечил оспу так, что на лице больного не оставалось и следа, он заживлял любые раны, даже нанесенные медведем-шатуном в период ранней весны, огнестрельные ранения исцелял с такой легкостью, будто это были древесные царапины, чахотка отступала перед ним, как обычная простуда. Тиф, чума и холера обходили нашу деревню стороной, словно были живыми существами и трепетали его силы, заранее понимая, что обречены. И даже древний дед Гурий, вечно болевший всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями, после манипуляций Рахмиэля приободрился и забегал по деревне как молодой…

Бабке же Волосатихе был дан отовсюду окончательный и бесповоротный отлуп. Кого интересовали теперь ее горькие и опасные настои, без всякой гарантии на выздоровление, если не считать гарантированный понос, когда рядом был Рахмиэль, от которого еще ни один пациент не уходил, не выздоровев? Единственное, чего не мог он пока, — так это воскрешать мертвых, но это никакому врачу было не под силу, да и богу не всякому.

К Рахмиэлю ходили все — русские, евреи и даже китайцы, которые не доверяли никому, кроме соплеменников. Но Рахмиэль — это было особенное дело, ведь он лечил, используя проверенную тысячелетиями китайскую медицину, а значит, принимать его услуги без стыда и страха мог самый отпетый китаец. Сам же Рахмиэль не делал разницы между людьми и пользовал даже железнотелых амазонок, которые все-таки тоже болели, хоть и редко. Пожалуй, Рахмиэль был единственным мужчиной в селе, к которому амазонки не испытывали недоверия и неприязни, и то потому, что он всего-навсего честно исполнял свои обязанности, а не искал развлечений.

Итак, Рахмиэль лечил всех. Исключение составлял только китаец Паша — да и то по собственной воле. Он помнил, в какую ярость привел Рахмиэля в начале его медицинской карьеры, и боялся, что тот ему этого не простил.

Даже когда Пашу сильно прихватило и он лежал у себя на кане, скрючившись в три погибели и изнемогая от желудочных болей, то и тогда он Рахмиэля не позвал.

— Боюсь я его, — говорил Паша, тяжело дыша и прикрыв красные воспаленные глаза, — залечит он меня до смерти.

Рахмиэль, когда ему донесли эти слова, только рукой махнул огорченно:

— Дурак ваш Паша — и больше ничего!

Однако, порасспросив Пашиных знакомых о симптомах болящего, выписал ему все-таки лекарство для заочного употребления. Зная, что Паша из рук его не примет даже стакана воды, не то что микстуры, другие китайцы тайком влили лекарство-яо в чай Паше и подсунули для лечения.

Лекарство ли помогло или извечное китайское упрямство, однако Паша быстро пошел на поправку. А после еще долго ходил, выкатив грудь колесом, хвастался:

— Вот-де я какой, никакая болезнь меня не берет. И вовсе мне ваш лекарь не нужен, пропади он пропадом со своими иголками и пилюлями!

Рахмиэль, слыша такое, только усмехался.

Да, теперь в селе нашем появился такой врачеватель, которого не знал мир со времен Хирона и Гиппократа, а Поднебесная — со времен Хуа То.

Рахмиэль так преданно служил своему делу и так далеко продвинулся в нем, что в конце концов случилось неизбежное, которого, впрочем, все ждали с надеждой и некоторой робостью, но до конца поверить не могли.

В один прекрасный день люди в Бывалом перестали умирать.

То есть, конечно, нельзя это понимать буквально. Село не наполнилось бессмертными небожителями, о которых так много говорится в китайских сказаниях и легендах. Люди умирали от старости и от других естественных причин, скажем, от случайного утопления или от придавливания в неурочный сезон упавшей сосной, но болезни, ранения, алкоголизм и другие страшные вещи, через которые показывает себя естественный порядок жизни — все это как будто вовсе исчезло, словно и не было никогда. Впрочем, если быть точными, то и от старости умирать тоже почти перестали — таков был эффект снадобий, которые готовил для стариков Рахмиэль.

— Природа дала человеку 200 лет жизни и даже более, — говорил Рахмиэль своим пациентам. — И если мы умираем шестидесяти лет от роду, то виной этому только наши беспечность и глупость…

Старикам очень нравились эти разговоры.

Гораздо меньше они нравились молодым. Старики, хоть и были здоровы, однако работать, как в молодые годы, все же не могли и теперь годами сидели на шее у детей — ненужным обременением, древним, замшелым и прожорливым грузом.

Первыми забили тревогу китайцы. Конечно, сяо — уважение к старшим — не позволяло им возмущаться напрямую, особенно же в тех случаях, когда следовало не возмущаться, а радоваться и даже приходить в восторг. Однако китайцы, как и следовало их желтому племени, нашли хитрые теоретические обоснования для своего недовольства.

— Если предок не умирает, — говорили они, — то некому возносить молитвы. А если некому возносить молитвы, кто будет заступаться за живых перед небесным императором Тянь Ди?

История, в самом деле, выходила неприятная. Рахмиэль подвергся необыкновенному давлению — от него втихомолку требовали восстановить естественный порядок вещей. Может быть, и вовсе бы его изгнали, а то и утопили головой вниз в черных водах Амура, если бы молодые не чаяли сами когда-нибудь стать старыми и жить благодаря нашему эскулапу очень долго.

Итак, пока старики будущие роптали, старики настоящие всеми силами поддерживали Рахмиэля и даже поощряли его к отысканию эликсира вечной жизни…

А тем временем жизнь, хоть пока еще и не вечная, шла своим чередом, и, повинуясь ее естественным законам, доктор Рахмиэль женился. Конечно, в жены такому удивительному человеку с охотой отдали бы и русскую, и еврейку, а китайцы так даже предлагали целый гаремный выводок из числа сохранившихся где-то в глубокой тайне конкубинок. Однако у Рахмиэля давно уже на примете имелась девушка с того берега. Звали ее Лань Хуа, и была она словно списана со старых картин, словно вышла из классических романов — миниатюрная и изящная, как статуэтка, миловидная, но без лишней красоты, которая так отпугивает женихов. Неуверенный в себе жених, глядя на красивую, часто беспокоится, потому что красота должна принадлежать всем. «Не захотят ли все посягнуть на эту красоту? — думает он, — когда я женюсь на ней, и не будет ли эта красота источником постоянных волнений и горестей?»

Такой опасной красоты Лань Хуа не имела, но изящества и миловидности в ней было ровно столько, чтобы составить счастье Рахмиэля. Была она сирота и жила служанкой в богатом доме, так что вопрос с женитьбой решился совсем просто — Рахмиэль внес за нее нужное количество серебряной монеты и увез домой.

Лань Хуа была скромной, из дома почти не выходила, все занималась домашним хозяйством и заботилась о муже. Иногда можно было увидеть ее в огороде, где росли не картошка и капуста, но разные лекарственные растения, которые Рахмиэль использовал для лечения людей.

В положенный срок у них родился маленький сын. Назвали его Илия — Господня цитадель, и так стало ясно, что Рахмиэль, хоть и сделался китайским врачом, в глубине души оставался все равно верным евреем. Жена против такого имени не возражала, только произносила его на свой китайский манер — И-Ли, Единая Сила. Такое имя, конечно, очень подходило для мальчика и обещало ему счастливое будущее.

Итак, все шло замечательно и даже больше того. В селе нашем забыли о болезнях и даже, как уже говорилось, почти забыли о смерти. Но смерть, побежденная Рахмиэлем и задвинутая им на задворки бытия, о Рахмиэле вовсе не забыла. Она ждала только удобного мгновения, чтобы нанести сокрушительный удар.

К счастью, в жизни ничего почти не происходит мгновенно и вдруг. Перед каждым важным событием появляются предупреждающие знаки, иной раз ясные, иной раз — туманные, нужно только уметь их увидеть и растолковать. Вот так же примерно вышло и с Рахмиэлем.

Сначала ему стали сниться сны. Раз за разом ему снились черные ночные чащобы, в которых он блуждал, не в силах найти выход, бездонные пропасти, куда он падал с замиранием сердца и никак не мог достигнуть дна, ему снились оскалившиеся гниющие трупы и разбросанные по закоулкам космоса гигантские, выбеленные солнцем скелеты. Рахмиэль гнал от себя эти сны, сам себя исследовал, ища в теле болезнь, — но ни в теле, ни в разуме болезни не было, это явился другой враг, куда более страшный, который обычно лишь мимоходом проносится мимо людей, задевая их черным своим крылом. Но возле Рахмиэля этот враг остановился и теперь глядел на него остановившимся взором ледяных своих очей.

Видя упорство Рахмиэля — поистине еврейское, жестоковыйное, — смерть прибегла к последнему аргументу. В эту ночь, едва Рахмиэль уснул, показались перед ним не чащобы с безднами и даже не скелеты — показалось ему огромное поле, как бы сельскохозяйственное, и засеянное всем на свете — пшеницей, чумизой, кукурузой, маком и коноплей, женьшенем и луком и чудодейственными ягодами гоцзи. Поле это пестрело разными культурами — и обычными, и редкими, и совсем невиданными и под конец даже такими, которых и сам Рахмиэль никогда не знал и видеть не видел, несмотря на всю свою ученость. И Рахмиэль шел по этому полю и любовался, как вдруг перед ним распростерлась призрачная серая завеса. Рахмиэль сразу узнал эту завесу, она разделяла миры — мир настоящего и мир будущего, мир жизни и мир смерти. Рахмиэль шел навстречу ей, понимая, что, едва прикоснется — тут же и сам станет мертвым и уж больше не вернется в мир живых и только будет тоскливо плакать и окликать оставшихся на той стороне. Многие люди думают, что, умерев, окажутся на том свете и увидят там близких и любимых и жизнь пойдет примерно так, как шла до этого, только без страхов и волнений. Но Рахмиэль знал совсем другое. Он знал, что в посмертии нет никаких близких людей, что человек оказывается там один, бесплотной тенью, лишенной всяких человеческих признаков, кроме скорби, и печали, и вечной тоски по минувшему.

Вот почему, увидев призрачную завесу, Рахмиэль встал, как соляной столп Лотовой жены, но этого было мало — и он попятился прочь, не отводя взгляда от страшной пелены — серой и колышущейся, готовой поглотить его, Рахмиэля, и душу, и тело, и все, что он знал, и помнил, и любил. Рахмиэль попятился, но ноги его ему не подчинялись, были они словно чужие, словно уже мертвые. Земные недра сотряслись под ним, почва дрогнула и двинулась вперед — медленно, как ожившая река, влекла она его прямо к завесе. Еще минута, и его швырнуло бы в мир будущего, и кости его стали бы белыми и обглоданными, а ток крови в жилах остановился навсегда, замер, заледенел, обратился в мрамор. Завеса уже почти коснулась его своим дыханием, непомерным, как гора Тайшань, но он стал читать мантры Амитаюса и Белой Тары, отгоняющие демона Мару. Тогда текущая под ним земля закричала нечеловеческим криком, изошла кровью и встала, окаменев.

Теперь Рахмиэль глядел прямо перед собой и видел завесу. Она была совсем рядом, слепила глаза, а щеки горели от ее смертоносной близости.

Осторожно, стараясь случайно не задеть жуткой пелены, Рахмиэль сделал шаг назад — и второй, и третий. Но тут пелена растаяла в воздухе и исчезла грань между мирами. И глазам Рахмиэля явились все мириады теней, некогда попавших в мир будущего. Смертным холодом веяло от них, и жаркой могилой, и ужасом, и тоской, и скорбью, и нечеловеческой злобой — и всем самым страшным, что уносит с собой на тот свет человек, когда не может от всего этого избавиться еще в мире живых, и тогда уже живет с этим вечно и вечно терзается в немыслимых глубинах ада. Тысячи лиц — изможденных, окровавленных, слепых и всевидящих, печальных и ярых — вгрызлись в его душу и кусали от нее мелкими кусочками, как кусают муравьи черного лоснящегося жука, забредшего не туда, куда позволено. Лица эти грызли его, визжали визгом, издавали смрадную вонь, убивали, словно не лица умерших это были, а демоны, изошедшие из подземных глубин в прозрачный воздух земной жизни. Но Рахмиэль стоял крепко — и тогда лица исчезли, растворились в космической темноте, зато восстал перед ним во весь свой чудовищный рост ангел смерти Малхемувес. Рахмиэль узнал его сразу — в вековечных серых лохмотьях, черный, как сама пропасть, древний жнец с четырьмя слепыми лицами, и с каждого лица глядели на него тысячи бельм, и тысячи языков шевелились над ним, дразня и соблазняя. Малхемувес вынул из недр себя, молча поднял и опустил длинный заржавленный меч, и по рыжему от старости лезвию его потекла желто-зеленая желчь.

И тут Рахмиэль увидел, что меч висит прямо над его головой и капля желчи вот-вот сорвется с него и упадет ему на лицо.

— Открой рот, — велел ему ангел, но Рахмиэль только крепче сжал зубы. Он, лекарь, отлично знал, что будет, если проглотить желчь ангела. Тогда Малхемувес криво ухмыльнулся, и в руках его появился стакан с водой.

— Выпей хотя бы воды, — сказал Малхемувес. — Ты устал от праведных трудов, я знаю, тебе хочется пить.

И Рахмиэлю в самом деле захотелось пить — невыносимо, нестерпимо, как будто неделю провел он в жаркой пустыне без единого глотка. А сейчас холодная вода глядела на него из-за прозрачных, подернутых ледяной изморозью стенок стакана, глядела и звала к себе — как мать, как невеста.

Но Рахмиэль нашел в себе силы мотнуть головой — в этой воде, знал он, уже омыл свой меч Малхемувес. И тогда Малхемувес наклонился к нему всей своей тысячью бельм и сказал, ворочая тысячью языков:

— Уймись, неугомонный, или я сам успокою тебя. Ибо я — смерть, и моему закону послушно все во вселенной: и звери, и люди, и духи, и боги. Нет ничего такого, чего бы я ни пожал рано или поздно — помни это.

На этих словах Рахмиэль проснулся. Прозрачное утреннее солнце ласково светило сквозь стекла, рядом неслышно спала жена его Лань Хуа, но страшный образ все стоял в глазах его, словно видел он его не во сне, а наяву.

Впервые в жизни Рахмиэль был напуган по-настоящему. Много ли людей получали такие предупреждения напрямую от смерти? И что это значило теперь? Ибо известно, что смерть властвует над человеком не только в этом мире, но в мире будущем и может просто опустить его в небытие, а может и подвергнуть ужасающим мукам.

В этот день Рахмиэль никого не принимал — нужно было решить, что делать дальше.

В эту ночь ему не снилось ничего, и сон его был тих и спокоен, как последнее погребение…

Поднявшись на следующее утро, он был уже не напуган, но тих и задумчив. Он отказался от завтрака и даже не стал играть с маленьким рыжим Илией, который заливался смехом и тянул к нему свои пальчики — маленькие, белые и пухлые. Ребенок, словно почувствовав настроение отца, замолчал, скуксился и стал плакать, капризно потирая ручками глаза. Жена Рахмиэля взглянула на него с удивлением, ибо, как всякий еврей и, паче того, китаец, он был необыкновенно чадолюбив, и прежде ни одна вещь не помешала бы ему играть с единственным сыном. Теперь вещь эта появилась, но что это была за вещь, никто со стороны сказать не мог, а сам Рахмиэль помалкивал, как будто колотого гранита в рот набрал.

Лань Хуа унесла капризничающего сына, а Рахмиэль продолжал думать. О, в это утро у него было о чем поразмыслить. Перед ним, не отходя ни на шаг, стояла смерть — крепкая, как любовь, как сама жизнь, несокрушимая, перед которой крошатся скалы и отступают океанские глубины. Смерть была черна — и это больше всего пугало Рахмиэля. До того он знал совсем другую смерть. Когда она приходила, воздух становился прозрачным и легким, все вокруг делалось чистым, как хрусталь, тишина и спокойствие наполняли душу. Эта же смерть, стоявшая перед ним, исторгала ярость, и жар, и глухую угрозу, и подземный мрак. Он видел ее, закрывая глаза, и видел ее с открытыми глазами, он видел ее во сне и наяву, и тысячи языков ее трепетали вокруг, словно вечное пламя.

Рахмиэль думал долго и наконец поднял глаза и сказал смерти — а она была везде и вокруг, он знал это — он сказал ей, глядя прямо в ужасные тысячеглазые ее бельма:

— Ты не возьмешь меня! Я — величайший лекарь со времен Желтого императора! За мной — тысячелетние традиции, за моей спиной — святые-бессмертные сянь, и тысячи будд стоят за моей спиной, и целая армия бодхисаттв, и Тайшан Лаоцзюнь, и Трое Чистых, и Яхве-Элохим-Адонай. Если понадобится, они выйдут вперед и сокрушат тебя и кого угодно. И потому нет в мире существа, которое повергло бы меня во прах. Я — врач, я дал клятву жизни, и я не отступлюсь перед тобой. Я буду спасать людей, буду делать все, что только в моих силах, — и если тебе придется отступить, ты отступишь, о многоглазый!

И смерть стояла, нависнув над ним, — секунду стояла, другую, третью, и то были страшные секунды. Но она не выдержала его взгляда и его решимости и отшатнулась, потому что он говорил правду и готов был скорее сам умереть, чем изменить своему предназначению. Смерть растаяла и уж больше не появлялась рядом с ним.

И вновь потекли дни, недели, месяцы — с виду однообразные и заполненные визитами больных и изучением старых книг, но на самом деле полные тихой радостью. Илия рос не по дням, а по часам и начал уже вставать на ножки и пытаться делать первые шаги — с поддержкой отца и матери. И даже он произнес уже первые слова, и были эти слова, как и положено, «отец» и «мать». А третьим словом было «Малхемувес».

Когда Рахмиэль услышал это, он похолодел.

— Что ты сказал? — переспросил он у сына, как будто младенец мог его понять. Но он понял и повторил:

— Малхемувес…

И еще он сказал четвертое слово. Но этого слова Рахмиэль не расслышал, потому что закрыл уши руками.

Но Рахмиэль был слишком хорошим врачом, чтобы поверить в очевидное. Он понял, что Илия ничего не говорил, это лишь его собственное воображение вложило в бессмысленный детский лепет угрожающий смысл. Он сделал усилие и отвел от себя саму мысль о смерти. Она была побеждена и отторгнута им. Смерти более не было ни вокруг него, ни в его мыслях.

— Придите ко мне все страждущие и обремененные, — сказал тогда Рахмиэль негромко, будто вспомнив кого-то. — Я дам вам надежду, ибо человек заслужил право на надежду…

Но люди и так шли к нему со всех концов, никого не надо было приглашать отдельно. Люди знали, что Рахмиэль — не просто человек, он ангел, которому была дана сила столь великая, что не только отступают болезни — гонцы смерти, но и самая смерть.

И вот однажды в дверь его дома постучались с самого утра — как раз тогда, когда китайцы все собирались и шли на сельхозработы. Рахмиэль поднялся с ложа, открыл дверь и увидел двух женщин — молодую и старую. Молодая была высока и бела, словно зимний день на берегах Амура, и только глаза ее — зеленые, как море, умоляющие — смотрели прямо на Рахмиэля. Рядом с ней стояла женщина пожилая, возраста которой Рахмиэль не мог определить, хотя и был в этом искушен. Морщинистая, согнутая в три погибели, с живым добрым лицом, она непрерывно униженно кланялась. Обе женщины были не из нашего села и, похоже, прошли долгую дорогу.

Рахмиэль пригласил войти обеих, угостил чаем и спросил, что привело их к нему. Женщины пришли из неближнего села Скоровойтовка, до которого ехать было два дня, а пешком идти и того дольше. Старшая была мать, а молодая — дочь. У них в доме случилось удивительное событие — заболел ветрянкой древний старик, приходившийся женщине отцом, а девушке — дедом. Вот уже много дней он лежал на лавке, в бреду, по всему телу его высыпала красная сыпь, его мучила кровавая рвота, но ни умереть, ни выздороветь он не мог.

— О, это очень интересный случай! — оживился Рахмиэль.

Но это был не просто случай, это был вызов врачебному искусству Рахмиэля, ибо всякий знает, что нет тяжелее тех болезней, при которых нельзя ни выздороветь, ни умереть.

На шум из спальни вышла Лань Хуа, держа на руках младенца Илию. Илия, увидев чужих женщин, горько заплакал. Он рыдал, лицо его сделалось мокрым. Пришлая девушка, желая его развлечь, протянула к нему руку. Но Рахмиэль остановил ее.

— Вы можете быть носителем болезни, — сказал он, — не нужно трогать ребенка.

Рахмиэль быстро собрал свой чемоданчик с иглами и необходимыми лекарствами, он хотел идти к Иегуде бен Исраэлю — просить телегу и лошадь для поездки. Но на пороге дома его ждала плачущая Лань Хуа.

— Прошу тебя — не уезжай, — сказала она.

— Что с тобой? — удивился Рахмиэль.

— У меня плохое предчувствие…

Но Рахмиэль не слушал жену. Он пришел в необыкновенное возбуждение, когда узнал, что ему предстоит схватиться с такой сложной болезнью. Он просто поцеловал жену и младенца, обнял ее напоследок и вышел вон.

Через пять минут вместе с женщинами он стоял у дома Иегуды бен Исраэля. И тут его ждала еще одна неожиданность. Из дома еврейского патриарха вышел не один Иегуда. Вместе с ним на пороге показался чрезвычайно возбужденный Соломон Кац. Он держал в руках старые советские газеты, потрясал ими и совал прямо в нос Иегуде. Тот морщился и отворачивался, но Соломон не отступал.

Увидев стоящего у калитки Рахмиэля, Соломон взглянул на него с каким-то ужасом и умолк.

— Шолом, Иегуда бен Исраэль, — сказал Рахмиэль.

— Шолом! — как по команде повторили обе женщины.

— Прошу тебя, дай мне свою повозку и лошадей — мне нужно ехать к больному, — продолжал лекарь.

— К больному! — эхом повторили женщины.

Иегуда посмотрел на врача с величайшим сомнением, тусклые от старости глаза его были печальны. Соломон толкнул его в бок.

— Это срочно? — спросил Иегуда, стараясь не смотреть на женщин.

Рахмиэль удивился:

— Когда же это визит к больному был не срочным делом?

Иегуда покряхтел немного, подумал и сказал, глядя вбок:

— Прости, Рахмиэль. Не могу дать тебе лошадей.

Брови Рахмиэля поползли вверх.

— Почему?

— Заболели, — сказал Иегуда.

— Все сразу?

— Одновременно.

Рахмиэль секунду с изумлением глядел на старосту, потом пожал плечами.

— Хорошо, — сказал он сухо, — попрошу у Арончика.

Соломон сильно пихнул Иегуду сзади немыслимо твердым пальцем, как будто внутри у него крылась не обычная еврейская кость, которые до сих пор во множестве находят в ископаемых слоях среди бронтозавров и мамонтов археологи, а камень и гранит. Иегуда в ответ бросил на него негодующий взгляд. Во время оно от взглядов таких закипали моря и рушились горы, а люди превращались в соляные столпы, не пригодные ни к чему, кроме назидательного стояния на берегу моря. Однако времена сменились, и нынче взгляда патриарха недостаточно было не то что потрясти землю, но даже вызвать самое захудалое волнение у остальных евреев. Так и Соломон глядел теперь нагло и с вызовом, словно это не он, а Иегуда вытворял что-то непристойное.

— Зайди-ка в дом, — краснея, велел Рахмиэлю староста.

Женщины двинулись было следом за Рахмиэлем, но Соломон остановил их властной ладонью.

— Стоять здесь, ждать решения, — сказал он с неожиданной непреклонностью.

Женщины обменялись быстрыми взглядами, но перечить не посмели. Рахмиэль поднялся на ступени и вошел в дом. За ним зашел Иегуда, а Соломон остался стоять на пороге, словно верный пес, продолжая бросать на женщин устрашающие взоры.

— Что ты хотел сказать мне, Иегуда бен Исраэль? — спросил Рахмиэль, едва дверь за ними закрылась.

— Присядем? — предложил Иегуда.

Но Рахмиэль отказался, ему не терпелось скорее ехать.

— Так что ты хотел мне сказать? — повторил он нетерпеливо.

— Тебе нельзя выходить за пределы деревни, — вздохнул старый еврей.

— Кто это говорит? — удивился Рахмиэль. — Яхве-Элохим-Адонай? Пророк Моисей? Праотец наш Авраам? Или, может, сам Тянь Ди, Небесный император?

— Это говорят каббала и звезды, — объяснил Иегуда. — Старый Соломон посмотрел в советских газетах, и ему открылась тайна. Если ты уйдешь из деревни, тебя ждет смерть.

— Я — врач и пойду к больному, хоть бы даже меня три смерти поджидали за околицей, — отвечал ему Рахмиэль. — А твой Соломон окончательно выжил из ума со своими газетами…

— Не смей так говорить! — разгневался Иегуда. — Соломон тебе в дедушки годится! Когда ты учился писать свои китайские закорюки, кто отдал тебе самое дорогое?

— Соломон — добрый человек, но времена меняются. И нынче уж нельзя опираться так беспрекословно на газеты: не все, что в них можно найти, сбывается.

— Насчет тебя Соломон совершенно уверен…

— В таком случае передавай ему мой пламенный привет, — отвечал Рахмиэль. — Как говорится, иш гам зо — все, что ни делается, к лучшему.

С этими словами он покинул дом старосты. Увидев, что Рахмиэль уходит, Соломон ринулся в дом, и спустя секунду оттуда раздались страшные крики, без которых не обходятся евреи при обсуждении даже самых ничтожных вопросов.

— Останови его! — кричал Соломон. — Патриарх ты или нет?

— Сам останови! — отбивался Иегуда. — Он и слушать ничего не хочет…

Повозку и лошадей Рахмиэль одолжил у ходи Василия. Он усадил женщин назад, сам взял вожжи в руки, и сытые лоснящиеся лошаденки весело потрюхали по дороге, оставляя позади себя облако пыли… За телегой, постепенно отставая, бежал старый Соломон, невнятно выкрикивая то ли молитвы, то ли проклятия на идише, из которых четко разобрать можно было только: «Стой! Воротись!»

Наконец старое сердце Соломона не выдержало, и он упал лицом в соленую пыль. Изо рта его пошла черная кровь и запачкала воротник, лицо было мокрым от слез, он хрипел и задыхался, но повторял только одно: «Воротись! Стой!»

Едва только Рахмиэль выехал за околицу, в село вошла оспа. Видеть ее смертным оком было нельзя, она шла уверенным медленным шагом, не оглядываясь по сторонам, шла к дому Рахмиэля. Сейчас, много лет спустя, до сих пор спорят, откуда и зачем пришла оспа. Одни утверждают, что болезнь явилась именно за семьей Рахмиэля, и вся история с чужим дедушкой и ветрянкой случилась только для отвода глаз. Другие говорят, что ничего подобного, и оспа пришла за всеми, потому что ведь от нее пострадали и простые жители села, с некоторыми из которых Рахмиэль имел только самое шапочное знакомство. Но те, другие, конечно, были не правы: болезнь шла по заранее определенному маршруту. Просто шла она, не торопясь, бичом своим хлестала широко и потому задевала всех, кто случайно попадался на дороге.

Первым увидел ее старый Соломон. Это случилось в момент откровения, когда он молился и исчислял будущее по старым газетам. Он сидел у себя в доме, как вдруг окно на миг затмилось чем-то черным и стало темно, как ночью или при солнечном затмении. Соломон выбежал на улицу и увидел оспу. Это была молодая женщина необыкновенной высоты, одетая во все красное, с хлыстом в руках, с видом раздражительным и гневным. Голубые глаза, высокие скулы, рыжие волосы — ее можно было бы даже назвать красивой, если бы не черные пустулы, испещрявшие ее лицо. Шла она чудовищно медленно, вращая своим хлыстом и время от времени опуская его на тех, кто попадался ей по дороге. Лица тех, кого задел ее хлыст, начинали пламенеть, и пламенем этим спустя недолгое время загоралось все тело…

Соломон глядел на нее и думал, что должен помнить имя этой страшной женщины. Почему-то это было важно. Наверное, вспомнив ее имя, можно было подчинить ее себе. Соломон напрягся раз, второй, мозг его работал лихорадочно, мысль блуждала в самых темных подвалах памяти — но ничего не шло в голову. Однако он не отступился. Ее имя — должно быть что-то очень красивое на латыни, думал Соломон, глядя, как широко гуляет ее хлыст. Как будто Виола… И тут Соломон вспомнил. Нет, не Виола — Вариола!

Итак, Соломон увидел Вариолу, и та увидела его. Вариола повернулась к нему, лицо ее исказилось от гнева, и она нанесла удар своим хлыстом — неожиданно быстрый, почти молниеносный. Но Яхве-Элохим-Адонай, которому молился Соломон и который еще не оставил его своей силой, спас старого каббалиста — он успел отклониться и упасть внутрь дома. Чудовищная девка заглянула в окно, синие, как мертвое море, глаза ее горели жаждой мести, но в двери она не вошла, ее отпугнула мезуза, висевшая на косяке двери, мезуза с молитвой Шма, данной Всевышним всему еврейскому народу на этот случай и на случаи, им подобные.

Вариола крикнула тоскливо и пронзительно, как гиена, — и растворилась в воздухе, снова стала невидимкой.

Придя в себя, старый Соломон бросился к Иегуде бен Исраэлю. Но тот не поверил ему, да и как было поверить простому еврею, утверждавшему, что он видит то, чего не могли видеть даже пророки и патриархи. Тогда Соломон побежал по деревне, крича:

— Люди, люди, закрывайте двери и окна, не выходите никуда! По улицам гуляет черная оспа!

Сначала над ним просто смеялись. Люди в Бывалом уже привыкли не бояться болезней и даже самой смерти, они привыкли, что на страже их жизни и здоровья стоит удивительный лекарь Рахмиэль. Даже если бы оспа вошла в деревню, как говорил старый Соломон, ей все равно не справиться с Рахмиэлем — так думали они, не подозревая о том, что Рахмиэль уже покинул деревню.

Но Соломон продолжал бегать и кричать. Тогда раздражительные евреи поймали его и немножко побили — для ума и чтоб не разводил напрасную панику. Но Соломон не сдался — даже и лежа избитый у себя на лавке, он продолжал кричать и взывать к людям.

Тут и бабка Волосатиха подоспела — ее стали вызывать к заболевшим. И хотя явных внешних признаков оспы еще не было, были только жар и озноб, сильные рвущие боли в пояснице и конечностях, жажда, головокружение и рвота, но старая ведунья быстро распознала убийцу. На второй день ошибиться было уже нельзя — на больных появилась сыпь — под мышками и в паху.

В селе началась паника. Народ требовал Рахмиэля, но Рахмиэль был уже далеко. Правда, больных оказалось пока на удивление мало — всего три человека и одна женщина. Все было возрадовались, но Соломон, которому теперь доверяли беспрекословно, объяснил, что оспа пришла не за ними, что эти жертвы — случайные. Он сам, своими глазами видел, как оспа двигалась прямиком к дому Рахмиэля.

— Что это значит? — спросили его все трое старост, ради такого случая собравшиеся вместе в доме у Андрона.

— Это месть, — отвечал им Соломон. — Это значит, что смерть простерла свою руку, чтобы достать семью Рахмиэля. Он восстал против вечного закона — и закон пришел его уничтожить.

— Значит, убив его жену и дитя, болезнь оставит нас в покое? — задумчиво поинтересовался Иегуда бен Исраэль.

— Нет, — отвечал Соломон. — Это значит, что, когда Рахмиэль вернется, он увидит своих близких мертвыми. И тогда он покинет наше село, потому что мы не сберегли их, хотя он все эти годы берег нас. А когда он нас покинет, нас уже никто не защитит.

— И что же ты предлагаешь? — спросил ходя Василий.

— Преградить ей дорогу! — сказал старый Соломон. — Не дать ей пройти к дому Рахмиэля.

— Но тогда она будет уничтожать людей, — возразил староста Андрон.

— Будет, — кивнул Соломон. — Но мы выиграем время. Хлыст ее бьет медленно, каждый человек перед ней — это препятствие. Если мы удержим ее, Рахмиэль успеет вернуться и спасет нас всех.

Старосты глубоко задумались.

— Это дело мы не можем решить сами, — сказал наконец Андрон. — Надо сообщить народу — пусть он и решает, как поступить…

Народ, собравшийся на площади по звонкому сигналу рынды, не решил ничего нового.

— Это его дело, жидовское — пусть сам с ним разбирается, — за всех ответила тетка Рыбиха.

Остальные молчали, прятали глаза. Молчали по своей старой привычке китайцы, молчали евреи, даже словоохотливые в других обстоятельствах русские молчали, хоть и весьма угрюмо.

— Ну, что же, жребий брошен, — подытожил староста Андрон, лишний раз блеснув образованностью. — Стало быть, живем — как жили, а мертвые пусть хоронят своих мертвецов.

И, наверное, так бы все и разошлись по домам, не сказав худого, но и хорошего слова тоже не сказав, как вдруг вперед вышел ходя Василий. Взгляд его, обычно глубокий и спокойный, сиял сейчас непривычным огнем.

— Слушайте, люди села Бывалое, — громко проговорил он, — вы должны мне! Вы все мне должны — особенно же русские и китайцы. Русские убили меня однажды — еще в те времена, когда я был простым и никому не нужным ходей, бросили в пасть своему идолу, Мертвому дому…

Русские стояли, оцепенев от такой китайской наглости, но ни у кого не повернулся язык его остановить.

— То, что я выжил, это чудо, — продолжал между тем ходя. — Я простил вам это, но я не забыл. Что же касается китайцев, то если бы не я, их тут и вовсе не было бы. Единственные, кто мне тут ничего не должен, — так это евреи. Но, может быть, они должны своему сородичу? Может быть, все мы, тут собравшиеся, хоть немного, но должны Рахмиэлю — человеку, который спасал нас, наших детей и наших стариков, спасал от болезней и от смерти? Спасал, подвергая себя смертельному риску, но не думая об этом. Он спасал нас и брал за это совсем небольшую плату, спасал и совсем бесплатно — если человеку нечем было платить. Он ничего не просил ни для себя, ни для своей семьи. И вот теперь настал тот единственный случай, когда ему нужна наша помощь, — неужели мы пройдем мимо?

Толпа молчала, не говорила ничего. И так же молча, ничего не говоря, стала она рассасываться, растекаясь, словно лужа, ручейками по улицам и переулкам. Спустя минуту на площади уже никого не было, один только ходя возвышался на помосте, словно памятник человеческой глупости. Он перевел глаза на свою жену, которая стояла чуть поодаль, и сказал с горечью:

— Люди заслужили все, что с ними случилось. И все, что с ними еще случится… Поистине, род лукавый и прелюбодейный.

Он сошел с помоста и быстро пошел прочь. За ним поспешала Настена.

— Куда мы? — спрашивала она с тревогой, но он не отвечал.

Пробежав десяток-другой шагов, она снова поворачивала к нему напуганное лицо и повторяла:

— Куда мы?

И снова, и снова — и так без конца. Наконец ему это надоело, и он сказал:

— К Соломону!

И она оглянулась и увидела, что они точно стоят у двери старого Соломона. Ходя Василий громко постучал в дверь. Оттуда раздался скрипучий, но непреклонный голос:

— Если это смерть, то уходи отсюда, тебе не одолеть силы Всевышнего!

— Это не смерть, — сказал Василий. — Это я, ходя.

Старый Соломон приоткрыл дверь и недоверчиво выглянул наружу одним глазом.

— А это кто с тобой? — спросил он, указывая на Настену.

— Это тоже не смерть, — терпеливо повторил ходя. — Это моя жена.

Старый Соломон некоторое время хмурил брови и размышлял. Но потом все же открыл дверь и пустил их внутрь.

Дом его совсем запустел с тех времен, когда он лепил из глины голема Мойшке. Казалось, что не человек в нем живет, а какой-нибудь заросший старостью и пыльным серым пером ангел, которому ни есть не нужно, ни пить, а только что читать советские газеты да возносить молитву: «Рабейну шел олам!»

— Что вам нужно, люди чужой веры, в доме старого Соломона? — спросил их старый талмудист.

— Мы хотим спасти семью Рахмиэля, — сказал ходя, при этом жена его посмотрела на него изумленно. — А ты можешь видеть оспу. Давай действовать вместе.

Лицо старого Соломона просияло, он преклонил колени и стал творить молитву, в которой много благодарил Всевышнего за неизреченную его мудрость и милость, от которой даже дикие китайцы просветляются и идут дорогой истины. Настена и ходя терпеливо, как и положено диким, ждали, пока Соломон помолится.

Закончив молитву, Соломон подхватился, и все вместе они вышли из дома. Не прошло и пяти минут, как они втроем подошли к дому Рахмиэля. Там уже стоял дед Андрон и степенно переговаривался с Иегудой бен Исраэлем.

— Хитры вы, жидки, с подходцами вашими, — говорил Андрон, щурясь в моховую свою, с лесной прозеленью бороду, — однако и вам при всей вашей хитрости не справиться с нашим патриотизмом.

— Никак не справиться, — смиренно соглашался еврейский патриарх. — Особенно если патриотизм с дубинами и ножами против бедных евреев, которые никому ничего плохого не сделали…

Тут они увидели ходю с Настеной и старого Соломона.

— Ходя обратно умнее всех оказался, — заметил дед Андрон. — Соломон нам тут очень как понадобится — он же один эпидемию эту видит.

Увидев боевой заслон из двух стариков, ходя Василий просиял.

— Вот разница между толпой и человеком, — сказал он Настене. — От толпы не жди ничего хорошего. Отдельный же человек всегда способен устыдиться.

Откуда-то сбоку вынырнул старый Чан Бижу. Он запыхался, а в руках нес целую стопку свитков, исписанных красной каллиграфией.

— Опаздываешь, отец, — заметил ему дед Андрон. — Ученик твой, а ты приходишь позже прочих.

— Рисовал магические свитки для борьбы с болезнью, — не теряя собственного достоинства, отвечал Чан Бижу.

— Отпугнет? — засомневался Иегуда бен Исраэль.

— Отпугнуть, может, и не отпугнет, но задержит точно, — отвечал Чан Бижу и решительно направился со своими свитками прямо к дому Рахмиэля, откуда испуганно выглядывала ничего не понимающая Лань Хуа с ребенком на руках.

Дед Андрон поглядел на Соломона, который, не обращая ни на что внимания, творил сосредоточенную молитву.

— Эль мелех нээман, — начал Соломон, ибо не было рядом с ним девяти взрослых евреев. — Шма, Исраэль, Адонай Элоэйну Адонай Эхад!

Он говорил, прикрыв глаза правой рукой и держа кисти цицита левой рукой напротив сердца. Голос его то взмывал вверх, то опускался до полного шепота.

— Барух шем квод малхуто лэ-олам ва-эд…

На том конце улицы раздался злобный визг. Все повернули головы, но никого не увидели в дымном жарком облаке, медленно плывущем над землей. Один только Соломон разглядел, как огромная девка, вся в красном, с лицом, испещренным пустулами, медленно продвигалась сквозь плотный, тугой, переливающийся миражами воздух села. В руке ее змеился длинный жадный хлыст.

— Она идет… — севшим голосом сказал Соломон и указал пальцем туда, где шествовала болезнь. — Вариола…

Такова ли была сила его молитвы или просто наваждение, но и остальным тоже почудилось, как будто в переливающемся солнечном свете увидели они некое движение — чудовищное, страшное…

— Спаси Христос! — дрогнул дед Андрон, кладя на лешачью свою бороду животворящий крест.

Закричала и повалилась набок свинья, случайно выскочившая из калитки и попавшая под хлыст оспы. Там, где он коснулся ее кожи, расцвела длинная нить красной сыпи. Свинья билась и визжала, пятачок ее розово хлюпал, а оспа шла дальше — проталкивалась сквозь тяжелый плотный воздух.

— Нет, — сказала Настена. — Мы не удержим ее — мы, простые смертные… Она убьет нас всех и пойдет дальше…

Дед Андрон оглянулся назад, словно выискивая пути отступления. Глазам его представилась невиданная картина. Из переулков к дому Рахмиэля вытекали людские ручейки. С каждой минутой они становились все шире и заполоняли пространство вокруг дома. Это шли бываловцы — все, сколько их ни было в нашем селе. Шли суровые русские охотники, бородатые и кудлатые, вооруженные топорами и ружьями, шли их жены и дочери, с ухватами и граблями в руках. Шли желтолицые китайцы со своими верными тяпками, шли их орочские жены и дети. Шли евреи, покрытые талесами, и евреи в светской одежде. Шли даже грозные амазонки в полном боевом облачении — медвежьих шкурах и кожаных сапогах, с луками, ножами и карабинами. Это могучее войско надвигалось теперь на оспу. Люди пока не видели болезнь, но оттого, может быть, ярость их была еще сильнее.

— Ну, что же, повоюем, — проговорил дед Андрон, подтягивая портки поудобнее…

И бываловцы, повинуясь указующему персту старого Соломона, бросились в атаку.

Это был неравный бой. Людей было много, а Вариола — одна. В нее палили из ружей, били топорами, тыкали тяпками, рубили косами. Банковский деятель Арончик швырял в нее фальшивыми купюрами. Бабка Волосатиха лила в морду жгучими отварами. Амазонка Елена рубила секачом наотмашь. Китаец Федя верезжал так, что стушевались все бываловские свиньи. Но все равно бой был неравный. Люди со всем своим вооружением не могли достать оспу, а она хлестала своим бичом безостановочно.

Упал, иссеченный хлыстом, сапожник Эфраимсон, кровь сухою краской выступила из его пор. Его место занял было тихий Менахем, но тут же и отлетел в сторону, отброшенный мощной рукою жены своей, толстой Голды, вокруг которой непобедимым отрядом стояли все их семеро детей. Но и они были повержены в короткое время. Хлыст Вариолы поднялся над Менахемом. Менахем, лежа на земле, сквозь бессильные слезы в глазах увидел вдруг светлый силуэт, спустившийся с небес, силуэт, похожий на дочку его, покойную Бейлу.

Бейла ринулась на красную девку, развернула к себе, могучим усилием отшвырнула прочь. Но оспа взметнула свой хлыст — и светлое видение растворилось в воздухе без следа.

Видя, что от храбрости их никакого толку нет, что один за другим бойцы выходят из строя, бываловцы дрогнули и попятились, оставляя на поле боя поверженных, слабо стонущих, горящих в жару, дышащих хрипло, погибающих под безжалостным хлыстом. Напрасно пытался остановить и вдохновить их Соломон, указывая всевидящим перстом своим на Вариолу. Все попятились, двинулись назад, спотыкаясь и теряя оружие.

Старый Соломон увидел, как девка-оспа остановила на нем синий мертвый взгляд, улыбнулась издевательски и пошла прямо к дому Рахмиэля.

— Что ж, — сказал он сам себе, — я один остался. Спасти никого, конечно, все равно не успею, но хотя бы…

Что именно «хотя бы», он не знал. И все равно, вышел прямо перед болезнью, встал у нее на дороге. Свистнул смертоносный хлыст, ожег Соломону щеку, запылал на ней рубец огненной сыпи, забилось испуганно его старое сердце, захрипели легкие, тщетно пытаясь вобрать живительного воздуха. Ноги его подкосились, и он упал на колени. Но страшным усилием воли удержался, не опрокинулся дальше. Он поднял голову. Над ним, поигрывая кнутом, стояла красная великанша.

— Шма, Исраэль… — хрипло сказал старый Соломон, сквозь выступившие на глазах слезы чудовищная фигура, стоявшая перед ним, расплывалась в воздухе, казалась призраком. — Слушай, Израиль: Господь Бог наш, Господь один! Любите Господа вашего, любите всякую тварь, им созданную под небесами, и человека любите, и зверя, и растение… Любите любую жизнь, храните ее, защищайте — да будет она благословенна! Прощайте друг другу мелкие прегрешения и не делайте больших… Ибо все мы дети, все дети перед лицом Его, и никого не карает Он, но лишь люди сами себе погибель и уничтожение! Имейте в сердце вашем любовь, а если нет ее в сердце, пусть она будет в голове, и останавливайте бьющую руку и не призывайте кары на головы грешников, но сами будьте праведны.

Болезнь, стоявшая над ним, остервенело хлестала его своей плетью, но он не чувствовал ударов, сердце его согревалось словами творимой им молитвы и надеждой на счастье для каждого, на жизнь для всех, чтобы никто не поражен был мукой и страданием, чтобы люди были людьми и помнили об этом — и сейчас, и всегда, и во веки веков…

ОНА

Жизнь в селе нашем, известном как Бывалое, на берегу Черного дракона, под сенью сосен и пихт шла себе и шла. По утрам выковыливала на ступеньки Большого дома Бабушка Древесная лягушка, глядела в розовую зарю, улыбалась во всю щель, почесывалась, кряхтела, размышляла, вдруг, испуганная упавшей с листа на скользкую кожу холодной росинкой, в один миг прыгала на метр в сторону, квокала недовольно, потом снова, не торопясь, поглядывая по сторонам, сделав для порядку лицо суровое, непроницаемое, лезла на ступеньку, подставляла дряблое старческое тело нежарким солнечным лучам. Солнце с трудом пробивалось сквозь кедровые да еловые ветки, клен да ясень дрожали листьями, тлела робким огнем рябина, и, как невеста, стояла береза белая. Заливались в кустах лещины малые, даже сквозь листву пестрые птахи, каких в других местах и не слышали никогда, и ясно различались среди них только две — кукушка да овсянка.

Овсянку можно было пропустить мимо ушей, а вот на кукушку непременно надо было сказать: «Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?» И кукушка куковала самозабвенно, и выходило то много, то мало, то совсем ничего. И так оно и случалось на самом деле, и тогда рано или поздно у кукушки перестали спрашивать про годы жизни — чтобы не будить зряшного лиха.

— Потому что каждому хочется, чтобы он сам жил долго, а остальные чтобы померли поскорее, — так объяснял это вечный почти староста дед Андрон, сам из лесовиков, с зеленою своею бородой, от древности росшей теперь уже не вдоль лица, а почти поперек.

Вот так месяцы шли над селом, проплывали годы, пролетали стремительно десятилетия. Все тут менялось, как и везде в мире, и все оставалось по-прежнему — тоже, как и везде.

Но вот в один прекрасный — или уж как хотите — день родился я, и установленный веками порядок сбился на сторону, а потом и вовсе пошел косяком. Впрочем, виной тому, конечно, был не я, а Ди Чунь, тем более что и родилась она на год меня раньше, да к тому же в деревне амазонок…

Так вот, говорю, звали ее Ди Чунь, Ди — это как «император», а Чунь — как «весна». Это всё было китайское имя, хотя родилась она в деревне амазонок, а не в китайской, как можно было заподозрить. Но то ли духи предков у нее были китайцы, то ли воспитывала ее такая бабушка — так или иначе, назвали ее Императорской Весной.

Ну, назвать, ясное дело, можно как угодно. Бывает, человека Афродитой назовут, а без слез не взглянешь: какая там Афродита, разве что фавну какому-нибудь, неразборчивому, похотливому на утеху… Но наша Ди Чунь в имя свое, как в зеркало, смотрелась — не отличить. Так похожа она была на весну, что другой такой весны я в жизни своей не встречал. Черные волосы, блестящие, стриженные в каре, глаза тоже черные, глубокие, нефритовые, чуть раскосые, чуть насмешливые, рот все тянется в смешке, как у Бабушки-лягушки. Да и сама она была как лягушонок — худенькая, ногастая, все косточки на просвет. Может, потому Бабушка-лягушка и завела о ней разговор, а может, просто из зависти. Была в ней какая-то тайна, о которой я ничего не знал тогда, но почувствовал ее всем телом своим, всем сердцем, едва увидев.

А увидел я ее утром, на лесной тропинке. Солнце заливало лес, он сделался прозрачным, изумрудным, на листьях больно сияли капли росы…

Первым делом я глаза ее рассмотрел, и только потом уже — ноги. Ноги эти появлялись из-под простого белого платьица — хотя уже тогда ей можно было надевать платье невесты и не ошибиться — и были не по-китайски длинные, стройные. Именно что стройные, а не худые или там костлявые, как у всех в ее возрасте. Они шли снизу, от тонких лодыжек, изгибались чистой линией по икрам, спотыкались чуть на коленках, потом набирали силу и взмывали еще выше, так, что дух захватывало, и тут пресекались платьем — простым, белым, почти прозрачным на солнце, но не так прозрачным, чтобы все было видно, а так, чтобы только угадывать.

Мне тогда было восемь, а ей девять. И это был у нас первый раз. Она взглянула на меня сияющими до мороза черными глазами, смерила всего с головы до пят, хмыкнула и взяла за руку. Рука была теплая, маленькая, жар из нее исходил, как от печки, но я замер, словно оледенел.

— Что встал — идем! — сказала она мне.

И я пошел, не спрашивая куда, да и не все равно ли было — в лесную чащу, на горы, в болото, в омут?

А она в тот раз повела меня не в омут и не в чащу, а на берег Амура, сказала: купаться, а вышло — приворожить. Берег у нас тут длинный, извилистый, где обрывом, а где полого идет, словом, притулиться всегда можно. Но она на открытые места не пошла, повела меня к пляжу Рыбки — там деревья подходили к реке вплотную, так что из леса можно было войти прямо в воду. А почему пляж так назывался, никто точно не знал: то ли в честь девочки из китайского цирка, которая потеряла здесь свою любовь, а следом за ней и жизнь, то ли просто форма у пляжа была такая — гибким полумесяцем, словно рыбка выпрыгнула из воды на берег, да так и осталась там, рассыпалась в песок…

Перед тем как войти в воду, она одним легким движением сбросила с себя платье, словно ветром его сорвало, и я задохнулся, потому что под платьем у нее ничего не было. Она секунду стояла так, и нагота ее была ослепительной и обжигала глаза, и руки, и все тело, и обожженный, больше всего на свете хотел я прикоснуться к ней, прикоснуться особым образом, как касаются друг друга взрослые, и войти в нее, но я не знал этого еще и не умел, и потому только стоял — недвижный и немой, а она повернулась ко мне, сверкнула глазами, захохотала и вошла в воду почти по колено.

И тут я снова увидел все, и оцепенение спало с меня, я стряхнул его последние остатки, как береза по осени стряхивает желтые свои, красные листья. И когда я увидел себя в следующий раз, я уже бежал по берегу, срывая с себя штаны, рубашку, скидывая ботинки.

Амур расступился подо мной, как прохладная пропасть…

Когда я настиг ее наконец, вода поднялась ей до плеч, и она хотела уже плыть, устремила руки вдоль воды, оттолкнулась ногами, вытянулась в ласточку. Но я успел толкнуться вслед за ней, обхватил жадно, всем телом к ней прильнул, так сжал, что в глазах потемнело — в глазах, в ушах, во всех местах… Темнота эта изошла из меня, стала пустотой и разверзлась под нами, и мы пошли на дно, сплетясь, как виноградные лозы, как два угря, как веревка оплетается вокруг шеи приговоренного. Но дна все не было, и снова не было, и опять — и мы зависли над бездной, а волны Амура качали нас, как двух бабочек прохладно качает в небесах налетевший ветер.

Я держал ее в своих объятиях, голую и беззащитную, держал так сильно, что материя упразднилась, и всякое тело перестало быть, и вселенная вся растворилась в сияющих водах Амура — каким он был, когда был еще Мировым океаном. Теперь мы стали единое не тело даже, а единая радость и восторг, опьянение и ужас. Но это длилось только мгновение — как выстрел из пистолета, а потом она вдруг вывернулась, сильно отвела мои руки и толкнула в грудь. И рванулась прочь — вверх, к свету.

И тогда я почувствовал, что меня убили. Весь огонь, который горел во мне, жег сердце, лавою кипел в крови и поднимал над бездною вод, вдруг с шипением погас, словно в меня плеснули грязной водой из картофельного котелка. Я теперь был мертв, и вечность морозила мне кончики пальцев, но не могла добраться до сердца, ибо оно остановилось, и солнце не грело меня, и даже воздух не мог войти в легкие…

Но человек не может быть мертвым слишком долго, Тем более не может быть слишком долго мертвым ребенок, ибо смерть — его родина, которую он покинул совсем недавно, и возвратиться назад ему так легко. Возвратиться и остаться в пустом воздухе чистилища, среди темных пещер его и полыхающих жасминных кустов…

Приблудная рыба, проплывая, ударила меня хвостом по глазам и возвратила к жизни. Я забултыхался, забил руками и ногами и всплыл на поверхность. А Ди Чунь уже лежала на берегу опять в белом своем, словно ветром наброшенном платье, лежала и смотрела куда-то в небеса, а глаза ее, черные и блестящие, как нефрит, отразили вдруг всю синь небес и на миг тоже сделались голубыми, как у девочки Рыбки, в честь которой когда-то назвали эту косу.

Я тихо подошел и тихо лег рядом, не смея тревожить ее покой.

— Ты утопить меня хотел, — вдруг сказала она, и голос ее был тихим, хрипловатым.

Я открыл было рот, чтобы воспротивиться, сказать, объяснить, но она прикрыла мне губы ладошкой, и теперь ладошка эта была не жаркой, но прохладной и чуть влажной от черных вод Амура. Она оперлась на локоть и склонилась надо мной, лицо ее было совсем рядом, глаза глядели звездами, а дыхание было близким, и, казалось, она вдохнет меня сейчас всего целиком. И она сделала вдох, и я зажмурился от сладкого страха в груди и ощутил на губах холодное, легкое прикосновение — это Ди Чунь поцеловала меня прямо в губы.

Я лежал, не смея открыть глаз. Больше всего на свете я хотел сейчас, чтобы она снова прикоснулась ко мне этим прохладным, щекочущим, достигающим, как укол, прямо сердца прикосновением. Но она медлила.

Я открыл глаза. Она глядела на меня с каким-то странным выражением и, казалось, чего-то ждала. Но я не знал, чего она ждет, и молчал и не двигался. И тогда она засмеялась, и отпрянула, и упала на спину — прямо на теплый и прохладный речной песок. И так мы лежали рядом, не шевелясь, а время шло над нами, летело, как облака в высоком и синем небе.

А пока мы так лежали, в русской деревне шло гулянье — женили праправнука деда Андрона, по имени Сергей Вай. Фамилия ему такая досталась от деда, ходи Василия, которого, как известно, на родине звали Вай Сыли, ну а имя пришло по русской линии — от самого старосты Андрона через внучку его, Настену.

На свадьбе, кроме русских, ясное дело, колобродили и китайцы — сам ходя, старый уже, согбенный, мафусаиловых лет, и разные многие его родственники и китайские знакомцы, пришедшие во вторую очередь выразить свое уважение, а в третью — закусить на дармовщинку. Вообще-то Сергей Вай был не настоящим ходиным внуком, у них с Настеной детей, как известно, не было никаких, и уже в солидном возрасте они усыновили мальчонку из русской деревни, рано оставшегося без родителей: мать умерла при родах, а отца прищемила до смерти упавшая в лесу сосна. Когда вытаскивали его из-под дерева, был он весь приплющенный, с вышедшим духом, словно пойманный китайским методом через удавление бревнами соболь. Вся русская деревня, ужаснувшись, в тот раз оплакивала его, но годы были плохие, голодные, и взять к себе в дом еще один рот не решились даже дальние родственники. Об этом узнал ходя Василий, и, недолго посовещавшись с Настеной, они усыновили мальчонку. Имя дали ему двойное, русско-китайское — Дима-Ху, что значит Дима-Тигр.

Такое редкое имя-минцзы дано было, исходя из тяжелых обстоятельств его жизни и суровой, по всей видимости, судьбы, которая еще в детстве оставила его полным и окончательным сиротой. Так ходя Василий при помощи китайской магии имен надеялся отпугнуть судьбу и, возможно, изменить жизнь мальчика.

Однако судьбу-цзаоюй отпугнуть или обмануть довольно сложно, и даже у самого ходи Василия это не очень-то получалось. Вот и с Димой-Ху так же вышло. От отца он унаследовал тяжелое пристрастие к водке и рано умер, напившись, по русской традиции, несъедобного метилового спирта. Но еще до того успел он обрюхатить знакомую девушку из русского села, и, таким образом, хоть и вопреки привычному законному порядку, но образовался-таки у ходи Василия внук, а у деда Андрона — праправнук, которого нынче и женили они при всем русско-китайском кагале. Разумеется, не только тут были русские и китайцы, но и почетные гости из еврейской деревни, и даже три уважаемые старушки приплелись от амазонок: Елена, Анфимья и Ирина — старые, как черти, дряхлые, еле ноги волочащие, но все еще с грозными взглядами и несокрушимым духом, все еще готовые выйти на медведя с одним остро заточенным, словно молния, ножом.

И вот теперь, пройдя все необходимые стадии, от выкупа невесты до венчания, гости и молодожены сидели за накрытыми столами и дули китайскую водку эрготоу. Только, конечно, была это не обычная эрготоу, которая за пять юаней канистра, а местная, наша, деревенская. Так она и называлась во избежание путаницы — «Хэйлун эрготоу», то есть «Водка Черного дракона», потому что гнали ее прямо из священных волн Амура. Водка эта отличалась от всех прочих и казалась крепче даже малайского рома и неразведенного медицинского спирта. А выходила она такой страшно забористой оттого, что настаивали ее на костях драконов, ну, или, по-старому, динозавров. Динозавров этих что-то очень в свое время много полегло в здешних землях — как раз, когда был их динозаврий Армагеддон, то есть последняя битва с млекопитающими.

Вот, значит, все они пили водку — те, которые собрались на свадьбу, — и произносили тосты по старинному русскому обычаю, и отрыгивали — по старинному китайскому обычаю. И даже метали ножи в стену сарая — по обычаю амазонок, и вслух считали приданое — по еврейскому обычаю.

Но главное все же была водка — хэйлун эрготоу. Секрет этой водки железно, до смерти, знали только ходя Василий и его потомки по мужской линии, то есть в данный момент еще и жених Сережа Вай. Прочие китайцы тоже бы хотели все это знать, но плавали в деталях, как пешеход в спасательном круге: не сказать что тонешь, но и не совсем плывешь — больше болтает да тошнит. Вот так и они, китайцы, все болтались да блевали от сделанной ими по собственному рецепту водки — хоть обратно в реку выливай.

Но на свадьбе была водка самая настоящая, первосортная, смастыренная строго по ходиному рецепту, и оттого всем было очень весело, но никто не хотел тошнить и драться, а все только улыбались друг другу и пели веселые песни — русские и китайские, еврейские и женские.

И так в деревне шла своя свадьба, а у нас с Ди Чунь — своя. Или, может быть, только мне так казалось, что между нами что-то происходит, а она была совсем другого мнения… Как бы там ни было, я запомнил этот день надолго, на всю свою жизнь, и не только на эту, но и все последующие. Уже пройдя многократно все страдания сансары, избыв аффекты, страсти и привязанности, ставши Буддой, в единый шаг готовым перейти на ту сторону бытия, я вспомнил этот день, вспомнил — и все бессмертие осыпалось с меня, как осыпается со старых статуй позолота, как падает с деревьев побитый ветром желтый осенний лист, и я вернулся обратно, в бренное свое тело, вернулся, чтобы еще раз пережить этот миг, пожертвовать ради него всезнанием, всемогуществом, собственным спасением и даже спасением всех живых существ…

В следующий раз я увидел Ди Чунь снова на реке. Я шел по лесу, тропинка вывела меня к пляжу, и я замер, увидев ее. Она стояла возле воды совершенно нагая, и ветер слегка отдувал ее черные волосы. Неподалеку от нее купались взрослые парни из нашей, русской деревни. Все купались спокойно, никто на нее внимания не обращал, только один, Валера — рыжий, с медвежьей ухваткой, все поглядывал на нее искоса, с угрюмой внимательностью, словно хотел что-то понять для себя. Наконец, то ли поняв, что хотел, то ли, напротив, не поняв, он направился к ней… Он шел к Ди Чунь и с каждым шагом увеличивался в размерах. Она же стояла как ни в чем не бывало, изредка бросая на него лукавые любопытные взгляды.

Сердце у меня заболело. Я хотел бежать, чтобы не видеть, что будет дальше, но ноги мои закоченели, вросли в землю, а все тело обмякло.

Валера подошел к Ди Чунь вплотную и что-то сказал ей. Она засмеялась. Он тоже хохотнул и протянул руку, чтобы погладить ее по черным волосам, но она уклонилась. Даже издалека мне было видно, как он возбужден, он весь дрожал мелкой дрожью. Внезапно он схватил ее за голову и плотно прижал к себе. Лицо ее уткнулось в его крепкое белое тело. Я думал, что Ди Чунь закричит, будет сопротивляться, но она только засмеялась повторно, шлепнула его по животу и отскочила в сторону. Лицо его перекосило, и он сделал шаг следом.

— Стой, сучка, — крикнул он. — Стой, говорю!

Он наступал, растопырив руки. Все, что могло в нем стоять, стояло, пугало, тянулось в струну, дергалось, покачивалось при каждом шаге. Но Ди Чунь только презрительно посмеивалась, тянула в щель губы, отступала и уклонялась. Валера готов уже был броситься и в прыжке накрыть собой девчонку, но из воды полезли другие парни…

— Валера, — кричали они, — Валера, уймись! Не видишь, играет с тобой амазонская дочь… Гляди, кровянку пустит! Все яйца тебе отчекрыжит!

Но Валера ничего не слышал…

— Ништо, — пыхтел он, — сейчас поймаю!

Однако прочие парни схватили его за руки, оттащили назад, держали, не пуская. Он грязно бранился, голый и страшный, делал белеющим оголенным телом непристойные знаки, лицо его набрякло кровью, изо рта рвался прерывистый конский храп. Ди Чунь между тем спокойно надела синее ситцевое платье и пошла прочь, не оглядываясь. Я глядел ей вслед со смешанным чувством горечи и подступающей беды…

На следующее утро в русской деревне поднялся переполох. Трое парней приволокли бездыханного Валеру домой и сгрузили, как куль, прямо во дворе. Он лежал обмочившийся, в мокрых вонючих штанах, покрытый черными страшными кровоподтеками. Осторожные куры, гуляя в пыли, слегка поклевывали его, пробуя на вкус, словно перебродившее зерно.

Мать Валеры, тетка Матрена, выйдя из дома и увидев сына, подняла такой рев, какого не знали со времен войны. Она выла воздушной сиреной, так что набежало полдеревни, даже явилось несколько китайцев в надежде поглазеть на развлечение вар-вар. Только евреи с присущей им осторожностью решили до времени себя не обнаруживать. Надо будет — так позовут, а соваться в чужие дела совсем незачем. Теперь все — и русские, и китайцы — стояли вокруг мертвого тела, не в силах уразуметь, что произошло, и слушали иерихонский вой тетки Матрены. Высказывались разные робкие замечания вроде того, что злосчастный Валера стал жертвой бешеного медведя, сбежавших уголовников и даже, чем черт не шутит, инопланетных гуманоидов, которые только называются гуманоидами, а по сути своей ничего гуманного в себе не имеют, одно озлобление в адрес ни в чем не повинных русских людей.

Внезапно среди всеобщего смущения и негромких догадок чаемый трупом Валера вдруг открыл один черный подбитый глаз и злобно уставился глазом этим на собравшуюся публику. Оказалось, он не мертвый был, а всего только избитый до полусмерти.

Увидевши это, радостно умолкла тетка Матрена, бросилась на сына, стала щупать, причитать, целовать, потом вдруг поменялась и с остервенением взялась бранить и бить по щекам, и без того мятым и покореженным. Слово наконец дали парням, которые принесли Валеру и все это время смущенно переминались с ноги на ногу. Тут-то и выяснилось, что произошло на самом деле.

Оказывается, с утра Валера надел свой лучший и единственный галстук в шахматную клетку, коричневый пиджак и мохнатые серые брюки и пошел в деревню амазонок — свататься к Ди Чунь. Конечно, нынешние амазонки были уже не те, что их прабабки, много десятилетий назад изошедшие в отдельную деревню, и даже не те, что ловили по лесам голыми руками японских злых духов. Нравы там мало-помалу смягчились, мимо проходящих мужиков давно уже никто не обстреливал из верных ружей, норовя попасть свинцовой пулею в слабые колени и не уступающие коленям причинные места. Некоторых амазонок уже и на взгляд нельзя было отличить от обычных женщин: все было такое же — сиськи, ляжки, ищущее выражение лица. Многим стало казаться, что они забыли уже о своей воинственной и мужененавистнической сути.

На это, видимо, и был расчет Валеры, когда он решился на свое рискованное и самоубийственное предприятие. «Амазонки не тронут!» — был уверен он, разжигаясь в глухой ночи, и укрепился в этом с утра, при свете солнца. Тем более что нельзя было уже терпеть воспоминания о смуглом теле Ди Чунь, о раскосом лице ее, как бы невзначай уткнувшемся ему в крепкий голый живот, о смехе, который пьянил и сводил с ума. Вот это-то и было главной ошибкой Валеры — неверный расчет, но не на холодную голову, а на горячечный бред, на телесную страсть.

Старожилы, среди которых первым был дед Андрон, однако, сомневались в этой версии, говоря, что расчет и Валера — две вещи несовместные, потому уже хотя бы, что для расчета необходимо иметь хоть какие-то, пусть самые небольшие мозги, пусть даже и спинные, а вот этого за Валерой никогда не водилось.

Был расчет или его не было, теперь уже сказать сложно. Но даже если и предположить невозможное — что расчет был, то надо заметить с прискорбием, что он явно не оправдался. Выслушав матримониальные претензии Валеры, амазонки так отделали его, что некоторое время он лежал на околице их деревни совершенно как мертвый, только ветки над ним колыхались, а издали казалось, что лицо его уже тронуло гнилыми пальцами зеленое дыхание смерти. Чуть позже недвижное тело заприметили шедшие мимо русские парни. Тихо, без помпы, как воины-ниндзя, они поползли к Валере, прячась за каждым бугорком, нажрались по дороги пыли, нанюхались дерьма, но все-таки уволокли его за собой.

Дальнейшее все, имеющие уши, могли наблюдать своими глазами.

При взгляде на жалкое зрелище, каковое являл собой Валера, среди наших поднялись ропот и волнение, направленные прямиком в сторону амазонок.

— За что парня сувечили? — спрашивала древнейшая во всем селе колдунья бабка Волосатиха. — За любовь? За добрые намерения?

Народ отвечал ей дружным и неприязненным гулом, слышны были глухие угрозы в адрес амазонок.

Раздавались, впрочем, и противные голоса.

— Какого черта он к ней полез? — интересовался Сережа Вай.

— Говорят же тебе, свататься пошел! — отвечали ему.

— Свататься? — Сережа пожимал плечами. — К девятилетней?

— И что, что девятилетняя? — не уступала бабка Волосатиха. — Деды, наши, бывало, еще в утробах детей сосватывали…

— Ты еще вспомни, что при царе Горохе было, — хмыкал Сережа.

— А Ромео и Джульетта?

— Джульетте было четырнадцать лет, а не девять.

— Велика беда! Сегодня девять лет, завтра — четырнадцать…

Разговоры, впрочем, в этот раз ни к чему не привели. Конечно, по-хорошему, надо было взять дреколье и, не разбирая правых и виноватых, идти бить наглых баб. Но на такое решиться все-таки не могли, тем более что среди толпы были еще люди, помнившие амазонок в лучшие времена и сохранившие трезвый взгляд на жизнь. В результате закончилось все тем, что пошумели и тихо разошлись.

Один только столетний ходя Василий никуда не разошелся, стоял и кивал задумчиво седой, дрожащей головой, слабыми пальцами теребил жидкую белесую бороденку.

— Дело плохо, — говорил он на чистом путунхуа, — никуда не годится. Были тяжелые времена, но такого падения нравов еще не видели…

К счастью, стоял он один и слов его никто не слышал. А если бы и слышал, вряд ли бы понял. Что, в самом деле, за падение нравов такое? Испокон веку в русских деревнях привыкли еть девчонок с младых ногтей, не ждать же, когда она вырастет в здоровенную бабищу — и в китайских было то же самое, да и вообще во всей ойкумене. И по сю пору так же было бы, если бы не цивилизация да советская власть, которая, видишь ли, решила заступиться за детские права. А кто-нибудь самого ребенка спросил, нужна ли ему такая защита? Вот то-то и оно!

Так или почти так рассуждала бабка Волосатиха, и другие прочие жители села, и никакими разговорами о падении нравов тут народ с панталыку сбить было нельзя. И если бы не закон да тюрьма, все бы так и шло, как шло до этого столетиями… Единственное, что удерживало нашу публику от старой беспечной жизни, — это страх перед неотвратимой тюрьмой, а не вся эта мораль и нравственность, которые хороши для богатеев из города, а простой народ не понимает, к чему это все и зачем — только над людьми изгаляются.

Однако битье амазонское все же возымело свое действие: поправившись, Валерка не смотрел уж больше не только на девочек, но даже и на женщин моложе сорока — теперь уже из чистой ненависти. Характер его, и без того угрюмый, стал еще тяжелее, ко всему миру он стал относиться с настороженностью и подозрением. И это было удивительно, потому что в драках Валера бывал не раз, и бивали его порой жестоко, как оно и принято в русских деревнях, — но ничему он при этом не учился. Однако битье битью, видимо, рознь. Похоже, амазонки знали какие-то особенно уязвимые места на человеческом теле, и даже тупой и упрямый Валеркин ум, столкнувшись с таким подходом, ужаснулся, и содрогнулся, и не пожелал испить эту чашу по второму разу — теперь уже до дна.

Но я-то был не Валерка, и мне никто не запрещал видеться с Ди Чунь. Мы встречались, играли, ходили по лесу, собирая грибы и пятнистые перепелиные яйца. Для кого-то со стороны все это, может, имело вид детских игр или еще чего в том же роде. Я же все время лелеял смутную надежду, что она, как это было уже однажды, при первом нашем свидании, разглядит во мне не товарища, а нечто большее. Я терпеливо ждал, шаг за шагом сдвигаясь к повторению прошедшей близости. Но ничего подобного тому, что было у нее с Валеркой, она со мной не позволяла. И это рождало во мне боль и пустоту.

С осени и до конца весны всех нас, бываловских детей, возили в район для обучения в школе. Автобус, на котором нас перемещали к роднику образованности и науки, был старенький, закопченный, при движении гремел железными потрохами и туго пердел в небеса раздолбанным мотором, вызывая всякий раз восторженную заинтересованность пассажиров — довезет ли в этот раз или сдохнет по дороге, как уже не раз случалось раньше? Я, однако, не участвовал в обсуждениях, потому что мы садились рядом с Ди Чунь, и у меня было много других забот. Надо было незаметно, как бы невзначай, положить ей руку на голую загорелую ногу — там, где кончалась линия платья, а пальцами, может быть, проникнуть еще на пару сантиметров выше этой границы счастья. Обычно это не удавалось — она спихивала руку с худенького бедра, а я делал вид, что ничего не происходит, но сам, между тем, готовил уже новую диверсию против девичьей стыдливости — опять же, словно невзначай, брал ее холодными пальцами за руку. И она иногда вырывала руку, а иногда, ухмыльнувшись чуть заметно, оставляла ее в моей… И это тоже было счастьем, потому что означало, что она ко мне не совсем равнодушна. Конечно, кое-кто тут скажет, что поступала она так из жалости, но это вранье. Ди Чунь была амазонкой и из жалости не делала ничего — тем более по отношению к мужчинам.

На уроках мы тоже сидели рядом, поэтому я почти ничего не слышал из того, что нам говорила учительница — сухопарая Татьяна Ивановна с вечным пучком на голове и в неизменной черной юбке и белой блузке. А она говорила много интересного и поучительного: о том, что мы должны быть патриотами и любить свою страну и правительство, они же суть едина плоть, должны готовиться в любой момент стать на защиту наших рубежей и отразить нападение врага, и все в таком же роде… Говорилось это практически на всех уроках, включая и математику с физикой. Иногда только она отвлекалась на правописание или, скажем, решение задач, но это ей быстро надоедало, и она снова возвращалась к общественной жизни.

Именно Татьяна Ивановна сформулировала правило, по которому, мне кажется, живет большинство наших граждан.

— Каждый человек на земле должен любить свою родину — Россию, — говорила она. — Если кто не любит свою родину Россию, тот выродок, предатель и иностранный агент и его рано или поздно подвесят за яйца на сосне. А настоящий патриот, даже если он ничего не знает, найдет достойный ответ на любой вопрос и любую провокацию…

Но я, повторюсь, прошел мимо школьных наук, мне было не до того.

На уроках я часто думал о том, как я вырасту, мы пойдем с Ди Чунь на берег реки, я разденусь и она сама уткнется мне лицом в живот. От этих мыслей лицо у меня делалось красным, я украдкой поглядывал на Ди Чунь, пытаясь понять, догадывается ли она, о чем я думаю. Она не смотрела в мою сторону, но на губах ее гуляла легкая усмешка, и усмешка эта волновала меня больше, чем самые жгучие фантазии.

Так или иначе, вырасти я не успел, потому что летом, в каникулы, к нам из города приехал двоюродный брат Эдик. Брату было 16 лет, он был на пять лет меня старше, уже закончил школу и собирался поступать в институт. На лице у него рос небольшой светлый пух, волосы мягко курчавились, глаза были темные и мечтательные… Девки в нашей деревне считали его красивым и, проходя, невзначай старались задеть бедром.

Он разговаривал со мной как со взрослым, говорил о политике и о том, что Россия не доросла до демократии, и еще лет двести, а то и все пятьсот монгольская дикость будет тянуть нас к земле. Меня демократия интересовала мало, то есть вообще никак, но за тем, что он говорил, я чувствовал какой-то особенный опыт, и против воли прислушивался к его словам, звучавшим умно и убедительно…

Тайну свою о любви к Ди Чунь я хранил надежно и ни с кем с ней не делился.

Но как-то раз она меня сильно обидела. Мы было договорились с ней пойти вместе в лес собирать грибы, однако посреди дороги она повернула назад, бросив корзину и сказав, что ей со мной скучно… Я подхватил корзину, и, спотыкаясь о вылезшие из сухой земли и закаменевшие еловые корни, молча поплелся за ней, чувствуя запредельную тоску — потому что понял вдруг со всей очевидностью, что никогда она меня не полюбит и никогда не будет моей — такие озарения время от времени приходят влюбленным. Их, конечно, стараешься побыстрее забыть, но они оседают в сердце, на самой его глубине, и отныне всякая мысль о любимой оказывается отравлена легкой, но непременной горечью.

Но тогда эта мысль пришла мне в голову в первый раз. Я был растерян и уничтожен, я был отравлен этим предательским откровением до печенок и не смог сообразить ничего лучшего, как поделиться своим горем с Эдиком. Тот выслушал меня без улыбки, серьезно.

— Нет такой женщины, которую нельзя было бы завоевать, — сказал Эдик. — Я помогу тебе…

Я загорелся этой мыслью. Старший брат, которого в нашей деревне не только девки, но даже и замужние бабы провожали ухмылками и двусмысленными замечаниями, конечно, знал, что нужно делать.

— Для начала надо взглянуть на нее, — сказал он.

Я почувствовал неладное и дрогнул.

— Зачем? — спросил я с замиранием сердца.

— Фенотип тесно связан с психотипом, — объяснил Эдик. — А к разным женщинам и подход должен быть разный.

И хотя я мало что понял из этого объяснения, но перечить брату не решился. Прямо в деревню амазонок мы пойти не могли, все же Эдик был уже без пяти минут студент, а значит, вполне взрослый мужчина. Но я оставил Эдика ожидать неподалеку, а сам быстро побежал за Ди Чунь.

К счастью, матери ее, тетки Филомены, дома не было — она не слишком одобряла нашу дружбу, отлично понимая, что за этим за всем стоит. В общении с мужчинами главной целью амазонок до сих пор было зачатие. Ну а Ди Чунь заводить ребенка пока еще было рано, так что я был если и не вовсе персоной нон грата, то близко к тому.

Любовь свою я застал мечущей ножи в поросенка. Ножи были тренировочные, тупые, а поросенок — настоящий, жирный, розовый и покрытый первой, мягкой еще щетиной. Он визжал и носился по двору, стараясь уклониться от экзекуции, но безжалостная метательница доставала его повсюду и ножи били в тугие бока и отскакивали на землю, вызывая новые приступы визгливого свинячьего горя.

Ди Чунь явно скучала. Увидев меня, она обрадовалась. Не говоря ни слова, побежала в дом, вынесла оттуда старое, с рыжей ржавью по стволу, еще прабабкино ружье, последний раз стрелявшее во время японского нашествия, быстро зарядила его и наставила на меня.

— Ты что? — оробел я.

— Будем играть в Гийома Телля, — сказала она.

— Это как? — не понял я.

— Я буду Теллем, а ты — моим сыном, — досадуя на мою глупость, отвечала Ди Чунь. — Поставим тебе яблоко на голову и будем стрелять. Если из трех раз я три раза попаду в яблоко и ни разу в тебя, значит, я — настоящий Гийом Телль.

— А если попадешь в меня? — спросил я.

— Значит, ты трус и пытался отскочить, — отвечала Ди Чунь.

И, видя мое недоумение, объяснила:

— Потому что я никогда не промахиваюсь… А если я в тебя попаду, значит, ты дернулся.

— Но если ты никогда не промахиваешься, зачем тогда вообще стрелять? — не понял я.

— Затем, что это испытание не для меня, а для тебя, — отвечала она и, сунув руку в бочку с мочеными яблоками, бросила мне одно.

Я поймал яблоко и вертел его в руках, не зная, что с ним делать. От яблока сильно пахло ванилью и сахарным сиропом.

— Откуси, — велела она, — и поставь себе на голову.

— Нет, — сказал я, — мне такая идея не нравится.

Она надула губки.

— Ты никогда не даешь мне поразвлечься, — сказала она, — ты противный, я не буду с тобой дружить. Не хочешь стрелять в яблоко, тогда я буду стрелять по ногам…

И она угрожающе приподняла ружье.

— Погоди, — сказал я торопливо, — у меня как раз есть для тебя развлечение. Идем со мной, я тебе кое-что покажу.

Она смерила меня насмешливым взглядом.

— Кое-что! — передразнила она. — Чего я там у тебя не видела?

Я покраснел на секунду, но потом взял себя в руки.

— Это не то, — сказал я, — это совсем другое. Гораздо интереснее.

Она секунду размышляла.

— Ладно, — сказала она. — Пойду. Но при одном условии.

— Каком? — спросил я, холодея.

— Сначала мы поиграем в Гийома Телля…

Мне ничего не оставалось, как согласиться. И мы стали играть в Гийома Телля, он же Вильгельм Телль из кантона Ури, он же Гульельмо Телль. И она стреляла три раза, и два раза попала в яблоко, а один раз — в меня, но не до смерти, а просто ссадила пулей кожу у меня на голове, так что пошла кровь. Но зато после этого она стала очень ласковой и сама замотала мне голову бинтом, чтобы я своим кровавым видом не пугал взрослых. И после этого мы пошли за околицу, где нас уже почти отчаялся дождаться Эдик.

Она увидела Эдика внезапно — он поднялся из-под дерева, где сидел на траве и покуривал в рукав, чтобы не пугать лесных жителей. Ди Чунь остановилась как вкопанная и смотрела на него исподлобья, без улыбки. Она смотрела и видела его всего — с курчавыми волосами, с лицом, опушенным юной бородкой, с гибким и сильным телом, со всей его мягкой повадкой городского, избалованного легкими победами кота.

— Мадемуазель, — сказал он, делая шаг ей навстречу. — Меня зовут Эдуард. Польщен знакомством.

И он легко взял ее маленькую руку и поднес к губам. И снова я почувствовал саднящую боль, ту самую зубную боль в сердце, которую выдумал немец Гейне, но которая, как оказалось, вполне годится и русскому человеку. Еще была у меня надежда, что она отнимет у него свою руку, обдаст его презрением, рассмеется тем издевательским смехом, на который так была горазда, когда общалась со мной. Но она ничего этого не сделала, а просто стояла молча, потупив глаза. Зато Эдик посмотрел на меня и сказал пренебрежительно:

— Мы тебя больше не задерживаем.

И она тоже перевела на меня свои черные нефритовые глаза и повторила, как эхо:

— Мы тебя не задерживаем…

И я пошел прочь, не видя света и не помня себя. Еловые ветки хлестали меня по лицу, как били они Адама, исходящего из райского сада. Но Адам, как бы ни был он сокрушен, исходил из своего Эдема вместе с Евой. Я же шел совсем один, и неприкаянность моя была смертельной и окончательной. И был я теперь не столько Адамом, сколько Каином, потому что в сердце моем, маленьком бедном сердце обманутого любовника, черным цветком распускалась братоубийственная месть.

Эдик обманул меня и соблазнил девушку, которую я любил больше жизни. Теперь он должен был умереть.

Мозг мой кипел, измышляя один за другим способы уничтожения соперника. Сначала я хотел пойти взять нож и броситься на него, чтобы раз за разом вонзать безжалостную сталь в его подлую плоть, которой он так гордился. Эта кара была бы самой сладкой. Но я понимал, что в открытом бою шансов у меня мало, Эдик гораздо сильнее и даже с ножом я едва ли смогу его одолеть.

Можно было, конечно, подстеречь его где-нибудь в лесу и напасть со спины. Но месть столь подлая претила моей натуре, я не привык чувствовать себя негодяем, я был рыцарь, а не убийца с большой дороги. По этой же причине не годилось отравление, например, мухомором, небольшой кусочек которого можно было подкинуть ему в еду. Не мог я и выстрелить в него из ружья… Впрочем, нет, почему не мог? Я мог, но при условии, что у него в руках тоже будет ружье. Значит, пусть судьба определит, кому из нас жить, а кому умереть. И если судьбе будет угодно убить меня — что ж, видно, так тому и быть, потому что жизнь без нее лишена была для меня смысла.

Дуэль — вот вечный способ разрешить любой спор. Я вызову его и предложу стреляться.

Одно меня немного смущало. Если я вызывал Эдика на дуэль, по всем правилам оружие должен был выбирать мой противник. Что, если он выберет не охотничье ружье, а, скажем, нож или, хуже того, голые руки? И я, вместо того чтобы трагически погибнуть, буду позорно избит, может быть, даже у нее на глазах.

Я заскрипел зубами от боли, которую доставила мне эта мысль.

Всю ночь я ворочался, измышляя разные планы. Эдик в эту ночь так и не появился в доме, и я знал почему. До крови я кусал губы, стонал еле слышно, накрывал себя подушкой, мечтая задохнуться… Но смерть все не шла ко мне, подлая судьба, видно, хотела насладиться моими мучениями.

К утру мне пришло гениальное решение. Я выйду к нему с двумя ружьями. Одно наставлю на него и скажу:

— Выбирай — или мы стреляемся на дуэли, или я тебя просто так застрелю.

Он, конечно, выберет дуэль, потому что кому охота пропасть ни за грош?

Успокоенный этой мыслью, я наконец заснул сном младенца. Но спал я недолго, на рассвете в окно кто-то постучал. Я открыл глаза и за окном в синем воздухе утра увидел Ди Чунь. Меня словно подбросило на постели.

Спустя миг я уже открывал фрамугу. Ди Чунь влезла в дом и уселась на кровати, не глядя на меня. Руки у нее были в крови, черные волосы взъерошенные, лицо заплакано, и вся она дрожала мелкой дрожью…

— Он хотел без женитьбы, — повторяла она, — он хотел без женитьбы.

Сердце у меня забилось сладко и страшно.

— Ты убила его? — спросил я.

Она перестала дрожать и посмотрела на меня с недоумением.

— Кровь… — Я кивнул на ее руки.

Она слабо улыбнулась:

— Я ему морду расцарапала. — Подумала и добавила: — Потому что он хотел без женитьбы.

Я подошел и обнял ее. И это оказалось очень просто, гораздо легче, чем класть ей руку на ногу или даже просто брать ее за руку. Я сел с ней рядом. Я поцеловал ее. Губы ее были твердые, неподатливые. Но она не отстранилась. Я целовал ее упругие губы, чувствовал носом мокрые от слез щеки, моя ладонь легла ей на талию… В груди моей открылась огромная прохладная бездна, и я стал медленно падать в нее.

Очнулся я оттого, что лежал на боку. Она лежала рядом. Я потянулся к ней — потянулся всем своим естеством, и умом, и сердцем, и телом. И не было в этот миг частички меня, которая бы не устремилась к ней. Но войти в нее я не смог, она не пустила. Отвела мягко руки мои и ноги, всего меня, рвавшегося ей навстречу…

— Почему?! — крикнул я в отчаянии, ибо если не сейчас, то ясно было, что никогда.

— Ты ребенок, — сказала она, — а мне нужен жених.

И хотя руки у нее дрожали, голос ее был тверд, а взгляд непреклонен…

Через полчаса я пришел к родителям.

— Увезите меня отсюда, — сказал я им.

— Куда мы тебя увезем? — удивилась мать. — Мы здесь родились, здесь наш дом.

— Увезите куда хотите, — настаивал я.

Отец рассердился, желваки ходили у него по щекам.

— Тебе что сказано?! — закричал он. — Или ты русского языка не понимаешь?

— Значит, не увезете? — переспросил я для верности.

Отец сильно ударил меня по щеке, но я ничего не почувствовал, только в одном ухе звенело, а потом оно перестало слышать. Но я не сдался:

— Тогда отдайте меня в интернат!

— Какой еще интернат?

— Какой угодно… Спортивный или для особо одаренных детей.

Мать глядела на меня недоверчиво:

— Какая-такая в тебе особенная одаренность?

— К математике, — отвечал я. — Или к физике. Или к химии. Не знаю… Может быть, к географии. Отдайте в любой, я всему научусь.

— Не дури, — сказал отец и снова замахнулся. Но я уклонился, потому что одно ухо у меня уже ничего не слышало, и я не хотел оглохнуть совсем.

— Предупреждаю, — сказал я, — если не отдадите в интернат, я сбегу.

Отец снял ремень и стал пороть меня. Порол долго, больно, бил с оттягом, кхэкая, словно всю жизнь этим занимался и другой радости для себя не искал, хотя на самом деле порол меня в первый раз… Я скрипел зубами, корчился, но ни звука не издал — душевная боль моя была сильнее любой порки.

Встать после порки я не смог. Лежал на животе бревном до утра, болел окровавленный зад, ныло оглохшее ухо. Утром появилась мать, принесла тарелку каши, тихо гладила меня по голове…

— Не обижайся на него, — говорила. — Это ж отец, он любя.

— Он любя и убить меня мог, — отвечал я и добавлял упрямо: — Отвезите в интернат или сбегу.

Мать рассердилась, ушла, не говоря ни слова.

Я отлежался немного и сбежал в лес. Но перед этим зашел к Ди Чунь.

— Вот, — сказал, — отправляюсь в дальние страны.

— Скатертью дорога, — насмешливо отвечала Ди Чунь.

К моей душевной боли было трудно что-то добавить, но ей все-таки удалось. Я развернулся кругом и, не говоря ни слова, отправился в лес. Бежать по-настоящему я не хотел, хотел только родителей напугать, заставить отвезти меня в город, потому что здесь, в Бывалом, больше мне жизни не было.

Я сидел в лесу, на кочковатом пне под большой сосной, и думал, что делать дальше. Раньше ночи меня все равно не хватятся. Значит, искать пойдут только утром. Нужно было где-то провести эту ночь, сидеть просто так в лесу я не рисковал. В темноте на меня мог выйти и волк, и медведь — поди, объясни им, что я страдаю безвинно, страдаю за любовь.

Постепенно стало садиться солнце, в чаще установился сизый колючий полумрак. Лес наполнился ночными существами — невидимыми, иной раз неслышными, но ощутимыми так ясно, словно касались они меня жадными, несытыми взорами. Мне сделалось жутко. Впервые я задумался о том, что, помимо мира видимого, есть и другой, невидимый мир и мир этот подчас куда страшнее первого. Вспомнились детские байки о зловредных мертвецах, о неупокоенных духах, о злых демонах и проклятых, в непроглядной темноте ищущих себе поживу в бархатной ночной чаще.

Ноги сами понесли меня к Большому дому. Когда-то называли его Домом смерти, неизвестно что имея в виду — не в самом же деле квартировала там безносая? Но если нет, тогда откуда такое название? Я смутно помнил какие-то старые легенды, какие-то разговоры о казаках письменного головы Пояркова, о даурах князя Доптыула, погибших как будто бы в этом Доме страшной смертью много веков тому назад, из-за чего Дом и приобрел свою дурную славу. Когда-то считалось, что, если кто вошел в Дом, выйти оттуда уже не сможет — всякий, кто там оказывался, погибал. Однако много лет назад ходя Василий, бывший тогда еще не столетним скрюченным старцем, а обычным косоглазым ходей, опроверг этот миф. Его швырнули в Дом за какую-то вину, а может, просто так, для развлечения, однако ходя, как ни в чем не бывало, вышел из Дома и вернулся в село.

С той поры Дом частично потерял свою страшную славу, его уже не боялись, как прежде, и со временем вовсе к нему охладели — стоит себе на отшибе, и стоит. Но теперь, когда вокруг сгущалась ночь и дикие звери вышли на охоту, Большой дом оказался как нельзя кстати.

Идти до дома было совсем недалеко. Когда я добрался до него, солнце уже окончательно село, и он еле ощущался среди деревьев размытой громадой — так, что, казалось, можно было пройти через него насквозь.

Я вошел в давно поваленную ограду, от которой остался один только проем от калитки — да и тот не виден был в темноте, так что войти можно было через любую дыру в пространстве, которое теперь, среди ночи, так и кишело этими дырами. Но я все равно постарался войти в бывшую калитку — коли уж я нарушал вековую отдельность Дома, преступал его границы, то хотел оказать ему наибольшее уважение, на какое был способен.

Я сделал несколько шагов — и Дом, который дымно клубился в темноте, обрел вдруг твердые очертания. Теперь я чувствовал его слепое хмурое лицо, одеревеневшие скулы и холодный закрытый зев двери. Эта дверь казалась нечеловечески тугой, но, стоило ее коснуться, отошла легко, словно от случайного дуновения ветра.

Я сделал шаг внутрь — нет, не шаг, полшага — так, чтобы вторая нога оставалась за смертным пределом. Внутри царила мягкая теплая темнота, она летала среди невидимых стен, легчайшим пухом касалась лица и рук, ласкала, чуть слышно поглаживала. Темноту эту не рассеивал слабый свет ночных звезд, которые так и не отважились заглянуть в Дом по моему следу, по протоптанной дорожке.

«Вот каков ты, Большой дом, — подумалось мне. — Но если так, то я тебя не боюсь».

И я, решившись, перенес уже и правую ногу внутрь Дома, через порог, следом за левой, следом за всем телом, которое уже обвыклось в удивительном этом пространстве, созданном когда-то богами и духами предков…

Необыкновенный покой охватил меня, темнота сгущалась, но была не черной, пугающей, а дружественной и приятной. Пошарив руками вокруг, я не нашел ни лавки, ни другого приспособления, чтобы сесть, и опустился на пол прямо так, натюрель, как тысячелетиями сидели все наши предки, начиная от Желтого императора и кончая Моисеем-пророком.

Я закрыл глаза — толку от них в таком мраке было немного, или, вернее, не было вовсе никакого. Посидел так, потом открыл снова. Темнота не стала ни гуще, ни холоднее. Можно было снова закрыть глаза, но я не сделал этого — какой-то чуть слышный звук доносился до меня, тревожил, легкой когтистой лапой касался сердца. Я навострил уши, весь обратился в слух и различил в глубине тьмы, в самой ее сердцевине, неловкий шорох. Возможно, там суетилась лесная мышь, сдуру забежавшая в Дом и не могшая теперь выйти наружу. Отчего дрожала она в непроглядной мгле? Пугал ли ее призрак смерти, аромат небытия, витавший в этой глухой черноте или довлели свои заботы, чуждые человеческим страхам?

Но вот кроме почти затихшего уже шороха различил я новый звук — он явно исходил снаружи. Кто-то тяжелый, грузный, скрипя, поднимался на крыльцо по ступеням. Встав на последнюю, на миг остановился, замер, словно прислушиваясь. Я подумал, что, может, меня уже хватились и начали искать, не дожидаясь утра, и кто-нибудь из сельчан догадался, где мог бы я спрятаться, и теперь вот стоял, не решаясь переступить через столетний страх и войти в Мертвый дом.

Однако для простого человека слишком тяжела была эта поступь: старые ступени прогибались, скрипели жалобно, норовили подломиться и чудом только не лопались в кромешной тьме. Чудом, чудом, именно что чудом, подумал я… А если и сейчас за дверью ждало меня какое-нибудь лесное чудо-юдо — медведь, тигр, а может, кто и пострашнее? Кто-нибудь из дальних родственников деда Андрона — леший, кикимора или еще какое-нибудь злобное, на дух не переносящее людей страшилище… мало ли нечисти гуляет ночью в глухой чаще?

Я сидел тихо, еще тише, чем раньше, теперь уж совсем затаил дыхание, боялся глазом моргнуть. А тот, кто стоял снаружи, казалось, тоже замер и внимательно вслушивался через дверь, нужно ли идти дальше? Верно, он знал о Доме больше, чем я, и, может, только потому боялся сделать последний шаг…

Пронзительно скрипнула, открываясь, дверь. В светлом от звезд проеме двери стояло черное чудовище — безмерное, раздутое, с вытянутой вверх острой головой. Лица его не было видно, но я чувствовал, как оно поводит глазами, отыскивая меня в кромешной тьме. Послышалось постукивание кресала, посыпались в темноте мелкие искры, и затлел фитиль небольшой свечи, которая зажглась прямо перед пришельцем. Дверь за ним неслышно закрылась сама собой.

В неверном колышущемся свете я увидел бледное бородатое лицо, изборожденное морщинами, угрюмые, глубоко посаженные глаза, разглядел наброшенный на левое плечо длинный полушубок и латную кольчугу под ним; на голове его криво сидела высокая шапка, с соболиной опушкой… Передо мной стоял письменный голова Василий Данилович Поярков.

Я сразу узнал Пояркова, в школе на уроках истории, нам, конечно, показывали его портрет. Тусклый огонь свечи вынул из тьмы широкий лоб, чуть только прикрытый непослушными русыми волосами, дерзкий, вышедший вперед крупный нос, буйную бороду и усы, не скрывшие, однако, ни решительной лепки рта, ни упрямого подбородка — Поярков стоял передо мной теперь как живой. Но, конечно, он не был живым, не был и быть не мог. Передо мной восстало привидение, хладный призрак, неупокоенный дух…

По глазам его, уставившимся в пространство перед собой, словно бы в провал, я понял, что он не видит меня, но, кажется, знает, что я должен быть тут. Если так, то к чему он появился здесь, чего искал в непроглядном ночном мраке и зачем ему свеча в охладевшей, словно бы каменной руке?

Я сидел, онемев от страха, казалось, оледенели даже волосы на голове. Несколько секунд дух стоял, дрожала над ним слабым огнем свеча, он все глядел перед собой. Наконец черты его исказились протяжной мукой, он уставил на меня слепые глаза свои и чуть слышно прошептал:

— Расскажи…

Адским холодом повеяло на меня, словно дыхание преисподней с самых ее глубин поднялось и коснулось моего лица. Не говоря ни слова, Поярков пошел мимо — в темноту, в глубину, в самое сердце мрака, который простирался теперь в бесконечность и был так же необъятен, как и сам Дом.

Огонь его свечи не успел еще угаснуть в темноте, как следом за ним выступили из мрака новые фигуры. Это были верные казаки Пояркова, числом девяносто, на плечах они несли длинные кремневые пищали и ружья на французском батарейном замке. Шли они медленно, нестройно, тяжело переставляли усталые ноги в запыленных сапогах… Внезапно среди них я заметил одного совсем юного, растерянного, быстроглазого, без оружия, один только охотничий нож на поясе, как будто он случайно затесался в эту толпу печальных мертвецов. Я опознал и его — это был семнадцатилетний Олег Полоний из рода сибирских архидьяконов, чьи голоса единственные напрямую доходят до небесного престола. За каждым из казаков шла-кралась черная безлицая тень — то были дауры князя Доптыула, съеденные ими когда-то в приступе безумия.

Наконец вереница казаков иссякла, за ними пошли уже отдельные люди. Брел, задумавшись о чем-то, вечный алкоголик Колька Лютый, когда-то решительно шагнувший в Мертвый дом вместо друга своего, ходи Василия. Льняные его, как бы из полотенца надерганные волосы были по-прежнему всклокочены, глаза тоже синие, нос картошкой, вот только улыбки не было теперь на лице — хоть и щербатой малость, но искренней, до ушей.

Упругим шагом прошел русский революционер Абрам Мартинсон в своей черной кожаной куртке, в которой когда-то утонул он, переплывая коварные черные воды Амура. Белки его глаз, бешеные и веселые, сверкали и теперь, даже в тусклом мраке вечной ночи.

Шел названый сын старого Соломона Каца — первый голем Черной реки Перчик-Мойшке. Был он красив, как шатры Кидарские, прекрасен, как нарцисс Саронский. Глаза его, мертвые, голубиные, оставались закрыты, а волосы сбегали по челу, подобно стаду коз, сходящих с горы Галаадской. Как лента алая, были губы големовы и, как половинки гранатового яблока — ланиты его. И шея его — как столп Давидов, возведенный для щитов, и сотовый мед капал с губ его. И шел он как живой, но без единого дыхания, и только черная кровь медленно капала из отверстий на теле его — отверстий, которые прорыли в нем предательские ночные пули.

Шел десятилетний Денис Петелин, с глазами некогда синими и зоркими, как ружейный выстрел, а ныне ослепшими от горя и слез, поднятыми вверх, к несуществующим небесам, куда думал он полететь в последний день жизни своей, но куда так и не добрался. За ним шла, горбясь, его мать, безымянная лесная карлица, которую когда-то отец его, Григорий Петелин, стыдясь, изгнал из наших краев и которая умерла на чужбине от горя по своему ребенку. Следом за ними, мерцая и глядя вниз, в холодную бездну, шла возлюбленная Дениса, маленькая Рыбка, Сяо Юй.

Шел, придерживая пустой окровавленный живот да-е Гао Синь, за ним тяжело, будто тащили их насильно, влеклись убийцы его, белые офицеры капитан Соковнин и поручик Горышников. Рты и легкие у них были забиты серой могильной землею, но выплюнуть ее они не могли, ибо рядом дымными тенями, ни живыми, ни мертвыми, парили два черноглазых демонавэйфанженя.

Неторопливой походкой прошла старшая дочка тихого Менахема Бейла, бережно баюкая на руках вечно мертвого сына Иосифа. За ней поспешал безумный муж ее, старый Ма Фань с широким, дважды окровавленным ножом в костлявых, перевитых жилами руках. Следом за Ма Фанем хотели идти, но не могли — ползли по полу, извиваясь, как черви, две старшие жены его, убийцы маленького Иосифа, и кровавые слезы градом лились из перерубленного горла, и горло это было одно на двоих, как одно на двоих было преступление.

Еще дальше, не смея приблизиться, двигалось все семейство китайца Саши, первого мужа Бейлы: сам Саша, отец его Сы Жу и мать его, жестокая свекровь, не дававшая бедной Бейле ни отдыху, ни сроку. Все семейство тут было, кроме маленькой сестры Саши, Сы Юй, которую пощадили небеса за доброту ее и юность. За ними неотвратимо, словно ангел, следовал Натан, некогда смуглый, чернокудрявый, с веселым цыганским взглядом, с повадкой конокрада, а теперь мрачный, с холодным жестоким огнем в глазах, с веревкой на шее, с багровой полосой, оставшейся на нем после того, как удавился он на березе.

Шел пьяный, влюбленный и плачущий капитан Накамура, шел старый Соломон Кац, вставший живой преградой между лекарем Рахмиэлем и красной девкой Вариолой, шел сам Рахмиэль, мертвой хваткой вцепившийся в руку ангела смерти тысячеокого Малхемувеса, стреноживший его, спутавший по рукам и ногам, ведущий с ним вечную борьбу, словно был он не смертный человек, а сама жизнь, радость, надежда и прощение… И шли многие, и многие, и многие наши бываловцы — все, кто некогда перешел смертную черту: во имя спасения ли другого, во имя любви или, напротив, для предательства и уничтожения…

Когда я проснулся, дверь в Большом доме была открыта настежь, будто не была она границей между жизнью и смертью, а была обычной калиткой между пространством внешним и внутренним. Я потянулся, поднялся с пола, направился к светлому прямоугольнику, откуда вливался в дом яркий теплый свет. Сделал шаг за порог — у ног моих, предупреждая, квакнула Бабушка Древесная лягушка.

Я поднял глаза и остолбенел — передо мной, прямо у крыльца, плескались воды Черного дракона. За ночь река разлилась необозримо широко, такого наводнения не припомнили бы и старожилы. Вода, пронизываемая ярким утренним солнцем, сияла, прозрачная, посверкивала, жирные амурские голавли с неторопливым любопытством шевелились среди лесных корней, пузатая рыбья мелочь шныряла там и сям, пускала в глаза блестючих солнечных зайчиков. На высоком пне сидел матерый, мокрый, взъерошенный на манер кота соболь, ошалело вертел головой по сторонам. Увидев меня, сиганул на ближнюю ель, стремительно взбежал наверх, длинно скакнул пару раз среди ветвей и замер, затих, высматривая меня любопытным глазом.

Но если здесь было столько воды, то что же творилось в селе?

Я шагнул вперед… Серебристые мальки кинулись врассыпную, осторожно попятилась более крупная рыба. Я сделал еще шаг, второй, оказался сразу по пояс в воде, ногу мою туго опоясала зеленая водоросль. Вода была такая холодная, что, если бы взять ее в рот, наверняка заломило бы зубы. Я продрог в одно мгновение, малодушно оглянулся на Дом. Старый, теплый, крепкий, он казался теперь таким надежным, он мог укрыть от любых невзгод. Но в затопленном селе были мои родители, и там была Ди Чунь. Успели ли они спастись, влезть на крышу, на дерево, уплыть на лодке? Или предательские воды поднялись так быстро, что не дали им шанса, захлестнули их прямо во сне?

При этой мысли такое отчаяние и такой жар поднялись от моего сердца, что я, не думая, бросился головой в воду, не чуя себя, заработал руками и ногами…

Плавал я хорошо, но одно дело — плыть среди вольных вод Амура и совсем другое — протискиваться между полузатопленными деревьями и пнями, ушедшими под воду.

Каждая торчащая ветка, каждый корень норовил ударить меня, содрать кожу, обессилить, словно разъяренные потопом лешие мстили мне одному за всех людей сразу.

Колено мое ударилось о толстый кривой кедр, меня пронзило болью, как электричеством, нога стала неметь, отказывать. Из последних сил я поднырнул под ветки, подплыл к ближнему стволу, вцепился рукой в высунувшийся из воды гибкий прут, застыл, задыхаясь и утирая свободной рукой ледяную воду с лица.

Так я висел в воде между небом и землей минуту, другую, третью, судорожно соображая, как быть. Правильнее всего, конечно, было бы вернуться назад, к Большому дому, но он уже был слишком далеко, а ноги я по-прежнему не чувствовал. Село наше, однако, было еще дальше, и уж до него я бы теперь точно не доплыл, даже делая частые остановки. Значит, оставалось одно — возвращаться. Да, я мог бы плыть под водой, работая руками и отталкиваясь здоровой ногой, время от времени отдыхать, и рано или поздно добрался бы до Дома. Там можно было бы отдохнуть, попробовать выломать дверь и смастерить из нее что-то вроде плота, чтобы на нем добраться до деревни.

Но пока я прикидывал, как действовать дальше, холод уже вошел в мое тело. Дрожь объяла меня до самого сердца, руки и ноги свело судорогой. Теперь нечего было и думать о том, чтобы отпустить спасительную ветку и плыть куда-то. Самое большее, на что я мог надеяться теперь, — так это опуститься на мягкое дно, среди голавлей и жерехов, укутаться в тину и замолчать навеки.

Но мне было двенадцать лет, а это время, когда никто не верит в смерть, не может представить себе, что она рано или поздно явится человеку во всей своей красе, ужасе или безобразии — кому как. Но ум не верил, а тело — смертное, слабое человеческое тело ощущало близость ее, стальной ищущий взгляд, который, словно маяк в бурю, блуждал над поверхностью вод, чтобы попасть на меня, вычленить из окружающей среды и нанести удар — снайперский, точный, как выстрел из ружья.

Сведенные судорогой пальцы мои, хоть и не разжимались, но не могли уже крепко держать тонкий тугой прут. Он начал неторопливо выскальзывать из руки, выходить, словно обиделся на что-то смертельно и не мог уже терпеть даже самого легкого моего прикосновения. И вот наконец он выскользнул совсем…

Я стал медленно уходить под воду. С надеждой, какую, я читал, до самого конца лелеют утопающие, я оглянулся по сторонам. Метрах в двадцати от меня высунулось поверх воды согнутое старое дерево. Вот если бы добраться до него, страшным усилием выпрыгнуть из воды и лечь животом — но сведенные судорогой руки и ноги не слушались уже меня больше…

Перед тем как навсегда уйти в прозрачную мглу, где хладные рыбы водят свой вековечный хоровод над утопленниками, я еще запрокинул голову в последней тоске, увидел над собой небо, почти полностью закрытое темно-зелеными лапами елей, — и вода сомкнулась надо мной ледяной хрустальной пропастью. Медленно уходил я вниз все глубже и глубже, а воздух в моей груди кипел, рвался из легких наружу. Еще секунда, другая… и я открыл рот, и пьяная вечность хлынула мне в горло.

Но за миг до того, как открылись мне четыре жутких лика Малхемувеса и горькая капля желчи с заржавленного меча его упала на мой жаждущий язык, за миг до этого, говорю я, водная пропасть раскололась на две неравные части, в проем просунулась маленькая цепкая рука, схватила меня за волосы и повлекла вверх — к синему небу, к солнцу, к жизни и любви…

Когда я открыл глаза, то увидел над собой бездонное небо, солнце и прозрачный до синевы, сладкий теплый воздух. Но слаще воздуха, ярче солнца было лицо склонившейся надо мной Ди Чунь. Синие глаза ее сияли, она ласково улыбалась мне, гладила по щеке, она была так близко, что черные стриженые волосы ее чуть слышно касались моей щеки.

Земля подо мной качалась, ходила ходуном, но я не удивился. Впрочем, в следующую секунду стало ясно, что качалась не земля — легко покачивалась на волне длинная долбленка, на каких до сих пор сплавлялись по реке амазонки.

Мы с Ди Чунь медленно плыли прямо по черным водам Амура, плыли вдоль деревни, которая, полузатопленная, вопросительно глядела на нас с берега. Крепкие русские избы, кривоватые китайские фанзы, приземистые еврейские дома с недоструганным бревном, высунувшимся с самой неожиданной стороны, — все это торчало из воды, просилось, лезло вверх, наружу, к надежной тверди. На крышах и деревьях сидели люди — разные, разнокалиберные: китайцы, евреи и русские, причитающие бабы их, крикливые дети, домашние животные, кошки, собаки и прочее, до мышей — сидели, объединенные могучим и враждебным походом воды, глядели по сторонам, ждали спасения. Не сидели на крышах только амазонки — их деревня стояла на самом отшибе, в глубине, и, похоже, наводнение ее не сильно затронуло. Зато амазонок полно было в воде, вокруг затопленных домов. Они плавали на своих долбленках и собирали тех, кто, уподобившись медведям и диким, висел теперь на деревьях и на крышах — там, куда их загнало наводнение.

Спасали людей амазонки с перебором: сначала в лодки сажали девочек, потом — просто баб, потом мальчишек, а потом, если место оставалось, то и мужчин — хотя и с явной неохотой.

Моего дома отсюда, с середины реки, не было видно, и я беспокойно тянул шею, пытаясь разглядеть, не сидят ли мои родители в одной из амазонских лодок. Это заметила Ди Чунь и улыбнулась.

— Не бойся, — сказала мне она. — Живы твои родители, живы. Амазонки всех спасут…

Тут Ди Чунь наклонилась ко мне совсем близко и поцеловала теплыми губами. Это было так просто и естественно, что я ничуть не удивился, обнял ее, с удивительной для себя самого легкостью приподнял и посадил к себе на колени. Лодка закачалась, но выдержала, не перевернулась. Ди Чунь прижалась ко мне щекой, лицом, всем телом прижалась. Так мы сидели очень долго, боясь пошевелиться и хотя бы на миг оторваться друг от друга…

Одно только оставалось мне неясным во всей этой удивительной истории.

— Как же ты меня нашла?

Ди Чунь смотрела на меня, наклонив голову набок, золотые солнечные искры сверкали в ее глазах. Так продолжалось секунду, другую…

— Сяо Юй мне показала дорогу, — наконец выговорила она.

— Сяо Юй?

— Да, Сяо Юй. Рыбка, русалка…

И она указала пальцем в струящиеся под нами быстрые воды Амура. Там на миг сверкнул серебром светлый тонкий силуэт, сверкнул и пропал, растворился в прозрачной мгле — там, где привольно плескался осетр, сновали кета и горбуша, бил хвостом таймень, метался черный и белый амур, суетился гольян разных видов, а с ним — усатый голавль, красноперый жерех, носатый пескарь, язь, конь-губарь, лещ, сазан, желтощек, амурская щука и рыба-лапша, вьюн, сом, косатка — и огромною тенью, грозным левиафаном проплывала в тяжелых глубинах калуга…

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

БЫТИЕ

ХОДЯ

ГОЛЕМ

АМАЗОНКИ

ЗМЕЙ

СТАРОСТА

БЕСТИАРИЙ

ЛЮБОВЬ

ПИРАТЫ

ЛЕКАРЬ

ОНА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg