«Петух пропел в бухте»

Петух пропел в бухте (fb2) - Петух пропел в бухте [сборник] (пер. Елена Александровна Ряузова,Александр Сергеевич Богдановский,М. Волкова,Ольга Викторовна Сергеева) 1467K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мануэл Лопес - Орланда Амарилис - Антонио Аурелио Гонсалвеш - Балтазар Лопес - Луис Романо

Быль сказочных островов

Людей всегда очаровывала поэзия древнего мифа. В античную эпоху верили, что души героев после смерти улетают на острова, затерянные в океане, где садится солнце. Хозяйки этих островов, прекрасные нимфы Геспериды, дочери Атланта, охраняют там яблоню с золотыми плодами — дар богини земли Геи жене Зевса Гере. Никто из смертных не видел блаженных островов, но слухи о них, как о реально существующих землях, достигали греков и римлян. Так, римский историк Плиний Старший в самом начале нашей эры смутно упоминает в «Естественной истории» об островах Гесперид, до которых плыть и плыть вдоль африканского берега сорок дней.

Современные историки отождествляют их с островами, много позднее названными португальцами Ilhas do Cabo Verde — Острова Зеленого Мыса. Этим красочным названием острова скорее всего обязаны полуострову Зеленый мыс, крайней западной точке африканского материка, прямо напротив которого они находятся. Говорят, что, когда в 1445 году португальский капитан Жоао Фернандес впервые увидел выступающий в море кусок суши, поросший громадными баобабами, он воскликнул: «Cabo Verde!» Издали мыс показался ему зеленым пятном на фоне белого песчаного берега.

Однако сами острова, по образному выражению местного поэта Агиналдо Фонсеки, «затонувшие между морем и небом», были открыты спустя несколько лет. Трудно сказать, кто первым из европейцев ступил на эту землю. Возможно, венецианец Альвизе да Ка да Мосто: находясь на службе португальского инфанта Генриха-Мореплавателя, он в 1456 году посетил эти места. Колонизация же архипелага началась после высадки на острове Сантьягу путешественников Диого Гомиша и Антонио да Ноли в 1460 году.

Португальцев немало удивило, что столь близко расположенные от континента острова — всего в двухстах с небольшим милях — оказались необитаемыми — разве еще в древности люди не научились преодолевать большие расстояния по морю?

Не приходится сомневаться, что африканцы давным-давно могли заселить архипелаг из десяти островов вулканического происхождения. Но вот не заселили.

Причин может быть несколько. Не последняя из них — малопригодные для жизни людей природные условия архипелага: гористая местность со скудной растительностью, бедный животный мир, не слишком плодородные почвы, нехватка пресной воды, но главное — засухи, засухи, засухи… Увы, вопреки мифу, далеко не райский уголок.

С появлением португальцев острова на несколько веков, до 1876 года, становятся перевалочным пунктом для отправки чернокожих рабов в Америку. Слава о невольничьих рынках Рибейра Гранди на острове Санто-Антао — первой столицы архипелага — разнеслась по обе стороны Атлантики. Богатства стремительно возникшего города не давали покоя любителям легкой наживы. Много кровопролитных схваток видели скалистые берега этих островов. Здесь происходили захватывающие, словно заимствованные из приключенческих романов, события, участниками которых были пираты, мыкающиеся по свету в поисках удачи авантюристы, плантаторы и работорговцы. История сохранила память о том, как легендарный английский адмирал сэр Фрэнсис Дрейк дважды, в 1585 и 1592 годах, нападал на Рибейра Гранди. Позднее попытки захватить и разграбить город (всякий раз кончавшиеся неудачей — португальцы отчаянно защищали свое кровное) предпринимали голландские корсары.

Шло время, и уже к концу XVI столетия на Островах Зеленого Мыса укореняется довольно много португальцев, осевших в колониях. Они вывозили с материка чернокожих рабов — в смешении рас постепенно формировалась новая этническая общность, соединившая африканские и европейские истоки.

В своих заморских колониях португальцы энергично проводили политику культурной ассимиляции, навязывая местному населению не только язык, но и обычаи, традиции, стиль жизни далекой метрополии. В ходу была так называемая теория «лузо-тропикализма», утверждавшая существование в португалоязычных регионах мира — будь то Бразилия или Ангола, Мозамбик или сама Португалия — некоей единой культуры, основанной на духовных ценностях страны-завоевательницы. Тем самым отрицалось национальное своеобразие народов колоний. Незаселенные до появления португальцев Острова Зеленого Мыса и стали своего рода лабораторией «лузо-тропикализма». Казалось бы, именно здесь в наиболее чистом виде должны были подтвердиться положения этой теории — ведь традиции островитян возникали по сути дела на пустом месте, а выходцы из Африки и португальские переселенцы поначалу были лишены глубоких корней. И все же на Островах появилась своя культура, кабовердианская, не копирующая португальскую, а обладающая собственным неповторимым колоритом.

При этом связи островитян с метрополией и с другими ее колониями никогда не ослабевали. Наиболее зримы эти связи в литературе. Многие местные литераторы пишут по-португальски — они подолгу жили в Португалии, учились там, их творчество развивается под воздействием традиций португальской классики. Среди их учителей Камоэнс[1], бывавший на их родине и воспевший ее в «Лузиадах»:

…И открываются уже вдали Блаженные природой Геспериды; Земля, в которой чудеса цвели И несравненные для взора виды… (Перевод М. И. Травчетова)

Несмотря на столь сильное влияние, кабовердианская литература никогда не теряла своего «лица», потому что не отрывалась от родной почвы: Балтазар Лопес (род. в 1907 г.), Мануэл Лопес (род. в 1907 г.), Антонио Аурелио Гонсалвеш (1902–1986) и другие писатели, сгруппировавшиеся в середине 30-х годов вокруг журнала «Кларидаде», собирали и изучали креольский фольклор, издавали работы по истории и этнографии родного края, исследовали не только европейские, но и африканские элементы в культуре креолов, о значении которых писал замечательный поэт Педро Кардозо, ярко воплотивший свои идеи в поэтических сборниках «Сад Гесперид» (1926) и «Дети земли» (1930).

Кто же такие кабовердианцы, каков характер этого народа, темперамент, привычки, наконец, внешний облик. Чтобы узнать это, давайте, читатель, откроем наш сборник. В романе одного из известнейших современных писателей португалоязычных стран Мануэла Лопеса «Яростный ливень» упомянут некий эмигрант. Встретив в далеком Бостоне соотечественника, он с ностальгией восклицает: «Знаешь, Джек, мне безумно хочется три вещи: поболтать по-креольски, станцевать морну и поесть кашупы». Креольский язык, морна, кашупа — выразительные символы самобытности островитян. Вглядимся в них пристальнее.

Креольский язык возник на основе архаичного португальского языка и заимствований из различных западно-африканских языков. Первоначально это был своеобразный лингвистический гибрид, жаргон, на котором общались португальцы и африканцы. Подобные смешения не всегда долговечны: часто язык завоевателей подавляет язык побежденного народа. На Островах же креольский язык не выродился, не остался жаргоном, а развивался параллельно с португальским и уже к концу XIX века обрел литературные формы. До сих пор основной сферой его применения в литературе остается поэзия, прежде всего такой близкий к фольклору жанр, как морна. Морна — это песня, которую поют во время медленного танца, напоминающего вальс; в ней соединены поэтическое слово, музыка и движение исполнителя. Выдающимися ее мастерами были поэты начала века Эуженио Таварес, Шавьер да Круз, Педро Кардозо.

Морне присущ элегический настрой, умение передать душевное состояние легко отдающегося во власть чувств человека. Тональность морне придает сама природа островов — эти скалы, солнце, безбрежное море, едва виднеющаяся на горизонте полоска далекого берега, — томящее предчувствие того, что в один «прекрасный» день придется покинуть все это.

У Мануэла Лопеса в рассказе «Петух пропел в бухте» таможенник Той называет этот жанр «философией» и нисколько не преувеличивает: в морнах воплощаются чаяния простых людей, их раздумья о жизни. Тут и меткие наблюдения за повседневностью, и устремленность в будущее, и трепетное отношение к прошлому. В сознании Тоя — человека из народа — морна связана с представлением об идеале красоты, которая лежит в основе нравственности.

Морна нужна всем, ее с нетерпением ждут, она делает жизнь людей светлее и чуточку счастливей. «Ах, как хорошо жить на свете, если морна трогает до глубины души», — с чувством произносит одна из героинь новеллы, и ее воодушевление разделяют все жители небольшого городка: ведь морна — часть их внутреннего мира, благодаря поэзии они сильнее чувствуют близость друг к другу.

«Морна для души, кашупа для тела», — гласит пословица. Национальная кухня тоже характеризует народ. Острое густое варево, где сладкий картофель соседствует с недозрелым бананом и в общем котле томятся цветная капуста, маниок, тыква, жирная свинина — все вместе, тесно, как соседи на маленьких островах. Немудрено, что вдали от родины эмигрантам так не хватает миски дымящейся ароматной кашупы.

Эмиграция… Современные проблемы Республики Кабо-Верде, появившейся на политической арене лишь в 1975 году, своими корнями уходят в прошлое. От португальского владычества стране досталось тяжелое наследие: неразвитая экономика, низкий жизненный уровень, заставляющий уроженцев Островов искать счастья за морем.

Образы людей, покидающих отчизну или давно живущих на чужбине, встретятся нам не только в романе «Яростный ливень», но и почти во всех новеллах сборника. Тема отъезда, вынужденного прощания с родиной — одна из доминирующих в национальной литературе. Ее касаются и Луис Романо в «Возвращении Паулино», и Антонио Аурелио Гонсалвеш в «Кончине сеньоры Кандиньи», и Балтазар Лопес в «Мумии».

Обращение писателей к этой теме закономерно — их не может не волновать судьба соотечественников, оторванных от родных мест, — достаточно сказать, что сейчас по свету разбросано вдвое больше кабовердианцев, чем их проживает на самом архипелаге. Эмигранты — не бесполезные для своей страны люди: они помогают нуждающимся родственникам — об этом горько-ироничный рассказ Орланды Амарилис «Посылка из Америки»; денежные поступления от них составляют немалую часть доходов государства. В последние годы, утверждает статистика, эмиграция из Республики Кабо-Верде несколько снизилась. Но проблема остается нерешенной. Земля не может прокормить всех, едоков становится все больше — только за последние тридцать пять лет население страны увеличилось вдвое и составило внушительную для маленького государства со скудными ресурсами цифру в 350 тысяч человек. Тесно. Голодно. А когда из Сахары дует испепеляющий ветер — жди настоящей беды.

Не раз бывало, что год за годом запаздывали или вовсе не выпадали дожди и беспощадное солнце выжигало все до единой травинки. Проклятье свирепой засухи довлеет над Островами. В новелле Энрике Тейшейры де Соузы «Дракон и я» показано, сколь страшным бедствием оборачивается задержка с дождем для крестьян, чья единственная надежда — клочок каменистой почвы, вовремя напоенный влагой.

Люди не хотят покидать родную землю, но они не могут и остаться. Сегодня прошел дождь, а завтра — снова засуха, голод, нужда. Многие с детства привыкают к мысли, что придется уехать. Это порождает в душе болезненное ощущение: ты сын этой земли, но изначально обречен на разлуку с ней.

Мучительная истина, безысходная, как обжигающий суховей. Не оттого ли в большинстве морн, этих поэтических откровениях, преобладает грустная нота? В них слишком часто поется о расставании. Тоска по дому, лишившись которого теряешь частицу собственного «я», сплавлена воедино с сыновьим предощущением вины за муки истощенной матери-земли. «Души почернели до самого мяса корней», — выразил это чувство своих соотечественников поэт Овидио Мартинс.

Не этим ли чувством томим молодой парень Руй из рассказа Мануэла Лопеса «Ямайка» снялась с якоря»? Он окидывает взором окрестности милого сердцу Сан-Висенте. Корабль вот-вот выйдет из порта. Пусть уплывает — без Руя. Мане Кин, герой романа «Яростный ливень», тоже страшится разлуки с родиной и неизбежной душевной раздвоенности. Узы, связывающие его, как и других героев сборника, с этой бедной, но бесконечно дорогой землей, неразрывны. Вечное «быть или не быть» для деревенского юноши с острова Санто-Антао заключено в дилемме «уехать или остаться».

Но, может быть, прав «бразилец» Жокинья, утверждающий, что жизнь на Санто-Антао становится невыносимой? Там, где раньше зеленели луга, ныне потрескавшиеся от зноя глинистые пустоши, пересыхают некогда весело журчавшие речушки, все потускнело. Жокинья из тех неплохо устроившихся за границей эмигрантов, которых влечет назад, но которым уже не жить на прежнем месте. Выкорчеваны корни, утрачена кровная связь. Стареющий Жокинья тяжело переживает разлуку с родиной, потому-то и хочет увезти с собой крестника, чтобы в Бразилии сохранить хотя бы иллюзию близости к истокам. «Счастлив, кто может уехать отсюда», — повторяет он.

Счастлив? Но почему столько горечи в его словах? Он словно бы оправдывается перед самим собой, — и Мане Кин интуитивно чувствует его неискренность.

Впрочем, есть в словах Жокиньи и доля истины: засуха не оставляет беднякам выбора. Если влажный бриз не нагонит облаков — прощай, надежда, людям придется плыть за море в поисках дождя. Вот и смотрят крестьяне на небо с тревогой.

И все-таки живительный ливень омывает острова. Мане Кин остается на родине, его корни не будут выкорчеваны. Повествуя о бедствиях земляков, Мануэл Лопес не теряет оптимизма, он верит в созидательные силы народа. Покинуть эти горы и долины, где родился и вырос, «все равно что потерять душу», — мысль, неоднократно повторяющаяся в романе.

Социально-критические мотивы сильны в произведениях кабовердианских писателей; они показывают, что не только стихийные бедствия гонят людей прочь. Острые общественные противоречия наиболее зримы в романе «Яростный ливень»: расслоение крестьянства на землевладельцев и батраков, хозяев и арендаторов. Засуха не страшна богатым, таким как ростовщик Жоан Жоана. Да, есть о чем подумать остающемуся на родине Мане Кину.

Не только земля удерживает крестьянского парня. Любовь к Эсколастике, дочери ньи Тотоны, воспламеняет его сердце: ее чуткость, терпение, способность даже в самую тяжкую минуту не растеряться, выдюжить.

Эсколастика — девушка крепкая, ее ноги не знают усталости, она вынослива, как вынослива простая кабовердианская женщина, привыкшая с детства к изнурительному физическому труду. Тяжка ее женская доля, короток девичий век… Не потому ли с таким сочувствием выписаны женские образы в новеллах сборника «Петух пропел в бухте»!

Девушка, жених которой вот-вот уйдет в далекий неведомый мир, мать, провожающая на чужбину одного за другим сыновей, — сколько таких изломанных, неудавшихся женских судеб! Сухонькая, бесплотная, как тень, матушка Жожа сгибается под бременем бесполезной жизни — Мануэл Лопес находит верное слово: ибо в чем смысл жизни матери, если ее сыновья уезжают, словно канут в небытие?

Мане Кин не уедет — может быть, наконец будет прервана бесконечная цепь убивающих материнскую душу отъездов!

Проникновенно пишет о своих героинях Орланда Амарилис, известная новеллистка и общественная деятельница, в чьих рассказах женская тема выходит на первый план. Ее персонажи преимущественно горожане.

Как и везде в мире, на Островах Зеленого Мыса город начинает теснить деревню, что порождает новые проблемы. И Орланда Амарилис передает их через восприятие женщин. Сеньора Ана, ждущая писем из Франции от дочери («Тонон-ле-бен»), Тицина, которой раздача присланных из Америки подарков позволяет увидеть нечто новое в своих соседях («Посылка из Америки»), наконец, взбалмошная Шанда, навлекшая на себя подозрение в сотрудничестве с тайной полицией («Шанда») — полнокровные, психологически сложные натуры горожанок.

Трудности трудностями, однако жизнь идет своим чередом, в ней хватает и горького, и радостного. Не об этом ли взволнованный рассказ Мануэла Феррейры «Первый бал»: пробуждение первой любви, трепетное волнение юной девушки, расстающейся с детством. Все у нее впереди — у маленькой Белинды, мечтающей лучше всех станцевать самбу, и румбу, и морну, и даже тонгинью. Она станцует свой танец и будет счастлива.

Потому что трудом и счастьем живы люди на Островах. И какие бы беды ни обрушивались на них и их страну, они не перестанут мечтать о лучшем. И эта уверенность выражена в творчестве кабовердианских писателей.

Почувствует эту уверенность и читатель сборника.

Нет, недаром острова Гесперид названы в древнем мифе счастливыми.

М. Вольпе

Мануэл Лопес Яростный ливень Роман

Часть первая

Глава первая

— Тяжелый как камень, — проворчал Зе Виола, взвалив на спину полмешка плодов рожкового дерева.

Эта работа была ему явно не по вкусу. Склонив голову набок и упершись руками в колени, он стал взбираться на крутой откос, осторожно нащупывая узкую ниточку тропинки. Зе Виола поминутно останавливался, разговаривал сам с собой. Чтобы не задеть низко нависших ветвей деревьев, ему приходилось все время нагибаться, и потому восхождение казалось особенно мучительным и долгим. Вот выполоть огород или полить его из шланга, истолочь в ступке кукурузные зерна, наколоть дровишек для Изабелы или, на худой конец, даже хлев почистить — это совсем другое дело, не говоря о болтовне, — здесь он был мастер. Да, язык у Виолы, или Виолона, как шутливо называл его Жокинья, трудился без устали. Если поблизости не оказывалось слушателей, Зе Виола принимался разглагольствовать один, будто вел беседу с собственной тенью.

— Какого же дурака я свалял! Нужно было прихватить еще мешок, тогда бы я мог разделить рожки на три части. Правда, пришлось бы переносить их в три приема, зато ноша была бы полегче. И угораздило же это чертово дерево дать нынче двойной урожай!

Еле передвигая ноги, не переставая твердить, что «бабье это занятие — таскать тюки на хребте», работник ньо[2] Андре все-таки одолел подъем, казавшийся его медленно ступающим, ленивым ногам нескончаемой цепью поворотов, скользких ступенек, вырубленных в скале.

Наконец он перенес мешки из оврага к небольшому амбару, пристроенному к хозяйскому дому. Подойдя к амбару, пинком ноги распахнул дверь и уже намеревался было войти, но неожиданно замер у порога, охваченный любопытством. «Ну и ну!» — пробурчал он себе под нос. Из столовой доносился приглушенный голос. Зе без труда различил в нем бразильский акцент хозяйского гостя, ньо Жокиньи. Говорил только бразилец, остальные молчали. Но ведь Жокинья не из тех, что беседуют сами с собой. Ньо Андре поливает в низине огород. Его сын Тука накануне вечером отправился в Паул, прихватив с собой Эдуардиньо, своего однокашника, приехавшего погостить к нему на каникулы; смышленый паренек этот Эдуардиньо, ничего не скажешь, даже статьи в газетах пописывает. Значит, ни с кем из них Жокинья не мог сейчас вести разговор. Пронырливый Зе Виола всюду совал свой нос, да к тому же ему жаль было бы лишиться чаевых, которые хозяйский гость нет-нет да и вручал ему тайком вон там, за скирдой соломы. Поэтому он не устоял перед искушением увидеть собственными глазами, с кем же это разговаривает его благодетель. Зе Виола швырнул мешок в угол, на циновки, и в мгновение ока очутился на каменном приступке. Верхний край невысокой двери находился теперь как раз у его лица, и достаточно было беглого взгляда, чтобы все стало ясно. Речь бразильца предназначалась крестнику, Мане Кину, который, не поднимая глаз от земли и не произнося ни слова, слушал, как крестный «рассыпается» перед ним (словцо это Зе Виола перенял у самого Жокиньи). «Ну и дела!» — снова удивился Зе, спрыгивая с приступка. Вопрос, несомненно, обсуждался серьезный. Боясь получить от хозяина взбучку, а человек тот был решительный и не терпел, когда его поручения выполнялись кое-как, но главное для того, чтобы хорошенько поразмыслить над увиденным, Зе Виола со всех ног бросился за вторым мешком, оставленным около рожкового дерева.

Между тем разговор в доме продолжался еще несколько минут. Наконец наступила пауза, и в тишине можно было отчетливо различить звон стакана и бульканье воды в горлышке глиняного кувшина. Солнце уже клонилось к западу, и тень от горы, мягко обволакивая склоны с деревянными настилами для сушки фруктов и поливные террасы, постепенно затопляла дно долины; чем шире она растекалась, тем спокойней и умиротвореннее казался пейзаж и все предметы вокруг.

Низенькая дверь отворилась, и в проеме ее показался коренастый человек среднего роста и средних лет. Придерживаясь рукой за косяк, он неторопливо ступил на каменный порожек и спрыгнул в сад. Лицо у него было круглое, гладко выбритое, волосы тщательно причесаны на косой пробор, с явным намерением скрыть намечавшуюся плешь. Привычным жестом он поднес левую руку к голове и осторожно, почти ласково провел по волосам слева направо. Следом за ним вышел Мане Кин, сын ньи[3] Жожи из Долины Смерти, совсем еще юный, худощавый, но крепкого сложения, широкоплечий. Его строгий и угрюмый вид говорил скорее о застенчивости, неуверенности в себе, чем об упрямстве или недостатке сообразительности. Когда оба они очутились в саду, Жокинья обернулся к крестнику:

— Ну так вот, я тебе уже рассказывал… — Он достал из кармана платок, медленно вытер им лицо. Крестник искоса глянул на него и, будто чего-то испугавшись, снова опустил глаза.

Тут-то и возвратился Зе Виола с мешком на спине. Зубы его были ощерены, грудь шумно вздымалась и опускалась, издавая при этом скрип, точно кузнечные мехи. Он плелся расслабленной походкой, заметно прихрамывая, потому что зашиб по дороге палец на правой ноге, и мешок тяжело подпрыгивал у него за плечами. Он застал их обоих в саду, ньо Жокинья все говорил; но тут словно по волшебству ушибленный палец перестал болеть. Здорово умеет точить лясы приятель ньо Андре, прямо заслушаешься! Большого ума человек, слова так и текут у него с языка! Зе Виола не только восхищался Жокиньей, он был ему благодарен. За пустячную услугу, сущую ерунду, и спасибо-то, если разобраться, сказать не за что, ньо Жокинья давал монетку в пять тостанов[4]. А за перевозку бочки воды для поливки, коротенькую прогулку к источнику, всего какой-нибудь час туда и обратно, платил пятнадцать тостанов, а случалось, и два милрейса[5]. И слава богу, никто из них внакладе не оставался. Недолго думая, Зе бросил второй мешок рядом с первым, подбежал к каменной ограде и остановился неподалеку от калитки. Прислонясь к выступу стены и поглаживая украдкой ушибленный палец, Зе Виола жадно ловил каждое слово; он не спускал глаз с сына ньи Жожи; тот нервно теребил фуражку, перекладывал ее из одной руки в другую и, как только крестный замолкал, твердил неизменное:

— Не знаю, не знаю… Я посоветуюсь с матушкой Жожей…

Жокинья спрятал платок в карман и продолжал:

— Я тебе уже рассказывал, я ужаснулся, когда увидел, что вода больше не течет по скалам, как прежде. Положение скверное, мой мальчик, даже угрожающее. Поливных земель становится все меньше, заросли кустарников гибнут от жажды, вода в источниках с каждым днем убывает… Посмотрели бы теперь на эти долины те, кому раньше они доставляли столько радости! — Голос Жокиньи прерывался от волнения. Мягкий бразильский акцент придавал его речи особое очарование. — Куда пропал вкусный запах еды, где прежнее довольство, куда исчезли корзины с кукурузными початками, которые стояли во всех дворах, когда я уезжал. Все здесь перевернулось вверх дном. Вверх дном, — повторил Жокинья, и выражение печали на мгновение проступило на его гладком, упитанном лице, словно у актера, репетирующего роль. — Все стало каким-то тусклым, — продолжал он, — живые изгороди пожухли, земля выжжена зноем. Счастлив тот, кто может уехать отсюда, кто может отправиться в дальнюю дорогу вслед за дождем, убегающим с островов. Вот что я думаю, мой мальчик.

Жокинья размахивал руками, хлопал себя по подбородку, словно намеревался его расплющить; пытаясь убедить крестника, он придал голосу мрачную, почти трагическую интонацию. Склоненное лицо Кина по-прежнему оставалось хмурым, глубокая морщинка залегла между бровей, казалось, он переживает неожиданно обрушившийся на него поток брани.

— Положение и в самом деле угрожающее. Тебе, по-моему, надо попытаться изменить свою жизнь, вот чем тебе стоит теперь заняться. Воспользуйся возможностью, которую я тебе предоставляю, и уезжай. Ведь даже если над этими сухими полями и прольется случайный дождь, это ровным счетом ничего не изменит. Растения все равно будут увядать от недостатка влаги, с трудом высасывая из почвы жалкие остатки воды. Вот если бы дождь упал на уже смоченную землю, и упал бы несколько раз, тогда, быть может, и стало бы по-прежнему… Но я даже не могу себе этого представить…

Он замолчал. Поднес руку к голове, привычным жестом пригладил волосы — слева направо. Вгляделся в лицо крестника, безуспешно пытаясь прочесть на нем впечатление от своих слов. («Не знаю, не знаю… Я посоветуюсь с матушкой Жожей», — говорили глаза Кина.) Жокинья засунул руки в карманы, глубоко вздохнул и обратился к юноше уже более спокойным, непринужденным тоном, словно ступил наконец на родную землю:

— Представь, что мы с величайшим трудом втаскиваем в гору тяжелый камень, а он все норовит скатиться вниз, потому что у нас не хватает сил его удержать, и, какие бы усилия мы ни прилагали, в конце концов он все равно упадет в бездну. Можешь ли ты мечтать о таком будущем? Какое же это будущее — топтаться на месте без всякого толка?! Думая о будущем, мы всегда ставим перед собой цель — как бы получше устроить свою жизнь. Вот почему я вспомнил о тебе, мой мальчик, и задумал увезти тебя в Манаус. Ты здесь ничего не добьешься, только даром растратишь силы. Я тебя хорошо знаю, твое будущее — там. Хозяйствовать вместо себя оставишь брата. На него вполне можно положиться. Станешь каждый месяц посылать матери деньги. Ты будешь неплохо зарабатывать, я тебе уже говорил, приоденешься немножно, поразвлечешься — человек ведь создан не только для работы, — и научишься жить. Ты парень что надо, серьезный, трудолюбивый, выносливый. Ты ведь не откажешься помочь своему крестному, правда? — Фуражка Мане Кина уже потеряла всякое сходство с головным убором, она скорее напоминала теперь блин. Зе Виола продолжал наблюдать за собеседниками, потирая ушибленный палец. — При первой же встрече я попытался осторожно выведать мнение кумы Жожи, но ее не так-то просто поймать на удочку. Я ей сказал: «Мне хотелось бы увезти крестника с собой». А она сделала вид, будто не расслышала. Не проронила в ответ ни словечка. Я и не настаивал, потому что сам не успел еще как следует все обдумать, только в голове крепко засела мысль увезти тебя в Бразилию. Она пришла мне сразу же по приезде, но сперва я хотел приглядеться к тебе, узнать поближе. Такой серьезный вопрос нельзя решать с бухты-барахты. Теперь, когда я предлагаю тебе ехать со мной в Манаус, взвесь хорошенько эту возможность, подумай еще раз, прежде чем дать окончательный ответ. Пойди и растолкуй все матери. Посоветуйся с ней, пораскиньте вместе мозгами. Да погоди, передай-ка ей вот эти гостинцы и скажи, что я сам загляну к вам на днях.

Зе Виола слушал затаив дыхание; и когда сын ньи Жожи, направляясь домой, прошел мимо него так близко, что едва не задел, и даже не взглянул в его сторону и не попрощался, настолько был взволнован, Зе Виола проводил юношу изумленным взглядом, будто только что присутствовал на сеансе черной магии и у него на глазах взмахом волшебной палочки осла превратили в лошадь.

Ни один рыбак острова Санто-Антао не возвращается с исповеди в более приподнятом настроении, чем то, в каком пребывал Жокинья после разговора с крестником. У него будто камень с души свалился. Он достал большой красный платок, развернул его, вытер пот. Не подозревая, что за ним наблюдают, бразилец взмахнул платком и повернулся на каблуках. Возможно, этот жест заменял самую убедительную фразу, лишь теперь пришедшую ему на ум, возможно, логически завершал недавний разговор или — почему бы и нет? — просто означал радость. Но рука его вдруг опустилась, и на губах появилась натянутая улыбка. У калитки стоял Зе Виола и глядел на него, собираясь о чем-то спросить. Двусмысленное выражение лица Зе смутило Жокинью: с одинаковым успехом его можно было принять и за наивное недоумение, и за плутовскую усмешку.

— Ну, Виолон, как поживаешь? — осведомился бразилец, пройдя несколько шагов и остановившись прямо перед ним.

Доброе расположение духа хозяйского гостя придало Зе Виоле смелость:

— Вы уж извините меня, ньо Жокинья. Я ведь не нахал какой-нибудь. Когда двое заняты разговором, никто не должен совать свой нос. Но я не подслушивал. Я просто прислонился к стене, чтобы чуток передохнуть и оглядеть зашибленную ногу, и, сам того не желая, услыхал ваш разговор с Мане Кином.

— Ладно, ладно, парень, не беда, какие у нас с ним секреты!

— Я вот про себя так рассуждаю: счастье — оно ведь не каждому в руки плывет. Встретился бы мне, скажем, такой человек, что предложил бы уехать с ним в Бразилию или Америку, я бы, сами понимаете, швырнул недолго думая мотыгу в угол и крикнул: «Поехали!» Только вы говорили тут такие вещи… Знаете, я, верно, не сумею даже написать свое имя, но башка у меня работает исправно и я соображаю, что к чему. Правая рука ведает, что творит левая.

— Да кому ж не известно, что ты парень сообразительный? Я нисколько в этом не сомневаюсь. Выкладывай, что тебе не понравилось в нашем разговоре.

— Вы сказали, дождя не будет… Ньо Витал думает иначе. Понимаете ли, можно узнать, пойдет ли дождь, по приметам — какая нынче стоит погода, какие очертания у облаков, скал, какая линия моря, в какой цвет окрашено небо, какой диск у луны, какое направление ветра, какие запахи он приносит. Существует тысяча способов. Одни угадывают лучше, другие хуже. Лунный календарь ньо Витала предсказывает совсем не то, что я услышал от вас. Ньо Витал и с календарем дружит, и по звездам читать умеет. Он уверяет, что дождь пойдет, а уж раз он так говорит, значит, дождь обязательно пойдет, если, конечно, богу будет угодно. Но вы меня здорово напугали, ведь я знаю, ученых людей на свете тьма-тьмущая, один умнее другого, и каждый со своей мудростью, со своей наукой. Но уж, видно, если встретились два умных человека и один говорит черное, а другой белое, то нам, горемычным, ничего другого не остается, как отойти в сторонку и смирехонько ожидать, кто над кем возьмет верх. Что с нами будет, если дождь и впрямь совсем перестанет идти? Придется сухому стручку вроде меня бросить мотыгу и забиться в какую-нибудь дыру, — прибавил Зе Виола с шутливой гримасой. — Что случится с миром, если дождь вовсе перестанет идти? Вы думаете, он и в самом деле больше не пойдет?

— Я не утверждаю этого, парень, и ничего не предсказываю, я же не гадалка. Как, кстати, и ньо Витал со своим лунным календарем. Когда дождь надумает идти, тогда и пойдет. А уж если не надумает… Человек бессилен против божьей воли, никто не знает, что случится с ним на следующий день…

У Зе Виолы словно гора с плеч свалилась.

— Извините, ньо Жокинья, я наукам не обучался и спорить с вами не смею, — воспрянув духом, затараторил он, — но сдается мне, что дождь не предсказывают, его приближение чувствуют. Люди как бы чуют его по запаху. Ньо Витал может даже день назвать, когда пойдет дождь. Но пойдет ли он — это, ясное дело, в руках божьих. Бог может наслать ужасную жару и высушить дождь, прежде чем на землю упадет хоть капля воды. Да что я вам тут толкую, вы же знаете куда больше меня. Я только хочу сказать, что человек никогда не должен терять веру, потому что вера придает нам силы. Я это еще от матери слыхал. И старый ньо Лоуренсиньо — у него ума на двоих хватит — говорит, что только тот теряет веру, у кого души нет.

Жокинье отнюдь не хотелось обсуждать подобные темы, и он поспешил перевести разговор на другое:

— Зато уж никто не станет отрицать, что из года в год положение у нас на островах становится все хуже. Все об этом твердят, да и у меня глаза есть, я сам вижу. Разве ты не помнишь, Зе Виола, как здесь было раньше, когда ты еще пешком под стол ходил?

— Что вы, ньо Жокинья, тут я с вами целиком согласен. Только почему же нельзя предположить, что в один прекрасный день все переменится к лучшему? Почему хорошее может стать плохим, а плохое не может стать хорошим? Это ведь с какой стороны подойти. Вы же знаете, были у нас и урожайные годы: казалось, даже камни хлеб родят. И там, где сегодня сушь, завтра землю смочит дождем. Но уж коли придет беда, нам не привыкать, затянем пояс потуже. Такова, видно, наша судьба, а от судьбы не уйдешь.

Жокинья прислонился к ограде рядом с Зе Виолой. Беседы с батраком ньо Андре развлекали его. Они давали возможность и ему, Жокинье, немного поупражняться в красноречии.

— Парень ты головастый, что правда, то правда. Почему же ты не удерешь отсюда? Почему не уедешь хотя бы на Сан-Висенте?[6] Я бы помог тебе устроиться в Рибейре-де-Жулиао. Земля там не такая бесплодная, и человеку легче бороться за существование. Конечно, ты мог бы работать на огородах в Рибейре-де-Жулиао. Колодцы там всегда полные независимо от дождя, и насосы исправно подают воду. На Сан-Висенте любые овощи приносят доход: в гавани много пароходов, и пассажиры каждый день покупают зелень. Там тебе будет гораздо лучше. Я могу переговорить с приятелем…

— Но я все надеюсь…

— Да на что же ты надеешься, Виол он?!

— Дождь непременно должен пойти. Понимаете ли, не по сердцу мне этот Сан-Висенте. Народу там полным-полно, все суетятся, галдят, и ни одного ручейка нет. А я не люблю таких мест, где нет ручейков. Вы меня напугали, сказав, что дождей больше никогда не будет. Но теперь-то я сообразил, что такие вещи заранее не угадаешь. А если уж признаться откровенно, то я верю лунному календарю ньо Витала. Это мудрая книжка, и ньо Витал умеет ее читать.

— Великолепно, а теперь ответь мне, мой милый, есть ли у тебя земля? Хоть клочок собственной земли?

— Где уж там, ньо Жокинья! Разве только обломки камней. Мотыга да эти руки, что умеют землю копать, — вот и все мое достояние. Пока здоровье хорошее…

Зе Виола был ни дать ни взять граммофон, и Жокинье нравилось заводить его.

— Тогда не все ли тебе равно, где жить, здесь или в других краях? Послушайся моего совета, отправляйся на Сан-Висенте. Я тебе опять повторяю, что здесь с каждым годом становится все хуже, а если в жизни что-то не ладится, надо искать выход. Все стремятся выгодней устроиться. Смерть никого не пощадит, когда пробьет наш час… Надо с толком использовать оставшиеся годы, ведь так? Надо постоянно бороться за лучшую жизнь. Если человеку плохо живется, нужно добиваться лучших условий, может, даже покинуть родные места.

Жокинья был в ударе. Он упивался собственным красноречием, наслаждался каждым словом, слетавшим с его языка, и даже будто жалел с ним расставаться. Он чувствовал себя в этот момент пророком, которому ничего не стоит обратить в свою веру полмира. Но Зе Виолу не так-то легко было сбить с толку!

— Поди угадай, где тебе будет лучше. Если бы я, положим, уехал отсюда, а потом бы вдруг зарядил проливной дождь, я бы страшно мучился, что меня здесь нет. А когда душа болит, человеку везде плохо. Вот что я вам скажу. Даже если бы я нашел свое счастье в Бразилии или Америке…

— Сдается мне, Виолон, ты даже посмотреть на мир не желаешь.

— Не в этом дело. У каждого своя судьба. Мне бы только хотелось, чтобы нынче выпали обильные дожди.

— А если бы они выпали, что тогда? Ты, наверное, купил бы участок земли?

Зе Виола не умел хранить тайны. Разоткровенничался он и на этот раз:

— Если выпадут обильные дожди, я женюсь на одной девушке. Ее зовут Андреза, и живет она в Козьей Долине, у ее родных есть клочок земли. Вот что я сделаю, если выпадут обильные дожди, — направляясь к калитке, заключил он, чуть смущенный своим признанием.

— Ах, негодник, ты мне ничего об этом не говорил. Почему-то у меня появилось предчувствие, что в этом году пройдут сильные ливни, — заключил вдруг Жокинья.

— Тогда, ньо Жокинья, непременно возвращайтесь к нам в Долину Гусей, чтобы поглядеть, как у нас станет красиво, ничуть не хуже, чем прежде, и еще для того, чтобы… — Зе Виола чуть запнулся. — Чтобы быть посажёным отцом у меня на свадьбе.

Он весело взмахнул рукой и, припадая на правую ногу, скрылся за углом.

Глава вторая

Попросив крестного отца благословить его на прощание, Мане Кин обогнул дом и быстро зашагал по тропинке, которая вилась между поливным участком с нежно-зелеными всходами кукурузы и полем конголезского гороха в красных и желтых цветах, а ярдов через пятьдесят сливалась с проселочной дорогой. Вечерние тени уже окутывали склоны горных хребтов, растекаясь по Козьей Долине, и Гора-Парус, величественная, остроконечная, медленно и неотвратимо погружалась во тьму, словно потерпевший крушение корабль. Покой поднимался со дна долин, где укрывался во время дневной суматохи.

Но на сердце у Мане Кина не было покоя. Его не оставляли волнения и мучительная тревога, сознание вины, точно, сам того не желая, он стал соучастником преступления, которое лишило его самого насущного. Растерянность и недоумение овладели им, разговор с крестным оставил в душе горький след. Мане Кин брел по дороге неохотно, будто подчиняясь чужой воле. Он свернул на узкую, петлявшую среди скал тропинку, что вела в Долину Смерти. Прошел немного по ровному кремнистому плато и остановился, опершись о парапет в том месте, где дорога делала крутой поворот и почти вплотную приближалась к берегу Речушки. Последние отблески заката уже догорали на вершинах холмов в Холодной Долине.

Хотя солнце давно зашло, от земли все еще струились потоки горячего воздуха, как от не остывшей после пожара золы. Легкий, чуть приметный ветерок дул от ручьев, которые глубоко прорезали обширное плоскогорье; странствуя где придется, он летел, поглощая зной раскаленной земли и принося выжженным, без единого деревца равнинам долгожданную прохладу. Ощутив его ласковое, благотворное прикосновение, Мане Кин вновь обрел душевное равновесие, утраченное после беседы с крестным. Внезапно в нем пробудилось острое чувство реальности — предметы и явления, обычно ускользавшие от его внимания, воспринимались теперь как-то особенно отчетливо. Словно угрызения совести и тоска по родине, которую ему предстояло покинуть, заранее начали глодать его сердце.

Вокруг стояли пепельно-серые, лишенные растительности горы, они застыли в ожидании ночи. Молчание было уже не просто молчанием, а огромным настороженным ухом, внимательным и чутким ко всем шорохам, ко всем проявлениям жизни, от которых вибрировал воздух. Как бы набирая основу невидимой ткани, образующей атмосферу, звуки то приближались, то удалялись, переплетаясь друг с другом, подобно непрерывно снующим челнокам ткацкого станка. Они вдруг слышались совсем рядом, а потом замирали вдали, и каждый из них четко выделялся в светлом безмолвии сумерек. Это были обрывки кем-то произнесенных слов; глухой, отдающий эхом шум обвала, грохот камней, низвергающихся в пропасть то тут, то там; какие-то крики, хруст сухих веток неподалеку, трубный рев осла, напоминающий звуки расстроенного рога, тоскливое мычание одинокого быка. Все голоса земли сливались в нестройный хор, подобный гулу отдаленного прибоя, потом эта симфония распадалась на множество микроскопически малых, едва различимых звуков и, отделяясь на мгновение от неодушевленной природы, реяла в воздухе; таинственный шепот, раздающийся порой в просторных и широких долинах, и есть язык сумерек, он приходит неизвестно откуда, заполняет собой все вокруг, а затем отзвуки его постепенно затихают и рассеиваются, словно пар.

Для Мане Кина это была реальность, реальность его двадцати трех лет. С детства язык природы казался ему самой родной и самой прекрасной музыкой, которая когда-либо ласкала его слух.

Предложение крестного отца все еще звучало у него в ушах, нарушая, точно воинственный клич, разлитую повсюду безмятежность. Оно низринулось на покой его души, как коршун на зазевавшегося цыпленка. Низринулось, взбаламутило все вокруг, вызвало смятение… (Случается, однако, что растет поблизости спасительное дерево и в тесно сплетенных ветвях его застревают привыкшие к простору равнин крылья хищника; находятся среди скал расселины, где можно укрыться, и тогда коршуну не остается ничего другого, как, неуклюже потоптавшись на месте, убраться восвояси; есть также надежное средство защиты — крылья отважных матерей или, на худой конец, само их смятение, которое способно сбить с толку кровожаднейшего врага. Когда же страшная минута проходит, опасность остается позади, а солнце на небе сияет все так же радостно, как и прежде, и червяков в мусорных кучах предостаточно, и бабочки низко летают над землей, так что легко ими поживиться, и ящерки мирно дремлют на нежных побегах, и майские жуки ползают среди камней, словом, великое множество всяческих соблазнов по-прежнему поджидает на каждом шагу домашнюю птицу, чтобы она могла утолить самую настоятельную свою потребность — набить ненасытный желудок, — вот тогда-то прерванная было жизнь возвращается в прежнее русло, хотя сердца долго еще продолжают неистово колотиться от страха…) На душе у Мане Кина было смутно. Он даже не пытался принять какое-либо решение или рассеять туман, окутавший его голову. Но после того как смятение улеглось, сердце его мало-помалу забилось ровнее, предложение крестного незаметно отступило на задний план, образ Жокиньи начал блекнуть в его сознании, пока не растворился без следа в почти осязаемом спокойствии гаснущего вечера.

Перегнувшись через каменный парапет, Мане Кин устремил взгляд на плоскую равнину, покрытую бурой травой. Одна фраза внезапно пришла ему на ум, всего только одна фраза: «Положение скверное, мой мальчик, даже угрожающее»; но он тут же заставил себя забыть о ней. Белая с блестящей шерстью коза, привязанная неподалеку к стволу клещевины, с живостью помахивала коротким хвостиком, словно упрямо твердила: «Нет, нет, нет»; она нервно перебирала ногами, фыркала, грациозно поводя мордочкой, и скалила зубы в глуповато-насмешливой гримасе. Заметив, что облокотившийся на парапет Мане Кин разглядывает ее, она сразу повеселела, перестала жевать, задрала кверху морду и глянула на него в упор неожиданно умными, почти человечьими глазами, точно хотела поговорить с ним, поделиться своей бесхитростной философией. Мане Кин наблюдал за козой, отлично понимая, чего она хочет. В животных он разбирался лучше, чем в людях. Он знал, что означают все эти ужимки: «Для тебя, голубушка, наступил брачный сезон. Будь я твоим хозяином, я бы не мешкая отвел тебя к козлу ньо Сансао».

Струйка дыма за невысоким холмом устремлялась прямо в небо, подрагивая, как тронутая рукой струна. Должно быть, нья Ана варила мыло, используя вместо дров банановые листья. Что за ловкая женщина эта нья Ана! Муж ее совсем сдал — язвы на ногах окончательно доконали беднягу, а каким сильным и энергичным был он прежде! Вот и пришлось нье Ане стать главой семьи; не зная усталости, она день-деньской хлопотала по хозяйству, и все домашние были у нее в повиновении. Дочери, здоровенные девицы, сбились с ног, выполняя ее приказы, им и передохнуть было некогда, где уж тут думать о гулянках. Они таскали огромные тюки, варили сыры из козьего молока, плели веревки из волокон клещевины, циновки — словом, крутились как белки в колесе; изделия их славились по всему острову, и молва о них достигла даже соседнего Сан-Висенте; то, что изготовляли, дочери ньи Аны обменивали на бакалейные товары, ткани, свежую рыбу. Даже стволы старых банановых пальм находили свое применение на участке предприимчивой хозяйки. Мане Кину вспомнилась отягощенная плодами банановая пальма на берегу ручья, он видел ее утром, когда направлялся по сухому руслу к поливным землям у Речушки. Это был первый урожай в банановой роще, посаженной вдоль ручья по совету ньо Лоуренсиньо.

Опершись о парапет, Мане Кин мог, не поворачивая головы, обозревать со своего наблюдательного пункта территорию Большого Выгона, принадлежащего ньо Сансао. Чтобы коровы не разбрелись, пастбище было огорожено большими камнями. Это место постоянно служило яблоком раздора для матушки Жожи и плутоватого старика; стоило только зазеваться, и коровы, такие же проказницы, как и хозяин, ловко поддевали рогами камни, сбрасывали их вниз и в мгновение ока оказывались на соседском поле. Переведя взгляд на ручей, Мане Кин без труда различил бледные, будто размытые поднимающимся от воды туманом ветки дикорастущих фиговых пальм на дне долины, корни которых пили воду из Речушки. Поливной участок у Речушки представлял собой пеструю полоску земли, ограниченную с одной стороны руслом ручья, а с другой — изгородью Большого Выгона; участок этот начинался у устья ручья и заканчивался пятьюстами метрами ниже по течению.

Здесь сосредоточились все устремления и мечты Мане Кина. Всякий раз, как он наведывался сюда, — а случалось это по меньшей мере два раза в день, утром и после обеда, — он опрометью кидался к маленькому водохранилищу у подножия скалы, чтобы поглядеть, много ли набралось воды. Потом шел к террасам, уступами расположенным на горных склонах, и начинал копать землю, пытаясь определить, на какой глубине залегает водоносный слой и сколько будет воды для поливки; юноша гладил растения, проводил руками по свернувшимся вялым листьям, разговаривал с ними, стараясь внушить им надежду и мужество, словно то были отчаявшиеся, но способные внять доводам разума существа. Такие посещения превратились для Кина в привычный ритуал, напоминающий каждодневные визиты провинциального врача к больным. Слова, обращенные к саженцам, предназначались также и ему самому, ибо, если у него когда-нибудь вдруг не хватит стойкости продолжать борьбу, этот мир может рухнуть. Мир Мане Кина, который здесь начинался и здесь кончался. Остальное, то, что лежало за его пределами, не касалось Мане Кина — это был «мир других».

Кроме земель около Речушки, матушка Жожа владела небольшими участками на Северной стороне, и надзор за ними тоже входил в обязанности Мане Кина, однако судьба неорошаемых участков его почти не трогала. Работа там была механической и однообразной. Жизнь растений целиком зависела от воли божьей, люди мало чем могли им помочь. Иное дело берега Речушки. Тоненькая струйка воды, с трудом пробивающаяся из-под скалы, будила в Кине нежные чувства. Растения на поливных землях нуждались в человеческой ласке и любви, без ласки и любви они погибали. Поэтому из всех владений матушки Жожи он предпочитал Речушку, хотя и остальные не обходил своей хозяйской заботой. Речушка вызывала у него беспокойство. Он с готовностью обменял бы все деньги, которые ему предстояло заработать, не важно где и не важно с кем, с крестным или с любым другим, на какую-нибудь сотню милрейсов, чтобы возродить этот иссякающий источник, придать ему новые силы. Самый щедрый дар, неожиданно преподнесенный судьбой, не сделал бы его столь счастливым, как благодарные улыбки этих растений, если бы они расцвели для него в один прекрасный день. Одна мечта владела им — увидать своими глазами, как снова потечет по земле ушедшая под скалы вода, он жаждал вернуть ее на поверхность, вернуть плантациям, как возвращают украденное сокровище в руки законного владельца.

Белая коза вдруг яростно заметалась на привязи, веревка запуталась, и животное оказалось прижатым к дереву. Однако это не убавило его жизнерадостности. Почувствовав, что двигаться теперь гораздо труднее, коза чихнула, презрительно сплюнула на землю, облизала ноздри длинным языком, гнусаво заблеяла, словно желая привлечь внимание молча стоявшего перед ней человека, и вопросительно подняла морду.

В это время на той же тропинке, идущей от Коровьего Загона, по которой несколько минут назад спускался Мане Кин, появилась Эсколастика, дочь ньи Тотоны, женщины без роду и племени. Уродливая, тощая и нескладная, к тому же злобная, как дикая кошка, нья Тотона не умела ладить с людьми, да и не вызывала ни у кого особой симпатии. Как-то раз в селении распространился слух, будто бы она украла ребенка, но, как потом выяснилось, слух этот нарочно распустил один парень из Крестовой Долины, обиженный тем, что нья Тотона съездила ему по спине дверным засовом, а этим орудием она действовала с удивительной ловкостью всякий раз, когда тот или иной воздыхатель осмеливался встать между нею и дочерью.

Девушка несла на голове большую плетеную корзину с плодами. Шла она, кокетливо пританцовывая и ритмично покачивая бедрами, талия у нее была удивительно тонкая, но крепкая, казалось, Эсколастика едва касается ногами земли, с такой легкостью ступала она по камням, загромождавшим дорогу. Одета она была в короткую юбку, подпоясанную вместо кушака полоской из коры клещевины, небрежно повязанный платок сбился на затылок, кофту заменял свободный корсаж из плотной ткани, с большим вырезом. От быстрой ходьбы груди ее вздрагивали и бились, точно две непокорные пленницы-голубки, и при каждом размашистом движении юбка вздувалась парусом, обнажая выше колен мускулистые ноги. Увидав Мане Кина, с увлечением наблюдающего за проделками козы, девушка замедлила шаг и попыталась незаметно проскользнуть мимо. Но Мане Кин повернулся к ней, и они чуть было не столкнулись.

— Что с тобой, парень? Тебя будто пыльным мешком по голове стукнули! — воскликнула, давясь от смеха, Эсколастика.

— Пыльным мешком? С чего ты взяла? — Мане Кина даже в жар бросило от смущения. Появление девушки обрадовало его, но он понятия не имел, о чем с ней разговаривать. Он всегда опасался, что она будет над ним смеяться. Вдруг его осенило. — Откуда ты идешь? — задал он спасительный вопрос.

— Тебя это совершенно не касается, — отрезала она. Но тотчас смягчилась. — Из Коровьего Загона. Откуда же мне еще идти, сам подумай. А тебе что здесь надо? Ты, вероятно, заметил, когда я шла поверху, и поджидал меня…

— Что ты, что ты, зачем мне тебя поджидать! Почему ты не предупредила, что пойдешь в Коровий Загон?

— Мама только за обедом велела мне туда сходить. И завтра я, наверно, отправлюсь в Порто. Да нет, не наверно, а наверняка. Так что же ты все-таки делаешь посреди дороги?

— Размышляю о жизни.

— Размышляешь о жизни, глазея на чужую козу? Тебе, видно, захотелось, когда стемнеет, отведать молочка…

— Да ну тебя! — рассмеялся Мане Кин. — Скажешь тоже. Может, и захотелось, да ей не до того. А я как раз возвращаюсь от крестного Жокиньи.

— Ну, заладил свое. У тебя этот крестный с языка не сходит. — Она метнула на него опасливый взгляд и, чтобы привлечь внимание Кина, принялась оглаживать корсаж. — Зачем он тебя звал?

— Можно мне тебя проводить? — спросил он, догадавшись, что она собирается идти дальше.

— Нет. Я пойду одна. Мне не нужны провожатые. Мама всегда начеку, у нее глаз наметанный.

— Старая хрычовка нагнала на тебя страху.

— Пошел ты к чертям! Заткнись и не смей называть мою мать хрычовкой! Она грозилась меня выпороть, если застанет с парнями. И правильно сделает, вот что я тебе скажу. Только она и заботится обо мне. И уж раз обещала выдрать, выдерет обязательно.

— Вот я и говорю, что она злая ведьма.

— Да ты совсем обнаглел, парень. Не будь у меня корзины на голове, я бы запустила камнем в твою дурацкую башку. — Ей нравилось обращаться с ним запанибрата, чтобы он чувствовал себя свободнее. Кин робел перед ней, стоял молча, будто воды в рот набрал, в то время как другие парни, его сверстники, вгоняли ее в краску своими шуточками. Однако Эсколастика умела развязать ему язык. — Если тебе так хочется, проводи меня до мангового дерева. Но, прежде чем ответить, подумай. — Она тараторила без передышки, будто повторяла заученные наизусть слова, и беспрестанно озиралась по сторонам — не подглядывает ли кто-нибудь за ними.

Мане Кин взял ее за руку, и они молча зашагали по дороге. Пройдя несколько шагов, Эсколастика остановилась.

— Только до мангового дерева, — повторила она. — Мама грозилась задать мне взбучку, а ты сам знаешь, что она слов на ветер не бросает. И поэтому разреши мне, кстати, дать тебе один совет: не бери меня, ради бога, за руку… Последнее время мать от злости стала сама не своя…

— У кого дочка такая умница, как ты…

— Замолчи, дуралей! — сердито оборвала Эсколастика. — Замолчи сейчас же, хоть я и не боюсь, что ты меня сглазишь.

Мане Кин снова потерял дар речи. Но тут Эсколастика сама пришла ему на помощь, сообщив новость:

— Жоанинья рассказывала мне, что совсем недавно в наших краях появился ньо Жоан Жоана. Он собирается поселиться в домике ньо Алваро на Скалах. Какое противное лицо у этого Жоан Жоаны! Точь-в-точь как у козла ньо Сансао, прости господи. Жоан Жоана дает деньги в рост, а сам только того и дожидается, чтобы отнять у должников дома и землю.

— А ведь совсем недавно этот тип и носа не казал в Долину Гусей, — задумчиво произнес Мане Кин.

— Да, раньше он здесь не показывался. Ему нечего было тут делать.

Они миновали маленькую заброшенную часовню с унылым, без всяких украшений фасадом. Поравнявшись с домом ньи Эуфемии, Мане Кин ускорил шаги: лучше, если он будет ждать девушку чуть поодаль, у апельсиновых деревьев ньо Мартинса.

— Значит, ты завтра пойдешь в Порто?

— Конечно, пойду.

— Пожалуй, я встану пораньше, и давай встретимся на дороге и пройдемся немного, хорошо?

— Лучше оставайся в постели. И пойми, когда наступит время расплаты, все колотушки достанутся мне одной. За мной зайдет Жоанинья. А я подымусь чуть свет, чтобы успеть выкупаться.

— Где же ты будешь купаться?

— Ну, знаешь! — воскликнула она, поворачиваясь к нему, и опять расхохоталась. — Почему это тебя интересует? Хочешь потереть мне спину?

Мане Кин смутился, однако решил с честью выбраться из затруднительного положения.

— Ты, наверно, будешь купаться в ручье? — лукаво спросил он. — У тебя что, завтра день рождения?

Эсколастика прикинулась рассерженной:

— Отвяжись от меня, нахал. Больно уж ты разошелся.

Она оттолкнула его и быстро зашагала прочь, но Мане Кин нагнал ее, обнял за талию, притянул к себе и, почти не отдавая себе отчета в том, что делает, поцеловал в губы. Эсколастика сперва растерялась. «Ой, что это ты?!» — воскликнула она, вся вспыхнув. Затем порывистым движением поставила корзину на парапет, схватила острый камень и решительно бросилась на Кина. Они, как борцы, сцепились друг с другом, и тут только Эсколастика рассердилась по-настоящему. Перемирие все же было заключено. Снова укрепив корзину на голове, она предупредила:

— Если ты, наглец эдакий, еще хоть раз осмелишься поцеловать меня, я тебя так отделаю, что родная мать не узнает. Тебе ведь хорошо известно, что мы с тобой не ровня.

— Сумасбродка! Поговори у меня еще! — еле переводя дух, ответил Мане Кин.

Он попытался взять девушку за руку, но Эсколастика резко ее отдернула. Они продолжали идти рядом.

— Ты мне так и не сказал, о чем вы разговаривали с ньо Жокиньей.

— А ведь и правда! Крестный хочет, чтобы я поехал с ним на Сан-Висенте. Он обещает увезти меня в Бразилию. Хочет силой заставить…

— Вот как?! — Эсколастика остановилась и подняла руки, чтобы поправить корзину на голове. Несколько секунд она стояла, глядя на него и не находя нужных слов. Потом спокойно повторила: — Ах, вот как!.. — и снова зашагала по дороге; теперь она шла быстро, размашистым шагом, словно никого рядом с ней не было.

Мане Кин, едва поспевая за ней, пытался оправдаться:

— Да у меня нет никакой охоты…

Она прервала его, не поднимая глаз от земли:

— Неужели ты оставишь здесь нью Жожу одну-одинешеньку?

Сказать по правде, ее волновало сейчас совсем другое. Превыше матушки Жожи и всех интересов возлюбленного ставила она себя, Эсколастику.

Мане Кин несмело продолжал:

— Я еще не дал окончательного ответа, еду я или нет. Я предпочел бы остаться здесь.

Эсколастика знала, как знали все, судьбу сыновей ньи Жожи. Один за другим они покидали родину, уезжали не оглядываясь. Уезжали и забывали о родных краях. Эсколастика знала также, что они с Кином не одного поля ягоды, она и не надеялась, что он когда-нибудь женится на ней. Но кто же мог запретить, чтобы он ей нравился?! Поэтому черная грозовая туча вдруг разделила их, туча гнева и возмущения. Они подошли к манговому дереву. После сделанного Кином признания Эсколастика ни разу не обернулась к нему.

— Не смей никогда больше смотреть в мою сторону, — на ходу бросила она. По ее тону Мане Кин понял, что она не шутит. Он кинулся вслед за ней.

— Кто тебе сказал, что я уезжаю? Кто тебе сказал это?

Но Эсколастика уже почти бежала, корзина, будто насмехаясь над Мане Кином, подпрыгивала у нее на голове, бедра задорно покачивались, вызывая в воображении огненные ритмы батуке…

Глава третья

Перепелка, расправляющая крылья для полета, — вот что пришло на память Мане Кину, когда легкая фигурка Эсколастики скрылась за стенами старого, полуразвалившегося загона для скота. Предвечерняя тишина вновь разлилась вокруг, только теперь это была почти ощутимая, мрачная тишина, от которой веяло безысходностью. Покой вновь бежал от сына ньи Жожи, его охватило горькое чувство одиночества, точно распалась еще одна связь с миром и он остался наедине со своим смятением. Встреча с Эсколастикой властно вернула его к действительности.

Он подумал, что матушка Жожа смогла бы помочь ему разобраться во всем. От Джека бесполезно ожидать чего-нибудь путного, лишь матушка Жожа сумеет дать дельный совет. Ведь водоворот, в который тащил его крестный отец, увлекал Мане Кина вдаль от его прежней жизни. Как бы то ни было, но ему придется либо приложить нечеловеческие усилия, чтобы удержаться в круге, предначертанном ему непостоянной судьбой, либо сменить этот ставший привычным круг на другой, гораздо более обширный, еще не известный ему и, уж конечно, далекий от простоты и немудреных привязанностей прежнего существования. Только матушка Жожа сможет указать ему верный путь. Мысль эта, словно светлячок, мерцала в смятенном сознании Мане Кина.

Их дом, сумрачный и неприглядный, одиноко стоял на краю голой, лишенной растительности равнины; из-за многолетней засухи давно уже не сохранилось следов от прорытого здесь когда-то отводного канала. В доме жили те, кто остался от прежде многочисленной семьи: Мане Кин, мать, сухонькая, бесплотная как тень старушка, говорившая только о прошлом, о своих мертвецах, о своих странствующих по свету детях, да старший брат Мане Кина Джек. К счастью, этим утром он отправился на Плоскогорье помочь батраку, обрабатывающему неполивные земли Северной стороны. Поэтому мать была одна. В глубине души Кин порадовался отсутствию брата.

Видя, что мать отдает предпочтение Мане Кину, Джек даже не пытался скрыть свое неудовольствие. С годами это могло привести к тому, что Кин сделается главой семьи, отчего самолюбие старшего брата, разумеется, страдало. И пока Мане Кин постепенно утверждался в роли хранителя семейного очага, Джек, считавший это несправедливым по отношению к себе, хотя и признавал младшего брата более толковым и сведущим в сельском хозяйстве, проявлял ко всему полнейшее равнодушие, всячески подчеркивая, что не принимает всерьез существующего положения вещей. Он пренебрегал своими обязанностями и в свободное время нанимался к другим землевладельцам на поденную работу, а полученные гроши бережно откладывал на черный день. Если на семейном совете, где решались не терпящие отлагательства дела, интересовались мнением Джека, он лишь упрямо покачивал головой и пожимал плечами, словно не имел никакого отношения к обсуждаемым проблемам, а потом вдруг поднимался и уходил. Любой, даже самый пустяковый вопрос, о котором заходила речь в присутствии брата, казался Мане Кину сложным и неприятным.

Матушка Жожа сидела на пороге дома. Рядом с ней стояло легкое парусиновое кресло, на том же месте, где в прежние времена ставил его отец, когда на закате приходил отдохнуть в тени после дневных трудов. В такие минуты нья Жожа неизменно усаживалась на пороге, а муж — в парусиновое кресло, и они вполголоса вели неторопливую беседу, прерывавшуюся долгими паузами. Отец умер десять лет назад, но каждый день в один и тот же час мать ставила кресло на то же место, чтобы продолжить нескончаемый разговор.

Маленькая, одетая в глубокий траур, нья Жожа с каждым днем словно все больше сгибалась под бременем бесполезной жизни. Ей оставалось лишь растерянно наблюдать течение дней, изводя себя воспоминаниями о прошлом, тоской по умершим и по двум неизвестно где странствующим сыновьям (она упорно отказывалась верить слухам, будто Жоазиньо погиб при кораблекрушении). Тьяго, тот действительно где-то скитался, но ее не интересовало, где именно. Нья Жожа получила от него два письма, однако, как ни старалась, не смогла запомнить название страны, в которой он жил, название было мудреное и ни о чем ей не говорило. Она отправила сыну чистые конверты, чтобы он написал свой адрес и выслал эти конверты обратно.

Мане Кин уселся в парусиновое кресло рядом с матерью и рассказал о разговоре с крестным Жокиньей. Они пробудут несколько дней на Сан-Висенте, пока крестный не приведет в порядок дела, потом отправятся в Бразилию. Это страна, где много денег и много воды, крестный обещает, что каждый месяц он будет получать деньги и регулярно пересылать их домой. В скором времени он вернется повидать родных и, если они захотят, заберет с собой матушку Жожу и Джека. Кин говорил так, будто это нисколько его не касалось. Всю тяжесть он перекладывал на плечи матери — пусть сама решает. Он только пересказывал слова Жокиньи, ничем не пытаясь ей помочь. Нья Жожа всегда понимала его с полуслова. Она и теперь, как надеялся в глубине души Мане Кин, возьмет на себя труд принять за него решение. А он к этому не способен. Вот если бы речь шла о засушливых землях на Северной стороне или о Речушке, о посеве, поливке, сборе урожая, покупке или продаже продуктов… Но в данном случае пускай мать решает за него, пускай она делает выбор.

Нья Жожа слушала его, не проронив ни слова. Она только терла руки, вся сжавшись и опустив голову, точно холод пронизывал ее до костей. «Вот они какие, вот все они какие», — твердила она про себя.

Но Мане Кин видел в позе матери лишь обычную покорность судьбе, безропотность, с которой в последнее время она все чаще полагалась на волю божью. Он читал на хмуром в своей эгоистической отрешенности лице раздражающую беспомощность и вдруг ясно представил себе, что ее жалкое, полуразрушенное временем тело столь же беспомощно. Он вспомнил о двух братьях, покинувших мать один за другим после смерти отца. О младшем, Жоазиньо, ходили слухи, будто он утонул во время кораблекрушения. Второй, Тьяго, жаловался в последнем письме на свою горькую участь: он хотел вернуться на родину, но у него не было денег заплатить за проезд. Жилось ему плохо, зарабатывал он гроши, тосковал о близких. Мать поднесла к подбородку большой палец, потом еще и еще раз. На верхнем веке правого глаза у нее было родимое пятно величиной с горошину, когда она моргала, пятно поднималось и опускалось вместе с ресницами. Из глаза выкатилась слезинка, задержалась на мгновение и скользнула вниз по глубокой вертикальной морщине. Нья Жожа поднесла большой палец к подбородку и смахнула слезу, чтобы она не капнула на платье. Другие слезинки совершали точно такой путь. Сколько же слез пролила матушка Жожа, если они прочертили на ее лице эту бесконечную горестную бороздку: так потоки дождя размывают почву, оставляя на лице земли свою отметину.

Прошла не одна минута после того, как сын окончил рассказ, когда нья Жожа наконец очнулась. Подняла голову и пристально посмотрела на Мане Кина.

— Все в твоих руках, — сказала она. — Хочешь ехать, так поезжай. Что бы ни случилось, я не имею права вмешиваться в вашу судьбу. — И добавила жалобно: — Жоазиньо уехал, и я ни разу не получила от него весточки. Тьяго прислал всего два письма, ему там несладко приходится, ох как несладко. А теперь ты. Я не имею права вмешиваться. Да хранит тебя бог, и смотри не забывай обо мне, как Жоазиньо и Тьяго.

Вот и все. Не такого напутствия ожидал Мане Кин. Он надеялся, что разговор с матерью придаст ему мужества, сделает все простым и ясным, он ждал, что нья Жожа укажет ему лучший выход, как она обычно и поступала, когда дело касалось других.

— Если бы я смог использовать источники у Речушки… — невольно сорвалось у него с языка.

— Такая уж у вас судьба — уезжать… — прошептала нья Жожа. В голосе ее не было ни удивления, ни недовольства. Только странная отрешенность и обида, и еще покорность.

Но сын прервал ее:

— Мне совсем не хотелось бы ехать с крестным…

— Следуй своей судьбе, — посоветовала матушка Жожа. — А она у всех вас одна, все вы уезжаете. Для тех, кто остается тут, жизнь кончилась. Будь я на твоем месте, я бы тоже уехала, как другие. У каждого своя дорога.

Над землей сгущались пепельно-серые сумерки. День еще не угас, но горы казались черными и оцепеневшими, и сверчки уже завели среди камней свою монотонную песню.

Желая переменить разговор, Мане Кин произнес:

— Говорят, ньо Жоан Жоана объявился в Долине Гусей.

— Этот человек приносит несчастье.

— Знаешь, о чем мне вдруг подумалось?

— Что ты сказал, Кин?

Мане Кин не ответил. Голова у него кружилась, точно воздушный шар на ветру. Он встал.

— Пойду поднимусь в горы…

— Поужинал бы сначала, а?

— Нет. Я скоро вернусь.

— Но куда ты идешь? Куда?

Мане Кин промолчал. Нья Жожа продолжала сидеть на пороге дома. Едва за сыном захлопнулась калитка, она обернулась к креслу и пробормотала:

— Ты видишь, Жайме? У них у всех одна судьба. Уезжают друг за другом. Теперь очередь Кина. Каждый в свой срок выбирает себе дорогу. Когда-нибудь наступит черед Джека. И я останусь с тобой одна. Ближе к своим покойникам, чем к своим живым.

Призрачная тень, сидящая в кресле, ласково улыбнулась, протянула к ней руку, как бы желая благословить, и тут же растаяла в воздухе, словно это движение рассеяло волшебство. Тогда нья Жожа поднялась и пошла на кухню посмотреть, не готова ли кашупа[7]. Оказалось, что огонь в очаге погас и железный котел давно остыл. До поздней ночи шарила она по углам, ища запропастившиеся куда-то спички.

— Я беседовал с моим крестником, — сказал Жокинья, когда, окончив дневные хлопоты, ньо Андре вошел в дом.

— Да? — откликнулся Андре, вытирая потное лицо рукавом рубахи. Человек прямой, небольшой охотник до разговоров, он взвешивал каждое слово и был скуп на жесты. Все, что ни делал Андре, было разумно, потому что он доверял только фактам и собственному опыту, но мысли свои выражал с трудом, будто копал землю или рубил топором дерево. Никто не решился бы в его присутствии заниматься пустой болтовней или оспорить его твердое убеждение, что мотыга создана для того, чтобы копать землю, а топор для того, чтобы колоть дрова или валить деревья, и что, срубив дерево и вскопав землю, не надо снова копать ту же землю и рубить то же дерево. Все, что он говорил, было проверено им на деле, а уж дело свое он знал. Вероятно, поэтому он находил правильным то, что действительно было правильно, а неправильным то, что действительно было неправильно. Одним словом, человека этого сформировал его образ жизни.

— Если от нас зависит приносить друг другу пользу, — продолжал Жокинья, — я не вижу особых причин, почему бы мне не увезти его в Бразилию и почему бы ему не поехать со мной.

— Верно. Совершенно верно, — подтвердил Андре. Голос его звучал приглушенно, но был глубоким и чистым, словно исходил из гранитной груди, в которой самый ничтожный звук приобретал особую значительность.

Глава четвертая

В тот же день ньо Жоан Жоана прибыл в Долину Гусей. Он обосновался на хуторе, перешедшем к нему от бедняги Алваро за долги. Усадьба бывшего владельца представляла собой неказистый на вид, неоштукатуренный дом; в единственной его комнате, разделенной вместо перегородок циновками, пол был земляной. Девушки, приехавшие с ростовщиком из Порто-Ново[8], привезли ему одеяла и раскладушку. Сам он захватил продукты, уложенные в холщовый мешок, — початки кукурузы, кусок сала, галеты, купленные на Сан-Висенте. Об остальном предстояло позаботиться жене арендатора.

Ньо Жоана говорил вкрадчиво, тихим голосом, манеры его отличались мягкостью, пышные усы свисали вниз, удлиняя и без того вытянутую физиономию. Взгляд тусклых глаз, скрытых нависшими седыми бровями, был настороженным. Ростовщик любил прикинуться несчастным, всеми обиженным человеком. Однако в душе никому не доверял, подозревая всех и каждого. С чем бы к нему ни обращались, во всем ему чудился подвох. Философию его можно было бы выразить так: «В этом мире нужны только деньги».

Известие о приезде Жоан Жоаны распространилось с быстротой молнии. В предвечерний час, когда поденщики и подпаски, стерегущие стада коров, баранов и коз, собрались группами, чтобы отдохнуть и обсудить новости, а неутомимые говоруньи девушки вернулись домой из Порто-Ново, вся Долина Гусей уже знала, что ньо Жоан Жоана водворился на Скалах, в бывших владениях бедняги Алваро.

С появлением ростовщика все помыслы местных жителей заняли деньги. Само имя — Жоан Жоана — звенело как монета, многих лишая сна. Одним новый владелец хутора казался спасителем, посланным самим провидением. Для других, более разумных и осмотрительных, он был мрачным предзнаменованием гибели, дьяволом-искусителем. Но и у тех и у других Жоан Жоана вызывал чувство гнетущего беспокойства. Целых два года в Долине Гусей о ростовщике не было ни слуху ни духу. С тех пор как имение Алваро перешло к нему, он впервые удостоил Скалы своим посещением. Жоан Жоана приехал «поделиться соображениями» с приятелями, по крайней мере, так объяснил он арендатору; на самом же деле ему не терпелось взглянуть на этот клочок заброшенной земли и определить на месте его стоимость. «Боже ты мой (он поминал имя божие ежеминутно), эта сделка принесла мне сплошные убытки. Ума не приложу, как теперь быть», — пробормотал он сквозь зубы, но так, чтобы расслышал Паскоал, арендатор. И, недовольно покачивая головой, бросил на него пронзительный взгляд. Однако Паскоала не так-то просто было обвести вокруг пальца, он знал всегдашнюю манеру ньо Жоан Жоаны прикидываться несчастной овечкой, которую в каждой сделке надувают все, кому не лень. По совести говоря, пройдоха Жоан Жоана так жалобно сетовал на судьбу, что в конце концов некоторые и впрямь начинали верить в его искренность. Но большинство лишь притворялось сочувствующими, не осмеливаясь открыто проявить свое злорадство, — Жоан Жоана был человеком могущественным.

Заложив руки за спину и приняв по обыкновению скорбное и смиренное выражение мученика, Жоан Жоана расхаживал вокруг дома, внимательно разглядывая крепкие, сложенные из огромных камней стены, а следом за ним, ухмыляясь, плелся Паскоал. Ростовщик поминутно приседал на корточки, то ли потому, что был близорук, то ли не доверяя собственным глазам; он долго бродил по участку, осматривал террасы, оросительные и отводные каналы — банановые пальмы нуждались в поливке, кофейные деревья нуждались в поливке, фасоль нуждалась в поливке, — метнул беглый взгляд в сторону источника — надо непременно сходить туда завтра, там тоже поливные земли Алваро, да и растения там, как ему показалось издали, более ухоженные и жизнестойкие.

Когда он вернулся на площадку перед домом, лицо его изображало глубокую печаль. Убытки, убытки и еще раз убытки — вот единственная его награда за щедрость, с какой он одалживал направо и налево свои кровные денежки… В действительности двое приятелей Жоан Жоаны, на которых он мог вполне положиться, уже оценили хутор на Скалах, и, между нами говоря, сделка оказалась весьма выгодной: Жоан Жоана был не из тех, что действуют себе во вред, отнюдь. Однако о предварительной оценке никому знать не полагалось. Сделка есть сделка, каждый отвечает за себя, и одно дело — сколько вещь стоит, и совсем другое — на сколько она выглядит.

Обычная история. Он ни от кого ничего не скрывал, ведь в таких делах тайна хранится лишь до определенного времени. Потом она становится всеобщим достоянием. Так думал Жоан Жоана, и у него были для этого основания. Легкомысленный Алваро начал с того, что взял у него взаймы 400 милрейсов (сумма была занесена в книгу, даты поставлены точнехонько, как в календаре — словом, все сделано чин по чину, да к тому же он столько раз проглядывал эти записи, что запомнил все до малейших подробностей).

Некоторое время спустя Алваро вновь обратился к ростовщику и занял еще 200 милрейсов — следовательно, всего 600. Прошло семь лет, а то и больше, а он ни тостана не заплатил. Итак (счета у Жоан Жоаны были в полном порядке, не подкопаешься, — прямо как таблица умножения), 60 милрейсов ежемесячных процентов, то есть 60 на 12, итого 725 (5 эскудо[9] на расходы), а эта сумма, помноженная на 7, равняется 5075, то есть 5 конто[10] 75 милрейсов; во избежание ошибки и неточности в расчетах Жоан Жоана накинул еще 600 милрейсов, стало быть, всего получалось 5 конто 675 милрейсов… Чтобы не мелочиться — он никогда не упускал случая подчеркнуть свою щедрость, — Жоан Жоана не брал процентов за время между первым и вторым займами, вычисляя общую сумму процентов только со времени второго займа. И заметьте себе, он мог бы преспокойнейшим образом, как делали, впрочем, все, кто давал в рост свои денежки, начислить проценты от процентов, это каждому ясно. После вмешательства судебных инстанций он не пытался немедленно получить с должника, что у многих вызывало восхищение. Проявил он достаточно сострадания и к Алваро: ведь как-никак прежняя дружба что-нибудь да значит. Итак, объявляется к взысканию 5 конто 675 милрейсов. Земельный участок и дом на Скалах, если верить подсчетам приятелей, стоят по меньшей мере 10 конто. Если бы удалось найти покупателя, который бы дал за хутор 8 конто, это уже принесло бы значительную прибыль. Но на этот случай у Жоан Жоана были иные соображения.

Как только его ни называли — и вором, и злодеем, и душегубом. Он знал, что делается у него за спиной. Слава богу, она у него достаточно широкая. Пусть люди рассудят, твердил он, кого следует считать вором: его, Жоан Жоану, который с готовностью открывает свой кошелек каждому голодранцу, стучащемуся к нему в дверь в трудную минуту, или же тех, кто без зазрения совести пользуется его денежками и возвращает их владельцу лишь по принуждению закона — да-да, закона, потому что закон был всегда на его, Жоан Жоаны, стороне. Так плевать он хотел на всяких там интриганов, обманщиков, неблагодарных и на их болтовню! Пускай платят свои долги, а потом убираются хоть к черту в пекло. Его это ничуть не касается…

Прежде чем дать отдых утомленному тяжкими трудами телу, он долго беседовал с арендатором. Паскоал изучил Долину Гусей как свои пять пальцев. Он был отлично осведомлен обо всем, что касается цен на землю, состояния посевных площадей, финансового положения их владельцев. У Паскоала была привычка проводить языком по зубам, перекатывать его от одной щеки к другой, точно большой леденец.

— Да, сеньор, в деньгах, знаете ли, нужда большая.

Но для ростовщика это не явилось неожиданностью.

— А когда в Долине Гусей хватало денег? Когда хватало звонкой монеты, вот так, наличными? — воскликнул он, метнув на арендатора победоносный и презрительный взгляд из-под густых бровей.

Паскоал продолжал говорить, будто бы и не слышал Жоан Жоану. Он умел должным образом направить разговор.

— Так пусть вам будет известно, ньо Жоан Жоана, положение в наших краях сейчас скверное, как никогда. Это не секрет даже для самых нерадивых хозяев, так-то, сеньор. Но попробуйте-ка найти где-нибудь в другом месте нашего острова такие земли, где знающему человеку было бы так же легко добраться до воды. Дождя нет как нет, но все говорит за то, что он скоро будет. И лунный календарь ньо Витала это подтверждает. И бродяга ветер, время от времени подающий признаки жизни, спускаясь с горных вершин и стремясь повернуть на запад, — тоже ведь одна из примет дождя. Не надо учиться в лицее, чтобы знать это. Участок на Скалах, — горячо заверил Паскоал, — лучший в долине. Вода здесь близко, как золотоносная жила на хорошем прииске, стоит только копнуть. Лишь бы деньгами для колодезных работ разжиться, а там как сыр в масле будете кататься. У ньо Алваро не было чем заплатить рабочим, не станешь же делать все в одиночку, да и силы у него уже не те. Ему трудно было бороться с сорняками, а арендатору тоже невмоготу одному с ними справиться. Вот земля постепенно и зарастала дикими травами и репейниками. Арендатору нужны помощники. А бедного ньо Алваро совсем доконали долги — есть же на свете такие горемыки, лишь тогда могут жить по-человечески, когда волосы на голове заложат, — вот его и обрили наголо. — Паскоал провел рукой по волосам, будто бритвой. — Он только и умел, что стать на колени и твердить молитвы. — Да, сеньор, земля хоть куда. Вы видели, как банановая пальма выпускает стрелку за стрелкой, одна краше другой! — восторженно воскликнул он, пытаясь жестами показать новому владельцу, какой урожай дают банановые пальмы на Скалах. — Богатая кладовая вам досталась, ньо Жоан Жоана. Я на работу лют, и с вашей помощью…

Лицо Жоан Жоаны омрачилось, губы под усами крепко сжались: «Боже мой, все обман в этом мире, все обман». Он прервал разглагольствования арендатора. Его так легко не купишь. Исполненные притворной кротости слова с трудом просачивались сквозь густые с проседью усы. Он не нуждается в поучениях. Он сыт по горло всеми этими бананами, маниоками, сахарным тростником и пальмами. Его денежки постоянно попадают в руки людей недостойных, без стыда и совести. Участков, на которые нет спроса, у него и сейчас более чем достаточно. А прибыли только на бумаге. Но Паскоал твердил свое, не обращая внимания на жалобы ростовщика, он разливался соловьем:

— Вот что я вам скажу… Ньо Сансао жаловался, что у него нет денег. А у самого земли пропасть. В этом году ему надо купить семян для посева, он собрался обрабатывать неполивные земли на Северной стороне и где-то еще. — Паскоал пытался завоевать доверие этого могущественного и денежнего человека, но орешек оказался явно не по его зубам, с Жоан Жоаной трудно было тягаться.

— Ньо Сансао? Ах да, помню. — Глаза ростовщика снова блеснули. — У этого оборванца и в самом деле много превосходной земли. — Заложив руки за спину, Жоан Жоана круто повернулся и, пригнувшись, вошел в дом.

Сансао был как раз из тех, кто заложил даже волосы, но, попроси он у ростовщика любую сумму, тот не стал бы отказывать. Для Жоан Жоаны не было тайной, что Сансао не станет вкладывать полученные деньги в хозяйство, однако это его не волновало. Удел одних в этом мире — просить, удел других — давать. Сансао и ньо Жоан Жоана представляли собой две эти противоположности. В любой момент каждый из них мог оказаться в зависимости от другого. Ростовщик превосходно знал земли, принадлежащие Сансао. Он остановился посреди комнаты, уставившись в потолок, откуда свисала почерневшая от копоти паутина.

В тот же день, когда наступили сумерки, а Жоан Жоана не успел еще отдохнуть от трудов праведных, люди видели, как лошадь ньо Сансао с хозяином в седле поворачивала на тропинку, ведущую к Скалам. Тропинка отлого спускалась под гору и приводила прямо к дому, стоявшему на вершине невысокого холма. Лошади была хорошо знакома эта дорога. Она галопом пробежала с десяток шагов и остановилась, тычась мордой в забор. Во дворе около калитки стояли ростовщик и Мане Кин и о чем-то беседовали.

Глава пятая

Еще не рассвело, но на востоке, в стороне канала, отделяющего Санто-Антао от Сан-Висенте, звезды уже стали бледнеть. Канал находился далеко, за горными хребтами. Плоские, точно вырезанные ножом картонные декорации, черные и остроконечные вершины полукругом обступили долину, заслоняя горизонт.

Внизу, на окутанной предутренней мглой земле, около лачуги, прилепившейся у обочины дороги на крохотном участке, оглушительно верещали сверчки и цикады. В скудно обставленной полутемной комнате, где, кроме четырех стен, сложенных из камней и обмазанных глиной, почти ничего не было, Эсколастика собиралась в дорогу; она стремительно двигалась по комнате, нагибалась, становясь на мгновение невидимой с улицы, приносила какую-то снедь, открывала и закрывала ящик стола, укладывала в корзины продукты; все спорилось у нее в руках, движения ее были исполнены уверенности, какая присуща лишь тому, кто хорошо знает, где лежит каждая вещь. Самодельная стеариновая свеча, воткнутая в щель у окошка, отбрасывала тусклый красноватый свет. Пламя чадило, с трудом удерживаясь на кончике фитиля.

Чтобы пораньше встать, Эсколастика легла сразу же после ужина, как говорится, с курами, оставив половину дел на утро. Душа у нее в тот вечер ни к чему не лежала, после разговора с Мане Кином пропала всякая охота заниматься хозяйством. Однако время шло, а она все ворочалась под одеялом, и образ возлюбленного неотступно маячил у нее перед глазами, как она ни стремилась отогнать его, как ни прятала лицо в подушку, и только глубокой ночью сон наконец сморил ее. Если бы мать с громким криком не растолкала Эсколастику на рассвете, она бы еще, по всей вероятности, спала. И вот уже большая плетеная корзина доверху наполнена зеленой фасолью и плодами манго, нежными, желтовато-зелеными и красными с волокнистой приторно-сладкой мякотью.

Сделав ложбинку между плодами манго, она положила туда кожаный мешок с двенадцатью сырами из козьего молока и прикрыла его банановыми листьями. Потом, чтобы защитить содержимое корзины от резких ветров по дороге в Порто-Ново, закрыла корзину лыком клещевины, продев концы в дырки по краям. В корзинке поменьше лежало две дюжины яиц, несколько круглых пепельно-серых кусков домашнего мыла и пачка мягких, величиной с сигару свечей тоже собственного изготовления.

Стоя на пороге дома и опершись о косяк, нья Тотона разглядывала небо. Тощая, в длинной, волочащейся по полу юбке и широченной кофте из грубой холстины, ниспадающей с плеч, словно потрепанное знамя, она беспрерывно сосала мундштук деревянной обгрызанной трубки, шумно втягивая губами воздух, точно козленок, сосущий материнское вымя.

— Сегодня, дочка, вам придется идти под палящим солнцем. Надеюсь, тебе ни о чем больше не нужно напоминать. — Это была обычная угроза — намек на то, что в случае неповиновения девушку ожидает порка айвовой розгой.

— Почему ты не разбудила меня пораньше? — робко упрекнула ее Эсколастика, не переставая укладываться. — Я ведь собиралась сходить на ручей искупаться, не знаю теперь, как быть.

Нье Тотоне было немного нужно, чтобы вскипеть. Дрожа от негодования, она воздела к небу костлявые руки, слова застревали у нее в горле; всякий раз, приходя в волнение, она начинала так гнусавить, что ее с трудом удавалось понять.

— Так что же ты, спрашивается, стоишь, только время зря теряешь. Беги, нахалка ты эдакая, беги сейчас же! — Ее тело подергивалось, точно соломенное чучело на ветру. Но скоро силы иссякли. Нья Тотона стала задыхаться и судорожно ловить воздух ртом. Вены у нее на шее вздулись, глаза налились кровью. Несколько мгновений она с испугом смотрела на дочь, не переставая яростно сосать замусоленную, почерневшую от никотина трубку. Затем подошла к самодельной свече, вырвала фитиль, в бешенстве ударила им по стене. Красноватое, окутанное густым дымом пламя вскинулось почти на несколько дюймов. Неясные тени заплясали на почерневших от копоти стенах, на утрамбованном земляном полу.

— Ух ты! — удивилась она и, повернув голову, взглянула на Эсколастику. — Ты все еще здесь, негодница! — Прут из айвы лежал на подоконнике, стоило только руку протянуть. Схватив его, нья Тотона принялась угрожающе им размахивать. — Хочешь, чтобы я вздула тебя с утра пораньше, этого добиваешься?

Эсколастика не очень-то испугалась. По крику матери она научилась различать, когда нья Тотона действительно собиралась ее наказать, а когда просто стращала. Она раскрыла дорожную сумку с едой, окинула быстрым внимательным взглядом початки кукурузы и куски крутой маниоковой каши, вновь завязала сумку шпагатом и положила ее в большую корзину между двумя полосками лыка. Приподняла указательным пальцем маленькую корзину, чтобы определить, насколько она тяжелая, и поставила ее обратно. Затем взяла блестящий, будто полированный, сосуд из выдолбленной тыквы, напоминающий восьмерку, не раздумывая, сорвала с кровати застиранную холщовую тряпку, служившую покрывалом, схватила кусок домашнего мыла, который извлекла из щели в стене, и вихрем метнулась к выходу. Нья Тотона слышала, как затихают вдали торопливые шаги дочери. «Не стой я у тебя над душой, ничего путного из тебя бы не вышло», — раздраженно проворчала она. Трубка запыхтела и погасла, старуха поднесла ее к пламени свечи, которое снова еле теплилось. Фитиль был почти такой же толстый, как и свеча, и, казалось, обладал способностью двигаться, более проворный, чем побег растущей на берегу ручья банановой пальмы. Нья Тотона затянулась раз, другой, сплюнула, потушила свечу, и предутренний мрак поглотил ее. Она как бы застыла на месте, нахохлившись, точно курица на яйцах. Такая уж была у нее привычка. Руки сами собой принялись поглаживать и почесывать тело, тычась в него пальцами-клювиками, словно притихшие и сонные цыплята. Она спрятала их под мышками, по-матерински пригрела и приголубила, вобрала голову в плечи и задремала.

Кратчайшая тропинка к ручью была предательски скользкой. Она спускалась почти отвесно, камни уходили из-под ног, скатывались к гранитному парапету и падали с пяти-шестиметровой высоты вниз, на каменистое ложе реки. Только отлично зная дорогу, можно было пройти там босиком. Обычно на это отваживались лишь те, кто очень спешил, у кого были крепкие, сильные ноги и козья сноровка лазить по горным кручам. Эсколастика скакала как коза, ноги у нее были крепкие, и к тому же дорогу к ручью она знала как никто другой.

После нескольких опасных поворотов тропинка шла по самому краю обрыва, а потом устремлялась вниз по теснине, которая образовалась в скале в результате эрозии и была настолько узкой, что приходилось цепляться руками за выступающие глыбы камней, скользя вниз, пока тропка не выводила к протоке. Эсколастика пробиралась почти на ощупь. Со дна ущелья тянуло холодом, лишь порывы ветра нарушали мертвое молчание бездны; темнота казалась непроглядной, равнодушный свет мерцающих звезд сюда не доходил, и легкий ветерок не мешал ночному сну деревьев. Эсколастика остановилась, чтобы перевести дух, непонятная тоска овладела ею. Она прислушалась, различила где-то вдалеке едва уловимый плеск воды, падающей сверху, и шум напомнил ей доверительный и спокойный голос друга. Когда она снова пустилась в путь, камень, на который она неосмотрительно оперлась, выскользнул и покатился вниз, увлекая за собой другие, с грохотом, который заставил ее оцепенеть. Эхо ударилось о противоположный берег ручья и возвратилось назад, как волны прибоя.

Нет, это был не страх. Скорее какое-то смутное беспокойство, безотчетная тревога. Или — кто знает? — боязнь чего-то нового, еще неведомого ей, связанного каким-то образом с ночной тайной темных деревьев у ручья. А может быть, она просто устала и нервы сдали. Широко раскрыв глаза, Эсколастика продолжала идти. Ей следовало поторопиться, потому что путь до Порто-Ново предстоял неблизкий, а в небе уже проглядывали светлые полоски занимающейся зари. Эсколастика чувствовала себя разбитой, она плохо спала ночь — чего с ней еще никогда не случалось, — но все же продолжала идти. Скоро они встретятся с Жоаниньей.

Ах, как нравились ей эти долгие переходы вместе с разговорчивой дочкой ньи Аны! Слушая болтовню подруги, она и не замечала, как километр за километром остаются позади. Пока они шли по нескончаемым дорогам острова, Эсколастика казалась себе свободной, жизнерадостной, беззаботной, точно выпущенная в поле коза; если ей хотелось немного отдохнуть в тени деревьев или отвесных скал, она останавливалась, отпивала глоток воды из висящего на поясе сосуда, подкреплялась ломтем хлеба, и какое это было счастье, что за ней не следило зоркое, неустанное око матери, которая оговаривала каждый ее шаг, скрежетала зубами от злости, стегала ее по спине айвовым прутом. До чего же хорошо побыть на свободе хотя бы несколько часов! С восхода и до заката шагали они по проселочным дорогам и узким тропам, по заросшим кустарником берегам ручьев, по бескрайним равнинам и голым плоскогорьям! Не беда, что целый день приходилось идти с тяжелой корзиной на голове. На душе было так легко, и сердце в груди пело от радости. Когда они прибывали на место, Эсколастика старалась как можно скорей выполнить материнские поручения. Подружки посмеивались над ее усердием: «Передохни немножко, глупенькая. У кого нет терпения, не будет и умения». Она не глазела разинув рот на витрины магазинов в Порто-Ново, как делали это другие, хотя и ее привлекали выставленные там красивые товары. Цветастые платки, амулеты, стеклянные ожерелья на любой вкус, хорошенькие четки с позолоченными и посеребренными бусинами, яркие, блестящие ленты, ткани разнообразных расцветок, всевозможные зеркала. Она никогда не простаивала подолгу у витрин. И всегда торопила товарок, отчего они порой приходили в неистовство. Шум морского прибоя, уличный гам и суета, цоканье лошадиных копыт по мостовой, толкотня на пристани оглушали Эсколастику, ей становилось не по себе. Ее пугали грубые шутки парней; Жоанинья — та вела себя с ними совсем по-другому: упершись руками в бока, она поддразнивала их, никому не давала спуску, и всегда у нее был готов ответ зубоскалам из Порто.

В этот день Эсколастика встала в плохом настроении: «Мане Кин непременно уедет». Она целую ночь думала о нем. Мане Кин все время стоял у нее перед глазами и не хотел уходить, словно его кто-то заколдовал, образ Кина казался ей таким реальным, что она даже испугалась, как бы мать, проснувшись поутру, не застала парня в доме. Какая нелепость! Разве у нее на лбу написано, о чем она думает, и мать может прочесть это, точно в зеркале? «Мужчинам никогда не сидится на месте, — в который уж раз повторяла про себя Эсколастика, пока, цепляясь за камни руками и ногами, спускалась по узкому ущелью. — Вечно они мечутся туда-сюда. И нигде им не бывает хорошо, ведь они ни к кому и ни к чему не могут привязаться. Правильно поступает Жоакинья, не желая знаться с мужчинами». «Ничтожества они все, плевала я на них», — любила повторять Жоакинья, презрительно оттопырив нижнюю губу. Изогнувшись всем телом, Эсколастика легко соскользнула вниз и спрыгнула на берег ручья. Сейчас в ее сердце бурлила ярость, потому что характером Эсколастика пошла в мать, в нью Тотону: увлекалась бурно. Не ведая, что такое любовь, она никогда не произносила этого слова, да и не нуждалась в нем. Слово «любовь», на ее взгляд, было какое-то напыщенное, не имеющее для нее никакого смысла. Но она знала, что такое бурное увлечение, потому что уродилась в мать: уж если увлекаться, то увлекаться без оглядки. Какое это наслаждение кататься по земле и вопить, причитая, словно потерявшая рассудок женщина, в которую вселился злой дух!

Утро уже занялось, и обращенная к востоку огромная Гора-Парус, напоминающая пирамиду, утратила всякую таинственность. Эсколастика углубилась в заросли гигантского красноствольного ямса, раздвигая руками хлеставшие ее по лицу широкие, покрытые росой листья. Водопад, укрывшийся за гладкими камнями и разбросанными то тут, то там кустами ямса, находился чуть поодаль. Вода низвергалась с замшелого утеса, который нависал над выдолбленной в гранитной глыбе выемкой, формой и размером напоминавшей большую бочку. Ручей, наполовину высохший, огибал гранитную глыбу, исчезая и появляясь вновь среди темно-зеленых трав и кустарников. Безмолвие и темнота ночи еще не ушли отсюда. Эсколастика остановилась у водопада, оглядываясь по сторонам, как пугливая лань, которая боится подойти к водопою.

Она положила на землю сосуд из тыквы, холстину и мыло. Немного помедлила в нерешительности. Прислушалась, снова осмотрелась вокруг. В двух шагах от нее банановые пальмы сплетали кроны, словно опираясь друг на друга, стоя дремали живые существа. Мощные побеги ямса пробивались из влажной земли, будто чьи-то жадные, таинственные руки с угрожающе стиснутыми в кулак пальцами. Где-то чирикнул воробей, должно быть, во сне. Но это было первым сигналом пробуждающейся жизни. Свежий ветерок пробежал вдоль ручья, осторожно касаясь почти отвесных берегов. Вскоре розовые полосы зари бесследно растаяли в небе.

Эсколастика развязала пояс, юбка соскользнула на землю, на нее упали другие одежды. Дрожащая, обнаженная, кинулась она к каменному водоему. Присев, поплескалась в воде, раза два поспешно, как воробышек, окунулась. Потом намылилась, и тело ее стало скользким, точно рыбья чешуя. Руки Эсколастики были жесткими и мозолистыми, как у мужчины, и казались чужими в сочетании с девичьим телом. Выпрямившись, она попала под струю водопада, низвергавшегося ледяным душем прямо на нее. Растерев кожу шершавыми ладонями, она сполоснулась. Прикосновение собственных жестких мозолистых рук заставило ее трепетать — так от внезапного прикосновения крыльев стрекозы по стоячей, сонной воде расходятся круги.

Выйдя из водоема, продрогшая до костей Эсколастика завернулась в холстину, у нее зуб на зуб не попадал. Ветерок, который прежде легко порхал, совершая неторопливую утреннюю прогулку, вдруг превратился в ураган и, закружившись бешеным вихрем, сжал ее в леденящих объятиях; дикие фиговые пальмы встрепенулись, несколько листьев отделилось от кроны и, кружась, устремилось вниз; банановые пальмы очнулись от тревожного забытья; ямс замахал в воздухе огромными расплющенными руками, но улеглись на землю опавшие листья, тихонько прошелестели потревоженные ветром молодые побеги, и вновь воцарилась тишина.

Вот тогда-то со стороны банановой рощи и раздался истошный вопль, отозвавшийся вдалеке резким металлическим эхом. Эсколастика высвободила голову из простыни, прислушалась, пристально вгляделась в банановые пальмы, за которыми еще лежала густая тень. В тишине, охватившей окрестности таким плотным кольцом, что даже шум падающей воды не в состоянии был через него пробиться, зазвенел отчаянный крик, словно то был голос земли, которая на погибель себе превратилась в человека или животное и обрела способность ощущать боль, жаловаться и бунтовать. Страх обуял Эсколастику, беззащитную в своей наготе. Страх, что поблизости окажется мужчина. Обнаженная девушка — легкая добыча. Это была единственная связная мысль, пришедшая ей на ум. Не разбирая дороги, бросилась она в пещеру под скалой и притаилась там. Несколько секунд, показавшихся ей часами, она с мучительным беспокойством вслушивалась в сдавленный хрип человека, чье горло сжимали, должно быть, безжалостные руки убийцы. Наконец жертва, видимо, перестала сопротивляться, и все стихло.

Ах! Эсколастика с облегчением прижала руки к груди и истерически расхохоталась. Эхо отбросило прочь охватившие ее смятение и ужас: это кричал не человек, это кричал не мужчина. Ей были хорошо знакомы эти болезненные стоны. Боже милостивый! Нет, это кричал не человек. Несколько лет назад как-то вечером она впервые услышала эти крики и кинулась бежать со всех ног, словно ее преследовала нечистая сила. Оказалось, что так стонет рожающая банановая пальма. Да-да, рожающая банановая пальма! Банановые пальмы так же, как женщины, мучаются при родах. Так же, как женщины, они кричат от боли, даря своим детям жизнь. Эсколастика ожесточенно принялась растирать холстом тело и снова ощутила сквозь материю прикосновение своих жестких пальцев.

В конце концов девушка все же решила покинуть свое убежище — наверно, мать давно уже беспокоится, — но едва она сделала первый шаг, как ее чуть не опрокинул на землю сильный рывок: кто-то или что-то вцепилось в нее с такой силой, а главное, так неожиданно, что Эсколастика потеряла равновесие и ухватилась обеими руками за выступ скалы, чтобы не упасть. Еле переводя дух, вся дрожа от ужаса, она потянула за кончик простыни, дернула из последних сил, пытаясь освободить ее, но кто-то тянул холстину за другой конец с тем же равнодушным, безжалостным упрямством, с каким ловец угря тянет леску. Она вдруг почувствовала, что больше не в силах сопротивляться, и покорно произнесла: «Оставь меня, пожалуйста!» Но когда способность рассуждать вновь вернулась к ней и, немного успокоившись, она выглянула из пещеры, то увидела, что край холста зацепился за свисающую с утеса лозу дикого винограда. Ноги у нее подкосились, придерживаясь руками за уступ, она опустилась на колени, спрятала лицо в ладонях и едва не потеряла сознание. Но вот сердце перестало отчаянно колотиться, Эсколастика поднялась, сняла простыню с колючих шипов. Странное чувство облегчения, разочарования и досады охватило ее. Она поспешно оделась. Яркие краски утреннего неба поблекли, звезды гасли одна за другой. Клочья облаков, плывущих к югу, окрасились в нежно-розовые тона. Уже нетрудно было различить зеленоватую, неподвижно висящую над отрогами горного хребта тучку. Эсколастика провела гребнем по густым волосам. Завязала платок узлом на затылке. Завернула мыло в краешек простыни, взяла сосуд из тыквы и склонилась над журчащим потоком.

И вдруг отчетливо, теперь уже наверняка, услышала чьи-то шаги, шуршащие в сухой траве банановой рощи. Она достаточно успокоилась, чтобы на этот раз не ошибиться. «Теперь не миновать», — подумала девушка. Уверенные мужские шаги все приближались. Она погрузила сосуд в ручей. Горлышко было узкое, вода вливалась в него медленно, с певучим и беззаботным бульканьем. Она успела бы убежать, если бы не стала набирать воду — по дороге им с Жоаниньей встретится сколько угодно ручьев с прозрачной ключевой водой. Но Эсколастика не двинулась с места. Она ощущала удивительное спокойствие. Готовность ко всему, что бы ни произошло. Шаги слышались все яснее. Должно быть, до нее оставалось всего несколько метров. Человек на мгновение остановился, потом пошел медленнее. Эсколастика даже не повернула головы, чтобы взглянуть на него. Она знала, кто это. Словно они заранее обо все договорились, словно так распорядилась судьба и она по доброй воле, без сопротивления приняла ее приказ. В этот момент банановая пальма снова застонала. «Вот для чего появляются на свет банановые пальмы — рожать детей, — подумала Эсколастика. — И женщины тоже. Никакие препятствия, ни злые языки, ни боязнь последствий, ни даже айвовая розга не могут этому помешать». Вместе с нетерпеливым ожиданием спокойная, почти фатальная решимость снизошла на душу мятежной дочери ньи Тотоны, проникла в ее плоть и кровь. И все ее тело затрепетало, точно туго натянутая струна, которой коснулись пальцы судьбы.

Когда она поднялась, перед ней стоял Мане Кин.

Жоанинья подошла к дому Эсколастики. Прочно прилаженная у нее на голове плетеная корзина величиной чуть ли не с хлев для поросенка с силой ударилась о дверной косяк. Услыхав грохот, напоминающий треск рассыпанной поленницы сухих дров, и громогласный возглас Жоакиньи: «Эсколастика! Ты готова, подружка?», нья Тотона испуганно вскочила, озираясь спросонок.

— Ах ты господи! Эдак ты, девушка, до смерти меня перепугаешь. — Она потянулась, расправила затекшие руки и ноги, вздохнула, но, спохватившись, что встречает гостью не во всеоружии — а разговаривать без привычного куска дерева во рту у нее не было ни малейшей охоты, — быстро наклонилась и принялась ощупью шарить по полу, пока не нашла свою трубку.

Голосок у Жоаниньи был мощный:

— Эй, нья Тотона, доброе утро. А где же Эсколастика?

Дно корзины изгибалось в том месте, где касалось головы Жоаниньи, поэтому корзина напоминала огромную шляпу с загнутыми вверх полями. Равновесие таким образом абсолютно не нарушалось, и было бы нелепо опасаться, что буйный вихрь сорвет драгоценный убор со столь солидного основания. А голова Жоаниньи была солидным основанием.

Что за сокровище эта Жоанинья! Не девушка, а вьючное животное! Никакому ослику в этих краях, даже самому выносливому, не под силу было бы доставить такую тяжелую поклажу в Порто-Ново, ведь расстояние до него, по крайней мере, лиги четыре! Жоанинья тащила свой груз играючи, она еще ухитрялась рассказывать по дороге всяческие истории, сыпала пословицами и прибаутками, хохотала, подбадривая не столь щедро одаренных природой товарок. Две другие дочери ньи Аны были скроены на тот же манер. Усталости они не знали. Мать посылала каждую из них по определенному маршруту. Вольные птицы, они изучили остров вдоль и поперек, словно Санто-Антао был собственностью их семьи. Ох уж эти сестры! Кто бы мог описать их странствия… Они исходили все дороги, взбирались на все холмы и плоскогорья, обошли все богатые рыбой заводи родного острова. Они уверенно прокладывали дорогу на безлюдных пустошах, где на каждом шагу путника подстерегают коварные рытвины, расселины и где неопытные проводники, чтобы не заблудиться, то и дело вынуждены карабкаться на пригорки; не робели они и на обширных плато с буйно разросшимися травами и кустарниками, из которых раскладывают костры забредшие сюда парочки, хотя обычно ни одной живой души здесь не встретишь и тишина стоит такая, что, кажется, можно услышать, как шелестят облака, касаясь жестких ребер неприступных вершин, будто где-то поблизости разворачивают рулон шелка… Кто бы мог описать долгие путешествия дочерей ньи Аны… Они не боялись идти по одинокому ущелью, приюту заблудившихся ветров, где ветра, воспользовавшись минутным гостеприимством, превращаются в эхо; им были знакомы короткие козьи тропы, опасные перевалы в горах с мрачными пещерами и голыми черными пиками; норд-ост глухо завывал среди скал, и в проклятые времена засухи там прятались бандиты; закутавшись в козьи шкуры, они устраивали засады и нападали на караваны груженных продовольствием осликов; дочери ньи Аны знали жителей самых отдаленных селений, обитателей хижин под самым небом, откуда ночью спускались на побережье контрабандисты… Остров принадлежал этим девушкам, у которых ноги огрубели от дорог…

И поэтому в доме ньи Аны всегда водились рыба, сыр, водка, мед, листовой табак и многие другие товары, предназначенные для продажи. У нее имелись даже лески для удочек, и спички, и куски материи на платье; если соседке вдруг было что-нибудь нужно, стоило только постучаться к ней в дверь: «Эй, нья Ана, я вам тут яичек принесла, есть у вас соленая рыбка? Дайте-ка я погляжу какая». Ньо Бешуго всю жизнь работал как вол, и утомительные, бесполезные хлопоты вконец его доконали. (Не раз и не два, когда он был еще в расцвете сил, засухи в короткий срок сводили на нет плоды его кропотливого труда, разрушали его надежды на то, чтобы как-нибудь наладить жизнь. Он не сумел уберечь от ненастной стихии домик из двух темных комнатушек и два клочка поливных земель на краю равнины.) Единственный мужчина в семье, он все еще повышал голос на домочадцев, но теперь это уже не имело никакого значения, предприимчивые и ловкие представительницы слабого пола совсем оттеснили его в сторону. Заправляла всем в доме нья Ана. А потом шли дочери: не по старшинству, а по сноровке в работе их можно было распределить в следующем порядке: Жоанинья, Роза и потом Мариета. Как утверждали злые языки, петух в этом курятнике не пел. Ньо Бешуго был в собственном доме пустым местом. Но он не обижался, он понимал, что получает по заслугам. Целыми днями ньо Бешуго сидел в углу около кувшина с водой или у ворот, у него болели ноги, покрытые гнойными язвами, которые образовались от укусов тропических насекомых; он подсчитывал на кукурузных зернах, какой доход приносит жене торговля, а тем временем его дочери на собственном горбу доставляли товары во все концы острова… («Однако, — размышлял он, — все идет гладко лишь до тех пор, пока не наступит засуха, будь она неладна, а с нею вместе и голод, ведь засуха — словно землетрясение, она все разрушает на своем пути, и тому, кто не был заживо погребен, снова приходится на развалинах строить жизнь и снова туже стягивать пояс и пересчитывать на ладони оставшиеся на завтрашний день зернышки кукурузы».)

Нья Тотона покачнулась, в отчаянии стиснула голову руками:

— Люди добрые! Померла там, что ли, эта егоза?!

Жоанинья опустилась на колени около низенького

забора, поставила на землю свою корзину и принялась болтать:

— Роза отправилась в горы. Я распрощалась с ней у поворота к хутору ньо Гуалдино. Мариета вышла пораньше — ей сегодня предстоит долгий путь, мать послала ее в Таррафал, что у Белого Холма. Сейчас она, верно, уж прошла перевал. С нею увязались Дадо и паренек ньо Лоуренсиньо с мулом. Говорят, в Таррафале нынче рыбы видимо-невидимо.

Однако нья Тотона, охваченная негодованием, прервала ее.

— Люди добрые! Эта мерзавка в гроб меня вгонит. Представь себе, Жоанинья, она ни свет ни заря побежала купаться в ручье.

— Значит, скоро вернется. Не браните ее, матушка Тотона. Рано еще. Отсюда до Порто-Ново рукой подать.

Она взглянула на небо: клочья облаков, набегающих с севера, собрались над каналом, напоминая пепельно-серые пчелиные соты.

— Солнце не будет сильно припекать, нья Тотона, небо-то все заволокло тучами. Ах, какой приятный выдался денек!

Она могла болтать часами, умолкая лишь на мгновение, чтобы перевести дух. Даже чтобы сменить пластинку и завести граммофон, понадобилось бы больше времени, чем ей передохнуть и начать снова, все такой же бодрой, с никогда не иссякающим запасом новостей. Язык у нее был неутомим, как и ноги. Вероятно, в детстве ее заколдовали. Но если язык у дочери ньи Аны был без костей, тело не отличалось гибкостью: широкий торс, напоминающие

вымя коровы груди, могучие бедра, закованные в броню мускулов ноги, широкие твердые ступни. Только талия, как и у Эсколастики, была тонкой, быть может, слишком тонкой для такой мощной фигуры, что создавало обманчивое впечатление хрупкости. Поэтому, несмотря на свой огромный рост, сильные мускулы, властный и решительный характер, Жоанинья не казалась менее женственной, обладая всеми качествами слабого пола. Это была жизнерадостная и здоровая девушка, что называется кровь с молоком.

— Гляньте-ка, нья Тотона, как я сегодня разрядилась… — С забавной гримаской она повернулась на каблуках, чтобы похвастаться обновой. Было еще темно, и нья Тотона, не переступая порога, поднесла подол ее платья к самому носу и пощупала ткань руками.

— Что ж, милая, материал отменный, лучше не сыщешь. Наверно, сегодня в Порто-Ново какой-нибудь праздник? — не удержавшись, съязвила старуха.

— Какой там еще праздник! — горячо запротестовала Жоанинья, покачивая головой, и снова принялась болтать, не давая больше ворчунье рта раскрыть. — Просто у меня назначено свидание с одним пареньком, нья Тотона. А он, знаете ли, не какой-нибудь замухрышка, одет всегда с иголочки и такой важный-преважный. Не могу же я показаться ему замарашкой. Правильно я рассуждаю, нья Тотона?

— Ясное дело, правильно. Вы с Эсколастикой совсем мне голову заморочили. Не верю я что-то твоим россказням о парнях из Порто-Ново. — Она-то знала, что Жоанинья и думать не желает о мужчинах и презрительно отзывается о них. — Вы с Эсколастикой совсем мне голову заморочили, — повторила она, опасаясь показаться чересчур доверчивой.

— Мой парень — человек с положением, — не унималась Жоанинья, — у него большой магазин, часы на руке, и он все вот так делает, если хочет посмотреть время. Когда-нибудь я появлюсь у вас в туфельках на высоких каблуках и в браслетах, как щеголяют девушки на Сан-Висенте, а следом за мной будет идти служанка. — И, вытянувшись в струнку, она засеменила на кончиках пальцев, напыжившись, как павлин.

— Ну и горазда же ты, девочка, на всякие выдумки. Лучше бы не плела мне про часы да про большой магазин, тогда бы я еще, может, поверила твоим сказкам, ведь ты уже в таком возрасте, когда пора подумать и о муженьке. А хороводиться с такими людьми не след, они для тебя не пара.

Нья Тотона была женщина строгая, она никого не обманывала и не обижала, но ужасно любила поворчать, хлебом ее не корми. Однако Жоанинья с ней не церемонилась, ей доставляло удовольствие доводить подобных людей до белого каления. А нья Тотона была для нее особенно лакомым кусочком.

— Во всяком случае, обещаю непременно показаться вам в таком виде. В один прекрасный день я пройдусь перед вами — цок-цок — в туфельках на высоких каблуках и даже не взгляну в вашу сторону. Вы для меня будете значить ровно столько же, сколько грязное белье.

Выпалив эту тираду, она схватилась за живот и опрометью бросилась за угол дома. Старуха выглянула на улицу. Эсколастика как в воду канула.

— Ох, люди добрые! Этой бесстыдницы и след простыл. Что она там делает? Что, хотела бы я знать! — Охваченная беспокойством, нья Тотона принялась расхаживать из угла в угол, пританцовывая от нетерпения.

Жоанинья скоро вернулась, оправляя на ходу платье.

— О господи! Мне не терпится поскорей двинуться в путь!.. — воскликнула она. — На рассвете так легко дышится, утро выдалось славное, прохладное. Я перед уходом всласть наелась манго, прямо не знаю, что со мной будет по дороге. — Она взглянула на сердитое лицо ньо Тотоны и залилась своим заразительным хохотом. Но матери Эсколастики было не до шуток.

— Посмей только эта паршивка опоздать, уж задам я ей перцу.

— Да оставьте вы ее наконец в покое. Вот увидите, она сейчас покажется из-за поворота.

— Посмей только эта паршивка опоздать, уж я задам ей перцу, — повторила старуха с упрямой решимостью. — Пойди сходи за ней, милая, сходи, пожалуйста… — Словно она угадывала, что происходит с дочерью в долине на берегу ручья, среди высоких кустов ямса, неподалеку от банановой рощи ньо Лоуренсиньо…

Когда Эсколастика спросила дрожащим голосом: «Все-таки ты едешь? Все-таки решился?» — из последних сил пытаясь держаться твердо и встретить горестное известие, не теряя самообладания, которое, как она чувствовала, уже начинало изменять ей, тыквенный сосуд выскользнул у нее из рук и покатился к воде. Бережно, почти нежно Мане Кин обнял ее за талию. Но девушка, охваченная безотчетной тревогой, отпрянула от него, подалась назад. Тогда он с силой схватил ее, сжал, будто клещами, в объятиях. Принялся целовать куда попало — в нос, уши, шею.

— Ради всего святого!.. Отпусти меня!.. — молила она.

Не дав ей опомниться, Мане Кин поднял ее и положил на влажную траву. Их обоих, мужчину и женщину, захлестнула ярость. Ярость и смятение. Охваченная порывом неведомой страсти, Эсколастика, трепеща, отступила перед грубым натиском, глаза ее сверкали как звезды. Ярость Кина была совсем иной, нежели ярость Эсколастики. Он любой ценой стремился достичь своего, преодолеть все препятствия. Момент казался решающим, и медлить было нельзя. У нее сердце сжималось от страха, а в глазах — двух огромных сияющих звездах — светилась радость приобщения к великому таинству плоти. Она стиснула зубы, и немой крик растворился в глубине ее существа. Так гибнут, не проронив ни звука, обреченные на заклание животные, и лишь все шире раскрываются и все отчаяннее взывают о помощи их глаза. Мане Кин крепко прижал ее к груди, бессознательно стараясь разжечь в ней тот же огонь, в котором горел он сам. Оба дышали часто и прерывисто, словно взбежали, преследуя друг друга, на вершину горы. Немного оправившись от испуга, девушка попыталась наконец оказать сопротивление. «Отпусти меня! Я пожалуюсь маме!» — но было уже поздно. Острая боль, заставившая ее застонать, подобно банановой пальме, сказала ей, что все свершилось. Эсколастика безропотно, без единой жалобы позволила мучить себя, пассивно принимая ласки Мане Кина. А потом ею овладело тупое безразличие. Шум водопада смолк. Чирикавший где-то воробей прервал свою одинокую литанию. Утро, казалось, остановилось на полпути, и все стало каким-то чужим и далеким и в то же время исполненным покоя. Будто одно небо сменилось другим…

Внезапно, в тот момент, когда она больше всего на свете жаждала покоя и тишины, чтобы хоть немного забыться, с другого края равнины донесся пронзительный крик. То был мощный голос Жоаниньи. Эхо дважды повторило ее имя: «Скала-астика! Эй! Скалаастика!» Она оттолкнула возлюбленного: «Уходи! Ради бога уходи, оставь меня!» Словно застигнутый врасплох дикий зверь, терзавший свою добычу, Мане Кин одним прыжком вскочил на ноги. Он метнулся в банановую рощу, ушел молча, не сказав ни слова, оставив Эсколастику одну наедине с эхом, которое звало, звало ее и катилось вниз по склону, как скатываются в пропасть камни во время обвала, катилось и ранило. Так ранит жизнь того, кто вдруг пробудился от грез…

Дрожа всем телом, словно совершил убийство, Мане Кин поспешно пересек банановую рощу, затем сделал несколько шагов по пересохшей протоке; он крался по песку среди молодых побегов ямса, тесно прижавшись к скале, чтобы его не заметили с другого конца плато. (Ему и в голову не приходило, что еще довольно темно.) Потом миновал неглубокую выемку в скале, поросшую влажным мхом и лишайником, и сразу же нырнул в узкую теснину, туда, где две горы вплотную сходились друг с другом, оставляя чуть заметный извилистый проход, точно океанские корабли — один, повернутый боком, другой — кормой.

Вырвавшись из ущелья, Мане Кин очутился у большого водоема, принадлежавшего ньо Лоуренсиньо и другим земледельцам Кошачьей Равнины; эти плодородные поливные земли были расположены при впадении ручья в Черную речку. Кин обошел кругом наполненный водой до краев каменный резервуар, пересек заросшее болотными растениями русло, по которому извивалась тоненькая струйка, и уселся под дикой фиговой пальмой на мокрую от росы гранитную глыбу.

Высоко-высоко в небе розовые облака скользили к югу. Очертания Горы-Паруса четко вырисовывались на фоне пепельно-серого неба, будто огромный клык горной гряды. Сквозь просвет в пальмовых ветвях он разглядел вдалеке, на тропинке, исполинскую фигуру Жоаниньи, отчетливо выделявшуюся в утреннем свете; слышно было, как девушки громко переговариваются между собой. Через несколько минут показалась Эсколастика, подошла к подруге, и два силуэта слились в один. О чем они говорят? Быть может, Эсколастика рассказывает Жоанинье о том, что случилось; быть может, она плачет и сетует на то, что сын ньи Жожи злоупотребил ее слабостью? Нья Тотона способна поджечь его дом, если узнает, что он сделал с ее дочерью, с такой ведьмы станется. Мане Кин вздрогнул при одной мысли об этом, злую и острую на язык старуху боялась вся округа. Пораженный собственным поступком, он совсем растерялся. Упершись локтями в колени, закрыл лицо ладонями. Почувствовал вдруг тошноту, отвел руки и сплюнул на землю густую, клейкую слюну. Пуще всего на свете он боялся ссор, скандалов, брани разъяренных старух — словом, всяких недоразумений, осложняющих жизнь. Девушки исчезли из виду. Стайка воробьев, предвестников дня, пронеслась мимо, и шум их крыльев словно кнутом рассек воздух. Мане Кин долго еще сидел, подперев кулаком подбородок. Только у матери найдутся слова утешения, думал он. Ведь она добрая и разумная. Только она умеет тихонько говорить и тихонько плакать: «Кин, сыночек, ты совсем еще несмышленыш, мой мальчик». Когда эти трясущиеся от слабости, но всегда защищающие его руки гладили Мане Кина по волосам, он никого не боялся, пускай хоть весь мир ополчится на него.

Мане Кин встал. На вершину горы Сириус уже падал золотистый луч. Он подошел к водоему. Окунул в воду голову, поверхность пруда заколыхалась и подернулась рябью. Глядя на расходящиеся и все увеличивающиеся круги, которые угасали у краев, он вдруг ясно понял, что не променял бы этого водоема ни на какой самый роскошный магазин в Порто-Ново. Это была единственная отчетливая мысль, возникшая у него с тех пор, как он поднялся с постели.

Когда Мане Кин очутился на поливных землях у Речушки, вершины отрогов Коровьего Загона уже осветило солнце. Он обошел террасы на горных склонах. Посадки, как всегда, нуждались в воде. Фасоль давала густую тень и потому могла противостоять солнечным лучам, но у кустов маниоки и батата листья пожухли, хотя их покрывала роса. Участок, расположенный около ручья, меньше страдал от засухи, и саженцы гороха, сочные и зеленые, казались более крепкими. Мане Кин заглянул в маленький водоем, вырытый чуть поодаль. Вода притаилась на самом дне, ее не хватило бы даже для того, чтобы смочить отводной канал. Теперь Мане Кин поливал огород раз в четыре дня, а вода в водоеме все убывала. Надо было поддержать едва теплящуюся в растениях жизнь, пусть даже прежняя сила и не возвратится к ним. Им, вероятно, не суждено больше расти и плодоносить. Он с трудом удерживался от слез…

Глава шестая

Они напоминали спрута и каракатицу. Когда спрут голоден, он нападает на каракатицу. Каракатица отступает, пятится назад. Но спрут съедает ее и убирается восвояси. Возможно, сравнение и не совсем точное, однако Жоан Жоана и Сансао были очень похожи на спрута и каракатицу.

Землей Сансао не был обделен. Насколько хватал глаз, повсюду расстилались его превосходные участки, вызывавшие зависть ненасытного Жоан Жоаны. Решив заложить Большой Выгон, Сансао, недолго думая, предложил ростовщику оформить сделку. В Большой Выгон входили обширные пастбища для скота и поливные земли у истоков реки. Однако Жоан Жоане недостаточно было знать обо всем этом понаслышке. На то у него имелись свои причины. В подобных делах надо держать ухо востро. И он сам отправился в Долину Гусей оценить земли. По дороге Жоан Жоана заглянул на участок ньи Жожи, граничащий с Выгоном. Он спустился к отводному каналу, подошел к водоему, пристально оглядел его ничего не упускающим, цепким взглядом. Потом двинулся дальше, вверх по течению ручья, остановился ненадолго, чтобы ознакомиться с оросительной системой. «Источник должен находиться здесь, — сказал он себе и ткнул пальцем в сторону темного ущелья, поросшего фиговыми пальмами. — Господи боже! Земля изнывает от жажды, а в какой-нибудь сотне метров отсюда пропадает даром столько воды!» Участки около Речушки здорово поднялись в цене, если бы владелец Большого Выгона разрешил разработку ущелья… Что ж, когда Сансао заложит Большой Выгон, владельцем этой земли фактически станет он, Жоан Жоана…

На следующий день Мане Кин явился к нему для переговоров, и ростовщик, уже все взвесив, предложил выгодные для себя условия:

— Я одолжу тебе денег под небольшие проценты, ведь мы с тобой друзья. Семисот милрейсов, которые ты просишь, я тебе, конечно, не дам. Это было бы расточительством. Повторяю, деньги счет любят, а земли у Речушки уже истощены, большого урожая на них не соберешь. К тому же мое финансовое положение сейчас далеко не блестяще, все мои капиталы перекочевали в карман бессовестных обманщиков. И еще одно — я потребую с тебя солидного обеспечения. Мы должны заключить друг с другом договор, каждый из нас возьмет на себя определенные обязательства. И пусть они будут записаны на бумаге черным по белому, как полагается. Тогда и я тебя не надую, и ты меня тоже, хотя я говорю это просто так, к слову, я же знаю, с кем имею дело… Ты сам понимаешь, сделка есть сделка, и я предпочитаю вести игру в открытую. Тебе еще надо посоветоваться с ньей Жожей и получить ее согласие. Иначе по закону наш договор не может вступить в силу. Тебе ясно? Это всего-навсего пустая формальность, так заведено, и ты уж на меня не обижайся, я тебе, безусловно, доверяю, ты парень рассудительный. Только предупреждаю, больше чем на пятьсот милрейсов не рассчитывай.

— Но ведь эта низина орошается, ньо Жоан, — сдавленным голосом запротестовал Мане Кин. — Земля тут дает отличный урожай. Хотите, я покажу вам участок, отсюда рукой подать? Водоем, правда, небольшой, но при обильном дожде воды в нем хватает и урожай может прокормить целую семью.

— Я знаю, что говорю, — прервал его ростовщик, — прекрасно знаю. Эти горные склоны мне давно известны. — Своими мягкими, вкрадчивыми манерами, ласковым взглядом и густыми, свисающими ко рту усами Жоан Жоана напоминал святого, и собеседнику трудно было перед ним устоять. — Говоря откровенно, земли эти обречены. Дохода они почти не приносят. Ты уж прислушайся к мнению человека, который как-никак разбирается в сельском хозяйстве… Я помню эти участки еще при жизни твоего отца, да упокоит господь его душу… Однажды я пришел к нему и говорю: «Рано или поздно, дорогой мой, вода в вашем источнике непременно иссякнет, если вы не начнете его разработку». Но этого-то ты сейчас и не можешь сделать. А без источника ничего путного от своих террас ты не дождешься.

— Вот я и хочу теперь этим заняться. Разве я вам не сказал, что собираюсь взяться за разработку источника?

— Слышал, слышал… — отозвался ростовщик, недоверчиво покачивая головой. — Ты думаешь, старик, что сидит сейчас напротив тебя, не понимает, что значит для всех нас мать-вода? Начинай разработку источника, после все обсудим.

Он решил ковать железо, пока горячо. Пятьсот милрейсов — вот какую ссуду можно предложить под залог. «Ведь мы с тобой друзья, Мане Кин». А с процентами…

— Видишь ли, Кин, я многое в жизни повидал. А в таких делах собаку съел. И вот что я тебе скажу. Выгодно помещенный капитал нередко приносит стопроцентную, а иногда и большую прибыль.

После такого признания, сделанного с самым дружеским и участливым видом, Жоан Жоана взял плохо очиненный карандаш, послюнявил графит, и лицо его приняло грустно-сосредоточенное выражение. Пока он бесконечно долго выводил какие-то каракули, сгорбившись и чуть не касаясь носом бумаги, Мане Кин разглядывал его тощий затылок. Либо этот человек посланец неба, спустившийся на землю, чтобы спасти его, либо это сам дьявол, явившийся купить его единственную надежду и — кто знает, — может быть, счастье всей его жизни за пятьсот милрейсов…

Глава седьмая

Предложение крестного Жокиньи уехать с ним в Бразилию покончило с простодушным неведением, в котором пребывал Мане Кин. Оно пробудило в нем новые чувства, новые мысли. Нельзя сказать, чтобы Мане Кин более отчетливо понял, чем является для него родная земля, скорее он смутно ощутил, что лишается того, что ему принадлежало, и упрямо цеплялся за эту землю всей силой первобытного инстинкта. Да, крестный отец отнял у него покой. Что же касается счастья — если можно быть счастливым, когда в пруду нет воды для поливки и на небе ни облачка, — тут Мане Кину не так-то просто было решить, с кем попытать это счастье: с крестным Жокиньей или с ростовщиком Жоан Жоаной. В сущности, оба они вызывали тревогу в его душе, дотоле безмятежной. Но даже если бы этих двоих вообще не было на свете, другие заботы и другие волнения, может быть, куда более серьезные, неизбежно обрушились бы на Мане Кина после уборки урожая батата, маниоки, гороха и фасоли, если бы ему, конечно, удалось созреть, и у матушки Жожи с сыновьями не осталось бы ровным счетом ничего, кроме выжженной полоски земли около Речушки. Разработка источника была для Мане Кина осуществлением давней мечты, удовлетворением самого сокровенного желания. Она явилась бы оправданием его существования на земле. В то время как отъезд с крестным означал бы отречение, отказ от своей судьбы, принятой с любовью и заранее предвкушаемой, которая пришлась ему по душе, словно скроенная и сшитая по мерке одежда.

Охваченный замешательством, сын ньи Жожи целыми днями бродил по полям. Он останавливал всех, кто ему встречался, и, словно выполняя чье-то поручение, старался выпытать, что думают об его отъезде. Мнения высказывались самые противоречивые, и это отнюдь не помогало ему покончить с колебаниями и сделать окончательный выбор. Мане Кин утратил вкус к работе, стал хмурым и молчаливым, уходил из дому на рассвете и возвращался затемно лишь затем, чтобы поесть и лечь спать. Часто без всякой надобности он спускался к Речушке, садился у водоема, прикидывал на глаз оставшиеся запасы воды, ласково гладил желтеющие листья растений и снова возвращался в долину. Внешне это был все тот же полный сил и энергии парень. Он кружил по дорогам с видом озабоченного неотложными делами человека, у которого нет времени на пустые разговоры. И казалось, останавливался поболтать со знакомыми только из вежливости.

Этим утром, покинув ростовщика, он направился прямо к дому Эсколастики и, став неподалеку, громко покашлял. В дверях показалась нья Тотона. Мане Кин поздоровался с ней, она ответила ему «добрый день» с кислым, как всегда, выражением лица. Матери девушки на выданье не годится привечать парней. Добрая улыбка — все равно что гостеприимно распахнутая дверь, так пусть уж лучше обходят их дом стороной! Мане Кина такой прием не порадовал, он сразу оробел и поспешил удалиться, пока старуха не запустила ему вслед камнем. Что стало с Эсколастикой? После встречи с ней два дня назад на берегу ручья он больше не видел девушку. Среди сумбура, царившего у него в голове, среди несвязных обрывков мыслей и маячащих, точно в неотступном кошмаре, образов ньо Жоан Жоаны и крестного иногда всплывало лицо Эсколастики и ласковый голос произносил: «Все-таки ты едешь?» Мане Кин замедлил шаги, может, и сейчас прозвучат эти слова. Однако ничто не нарушало тишины. Вероятно, Эсколастики не было дома. Впереди он увидел прислонившегося к калитке ньо Лоуренсиньо. Человек немногословный, Лоуренсиньо, по-видимому, с большей охотой разговаривал с растениями в своем саду и со скотиной, нежели с людьми. После смерти жены он жил вместе с глухой и разбитой параличом сестрой, которая целыми днями курила трубку, лежа в качалке в углу комнаты. И постепенно когда-то неутомимый говорун сначала привык к молчанию, а потом стал чудаковатым отшельником. Мане Кин поздоровался. Старик ответил хрипловатым, но приятным голосом: «Доброго здоровья» — и продолжал угрюмо смотреть вдаль и двигать челюстями, словно что-то жуя. Когда юноша подошел ближе, ньо Лоуренсиньо будто очнулся от забытья. Остановил на нем взгляд близоруко прищуренных глаз, спросил, притворяясь безразличным:

— Когда же ты уезжаешь? — И прежде, чем Мане Кин успел ответить, Лоуренсиньо наклонился к его уху, словно хотел сообщить что-то по секрету. — Послушай меня. Хозяйский глаз лучше всяких удобрений, понятно? Нья Жожа устала, а от твоего брата Джека толку чуть. — Он поднял указательный палец, который замелькал перед глазами Мане Кина, как стрелка метронома. — Вникни хорошенько в то, что я тебе скажу: работай, на жалея глаз, не жалея рук и ног и своей горячей крови. Ничего не упускай из виду, ухаживай за посадками возле дома, удобряй их навозом. Тогда земля твоя станет плодородной.

Его голос звучал размеренно и властно. Не глядя собеседнику в глаза, он подчеркивал каждое слово, ударяя указательным пальцем по носу, точно этот жест приводит в движение язык. Когда ньо Лоуренсиньо замолк, растерявшийся Мане Кин не знал, что сказать. Он лишь приподнял фуражку и задумчиво поскреб затылок. Ньо Лоуренсиньо счел было разговор законченным, но, случайно бросив взгляд на Кина, с изумлением, словно увидел его впервые, уставился на парня. Затем достал из кармана роговую табакерку.

— Знаешь что, дорогой мой? — заговорил он, опять подняв указательный палец. — Кто уезжает в дальние страны, не возвращается вновь. Тело, может быть, когда-то и вернется, но душа — нет. Ведь только ежедневный, ежечасный труд в поте лица, только кровавые мозоли на руках помогают нам выносить здешнюю жизнь. Ты считаешь, земля родит что-нибудь путное, если у нас не будет веры? Если у нас не будет веры, она даст одни сорняки, а сорняки — это наше проклятье! Когда я был мальчишкой — представляешь, сколько лет прошло с той поры, — я уехал на Сан-Висенте учиться. Через два года вернулся. Вернулся почти без веры. И никогда больше ни шагу с нашего острова не ступил. — Он поднес к носу щепотку нюхательного табака, неторопливо втянул в себя воздух, спрятал табакерку в карман, на какое-то мгновение словно забыв о существовании Мане Кина.

— Но я вовсе не хочу уезжать, — пробормотал юноша, чтобы нарушить молчание. — Я вовсе не собираюсь никуда уезжать. Я…

— Погоди! Говорю я, мой милый, — прервал его ньо Лоуренсиньо. — Двое не могут говорить одновременно. Сначала один, потом другой. Потерпи немного. — И он метнул на Кина строгий взгляд.

Мане Кин невольно попятился: у старика был крутой нрав.

— Итак… Ты не желаешь отсюда уезжать? — вернулся к прежней теме Лоуренсиньо, высоко подняв брови и изобразив на лице бесстрастную улыбку дипломата. — Но ты все равно уедешь, уедешь и никогда больше не вернешься. Можешь мне поверить. Если пареньку вроде тебя засядет в голову какая-нибудь мысль, она не даст ему покоя — это все равно как слепень, что вьется вокруг скотины: все жужжит да кусает, и в конце концов осел прямо бешеным становится; я по себе знаю, я ведь тоже был молодым. И если я не остался на Сан-Висенте, так это потому, что не такое у меня воспитание и характер не тот, не выношу я тамошней суеты. И все-таки я стал постепенно утрачивать веру…

Мане Кин собрал все свое мужество и очертя голову ринулся в атаку.

— Кто вам сказал, что я еду? Я вовсе не собираюсь. Я уже договорился с ньо Жоан Жоаной, он обещал одолжить мне денег на разработку источника около Речушки.

Внезапно точно бомба разорвалась. В недобрый час упомянул парень о ростовщике. Ньо Лоуренсиньо рассвирепел. Он выхватил из ограды острый камень, которым всегда пользовался для устрашения врагов, и принялся неистово размахивать им.

— Что ты там плетешь, идиот! Просить денег у Жоан Жоаны! Эдакое надумал! Убирайся, несчастный, с глаз долой! Живей, живей поворачивайся! Скатертью дорога! — Воздух со свистом вырывался из груди старика, весь дрожа, он потрясал камнем, будто подхваченный бешеным вихрем. Лоуренсиньо даже глаза прикрыл, чтобы воздвигнуть прочный барьер между своей неподкупностью и миром грешников и авантюристов, он извивался всем телом, как дикий зверь, угодивший в ловушку. — Убирайся, пошел прочь, вон отсюда! Ты уже лишился души! Ее купил Жоан Жоана. Пошел прочь! Убирайся с глаз моих, дрянь эдакая!..

— Я не продавал души! Я ничего не продавал! — Мане Кин кричал изо всех сил, но голос его походил на слабый шелест листвы, заглушаемый бурей. — Я не продавал души! — закричал он еще громче. — Я только сказал вам, что ньо Жоан Жоана обещал одолжить мне денег. Тогда я смогу остаться на своей земле. Вы меня слышите? Я не продавал души…

— Час от часу не легче. Просить взаймы у этого негодяя — значит продать землю за бесценок, просто даром отдать! — Произнеся эту тираду, ньо Лоуренсиньо открыл один глаз, водворил камень на место и снова поднял указательный палец.

Он говорил чересчур громко. И на этот раз Лоуренсиньо ни с того ни с сего вдруг вышел из себя, раскричался на всю округу. Оглушенный его громовым голосом, Мане Кин поспешил ретироваться. Не останавливаясь и не оглядываясь назад, он отошел на солидное расстояние. Не впервые доводилось ему видеть старика в таком неистовстве, но теперь ругань соседа задела его за живое; у Кина было ощущение, будто его застигли с поличным на месте преступления. Он знал, что ньо Лоуренсиньо не злопамятен, обязательно окликнет его, когда Мане Кин будет проходить мимо, и, забыв о недавней ссоре, скажет миролюбиво своим глуховатым голосом: «Подойди сюда, парень. Кто покинет землю, потеряет душу, станет точь-в-точь как щенок, потерявший хозяина, потому что хозяин — это душа. Ты видел, как мечется такой щенок, кидается из стороны в сторону, места себе не находит?» (Это говорил ему ньо Лоуренсиньо накануне.) Однако страх все еще не покидал Мане Кина, хотя, прячась за оградой и деревьями, он давно уже скрылся с глаз старика. Впрочем, страх этот, возможно, был вызван тем, что ждало его впереди, — он и сам не мог толком разобраться в своих ощущениях: может, он боялся матушки Жожи, словно мать, услышав возмущенные речи старого друга семьи, поджидала его, чтобы тоже обрушить на сына свой гнев; а может, он трепетал перед человеком с вкрадчивыми манерами и свисающими вниз усами — «Я одолжу тебе денег под небольшие проценты, ведь мы с тобой друзья», — испытывая такой же ужас, какой ньо Жоан Жоана внушал всем, ужас, смешанный с отвращением, ибо каждый понимал, что без ростовщика не обойтись; может, его страшил крестный отец — «Поедем со мной, мой мальчик, положение становится угрожающим», — как страшит ребенка кошмарный сон, в котором чьи-то руки тянутся к нему через окно, чтобы его схватить.

Сам того не замечая, Мане Кин машинально повернул к дому, хотя понятия не имел зачем. Предчувствие ли влекло его домой или ему хотелось оказаться поближе к маяку, который бы рассеял окутавший его душу мрак? Едва он осторожно ступил на порог, нья Жожа бросилась к нему с распростертыми объятиями, чего прежде никогда не бывало. От пережитых волнений Кин еле держался на ногах. Он даже прислонился к стене, чтобы не упасть. Мать тут же сообщила ему новость: нынче утром на поливных землях у Речушки корова ньо Сансао опять забралась на их поле и причинила немалый ущерб. Если бы кум Ньоньо не подоспел вовремя, скотина потоптала бы все посадки маниоки и батата. Кум сам рассказал ей об этом.

— Я тебя едва дождалась. Сходи к ньо Сансао и вели ему стреножить своих коров. Если они еще хоть раз к нам заявятся, я буду жаловаться. Кум прогнал корову вверх по ручью, веревки под рукой не оказалось, и она может снова вернуться на огород. Передай соседу, пусть немедленно пошлет за ней батрака. Ну что это за жизнь проклятая, господи боже мой. Кругом одни неприятности, не одно, так другое!..

Мане Кин не стал дослушивать до конца материнские жалобы. Тяжело вздохнув, он вышел из дому и направился по тропинке, ведущей прямо во владения ньо Сансао. Спустившись с пригорка, он в мгновение ока вскарабкался по крутому откосу. Дом Сансао находился в стороне, до него оставалось еще несколько десятков метров, и Мане Кину приятно было пройтись, ему даже захотелось поговорить с веселым стариком, чтобы отвлечься от своих мыслей.

Во дворе перед домом разгуливали, пощипывая редкую траву, две коровы; жилищем хозяину служил старый амбар, где в прежние времена отец Сансао хранил бочки с водкой. Тишина дремала под сенью огромных вековых деревьев, окружавших ветхую постройку. Сорняки росли повсюду — во дворе, около мрачной лачуги, на крыше с подгнившими стропилами, в щелях стен. Зрелище это удручающе подействовало на Мане Кина. Ему подумалось, что сорняки заполонят в конце концов весь дом и, словно тысячеголовая гидра, поглотят его вместе с хозяином.

— Эй, ньо Сансао!

— Кому это я понадобился? — раздался из глубины дома хриплый голос, в котором слышалось нескрываемое удивление.

Дверь была не заперта, и Кин вошел внутрь. Сансао проворно соскочил с кровати. Его тощие, с почерневшими от никотина пальцами руки придерживали спадающие штаны, старик затыкал их за пояс и при каждом рывке подпрыгивал не хуже проказливой обезьяны. Исполняя на ходу этот своеобразный танец, он устремился навстречу гостю. Странный это был старик, на коротких и кривых ногах, с маленькой вертлявой, как у ворона, головой, с красным, длинным и крючковатым носом, испитым лицом, с постоянной, будто приклеенной к беззубому рту, плутовской ухмылкой. Его большие навыкате глаза без ресниц глядели хитро и живо, темные зрачки подрагивали в испещренных красными прожилками озерцах, а неизменная насмешливая гримаса выдавала бесшабашную натуру. Вынырнув из глубины хижины (то был единственный уцелевший после смерти его отца амбар), Сансао подошел к Мане Кину.

— Ах, это ты, парень. — Он закашлялся и сплюнул в темноту. — Давненько, по правде сказать, не видывал я тебя в моем доме. А мне страх как хочется поболтать с тобой на досуге. Слыхал, будто ты в Бразилию собираешься. Я говорю, ходят такие слухи… — Он двумя рывками подтянул сваливающиеся штаны и подпрыгнул сначала на одной, потом на другой ноге. — Этим обормотам ничего не стоит сболтнуть лишнее…

Комната была длинная и сумрачная, с земляным полом и таким высоким потолком, что он едва виднелся вверху, с вечно темными углами, где днем и ночью в груде беспорядочно нагроможденных бочек хозяйничали мыши; только привыкнув к темноте, можно было разглядеть стоящую посередине кровать. В комнате пахло мочой, плиточным табаком и тростниковой водкой.

Мане Кин подсел к столу, сколоченному из досок фиговой пальмы. Он примостился на самом краешке скамейки, заваленной полусгнившими, грязными от пота и пыли чепраками из мешковины, старыми седлами, упряжью, перевязанной веревками из конского волоса и волокна клещевины, поверх которых лежали плитка табака и гроздь бананов. Сансао приблизился к гостю на своих кривых ногах («Я всю жизнь провел в седле», — любил повторять он), остановился перед Кином, словно намереваясь спросить о новостях, но в действительности ему самому до смерти хотелось поработать языком, в сотый раз похвастаться своими сумасбродными выходками, вспомнить о добрых старых временах, когда он, вихрем налетев на хутор, обкрадывал родного отца и как оголтелый скакал верхом по горам и долинам во главе такой же оголтелой ватаги друзей. Чтобы прочистить глотку, он снова откашлялся, отвернулся и сплюнул со снайперской меткостью в открытую дверь, точно выстрелил из ружья. (Это был особый плевок, и Сансао гордился тем, что умеет выплюнуть так далеко вязкую массу бурого табака. Он «стрелял» не глядя, и, если плевок попадал на одежду неосторожного прохожего, оставалось пятно, которое, поговаривали, ничем нельзя вывести. Простодушные односельчане явно преувеличивали: Сансао считался у них чем-то вроде колдуна или знахаря, спознавшегося с нечистой силой.)

Мане Кин протестующе замахал руками.

— У меня нет никакой охоты уезжать отсюда. — Это был его обычный зачин, а для вящей убедительности он добавил: — Так или иначе, кто покидает землю, теряет душу, а я не хочу терять душу. — И он замолчал, внезапно смутившись своей откровенностью.

— Зачем ты сегодня ходил к куму Жоан Жоане, а? Эта гнусная обезьяна не пожелала мне ничего рассказывать. Положи-ка на стол бананы и усаживайся поудобней, мальчуган. Тебя же не привязали к этому месту, весь дом в твоем распоряжении. Просунь ноги под лавку, вот так. Тебе сейчас нужны деньги, правда? Это я сразу понял. Все мы подыхаем нынче с голоду в этой проклятой дыре на краю света… Когда я был в твоем возрасте, я воровал деньги у родного отца и все их проматывал. Ты вот повторил мне слова ньо Лоуренсиньо: «Кто покидает землю, теряет душу». Чертов старик только и знает, что твердит их днем и ночью. Однажды он и мне сказал то же самое, но я его здорово отбрил. Знаешь, как я ему ответил? «Видите ли, ньо Лоуренсиньо, жизнь, по-моему, гроша ломаного не стоит, если заботишься только о плоти. Но вы давно меня знаете и знаете, что я терпеть не могу вьюков с поклажей: тяжелая ноша хороша для скотины. Тому, кто теряет душу и не приобретает взамен другой, становится легче, это уж как пить дать». Он, ясное дело, тут же хвать камень, но я-то отлично знаком с приемчиками Лоуренсиньо… — Он весело расхохотался, хлопая ладонями по коленям. Мане Кин внезапно успокоился, вдруг почувствовал себя свободней. Сансао дружески потрепал его по плечу: — С какой стати, дурачок, тебе вдруг позарез понадобились деньги?

— Мне хотелось бы разработать источник около Речушки и сделать еще несколько террас. Вода там почти иссякла. Уверяю вас, у меня нет никакого желания уезжать отсюда. Если удастся раздобыть денег, я смогу расчистить от сорняков участок на Северной стороне, а то их развелось там видимо-невидимо…

— Экая беда, скажите на милость! — прервал его Сансао, махнув рукой. — Выкинь из головы и Северную сторону, и поливные земли, и свой драгоценный источник и тому подобную чепуху. Пускай земля зарастет сорняками. Сорная трава не требует ухода. Заведи лучше коз, парень, мой тебе совет. Бери пример с меня. Пускай земля зарастет сорняками. Они живучи, как кошки. В моем хозяйстве с сорняками борются козы и коровы и дают мне сыр и масло. А мне так даже спокойнее. Вот только не хватает терпения возиться с арендаторами… — Он украсил стену отличным плевком.

Ни стыда, ни совести у этого ньо Сансао. Ему принадлежит множество превосходных земель, гибнущих от сорняков, каналы повсюду захламлены мусором, выгоны для скота не огорожены, коровы пасутся одни, без пастухов, а неорошаемые участки на севере вообще предоставлены на милость божью…

Мане Кин вспомнил о поручении матери. Воспользовавшись тем, что Сансао направился в глубь комнаты, он торопливо заговорил:

— Матушка Жожа просила передать вам, ньо Сансао, что крестный Жокинья застал сегодня утром вашу корову у нас в огороде, она щипала фасоль. Веревки на ней не было, и он прогнал ее вверх по ручью. Если вы не стреножите коров и они снова перелезут к нам, матушка Жожа будет на вас жаловаться. Она велела вас об этом предупредить. Я еще не был на поле и не видел своими глазами, какие убытки нам причинила ваша скотина. Вы должны огородить пастбище надежным забором, дальше так продолжаться не может.

Он слышал, как Сансао снял с кувшина крышку и вновь положил ее обратно, слышал, как пролилась на пол вода. Хозяин долго разыскивал что-то в темноте. Он вернулся, неся в руках литровую бутылку с прозрачной жидкостью и толстый, с захватанными краями стакан. Сансао не выказал ни малейшего смущения, будто слова матушки Жожи вовсе и не относились к нему. Он поднес бутылку к самому носу Мане Кина, посмотрел на свет, падающий сквозь раскрытую дверь, и, подмигнув, доверительно сообщил:

— Только для близких друзей, язык проглотишь. Мне прислал эту бутылку приятель из Большой Долины. Тамошние крестьяне здорово умеют варить грог, черт бы их подрал. — Он налил стакан, протянул его Кину. — Смотри, сколько пены! Знающему человеку достаточно взглянуть, сразу поймет, каким напитком его угощают. — Он поставил бутылку на стол и, пока Мане Кин смаковал грог, подошел к двери и завопил во всю глотку: — Шико! Дьявольское отродье, где тебя носит нелегкая?

Не перставая кричать, Сансао выбежал во двор.

Шико наконец объявился, мигая распухшими со сна глазками.

— Ах ты, чучело гороховое! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты подправил загородку на Большом Выгоне, она же совсем развалилась! Сходи поглядеть, что там произошло в долине у кумы Жожи, загони скотину обратно и заделай дырку камнями. Да живей поворачивайся, одна нога здесь, другая там. Сделай все, как положено. Я скоро приду проверить твою работу. Да, кстати, ты напоил и накормил лошадь? Тогда живо отправляйся к куме Жоже. Когда-нибудь я тебя со скалы спихну, лентяй ты эдакий; — Все еще ворча, он вошел в дом. — Эта обезьяна только и делает, что ест да дрыхнет, дрыхнет да ест, ни к чему больше не пригоден.

Он схватил стакан, который Мане Кин поставил на стол, наполнил его до краев, поднял дрожащей рукой, внимательно разглядывая на свет. «Кто посмотрит, непременно решит, что грог заграничный». Сансао залпом выпил, словно это была вода, и скорчил гримасу. Потом осторожно поставил стакан и бутылку обратно на стол. Его худые руки дрожали. Несколько секунд он помедлил. Затем обернулся к Мане Кину и сказал, широко улыбаясь и стуча кулаком в грудь:

— Он согревает сердце, точно поцелуй молоденькой девушки. Понравилось? А как же иначе? Если захочешь повторить, только протяни руку, все в этом доме в твоем распоряжении. В компании я пью гораздо больше, чем один, и не делаюсь мрачным. Пью и тут же забываю, что выпил. Грог лишь тогда ударяет в голову, когда мы сами этого хотим, вот как мне кажется. Если я пью один, я считаю каждый глоток. Правда смешно? Так скорее напиваешься. — Он снова плюнул на стену и переменил разговор. — Видишь ли, Кин, я знаком с твоей матерью с давних времен, когда она еще пешком под стол ходила. Она вовсе не такая уж дряхлая, как кажется. Горести и заботы да ваше воспитание — вот что ее состарило. Я нигде не встречал такой сердечной и доброй женщины. Отец твой был трудолюбивый человек, ты не должен об этом забывать. После его смерти у кумы Жожи кое-что осталось, но ей пришлось все продать, чтобы вас вырастить. Она и теперь не переменилась, она всегда была ко всем доброй. Будь она другой, я бы уж давно разорился на одних только штрафах. Но я не виноват, видит бог, не виноват. Этот болван выводит меня из терпения, кха-кха-кха… — Он отвернулся, сплюнул и заговорил уже о другом: — Послушай, что я тебе скажу, парень. Если человеку позарез нужны деньги, приходится просить в долг. Я задолжал ньо Жоан Жоане тридцать конто. По крайней мере, он так утверждает. Иногда я задумываюсь, почему он велел мне заполнить бумагу карандашом, а расписаться внизу чернилами? В мире полным-полно обманщиков. Я подписал бумагу, слова не сказав, и вверился воле божьей. Когда-нибудь Жоан Жоана заберет у меня все, чем я владею. Но ведь мы тоже делаем с его деньгами, что нам заблагорассудится, и наслаждаемся ими, черт побери, извлекаем какую-то выгоду! Стоит ли, скажи мне на милость, изводить себя работой, мыкаться весь век, а умирая, оставить свое добро другим, не возьмешь же его в могилу! Жоан Жоана, ясное дело, надеется прихватить с собой деньги и земли, чтобы не предстать перед богом нищим. Да ведь нам принадлежит только то, что мы пьем, едим и чем наслаждаемся в этой жизни. Ручаюсь тебе, что по теперешним засушливым временам ты не получишь от своих земель ровным счетом никакой прибыли. Послушайся моего совета — не расширяй посевные площади. Когда-то давным-давно я попросил у ньо Жоан Жоана взаймы, решил обработать участки у озера. Нанял батраков, закупил семян и посеял кукурузу, истратив на эту забаву все денежки. Прошли августовские ливни, и за весь год с неба не упало больше ни капли дождя. Как ты понимаешь, плакали мои четыреста милрейсов. Положи я их себе в карман, было бы куда лучше. Вот так я впервые занял у ростовщика деньги. Это послужило мне уроком. Во второй раз я одолжил у него еще четыреста милрейсов, просто так, чтобы отыграться. Я получил эти деньги, и разрази меня гром, коли я помню, на что их употребил. Они-то хоть удовольствие мне доставили, а от тех, первых, никакого проку не было. Как-нибудь в другой раз я тебе расскажу, что я с ними сделал. — Мане Кин знал эту историю, как и все в округе. — Затем я снова попросил у него взаймы и в один прекрасный день взял да и продал Малый Выгон, чтобы заткнуть глотку ростовщику, и уплатил ему по векселю уже не помню сколько. А через некоторое время продал кусок земли на Северной стороне и вернул ему остальные деньги. Но старый хрыч вцепился в меня мертвой хваткой и нипочем не хотел отпускать. Я не вел никаких записей и был в полной уверенности, что расплатился с ростовщиком, но он сказал, будто я остался должен ему еще девятьсот пятьдесят милрейсов. Тогда я наконец взялся за ум, решил не забивать себе больше головы этой ерундой. А через несколько лет он сам явился ко мне. Однажды, случилось это, кажется, в позапрошлом году или что-то около того — Жоан Жоана как раз приезжал тогда в Долину Гусей, — входит он в эту самую дверь, садится на эту скамью, где ты сейчас сидишь, раскладывает на столе бумажки и начинает писать. Я лежал в постели — у меня была лихорадка — и глядел на его сгорбленную спину, пока он выводил каракули. Я все допытывался: «Сколько же я вам, ньо Жоан Жоана, в конце концов должен?» Он отмалчивался, битый час что-то подсчитывал на бумаге, я только слышал, как скрипит перо — чирк, чирк… Но вот он отложил ручку и произнес, не вставая с места: «Теперь готово». Достал платок и вытер пот со лба. Непонятно, почему этот пройдоха всегда вытирает пот? Я потею, лишь когда проработаю день-деньской на солнцепеке. Вытерев пот, он обратился ко мне с такой речью. — Ньо Сансао заговорил вкрадчиво, как Жоан Жоана. — «Итого, со всеми процентами и… и не знаю, с чем там еще, словом — э-э-э… двадцать конто пятьсот милрейсов». Он что-то долго объяснял мне, а потом протянул бумагу, чтобы я сам проверил подсчеты, да не очень-то я понимаю в писанине, читать умею, а вот каракули разобрать, черт их возьми, не могу. К тому же куда-то задевались мои очки. Голубой листок был вдоль и поперек исчерчен цифрами и какими-то значками… Наливай себе, парень, еще грогу, будь как дома. Никто не умеет варить грог лучше, чем мои друзья из Большой Долины. На Санто-Антао с ними никто не сравняется. Не хочешь больше? Сразу видно, не по душе тебе наши обычаи… Значит, на роду написано — ехать в чужие страны… — Сансао снова наполнил стакан. Долго разглядывал его на свет. И, усмехнувшись, пробормотал сквозь зубы: — Проклятие.

— Что же вы ответили ньо Жоан Жоане? — поинтересовался Мане Кин. История с ростовщиком была ему давно известна. Он слышал о ней неоднократно, но сейчас не испытывал досады, обычной, если не в первый раз приходится выслушивать одно и то же. Теперь эта история казалась ему полной глубочайшего смысла, самой правдивой и самой горькой из всех историй ньо Сансао.

— А что я мог ему ответить? — Сансао поморщился, с жадностью осушив стакан. — Что? «Знаете, ньо Жоан, сумма для меня слишком велика. Уж позвольте, я передам свой долг кому-нибудь другому, у кого больше мужества и сноровки в работе». Я сунул бумагу в ящик стола, она, верно, до сих пор лежит там. Подумал было свезти в Порто-Ново, показать Эстевао, но, поразмыслив, сказал себе: «Нет уж, ты и у Эстевао в долгу как в шелку, а он похитрей будет, чем десяток Жоан Жоанов, и, уж конечно, захочет урвать для себя кусок пожирней, а на остальных заимодавцев ему начхать, пускай выкручиваются как знают». Так я стал до времени конченым человеком, понимаешь? Ах, парень, не стоит, видно, вмешиваться в ход событий, жизнь должна идти своим чередом, ведь платить долги так же бессмысленно, как наполнять водой бездонный колодец. Я давно уж одумался, а человек благоразумный за свое добро горло перегрызет. Пускай хоть наряд полиции присылает, чтобы выселить меня отсюда, все равно с места не тронусь…

Он опрокинул еще стакан. Мане Кин помог ему добраться до постели и в смятении вышел на улицу. Какая муха укусила сегодня ньо Сансао? О столкновении с Жоан Жоаной он рассказывал лишь в тяжелые минуты, потому что это была самая горестная, самая трагическая история его жизни. Другим она казалась даже забавной, над которой не грех и посмеяться, но сыну ньи Жожи представлялась серьезной и поучительной. Да и как может быть смешным то, что отнимает у человека покой, разрушает мечты, вселяет ужас?

Обратно Мане Кин пошел другой дорогой. Чтобы сократить путь, он свернул на тропинку, пересекающую поливные земли ньо Витала. Солнце жгло как раскаленные угли. Очертания гор извивались, точно змеи в руках фокусника. Дом ньо Витала прятался среди папайи, манговых и кофейных деревьев. Перед домом был разбит небольшой сад, дальше тянулось табачное поле. Птицы на ветках чирикали как оглашенные. Садик радовал глаз свежей зеленью, хотелось посидеть в нем, послушать разумные речи хозяина, выпить холодной воды и помечтать о дождях, которые сулит лунный календарь каждому, кто заглядывает к ньо Виталу в гости, а еще послушать щебет воробьев, тоже вдохновленных словами пророка о скором дожде. Все здесь дышало покоем, верой в будущее; стоило только прикрыть глаза и вдохнуть запах цветущего жасмина, навоза и влажной земли, как гость тотчас ощущал прилив бодрости, уверенность в себе. У калитки стояла, как обычно, садовая скамья, вплотную придвинутая к ограде, на ней умещалось пять-шесть человек. Входная дверь была закрыта, площадка перед домом чисто выметена. Мане Кин завернул за угол. Дернул калитку. Крикнул: «Ньо Витал, где вы?» Никто не ответил ему. Тогда он сел на скамейку, вытянул ноги и, закрыв глаза, стал прислушиваться к веселому гомону воробьев. Два дня назад, сидя на этой скамье, ньо Витал говорил Кину: «Когда-нибудь с божьей помощью ты вернешься назад. И найдешь свои земли там, где их оставил. Но зато у тебя появятся деньги и ты сумеешь осуществить то, что задумал теперь. С деньгами в кармане ты многое сделаешь. Дождь не заставит себя долго ждать. Но он не сможет превратить маленький клочок земли в большой. Конечно, он сделает его плодороднее, но не увеличит. Кого нам здесь не хватает, так это денежных людей, которые бы нашли именно полезное применение своим капиталам. Нам нужен именно такой человек, каким станешь ты по возвращении из Бразилии. Ты приедешь с деньгами и, даст бог, сможешь приобрести все земли, какие захочешь. Дождь не заставит себя долго ждать…»

Мане Кин открыл глаза и увидал перед собой Нене, младшего сына ньо Витала. Нене минуло всего семь лет, но серьезное личико и спокойные, пытливые глаза были как у взрослого. Он был одет в длинную, до колен, рубаху, сшитую из грубой мешковины, из которой обычно делают мешки для муки, лыко клещевины служило ему поясом.

— Где ньо Витал? — спросил его Мане Кин.

— Ньо папа, и нья мама, и еще Шико, и еще Изе пошли конопатить настил для сушки фруктов у болота, — сообщил мальчуган. — Ньо папа сказал, в воздухе чувствуется приближение дождя.

— В воздухе чувствуется приближение дождя, — повторил Кин, вставая, а тем временем Нене отворил дверь и прошмыгнул в комнаты. «Куда пропал вкусный запах еды, где прежнее довольство, куда исчезли корзины с кукурузными початками, которые стояли во всех дворах, когда я уезжал», — пришли на ум Мане Кину слова крестного. В воздухе чувствуется приближение дождя — так было и так будет продолжаться всегда. Если выпадут обильные ливни, у дверей домов вновь появятся корзины с кукурузными початками. Все дело в том, чтобы выпали обильные дожди. Но обычно в это время — ведь уже сентябрь на дворе — кукуруза достигала почти полуметровой высоты и пора было ее окучивать. Запоздалый дождь иногда приносит большую пользу, с этим он согласен. В декабре прошел сильный ливень, некоторые земледельцы посеяли второй раз и собрали богатый урожай. Дело не только в том, что в воздухе чувствуется приближение дождя.

— Эй, ньо Кин!

Мане Кин уже шел по тропинке, когда Нене с кружкой в руках догнал его, чтобы угостить парным молоком. Кин выпил молоко и вернул малышу кружку.

— Спасибо, благослови тебя бог!

Спустившись обрывистым берегом Широкого ручья, он зашагал по сухому руслу. С обеих сторон по горным склонам уступами взбирались террасы, и чего только не росло на них! Сахарный тростник, картофель и маниока, гуява, манговые и апельсиновые деревья; светло-каштановые полосы невозделанной земли чередовались с участками фасоли, листья у нее пожелтели, побеги увяли: ямс и тыквы зеленели на влажном песке бывшего ложа реки. Ньо Силвио приводил в порядок отводной канал, проложенный между камней; Мариано с охапкой соломы на спине извилистой тропинкой шел по склону; в тени священного дерева пойлао расположился домик Мигела де Нья и его загон для скота, корова паслась у ворот; чуть повыше виднелась лачуга Вириато, работника ньо Андре, за ней — дом Мануэла де Санто и его шести сыновей, богатырского сложения и на редкость сообразительных; дальше, на вершине невысокого холма, посреди высохшей протоки стояла хибарка Жоана де Клеменсиа. Живая и любопытная нья Клеменсиа окликнула Кина: «Эй, Мане Кин, что же ты проходишь мимо, даже не поздороваешься со мной, словечка не промолвишь… Как поживает матушка Жожа? Передай ей от меня поклон».

Он оставил позади Широкий ручей, миновал потрескавшийся от зноя заливной луг, очутился в пальмовой роще, там, где некогда ручей впадал в реку. Справа возвышались поливные террасы. Из зарослей дикого кустарника вытекала робкая струйка воды; поросший камышом и водорослями водоем, вырытый у самого устья реки при слиянии с ее пересохшим теперь притоком, принимал эту неуверенно бегущую струйку. Поливной шланг из водохранилища поворачивал направо, к террасам, карабкался на обрывистую крутизну берега, пока не оказывался на краю равнины. Дорога проходила немного ниже, по отлогому склону холма.

Достигнув равнины, Мане Кин сразу заметил идущую вдоль парапета Эсколастику с жестяным ведром, полным воды, на голове. Она как раз приближалась к манговому дереву, где они обычно прощались. Кин, не раздумывая, свернул с дороги и бросился ей наперерез, перепрыгивая через камни и комья земли, точно щенок, преследующий кошку. Девушка заметила его. Вся вспыхнув, она отвернулась и прибавила шагу, насколько позволяло полное до краев ведро. Кин нагнал ее у мангового дерева, схватил за руку, заставил остановиться.

— Оставь меня в покое! — пробормотала Эсколастика, отворачиваясь от него, но не тронулась с места.

— Где ты пропадаешь? Я уже сто раз проходил у твоего дома… Ты на меня очень сердишься, да? — Губы у него дрожали, кровь стучала в висках.

— Оставь меня в покое! — повторила она. И, убедившись, что ее голос звучит не так глухо, как она опасалась, неожиданно прибавила: — Все-таки ты едешь? — Не дожидаясь ответа, Эсколастика рванулась вперед, высвободила руку и быстро зашагала к дому.

Мане Кин ринулся за ней вдогонку.

— Подожди, Эсколастика. Мне надо тебя о чем-то спросить! Послушай!

Она обернулась.

— Ты никому ничего не рассказывала?

— На что ты намекаешь, парень? — с обидой спросила она, метнув на него исподлобья сердитый взгляд.

— Ты не рассказывала про это Жоанинье? Жоанинье или кому-нибудь другому?

— Да отстань от меня в конце концов, бессовестный ты человек!

Она повернулась к нему спиной. Трус несчастный, вот он кто. Набросился на нее, разорвал платье, обесчестил, а теперь терзается страхом, что другие узнают о его «подвиге». Как будто не ей придется потом расплачиваться. Эсколастике вдруг захотелось громко закричать, что да, что она всем рассказала, как грубо он с ней обошелся. Но она со всех ног поспешила прочь.

Мане Кин как вкопанный стоял на том самом месте, где оставила его девушка. Она давно исчезла за поворотом дороги, может быть, даже успела прийти домой и перелить воду из ведра в глиняный кувшин, когда он наконец собрался с мыслями, чтобы ответить на ее вопрос. Он произнес вслух, точно Эсколастика все еще была рядом с ним и ждала ответа:

— Я же говорил тебе и снова могу повторить: никуда я не поеду!

Что он станет делать в чужой стороне? Здесь у него есть клочок земли. А куда более приятно обрабатывать то, что тебе принадлежит. Видеть, как набираются сил твои саженцы, как плодоносят твои фруктовые деревья, спать в собственной постели, есть кашупу и кускус из собственной кукурузной муки. Он не покинет Эсколастику, не бросит на произвол судьбы свои поливные участки, где запас воды уменьшается с каждым днем. Джек не сумеет без него вести хозяйство. Он работяга, этого не отнимешь, как помощник в тяжелом крестьянском труде он незаменим, но больше ни к чему не пригоден… Нет-нет, ни за что на свете он не поедет с крестным.

Внезапно кто-то тронул его за плечо. Это возвращался с полей брат Джек. У него был вид заправского батрака: за спиной кожаная пастушья сумка, на левом плече мотыга, соломенная шляпа с низко опущенными полями почти скрывала бородатое лицо, штаны цвета хаки были засучены до колен, широкие сандалии на подошве из автомобильной шины прикручены к ногам полосками дубленой кожи. Пыль покрывала его с головы до ног, пот струился по голым икрам, по груди, стекал из-под засученных рукавов рубахи.

— Добрый день, — приветствовал он Мане Кина, поднеся руку ко лбу, чтобы стереть пот. Джек был высокий, тощий, нескладный, с неподвижным туповатым лицом, на котором застыло выражение нерешительности, словно он послушно ожидал приказаний.

Они не виделись целых четыре дня. Джек на Северной стороне острова помогал арендатору, который жаловался, что не хватает денег нанять рабочих. Земля сплошь заросла сорняками, и Жулио, так звали арендатора, не мог с ними справиться. Поскольку дождя все не предвиделось и время для прополки было самое подходящее, он попросил ньо Жожу прислать еще немного кукурузы, чтобы заплатить сезонникам. Вместо кукурузы хозяйка отправила ему в помощь Джека, он один стоил двух. Так происходило всегда. Арендатор оценил трудолюбие Джека и злоупотреблял им. Он не успокаивался до тех пор, пока ему не удавалось заполучить старшего сына ньи Жожи. Он буквально атаковал ее. Попросит, например, прислать мешок кукурузы, времена-то нынче — хуже не придумаешь… И Джек самолично отправляется к нему улаживать отношения. Когда приближался праздник святого Андрея, арендатор вдруг успокаивался. Наступала очередь Мане Кина что ни день взбираться на холм, изучать обстановку, определять виды на урожай, а главное, стараться заставить Жулио уважать обязательства; тем не менее причитающаяся нье Жоже часть выделялась из уцелевших от пиратских набегов арендатора остатков урожая — да и как могло быть иначе, нужно же чем-то кормить коз (а сыры из козьего молока продаются нам втридорога, негодовали землевладельцы) и побаловать ребятишек молодой кукурузой. По мере того как зерна в колосьях наливались, все меньше и меньше дружеского согласия и понимания оставалось между испольщиками и землевладельцами; затаенная злоба и вражда разделяли их. Наступал период скрытой борьбы, когда каждый отстаивал свои интересы. «Бедняга, ему ведь приходилось столько ртов кормить, — сочувствовала Жулио сострадательная нья Жожа. — Початком больше, початком меньше, никто от этого не обеднеет». Она не придавала значения жалобам младшего сына.

— Добрый день, — ответил Мане Кин на приветствие брата. — Как там дела? — Он искоса взглянул на Джека.

— Порядок… — отозвался Джек, но при этом скривил рот, будто хотел сказать, что не такой уж там порядок.

— Арендатору хватит теперь семян, чтобы засеять все поле, или он надеется, что мы пришлем еще кукурузы, как в прошлом году?

Джек задумался. Он пожал плечами и протянул вперед руки, показывая огромные, покрытые мозолями ладони. Его ответ прозвучал неопределенно:

— Наверно, хватит…

Джек не принадлежал к числу тех, кто любит поговорить. Все знали, что язык у него неповоротливый, зато рука на работу легкая. Этому молчаливому и покорному исполнителю было все едино — вскопать ли мотыгой участок или сровнять с землей гору. Он плевал на руки и коротко говорил: «Ладно». Но ни в чем другом на него нельзя было положиться.

Джек поднес палец к носу, высморкался. Видя, что Кин не настроен для разговоров, и ощущая усталость после нескольких километров трудного перехода по сухим протокам и водомоинам, он собрался было вновь отправиться в путь, как вдруг младший брат решил поделиться с ним новостью:

— Крестный Жокинья хочет взять меня с собой…

Джек стащил с головы шляпу и почесал макушку.

— Да, да… Он и мне так сказал, — протянул он, повернувшись лицом в сторону дома. — Я повстречался с ним по дороге.

— Значит, он тебе сказал?! А что он еще говорил?

Джек торопился поскорей попасть домой. Он с утра ничего не ел, солнце нещадно припекало, а на безлюдных холмах Северной стороны ему не повстречалось ни одной живой души, чтобы попросить напиться. Он свесил голову на грудь и принялся рыть землю носком сандалии.

— А я не желаю ехать. Я должен сказать крестному Жокинье, что не хочу уезжать отсюда.

Джек поднял на брата узкие невыразительные глазки.

— Да ну!

— Что «да ну»? Будь ты на моем месте, ты бы согласился?

Мане Кин пытался выведать у брата, что он думает. Но тот повернулся спиной, давая понять, что все это его совершенно не касается, и стал медленно удаляться, нерешительно оглядываясь назад, словно человек, готовый из вежливости уделить собеседнику еще немного внимания. Пройдя несколько шагов, он снова обернулся и невнятно пробормотал:

— Завтра утром ньо Жокинья придет потолковать с матушкой Жожей. Велел ей передать.

— Велел передать? — переспросил Мане Кин, будто обращаясь к самому себе. В таком случае надо что-то срочно предпринимать. И тут его осенило. Лучший выход — покончить с этим разом, сейчас же пойти к крестному, поговорить с ним начистоту: «Вам все равно не удастся вырвать меня отсюда. Кажется мне, что я смогу устроить свою жизнь, никуда не уезжая. Дайте мне снова обрести покой. Я должен серьезно подумать о будущем, но сперва мне надо вернуть душевное равновесие, а то вокруг только и разговоров, что о Бразилии, одни посылают меня туда, другие, напротив, не пускают. Довольно с меня ночных кошмаров. Даже если дождь не соберется, если наступит голод, значит, такая моя судьба; если я начну бурить колодец и не обнаружу воды, опять-таки, значит, судьба. Но я не стану ехать за тридевять земель, пока окончательно не пойму, что не будет больше воды ни с неба, ни из-под земли». Выпалить ему все это одним духом и не слушать никаких уговоров. Нужно идти своим путем, и точка.

Пора наконец обрести свободу. Свободу прожить свою жизнь так, как предначертано богом, а не так, как хотят другие. Даже если господь бог и определяет твою судьбу, все равно ты остаешься кузнецом своего счастья. Вот так рассуждал Мане Кин.

Размашистым шагом он шел по той же дороге, по которой несколько минут назад спускался его брат. Вот и хутор ньо Лоуренсиньо, обнесенный каменной оградой, сплошь увитой цветущей фасолью и тыквой; за оградой грядки табака, только что политые участки картофеля, банановые пальмы, расправившие на солнце огромные, нарядно-зеленые листья, стройные стволы кофейных деревьев с отливающими металлическим блеском листочками и нежные всходы поливной кукурузы, а под сенью отягощенных плодами манговых деревьев стоит недавно побеленный дом. Тут же поблизости орошаемые земли ньо Мартинса. Более разительный контраст трудно себе вообразить. Апельсиновые деревья, банановые пальмы, кофейные деревья предоставлены на милость божью. Дом с покосившимися дверями и окнами осаждает буйная поросль кустарников и вьюнов; заполоненная сорняками и колючими ветками ползучих роз, бугенвилиями и диким виноградом веранда прогнила под дружным натиском времени и природы; повсюду разрослись репейники, осот, лебеда и еще какие-то гигантские травы — настоящий лес из сухих прошлогодних стеблей и шипов. Ньо Мартинс, чиновник таможни, постоянно жил в Прайе[11]. Владения свои он навещал крайне редко, расхаживал по хутору с видом энергичного предпринимателя, заложив большие пальцы рук за подтяжки, давал распоряжения, строил всевозможные планы, намечал проекты будущих преобразований и в конце концов возвращался в столицу, оставив все как есть. Впереди показалась хижина ньи Эуфемии, вдоль забора, огораживающего ее участок, были расставлены ящики с бегонией, гвоздикой и ноготками. Дочка ньи Эуфемии в белом платье без рукавов, с распущенными по плечам густыми локонами, перехваченными розовым бантом, который, словно бабочка, сидел на макушке, пересаживала у забора гвоздику. Девушка время от времени бросала взгляд на выжженные солнцем просторы и равнодушно переводила глаза на дорогу, где пока женихи что-то не появлялись. Обогнув церковь, Мане Кин натолкнулся на бравого детину с лихо закрученными длинными усами. Парень шел вразвалку, одна штанина у него была закатана до колена, на плече он нес молоток для обтесывания камней, маленькую камнедробилку и железное сверло — словно символы его тяжелой профессии.

— Добрый день, — приветствовал его Мане Кин.

— Ну, как она, жизнь-то? — спросил каменщик, останавливаясь.

— Мне ужасно хотелось бы посоветоваться с вами, ньо Анселмо.

— Рад быть полезным, — ответил Анселмо, опуская инструменты на землю. Он арендовал землю на болоте, но славился как каменщик: умел возвести кладку, рыл ямы под фундамент, обжигал кирпич и так далее. Умел и выкопать колодец, и определить, близко ли залегает водоносный слой, словом, был мастер на все руки, в одном только сомневались жители долин: кто более сведущ в законах, он или адвокаты.

— Не знаю, говорил ли с вами Фелипе…

— Он говорил со мной сегодня утром.

— Когда же вы сможете зайти поглядеть?

— На прошлой неделе я как раз проходил у Речушки и решил взглянуть на источник, любопытство меня одолело. Он ведь и в самом деле пересыхает. Потому что лежит в стороне от основного направления подземных вод. Когда роешь колодец в низине, вечно приходится идти на риск: либо да, либо нет. Так и с нашей матушкой-землей случается: пройдет дождь, и она вся зазеленеет, а если запасы воды оскудеют, тут уж ничего не поделаешь, пиши пропало.

— Но в земле всегда есть запасы…

— Везде есть свои запасы. Жаль, что ты не можешь попытать счастья на другом участке, например, в котловине ньо Сансао, там, среди фиговых пальм и лиан, воды под землей сколько угодно, точно молока в вымени дойной коровы: стоит рукой коснуться, само потечет. Тогда б у тебя был колодец всем на удивление.

— А если я вырою яму в несколько метров глубиной, как, по-вашему, ньо Анселмо? Сдается мне…

— Я не отговариваю тебя, паренек. Во всяком случае, тот, у кого на участке есть родник, должен пользоваться им, а не смотреть, как вода течет мимо.

— Надо заняться этим, раз вы советуете.

— Я всегда готов тебе помочь. Мое мнение я уже высказал, но у каждого должна быть своя голова на плечах. Да! Я вдруг вспомнил: правду говорят, будто ньо Жокинья собирается увезти тебя в Бразилию?

— Он-то собирается, да у меня душа не лежит.

— Как это душа не лежит, парень?! Или ты здесь клад надеешься отыскать?

— Я не хочу покидать свое дело и своих близких. Как бы то ни было… кто покидает родину, теряет душу…

— Что?! — Анселмо схватился обеими руками за кончики усов, словно за спасительные корни деревьев на краю пропасти. Лицо его сразу стало озабоченным. — Ладно. Молчу, — пробасил он. — У каждого должна быть своя голова на плечах.

— Я не стану смотреть, как вода течет мимо, — повторил Мане Кин только что услышанные слова.

— Значит, ты намереваешься сделать запруду около Речушки?

— Я не стану смотреть, как вода течет мимо, — эхом отозвался Мане Кин.

Анселмо поддержал его:

— Это ты правильно надумал. Всегда стоит помериться силой с природой. Без борьбы, знаешь ли, нет жизни. Это ты хорошо надумал. — Он нагнулся, взял инструменты, положил их на плечо и удалился, не сказав больше ни слова.

Вместо того чтобы продолжать подъем, Мане Кин свернул направо и зашагал по тропинке, которая привела его к неширокому плато вулканического происхождения. Примыкая одним концом к равнине, оно расстилалось, точно большой светло-серый платок. Отсюда можно было видеть все орошаемые земли у Речушки вплоть до рощи диких фиговых пальм и конголезской фасоли, где таился родник. Он сел на корточки, обхватил руками колени и принялся обозревать материнские владения. Большая часть противоположного холма принадлежала нье Жоже. Четко видневшаяся издали цепочка камней отмечала отводной канал; поверху, там, где кончались террасы, холм окаймляли кусты сахарного тростника. Кину нравилось сидеть на закате дня на поскрипывающем при каждом движении туфе и слушать глубокую тишину долин; он любовно оглядывал уступы террас, спускающихся вниз по склону до оросительного канала, тщательно сделанные и ухоженные. Стены воздвигались прочные и строго вертикальные, с вырытыми по краям ступеньками, чтобы можно было переходить с одной террасы на другую. Растения тоже сажались продуманно — каждый вид на отдельной грядке, борозды канала были глубокие, емкие и безупречно прямые. Ценою неимоверных усилий, стойкости и каждодневных жертв поддерживались в порядке эти сооружения, и посадки радовали глаз своей сочной зеленью, хотя многие уже сникли — корни с трудом высасывали из почвы остатки влаги, пытаясь утолить жажду, которая их мучила уже целый год. В месяцы обильных дождей террасы были самым радостным для Мане Кина зрелищем. Картофельное поле разливалось, точно океан, захватывая даже часть выгона ньо Сансао. Вдоль оросительных каналов зеленели ряды фасоли, тыквы, гибкие стебли маниоки, достигавшие человеческого роста; банановые пальмы простирали к небу огромные руки и едва ли не каждый час дарили людям плоды; кукурузные стебли были внизу толстыми, как бамбук, фасоль взбиралась по камням оросительного канала до границы с Большим Выгоном, и все вокруг казалось удивительно мягким, приятным, будто по земле разостлали пушистый ковер.

Таков был мир Мане Кина. Тесный и ограниченный мир: десяток террас на горных склонах, постоянно пересыхающие отводные каналы, наполовину пустой водоем, но ему этого хватало. Хватало потому, что он верил в будущее своей Речушки. Многое не было здесь доведено до конца. Многое только предстояло осуществить: сделать еще несколько террас, вновь вернуть источнику жизнь и, наполнив водоем, напоить наконец досыта жаждущую землю, всю до последнего сантиметра. Эта надежда удерживала его. И все казалось ему по плечу, даже самые дерзкие планы, пока не распались узы и не порвалась нить, привязывающая его к земле…

Однако с тех пор как крестный отец предложил увезти его в Бразилию, другой мир овладел сердцем Мане Кина; рассказы о далекой стране, несравненно большей, чем эта горная долина с террасами, позволили ему по-иному увидеть расстилающийся перед глазами знакомый пейзаж; рассказы о могущественной стране, несоизмеримой с этим маленьким островком гибнущей от жажды зелени, прилепившимся к крохотному водохранилищу около Речушки, расширили круг его представлений. Будто раздвинулись высокие горы, которые он с детства привык обнимать взглядом, когда сидел на каменной ограде своего сада. В глубине души Мане Кин начинал верить в прочность цепей, какими земля, прячущаяся среди гор, сковала его по рукам и ногам. Он вспомнил случай с Жоаной Тудой из Крестовой Долины. Мане Кину было лет десять, когда однажды утром он играл во дворе с ребятами. Вдруг перед ними появилась тощая, горбатая, курносая старушонка с огромным клыком, торчавшим изо рта, и закричала испугавшим всех гнусавым голосом: «Эй, паренек! Пить хочется до смерти! Принеси мне, голубчик, кружку воды!» Приятели Кина, перемахнув через забор, бросились врассыпную, кто куда, но он не мог последовать их примеру, поскольку, как хозяин, обязан был проявить гостеприимство. Он принес кружку и покорно протянул ее женщине. Выпив залпом воду, она возвратила мальчику кружку и направилась к выходу. Мане Кин побежал в дом и поставил кружку на место: кверху дном на крышку кувшина. Когда он вышел на улицу, мальчишки, присев на корточки, осторожно выглядывали из-за ограды и Инасио, самый старший из них, вытаращив глаза, указывал пальцем в сторону калитки. Кин глянул туда и увидел, как старуха снова вошла в сад и осмотрелась по сторонам, словно что-то искала. Мужество измейило пареньку, он тоже перескочил через забор и присоединился к друзьям. Старуха прошлась по двору, подошла к калитке, посмотрела на дорогу и воскликнула: «О господи, дайте же мне уйти отсюда!» Время шло, а она все расхаживала по двору и твердила: «О господи, дайте же мне наконец уйти отсюда!» Солнце стояло в зените, когда появилась матушка Жожа. «Эй, Жоана Туда, тебе здесь что надо?» — спросила она. «Я давно тут маюсь, а должна еще засветло попасть в Крестовую Долину, времени-то мало осталось». — «Так что же ты не торопишься?» Но старуха подошла к забору, выглянула за калитку и вернулась обратно, словно ей не хватало смелости тронуться в путь. Так она и кружила, словно в нелепой пляске. Выбившись из сил, Жоана Туда приблизилась к Мане Кину — в присутствии матери он чувствовал себя куда спокойнее и наблюдал за колдуньей, стоя в дверях; товарищи разбежались по домам. Жоана Туда прошептала ему на ухо: «Ой, паренек! Ради всего святого, милый! Прошу тебя, поставь кружку дном книзу, чтобы я могла уйти». Он сделал, как просила Жоана Туда, и лишь тогда она покинула двор ньи Жожи и пустилась в дорогу. Матушка Жожа объяснила ему, что, если перевернуть вверх дном посуду, из которой пьют колдуньи, они остаются будто привязанными к месту. «Как же они могут быть привязанными, если нет веревки?» — удивился он. Мать ответила: «Понятия не имею, Кин, знаю только, что могут».

Теперь ему казалось, что узы, соединяющие его с родиной, так же крепки и столь же таинственны, как и те, что некогда удерживали колдунью Туду у его дома. Не только тело, но и душа Мане Кина стала подвластна магическому притяжению земли, видевшей, как он рос и мужал. Это открытие ошеломило его, точно вспышка молнии или раскат грома, сделало слепым и глухим ко всему, что лежало за пределами отчего края. На свете есть другие, более плодородные земли, рассказывал крестный. Дожди выпадают там часто, реки, текущие в море, похожи на бесконечные дороги. Наверно, эти земли лучше, но только не для него. Мане Кину они были ненужны.

Он трудился изо всех сил, и радостно было сознавать, что земля благодарна ему за эти усилия, за пот, которым он ее орошает. Человек должен испытывать гордость, говоря: «Здесь ничего не было, кроме голых камней, а я провел сюда воду, и все зазеленело». Дать жизнь безводной, каменистой пустыне — большей радости, большего счастья он не знал. Его чувства были сродни тем, что испытывает мужчина, ставший отцом: на всем белом свете нет для него ничего дороже крохотного создания, которому женщина в добром согласии с ним дала жизнь. Но еще не знал Мане Кин, что природа в нем, мужчине, сеятеле жизни, столь же щедра, сколь капризна и требовательна она в земле, олицетворении женского стремления к материнству, что, подчиняясь неодолимому инстинкту дарить новые жизни, мужчина, призываемый женщиной, склоняется над ее щедрым, как и у матушки-земли, лоном, изливая свою любовь, преданность и самоотверженность, и это вечное свершение, где причудливым образом переплетаются согласие и отказ, поражение и победа, над которыми неизбежно берут верх преданность и любовь, постоянство и самозабвенная щедрость, в конце концов однажды дает чреву женщины зрелый плод.

Подчиняясь властному зову крови, Мане Кин, вероятно, лишь смутно догадывался о том, что с ним происходит, не в силах превозмочь могучий инстинкт. Он не сумел бы точно рассказать о своих ощущениях, и, может быть, поэтому, преданность его родному краю была искренней, а любовь к нему бескорыстной. Даже образ Эсколастики понемногу бледнел и терялся где-то вдали, словно листок на дереве среди множества других точно таких же листьев.

Мане Кин поднялся с места, решив переговорить с крестным сейчас же, не откладывая.

Когда он пришел, Жокинья и Андре отдыхали в беседке. Они только что плотно позавтракали, и Жокинья, растянувшись в шезлонге, курил свою единственную за день сигару. Андре сидел на табурете, упершись руками в колени. Присутствие хозяина дома смутило Кина.

— Бог в помощь, крестный! Здравствуйте, ньо Андре!

— Я как раз о тебе думал. Входи, мой мальчик. — Крестный так и сиял от радости.

— Как поживает кума? — осведомился Андре. — Проходи, садись сюда, в тенечек, солнце сегодня здорово припекает.

— Ничего, спасибо, я постою. Я проходил мимо, решил зайти поздороваться.

— Все равно проходи, не стой у порога, — упорствовал крестный, — мне надо с тобой поговорить. Как кума Жожа?

Мане Кину не повезло: ньо Андре оказался дома. А он хотел объясниться с Жокиньей наедине, без свидетелей, присутствие постороннего сковывало его.

— Матушка Жожа здорова. Но я тороплюсь. У меня нет времени, до обеда я обязательно должен сходить к Речушке.

— Оставь свою Речушку в покое, — прервал его Андре. — Пообедать ты отлично сможешь и у нас. Ручаюсь, голодным не останешься. Разве ты не слышал, крестный сказал, что ему надо поговорить с тобой.

— Слышал. Но я забегу попозже. Мне необходимо спуститься к Речушке. Я шел верхом и заглянул по дороге поздороваться.

Андре спросил просто так, чтобы поддержать разговор:

— Как по-твоему, источник у Речушки можно использовать для орошения?

— Где там! Его песенка спета. Воды не хватает даже на то, чтобы поливать огород через день.

Жокинья решил взять быка за рога:

— Ты помнишь наш последний разговор? Так скажи мне, на чем же вы с матерью все-таки порешили?

— Ах, с матушкой Жожей… — Мане Кин совсем растерялся. Он взял с перила сухую ветку и принялся ломать ее на мелкие кусочки. — Я вам, крестный, вот что скажу… Матушка Жожа останется здесь одна-одинешенька… Прямо не представляю, как она без меня обойдется.

— Это не довод. При ней будут Джек и Андре, они ей помогут. А ты сам-то что думаешь насчет поездки?

— Я еще не решил…

— Как?! Все еще не решил?! У тебя было столько времени поразмыслить…

— Знаешь, что я тебе посоветую, парень, — вмешался Андре, — собери поскорее вещички и отправляйся вместе с крестным. Именно так поступил бы каждый разумный человек. На твоем месте и в твоем положении я сделал бы то же самое.

Непререкаемый тон приятеля Жокиньи ошеломил Мане Кина. Он в замешательстве опустил глаза. Бразилец приободрился.

— Так ты и должен поступить, больше думать не о чем. Я уже подробно изложил все соображения. Ты должен заботиться о своем будущем, а не шататься здесь без всякого толку. Завтра утром я сам отправлюсь к куме Жоже, и мы обо всем договоримся. Денька через три-четыре я собираюсь тронуться в путь.

— Мне хотелось бы разработать источник у Речушки, — пробормотал Мане Кин, пытаясь перевести разговор на интересующую его тему. — Сдается мне, там залегает водоносный слой. Вот о чем я мечтаю.

— А разработав источник, ты положишь зубы на полку, как случается тут сплошь и рядом со многими другими? Ты этого добиваешься?! — вспылил вдруг Андре, потрясая кулаками. — Источник у Речушки наполняется водой лишь во время дождя. Да пусть бы даже в нем всегда было много воды, может ли тоненькая струйка, вытекающая из-под земли, заставить человека свернуть с намеченной дороги?

— Если вырыть там колодец глубиной в восемь или десять метров, вода будет, я в этом уверен.

— Какая там еще к черту вода, дурень ты эдакий! — оборвал его хозяин. — Да коли тебе и повезет, вода в наших краях не приносит богатого урожая. Все дело выеденного яйца не стоит. Ты что, считаешь, тебе это даром обойдется, так, что ли? Эта глупая прихоть дорого тебе станет, такая затея по карману лишь богачам. Вот если бы Сансао отдал в твое распоряжение котловину, тогда, не спорю, игра бы стоила свеч. Уж там-то наверняка есть вода, да я слыхал, будто этот дьявол собирается заложить Большой Выгон Жоан Жоане…

— Если я вырою очень глубокий колодец… — не унимался Мане Кин.

— Ты что, крот, чтобы самому рыть яму? Насколько я понимаю, это можно попробовать только в одном месте. А где ты раздобудешь деньги на рабочих, хотел бы я знать? Если бы в твоем кармане и завелся лишний грош, надеюсь, у тебя хватило бы здравого смысла не тратить его на пустую забаву. Да еще в такую пору. Разве тебе не известно, что сейчас кругом шныряют воры и скоро придется охранять даже растущую возле дома маниоку?

Когда Мане Кин их покинул, Андре сказал Жокинье:

— Да будет тебе известно, тот, кто занимается сельским хозяйством, вроде бы проклят. Он словно в ловушке, словно в петле, которая все туже затягивается вокруг шеи. Это вроде мании, порока, причуды, о чем ты не имеешь ни малейшего представления. Твой крестник болен землей и водой. Я сам не лучше и не хуже его. Единственная разница между нами в том, что У меня больше, чем у него, возможностей, я постоянно сопротивляюсь и петля не захлестывает мою шею так яростно. А в остальном мы с ним одинаковы, мы больны без надежды на выздоровление. Мне кажется, ты поздно приехал. Болезнь слишком далеко зашла. Проклятая судьба…

— Парень выводит меня из терпения. Хочешь сделать человеку добро…

— Я тебе сказал, это его проклятие и его судьба. Но ты должен увезти Кина. Тебе легче забрать его с собой, чем ему отказаться от поездки. Ведь если мы задумали срубить дерево, мы его в конце концов рубим, хотя корни и остаются в земле. Со временем корни все равно отмирают.

— Конечно, конечно, — согласился Жокинья, подражая креольскому акценту Андре. — Это все равно как прошлое, вот о чем я постоянно думаю, корни со временем отмирают…

Глава восьмая

Двери ньо Андре были для всех открыты. Его дом скорее напоминал пансион, где друзья пили, ели и, если было нужно, ночевали. Сплошь и рядом гостиная превращалась в спальню на одного, двух или трех человек. Гости чувствовали себя здесь как дома. Приехав, Жокинья застал у Андре паренька с Сан-Висенте, однокашника Туки, хозяйского сына; паренек учился в лицее и мечтал стать писателем. Целыми днями он просиживал в беседке, увитой бугенвилиями, и строчил, строчил, строчил. Между ним и Жокиньей возникла скрытая неприязнь. Жокинья явно мешал будущему сочинителю, ибо, всякий раз как он приносил в беседку шезлонг, тот не скрывал своего неудовольствия, словно желал дать понять навязчивому посетителю, что его присутствие более чем некстати. Теперь он вместе с Тукой отправился повеселиться в Паул и Понта-де-Сол, и Жокинья чувствовал себя полновластным хозяином беседки.

Он лениво растянулся в шезлонге. Чтобы защититься от мух, а главное, чтобы спокойнее было думать, бразилец достал красный в черную крапинку платок и набросил его на лицо; истома овладела Жокиньей, он сложил руки на животе, ноги расслабились, голова начала клониться, пока не уперлась в край шезлонга. Случайный зритель, заглянувший в беседку, мог содрогнуться от ужаса, увидав это неподвижно распростертое тело с кроваво-красным платком на лице.

Однако Жокинья не спал. Он думал. На долю каждого выпадают минуты, когда мы с наслаждением отдаемся свободному течению мыслей и следуем за ними; точно турист за своенравным гидом, безропотно, с покорным смирением позволяя вести себя, со всем соглашаясь, все находя превосходным, уверенные в глубине души, что мошенник гид все равно не покажет ничего нового — ведь дома, улицы, деревья, лица людей, порою дружески улыбающиеся, давно нам знакомы…

Пока ты жив, нельзя терять почву под ногами. Одного только никто не может знать, когда явится госпожа Смерть. Об ее приходе не предупреждают заранее. Смерть всегда приходит неожиданно, хотя мы и ждем ее. Надо быть готовым к ней в любой день и в любой час, она не станет стучаться в дверь, чтобы дать нам возможность подготовиться или убежать через черный ход. Она войдет, положит на плечо ледяную ладонь. И конец. И если мы в изумлении поднимем на нее глаза, сострадательная рука друга их закроет. Тщетны наши мольбы и просьбы. Смерть, подожди, пожалуйста, хоть немножко, мне хотелось бы привести в порядок дела, у меня есть деньги и состояние, обидно, если они никому не достанутся… подожди хоть самую малость, христом-богом тебя заклинаю! Жокинья поймал себя на том, что повторяет слово в слово рассуждения старика уругвайца, кладовщика с греческого каботажного суденышка, на котором он плавал помощником повара. Бедняга жил в вечной тревоге, боясь умереть, так и не узнав, где его семья — отец и сестры, вот уже несколько лет он не имел от них никаких известий. «Mira usted[12], жаловался он, если смерть скосит меня, я унесу с собой в могилу угрызения совести, пронзающие душу, точно острый нож. Me voy herido у a sangrar»[13].

Он казался скупым, недоверчивым, угрюмым, его постоянно терзал страх смерти и разорения, и все же любовь к близким смягчала эгоизм, в котором он замкнулся. Однажды их судно бросило якорь в Монтевидео. Не вдаваясь в объяснения, кладовщик взял расчет и сошел на берег. Через какое-то время Жокинья получил письмо, в котором уругваец рассказывал, как после бесчисленных расспросов и бесконечных скитаний по улицам и переулкам столицы он отправился по стране на поиски родственников, кочевал из города в город, из ранчо в ранчо, пока не нашел наконец в Пайсанду одну из сестер, оборванную, нищую вдову с кучей детей; отца и второй сестры к тому времени уже не было в живых. «Негтапо, — говорилось в письме, — no tengo temor de nada у de nadie. El mundo es muy largo, pero el corazon es mas aun…»[14] У него был приличный капитал, находящийся на хранении в банке Монтевидео.

Безмятежную тишину беседки нарушало жужжание насекомых. Точно скрежет пилы по железным брусьям или царапанье ногтем по стене, это жужжание невыносимо терзало слух, действовало на нервы. Мухи производили крыльями однообразный дребезжащий звук, казалось, они и на свет-то родились единственно для того, чтобы описывать тесные, все суживающиеся круги над головами спящих людей. В конце концов эти назойливые создания так допекли Жокинью, что он не помня себя вскочил с шезлонга и принялся остервенело размахивать платком. Он носился по беседке как угорелый, подпрыгивая и стегая воздух с удивительным для него проворством. Когда силы оставили его, Жокинья снова плюхнулся в кресло, тяжело пыхтя и отдуваясь. Надо бы натянуть здесь сетку с мелкими дырочками, пускай проникает воздух, но не мухи. Он сделал бы это давно, будь дом его собственностью. Жокинья снова накрыл лицо платком, скрестил руки на животе и, прежде чем вновь отдаться плавному течению мыслей, подождал, пока сердце станет биться ровнее. Однако он уже не помнил, о чем размышлял, и занялся решением самой мучительной для него сейчас проблемы. И вот к какому выводу он пришел. Если больной ребенок отказывается от подслащенной микстуры, которая восстановит его силы и аппетит, и не желает принимать лекарство, чувствуя к нему непреодолимое отвращение, или не отваживается проглотить его, потому что не знает, принесет оно пользу или нет и каково оно на вкус, нужно обманом влить ему в рот первую ложку. Если хитрость не помогает, если ребенок не поддается на ласковые слова и уговоры и упрямо стискивает зубы, решив во что бы то ни стало сопротивляться, тогда единственный выход — прибегнуть к силе, к насилию, если понадобится, но добиться, чтобы микстура ему понравилась. Для достижения цели все средства хороши. «Каковы бы ни были средства, но, если цель благородна, нельзя не исполнить свой долг». Надо быть прозорливым, надо уметь заглядывать вперед и выбирать не дорогу, а будущее, к которому эта дорога приведет. И только если выбранная судьба этого достойна, стоит стремиться к ней. И протягивать руку другим, нуждающимся в помощи, пускай они и не понимают своей пользы, и вести их к этой судьбе даже вопреки их желанию. «Если я нашел того, кому стоит протянуть руку, надо, не раздумывая, это сделать… Надо влить парню в рот первую ложку лекарства». Вот как размышлял Жокинья о судьбе крестника.

Он считал себя давнишним должником отца Мане Кина. А то, что причитается мертвым, нужно заплатить их детям. Ведь это отец Мане Кина уговорил его покинуть родину. Он рекомендовал Жокинью своему родственнику, управляющему компанией «Шипшандлер» на Сан-Висенте. Тому оказалось нетрудно устроить его помощником повара на корабле, идущем в Панаму. А отправиться в плавание — это все равно что начать вычесывать из волос перхоть, услыхал он как-то раз от бывалого матроса, стоит только заняться этим, и потом не остановишься. Судьба долго носила Жокинью по морям — лет десять или двенадцать, он теперь и сам сбился со счета, — бросая его то на один, то на другой пароход, к грекам, китайцам, норвежцам, американцам; дважды корабль, на котором он плыл, шел ко дну, в одном из кораблекрушений он чуть было не утонул, проведя в ледяной воде шесть часов; побывал он в Японии, в Китае, повидал, хоть и мимоходом, все пять континентов, узнал о нищете и стремлениях народов, об отчаянной борьбе жителей различных широт за лучшую долю и, устав от бродячей жизни, осел наконец в Буэнос-Айресе. Но пробыл там не больше года. В то время Жокинья был многообещающим юношей, как он любил себя называть, без семьи, без друзей, без пристанища. После того как он не очень успешно попытался обосноваться в портах Южной Бразилии, судьба (он говорил о ней как о прокуроре или импресарио) свела его с невозмутимым, добродушным толстяком, который тоже искал компаньона, ведомый, сам того не зная, счастливой звездой. Как и Жокинья, бедняга был одинок и метался по свету, словно сухой осенний лист под порывами капризного ветра. И настолько походил на Жокинью своей страстью к бродяжничеству и своим одиночеством, что встреча эта показалась обоим знамением, точно их общий жребий определил ее заранее, по секрету от них самих. Судьбы их, словно братья импресарио братьев паяцев, так напоминали одна другую, что, раз повстречавшись, эти люди соединились навек, как сливаются при плавке куски металла. Едва увидевшись, они поняли, что двум разрозненным половинкам в конце концов удалось обрести друг друга.

В Манаусе по соседству с Рио-Негро они открыли у дороги скромный кабачок, где со временем стали подавать горячие блюда; число посетителей заметно увеличилось. Потом построили маленькую лесопилку, приобрели несколько гектаров леса, расчистили их под пастбища и пахотные земли. Компаньон остался вести дела, а Жокинья отправился на родину заглушить не утихавшую в нем тоску.

Кроме кабачка и земельного участка, Жокинье принадлежал великолепный жилой дом в центре Манауса. Он женился, но жена умерла во время родов пять лет спустя после свадьбы: сын, родившийся мертвым, был не от него (Жокинья оказался бесплодным), а от друга дома, как это нередко случается. Теперь он жил один и не чувствовал ни малейшего желания во второй раз обзаводиться семьей. Женитьбу он считал единственной авантюрой, которую не стоило повторять.

Жизнь трудна. Тот, кто оглядывается назад, видит величественную и прекрасную гору. Он уже не замечает крутых подъемов и не распознает издали пропастей и оврагов. Никто, кроме нас самих, не может поведать об усталости, которую мы испытали, об опасностях, подстерегавших нас на каждом шагу, о душевных муках и отчаянии, которые, точно кандалы, сковывали наши ноги, только мы знаем, какой путь мы прошли, чтобы достичь желанной цели. Кому было известно что-нибудь о Жокинье, пока он отсутствовал? Кто мог сосчитать препятствия, которые он одолел, нередко рискуя головой? Только он сам, плутающий по извилистым тропинкам жизни, гонимый ветром, как сухой лист, в непроходимом, бескрайнем лесу обманов и разочарований!

Лицо его казалось невозмутимым, глаза сохранили блеск и младенческую чистоту. Куда же тогда деваются следы от пройденного нами пути, если наше лицо и наши глаза остаются непорочными? Когда бы Жокинье вдруг взбрело на ум рассказать о себе, слушателям открылось бы много неожиданного. Каждый подумал бы, что ему не под силу сделать то, что сделал Жокинья, и прожить жизнь так, как прожил он, однако у всех были свои злоключения и невзгоды, жизнь любого человека трудна по-своему, особенно честно прожитая жизнь, и в памяти каждого обязательно хранится хотя бы несколько трудных дней.

Когда Андре приблизился к беседке, стуча по мощеной дорожке подбитыми гвоздями ботинками, Жокинья сбросил с лица платок.

— Да, хорошую все-таки я прожил жизнь…

Сухощавый, но крепкого сложения, с пегими редеющими волосами, Андре не выглядел на свои семьдесят лет, его огромные мозолистые руки не боялись никакой работы.

— Знаешь, дружище, я чувствую себя совершенно разбитым. Собственное тело мне в тягость.

— Все вы моментально сдаете в чужих краях.

Жокинья уперся руками в бока:

— Ты, наверно, хочешь сказать, что я постарел? Нет уж, дудки! Хотя, признаться откровенно, порой я завидую твоей молодости, пусть даже ты на добрый десяток лет старше меня… Представь себе, завидую, да, завидую…

Оба расхохотались. Андре присел на каменные перила рядом с гостем.

— Я сплю только в постели и только но ночам, — заговорил он. — Поднимаюсь чуть свет и день-деньской на ногах, чтобы у жучка-короеда времени не было точить мои кости. А тебе я посоветую ходить пешком, сбрасывать жир, тогда и телу станет легче. Сегодня ты носа из дому не высунул, даже не навестил куму Жожу… А тебе непременно надо пойти туда самому, чтобы поставить точки над i…

— Ты прав, дружище, да и время уже поджимает. Но я слишком устал за последнюю неделю. Сегодня я должен был отдохнуть. Завтра обязательно схожу к куме, тем более что мне очень хочется увезти с собой этого паренька. Дня через три самое большее я должен отплыть на Сан-Висенте. У тебя гора с плеч свалится после моего отъезда.

— Какое там! Иногда мне все здесь кажется таким опостылевшим! Я буду рад, дорогой, если ты еще несколько деньков погостишь. Ты же сам видишь, что ничуть меня не стесняешь. Когда мне надо работать, я просто не обращаю на тебя внимания, словно тебя и нет вовсе. Я не развожу антимоний, сам знаешь. Живу своей жизнью, а ты своей.

— Не хватало еще, чтобы ты носился со мной как с писаной торбой! Я тебе опять скажу, по сердцу мне пришлась повадка моего крестника. На вид он вроде бы парень застенчивый, в разговоре робеет и больше отмалчивается, двух слов не может связать, но его легко направить на верную дорогу. Говорю тебе со всей откровенностью: с моей стороны это не каприз и не причуда. — Жокинья замолчал на мгновение, чтобы перевести дух. Ему было необходимо выговориться. — Что правда, то правда, я чувствую себя одиноким. Пожилые люди нуждаются в детях. Из чисто практических соображений, а вовсе не из сентиментальности. Я отнюдь не богач, но кое-какие сбережения у меня имеются. А когда нас настигнет смерть, никто не знает. Она приходит, не спросив разрешения. Я часто вспоминаю одного уругвайца… Я тебе потом о нем расскажу. Понимаешь, семьи у меня не получилось. Хорошо хоть, перед отъездом я окрестил этого парня, хорошо и для него и для меня. Покидая Манаус, я сказал компаньону, что еду повидать родные места и забрать сына, которого там оставил. — Жокинья осторожно пригладил волосы рукой, снова положил ее на колени и продолжал уже другим тоном: — В конце концов долгие странствия по свету ожесточают человека, убивают в нем все чувства; со временем мы убеждаемся, что тоскуем не столько по родным местам и людям, сколько по прошлому, которое связано с этими местами и людьми. А наше прошлое в конечном счете и есть мы сами. Как видишь, тоска эта призрачна, можешь мне поверить. Она умирает, когда исчезают породившие ее причины, когда мы осмеливаемся переступить черту, за которой жизненные трагедии нас уже не волнуют. Под ударами судьбы наша душа меняется. Вот что, должно быть, имеет в виду ньо Лоуренсиньо, когда говорит, что мы теряем душу. Но тоска умирает еще и потому, что привычки, жизнь, друзья, оставленные нами на родине, тоже меняются, и прежде всего меняемся мы сами. Возьми хоть меня, к примеру, и моих прежних друзей, конечно, о тебе нет речи. Я поразился, увидев, что ручейки не текут с утесов, как прежде. Засуха сделала людей совсем иными: скаредными, эгоистичными, недоверчивыми. Один ты остался таким, как был, вот оно что. Ты тот же парень, что вкалывал когда-то вместе со мной в Долине Гусей, работяга, честный, преданный друг, только постарше стал. Я хотел бы найти здесь трех-четырех человек, похожих на тебя, чтобы уехать со спокойной душой и — кто знает, — может быть, вернуться в один прекрасный день навсегда. Лело и Антониньо умерли. Сансао превратился в старого брюзгу, забился, как крот в нору, в свою лачугу и носа не высовывает. Ньо Лоуренсиньо, самый старший из нас, человек образованный и когда-то общительный, совершенно свихнулся. Мартинса мне не удалось повидать, ты говоришь, он сделался важной птицей, да жаль его, беднягу, того и гляди, в луже захлебнется. Не знаю, хорошо ли это, когда люди цепляются за пустые иллюзии и не замечают, как смешно выглядят они со стороны. Алваро, тот уж никуда не годится, живой мертвец, которого ничто не удерживает на этом свете. Лишь ты, дорогой, продолжаешь оставаться прежним, но одна ласточка весны не делает, надо набраться терпения. А на Сан-Висенте я вообще не встретил старых друзей. Одни умерли, другие разбрелись по свету кто куда: те, что побогаче, отправились в Лиссабон, менее удачливые плавают по морям или эмигрировали в Северную Америку, кое-кто на свой лад подражает Мартинсу. И так везде. Куда бы я ни направился, всюду чувствую себя одиноким.

В Манаусе у меня есть друзья. И скажу больше, там я чувствую себя как дома. В толк не возьму, каким это образом население огромной страны может так походить на наш народ. Я тебе об этом уши прожужжал. Да беда в том, что приятели, с которыми я сошелся, — старые люди, но не старые друзья. А ведь так тяжело, когда недавние товарищи слушают о твоем прошлом лишь из любопытства. Прошлое не соединяет нас с ними неразрывными узами, основа этой дружбы, порой очень прочная, иного рода; для них наша жизнь словно исписанная бумага, прочтешь нацарапанные второпях каракули и выбросишь в мусорный ящик. Для нас же она исполнена сокровенного смысла, как пожелтевшие от времени письма, что мы свято храним на дне чемодана… Однако, повторяю, дело совсем не в этом. Я не страдаю от чрезмерной сентиментальности. Суровый опыт, как солнце, постепенно сушит эмоции, пойми это. Не убивает, нет, но сушит, не дает слезам капать из глаз. Ведь известно, что животные, привыкшие к засухе, гораздо выносливее. Меня тревожит другое… Как-нибудь я расскажу тебе историю одного кладовщика-уругвайца. С некоторых пор, еще в Манаусе, я вдруг стал часто думать о крестнике. Ты не находишь, что как крестный я обладаю некоторой властью… ведь в конце концов я для него второй отец и могу прибегнуть к строгости… я не говорю, что собираюсь связать его по рукам и ногам и тащить с собой в Бразилию, как бычка на веревочке… но, может быть, стоит попытаться прибегнуть к хитрости, тебе не кажется?

— Сходи к ним и побеседуй с Мане Кином и с кумой. Поставь их обоих перед свершившимся фактом и объяснись прямо, без обиняков. Я бы на твоем месте не стал беспокоиться. Ты хочешь сделать ему добро, протягиваешь обе руки, а он нос воротит. Если он снова откажется от твоей помощи, я послал бы его ко всем чертям! Нечего метать бисер перед свиньями.

— Я хочу, чтобы он поехал со мной. И добьюсь этого. А если, попав в Бразилию, он не пожелает там остаться, пусть возвращается сюда тянуть лямку. Я только хочу взять его с собой. Он должен проглотить первую ложку лекарства.

— Какого лекарства?

Вечером Жокинья подкараулил в саду Зе Виолу.

— Послушай, Виолон! Ты умеешь молчать?

— Коли речь идет об интересной истории или поручении, то нет. Но если надо сохранить тайну, я буду нем как рыба.

— В таком случае хочешь заработать десять крузейро[15]?

— Десять чего?! — Зе состроил гримасу. Он был шутник известный. — Крузейро — это деньги или что-нибудь еще?

— Хватит, парень, зубы скалить, я дело говорю.

— Вы же знаете, ньо Жокинья, мы изъясняемся здесь только на двух языках — на португальском и на креольском. А о других и понятия не имеем.

— Десять крузейро — это десять милрейсов.

— Ола! Теперь понятно. Вы уж простите, ньо Жокинья, но у нас тут в ходу одна поговорка: что в лоб, что по лбу — все едино. Я не люблю наводить тень на ясный день. За десять милрейсов я могу хоть сейчас махнуть прямехонько в Понта-де-Сол, даже не прихватив еды на дорогу, надо лишь отпроситься у ньо Андре. Пойдите замолвите за меня словечко.

— Ладно, ладно, — остановил его Жокинья. — Нет надобности отправляться в такую даль. — Он достал из кармана платок и высморкался звучно, словно протрубил в горн, потом аккуратно сложил платок и снова спрятал его в карман. Тронул Зе Виолу за плечо. — Послушай внимательно, что я тебе скажу, паренек…

В свое время Жокинья был усердным читателем детективных романов. Он глотал их десятками и усвоил, что самые запутанные ситуации под конец становятся ясными как апельсин. Жокинья потащил Зе Виолу в беседку с видом человека, которому известна важная тайна. Уселся в шезлонг. Видя по его приготовлениям, что разговор предстоит долгий, Жозе Виола опустился на корточки, отставив мотыгу в сторону.

— Слушай внимательно, — повторил Жокинья, упершись руками в колени и подавшись всем туловищем вперед. — Ты знаком с моим крестником?

— Знаком ли я с вашим крестником? Так же, как с этой мотыгой, что стоит в углу перед вами.

— Знаешь, что я надумал… — Жокинья никак не мог решиться приступить к делу. Но Жозе Виола недаром слыл пронырой, он все схватывал на лету, да и язык у него был хорошо подвешен. Он не стал разводить церемоний.

— Я могу сказать вам, о ком последнее время он думает днем и ночью.

— О ком же?

— У меня нюх на такие вещи.

— Так выкладывай, что тебе известно, паренек, не говори загадками…

— Он думает… Ну, в общем, он увивается за Эсколастикой, дочерью ньи Тотоны. Ни на шаг от нее. Воображает, будто никто ни о чем не догадывается, но меня-то не проведешь, у меня глаз наметанный. Коли старуха что-нибудь проведает, хлопот не оберешься. Это прямо черт в юбке.

— Дорогой мой! Да ты, оказывается, ловчей всех полицейских Скотланд-Ярда!

— Я вам уже говорил, что не понимаю чужого языка, выражайтесь по-нашему.

— Гм-гм… Это меняет дело. — Жокинья провел рукой по бритому подбородку. — Слушай-ка, если однажды утром человек встает с постели и видит, что его маниоки и бататы выкопаны ночью, ты полагаешь, он сильно огорчится, правда?

— Что за вопрос! Если грабитель заберется в огород доброго человека, этот добрый человек может стать злым.

— Да, он может озлобиться, но я другое имел в виду. После этого ему все должно опостылеть, ты согласен со мной?

Разговор между ними еще продолжался. И Жокинья обращался к Зе Виоле уважительно, как к равному.

Глава девятая

Встреча с Эсколастикой подействовала на Мане Кина, точно солнечный луч на растение после затяжных дождей. Он вновь ощутил прилив сил, мрачные раздумья и тревоги отступили, густой туман, окутавший его, рассеялся. Крестный отец, Жоан Жоана, пересыхающий источник у Речушки, казалось, перестали существовать для Мане Кина. Всеми его мыслями завладела Эсколастика, и это было подобно наваждению. Он буквально не спускал с нее глаз. Наскоро поев, бежал искать девушку. Наблюдал за ней, спрятавшись за парапетом у обочины дороги. Слушал ее разговоры с матерью. Смотрел, как она хлопочет по хозяйству, бегает по разным поручениям. Эсколастика была девушкой расторопной, с утра до поздней ночи крутилась как белка в колесе, но Мане Кин знал, когда она выходит из дому. И как только ей удавалось ускользнуть из-под надзора всевидящей матери, бросался к ней, словно обезумевший от радости щенок. Эсколастика выговаривала ему: «Сколько раз тебе повторять, будь осторожней! О нас уже и так судачат, не дай бог, дойдет до маминых ушей». И все же, едва начинало смеркаться, она придумывала любой предлог, чтобы выбежать на улицу, жаловалась нье Тотоне, хватаясь за живот: «Ну что ты станешь делать, прямо наказание. С чего бы это такое расстройство». Около каменной стены, шагах в двадцати от своей лачуги, Эсколастика встречалась с Мане Кином. Он робко обнимал ее за талию (несколько напуганный ролью, которую ему приходилось играть впервые в жизни, и особенно той ответственностью, которая на него ложилась) и, весь дрожа от смущения, прислонял девушку к парапету. Нья Тотона не давала им времени обменяться хотя бы словом: «Эй, Склаастика!» — орала она во всю глотку. Мане Кин приседал на корточки, а Эсколастика во весь дух неслась к дому. Нья Тотона поила ее отваром из лекарственных трав, потом извлекла из ящика стола две таблетки пургена и, когда однажды дочка со всех ног примчалась домой, засунула ей таблетку в рот и заставила проглотить. Она знала, что нынешняя молодежь не любит лечиться, но с болезнями шутить опасно.

Глава десятая

Везло же этому прощелыге Зе Виоле! И ведь никто еще не осмелился прогуляться по его спине палкой, чтобы поставить наглеца на место. У него был длинный язык, и того, кто с ним связывался, не ожидало ничего хорошего. Он считался опасным, говорили, что он хуже черта. Все помнили историю с батраком, который по его милости едва не умер с голоду: беднягу никто не хотел брать на работу. Землевладельцы вдруг перестали ему доверять. А потом открылось, что все это происки Зе Виолы, который оклеветал парня, не простив тому успехов по женской части. И этот лицемер еще сладко улыбался, когда усердно, точно паук всеми лапами, плел паутину интриг. Чаще всего ничего не подозревающая жертва узнавала о них лишь тогда, когда была уже не в состоянии пошевелиться, опутанная по рукам и ногам.

Парни опасались Зе Виолы главным образом по причине его коварства и любви к женскому полу. Стоило молоденькой девушке попасться ему на глаза, он тут же начинал кружить ей голову. Самых аппетитных (и самых юных, заметим мимоходом, потому что они-то как раз самые ветреные) независимо от того, был ли у них дружок или не было, он преследовал и домогался, пока не добивался своего, что случалось очень быстро. Даром что был он неказистый с виду, бедно одет, ничего не имел за душой… А едва одержав победу, Зе Виола оставлял девушку, подхватывал другую, заводил интрижку с третьей, всем обещая жениться, если только «выдастся сезон обильных дождей». Но даже когда выпадали обильные дожди, он все-таки не решался вступать в брак, потому что не было у него ни кола ни двора. Теперь он морочил голову Андрезе из Козьей Долины, дочери Шико Симао, человека уважаемого и зажиточного, у которого было несколько участков земли, свиньи, куры лучшей на острове породы. Он отбил девушку у Гуалдино. А Гуалдино не в пример ему был не каким-нибудь голодранцем, у него и своя земля имелась, и еще он арендовал поливные участки у хозяев, полностью доверявших ему. Зе не просто отбил девушку, он еще похвалялся. Кроме острого языка, у него ничего не было, но девушкам нравились истории, которые рассказывал Зе Виола, их развлекали его басни и прибаутки, забавляли его выходки. Мане Кин то опасался Виолу, то презирал, смотря по обстоятельствам.

Проходя мимо мангового дерева, Зе Виола увидел Мане Кина, который, прислонясь к парапету, глядел вниз, в сторону дома Эсколастики.

— Бог в помощь, Кин! — воскликнул Зе Виола, останавливаясь и насмешливо косясь на него.

— Бог в помощь, — нехотя отозвался Мане Кин.

— Что ты здесь делаешь, парень?

— Я? Ничего.

— Так я тебе и поверил! Думаешь, я не знаю, чего ради ты здесь околачиваешься и кого поджидаешь?

В руках у Мане Кина была мотыга.

— Я возвращаюсь с огорода у Речушки, — произнес он с досадой, кивая на мотыгу. — Просто стою и дышу свежим воздухом.

Зе Виола криво усмехнулся.

— Дышать свежим воздухом можно и у дверей своего дома. Разве ты не видишь, что солнце уже закатилось? А если солнце село, дерево тени не дает.

— Я здесь потому, что мне так хочется. И никому не должен давать отчет.

— Когда же ты едешь? Я слыхал от ньо Жокиньи, что он собирается уезжать дня через три-четыре. А ты?

— Я еще ничего толком не решил.

— Как! Ты еще ничего не решил?! Почему? Тебе не хочется ехать в Бразилию?

Мане Кин молчал.

— Ты думаешь, я ни о чем не догадываюсь? От меня не спрячешься, у меня глаз ястребиный.

— Оставь ты меня в покое, — раздраженно пробурчал Мане Кин. Появление Зе Виолы не сулило ничего хорошего.

— Я только что видел Джека. Он уверяет, будто бы ты не хочешь ехать с крестным. Но я тебе честно скажу, будь я на твоем месте, я бы здесь ни за что на свете не остался. Даже если бы вдруг начались дожди… — Он добавил игривым тоном: — А эта малышка и впрямь недурна. — Зе Виола кокетливо завилял бедрами, пытаясь изобразить Эсколастику. — Она похожа на воробышка. Только тебе она не по зубам, голову даю на отсечение.

— Знаешь, Зе, если ты пришел сюда искать ссоры, то берегись. Лучше меня не трогай. — Мане Кин угрожающе двинулся на него. Лицо у него сделалось таким свирепым, что Зе Виола опешил.

Зрелый плод манго упал с дерева между ними и расплющился о камни. Зе Виола нагнулся, поднял его с земли.

— Хочешь? — предложил он Кину. Тот ничего не ответил. Лицо у него по-прежнему было мрачным.

— Самое подходящее времечко выбрал, чтобы упасть. А то у меня во рту пересохло. — Виола отошел на несколько шагов, обернулся, взглянул на Кина. — Она моя двоюродная сестра. Если ты надумал ехать с крестным, зачем девчонке голову морочишь? Она еще совсем зеленая. Попробуй только к ней сунуться, тебя мигом окрутят. Матушка Тотона шутить не любит. — Он улыбнулся, сверкнув зубами, ударил мотыгой по каменному парапету и ушел.

Глава одиннадцатая

Светало. Понемногу горы начали выплывать из темноты. В воздухе веяло покоем и свежестью; ночью выпала обильная роса, и камни блестели, точно омытые дождем. Горные вершины были окутаны мраком, но небо посветлело, и сизо-багровое облако на отрогах Алто-Мира стало бледнеть и таять.

Мать и Джек еще не вставали, и Мане Кин осторожно прикрыл за собой дверь. Он взял мотыгу и мешок для картошки. Как это вошло у него теперь в привычку, он сначала направился к дому Эсколастики. Подойдя к хижине ньи Тотоны, Мане Кин увидел, что дверь распахнута настежь. Должно быть, Эсколастика готовит кускус. И в самом деле, она толкла кукурузу, сидя на корточках, и ссыпала муку в стоящий рядом мешок. Мане Кин спрятался за парапетом, прополз несколько шагов на четвереньках и замер, так и впившись в Эсколастику взглядом. Вот она взяла початок и бросила его в ступку. Она делала свою работу старательно и торжественно, словно исполняла некий ритуал: встала, взяла пестик от ступки, как раз посередине, в самом узком месте, и принялась толочь изо всех сил — тум-тум-тум. Это напоминало монотонный танец, стройные ноги Эсколастики были плотно сдвинуты, бедра напряжены, грудь вздымалась в такт размеренному движению рук, иногда она приседала в легком полупоклоне, и тогда под юбкой обрисовывались колени. Девушка ударяла пестиком по початку и тотчас отступала назад, косынка съехала на затылок, груди подрагивали, словно пытаясь вырваться из тесного корсажа.

Привстав, Мане Кин помахал Эсколастике рукой, стараясь привлечь ее внимание. Не переставая толочь кукурузу, она обернулась, встретилась с ним взглядом и в изумлении отпрянула. Она не улыбнулась ему, как ожидал Мане Кин, а испуганно раскрыла глаза, помедлила в нерешительности, выронила пестик, опрометью кинулась в дом, захлопнула дверь и больше не показывалась. Это было предупреждением об опасности и опасности вполне реальной, она хотела сказать: «Нас предали, над нами нависла смертельная угроза». Вероятно, случилось самое худшее. До него донесся голос ньи Тотоны:

— Делай, что тебе приказано. Чего прохлаждаешься? Терпеть не могу, когда ты мельтешишь у меня перед глазами!

Мане Кин снова присел на корточки и, прижимаясь к парапету, пустился наутек; обливаясь потом, он добрался на четвереньках до ближайшего перекрестка. Выпрямился во весь рост и несколько мгновений простоял неподвижно, прислушиваясь. Старуха, видимо, встала сегодня с левой ноги. Мане Кин вздрогнул. Что-то будет? Нья Тотона покрикивала на дочь, хрюкала, как взбесившаяся свинья, пинала ногами мебель; казалось, она все вверх дном перевернет. Что же все-таки приключилось? Любопытство одолевало Мане Кина, но благоразумие оказалось сильней. Эсколастика терпеливо пережидала бурю, она ни в чем не перечила матери. Кричала одна Тотона. Мане Кин слышал ее истошные вопли, но не мог разобрать ни слова. Когда нья Тотона входила в раж, она начинала так гнусавить, что только дочь с грехом пополам понимала ее. Даже тембр ее голоса становился каким-то странным, речь старухи напоминала доносящийся издали смутный гомон толпы. Брань Тотоны привлекала внимание соседей, но никто не осмелился приблизиться к ее домику, чтобы заступиться за Эсколастику. Сердце Мане Кина сжалось от страха. Должно быть, произошло то, чего он больше всего опасался: нье Тотоне стало все известно, вот она и беснуется; эта ведьма пронюхала о том, что случилось между ним и Эсколастикой, а значит, все кончено, над ними нависла беда.

День занялся неожиданно дружно. Восточные склоны гор уже были ярко освещены. Скоро, очень скоро солнце придет в долины и лучи его коснутся пересохшего русла реки. Посмотрев на принесенные из дому мешок и мотыгу, Мане Кин вспомнил о том, что он собирался делать. Когда он ступил на туфовое плато, солнце уже заливало верхушку Коровьего Загона. Он окинул взглядом свой участок и сразу же понял: что-то стряслось. На засаженной картофелем террасе появилось отверстие метра в два шириной, и через него на нижнюю террасу сыпалась земля, погребая под собой кусты маниоки. Видя, какой ущерб и разрушение причинены его любимому детищу, куда он вложил столько трудов, Мане Кин тут же забыл о ярости ньи Тотоны, и о дурных предчувствиях, и об угрозе, нависшей над ним, он забыл даже о Эсколастике, которой приходилось одной отвечать перед матерью; страх и отчаяние внезапно сменились решимостью, мужеством, гневом. Конечно, это проклятое стадо ньо Сансао целое утро бродило здесь, вытаптывая огород. А черная корова, хитрая, как дьявол, наверное, научилась выталкивать рогами камни из ограды… Ну каша теперь заварится, не расхлебаешь! Мане Кин опрометью бросился вниз по тропинке. Подбежав к оросительному каналу, он увидел, что почти весь картофель выкопан, клубней нет, а кругом разбросаны еще не успевшие увянуть ботва и вырванные из земли корни.

— Бандиты! Бандиты! Бандиты! — завопил он, сжимая кулаки. — Работаешь в поте лица, сил не щадишь, а вы тут как тут, воры, кровопийцы!

Он внимательно оглядел дыру, изучил следы. И сразу же убедился, что все это дело рук одного человека. В утренней тишине (было что-то около четырех) Мане Кин спустился через пролом на нижнюю террасу, вырыл оставшуюся картошку и, побросав ее в мешок, направился вдоль ручья, туда, где следы грабителя терялись среди камней. Он, видно, отлично здесь ориентировался, этот мерзавец! Воры всегда знают чужие владения лучше, чем хозяева. И этому было известно, что маниока еще не созрела. Не теряя времени даром, он забрался сразу на картофельное поле и поживился-таки мешком картошки килограммов по меньшей мере в сорок. Славное дельце обстряпал, ничего не скажешь. Бандит подошел слишком близко к краю террасы, и под тяжестью его тела настил продавился.

Мусор и осыпавшаяся земля разделили оросительный канал как раз пополам. Взяв мотыгу, Мане Кин прорыл в мусоре узенькую канавку, чтобы обе половины могли сообщаться между собой и оставшаяся после поливки вода имела бы сток. Потом Кин направился к водоему. Запас воды едва достигал половины прежнего, уровень ее стал на четыре-пять пальцев ниже, чем накануне. Мане Кин дернул за привязанную к крышке веревку и принялся расхаживать вокруг, счищая ногами налипшую по краям колодца тину. Вырвавшись на свободу, поток хлынул по руслу канала. Тихонько покачиваясь, повернул направо и упал на первую террасу; потом, словно огромная серебристая змея, стремительно опустился на вторую и, затопляя кусты маниоки, на мгновение задержался там. Прежде чем Кин успел помочь воде двинуться дальше, она сама нашла выход, обогнув кучу мусора, загораживающего ей путь, и устремившись прямо в канал. Плеск падающей с уступа на уступ воды эхом отозвался в долине. И этот голос воды, орошающей землю, был для Мане Кина дороже всего на свете. Будто сама природа говорила с ним на самом понятном и сладкозвучном языке. И земля и вода сплетали свои голоса, чтобы воспеть щедрую жизнь и ее упрямую мощь. А человек, внимая этой песне, не мог не понять ее и не полюбить. Да, полюбить матушку-Землю и матушку-Воду со всей силой и целомудрием первого чувства, понять их, как понимает ребенок язык матери, и колыбельную песню, и баюкающие его руки, в которых учится находить помощь и защиту от неведомых опасностей. Водохранилище опустело. Разговор Воды с Землей длился всего один миг, они замолкли, словно чего-то испугавшись, слабое дуновение ветерка — о, этот ветерок, откуда-то возникающий после поливки! — донеслось со дна оврага; ветерок покружился на месте, всколыхнул ожившие растения и взметнулся вверх, унося с собой аромат влажной почвы. Безмолвие вновь воцарилось над землей, оскверненной руками насильника. Мане Кин подошел к водоему, чтобы заткнуть отверстие для спуска воды. Потом возвратился на террасу, хранящую следы преступления. Подобрал оставшиеся картофелины, сложил их в мешок. Постоял несколько минут, размышляя о случившейся беде. Где же тут справедливость? Работаешь месяцами, не разгибая спины, а в результате какой-то злоумышленник дочиста ограбил огород и унес с собой урожай. Так бы и прибил его на месте! К чему копаться в земле, стремиться к миру и покою, если однажды на рассвете спустится с гор проклятый грабитель и присвоит себе плоды твоих трудов? Борьба, теперь начинается яростная борьба! Борьба не только с природой, с засухой, но и с людьми. Ограбление будто послужило сигналом бедствия, дурным предзнаменованием, предвещающим трудный год. Каждый должен быть начеку. Только стоит ли быть начеку, если в определенный час бандит все равно придет и утащит то, что ему вздумается, и опять вернется, когда опять наступит этот определенный час? Сперва он выкопает картофель, потом маниоку. После примется за стручки и побеги фасоли. Все-то он рвет с корнем, все уничтожает. Ни себе, ни людям. Это вроде болезни. И доброму христианину придется убивать, чтобы самому не погибнуть. Придется убивать. Иначе никому ничего не достанется…

Солнце стояло высоко в безоблачном, жесткого стального оттенка небе. Жокинья ехал верхом на муле по узкой тропинке, зажатой между двух отвесных скал. По сторонам расстилались светло-каштановые полосы иссушенной земли. Зеленые кусты и деревья остались далеко внизу. Теперь глазам его предстали усыпанные галькой площадки для сушки белья, полуразвалившиеся ограды хуторов и загонов для скота, выжженные засухой поля. В прежние времена здесь были поливные хозяйства. Оросительные каналы спускались по склонам гор, занимая почти всю долину. Жокинья огляделся вокруг. «Мучительно тяжело становится на душе, когда ищешь напоминания о прошлом в домах, где ты прежде жил, в товарищах, с которыми провел детство и юность, во всем, что окружает тебя, и ничего не находишь, кроме упадка и разорения, — думал он. — Дело не в этих развалинах, они-то как раз в порядке вещей… Мы уже свыклись с ними, мир не может вечно оставаться одинаковым, прогресс зиждется на разрушении, одно сменяется другим, новая постройка возводится на месте старой. Мучительно другое — сознание того, что нечем возместить гибель целого мира, мира нашего прошлого, который был овеян дымкой поэзии и окутан, точно вуалью, иллюзиями; вуаль порвалась да так и осталась разорванной, природа и люди окончательно утратили щедрость и уже неспособны вновь обрести, обновить или чем-нибудь заменить утраченное».

Придя к этому заключению, Жокинья вздрогнул и только тут опомнился. Отказываясь следовать дальше по дороге печальной и тихой поэзии, куда завели его раздумья о прошлом, он состроил недовольную гримасу, не в силах сдержать жест негодования. Заскрежетав зубами, бразилец воскликнул:

— Попугай!.. — Его массивное, немного обрюзгшее тело покачнулось в седле. Расстояние между скалами по краям тропинки было невелико, проход загроможден камнями. Боясь поскользнуться, мул шагал, размеренно и неторопливо переставляя ноги. Только что Жокинья проезжал мимо дома ньо Лоуренсиньо. Остановился немного поболтать со стариком. Просто из вежливости. Даже пошутил, был приветлив. Однако Лоуренсиньо встретил его враждебно, словно были веские причины для этого и он только и ждал удобного случая обрушиться на собеседника.

— Следуй своим путем, Жокинья, и оставь парнишку в покое. Стоило ли ехать за тридевять земель, чтобы совращать людей, будоражить им душу?

Что, собственно, ему до чужих дел? Зачем он сует нос куда не следует? У этого Лоуренсиньо, словно у попугая, мания читать проповеди каждому, кто проходит мимо его жилища. Этого только не хватало! И еще бросается на прохожих, точно дикий кот, яростно фыркает, брызжет слюной, потрясает в воздухе кулаками, показывает свои острые когти, длинные и грязные! Поначалу Жокинья решил обратить все в шутку, расхохотался:

— Это я-то совратитель?! Вы, наверное, принимаете меня, Лоуренсиньо, за самого дьявола!

— Будь я на твоем месте, я бы не приставал к парню, пусть остается там, где сейчас живет, а ты следуй своей дорогой! — воскликнул Лоуренсиньо, дрожа от негодования и неистово размахивая камнем. — Бродяги бездомные, ни стыда у вас, ни совести! Кто уезжает, тот не возвращается вновь, а если когда-нибудь и вернется, то лишь затем, чтобы распродать уцелевшие земли, как это делаешь ты, и послужить мальчишкам дурным примером, похваляясь перед ними своей удачей… Какие достойные дела может совершить в мире человек, если он понятия не имеет о том, что с ним станется завтра; заблудшая душа кормится тем, что ей не принадлежит, урывая кусок у других. Здесь Мане Кин, по крайней мере, знает, что должен браться за мотыгу и обрабатывать землю, оставленную ему Жайме, упокой господь его душу. Это для него единственный способ не потерять себя… А ты ступай своей дорогой, ступай…

«Да-да, ньо Лоуренсиньо, — твердил про себя бразилец, — я понимаю, что вы хотите сказать. Я был способным юношей, повидал свет, заморские страны, людей. Греки, испанцы, португальцы, немцы, китайцы, по сути дела, похожи друг на друга. Каждый объясняется на своем языке, а говорят все, в общем-то, одно и то же. И жалобы, слетающие с их губ, — все равно что негативы фотографий, с них можно сделать более или менее подретушированные копии, одинаковые как две капли воды. Возможно, для вас потерять душу означает то же самое, что для меня выиграть битву с жизнью. Вполне возможно. Но я согласен с вами, что потерял душу. Вернее, ту часть души, которую вы хотите удержать в теле моего крестника, ведь она есть не что иное, как цепь дружеских привязанностей, нежности, любви, привычек, воспоминаний, сердечных склонностей, а долгое отсутствие, время и смерть мало-помалу отнимают их у нас… Вероятно, частица этой самой души, заблудшей и очерствевшей, и возвратилась ко мне в момент чудесного возрождения, она-то и послала меня сюда развеять тоску. Увы! Почти все мои друзья умерли, я встретил на родине чужие, не знакомые мне лица, лишенную травы землю, измученную непрерывными засухами, я не узнал оставшихся в живых приятелей молодости, изменившихся, постаревших и тоже измученных засухами… Уезжая, я оставил здесь несколько полос земли и хочу теперь продать их. Будьте терпеливы. Эта душа недолго во мне продержится. Она слишком чиста и невинна, это голос родины, он доносится ко мне и вновь улетает, словно приветствие дорогого, но уже далекого существа. Горе мне! У меня свои интересы, ньо Лоуренсиньо. Однажды, когда тело мое запросит отдыха, может статься, ко мне возвратится более мужественная душа и заставит меня снова купить то, что я сейчас продаю. Иными словами, я хочу сказать, что, потеряв так называемую душу, я стал немного другим. Я перестал быть наивным и — кто знает — утратил, пожалуй, способность быть счастливым. В сущности, весьма вероятно, что изменился я сам, а не другие. У меня во рту, да и в моей новой душе чувствуется привкус скуки, вот оно как…»

Глава двенадцатая

Солнце мгновенно высушило на листьях капли росы. Мане Кин взял мотыгу и направился было к куче мусора, преграждавшей путь ручью, но остановился в нерешительности. К чему стараться? Прежде чем маниока успеет созреть, она сделается добычей вора; может быть, сегодня, может быть, в другой день темным холодным утром на террасу упадет тень человека. «К чему стараться?» — повторил он вслух. Ведь едва придет определенный час, злоумышленник окажется тут как тут, неотвратимый, словно ночная мгла. Никто его не увидит и не услышит. Он возникнет, точно дьявол из преисподней. Пускай Джек, если ему охота, караулит по ночам, пускай ледяной ветер пронизывает его до костей, пускай он спотыкается и ломает ноги в погоне за тенями и призраками…

Увы! Крестный отец убил наивность и мужество, которые, точно дикий кустарник, цвели в его сердце. И насадил вместо них то ли безразличие, то ли смутное недовольство, то ли эгоизм. А может быть, и ничем не заполнил образовавшуюся пустоту. И в душе Кина, как на распаханном пустыре, выросли плевелы одиночества, разлада с самим собой, поражения.

Но Мане Кин все-таки не удержался, схватил мотыгу и принялся за работу. Его властно призывал дошедший из глубины веков голос крови. Что перед ним ругательства и проклятия возмущенного парня, что перед ним корысть и искушения! Он ни на секунду не выпускал мотыги из рук. Солнце поднялось от линии горизонта к зениту. Тень Мане Кина сделалась совсем маленькой, когда дыра была наконец заделана, камни водружены на место, борозды каналов заново выровнены, словно ничего не случилось. Он выкопал остатки картофеля, сложил их в принесенный из дому мешок, так что теперь мог возвратиться не с пустыми руками. Почувствовав голод, достал из мешка картофелину, ополоснул ее в пенящейся воде источника и съел, даже не очистив. И вдруг Мане Кин вспомнил, что Эсколастика в это время обычно стирает белье в пруду. Он взвалил на спину мешок и вскарабкался по откосу. Завидев издали склоненную над водоемом фигуру, он замедлил шаг и осторожно, на цыпочках подкрался к ней, точно воришка к картофельному полю.

Но Эсколастика чутьем угадала его присутствие. Она выпрямилась, щеки ее вспыхнули, глаза, покрасневшие и припухшие, будто она плакала, широко раскрылись. Она взглянула на него с ужасом, словно увидела перед собой нечистую силу.

— Нет, нет, нет! — закричала она, простирая руки. — Уходи отсюда скорей. Уходи, пожалуйста…

Растерявшись от неожиданности, Мане Кин остановился как вкопанный, резко обернулся назад, чтобы опередить стоящего за спиной убийцу с занесенной дубиной. Но там никого не оказалось, на поляне их было всего двое — он и Эсколастика.

— В чем дело? Что случилось? — пробормотал он. Губы его дрожали, во рту пересохло.

— Вчера вечером мать задала мне трепку айвовой розгой, всыпала по первое число. И все по твоей милости. А сегодня она то и дело выбегает, чтобы выследить нас. Она только что ушла отсюда и с минуты на минуту может опять вернуться. Умоляю, иди с богом. Если мать тебя здесь застанет, она меня вечером прикончит. Уходи, ради бога…

— Кто же мог нас выдать?..

— Да уходи ты скорей, не стой столбом…

Голос ее был почти резким, а слова такими, словно она на коленях умоляла его о чем-то. И это мешало Мане Кину принять какое-нибудь решение.

— Иди же, богом тебя заклинаю, — не унималась Эсколастика, желая лишь одного: чтобы он поскорее скрылся с глаз. Казалось, ее обуяла ненависть, но то была не ненависть, то была ярость, хотя она и сама не понимала, что же это. Она вся кипела от возмущения и в то же время отчаянно боялась. Мать избила ее айвовым прутом, все тело ныло, каждая косточка болела, трудно было пошевелиться. И все из-за него. Возможно, в этот миг она даже ненавидела Мане Кина, очень возможно. Боль еще отдавалась во всем теле. Если бы сейчас появилась нья Тотона, Эсколастика, не раздумывая, схватила бы камень и запустила ему вслед, чтобы доказать матери, как мало значит для нее этот парень.

Мане Кин сопротивлялся. Слова и повадки Эсколастики гнали его прочь, отталкивали, точно чьи-то грубые руки. И он безропотно подчинился. Прежде чем свернуть за поворот, он услышал ее голос, звучащий так естественно и непринужденно, будто между ними ничего не произошло:

— Твой крестный недавно проехал по нижней дороге. — Кин встрепенулся, посмотрел на девушку, но она повернулась к нему спиной и принялась старательно намыливать белье.

Приземистый, крытый соломой домик ньи Жожи был невзрачным с виду. По фасаду с облупившейся штукатуркой шли в ряд четыре окна и три двери, сколоченные из досок фиговой пальмы; рамы покоробились, створки подгнили от частой смены дождя и солнца. Хижина одиноко стояла на краю голой, выжженной равнины, и уцелевшие куски штукатурки на ней, стоически сопротивлявшиеся разрушительному действию времени, говорили о запустении, в котором лачуга эта пребывала уже долгие годы. Соломенная крыша с прогнившими стропилами, казалось, только и ждала подходящего момента, чтобы рухнуть. Кривые балки, напоминавшие веревки для сушки белья, разделяли внутреннее помещение на три части.

Жокинья остановил мула у открытой калитки и крикнул:

— Эй, кто там! Кума Жожа! — Потом спешился, перекинул стремена через седло, отвел мула под навес и привязал поводья к вбитому в стену черенку от мотыги. История семейства ньи Жожи была ему хорошо известна: постепенный распад и разорение, продажа земли по клочкам, пока не наступила полная нищета. Посевные площади уменьшались по мере того, как прекращались дожди и пересыхали источники. Бразилец огляделся по сторонам. Куда исчезли оросительные каналы и манговое дерево у дороги? Где росшее прежде во дворе рожковое дерево, простиравшее могучие ветви над домом и летней кухней? И почему не видно гигантского каучуконоса с густой кроной — она давала такую приятную тень при входе на участок? Где беседка в глубине сада, увитая диким виноградом, где розовый куст под окном столовой, весь усыпанный белыми цветами, аромат которых он неизменно ощущал, вспоминая о детстве; где обнесенные забором грядки и квохчущие, гоняющиеся за саранчой и яркими бабочками куры; где поливное поле маиса и озорные вороны на зеленых початках — словом, где все эти мелочи, связанные с его далеким детством и все еще живущие в его памяти? Да, горести и разочарования и в самом деле могут убить в человеке душу. Ведь человек как кошка, которая любит, чтобы все оставалось неизменным, и пугается, шипит, когда мебель неожиданно исчезает или сдвигается с привычного места…

Уф! Ну и жара сегодня! Никогда раньше такой не бывало! Он завернул за угол, вошел в калитку.

— Эй, кто тут есть? — снова крикнул он, но нья Жожа уже стояла в дверях, облаченная в свой неизменный траур: длинную, волочащуюся по земле юбку, широкую кофту и черный платок, от долгой носки сделавшийся почти серым.

— Да поможет вам, кум Ньоньо, милосердный бог!

Жокинья обнял старую приятельницу.

— Простите, кума, что не собрался больше навестить вас, у меня буквально ни минутки свободной не было. Как живете-можете? Здоровьице-то еще крепкое, а?

— Какое уж там крепкое, кум Жокинья. Перемогаюсь кое-как, с грехом пополам. Одной ногой в могиле. Я как отрезанный ломоть, только и жду, когда меня приберет смерть.

— Полно, полно. На пару лет вас еще хватит. Наше поколение — крепкой закваски.

— А вы входите, кум, не чинитесь.

— Хорошо посидеть в тенечке, я расположусь, если не возражаете, прямо здесь.

Около двери к стене была приставлена скамейка из досок фиговой пальмы. Жокинья рухнул на нее как подкошенный. Достал большой красный платок с черными крапинками, вытер пот с лица, шеи и подбородка, будто обильно струящуюся кровь. Потом громко высморкался, точно протрубил в рожок — до, ре, ми, — сложил платок и спрятал его обратно в карман. Во второй раз навещал он матушку Жожу, с тех пор как несколько дней назад прибыл в Долину Гусей после двадцати с лишним лет отсутствия.

— Вам на пользу пошло житье в тамошних краях, кум Жокинья. Вы прямо пышете здоровьем…

— В детстве я был заморышем. И еще долго оставался щуплым. Прежде чем ступить на твердую землю, я много лет тянул лямку матроса. Потом, что называется, прочно прирос к месту, стал домоседом, отрастил брюшко.

Оба незаметно очутились в прошлом, ведь, чтобы распахнуть туда дверь, не надо прилагать особые усилия; каждый вспоминал что-нибудь свое, заново открывая целый мир, их мир и мир чужой, столь же реальный, как земля, по которой они ходили. Сердце ньи Жожи было приковано к этому миру неразрывной цепью, точно пуповиной, и ей казалось, что призраки былого, воскресшие среди нынешних мертвых понятий, прикованы к противоположному концу цепи. За это она и ценила мир прошлого.

— Я помню, я все помню, — твердил Жокинья. В поисках воробьиных гнезд он взбирался на рожковое дерево. Словно это было вчера. — Вот я сижу на корточках и жую табак, а потом сплевываю на каменный парапет, ящерицам на радость. Они разевают рот, проглатывают клейкую массу и становятся будто пьяные, я мог брать их прямо руками…

Разные истории приходили ему на ум, вспоминались обильные дожди прежних времен, годы хорошего урожая, когда кладовые доверху наполнялись припасами; поговорили о мертвых. Нья Жожа незаметно проскользнула к дверям и уселась на пороге. Она начала тихонько причитать, поглаживая одной рукой другую и время от времени смахивая большим пальцем непрошеные слезы, они бежали по подбородку и капали на ее домашнюю кофту. От этих немых рыданий ей становилось легче.

— Дела минувших дней, вот оно как, дела минувших дней. В конце концов все прошло и больше не вернется. Вода утекла, и в ней не омочишь ног. Полно, кума, право, не стоит печалиться.

Но она не печалилась, нет. От слез ей становилось легче, они уносили тоску, делали не таким тяжелым груз жизни. Излить горе в слезах было для ньи Жожи грустной отрадой…

— К сожалению, такова жизнь, кума, — продолжал Жокинья, которому явно было не по себе. — У меня тоже накопилось немало печалей и тоже есть свои мертвецы. Но нам следует заботиться о живых, а те, кто лежит в земле, пусть покоятся себе с миром…

Он прислонился к стене, устремил взгляд на вздымавшиеся вдали острые пики гор. «Одни только горы не изменились, — подумал Жокинья. — Все остальное умерло. Жизнь стала такой ничтожной, настоящее таким незначительным, что взоры наши поневоле обращаются к прошлому, к пристанищу мертвецов. Потому ты и говоришь вполголоса, старая, чтобы их не потревожить…»

— Вот оно как, кума, — произнес он вслух, не отрывая глаз от горных вершин, и таким тоном, словно только что очнулся от грез и спустился с небес на землю. — Я пришел сюда побеседовать о крестнике… — Он вытащил из кармана платок, снова провел им по лицу. — Было бы хорошо, если бы вы сообщили мне свое решение сейчас же, потому что дня через два или три я уезжаю. Мне нужно ехать как можно скорее, я получил письмо с Сан-Висенте.

Нья Жожа понурила голову, съежилась, словно вдруг повеяло холодом.

— Судьба моих сыновей — уезжать друг за другом в дальние страны, — промолвила она скорбным голосом, не поднимая глаз, устремленных на руки, которые поглаживала однообразным, робким движением, прерываемым лишь для того, чтобы смахнуть слезу с подбородка. — Судьба моих сыновей — уезжать друг за другом в дальние страны, — повторила матушка Жожа. — После того как он нас покинул, царство ему небесное, — это относилось к умершему мужу, — мой младшенький, Жоазиньо, отправился на Сао-Сенте[16], нанялся там на какой-то иностранный корабль и как в воду канул. Я никогда больше его не видела. Паренек он был шустрый, неугомонный, никак не мог усидеть на месте. В раннем детстве он что-то ленился ходить, и мы натерли ему ступни нагойей[17]. Были слухи, будто он погиб, будто корабль его подорвался на мине. Да я этому не верю. Столько лет жду. И хоть бы строчку мне написал. Одному богу известно, где он теперь бродит по свету. А Тьяго присылает письма. Тьяго был смирным парнишкой, разговаривал мало, чем-то походил на Джека. Он записался в солдаты, но его, наверно, сглазили. Он снял военную форму и ушел. И последовал за Жоазиньо. Я все никак не могу запомнить названия той страны, где он сейчас живет. Хотите, я покажу вам его письма? Их всего два. Они у меня тут, в ящике хранятся, я их сейчас достану. Но жизнь ему не очень-то улыбается. Жизнь никому не улыбается. У меня было семеро детей, трое из них умерли здесь, в Долине Гусей, они похоронены на кладбище у Коровьего Загона. Со мной остались только Джек и Кин. Теперь вы хотите забрать Кина…

Она говорила монотонно, словно твердила молитву, не заботясь о том, слушают ее или нет. Было приятно высказать то, что наболело на душе, исповедь приносила облегчение. Разве она виновата, что так сложилась жизнь? Разве она преступница, если пережила других и заедает чужой век, мешая сыновьям следовать по выбранному пути?

— Ну полно, полно, матушка Жожа. Давайте обсудим положение. Мы должны сделать все зависящее от нас, чтобы жизнь была получше. Жалобами тут не поможешь. Надо потолковать обо всем прямо, без обиняков…

Жокинья сразу превратился в делового человека. Дружба дружбой, но блюсти свои интересы надо. Он встал.

— Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы увезти крестника силой. Если ему хочется, пусть едет, но, если он против, тут уж ничего не поделаешь. Он мой крестник, кума, и его неустроенность не может не огорчать меня… Если же он согласится поехать со мной, будущее его обеспечено. Ему не придется, подобно многим другим, растерянно метаться по жизни, уповая на милость божию. Будущее в его руках. Я хочу, чтобы вы, кума, твердо усвоили: будущее Мане Кина в его руках. — Жокинья резко встал на кончики пальцев и тут же опустился на всю ступню, так крепко стиснув зубы, словно намеревался сломать себе челюсть. Чтобы успокоиться, он поднял руку, привычным движением пригладил волосы и продолжал уже более сдержанно: — Я хочу сделать для него добро. Точнее, заплатить старый долг, отягощающий мою совесть. И если я окажу ему эту услугу, то лишь отблагодарю за участие, с которым некогда отнесся ко мне ваш усопший муж и мой незабвенный товарищ. Я глубоко убежден, что долги, причитающиеся мертвым, как бы по наследству переходят к их детям. Я стремлюсь помочь крестнику, кума Жожа, тем же способом, каким его отец некогда помог мне. Он не одалживал мне денег, он открыл передо мной путь честного труда. Вот почему я хочу увезти Кина в Бразилию и научить его трудиться и побеждать. У меня создалось впечатление, кума, что крестник — парень стоящий. А вы не бойтесь остаться одинокой, не бойтесь, что будете волноваться, ничего не зная о его судьбе, в один прекрасный день он сам вернется, чтобы рассеять тоску по родине. Вот что я хотел вам сказать.

Он достал платок, вытер стекавшие по лицу струйки пота.

Поникнув головой, матушка Жожа все поглаживала свои руки. В это время из-за угла показался Мане Кин.

— Благословите меня, крестный! — воскликнул он, открывая калитку и протягивая Жокинье правую руку; в левой он держал мешок с картошкой.

— Да благословит тебя бог, мой мальчик. Мы тут как раз о тебе беседовали.

Мане Кин подошел к ним. Лицо его сделалось еще угрюмее. Он опустил мешок на землю около матери, поддернул штаны и уселся на мешок. Первой заговорила нья Жожа.

— Ты не успел даже червячка заморить. Поднялся ни свет ни заря и только сейчас вернулся.

— Я съел сырую картошку и не голоден, — неохотно буркнул он в ответ, словно чувствовал себя слишком усталым для того, чтобы пускаться в пространные объяснения.

— Сколько раз я тебя предупреждала, что от сырого может заболеть живот. Где ты пропадал целое утро?

— У Речушки…

Он не знал, стоит ли продолжать. Вовсе не обязательно посвящать крестного в домашние дела. Нья Жожа испытующе посмотрела на сына. Теперь перед ним была уже не плакальщица, а хозяйка земельных угодий и мать семейства. Голос ее звучал уверенно и спокойно, слезы высохли.

— Что произошло у Речушки? Что там стряслось?!

Мане Кин собрался с духом и, стараясь говорить

равнодушнее, объяснил:

— Я поправлял верхнюю террасу возле Речушки. Сегодня утром там побывал вор…

Матушка Жожа схватилась руками за голову.

— Что ты говоришь, опомнись, сынок! Господи Иисусе, пресвятая дева Мария! Уже началось воровство! Какое несчастье…

Все так же бесстрастно, словно рана его совсем не болела, Мане Кин продолжал:

— Вор вырыл почти половину картошки, разрушил верхнюю террасу, но я ее уже починил. Теперь там все как прежде. Будто ничего и не случилось.

Жокинья не принимал участия в разговоре.

— Мы должны сегодня же выкопать весь картофель. Когда вернется Джек, мы вместе с ним отправимся туда.

— Ну конечно. Выкопайте оставшуюся картошку. Какое несчастье…

Когда Жокинья, собираясь разразиться длинной речью, начал своим излюбленным «вот оно как…», — Мане Кин остановил его:

— Незачем меня уговаривать, крестный, — сказал он нетерпеливо и решительно. — Я еду с вами. — И повторил: — Я еду с вами, незачем меня уговаривать.

Нья Жожа уронила голову на грудь и снова заплакала — жалобно, чуть слышно, это было ее судьбой и утешением.

Глава тринадцатая

— Ну так как же? — спросил Андре, когда Жокинья вернулся домой.

— Парень наконец надумал.

— Ясное дело. Иначе и быть не могло. Только почему у тебя такое мрачное лицо? Ты бы должен быть доволен…

— Гм, должен быть доволен. А я и доволен. Но кума чувствует себя такой одинокой, и, несмотря ни на что, мне ее жаль.

— Одинокой? Вот еще новости! И почему ты жалеешь ее, если делаешь для несчастной старухи и ее сына доброе дело? Эта удача прямо с неба на них свалилась, ведь ты оказываешь им настоящее благодеяние.

— Так-то оно так. Только что-то невесело все это получается… Кроме того, первая ложка лекарства не всегда бывает приятна. Ребенок сопротивляется. И лишь потом привыкает… Деньги еще не самая большая ценность на свете, вот что я тебе скажу.

— Что это ты все плетешь, дружище, насчет ложки лекарства? Заладил одно и то же…

— Признаться по совести… благодеяние это больше нужно мне, чем им. Вот что я тебе скажу… Больше оно нужно мне. А деньги иногда ровным счетом ничего не значат…

Часть вторая

Глава первая

В Порто-Ново, столице Санто-Антао, нет гор. Ветер гуляет там на просторе, плоская равнина моря покрыта барашками. Это целый мир воды, синева без конца и края, которая вздымается к небу, а временами исчезает, словно погружаясь в пучину. Впереди, в серовато-лиловой дымке, — остров Сан-Висенте, а дальше — один горизонт. Когда на канале штиль, море плавно скользит то к югу, то к северу, в зависимости от прилива или отлива, — так ветер гонит волны реки вспять к истоку и обратно к устью.

Стволы растущих на берегу деревьев искривлены в драматической борьбе со стихией, из поколения в поколение передается эта цепкость, знаменующая сопротивление невзгодам, упрямое непокорство. Пахнет устрицами, их доставляют с покрытых галькой и темным песком побережий. Пахнет уличной пылью и навозом. Пахнет водкой и патокой, съестным и кожей. Пахнет морским прибоем, запах которого доносит реющий над домами ветер. В Плоской Долине имеется канализация, общественный водоем, куда приводят поить лошадей и ослов, прекрасный огород в Пейшиньо и буйно разросшийся дикий сад около пляжа.

Говорят, что Порто-Ново — город будущего. Идущая параллельно берегу дорога рассекает его пополам, она же считается главной улицей. В небольшой гавани, расположенной прямо в открытом море, всегда покачиваются на волнах одна или две фелюги, пришедшие с Сан-Висенте. Торговля в Порто-Ново процветает. Каких только товаров не встретишь в его магазинах! Есть здесь и пестрые ткани, и яркие косынки, и бакалея, и скобяные изделия, и зеркала, и дешевые побрякушки, и разнообразная керамика с острова Боа-Виста, и домашняя утварь, и кастрюли, и железные котлы на трех ножках — словом, все, что душе угодно. Клиентура у лавочников обширная, к ним съезжается почти треть всего населения Санто-Антао. Крестьяне расписываются в толстых книгах и забирают товары в кредит, становясь жертвами заимодавцев, кредиторов, долгов и астрономических процентов. Поставщики прохладительных напитков для моряков из Порто-Гранде, торговцы с сан-висентского рынка приобретают у них по дешевке фрукты, кур, овощи, яйца. Повсюду кишат спекулянты и контрабандисты, продающие водку из-под полы. Часов в двенадцать или в час пополудни на дороге появляется толпа деревенских жителей — мужчин и женщин — в сопровождении нагруженных ослов и дорога сразу превращается в шумную многоголосую ярмарку, где торгуют скотом, фруктами, рыбой, дровами. Ненасытный Сан-Висенте все пожирает. Фелюги парами снимаются с якоря. Их белые, низко накрененные паруса разбросаны по всему каналу. По вечерам жизнь в Порто-Ново замирает.

Жокинья остановился в пансионе Марии Ле, одноэтажном домике с двумя комнатами и общей столовой для приезжих. На гостеприимство Марии Ле никогда нельзя было рассчитывать. Она частенько выпроваживала жильцов, захлопывая у них перед носом дверь, потому что ей куда больше нравилось торговать поросятами и курами, чем прислуживать постояльцам, готовить им еду и стлать постели. Это была женщина со странностями. Резкая и нетерпеливая, она с удивительной легкостью становилась вдруг воплощением вежливости.

Хозяйка наотрез отказалась поместить в пансионе Мане Кина. Хотя пока обе комнаты пустовали, но часа в три она ожидала племянника кумы с Сан-Висенте. Бразилец ничего бы не имел против, если бы крестник ночевал в его комнате, но Мария Ле и слышать об этом не хотела. Комнатушки у нее в доме тесные, жара в них стоит нестерпимая. Поэтому она никак не может допустить, чтобы двое постояльцев разместились в одной комнате, пусть уж ее извинят. Таким образом эта женщина проявляла свою любезность. Мане Кин успокоил крестного: у него найдется где переночевать. Всякий раз, когда он задерживается в Порто-Ново, он неизменно останавливается у своего приятеля Мариано. Жокинья прилег на жесткой, скрипучей кровати с набитым кукурузной соломой матрацем. Его мучил голод, но еще больше усталость после долгого пути. Мане Кин поставил у окна саквояж крестного и маленький самодельный ящик с обмотанной тряпкой проволочной ручкой, заменявший ему чемодан. Окно было забрано железной решеткой из курятника, чтобы постояльцы не боялись оставлять его открытым, — так удавалось и помещение проветрить, и воровства избежать. Недавно побеленные стены и потолок радовали глаз чистотой. Вытирая фартуком руки, Мария Ле появилась в дверях.

— Комнатка премиленькая, сеньор, просто игрушка. Лучшая в пансионе. Во второй комнате нет окна на улицу. Я приберегла ее для племянника кумы, он должен вот-вот приплыть с Сан-Висенте на фелюге «Цветок моря». Надо поскорее повесить занавеску, сразу станет уютнее. А теперь заказывайте, дорогой гость, что вам угодно покушать.

— С удовольствием. Однако прежде я хотел бы узнать, чем вы располагаете.

— Яйца найдутся. Только скажите, сеньор, как вам их приготовить. Я ведь мастерица готовить яйца на любой вкус. — Говоря это, Мария Ле нервно кривила губы и все поглядывала на гостя, желая определить, какое впечатление производят ее слова. — Есть также колбаса и картошка. Можно поджарить картофель, английский или сладкий, по вашему усмотрению. Отыщется, конечно, и гроздь спелых бананов…

— Чего же лучше, — обрадовался Жокинья. — А нет ли у вас кашупы? — спросил он, подражая говору жителей Сан-Висенте.

— Ах, какая жалость! Вчера оставалось немного в котле, да явилась орава парней из Паула и все дочиста смолотила. Говорят, никто в Порто-Ново не умеет готовить кашупу так, как я. Придумают же! Во всяком случае…

— Не беда. Без кашупы еще никто не умирал… — прервал ее излияния Жокинья. — Приготовьте нам яичницу с колбасой и жареной картошкой. Побольше картошки. Для меня и для моего крестника. Да подайте к столу гроздь бананов.

— Боже милостивый! Зачем же вам целая гроздь?!

— Не смотрите на меня так грозно, я пошутил.

Мария Ле бросила на Мане Кина подозрительный взгляд.

— Это и есть ваш крестник? — осведомилась она, скривив рот почти до уха.

— И не забудьте подать хлеб и вино.

— Вино? Вина-то у меня как раз и нет. Обычно оно у меня водится, но в последнее время никто не спрашивал. А чего его зря держать, только прокиснет. Но если вы дадите денег, сеньор Жокинья, я могу послать за вином…

— Присаживайся вон на ту лавку, — пригласил Мане Кина крестный, едва хозяйка покинула комнату. — После завтрака выйдем вместе, надо кое-что купить. Тебе нужна новая фуражка, чтобы отправиться на Сан-Висенте в приличном виде. А там уж приоденешься как следует.

Мане Кин продолжал стоять, прислонившись к окну. Заметив его замешательство, Жокинья перевел разговор на другую тему:

— Подумать только, какая оплошность! Забыл спросить у кумы, получила ли она полмешка картошки и деньги, что я ей послал…

— Получила, я сам видел. Я был дома, когда их принесли. Эти картофелины…

— Что?

— Ничего… Где вы купили картошку, крестный?

— Ее принес какой-то парень из Коровьего Загона. Андре его видел, говорит, человек надежный. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

— А деньги — это твой аванс. Часть месячного заработка, которую ты отсылать будешь матери. Я наказал Андре поговорить с ней о деньгах потом, вот оно как. Садись сюда, а то можно подумать, что ты нисколько не устал…

Мане Кин сел около окна так, чтобы видеть улицу и вершины далеких гор. Жокинья внимательно разглядывал потолок. Так прошло несколько секунд. Крестнику было явно не по себе. Ничего, скоро привыкнет. Может быть, это и к лучшему. Не зараженный дурными привычками, он окажется более податливым, более восприимчивым к хорошему. Не отводя глаз от потолка, Жокинья задал вопрос, который давно вертелся у него на языке:

— Итак, скажи откровенно, ты доволен?

Слышно было, как море за окном обрушивает на каменистое побережье тяжелые волны, донесся смех и обрывки девичьего разговора. Ветер яростно встряхнул соломенную крышу, покружился в проулке, взметнул вверх землю и бросил ее в комнату.

Вопрос прозвучал неожиданно для Мане Кина. Он поперхнулся, кровь прилила к его лицу, и он мучительно закашлялся. Крестный поспешил прийти на помощь:

— Ты тоскуешь по родным местам, я это чувствую.

— Да, и по близким.

«Вот оно что», — подумал Жокинья и мягко заметил вслух:

— Это естественно, все мы тоскуем, покидая родные края. Но эта болезнь не смертельна. Со временем человек приучается побеждать тоску. Трудно проглотить первую ложку лекарства. А потом мы привыкаем. Привыкаем не обращать внимания на тоску, я хочу сказать. Ты меня понимаешь? Это все равно что нести на плечах тяжелый мешок. Прошлое — тяжелый мешок, и у каждого из нас он свой, у кого побольше, у кого поменьше, у кого полегче, у кого потяжелей. Он наполнен нашей тоской, нашими невзгодами и неурядицами. Но есть способ облегчить бремя: надо думать не о том, как тяжел мешок, а о том, какое богатство в нем содержится. Ты же не говоришь себе: «У меня за спиной сорок килограммов, и мне будет очень трудно добраться до дому». Ты думаешь прежде всего о том, что несешь плоды своего труда, и радуешься, что недаром пролил свой пот. Ведь правда? Взвалить на плечи мешок еще не самое трудное. Куда тяжелее проливать пот, пока этот мешок наполнишь. И любопытно, что этот самый пот делает груз, что пригибает нас к земле, более легким, вот оно как…

Подкрепившись, они отправились в полицию получить разрешение на выезд. Начальник участка встретил Жокинью с распростертыми объятиями.

— Наконец-то нас удостоил своим посещением сеньор Жоакин Силва…

— Перед вами Жокинья, ваш покорный слуга, дружище. Не называйте меня, бога ради, Жоакином Силвой. От этого имени несет нафталином. Вы видите меня здесь потому, что я решил вернуться к своим делам. Я безумно устал от ничегонеделания.

— Итак, стало быть, вы покидаете нашу землю. Как бы я хотел поехать с вами, как бы хотел! О Бразилии я мечтал всю жизнь. Карнавал в Рио, о, это, должно быть, потрясающее зрелище! Копакабана, Пан-де-Асукар, ночной Рио и иллюминация! Прославленная во всем мире иллюминация! — Начальник участка, еще молодой низкорослый полицейский, так и сыпал словами, оживленно жестикулируя. Всякий раз, начиная фразу, он приподнимался на цыпочки, точно желая сравняться ростом с собеседником, и тут же со всего маху опускался на пятки. — Фантастическое зрелище, должно быть, поистине фантастическое! Возьмите меня с собой в чемодане, сеньор Жоакин, извините, сеньор Жокинья, возьмите меня с собой! — Начальник подобострастно хихикнул и фамильярно похлопал бразильца по плечу.

Жокинья добродушно расхохотался.

— Там, куда я еду, дружище, нет ни прославленной иллюминации, ни карнавала, как в Рио, — возразил он с притворным огорчением. — В этом глухом местечке работают гораздо больше, чем веселятся. Для меня Бразилия — это Амазонка, Мато-Гроссо. И признаюсь вам откровенно, для меня бразильская эпопея только начинается. Бразилия напоминает мне огромную тушу вола, от которой каждый норовит урвать кусок пожирнее. Пока что обгладывают копыта. Но самое вкусное мясо — под кожей. Бразилия станет Бразилией, лишь когда всерьез начнут осваивать Амазонку… Я еду в Манаус, землю эту орошает водой Рио-Негро. Тамошняя фантастика совсем иного рода, чем в столице: упавшего в джунглях дерева вполне хватило бы для обогащения целой семьи. — Закончив тираду, Жокинья многозначительно посмотрел на крестника.

Они вышли на улицу.

— Я хочу тебе кое-что купить, — повторил бразилец, взяв Мане Кина под руку и увлекая его за собой. Они заглянули в первый попавшийся магазин. Выбрав фуражку, желтый кожаный ремень, расческу и карманное зеркальце, Жокинья сам надел крестнику на голову фуражку, положил в карман зеркало и расческу. Тут же, в магазине, заставил снять старый ремень без пряжки и без фестонов и заменить его новым. Мане Кин молча покорился, он лишь покраснел, услыхав замечание продавца: «В этой фуражке ты даже будто бы немножко повеселел». Какой-то щеголеватый парень, выйдя из-за прилавка и облокотясь на пачки с солью, стал глупо хихикать, наблюдая сцену, пока крестный не сверкнул угрожающе глазами.

— На Сан-Висенте я закажу тебе два или три костюма с жилетом. И рубашки, — строил он планы по дороге в пансион. — Ты должен приучиться ходить в ботинках. Все вы в Долине Гусей привыкли босиком бегать, но неужели, по-твоему, это пристало юноше твоего возраста и воспитания?

Жокинья чувствовал себя наверху блаженства. Его подхватило и понесло на гребне могучей волны отцовских чувств. Он наслаждался своим счастьем, которое клокотало в нем, точно пар, осаждаясь капельками на поверхности кожи. Так, должно быть, радовался отец блудного сына, когда ему удалось наконец снова заполучить непокорное чадо. Жокинья не пропускал ни одного магазина и в каждом сообщал продавцам: «Это для моего крестника». Он купил плитку шоколада и лакомился, будто маленький сластена, протянув половину крестнику. Мане Кин едва не вспылил. Он резко отдернул руку и с нескрываемым раздражением пробормотал:

— Я не привык к сладкому.

Несдержанность крестника не обидела Жокинью.

— Привыкнешь. Со временем привыкнешь. От шоколада никто еще не отказывался.

Когда они подошли к пансиону, бразилец вдруг остановился и схватился обеими руками за поясницу.

— Чувствую, опять меня скрючит проклятый радикулит, — простонал он, морщась от боли. — А я уже и забыл о нем! Пойду полежу немного, может быть, полегчает. Сходи пока разыщи своего знакомого и договорись с ним о ночлеге. А я тем временем попытаюсь уломать Марию Ле. Где-нибудь да получится. Смотри не опаздывай к обеду. До скорого.

Мане Кин завернул за угол и зашагал в сторону побережья. Жокинья направился к домику Марии Ле. Поравнявшись с магазином неподалеку от пансиона, он вдруг решил зайти поздороваться с хозяином. Тот прилежно изучал лежащую на прилавке книгу.

— Добрый день, дружище Артур. Я вернулся. — Жокинья протянул хозяину руку.

Артур поднял лицо от книги. Он был косой. Глаза его вращались в орбитах, словно два колеса, и внезапно останавливались, глядя каждый в свою сторону. Так торговец выказывал удивление или радость покупателям.

— Привет, сеньор Жокинья! Добрый-предобрый вам день. Пожалуйте сюда, проходите за прилавок.

Артур побежал к двери, распахнул ее перед Жокиньей. Этой чести удостаивались немногие.

— Нет-нет, благодарствуйте, дружище. Я просто проходил мимо. Никак не пойму, на каком я свете: на том или на этом. Особого пристрастия к верховой езде я, знаете ли, никогда не испытывал.

С Артуром Жокинью познакомил один приятель, который уверял, что Артур человек любезный и очень услужливый.

— А где вы остановились?

— По соседству от вас, в местном отеле.

— У Марии Ле? Ну нет. Сегодня же переезжайте ко мне, сеньор Жокинья. Почему вы заранее не известили меня о своем приезде?

— Как-то не подумал, дружище. Очень вам благодарен, но я неплохо устроился в пансионе, да и пробуду здесь всего один день. Кроме того, я привез с собой крестника, мы вместе питаемся.

— Как угодно, только я был бы счастлив, поистине счастлив оказать вам услугу… И все же подумайте над моим предложением…

— Считайте, что я его с благодарностью принял. Огромное вам спасибо. Ну, как ваши дела?

— Плохо, из рук вон плохо, — с готовностью отозвался торговец. — Все катится в пропасть. — Он пальцем изобразил в воздухе что-то вроде спирали. — Посмотрим, что будет дальше. А как ваша поездка? Оставила приятные впечатления, не так ли?

— Нищета, повсюду ужасающая нищета. Я был поражен, дружище, когда увидел, что вода больше не течет с гор, как в былые времена…

— Тому, кто возвращается, стосковавшись по родине, действительно утешиться нечем…

— Я отлично помню, как прежде ливни проходили в июне или в июле. Сейчас на дворе сентябрь, а дождя нет и в помине. Положение становится угрожающим…

— Не таким уж угрожающим, сеньор Жокинья, — возразил торговец Артур загадочным тоном.

— Что вы говорите? Разве это не ужасно? Ведь крестьяне в Долине Гусей извелись, ожидая дождя, и все напрасно. Куда же хуже, дружище Артур?..

— Я вам вот что скажу: время от времени небольшая засуха очень даже полезна. А то народ у нас больно уж загордился, надо немного сбить с него спесь. В годы изобилия у нас в селениях ни одной женщины не сыщешь, чтобы перенести поклажу. И мужчины сидят себе в садике, тренькают на гитаре да затягиваются трубкой и знать ни о чем не желают. Когда нам, коммерсантам, приходится отправляться по делам во внутренние районы острова, некого нанять перетаскивать товары…

— Пусть так, но разве это довод? Конечно, у кого нет настоящей потребности работать, тот берется за поденщину, лишь когда захочет. Засуха — зло для всех… Это не наказание, а несчастье, дорогой мой. И не всегда тот, кто остается в живых, лучше того, кто погибает…

— Еще раз повторяю, я не желаю людям зла, — снова прервал его торговец, устремив один глаз на улицу, а другой на Жокинью. — Я коммерсант. Вам, сеньор, полагаю, хорошо известно, что это значит. Вся моя жизнь в торговле, и если уж говорить начистоту, то дождь, который, без сомнения, благо для одних, может стать злом для других. Каждый устраивается как может… Некоторых засуха обогащает…

Жокинья подумал, что с этим человеком не все в порядке. Да и как правильно оценить положение вещей, если глаза разбегаются в разные стороны? А может быть, Артур намеренно говорит такие несуразности, чтобы испытать его, Жокинью, проверить, насколько странствия по свету и разлука с родиной иссушили его сердце?

— Не стоит вспоминать, — осторожно возразил Жокинья, — сколько зла принесли стихийные бедствия людям; во всяком случае, я считаю, что чем богаче урожай, тем лучше будет торговля. Каждый обменивает оставшийся у него избыток продуктов на избыток других продуктов у соседа. Все удовлетворены, в стране процветание, прогресс. Благоприятный момент для развития инициативы…

Но Артура не так-то легко было переубедить. Его предостерегающий жест и суровый взгляд косых глаз прервали стремительный поток красноречия Жокиньи. Бесстрастно, с улыбкой, предназначенной для строптивых покупателей, торговец сказал:

— Может, для кого-то так оно и есть, не спорю, но для других, например для меня… — Он помолчал, потом все же решил пооткровенничать: — Я вам кое в чем признаюсь, сеньор Жокинья. Вы ведь все равно что иностранец. Я не боюсь вашей конкуренции и надеюсь, вы не станете злоупотреблять моим доверием… В этом году, если только не будет дождя, я смогу подзаработать немного деньжонок. Это я говорю совершенно искренне. К чему притворяться? Впрочем, всем известно, что склады у меня до отказа забиты кукурузой. Если вас интересует общая сумма дохода, скажу: на складах хранится на пятьдесят конторейсов зерна. Торговля все равно что азартная игра, вы это и сами знаете: тот, кто торгует, не желает проигрывать. Я скупил кукурузу по такой цене, что теперь могу получить стопроцентную прибыль. Согласитесь, сеньор Жокинья, положение мое сложное.

— Следовательно, если бы, разумеется, это от вас зависело, вы не допустили бы в этом году дождя? Я вас правильно понял?

— Очень возможно, очень возможно. Я бы даже с радостью запретил дождь. А собственно, почему бы и нет? По крайней мере, в этом году. — Владелец магазина глубокомысленно кивнул, затем, доверительно улыбнувшись и устремив на Жокинью свои разбегающиеся в разные стороны глаза, добавил: — Теперь вам, наверно, понятно, сеньор, как у меня порой тревожно на сердце…

Жокинья поспешил к выходу. Море, глубокое и спокойное, стремилось к югу, точно река. Вечер подкрался незаметно. Побережье Санто-Антао было уже окутано мглой. И хотя крутые завитки облаков закрывали небо, вдали, за каналом, озаренный светлым сиянием заходящего солнца, четко вырисовывался Сан-Висенте. В разверстом чреве Порто-Гранде колыхались на волнах пароходы. Артур вышел из-за прилавка, тоже приблизился к двери и стал смотреть непонятно куда.

— Погода что-то неустойчивая, то начинаешь надеяться, то отчаиваешься, — пожаловался он, наблюдая за облаками, которые кучками собирались вокруг горных вершин в центре острова. — Вроде бы подул западный ветер. Я не удивлюсь, если сейчас в долинах разразится ливень. Иной раз тучи цепляются за пики хребтов вокруг плоскогорья, да так и застревают там, пока не прольется дождь. Как по-вашему, сеньор, многие в эту минуту смотрят на небо, изнывая от томительного ожидания?

— Да вы первый, дружище, — отозвался Жокинья, переступая порог.

— Каждый знает, о чем он думает и к чему стремится.

— Послушайте-ка, сеньор Артур, — внезапно обернулся к нему Жокинья. — Хотите, я дам вам совет, хотя он и может показаться вам сумасбродным? Будь я на вашем месте, я бы приказал ссыпать всю эту кукурузу в море. Мне кажется, с таким грузом на совести я не смог бы жить.

Артур вытаращил глаза, остановив один на Жокинье, а другой на обложенном облаками небе. Потом неожиданно расхохотался.

— А вы, оказывается, шутник. Так поступают промышленники в Бразилии, огромной и богатой стране. Но торговля есть торговля, ведь так?

— Разумеется. Однако я не смешиваю торговлю с другими вещами, и, хотя в голове у меня вечно рождаются сумасбродные идеи, я высказываю их без всякого злого умысла, поверьте мне, дружище Артур. Будь у меня возможность безнаказанно подослать к вам наемного убийцу, чтобы завладеть вашей кукурузой, я бы не воспользовался ею…

Покидая магазин Артура, Жокинья вдруг вспомнил о нье Жоже. Как знать? Может быть, ей-то как раз он и воткнул нож в спину. Но это не мешает ему быть счастливым, как будет счастлив косоглазый владелец магазина, если дождь не прольется на выжженные поля его острова.

Глава вторая

Завтрак оказался несытным, и они скоро проголодались. На обед не было ни жаркого, ни пирожков, ни каких-либо разносолов. Одна кашупа, но зато в изобилии и приправленная всем необходимым. Мария Ле налила им сначала жирного, наваристого бульона, зачерпнув с самого верха. Потом осторожно, чтобы не расплескать, водрузила на середину стола котел, полный с краями дымящейся, вкусно пахнущей кашупы.

— Пахнет как полагается, — похвалил Жокинья. — Приготовлено точно по моему рецепту, нья Мария Ле в этом деле разбирается. О такой кашупе можно только мечтать. На чистом бульоне. Я не люблю, когда кашупу готовят в двух кастрюлях — сначала бульон, а потом отдельно картофель и овощи. По-моему, ее нужно варить в одном котле. Это все равно что семья — все должны быть вместе, и Андре об этом говорил. Прав я, нья Мария Лe? Молодым следует спать в одной постели.

— Разумеется, правы, ньо Жокинья, — ответила Мария Ле, довольно усмехаясь и вытирая руки передником. — Только те держатся особняком, у кого гонору много. То же самое и в еде. Ее подают отдельно, на разных тарелках, чтобы создать впечатление, будто это другие кушанья, можно подумать, мы едим глазами, а не ртом. А по-моему, это пустой обман.

Хотя тарелка была очень глубокой, хозяйка налила ее вровень с краями. Жокинья съел несколько ложек, а потом добавил гущи — кусок свинины, ломтики сладкого картофеля и маниоки, цветную капусту, недозрелый банан, ломтик полуразварившейся тыквы. Склонившись над котлом, он долго и внимательно разглядывал его содержимое, пока не выловил кусок сала. Наполненная доверху тарелка дымилась, издавая такой аппетитный запах, что стенки желудка растягивались сами собой.

— Следуй моему примеру, дружок. Мы бог знает сколько провозимся, если будем разводить церемонии. Кашупа — еда повседневная, это тебе не блюдо на званом обеде.

Складным ножом он раскрошил на мелкие кусочки все, что лежало в тарелке: мясо, картошку, маниоку, сало, банан. Работа эта требовала терпения и была почти непосильна для того, у кого живот подвело от голода, но Жокинья славился своим педантизмом.

— Сеньор Жокинья знает толк в еде, — одобрительно заметила Мария Ле, не переставая вытирать передником руки. — Любо-дорого смотреть на такого едока. У меня у самой слюнки текут.

— Хорошая кашупа — моя слабость, — пробормотал в ответ Жокинья с набитым ртом, — а уж если она приготовлена так, как эта…

— Полно-полно, сеньор, — застеснялась польщенная хозяйка, еще больше кривя рот в довольной усмешке. — По-моему, она не совсем удалась — свинина слишком молодая… Вот через несколько дней было бы совсем другое дело. Но скажу вам откровенно, многим не нравится, когда я подаю кашупу…

Жокинья старательно жевал, следя, чтобы в ложке было всего понемногу. Мане Кин ел, опустив голову, у него не было сноровки крестного, зато управлялся он гораздо проворнее.

— Они ничего не понимают, — Жокинья осушил стакан, повернулся к крестнику. — Слышишь, Кин, прополощи глотку вином, кровь быстрее побежит. — И снова обратился к Марии Ле: — Право же, ровным счетом ничего не понимают. Ишь ты, какие неженки нашлись! Спросите любого островитянина, черного или белого, богача или бедняка, заброшенного судьбой в самый дальний уголок света: «Чего бы ты сейчас поел?» Какой ответ вы получите? А? Только гордецы способны кривить душой, утверждая, будто не любят кашупу. Это, видите ли, еда бедняков, еда негров. Ах ты боже мой! Здесь, на родине, они ее презирают, но стоит им очутиться в чужой стране, так они ни о чем другом и не помышляют, кроме кашупы и кускуса. Да, кстати, чуть не забыл. Сделайте, пожалуйста, завтра к кофе кускус. Вы, конечно, умеете его готовить, нья Мария!

— Ладно, сеньор. — Мария Ле была в наилучшем расположении духа и казалась олицетворением вежливости. — Ладно, сеньор, почему бы и не уважить гостя? Я сделаю специально для вас горшочек кускуса. Сварю в скорлупе кокосового ореха. Вот увидите, сеньор Жокинья, до чего будет вкусно, пальчики оближете, приправлю щепоткой корицы, сами увидите, как хорошо получится.

— Нет, корицы не нужно. Лучше без приправы, но, конечно, с маслом. Домашним или из магазина, все равно.

— Хорошо, сеньор, будь по-вашему. Правда, последнее время погода стояла засушливая, а у кускуса свои причуды. Он не любит сухой погоды. Какова погода, таков и кускус получается. А если подует суховей, совсем будет невкусно…

— А по-моему, кускус всегда превосходен. Не забудьте же подать его к завтраку, и кашупу тоже, со свиным салом, ладно?

— Не беспокойтесь, сеньор, все будет сделано.

Марию Ле нельзя было узнать, и Жокинья понял, что настал удобный момент.

— Вы просто волшебница, нья Мария Ле. Если бы вы отправились в Бразилию, наверняка скопили бы там целое состояние.

Мария Ле засмеялась странным, воркующим смехом, и на лице ее смешались два выражения — шутливое и мрачное, почти трагическое.

— Ах, сеньор Жокинья! — воскликнула она, поднеся руки к груди. — На Бразилии я давно крест поставила. В молодости я мечтала уехать в Америку, но удача выпадает далеко не каждому из живущих на этом свете. А уж теперь только рота солдат вытащит меня из моего дома.

Жокинья не хотел печальных воспоминаний — сегодня он чувствовал себя таким счастливым. Теперь у него появился взрослый сын, наконец-то он стал отцом. Он снова подумал о том, что крестнику лучше бы переночевать в свободной комнате. Жокинья не хотел терять его из виду, этот дружок из Порто-Ново может внушить ему разные глупости. Хозяйка вроде бы достаточно укрощена, можно попытаться снова вернуться к вопросу о ночлеге. Для начала он рассказал один случай.

— Как-то в Бостоне на Юджин-стрит я встретил соотечественника, который двадцать лет назад покинул острова. Со мной были приятели, и потому он отозвал меня в сторонку и сказал с таким видом, будто ждал от меня чуда: «Знаешь, Джек, мне безумно хочется три вещи: поболтать по-креольски, станцевать морну и поесть кашупы». — Жокинья осушил второй стакан и продолжал вкрадчивым голосом: — Честное слово, так и мне хочется, чтобы крестник ночевал сегодня здесь. А племянник вашей кумы приехал?

— Приехал, — живо откликнулась Мария Ле. — Белый как мел, его сильно мутило с дороги, прямо наизнанку выворачивало, и я его сразу уложила в постель.

В этот момент кто-то крикнул в саду: «Эй, Биа Ле!» Мария Ле высунулась из двери поглядеть, кто ее зовет, и сообщила Жокинье:

— Это владелец фелюги «Цветок моря».

— Вот как? Пусть войдет.

Во время обеда Мане Кин не проронил ни слова, и крестный украдкой покосился на него, подумав: «Красивый парень, волосы густые, вьющиеся. Я научу его приличному обращению, он быстро привыкнет к новой обстановке, а потом отыщется хорошенькая бразильяночка и завершит его воспитание…»

Жокинья проглотил последний кусок. Осушил третий стакан вина и вдруг повернулся к крестнику, давно клевавшему носом.

— Тебя, я вижу, совсем разморило, паренек. Наверно, с дороги. Выпей стаканчик и отправляйся спать. Тебе надо приучаться ложиться поздней…

Вошел худощавый, болезненного вида человек в тиковом костюме, без галстука, с засаленной папкой в одной руке и с мягкой черной шляпой в другой. Это был владелец «Цветка моря», самой изящной и быстроходной фелюги в Порто-Ново. Он вразвалку приблизился к столу.

— Добрый вечер, сеньор. — Хозяин фелюги изо всех сил старался напустить на себя вид делового человека, у которого нет времени для праздных разговоров.

— Добрый вечер, сеньор капитан. «Цветок моря» действительно отплывает завтра?

— Да, если богу будет угодно.

— Мы с крестником едем завтра на Сан-Висенте, вы, наверное, уже знаете об этом?

— Да, сеньор. Не забудьте выправить паспорта. Полиция капитании[18] держит теперь ухо востро.

— Это для меня не новость. У нас уже все готово. В котором часу вы снимаетесь с якоря?

— Я назначил отплытие на десять. Но вам, сеньор, незачем торопиться. Мы выйдем из гавани не раньше часа. Можете прибыть на пристань чуть пораньше, чтобы мы с вами сели в одну шлюпку.

— Превосходно, значит, условимся на час дня. Надеюсь, сеньор капитан не заставит нас проторчать на пристани целый день?

— Я наметил отплытие ровно на десять, посмотрим, успеют ли с погрузкой к часу. Груз всегда доставляют в последнюю минуту, и на погрузку уходит два с половиной, а то и три часа. И это если груз не очень большой. Но вам не о чем волноваться, сеньор.

— Итак, утром ты можешь не особенно торопиться, — повернулся к крестнику Жокинья. — Спи спокойно.

— Ветер немного изменился, дует с запада, но завтра он примет прежнее направление. «Цветок моря» — отличный парусник, сможет выдержать любой шквал. Он теперь у меня как новенький, его недавно почистили и покрасили, снасти тоже обновили… В случае каких-либо изменений мы вас обязательно известим.

— Очень хорошо. Присаживайтесь, сеньор капитан. Ну-ка, нья Мария, принесите еще стакан. Сеньор капитан разопьет со мной бутылочку.

— Ах, что вы, сеньор, благодарствуйте.

— Не стоит. Давайте лучше выпьем.

Глава третья

Мане Кин захлопнул за собой дверь. На дворе стояла непроглядная темень, от ветра вихрем вздымалась пыль. На черном, как сажа, небе не было ни одной звезды. Море глухо ворчало, словно водопад на бурной реке.

Мимо прошли трое парней с карманным фонариком. Луч света на мгновение разорвал тьму, но, по мере того как парни удалялись, тени становились все гуще, пока мрак снова не затопил все вокруг. Мане Кин последовал за парнями; они окружили двух девушек, шедших навстречу, и, когда Кин обгонял их, свет фонарика ударил ему в глаза. Один из парней спросил у девушек: «Где сегодня танцуют?» Другой крикнул, обращаясь к темному силуэту обогнавшего их прохожего: «Добрый вечер!» Мане Кин не ответил. Он завернул за угол, прошел немного вперед, потом свернул вправо и зашагал по улочке, спускающейся к обширному пустырю у берега моря. Вдруг у него над ухом раздался истошный крик: «Это он! Держите его!» — и сухопарый человек с длинными ногами и тощей, вытянутой вперед шеей проскользнул мимо, задыхаясь от быстрого бега. Следом за ним промчались еще двое — то ли его сообщники, то ли преследователи. Шаги их гулко и тяжело отдавались по мостовой, словно колотили трамбовкой. Мане Кин прижался к стене дома, прислушался. Люди исчезли в ночной мгле, шорох шагов смешался с плеском волн и замер в отдалении. Наступила тишина. Слышно было, как волны обрушиваются на каменистый берег. Внезапно вновь раздались чьи-то шаги. Трое мужчин бежали по улочке. У первого в руках был фонарик. Мане Кин ощупью добрался до двери и, ухватившись за косяк, съежился. Ветер взметнул вихрь пыли и умчался.

— Он сюда побежал! — воскликнул все тот же голос, и человек с фонариком остановился перед Кином.

— Ты кто такой? — гаркнул он, направив луч света прямо в лицо Кину. Тем временем подоспели остальные. Ослепленный ярким светом, ничего не различая вокруг, Мане Кин решил бежать. Все куда-то бегут этой ночью, почему бы и ему не броситься наутек? Им овладел панический ужас, он не понимал, что происходит. Мане Кин сделал неосторожное движение, и это выдало его намерение. С этого мгновения и началось для него неожиданное и необычайное приключение.

— Держи его, Тиофе! — приказал человек с фонариком, взволнованно, словно провинциальный любитель, исполняющий роль полицейского. Должно быть, он был главный. Чья-то рука судорожно схватила Мане Кина за правый локоть. Рука дрожала, но стискивала локоть с чрезмерным рвением. Блюстители порядка запыхались и с трудом переводили дух. Третий полицейский подбежал с другой стороны и вцепился в левую руку Кина.

— Вы видели, как он собирался задать стрекача? Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь.

Оцепеневший от изумления Мане Кин не протестовал. Горло перехватило, он не мог вымолвить ни слова. Попытался было сопротивляться, но его поволокли к побережью, туда, где взору открывалась обширная пустошь. Здесь ветер гулял на просторе, с моря доносился запах моллюсков, долетали пенные брызги бушующих волн.

— Это был не я, — выдавил наконец Кин, растерянно озираясь по сторонам. — Отпустите меня!

Со стороны моря появилось еще несколько человек.

— Бандиты пустили в ход нож, — сказал кто-то. — Инасио сейчас в аптеке, перевязывает рану.

Лучи карманных фонариков скрестились. Пришедшие с побережья тоже вели с собой пленника. Они кричали все разом, словно среди них не было главного, хотя некоторые держались властно, будто сельский староста из Долины Гусей. Так, по крайней мере, подумал Мане Кин. Молчал только арестованный. Значительно выше остальных ростом, он передвигался с трудом, то и дело спотыкаясь, голова его бессильно клонилась на грудь, точно его оглушили дубинкой. Вероятно, стоило ему напрячь силы, и полицейские попадали бы на землю, как тряпичные куклы, — они едва доставали ему до груди. Казалось, он играет роль, но играет нехотя, разрешая так обращаться с собой, чтобы не испортить другим настроения.

— Должно быть, это и есть тот, кого мы разыскивали, — заявил главный в группе, задержавший Мане Кина. В голосе его слышалась нескрываемая гордость; еще бы, ведь он стал героем сегодняшней эпопеи.

— Нет, сеньор, это вон тот дылда, — запротестовал полицейский из второй группы. — Я все время гнался за ним.

— Значит, оба они преступники.

— Их было трое или четверо, но лишь один побежал вниз. Остальные укрылись в Холодной Долине, они метнулись во тьму, словно дикие коты. А этого я не выпускал из виду. Я тоже умею бегать ночью.

— Ты ведь заметил, Шико, какое он сделал движение, когда я направил на него фонарь? Он явно собирался дать деру. Никто меня не убедит, что он не связан с этой шайкой.

Вокруг начал собираться народ, отовсюду набежали привлеченные шумом зеваки; тревожные вспышки карманных фонариков выхватывали из темноты то один, то другой силуэт. Кто-то громко объявил, что на место происшествия прибыл сам начальник полицейского участка. Шум утих. Пленников поставили спиной друг к другу. Растерянный, но приободренный тишиной, Мане Кин отдался на волю судьбы, он верил в свою звезду. Снопы лучей ударяли в лица задержанных, но никто не узнавал их. Торопливой, нервной походкой подошел начальник участка, держа в руке хлыст из гиппопотамовой кожи. Лучи электрических фонариков снова скрестились, и все смолкли. Волны упрямо царапали гальку на пляже, ветер подхватывал песок и обрушивал его на людей, надувая одежду, точно паруса на корабле.

Начальник участка останавливался перед каждым, кто попадался на пути, и пристально разглядывал его, будто пepieд ним была маска, скрывавшая нужное ему лицо.

— Где он? Где?

— Их двое, господин начальник.

— Чем больше, тем лучше. Но куда вы их подевали?

— Верно, тут ошибка получилась, — вмешался в разговор полицейский из второй группы. Он выступил вперед, не выпуская арестованного, который тоже последовал за ним, подталкиваемый другими полицейскими. — По берегу бежал только один, вот этот, высокий. Тониньо там не было. Тониньо ничего не видел. А я видел, как остальные укрылись в горах.

— Тогда откуда же взялся другой?

— Мы услышали топот ног, бросились назад и тут-то и накрыли его, голубчика. Он схоронился у дверей дома ньи Энграсии. Приготовился было уже улепетнуть, когда мы его сцапали. Разве это не Шико?

Начальник участка взял фонарик, осветил Мане Кина с головы до ног.

— Кажется, вы наломали дров, идиоты, черт бы вас побрал. Этот парень, если не ошибаюсь, едет завтра на Сан-Висенте. Он приходится крестником или кем-то еще Жокинье-бразильцу. Правильно, парень? — спросил он, направив луч света прямо в лицо Мане Кину, и повернулся к полицейскому. — Что за осел распорядился задержать его?

Два голоса ответили одновременно:

— Это Тониньо, господин начальник.

— Так пусть он теперь забудет о сержантских нашивках! А другой задержанный тоже здесь? Вы уверены, что он из банды?

— Абсолютно уверен, я все время бежал за ним следом. Чешет себе и чешет как лошадь, чертов сын, вы только поглядите на его ножищи. Но я от него не отставал.

— Значит, тоже, видать, недалеко от лошади ушел, если так. Обыщи его, нет ли при нем ножа. Ну, живее, не трусь.

Арестованный вдруг вырвался из рук полицейских и побежал. Началась свалка. Начальник участка кинулся в противоположную сторону. Кое-кто последовал его примеру, а один чересчур ретивый полицейский едва не перегнал начальника, за что его и огрели по спине хлыстом из гиппопотамовой кожи — знай свое место! Но несмотря на суматоху, арестованный все-таки был схвачен. Его обыскали и за поясом нашли большой нож. Начальник полиции, который постарался теперь оказаться в центре событий, направил на нож луч фонарика, однако следов крови на лезвии не обнаружилось. Толпа расступилась, образовав круг. Все заранее знали, что произошло. Пойманный остался в центре круга один, он с трудом держался на ногах.

Почувствовав себя в безопасности, Мане Кин, скорее взволнованный, чем пристыженный, поспешил скрыться с глаз блюстителей порядка и исчез в темноте, не дожидаясь извинений. При заключительной сцене он присутствовал уже как зритель, стоя в стороне, но, увидав, как хлыст из гиппопотамовой кожи опустился на спину арестованного, отвернулся и зашагал прочь, держась на всякий случай поближе к домам и пугливо озираясь, точно преступник, по ошибке выпущенный на свободу. Хибарка Мариано была неподалеку, окна ее выходили на канал. Песчаная полоса побережья здесь суживалась, расстилаясь перед домами наподобие ковровой дорожки. Спускавшийся почти к самой воде откос был усеян крупной галькой, волны с грохотом обрушивались на него, щелкая камнями, точно кастаньетами, и унося их с собой. За каналом среди бушующего моря плыл в ночи Сан-Висенте, едва освещенный россыпью золотистых огней.

Ветер бежал вдоль берега над уснувшими одноэтажными домиками. Надвинув фуражку на лоб, Мане Кин пригнулся, поеживаясь от пронизывающих порывов, и зашагал по песку, пока не очутился у дверей приземистой лачуги. Он постучал раз, другой. Никто не отзывался. Подождав немного, Кин снова забарабанил в дверь. Мариано предупреждал его: «Если не застанешь меня дома, загляни к Сирило». Кабачок Сирило находился далеко, на окраине города. Там играли на деньги и нередко засиживались до первых петухов. Чтобы не возвращаться туда, где его чуть не избили, он направился вдоль домов, стоявших позади хибарки Мариано, завернул за угол, прошмыгнул между вытащенных на берег лодок, от которых несло тухлой рыбой. И вдруг знакомый голос окликнул его: «Эй, Мане Кин!» Это был Мариано, рослый парень в рубахе с засученными рукавами.

— Я слышал, как стучали, но не подумал, что это ты. Иди сюда! Перед моим домом недавно поднялся такой шум! Кажется, полиции удалось сцапать контрабандистов, которые привезли грог. Я еще не разобрался толком, что произошло. Сдается мне, ребята хотели у меня спрятаться. Ведь вся эта каша заварилась прямо у моих дверей. Тяжелая жизнь у них, у бедняг. Уж я-то знаю, каково им приходится, когда они в кромешной тьме лазают по скалам, по козьим тропкам, чтобы не попасть к таможенникам в лапы. И все равно угодили волку в пасть. Вот она, жизнь бедняка, пропади она пропадом. А этот грог я должен был переправить на Сан-Висенте. Но они опоздали. Лодка моя давным-давно ушла, не дождавшись их, вскоре после того, как мы с тобой расстались. Теперь она далеко в море.

Он говорил тихо и совершенно спокойно. Толкнув низенькую калитку, пропустил гостя вперед, вошел вслед за ним во двор. Потом облокотился на калитку, быстро оглядел улицу и, уже очутившись в комнате, повернул ключ в замке.

Кто-то чиркнул спичкой. Мане Кин заметил, что, кроме них, в комнате еще двое. Один, босоногий, был в тельняшке без рукавов, в сдвинутой набекрень кепке. Другой, который зажег свечу, был в костюме цвета хаки, такой же рубашке и галстуке, в кожаных сапогах. На коленях у него лежала широкополая фетровая шляпа вроде ковбойской, с кожаной лентой. Оба сидели на длинной скамье, стоявшей у стены рядом с раскладушкой.

— Добрый вечер, — сказал Мане Кин сдавленным голосом, еще не совсем оправившись от пережитого волнения.

— Добрый вечер, — ответил человек в кепке. Второй, в костюме хаки, повернулся к Кину и спросил, не отвечая на приветствие:

— Ты видел заваруху на улице? — Голос у него был властный, глаза широко раскрыты и насторожены.

— Я?! Ничего я не видел!

— Как? Разве тебе не встретились по дороге полицейские? — продолжал выспрашивать мужчина в хаки, наклонившись вперед и приложив руки к ушам, потому что шум прибоя заглушал голоса, а у Мане Кина к тому же слова застревали в горле.

— Встретились, как же. Начальник полицейского участка избил кнутом какого-то…

— Избил кнутом?! Этот болван опять сел в лужу. Ему невдомек, что он натворил.

— Как-то не вяжется это с их обычными повадками, — заметил человек в тельняшке, он, словно эхо, отзывался на все реплики того, что был в хаки.

— Но кому же всыпали? — поинтересовался первый.

— Понятия не имею. Я ни с кем в городе не знаком. Я не здешний, я из деревни.

Но человека в хаки не удовлетворило подобное объяснение. Сунув руку в карман, он достал сигарету и снова вернулся к расспросам:

— Ты вроде бы боишься говорить. Разве ты не видел своими глазами, как начальник полиции орудовал кнутом? И конечно, видел, кого он арестовал. Я хочу знать, каков из себя задержанный.

— Ах, задержанный! Очень высокий, в эту дверь не прошел бы, но я никогда раньше его не встречал, и меня все это не касается.

Человек в хаки многозначительно переглянулся с Мариано.

— Наверное, Шико попался, — произнес он. — Почему-то я сразу о нем подумал. — Потом добавил вполголоса, чтобы Мане Кин не услышал: — На мою долю приходилось четыре бидона, каждый по восемнадцать литров. Не стоило оставлять их в Холодной Долине. Да кто бы мог такое предположить? Теперь держи ухо востро, как бы самому не попасть в передрягу. Впрочем, Шико парень надежный. Умрет, а своих не выдаст.

Он встал, прикурил от свечи, затянулся и снова сел на скамью.

Мане Кин пристроился на табурете у входа. Мариано примостился на раскладушке напротив контрабандистов. Наступило короткое молчание, после которого гости и хозяин принялись вполголоса совещаться. Мариано вдруг обратился к человеку в хаки:

— Видимо, Шико надолго угодит в тюрьму. У него, у горемычного, целый выводок детей. Я знаю его семью. Он родом из Озерной равнины, с отрогов Каменистого хребта. Как-то раз я заночевал у них в доме, холод был в ту ночь страшный, я тогда едва не окочурился. Вам бы, сеньор, следовало замолвить за него словечко перед начальником участка…

— Спятил ты, парень, что ли! — заорал человек в хаки, вытаращив глаза от изумления. — Не такой я идиот, чтобы добровольно лезть в петлю. Если бы я сам не подвергался риску, я бы еще мог за него просить. А так даже и думать нечего.

— Ни в коем случае, — эхом откликнулся второй, в кепке. — Это значило бы подставить удар под спину.

— Ты хотел сказать, подставить спину под удар… — смеясь, поправил его Мариано. — У тебя, Грига, просто мания все перевирать.

— Каждый сам за себя, — продолжал человек в хаки, не обращая внимания на комментарии. — Пусть Шико выкручивается как знает. Мне, право, очень жаль, но каждый сам должен расплачиваться за глупости, которые совершает. Если он влип, не идти же и мне с повинной только из сочувствия?! Ты согласен со мной?

Словно не замечая одобрительных возгласов босоногого, он продолжал:

— В толк не возьму, как может разумный человек допустить, чтобы его схватили в горах, да еще в полной темноте. И к тому же когда он, подобно Шико, тянет за собой других. Прямо злость разбирает, честное слово! Ведь убытки в конце концов несем мы, хозяева, а не он…

— Но у него дома осталась целая орава детей… — возразил Мариано.

— Веское основание для того, чтобы вести себя осмотрительно и умело делать бизнес.

Разговор этот не интересовал Мане Кина. И пока приятели Мариано пререкались между собой, то почти касаясь головами друг друга, то откидываясь в разные стороны, в зависимости от того, насколько захватывала их тема разговора, Мане Кин, абсолютно безразличный к тому, что происходило вокруг, клевал носом, сидя на табурете, словно соглашался со всеми. Человек в хаки наконец поднялся, надел шляпу и рявкнул зычно, будто отдавая команду:

— Ладно, трогаемся в путь, Грига. Только сначала, Мариано, мне надо кое о чем с тобой договориться.

Мане Кин очнулся от дремоты. Они слегка задели его, но даже не попрощались.

— Ложись-ка ты спать, — сказал Мариано, стоя уже в дверях. — Устраивайся на раскладушке. Я скоро вернусь. Свечку не гаси.

— А ты где ляжешь?

— Обо мне не беспокойся. У меня есть несколько мешков, я их постелю на полу. Вторую раскладушку я одолжил приятелю.

Мане Кин нащупал под кроватью мешки, расстелил их около раскладушки. Потом снял висевший за дверью моток веревки, положил его под голову. Стащил пиджак и улегся на жесткую постель.

Море за окном ревело, точно стадо бешеных быков, окруживших дом…

Глава четвертая

Мариано задул свечу и лег.

— Ты не спишь? — спросил он Мане Кина. Любопытство и зависть не давали ему покоя.

Мане Кина одолевал сон. Здесь, в Порто-Ново, все ложились поздно, словно ночь была создана не для того, чтобы мирно спать в кровати.

— Нет, — ответил он коротко, едва слышно. Ему казалось, что мешки чуть колышутся под ним.

— Итак, значит, ты едешь в Бразилию? Значит, ньо Жокинья все-таки увозит тебя? Изумительная страна… Наверно, тебе самому не верится, что ты едешь?

У Кина кружилась голова, словно он упал с большой высоты и теперь лежал, распластавшись на мешках, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Он то погружался куда-то, то снова всплывал на поверхность — сон еще не совсем одолел его. А Мариано хотелось поболтать, послушать друга, уезжающего в Бразилию. Но тот молчал. Мариано промурлыкал себе под нос куплет из бразильской самбы: «Чтобы люди не болтали, с пальца я стащил кольцо…»

— Я сам с радостью бросил бы все к чертовой бабушке и махнул туда. Чего бы это ни стоило! — воскликнул он так громко, что не мог не разбудить приятеля, если бы тот в самом деле спал. Мане Кин тяжело вздохнул. — Я уже сыт по горло этой жизнью. Любой на моем месте устал бы от этого бессмысленного, пустого существования. Тебе, вероятно, тоже все осточертело?

Мане Кин перевернулся на спину и, скрестив руки на груди, уставился в потолок.

— Однажды мы с товарищами плыли на лодке к Сан-Висенте. Качаемся на волнах, и вдруг как раз посередине пути на горизонте появляется итальянский пароход, идущий вниз по каналу. Я возьми да и скажи ребятам: «Хочу попасть на этот корабль. Гребите себе помаленьку, а я выпрыгну из лодки и поплыву с божьей помощью. Авось доберусь до Южной Америки». Настроение у меня в тот день было препаршивое. Не знаю, заметил ли ты, что мы решаемся на серьезный шаг, когда нам бывает особенно скверно? Кто не тоскует, тому легко жить на свете. Он не мечется, ничего не пытается изменить. Точно камень лежал у меня в тот день на сердце, и вот мне почудилось, что удача сама плывет в руки. Поверь мне, я говорил совершенно серьезно…

Мане Кином по-прежнему владела какая-то вялость, и он не очень прислушивался к рассказу Мариано. Но тут вдруг почувствовал, как дрожь пробегает по телу. Словно мешки превратились в волны и поглотили его. «Хороша удача, — подумал он, — оказаться одному в открытом море!» И спросил:

— И ты прыгнул? Ты мне никогда об этом не рассказывал…

Море страшило его, внушало ему ужас. Лежа на мешках, он услышал, как волны скребут когтями по берегу, и опять вздрогнул. Представив себе, как он плывет один по каналу, судорожно работая руками и ногами, и хищные рыбы подстерегают его, Мане Кин поразился мужеству друга.

— Товарищи подняли меня на смех, — угрюмо продолжал Мариано. — В тот день я прямо с ума сходил от тоски и досады, а они надо мной потешались. И мне оставалось лишь все превратить в шутку. Уверяю тебя, если бы они не смеялись, я бы непременно прыгнул за борт. По-моему, когда человек изливает перед друзьями душу, нельзя над ним смеяться, все должны ему верить и сочувствовать, а не издеваться над ним. Только избалованные дети не хотят никого понимать. Так вот, я и сейчас повторяю, что когда-нибудь обязательно выпрыгну из лодки и поплыву в открытое море, чтобы меня заметили с борта какого-нибудь парохода. Меня подберут, и я попаду в дальние страны. Если же это не удастся, я отправлюсь на Сан-Висенте и убегу оттуда, как делали другие: спрячусь в трюм любого судна для перевозки угля. На Сан-Висенте у меня есть приятель, Жул Антоне, я с ним уже сговорился. В один прекрасный день мы смотаемся отсюда, только нас и видели… Я работы не боюсь. И с морем потягаться сумею. Такие люди — клад для хорошего captain’a[19]… — Мариано замолчал на мгновение и продолжал уже другим тоном: — У тебя все по-другому. Тебе повезло. Крестный отец везет тебя в Бразилию. Славная земля эта Бразилия…

— Славная земля… — повторил Мане Кин, словно эхо. На какой-то миг речи Мариано разогнали его сон. Сердце, охваченное волнением, гулко забилось в груди, будто кто-то тяжелым молотом ударял по наковальне. Бурное море, корабль, одиночество — и где-то на краю света огромная неведомая страна Бразилия. Больше, чем Сан-Висенте и Санто-Антао, вместе взятые! Нет, больше, чем десять Сан-Висенте и десять Санто-Антао, вместе взятых! Он мысленно представил себе тамошние бесконечные дороги. Ведь если ходить пешком, все ноги, наверно, будут содраны в кровь после таких прогулок… Но крестный Жокинья рассказывал, что там ездят в вагончиках, которые называют трамваями. Трамваи, автомобили, поезда. Мане Кину вдруг опять стало страшно. Он загрустил о своем ручье, о своем тихом домике, одиноко стоящем на краю равнины, о поливных землях возле Речушки, которые он мечтал напоить, чтобы спасти гибнущие растения.

Море за окном продолжало реветь, точно дикий зверь. Порой его грохот походил на раскаты грома. А волны, будто разъяренные быки копытами, без устали скребли песок. Пол в хижине Мариано содрогался; казалось, потоки воды захлестывают дом, как во время проливного дождя, когда ручьи выходят из берегов, увлекая за собой даже крупные камни. Море хотело добраться до Мане Кина раньше срока. Быть может, оно уже подмыло фундамент лачуги и несет ее по скользкому откосу прямо в бездну?! Ветер завывал все с большей яростью, проникая в щели и трещины. У них в долине никогда не случалось такого урагана. Манговое дерево посреди поляны, манговое дерево, под которым они обычно встречались с Эсколастикой, было высокое, ветвистое и надежное. Но весь этот шум заглушал голос Мариано.

— Море свирепеет, — сказал он словно про себя. Потом в его голосе зазвучало воодушевление: — Знаешь, недавно я был на Сан-Висенте. Всего неделю назад. Видел там бразильцев с учебного корабля, стоящего на якоре в порту. «На кладбище в Рио веселей, чем у тебя на родине, приятель», — сказал мне один парнишка. Можно подумать, у них там молочные реки и кисельные берега… Слишком уж они задаются. Ты хорошо знаешь Сан-Висенте? Ах, никогда там не был! Преотличное место, сам увидишь. Народу видимо-невидимо, как на полях Северной стороны в день святого Андрея или в Порто-Ново накануне святого Иоанна. Машин, магазинов со всякими товарами множество, а лодок у причала на пристани и не счесть! На Сан-Висенте могло бы поместиться десять Порто-Ново, а то и больше. Я езжу туда когда захочу. Но приходится быстро возвращаться обратно, у меня нет разрешения на выезд. Начальник полицейского участка не дает мне визы, у нас с ним свои счеты. И я еду зайцем, без пропуска, без денег. Ты правильно делаешь, Мане Кин, что уезжаешь. Собачья жизнь тут у всех нас, честное слово. Кто-то сказал, что заниматься сельским хозяйством — значит разоряться, не теряя надежды. А если все окончательно рухнет, что тогда? Если и надежде уже не к чему будет прилепиться? Брось ты всю эту канитель. Поезжай зарабатывать с крестным деньги. А если вовремя не смотаешься отсюда, с голоду подохнешь, засухи в этом году не миновать. Счастливец ты, крестный увезет тебя далеко от наших проклятых мест…

Мариано говорил быстро, спешил высказаться, а Мане Кин, у которого кружилась голова, едва успевал следить за его мыслями. Ему казалось, что мысли эти мчатся галопом, едва различимые в пыли. Он с трудом улавливал смысл слов Мариано, точно слушал пластинку на граммофоне сельского старосты из Долины Гусей, который заводили в особо торжественных случаях — на свадьбах или крестинах.

— Как же ты ухитряешься ездить без пропуска? Хозяин «Цветка моря» предупредил крестного, что полицейские из капитании не пропускают ни одного пассажира без визы…

— Я плаваю на собственной лодке. Когда тихо, мы с ребятами гребем, а когда дует ветер, ставим мачту и поднимаем парус и всегда стараемся обойти посты стороной. Я сижу на руле, если плыву с ними.

— И не страшно вам?

— Тот, кто постоянно подвергается опасности, всегда должен быть начеку. Тут уж не до страха. Даже во время штиля запрещено пересекать канал. Когда же штормит и море покрывается барашками, ни один самый опытный рулевой не сумеет благополучно миновать мыс Жоана Рибейро. Если он рискнет пройти там вслепую, разобьется о скалы. Как только на крыше капитана Сан-Висенте взвивается красный флаг, ни один парусник не снимается с якоря. Но этот закон не для нас. Коли ты трус, так и сиди дома, а не бегай по гулянкам. Страх лишь тогда полезен, если он чему-нибудь учит. А если нет, мало от него проку.

— Я бы ни за что с вами не поехал, — признался Мане Кин. «В лодке, по каналу! — ужаснулся он про себя. — Несчастные!»

Огромная волна с грохотом разбилась о берег. Пол дома задрожал.

— Приходится выбирать, для нас куда опаснее полиция капитании и таможенные чиновники, — расхохотавшись, пояснил Мариано и продолжал нарочито небрежным тоном: — Эти мерзавцы не дают нам пожить в свое удовольствие. Да ничего не стоит обвести вокруг пальца и полицию, и таможенных чиновников.

— Я бы не пошел с вами в плавание, — повторил Мане Кин.

— Что тут греха таить, жизнь у нас чертовски трудная, не позавидуешь. Спокойное море не для нас. Мы предпочитаем шторм, чтобы сбить погоню со следа. До Сан-Висенте девять миль, если плыть напрямик. Да разве мы плаваем напрямик?! Понимаешь ли, уцелеть может лишь тот, кто хорошо знает свое дело; контрабандист должен нырять как рыба, слух иметь, как у дикого зверя, зрение — как у совы, а хитростью превосходить старого ворона. И все же береженого бог бережет. В позапрошлом году лодку Шико Пейшиньо повернуло течением к восточному берегу Сан-Висенте; он сам, двое его сыновей и один парнишка из Синагоги, что был с ними, погибли; уцелел только Танья, младший сын, волны прибили его к острову Санта-Луиза, рано утром пастухи увидели его безжизненно распростертым на берегу. Бедняге пришлось потом отсидеть в тюрьме. Теперь Танья наш товарищ, отваги ему не занимать. Лодка Шико Пейшиньо никуда не годилась, маленькая, и шпангоуты для шторма были слабоваты. Из тех лодок, что шныряют под носом у полиции, наша — самая надежная. Если уж плывешь на ней, беспокоиться нечего. Я со своими дружками добрался бы в этой лодке до самой Африки. Ребята у нас отчаянные.

Мариано умолк, тревожно прислушиваясь. Гул прибоя все нарастал, ветер завывал, дуя во все щели. Казалось, он проносится совсем низко над землей.

— Ветер и впрямь крепчает. Сейчас они, должно быть, огибают мыс Жоана Рибейро, маяк острова у них по правому борту. Жаль, вышли они немного рано. Утром и море шутить не любит, это всем известно…

Теперь Мариано будто говорил с бушующей стихией, с морем и ветром или с товарищами, которым доверял свою лодку и о которых думал непрестанно.

Мане Кин неподвижно лежал с закрытыми глазами на разостланных на жестком земляном полу мешках. И вдруг точно вспышка света озарила его мозг. Жизнь его протекала мирно, он трудился, прилежно обрабатывая свой клочок земли среди гор, вдали от урагана и коварного моря. Никогда там природа так не бушевала, разве только во время проливного дождя, когда ручьи глухо ворчали в лощинах. Но голос их вселял в людей силу, веру в себя, мужество и волю к жизни. Оттуда, с его плоскогорья, море казалось брошенным внизу голубым платком, красивой тихой заводью. В нем не чувствовалось никакой ярости, оно никому не угрожало. Скорее напоминало огромное пастбище для скота. Но здесь, вблизи… В ушах Мане Кина стоял шум разбивающихся о берег волн, и больше он ни о чем не мог думать, словно то была единственная реальность, самая значительная из всего, что совершалось теперь в мире. Мане Кин уже не слушал Мариано… Мыши бегали по его телу, а он их не замечал. Они резвились вокруг, ползали между ногами, радостно пищали. Жуки-долгоносики заползали под рубашку, кусались, точно клопы, но Мане Кину было не до них, море всецело поглотило его: пенистые валы не переставая скребли прибрежные камни. Он вспомнил о Храпуне, старой отцовской лошади. Хотя Мане Кин был тогда совсем маленьким, он никогда не забудет, как, умирая, бедное животное целые сутки мучилось в агонии, царапая окровавленными копытами вымощенный пол конюшни. То была единственная бессонная ночь Мане Кина.

Мариано вздохнул:

— Вот так мы стараемся перехитрить судьбу, как бы там ни было, есть надо…

Но Мане Кин не слушал его. Глухая стена разделила их. Мариано продолжал говорить, а Мане Кин думал о том, что в конце долгого, изнурительного пути его ожидает страна, где люди трудятся в поте лица, огромная, богатейшая страна, где всегда можно найти работу, где дожди идут часто и нет голода и неуверенности в будущем, как на его Островах; эта страна во много раз больше, чем Санто-Антао и Сан-Висенте, вместе взятые. Но там, в долине, он оставил своих близких, матушку Жожу, Джека, Эсколастику, свою землю. Тоска мощной рукой сдавила его сердце, Мане Кин задыхался от тревоги и одиночества. Мыши без устали возились около него. И сон кружил тоже где-то около. А Мариано все говорил, говорил. Голос его доносился издалека, точно со дна морского… И вот ньо Лоуренсиньо прошептал Мане Кину на ухо: «Хозяйский глаз лучше всяких удобрений, понятно? Не жалей своих глаз, рук, ног, своего молодого тела. Ухаживай за посадками около дома, удобряй их навозом. Тогда земля твоя станет плодородной». Потом откуда-то выскочил, подпрыгивая на кривых ногах, ньо Сансао и лукаво усмехнулся, обдав его запахом водки: «Пусть земля зарастает сорняками. В моем хозяйстве с ними борется скотина. Козы и коровы дают сыр и масло. Терпения у меня не хватает возиться с арендаторами, терпения не хватает, кха-кха-кха…» Он сплюнул на пол. Ньо Жоан Жоана тоже явился и завел свои сладкие речи. Усы у него свисали до самого подбородка, глаза блестели в темноте, как у кота. «Я дам тебе денег, — вкрадчиво сказал он, — я же обещал. И проценты возьму пустяковые, ведь мы друзья. Земля, в общем-то, неплохая. Только бы дождь пошел…» Пугливо озираясь по сторонам, подошла Эсколастика: «Едешь все-таки?» Он ласково обнял ее, опустил на усыпанную мягкой хвоей землю, склонился над таинственным девичьим телом, и вдруг голос Мариано, который он принял сначала за голос Жокиньи, спугнул его, снова толкая в бездну:

— Брось ты эту канитель и поезжай зарабатывать деньги. Счастливец, крестный увезет тебя далеко от наших проклятых мест.

Но тотчас выступил из темноты ньо Витал с простертой вперед рукой: «Когда-нибудь, бог даст, ты вернешься назад. И найдешь свои земли там же, где их оставил. Но зато у тебя появятся деньги, ты сможешь с божьей помощью купить почти всю Долину Гусей». Потом ньо Лоуренсиньо, потрясая камнем, гневно набросился на него: «Кто покидает родную землю, теряет душу. Убирайся, убирайся отсюда вон, с глаз моих долой, паршивец!» Крестный Жокинья протиснулся в дверь и, осторожным движением поглаживая намечающуюся плешь, словно расчесывал волосы на пробор, хладнокровно сказал: «Ерунда, пусть себе болтают. Едем со мной, паренек! Положение становится угрожающим…» Призраки, явившиеся к Мане Кину из прошлого, ожесточенно сражались друг с другом, точно заклятые враги.

Голоса стихли. Взгляд его устремился вдаль. Ах, эти горы! Как же их не узнать? Они плотным кольцом окружили долину. Склонились любовно, почти как живые существа, над людьми и растениями острова, защищая их от непогоды, приходящей из других краев. А порою чудилось, будто они расступаются, расширяют круг, чтобы можно было видеть мирное и бескрайнее голубое небо и солнце, казавшееся после дождя самой большой благодатью на свете. Если случалось, что дождь запаздывал, как было в этом году, горы облачались в траур, изнывали от горя и возмущались, вымаливая у неба хоть немного воды для тенистых оврагов, избороздивших их склоны. А когда, исполненные сочувствия, набегали грозовые тучи, налитые долгожданной влагой, горы внезапно куда-то исчезали, уступив место тем, кто нес благословение божие свободным рабам земли.

Ветер, без сомнения, переменился. Теперь он швырял в окно клочья морской пены. Море будто вело осаду дома, подготовляя решающий штурм. Волны отчаянно бились совсем рядом с лачугой, и стены ее сотрясались при каждом ударе. Откуда, черт побери, дует этот ветер?

Мариано прислушивался, пытаясь угадать его направление. Ветер был не такой уж сильный, но волны неистовствовали. Мане Кин захрапел. Дрыхнет без задних ног, как поросенок. А ночь предвещала недоброе, в такую ночь не до сна. Невеселые мысли роились в голове у Мариано. Что этот дурень станет делать в Бразилии? Вот ему, Мариано, почему-то не выпало на долю такой удачи, и никакой крестный отец, черт возьми, не собирается везти его на край света. Он завидовал Кину, затаив против него злобу. Скажите на милость, что этот дурень станет делать в Бразилии? Хоть бы он умер сейчас, прямо у него на глазах… Мариано бы тотчас помчался к ньо Жокинье: «Если хотите, я поеду с вами. Возьмите меня с собой в Бразилию, не пожалеете. Я все умею делать». В глубине души Мариано симпатизировал Мане Кину. Он сердился теперь лишь потому, что чувствовал себя обойденным судьбой, которая избрала вместо него другого. Ведь именно он был достоин такой судьбы, от него было бы куда больше проку, и уехать должен был бы он, Мариано. Прежде он не желал Кину зла. И однажды доказал это. Кин даже нравился ему. Из-за него он сильно повздорил с Тиофе в день святого Иоанна. Мане Кин не был забиякой, простой и покладистый, он ни с кем не искал ссоры. Видя, что Тиофе его задирает, Мариано схватил обидчика за грудки: «Коли у тебя руки чешутся, идем со мной». Все, видевшие эту сцену, поняли тогда, кто истинный друг Мане Кину. Но этот простофиля рожден, чтобы прожить всю жизнь в Долине Гусей и работать в поте лица от зари до зари. Хоть родители его люди почтенные, сам он ничего, кроме мотыги, в жизни не видел и ни о чем другом понятия не имеет. Бразилия — для парней иной породы. «Возьмите меня с собой, ньо Жокинья. Я с любой работой справлюсь». Он снова представил себе мертвого Мане Кина, лежащего на мешках. Ах, если бы только знать наверняка! Если бы только знать…

Он беспокойно ворочался с боку на бок на брезентовой раскладушке и никак не мог забыться, а злая бессонница все не отступала, и голова, казалось, раздувается, точно шар. Жизнь его была непрестанной борьбой с морем. Ему нравились путешествия и то, что ждало моряка в конце пути. Мариано безудержно влекли морские просторы. Плыть неизвестно куда по волнам, болтать на иностранном языке, безмятежно покуривать трубку с ароматным табаком, время от времени прикладываясь к бутылке, и, лежа на верхней палубе, строить воздушные замки под монотонный стук машин, ступать по незнакомой земле с карманами, полными долларов, пить пиво и любить стройных белокурых красоток с накрашенными губами… Вот о чем он мечтал… Остальное его не интересовало.

Мариано постоянно чувствовал усталость, приходилось крутиться как белка в колесе. Всего два дня назад он ездил ночью на Сан-Висенте: переправлял двадцать бидонов водки и четырех пассажиров без документов. Эта бессмысленная и пустая жизнь утомляла его. А его мытарства обогащали только хозяина, вот кто действительно наживался. Мариано и ему подобные работали на других, и единственное, что их ждало впереди, была тюрьма. Иногда, пытаясь сбить таможенников со следа, они подолгу плавали вокруг Сан-Висенте или отсиживались в пещере, словно воры или убийцы. Случалось, их выслеживали, и тогда грог конфисковывали, контрабандистов сажали за решетку. Они отбывали положенный срок, а хозяева преспокойно нежились в своих мягких постелях, не желая компрометировать себя подозрительными связями. «Спятил ты, что ли?! Не такой я идиот, чтобы добровольно лезть в петлю!» Прибыль получали именно те, кто не лез добровольно в петлю.

Мане Кин спал сном праведника. А Мариано хотелось поболтать с ним, порасспросить его обо всем, выведать, что он думает, хоть голос этого парня услышать, ведь он скоро покинет родину и — как знать? — может быть, вернется когда-нибудь богатым вроде ньо Жокиньи. Ему хотелось разделить, пусть даже мысленно, его судьбу, вместе с ним пережить необыкновенные приключения. Но друг безмятежно похрапывал на мешках, ни дать ни взять бессловесная скотина, не ведающая, куда ее везет хозяин. Судьба так несправедливо распределяет счастье! Оно выпадает тому, кто его вовсе не заслуживает. Мариано ощутил во рту горький привкус злобы, почти доводящий его до безумия. Дикарь! Тупой, неотесанный мужик! Неряха, по уши заросший грязью! И побеседовать-то толком не умеет, едва стемнеет, заваливается на боковую. «И на что такое ничтожество богатому крестному даже в Бразилии?!» — негодовал Мариано. Удача друга делала его несчастным; оттого что совсем рядом спал обласканный фортуной крестник Жокиньи, он еще острее чувствовал свое одиночество, нищету, неприкаянность. Если б сейчас какой-нибудь бандит ударил Мане Кина ножом, Мариано был бы рад, хотя, наверное, и пожалел бы друга… Нет, лучше пусть Мане Кин тяжело заболеет, надолго сляжет в постель, расстроив планы крестного, пока тот не потеряет наконец терпения и не соберется ехать один. «Могу взять тебя с собой, паренек!» Тогда бы Мариано покончил раз и навсегда с бессмысленной скотской жизнью; целыми днями торчать на пристани, сдавать угол, чтобы не подохнуть с голоду, рыбачить, заниматься контрабандой, а если на канале сильный шторм, сидеть без хлеба, ловя раков среди камней; грести от берега к фелюге и от фелюги к берегу, зашивать в подкладку штанов несколько монет на черный день… Годы идут, а он по-прежнему без гроша. И ничего нельзя изменить, ровным счетом ничего. Вот почему он потерял покой. Как ему хотелось оставить прежнюю постылую жизнь! Поискать лучшей судьбы где-нибудь в другом месте — «На кладбище в Рио веселей, чем у тебя на родине, приятель!» — и пожить в свое удовольствие в этой благословенной богом стране: одеться поприличней, научиться танцевать самбу, играть на шестиструнной гитаре, говорить на бразильский лад. Его так и подмывало вскочить с кровати и прикончить Мане Кина, сразу решив свою судьбу: орел или решка. Но он остался лежать на брезентовой раскладушке, точно парализованный, и только кровать подрагивала от ударов его сердца, охваченного неодолимой тоской.

Глава пятая

Лежавшие на тумбочке у изголовья кровати ручные часы показывали десять. Жокинья зевнул, отложил в сторону книгу — «Паломничество» Фернана Мендеса Пинто, которую дал ему почитать приятель с Сан-Висенте, задул свечу и остался лежать в темноте с открытыми глазами. «Я верю всему, что рассказывает этот путешественник. Более того, я верю и тому, о чем он забыл рассказать. Невозможно все запомнить…» Жокинья улегся поудобней и почувствовал, что погружается в сон. Перед ним словно разверзся бездонный колодец, очертания которого постепенно расплывались, пока не исчезли совсем. Скупые строки книги не в состоянии воспроизвести духовный мир человека. История нашей жизни, нами описанная, — это всего лишь бледное отражение действительности, жалкие горстки земли, собранные второпях по краям колодца. У каждого было свое кораблекрушение, но никто поэтому не собирается вычерпывать море, чтобы ощутить под ногами твердую почву. Жокинья какое-то время барахтался в безбрежном море воспоминаний, пока совершенно не выбился из сил и не задремал.

Спал он крепко. На рассвете кто-то тихонько отворил дверь в его комнату. Стараясь не шуметь, придвинул кресло и уселся около кровати. Жокинья обрадовался случаю поболтать. Любитель почесать языком (выражение это он позаимствовал у бразильцев), крестный Мане Кина мог разглагольствовать без передышки несколько часов кряду. Так, по крайней мере, было однажды на митинге в Манаусе — пришлось стаскивать его с трибуны, чтобы дать возможность выступить другим ораторам.

Увидев перед собой расположившегося в кресле нежданного гостя, он приподнялся на постели и сел, скрестив ноги. Так он и сидел, сгорбившись и обхватив колени руками. Несмотря на то что в комнате все еще царил полумрак, Жокинья узнал ньо Лоуренсиньо. Гость первым нарушил молчание.

— Добрый день, — вежливо поздоровался он.

— Привет! — непринужденно ответил Жокинья. — Храни вас господь. Что новенького, дружище?

И тогда между ними состоялся следующий диалог:

Лоуренсиньо. Ты доволен, что парень едет с тобой?

Жокинья. Еще бы! А вы как думали? О, я даже очень доволен.

Лоуренсиньо. Все-таки ты добился своего. Купил у него душу, точно Мефистофель. Или вырвал ее. (Пауза. Другим тоном.) Ты сам скоро убедишься в этом. Тебе достанется одно тело, без души, одна оболочка… Если, конечно, он поедет, заметь хорошенько, если он поедет.

Жокинья. Какое мне до этого дело, все равно в этой оболочке будет новая душа. Тем лучше для него. Мой крестник должен увидеть мир, пожить в нем и многому научиться. Так же, как я. Теперь я разбираюсь что к чему… Ведь я немало испытал, странствуя по свету. Вы, сеньор, и не представляете себе…

Лоуренсиньо. Ты авантюрист. У тебя у самого нет души, и ты хочешь лишить ее других.

Жокинья. Думайте, как вам угодно, сеньор, но парень не раскается, если поедет. Он завоюет себе свободу. Научится бороться и победит! Даже с меньшей затратой сил, чем я. Потому что путь для Мане Кина уже расчищен. Он только должен проглотить первую ложку лекарства. И я волью ему в рот эту ложку. Борьба, которая предстоит моему крестнику, — борьба совсем особого рода… Он выйдет из нее победителем…

Лоуренсиньо. Победитель без души?! Истинная победа человкка — это победа над самим собой. Если у него нет души, значит, нет и победы. Когда потеряна душа, потеряно все.

Жокинья. Ваша душа, ньо Лоуренсиньо, чересчур узка.

Лоуренсиньо. Узка?! Пусть, зато глубока…

Жокинья. А моя душа широка, вот оно как. Она весь мир хочет обнять…

Лоуренсиньо. Какая же это душа?! Это пыль, дорожная пыль. Достаточно дунуть, чтобы ее развеять.

Жокинья. Но весь мой жизненный опыт, все мои мытарства! Вы ведь знаете, дружище, что я десять лет плавал по морям, не говоря о прочих скитаниях. С этим нельзя не считаться. Но и когда я был моряком, я не переставал бороться с жизнью…

Лоуренсиньо. Чего стоит жизненный опыт без любви?! О нем и говорить неинтересно. Крестьянин всю жизнь проводит на своем клочке земли, около дерева, которое он посадил еще ребенком. Он любит это дерево, словно близкого человека, чувствует, когда оно страдает от жажды, и поливает его, подрезает, когда нужно, защищает от ветра и непогоды. Он знает все об этом дереве. А у путника нет времени полюбоваться на него, беспокойная судьба влечет его все дальше и дальше на поиски утраченной души. Он подкрепится плодами этого дерева, отдохнет под его сенью и, если понадобится, срубит его не раздумывая. В устах путника история дерева прозвучит так: «Я увидел дерево, попробовал его плодов и воспользовался его древесиной». Иными словами, я хочу сказать, что богатство путешественника — это то, что он увидел и перечувствовал, и богатство это не стоит и одного дерева из моего сада. Ты меня понимаешь?

Жокинья (возбужденно). А дождь? Вы забыли про дождь? Про ручьи, что уже не стекают, как прежде, с гор? Про пересохшие водоемы, про корм для скота, что горит от жары на корню, становясь серым, как пепел пожарища, унесшего человеческие жизни и имущество? А про бессмысленное самопожертвование наших крестьян вы забыли?! А про их отчаяние и голод?! Нет, не широкая у вас душа, ньо Лоуренсиньо! Если кому-то становится невмоготу, он собирает свои пожитки и уходит. Ваша душа все равно что якорь на дне моря. Разражается шторм, и корабль тонет в пучине, потому что капитан, безмозглый идеалист, не пожелал, видите ли, оставить якорь на дне и спастись. Так губят душу, да и тело в придачу. Вот оно как. Наверно, вы бы запели по-другому, если бы наступила засуха и пояс больше было бы невозможно стягивать, если бы вода в вашем водоеме иссякла и деревья в вашем саду поникли от жажды. Хотел бы я тогда послушать ваши россказни об утраченной душе… Хотел бы посмотреть, как ньо Лоуренсиньо плюнул бы тогда на свою душу и задал бы стрекача, точно солдат-новобранец, который в минуту опасности бросает на произвол судьбы оружие и амуницию и спасает свою шкуру. А чем это плохо, скажите на милость, по крайней мере разумно.

Лоуренсиньо (сурово). Хороший солдат всегда там, где опасность. Ты меня не знаешь. Я был стойким солдатом, и потому деревья в моем саду не погибли от засухи. А сражений было немало… Настоящий солдат не покидает свой пост. Все остальное — ерунда, как ты любишь говорить.

Жокинья. Битва без оружия, без воды и без провианта? Рассказывайте кому-нибудь другому…

Лоуренсиньо. С сильной волей, терпением и мужеством можно выиграть и безнадежную битву. Хорошему солдату всегда хватает оружия, воды и провианта.

Жокинья. Я предпочел бы быть браконьером с заряженной двустволкой. (Смеется, уткнувшись лицом в колени.)

Лоуренсиньо (с раздражением). Или убийцей, да, убийцей. Посланным судьбой… Потому что, по сути дела, сама судьба велит тебе: убей его!

Жокинья. Убить?! Но кого?

Лоуренсиньо. Мане Кина. Твоего крестника. Ты способен на это и даже на большее. Ведь у тебя нет души. Так иди же, убей его, и дело с концом!

Жокинья. Убить его?! Что за глупости?!

Лоуренсиньо. Да, ты должен убить его. Сам или с чьей-либо помощью…

Жокинья. Безумие! Я должен лишить его жизни? (Истерически хохочет, но тут же замолкает и сидит в задумчивости, смиренно склонив голову, словно напуганный звуками собственного голоса.)

Лоуренсиньо. Убей его вот этим садовым ножом. Он хорошо наточен. (Достает из-за пазухи огромный нож и протягивает его Жокинъе. Тот машинально берет нож и кладет на одеяло у своих ног.) И закутайся в черный плащ. Тебе лучше замаскироваться… (Дает ему плащ, и Жокинья кладет его рядом с ножом.) По крайней мере, так он не узнает тебя. Не догадается, что это ты. Ты будешь преследовать его, пока не настигнешь. А потом по самую рукоять вонзишь острие ножа ему в левый висок. Один раз или несколько, тебе виднее. Ты должен освободить его. Я хочу сказать, освободить его душу. Ты выпустишь ее на волю из плена фальшивой судьбы и возвратишь судьбе истинной, к прежним корням, от которых ты его насильно оторвал. Мне жаль этого парнишку. Он единственный, на кого еще можно положиться. Потому-то я и пришел сюда.

Жокинья (порывисто). Я не убью его. Ни за что на свете.

Лоуренсиньо. Ты или кто-нибудь другой. Кто именно, не имеет значение. Он все равно погибнет. Тот, кто хочет ехать с тобой, наверняка умрет. Он станет другим. Вот в чем все дело. Один умрет, но родится другой. В решающие минуты человек словно раздваивается. Одна половина приказывает, а вторая не подчиняется; одна соглашается, вторая возражает; одна едет, вторая остается. Приходится выбирать, на чью сторону становиться. Но ведь одной из этих двух половин обязательно нужно покориться. Встречаются и такие горемыки, что следуют зову одной своей половины, так и не сумев укротить вторую. Даже если Мане Кин уедет с тобой, его второе я, остающееся здесь, окажется сильней… (Убежденно.) Но ни тот, ни другой в Бразилию не поедут.

Жокинья. Ты дьявол-искуситель. Vade retro[20], Сатана! Не нужны мне ни твой нож, ни твой плащ! (Хватает их, собирается бросить Лоуренсиньо, но колеблется. Несколько мгновений рассматривает нож.) Как он пахнет! Вы даже не помыли его. Он пахнет, как прежде. Странный запах! У твоего отца был такой же нож, точно такой же, я его отлично помню. Отец взбирался на дерево и отрезал им ветки. О, какая тоска! (Подносит нож к самому носу.) Он пахнет обезглавленными цветами, множеством обезглавленных цветов! Белыми розами, теми самыми розами, что росли на старом кусте под окном столовой в садике кумы Жожи. Он пахнет навозом, перегноем, мхом, сорняком и влажной землей. Вы даже не помыли его.

Лоуренсиньо. Этим ножом ты убьешь крестника. Чтобы он воскрес для меня. Корабль ждет. Не забудь же, всади лезвие ножа в левый висок… (Направляется к двери. Прежде чем переступить порог, оборачивается к Жокинье с властным жестом, будто отдает приказ.) Делай поскорее то, что тебе надлежит сделать. (Уходит.)

Жокинья (оставшись один). А этот плащ, боже мой! Какая тоска! Вот и тебе досталось, друг Жокинья! Какая тоска! Он совсем не черный, этот плащ, он скорее цвета морской волны и отливает синевой дальних расстояний. Да, он цвета морской волны. (Зарывается в плащ лицом.) Он пахнет водорослями и свежим бризом. В каком же это было море? Острый запах моллюсков и южный ветер, дующий с экватора, а кругом атоллы и коралловые рифы. (Закутывается в плащ, берет в правую руку нож и делает движение, как бы собираясь спрыгнуть с кровати.)

Глава шестая

На рассвете Мане Кин проснулся, охваченный смятением, и широко раскрытыми глазами стал вглядываться в темноту. Он лежал неподвижно. Да бежать и не имело смысла, даже если бы он захотел. Все равно теперь ему нет спасения. Еще не совсем очнувшись, Мане Кин спросонок решил, что минуты его сочтены. Нож вонзился в него и пригвоздил к полу. Он явственно ощутил, как холодное лезвие вошло в висок и что-то липкое потекло по голове. Запели петухи, и их сиплые голоса, приглушенные неумолчным, настойчивым гулом, донеслись до него будто с того света.

Тут он вспомнил о море. Не только рокот прибоя можно было уловить в этом шуме, но и свист ветра, и какого ветра! «Оставьте меня в покое!» — исступленно завопил Мане Кин. Он приподнялся с мешков, тяжело дыша и затравленно озираясь вокруг. Сел. Что-то мокрое стекало по левой щеке до самого подбородка. Волосы и глаза тоже были мокрые, голову окутывал туман. Он все еще не мог понять, в кошмарном сне или наяву приключилось с ним это, ведь лицо его и в самом деле распухло и отекло. Впотьмах трудно было определить, кровь стекает по щеке или что-то другое.

На борту огромного парохода, посреди бушующего моря, по которому судно неслось с головокружительной быстротой, словно увлекаемый ураганом лист, он, Мане Кин, только что спасался бегством от закутанного в плащ человека, похожего на крестного; тот скользил по палубе, почти не касаясь пола, и нагонял его широкими легкими шагами, а плащ развевался у него за спиной, как крылья летучей мыши. Леденящий ветер выл и свистел, тучи бежали низко над морем, точно мышастые кони, выпущенные в чистое поле. Преследователь, у которого в правой руке сверкал огромный нож, настиг Мане Кина, его маленькие глазки засветились во тьме сатанинским огнем, лицо исказила ярость. Волны ревели вокруг корабля, словно стадо взбесившихся быков или вздувшийся во время паводка ручей; казалось, они стремятся поглотить их обоих, единственных пассажиров парохода. Убийца схватил Мане Кина и своим тонким холодным ножом принялся остервенело наносить ему удары по голове, извиваясь всем телом, словно в танце, и крича: «Ты будешь веселиться на кладбище в Рио, на кладбище в Рио, на кладбище в Рио…» Последним усилием пытаясь вырваться из рук человека в плаще, который вцепился в него мертвой хваткой и беспрестанно наносил удары ножом, Мане Кин проснулся.

Почти инстинктивно он протянул руку туда, где только что лежала его голова. Капля воды, упавшая с потолка, ласково коснулась тыльной стороны ладони. Догадка молнией озарила его. Мане Кин стремительно вскочил и ощупью стал пробираться вдоль стены, с трудом ориентируясь в полумраке. Смутный гул, не похожий на привычный гул прилива, наполнял дом. Это шумело море, ветер и дождь! Ураган и яростный ливень! Он чувствовал его запах. Мане Кин нащупал входную дверь, быстро повернул ключ, дернул за ручку, но дверь не поддавалась. Тогда он повернул ключ в другую сторону два раза подряд. Порыв ветра вместе с тяжелыми каплями дождя ворвался в распахнутую дверь, вихрем закружился по комнате, словно море в гневе обрушило волны на домик Мариано. Ливень низвергался на остров! Яростный ливень, добрый дружище! Он задержался где-то в пути и теперь, стараясь наверстать упущенное, бешено, с каким-то небывалым неистовством обрушился на землю. О боже, спасибо тебе, благословенная, яростная стихия! Дождь напоил выжженные поля острова!

Мане Кин во все глаза глядел на величественное зрелище. Огромные волны вздымались кверху; ветер хлестал их, и они с отчаянным ревом карабкались друг на друга, пытаясь достать лапами грозовые облака. Но волны моря не могли одолеть небесные воды. Тучи бежали низко, как и в его сне. Затянутый сизой предутренней дымкой горизонт то возникал перед взором Мане Кина, то исчезал вновь, струи дождя плясали, в языческой радости обнимая волны. А те откатывались назад, замирали на мгновение, переводя дух, и снова бросались в бой, разевая пасти, словно голодные звери. Море клокотало от бессильной злобы, но ему не дано было преступить установленных богом границ. Дождь победил море!

Чья-то рука неожиданно впилась ему в плечо. В дверях стоял Мариано. Он отодвинул в сторону Мане Кина, но не разжал своих железных пальцев и хрипло выругался:

— Дьявольская погодка! Чтоб ее… — Крупные капли дождя хлестали по его заспанному испуганному лицу. Казалось, он не верил своим опухшим от сна глазам, перед которыми предстало это ужасающее зрелище.

— Дрянная погодка, черт бы ее совсем побрал! — снова выругался Мариано. Где-то сейчас лодка с товарищами? Если бы им удалось благополучно выбраться на берег, они бы уже были здесь. Значит, они все еще в открытом море, среди беснующихся волн. Он выпустил плечо друга, резко оттолкнул его и выскочил в непогоду в чем был, в одних трусах. Мане Кин смотрел, как он идет вдоль берега под проливным дождем, весь съежившись от пронизывающего ветра, пока очертания его фигуры не растворились в туманной мгле. Плечо ныло в том месте, где Мариано впился в него ногтями. А сам Мариано исчез вдали, словно и его поглотило море. Куда понесло этого сумасброда в такое ненастье, или он вздумал помериться силой с разъяренными волнами? Мане Кин вспомнил о лодке. Накануне Мариано говорил ему, что лодка ушла на Сан-Висенте. Может быть, она перевернулась и товарищи Мариано вступили в неравную схватку с морем? Волны относят их все дальше от берега, прожорливые рыбы только и выжидают, чтобы наброситься на них. Мане Кин обеими руками ухватился за косяк. Простирающийся перед ним канал походил на кипящий котел. Котел в аду, где поджаривают грешников, наверное, такой же. В нем никому нет спасения. Мане Кин снова ощутил страх перед морем. И сострадание к людям, которые ведут с ним борьбу. Они не похожи на других, смерть не страшна им. На лицах этих храбрецов лежит печать отваги, точно особый опознавательный знак. С уважением и гордостью вспомнил он припухшие со сна глаза Мариано, бросающего вызов морю. Кин сочувствовал этим мужественным людям, восставшим против слепой стихии…

— Подумаешь, море, плевал я на него! — воскликнул он, переиначив любимое выражение Жокиньи. Ему больше была по сердцу тишина безмятежной Речушки. На его родную долину низвергается сейчас благодатный дождь. Вот бы услышать, как ревет в теснине река! Или как тихо лепечут ручьи. Боже, как хорошо жить на свете! Он опять возьмется за мотыгу и опять заживет по-прежнему.

Мане Кин вернулся в дом. С него потоками стекала вода. Он нахлобучил фуражку на уши, натянул поверх мокрой рубахи пиджак. Дождь морю совсем не нужен. Но для иссушенной земли это небесный дар, благословляющий ее лоно…

Глава седьмая

Жокинья поднялся рано, чувствуя себя бодрым и отдохнувшим. Поясница и ноги, так болевшие накануне, когда он ложился спать, теперь прошли, словно и не было долгой, утомительной поездки верхом. Он спал как убитый и даже снов как будто не видел. Жокинья протянул руку, взял с тумбочки часы со светящимся циферблатом — стрелки показывали ровно шесть. Солнце, должно быть, уже взошло, но свет, проникавший с улицы, был тусклым, словно заря только начала заниматься. Наступало утро, шумное, деловое. Жокинья вспомнил о море. Оно ведь находится в нескольких шагах от него и ничем не напоминает безмятежную, спокойную Речушку в Долине Гусей. Однако сегодня волны что-то особенно разбушевались и ветер свирепствует с каким-то странным завыванием. Жокинья был моряком, а значит, угадывал малейшие перемены в погоде, так же как врач угадывает болезнь по едва уловимым признакам.

Жокинья закрепил крючком створку окна, оставив узкую щель, в которую врывался ветер; занавеска, предусмотрительно повешенная Марией Ле, служила надежной защитой от дождя — ткань надувалась, словно парус, трепетала и, стремительно отбросив обшитый кружевами конец на середину комнаты, снова мирно опускалась на место. Внезапно гул усилился, занавеска взвилась вверх, и в ноздри Жокинье ударил запах мокрой земли. Это был не удушливый и резкий запах пыли, поднятой первыми брызгами дождя, а влажный, сытый аромат пропитанной водой земли. Он встал, сунул ноги в домашние туфли, подошел к окну. Оно выходило в небольшой, довольно широкий проулок, спускающийся к морю. Жокинья отодвинул занавеску, откинул крючок и распахнул окно. Дождь лил как из ведра. Ветер неистово сотрясал плотную, подобную стене пелену воды. Нити струй так густо оплели забор соседнего сада, что взгляд не проникал дальше какой-нибудь сотни метров, хотя в обычное время из окна пансиона можно было видеть гребни гор. По испещренной глубокими трещинами мостовой змеились, трудолюбиво прокладывая себе дорогу, мутные от глины торопливые ручейки. В окне соседнего дома за толстым стеклом он увидел чей-то силуэт и без труда признал в нем торговца Артура. Лицо торговца было землистого цвета, выпученные от страха глаза вращались, как стрелки двух испорченных компасов.

Сначала Жокинья не подумал об островитянах, о том, что ливень вновь наполнит их водоемы, что вновь зазеленеют поля. Он с ненавистью смотрел на эти потоки воды, низвергавшиеся с неба, с ненавистью, хотя, быть может, и не такой слепой и неукротимой, как человек в окне напротив. Хладнокровие не изменило ему, и он принялся размышлять о любви и привязанности Мане Кина к земле, считая, правда, их столь же нелепыми, как привязанность кошки к хозяйскому дому. Но как бы то ни было, обе ненависти, его и торговца, вместе взятые (и ненависть Мариано, добавил бы он, если бы знал о ней), не стоили любви Мане Кина. Так ли это на самом деле или он заблуждается, но чувства крестника основываются, по-видимому, на чем-то гораздо более прочном и долговечном, чем переживания его и торговца Артура, подумал Жокинья в минуту просветления.

Ему вдруг стало неприятно смотреть на владельца магазина, стоявшего у окна по другую сторону улочки. Он почувствовал отвращение к этому торгашу, который испытывал сейчас те же разочарование и злобу, что и он, хотя причины у них были совершенно разные. Это походило на тайное сообщничество. Как если бы засуха выжгла дотла поля, затопленные теперь щедрым дождем, на острове начался бы голод и очаги опустели, а ему, Жокинье, представилась бы отвратительная возможность пожать руку торговцу и воскликнуть: «Нас обоих можно поздравить, дружище Артур!» Он опустил занавеску. Отошел от окна. Снова растянулся на кровати и принялся рассматривать побеленный потолок, на котором уже стали проступать пятна сырости. Машинально протянув руку к тумбочке, Жокинья снова взглянул на часы. Четверть седьмого. Он продолжал ждать. Чего? Вспомнилось циничное признание Артура: «Жизнь построена на торговле, и если говорить начистоту, то дождь, который несомненное благо для одних, может стать злом для других». Человеческий и бесчеловечный эгоизм! У всех свой мир, созданный нами самими и только для нас самих, где мы живем вооруженные до зубов, запершись от остальных на засовы. Кто-то робко постучал в дверь. Жокинья поднялся с кровати.

— Я ждал тебя, — произнес он вполголоса. — Что ты стоишь под проливным дождем? — крикнул Жокинья, и на какое-то мгновение выдержка изменила ему. Мане Кин что-то невнятно пробормотал в ответ.

— Иди скорее, я тебе открою.

Несколько секунд Мане Кин не двигался с места. Косой ливень хлестал ему в спину, с намокшей фуражки стекала вода. Наконец он нехотя повиновался. Надо же забрать сундучок с вещами.

Жокинья задернул занавеску. «Я сделал все, что было в моих силах», — подумал он, как бы оправдываясь перед собой. Дверь столовой пансиона выходила на улицу. Она разбухла от влаги и с трудом поддалась, когда Жокинья нажал на нее, однако от сильного рывка отворилась.

Дождь хлынул в комнату, словно прорвало плотину.

— Живее, парень! Долго ты будешь мокнуть под окном?!

Мане Кин в нерешительности переступил порог. Он казался очень смущенным, вода лила с него ручьем прямо на дощатый пол. Он помог крестному захлопнуть дверь, снял фуражку, отряхнул ее о колено и остался стоять, опустив глаза и переминаясь с ноги на ногу.

— В такое ненастье ни одна собака на улицу носа не высунет. Неужели ты не мог переждать, пока ливень утихнет? Ведь в любую минуту может выглянуть солнце. К чему такая спешка? Стаскивай скорее пиджак, пусть посушится. Какое безрассудство! Эдак и простуду недолго схватить, а то и что-нибудь похуже. — Он придвинул стоявший у стола стул и уселся на него. — Скидывай свой пиджак, парень, ну, живее! Послушай старшего и садись-ка вот на этот стул. Рассказывай, что тебя привело в такую рань? Только сперва сними пиджак, прошу тебя.

— Не стоит. Я ненадолго… Я зашел сказать…

— Давай, говори, выкладывай откровенно, не стесняйся! — заорал Жокинья с таким гневом и нетерпением, что Мане Кин оторопел и в изумлении уставился на него. Видать, крестный сегодня не в настроении. Это и по голосу чувствуется и по тому, как он резко опускается на стул и как нервно барабанит пальцами по краю стола. Тем не менее Мане Кин не испугался, напротив, поведение крестного неожиданно придало ему мужества, отчаянной решимости.

— Ливень зовет меня обратно, в родные края. — Дверь комнаты оставалась открытой, и, когда занавеска на окне поднималась, можно было видеть, насколько позволяла плотная стена дождя, распаханные бескрайние просторы полей.

— Вот оно как! А что ты собираешься там делать?

Что он собирается там делать?! А он-то думал, что уже все объяснил крестному своей короткой фразой…

— Я спрашиваю, что ты намереваешься там делать? — повторил Жокинья, отчетливо произнося каждое слово, точно бросал вызов.

Положение осложнялось. Мане Кина охватил страх, как бы крестный отец вновь не накинул на него петлю, из которой он, как ему казалось, только что выбрался.

— Я очень сожалею… — пролепетал юноша. — Вы уж меня простите, крестный… Но я хочу вернуться назад, я хочу уехать… Я пришел сказать вам об этом и взять свои вещи…

В несмелом, извиняющемся тоне крестника Жокинья уловил твердую решимость. Такого не застигнешь врасплох. Он пришел во всеоружии, это сразу видно, и не даст себя запугать.

— Постой, постой. Мы обо всем договорились, все подготовили и уже на пути к Сан-Висенте, а ты вдруг являешься ко мне и ни с того ни с сего хочешь нарушить наш уговор? Какая муха тебя укусила?

— У нас в горах идет дождь, и нашим без меня не справиться.

— Там никто уж на тебя и не рассчитывает. Найдутся другие работники. В твоей помощи нет никакой необходимости.

— Я возвращаюсь в Долину Гусей.

— Отлично, но послушай мой совет: забудь о Долине Гусей. Глупее ты ничего не мог придумать. Ты даже не представляешь себе, от чего отказываешься. Не дай обмануть себя какому-то ливню. И позволь сказать тебе прямо, без обиняков — именно такая дождливая погода и приносит людям самый большой вред. Вы слишком охотно верите тому, что видите. Ни за что на свете не меняй принятого решения.

— Нет, я еду, я возвращаюсь в мою долину.

— Что значит для человека дождь, ответь мне, парень! Ведь жизнь — это не только дождь, не только какой-то мимолетный ливень. И все-таки ответь мне, что значит для человека дождь?

Что значит для человека дождь, орошающий сейчас земли острова?! Он не понимал крестного. Но ведь… это и водоемы, полные, словно вымя дойной коровы, это и зеленые ростки кукурузы на участке около дома и неполивных землях Северной стороны, это и молодая трава на выгоне…

— Я открываю тебе дорогу в будущее, — жестко продолжал Жокинья, — а ты нос воротишь, и все потому, что тучи пролили каплю воды.

— Хороша капля! Дождь шел всю ночь. Речушка, наверно, уже вышла из берегов, вода поднялась до первой террасы… Теперь мое место там. (Это прозвучало так: «Настоящий солдат не покидает свой пост».)

— В стране, куда я хочу увезти тебя, выпадают обильные и частые дожди. — Голос у Жокиньи сделался мягким, мечтательным. — Правда, и она на краю света, но ведь ко всему привыкаешь. Там течет река, приток Амазонки, это как бы огромный ручей, впадающий в другой, еще более огромный ручей. В сухой сезон приток этот в отдельных местах достигает пяти километров в ширину, ты меня слышишь? Пяти километров! Потребовался бы целый час, если б можно было пересечь его пешком. И все это пресная вода, годная для поливки! Когда же наступает сезон дождей, река начинает прибывать и прибывать, пока не достигнет в ширину двадцати пяти километров, то есть станет шире, чем пролив, отделяющий Санто-Антао от Сан-Висенте. Трудно поверить, но так оно и есть, а ты из-за какого-то жалкого дождя и крошечных ручейков решил повернуть обратно! Хотел бы я услышать, как бы ты удивился, увидев Рио-Негро: «Неужели всю эту воду принесли потоки с горных вершин?» И еще я хочу, чтоб ты понял, что в мире нет справедливости, мир скверно устроен. На Амазонке дождей слишком много, а здесь почти совсем нет. Да разве только в дождях дело! Дождь не сегодня завтра перестанет, потоки иссякнут, ручьи опять пересохнут, земля накалится, точно печь, словом, все станет по-прежнему. В Манаусе ты сам будешь смеяться, вспоминая, как из-за жалкой капли воды чуть было не свернул с дороги и не испортил себе жизнь… — Жокинья громко расхохотался, не спуская с крестника глаз.

Крестный отец искусно плел сети, но Мане Кин легко их распутывал. Он нащупывал кончик нитки и дергал за него… Крестный делал одну петлю, он распускал две. И всякий раз выходил победителем. Мане Кин упорно смотрел в окно. Ветер отбрасывал занавеску, и тогда за окном показывались далекие поля, мокрые и ненасытные. Буря и дождь царили над миром, и Мане Кина тоже обуревала неутолимая жажда. И еще ненасытный голод — голод по земле, существующий с первого дня творения и неизбывный до конца света, как сама жизнь.

— Такого ливня мне еще не доводилось видеть… — прошептал он. Тенета крестного оказались слабее дождевых струй. — Речушка, конечно, теперь разлилась, и первая терраса затоплена, — горячо продолжал Кин, словно разговаривая не с крестным, а с кем-то другим. — Вода дойдет до посадок маниоки. То-то Джек теперь, наверное, блаженствует. Но ему одному не справиться. Только я знаю, с какой силой устремляется на террасу мощный поток. Вода может разрушить террасу. — Казалось, он обращается к матушке Жоже.

— Ну и что ж с того, что ручей унесет с собой десяток-другой кустиков маниоки? — Жокинья иронически, но снисходительно улыбнулся.

— Надо поставить подпорки на верхних террасах. И раз воды будет достаточно, я смогу сделать еще несколько террас на другом склоне, где прежде, когда был жив отец, тоже выращивали урожай. (Матушка Жожа подошла к порогу, выглянула за дверь и сказала: «Слава тебе господи…»)

Мане Кин направился в спальню, взял самодельный, сколоченный из досок чемодан, выволок его на середину комнаты, поднял за проволочную ручку, которую сам обтянул кожей, и вернулся в гостиную, постоял там немного и медленно пошел к входной двери. Жокинья вскочил, преграждая ему путь.

— Неужели ты это всерьез, парень?! — воскликнул он, с мольбой глядя на Кина. Тот молчал. Жокинья принялся снова увещевать его: — Я тебе уже говорил, что в Манаусе ты увидишь столько воды и столько маниоки, что у тебя глаза на лоб полезут.

— Ни вода, ни маниока в чужих краях не будут радовать мой взгляд.

— Кто сказал, что эти земли для тебя чужие? Я подарю тебе большой участок, обрабатывай его на здоровье, если это доставит тебе удовольствие. Там тоже все будет твое. То, что принадлежит твоему крестному, принадлежит и тебе. Я не питаю больше никаких иллюзий, я слишком стар, чтобы делать глупости. А ты словно не хочешь меня понять… Подумай хорошенько, паренек… — Жокинья отчаянно барахтался, хватаясь за соломинку.

— Мое — это то, что я оставил там, в горах, — возразил Мане Кин, простирая руку к видневшемуся в окне пейзажу, словно и горы принадлежали ему.

— Ерунда. Ты совсем рехнулся, вот что я тебе скажу.

— Благословите меня, крестный. Мне пора домой. Простите, но я должен вернуться туда. Ни за какие сокровища мира не соглашусь я пересечь канал. — И Мане Кин добавил, словно повторял выученный наизусть урок: — Не мог же я знать заранее…

Жокинья не сдержался:

— Ты набитый дурак. И полоумный к тому же. Сам не знаешь, что говоришь. Кума будет в отчаянии.

Но Мане Кин вдруг вдохновенно и страстно проговорил:

— Тот, кто покидает родину, теряет душу, а я не желаю ее терять…

— Что?! Что ты сказал?

У Жокиньи начался приступ истерического хохота; запрокинув голову, он все смеялся, смеялся и никак не мог остановиться. Кин резко оборвал его:

— Благословите меня, крестный, некогда мне с вами больше шутки шутить. И дайте мне дорогу, я возвращаюсь в Долину Гусей.

— Не сердись, паренек, — примирительным тоном ответил Жокинья, похлопывая его по плечу. — Я вовсе не над тобой смеюсь. Это я вспомнил Лоуренсиньо. Он дважды говорил мне то же самое. Просто чудак какой-то, ха-ха-ха!.. Но объясни мне, что значит, по-твоему, потерять душу. На мой взгляд, я даю тебе возможность заработать немного денег и пожить по-человечески. А насчет души объясни мне попонятней, что вы под этим подразумеваете? Если потерять душу значит потерять что-то жизненно важное, без чего трудно обойтись, например, глаза или ноги, тогда я с тобой целиком согласен.

Мане Кин не ответил. Он нахмурился, сжал губы. Продолжать разговор с Жокиньей стало невмоготу. Между ним и крестным отцом разверзлась пропасть, на дне которой бурлил неукротимый поток: одному он казался ручьем, другому — соленым океаном. Но будь то морские волны, гонимые ветрами, или ручей, родившийся после дождя, Жокинья и Мане Кин все равно не могли протянуть друг другу руку и идти вместе, потому что соленая или пресная вода разделяла их, открывая каждому свой путь: дорогу моря и дорогу земли. И не расстояние, а несходство целей и интересов отдаляли Мане Кина от крестного: пока один из них утрачивал любовь, другой вновь обретал ее. Жокинья отступил, чтобы дать крестнику дорогу.

— Вот оно как, — произнес он дрожащим голосом. — Я хотел сделать тебе добро, паренек. Наберись терпения и послушай, что я скажу. Ты пришелся мне по душе, я хотел сделать тебя счастливым, а ты не желаешь воспользоваться случаем. У каждого своя цель. У меня одна, у тебя другая. Как знать, возможно, по-своему ты и прав. И потому, может статься, я бы совершил зло, если бы оторвал тебя от родной почвы. Вот о чем я беспрестанно размышляю. Я не брезгал никакими средствами, чтобы увезти тебя с собой. Даже унизился до обмана, интриговал. Каких только глупостей я не натворил. И все потому, что хотел тебе добра. Стремился помочь, сделать из тебя человека. Я хотел насильно влить тебе в рот первую ложку лекарства, да ловкости у меня, видно, не хватило, я пролил микстуру, прежде чем ты успел распробовать ее на вкус. Мне кажется, я просто не сумел подойти к тебе. А может, корни твои глубоко вросли в землю и я слишком поздно приехал. Я велел выкопать твой картофель, но и это ни к чему не привело. Теперь я казню себя за эту дурацкую затею. Сколько хлопот я тебе причинил в то утро, когда ты обнаружил дыру на террасе! Ты парень крепкой закалки, и мысль об этом вызывает во мне удовлетворение и гордость. Жаль, что привязанность и упорство в тебе сильнее, чем расчетливость и умение заглядывать вперед. Тебе надр быть более практичным, хватит мечтать и строить нелепые планы — ведь в этой стране любая мечта выглядит нелепой. Были у меня и другие сумасбродные идеи. Я даже сообщил нье Тотоне, что ты крутишь любовь с ее дочерью. Не думай, что я сплетник. Мне рассказали о твоем увлечении, и я решил, что ты упрямишься из-за девушки, что это она мешает тебе сделать самый разумный в твоей жизни шаг. Я не колеблясь пошел на это, мне казалось, что она не достойна тебя. Будь она тебе ровней, я бы не препятствовал вашему счастью, вы оба поехали бы со мной в Бразилию. Уверяю тебя, так было бы даже лучше, я увез бы с собой двух детей — сына и дочь. Вот что мне пришло в голову, когда мы вчера спускались в долину и я увидел, как она, взобравшись на парапет, машет тебе платком, а мать бежит за ней следом с айвовым кнутом в руке. Она стойко переносила удары и все махала, махала платочком, пока матери не удалось наконец стащить ее с парапета… Я сделал все, что мог! Вот оно как. Человеколюбие руководило мной. Я делал все это ради тебя и ради себя самого. Я так нуждался в сыне и товарище. Пусть же бог благословит тебя.

Нетерпеливо и смущенно, опустив глаза, Мане Кин выслушал речь крестного. Когда тот умолк, он сказал сдавленным голосом:

— Деньги, что вы послали матушке Жоже… мы обязательно возвратим вам, крестный…

— Оставь ты эти деньги в покое. Они вовсе не твои, а материны. Я не забуду о нье Жоже, можешь передать ей.

— А фуражка, ремень…

— Ерунда! — отрезал Жокинья, окончательно придя в себя. — Они твои, и не докучай мне, пожалуйста, разными пустяками, раз уж ты отказался от главного…

— Благословите меня, крестный…

— Бог да благословит и вразумит тебя. Смотри только не раскайся потом, парень.

Он хотел было принять холодный вид, бросить в лицо неблагодарному крестнику резкое слово, но неожиданно почувствовал себя растроганным. Жокинья дернул дверь с необычной для него силой, и та сразу же подалась. Закрыв лицо свободной рукой, чтобы защититься от стремительного натиска дождя и ветра, Мане Кин вышел. Разбушевавшийся ливень все еще хлестал землю. Двое мужчин, пригнувшись, торопливо прошли мимо него, увязая в жидкой грязи. Они направлялись в сторону Пейшиньо, за ними следовала худенькая женщина в мокром, прилипшем к телу платье, с голым ребенком на руках. Она тщетно пыталась догнать мужчин и о чем-то громко их расспрашивала. До Мане Кина доносились лишь обрывки фраз.

— Это большая лодка Мариано… — на ходу ответил один из мужчин.

— И они все погибли? Вы не знаете, они все погибли? — с мольбой в голосе взывала женщина.

Мужчина продолжал идти молча, не оборачиваясь. Жокинья рванул на себя дверь. Но она набухла от сырости и никак не хотела закрываться, а тут еще ветер так и рвал ее из рук, распахивая настежь. Дождь заливал пол в комнате. Продолжая бороться с дверью и ураганным ветром, Жокинья поскользнулся и с грохотом упал на мокрый пол. Заслышав шум, примчалась Мария Ле.

— Иисус, святая Мария! Ну и погодка сегодня, хуже не придумаешь!

Тощий, бледнолицый парнишка протиснулся в столовую вслед за ней. Потоки дождя врывались в комнату, картины на стенах сотрясались от ветра, скатерть на столе съехала набок. Мария Ле и парнишка бросились к двери и лишь с большим трудом заперли ее на засов. Жокинье наконец удалось встать.

— Черт побери! — выругался он, пытаясь приободриться и собрать остатки мужества. И, словно в последний раз бросая кому-то вызов, пробормотал, осторожно приглаживая волосы трясущейся рукой: — Люди говорят: «Глуп, как пень», точнее было бы сказать: «Глуп, как дверь». — И, вцепившись в край стола, добавил: — У меня больное сердце, а эта дверь меня доконала. Помогите мне, пожалуйста.

Его на руках перенесли в спальню.

Рассказы

Орланда Амарилис

Тонон-ле-бен

Теперь-то, вновь перечитав это письмо от дочери, где все было изложено толково и подробно, сеньора Ана успокоилась, а вот утром она была сама не своя, томило ее дурное предчувствие. Сердце вдруг сжалось, а потом бешено заколотилось — пришлось прислониться к дверному косяку. Тут ее и нашел почтальон Антонио Кошиньо, захлопотал, помог дойти до кровати.

— Э-э, сеньора Ана, — приговаривал он. — Что это с вами? Эдак не годится. Глядите-ка, что я вам принес. Письмо! Письмо из Франции. Видите — марка французская!

Сеньора Ана обомлела от радости.

— Так вот почему сердце у меня с раннего утра прыгает, словно птица в клетке! Давай письмо, Антонио! Ну, что ты его вертишь в руках, будто никогда не видал писем из-за границы? Мало тебе писали из Америки?

— Да что вы, сеньора Ана! Разве можно сравнить американскую марку с этой? Американцы ничего красивого сделать не могут.

Сеньора Ана прикрыла дверь и прямиком направилась к себе в спальню, а там пододвинула стул к ночному столику возле изголовья, пошарила в ящике и достала бритву. Поглядела еще раз на конверт и аккуратно взрезала его. Прав Антонио Кошиньо: у американцев вкуса нет — достаточно взглянуть на то барахло, что они присылают в посылках. Хотя духи у них очень хорошие. Американские духи самые лучшие.

Она осторожно достала письмо, развернула его и прочла. Потом повернулась к резному изображению Спасителя, поглядела на его скорбный лик, на горькие складки в углах губ, на восковые цветы, святую Терезу и Пречистую деву.

— Благодарю тебя, господи, благодарю тебя, пречистая, и тебя, святая Тереза, вы услышали мои молитвы. — Она перекрестилась, подошла к изголовью кровати, прижалась губами к руке Спасителя. — Неизреченна милость господня.

Еще раз перечла письмо, и еще раз, и еще.

С того дня началась невиданная суета: сеньора Ана бегала по лавкам, покупая тонкое полотно, лакированные туфли, пудру, туалетную воду. Как долго ждала она известия о благополучном прибытии Пьедаде во Францию. Габриэль, пасынок сеньоры Аны, самолично отвез туда свою сводную сестру…

— Габриэль мне как родной. Он знает, как мне трудно было вырастить четверых одной, без мужа. — Она молитвенно сложила руки и возвела глаза к потолку. — Господи, упокой душу Шико. Габриэль — истинный ангел-хранитель: он и денег мне присылает, и подарочки хорошие…

— Как же вы не боитесь дочку отправлять так далеко, так надолго, совсем одну? — спрашивали ее кумушки перед отъездом Пьедаде.

— А чего же мне бояться? Габриэль все устроит. Пьедаде поедет сейчас, через два года — Жукинья, потом Мария Антониета, а потом уж переберемся и мы с Шикиньо.

— Дай вам бог, дай вам бог…

Кумушки попрощались и разошлись, а когда через несколько дней они встретились снова, Пьедаде была уже в пути. Сеньора Ана заливалась слезами: вот уж не думала она, что станет так убиваться в разлуке с дочерью.

— А что делать, кума? Так больше жить нельзя. Сама знаешь: семь лет засухи. Живем только на ренту, а она крошечная, да еще тем, что арендаторы пришлют: то бананы, то корзиночку яиц, то манго, то две меры зерна. Вот и все наши доходы.

— Я и сама еле свожу концы с концами. Если бы не веночки для покойников да не кружева на постельное белье, то хоть пропадай.

— Если дочка мне пришлет немного денег, я, пожалуй, открою свое дело. Можно вот крюшон продавать. Какие-никакие, а все деньги.

— Если и вправду надумаете, я вам дам рецепт: в широкогорлый сосуд наливаете полтора литра грога — можно даже один литр, — потом добавляете на три четверти меда, два больших лимона, а потом воды до краев…

— Нет, зачем столько воды? — возразила сеньора Ана. — Воды надо капельку — только чтобы мед разошелся.

— Сеньора Ана, да ведь это же на продажу! С таким крюшоном вы в трубу вылетите! Знаете, сколько стоит килограмм меда? А почем нынче лимоны?

В таких вот разговорах, в подсчетах и мечтах проходили целые дни. Письма от дочери стали приходить все реже, а Габриэль сообщил причину: Пьедаде влюбилась во француза. Он человек хороший, хоть и немолодой, девушка будет за ним как за каменной стеной.

Сеньора Ана и обрадовалась, и растерялась. Когда-то она мечтала, что дочь придет к ней за советом насчет своего избранника, а потом они, сидя рядышком, будут шить приданое. А вышло-то все вон как. Прослышав о женихе-французе, появилась кума. Сеньора Ана сделала вид, будто рада ей без меры, расцеловала и провела в комнаты.

— Не выпить ли нам кофейку? Мне что-то с утра неймется…

— Что ж, сеньора Ана, от чашечки кофе не откажусь, но больше ни-ни. Я ведь на минутку. Пришла поздравить. Письмо из Франции, правда?

— Правда-то оно правда, но как ты узнала? Я ведь еще никому не успела сказать…

— Да и я ничего толком не знаю! Слышала краем уха, что Пьедаде нашла свое счастье, вот и прибежала поздравить. И, кстати, узнать, как теперь будет с Теодоро.

От таких речей сеньора Ана заволновалась. Ей хорошо было известно, что на почте творится бог знает что: вскрывают конверты, читают письма, вынимают доллары, вложенные неосторожным отправителем. Никто на этих почтовиков не жалуется, вот они и творят что хотят. Но не на такую напали: она им не спустит. Сеньора Ана подозревает некоего Жилберто — он белый, кончил четыре класса, пятый не осилил, пристроился по знакомству на почте. Наверняка это он вскрывает письма и ворует доллары. А иначе с каких это достатков он каждый вечер сидит в кабачке Эркулано? Каждый вечер! И пиво пьет! Мать у него уже год как вдовеет, пенсии никакой, живет тем, что сдает комнаты приезжим школьникам — как пишут в объявлениях, «полный пансион и стирка белья» — да и то пускает не всех, а только белых. Когда родственники Армандо, у которого такой чудный голос, попросили сдать мальчику комнату или угол, она забормотала что-то невнятное, глаза у нее забегали туда-сюда, а потом сказала, что совсем места нет, разве что в коридоре койку поставить… А через день пустила к себе Арлиндо, сына доктора Фелисберто, устроила ему райскую жизнь. Выходит, сыну плотника нельзя, а сыну доктора — пожалуйста?.. Сеньора Ана, кипя от негодования на бесстыжих людей, что лезут в каждую щелку и суют нос в чужие дела, уселась напротив кумы, налив кофе ей и себе.

— А при чем тут Теодоро?

— Ни при чем, сеньора Ана, совсем ни при чем. Просто все знают, что он влюблен в твою дочь, да и она к нему неравнодушна.

— Моя дочь никогда не обращала на него никакого внимания.

— Не сердись, кума, на мои слова: обращала! Еще как обращала! Мать Теодоро даже на картах загадывала насчет Пьедаде и своего сынка. Пьедаде выпала дальняя дорога за море. Разве не сбылось?

Ана раскрыла рот от изумления. Соседка-кума была счастлива, что сумела ее ошарашить: всякому ясно, что карты врать не станут. Мало-помалу сеньора Ана успокоилась, решила эти толки всерьез не принимать. Ее дочка выходит замуж за француза, и дети у нее будут с тонкими прямыми волосиками, с синими или зелеными глазами. Никакого Теодоро она и знать не хочет! Пусть сплетничают, ей главное, чтобы дочка счастье нашла.

Габриэль писал: во Франции, в Тонон-ле-бене, на границе со Швейцарией сейчас холодно. Люди здесь ходят в теплых башмаках, в плащах и в перчатках. Сестрица Пьедаде связала мне шапочку и шарф. Позавчера, в воскресенье, я повстречал земляка — Мошиньо из Рибейры. Он пощупал мой шарфик, примерил шапочку и сказал, что отныне все барышни Тонон-ле-бена — мои, не устоять им перед таким щеголем. Мы очень смеялись.

Дальше Габриэль писал, что работает на лыжной фабрике, делает лыжи: придает деревянным заготовкам форму, состругивает все лишнее, а потом передает их дальше, другой их отстругивает, третий полирует, последний уже привинчивает крепления. А Пьедаде занимается тем, что приклеивает фабричные ярлыки и протирает каждую пару.

«…Не беспокойтесь, матушка, насчет холода: сестрица еще нанялась прибирать по утрам номера в гостинице, и за это хозяин разрешает нам ночевать в комнатке под лестницей, а там всегда очень тепло…»

Пьедаде писала, чтобы мать не вздумала готовить приданое, во Франции это не принято: там люди просто-напросто идут в магазин и покупают все необходимое. И она, и Габриэль уже переселились из гостиницы в дом друзей, выходцев из Санто-Антао, там она будет жить и после свадьбы; места всем хватит. Жану сорок два года, он уже был однажды женат, но развелся. Пожалуй, он чересчур ревнив, но человек хороший, добрый, дарит ей шоколад; видятся они всегда только на людях, вдвоем Габриэль их не оставляет да и хозяева дома присматривают.

У сеньоры Аны будто камень с души свалился. Дочка, видно, не забыла ее наставлений. Сеньора Ана не рассказывала соседке о Жане: женщина, она, конечно, незлая, но мало ли что. Как бы не сглазила… От сглаза не спасется никто, недаром люди обвивают животик новорожденного черно-белой крученой ниткой. Тем, кто постарше, нитка уже ни к чему, но если они заподозрят сглаз — кто-нибудь похвалит не от чистого сердца или просто косо посмотрит — то надо быстро сложить пальцами левой руки фигу. Фига — лучшее средство от сглаза, отводит любое несчастье.

Сеньора Ана хранила письма от дочери на комоде под салфеткой или под ларчиком, где лежали ее украшения, время от времени с наслаждением перечитывала их и не переставала дивиться этой волшебной стране, где даже дети умеют говорить по-французски. Она мечтала о том, что после замужества Пьедаде откроет кабачок или кафе.

Но письма от дочери приходили все реже — то ли ей лень писать, то ли некогда — и становились все короче: один-два листка голубой или розовой почтовой бумаги с тисненным в уголке букетиком: какой вкус у этих французов! Нельзя сказать, что Пьедаде безумно радовалась предстоящему бракосочетанию, но ей не в чем было упрекнуть жениха, он был по-прежнему мил и щедр, надарил ей всякой всячины, два раза свозил в Швейцарию, благо тут рукой подать до границы… Габриэль был откровеннее. «Матушка, вчера купил цветной телевизор. До чего ж здорово! Видишь на экране людей в разноцветных костюмах, все как в жизни. Телевизор стоит перед моей кроватью, и если надо его выключить, только нажми на кнопочку не вставая, — и все. Правда, замечательно?»

Почему же Пьедаде стала писать реже? На то были свои причины. Вначале девушка очень радовалась предстоящей свадьбе, но потом как-то приуныла. Жан, конечно, очень добрый и симпатичный, но она все чаще задумывалась о его возрасте и о том, почему он всегда такой сумрачный и серьезный: все подсчитывает, прикидывает, оценивает. Ей уже надоели эти вечные разговоры о франках. Хотелось и посмеяться, и подурачиться, и подымить сигареткой, — разговоры жениха наводили на нее тоску. Каждый вечер приходил Мошиньо из Рибейры — веселый, беспутный парень, — приносил транзистор, и они лихо отплясывали на пару, а Жан сидел на диване и улыбался. Танцевать он не любил, только наблюдал, как колеблется в танце тело Пьедаде, точно огонек на ветру.

Мошиньо иногда прижимал ее к себе покрепче, шептал на ухо нежные слова, потом отбрасывал и ловил, как полагается в танго и в негритянской румбе. А Жан все улыбался, покачивая головой в такт мелодии.

День рождения Габриэля решили отпраздновать в доме земляков из Санта-Антао, благо у тех появился новый проигрыватель. Пригласили приятелей Габриэля, крестницу Мошиньо с мужем-швейцарцем (она совсем недавно вышла замуж за двадцатичетырехлетнего парня, работавшего на пригородной ферме) и еще двоих земляков, осевших в Швейцарии.

Пьедаде приготовила коктейли: джин с вермутом, водка с тоником и минеральной водой. Удалось даже купить зеленые бананы, и к столу было подано национальное блюдо: отварная рыба со сладкими бататами и тушеные бананы. Жан не привык к такому количеству лука и чеснока: он вяло жевал рыбу, прихлебывал пряный бульон и часто застывал в неподвижности, глядя, как снует взад-вперед его невеста. Зато Мошиньо веселился, как никогда, часто подсаживался к Жану, заговаривал с ним и угощал, заставляя отведать всего, что было на столе. Рот у жениха горел от непривычно острой пищи; он часто сморкался.

Потом Мошиньо отодвинул стол к стене, включил проигрыватель. «Потанцуем?!»

Американский джаз перемежался самбами: один танец следовал за другим. Умаявшись, неугомонный Мошиньо забрался на диван, схватил подушку и стал ладонями выбивать ритм, как на африканском барабане.

Пьедаде, веселясь от души, перетянула талию полотенцем, принялась вращать бедрами, по обычаю женщин своей родины…

Вечеринка затянулась заполночь. Мошиньо не отходил от Пьедаде ни на шаг, постоянно подливая ей и себе. Он совсем потерял голову и то и дело шептал: «Пьедаде, зачем тебе этот зануда Жан?.. Выходи лучше за меня…»

Она наконец вырвалась из его лап, подошла к Жану и села с ним рядом.

— Почему ты такой грустный? Тебе скучно с нами?

— Я ухожу, — ответил он, вставая.

— Почему? Подожди, я с тобой.

Жан угрюмо шел по коридору. Возле двери в ванную комнату он замедлил шаги. Растерянная Пьедаде прижалась к нему:

— Что с тобой, Жан? Ты сердишься на меня?

Пьедаде еще теснее прижалась к нему, обняла его.

— Что случилось?

Жан тоже обнял свою невесту, не снимая руки с ее талии, мягко втолкнул в ванную. Пьедаде не издала ни звука. Жан никогда особенно не домогался ее, и дальше поцелуев дело у них не заходило. «Кажется, сейчас я распрощаюсь с девичеством, — подумала она. — Не все ли равно, сейчас это произойдет или после свадьбы, ведь мы скоро поженимся». Пьедаде, придавленная тяжелым телом Жана, опустилась на холодный кафельный пол. Даже сюда, в ванную, доносилась гремевшая в гостиной музыка.

В этот миг что-то блеснуло в его руке, но вскрикнуть Пьедаде не смогла: Жан зажимал ей рот. В кромешной тьме только и виден был этот блеск да горели, как раскаленные угли, его глаза. Пьедаде почувствовала обжигающий холод на шее.

Пальцы жениха разжались, Пьедаде захрипела, потом, собрав последние силы, крикнула. Глаза девушки вылезли из орбит, руки повисли как плети. Из перерезанного горла струей хлынула кровь: заливая кафельный пол ванной, потекла из-под двери в коридор.

Жан встал на ноги, сложил бритву, открыл окошечко.

В дверь уже барабанили. Габриэль монотонно выкрикивал: «Открой, открой!» Несколькими сильными пинками швейцарцу удалось высадить дверь, но войти они не смогли: мешало распростертое на полу тело девушки. Пришлось влезть в ванную со двора через маленькое окошечко. Зажгли свет, и все оцепенели от ужаса. Страшная рана на горле Пьедаде тянулась от уха до уха.

Первым очнулся Габриэль. Нужно было вызвать полицию, похоронить сестру, подыскать квартиру. Но никто во всем Тононе не согласился приютить их — ни его, ни Мошиньо, ни покинувшую свой дом чету из Санто-Антао.

Через месяц их уведомили, что им надлежит в трехдневный срок покинуть Тонон-ле-бен, а если они окажутся замешанными еще в какой-нибудь истории, их немедленно вышлют из страны. К счастью, Габриэль получил отпуск и отправился на родину, чтобы утешить сеньору Ану.

На причале собралась вся семья — сеньора Ана, Шикиньо, Антониета, двоюродные сестры и братья, тетки, дядья. Все были в трауре. В письме Габриэль не решился рассказать о подробностях убийства Пьедаде. Перед глазами у него до сих пор стояла лужа горячей, пенящейся крови… и посреди нее убитая Пьедаде.

У порога силы оставили сеньору Ану: она разрыдалась. Вдоль стен были расставлены стулья, на столе у распятия горела свеча. Срок траура уже миновал, но сеньора Ана дожидалась приезда Габриэля и не разрешала убирать алтарь. Все расселись по местам; стояла полная тишина, лишь изредка прерываемая чьими-то рыданиями. Габриэль начал свой рассказ.

— Почему же ты не сообщил в полицию об этом негодяе? Почему? — спросила сеньора Ана, когда он замолчал.

— Я сообщил, но это ни к чему не привело… Я для них иммигрант, пустое место. С такими, как я, официальные лица даже разговаривать не желают…

Он не стал рассказывать, как над ним измывались в комиссариате полиции.

— Похороны были очень хорошие, матушка. Мы сняли комнату для бдения. Долго искали, наконец четвертая нам подошла. Она была сплошь затянута белой материей. Все заботы приняла на себя похоронная контора. Прислали цветов. Пьедаде лежала там два дня. Мы заплатили за все. Приглашенным на бдение подавали чай, печенье, даже коньяк. Все было очень хорошо. Стулья мягкие, штофные…

У сеньоры Аны стало легче на душе: по крайней мере, Пьедаде хоть похоронили как полагается. Одного она не могла понять: почему Габриэль не донес в полицию об убийстве? Боялся, что его вышлют из Франции? Так ведь все равно ему не жить больше в Тононе.

— Я теперь поеду в Швейцарию, матушка. У меня там есть друг, который мне поможет. Устроюсь в бар.

— Кто он, этот твой друг? — не выдержала сеньора Ана. — Берегись таких друзей, Габриэль. Мою дочку твои друзья уже погубили? Смотри, как бы и тебе не пришлось плохо…

— Я не знаю, кто этот человек. Я с ним не знаком. Мы условились о дне моего приезда. Он будет ждать меня в сквере у вокзала. Под мышкой у него будет газета… Я знаю пароль.

Сеньора Ана не пожелала больше говорить на эту тему. Сидевшие вдоль стены родственники посматривали то на нее, то на расписанный масляной краской потолок.

Габриэль не мог сказать мачехе, что выбрал Швейцарию не случайно, а для того, чтобы жить поблизости от Тонона. Он решил отомстить за смерть сестры. Даже если придется спуститься в ад, первым туда попадет Жан.

До него донесся шепот двух молоденьких родственниц:

— Какой красивый наш кузен Габриэль, правда, Луиза?

— Я бы не прочь уехать с ним во Францию, а ты?

— Замолчи, бесстыдница!

На улице загрохотал барабан. Было вознесение. Габриэль подошел к окну. Глаза его были полны слез. Он смахнул их ладонью и снова сел рядом с мачехой. Вечером он поедет в Степ, оттуда виден Птичий остров. Он поглядит на островок, который возвышается над водой в нескольких сотнях метров от берега. Он успокоится, он вновь обретет твердость духа — она так нужна ему теперь.

Посылка из Америки

Титина проснулась, но с постели не вставала — хотелось еще понежиться. Повернулась к стенке. Запели потревоженные пружины, и Титина свернулась клубочком.

Кровать была железная, выкрашена белой краской, а в изголовье и в ногах металлические прутья сплетались в красивый узор — вроде какой-то букет или гирлянда, не поймешь.

У Титины, хоть она уже почти взрослая, еще никогда не было своей собственной кровати — ни крестной, ни тетке и в голову не приходило, что ей нужна кровать. Титина спала вместе с ними на широком матрасе: головой к их ногам. Так шло до тех пор, пока однажды не вернулась с карнавала совсем больной — руки-ноги дрожали, голова разламывалась. Несколько ночей она еще промучилась, горя от лихорадки, страдая от ломоты во всем теле, а потом, однажды утром, тетка окликнула ее, о чем-то спросила, а она и ответить не смогла: мысли мешались. Еле-еле глаза открыла.

Крестная поднялась в то утро рано, чтобы успеть в новую церковь, и перед уходом тоже окликнула Титину, а та даже не пошевелилась. Крестная забеспокоилась, наклонилась над ней, потрогала горячий лоб, к которому прилипли спутанные пряди волос. Началась суматоха. Послали за доктором, а на следующий день было решено купить новую кровать: тифоидная горячка — дело долгое.

…Титина устроилась поудобней, натянула одеяло на голову.

Проклятые мухи! Никогда не дадут поспать: жужжат в самое ухо, ползают по щекам, сразу настроение портится и вставать не хочется! Еще бы тут не было мух, когда совсем рядом с их домом — задний двор таверны Лузии, там и жарят, и парят, и выливают после стирки воду, и вываливают мусор, всякие объедки и отбросы. Так эта помойка и стоит у них под окнами, воняет и гниет, пока не позовут сеньору Туду, — она вывезет мусор.

Хозяйка таверны Лузия — грязнуля из грязнуль. Расчесывает волосы деревянным гребнем, только чтобы унять головную боль, которой страдает с детства. Целыми днями ходит в затрапезном платье, кричит на своих детей, веселится с завсегдатаями своего кабачка: Титина часто слышит по ночам ее пронзительный смех.

Муха зажужжала над самой головой, и Титина разозлилась и на нее и на неряху Лузию, которая превратила двор в выгребную яму. Какое было бы чудесное утро, если б не мухи!.. И так вот всегда!

Раздались шаркающие шаги, и Титина насторожилась. Шаги приближались, а потом послышался ласковый голос крестной:

— Титина! Титина-а!

Солнечный луч пробился между неплотно прикрытыми занавесками, вспыхнул на замках стоявшего в углу чемодана из козлиной кожи.

— Титина, ты проснулась?

Крестная вошла в комнату, остановилась у кровати, облокотившись о спинку изголовья.

— Титина, вставай!

Она легонько похлопала крестницу по округлому заду, вырисовывавшемуся под одеялом.

— Приходила Жулинья, спрашивала, не хочешь ли ты ей помочь? Сегодня будут раздавать посылки из Америки.

Титина перевернулась на спину, высунула голову, взглянула на крестную. Потом села в кровати, высоко подняв колени. Прижала к коленям подбородок.

— Какие еще посылки? — спросила она без особого интереса.

Крестная с изумлением уставилась на нее. «Очнись, Титина, на каком ты свете! Весь город только о том и говорит. Повсюду — на площади Позорного столба, на Новой площади, в церкви — обсуждают на все лады. Даже в клубе, где играют в канасту, об этом шла речь. А Мими Коста в магазине сеньора Афонсо уже хвасталась, что ей достанется купальник. Сеньор Афонсо очень рассердился на нее: Мими не из тех, кому что-нибудь причитается… Подачки из Америки ей без надобности».

Все это крестная хотела рассказать Титине, но ограничилась одной фразой:

— Наши соотечественники прислали нам посылку.

Она пригладила волосы и добавила:

— Жулинья говорила, там много ящиков с одеждой — целая груда. А еще мука, свиной жир. Это будет настоящий праздник!

Голос ее звучал так радостно, что Титина уставилась на нее с любопытством. Подумаешь, событие — посылка из Америки! Сильно она нам поможет!

Крестная продолжала стоять, опираясь на спинку кровати.

«Капля в море, — думала Титина, — из Лиссабона тоже присылают всякую ерунду: ношеную одежду, стоптанные башмаки… Даже сухари. Размочите, говорят, и будет чем утолить голод…»

— А где раздают? — вяло спросила она.

— В муниципалитете. Чиновник велел ей подобрать себе в помощь нескольких девушек, вот она и вспомнила про тебя.

Крестная снова пригладила волосы и продолжала:

— Жулинья позвала тебя и Бию Сену. Чиновник согласился.

При упоминании служащего муниципалитета Титина обрадовалась, но виду не подала. Он был славный человек, хотя немножко не в себе по части воспитанности и хороших манер. Впрочем, больше на словах. Этот чиновник иногда подкарауливал возвращавшуюся из гимназии Титину и заводил с нею долгие разговоры. Однажды она написала для гимназической газеты статью о равноправии женщин. Чиновник встретил ее возле муниципалитета и строго погрозил пальцем.

— Я запретил печатать вашу статейку. Больно умные все стали.

Титина от души расхохоталась и сказала, что он, наверно, с ума сошел.

С того дня они, как ни странно, подружились, хотя должны были возненавидеть друг друга.

…Титина соскочила с кровати, отворила окно. В комнату рванулся поток солнечного света. Она застелила постель, расправила матрас, разгладила складки на покрывале. Над красным полом плясали в солнечном луче пылинки.

Крестная направилась к дверям, но внезапно остановилась, повернулась к Титине, которая умывалась над раковиной.

— Если получится, раздобудь для Киньи юбку и еще чего-нибудь из одежды. Она совсем раздета… Из Америки обычно присылают хорошую одежду…

Титина тщательно намыливала руки, взбивая пышную пену. Потом оглянулась на крестную, и та почувствовала аромат английского мыла.

— Лучше бы она сама пришла туда. Выбрала бы себе что понравится.

Крестная поглядела на нее укоризненно, словно та сморозила глупость.

— Стоять в очереди? Толкаться в толпе?

Она присела на чемодан, где хранились простыни и покрывала, скатерти и салфетки — с кружевами и с прошивкой, льняные, полотняные и бархатные. Все это шилось и вышивалось день за днем — обычно по вечерам, когда за окнами гудел и свистел ветер.

— Сеньора Кинья не такая женщина, чтобы просить милостыню. Она была когда-то хозяйкой большого дома, там разве что птичьего молока не было. И слуги, и красивая одежда — шкафы прямо ломились, — и еда какая угодно… А потом муж уплыл в далекие края и сгинул. Уплыл он на греческом пароходе с двумя трубами. Наверно, хотел отыскать землю поприветливее нашей. Пароход не успел еще выйти из канала, как его обнаружили — уж не знаю, где он там спрятался. А с ним еще двое пареньков было. Стали греки-матросы его бить, те испугались, помчались по палубе, вверх-вниз по этим лестницам, а матросы гонятся за ними. Те видят — деваться некуда: выпрыгнули за борт. Пловцы они были замечательные, выбрались на берег, чуть дыша, но были счастливы. Мигел Сантос говорит, что, если кого поймают, кидают прямо в котел. Греки — известные звери… Эти двое легко отделались, а вот что сталось с мужем сеньоры Киньи, так никто и не знает. — Она помолчала. — Так что ты уж постарайся, раздобудь для нее какую-нибудь одежонку.

Сердито натягивая платье, Титина проворчала:

— Я ей не служанка, чтоб тащиться через весь город с узлом в руках!

— Держи себя в рамках, Титина! — повысила голос крестная. — Ты очень распустилась. Тебе — слово, а ты в ответ — десять. Бессовестная!

Но бессовестная Титина уже не слышала. В коридоре она оправила платье, туго затянула поясок на талии.

Она была худенькая, пожалуй, даже тощенькая, но была в ней какая-то изюминка, и потому она всегда привлекала внимание парней. «Кожа да кости», — говорили про нее, когда она появлялась на пляже, но глаз с нее не сводили. Она была такая смуглая, что подруги называли ее головешкой. Зубы чуть выпирали, и это немного портило ее лицо, но она нисколько не огорчалась. «У меня есть другие достоинства», — утешала она себя.

Возле муниципалитета она увидела Жулинью, которая сидела в саду и сортировала присланную одежду. Бия Сена улыбнулась Титине, обняла ее.

— Какая ты сегодня хорошенькая! Кто тебе сшил это платье? — и она чуть-чуть отстранила ее, чтобы разглядеть получше.

— Нина.

— Молодец! Золотые руки.

Бия Сена снова улыбнулась, замигала своими кукольными глазками.

— Эй, хватит болтать! У нас полно дела! — сказала Жулинья, склоненная над грудой одежды.

На улице уже начал собираться народ. Неизвестно, как разнеслась эта весть, но, едва пароход вошел в бухту, все уже знали: пришли посылки из Америки. Большую часть толпы составляли немолодые оборванные женщины с ввалившимися глазами, со свалявшимися от пыли волосами, давно уже не знавшими гребня и спрятанными под изношенные косынки. Почти все были босы. Часть бродила по улице, другие сидели у самых дверей муниципалитета на корточках, опустив подбородок на поднятые колени и обхватив их сцепленными руками.

Старая Забел прислонилась к стене, тяжело опершись на толстую палку. Рядом с ней пристроилась другая старушка — голова у нее тряслась. Она то и дело посапывала и утирала нос тыльной стороной ладони.

— Простудилась? — спросила у нее Забел.

— Где-то прохватило… Течет из носу да течет, — отвечала та.

Забел покрепче налегла всем телом на свой посох, куда-то уставилась невидящим взглядом. Вторая старушка подобралась поближе и сказала, словно продолжая прерванный разговор:

— Свиной жир очень кстати будет. Без него похлебка не та, что говорить…

Забел, не глядя на нее, произнесла как будто про себя:

— Мне жакет нужен. Холодно. Нужен жакет…

Вторая старуха, не слушая Забел, твердила свое:

— Джоджа говорила: этот жир — не натуральный, но все равно похлебку им заправлять очень хорошо… Совсем другой вкус получается.

Она почесала голову под черной, в белых цветочках косынкой. Глаза ее загорелись, а запавшие губы беззубого рта задвигались в предвкушении похлебки на американском жире.

— Я и забыла ее вкус, господи прости… — она тихонько рассмеялась, а потом осенила себя крестным знамением. — Не упомню, когда ела ее в последний раз. Ни похлебки, ни чего другого вареного: варить-то нечего. А зубов у меня нет, грызть мне нечем…

Она посмотрела на заполненную людьми улицу. Большинство стояло неподвижно и молча, а некоторые переговаривались и даже смеялись. Манелиньо танцевал. Смешной мальчуган! Смышлен не по годам. Девять лет, а он и спляшет, и у иностранцев выпросит чего-нибудь, и в море нырнет за монеткой…

— Знаешь, кума, — сказала старуха, тронув Забел за руку, — вчера одна сеньора дала мне сладкий батат. Она живет за Мадейралом, ты ее не видела? У нее огород в Монте-Верде.

Забел ничего не ответила.

Она ждала. Бия Сена пообещала ей жакет — теплый жакет: в таком никакой холод не страшен, а то ее черную старую юбку, подаренную давным-давно сеньорой Элвирой, ветер пронизывает насквозь… Как холодно по ночам, господи боже! Камни жесткие, и ветер пробирает до костей… Мальчишки сумели забраться под дощатую эстраду на Новой площади — там не дует… Ну, а у нее года не те, чтобы лезть туда, да и гнуться трудно. Нет уж, спасибо…

Печальные думы одолевали, а старушонка-соседка, шмыгая носом, пустилась в воспоминания:

— Когда я была в услужении у дона Энрике, доктора, хозяйка давала нам маниоковой мучицы… Утречком ее поставишь на огонь, а потом, на закате, съешь. Вку-усно!..

Люди вокруг начали волноваться в радостном и нетерпеливом предвкушении праздника.

А сеньор Амадеу да Фазенда и кум его Гоувейя посмеивались, глядя из окна на это столпотворение. Когда Амадеу вытянул руку, показывая куму на толпу, бурым морщинистым ковром покрывавшую площадь, улицы и переулки, Забел подняла голову и, сама не зная зачем, натянула на лоб платок. Губы ее искривились. Амадеу, хохоча, перевесился из окна, повернулся к куму, который не разделял его веселья.

Матушка Забел, не обращая больше никакого внимания на Амадеу, который потешался над ней, спросила соседку:

— Ты кто ж такая будешь?

Тут отворилась дверь, и вышла Жулинья. Толпа зашевелилась, придвинулась к дверям — сначала осторожно, деликатно, а потом люди заработали локтями, чтобы не дать соседу обогнать себя, чтобы оказаться у заветной цели первыми. Слабосильные старухи пустили в ход палки.

Жулинья раскинула руки.

— Не толкайтесь! — раздался ее голос. — Еды и одежды хватит на всех!

Но ее никто не слушал: голодная, оборванная толпа напирала все сильней. Полузадушенная Забел бросилась на открытый ящик, в котором лежали какие-то свертки.

— Перестаньте, прекратите! — еще пыталась урезонить их Жулинья.

Свалка прекратилась лишь после того, как во двор муниципалитета набилось столько народа, что яблоку негде было упасть.

Бия Сена повела женщин за какую-то загородку, чтобы они могли переодеться. Дело это было долгое, мучительное для тех, кто одевался, неприятное для той, кто стоял рядом, но в конце концов оттуда стали выходить преобразившиеся женщины — в новых костюмах, в шелестящих шелках, в струящихся и переливающихся красным и синим шифонах, в пляжных шляпах, в цветах и вуалях — шляпы эти были глубоко, до самых ушей, нахлобучены на головы…

Сеньора Жанинья появилась из-за перегородки в красивом коричневом жакете, который доходил ей до щиколоток: две лисы обвивали ее шею и, казалось, нашептывали ей что-то в уши; а в руках она держала плетеную сумочку из соломки. Восторженный гул встретил ее появление. У матушки Забел подкосились ноги, но, бормоча что-то невнятное, она отбросила свой посох и ринулась за перегородку, споткнулась и со всего размаха растянулась на полу. Все вскрикнули, и две женщины подняли старуху и усадили. Из разбитой губы струйкой текла кровь, но Забел высвободилась и чуть ли не на четвереньках доползла до вожделенных ящиков, цепко ухватила Бию за подол:

— И мне, и мне тоже… Дайте и мне американский жакет…

— Хватит на всех, — успокаивала ее Бия.

— Я знавала твою мать в ту пору, когда она еще пеленки пачкала! С твоей бабкой мы росли вместе!.. Дай мне американский жакет! Пожалей меня!

Она тихо заплакала, сидя на корточках, невнятно жалуясь на что-то и всхлипывая на одной ноте.

Дело шло к полдню. Бия Сена взмокла и не чувствовала рук, раздевая и одевая своих несчастных соотечественниц. Жулинья помогала ей чем могла: отшвыривала ногой груду платьев, которые не понравились или не подошли по размеру.

— Больше не могу! — отдуваясь, проговорила Бия. — Зачем все это нужно? Несли бы домой, там бы и примеряли.

— Муниципальные велели не выпускать в своей одежде, переоденутся — пожалуйста.

Бия подбоченилась и сделала весьма вольный жест.

— Это уж слишком! Черт знает что творится! Болван этот чиновник.

Жулинья пристально поглядела на нее, не выпуская из рук очередного платья.

— Ну ладно, — продолжала Бия, — потерпим! Смотри, какие они смешные, на одних все болтается, другие прямо тонут в этих одежках. Карнавал да и только!

Жулинья наклонилась, чтобы подобрать платье, и снова взглянула на подругу.

— Он говорил, это нужно для того, чтобы они не продавали свою новую одежду…

Она уже не слышала того, что говорила ей в ответ Бия: на бетонных ступенях появилась крупная ладная фигура чиновника, освещенная палящими лучами полдневного солнца.

Он с любопытством наблюдал за тем, что творилось во дворе. Жулинья почувствовала, как ее сердце забилось чаще. Присутствие этого высокого сильного человека неожиданно взволновало и смутило ее. Он повернул голову, и взгляды их встретились. Жулинья поспешно отвела глаза, продолжая, как автомат, собирать и складывать разбросанную одежду. Она чувствовала на себе взгляд чиновника, и руки ее дрожали. Она сгребла бумагу в угол, подняла картонку и стала обмахиваться ею.

— Бия, привет! Уф, какая жара!

Жулинья с ожесточением обмахивалась картонкой. Она была взволнована, чувствуя, что этот привлекательный человек смотрит на нее. «Я ему нравлюсь. Я поняла это несколько дней назад. У него на лице все написано. Я ему нравлюсь. Я знаю. Я поняла это с того бала в гимназии, когда он сжал мне руку так, что я чуть не вскрикнула».

Она вышла в сад и остановилась у лестницы.

А Титина в это время доставала из большого ящика мешочки с мукой и свертки со свиным жиром, раздавая их женщинам. Лицо у нее было сердитое: в очереди она заметила сеньору Лузию. «Неужели и она явилась за американской подачкой? — ошеломленно спрашивала она себя. — Ведь у нее и лавка, и таверна под самыми нашими окнами, она печет и жарит на продажу. Неужели мало?»

Она мрачно протянула сверток и мешочек сеньоре Лузии, которая в новой юбке «коктейль» выглядела очень величественно. Та приняла посылку, не поднимая глаз, но Титина не заметила на ее лице никакого раскаяния.

Жулинья снова взглянула на лестницу. Чиновник уже исчез.

Лузия уверенно и нахально пробилась сквозь толпу истощенных женщин, ожидавших своей очереди. Жулинья посмотрела на Титину, раздававшую свертки, и не спеша зашла за груду ящиков и коробок, а потом решительно, не оборачиваясь, поднялась по лестнице и остановилась перед застекленной дверью в кабинет.

Отсюда, сверху, двор был похож на раскаленное нутро очага. Мелькали кричащие цвета. Женщины заворачивали пакеты в старую одежду и шли к выходу. Восторженные возгласы стихали.

Близился полдень; давал знать о себе голод. Матушка Забел, притулившаяся у стены, перестала плакать и задремала. Рот у нее открылся, челюсть отвисла. Она негромко похрапывала. Бия Сена объявила всем:

— Сделаем перерыв. После обеда продолжим.

Никто из женщин не тронулся с места. Двое мужчин, стесняясь того, что их оказалось так мало, пошли к выходу. Бия Сена поторопила женщин. Ей удалось спровадить их — кого лаской, кого почти силой. Вернувшись, она обнаружила, что Забел с открытым ртом сидит где сидела. Бия наклонилась, потрясла ее за плечо — старуха не подняла головы.

— Может, не стоит ее будить? — нерешительно спросила Бия у Титины.

В это мгновенье раздался глухой удар. Это матушка Забел упала, стукнувшись головой о цементный пол. Бия вскрикнула, схватила Титину за руку.

— Что с ней?

Титина поборола оцепенение, выдернула руку из цепких пальцев подруги, бросилась к старухе, потом испуганно повернулась к Бие:

— Скорей, воды!

В эту минуту она встретилась глазами с Жулиньей, которая спускалась по лестнице, растерянная и бледная. Она шагнула с последней ступеньки и остановилась рядом с ними. На секунду Бия и Титина забыли о старухе, изумленно уставившись на Жулинью. Та стала у распростертого тела и пригладила взлохмаченные волосы.

— В туалет ходила…

— А попала к чиновнику в кабинет? — спросила Титина. — И не стыдно? — Она отвернулась от Жулиньи.

Бия похлопывала старуху по щекам, пытаясь привести ее в чувство.

— Надо позвать кого-нибудь!.. — она бессильно уронила руки. — Она очень ослабела.

По саду начал распространяться тошнотворный запах. Титина склонилась на ящик, опустила голову, судорожно сжала кулаки.

— Не могу больше… Тошнит… — громко простонала она.

Жулинья сказала, что пойдет позвать кого-нибудь на помощь, и направилась к выходу.

Поникшая Титина размышляла о том, что произошло. Да, Жулинья оказалась девушкой нестрогих правил. Взяла да и отправилась к этому чиновнику. Конечно, они целовались там, наверху. Это ясно: у нее на губах не осталось и крошки помады, а со щек стерлась пудра…

Она потерла ладонью лоб. Бия Сена, скрестив руки на груди, смотрела то на нее, то на распростертое тело Забел. Титина, думая совсем о другом, спросила подругу:

— Ты не знаешь, Бия, женат этот чиновник? Наверно, в Лиссабоне у него жена.

— Наверно. Ведь он носит обручальное кольцо.

Титина ничего не ответила.

Матушка Забел очнулась и попыталась приподняться. Девушка пришла ей на помощь. Старуха встала на подгибающиеся ноги, прислонилась к стене.

— Знаете, матушка, мы дадим вам посылку прямо сейчас. — Бия обвела взглядом груду одежды, соображая, чем заменить лохмотья старухи. — Какая вы нежная, матушка, — засмеялась она. — Упали в обморок, как знатная дама…

Забел промолчала, внимательно разглядывая одежду. Бия не поскупилась. Старухе досталось синее платье на мелких пуговичках, две блузки — одна поверх другой, — берет, шоферские перчатки и высокие замшевые башмаки.

По всему дворику муниципалитета были разбросаны пояса, бюстгальтеры, купальные костюмы — их никто не хотел брать.

Титина носком туфельки рассеянно ворошила эту кучу. Когда она увидела матушку Забел, навьюченную одеждой, ей стало смешно: старушка была похожа на клоуна-неудачника… Девушка решительным шагом пересекла сад, открыла ворота. Теплый ветер нежно погладил ее разгоряченное лицо. Она остановилась, оглядела пустынную улицу, которая спускалась к морю, а другим концом упиралась в стену угольной компании.

Солнце припекало. Она снова ощутила отвратительный запах, с силой захлопнула за собой дверь. «Сегодня мне кусок в горло не полезет», — подумала она, с омерзением вспоминая все то, что осталось во дворе муниципалитета.

Она торопливо пошла по улице, мечтая только об одном: поскорее добраться до дому и вытянуться на своей железной кровати, которая была куплена, когда она заболела тифоидной горячкой.

Шанда

Она отвернулась и стала негромко смеяться. Зажала себе рот, прикусила зубами ладонь, но смех сдержать не смогла: плечи ее продолжали вздрагивать.

— С ума сошла? — улыбнулась сидевшая на краешке кровати Фанинья.

Но младшая сестра не в силах была успокоиться: все ее тело сотрясалось от хохота. Она повалилась на кровать, заболтала ногами в воздухе, потом прижала колени к подбородку, крепко обхватила их. Фанинья, зараженная ее весельем, тоже расхохоталась. «Ну, чего ты заливаешься? Смешинка в рот попала?»

Глаза у нее налились слезами, она тоже давилась от смеха.

— Стану я тебе объяснять, раз сама не понимаешь. И вообще — это не твое дело. Смешно мне, вот и смеюсь.

Фанинья никогда не могла понять: то ли сестра шутит, то ли всерьез набивается на ссору. Настроение у нее менялось каждую минуту — только что была миролюбива и ласкова и вот, пожалуйста, начинает грубить. Шанда тут же выпустила целую очередь оскорблений:

— Дура, скотина, тварь безмозглая! Уходи вон из моей комнаты! Ну!

Фанинья встала и отчаянно заголосила:

— Мама, а Шанда обзывается: говорит, что я тварь безмозглая!

В глазах Шанды светилась самая настоящая злоба, но она промолчала.

— Ты сумасшедшая, Шанда, ты вообразила себя златокудрой белой красавицей, да?

— Да, я белая, а вот ты — чернокожая, и на голове у тебя не волосы, а кускус. Я красивей! — торжествующе произнесла та.

— Мама, а Шанда говорит, что я чернокожая.

Мать остановилась на пороге в нерешительности: то ли отхлестать по щекам обеих дочек, то ли воздействовать на них прочувствованной нотацией.

— А ну, прекратите орать! Конечно, это ты, Шанда, начала первая?! Хуже нет, когда у вас отменяют занятия по утрам: ни минуты покоя в собственном доме.

— Я не кричу, мама, — Фанинья принялась сваливать всю вину на Шанду, — Шанда все время пристает ко мне… Каждую минуту: и в школе, и когда домой идем… Все время! И дразнится, и обзывается!

— Помолчи, Фанинья!

— Но я же правду говорю! Вот когда мы шли с ней по улице, возле дома тети Фефы нам повстречалось двое каких-то… И она их тут же обозвала, знаешь как, мама? Шпики!

— Ну и что? Они шпики и есть! Шпики из ПИДЕ[21], — сказала Шанда и тут же показала сестре язык.

На этот раз Фанинья чуть не заплакала от обиды:

— Вот пожалуйста! Теперь язык показывает!

Мать схватила Шанду за руку.

— Как тебе не стыдно! — Потом она повернулась к Фанинье. — А дальше?

— Дальше мы шли молча, а когда поравнялись с ними, она подбоченилась — вот так! — и захохотала противным таким голосом — ха-ха-ха! А потом еще раз: ха-ха-ха!

— Так. А потом?

— Потом ничего.

Мать на минутку призадумалась — на минутку, не больше. Потом охрипшим голосом произнесла:

— Ты не желаешь слушаться, Шанда. Ты пропускаешь мимо ушей все, что я говорю. Ну что ж, пожалеешь, да поздно будет. Ты помнишь, что бывает с девочками, которые не слушаются? У них на лбу вырастает рог. И у тебя вырастет! — Она повысила голос. — Не смей называть сестру черномазой! Вы — родные сестры! Слышишь?

Шанда невозмутимо стояла перед зеркалом и выщипывала брови пинцетом.

Мать подошла вплотную и прошипела в самое ухо:

— Ты слышала, что я сказала? И оставь свои брови в покое! Мала еще красоту наводить! Дай сюда пинцет!

— Мама, пинцет мне нужен. Сеньор Граса велел принести на урок. Если у меня не будет, он поставит двойку.

Мать вышла из комнаты, простучала каблуками по коридору, потом по лестнице, и наконец шаги ее стихли возле кладовой.

Шанде ужасно хотелось поколотить сестру, но та, словно догадавшись о ее намерениях, проворно вскочила на стул, вылезла в окно и оказалась в безопасности.

Оттуда, с крыши, ей ясно была видна и асфальтовая мостовая, и тротуар, сложенный из плит неправильной формы. Фанинья принялась наблюдать за тем, что происходило на кухне у сеньора Рибейро, — окно было прямо у нее перед глазами. Вот Аделаида вышла, вот вернулась, неся корзинку с фруктами, достала оттуда несколько недозрелых, зеленоватых апельсинов, вымыла их под краном. Потом проделала то же с плодами манго — их пора проходила, но они были еще крепкие и желтые. Она почистила их и нарезала, сложив в фарфоровую вазу на высокой ножке, а по краям украсила ломтиками гуайявы. Снова вышла. Принесла букет роз, налила в вазу воды, поставила цветы. Несколько роз упали на стол, и кухарка Антонинья отодвинула их, чтоб не мешали. Аделаида унесла вазу в комнату, а Антонинья продолжала заниматься своим делом — резала лук. Снова появилась Аделаида. В руках — поднос, а на подносе — тарелка с сухарями. Тут она подняла глаза и обнаружила Фанинью. Улыбнулась понимающе, и ее маленькое квадратное лицо похорошело от этой улыбки. Фанинья прижала палец к губам — не выдавай, мол, — и пожалела, что у нее не такие длинные черные волосы, как у Аделаиды. Та снова исчезла. Потом Фанинья увидела ее со спины, а когда она повернулась, на ней уже был белый крахмальный передник.

Шанда, увидев, куда смотрит улыбающаяся Аделаида, догадалась, где сестра. Перевесившись из окна, она схватила ее за ногу.

— Поймала!

— Пусти!

Фанинья рисковала сверзиться с крыши, и потому ей пришлось сдаться. Впрочем, она бы не упала: вдоль крыши шел довольно высокий бортик, чтобы скапливалась дождевая вода.

— Отпусти, — повторила она.

Кухарка Антонинья вскинула глаза, подошла к окну, не выпуская из рук большого ножа.

— Отпусти ее, озорница! Что за девочка такая! Она же упадет!

Шанда разжала руки, но в долгу не осталась и ехидным голоском стала дразнить кухарку.

…Мать спустилась по лестнице, прошла мимо кладовой и остановилась у окна. Ставни были приоткрыты, и за окном угадывалось тихое серое утро. В эту минуту она услышала пронзительный голос Антониньи и высунулась из окна.

— Во имя отца, и сына, и святого духа! Фанинья! Шанда! Кончится это когда-нибудь или нет? Фанинья, слезь сию же минуту! Шанда, я знаю — это твои проделки!

Она прислушалась.

На углу появился полицейский, на миг замедлил шаги. Мать знала его: он был родом с острова Сан-Николау: почему-то все тамошние парни служат в полиции…

Полицейский медленно подошел поближе.

Мать смотрела, как он идет; и когда он поравнялся с нею и окликнул ее, тут же отозвалась:

— Ой, вы меня напугали! В чем дело?

— Дона, мне надо вручить повестку, а я нездешний, города не знаю…

Сердце матери заколотилось так, что боль отозвалась в висках.

— Подождите минутку, я схожу за очками.

Войдя в комнату, она вытащила из-под диванного валика очки. К оглобле были прикреплены четки, — она сняла их, поцеловала крестик и снова сунула под цодушку. Когда она вернулась к окну, фигура полицейского уже растаяла вдали. Ну и хорошо. Спросит еще у кого-нибудь.

Прячась за занавесками, она снова выглянула на улицу. Возле магазинчика стояла Леокадия и разговаривала с хозяйкой. «Вот машет руками! Просто мельница; теперь смеется, зашлась от хохота…» Ветер понес ее смех по улице. Служанка, ожидавшая в сторонке, с корзиной в руке, улыбнулась, поправила платок на голове, а ветер снова взметнул его концы.

Вот теперь она идет сюда, а за ней служанка за руку ведет ребенка. Идут, не торопятся. Леокадия покачивается на длинных тонких ногах.

— Как поживаешь, Леокадия?

— A-а, это ты?! Я и не заметила тебя за занавеской! Да вот была на рынке. Сколько там рыбы! Какой хочешь, на любой вкус! Посмотри-ка, что я купила! — Она подозвала служанку.

— Кого там видала из знакомых?

— А народу! Не протолкнуться. Иди, иди, я догоню, поболтаю немножко. Этого тунца нужно тушить с маниокой. А вот эту — почистить и солить. Очень просто: засыпать солью и повесить на дворе, где вы завтракаете. Как, Бия, ты не умеешь? Никогда не солила? Ну, я тебя научу. Ну, иди, иди, не жди меня! И не забудь охладить воду!

В тот день солнце было ласковым, не жгучим. Леокадия открыла зонтик, прислонилась к стене у окна. Матери тоже хотелось еще посудачить.

— А что это за мальчуган, Леокадия?

Леокадия за руку подвела мальчика поближе.

— Поздоровайся, Жеронимо, скажи «здравствуйте». Мне его привезли из Сан-Николау. Я его воспитаю. Это теперь принято…

— Ты права, — согласилась мать и положила себе под локти подушечку. — Это хорошо. Мальчик лучше, чем котенок. А знаешь, что я тебе скажу? Оказывается, за границей дети не сидят в лавках, а ходят в школу. А если кто не ходит, то за ним являются полицейские и ведут учиться силком. Ты знала об этом, Леокадия?

— Знала давным-давно, но заграница — это заграница, а Сонсенте — это Сонсенте. — Она засмеялась. Руки ее так и летали. — Мы здесь у себя дома, и никто нам не указ. Ты мне скажешь, что из-за границы нам присылают деньги? Согласна. Но деньги — одно, а обычаи — другое.

Тем временем Жеронимо достал из кармана рогатку, подобрал с земли камешек, сильно натянул резинки… Камень исчез — только слышно было, как он где-то очень далеко ударился о мостовую.

Снова появился полицейский, — на этот раз сверху, со стороны замусоренной стройплощадки: там уже много лет строили и никак не могли достроить новую церковь. Пустырь тянулся до подножия остроконечных гор. Дорога петляла между гор и доходила до пляжа Жоан-д’Эвора. Одно название только, что пляж: никто там не купался. Интересно, осталось ли еще на скалах то, что намалевали немцы перед началом последней войны?

Немцы приплыли тогда на большом военном судне, выгрузились и отправились на Жоан-д’Эвору. К вечеру вернулись, промаршировали по улицам гусиным шагом, а за ними бежала толпа любопытных. На следующий день они бродили по городу, пришли в гости к кое-кому из местных, а вместе с ними и здешние гимназисты. Были они у Матери: играли на рояле, пообещали принести шоколадку.

Когда же разнеслась весть о том, что скалы Жоан-д’Эворы заляпаны белой краской, все население Сонсенте содрогнулось. Люди перепугались. «Эти рисунки и надписи могут принести несчастье», — говорили они муниципалитетскому чиновнику, но он лишь пожал в ответ плечами, сунул руки в карманы и ушел в свой кабинет. «Сброд суеверных остолопов!»

Суеверных? Как бы не так. А зачем немцы разукрасили скалы загадочными надписями и фигурами? Зачем им это понадобилось, а? Чиновник не любил скандалов: любил выпить перед обедом джина с тоником, а вечером — виски, любил застолье и гостей. Народ голодал, девочки продавались иностранным морякам за гроши, и тут еще немцы осквернили скалы, прибрежные прекрасные скалы. Это переполнило чашу терпения. Мы не суеверны, господин чиновник, мы не остолопы!

…Перед окном снова выросла фигура полицейского.

— Дона!

— Ох, ты опять меня напугал! Ну, что тебе?

— Дона, а повестка-то вам. Из муниципалитета.

Леокадия взяла у него повестку, проглядела.

— Красиво. Ты теперь важная персона, тебе начальство письма шлет.

— Покажи. Не нравится мне это. Спасибо, парень. Вручил — и ступай с богом.

— Нет, дона. Мне велели привести вас и вашу дочку — беленькую такую, с прямыми волосами.

— Скажи тому, кто тебя послал, что я должна сначала принять ванну. И я отлично найду дорогу в муниципалитет сама, без провожатых. Иди.

Леокадия сообразила, что лучше ни о чем не спрашивать: просто так никого в муниципалитет не вызывают. Мать хранила молчание, зная, что Леокадия — первая городская сплетница и вестовщица, с которой может по этой части соперничать одна Мария Канда, да и то едва ли. Ей не раз приходилось стравливать людей, а самой наблюдать издалека и делать вид, что она тут ни при чем.

Мать задернула штору и еще минутку постояла у окна: набиралась духу, чтобы вскрыть конверт. Хоть можно было и не гадать: конечно, это все из-за Шанды…

Она швырнула ключи на стол и стала медленно, задерживаясь на каждой ступеньке, подниматься наверх…

В муниципалитете они прямо прошли в кабинет к чиновнику. Он сидел за письменным столом. На стене висел тот самый портрет, без которого нельзя было представить ни одно присутственное место. Слова жужжали, как рой пчел, и она едва понимала смысл того, что говорил хозяин кабинета и что она отвечала. Слова летели и возвращались, гудели у нее в голове: уважение, сотрудники, тюрьма, разум, логика, порядок, родина, метрополия, заморские территории, тюрьма, тюрьма, тюрьма.

Она стиснула ладонями виски, в которых запульсировала кровь. Глаза ее заблестели.

— Господин чиновник, — решительно прервала его Шанда, — я ведь не знала, чего они там сотрудники. Я сказала так просто, я засмеялась, потому что смешно стало.

— А как ты их обозвала? — выпрямился в кресле чиновник. И в самом деле, как? Местные очень любят придумывать всякие прозвища и клички, поди разберись…

Шанда обрадовалась. Ответ у нее был уже готов. Вот только мама рассердится, что она влезла в разговор без спросу.

— Да разве ж вы не знаете? Их все называют «пидуки». Или «пидоки». Или просто шпики. Я думала, вы знаете! — Смех Шанды — смех мальчишки-сорванца — возмутил его. Он пожал плечами, едва сохраняя спокойствие. Закурил.

— Ну, вот что. У меня есть дела поважней. Будьте добры, сеньоры, завтра к десяти утра прислать вашу дочь сюда. Ровно в десять. Вам понятно? Сами можете не приходить. Завтра решим этот идиотский вопрос окончательно.

Мать, придвинувшись к Шанде, незаметно ущипнула ее.

По дороге домой мать сердито говорила:

— Если ты еще раз откроешь рот, когда взрослые разговаривают, я тебя отколочу при всех. Дождись, пока к тебе обратятся! Что за невоспитанность такая: дети должны молчать и в разговоры взрослых не вмешиваться.

— А почему он сказал, что они служащие муниципалитета? Ведь он соврал. Они шпики из ПИДЕ! Что же мне, нельзя смеяться, когда смешно? Спрашивать разрешения, чтобы посмеяться? Ты хочешь, чтобы я была похожа на этих мумий-чиновников?

— Прикуси язык, Шанда!

На следующий день она снова пришла в муниципалитет. Инцидент, очевидно, решили предать забвению, и мать вздохнула с облегчением.

Но для Шанды все только начиналось. Одна только Фанинья догадывалась, что сестра попала в трудное положение: у нее начались какие-то дела с тем самым чиновником, и, не сказав ни слова, надушившись, Шанда каждый вечер исчезала из дому.

Мать тоже тревожилась, хоть и знала, что в нашем мире происходит кое-что, превосходящее человеческое разумение. Очевидно, случилось нечто подобное. Шанда ходила сама не своя, дерзила матери, доводила до слез сестру, бросалась как бешеная на всех, кто был в доме, и в один прекрасный день сообщила о своем отъезде в Лиссабон. Разговор поначалу не предвещал такого поворота и шел о том, что служанка Роза не желает носить нижнее белье, что моет ноги на закраине колодца и чистит зубы золой… А потом взяла да и огорошила всех.

— Доченька, ты же еще мала. Куда ж ты одна поедешь?

— Не бойся, мама, мне уже обещали место. Я написала сеньоре Марии, и она сняла для меня комнату. Я буду работать и учиться. Кончу гимназию, поступлю в университет.

Казалось, разговор на том и кончится, но прошло время, и вот однажды Илдо повстречал Шанду в Лиссабоне. Встретились они на углу — и в Сонсенте множество таких углов, — а вокруг спешили люди, гудели автомобили, ну, что еще бывает на улице? Но Илдо никого не видел, ничего не слышал — нужно было обнять Шанду, ведь так давно не было о ней ни слуху ни духу.

Илдо оглядел ее с ног до головы. Шанда была хороша собой, нарядно одета.

— Как поживаешь?

— Пойдем, по дороге расскажу…

Судя по всему, Шанда хотела от него отделаться.

— Где ты служишь?

Он снова посмотрел на нее: умело подкрашена, красиво причесана, воротник плаща поднят… Она придерживала его рукой… Длинная шея, гордо откинутая голова.

— Знаешь, Илдо, я немножко спешу. Мне еще надо перекусить по дороге, а я и так опаздываю… Мы еще увидимся.

Илдо подумал немножко, а потом взял ее за руку.

— Шанда, а ведь ты мне врешь.

— Отпусти.

— Не пущу.

— Пусти! Без рук, пожалуйста! — и она вдруг оглянулась на другую сторону улицы.

— Сказал, не пущу! — Илдо подошел ближе. — Слушай, ты, полоумная! Думаешь, мы не знаем про тебя? Как бы не так! Весь Сонсенте только о тебе и говорит. Тукинья специально разыскал меня в университете, чтобы рассказать…

— Отпусти!

— Мы знаем про тебя все! — Он понизил голос. — Отныне тебе не спастись. Можешь идти, куда шла! Дура! Стукачка!

Илдо надолго запомнил эту встречу: лучше бы никогда не видеть больше Шанду. И родня-то она ему дальняя, и всегда была с придурью.

Прошло еще некоторое время. Илдо сидел в гостях, когда в комнату вошла высокая девушка в плаще с поднятым воротником, в темных очках, в низко надвинутой на лоб шапочке.

— Что? Шанда? — Илдо опустил голову, подпер кулаком щеку. Потом снова взглянул на Линкольна. — Слушай, ведь Шанда в ПИДЕ. Зачем она пришла сюда?

— Да что с тобой? Это Мари-Перпетуа. Ты, наверно, бредишь. Шанда уже полгода как уехала. Она бежала за границу, в Дакар.

Илдо вспомнил их последнюю встречу на углу улицы, которая была так похожа на улицы Сонсенте. С тех пор прошел целый год.

— В Дакар? Зачем?

— Очнись, Илдо, на каком ты свете? Шанда исчезла из дома сеньоры Марии, никому ничего не объяснив. Должно быть, дело было серьезное: тут же появились люди в штатском, арестовали сеньору Марию, избили ее дочек. Там случилась в это время дона Леокадия, и ей попало.

— Ее-то за что?

— Да я почем знаю? За что купил, за то продаю. Леокадия приехала погостить в Лиссабон, ну, сеньора Мария Канда ее приютила. Сыщики выбили ей несколько зубов.

Леокадию избили? Эту веселую, бойкую сплетницу? В Сонсенте и в голову никому бы не пришло, что кто-то может поднять на нее руку. В Сонсенте умеют уважать людей.

— Она прямо не в себе… Хотела немедленно возвращаться домой. Знаешь, что она вытворила перед тем, как сесть в самолет? Опустилась на пол, перекрестилась и сказала: «Ноги моей в этой стране больше не будет!» — Он повернулся к Мари. — Ты что-то очень молчалива сегодня…

— Погоди-ка, Линкольн. А где сын Шанды?

— Она отдала его одной женщине из Боависты на воспитание.

Тута раздавил в пепельнице окурок, стукнул кулаком по столу.

— Ну, хватит! Может быть, ты хочешь узнать, не взяла ли мать Шанды этого мальчика к себе? Или еще что-нибудь? Тогда ступай на Кампо де Урике, где живут наши земляки, там они устраивают свои пирушки, свои танцульки. Нене тебе все расскажет. Он знает все про всех!

— Слушай меня внимательно! — вмешался Линкольн. — Я не знаю, уехала ли Шанда в Дакар, я не знаю, есть ли у нее сын или нет, я не знаю, как живут люди с Островов Зеленого Мыса на Кампо де Урике. Не знаю и знать не хочу! И вообще я иду в кино! Мари-Перпетуа, пойдешь со мной?

Илдо растерялся. Его расспросы испортили хороший вечер. Шанда — полоумная, это всем известно… Но ведь он так хотел узнать, что с нею сталось. Столько усилий, чтобы встретиться с земляками — и вот чем все кончилось. Он поднялся, снял с вешалки плащ.

— Ну, ладно. Мне пора. Счастливо оставаться.

Он открыл дверь, вышел на улицу. Ему хотелось побыть одному: ни с кем не разговаривать и поскорей забыть все, что он услышал. Ох, ребята, если бы можно было оказаться сейчас между морем и сушей и чтобы над головой было только синее небо. Если бы можно было сейчас перенестись на Птичий остров!!!

Антонио Аурелио Гонсалвеш Кончина сеньоры Кандиньи

О смерти сеньоры Кандиньи Сены я узнал вчера вечером: на площади столкнулся нос к носу с Иполито Алмейдой; мы прошли вместе несколько шагов, а потом он остановился и спросил:

— Ты уже знаешь, что сеньора Кандинья скончалась?

Я даже не удивился, словно был готов услышать это известие.

— Сеньора Кандинья? Нет, не знаю. Отмучилась, бедная.

— Она умерла сегодня около трех пополудни. Лежит в доме Абеля Феррейры.

— Нет, мне еще не успели сообщить, — помолчав, сказал я. — Бедная Кандинья! Хотя она была уже очень старенькая…

— Очень, очень, — подхватил Иполито, — и все хворала в последнее время. Пора уж ей было… Теперь отдохнет.

Больше мы об этом не говорили, пошли дальше, но я вдруг стал вспоминать сеньору Кандинью: когда я впервые увидел ее, мне было не то восемь, не то девять лет от роду.

Похороны были назначены на десять утра. Додумались, нечего сказать! Дурак этот АбеЛь Феррейра: не мог выбрать более подходящего времени?! Где это видано — устраивать похороны в десять утра? Изволь-ка тащиться на кладбище, когда солнце, того и гляди, рухнет на головы! Дикая жара, самый зной, да к тому же все на службе. А мне к одиннадцати непременно надо быть в «Монте»: у меня деловое свидание, мне принесут образцы товара — банки с краской. Если не успею, перехватят, а я останусь с носом. Дела такого рода на завтра не откладываются, куй железо, пока горячо… Но и не проводить Кандинью я не имею права: и так, наверно, никого не будет… Я должен быть на похоронах!

Дом Абеля Феррейры был довольно далеко, и я вскоре взмок от пота, расстегнул пиджак, чтобы ветер просушил влажную рубашку. У ресторанчика «Заячий ручей» мне повстречался Норберто Сантос, давний приятель сеньоры Кандиньи. Мы обнялись, и он спросил, пойду ли я на похороны. Я кивнул.

— Вот и отлично! Вместе пойдем!

Мы были уже совсем рядом с домом Абеля. Норберто тоже удивлялся, почему погребение назначено на такой час.

— Скажу тебе прямо: если б не мои правила, я ни за что бы не пошел! У меня дел по горло. Абель, должно быть, спятил: выбрал самое неудачное время!

— Бедная Кандинья!.. Ну а все-таки, мне кажется, она прожила счастливую жизнь. Если б только не ее хвори, особенно в последние годы… Ну и, конечно, второй брак. Нет, жизнь ей улыбалась.

— Да, ты прав. Не стоило ей выходить замуж во второй раз. Разве мог этот Шалино устроить ей сносную жизнь? Вечно в разъездах… А уж его родня! Что за люди! Разорились на родине — перекочевали сюда, лезут вперед, расталкивая всех локтями. Вот разве что Мана другой породы… Но зато она сделала невыносимым супружество Кандиньи. Все наследство досталось Абелю.

— Посмотрим, сумеет ли он им воспользоваться. Он тоже, знаешь ли, без царя в голове.

Мы поднялись к дому Абеля. Ставни были закрыты, но дверь распахнута настежь, на обе створки. Вокруг сновали люди в трауре. У дверей толпились мальчишки и женщины из простонародья: они рассматривали нас и пытались заглянуть в комнаты. Стояла тишина, что довольно необычно для наших краев, где принято оплакивать покойника, и только время от времени слышались голоса.

Норберто вошел, а я остался снаружи, рассеянно обводя взглядом бесплодную серую землю и вспоминая, как познакомился с сеньорой Кандиньей.

Это было много лет назад. Сеньора Кандинья была темной мулаткой — почти чернокожей. Среднего роста, крепкая и коренастая, она казалась приземистой. Волосы у нее были прямые, и она неизменно покрывала их косынкой, как делают женщины из народа.

Лица ее не помню: время стерло в моей памяти ее черты. Помню глаза — черные, улыбающиеся, ласковые. Ни у кого больше не видел я таких глаз. Помню ее руки — они обнимали меня, и я, хохоча, терся о них щекой. Помню ее горячую шелковистую кожу. Стоит мне подумать о Кандинье, как в ушах начинает звучать ее голос: в детстве от него меня начинала пробирать какая-то сладкая дрожь, я замирал и подолгу глядел на нее как зачарованный. У Кандиньи был один из тех голосов — они редко встречаются, в котором словно бы одновременно звучат низкие и высокие ноты, в детстве он казался мне настоящей музыкой, ласкал меня и убаюкивал.

Когда болезнь ее усилилась, сеньора Кандинья окончательно перебралась к своему племяннику Абелю Феррейре. Там и умерла… Но всю жизнь прожила в маленьком домике, неподалеку от нашего: пройдешь немного, поднимешься по склону, свернешь налево — и увидишь ее жилище. Дверь вела на застекленную веранду, где стояли горшки с цветами, а с веранды можно было попасть в крохотную гостиную. Был там и садик, куда, словно близкий друг, ежедневно приходило, пылало, сверкало и не собиралось исчезать солнце. Там стояли плетеные кресла, качалка, в которой я чаще всего заставал сеньору Кандинью, когда меня вечером отпускали из дому побегать, поиграть с Ньяно, Пичей, Джинджей или с кем-нибудь еще из ребятишек.

Прячась за спинами приятелей, я ожидал появления моей подруги: я был очень застенчив и ужасно стеснялся и робел, стоило нам с ней день не повидаться. Когда я подходил к ее дверям, мне всегда хотелось кубарем вкатиться в комнату, крепко обнять ее, как обнимали своих друзей мои сверстники, но я не смел: что-то властно удерживало меня, и я делал вид, что играю, а на самом деле ждал, когда же выйдет Кандинья. Она появлялась, смотрела на меня — наши взгляды встречались — и подзывала к себе. Если же ее не было слишком, по моему мнению, долго, я потихоньку, бочком-бочком подбирался к дверям домика, прижимался к стене и наконец проскальзывал внутрь, смущенно улыбаясь.

Я заставал ее на застекленной веранде в кресле-качалке. Стояла тишина, только слышно было потрескиванье рассохшегося пола да постукиванье ее туфель. Голова ее была откинута на подушечку, сеньора Кандинья о чем-то размышляла, а уже слабеющий свет закатного солнца ореолом вспыхивал на мгновенье вокруг ее головы, а потом исчезал, гас.

Она улыбалась и подзывала меня к себе, и я, как птенец в гнезде, удобно устраивался у нее на коленях и слушал ее воркующий голос:

— Пришел, пришел… Что ж так давно тебя не было, а? Ты меня разлюбил? А? Ты больше не мой дружок? Да? Вот, значит, ты какой? Ну и прекрасно, тогда и я тебя больше не люблю… Почему вчера не пришел? Я ждала-ждала, а тебя нет да нет. И зря не пришел. Много потерял. Я для тебя кое-что сберегла, но потом вижу — ты не идешь, я и съела все сама.

Я не отвечал, молча улыбался, привалившись к ее плечу, и мне было удивительно хорошо. Кандинья крепко обнимала меня и продолжала ворковать:

— Я шучу, шучу… Ты мой хороший, самый красивый, да? Ты меня любишь? А? Ну скажи. Любишь? Тогда подожди минутку… — Она вставала с кресла, куда-то уходила и тут же возвращалась, неся в руке маленькое блюдечко, снова садилась, ее прохладные пальцы прикасались к моим векам. — Ну-ка открой рот, закрой глаза! — Я повиновался и тут же чувствовал во рту вкус лакомства, на языке таяла конфетка, и я смеялся от удовольствия, а Кандинья шептала мне в самое ухо: — Ну, а мне что за это будет? — Я поворачивался к ней, и она обнимала меня еще крепче.

Как давно все это было… Но воспоминания о Кандинье имеют для меня особенную прелесть: я словно переношусь в далекие времена, и мир, окружающий меня, исчезает.

Я услышал звон колокольчика, а потом появился падре в белом облачении с требником в руках. Впереди шел мальчик-служка с распятием, а рядом другой паренек, певший в церковном хоре: он нес дарохранительницу и кропило, позванивая в колокольчик, серебристый звук которого был похож на детский голосок.

Из дому, ожидая выноса, вышло несколько мужчин в трауре. Я подошел к ним, и тут на углу появился Карлиньос — седеющий, уже по-стариковски сгорбленный; шея его была вытянута, а на лице застыло выражение постоянного внимания, словно он все время к чему-то присматривался. На нем был белый костюм, в руках он держал зонтик от солнца.

— Ну, вот и Карлиньос, — довольно громко произнес Аннибал Дуарте, — без него ни одни похороны не обходятся.

— Я тоже хожу на все похороны, разве что со службы не отпустят, — горделиво улыбнулся Норберто.

— Да нет, что ты сравниваешь! Карлиньос ходит на все похороны. Еще не было случая, чтобы он не пришел. Он готов пожертвовать чем угодно, лишь бы проводить покойника на кладбище.

Тут в беседу встрял и Марио Диас:

— Ну, еще бы! Ведь он душа «Общества», похороны для него — первое дело, все бросит ради похорон. Мано, который тоже служит в «Обществе», говорил мне, что он постоянно таскает в кармане черный галстук — на всякий случай…

— Каждый по-своему с ума сходит, — философски заметил Аннибал. — У меня, к примеру, все наоборот: почти никогда не хожу на похороны, мне как-то неприятно… Все, что связано со смертью, меня гнетет… Все эти соболезнования, слезы, вообще вся атмосфера… Меня на панихиду и не заманишь. Я не желаю иметь со смертью ничего общего.

Марио Диас, дурачась по обыкновению, потер руки, потряс ими в воздухе, умывая их, словно Пилат:

— Не ты один. Представь себе, я тоже.

Все одобрительно приняли его выходку и рассмеялись — кто в полный голос, кто сдавленно. Сам Аннибал тоже не удержался от смеха:

— Сам не понимаю, как это я сморозил такую глупость. Разумеется, ни у кого из нас, как мне кажется, нет желания познакомиться со смертью поближе… Но я не о том хотел сказать. В отличие от нашего Карлиньоса мне внушают отвращение все эти похоронные церемонии — погребение, речи, соболезнования, — вся эта чушь, которая непременно сопровождает смерть человека. В день похорон я всегда чувствую себя не в своей тарелке, нервничаю. Почему? Сам не знаю. Меня все это раздражает, вот я и стараюсь отделаться как могу. Ну, конечно, если это не связано с кем-нибудь из близких мне. А всеми остальными пусть занимается моя жена: у нее это лучше получается. Сюда же я не мог не прийти: сеньору Кандинью я помню сто лет, а Абель…

Но тут громкие рыдания, причитания прервали его. В дверях показалось траурное шествие. Четверо ближайших друзей, осторожно нашаривая ногой первую ступеньку лестницы, вынесли гроб. За ним следовала целая толпа плачущих женщин — служанок и соседок. Они причитали хором:

— Прощайте, сеньора Кандинья, прощайте… Ах, сеньора Кандинья, никогда больше не вынесу я вашу качалку на солнышко… Ах, сеньора Кандинья…

В окнах соседних домов появились женщины с красными заплаканными глазами, по щекам их текли слезы.

Траурная процессия двинулась вниз. Не успели мы сделать и трех шагов, как послышался горестный и неутешный вопль, вырвавшийся, казалось, из самых глубин чьей-то души. Этот вопль начинался как сдавленное рыдание, сквозь которое пробивались всхлипывания — они следовали одно за другим, нарастали и превращались в долгий глубокий сверлящий стон, от которого мы все содрогнулись: в нем чувствовалось истинное и искреннее страдание, не вязавшееся с обыденностью этого знойного утра. Я повернулся, чтобы узнать, кто же так скорбно оплакивает сеньору Кандинью, и увидел женщину, отпрянувшую от окна. Однако я успел узнать Ману, крестницу покойной, — в свое время она испортила сеньоре Кандинье немало крови.

— Чего уж теперь? Теперь можно и не рыдать! Притворщица! — прошептал Норберто.

Мы продолжали спускаться. Впереди широким шагом шел священник; служка звонил в крлокольчик, и этот звук казался нам жалобным детским голоском. Следом несли гроб. Наша группа шла немного в стороне.

Толстая, широкобедрая мулатка, хозяйка таверны, застыла в дверях своего заведения, не спуская больших печальных глаз с похоронной процессии, шепча что-то невразумительное. Норберто тут же пустился в воспоминания:

— A-а, это Мария-Жулия… Миновало твое времечко… Вот ты какая стала… Кто теперь поверит, что стройней тебя не было женщины в Сан-Висенте?! А какая у тебя была комнатка, какая чистота! Какие белоснежные простыни на твоей кровати! Куда все девалось?!

Марио Диас лукаво покосился на него:

— Норберто, ты что-то слишком сильно горюешь… Не бойся, мы и так поверим, что она принимала тебя по-королевски.

— Знаете, что я слышал от одной дамы? «Норберто, — сказала она, — медленно разгорается, зато долго горит». Поняли? — вмешался я, а Норберто, давно уже огрузневший и ссутулившийся, издал какой-то горловой звук, который должен был означать смешок.

Жара становилась невыносимой — должно быть, собиралась гроза. Огромная черная туча закрыла солнце и повисла над самыми нашими головами, окутывая нас душным маревом. Норберто расстегнул свой пиджак из толстого сукна — его рубашка на груди насквозь промокла от пота — и помахал полами на манер вееров.

— Ох, не могу!

— Невыносимая жара! — поддержал его Аннибал.

— Может, кто-нибудь объяснит мне, какого дьявола Абель решил назначить похороны бедной Кандиньи на такое время?! Ведь тут же можно заживо свариться! Не говоря уж о том, что многих не отпустили со службы. А что, если он хотел, чтобы за гробом его тетки шла кучка полудохлых от зноя людей — чем меньше, тем лучше?!

Кто-то поинтересовался, многие ли дойдут до самого кладбища.

— Не знаю и знать не хочу! — ответил Аннибал. — Лично я пойду только до церкви: я считаю, что мой долг перед покойницей исполнен. Больше не выдержу. Сейчас печет солнце, а потом станет очень сыро. После обеда я ложусь в постель, закрываю окна, на грудь кладу льняную салфетку, смоченную йодом, — и все равно от лихорадки не уберечься. Того и гляди — грипп, да еще с осложнениями.

Мы были уже неподалеку от церкви. Норберто принялся высчитывать возраст сеньоры Кандиньи.

— Ей исполнилось бы… Погоди, погоди… Она вышла замуж в тот год, когда умер Жоан Розинья. Сколько лет прошло, Марио?

Марио, шедший впереди, обернулся. Губы его раздвинулись в улыбке.

— Не знаю. Меня тогда и в помине не было.

Гроб внесли в церковь, и вскоре оттуда донеслись звуки заупокойной литании. Мы все остались снаружи, пытаясь спастись от зноя под навесами, которые давали узкие полоски тени. Начались разговоры. Я отошел в сторонку.

Так сколько же лет было сеньоре Кандинье? Я и не знал. Когда я стал понимать что к чему, мамы уже не было в живых. Кандинья очень любила ее, относилась к ней как к старшей сестре — преданно и почтительно, они были закадычными подругами. Она восхищалась ею. Детей у Кандиньи не было, и после маминой смерти она всю любовь перенесла на меня.

Если к ней приходили гости, она всегда представляла меня, неизменно говорила, какой я ласковый и добрый мальчик, повторяла мои смешные детские словечки, гордилась моими успехами в ученье: моим учителем был сеньор Гильерме Араужо — равного ему не было в Сан-Висенте, если не считать падре Клеофаса, но ведь падре никогда в жизни не преподавал, а сеньор Гильерме по праву гордился своими учениками. Кроме того, падре был человеком крутого и вздорного нрава, он переселился в Ламейран и с каждым днем все меньше времени уделял науке. Так вот, Кандинья твердила всем, что сеньор Гильерме очень мною доволен и говорит, что, если все пойдет по-прежнему (случается ведь, что дети ни с того ни с сего становятся неузнаваемыми), первый экзамен я сдам шутя.

Вслед за тем она непременно начинала рассказывать о моей матери, о том, как дружила с ней и любила ее, о том, как однажды я заболел и мама срочно послала за Кандиньей; о том, как они всю ночь напролет прождали своих мужей, которые бог знает куда запропастились; о том, как в ночь маминой смерти прибежали за Кандиньей… Глаза ее затуманивались слезами, а кончала она свой рассказ всегда одинаково:

— Господи, господи! Почему ты забираешь у нас таких людей?! Дня не проходит, чтобы я не говорила себе: такая женщина не должна была умереть.

Гости согласно вздыхали:

— Ваша правда, сеньора Кандинья. Такие люди, как сеньора Аугуста, не должны умирать. Они должны быть с нами, чтобы жизнь наша была хоть чуточку приятнее и веселее. Не было человека, который не получил бы от покойной сеньоры Аугусты утешения. Что ж поделаешь? Такова жизнь: те, кто нам дороги, уходят первыми…

Как-то раз случилось, что я несколько дней не видел Кандиньи. Дверь ее дома была заперта; она не подходила к окошку. Вечером, когда я рассеянно брел по улице, я вдруг поднял глаза и увидел ее. Против обыкновения она была не одна: рядом с ней, обнимая ее за плечи, стоял незнакомый мне мужчина. У него было смуглое удлиненное лицо с тонкими чертами, на голове шляпа, в которых обычно ходили те, кто возвращался из Америки или из Англии.

Кандинья встретила меня ласково, как всегда, а потом шепнула:

— Поздоровайся с сеньором Шалино. — И, повернувшись к своему спутнику, сказала: — Это мой дружок, которого я люблю больше всех. Это сын сеньоры Аугусты… — Тут лицо ее опечалилось, она прикрыла глаза и скорбно покачала головой, — моей подруги, жены сеньора Раймундо. Ты ведь помнишь ее?

Незнакомец внимательно оглядел меня — сосредоточенно и равнодушно — и ответил:

— A-а, так это сынок Аугусты и Раймундо… Помню, как же! Прекрасно помню. Гляди-ка, взрослый парень…

Я почувствовал в ту минуту никогда прежде не испытанную дурноту: мне показалось, что этот чужой человек приехал из дальних стран, чтобы разлучить меня с Кандиньей. Вскоре она вышла за него замуж. Его звали Шалино, он был моряком, жил в Америке и приехал в Сан-Висенте жениться. Второй брак не принес Кандинье счастья: слишком разные люди были они с мужем. К тому же его сестры плели против Кандиньи интриги. Шалино недолго прожил в наших краях: вскоре вернулся в Америку, где и умер. Кандинья редко вспоминала о нем.

Шло время, я подрастал. Отец мой был человек неугомонный и непоседливый, таких называют «перекати-поле». Ни с того ни с сего он ушел со службы, бросил свою чиновничью должность и занялся торговлей. Все наши друзья и знакомые осуждали его за этот неосторожный шаг: как же так, поломать карьеру и заняться делом, о котором не имеешь ни малейшего представления? Но отец непоколебимо верил в успех своих начинаний, слышать ничего не желал и продолжал торговать: если уж какая-нибудь идея западала ему в голову, никакими силами ее нельзя было оттуда выбить.

Новая профессия заставляла его переезжать с одного острова на другой, и я неизменно сопровождал его. Иногда, впрочем, он отправлял меня на каникулы в Сан-Висенте, и прежде всего я бежал к сеньоре Кандинье. Наша дружба продолжалась, наша радость при встрече нисколько не слабела. Чаще всего мы вспоминали всякую всячину — полузабытые смешные происшествия, словечки, ситуации — все эти сокровища, которые жили только в нашей памяти, но теперь опять обретали и плоть, и вкус, и запах: я впервые тогда ощутил этот грустный, горьковатый аромат воспоминаний.

Вскоре отец умер, оставив нас почти без всяких средств к существованию: старая мебель (которая в свою очередь перешла к нему по наследству от кого-то), жалкие остатки товара — их никак не удавалось реализовать, — и все. Я часто слышал, как он говорил нам: «Я не рожден для богатства. Дети мои, тот, кто пришел в этот мир лишь для того, чтобы бороться с судьбой… — тут ногтем указательного пальца он проводил под подбородком, точно желая показать этим жестом всю бессмысленность борьбы с непостижимым и непобедимым врагом, — …пусть сначала попробует выйти в море в прилив…» Бедный отец, он так тяжело работал всю жизнь, и не его вина, что ему не хватало твердости и уверенности в себе, и потому он метался из стороны в сторону.

Мы с сестрами нашли приют в доме наших родственников, которые тоже едва сводили концы с концами. Мне во что бы то ни стало требовалась работа, а работы в Сан-Висенте в те времена было мало. Пришел мой черед покинуть Острова и отправиться в далекие края искать счастья.

Я немало постранствовал по свету, вдоволь покачался на волнах житейского моря — то свирепых и коварных, то ласковых и кротких, — заносило меня бог знает куда. А счастья я так и не нашел. Почему? Да уж, верно, не потому, что не совал носа в каждую щелочку, отыскивая удачу и достаток… Испытал я и палящий зной, и смертельный холод, топтал мостовые городов больших и маленьких, красивых и безобразных, шумных и тихих, но вот незадача: я из той породы людей, что неизменно остаются ни с чем. Я видал, как мои товарищи обгоняли меня, урывали свой клочок счастья, набивали мошну, а меня сволочная жизнь все норовила стукнуть покрепче. В общем, могу сказать: я достойный сын своего отца.

Но когда беды шли сплошняком, когда столько скапливалось в душе злости и горечи, что впору было задохнуться, когда я спрашивал себя, кто же повинен в моих несчастьях, кто не дает мне вздохнуть, когда становилось уж совсем невыносимо, я вспоминал маленький домик на затерянном где-то в океане островке, я думал о своей родине. Я видел сеньору Кандинью, и этого было достаточно, чтобы разогнать клубящуюся вокруг тьму: из глубины лет снисходил в мою душу покой — светлые свежие детские воспоминания.

Гроб вынесли из церкви и снова установили на катафалк. Заскрипели колеса: похоронная процессия двинулась дальше, пересекла соборную площадь и стала спускаться по улице Коко. К счастью, появилось несколько автомобилей, которыми воспользовались те, кто решил идти до самого кладбища. Рядом со мной остановилась машина; за рулем сидел Филипе-Американец. Я приоткрыл дверцу:

— Филипе, ты ведь один? Можно, мы к тебе? Нас трое. Все поместимся.

Филипе окинул заднее сиденье опасливым взглядом:

— Вам не попадался Жозезиньо Брито? Я обещал заехать за ним. За ним и за его детьми.

— Ну, ничего! Его нет, а мы тут! А кроме того, я знаю Жозезиньо не хуже, а может, и лучше, чем ты. Характер у него, конечно, крутоват, но если он потребует, мы вылезем. Не бойся.

Рядом со мной под зонтиком от солнца шли, о чем-то секретничая, Карлиньос и Норберто. Я окликнул их. Норберто непременно нужно было договорить: «…видите ли, сеньор Карлиньос, я как раз тот человек, с которым он не должен был так поступать. Он передо мной в долгу. В неоплатном долгу. Впрочем, мы еще потолкуем…» Карлиньос улыбался рассеянно и благодушно. Оба сели в машину.

Мы проехали еще немного, и почти у самого кладбища стена низких домиков вдруг разомкнулась, открывая панораму долины, тронутой кое-где пятнами зелени, которая отчаянно сопротивлялась безжизненным суровым линиям горной гряды. В опущенное окно автомобиля ворвался ветерок, и его внезапное появление было приятно и загадочно: как удалось ему в полете над раскаленной землей сохранить прохладную свежесть горных вершин? Карлиньос откинулся на спинку и скорбно заметил:

— А ведь я не знал, что и жена Тижиньи скончалась, и не был на ее похоронах. Говорят, Тижинья совсем убит горем.

— Ну, естественно, — ответил Норберто. — Подруга жизни… Но он, мне кажется, уже в том возрасте, когда человек готов ко всему. Скорбел, конечно, но от отчаяния далек.

Теперь мы видели красноватую плоскую равнину кладбища, с одной стороны ограниченного холмами Рибейра-до-Жулиан, а с другой — кобальтово-синим морем, огибавшим узкую полосу песчаных пляжей. Казалось, что зеленые холмы присыпаны тончайшим слоем пепла. Те, кто шел в похоронной процессии, были похожи на измученных долгой дорогой крестьян, спасающихся от засухи. Воздух дрожал от зноя, очертания гор трепетали так, что невольно хотелось прикрыть утомленные глаза. Священник брел пошатываясь, как от головокружения.

Мы догнали хвост процессии. Могильщики то прибавляли шагу, то, изнемогая от жары, останавливались. Филипе сбросил газ, потом опять увеличил скорость, повернулся к нам:

— Это настоящая пытка — ползти в похоронной процессии по такому солнцепеку. Не знаешь, сколько километров держать.

— Смотрите, вон Жозезиньо! Жозезиньо! — вдруг закричал Норберто.

— Где? — спросил Филипе.

И, правда, мы увидели Жозезиньо, который шел, погрузившись в свои мысли, бессильно опустив руки вдоль тела, пожевывая мундштук погасшей сигареты. Он не слышал нас.

— Ладно, бог с ним, — пробормотал Филипе. Мы были уже у самых ворот кладбища.

Но в эту минуту Жозезиньо вдруг повернул голову и заметил машину, мрачно подошел поближе и, не здороваясь, спросил Филипе:

— Ну, куда прикажешь садиться мне и моим сыновьям? — а потом, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

— Сердится, что влезли в машину без разрешения, — сказал я.

Карлиньос благодушно улыбнулся:

— Да, он у нас такой…

Показались кладбищенские ворота. Родственники, не теряя времени, сняли гроб с катафалка и понесли его к могиле. Я пошел было вперед, но тут Норберто, последним вылезший из машины, взял меня под руку. Он был очень раздражен.

— Ты угадал, Кристиано! Этот идиот на самом деле разозлился. Не меняется с годами. Ну а мне плевать! Пусть еще кому-нибудь характер показывает. Меня его выходки не трогают!

Мы вошли на кладбище. Нас торопливо обогнал священник в сопровождении мальчишек-певчих. Четверо могильщиков стали медленно опускать гроб в могилу, окруженную кучами свежевырытой земли. Женщины заплакали громче. Могильщики стали зарывать могилу; земля с глухим стуком падала на крышку гроба. Сеньора Кандинья ушла от нас навсегда.

Каждый из нас по обычаю бросил на могилу горсточку земли. И в этот миг мы увидели Мануэла Дойа, который, запыхавшись, только что появился на кладбище. Он размахивал руками и восклицал:

— Я ничего не знал! Понятия не имел! Мне говорят: «Сеньора Кандинья умерла вчера, похороны сегодня, в десять…» Кто это додумался, интересно? Самое неподходящее время. Я ничего не знал! Никто ничего не знал!

На него не обращали внимания, торопясь поскорее закончить церемонию, и Мануэл смолк, перекрестился, бросил на могильный холмик скатившийся оттуда ком земли и направился выразить соболезнование Аристидесу Ферейре, который представлял семью покойной. Аристидес, молодой, спортивного вида человек, выслушивал сочувственные слова очень непринужденно, и казалось, что на его юношеском лице таится улыбка.

Автомобили, выпуская клубы белесоватых выхлопов, вздымая красную пыль, выезжали из ворот, водители шумно приглашали знакомых и друзей. Повсюду виднелись обтянутые черным сукном спины тех, кто уже просунул голову в кабину.

Я опоздал; все уже разъехались, и мне пришлось возвращаться пешком. Может быть, оно и к лучшему. Сеньора Кандинья осталась в безмолвии и одиночестве, и я хотел с опозданием проститься с ней. Хотя что уж теперь прощаться? Прощаться, милая моя Кандинья, надо с живыми, а ты из тех людей, кто отрешился от всего на свете еще при жизни.

Зачем я вернулся на родину после стольких лет, проведенных за границей? Это нетрудно объяснить. Ностальгия незаметно, день за днем, все больнее когтила мою душу. Кроме того, наконец-то мне улыбнулась удача, времена изменились, и я чуточку разбогател. Тут-то я и сказал себе: «Черт побери, Кристиано, похоже, жизнь хочет приласкать тебя. Не зевай, лови момент, упустишь шанс — локти будешь кусать». И сейчас же услышал другой голос: «Кристиано, жизнь состоит не из одних только забот и хлопот, посмотри, болтается ли еще в океане твой островок…»

После того как ты вдосталь поездил по свету, родной городок кажется особенно маленьким и невзрачным. И бедным. Я помнил, конечно, что оставлял дома, пускаясь в путь, и все же не думал, что найду по возвращении такое убожество, такое застойное болото. Я совсем отвык от него, и теперь мне не хватало пространства и воздуха.

Но и мое неудовольствие (готов признаться, что понять меня нелегко) сопровождалось странным ощущением спокойствия, уверенности — всего того, что я уже успел с годами забыть. Я трудно привыкал к этому, но когда первое потрясение прошло, подушка стала казаться мне мягче. Иными словами, меня охватило чувство покоя, словно кто-то шепнул мне: «Не суетись, расслабься».

Тем не менее я не собирался задерживаться в родных краях надолго. Чтобы не сидеть сложа руки и не взбеситься от безделья, я открыл лавочку — крохотный магазин на улице Канекадинья — и стал торговать всякой всячиной: консервами, спиртным, бакалеей… Я стоял за почерневшим прилавком, на котором виднелись пятна от пролитого керосина и оливкового масла, а за спиной громоздились мешки с овощами, бидоны с маслом, только что выгруженные с кораблей ящики, от которых, казалось, еще пахло просмоленными досками палубы и морской солью. Торговать пришлось всерьез: имел я дело и с честными купцами, и с контрабандистами— волна эта захлестывала меня с головой.

До меня доходили, разумеется, скептические отзывы о моей деятельности: «Стоило мотаться по свету столько лет, чтобы открыть убогую лавчонку! Жалкая судьба!» — и я узнавал манию величия, свойственную парням из Сан-Висенте. Прикусите язык, ребята! Такова жизнь. Земля — круглая, но вот что важно: в какую сторону она катится, не угадаешь. Лавка моя стоит на бойком месте: взад-вперед проходит множество народу. Еще не вечер! У меня, милые мои, есть серьезные подозрения, что лавчонка эта даст мне доходу больше, чем все мои скитания по заграницам. Разумеется, я не собираюсь похоронить себя в Рабо-де-Салина: погодите, я еще позову вас на освящение моего магазина где-нибудь в самом центре-расцентре: на Лиссабонской улице или на соборной площади. Время покажет.

В общем, я решил покуда плыть по течению и с места не трогаться. Мало ли есть на свете больших и красивых городов: я ими сыт по горло. Пусть теперь они меня подождут. Кажется, я заслужил право пожить без суеты и гонки, в свое удовольствие, тихо и скромно поработать…

Сеньора Кандинья была первой, о ком я спросил сразу же по приезде.

— Жива, жива, — ответили мне, — прихварывает в последнее время. Так и живет в своем домишке, ну а когда ей становится совсем тоскливо, Абель Феррейра забирает ее к себе, чтобы повозилась с его детишками, отошла немножко. Ты же помнишь, сеньора Кандинья всегда любила детей…

И еще мне рассказали, что были у нее нелады с Жозезиньо Брито.

— С Жозезиньо? Это еще почему?

— Да нет, ты не подумай чего-нибудь… Пустяки. Эужения, супруга Жозезиньо, днюет и ночует у сеньоры Кандиньи, а у Жозезиньо характер, сам знаешь, не сахар, человек-то он неплохой, да уж больно любит на своем поставить. В общем, дело было так: помнишь Гидинью, дочку Грегорио Сены, племянницу Кандиньи? Ну, ей крепко не повезло в жизни, пошла не по той дорожке, осрамилась, короче говоря. А ведь Жозезиньо — тоже племянник Кандиньи, родня по второму мужу, Шалино. Вот он и запретил жене пускать Гидинью в дом — она ведь родила неизвестно от кого… Но сеньора Кандинья не согласилась: слово за слово, и они поругались. Знаешь, как бывает? Ну вот и вся история.

Почти сразу же после возвращения в Сан-Висенте я отправился навестить сеньору Кандинью и увидел, как служанка помогает маленькой — в чем душа держится — старушке сойти по ступенькам дряхлого домика. Старушка уселась в плетеное кресло — видно, решила погреться на солнышке. Я бросился к ней, чтобы от всей души обнять ту женщину, которую не забывал в своих скитаниях ни на минуту. Боже, сколько лет!.. И тут я словно споткнулся.

Может быть, это вовсе не сеньора Кандинья? Какая-то высохшая мумия с неподвижным лицом равнодушно глядела на меня невидящим взором. Седые волосы спускались на костлявые плечи. Темные иссохшие руки были сложены на коленях и напоминали два закрытых веера.

Да что руки! Меня приковал к месту этот застывший ледяной взгляд — взгляд человека, которому уже ни до чего на этом свете нет дела, душа которого опустошена.

Я побоялся, что она меня не узнает, и прошел мимо. А знакомым рассказал:

— Сегодня я видел сеньору Кандинью, был возле ее дома. Я не поздоровался с ней — боялся, не узнает… Как она постарела! Я не ожидал…

— Да, — ответили мне. — Сеньора Кандинья совсем потеряла память, сильно одряхлела, что говорить! Но ведь и неудивительно — в ее-то годы! Вспомни, сколько лет ты скитался по свету, а время бежит — не угонишься.

Они говорили сущую правду, я никогда не задумывался об этом… Я-то, дурак, думал увидеть перед собой прежнюю сеньору Кандинью, словно и не было всех этих лет. Забавно…

Сколько раз после этой несбывшейся встречи я собирался прийти к дому Кандиньи, броситься перед ней на колени, расцеловать ее слабые костлявые руки, спросить, помнит ли она меня, осторожно и ласково — так раздувают засыпанное пеплом пламя — воскресить в ее памяти мой образ, сказать, что значила она для меня в разлуке… И каждый раз я натыкался на этот ледяной невидящий взгляд, уже не озаренный светом нашего мира.

И кончилось тем, что я стал обходить ее дом стороной, боясь, что она все-таки узнает меня и позовет, и ее необыкновенный голос зазвенит над шумной улицей…

Я пришел в дом Абеля Феррейры и едва сумел различить гроб в темной комнате, переполненной людьми, — собралась вся родня. Я со страхом ждал от Абеля бурного проявления скорби, но, к счастью, он сдержался. Я с чувством облегчения вышел на улицу. Вытер платком вспотевший лоб, щеки и пгею под воротничком рубахи. О господи: половина первого, как долго еще будет жарко, как нескоро настанет вечер!.. Приду домой, скину одежду, сменю белье, приму прохладный душ…

Незаметно для себя я оказался у дверей Селины: наверно, ноги сами принесли меня сюда. Девушка — загляденье, можете мне поверить: свеженькая, стройненькая… И так забавно поглядывает из-под прищуренных век, словно таит улыбку. Она достаточно известна в нашем городке — мне уже успели порассказать о ней, хоть я. и не просил… Сплетни тянутся за ней шлейфом… Ну, а кого пощадят злые языки?.. Про какую женщину не распускают слухов? Я жив, я собираюсь обосноваться тут, мне нужна женщина. Селина мне подходит по всем статьям… Я постучался.

— Принимайте гостя. Шел мимо, думаю, загляну, проведаю… Как поживаешь?

Мы немножко поболтали. Она посмеивалась и отвечала недомолвками. Ну, что ж… Видна хорошая школа. Спешить не будем.

Я еле дополз до дому — настоящее пекло. Иполито Алмейда — тот, кто первым сообщил мне о кончине сеньоры Кандиньи, — сейчас снова попался мне навстречу.

— Ты от Абеля? Я еще не был. И на похороны не ходил: начальство не отпустило. Зачем было назначать погребенье на такой час?

Прошли еще несколько шагов. Дом сеньоры Кандиньи стоял пустой и безмолвный. Смерть ледяной рукой наглухо и навсегда затворила двери, захлопнула ставни. И только на застекленной веранде еще жил, медленно угасая, солнечный зайчик…

Заскрипит пол, когда сеньора Кандинья раскачается в своем кресле, солнце нимбом вспыхнет вокруг ее головы.

— Я давно тебя не видела. Почему же ты вчера не пришел, а? Ты меня разлюбил? Да? А я тебя ждала… А ну-ка открой рот, закрой глаза… — услышу я ее голос.

Зазвенит детский смех — так смеются только в начале жизни, а потом он начнет стихать, гаснуть… Давно это было. Ох, как давно!..

Балтазар Лопес Мумия

Несколько дней назад я совершенно случайно узнал одну новость, которая произвела на меня странное впечатление. За столиком кафе «Ройаль» текла вялая беседа, когда один из моих бывших однокашников по семинарии святого Николая мимоходом сообщил мне, что «Мумия» покончил с собой. Это случилось в Лиссабоне: он выстрелил себе в рот из пистолета, оставив жене и матери прощальное письмо, в котором писал, что его болезнь не дает ему надежды на возможность достойно работать и обеспечивать сносное существование тем, кто рядом с ним.

Я прекрасно помню, когда прозвучало известие о его самоубийстве. Сначала говорили об ужасных, неизлечимых болезнях, которые почти никак не проявляются, медленно, но верно подтачивая организм. Никто не обращает внимания на желтизну лица или на раздражительность и резкие смены настроения.

Затем следует неизбежный и ни к чему не обязывающий добрый совет:

— Милейший, вам следует сменить обстановку! Поживите-ка месяцок в Санто-Антао, у вас улучшится цвет лица.

Или:

— Сидишь целыми днями в конторе, не гуляешь… Бери пример с меня: каждое воскресенье я непременно уезжаю в Матиоту или в Жоан-д’Эвору, к морю, и провожу там целый день.

Признаюсь, что, услышав о смерти одноклассника, я не испытал никакого волнения: образ этого парня таился где-то в глубинах памяти…

Мумия… Несомненно, я когда-то слышал это слово, а слово вызвало перед глазами его фигуру, его бледно-зеленоватое, как стебелек проросшей фасоли, лицо. Я вспомнил даже его слугу, по имени Жозе Матеус, который, почтительно приотстав на несколько шагов, шел за моим одноклассником, когда тот с учебниками под мышкой возвращался из семинарии.

Я вспомнил, что Мумия — единственный из всех нас — Ьыл обладателем учебника рисования: великолепной книги в зеленом переплете с белыми буквами заглавия. Эта книжка у нас не продавалась — ее надо было специально выписывать по почте из метрополии, из Лиссабона.

Лиссабон! Какой музыкой звучало для нас название этого города, особенно после того, как во втором классе мы прочли в хрестоматии историю его отвоевания у мавров. Я не могу, конечно, ручаться, но почти уверен, что Мумия намеренно разгуливал на виду у нас, держа в руках столичную книжку, — он хотел, чтобы мы позавидовали ему. И мы, играя посреди мостовой в футбол или устраивая сражения на задах нашей семинарии, замирали в тот миг, когда он проходил мимо.

Так было всегда.

Мумия был постоянным объектом нашей ненависти и презрения (каких только оскорбительных кличек не придумывали мы для него), но и основной темой всех наших разговоров. Мумией окрестил его Жозе Коимбра… Ах, да! Вы ведь еще не знаете, кто такой Жозе Коимбра!.. Сейчас расскажу.

В то время мы как раз начали постигать азы всемирной и отечественной истории, и те сведения, которые сообщали нам с высоты своих кафедр каноники-преподаватели, нам немедленно хотелось применить к окружавшей нас действительности; если же это не получалось, мы с готовностью пускали в ход наши способности карикатуристов и пересмешников.

Так вот, у Жозе дар метафоры был развит сильнее, чем у всех нас. Хочу подчеркнуть, что слово «метафора» вовсе не сейчас пришло мне в голову: оно составляет часть моего интеллектуального багажа, упакованного еще в те времена, когда я вместе с вышеупомянутым Зе, а также с Сезарио и прочими сверстниками изучал риторику по учебникам генерала Арсенио Аугусто Торреса де Маскареньяс…

Еще немного терпения, и вы узнаете, при чем тут история.

Вернемся чуть-чуть назад. Мне ли вам объяснять, как преподносят учебники истории жизнь, обычаи, быт и нравы, войну и мир, удачи и бедствия людей, населявших нашу планету за много-много лет до нас. История делится на древнюю или античную, средних веков, новую и новейшую. Разумеется, наши каноники начали с Истории Древнего Востока, и вот во главе этой процессии во всем блеске тысячелетий появился Египет эпохи фараонов.

Должен признаться, что нам не слишком повезло, и сведения о ней мы получали от человека, над которым смеяться не решались. Даже сейчас, когда на память мне приходит этот каноник, во всем облике которого чувствовалась и сдержанная сила, и с трудом подавляемая вспыльчивость, и особенная, мужественная мягкость, я думаю, что нам и в голову не приходило «травить» его, прежде всего потому, что он по-настоящему любил свое дело, а дети от природы наделены способностью ценить это. Кроме того, он обладал довольно редко встречающимся среди тех, кто нас окружал, качеством: он был человек увлекающийся и умел увлекать других.

И тут мне вспоминается… Прошу у вас прощения за эти бесконечные отступления, но они кажутся мне совершенно необходимыми для того, чтобы вы смогли постичь смысл моего рассказа во всей его глубине. Так вот, мне вспоминается его повествование на уроке о том, как португальские солдаты на полях Фландрии сдерживали натиск превосходящих сил, поддержанных губительным артиллерийским огнем, и не дрогнули, не отступили, сделав больше, чем было в силах человеческих, и достойно отстояв «честь отчизны». В каком-то месте своего рассказа наш каноник — а он к тому времени был уже убеленным сединами старцем — вдруг вскочил — все остальные преподаватели в продолжение урока сидели — и с жаром, словно сам был участником этой битвы, стал рассказывать, что, когда кончались заряды, португальцы шли в штыки, а сломав штык, орудовали прикладом, били кулаками, грызли зубами!.. Фто был волнующий миг: старик с горящими глазами воинственно размахивал указкой. Потом, когда урок кончился и мы, еще охваченные возбуждением, разошлись, было единогласно признано, что наш старый учитель, повествующий о героической битве, о чести и патриотизме, столь ярко проявленной тогда нашими соотечественниками, — вылитый Афонсо Энрикес[22], неколебимо сидящий на коне и указующий мечом на боевые порядки мавров.

Позвольте еще одно отступление.

Ранее я говорил, что никому и в голову не приходило смеяться над преподавателем истории или проявлять к нему какое бы то ни было неуважение. Тут необходимо внести некоторые уточнения: я сказал чистую правду, но, как всякая правда, она до известной степени относительна.

Тут я снова должен вывести на сцену Зе Коимбру. Все было бы так, как я сказал, если не принимать этого персонажа в расчет, а он, мой неразлучный товарищ и непременный участник всех проделок и проказ, нигде и никогда не переставал в свойственной ему манере протестовать против несправедливого — по его мнению — покровительства всех учителей Мумии.

Полагаю, что главной причиной недовольства Зе — да и всех нас! — было то обстоятельство, что мы не могли простить Мумии его способность постоянно находиться под какой-то невидимой и непроницаемой броней. Необыкновенно энергичного и живого Зе раздражали те тысячи забот и предосторожностей, какими была окружена жизнь Мумии. Он не так ел, не так ходил, не так играл, как все мы. Он не выбегал разгоряченный купаться в бухте, он не принимал участия в наших футбольных битвах, не собирал устриц на берегу, не совершал налетов на сад семинарии и не устраивал тайных пиршеств крадеными плодами манго и гуайабы.

В наших глазах это были грехи непростительные. Да кто он такой, в самом деле? Зе Коимбра предлагал два ответа на этот вопрос: первый — «Мумия — просто баба!» (точка зрения, поддержанная Сезарио); второй — «Мумия слишком много о себе воображает!» Сам Зе был склонен признать правомочность второго утверждения. Если баба, пусть сидит под юбкой у мамаши и помалкивает; если же он выпендривается, его необходимо вздуть по всем правилам.

События развернулись на уроке португальского языка. Здесь будет уместно предуведомить вас, что и Зе Коимбра, несмотря на то, что минуты не мог посидеть спокойно, и Мумия, несмотря на свой вялый и болезненный облик, были первыми учениками. Непоседа Зе находил время учить уроки, а родители Мумии не оставляли его в покое ни на минуту и следили за каждым его шагом: все было расписано заранее.

На том памятном уроке учитель бессовестно подыгрывал Мумии, согласившись с тем, что стилистическая фигура в том отрывке, который мы разбирали, — это синекдоха, в то время как Зе утверждал, что это — метонимия чистой воды. После урока класс разбился на два лагеря: «приходящие» горой стояли за Мумию, а мы, пансионеры, готовы были лечь костьми за метонимию Зе Коимбры, который посреди всеобщего столпотворения держался на удивление спокойно: даже не отпустил вслед уходящему в сопровождении слуги противнику ни одной из своих обычных шпилек.

Признаюсь, мы не придали тогда особенного значения этой невозмутимости Зе да к тому же вскоре были отвлечены более увлекательным делом, в котором, кстати, разбирались лучше, чем в тонкостях стилистики, — начали сбивать с ветвей огромного тамаринда, росшего у ворот семинарии, спелые плоды — слаще их не было во всем городе. Зе Коимбра не обошел этот факт вниманием: он утверждал, что сие зависит от количества влаги в почве. Как сейчас вижу его перед собой: в руке камень, правый глаз прищурен, чтобы лучше прицелиться. Забыл вам сказать, что из-за тяжелого конъюнктивита один глаз у Зе был, как у великого Камоэнса.

Случилось так, что на одном из уроков истории учитель сообщил, что мы начинаем проходить Египет. Зе понял, что получает возможность отыграться за свою метонимию. Когда кого-то из нас вызвали рассказать о похоронных обрядах Древнего Египта и он забормотал о саркофагах, гробницах, пирамидах, Зе не выдержал и сказал соседу по парте, что с нами вместе учится самая настоящая египетская мумия. Не могу утверждать, что он буквально так и сказал, но за смысл ручаюсь.

Полагаю, нет необходимости объяснять, какие ассоциации мгновенно вспыхнули в мозгу Зе: болезненный облик нашего одноклассника — его бледность, его обособленность и тот несомненный факт, что он «выпендривается».

Вскоре Зе представился еще один удобный случай отомстить, — не сразу, но представился.

После урока рисования мы вышли из семинарии, и Мумия — вещь неслыханная — шагал по улице вместе со всеми. Тут Сезарио получил возможность впервые испытать на деле изобретенную Зе кличку. Сезарио — настоящий бес в образе человеческом! — отстал на несколько шагов и тоненьким голоском позвал:

— Мумия!

Сначала никто его не поддержал, и тогда он моментально сменил тактику — принялся скандировать, и вокруг него тотчас собралась орава мальчишек, которые хором кричали:

— Му-ми-я! Му-ми-я!!

Мы выкрикивали это слово прямо в уши нашей жертве, которая — скажу откровенно — держалась с большим достоинством. Конечно, он нахмурился, но больше никаких чувств на его лице не выразилось, и он продолжал идти так, словно ничего не слышал и не видел. Его слуга, Жозе Матеус, проложил себе путь сквозь нашу галдящую толпу и собирался было встать на защиту своего хозяина, но тот молча отстранил его.

Невозмутимость Мумии отрезвила нас, и мы со смешанным чувством презрения и жалости, причем жалость преобладала, прекратили улюлюкать. Именно в этот миг Зе отчетливо понял, что сражение окончилось победой Мумии, и решил все же склонить чашу весов в свою, в нашу сторону. С кошачьим проворством он растолкал нас, выбежал вперед, оказавшись лицом к лицу с Мумией, и схватил его за грудки.

Да, этот чертов мальчишка владел любым оружием!.. Держа Мумию за ворот, он решил изобразить великодушного разбойника, который предоставляет своей жертве возможность защищаться. Протащив его еще несколько шагов, он круто остановился и остановил Мумию, держа его на расстоянии вытянутой руки, но поверженный противник вдруг широко раскрыл глаза и в углах его губ показалась пена. Мы торжествовали победу Зе. Конечно, Мумия перетрусил до смерти, это было ясно каждому! Внезапно он вырвалея из рук Зе и кинулся на него. Схватка их продолжалась недолго, и победителя определить не удалось, но всем нам, и Жозе Матеусу в первую очередь, потребовалось приложить немало стараний, чтобы разжать пальцы Мумии, впившиеся в горло Зе.

Потерявшего сознание Мумию отнесли домой.

Время шло, мы сидели на уроках, сдавали экзамены. Все постепенно вошло в свою колею, и впечатления от происшествия на улице Абрантеса уступили место новым. Тем не менее кличка приклеилась к Мумии намертво. Но отношение к нему почти неуловимо изменилось. Я не берусь объяснить, в чем заключалась эта перемена, но могу поклясться, что Мумия стал нам ближе. Внешне все шло по-прежнему.

Надо сказать, что все мы учились усердно. Разумеется, мы и дрались, и прогуливали уроки, и озорничали, но после того, как этот зуд проходил, мы успокаивались и аккуратно посещали занятия: это был превосходный способ достичь желанной цели: каждому из нас хотелось выделиться.

На носу были экзамены, и все говорили только об одном: кто же получит награду — Мумия или Зе. Все прогнозы спутал урок латинского языка. Мы читали, переводили и разбирали Горация. Наш учитель, каноник Сильва, наливался яростью, слушая, как вызванный отвечать ученик путается в пиррихиях и спондеях. Для бедного Жоана Гертрудеса Дуарте — он был один из самых бесталанных в классе — все эти термины античной поэтики были чистейшей абракадаброй, и разбор оды представлялся ему препятствием непреодолимым. Старый латинист, посвятивший все первое полугодие дактилическому гекзаметру Вергилия, ожидал, что оды Горация пройдут как по маслу, и пришел в бешенство, а потом, желая получить хоть какое-то вознаграждение за свои труды, не стал мелочиться и сразу вызвал отвечать «звезду» — Мумию.

— Замолчи! Слушай, как это делается! — задыхаясь, крикнул он Жоану.

Мумия бегло разобрал структуру строфы, потом каждого стиха — все очень спокойно и уверенно, тихим голосом. Старик возликовал. Но в ту минуту, когда Мумия взялся за вторую строфу, учебник вдруг вывалился у него из рук. Сосед по парте едва успел подхватить Мумию — иначе тот рухнул бы на пол.

К счастью, в соседнем классе шел урок анатомии, которую преподавал городской врач — единственный мирянин в ученом педагогическом сообществе нашей семинарии. Он прибежал тут же и велел отнести Мумию домой.

Каноник Сильва сказал, что проводить его будет «достойным деянием», и мы, словно на похоронах, двинулись следом.

Мы не могли, конечно, оценить всю серьезность положения, но чувствовали, что с нашим одноклассником творится неладное. Поле битвы вдруг превратилось просто в пустырь. Нам было необходимо кого-то ненавидеть, и вдруг объект этой ненависти, олицетворением которой был Мумия, исчез, улетучился, дезертировал, а мы шли по улице за его бледной тенью. Не знаю, все ли испытывали те же чувства, что и я, но несомненно было одно: отношение к Мумии изменилось. Не просто жалость чувствовал я, глядя на распростертое на носилках тело. К чему лицемерить? Зачем говорить, что основу нашего отношения к несчастью ближнего составляет жалость и сострадание? Сегодня я убежден, что, если симпатия отсутствует, на ее место неизбежно приходит чувство некоей пустоты…

Должно быть, именно поэтому я не был особенно взволнован или потрясен в ту минуту, когда мать Мумии в волнении выбежала нам навстречу из дверей своего дома и увидела бесчувственное тело сына. Помню, что мне было интересно… Да, просто интересно посмотреть, как живет этот ни на кого не похожий мальчик, заглянуть в его тщательно оберегаемый мир. По сравнению с ним все мы жили в домах, выстроенных словно бы из прозрачного стекла, гостеприимно приглашавших луну: «Заходите, сеньора, не стесняйтесь, будьте как дома!» Когда же я пытался вообразить себе дом Мумии, я никак не мог поверить в его общие для всех приметы: мебель, картина на стене, семейная ссора… Нет, он жил совсем в другом, мифическом мире, и туман неизвестности размывал очертания этого мира.

Его мать, дона Леонор, оправившись от первого потрясения, вела себя с нами дружелюбно и просто, как со старыми друзьями сына. Ясно было, что она не видела ничего особенного в том, что одноклассники проводили заболевшего товарища до дома.

Это было ясно. Таким нехитрым способом я пытаюсь представить в наиболее благоприятном свете те чувства, которые мы испытывали тогда, — и невольно обманываю вас и себя. А истина была в том, что непринужденная приветливость доны Леонор не вызвала у нас ни малейшего встречного отклика. Может быть, не без оснований говорят и пишут о «детской жестокости»? Вместе с тем должен сознаться, я был покорен ее изысканной простотой, всем ее обликом старой аристократки… Вот разве только волосы… Она никого не ждала в тот час и не успела причесаться. Думаю, я обратил на это внимание лишь потому, что моя мать всегда гладко зачесывала волосы наверх роговым гребнем, и ничего другого я представить себе не мог.

Вы, наверно, заметили, что я ни слова не сказал пока об отце Мумии. Я сделал это намеренно. Он произвел на нас чертовски странное впечатление: вошел в комнату и застыл у железной кровати сына, как изваяние. Он стоял в этой напряженной, неудобной позе и только изредка поворачивал голову в нашу сторону — может быть, для того, чтобы размять затекшую шею, — а потом опять отворачивался. Можно было подумать, что сознание потерял он, а не Мумия, которому в рот влили какую-то микстуру, после чего он очнулся.

Впрочем, мы ничего другого и не ожидали от этого человека. Несколько раз мы видели его на улице, когда он, безупречно одетый, в кашемировом костюме, при галстуке и в перчатках, верхом на лошади направлялся осматривать свои владения — те, что находились недалеко от города. Для ревизии дальних посылался обычно Жозе Матеус. Отец Мумии был необыкновенно замкнут, сдержан, почти никогда не улыбался. Он поддерживал знакомство только с доктором Коласо и с каноником Пинто, крестным отцом Мумии. С ними он позволял себе единственное развлечение: бильярд.

Дом, в котором они жили, был самым старым в нашем городе: вытянутый по фасаду, угрюмый, с вечно закрытыми ставнями на окнах, он вызывал ненависть и какой-то суеверный ужас. По вечерам мы старались в одиночку не проходить мимо него. По городу ходило множество легенд и россказней, и старый дом, надменно обособленный от нашего маленького города, играл в них немалую роль.

Так мы судили о Мумии, о его родителях, о его жилище, и суд наш, как оказалось, был судом неправедным.

Я уже говорил вам, что второй припадок случился с Мумией в самом конце учебного года, когда мы уже читали Горация и других древних авторов. Этот припадок был тяжелей, чем первый (тогда, на улице Абрантеса) и чем считал доктор Коласо. Мумия довольно скоро пришел в себя, но еще долго чувствовал себя совершенно разбитым, у него нарушилось чувство равновесия, без посторонней помощи он не мог сделать и шага.

Пришел июль, но Мумии нечего было и думать об экзамене. Учебный год кончился, и все разбрелись кто куда: одни остались в городе, другие уехали, тем более что начался сезон дождей, и тем, кто штудировал Корнелия Непота, Вергилия и Г орация, ныне предстояло наблюдать за работами или махать заступом лично — в зависимости от того, к какой семье принадлежал тот или иной школяр.

В ноябре занятия возобновились, и все мы, радостно и оживленно переговариваясь, встретились у входа в семинарию. Не хватало только Мумии. В один прекрасный день там появился его отец, который довольно долго о чем-то разговаривал с ректором при закрытых дверях. Даже звонок в тот день дали с опозданием. Мы уже потеряли терпение, когда он наконец вышел от каноника Пинто и неожиданно остановился рядом с нами. Мы держались настороженно и шарахнулись от старика. Да, я не оговорился: перед нами стоял старик, которого заметно огорчило наше отношение. Его известные всему городу усы, которые раньше лихо торчали вверх, как у кайзера Вильгельма, теперь уныло обвисли. Мне даже показалось, что глаза у него покраснели от слез. Он сделал попытку преодолеть это отчуждение: заговорил с одним, с другим, спросил о здоровье родителей, осведомился о видах на урожай.

Потом, словно набравшись храбрости, со страдальческими интонациями произнес:

— Вы, наверно, знаете, что Франсиско (так звали Мумию) по-прежнему нездоров… — он помолчал и с усилием произнес: — Болезнь его серьезна… Доктор Коласо находит, что ему необходимо пройти курс лечения в Лиссабоне.

Он взглянул на Зе Коимбру.

— Я знаю, у вас были нелады с Франсиско… Жозе Матеус рассказывал мне, что вся история вышла из-за какого-то прозвища…

Горестно опущенные углы его губ дрогнули в легкой улыбке:

— Не бойтесь, я не сержусь на вас. Вы еще дети, я помню себя в вашем возрасте, я тоже любил давать клички…

Да, каждый из нас понимал в ту минуту, что перед нами стоит совсем не тот человек, который еще недавно неторопливо ехал верхом с таким надменным видом, что прохожие торопливо и низко кланялись ему, а он в ответ слегка притрагивался кончиками пальцев к полям шляпы.

Он договорил:

— Я уверен, что все вы — друзья Франсиско. Поверьте, он очень привязан к вам. Если бы не запрет доктора… Ему так хочется снова играть с вами, снова ходить на уроки… Он только о вас и говорит, — и продолжал мягким, безнадежно умоляющим голосом: — И потому я хочу пригласить всех вас завтра к нам на проводы Франсиско. Таково его желание. В субботу он сядет на «Мануэла», доплывет до Сан-Висенте, а уж оттуда — пакетботом в Лиссабон.

Вполне освоившись, он с фамильярной нежностью взял Зе Коимбру за ухо:

— Не забывай своего дружка… Помолись за его выздоровление.

С глубоко скрытым раздражением он добавил:

— Я знаю твоего отца — прекрасный человек, один из самых испытанных моих друзей. Наверно, он не говорил тебе, что в ту пору, когда он служил у меня, у Мумии (как ты называешь Франсиско) произошел первый припадок, и мы позвали его помочь, чтобы никто, кроме него, нас и господа бога ничего не знал.

Мы все пришли на прощальный обед. Дона Леонор и ее муж были воплощенное радушие и хлебосольство. Выздоравливающий Мумия не мог, конечно, соперничать с нашим волчьим аппетитом, но было видно, что он наслаждается прощальным теплом своего и нашего детства.

От Зе мы узнали, как называется болезнь Мумии. Взяв с нас честное слово молчать, он выдал нам тайну, которую его отец хранил столько лет.

Мумия с самого раннего детства был подвержен припадкам эпилепсии. Это слово ничего нам не говорило. Мы только узнали, справившись в словаре Гонсалвеса Вианы, что ударение в нем ставится на третьем слоге от конца.

Мануэл Лопес

«Ямайка» снялась с якоря

Дверь незаперта. Какое счастье! Если бы она была на замке, пришлось бы стучать. На стук явилась бы тетушка Жеже, и тогда скандала не избежать. Тетя, наверно, у соседки, как обычно, жалуется на жизнь. В последнее время жизнь и вправду ее не балует…

«Видите ли, тетушка, — пришлось бы объяснить ей. — Я сказал отцу, что забыл купить на берегу одну очень нужную вещь. Забегу, мол, в лавочку и сразу обратно». Он скорчил злую гримасу. Да как гаркнет: «Боже упаси тебя! И думать не смей! Танкер вот-вот отчалит. Никто из команды не смеет сходить на берег перед самым отплытием».

У меня до сих пор стоит перед глазами его искаженное гневом лицо. И широко раскрытые глаза — они преследовали меня всю дорогу. Но я настаивал. Через десять минут я вернусь. Только куплю что надо. Отец стоял, вытирая грязные руки ветошью. Когда судно готовится к отплытию, механику не до разговоров. Он спустился в машинное отделение, не сказав мне ни слова. Он, конечно, даже не предполагал, что я решусь на такой отчаянный шаг. Но я заранее договорился с матросом. Саквояж уже лежал в шлюпке. Я спустился в нее по веревочной лестнице; чуть было не свалился в воду. Я не рожден быть моряком, тетушка. Меня вдруг стал бить озноб. Да и теперь еще бьет, сами видите. Мне страшно, а почему, не знаю. Нет, тетушка, я не захотел с ним ехать. Лучше остаться здесь, на твердой земле, и бороться. Наш остров, по крайней мере, не качается под ногами, точно палуба корабля. На мель он не сядет, ко дну не пойдет. Но я убежал не потому, что боюсь моря или кораблекрушения, нет. Сегодня утром отец, проходя мимо, — он, как всегда, куда-то спешил — бросил на меня взгляд, который, казалось, говорил: «Настоящий моряк никогда не станет стоять вот так, бессильно опустив руки, словно заранее покорился судьбе. Жизнь — есть борьба. Чтобы заработать несколько фунтов, надо здорово попотеть». Я тогда подумал, что такая жизнь не для меня и что если уж бороться, то за что-нибудь стоящее, пока я еще точно не знаю, за что именно… Нет, я решил бежать не из трусости. Я уже сказал, что сразу после нашего разговора отец спустился в машинное отделение — механик он отличный. И вовсе не пьяница, как вы все думаете. На корабле он не пьет, могу поручиться. А когда занимается своим делом, бывает таким серьезным, уверенным в себе, вы бы его просто не узнали.

«Ямайка» безмятежно покачивалась на волнах, хотя ветер свежел и весь канал покрылся белыми барашками. Г олова у меня шла кругом, меня мутило. А ведь я провел на корабле двое суток, и мне ни разу не было дурно. Да, теперь я припоминаю, меня сильно мутило. Я смотрел на остров Санто-Антао, он находится далеко в море. Не знаю, каждый ли, кто покидает наш Сан-Висенте, испытывает подобное чувство, но при виде Санто-Антао в дымке вечернего тумана мне стало грустно. В бухте не было таких огромных волн, как на канале, но меня все равно продолжало мутить. Я понял, что не создан быть моряком.

Руй хорошо представлял себе, какое изумленное сделается у тетки лицо, как она вонзит в него свой проницательный взгляд. Что и говорить, тетя у него женщина героическая. Закаленная в каждодневной битве за хлеб насущный. Она прошла школу суровой жизненной борьбы. А вот ему не смогла передать свой опыт. На этом маленьком островке, где жизнь течет размеренно и монотонно и не сулит ничего хорошего, ему остается только рассчитывать на чудо. Надежду на лучшее будущее могут питать лишь возвратившиеся домой эмигранты, скопившие в чужих краях немного денег.

А ведь он годами ждал этой возможности! «Никто не знает, когда господь сподобится привести сюда этого гуляку», — вздыхала тетка, и в голосе ее с каждым разом слышалась все большая безнадежность. И вот наконец два месяца назад — можно было подумать, что бог внял ее молитвам, — пришло короткое письмецо. В нем сообщалось, что нефтяной танкер должен прибыть на Сан-Висенте с грузом горючего для «Шелл-компани»; если Руй захочет, писал отец, пусть подготовит документы, чтобы отправиться с ним в плаванье… С этого дня тетку снедало нетерпение. «Ты узнал у Жоана Пины, когда прибудет корабль? Тебе надо быть наготове…» У нее было туго с деньгами. Она получала все меньше доходов со своих земельных угодий на Санто-Антао. Арендаторы жаловались на плохой урожай, просили батраков в помощь. Дожди выпадали редко, и батат с фасолью родились лишь на немногих поливных землях. Рыночные торговки скупали у нее весь урожай на корню, на эти деньги жила вся семья с тех пор, как Руй потерял место в торговом доме Силвы, подпав под очередное сокращение.

Наконец в начале недели Жоан Пина сообщил о прибытии танкера. То-то была радость! Но в сердце тетушки Жеже все еще жило недоброе чувство к отцу Руя, который, по ее убеждению, дурным обращением «отправил на тот свет мою сестру Шику». Это был уже не прежний яростный, исступленный гнев, а привычный горький осадок. «Подумать только, этот субъект все-таки объявился!» Оба они, и тетка, и племянник, жили в мучительном беспокойстве: она надеялась, что зять позаботится о будущем ее племянника, его же прельщала возможность «удрать» с Островов, это словечко было в ходу у молодых кабовердианских литераторов — воображение рисовало им открытое море, рассекающий волны корабль, остановки в каждом порту и полные денег карманы. Иные пейзажи, иные люди, но самое главное — жизненный опыт, да еще какой! И, конечно же, зависть товарищей, ведь ему предстоит много странствовать, а повидать мир — заветная мечта каждого островитянина. Такова была его первая реакция, еще неосознанная, смутная. А потом… Потом давнишняя мечта развеялась в один миг, то был миг просветления или безумия, когда он, почти по наитию, сделал окончательный выбор. Зачем уезжать? Ведь все в жизни представляется значительным или пустяковым в зависимости от угла зрения. Видимо только любовь к странствиям и заставляет нас возвеличивать чуть ли не до небес всякого, кто много повидал. Правильно сказал один местный поэт: «Мир не больше, чем зрачок твоего глаза…»

Ах, как вытянется теткина физиономия, когда он появится. Его возвращение будет для нее сильным ударом. Спокойствие, спокойствие, спокойствие! Надо быть готовым ко всему — она сама ему так говорила. Тетя не из тех, кого легко пронять: «Это просто безрассудство, Руй! Ты же безработный. Чем ты будешь заниматься здесь, среди общей нищеты, да еще не имея профессии? Отправляйся лучше в плавание». Он заранее подготовился к разговору. На эти ее слова он с твердостью заявит: «Я буду обрабатывать твои поля на Санто-Антао, тетушка. Я знаю их лучше, чем ты. Они так нуждаются в трудолюбивых руках. Когда я там был, мне сказали, что истинные хозяева земли — те, кто ее обрабатывает. И научили всему, что надо знать, чтобы получать щедрый урожай…» Тетка будет поражена. Вот тогда-то он и произнесет слова, вертящиеся у него на языке с тех пор, как он покинул «Ямайку»: «Стоит ли истощать силу моих рук, чтобы другие пользовались плодами моего труда? Море не сделает меня лучше. Однажды в Долине Г усей я видел, как ветер колышет высокие колосья пшеницы. Мне это понравилось, очень даже понравилось. Зрелище было волнующее, захватывающее, прекрасное — прекрасней, чем море, я почувствовал прилив энергии и любви к людям…» Эти загодя приготовленные слова выплеснутся из его уст, точно струя ключевой воды из расселины в скалах. Только, увы, она его не поймет. Или поймет на свой лад.

Руй осторожно приоткрыл дверь. Сунул голову внутрь, в полутьму, прислушался. Тишина прерывалась лишь шипением жарящейся на сковородке рыбы да голоском Лины, она боялась оставаться одна и, чтобы отогнать страх, что-то потихоньку мурлыкала. Тетка, должно быть, ушла к соседке Эуфемии поболтать. Каждый вечер с наступлением темноты эти две горемычные подруги, вдовая и незамужняя, вели нескончаемые разговоры. Жаловались, что цены на рыбу, мясо, маис и другие продукты беспрерывно растут. Беднякам не на что надеяться. Ежедневно подсчитывая расходы на хозяйство, обе подруги не без садистского удовольствия растравляли раны, нанесенные им жизнью. Так они причащались к экономическим проблемам всего Сан-Висенте, разделяя трудности, испытываемые остальными семьями в городе. А когда наступало время ужина, они трогательно прощались, умиротворенные и просветленные, словно побывали на исповеди, и расходились, приберегая неизлитые обиды на следующий день.

Руй вошел в дом. Бесшумно притворил за собой дверь и, крадучись, точно вор, направился в свою комнату. Его родное пристанище. Пол здесь не ходит ходуном, как палуба, здесь не мутит от морской болезни. Руй повернул выключатель. Тусклое мерцание пятнадцатисвечовой лампочки осветило комнатушку. Увиденное потрясло его. Это уже не его каморка, а набитый до отказа склад, похожий на трюм одной из тех фелюг, которые ему приходилось видеть. Ящики, корзины, свертки, старые платья, вышедшие из моды туфли, множество барахла, о существовании которого он даже не подозревал. Тетка ничего не умела выбрасывать. Она цеплялась за свои вещи, каждая напоминала ей какой-нибудь эпизод из прошлого. Все было брошено наспех, кое-как, в ожидании генеральной уборки. Мебель была сдвинута в угол, а посредине стоял старый баул с бог весть какими ценностями. Удивительная метаморфоза. Выцветшая акварель, изображавшая пустыню с озерцом и одинокой кокосовой пальмой, — он написал ее несколько лет назад и прикнопил над кроватью — была второпях сорвана, кусочки бумаги, прихваченные кнопками, так и остались в стене. «Ямайка» в эту минуту, наверное, снимается с якоря. Безмолвно, без прощального гудка. Даже если бы он захотел вернуться на корабль, уже поздно.

Он чувствовал себя чужим в собственном жилище. Его выгнали как постылого нахлебника. В комнате уже начал распространяться едва уловимый запах затхлости, плесени, запустения. Так скоро! Просто поразительно! Это зрелище символизирует скорее не его прошлое, а будущее — отныне ему здесь нет места. Внезапно из хаоса выплывала та или иная знакомая вещь — стул, умывальник, разоренная кровать, они, казалось, подплясывали с насмешливым видом, издевательски спрашивали: «Тебе, случайно, не знаком один паренек, что здесь жил, пытаясь укрыться от жизни?» Укрыться от жизни… Неожиданно Руй ощутил прилив мужества. Если бы он только мог догнать ушедший танкер и начать все сначала (чудесные незнакомые порты и города, бескрайние морские просторы и вечно новые в каждом странствии пейзажи, мир открытий и щедрых даров, в течение многих лет пьянивший его воображение)! Его ожидают работа и свобода! Настоящая борьба за настоящую жизнь!

Однако Руй прекрасно понимал, что лишь чудом сумел бы теперь попасть на корабль. Но ведь старая одинокая тетка должна обрадоваться моему возвращению, подумал он. Я ей скажу: «Я вернулся, потому что хочу обрабатывать твои земли на Санто-Антао. Пусть эта комната останется за мной. Иногда я буду сюда приезжать. Привозить сыр, масло, овощи. Вот увидишь, все будет хорошо!» В нем разгорался энтузиазм. Все казалось ему доступным, легко достижимым. Не лучше ли остаться здесь, чем плыть на английском танкере, да еще в шторм, когда неопытных матросов выворачивает наизнанку? И ради чего? Ради нескольких жалких фунтов, которые можно промотать в мгновение ока? Сердце у него забилось в радостном волнении. Мрачная, заваленная хламом каморка неожиданно вселила в него бодрость. Огромный, пахнущий плесенью баул возвратится в кладовку тети Жеже, кровать станет на свое место, возобновится прежняя жизнь. Разве можно сравнить такую жизнь с долей моряка — одиночество в безбрежном морском просторе, вдали от родных, беспрестанная качка, раздражающе монотонный стук турбин, тошнотворная вонь в душных кубриках, унизительная тошнота, унылое, лишенное всякого героизма существование, а вокруг только волны моря, кишащего невидимыми с палубы прожорливыми акулами.

Стенные часы в столовой пробили семь раз. Лина запела громче. Сумерки сгущались, и страх ее все возрастал. Свисающие на каменную ограду ветви дерева пугали ее, как привидения.

Ему захотелось окликнуть Лину, рассказать ей, что он убежал с танкера, покинул отца — пускай едет один — и вернулся к ней с теткой, чтобы как прежде жить вместе с ними; ему захотелось поделиться с ней этими новостями, прижать ее к себе, почувствовать тепло этого гибкого, упругого тела, такого живого, реального, чтобы наконец ощутить, что он действительно возвратился домой.

В этот момент на улице послышались голоса. Руй — он только-только начал расстегивать ремни на саквояже — в волнении вскочил на ноги. Это тетка, она прощается с ньей Эуфемией. Иногда он робел перед теткой. Ее тайная власть над ним сохранилась еще с детских лет. Он вскинул руку, чтобы погасить свет, но тут же заколебался: почти стемнело, это может привлечь внимание. А если выпрыгнуть из окна и убежать? Как застигнутый врасплох преступник. Но незаметно прошмыгнуть мимо обеих женщин невозможно. Они стоят в двух шагах от калитки. Да и зачем, спрашивается, убегать? Неужели тетка не обрадуется его возвращению? Неужели не оценит того, что он предпочел остаться с ней? Не захотел променять ее на «этого субъекта»?.. «Мне кажется, запах моря заставляет многих мужчин забывать о семье», — сказала она утром во время прощания, и что-то в интонации ее голоса навело его на мысль, что она уже раскаивается: зачем толкнула его на эту авантюру?

— Трудно бороться с укоренившейся привычкой. Я привыкла жить вместе с ним, кума Эуфемия. Мне будет одиноко, страшно одиноко, — тихонько жаловалась нья Жеже. Стоя возле окна, она говорила медленно, сдавленным от волнения голосом. — Мне будет тяжело привыкнуть.

Соседка принялась ее утешать:

— Надо иметь терпенье. Со временем ко всему привыкаешь. Наша судьба в руках божьих.

Но нья Жеже продолжала все тем же тоном:

— Конечно, в глубине души я довольна, здесь его не ждало ничего хорошего. Он поступил совершенно правильно. Этот субъект приехал очень кстати. Я просто не знала, что делать с парнем. Денег у меня мало, иной раз и накормить его было нечем. Сами знаете, какая у нас земля. Конечно, мы все ее любим, но уж слишком она скудная. Какое здесь будущее у молодого человека? Или слоняйся без места, или работай за такие гроши, что и куска мыла не купишь. Вы и не представляете, на какие жертвы приходилось мне идти при эдакой-то дороговизне…

— Кому вы это рассказываете, кума Жеже! Богатеи просто задавили нас, бедняков. Эти негодяи никого не щадят, дадут взаймы пятьдесят конто, а потом оттягают твой дом. Такие сделки нынче очень в ходу. Кругом запустение, упадок. Еще сегодня…

— Я ведь старею, — продолжала нья Жеже свой монолог. — Впрямь старею. Знаете, кума Эуфемия, мне уже трудно ходить по улице, ноги подламываются. Прошли те времена, когда я ходила пешком в Грасу, чтобы сэкономить хоть мелочь на покупке рыбы. — Тут тетка глубоко вздохнула, и Руй подумал: «Я стану присматривать за твоими полями в Долине Гусей, вот увидишь». — И мне тяжело расстаться с ним, вы и представить себе не можете, как тяжело. Я воспитала его, как родного сына. Он был совсем крохой, когда я привезла его сюда. И как вспомню, что он сейчас в открытом море, вся покрываюсь холодным потом. Знаете, как оно всегда бывает, мы предполагаем одно, а жизнь решает по-своему. («Это прекрасно, когда ветер колышет колосья пшеницы… вот оно — мое море…» Руй был растроган.)

Нья Жеже умолкла. Казалось, ей нечего больше сказать. Отъезд горячо любимого племянника, видимо, на какое-то время отнял у нее способность рассуждать на привычные темы. Женщина она была сильная, с почти мужской волей. Видя, что она очень расстроена, кума Эуфемия решила ее ободрить:

— Вам известно, нья Жеже, что мой брат со своим сыном тоже нанялись простыми матросами и уехали, а теперь живут в Америке. Джек в Провиденсе, Мошин в Калифорнии. Мошин зарабатывает даже больше, чем отец, правда, жизнь в Калифорнии дороже. Слава богу, оба они неплохо устроились. Присылают мне иногда несколько долларов. Хоть незадаром работают. Там рабочие следят, чтобы их не обирали — так писал мне Джек. А у нас здесь никакого порядка. Работы без протекции не найти. Ростовщики что твои акулы, полиция смотрит на все их махинации сквозь пальцы. Одни богатеют не по дням, а по часам, другие вконец обнищали. Что это за жизнь! Позови они меня к себе, думаете, я бы не поехала? Хотя я и не первой молодости, но сил у меня еще хватает. И уж больно мне хочется поглядеть на белый свет. Брат с племянником обещали пригласить, и если когда-нибудь они и впрямь пригласят, махну к ним в Америку. Как знать, кума, может, и Руй когда-нибудь пригласит вас к себе.

— Да что вы несете, кума Эуфемия! — запротестовала нья Жеже. Но соседка не унималась.

— Те, кто отсюда уезжает, сразу видят, что хорошо, а что плохо. На земле сколько угодно мест, где можно найти работу, и Руй сумеет устроиться не хуже других. Такие, как он, только на родине строят из себя важных господ. А как попадут в чужие края, спесь с них точно рукой снимает. Хватаются за самую грязную, тяжелую работу, да так ловко ее выполняют, будто всю жизнь только этим и занимались. Все мы любим свои Острова, но наши парни все подряд зазнайки и хвастуны. Я каждый божий день твержу моему младшему, Эдуардо: «Пойми, у нас уважаемые люди лишь те, кому удалось обзавестись дипломом. Учись получше, не бездельничай». Я ухлопываю уйму денег на всякие там подношения учителям, книги, бумагу — вдруг ему удастся потом получить тепленькое местечко? Поверьте, кума, скоро настанет такое время, когда даже семи классов лицея будет недостаточно, чтобы работать почтальоном. Теперь всем подавай только «докторов»[23]. Такая уж нынче мода — в конкурсах на замещение вакансий одни «доктора» и участвуют, а тем, у кого нет денег, чтобы окончить курс в Лиссабоне, остается только удовольствоваться любой работой по торговой части, где этих проклятых конкурсов еще не устраивают. А теперь я хочу спросить, и пусть мне ответят: в самом ли деле эти хваленые «доктора» работают лучше, чем те, кому не довелось много учиться? Вот почему, кума, я хочу, чтобы Эдуардо получил диплом, но если в один прекрасный день ему захочется уехать отсюда на каком-нибудь корабле, что ж, я возражать не стану. Пускай едет. Попытает счастья, узнает, на что способен. Все, кто уезжают, становятся настоящими людьми, а если когда-нибудь возвращаются на родину, то не с пустыми руками. Наша земля бедна и не может прокормить своих детей. Так пусть они ищут себе работу вдали от нее…

— Вы правы, кума, абсолютно правы, — задумчиво согласилась с соседкой нья Жеже. Ветер гремел черепицей на крышах, свистел в проходах между домами, заглушал затянувшийся разговор. Руй слушал его, прячась за ставнями. Тетка вдруг сказала: — Странный он все-таки парень. Целыми днями сидел в комнате, все читал, что ему приятели давали, а аппетита никакого, прямо наказание, ничем ему, бывало, не потрафишь! Нет чтобы поискать приличное место, как другие. Даже и думать об этом не хотел. Может, немного обтешется в плаванье, поизворотливее станет.

Соседка вздохнула:

— Дай-то бог.

Нья Жеже продолжала:

— Отец его — форменный негодяй, горький пьяница. По-своему он любил сына, но без зазрения совести пропил все, что имел. В конце концов ему пришлось закрыть торговлю в лавочке. Он распродал даже домашнюю утварь. Я рассказывала уже, кума, сестре приходилось самой зарабатывать на пропитанье семьи. От зверского обращения, побоев и вечного недоедания бедняга заболела чахоткой. Я возненавидела этого субъекта на всю жизнь. Маленького Руя я взяла к себе. Он хотел было отнять у меня ребенка, да я его так отчитала, что он ни разу не осмелился больше ко мне сунуться. Пятнадцать лет назад он собрался уехать с Островов. Только тогда я разрешила ему повидаться с сыном. Ну как было не разрешить? Он так плакал, так убивался, что я даже пожалела его. Горько видеть, как мужчина вдруг опомнится и примется оплакивать причиненное им зло. Если б не эти слезы и не письма, что он присылал сыну, я нипочем не отпустила бы с ним Руя. Парень он такой чувствительный, деликатный, но ведь надо ж ему когда-нибудь стать взрослым. У него хватит благоразумия не следовать дурному примеру отца и устроить свою жизнь как самому захочется. Двери моего дома всегда для него открыты. Я так ему и сказала…

Лина сняла со сковородки последний подрумянившийся кусок аппетитно пахнущей рыбы. Составила сковороду на землю, и пламя очага вдруг озарило сад кроваво-красным заревом. Девушка подняла голову. Прямо над ней висела толстая корявая ветка мандаринового дерева, принадлежавшего соседу. Днем эта ветка украшала владения ньи Жеже, даруя прохладу и тень. После цветения на ней появлялись золотистые плоды. Забравшись на скамейку, Лина рвала их и с жадностью поедала, корча гримасу, такие они были кислые. Но с наступлением темноты девушка начинала бояться ветви. Ее отростки в отблесках пламени очага напоминали протянутые руки, а вся она — изготовившегося к прыжку человека. Когда ветер с особой яростью сотрясал дерево, его сучья трещали, задевая ограду, это наводило ужас на Лину, которая в сумерках, после ухода хозяйки, чувствовала себя совсем беззащитной. Ах, как не хватало ей сейчас Руя! Только он знал, до чего она боялась мандаринового дерева. Всякий раз, пока тетка болтала с соседкой, Руй был подле нее. Он сжимал ее в объятиях, но она, искоса на него взглянув, ловко высвобождалась из его рук, ускользала, точно рыбка, в привычную стихию домашней работы. Он нервничал, злился, а она, оживленная и веселая, как ни в чем не бывало занималась своими делами. «Ну скажи на милость, чем я тебя обидел?» — спрашивал Руй. А она кокетливо щурилась и отвечала: «Слишком долго перечислять». Руй замыкался в себе. Но она неудержимо влекла его. Он был не первый, кто за ней ухаживал. Лусинда, она жила с матерью на окраине хутора, поучала подружку: «Знаешь, все парни липучие, как мухи. Им нравится нас ласкать, обнимать, и если мы разыгрываем равнодушие, это их еще больше распаляет. Так даже интереснее. Обычно все они наглецы, но если вдруг становятся смирными, можно повеситься от тоски. По мне так уж пусть лучше нахальничают». Лусинда была примерно такого же роста, пухленькая, темнокожая, чуточку помоложе, но в таких вещах была куда опытней. Лина прошла под ее наставничеством целую школу, отнюдь не безопасную. Лусинда вечно торчала на улице, она была лентяйкой, да еще и нечиста на руку. Товарки ее презирали за то, что она благосклонно принимает ухаживания любого парня. Но Лина не пренебрегала этими уроками, они разжигали в ней любопытство, изощряли природную изворотливость и коварство. Все, что ей говорила Лусинда, оказывалось верным. Рую нравилось ее обнимать и ласкать, а если он становился слишком настойчив, она сердилась, лицо ее вспыхивало. «Не распускай руки, не то я пожалуюсь нье Жеже!» — грозила девушка и возвращалась к своим хлопотам. Кровь ее начинала быстрее струиться по жилам, дело спорилось.

Хлопнула калитка. Слава богу, хозяйка пришла ужинать. Лина облегченно вздохнула. Страхи испарились, ветка мандаринового дерева снова стала просто веткой, но ощущение, что Руй здесь, рядом, осталось, он словно маячил у нее перед глазами.

Нья Жеже замерла на лестничной площадке, пораженная. В комнате Руя горел свет.

— Что ты там делаешь, Лина? — Эти девчонки любят копаться в старье. Она снова окликнула, уже с раздражением: — Лина, ты меня слышишь? Что ты там делаешь?

Послышались шаги, тяжелые шаги обутого в ботинки мужчины. В комнате Руя прячется незнакомый мужчина? Из сада послышался голосок Лины:

— Вы звали меня, сеньора?

И в то же мгновение Руй отворил дверь.

— Это я, тетушка.

Он стоял, не зная, куда деваться от смущения, тетка смотрела на него широко открытыми глазами. Можно было подумать, что он воскрес из мертвых. Но ей было слишком хорошо знакомо его землисто-бледное лицо, его виноватый вид нашкодившего ребенка.

— Ты здесь?! А я-то думала, ты далеко в море! — Руй почувствовал в ее голосе осуждение и недовольство. — О боже! Как ты меня напугал? — Она поднесла руки к груди. — Но что случилось? Тебя не взяли в плаванье? Твой отец отказался взять тебя с собой? — В ее словах звучало такое нетерпение и тревога, что Руй совсем растерялся, язык у него прилип к гортани. А тетка, не давая ему времени прийти в себя, обрушила на него новый вопрос. — Вы что, поссорились, да? Ну открой же рот, отвечай!

Руй стоял на пороге своей комнаты, нос его блестел, глаза были устремлены в одну точку. На него вдруг навалилась страшная усталость, где уж тут протестовать против такого обращения с собой?! Тетка не потерпела бы никакого протеста, она говорила почти агрессивно, чувствуя себя полной хозяйкой положения.

— Объясни мне, Руй, почему ты сбежал с корабля? Неужели ты сделал это по своей доброй воле? Или тебя вынудил отец? — Она ненавидела зятя, знать его не хотела, но только «этот субъект» мог помочь племяннику устроиться на корабль.

— Нет, нет, тетушка, я не сбежал с корабля. — Голос его звучал хрипло, отчужденно, слова застревали в глотке, так бывало, когда еще ребенком его заставали в кладовке за кражей бананов или сахара или когда он шалил, несмотря на запреты тетки. Уши у него побагровели, губы побледнели, щеки стали белыми, как мел, в глазах стояли слезы. — Нет, тетушка, я не сбежал с корабля…

— А Шико Пенья сказал, что корабль уже снимается с якоря. Он пришел прямо оттуда и не мог ошибиться. Я спросила про тебя, и он ответил, что скорее всего ты стоишь на палубе и смотришь на наш остров. Зачем же ты вернулся, отвечай!..

Поражение. Это было полное поражение. Он ощутил во рту привкус желчи. Горестная усмешка исказила его лицо. И вдруг он заговорил, точно кто-то против воли заставлял его лгать:

— Корабль отплывает только в половине восьмого, еще есть время. Я сошел на берег кое-что купить. С ведома отца. Корабль отплывает только в половине восьмого. Я купил все, что нужно, и забежал сюда. Тут у меня закружилась голова.

Нья Жеже смотрела на него с недоверием. В этот момент он ужасно напоминал прежнего малыша. Голова опущена, глаза бегают по сторонам. Точно такой вид бывал у него в детстве, когда, попавшись с поличным, он начинал врать. Но если Руй все же не обманывает ее? Если он и впрямь сошел на берег с ведома отца? Нья Жеже поднялась по ступенькам. Они стояли совсем рядом, друг против друга. Это ее воспитанник, почти сын! Она вдруг ощутила к нему глубокую нежность. Должно быть, он пришел сюда, чтобы еще раз проститься. Угрызения совести потихоньку закрались в ее сердце — так, пользуясь оплошностью сторожа, бродячий пес юркает в пустую конуру. Но как сторож сразу бы приметил хитреца, так и тетушка Жеже мгновенно представила себе безработного племянника, склонившегося в своей комнате над книгами, — он поглощает их одну за другой, а потом что-то пишет и все худеет и худеет прямо на глазах (теряя и вес, и хорошее настроение, приобретенные им на Санто-Антао, где он пробыл два месяца по совету врача). И вот, вместо того чтобы попытаться изменить свою жизнь, он сбегает с готового к отплытию танкера, какое же будущее его ждет?

— Немедленно отправляйся на корабль! — подумать только, родная тетка гонит его! — Наверное, уже четверть восьмого. Чего же ты медлишь? Упаси бог еще опоздаешь. — Она обняла племянника. Столько горести было в этом торопливом объятье. Не зная, куда деваться от стыда, Руй тоже ее обнял. — Прощай, сынок. Будь благоразумен и не теряй мужества. Не забывай меня.

Расставаться всегда грустно. Тот, кто уезжает, словно исчезает в мглистой дали. И как знать, что его ждет за этой мглой?

Она повторила:

— Не забывай свою старую тетку.

Почему он заплакал, если ничто в этом мире, казалось, уже его не трогает? У него нет ни малейшего желания покидать этот дом. Просто он чувствует себя здесь чужим, трагически одиноким. Лишним. Он будто физически ощутил в этот момент уже разделившее их пространство и время — обратно возврата нет. Тетя гонит его прочь. Ну что ж, он принимает это как должное. Если она не желает его больше видеть, он никогда не переступит порога ее дома. Уйдет навсегда. Свет не сошелся клином на Сан-Висенте. Мир велик, и забвение — безбрежный океан. В нем закипело безотчетное враждебное чувство.

Руй быстро зашагал к пристани. Размашистыми шагами, не оборачиваясь. Снова готовый к любым приключениям. Стоя в дверях, нья Ж еже и Лина смотрели ему вслед. Свет уличного фонаря на мгновение выхватил из темноты его спину, и тут же он исчез. Руй шел не разбирая дороги, наклонясь вперед, чтобы защитить от резкого ветра лицо. Надо успеть на поджидающую его шлюпку. Вот он, не оглядываясь, завернул за угол. В мерцании последнего фонаря заклубилось облако пыли. Он должен догнать корабль, его ждет шлюпка.

Тетушка Жеже все еще никак не могла опомниться от изумления. Кто бы мог подумать, что племянник спрячется у себя в комнате? Значит, она его плохо знает, хотя и воспитывала с детства. Не обманет ли он ее и на сей раз? Все ясно, как дважды два четыре. Руй сбежал с корабля, потому что не захотел ехать с отцом, с этим «субъектом», который оскорблял его мать и в конце концов свел ее в могилу? Мог ли он поладить с пьяницей?

— Послушай-ка, Лина, — сказала нья Жеже, выходя на улицу. — Иди сюда. Право, не знаю, как быть. Послушай-ка. — Она притянула к себе девушку. — Беги за ним, да поживее. Погляди, куда он направится. Конечно же, он сбежал с корабля. Слушай, Лина, иди все время за ним, не спускай с него глаз. Он не захотел уехать, ему не хватило мужества…

Порывы ветра, подхватывая скопившийся на углу мусор, кружили его по пустынной улочке. Вместо того чтобы свернуть на площадь Серпа Пинто, откуда ему следовало бы отправиться по авениде Жудис Биккер, прямо к пристани, Руй бросился к Понтинье. Электрическая лампочка на столбе по прихоти ветра то гасла, то зажигалась вновь. Казалось, кто-то машет платком в час разлуки, умоляя вернуться ушедшего.

По дороге Руй не встретил ни одной живой души. Кругом только ветер да пыль. За освещенным участком пути лежала погруженная в мрак Понтинья. Приглушенно слышался гул морского прибоя.

Шоссе в Понтинье было освещено лишь заревом городских огней на другом берегу естественной бухты, где в непогоду укрывались небольшие суденышки. Руй торопился, душа его ликовала. Может быть, «Ямайка» еще не снялась с якоря? Может быть, он еще успеет вернуться на корабль? А как же саквояж с вещами, оставленный дома? Бог с ним, с этим саквояжем. У него будут деньги, много денег, и он сможет купить все, что ему понадобится. Он увидит новые края, о которых всегда мечтал. И обретет ту свободу, которую дарует набитый деньгами кошелек. Мир велик, в мире много разных дорог, только выбирай. Когда-нибудь он вернется и расскажет друзьям обо всем, что видел своими глазами, попытается разжечь в них то же беспокойство, то же стремление в неведомое, какое испытывал сам, слушая рассказы бывалых моряков об их плаваниях. Но у него иной взгляд на вещи. И жизнь свою он построит по-иному. Не лучше и не хуже, чем другие, просто по-иному, в соответствии со своим характером. И он повторял, как припев, будто повинуясь чьему-то тайному приказу: «Мир не больше, чем зрачок твоего глаза…»

«Ямайки» на прежнем месте уже не было. Может быть, она стала на якорь где-нибудь позади Падрао? Ветер совсем разбушевался. Он неистово штурмовал Крепостной вал, лишь иногда, словно переводя дух, стихал, дуя вдоль берега моря и снова с бешеной злобой бросался в атаку. И он, как и тетка, не ведая пощады, кидал ему в спину пригоршни земли и подгонял громким улюлюканьем! Новая шляпа так и норовила улететь. Руй опасался, как бы очередной шквал не сбросил его в море. Задыхаясь, он прибавил шагу.

Неужели танкер изменил место стоянки? Порт был погружен во мрак и, казалось, потерял всякую связь с окружающим миром. В тот вечер в гавани не осталось ни единого суденышка. Пустота, полная пустота! Сердце неистово застучало. Чтобы успокоиться, Руй снова ускорил шаг. Нет, он не променяет своего корабля ни на какие сокровища. Но танкер исчез. Словно воспользовался кратковременным отсутствием Руя, чтобы навсегда от него освободиться. Если бы не ночь, вероятно, можно было бы еще видеть уходящий вдаль пенистый след, оставленный мощным винтом. Где-то теперь его корабль? Куда направляется он по бескрайнему морскому простору — громадный призрак во мгле.

В такую вот непогоду судам приходится иногда менять место стоянки: их может сорвать с якоря и выбросить на мель. Это вполне реальная опасность. Руй застегнул пальто на все пуговицы, поднял воротник. Беснующийся ветер вынуждал его останавливаться, поворачиваться спиной, прикрывать ладонью глаза.

На каменном парапете против управления общественных работ смутно маячила какая-то тень.

— Эй, погоди, — донеслось из темноты.

Руй продолжал идти, не замедляя шага. Его снова окликнули, и он остановился. Присмотревшись, он различил в темноте девицу с непокрытой головой, она была одета во все белое.

— Ах, простите, я обозналась, — жеманно проговорила девица. — Я жду одного приятеля. В такую темень он мог пройти мимо, даже не заметив меня. Я-то привыкла к темноте. Мне чаще приходится бродить по ночам, чем днем. Я живу как сова. — Она подошла ближе, коснулась его руки. — Мне уже надоело тут торчать. — Увидев, что он повернулся спиной и хочет уйти, она поспешно добавила: — Видно, мой приятель так и не придет. Э, какая разница! Ты вроде бы неплохой парень. Могу пойти и с тобой. Уже иду. — Она говорила на бегу, схватив его за руку, чтобы не отставать. — Эй, послушай! Куда ты так спешишь? На пожар, что ли?

Руй только переспросил:

— Что?

Он был озабочен лишь одним — поскорее увидеть корабль. Думал об одном: отплыл танкер или еще стоит в Матиоте.

— Я тебя хорошо знаю. У меня масса знакомых. Даже взрослые мужчины есть. Да, я знаю тебя. Ночью я вижу, как кошка. Чтобы бродить по ночам, нужно кошачье зрение. Жаль, конечно, что мне выпала такая доля. Но что поделаешь, надо же как-то зарабатывать на жизнь. Не то пропадешь. Я знаю всех парней в Праса-Нова. И тебя тоже. Меня зовут Розабела, ты, верно, обо мне слышал, ведь ты племянник ньи Жеже. Я, правда, никогда не видела тебя в этой шляпе. Обычно ты ходишь с непокрытой головой или в шлеме. Да не беги ты так, а то у меня сердце выскочит из груди. Ох, больше не могу. Понимаешь, я сегодня на мели, без гроша в кармане, поесть не на что. Как говорится, на брюхе шелк, а в брюхе щелк. И что за удовольствие прохаживаться одному по берегу моря, да еще в такую собачью погоду? Давай остановимся на минутку. Ради бога. Кстати, за тобой должок. Два месяца назад, еще до твоей поездки на Санто-Антао, мы с тобой встречались за вашим садом. У вас, местных ребят, короткая память. Попользовался и даже не заплатил.

Руй внезапно вздрогнул и спросил, протянув руку по направлению к опустевшему порту.

— Ты не знаешь, этот танкер, что стоял здесь, переменил стоянку?

Она рассмеялась, таким забавным показался ей удрученный вид парня и жалобный тон, которым он задал вопрос. На мгновение она даже забыла про голод.

— Ты, должно быть, порядком набрался, приятель, — сказала она, погладив его по голове. — Хочешь, пойдем со мной, только заплати должок, потому как я на мели. Маковой росинки во рту сегодня не было. Пойдем, а? Да не прикидывайся, будто не узнаешь меня…

Голова у Руя шла кругом, мысли путались, однако он ее вспомнил. Та самая девица с мелодичным голосом, которая при встрече с ним всякий раз задавала один и тот же вопрос: «Ну так как же, дружок, ты не собираешься мне заплатить?» Она говорила это тихо, вполголоса, но настойчиво. И пока Лина что-то напевала в саду, он шептал на ухо этой девице, стоявшей по ту сторону ограды, как спрашивал у других случайных подружек: «Кто же у тебя был первый, а? Кто тебя пустил по рукам?» — «Не все ли равно кто. Тебе-то что? Может, и ты. Все вы одинаковые. Видно, так уже мне на роду написано». А он мечтал поласкать Лину, голосок которой раздавался совсем близко.

Резкий порыв ветра сорвал у него с головы шляпу, она закружилась и мгновенно исчезла во мгле. Розабела нагнулась, придерживая развевающуюся юбку. Увидев, что он стоит с непокрытой головой, простирая руки к небу, точно в мольбе, она воскликнула:

— Господи! Ты потерял шляпу! — Она нервно хихикнула. — Пятьдесят эскудо уплыли в море.

Руй нетерпеливым жестом оттолкнул ее.

— Иди своей дорогой. А меня оставь в покое.

Она изо всех сил ухватилась за его руку, чтобы не упасть.

— Какой ты сегодня грубый, парень. Этот танкер, — продолжала она, — только что ушел. Я сидела на парапете и видела, как он отплывал. Огромный корабль, красивый и весь в огнях. Хорошо им, верно, на борту. Знаешь, без него бухта выглядит очень грустно. Точно вдова в трауре. Он, должно быть, уже огибает мыс Жоана Рибейро. — Она говорила громко, следуя по пятам за Руем, который быстро шагал прочь.

— Наверно, танкер бросил якорь в Матиоте, — проговорил он, как бы размышляя вслух. Девица засмеялась. Он понял, что спорол глупость, но повторил, чтобы убедить себя самого: — Бросил якорь в Матиоте…

К горлу подкатил комок. Насмешка Розабелы оказалась благотворной, заставила его очнуться. Отныне совесть его чиста. А уж все муки, которые его ждут, он как-нибудь переможет. Руй убыстрил шаг. Девица, задыхаясь, все еще бежала за ним.

— Жаль, конечно, что у тебя унесло шляпу, — громко закричала она. — Я тут ни при чем, но мне все равно очень жаль. Хочешь, я ее поищу? Я вижу в темноте, как кошка. Только она, верно, упала в море. Если б я умела плавать, кинулась бы за ней, ведь это пятьдесят эскудо. Эх, будь у меня сейчас столько денег…

Около Падрао девица совсем выдохлась и остановилась. Руй несся, как на крыльях. «Видно, здорово налакался, не угонишься. Пьяницы, они легки на ногу, — подумала девица. — Может, он хочет искупаться? Крепкий парень, ничего не скажешь».

Руй продолжал бежать. Он еще надеялся успеть на корабль.

— Значит, ты так мне и не заплатишь? — послышался девичий голос в шуме прибоя.

Лихорадочная дрожь пробежала по телу Руя. Зубы его застучали. Он пошел медленнее. Куда спешить? «Ямайка» не игрушечный кораблик, чтобы можно было протянуть руку и остановить ее.

Издали снова донесся женский голос — казалось, это было последнее непрочное звено, связующее его с миром людей.

— Все вы здесь не мужчины, а тряпки.

Руй остановился, поднес руки к лицу, оглянулся.

— Слушай ты, потаскушка! Убирайся! Прыгай в море, если тебе так хочется! Попей соленой водички! — Он ощупал карманы. Пусто. Все, чем он располагал, осталось в саквояже. Руй снова тронулся в путь. «Наверно, он бросил якорь в Матиоте. Все может быть». Он еще не потерял окончательно надежды. Мало ли что может приключиться — несчастный случай на борту, безбилетный пассажир, внезапная эпидемия. Бывает же, что корабли возвращаются в порт после отплытия. Внезапно земля заходила у него под ногами, точно палуба судна во время качки. Голова закружилась. Перед глазами замелькали белые мухи, мешая различать дорогу. Он остановился, чтобы сориентироваться. Сделал еще несколько шагов — и оказался у поворота на Фортин. Последняя его надежда лопнула, точно проколотый воздушный шар. «Ямайки» и здесь нет. Не веря своим глазам, он обшарил всю бухту пристальным взглядом. Корабль исчез, увезя с собой веселое великолепие праздничных огней. На том месте, где он стоял, воцарился ночной мрак, тяжелый и мертвый. Бухта овдовела, как сказала девица. Вместе с огнями танкер увез с собой и мечты островитян, грезящих о жизни, полной приключений и борьбы со стихиями. Кто из них отказался бы занять его место на борту?!

Маяк на Птичьем острове, эта путеводная звезда моряков, вспыхивал красным огоньком, каплю за каплей принося кровь своего сердца в дар отважным мореходам, таким, как его отец, бродягам, искателям приключений, без родины и без семьи — судьба вела их своими неисповедимыми путями. В их жизни не было ничего определенного, кроме профессии, твердого заработка, а его так трудно найти здесь, на маленьком острове.

Мечты уносили его за Падрао — туда, где простиралась невидимая линия утонувшего во мгле горизонта. А ветер все крепчал, яростными ударами бича стегая всех тех, кто был предоставлен своей судьбе и боролся за выживание. Грозно рокотал прибой; море и суша вели между собой сердитый, нескончаемый спор, волны подхватывали на бегу камни, точно клоуны — медяки, фосфоресцировали и сверкали, точно кружевные юбочки стройных танцовщиц, пощелкивающих кастаньетами. Только откуда тут взяться стройным танцовщицам, а уж тем более — кастаньетам? Но, пожалуй, больше всего волны походили на беспрестанно лязгающие челюсти, усаженные острыми зубами. Схваченные ими камни рычали по-звериному. Дорога все еще продолжала покачиваться у него под ногами, будто он находился на палубе «Ямайки», в открытом море. Над головой мерцали звезды, мириады небесных тел. Где же, на каком острове находится этот маяк, рассекающий своим кровавым светом темный горизонт? Его мутило. Силы его были на исходе. Он не рожден моряком. Его удел — ходить по суше.

Руй с трудом добрался до защищенного от ветра места. На волнорезе, напоминающем нос корабля, стояли каменные скамьи. Хорошо бы очутиться сейчас на носу «Ямайки», чувствовать, как ветер обдувает твое лицо. Фу, какой отвратительный запах гниющей рыбы! Вот почему его и мутит. Но здесь, на волноломе, свежий ветер дует прямо в лицо и кажется, будто он и впрямь на танкере, который, обогнув мыс, входит в гавань. Но какую гавань? Слева огни города. Но какого города?

Битва, которая разыгрывалась в его душе, началась неизвестно когда и где и уже близка к окончанию. Самое странное, что в этой битве он лишь посторонний наблюдатель, но на него ложится вся тяжесть последствий… Его продолжало мутить. Остается сделать так мало: пройти до самого волнореза и спуститься вниз по узкой лесенке.

Руй облокотился на парапет, глядя на бушующие волны. Он поднес руку ко лбу и прикрыл глаза. А когда отнял руку, он сидел уже не на палубе «Ямайки», а на каменных плитах волнореза. В отдалении слабо мерцали городские огни. Снующие между городом и Падрао ботики покачивали длинными мачтами. В настороженной ночной темноте их фонарики напоминали светлячков. Все снова приняло свой обычный вид. Тошнота прошла. Он как будто прозрел после долгой слепоты; к нему вернулись здравый смысл и спокойствие — так после бури следует затишье. Выход у него один: возвратиться домой и снова жить, злоупотребляя добротой тети Жеже. Ничего не поделаешь, придется и выслушивать от всех слова утешения, делать вид, что принимаешь всерьез притворное сочувствие людей состоятельных: «Терпение, парень, терпение. Скоро все образуется…», почтительно внимать начальникам отделения: «Можешь, конечно, подать документы, только, знаешь, на это место много претендентов, и все они с хорошей квалификацией, да еще и с протекцией», тогда как ты хорошо знаешь, что они принимают на работу лишь по рекомендации — сыновей знакомых и приятелей, «хороших парней», наглых бездарностей, побеждающих на всех конкурсах, потому что они умеют подмазать кого надо или пользуются покровительством местных воротил. В нем пробудилась тайная ненависть, давно уже дремавшая в сердце. Он ощутил привкус горечи во рту. Как выйти из нелепого положения, в которое он поставил себя по собственной глупости? Он убежал с «Ямайки» и теперь спрашивал себя, зачем это сделал? Зачем отказался от своих заветнейших желаний и грез, когда они вдруг приблизились к осуществлению? Зачем, милосердный боже?! Неужели по трусости? Или маленький бедный остров впрямь дороже всего на свете его сердцу? Или он не может отвергнуть тихий, еле внятный зов гористого Санто-Антао с его щедрой, сулящей невиданные урожаи землей? Как бы то ни было, для него важнее всего сейчас не открывать новые земли, как некогда конкистадоры, а твердо ступать по родной земле.

Руй сидел на берегу моря, точно узник, прильнувший к зарешеченному оконцу камеры. Ощущая себя навсегда прикованным к своему маленькому острову, к повседневной жизни своего городка. Все дороги во внешний мир перекрыты. Надежды растоптаны. А может быть, так и лучше? Затянутый тучами горизонт. Он и сам не знает, почему покинул отца: поддался непреодолимому порыву мужества или трусости, героизма или малодушия. Плохо, однако, что он спасовал перед теткой, не осмелился раскрыть свои истинные намерения и мысли и тем самым предал самого себя. Надо было мужественно отстаивать принятое решение, ведь он загодя готовился к словесному поединку.

Неужели в великой жизненной битве он окажется вечным неудачником, неспособным воспользоваться даже самыми благоприятными обстоятельствами, тогда как достаточно было отдаться на волю судьбы, и без малейшего усилия с его стороны успех был бы обеспечен. А теперь остается одно: возвратиться к тете. Есть ли другой выход? Море с его жалобно стенающими волнами, будто зовущими в свои объятия, темнота-сообщница? Ну уж нет! Да, он любит море, но не такое! Прыжок — и в тот же миг море схватит его своими фосфоресцирующими челюстями. Несколько мучительных судорог — и все кончено. Просто и быстро. Все клетки его тела бурно протестовали против самоубийства. Нет, нельзя поддаваться слабости. Жить, только жить. Даже если упадет в воду, он выплывет, напрягая всю силу мышц, всю энергию, волю к жизни, и вернется домой, промокший до нитки. Тетя откроет ему дверь, дрожащему неуклюжему паяцу, который не сумел с достоинством выбрать дорогу смерти либо дорогу спасения. Она уложит его в постель, напоит горячим чаем, разотрет ему руки и ноги, укутает потеплее.

«Ну что же ты, Руй?» — покачает головой тетушка. «Я не захотел уехать с отцом. После того как увидел в Долине Гусей колышущиеся колосья пшеницы…» Почему же он не сказал ей сразу: «Я буду обрабатывать твои поля на Санто-Антао. Конечно, у меня нет опыта, но я постараюсь справиться…» Скажи он так с уверенным видом, пристально глядя на нее, тетя удивилась бы, заколебалась. Ведь и для нее, если уж говорить откровенно, это единственное спасение… «Ты и вправду так решил?.. Справишься ли ты? Знаешь ли, как взяться за дело? Ты ведь не привык к тяжелому физическому труду, такая жизнь не для тебя. И что это тебе взбрело в голову?» Может быть, преисполненная недоверия, она спросит себя: «Неужели он покинул корабль, лишил себя верной надежды на будущее ради этой вздорной затеи?» Нет, тетя Жеже не поняла бы его. А если бы он рискнул признаться: «Я поступил так под влиянием Эдуардиньо, знаете, Эдуардиньо сказал, что…» Тетка всегда недолюбливала его друзей, считала их неподходящей для него компанией. И сразу бы обрезала его: «Эдуардиньо?! Так, значит, это дружки сбивают тебя с толку?! Романами и стихами не прокормишься…»

Он вспомнил о Мане Кине[24], с которым познакомился в Долине Гусей. Этот парень не захотел покинуть опаленную засухой родную землю. В тот самый день, когда он уехал на Сан-Висенте, чтобы отправиться оттуда вместе со своим крестным в Бразилию, ливанул дождь. Густой запах мокрой земли взывал к его сердцу. И он отказался ехать в Бразилию. Внутренний голос всегда взывает к нам во всех превратностях судьбы, во всех наших горестях. Наконец-то Руй это понял. Ему вспомнились слова Сомерсета Моэма: «По-твоему, душа ничего не значит? А мне кажется, мало радости человеку, если он завоевал весь мир, но утратил душу. Я думаю, что обрел здесь свою душу…» — говорил его герой. Запах орошенной дождем земли будил в нем те же чувства, что заставили Мане Кина отказаться ехать в Бразилию. Наверное, ньо Лоуренсиньо[25] и Мане Кин заразили его своей болезнью. Эдуардиньо подтвердил бы это. Но ведь Эдуардиньо… К черту этого Эдуардиньо с его бесконечными призывами: «Вернуться к земле…» Руй вспомнил, как однажды другой приятель, Тука, сказал ему: «Засучи рукава, в поте лица обрабатывай землю, как это делаю я, тогда ты и писать будешь на более живом и понятном языке, а самое главное, сможешь выразить заветные чаяния народа». Нет, это не теория, а живая реальность, надо бороться.

Но, разумеется, тетя Жеже не разделяет такого образа мысли. Она ни за что не поверила бы в его искренность. Все его доводы показались бы ей неубедительными, даже ложными.

Руй перекинул ноги через парапет, уныло сгорбясь, уперся руками в колени и долго сидел в такой позе, глядя на волны. Бухта, лежавшая с правой его руки, была совершенно пустой и усугубляла его уныние. Здесь же, в заливе, у Понтиньи, сновали похожие на светлячков ботики с фонарями, их мачты покачивались. Ветер завивал вокруг него вихри пыли, а вдалеке, у входа в гавань, в многоголосой звездной ночи, слабо светился маяк. И ему вдруг отчетливо представился отец, вот он стоит на палубе танкера, — небритый, с всклокоченными волосами, с багровыми, опухшими от пьянства глазами; не говоря ни слова, он молча наблюдает за сыном. Только ирония светилась в его пристальном взгляде, далеком и равнодушном.

Без возмущения и без гнева, но и без угрызений совести принял племянник ньи Жеже свое поражение. Он не знал, что его ждет. Находится он в тупике или на перекрестке неведомых дорог?

И тут он почувствовал: кто-то тронул его за плечо. Прикосновение было легким, едва ощутимым, словно его осторожно коснулась крылом птица. Руй испуганно оглянулся. Перед ним стояла Лина.

— Там какая-то девушка ругается, — зашептала она слабым дрожащим голосом. — Грозит пожаловаться на меня. Я ее боюсь… — Она стояла близко, он чувствовал на своем лице ее дыхание. В широко раскрытых от страха глазах Лины, похожих на два крохотных зеркальца, ярко отражались городские огни. И эти глаза, казалось, озаряли дорогу, ведущую в будущее.

Петух пропел в бухте

В эту ночь на душе у охранника таможни Тоя было тревожно. Кому не известно, что вдохновение, как физическая боль, лишает человека сна? Его снедало непреодолимое желание сочинять. Все знали, что охранник Той складывает морны, да такие задушевные, мелодичные, что стоит их только раз услышать, как весь остров Санто-Антао, его родной остров, начинает распевать их.

У Тоя был свой, отлично слаженный ансамбль исполнителей, почти весь состоящий из сослуживцев. Они восхищались каждым новым произведением своего товарища, недаром Салибания, трактирщица с Кокосовой улицы, говорила, что его морны «слаще меда и проникают в самое сердце».

Прогулка по дороге к бухте хорошо проветривает мозги. В голове у Тоя крепко засела мысль о том, что морна родилась в море, — у него вообще были кое-какие соображения насчет морны, он называл их «философией». Точно целомудренная нагая Венера (образ, почерпнутый из рассказов Алсиндо, парня образованного, завсегдатая литературных кружков), возникла она из пены морской и, подобно этой богине, покровительствует любви, — «ведь еще наши предки праздновали свои свадьбы под звуки морны, и обычай этот скорей всего сохранится и у наших потомков!» — воскликнул как-то раз Той с присущей ему горячностью на вечеринке в Толентино. Приятели только засмеялись в ответ — о чем это он толкует. Пускай себе треплет языком, ведь Той — мировой парень. С тех пор он уже не пытался доказывать, что первые морны были сочинены рыбаками с острова Боависта — оттого у них и ритм размеренный, как при гребле, и тягучая мелодия словно убаюкивает танцующих, в точности как колыхание прибрежной волны укачивает рыбаков в лодке. Чтобы скоротать время, они и сочинили песню с таким ритмом. Пускай кто-нибудь попытается опровергнуть догадку Тоя в этом богом забытом краю, где не сохранилось ни летописей, ни каких-либо записей о прошлом, точно история Кабо-Верде и его народа никого не интересовала.

«Только почему это были рыбаки именно с Боависты, а не с другого острова?» — «Странный вопрос! А почему бы не с Боависты?! Если хотите узнать наверное, попробуйте сами докопаться…» У Тоя на все был готов ответ. Однажды он громко, во всеуслышание, заявил: «Как-то в одном разговоре я услыхал нечто, что стало для меня прямо-таки открытием. Оказывается, морна появилась раньше, чем танго. А коли танго возникло в среде наших первых переселенцев в Аргентине, то готов поклясться, что произошло оно от морны». — «Нет, вы только послушайте, охранник Той вдарился в философию!» — «Ну чего вы зря петушитесь, ребята! Хотите узнать, как оно было на самом деле — попробуйте докопаться до истины». Как-никак Той был представителем власти и в случае чего мог вызволить товарища из беды, так что лучше с ним было не ссориться.

Он любил одинокие ночные прогулки по берегу моря, они помогали проветрить мозги после очередной попойки у кума Северино. Однако возникшее сейчас у Тоя предчувствие необычного не было лишь результатом выпитого у Северино грога. Смутное беспокойство в душе неожиданно сменилось радостью, в голове уже звучала сладостная, нежная мелодия. Волнение распирало грудь, оно росло и ширилось, требуя выхода наружу. Это была морна. Новая морна Тоя.

Созданная незадолго до нее морна произвела на острове подлинную сенсацию. Называлась она в подражание Пиранделло «О нет, тоска» и была написана после вечеринки в Толентино, во время одинокой прогулки Тоя к Могиле англичанки, на рассвете, когда ветер с моря дул прямо в лицо и фосфоресцирующие в полумраке волны катились в двух шагах от него по еще невидимому песку. «Как лучезарная Венера, вышла морна из волн морских. Я вам говорил и повторяю вновь, что морна родилась в море. Музыка ее напоминает неумолчный гул прибоя. Люди уверяют, будто у моих морн солоноватый привкус — это потому что появляются они на свет на берегу моря…» — «Хвастунишка, но морны сочиняет прекрасные», — отозвался о нем Джек де Инасиа. А Теодора от полноты чувств даже чмокнула Тоя в щеку, так она была растрогана его пением.

Наверное, лучше всего направиться к мысу Падрао, там всегда дует свежий ветер, даже если на море штиль. А главное, стоит хоть чуточку постоять у каменного монумента, воздвигнутого в честь перелета двух португальских летчиков через Атлантический океан, как его без сомнения осенит какая-нибудь идея и он ощутит прилив вдохновения. Той миновал доки, где ожидал ремонта белый и грациозный, как альбатрос, катер «Русалка», и неторопливо двинулся дальше. Мол уходил далеко в море, пустынный и мрачный. С левой стороны, в бухте Понтинья, на заснувшей водной глади отражались фонарики тихо снующих лодок и огни города. Казалось, сонная бухта зевает, широко раскрывая рот: ни один корабль не заглядывал в порт, и жители острова были обеспокоены. Раньше Той торговал конфискованными контрабандными товарами и жил припеваючи. У него был хороший нюх, и ему всегда удавалось застигнуть контрабандистов с поличным. Бухта буквально кишела контрабандистами, которые, точно крысы, грызли со всех сторон «общественное достояние» острова. И охранник таможни Той, словно старый, умудренный опытом кот, занимался их ловлей. Он так ловко охотился за этими «крысами», что все они без исключения попадались на его приманку. Это не было просто везением. Ведь то, что мы называем удачей, никогда само собой не приходит. Человек должен подготовить свою победу. И все же многие дружки завидовали Тою. «Что-то уж слишком везет этому ловкачу», — твердили они с досадой. «А вот мне отнятые у бедняков деньги жгли бы руки, я бы их ни за что не взяла», — призналась однажды Салибания кому-то на ухо, чтобы не услышал Той. Что поделаешь, если его везение приносит бедолаге-контрабандисту горе: такова жизнь. Каждый борется за свое место под солнцем, утешал себя охранник. Он был знаком с колдуном Башенте из Долины Гусей. А ньо Башенте, столетний мудрец, знает, что говорит. Он, как Пилат, умывает руки, творя по приказанию других колдовство: «Разве я виноват в несчастьях людей?! Если мне платят, чтобы я причинял им зло, мне ничего не остается, как выполнять волю платящих». В вопросе о том, как поступать с контрабандистами, своими братьями и товарищами, Той был непримирим, с пеной у рта защищая «интересы общества» и свои собственные. Разумеется, в первую очередь именно их. Да и, признаться откровенно, проценты, что перепадали ему от штрафов и конфискованных продуктов, могли без труда соблазнить любого живущего на нищенское жалованье чиновника. И только сочинение морн несколько смягчало жестокую философию жизни — «человек человеку волк». Поэзия словно бы сглаживала для Тоя шероховатости реальной действительности, примиряя с ней. Вообще-то у Тоя было голубиное сердце; когти же и клюв коршуна ему, вероятно, приходилось применять по долгу службы. В последнее время охранник ходил понурый, морны писал редко. Все вокруг изменилось, порт опустел, и судьба его больше не баловала.

Единственным прибежищем для Тоя оставалась поэзия. Его вдруг охватывало уже знакомое чувство волнения, в душе начинали звучать неясные слова, смутная неоформившаяся в мелодию музыка. Он только чувствовал ее равномерный убаюкивающий ритм — так гребут рыбаки в своей лодке, выходя в открытое море. А в остальном это была странная смесь всплывающих в памяти воспоминаний, обрывков мелодий, отдельных звуков, сочетаний нот, которые притягивались или отталкивались друг от друга, словно электрические заряды.

Внезапно Той замер на месте. Прислушался к самому себе. Забыв обо всем на свете, он внимал рождающейся в голове мелодии. Вот она, сокровенная стезя, приводившая его и прежде к скрытым в недрах земли сокровищам! Ему вновь показалось, будто он, точно ловец жемчуга, вынырнул с добычей из морских глубин. И вот уже Той принялся напевать, отбивая такт правой рукой, точно дирижировал оркестром:

Твое лицо — как солнце в день ненастный, Мое — как небо, чьей улыбки ждем; Проглянет солнце — и оно так ясно, А скроется — грозит оно дождем.

— Чудеса, да и только! — недоверчиво воскликнул Той, словно обнаружил в кармане главный выигрыш лотереи или нашел в раковине жемчужину. Четверостишье получилось сразу, как импровизация. Он готов был усомниться, уж не написал ли его кто другой? Начал припоминать, не слыхал ли где такие стихи — они так легко ложились на музыку. Новорожденная Венера поднялась из волн морских… Той несколько раз пропел морну, чтобы получше запомнить слова: «Твое лицо — как солнце… Твое лицо — как солнце в день ненастный…» Джек де Инасиа возьмется записать текст своим каллиграфическим почерком. Сам Той, хоть и был грамотным, не любил заносить на бумагу свои морны, как это обычно делают поэты. Едва он брался за перо, вдохновение тотчас его покидало, как бы вспугнутое контактом с материальным миром…

Этой безлунной ночью лишь красный свет маяка на Птичьем острове отмерял часы, минуты и секунды нескончаемого странствия «Гирлянды» по каналу.

Казалось, тендер парит между небом и землей, между звездами, так сильно мерцающими, будто они вот-вот выпадут из своей драгоценной оправы, и их беглыми отражениями на темной, как бы подернутой маслом водной глади.

Грохот приводных ремней, шкивов, снастей, перекатывающегося из стороны в сторону груза на верхней палубе, монотонное поскрипывание корзин с провизией напоминали назойливый джаз, вяло и без тени энтузиазма исполняющий плохую пьесу. Такой же медлительной была дирижерская палочка мачты, подчиняющаяся четкому, размеренному ритму метронома.

«О господи! Да когда же мы наконец прибудем на место?!» — тоскливо вздыхала рыночная торговка, время от времени пробуждаясь от дремоты. Ближе к сумеркам ветер был попутный, и экипаж тендера отправился в плаванье, как обычно. Надувая паруса, ветер подгонял грациозный кораблик ньо Тудиньи, покачивающийся на невысокой волне, как вдруг, когда он находился уже на середине канала, неожиданно стих, предоставив «Гирлянду» собственной судьбе и морскому течению.

Хозяин суденышка Жон Тудинья, не сводивший прищуренных глаз с темного силуэта Птичьего острова, надвигающегося на тендер с угрожающей быстротой, будто желая подмять его под себя, поворачивал руль то вправо, то влево, прислушиваясь к шуму прибоя и пытаясь определить отделяющее их от суши расстояние. Глаза и уши Тудиньи сейчас были единственными точными инструментами, находящимися в распоряжении «Гирлянды».

Хорошо еще, что в ночной мгле никто не видел, какое унижение испытывает старый морской волк, ощущающий свою неспособность состязаться в лоцманском искусстве с течением в канале — оно было неподвластно ему, бывалому моряку, любившему померяться силами с волнами и еще в молодости водившему трехмачтовый парусник в Америку, до Нью Бедфорда и обратно. «Я тогда был совсем зеленым юнцом, а первым замечал огни большого порта. Прямо-таки чувствовал запах земли. И, не долго думая, взбирался на рею, откуда и видел берег. Коли не верите, вам любой подтвердит». (Единственное пятно на его репутации — это тот случай, когда он посадил судно на мель; но эта проклятая история сумела-таки отравить ему жизнь, земляки оказались злопамятными, хотя дело происходило у северной оконечности острова Боависта, недаром те места прозвали кладбищем кораблей!..)

«О го-о-споди!» От вздохов рыночной торговки рейс казался еще более долгим: она не давала забыть о времени, возвращая Жона Тудинью к раздражающей реальности. «Верно, осталось около часа пути, — подумал он, словно намереваясь подбодрить беспокойную пассажирку, а на деле успокаивая самого себя, — корабль минует Птичий остров, и течение развернет его к югу, нам останется только обогнуть мыс Жоана Рибейро вблизи Матиоты, и мы в гавани. Не в первый и не в последний раз…» Воспрянув духом, он сплюнул в море. Силуэт напоминающего треугольник Птичьего острова вырисовывался все отчетливее. Казалось, остров еле заметно двигается, будто черный айсберг, относимый течением. Поворачивая руль, Тудинья из последних сил пытался сохранить самообладание. «Все в порядке», — твердил он про себя. После того как Тудинья посадил корабль на мель, он поклялся и на пушечный выстрел не приближаться к скалам. Конечно, можно было спустить весла на воду, но «Гирлянде» еще предстоял долгий путь, она еще только огибала остров с севера, пядь за пядью прокладывая дорогу. Да и когда же, как не в штиль, рулевой должен проявить смекалку?

На паруснике бодрствовали лишь хозяин да Кастанья, удобно устроившийся между двух тюков неподалеку от корзин с провизией. Остальные — члены команды и четверо пассажиров, расположившихся на палубе, чтобы легче дышалось, — дремали на грудах мешков. Одна из пассажирок, толстая торговка родом из гористой части острова, громко храпела, время от времени вздыхая и охая; спиной к ней сидела молодая девушка с большими лучистыми глазами. Рядом с ней притулилась тощая старуха, зябко кутавшаяся в платок и нахохлившаяся, точно наседка. «Ну и воняет же от этой чертовой ведьмы!» — ворчал про себя четвертый пассажир, юноша в галстуке, по виду служащий какой-то компании или телеграфист с «Вестерна», возвращающийся из отпуска. Он лежал чуть поодаль, и его снедала зависть к старухе, при каждом удобном случае цеплявшейся за девушку. Как бы хорошо поменяться с ней местами! Сам он пребывал в очень неудобной позе, лежа почти перпендикулярно к девушке и почти касаясь ее плечей и густых, разметавшихся от ветра волос.

Сонные и молчаливые, пассажиры безропотно отдавали себя во власть разбушевавшейся стихии, содрогаясь под ритмом волн, будто в причудливом танце. Когда тендер поднимался на гребень огромного вала или нырял с высоты в пропасть, охваченная ужасом старуха обеими руками хваталась за девушку, боясь, что от сильной качки ее выбросит за борт, и не желая оказаться в воде одна. Девушка тоже была напугана до полусмерти, цепкие, похожие на клешни руки старухи, словно возникшие из таинственных морских глубин, сжимали ее как в тисках. «Боже мой!» — восклицала она время от времени, точно отгоняла словами опасность. Соседство юноши несколько успокаивало ее, в то время как агрессивность старухи вызывала тягостное ощущение беззащитности. Находясь так близко от молодого человека — она даже чувствовала на своих волосах его теплое дыхание, — девушка не могла не думать о нем. Жажда приключения, любопытство и страх боролись в ее душе. Однако старуха служила ей защитой от посягательств соседа: оба они как бы уравновешивали друг друга.

Для молодого человека, как и для всех, наступил момент, когда ночь перестала казаться бесконечной. Отвратительный запах гниющих моллюсков и качка уже не вызывали у него тошноты. Ему начинало нравиться путешествие. Он думал о сидевшей рядом незнакомой девушке, и его нервы вибрировали, точно струны гитары от порывов ветра. О, если бы она выслушала его признание: «Знаете? Я ужасно одинок…» Произнести эти слова ласковым, доверительным тоном, с мольбой в голосе. И ждать, как она откликнется. Ох уж эти женщины… Он не любил слушать, что рассказывали о них приятели. Ему женщины казались совсем другими… В самых потаенных глубинах его души таилась мечта о высокой, чистой любви, полной взаимопонимания. Женщины любопытны и отзывчивы, рассуждал он. И не откажут в сочувствии, если постучишься в их сердце со смиренной мольбой. В них всегда пробуждается материнский инстинкт. И все же он боялся женщин и мог откровенничать с ними лишь мысленно, опасаясь неудачи. Вот бы научиться красноречию, умению заставить себя выслушать… Тогда, наверное, и жизнь бы его переменилась. Есть же мужчины, умеющие красиво говорить. Но он не принадлежал к их числу, в присутствии особ прекрасного пола язык у него прилипал к гортани. Он казался себе смешным. Робость была препятствием, невидимым барьером, отгораживающим его от других людей, в особенности от женщин.

Вот и сейчас его волнение было столь велико, что он не мог вымолвить ни слова, он боялся, что, стоит ему заговорить, и его опять начнет тошнить. Юноша дрожал и кутался в плащ, будто от холода, хотя ночь была теплой, даже душной.

Толстая торговка очнулась от дремоты.

— О господи! — снова вздохнула она. — Так приехали мы или нет, ньо Тудинья? — спросила она сонным голосом, еще окончательно не придя в себя.

— Ну, кума, готовьтесь заночевать на канале, — ответил ей Жон Тудинья.

— Боже мой, когда это кончится, — проворчала она. У нее были свои неотложные дела — она везла на рынок кур, свежие яйца, фрукты, два мешка маниоковой муки и корзины с овощами. И если опоздаешь к открытию… — Как я могу спокойно сидеть, ведь у меня с собой такой товар!

— Заночевать в море — что может быть приятнее, — посмеиваясь, продолжал ньо Тудинья, — лежишь себе, точно младенец в люльке. Только не волнуйтесь, кума Танья. Мы уже входим в Матиоту…

— Вы уж постарайтесь, голубчик, ньо Тудинья, сделайте что-нибудь, чтобы нам не пришлось провести всю ночь среди волн.

— Да беда в том, что парусник без попутного ветра не может быстро двигаться. Ветер для него — все равно что ноги. — Владелец тендера был человеком сведущим и отвечал за свои слова. — Я и так все усилия прилагаю, чтобы он не сошел с курса, ведь его несет по течению. Нет ветра — значит, ноги отказали. Но я чувствую, что направление потока уже меняется, скоро мы будем огибать мыс Жоана Рибейро, новое течение подхватит корабль и внесет его в бухту. Надеюсь, его даже кормой не развернет.

— Вашими бы устами да мед пить, ньо Тудинья…

Ободренный этим разговором, юноша осторожно протянул вперед руку, точно щупальца. Закрыл глаза, чтобы придать себе храбрости: так ночь казалась еще беспросветнее. Вот тогда-то пальцы его и коснулись слегка руки девушки. Юношу словно ударило электрическим током. Однако, приоткрыв один глаз, он с изумлением увидел, что она не отдернула руку. Стало быть, ничего не изменилось, мир остался прежним. Темный силуэт Птичьего острова был уже позади. Звезды продолжали описывать параболы и круги над поникшим парусом. И вдруг блуждающий ветерок донес до него запах горных трав и полевых цветов, смесь чистых и простых ароматов, исходивших, как ему показалось, от волос девушки, хотя доносились они из плетеных корзин и мешков, в которых перевозили не только фрукты, но и травы для заварки чая.

Девушка ехала с другого конца острова, где она преподавала в начальной школе. Школа эта — жалкий неоштукатуренный домишко — была выстроена посреди спускающегося к морю холма, и молодая учительница каждый вечер наблюдала кровавую агонию заходящего солнца. Соскучившись по родным, она решила съездить домой. Долгие месяцы ей приходилось жить оторванной от всего мира. Одиночество, скудное жалованье, отсутствие стимула наполняли ее душу тоскливой тревогой и отчаянием, ранившими беззащитную юность. Поездка через канал стала для нее как бы возвращением к почти забытому прошлому, забытым радостям жизни, и незнакомая рука, робко коснувшаяся ее, внезапно обрела значение символа. Этот жест словно говорил ей: «Добро пожаловать», он признавал за ней право на счастье, казался лаской весеннего солнца, поспешившего откликнуться на ее призыв.

Кастанья протянул руку, жадно и сладострастно ощупал выпуклые бока небрежно упакованной корзины с провизией. И кому это везут такое богатство? Зачем столько еды одному? Все мы имеем право на жизнь и на капельку счастья. Он просунул руку в корзину. Привычным жестом нащупал тростниковый сахар, взял щепоть. Ага, это сахар с Санто-Антао, где изготовляют лучший в мире грог. «Когда хочешь пить, тростниковый сахар не хуже грога, — назидательно пробормотал он. И тут же возмутился: — Что ты, Кастанья, чепуху несешь. Скажи лучше: когда нет грога, и сахар сойдет».

Жон Тудинья проворчал: «Я предпочитаю штилю непогоду. Мне больше по сердцу сильная качка и волны до неба, чем мертвая зыбь. Тот, кто спешит, скорее достигнет берега». И тут же поправился: «Ну уж нет, волны до неба — это слишком, пускай лучше дует ветер». Морское течение должно было вот-вот развернуть корабль к югу.

Если бы звезды не мерцали на небе, описывая круги над поникшим парусом, если бы темный силуэт Птичьего острова не виднелся из-за густых растрепанных волос его спутницы, юноша решил бы, что ему снится сон. Во рту у него пересохло, язык, казалось, чудовищно распух, ноги затекли, по телу бегали мурашки. Чтобы прийти в себя, он встал и прошелся по палубе. Это его немного успокоило.

Он опять коснулся ее руки. Осторожно, с бесконечной нежностью погладил, один за другим, все пальцы, перебирая их, как зернышки четок, и тут же испуганно отдернул руку. Собравшись с духом, он снова завладел неподвижно лежащей ладонью соседки. Сжал ее энергично и многозначительно. Подождал, что будет дальше. Пальцы девушки чуть заметно сжались в ответ. И вот уж его пальцы более решительно отправились в странствие по ее руке, прямо к обнаженному гладкому плечу…

«А который теперь час?» — сонным голосом неожиданно спросила рыночная торговка. «Второй час ночи пошел», — ответил владелец парусника. «Ну дела!» — воскликнула она, яростно потирая ногу о ногу. Словно шквал пронесся над головой робкого юноши. Соседка быстро отдернула руку, и это невольное признание в соучастии тронуло его. Теплая волна подступила к горлу: все шло как нельзя лучше.

Сонно покачиваясь на волнах, «Гирлянда» без руля и без ветрил неторопливо преодолевала усеянные отражениями звезд валы прибоя.

* * *

Пустая, без единого корабля бухта раскинулась широким полукругом. Около Понтиньи, под прикрытием образующего естественную гавань небольшого мыса с возвышающимся под ним старинным фортом, беспокойно сновали лодки, мачты их скрещивались друг с другом во всех направлениях, словно в гавани шло безмолвное, но яростное сражение. Блуждающие огни лодочных фонариков перепрыгивали с мачты на мачту, с одного борта на другой. На том берегу, у самой Понтиньи, огни города бросали бледный угасающий отсвет на море, на приземистые дома, расположившиеся у самой воды вплоть до пристани угольной компании «Шелл», на холм, служащий границей для южной части города. Лежа на спине в двухвесельном боте, Жул Антоне размышлял о жизни; он коротал время в ожидании парусника. Иногда он приподнимался, прислушивался. Снова ложился и думал о том, как все изменилось теперь в порту. Почему сюда больше не заходят корабли? Разве не для того и существуют бухты, чтобы в них находили приют суда? Кончились счастливые деньки, когда у обитателей порта не переводились деньжата. В прежние времена столько было возможностей заработать! А теперь лихтеры для перевозки угля пустуют, нет в них угля — и нечего украсть и продать. Осиротевшая бухта кажется погруженной в сон. Все говорят, что нет никакой надежды. Что Порто Гранде свое отжил, дал все, что мог дать. Все равно как банановая плантация, которая уже принесла плоды. Времена каменного угля прошли и никогда больше не вернутся. Так что же делать? Последовать примеру других? Уехать в чужие края? Но каким образом теперь можно уехать? Приятели его вовремя успели удрать. Пока в порт еще заходили иностранные суда. Пока теплилась хоть какая-то надежда. Для тех, кто уезжал, и для тех, кто оставался на родине. Та самая надежда, что служила якорем спасения многим, похожим на него беднякам. Потому что бухта была центром притяжения и богатых, и бедных. Там продавали, и там покупали. А едва иссякала надежда, иссякала и возможность уехать. И требовалось много мужества и отваги, чтобы смотреть жизни в лицо. Вот и приходится ему проводить целую ночь в боте, покачивающемся на волнах посреди бухты…

* * *

За Понтиньей, между Падрао и складами подводного кабеля телеграфной компании «Вестерн», мать и дочь, защищенные от ветра парапетом, ожидали прихода «Гирлянды». Мрачное молчание ночи нарушал лишь монотонный шум волн, скатывающихся в море по прибрежным камням. А вдалеке, на Птичьем острове, мерцал маяк, точно проливал во мраке рубиновые слезы.

Гида склонила голову матери на грудь. Молодая женщина тщетно боролась со сном, все вокруг казалось ей смутным и непонятным, внушающим страх.

— Мама, «Гирлянда» уже пришла?

Мать с досадой сплюнула наземь.

— Как же, пришла, держи карман. Никаких следов, — ответила старуха. Гида снова прильнула к ее груди и задремала. Охваченная непреодолимой сонливостью, мать тоже клевала носом, но ее сон был чуток. А в нескольких шагах от них волны все продолжали свой нескончаемый бег, вздымаясь и падая на гладкие, отполированные прибоем камни.

* * *

«В один прекрасный день я спрячусь в корабельном трюме и убегу». Давняя мечта запечатлелась в мозгу Жула Антоне, точно надпись, выбитая на скале. «Уеду… Убегу». Это был труп надежды, покоящийся на глубоком дне моря и время от времени всплывающий на поверхность. Подходящего случая все не представлялось. А может, и никогда не представится. Удача покинула порт. Океанские пароходы исчезли. Остались только лодки да боты, единственное богатство Кабо-Верде. Разве можно их принимать в расчет?! Поэтому пластинка и крутилась без устали: «Уеду… убегу». Мелодия напоминала шум рассекающего волны киля, вызывая в воображении мощный корабль с деревянной резной фигурой на носу. Его привлекала любая дорога. На север или на юг, на восток или на запад — он готов был уехать куда угодно, лишь бы избавиться от этого жалкого полуголодного существования. Найти постоянную работу. Иметь кусок хлеба и деньги в кармане. Когда в порту нет кораблей, жителям острова нечего есть. Потому что кормит их порт, а не правительство. Да, в каждой ложке кашупы, которую он подносил ко рту, Жул Антоне ощущал щедрую поддержку порта. Носил ли он мешки с товарами на спине, толкал ли повозку с углем, сортировал ли его — почти вся его прошлая и нынешняя жизнь зависела от пароходов, бросавших якорь в их бухте. И не только его, но и других сыновей этой скудной земли. Даже когда он копал землю на Санто-Антао. Жул Антоне перепробовал много профессий, и все деньги, попадавшие ему в руки, считал даром этой омываемой соленой водой земли. Первая выкуренная им сигарета была куплена на выручку от продажи угля — он украл его с английского лихтера. Пристально следить, когда сторож зазевается, выбросить за борт большие куски угля и нырнуть за ними — эта работа была ничем не хуже другой, хотя такое ремесло сулило пареньку с пристани больше опасностей, чем дохода. Вся его жизнь была отчаянной борьбой за право ступать по родной земле, обрести свое место под солнцем. Пристрастясь к деньгам — мелкие монетки теперь часто позвякивали у него в кармане, — он перебрал все ремесла, за какие только мог взяться полуграмотный креольский юноша: «мальчик для игры в гольф» (он крал у англичан мячи и продавал их местным игрокам); гид (он водил иностранцев в кабачки с продажными женщинами, отдававшими ему часть заработка, или в трактиры, где контрабандисты продавали вино из Порто, за что получал половину выручки); бродячий торговец сигаретами, консервами, мелочным товаром, крадеными вещами, контрабандой; гребец, спекулянт углем, выловленным в прибрежных волнах; ныряльщик, мальчик на побегушках; поденщик, копавший огороды в Долине Жулиана, где он чуть было не отдал богу душу, заболев перемежающейся лихорадкой; и даже ученик слесаря, помощник, рыбак. В навигационный период, теперь отошедший в прошлое, когда колокола английских компаний звонили не переставая («В море корабль с севера! В море корабль с юга!» — один или два условных удара), Жул Антоне работал в компании «Вильсон и сыновья» и каждый вечер, усталый до полусмерти и перепачканный углем, вместе с приятелями возвращался домой через весь город с полными карманами денег и с надеждой в сердце. То были суматошные дни, — подъемные краны на пристани беспрерывно поднимали и опускали «кардиф» или «ньюкасл», засыпая все вокруг угольной пылью, так что дома стали совсем черными. Буксирные суда, напоминавшие муравьев, привозили и увозили целые лихтеры угля, и их пронзительные гудки вплетались в общий разноголосый шум порта. Женщины толкали вагонетки с углем, доставляя его с пристани на склады — черные горы высились за высокими кирпичными стенами, — и со складов на пристань; казалось, живые щупальцы протянулись от порта к океану, и даже наименее прибыльные дни проходили весело, в постоянном движении и без особых тревог, потому что каждой семье хватало за обедом кашупы.

Поджидая «Гирлянду» в качающемся на волнах боте, Жул Антоне предавался мечтам. Даже во мраке ночи, озаренной лишь звездами, он различал очертания ближайшей к родному острову горы по прозванию Лицо (и в самом деле напоминающей человеческую физиономию в профиль). Жители острова привыкли видеть ее каждый день. Все, кто уезжал в дальние края и возвращался на родину, прежде всего жадно искали глазами силуэт Горы-Лица, всегда одинаковой, издавна знакомой. Казалось, здесь, точно на весах, отмеряется своей особой мерой измена человека и его преданность.

Жул Антоне поднял голову, вглядываясь в горизонт. Неподалеку, на юте суденышка «Тонинья», залаяла собака. И снова воцарилась тишина в раскинувшейся под безмолвным усеянным крупными звездами небом бухте.

В прежние времена каждый мог неплохо заработать в порту. Кораблей в него заходило много, можно было даже выбирать. Но контрабандисты все равно враждовали друг с другом. Хотелось скопить побольше денег на черный день, и борьба с конкурентами велась жестокая. Специальные наблюдатели следили в бинокль за тем, что происходило в порту. По сигналу «Корабль на горизонте» контрабандисты поспешно выходили на ботах в море. А каким ловкачом был Шавиньо! Однажды утром он подогнал свой ботик прямо к веревочному трапу парусника с углем. Взобрался по трапу на корабль и, очутившись на палубе, понял — конкуренты его опередили: они толпились у двери командирской каюты. Тогда, не долго думая, он взобрался по трапу на капитанский мостик, прыгнул оттуда на ют и через иллюминатор пробрался в первую попавшуюся каюту, скатившись прямо под ноги капитану, который как раз собирался открыть дверь. Появление Шавиньо показалось ему столь забавным, что, несмотря на испуг, капитан предпочел закупить нужные товары у него. Жизнь порта полна неожиданностей. «Да! Золотые были времена, — подумал Жул Антоне. — Времена, когда в бухту заходили иностранные корабли и кладовщики, коки и матросы покупали все, что им предлагали, в обмен на кофе и водку. Работа ночью так и кипела; из темноты возникали боты, управляемые опытными моряками, — ведь приходилось одновременно быть и ныряльщиками, и гребцами, и акробатами: случалось, где-нибудь в укромном месте на набережной вдруг появлялась подвешенная к крюку веревка либо канат, а то и якорная цепь, и приходилось карабкаться по ней вверх, в поднебесье, да еще быть готовым при малейшей опасности сигануть в воду, это было в порядке вещей. И пока те, кто был на страже, не сводили глаз с таможенников, на корме появлялся светловолосый матрос. Осторожно оглядываясь по сторонам, как соучастник преступления, он принимал подвешенную на веревке корзину с товарами для обмена и вскоре опускал ее, наполненную теперь уже табаком, шоколадом, консервами, флакончиками духов и прочими дефицитными вещами, чему предшествовали нескончаемые переговоры, завершающиеся торговыми сделками или отказами, потому что светловолосый матрос так же не доверял хитрецам-островитянам с ботов, как и они ему.

«Многое может порассказать Порто Гранде, — размышлял Жул Антоне. — Как и те, что живут рядом с пристанью. Бедность — это школа, это великая история нашей нищей земли». Внезапно, точно по волшебству, все корабли исчезли из гавани, предпочитая другие, более дешевые стоянки; подъемные краны застыли в неподвижности, железные лихтеры стали медлительнее, ленивее, пока наконец совсем не замерли, напоминая разбитых параличом доисторических чудовищ. Времена каменного угля прошли, уступив место машинному маслу, которое не смогло прокормить народ: рабочие руки заменились трубами и насосами. И пристань, лишившись подъемных кранов, умолкла, разоренная и покинутая.

Жон Тудинья, человек прямой и немногословный, без обиняков посвятил Жула Антоне в свои дела: «Понимаешь, парень, я привезу грог, а ты, если все пройдет гладко, получишь за его выгрузку свою долю прибыли. Я тебе доверяю. В такие дурные времена, как теперь, от денег никто не отказывается, особенно если мужчине надо прокормить жену и детей; тут уж никто и не думает об опасности. Понимаешь, этим занимаются люди денежные, богатые, я тут ни при чем. Я лишь подбираю парней, которые ничего не боятся и умеют держать язык за зубами». Владелец «Гирлянды» подробно объяснил новичку, в чем состоит его задача. А затем еще и грогом угостил — ведь стакан его отлично прочищает человеку мозги. «Только гляди в оба, приятель, — предупредил напоследок Жон Тудинья, любивший ставить точки над i. — Послушай хорошенько, что я скажу: я в эти игры не играю, понятно? Я знать ничего не знаю, ты меня не видел, и я тебя тоже. Не согласен на такие условия — лучше не начинай. Настоящий мужчина, занимаясь подобными делами, держит язык за зубами. Вот так-то. Нужно быть отважным и держать рот на замке». Жул Антоне без колебаний согласился на рискованное предприятие: кому какое дело, сломаешь ты себе шею или нет. Самый большой риск — когда в кармане пусто. Жить-то ведь надо.

* * *

Парусник медленно продвигался вперед, паруса обвисли, ветра все не было. «Лучше уж непогода, чем полный штиль», — твердил про себя раздосадованный Жон Тудинья. До рассвета необходимо выгрузить на берег хотя бы десять бутылей с грогом — через три часа взойдет солнце. Лучше уж циклон в Мексиканском заливе! Подумать только, лоцман с океанского судна проводит остаток жизни, плавая на тендере у берегов Санто-Антао! Печальный удел для морского волка. Значит, такова его судьба, а против судьбы не пойдешь. Жон Тудинья чиркнул спичкой. Пламя высветило из темноты его усы. Раскуривая трубку, он думал о прошлом. С тоской вспоминал свои странствия по океану между Кабо-Верде и Северной Америкой на борту трехмачтового корабля «Мэри». Многое запечатлелось в его душе навсегда. Циклоны в Саргасовом море, которые запросто могли бы нагнать страху на самого дьявола, прости господи! Земля на горизонте — надежда переселенцев на лучшую долю. Маяки, желающие счастливого пути. Веселый шумный Бостон, световые рекламы, Новая Земля, рыболовные суда, окруженные ледяными глыбами — айсбергами, и большой остров Нантакет, где в прежние времена, по рассказам стариков, моряки сбывали продукты китобойного промысла, и Нью Бедфорд, трудолюбивый спокойный город… Обо всем этом Жон Тудинья без конца рассказывал друзьям, стараясь забыть о том, что ему до скончания века суждено водить парусное суденышко у берегов архипелага Кабо-Верде. Он принялся вполголоса напевать песенку работников сахарного завода на Санто-Антао, грустную песенку, которую так любят слушать вращающие колесо быки. Теперь ему приходилось влачить жалкую жизнь. Такую же, как быкам на сахарном заводе. Но зачем думать о грустном? Жизнь наша навеки запечатлена в сердце! Ведь там мы храним все, что было прожито…

Теперь маленький парусник шел кормой вперед, точно строптивый мул. Владелец его прикинул на глаз расстояние до берега. Времени еще оставалось достаточно. Повернув к югу, течение потащило «Гирлянду» к мысу Жоана Рибейро, и, как Жон Тудинья и предполагал, тендер вошел в гавань у самой Матиоты, так близко от берега, что на борту его было слышно, как волны прибоя с грохотом скатываются в море.

* * *

Гида приподняла голову.

— Матушка, мне что-то послышалось. Что это за звуки?

— Ничего, ничего, дочка, спи, — вздрогнув, ответила мать.

— А что за огонек вон там вдалеке, откуда он взялся?

— Какой еще огонек! Это же отсвет маяка. Сейчас море спокойно, точно вода в кастрюле, и свет маяка, отражаясь в нем, доходит до нас…

Гида снова уронила голову матери на грудь.

* * *

Непреодолимое, безудержное волнение заставило его немного привстать — в тот момент он чувствовал себя способным на любой подвиг и совершил бы его, не помешай ему хозяин парусника. Юноша коснулся пылающим ртом холодных губ соседки, жадно впился в них, неумело и грубо, — так изголодавшийся матрос, потерпевший кораблекрушение, вонзает зубы в спелый плод. Поцелуй длился долго, пока, охваченный каким-то безумием, он не укусил девушку в пухлые губы. Он даже не слышал окрика ньо Тудиньи: «Эй, ребята, вставайте! Пора спускать весла на воду, живее! Весла на воду! Матиота уже видна! Весла на воду!» Не слышал и голосов матросов, грохота железа и шум от падения тюков, когда суденышко неожиданно развернуло течением… Полузадохшаяся, объятая ужасом девушка закричала тонким пронзительным голоском, крепкая рука ухватила молодого человека за плечо, отшвырнула назад, и Жон Тудинья прокричал ему в самое ухо: «Так дело не пойдет, это уж ни в какие ворота не лезет, ньо Мигел! Занимайтесь такими штучками на суше!» Обидевшись, юноша отошел в сторону, тяжело дыша, как раненый зверь. Девушка повернулась к Мигелу спиной и, чтобы скрыть смущение и стыд, принялась дрожащими руками поправлять волосы. В глубине души она чувствовала себя униженной — ее тайна стала известна окружающим. Путешествие парусника «Гирлянда» по каналу заканчивалось — миражи рассеялись, на смену одной реальности пришла другая.

* * *

Часы на здании муниципальной палаты пробили три раза, когда сигнальные огни входящей в бухту «Гирлянды» пунктиром прочертили ночную мглу. Залив напоминал безмятежно спокойное озеро. Лишь изредка поднимался слабый бриз, чуть касавшийся поверхности воды.

Убаюкиваемый покачиванием бота, Жул Антоне лежал на скамейке, подложив руки под голову. Проходил час за часом, а он все дремал, иногда привставая и вглядываясь в невидимую во мгле линию горизонта.

Внезапно блеснул огонек, это был сигнал с «Гирлянды». Парусник оказался совсем близко. Широко раскрытыми глазами вглядывался Жул Антоне в силуэты тендера, напоминающего морскую птицу: Жон Тудинья обещал быть в Понтинье еще в полночь. Он был человеком слова, ему можно было верить, однако попробуй сдержать обещание, если на море полный штиль. Ветер в парусах — все равно что ноги у корабля; без ветра ему не прибыть к назначенному часу, и какое кому дело до человека, всю ночь тщетно поджидающего парусник. Жул Антоне сел, потянулся, огляделся вокруг. Никаких признаков жизни. Только слышится шум прибоя да в брюхе бота раздаются глухие удары — это бьется о стенки всякая поклажа, и знакомые, привычные звуки успокаивают гребца. «Гирлянда» была даже ближе, чем ему сперва показалось. Жул Антоне быстро отвязал от большого камня веревку, взялся за весла и стал грести по направлению к паруснику Тудиньи.

* * *

Жон Тудинья выпустил плечо Мигела. Видно, парень не промах. Он ведь тоже в свое время был молодым, кровь в нем так и кипела. Ах, золотые это были денечки! Неожиданно какой-то шум привлек его внимание. Тудинья вынул изо рта трубку, вгляделся попристальнее в полумрак. «Верно, это Жул Антоне плывет к нам, а, Сарафе?» — «Он самый, — ответил Сарафе, орудуя веслом. — Вон как лихо гребет». Сердце владельца «Гирлянды» забилось. Только теперь он осознал, насколько опасна, рискованна эта поездка, на которую он согласился скорее из желания помочь другим, нежели самому нажиться на контрабанде. Он отвечал за все, что бы ни случилось. За хорошее и плохое. Соблюдал ли он должную предосторожность? Вдруг за Жулом Антоне следят. Этого владелец парусника боялся больше всего на свете. «Гирлянда» чуть покачивалась на воде. Четверо матросов из команды без устали работали веслами. Наконец бот Жула Антоне приблизился вплотную к борту тендера. С этого момента судьба «Гирлянды» была неотделима от опасности. И судьба Жона Тудиньи тоже…

* * *

Роберто спрыгнул на бот. На дне его уже стояло несколько бутылей и металлических канистр с грогом.

— Возьми это для Гиды. Говорят, петух с облезлой шеей приносит счастье и дает хороший навар, — сказал Жон Тудинья, протягивая Жулу Антоне петуха.

Толстая торговка приподнялась, выпятив мощную грудь.

— Мы уже приехали, ньо Тудинья? — спросила она, еще не вполне очнувшись от дремоты.

— Пока нет, нья Танья. Не волнуйтесь, успеем. Просто мы избавляемся от лишнего груза, чтоб было легче идти на веслах. Мы уже около Понтиньи и скоро бросим якорь…

Они гребли в сторону каменистого побережья между Падрао и складами англичан. Было темно, но рассвет уже высветил сероватое небо вокруг Зеленой горы, предвещая наступление утра. Волны с глухим шумом ударялись о гальку. Маяк на Птичьем острове пронизывал предрассветные тени своими короткими световыми сигналами. Матросы гребли почти бесшумно. Гида с матерью, конечно, поджидают их, несмотря на поздний час. Они вдвоем перенесут грог в траншею у дороги, оставшуюся после войны 1914 года, а матросы тем временем вернутся на парусник, стоящий на якоре, чтобы помочь высадить пассажиров. Утром женщины перенесут контрабандный товар в более надежное место. И если все сойдет гладко, в следующий раз «Гирлянда» привезет новую партию грога. Барыши получат богачи. А работают на них вот такие бедняки, как Жул Антоне, хорошо хоть не задаром. Ньо Тудинья человек обстоятельный, слов на ветер не бросает.

В нескольких милях от берега петух Гиды вдруг захлопал крыльями и, вытянув облезлую шею, звонко закукарекал…

* * *

Второй куплет все не получался. Наверное, потому, что первый казался Тою совсем готовым, законченным, точно выпеченный в печи каравай, надо только попробовать, каков он на вкус. Но оставалась еще музыка без слов. Все равно что открытая дверь, приглашающая войти. Одного куплета было явно недостаточно, музыка требовала продолжения. Той инстинктивно чувствовал — и подобное ощущение казалось ему чудом, — что вторую половину морны надо бы перевести из фа-минора, излюбленной им тональности, в фа-мажор — это придаст сочинению более естественную интонацию.

Той был опустошен, измучен. Он бесцельно расхаживал взад-вперед по эспланаде Падрао, и песок скрипел у него под ногами. В бухте царила тишина, нарушаемая лишь шумом волн, разбивающихся о берег. И вдруг раздался крик петуха. Той приложил правую руку к уху и прислушался. Звуки неслись не из форта, как ему сначала почудилось, а с моря. Подумать только, в бухте поет петух! Ему, видно, приснилось, что он сидит на насесте в курятнике. Покинутый порт похож на старый заброшенный дом, где нашли пристанище мыши, пауки и прочая живность, даже петух, вот он и поет в бухте. Конечно, будь вместо него соловей или певчий дрозд, как описывается в книгах, было бы куда поэтичнее. «Но что поделаешь, раз соловьи здесь не водятся, а есть петухи, — рассуждал про себя Той. — Крик этой домашней птицы слышат и полуночники, и любители рано вставать. Едва раздастся кукареканье, всякий поймет, что близится утро и скоро взойдет солнце. В нашей бухте петух поет…» — произнес Той на певучем креольском языке своей родины… — Черт побери! Да откуда же взялся этот петух, если никто их тут не разводит?» Сознание его, точно молния, озарила мысль: в бухте поет петух. Скоро утро, вот-вот проглянет солнце, но его солнце — Мария. А раз любимой девушки рядом нет, его по-прежнему окружает мрак… Той обдумывает слова и тихонько напевает, воображая себя танцующим с Марией, щека к щеке. И второй куплет вдруг выплескивается целиком, точно каскад слов и музыки:

В нашей бухте петух поет, Скоро солнце взойдет над ней, Но Марии со мною нет, И вокруг все еще темней.

Это была основа, стержень. Рождение Венеры. Морна получилась с соленым привкусом, поистине морская. Сияя от радости, Той размашистыми шагами направился по дороге, ведущей в город. Все было хорошо, ничто его не угнетало. Он шагал легко, будто сбросил тяжкий груз сомнений или угрызений совести, совершив что-то очень нужное для человечества. Тогда-то охранник таможни и услышал приглушенные голоса и размеренные удары весел. Вдоль берега, будто призрак в предрассветной мгле — огни города уже погасли, а он этого даже не заметил, — скользила «Гирлянда», направляясь к якорной стоянке. Значит, оттуда, с парусника, и доносилось пение петуха…

* * *

Петух снова захлопал крыльями, пронзительный, тревожный крик прозвучал во второй раз. Жул Антоне приготовился было прыгнуть из бота на скалу, ища ровное место, куда бы ступить (перед этим он тихонько спросил: «Это ты, Гида?» — «Да, — ответил сонный голос молодой женщины. — Я уж думала, парусник сегодня не придет. Все-таки господь помог вам».), когда снова пропел петух. Резкий, металлического оттенка, звук, точно боевой сигнал горниста, разбудил побережье Матиоты.

— Роберто, сверни, ради всего святого, голову этому дуралею! По крайней мере, на суп сгодится.

* * *

— Ах! Опять этот петух запел! — Удалившийся было от причала Той остановился, явно заинтригованный. Кукареканье доносилось не с парусника, а откуда-то издалека, от Падрао. Завернув за угол, охранник с удивлением увидел отчетливо вырисовывающийся на фоне фосфоресцирующего моря силуэт бота, покачивающегося на волнах у самых скал. «Теперь все ясно. Прямо у меня под носом. Ну что ж. Есть контрабанда — значит, есть еда». Ведь он охранник таможни, у него свои обязанности. Ни мольбы, ни слезы его не тронут. Выводить на чистую воду собратьев по нищете, которые пытаются обойти закон, — его прямая обязанность. Жизнь тяжела и горька, только и с этим ничего не поделаешь. Долг превыше всего. Закон суров, но это закон. Видно, правильно говорят, что человек человеку волк. Есть контрабанда — значит, есть еда…

* * *

… — Еще раз всем по бутерброду, — распоряжался на следующий день охранник Той в кабачке Салибании, угощая товарищей ломтями хлеба со свиной колбасой, привезенной с Санто-Антао. Джек де Инасиа сидел, положив перед собой чистый лист бумаги и ручку. Той пригласил в кабачок весь оркестр. А вместе с музыкантами явились их приятели, тоже со своими друзьями. Народа собралось столько, что яблоку негде было упасть. Тутуда пиликал на скрипке. Салибания была в упоении. Всякий раз как охранник Той сочинял новую морну, он приводил к ней в кабачок целую ватагу парней. Обычно он довольствовался тем, что заказывал порцию грога — каждый за себя, один бог за всех. А сейчас в кабачке собрался любительский оркестр в полном составе. Да еще множество любопытных. Никто не ждал появления очередной морны Тоя с таким нетерпением, как Салибания. «Слушай, Той, скоро ты сочинишь еще одну морну, а? Давно бы уж пора, не ленись, парень. Мне так нравятся твои морны. Если хочешь похвалить чью-то морну, достаточно сказать: она похожа на морну охранника Тоя. Ах, как хорошо жить на свете, если морна трогает до глубины души». Вот почему Той чувствовал искреннюю симпатию к этой неутомимой пышнотелой женщине, заставлявшей его возомнить себя соперником самого Эуженио Тавареса[26]. У Салибании были свои причуды. «Торговля идет из рук вон плохо», — причитала она чуть ли не каждый день. Любительский оркестр, исполнявший на различных инструментах современную музыку (если это не были морны, то он играл самбы и бразильские песенки, недавно привезенные земляками из Южной Америки), привлекал слушателей всех мастей — от бродяг и проституток до государственных служащих и иностранцев, среди которых были и собиратели фольклора. Одни слушали, стоя у дверей, другие, позажиточнее, входили и заказывали яичницу или омлет с колбасой, жареную рыбу, бутерброды с вареным мясом, напитки — особенно знаменитый грог с Санто-Антао, что «ложился прямо на сердце», как утверждала медовым голосом трактирщица. А люди рангом повыше входили незаметно, пытаясь смешаться с остальными посетителями. И кто бы осмелился утверждать, что дела у Салибании идут из рук вон плохо! Пухленькая, подвижная, острая на язык, с белозубой улыбкой, кое для кого весьма обещающей, она томно возводила глаза к небу, жалуясь на быстротечность жизни, однако трактир содержала в образцовом порядке. У Салибании бьш врожденный талант очаровывать посетителей. Вытирая руки белоснежным передником, она подходила к столику: «Что прикажете подать, сеньор? Помещение у меня невелико, зато сердце большое». Ну как после таких приветливых слов отказать хозяйке? Да к тому же в ее кабачке всегда играла музыка, и какая!

Тутуда пиликал на скрипке, уставившись в потолок, словно там были написаны ноты исполняемой им мелодии. Легко, почти незаметно переходил он от одной тональности в другую, виртуозно импровизировал вариации на любую тему, и импровизации его были столь же бурны и неожиданны, как порывы ветра на мысе Жоана Рибейро. Гитарист, несмотря на сонный вид, буквально творил чудеса, приводя в восхищение слушателей. Из кухни доносился возбуждающий запах пряностей, вызывающий в воображении самые вкусные блюда и дразнящий аппетит. Афонсо выводил на скрипке стонущую мелодию финасона, слышанную им на острове Сантьяго. «Маленькая скрипка с большим сердцем», — так говорила Салибания о волшебной скрипке Афонсо. (Той уверял, что ни одна фраза у Салибании не обходится без слова «сердце», и оно действительно каждую минуту слетало у нее с языка: сердечность трактирщицы была искренняя, а не показная.) Скрипка Афонсо, этот кусок дерева с натянутыми струнами из свиных кишок, разговаривала, стонала, плакала и кричала, совсем как человек.

— Да, сеньоры. Прямо сердце пронзает. Точно пуля, что на лету попадает в птицу, — любила повторять Салибания, умевшая польстить посетителям.

— Тут у нас кое-кто еще подстрелил на лету жирную куропатку, — подхватил Джек. — Если уж человеку начинает везти, ему и стараться нечего. Удача сама плывет в руки.

— Чему быть, того не миновать, — философски заметил писклявым голоском евнуха Шико, моряк и исполнитель бразильских песенок и самб.

— Ясное дело, десять бутылей грога, выгруженных прямо у меня под носом, и еще столько же в трюме «Гирлянды», да еще новая морна — это вам не шуточки.

Охранник Той скромностью не страдал, скорее, напротив, хвастун он был отчаянный. Но даже это не умаляло его заслуг в глазах товарищей. Джек вертел в руках вечное перо. Перед ним лежал белый лист бумаги с большим жирным пятном посредине, оставленным сковородкой Салибании. Джек де Инасиа готовился записать слова новой морны Тоя.

— Ну довольно, Той, хватит. — Джек начал терять терпение. — Мы уже это слышали. Лучше давай запишем слова. Название — «Твое лицо», да? — Джек старательно, круглым каллиграфическим почерком вывел: «ТВОЕ…» Все морны Тоя были записаны рукой Джека.

И вдруг из глубины зала раздался громкий голос, — взволнованных и разгоряченных завсегдатаев кабачка словно окатили ведром холодной воды.

— А что же дальше, Той? Что будет дальше?

Кому из присутствующих не был знаком этот голос?

Он принадлежал Григе, отчаянному смельчаку и задире. Выполнив свою миссию, Грига замолчал, втянув, по обыкновению, голову в плечи с мрачным и безразличным видом.

— Ты на что это намекаешь? — От неожиданности Той даже попятился, Грига испортил ему настроение. Где бы он ни объявлялся, вечно вмешивается в чужие дела, видно, у самого жизнь не задалась, вот он и стремится отравить ее другим. Хорошо хоть, что дело обычно кончалось перебранкой, до драки никогда не доходило.

— Просто меня интересует, что будет дальше. Ты, конечно, не знаешь Жула Антоне, а я знаю. Парень что надо. Будь проклята наша жизнь, заставляющая честного человека пускаться во все тяжкие, лишь бы заработать немного денег. Какое зло и кому он причинил? Знаю я и его жену, Гиду. И их дочурку. А ты, верно, этих людей и в глаза не видел? Ясное дело…

— Какое это теперь имеет значение? — прервал его Той вызывающим тоном.

— Гида опять ждет ребенка. Ее мать тоже сидит у Жула Антоне на шее. В их семье много ртов и мало кашупы. Впрочем, тебе этого не понять. Парень взялся доставить контрабандный товар только потому, чтобы как-то свести концы с концами. Что же теперь с ним будет?

— А тебе-то какое дело? Ты-то тут при чем? Зачем суешь свой нос куда не надо? Смени-ка лучше пластинку, а не то…

Кругом зашумели. Кто-то схватил за руки Тоя, который вскочил, оттолкнув стул. Как-никак охранник таможни, представитель власти. Прибежала Салибания, пытаясь восстановить порядок.

— Послушайте, ребята, послушай, Той, успокойтесь вы, ради бога. Ну что особенного случилось? Грига сболтнул по глупости, не подумавши. Вы же его все знаете! И чего это ты сегодня так разошелся, парень? Знаешь, иди-ка ты отсюда подобру-поздорову. Не задирай Тоя. Не видишь разве, он при исполнении? Да еще морну ему надо записать. Прошу тебя, бога ради…

— Ладно, ладно, помолчи. Все обошлось, — вмешался Джек, не выпуская из рук вечное перо. — Я готов писать. Уходи, Грига, тебе тут не место. Каждый должен сам о себе заботиться, и довольно об этом. Ты, верно, хватил порядком для храбрости? И теперь собираешься исправить все несправедливости в этом мире? Лучше выпрями свои ноги, они у тебя еще кривее, чем мир…

С уходом Григи все снова повеселели, а Шико-моряк разразился целой тирадой:

— Коли обращать внимание на каждого нытика и попрошайку, тюрьма вскорости опустеет и воры окажутся на свободе. Кому не известно, что занятие контрабандой карается законом?

— Хватит, помолчи, Шико, — прервала его Салибания. — Давайте лучше веселиться, ребята…

Кабачок был набит до отказа, все столики заняты. Однако никто не отозвался на слова Шико. Это и понятно: по крайней мере, половина из присутствующих втихую занималась контрабандой. Оправившись от испуга, Салибания снова принялась обслуживать посетителей. Той все еще мрачно косился на дверь, откуда вышел Грига.

— Не думай ты о нем, Той. Каждый пусть колупается, как умеет. Давай-ка лучше запишем слова твоей морны, — подстрекнул его Джек, уже написавший заглавными буквами: ТВОЕ ЛИЦО.

— Послушай. — Той повернулся к нему, ткнул пальцем в лист бумаги. В воображении у него возник новый образ — бойцовый петух, предупреждающий своим криком: «Берегись! Берегись! Берегись тех, кто нарушает закон. Берегись всяческой контрабанды. Тревога!» — Нет, не надо «Твое лицо». — Он яростно зажмурил глаза. — Напиши лучше: «Петух пропел в бухте». Да-да, именно так: «Петух пропел в бухте».

Освещенная утренним солнцем, «Гирлянда» стояла на якоре в Понтинье. Она уже не напоминала грациозную птицу, королеву канала, а казалась утлым суденышком, пособником ночной авантюры. После таможенного досмотра в трюме среди гроздей бананов и мешков с фасолью и конголезским горохом было найдено еще несколько бутылей и канистр с контрабандным грогом. «Эти идиоты только меня компрометируют. Где уж им ловко обделывать свои дела, — ворчал Жон Тудинья; схватившись руками за голову, он размашистыми шагами расхаживал по палубе. — Проходимцы! Ввергнуть заслуженного, всеми уважаемого человека в такую беду…»

* * *

Подняв в знак внимания указательный палец, Той сказал:

— А теперь посмотрим, что у нас получилось… — Он взглянул на низкий потолок. Музыканты, как по команде, умолкли. Салибания перестала возиться со сдачей. И в наступившей тишине раздались звуки морны, слова падали одно за другим, точно свет от вращающегося маяка на Птичьем острове:

Твое лицо — как солнце в день ненастный…

Луис Романо

Возвращение Паулино

Долгие годы на чужбине внушили ему страстное желание вернуться в один прекрасный день домой, на родину. И вот теперь он обнимал друзей, которые ждали от него известий о тех, кто еще не вернулся, и раздавал сувениры из пропахшего нафталином чемодана.

Подходили старики, трясущимися руками трогали его за плечо:

— Скажи что-нибудь о моем сыне.

— А что с Серафимом? Бог знает, сколько он уже не пишет.

Лицо Паулино непрерывно менялось.

— Серафим, царство ему небесное, погиб на фабрике. Железной балкой грудь ему пробило, бедняге… Видел, видел ваших, когда уезжал, живы и здоровы, работают. — И он поворачивался к другим людям, ждавшим новостей.

Все слушали его с открытым ртом, ощупывали ткань на пиджаке, рассматривали блестящую позолоченную ручку, торчавшую из кармана, или развлекались, глядя на заморскую диковину — резиновый галстук, который Паулино надувал то и дело.

В доме царило довольство. Чемоданы стояли посреди гостиной, чтобы все видели, что он приехал не с пустыми руками; даже кое-что привез для дома, который собирался ставить на плантации у самого берега. Кто-то все время подносил новые ящики, их тут же распаковывали, и комната заполнялась новыми костюмами, обувью, картинками и прочими вещами.

— Это марка «мишим». Чтоб развлечься малость, — объяснял Паулино самым невежественным, показывая сверкающий, длинный патефон. Он покрутил ручку, пока не почувствовал, что пружина достаточно натянулась, поставил пластинку, и простенькая бразильская песенка сразу захватила слушателей: «Ах, радость моя!..» Глаза у всех, особенно у девушек, заблестели, кровь побежала быстрее по жилам.

Паулино снял пиджак. Полосатая рубашка под мышками была темна от пота. В огромной ручище он сжимал молоток, которым открывал очередной ящик. По полу были разбросаны цветные вырезки из журналов; на стульях и табуретах беспорядочной грудой лежали дорогие костюмы, большие, широкие пальто, галстуки с изображенными на них полуженщинами, полурыбами, носки в красную клетку и носовые платки. На полу стояли купленные по дешевке желтые сапоги с очень острыми носками и почти новой подошвой, лишь слегка потертой.

Люди все подходили и подходили. Паулино одной рукой обнимал входящих, а другой извлекал из чемоданов все новые и новые чудеса; он без умолку рассказывал о своей жизни за границей, о друзьях, о далеком мире, который он оставил.

— Это зеркало мне товарищи на память подарили.

Выгравированный на зеркале букет отражал лица мальчишек, они приближались все ближе и ближе, пока не утыкались носами в полированное стекло. Народ тянул шеи, чтобы рассмотреть получше.

— А вот моя кровать.

Вместе с друзьями Паулино разбил фанерный ящик, и перед изумленными зрителями предстала новенькая кровать. Паулино схватил одного мальчишку и швырнул на матрас. Пружины загудели.

— Вот это да, — охнули все.

Старики не спеша рассматривали вещи, изучающе оглядывали Паулино и подводили итог:

— Да, этот приехал не с пустыми руками. Не зря ездил.

— А это для крестной.

Женщина растроганно благодарила, разворачивая перед глазами собравшихся яркую, цветную шаль.

— Эта скатерть для сеньора учителя! Эта ручка для кума!

Никого не забыл Паулино, ни родственника, ни друга, раздавая сувениры с горящими от счастья глазами.

Во дворе, под раскидистым деревом, играли мальчишки, заложив за щеки большие леденцы. А в доме оживление не утихало. Розенда, старшая дочь, встречала на пороге гостей, исполняя роль хозяйки дома, пока мать распоряжалась на кухне; нельзя же отпустить дорогих гостей, не угостив хотя бы тарелкой супа, тем более что время обеденное.

Патефон играл не смолкая, все упоенно слушали голос парня по имени Наутилио, который так хорошо пел.

К вечеру пришли музыканты. Паулино принял их с распростертыми объятиями, перецеловал всех, велел принести закуски, а бутылка доброй водки сделала встречу еще более радостной. Когда затихли последние колокола, сзывающие к вечерне, праздник начался. Парочки жались в танце друг к другу, пламя желания разгоралось все сильнее; лицо к лицу, мягкие девичьи груди упираются в твердую, как скала, грудь партнера; девушки становятся все податливее, пока, в конце концов, не позволяют увлечь себя в глубь зарослей, туда, где растительность особенно густа, а земля мягче пуха. Плоть брала свое, отдавая то, что берегла так долго, и внутри нее уже начинала зарождаться новая жизнь.

Уже глубоко за полночь «мишим» сменил музыкантов, давая им возможность отдохнуть и подкрепить силы тарелкой куриного бульона с рисом. Жизнь, как известно, имеет свой вкус и запах: в эту ночь она пахла полногрудыми девушками с цветами в волосах. Они охотно смеялись без всякой причины, показывая белые и ровные, как четки, зубы, и во время танца прилипали к своим партнерам всем телом, как те почтовые марки, что наклеивают на письма, посланные на чужбину. Парни выходили во двор, чтобы остудить свои разгоряченные головы либо в ожидании свидания. Единственные свидетельницы тайных бдений молодежи, цикады, выводили свои успокаивающие мелодии.

И Паулино среди всего этого веселящегося люда вдруг заплакал, растроганный, не умея объяснить причину нахлынувшей на него блаженной слабости, которую другие приняли как само собой разумеющуюся.

— Когда человек возвращается на свою землю, к своим, он должен плакать, чтобы дать выход тоске и умягчить сердце, — объяснил ему кум, и все с ним согласились, и тогда музыканты разбили тишину первыми аккордами контрданса.

Постепенно, однако, все переменилось. Плантации перестали давать урожай из-за недостатка воды. Страх перед засухой приводил в отчаяние «американцев»: бесплодные поля без единого стебелька кукурузы или кустика картофеля сводили на нет годы тяжкого труда на хлопкообрабатывающих фабриках среди повисшей в воздухе удушливой пыли. В отчаянии они сдергивали с себя шапки, падали на колени и просили помощи у неба. В часы обеда еды для всех уже не хватало, и вода уже не булькала весело в кастрюлях, как прежде.

Дети плакали, матери успокаивали их, гладя по головкам: «Господь милостив!», а облака тем временем проплывали мимо, собираясь в тучи и проливая над океаном драгоценную влагу.

Деревни пустели. Жизнь поворачивалась своей мрачной стороной к тем, кто жил вдали от морского побережья.

— Па, а сегодня на ужин ничего нет?

Паулино остановился в дверях, глядя на дочку, которая обхватила его ногу. Внутри у него все переворачивалось.

— Мама сказала, чтоб все шли спать без ужина, а я не хочу спать без ужина, — повторила девочка дрожащим голосом, уже готовая заплакать.

В гостиной молча сидела жена Паулино, Розенда, и два его сына. Не сказав ни слова, Паулино отодвинул дочку, повернулся и вышел. Магазин Моргадо был в двух шагах.

— Слушай, кум, зайди ко мне, сделай милость. Я тебе кое-что покажу.

Они вышли вместе. Перед домом Паулино обогнал его и распахнул дверь гостиной.

— Входи, кум. Это тебе, поставишь в кабинете, — и он указал на письменный стол черного дерева, украшенный серебром и росписью.

Моргадо не проявил интереса. Скривив рот, он осмотрел стол, открыл и закрыл ящики и потер подбородок:

— Уж больно жизнь сейчас трудная. Не знаю, смогу ли я это купить.

В гостиную снова вошла маленькая дочка Паулино и начала хныкать. Моргадо вновь осмотрел стол и заключил:

— Денег у меня сейчас нет. Жизнь трудная!

На улице Паулино повернулся к нему:

— За пятьдесят килограммов зерна отдам. Нет у меня выхода. Не могу смотреть, как дети с голоду плачут.

— Бери тридцать и считай, дело слажено. Я родственников не граблю.

В магазине Паулино получил зерно. Вернувшись домой, отдал его жене:

— Возьми, Ана. По крайности, дети сытые спать лягут, а там, что бог даст.

Жернов за несколько минут превратил зерно в муку. Розенда разожгла огонь, чтобы вскипятить воду, а мать тем временем положила в глиняную миску несколько горячих углей, чтобы поджарить кукурузу и дать детям, пока не будет готов ужин. Все это время они сидели в кухне и, не отрываясь, как безумные, смотрели на пляшущие языки пламени. Суп загустел. Бросив в него горсть соли, Ана черпнула ложкой и с шумом втянула в рот, пробуя, готово ли. Потом расставила миски на каменной скамье, положила каждому порцию густого варева и раздала ложки.

Паулино не стал есть. Он сидел в углу, задумавшись, оперев подбородок на руку. Дети смотрели на него встревоженно. Быстро расправясь с ужином, они повеселели. Ана то и дело вытирала глаза уголком фартука и просила мужа съесть хоть что-нибудь.

— Я уже сказал, не хочу, Ана. Лучше уложи детей, они носом клюют.

Дети спросили благословения, и Розенда увела их спать.

Всю ночь Паулино не мог уснуть и только тяжело вздыхал. Ана успокаивала его.

— Как подумаю, что за тридцать килограммов зерна отдал вещь, стоившую мне стольких трудов!

— Что поделать, Паулино. Не про нас он был, этот стол. Против нищеты что поделаешь?

Мало-помалу вещи, привезенные из-за границы, исчезли. Против этого ничего нельзя было поделать. Паулино особенно остро чувствовал это, когда смотрел на голые стены с одиноко торчащими гвоздями, напоминавшими ему о том, каким тяжким трудом он пытался заслужить право на спокойное и безбедное существование. «Мишим» перешел к Моргадо за два килограмма муки; после этого Паулино уже не знал, что делать. Чтобы хоть как-то поддержать семью, он продал все плантации. Теперь они спали на полу вместе с детьми, на циновке из банановых листьев. И все это он должен был принимать со смирением, уповая на милосердие пресвятой девы, которое должно снизойти на него и смягчить его страдания.

Между тем дети, хотя и ели что-то, таяли день ото дня: кости выпирали, глаза горели лихорадочным блеском.

— Завтра начну крышу снимать. Мигельино согласился взять, мы уже сговорились в присутствии кума.

Глаза Аны наполнились слезами. Она ничего не сказала, только поднесла к глазам уголок фартука, чтобы скрыть отчаяние, потому что дом без крыши — все равно что загон для скота, куда, не спросясь, входит, кто захочет.

Постепенно дети перестали ходить, опухли и умерли один за другим. В лачуге, где Паулино теперь ютился вместе с Аной и Розендой, царили отчаяние и нищета.

— Папа, благослови меня, я пойду просить подаяние. Это не стыдно, потому что лучше просить, чем воровать.

У Паулино не было сил ответить. Ана уже почти не двигалась, и Розенде приходилось поддерживать ее за талию, когда дизентерия выворачивала ей внутренности.

Розенда понимала, что долго так продолжаться не может, поэтому она решила пойти раздобыть что-нибудь, пообещав вернуться к ночи. Деревня в двух шагах, и там, конечно, еще есть люди, чувствующие сострадание к бедности. Они не должны дать христианам умереть с голоду. Когда Розенда ушла, Паулино расстелил циновку, уложил Ану и пошел собрать травы для курева и успокоения астмы, которая медленно, но верно сводила его в могилу.

К счастью, в деревне вдруг объявился Фалушо, вербовщик на погрузку кукурузы. Глашатай с барабаном ходил по улице и сзывал людей на работу.

Желающих оказалось слишком много, пришлось вызывать полицию. Та быстро навела порядок, каждая завербовавшаяся женщина получила талон со своим именем. В этот талон был вписан вес доверенного ей груза.

Розенде тоже удалось получить талон, и вместе с группой женщин из их мест она направилась в порт. К полудню все они получили мешки — по одному на двоих — и двинулись обратно. Они шли колонной по двое, согнувшись под тяжестью груза, как волы под ярмом, спотыкаясь на острой гальке, поддерживая ослабевших.

Оставалась еще половина пути, когда разнесся слух, что Канда упала, мешок придавил ей грудь, и она лежит без движения.

Женщины побросали мешки и, крича, кинулись ей на помощь. Ткань на некоторых мешках лопнула, и зерно посыпалось на дорогу. При виде этой вдруг свалившейся на них манны небесной женщины забыли вдруг о милосердии и честности и, как изголодавшиеся животные, бросились подбирать зерна. Ползая по земле, они засовывали зерна в рот и глотали их почти целиком, пока сзади не налетела охрана, раздавая удары налево и направо.

— Пошли, пошли! Не останавливаться!

— А как же Канда? Так и останется тут? Бедняга, у нее сын болен, и ей пришлось оставить его одного без присмотра.

— Вперед, вперед, довольно болтать, а то до ночи не доберемся.

Охранник вновь погнал колонну, а Канда осталась неподвижно лежать на дороге, и душа ее уже переместилась туда, где конец всем страданиям.

Пройдя немного вперед, Розенда открыла мешок и, осторожно оглядываясь, вытащила несколько зерен. Положила их в рот и медленно, чтоб не заметил охранник, прожевала. Ее напарница сделала то же самое. Так им удалось обмануть голод. Только к вечеру колонна добралась до места, где должны были взвешивать зерно. Полицейские проверили всех по списку, выкрикивая имена, чтобы определить, у кого именно будет недостача.

Женщины следили глазами за стрелкой весов, неумолимо исполняющей свою миссию, в то время как полицейский, обнаружив недостачу, выкрикивал имена и называл количество съеденного по дороге зерна.

— Ланта!

— Здесь.

— Кандинья!

— Здесь!

— Не хватает полтора килограмма!

Ланта, у которой на руках был ребенок, пыталась оправдаться, призывая святых в свидетели. Ребенок уткнулся лицом в шею матери, прячась от хлыста, зажатого в руке у охранника. Стремясь защититься, Кандинья сделала шаг вперед, но получила сильную затрещину, которая отбросила ее на Ланту. Та покачнулась. Рука с хлыстом поднялась и опустилась. Ланта увернулась, ребенок пронзительно вскрикнул, и в тот же миг лицо и левое плечо его оказались залитыми кровью. На земле, подрагивая, как оторванный хвост ящерицы, лежало маленькое ухо. Поняв, в чем дело, Ланта закричала:

— Он убил! Убил мою дочку!

Застывшие в страхе женщины с ужасом смотрели на вооруженного хлыстом охранника. Им ничего не оставалось, кроме как успокаивать несчастную мать, в надежде получить поскорее свою плату и уйти из этого места, где царят насилие и несправедливость.

Розенда де Паулино подошла, чтобы взвесить свой мешок. На груди у нее была спрятана горсть зерна. Стрелка весов стояла неподвижно.

— Розенда де Паулино!

— Туда де Мари-Файял!

Женщины вышли вперед, и их мешок лег на площадку весов. Стрелка показала на два килограмма меньше. Розенда задрожала под взглядом охранника, который оценивающе рассматривал ее грудь и бедра.

— Украдено два килограмма зерна.

Полицейский поднялся, и все, кто ждал своей очереди, отшатнулись, зная уже, что за этим последует. Собравшиеся вокруг нищие жадно смотрели на горы мешков. Шум сыплющегося зерна ласкал им слух. Близко их не подпускали, но в конце им обычно перепадало что-нибудь.

Розенда не стала протестовать. Только попросила полицейского вычесть из ее заработка сумму недостачи.

— Ты, бесстыжая тварь, будешь еще указывать мне, что делать?

Розенда опустилась на колени, моля о снисхождении, но хлыст уже поднялся и опустился на спину девушки. Каждый новый удар срывал мясо с выступающих ребер, оставляя ярко-алый след. Потом он вытолкал ее во двор и там бил, пока она не потеряла сознание.

Когда Розенда упала, спрятанное на груди зерно высыпалось, и нищие, налетев с жадностью дикарей, в тот же миг подобрали его. Подруги отнесли Розенду в глубь двора и помогли подняться. Голова у ней разламывалась от невыносимой боли.

— Что же ты не спрятала зерно в другом месте? Теперь ни зерна, ни денег.

— Понимаешь, мать больна. Хотелось принести что-нибудь, чтобы поела вволю. Этот негодяй сказал, что не хватает двух килограммов. Ложь!

— Все знают, что он мешками возит зерно в таверну своей любовницы. За несколько зернышек убить готов, только бы барыша не лишиться.

— Чтоб он провалился со своим барышом. Не дала я ему на днях возле источника задрать мне юбку. Мне еще есть, что беречь, и никакая бедность не заставит меня пойти на поклон к этому подонку. Упаси боже!

Сокровище береглось для Мосиньи, который обещал жениться на ней по возвращении с чужбины.

Эту ночь Розенда спала на паперти, перед входом в церковь, сил идти домой у нее уже не было. Все тело ныло от боли, а живот пучило от зерна. Тут же спали и другие женщины. Утром надо было снова идти на погрузку. Гурьбой подошли нищие. Поглядывая на звезды, они обсуждали события дня.

Паулино совсем высох. Астма и голод постепенно убивали его. Однажды он взял лопату и пошел на строительство дороги, надеясь заработать хоть что-нибудь.

Ана осталась в лачуге; время от времени оттуда доносились ее стоны. Розенда теперь просила милостыню в деревне и возвращалась к ночи, часто с пустыми руками. Подрядчик называл Паулино мошенником и бил его по губам, так что тот потом слова произнести не мог.

Роберто, его товарищ, утешал:

— Назавтра он все позабудет и ты сможешь продолжать работать. Уповай на господа нашего, Иисуса Христа!

Паулино горько стонал:

— Не могу больше, Роберто. Конец мне пришел. И вдруг он упал на землю. По всему его телу пробежала дрожь. Новый приступ астмы оказался последним в его жизни: нижняя челюсть отвисла, глаза остановились и остекленели, так он и лежал, уставив в небо огромные глаза.

Роберто ощупал его:

— О, господи! — Не спеша снял с него одежду — и содрогнулся.

Святые во плоти

— Если назовете подходящую цену, плачу за пиво тут же.

— Право, не знаю… Триста?

Громкий хохот огласил зал.

— Сто пятьдесят?

Новый взрыв привел собеседника в замешательство.

— Ладно, сто эскудо, и кончена лотерея.

— Слушайте, вы что, в игрушки пришли играть? Не будет вам пива. Тут до вас «американец» приходил, просил восемьдесят, получил сорок пять; и ему еще повезло. Другие меньше дают.

Пальто было рассмотрено с большой тщательностью.

— Да, парень, это вещь! И подкладка внутри шелковая.

— Взгляните на этикетку: USA, $20.

— Хорошая вещь, ничего не скажешь. Вот это я понимаю дело, — и Коммерсант благоговейно сложил пальто.

— Угощайтесь, сделайте милость.

Щелкнула крышка портсигара, и Приятель вытащил сигарету за желтый кончик.

— Предпочитаю английские. Хотя здесь тоже попадаются неплохие; контрабандисты прямо на дом доставляют.

— Истинно, истинно.

Коммерсант обернулся и крикнул:

— Мария, ликер и рюмки.

Прислуга принесла поднос, и мужчины принялись смаковать напиток, полузакрыв глаза.

— Этот голодный сброд повадился каждый день на мою плантацию. Я уже распорядился: каждого пойманного пороть, чтоб неповадно было, — начал Коммерсант, чтобы завязать разговор.

— И не говорите, друг. Народ лезет во все щели. Один бог знает, когда это кончится.

— Слава богу, я уже велел навесить новые замки на амбары — у меня там мешки с кукурузой и ячменем.

— Да, да, я и забыл. Примите поздравления. Я слышал, вы купили плантации у Тафулиньо. Неплохая землица.

— Да, он не заплатил процентов, пришлось забрать по ипотеке. Только говорится, что даром! Шесть тысяч реалов, это вам не шуточки!

— Ну, он-то ее за тридцать тысяч купил у отца Лукаса, блаженного из Бока-да-Рибейра. Когда из Америки вернулся.

— Знаю, да сейчас не те времена. Сейчас денежки достаются непросто. А с той плантацией вечно забот полон рот.

— Я думаю, вам есть смысл пользоваться моментом, а то вода поднимется, они барахло под мышку, и ищи свищи, пойдут искать счастья в других местах:

Довольный смешок сотряс жирный, вылезающий из пояса брюк живот Коммерсанта. Ликер был повторен, и оба замолчали, переваривая выпитое и рассеянно следя за колечками дыма. Старинные картины на стенах сообщали обстановке спокойную торжественность. Постепенно беседа возобновилась, но уже почти шепотом. Прислуга вышла по знаку хозяина.

— Ничего себе… уже попробовали?

— Более или менее. Да все равно, рано или поздно, и ей понадобится жеребец. Не беспокойтесь, вперед себя никого не пущу…

— А дочка Анастасио? Манинья? С ней как?

— Эта зайка не девка, а вулкан. Так и не смог всучить ей косынку вчера в магазине.

— Не расстраивайтесь, никуда она не денется.

Горделивая усмешка пробежала по лицу Коммерсанта, и он удовлетворенно прикрыл глаза.

— Ну, вам тоже грех жаловаться. С прошлого года с девочками балуетесь, не брезгуете сладеньким. Сколько уже?

— Около дюжины. Думаю достичь до конца года.

— Хороший урожай… клубнички! Ничего не скажешь!

Громкий смех прокатился по залу, и беседа потекла своим чередом.

— Тут Бия, черт бы ее побрал, понесла, так Шандинья, тоже идиотка, примчалась и орет, что та блюет и мучается. Господи ты боже мой! Этой публике забеременеть, что чихнуть; аж страшно.

— Я тоже предупредил, чтоб не лезли тут со своим приплодом, быстро от ворот поворот получат. Я этот сброд усыновлять не намерен.

— Что вы хотите? Все они таковы: дай им палец, руку откусят. Но со мной это дело не пройдет. Раз уж ко мне в руки попалась, не выпущу, пока все не выжму.

Так они еще немного поговорили, пока глаза у Коммерсанта не закрылись, голова свесилась набок, отрыжка, не дававшая заснуть, прекратилась, и он захрапел, погрузившись в мирный послеобеденный сон.

— Входите, сеньор Косме.

«Американец» стащил с головы пробковый шлем и поздоровался. Руки его, изуродованные работой, слегка дрожали.

Старинные часы в кабинете сеньора Жоаозинья отстукивали: тик-так. Вокруг громоздились горы бумаг, толстые, засаленные книги, испещренные цифрами.

— Я насчет моей землицы, сеньор Жоаозинья. Тут вот бумаги на сломку изгороди. Все по закону, не сомневайтесь.

Сеньор Жоаозинья водрузил на нос очки и внимательно изучил документ.

— Да, мне известно, что покупатель я, но в настоящее время земля мне не нужна. Позже, может быть, — и он вытащил из горы бумаги лист, покрытый какими-то расчетами.

Посетитель покрылся холодным потом, побледнел и пробормотал еле слышно:

— Но, сеньор Жоаозинья, цена не так уж велика.

— Сейчас я не могу покупать землю. Надо оплатить счета, а достать свободных денег, это, знаете, не так просто. Ну ладно, давайте поглядим, что там можно сделать. Сколько она вам стоила?

— Когда я вернулся из Америки, ее цена была около двадцати пяти тысяч реалов. Ну, теперь времена, ясно, не те: земля истощилась, посевы болеют. Если бы сеньор Жоаозинья согласился взять за восемь тысяч?

— Бог с вами, сеньор Косме! Восемь тысяч! Да это целое состояние, которого, видит бог, у меня нет! — и его карандаш начал выстукивать дробь по серебряному пресс-папье. — Нет, нет, на такую цену поищите кого-нибудь побогаче. Нет у меня средств, чтобы делать такие покупки.

Посетитель посмотрел в потолок, потом выдохнул:

— Сколько сеньор может дать?

— Ну, я не знаю… в этих делах… кто его знает, сколько сейчас стоит плантация. Дождей нет. Посевы болеют. Куда ни кинь, одни расходы. Куплю я землю, и повиснут мои денежки в воздухе. Три тысячи двести хотите?

Косме застыл от неожиданности, открыв рот и вцепившись в спинку стула, чтобы не упасть.

— Идет! С богом!

Сеньор Жоаозинья выдвинул ящик стола и достал документ. Один из служащих пошел звать свидетелей, которые потягивали водку тут же, в соседней комнате. Все расписались. Косме нацарапал несколько каракулей, означавших его согласие, и бесшумно соскользнул на сиденье стула, чтобы унять дурноту, туманившую мозги и застилавшую глаза. Сундук открылся, и запах слежавшихся денег заполнил кабинет. Посетитель получил свои три тысячи двести, а остальные принялись по очереди жать руку сеньору Жоаозинье, поздравляя с приобретением:

— Хорошая покупка, ничего не скажешь! И не дорого! Да, вот как дела надо делать. Все остальное — благотворительство.

Сеньор Жоаозинья велел пустить по кругу пунш с плавающими в нем кружочками лимона.

— Это из моего поместья. Водка шестнадцатилетней выдержки, и мед такой же, — приговаривал он, пощелкивая языком и вновь наполняя стаканы.

— С вашего позволения, сеньор Жоаозинья, я пойду. Дай бог вам удачи с моей земелькой.

— Спасибо, друг Косме. Если что понадобится, вы знаете, только скажите. Без всяких церемоний. До свидания, и будьте здоровы.

Косме простился, вышел и прямиком направился в таверну Манёфонзе, где заказал тарелку жареной рыбы и стакан тростниковой водки, чтоб залить тоску. Наевшись, взял еще кулек с печеньем и килограмм сахару. Собравшиеся вокруг с изумлением наблюдали, как «американец» выкладывает на прилавок купюры по пятьдесят эскудо, красные, как жареные лангусты, так что даже слюнки текли.

— Все, продал я мою земельку сеньору Жоаозинье. Все он купил, что из меня фабрика высосала, где я столько лет вкалывал. Дом мой, где дети мои родились, все, что я потом и кровью добыл, за три тысячи двести купил.

Он разложил купюры на стойке и задумчиво посмотрел на них.

— Нет, не землю он мою купил. Он пот мой, надежду мою за три тысячи двести в брюхо это железное упрятал, в сундук свой проклятый. — И заплакал, как ребенок, уронив голову на стойку. Потом собрал купюры, глотнул еще водки и вышел.

На улице шло обсуждение происшедшего:

— Косме продал наконец свой клочок, с домом и всем хозяйством.

Тем временем «американец» оседлал свою ослицу и поплелся восвояси. Пачка купюр во внутреннем кармане пиджака жгла ему грудь. Проезжая через ворота, ослица вдруг остановилась и выпустила струю, которая полилась, как из плохо закрытого крана. Ослы, двигавшиеся навстречу, обнюхивали грязь, вздергивали морды, отвечая на рев ослицы и задевая поклажей за стену, окаймлявшую дорогу.

Высоко подпрыгивая, ослица прискакала к дому. Стремена, постукивая друг о дружку, свешивались с пустого седла. Около сада ее встретили лаем собаки. Она пощипала колючую травку у забора и поскакала за ними, резвясь, как жеребенок.

Косме был заколот на дне оврага. Одежда исчезла, и его обнаженное тело лежало на земле, истерзанное большим китовым ножом, брошенным тут же злоумышленниками. Голова его была вся в крови — его ударили палкой, и один глаз вытек. Он уже ничем не напоминал человека.

А в таверне Манефонзе еще звучал его голос, будто въевшийся в стены и в уши тех, кто слышал накануне его отчаянный вопль:

— Надежду мою в этой жизни купил сеньор Жоаозинья за три тысячи двести.

На бывшей ферме Косме, что стояла посреди окруженной скалами долины, крики его вдовы и детей, разносясь далеко по окрестностям, заглушали шум быстрого ручейка, вытекавшего из большого горного озера.

К вечеру пришел мировой и велел выезжать из дома — плантация куплена, и надо освобождать место для работников сеньора Жоаозиньи.

Семейство двинулось в путь. Поперек крупа ослицы лежало тело Косме, завернутое в засиженную мухами простыню.

Работники складывали принесенное крестьянами в сарай, пока учетчик тщательно все подсчитывал.

— Сколько?

— Пять тостанов, — пробормотал невысокий парнишка и протянул монету.

— Дай ему полчетверти зерна.

Взяв сумку с кукурузой, мальчик начал вытаскивать одно за другим изъеденные жуком зерна и жевать их, пока не съел все.

Гора приношений росла, заполняя сараи самым разнообразным товаром.

— Сколько хочешь за доску?

Старик не ответил.

— Отсыпь ему килограмм.

Не дойдя до своей лачуги, старик сел на камень и принялся жадно поедать жесткие грубые зерна; как животное, которое откармливают на убой. Вспучившиеся кишки разрывало от газов, и утро следующего дня застало его уже мертвым. Вздутый живот торчал над сухим дряблым телом. Изо рта свисала густая масса непрожеванного зерна. Рядом ругались нищие. В конце концов тот, кто был сильнее, улучив момент, подбежал к мертвецу, вытащил оставшуюся кукурузу и быстро затолкал себе в рот.

— Дай ей четыре печенья.

— Мама, дай, мама!..

Несколько ребятишек пытались дотянуться до материной руки, а женщина, казалось, уже не понимала, что делает. Она упала на мостовую. Какой-то бродяга подскочил и вырвал у нее из рук два печенья. Женщина билась в истерике, дети ползали вокруг, подбирая крошки, а толпа нищих окружила бродягу. Видя, что ему не уйти, он засунул оба печенья в рот, одновременно отбиваясь от наступавших, размахивая руками и хрюкая, как свинья.

В разгар кутерьмы одно печенье проскочило ему в горло, и в то же мгновение он задохнулся. Глаза вылезли из орбит, он упал на землю и стал биться в судорогах. Оставшееся печенье торчало изо рта. Стоявшие вокруг ждали, когда он умрет. Наконец один из них метнулся к нему, запустил пальцы в горло, вытащил кусок печенья и сунул его к себе в рот, прежде чем его товарищи успели навалиться на него всей гурьбой.

— Входи, входи, девочка. Да не бойся, не съем я тебя. Возьми, это тебе.

Девушка смотрела на деньги, дрожа от страха и протягивая руку. Она проследила глазами за жестом Коммерсанта и увидела продавленный от многократного употребления диван с торчащими пружинами.

— Ради всего святого!..

Стальные руки положили ее. Коммерсант накинул крючок на дверь кабинета, опустил жалюзи и вернулся к девушке, которая тщетно попыталась увильнуть от него.

— Ради всего святого!

Она еще несколько раз дернулась и наконец отдалась ему с полным равнодушием, чувствуя лишь, как голод выворачивает ей внутренности.

Удовлетворенный, Коммерсант сунул ей между грудей купюру и тихо проговорил:

— Приходи завтра после обеда, я дам тебе шелковую розовенькую кофточку.

Она молча кивнула и выскользнула за дверь, как будто несла краденое.

Коммерсант сдернул с дивана простыню, свидетельствующую еще об одной девственнице в его коллекции, вышел и приказал работнику убрать в кабинете. Уже знакомый с привычками хозяина, тот быстро расставил все по местам и подмигнул коллеге, торговавшему в соседней комнате: мол, хозяин у нас еще ничего себе, за десять минут управился.

— Да, вот как надо. Дама и не пикнула.

И они еще долго судачили, довольные своим хозяином, который не уступит и двадцатилетним.

— Хорошей породы он, видно, и кровь у него горячая, говорить нечего. Я тут в календарике помечаю: как очередная пройдет, так черточку ставлю. Чего смеешься? Все эти девочки, знаешь… не сегодня, так завтра. Да и пестунов этих вокруг хватает. Не упустят момента попользоваться клубничкой.

— Времена такие. Вот сколько молодых без дела болтается. Каждый, само собой, хочет урвать побольше, пока всех тут нас под корень не извели. Нам еще повезло, хоть что-то перепадает. Слава богу, хозяин держит ухо востро.

Колокола звонили медленно и торжественно. Процессия двигалась по улицам, а народ толпился позади, разглядывая статуи святых. По бокам тянулись нищие, крестясь и распевая молитвы, прося у неба помощи и милосердия.

— Хозяин, вас уже зовут.

Коммерсант застегнул жилет, выпустил на живот золотую цепочку, одернул визитку и вышел на улицу, чтобы войти в середину кортежа, который проходил как раз мимо магазина.

Священник подал знак и передал ему позолоченный крест, на котором израненный миниатюрный Христос, свесив голову на грудь, обращал к миру свое искаженное страданиями лицо.

Другие взялись за носилки со статуями, набросив поверх кашемировых костюмов порыжевшие мантии. Коммерсант переступал медленно, вглядываясь в лицо Христа, растроганный и серьезный.

Колокольчик регента нарушил однообразие. Нищие вскинулись, испуганно оглядываясь, и с удвоенным усердием затянули молитвы вслед за голосом священника, перечислявшего имена святых.

На углу, уже на повороте к собору, глаза Коммерсанта вдруг выхватили в толпе девушку, которая была накануне у него в кабинете. Она смотрела на него, как загипнотизированная. Коммерсант кашлянул, и она увидела, как он подмигнул ей уголком глаза, по-хозяйски усмехнувшись. А в руках у него все также плыл Христос, храня глубокую печаль в добрых глазах. И по улицам все также шли торговцы, богатые наследники, другая солидная публика, пронося священные изваяния и неспешно переступая в такт песнопениям. Перед входом в церковь, освещенный свечами, весь этот разноголосый хор присоединился к тем, что уже вошли внутрь.

На улице несколько бродяг яростно ругались из-за чего-то, не обращая внимания на Христа, которого так горестно нес Коммерсант.

А с высоты небес на все это взирал бог; и хляби небесные, разверзшись, обрушивались в море.

Он простирал над людьми свое безграничное милосердие, безмолвно глядя на дела их, а воды все текли в двух шагах от земной тверди.

— Мария! Об эти бифштексы можно сломать зубы. Забери их и скажи кухарке, что я человек, а не собака. Пусть там откроют банку салями, и принеси красного вина. Да, да, из той бутылки «Гатао». Поживей, девочка!

Горничная исполнила все в два счета, разгоняя полотенцем мух по дороге, чтобы хозяин, не дай бог, не рассердился. Губы серьора Жоаозиньи поблескивали от жира, когда он залпом опрокинул бокал вина, прищелкнув языком от удовольствия. Потом Мария подала пирог, и сеньор Жоаозинья вволю отведал его горячей, дышащей плоти. Пенистое вино в хрустальном бокале также было оценено по достоинству. На сладкое Мария по знаку хозяина выставила хрустальную компотницу с клубникой, политой сиропом. Выпив кофе для улучшения пищеварения, сеньор Жоаозинья осенил себя крестом, откинулся на спинку кресла и велел подать портсигар из кармана жилета. Достав сигару, он не спеша выкурил ее, отрешенно смакуя и пуская дым колечками. Потом веки его смежились, рот слегка приоткрылся, и он заснул сном праведника.

Живот сеньора Жоаозиньи вздымался и опускался в такт дыханию. Неслышно ступая, вошла горничная и, ослабив пояс на животе хозяина, также неслышно вышла. Потом прикрыла двери и разогнала мух. Сеньор Жоаозинья спал, наслаждаясь покоем своего дома, своей холостяцкой жизнью, хорошим пищеварением и сном, в котором он за три тысячи покупал земли, стоившие тридцать.

Услышав колокольчик, горничная пошла к двери.

— Нет, сейчас нельзя. Сеньор Жоаозинья у себя. Придите попозже, пожалуйста.

— Я тогда подожду, когда он выйдет в лавку. Надо одно дело обсудить.

— Хорошо. Кинтино Балука, не так ли?

— Да; передайте, пожалуйста, хозяину, что я по поводу того участка на горе.

Горничная закрыла дверь и стала ждать, когда проснется хозяин, чтобы сообщить ему еще об одной плантации, продающейся за сущие гроши.

Из комнаты доносился храп сытого борова, у которого с легкими все в порядке.

Запрещенная песня

Она захватывала целиком, проникала в самую душу, как сильная и глубокая тоска, лишая способности мыслить, погружая во все растущее оцепенение. Стихи сплетались в воздухе, рождая странную мелодию. Нежные звуки сливались в большое море слез, сообщая песне затягивающую мягкость бархата. Полный тоски голос вырывался как бы нехотя, печальный, как плач об утерянной родине.

Гитара рыдала под пальцами музыканта, завораживая сидящих вокруг, это была история их земли, переложенная на музыку. Металлические струны рождали плач почти человеческий, живой стон, обретавший мелодию в деревянном теле гитары и эхом отзывавшийся в душах людей.

Бесформенные, изуродованные работой пальцы обладали магической способностью извлекать из металлических нитей страдающий напев и заставляли его слиться с аккордами, звучавшими в сердце каждого. Все слушали, не шелохнувшись, почти в религиозном экстазе. Мелодия была так необычна, слова так верны, что людям казалось: она повествует об их собственной жизни. Это их плач и стоны неслись сейчас из удивительной гитары, на которой, откинув, как будто в забытьи, назад голову, играл Антонио Мана.

Таверна постепенно заполнялась. Босоногий люд жался по стенам, но никто не уходил. Зачарованные мелодией, они стремились хоть на время укрыться от жизни, что ждала их за дверью, и раствориться в плаче и тоске этой песни, которую пел Даматинья.

Даматинья, молодой парень-креол, сочинял песни, которые потом можно было услышать на каждом углу. Их пели прачки, стирая белье у колодцев, карточные шулера, землекопы, когда жизнь давала передышку. Антонио Мана перебирал струны, и по таверне неслись звуки, от которых блаженно кружилась голова. Песня рассказывала об их жизни: о солнце, сжигающем урожай, о брошенных у обочин дорог детях, о девушках, отданных на закланье богачам, чьи амбары полны зерном, и о многом, многом другом. Даматинья никогда не учился, но он умел сочинять песни, которые потом звучали на всех перекрестках. Одна была так хороша, что даже белые ее подхватили. Правда, у них были другие слова.

Толстые черные губы широко растягивались, открывая сверкающий ряд зубов, а затем складывались в долгое О, и мелодия заполняла таверну. Свет в керосиновой лампе едва мерцал. Длинные тени дрожали на стенах, как живые, казалось, они тоже слушали новую песню, сочиненную Антонио Мана и Даматиньей.

Ньямбадо остановился в дверях, слушая и ковыряя в зубах, потом бросил:

— Песня черных! Ничего хорошего! Одно нытье! Только для такого сброда и годится! — и удалился, смачно рыгая.

Тогда у входа раздался гневный и суровый голос Кампины:

— Ньямбадо не знает, что песня черных — это их жизнь, положенная на гитарные струны. Это плач ребенка, умирающего на дороге; это стон раба, влачащего кандалы; это весь безымянный люд, взывающий о помощи под ударами хлыста…

Он жестом попросил остановить музыку, чтоб его было слышнее:

— Ньямбадо все это не нравится, потому что он не способен понять того, о чем говорит гитара Антонио Маны. Эта гитара, ребята, — это весь страдающий народ, его стон. Они приходят, эти ничтожества с набитыми брюхами, встают у дверей, а потом, рыгая, спокойно уходят и заявляют, что в песне черных нет ничего хорошего. Сукин сын!

Даматинье все это не нравилось. Его самолюбие артиста было уязвлено, и, отыскав в своем словаре слова покрепче, он послал их в сторону Кампины.

Однако тот уже успел принять два стаканчика водки и теперь распространялся вовсю, беспрестанно сплевывая. Но гитара заиграла опять, и спокойствие было восстановлено. Дым от сигарет заполнял помещение и выплывал на улицу, завиваясь причудливыми кольцами в потоке света. Все выше поднимался голос Даматиньи, сильный и нежный, как аромат розмарина в волосах любимой, только еще трогательней и печальней. Глаза всех были устремлены на него, а губы невольно повторяли слова вслед за певцом. Между тем Кампину уже занесло. Он выступил вперед, раскинув руки и вновь прерывая песню:

— Только тот, кому не дано услышать голос страдающей женщины-матери, только такой человек может сказать, что песня черных ничего не стоит.

Он обернулся к Антонио Мана и продолжал тоном разгневанного пророка:

— Эта гитара рассказала нам историю, от которой волосы начинают шевелиться на голове: это тишина оставленного дома, это стук мотыги, это удар хлыста полицейского по спине несчастного, это страдания старости, сохнущей, как морская трава, выброшенная на берег; это человек, загнанный работой, как собака; это нищий, выпрашивающий подаяние и умирающий у ворот церкви; это скрип грубого зерна на зубах бедняка. Да, черт побери! Струны этой гитары породили поистине бессмертную песнь, обжигающую сердце каждого, как раскаленный уголь костров, пылающих в ночь праздника святого Жоао!

Первым не выдержал Даматинья:

— Слушай, Кампина, дай играть, а?

Остальные поддержали его:

— Действительно, Даматинья прав, оставь ты Ньямбадо, ради бога, о нем уже никто не помнит.

Кампина спросил еще стаканчик, стукнул кулаком по стойке и замолк, обратив задумчивый взор в темный проем двери.

Антонио Мана принялся что-то наигрывать. Даматинья повернулся к нему:

— Давай «Смуглянку».

И снова, завораживая и завлекая, потекла мелодия. И снова можно было на четверть часа забыть о реальности.

— Сыграй что-нибудь бразильское, — попросил метис Кариока, иногда заглядывающий в таверну.

— А что?

Кариока завернул рукава и начал: «Я король бродяг… Гуляю по тавернам… Здесь моя родина… Здесь моя любовь…»

Гитара изменила ритм, и из-под быстрых пальцев полилась стремительная, возбуждающая мелодия. Кариока затряс бедрами и загнусавил песенку, услышанную когда-то в бразильском штате Пара.

— Эй, Кариока, так ты говоришь, «женщина — это яд»?

— Именно это я и собирался вам все время сообщить.

Он опрокинул в себя рюмку водки. Оживление нарастало с каждым новым куплетом. На мягком и пряном португальском песня рассказывала о любви молодых смуглянок и веселых бродяг.

— Кариока, тебе понравилась Бразилия?

— Богатая земля. Бразильские женщины горячей, чем огонь в очаге. Хорошая земля Бразилия!

— Чего ж ты уехал?

— Тоска! Тоска по своей земле, огромная, как мир, только она способна заставить человека вернуться и вновь страдать на родине, — ответил Кариока совсем просто и отрешенно, с потухшим взглядом.

— Ну так подавись своей тоской, раз ты такой нежный! — произнес Кампина и выпустил струю через дверь на улицу, сверкающей плетью пересекшую поток света.

— Кампина свихнулся, сеньоры!

Группа людей вышла из таверны. В темноте еще долго слышались гитарные переборы, а потом и они исчезли — музыканты направились в сторону Ладейры.

Мелодия, придуманная Антонио Мана, зазвучала повсюду, и чаще там, где несколько человек собирались за бутылкой водки и тарелкой сушеной рыбы.

Как-то ночью Кариока забрел в таверну Манефонзе и там спел ее, услаждая души сидевших за стаканом «старой каны». Потом Даматинья привел Антонио Ману с группой парней. Пели до глубокой ночи. Всем было хорошо и спокойно. Постепенно набился народ, самый разный: благополучные отпрыски богатых семейств и бродяги, от которых невыносимо разило, и уличные девки. Время от времени появлялся Кампина, принимался что-то говорить, но его никто не слушал, так как все знали, что Кампина свихнулся.

Случилось так, что во время одной такой вечеринки, уже поздней ночью, мимо проходил полицейский наряд, которому показалось странным, что группа людей поет в такой час. Музыка полицейским понравилась, а вот слова что-то не очень.

— Эй, вы там, кончайте петь. Играть играйте, а петь нельзя. Слова больно неуважительные. Еще раз услышу, кто поет, быстро в кутузку спроважу.

Музыканты замерли, открыв рты от удивления. Антонио Мана поднялся со скамьи:

— Это новая песня. В ней ни одного слова неуважительного нет. Она никого не оскорбляет, только душу радует.

— Я сказал, слова не годятся. Неправильные слова. Играть можно, а петь запрещается. И заруби себе это на носу!

Когда шаги полицейских смолкли, Кариока натянул рукава до самых запястий и злобно проговорил:

— Теперь уже и петь нельзя!

Антонио Мана отозвался:

— В один прекрасный день полиция всем нам рты заткнет. Здесь только богатым хорошо, а бедняцкую песню запрещают потому, что в ней о жизни поется. Музыка для народа — это ведь утешение. Песня, которую нельзя петь, все равно что гитара без струн, господи ты боже мой!

Пальцы его замерли, и злоба перекосила лицо.

Даматинья смял сигарету и спросил:

— Хотел бы я знать, что им в этой песне не понравилось? Ни грубости, ни злости в ней нет, вообще ничего оскорбительного.

— Проклятый фараон решил показать, что он тут главный, — проговорил Кариока и добавил: — Если бы в Бразилии кто-нибудь из них попробовал запретить петь в таверне, так не то что мужчина, любая женщина сунула бы ему под нос ножичек. В Бразилии народ такой, что шутить с ним не стоит ни в плохую ни в хорошую погоду.

— Ну и наглость! Всю радость испортил, чурбан. В жизни такого не видел. — Антонио Мана прижал ладонь к груди: — Теперь и песни-то сочинять не стоит. Зачем? Чтобы полиция их запретила? Нет, вы все будьте свидетелями: если есть в ней что неуважительное, тогда они правы. Но ведь ни одного слова! Даматинья при мне писал и не собирался никого оскорблять. Я считаю, фараон специально хотел испортить веселье, как бандит. Гитара в таверне, где отдыхают люди, священнее причастия. Слушай, Даматинья, спой еще раз, сделай одолжение. От музыки еще никому плохо не было. Рабство давно отменили, так что теперь у нас свобода! Давай!

Антонио Мана настроил гитару, перебирая пальцами и скользя вверх и вниз по металлическим колкам.

— Нет! Не буду я петь. Прервать музыканта посреди игры — это все равно что оскорбить мужчину, сунув ему под нос наваху.

— Тогда сыграем самбу, чтоб облегчить душу, — произнес Кариока, заглядывая ему в глаза.

Голос Кариоки звучал громко и решительно. Мягкие аккорды гитары успокаивали и поднимали настроение, и постепенно прежнее оживление вернулось. Только лицо Даматиньи оставалось суровым.

— Убери руки! Нет! Прервать музыканта посреди игры — да ведь это оскорбление. Это больше, чем оскорбление! Сукин сын! Дерьмовый фараон!

В эту ночь Даматинья больше не пел запрещенную песню.

В следующие дни двери в таверне Манефонзе были закрыты, лампы притушены и публика пела полюбившуюся мелодию под сурдинку. Даматинью тем временем вызвали для объяснения в полицию и отправили в тюрьму — не больше не меньше. Остальные испугались и притихли.

Когда Даматинью выпустили, организовалась небольшая пирушка со шкварками, зажаренными в маниоке, и хорошей выпивкой, однако без лишнего шума, чтобы не привлекать внимания этого карабаса-барабаса, для которого, видно, закон писан не был. Даматинья объяснял:

— Тюрьма, она не для дураков. Я не крал и не убивал. Нынче время такое, что каждый угодить туда может только за то, что поет. А я не убивал и не крал.

Его песня всем нравилась, хотя все знали, что она запрещена. Однажды, в конце недели, когда землекопам выдают жалованье, те, что хорошо заработали, договорились провести вечеринку, чтобы убить время. Музыканты играли за полночь. От выпивки народ разгорячился, тормоза были спущены. Запрещенную песню уже не пели, а орали, и только время от времени спрашивали, чего это полиция решила ее запрещать — не было в ней никакой задней мысли, ни ругательств, ни оскорбительных слов.

По душе пришлась она и в других местах. Даматинья познакомился с одним студентом, из зажиточных, который, получив свой диплом, приехал в отпуск к родителям. Так вот, он попросил его объяснить, за что такое насилие, почему песню запретили?

— Даматинья, дорогой, ведь ты в своей песне за всех нас говоришь! Сам того не зная, ты рассказываешь в ней обо всех наших горестях, о чем другие помалкивают. Наше время — время лжи и лицемерия! Потому и нравится народу твоя песня, что она искренняя; потому что родилась она от искры, которую высекли в твоей душе его страдания, и снова проникла в сердце всей этой нищей братии, которая побирается по дорогам из-за куска хлеба.

— Но, послушай, там ведь ни слова плохого нет, ни обиды какой, — гнул свое Даматинья, ничего не понявший во всех этих ученых разъяснениях.

— Да при чем тут плохие слова, не в этом дело, как ты не понимаешь! Это история, пропетая в песне. Она вырвалась из гитары и вошла в сердца тех, кто обречен на нищенство и голодную смерть среди навоза и грязи этого мира. Понимаешь, эта песня родилась из твоего вдохновения, как дым рождается из сигареты. Причина и здесь и там одна: огонь. Дым — это песня, которую ты сочинил, а огонь — это нищета, убивающая детей; это произвол сильных мира сего. Вы с Антонио, как никто, почувствовали трагедию нашей земли.

— Убей бог, студент, если бы я знал, что одна песня может столько шуму наделать! — проговорил озабоченно Даматинья.

— Это и делает ее такой проникновенной. Мощный инстинкт заставил тебя сложить стихи, которые теперь распевают повсюду. Феномен непреднамеренности — вот что это такое! Как с курицей, которая высиживает яйца. Приходит день, и первый цыпленок начинает пробивать скорлупку; бьет до тех пор, пока не выйдет наружу. Постепенно все остальные тоже начинают разбивать скорлупу, вылезают и разбегаются в поисках пищи. Можешь быть уверен, цыпленок начинает бить в стены яйца не потому, что он знает, что выйдет. Он бьет, не отдавая себе в этом отчета, просто пришел его час и он не может больше жить там, внутри. Если он не разобьет скорлупу, он умрет в ней, задохнется. То, что он делает, это чистый инстинкт. Это поразительное чудо сохранения вида, Даматинья! И у этой борьбы нет конца, потому что жизнь — превыше всего.

Так и у тебя. Когда ты сочинял свои стихи, ты не понимал значения своего труда; бессознательная сила заставляла тебя делать это, и в твоих строчках слышен голос страдающего и взывающего к сочувствию народа. Именно она, эта сила, заставляет и цыпленка разбивать скорлупу, и чудо это, как я уже сказал, бессознательно. Оно возникает в человеке в момент тоски или отчаяния, и тогда уже не существует барьеров, способных сдержать его, ибо ничего нет сильнее жизни. И чтобы продлить ее хотя бы на несколько мгновений, человек сделает все.

Даматинья задумался.

— Черт, эта история с цыпленком… Я, знаешь, не думал, когда песню сочинял, что он задохнется, если скорлупу не разобьет… Чего-то я совсем запутался!

Студент дружески хлопнул его по плечу:

— Ты прелесть, Даматинья!

Энрике Тейшейра Де Соуза

Бочонок масла

Пели первые петухи, когда Ромуальдо поднялся со своей холостяцкой постели: предстояла долгая дорога в город — километров тридцать с гаком, четыре часа трястись на спине мула. Сократить время пути от Кова-Фигейры до Сан-Фелипе не удавалось еще ни разу: сеньор Ромуальдо даже не понимал, как это некоторым верховым удается покрыть это расстояние за три часа.

Покуда он седлал мула, его служанка Луиза при свете фонаря доила козу: сеньор Ромуальдо страдал желудком, и по утрам ему непременно требовалось парное молоко и поджаренный кускус. Луиза знала диету своего хозяина и готовила ему еду, радуясь, что попала в услужение к старому учителю и избавилась от монахини, которая ее тиранила. Учитель, правда, все равно продолжал кряхтеть и жаловаться.

Поводья истрепались вконец, из седельной подушки клочьями лезла шерсть, стремена были в нескольких местах подшиты и залатаны, но подпруги были еще ничего да и подхвостник тоже. Что поделаешь — вещи старятся, как и люди.

Выпив стакан парного молока, проглотив сдобренный маслом кускус, сеньор Ромуальдо отправился в путь. Мул его с возрастом стал послушным: хоть и был стар годами, шел ходко, шел себе да шел, и сеньор Ромуальдо надеялся, что, бог даст, будет возить его до самой смерти.

Приветствуя зарю, пронзительно загорланили петухи. Дорога ясно вырисовывалась при свете ярких звезд. Ох, нет, опять не будет сегодня дождя: вон как сияет Млечный Путь. Старик заметил, что на деревьях еще нет листвы, а ведь на дворе конец июня, пора бы появиться свежим листочкам. Нет дождя, хоть ты тресни!

Впрочем, сеньора Ромуальдо засуха тревожила мало — его жизнь от дождей не зависела. Всю свою жизнь он учительствовал, а когда пришло время — вышел на пенсию. Пенсия, конечно, маловата: еле-еле на жизнь хватает, а тут еще эта диета: доктор запретил ему фасоль, и свинину, и вообще всякую еду, приготовленную на свином жире… Хорошо хоть подвернулась эта Луиза, и хорошо, что она соглашается есть кускус: ему не надо тратить деньги, чтобы прокормить служанку. А диета обходится недешево: доктор Баррето прописал растительное масло, рис, галеты, молоко, а время от времени — и жареного цыпленка… Прописать-то он прописал, да вот беда — выполнять в точности его предписания сеньор Ромуальдо не может: денег не хватает. А кроме того, не все можно купить на рынке. Где, к примеру, взять телятину?!

Горше всего пережил он смерть сына — почувствовал вдруг себя круглым сиротой, а такого не было с ним даже в те незапамятные времена, когда потерял Ромуальдо отца и мать… В эту минуту учитель как раз миновал ворота кладбища, где покоились останки его бедного сына. Как Мануэл любил отца, как не по годам был умен, как доверчиво и доброжелательно относился к людям! Матери своей он не знал: через несколько месяцев после его рождения она уплыла в Дакар, и с тех пор не было о ней ни слуху ни духу…

А Ромуальдо так привязался к мальчику, что минуты без него не мог прожить — послал господь утешение на старость. Были у него и другие дети, но все выросли, оперились и разлетелись по свету кто куда, а письма он получал только от одного. Мануэл скрашивал ему одинокую жизнь, да недолго… В шесть лет он умер от менингита. До сих пор слышится учителю, как жалобно стонал мальчик в беспамятстве, как, обнимая отца за шею, отчаянно кричал: «Вот она! Вот она идет!» А когда Мануэл навсегда закрыл глаза и выражение страдания схлынуло с его умиротворенного лица, в сердце старика вкралась жесточайшая, никогда прежде не испытанная тоска.

А сейчас он едет в город, потому что кум Жоан сообщил ему о продаже бочонка масла — прекрасного оливкового масла, так необходимого ему для диеты. Бочонок пока находится на таможне и будет продаваться с аукциона в четверг за сто восемьдесят эскудо. Дешевле не бывает. Если бакалейщики не перекупят, масла хватит на много месяцев — стоит попытать счастья.

Мул, постукивая копытами, шел бодрым шагом, привычно обходя выбоины и рытвины, и сеньор Ромуальдо так глубоко погрузился в размышления, что даже не замечал тряски.

Почти сорок лет учительствовал он в Сан-Фелипе и Кова-Фигейре; пенсию ему определили в шестьсот эскудо: будь у него жена и дети, концы с концами не свести нипочем… Он даже получил за безупречное выполнение своих обязанностей на ниве народного просвещения награду; сам губернатор поздравил и обнял его в зале муниципалитета. На торжество он взял с собой сына, и как тот гордился отцом, которому важный господин из Лиссабона приколол на грудь какую-то красивую штучку! Еще господин сказал: «Это за то, что хорошо учил детей…» Бедный, милый, маленький Мануэл!

Через несколько дней — день святого Иоанна, но над зубчатой грядой гор нет и намека на облачко, и горы так ясно вырисовываются в свете наступившего дня. Совсем скоро из-за вершины выплывет солнце, красное и жгучее, как раскаленное железо. «Хорошо, что захватил с собой зонт, — подумал старик, — небо чистое, и день будет просто жуткий». Сеньор Ромуальдо был во всеоружии: надел светлый полотняный костюм, панаму, которую ему привез из Америки крестник.

Казалось, что дорогу, плавно спускающуюся к морю, кто-то нарочно перекопал заступом или мотыгой. Земля пересохла — дождей не было уже очень давно, и лишь кое-где виднелись зеленые пятнышки травы. Обмелевшие ручьи были похожи на распяленные в беззвучном крике пасти. Ах, если бы хлынул дождь! Как мгновенно и разительно переменилось бы все кругом! Пшеница покрыла бы собой растрескавшуюся землю, по склонам оврагов зацвели бы цветы, отовсюду вылезла бы свежая трава, скотина наелась бы досыта сеном… А теперь даже не хотелось смотреть вокруг… Тоска!

У лавки старинного приятеля Руфино старик на минутку задержался.

— Что-то больно рано ты нынче открыл торговлю!

— Сеньор Ромуальдо! Какими судьбами, в такой час?

— Еду в город, у меня там дельце.

— А здоровьице ваше как, сеньор Ромуальдо?

— Скриплю покуда.

— Вы не свидетелем ли в суд?

— Да нет, бог спас.

— Путь неблизкий, а вы уже немолоды да и здоровье ваше…

— Что делать, что делать… Как жена и детки?

— Все ничего, слава богу. Нининья родила вчера еще одного.

— Ну, поздравляю. Сколько ж их теперь у тебя?

— Девять душ. Пять девчонок, четверо мужичков, считая того, что появился на свет вчера. Может, зайдете, сеньор Ромуальдо, передохнете немного? Выпьете чашечку кофе?

— Нет, благодарствую. Хочу приехать в город пораньше, пока еще не так жарко. Днем будет просто пекло.

— Ну что ж, сеньор Ромуальдо, тогда уж на обратном пути загляните к нам. Вы ведь ненадолго в город?

— Нет. Завтра же и обратно.

— Значит, дело у вас там не очень важное?..

— Дело у меня пустячное. На площадь надо заглянуть.

— На площадь?

— Да. Таможня будет продавать кое-какие товары.

— Ну?

— Ладно, Руфино, мне недосуг. Кланяйся жене, и до свиданья.

— Счастливого пути, сеньор Ромуальдо, удачи вам!

Мул снова прибавил шагу и уже не останавливался до самой Кова-Фигейры, а его хозяин открыл свой зонтик: с неба уже посыпались первые огненные стрелы. Через несколько минут сияющий поток света ринется с вершин горной гряды, затопит все вокруг.

Сеньор Ромуальдо спрятался под куполом своего огромного зонта. Еще полчаса ходу — и покажется город.

И правда, минут через двадцать пять стала видна высокая колокольня кафедрального собора. Море блеснуло, словно разлитое по полу масло. На Браве тоже не было ни облачка, хотя в эту пору белая шапка всегда одевает ее вершину. Плохой знак. День святого Иоанна на пороге, а дождя не предвидится.

Он продолжал спускаться. На площади Фелипе Сантос Сильвы мальчишки гоняли мяч, у некоторых за спиной болтались школьные ранцы. «Вместо того чтобы учиться, носятся как сумасшедшие за мячом. Ох, уж этот мне футбол — один вред от него юношеству».

Сеньор Ромуальдо еле-еле сумел пересечь площадь: испуганный мул то и дело замирал на месте. Привычки нет. А у родителей этих сорванцов, что не умеют себя вести, стыда нет: не воспитали своих детишек…

При виде сеньора Ромуальдо мальчишки закричали:

— Мучной червяк! Мучной червяк!

Конечно, это к нему относилось, к нему: белый костюм, белые башмаки, белая панама, седые усы. Конечно, это его они дразнили… И кожа, как на грех, такая светлая…

— У-у-у, мучной червяк!

Когда копыта мула застучали по городской мостовой, на башне пробило восемь. Он выехал из дому в четыре утра… Все правильно — ровно четыре часа пути.

Кум Жоан и его жена Маргида встретили учителя с неподдельной радостью. Мула расседлали и завели под навес, а Ромуальдо усадили в раскладное кресло. Ноги у него онемели и побаливали.

— У вас, сеньор Ромуальдо, стремена слишком коротки. Надо отпустить.

— Я всегда так езжу.

— Нет-нет, вы попробуйте удлинить, увидите, как будет удобно. Чем длинней дорога, тем длинней должны быть стремена, так меня отец учил.

Эти люди всегда нравились сеньору Ромуальдо: Маргида ко всем относилась по-матерински, может быть, потому что своих детей бог не дал. Она горевала об этом, и в ее доме с утра до ночи толклись мальчишки и девчонки. Многие супружеские пары нашли когда-то друг друга в этом доме, и их дети относились к Жоану и Маргиде как к бабушке и дедушке — только так их и называли.

Сеньор Ромуальдо стал рассказывать о своих недугах, о диете, о том, как повезло со служанкой Луизой, о своем одиночестве, о сыне Мануэле, которого прибрал господь десять лет назад, о том, что дождя вроде бы так и не предвидится, о том, как дурно нынче воспитывают детей и, наконец, о бочонке масла, за которым он и приехал.

— Сколько там литров?

— Четыре галлона, значит, литров шестнадцать — восемнадцать.

— А первоначальная цена?

— Сто восемьдесят эскудо. Это очень дешево. Оливковое масло обычно идет по восемнадцать эскудо за литр. Можно будет и двести отдать. Куплю бочонок, мне хватит масла на целый год, а может и больше. Ведь мы с Луизой вдвоем.

Кум Жоан неизменно оставлял у себя сеньора Ромуальдо, хотя старик протестовал, говорил, что это ни к чему, он может переночевать где угодно. Но чем больше он кипятился, тем настойчивее становилась Маргида, и утомленный долгой дорогой Ромуальдо в конце концов сдавался. Все это повторялось десятки раз.

В отведенной ему комнате стояла железная, выкрашенная в кремовый цвет койка, — высокая, широкая, с упругим и мягким американским матрацем, с бесчисленными шариками и перекладинами, которые блестели как новые. Кровать стояла посреди просторной комнаты, изголовьем к северной стене, под огромным металлическим распятьем. Оно принадлежало отцу Маргиды, падре Кассиано, человеку образованному и сведущему, который тоже преподавал в Центральной школе и был знаменит на всю округу.

Еще на стенах висели гравюры, олеографии, календари, которые всегда раздражали сеньора Ромуальдо: на одном изображена почти что голая девица — все напоказ, — и висел этот календарь прямо под портретом Маргиды. Кум Жоан мог бы проявить к жене побольше уважения. Слаб человек!

На комоде тоже стояли фотографии в рамках, и среди других — портрет маленького Мануэла, крестника Жоана и Маргиды. Это был последний снимок, сделанный незадолго до его смерти. Такой красивый, такой смышленый мальчик… Почему не дал господь ему века, не захотел, чтобы он стал утешением старости сеньора Ромуальдо?!

На следующий день, с утра пораньше, Ромуальдо с Жоаном отправились на таможню: торги были назначены на восемь. Оба то и дело прислушивались — не бьют ли часы на башне. Они присели на скамейку, заговорили о погоде, о том, что дождей все нет да нет, о видах на урожай. Если дождей не будет, весь край выгорит. Правительство будет вынуждено предпринять какие-то шаги, чтобы помочь голодающим. А признаков дождя так и не было: на деревьях не появились листья, даже печек не было, в мае не дул ветер, который обычно предвещает обильные проливные дожди…

Тут как раз, словно занавес в театре, открылись двери таможни. Кумовья понимающе переглянулись, потом встали и первыми оказались у входа.

Народу прибывало, и кум Жоан осторожно, чтобы Ромуальдо не услышал, завел беседу с соседями: вот, мол, отставной учитель, пенсия маленькая, доктор назначил диету, не велит употреблять в пищу свиной жир, только оливковое масло, вот он и решил купить бочонок, как было бы благородно с вашей стороны не становиться ему поперек дороги.

А люди смотрели на худого старика с белыми, как морская пена, усами, в белом полотняном пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в панаме, — глаза его пролили, должно быть, немало слез. Вид был человека достойного и почтенного. Вряд ли кто осмелится перебить цену.

Появился аукционист с кипой отпечатанных на машинке листков, влез на ящик, и торги начались.

Список товаров был огромен, но вот пришел черед бочонка с маслом.

— Сто восемьдесят, кто больше?

— Сто восемьдесят один! — поднял руку сеньор Ромуальдо.

— Сто восемьдесят один, кто больше? Сто восемьдесят один — раз! Сто восемьдесят один — два!..

Никто не поднимал цену. «Три!» — выкрикнул аукционист, и бочонок оливкового масла достался сеньору Ромуальдо, который улыбался со скромным удовлетворением. Кум Жоан горячо поздравил его.

Теперь надо доставить бочонок в Кова-Фигейру, и опять же на помощь пришел Жоан: дал старому другу осла взаймы. Все складывалось превосходно. После обеда сеньор Ромуальдо тронется в путь на своем муле, а сзади потрусит осел с бочонком на спине. Теперь ему хватит масла на целый год.

И, пообедав, он попрощался с Маргидой, поблагодарил ее за гостеприимство, сел в седло и двинулся по направлению к таможне. Кум Жоан нашел одного парня, который согласился помочь.

Был второй час, и таможня была еще закрыта, но стоило лишь постучать, как дверь распахнулась.

Парень с помощью чиновника принялся готовить вьючное седло: везти бочонок так далеко — дело нелегкое. Изо всех сил натянули подпруги, потом осторожно положили бочонок поперек вьючного седла, сверху крест-накрест перехватили веревками, затянули узлы намертво, так что веревки впились в шкуру осла. Решили, что теперь груз закреплен надежно, и оставили осла в покое.

Сеньор Ромуальдо расцеловался с кумом, расставаясь с ним бог знает на сколько времени: старик нечасто приезжал в город, такие путешествия в его возрасте — не шутка. Пусть уж лучше Жоан навестит его в Кова-Фигейре: он помоложе и покрепче, пусть приедет и обязательно захватит с собой Маргиду, тамошний воздух пойдет ей на пользу, излечит от мигреней.

От площади улица круто шла под уклон. Какой открывается вид на море: по вечерам там собираются горожане поговорить о всякой всячине, подышать свежим воздухом. Когда он, Ромуальдо, жил в городе — много лет тому назад, — то каждый вечер приходил туда, присаживался на пьедестал памятника и вел с уважаемыми в городе людьми долгие разговоры. В те времена он был молод, отменно здоров, и денег хватало. Жалованье было невелико, но все стоило дешевле. В Центральной школе ему платили двадцать пять милрейсов в месяц, и он мог покупать себе на десерт виноград из метрополии. А теперь еле-еле сводит концы с концами и тащится в солнцепек по рытвинам и ухабам за этим несчастным бочонком…

На площади, еще не успели свернуть за угол казначейства, бочонок упал. Упал и покатился. Кум Жоан, который шел позади, завопил не своим голосом и бросился к месту происшествия. Старик словно окаменел в седле. Закричал и таможенник. Бочонок все катился, грохоча по мостовой, а потом ударился о парапет. Обручи соскочили, ободья разошлись, и масло ударило струей. Костлявая собака с отвисшими сосками стала лизать блестящую мостовую.

— Кум Ромуальдо, что ж это такое?! — горестно воскликнул Жоан.

Ромуальдо даже не пошевелился. Он неотрывно смотрел на собаку, лизавшую масло: на мостовой натекла целая лужа.

— Какое несчастье, какое несчастье! Приехать из такой дали, уплатить сто восемьдесят одно эскудо — и вернуться домой с пустыми руками…

— Брось, Жоан. Если я пережил Мануэла, не умер с горя, то потерять хоть тонну масла мне нипочем.

Он раскрыл свой огромный зонтик: щелкнула пружина. Сухонькое тело сеньора Ромуальдо спряталось от зноя и от сочувственных взглядов горожан.

Дракон и я

Я подрос и решил, что пора мне уже обзавестись собакой, а тут мы с братом узнали, что сука сеньоры Фелисмины ощенилась, и отправились в Ашада-Гранде выбрать самых красивых щенков.

Хозяйка провела нас в сад, где лежала недавно разродившаяся собака, но оставалось при ней только два щенка — остальные подохли сразу же, сказала нам сеньора Фелисмина, роды были тяжелые. Щенки едва шевелились, с трудом сосали молоко, а мать — исхудавшая, все ребра наружу — тоже еле-еле двигалась, нежно поглядывая на своих щенков запавшими глазами. Жизнь у нее была тяжкая — совсем как у людей.

Сеньора Фелисмина велела нам прийти недельки через две, когда щенки немного окрепнут, и все эти две недели мы почти не выходили из ее сада: выпаивали щенков молоком, — они пили жадно, и животы у них раздувались и делались тугими как кожа на барабане.

Мы с братом решили, что назовем щенков Дракон и Пиролито. Мой пес будет самым храбрым во всей деревне, а его — вообще царь зверей.

Дома у нас не больно-то обрадовались щенкам. Когда я принес своего из Ашада-Гранде, родители сказали, что он пузатый и неказистый, а бабушка огорчила меня вконец: заявила, что я ничего в собаках не понимаю и, значит, пошел не в отца. Только потом я понял, что просто-напросто им не хотелось, чтобы в доме появился новый жилец, который к тому же скулил всю ночь напролет.

И правда, поначалу щенок никому не давал уснуть до рассвета, повизгивая и поскуливая беспрестанно. Отец разозлился и даже пригрозил, что утопит его. Мне было и страшно, и совестно, я не знал, как быть, пока меня не надоумили: надо на ночь напоить его молоком до отвала, а потом положить на мягкую подстилку. Замечательно подействовало! Больше он не пищал. А бедняга Пиролито вскоре сдох — что-то у него случилось с желудком. Мы устроили ему пышные похороны и на могильной плите написали:

Здесь покоится прах Пиролито.

Скончался 6-го апреля от кровавого поноса.

А моему Дракону досталась нелегкая судьба, хотя он сам был виноват во всех своих несчастьях.

Однажды за столом мой отец сказал, что надо бы пса охолостить, он тогда нагуляет жиру и похорошеет. Бабушка так и подскочила на стуле и сказала, что знает подходящего человека, который возьмется за это дело, а я просто онемел от ужаса, от возмущения и от жалости, от бесконечной жалости к Дракону. Мне ведь так хотелось, чтобы он вырос первым забиякой в деревне, чтобы он одним ударом лапы укладывал наземь остальных собак. Я ничего не сказал им — не мог. Но разозлился так, что почувствовал: ярость просто кипит во мне, вот-вот выплеснется… И в школе я на переменке не носился вместе с остальными, а стоял в стороне и все думал, как бы мне спасти моего Дракона.

Придумать я так ничего и не смог. В одно прекрасное утро пораньше — я еще спал — пришел к нам этот самый Пиноти. Я проснулся от предчувствия беды и тут же узнал по голосу ветеринара.

В руках у него была свернутая кольцом веревка, а за поясом — нож. Я оглядел его с ног до головы: на нем были сандалии, ветхие брюки из заграничного сукна, рубашка вся в заплатках, на голове — черная дырявая шляпенка. Зато нож был что надо — американский, с черной рукояткой, клинок узкий и изогнутый.

А Дракон, ни о чем не подозревая, безмятежно гонялся за курами.

Все мое семейство вышло поглядеть на операцию: я был один против всех. Впору было отчаяться.

Страшная минута приближалась. Раздумывать было уже некогда, я решил выпустить пса за ворота, но чуть только я двинулся с места, меня крепко обхватили чьи-то здоровенные волосатые лапы. Я лягался, кусался, выкрикивал бранные слова, но все было тщетно.

Пасть Дракону стянули веревкой и уже готовились связать его, но он прыгал как сумасшедший и уворачивался. Ничего с ним не могли поделать, никак не удавалось набросить на него аркан. Позвали всю прислугу, и вокруг несчастной собаки собралась целая толпа. Четырежды мне казалось, что он погиб, и четырежды он выскальзывал. Пиноти-ветеринар шарахнулся, воздев к небесам укушенный палец. А Дракон вспрыгнул на стену, и я чуть не заплакал от радости. Спасен!

Мы росли вместе, но он стал взрослым гораздо раньше, чем я.

Первая его настоящая драка произошла на городской площади, а соперником был пес по кличке Вулкан. Дрались они больше часа. Вулкан был крупный, сильный пес, чуть-чуть пониже ростом. В них кидали комьями земли, поливали водой, но разнять их удалось только с большим трудом. Оба прославились с того дня среди окрестных собак и затаили друг на друга страшную злобу. У них было еще несколько стычек, но определить победителя так и не удалось. В Верхнем городе верховодил мой Дракон, в Нижнем — Вулкан.

Однажды, как раз перед школьными экзаменами — я должен был перейти в третий класс, мне повстречался Франк, который тоже держал на поводке свою собаку, этого самого Вулкана. Жалко, поблизости не оказалось свидетелей, а то вопрос решился бы раз и навсегда: я видел, что Вулкан стал жаться к хозяину, а тот сделал вид, что еле-еле удерживает его на поводке, хотя ясно было: Вулкан испугался.

Потом Франк сказал, что торопится, ему, дескать, надо оплатить счета за воду. А Вулкан дрожал от страха.

Франк держал экзамен вместе со мной. Я получил «хорошо», а он «удовлетворительно». Родители его еще долго потом распускали слухи, что к мальчику придирались. И что я во всем уступаю Франку: и по уму, и по успехам в учебе, да и семья у него получше. Так кому же надлежит получить высшее образование? Франк собирался поступать в лучший лицей в Лиссабоне, а для этого, знаете, какие нужны связи? Ну вот, у родителей Франка эти связи были, так что все мы вскорости с завистью узнали, что наш одноклассник поступил в этот лицей.

Как-то не верилось, что мы окончили школу, что больше не будет ни уроков, ни возни на переменках, что я не буду читать вслух, как «Марилия и Гонсалвес прогуливались вдоль берега реки, Марилия оступилась и упала в воду. Гонсалвес прыгнул следом и спас девушку» или как «Луис де Камоэнс боролся с волнами, спасая свою поэму».

До чего ж там было хорошо! Герои сражались на войне, мудрые ученые придумывали вакцины, и все это я знал назубок. Учительница говорила мягко, ласково, никогда не била нас. После звонка она выводила нас из класса, а сама подолгу разговаривала о чем-то с нашим школьным доктором, который неизменно поджидал ее в дверях своего кабинета. Кто-то говорил, что доктор влюблен в нее. В это легко было поверить, потому что перемена затягивалась минут на пятнадцать.

Мы все любили нашу дону Альду, она умела придумывать забавные игры, всегда была веселая и хорошо к нам относилась. Только один раз она меня наказала — стукнула согнутым пальцем по затылку. Дело было на уроке рисования: мы рисовали, а она ходила между партами и смотрела, что у кого получается. Вот она подошла ко мне и остановилась. Я робко взглянул на нее снизу вверх, но она ласково улыбнулась: «Что это ты нарисовал, погляди-ка! Ведь это ж скорее ванна!» Я-то рисовал чашку, а вышла какая-то лохань. Тогда дона Альда села рядом со мной, обняла меня за плечи и стала водить по бумаге моей рукой с карандашом. Она терпеливо объясняла, а я словно оглох и почти не слышал ее, хотя мягкий голос звучал у самого уха. Не знаю, сколько это продолжалось. А очнулся я, когда она слегка щелкнула меня костяшкой пальца по затылку: «Это тебе за твою рассеянность». Все захохотали, но она быстро навела порядок, и в классе воцарилась тишина. Я почесал в затылке, огляделся по сторонам…

Вот теперь всему этому пришел конец. А мне так хотелось и дальше учить названия океанов и европейских столиц. Вот Франку повезло: поедет в Лиссабон, в лицей.

Но пришел октябрь, и стало мне ясно, что с учебой покончено. Тут мне в голову пришла одна мысль, и я сразу развеселился: попрошу учительницу заниматься со мной и дальше. Дона Альда сразу согласилась и велела мне приходить каждый день после уроков, когда она будет вести занятия для отстающих. Сияя от счастья, я прибежал домой и поделился своей радостью с матерью.

Но отец не согласился. Ни за что! Сказал, что пора уже мне всерьез приниматься за дело, — ему в лавке трудно без помощника. Я стал объяснять, что хочу учиться, но он слушать ничего не захотел. Больше я в школу не ходил, а когда видел дону Альду, прятался или убегал…

Вскоре я уже помогал отцу в лавке: целыми днями развешивал продукты — сахару на два тостана, рису на пять, соли на полтостана, — а если случалось ошибиться, отец устраивал мне здоровую выволочку.

Наша лавка помещалась на площади, рядом с огромной акацией, которой было, наверно, лет пятьдесят, и вот однажды утром произошел забавный случай. Муниципалитет распорядился отловить всех бродячих собак и зарегистрировать тех, у кого были хозяева. Я одним из первых зарегистрировал моего Дракона. А в то утро возле акации прогуливалось не меньше полдюжины псов, весьма довольных жизнью. Жетончик носил один Дракон. Живодеры бродили по улицам, отлавливая собак, и при их приближении все бродяжки исчезали бесследно — только Дракон медленно и степенно продолжал прогуливаться вокруг акации.

Иногда он сбегал из дому, где-то шлялся, возвращался исхудавший — все ребра наружу: это означало, что он увязался за соседской сукой и ходил за нею по пятам. Отогнать его не было никакой возможности — он даже меня не слушался. Стоило подойти к нему, как он грозно рычал и оскаливался. Джек, наш слуга, чуть было не остался без руки, спасся только тем, что вовремя схватил дубину, а потом я заметил, что Дракон ковыляет на трех лапах, а четвертую — распухшую и покалеченную — держит на весу. Но мой пес был горд, надменен и жаловаться не привык. А для меня он был не просто грозным красавцем, а чем-то вроде старшего друга, которым я гордился. Маленьких слабых собак он не трогал, не обижал, а проходил мимо. Он был благороден и независим и отличался от Вулкана, как день отличается от ночи.

Моя двоюродная сестра Оливия заболела — что-то с горлом, и врач посоветовал отправить ее в больницу, в Сан-Висенте, чтобы сделать операцию. Веселого было мало, я загрустил. У Оливии локоны рассыпались по плечам, глаза сверкали как угли, и устоять против нее было невозможно. Оливия была моей первой любовью. В тот день, когда она уплыла в Сан-Висенте, даже Дракон ходил понурый, свесив голову. Ночью я не сомкнул глаз и слышал, как подвывает в темноте мой пес — а ведь ночь была безлунная.

Мы ждали месяц, потом еще две недели, но никаких вестей о пароходе так и не было, и родственники пассажиров с ума сходили от беспокойства. Может быть, корабль сбился с курса, и пассажиры умирали с голоду — как случалось и на суше. А может быть, океан поглотил древний пароходик? В эти тяжелые для всей нашей семьи дни Дракон почти не шевелился, только ел да спал. Жизнь для него замерла, как и для нас.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец решил, что теперь можно оставить на меня лавку. Он так и сделал, а сам отправился привести в порядок наше именьице на севере, потому что в руках управляющего оно дохода не приносило вовсе.

Я растерялся, услышав это известие, потому что думал в скором времени избавиться от сидения в лавке и стать свободным, как мой Дракон. Голос у меня изменился — огрубел, и я заметил, что пес, когда я звал его, быстрее, чем прежде, прибегал на мой зов.

В честь принятого отцом решения мы отправились на праздник Святой Девы, в пяти километрах от нашего городка. На обратном пути нам повстречалось стадо овец, и Дракон как бешеный погнался за ними, разогнав овец в разные стороны. Я увидел, как он пулей пролетел в туче черной пыли и исчез.

На следующий день я даже не отпирал лавку: бегал по городу и спрашивал, не видел ли кто Дракона. Все было тщетно. Должно быть, его убили, думал я и был безутешен. Я послал письма во все концы острова, но никто не смог сообщить мне, где моя собака. Мне казалось, что есть какая-то связь между пропажей Дракона и исчезновением парусника, на котором плыла в столицу Оливия.

Но, к счастью, вскоре все пошло на лад. В одно прекрасное утро, когда наша служанка встала с постели и принялась готовить кускус, в дверях кухни появился Дракон. Меня как ветром сдуло с кровати. Дракон еле двигался от усталости, умирал от голода и жажды: не мог даже стоять, и мне вспомнились те времена, когда он, новорожденный щенок, подползал к матери сосать молоко… Только через три дня восстановились его силы, и он тут же принялся увиваться за соседской сукой. Бабушка сказала, что он ведет себя точь-в-точь как ее покойный муж, мой дед.

Именьице на севере стало приносить доход, зато дела в лавке шли из рук вон плохо. Я предвидел, что отец свалит всю вину на меня, и завел новый гроссбух, где все концы с концами сходились, узнал, как идет торговля у соседей, и попросил приятеля, служившего на таможне, сообщать об интересовавших меня импортных товарах. Целую неделю я только тем и занимался, что готовился отбить нападение. Быть грозе, думал я.

И не ошибся.

Приехал отец, приказал запереть лавку, чтобы поговорить без помех и подбить годовой баланс. Это был второй год моей торговой деятельности.

Стараясь сохранять присутствие духа, я приготовил все бумаги. Мы сидели над книгами больше трех часов, и в конце концов отец пришел в бешенство: он кричал, что я запустил дела, что меня ничто не интересует, что он осведомлен о моих ночных похождениях и я слишком рано возомнил себя взрослым. Он мне докажет, как я ошибся.

Я попытался было спокойно и во всех подробностях отчитаться перед ним, но он слушать ничего не хотел. Не знаю, сколько раз он меня обрывал и мне приходилось начинать сызнова. Под конец лопнуло терпение у меня, и я завопил, что ни в ком не нуждаюсь, что он сам счел меня взрослым, самостоятельным человеком и передал мне бразды правления. Я выбежал вон. Помню только, что первые минуты очень боялся сойти с ума, но потом, вечером, успокоившись, понял, что прав-то был я, а не отец. Мать послала за мною Джека, но хоть мне и было ее жалко, я остался тверд в принятом решении: домой больше не вернусь, а если она хочет меня видеть, пусть идет к тете Аделии.

Ночь я провел в комнате своего двоюродного брата, а ел то, что мать присылала мне через Джека. Дракон тоже сбежал из дому и поселился вместе со мной, теперь мы с ним были неразлучны: мне казалось, что он образумился и остепенился.

Работать я устроился на почту. Платили мне триста эскудо в месяц — этого хватало, чтобы одеться-обуться.

Прошло три года. Я был предоставлен самому себе и неузнаваемо изменился, но ничьих советов не слушал — даже в ту пору, когда чуть было всерьез не увлекся картами. Я рассчитывал только на себя и считался только с собственным мнением. Жизнь вел разгульную, иногда до самого утра домой не являлся: ходил на вечеринки, танцевал с лихими креолками из Фонте-Лишо. Тамошние парни свято оберегали свои права, и дело часто кончалось потасовкой. Я тоже стал драчуном и по всякому поводу кидался в свалку. Испуганные девчонки убегали врассыпную, а парни продолжали драться до последнего, но плохо приходилось тому трусу, который хватался за нож: он засыпал вечным сном.

В скором времени я стал очень похож на своего пса: такой же независимый, непринужденный и надменный. В карты я больше не играл, потому что поссорился со своим начальником, — он сказал, что я передергиваю, и стал оскорблять. Мы сцепились, но вокруг было много народу, и нас растащили, хотя ему крепко от меня досталось. Больше я носу не казал на службу.

А в ночь после этой драки мне не спалось, и я решил выйти прогуляться. То ли еще не утихло возбуждение от драки, то ли душно было, но сон меня не брал. Я натянул штаны и рубашку, вышел на улицу.

На набережной остановился, облокотился на парапет, стал смотреть, как внизу шумно разбиваются волны; скала гудела, словно огромный барабан, и в ту ночь я будто впервые видел и черный песок, и молочные волны прибоя, и острый край скалы. Я даже забыл про драку, про потерянные отныне триста эскудо и про то, что мне теперь не на что жить.

Я свернул себе папиросу, пошарил по карманам, но спичек не нашел. Тут вдалеке мелькнул и стал приближаться огонек. Я пошел навстречу, увидел рыбака, курившего трубку. Я попросил у него огоньку, а потом спросил, куда он идет, но ответа не получил: рыбак молча прикоснулся пальцами к полям своей соломенной шляпы и отправился дальше, неся на плече бамбуковое удилище. Я опять пошел на набережную, В море то вспыхивали, то гасли, точно подмигивали, бортовые огни какого-то корабля.

Скала продолжала глухо резонировать от ударов волн. Близился рассвет. Уже запевали петухи. Теплый июльский воздух ласкал мое лицо; на горизонте продолжали помаргивать судовые огни; был полный штиль.

Меня стало клонить в сон, но домой идти не хотелось. Я присел на скамейку. Падающие звезды катились по темному небосводу. Хором завопили петухи по всему городку, крик их становился все слабее, пока не замер в отдалении, и тогда наступила полная тишина. Смолкли петухи, застыли на небе звезды. Стало темно. Мне казалось, что рядом со мною еще танцуют люди, а к моей груди прижалась Гида, креолка из Фонте-Лишо. Танец казался нескончаемым, а потом Гида исчезла, а вместо нее в моих объятьях оказалась моя двоюродная сестра Оливия. Но как же так? Ведь она пропала без вести много лет назад?! Она ответила, что вернулась за мной. «А что, если и мы не доберемся до Сан-Висенте?» — «Но ведь мы уже на корабле, — загадочно отвечала она. — Ты трус. Ты боишься. Идем скорей, пока не зажгли свет».

Я почувствовал на щеке влажное прикосновение, вздрогнул и проснулся. Поднял голову и увидел Дракона, который пришел за мной следом. Из-за гор уже выплывало солнце. Дракон начал лаять на трех тяжело нагруженных осликов, проходивших мимо, но я удержал его за ошейник, и ослы неторопливо прошагали дальше.

Корабль уже вошел в гавань и шел по тому пути, который несколько часов назад указал ему маяк. Я чувствовал смутную тоску, словно был виноват в том, что уснул здесь на набережной, — не могу толком объяснить, что я чувствовал в ту минуту. На душе кошки скребли, и будь я женщиной, я бы, наверное, заплакал. Я снова взглянул на корабль, который покачивался на глади воды в бухте. Часть парусов была убрана, судно входило в порт и готовилось стать на якорь.

Я почувствовал, что мне сейчас, сию же минуту необходимо увидеться с Гидой, но разыскал я ее только во второй половине дня и провел с ней целые сутки. Гида была смазливенькая мулатка, живая и кокетливая. Дракон очень подружился с ней… Вся беда была в том, что я остался без работы, а ведь где-то надо было зарабатывать денег: Гида пожаловалась, что у нее нет платья, и я хотел сделать ей подарок. В общем, я решил обратиться к секретарю городского казначейства — может быть, он чем-нибудь поможет.

И секретарь в самом деле помог, хоть мне и пришлось прежде выслушать уйму добрых советов: «…тебе следует отныне вести себя безупречно, чтобы исправить свою дурную репутацию…» Я покорно кивал, а потом в награду получил поручение — надо было ездить по деревням и оценивать дома.

И вот мы с моим неразлучным Драконом занялись этим делом. Поначалу все шло гладко, но потом я стал замечать, что относятся ко мне враждебно. Однажды меня забросали камнями, и в ту же минуту Дракон бросился за каким-то человеком, который успел спрятаться за огромный тамаринд. Вообще-то винить этих людей было нельзя: они ждали дождя, а дождя все не было. Урожай погиб: его не спас бы уже никакой дождь. Ситуация обострялась с каждым днем, работать мне становилось все труднее, а работать было необходимо… Дракон время от времени ставил уши торчком и начинал что-то вынюхивать. Я останавливал лошадь и доставал пистолет. Потом мы снова пускались в путь, настораживаясь при виде людей на дороге.

Вскоре я вернулся в город. Наш с Гидой роман шел своим чередом, но моя тетка, узнав, что я связался с девицей из Фонте-Лишо, пришла потихоньку от всех, чтобы образумить меня. Она говорила, что для моей матери это будет настоящим ударом, что она знавала мужчин, которые попадали в мое положение и выпутаться уже не могли. Она просила меня как следует подумать, чтобы потом не пришлось раскаиваться. Не помню, что я ей ответил тогда, но больше она об этом никогда не заговаривала.

Наш городок заполнили крестьяне, бросившие свои погибшие от засухи поля. Они были исхудавшие, оборванные, с гноящимися ранами. На руках несли детей, на головах — корзины со скарбом. Они останавливались у порога и протягивали нам руки, и мы видели, каким голодным блеском сверкали огромные на сжавшихся в кулачок лицах детские глаза. Само отчаяние шло тогда по улицам нашего городка.

Пиноти-ветеринар страшно опух и умер. Люди теряли рассудок и становились неразумными, как малые дети, а лица детей покрывались морщинами, как у древних старцев. Они приходили в школу, а на следующий день там, во дворе, мертвые лежали рядом с еще живыми.

Каждый день ходили от дома к дому матери, у которых не было в груди молока. На городской площади, на глазах у всех, лежали умирающие старики.

Сначала люди страшно худели и делались похожими на скелеты, а потом начинали опухать, животы у них вздувались, как барабаны. Они падали замертво и лежали, устремив неподвижный взгляд в небо, на котором по-прежнему не было ни облачка.

Для всех жителей острова это было ужасное время. И для меня тоже. Я устроился на службу в «Скорую помощь» и целыми днями ходил по городу, пытаясь чем-нибудь помочь голодающим. Но что я мог сделать? Я тоже исхудал и измучился. Люди, которых я помнил цветущими и здоровыми, называли мне свои имена, и карандаш замирал у меня в руке: я не узнавал их. Дома я перечитывал эти списки и помечал многие фамилии крестиком, чтобы на следующий день уже не тратить на этих людей время.

Дракон неотступно следовал за одной деревенской сукой — она тоже прибежала в город из вымершей деревни. Их повсюду сопровождал целый рой мух, с гудением облеплявших пороги домов.

Мать, постаревшая и печальная, появилась у тети Аделии, чтобы поговорить со мной. Она сказала мне, что я еще слишком молод, чтобы работать в «Скорой помощи»; о страждущих позаботится господь, и не мне, ничтожному грешнику, вмешиваться в их жизнь и пытаться отвести от них божью кару. Она просила меня вернуться домой, потому что у нее больше нет сил видеть мою пустую комнату: там в углах появилась паутина, и вид нежилой. Она рассказала, что отец в последнее время сильно пьет, а как напьется — плачет.

Я сказал матери, что подумаю и дам ответ через месяц, и глаза ее засияли от радости, и она вдруг стала похожа на тот портрет, который висел у нас в гостиной: немец-художник написал ее, когда ей было столько лет, сколько мне сейчас…

А Дракон постоянно ввязывался в ужасающие драки со всеми окрестными собаками, которые тоже отощали до неузнаваемости. Он постарел, но все еще был грозным псом, и деревенская овчарка предпочитала его всем остальным. Потом он куда-то исчез, и свора носилась по городу без него. Целую неделю я разыскивал моего Дракона, но так и не нашел. Может быть, он исчез вместе со своей подругой? Но вскоре я увидел ее рядом с другим псом. Никто ничего не знал о Драконе. И однажды у меня появилась ужасная мысль: голодающие ели все, что попадалось под руку, а хозяева ослов и собак стали находить обглоданные кости животных. Мысль о том, что моего Дракона съели, не давала мне покоя, и вскоре мои опасения подтвердились: наш слуга Джек принес мне шкуру моего пса…

У себя в комнате я постоял две минуты молча, вспоминая того, кто в течение девяти лет был мне верным другом. Девять лет бурной и трудной жизни мы были вместе. Через некоторое время я сел на пароход, отплывающий в Америку, но об этом рассказывать не стану. Потом я узнал, что мать умерла, не выдержав разлуки, и только после этого поверил, что тоска и разлука убивают.

Мануэл Феррейра

Вечерний чай у доны Эстер

Весь вечер она провела за детективом. Ей больше нравились приключения, но молодой человек из книжного магазина настойчиво советовал прочесть именно этот детектив, уверял, что книга прекрасная, автор блестящий и вообще это шедевр.

— Не сомневайтесь, дона Эстер, вы не прогадаете. Сюжет захватывающий. Вы знаете, конечно, этого автора?

Дона Эстер не отвечала. Беседа ей уже наскучила, да и с какой стати она будет отвечать под любопытными взглядами покупателей, с интересом следивших за их разговором и ждавших, к чему приведет навязчивость продавца.

— Как, вы не знаете? Не читали ни одной книги? И не видели книг этой серии? Ну, так вам представляется прекрасный случай. Попробуйте! Прочтете книгу, будете меня благодарить. Я абсолютно уверен. Этот автор пишет совсем не так, как все остальные.

Вошел старик поэт, раскланиваясь направо и налево.

— Вот как надо писать, чтобы читатель прочел не отрываясь, единым духом.

Ей уже порядком наскучили самоуверенные речи продавца или, может, хозяина книжной лавки. Она привыкла к восхищенным, а не насмешливым взглядам окружающих. А молодой человек говорил и говорил: вкрадчиво, мягко, противно. И как ей было признаться перед всеми, что она никогда в глаза не видела ни одной книги этого автора (она закрыла книгу и посмотрела на обложку). Да, она слышала разговоры об этой книге, и она не думает, что книга плоха, просто она предпочла бы приключения.

«Ну и вот, Джон и Мэри Бартон договорились ехать в Бостон, чтобы там встретиться с друзьями и вместе провести week-end[27]».

Week-end? Ах, ее скудный школьный английский. Заметьте, читатель, что в оригинальном тексте вы не нашли бы слова «week-end», это личное изобретение усердного переводчика, который счел нужным фразу «…договорились ехать в Бостон, чтобы встретиться там с друзьями» перевести более пространно и добавить: «…и вместе провести week-end».

Week-end… Несчастный английский четвертого класса, где она осталась на второй год. То be, to have, a teacher, a table — дальше этого она не пошла.

Сейчас она располагала временем, чтобы выучить язык и, приехав в Кальлябе, продемонстрировать своим подругам, как свободно она читает английские романы.

«Вы слышали? Эстер знает английский!»

Она поговорила об этом с мужем, он не возражал, сказал, что знания никогда не повредят.

Проблема решилась просто: теперь по вечерам она не гуляла, напудренная, надушенная, с ярко накрашенными губами. Ее жизнь изменилась, стала богаче; сознание того, что она учила английский язык, такой трудный, если заниматься им серьезно, наполняло ее гордостью.

Она старательно заучивала слова, занималась переводом. Вскоре она сделала большие успехи и уже сказала Арлетте с почты, знавшей английский, что скоро она будет переводить «Аn ideal husband[28]».

Муж, узнав об этом, изумился, потому что английский был для него чем-то абсолютно непостижимым. А Эстер начала думать об Оскаре Уайльде, прославленном писателе, о котором ее приятельницы из Коимбры не могли и мечтать.

С гордостью выговаривая английские слова, она обратилась к мужу:

— Ребело, ты знаешь, что такое «Аn ideal husband»?

Если он и не знал, то не мог же он сразу сдаться. Жена произнесла слова, понятные только посвященным.

Английская речь всегда казалась ему потоком непонятных, запутанных, странных слов, приводивших его в замешательство. Он никогда не знал английского, бедняжка; сколько раз он прогуливал уроки, и его даже не наказывали, потому что дона Эрминия в колледже Трайзуз-Монтес, толстая, нервная, раздражительная женщина, опровергавшая общее мнение о толстяках как людях спокойных, уравновешенных, жизнерадостных, всегда жалела его.

Английский был для него пыткой, приносил только неприятности, и как же он мог вот так, вдруг, без подготовки ответить жене? Он попросил ее повторить вопрос — пояснее, помедленнее.

— Подожди-ка, может быть, я пойму. «Аn» — это артикль.

Нерешительность мужа ее забавляла.

— An ideal husband.

Она старательно выговаривала каждый звук, и муж еще раз попытался перевести, проникнуть в смысл хотя бы приблизительно, чтобы не ударить в грязь лицом и доставить удовольствие жене, с такой радостью отдавшейся этой игре.

— Слушай, я переведу. «Аn» — это артикль, «ideal» — это идеальный. Ну-ка, a «husband»? Что же такое «husband»?

Он не знал, но всеми силами старался понять.

— A-а, кажется, знаю. Или нет? Нет, дорогая, не помню, что ты хочешь, прошло столько лет.

— Ребело, это слово означает того, кем ты никогда не был.

И она улыбнулась, увидев на его лице удивленную, вопросительную гримасу.

— Того, кем я никогда не был?

— Именно.

Она снова улыбнулась и снова увидела, что муж заинтригован. Его лицо, бледное, усталое, преждевременно постаревшее, внезапно прояснилось: он

понял, кто это, кем он никогда не был, здесь не могло быть ошибки. Он всегда вел примерную жизнь, на службе и вне службы, не украл ни единого тостана, кому бы он ни принадлежал, так что если дело в этом, то у него нет ни малейшего сомнения:

— Вором.

Она с трудом сдерживала смех.

— Значит, будет: идеальный вор.

— Да, идеальный вор.

Она больше не могла сдерживаться, и смех прорвался неудержимыми раскатами. Все это имело для нее особенную прелесть, очарование, потому что было связано с переводом «Ап ideal husband» Оскара Уайльда, величайшего английского писателя, который в свое время выбивал сто из ста, который сидел в тюрьме, за что — ей со смешком поведала Арлетта, женщина одинокая и знавшая о мужчинах в тридцать раз больше, чем замужние женщины. Но это не сделало его менее великим. И вот сейчас она переводила «Ап ideal husband», а все благодаря той книге. Чья она была? Агаты Кристи? Да, благодаря детективу, купленному у хозяина книжной лавки, а точнее благодаря тому слову «week-end», которое усердный переводчик решил добавить от себя. А если еще точнее, то даже не благодаря детективу, автора которого она едва помнила. Настоящие причины лежали глубже: в изменении условий ее жизни, такой легкой здесь и очень отличавшейся от той, которую она вела на родине, где приходилось готовить еду для брата, отца, матери, племянницы, ходить на рынок, бесконечно стирать белье, гладить, убирать, везти на себе весь воз забот о полунищих родственниках — да что говорить об этой изматывающей борьбе за существование.

Она всегда благословляла решение Ребело переехать на Острова. Он знал, что делал: еще до женитьбы говорил, что надо уезжать в Африку, только там он сможет заработать на жизнь. И действительно, после переезда ее жизнь изменилась к лучшему: что бы там ни говорили, теперь у них появились деньги, она избавилась от бесконечных мелких забот. Она могла это оценить после многих лет лишений и считала, что она это заслужила.

Но, боже мой, как летят годы: прошло пять лет, волосы ее поседели, шляпа с букетиком пестрых цветов вышла из моды, костюм, когда-то современного покроя, из хорошей материи, сшитый у приличной портнихи в Коимбре, требовал замены. Она вспомнила, как сходила с корабля на эту африканскую землю, о которой знала из учебников географии и помнила, что острова делились на две группы: Наветренные и Подветренные. В тот поздний октябрьский вечер она шла так торжественно, что прохожие оборачивались ей вслед. Она шла под руку с мужем, который три месяца нетерпеливо ждал ее, и вид ее был настолько необычен, что какой-то субъект у двери аптеки Тейшейры сказал:

— О, эта женщина издалека.

Так начался новый этап в ее жизни: просторный дом с прислугой, деньги, о которых она и не мечтала, освобождение от бесконечных забот и хлопот: сегодня — гости, завтра — бал, день рождения, собрание в «Гремио», встреча со знакомыми в церкви или на пляже в Матиоте. Постепенно она становилась полноправным членом общества Минделу, жила спокойно и счастливо, радуясь открывшимся возможностям. Где ее муж мог бы получать такие деньги? В метрополии об этом и речи быть не могло. Недаром он так стремился в Африку.

Эти последние пять лет она прожила совсем неплохо. Правда, у нее осталась тайная неприязнь к местным жителям. Появилась эта неприязнь давно, со временем видоизменялась, теряла остроту, но подавлять ее она не считала нужным, да и с какой стати?

Достаточно того, что они черномазые, говорила она своей подруге Жульете Маркес, тоже белой, тоже из метрополии, хотя совсем непохожей на Эстер, но всегда соглашавшейся с ней из вежливости и нежелания спорить.

Все они здесь черные, даже блондины, дети от смешанных браков, тоже мне раса!

— Дона Жульета, вы не были в Прае? Никогда?

Ее подруга не жила в столице и никогда ее не видела.

— А в чем дело, дона Эстер?

— Знаете, там нет такого смешения. Здесь куда ни пойдешь — на бал, в «Гремио», на любой праздник, — всюду одно и то же: эта ужасная мешанина.

Жульета, имевшая большой жизненный опыт, с готовностью поддержала беседу:

— В Африке черный — это одно, а белый — другое. Конечно, никто с ними не обращается плохо, просто черный — это черный, а белый — это белый. Каждый знает свое место, так и должно быть.

С этим Эстер не могла не согласиться.

— Может быть, в Прае не так уж и хорошо, но совсем иначе, чем здесь. И я должна вам сказать, что…

Приятельница оборвала ее на полуслове, стремясь сразу же поставить точки над «i»:

— Меня, дона Эстер, вы не увидите гуляющей вместе с ними в парке.

Первая не захотела упускать инициативу и откладывать на потом то, что она жаждала сказать сию минуту:

— Англичане — вот кто умеет дать им понять, где их место. На своих балах и праздниках, на пасху, на рождество, во время карнавала — они дают им развлекаться. Но стали бы они приглашать местных в свои прекрасные дома, где все самого высшего качества, роскошная мебель? Иногда, конечно, они приглашают кое-кого, но…

Эстер говорила с такой свободой и живостью, точно была чуточку навеселе, и в этот момент очень отличалась от той Эстер, что приехала сюда пять лет назад и никогда не слышала о маджонге[29] и не умела тасовать карты. Она очень изменилась: стала прекрасно одеваться, любила хорошо поесть, научилась курить, сплетничать, жить на широкую ногу, но не упуская из виду мелочей.

Она целиком переняла привычки местного общества, рассуждала, как все они: о «Гремио», о приемах, о праздниках, приглашениях, о своих успехах в английском.

Дона Жульета благосклонно слушала, лицо ее выражало полное довольство и уверенность в себе. Служанка убрала со стола, и они ковыряли в зубах зубочистками. Эстер открыла сумку, вынула шелковый платочек и стала жаловаться на жару и собственную полноту.

— И ведь это не от еды. Поверите, я ем совсем мало. — Она вытерла шею надушенным платком, и ей стало как будто легче. — Здесь я очень тоскую. У нас там все было иначе, хотя, конечно, здесь столько возможностей.

Жульета согласилась:

— Людям всегда чего-нибудь не хватает. Я здесь около двух лет, а уже тянет обратно. Честное слово. Но муж хочет скопить побольше.

— Что ни говори, а нашу землю никогда не забудешь, — заключила Эстер.

Подруги стали вспоминать о прежних временах, о прежнем вымышленном достатке, скрывая, кем они были и кем тщетно пытались стать в той более чем скромной жизни; превозносили то, чего не было, то, чего никогда не делали.

Шепотом, как будто кто-то их мог подслушать, они с жаром обсуждали последние новости. Прежде всего о Луизе Кейруш, жене кавалерийского капитана Кошты Пинты, которую застали с Альбертиной Понтеш, толстой старой девой, уроженкой Санто-Антао, привыкшей к свободным нравам и не обращавшей ни малейшего внимания на мнение окружающих. Какой скандал!

— А как же капитан, Эстер?

— Что капитан! Он ведь под башмаком у жены. Да и потом, дона Жульета, зачем ему осложнять себе жизнь?

Они подошли к окну и увидели двух солдат, моментально скрывшихся в ближайшем переулке. Эти нахалы вышли из дома Касторины. Нравы падали на глазах; скоро они будут заниматься этим при свете дня. Количество солдат все увеличивалось, а благоразумие женщин все уменьшалось. Люди уже совершенно потеряли совесть, и их ничто не заботило.

Только вчера в пять часов дня лейтенант Мело выпрыгнул из окна спальни жены доктора Сеабра. А ведь эта лицемерка без молитвы за стол не садилась, каждую неделю причащалась и исповедовалась.

А скандал с капитаном Лусио, в шесть утра выходившим из дома Эльзы Мирано, у которой муж на Санто-Антао. А сержант Абрантес, любовник Арминды и ее матери? Весь мир катится в пропасть. Они говорили все мягче, медленнее, довольные полным взаимопониманием…

В этот час город оживал. Дона Эстер, напудренная по старой привычке, со взбитыми светлыми волосами, в новом платье, благоухая французскими духами, стройная, как кедр (хотя некоторые говорили — «катившаяся, как мячик»), вышла на улицу.

Если бы не ее полнота, не изнуряющий лишний вес! Она пыталась похудеть, но все безуспешно. Впрочем, в полноте есть своя прелесть, хотя многим мужчинам нравятся только стройные женщины. Но что делать. Проходить мимо сладостей, сделанных руками ньи Жины, знаменитой на Сан-Висенте кондитерши, выше ее сил.

Она не спеша, с чувством собственного достоинства шла по улицам Минделу. Время от времени встречный ветерок прижимал ее платье к ногам, обрисовывая пышные формы и разнося по воздуху живительный запах французских духов. Она срезала угол у фотоателье, пересекла улицу Скотланд-Бар, свернула на Бродвей, пересекла улицу Муниципалитета и вышла на ту, которая вела к Роша.

Скоро она подошла к дому номер двенадцать, толкнула дверь и поднялась по лестнице на второй этаж. Боже, наконец-то она снимет этот проклятый пояс. Время шло к обеду, скоро должен был вернуться муж. Служанка сказала, что ее никто не спрашивал.

Она открыла окно и стала обмахиваться великолепным веером из ароматного сандала, о котором она давно мечтала, он высушивал пот и давал ощущение прохлады в этом удушливом климате.

Она уже взялась за детективный роман, когда подбежала дочка со своими бесконечными вопросами. Нельзя же было ей не ответить — ребенок живо всем интересуется, такой уж возраст; интересуется буквально всем. Правда, иногда возникают недоразумения. Как, например, в тот раз, когда она спросила о беременной двоюродной сестре или, скажем, задала такой вопрос:

— Мама, а почему негры черные?

Этого только не хватало. Всегда эта Мирита говорит черт знает что, особенно когда отец дома. Умеет она пользоваться его слабостью, знает, что отец от нее без ума. И на все вопросы приходится отвечать.

— Ну, почему негры черные? Потому что не белые. А не белые, потому что бог так захотел.

Но дочь не удовлетворилась этим ответом. Ей хотелось выяснить все до конца.

— Они такие же, как мы, мама?

— Не совсем. Как для кого. Они черные, а мы белые. Это разные расы. Одна отличается от другой. — Может быть, она наконец удовлетворилась? Нет, с закономерностью пружины снова выскакивает вопрос:

— А что такое раса, мама?

— Люди бывают разные: есть черные, есть белые. Разные расы. Мы, например, белой расы, а негры черной. Понятно?

Никакого терпения не хватит с этим ребенком. Мать погладила ее по волосам, как бы желая успокоить и покончить со всеми вопросами. Но девочка не вняла ее немой просьбе и снова выпалила:

— Почему, мама?

— Ох, Мирита!

Эстер устало открыла книгу и сказала Мирите, чтобы она шла играть. Но девочка предпочла остаться и подумать обо всех этих запутанных вещах. Потом она встала и пошла на кухню — посмотреть, что делает служанка. Мирита была на редкость бойким ребенком.

В кого она пошла? Не в Ребело: тот уравновешенный, рассудительный; и не в нее: она очень сдержанна, хорошо владеет собой. Наверно, в тетушку — веселую, шумливую, болтавшую без умолку, не заботившуюся о приличиях.

Тем временем Мирита стояла на кухне рядом со служанкой, изучая цвет ее кожи, волосы, губы, глядя на нее своими большими, любопытными голубыми глазами. Она решила, что, кроме цвета волос и кожи, все остальное — походка, жесты, черты лица — у нее такое же, как у всех. И она решила спросить, что думает об этом служанка.

— Андреза, ты знаешь, что такое раса?

Бедняжка не знала, и девочка решила ей объяснить:

— Расы есть белые и черные, ты — черной расы, я — белой, мы с тобой разные. Так мама сказала. Почему разные?

Сама Мирита была не очень уверена, что они разные. Вот и глаза у нее такие же голубые, хотя и маленькие.

Дона Эстер подошла к окну подышать вечерней прохладой. Приятный ветерок касался ее лица, пухлых рук, державших детективный роман, платье ее любимого ярко-голубого цвета с вышивкой из бисера. Она позвала Мириту.

— Ты куда, мама? К Арлетте?

— Да. — Она поцеловала дочь.

Едва она начала спускаться по лестнице, как Мирита окликнула ее:

— Мама!

— Что случилось?

— Арлетта — это та, которая тебе дает уроки?

— Да.

Уходя, она плотно закрыла дверь, чтобы покончить со всеми вопросами; иначе они продолжались бы бесконечно. И ведь с малых лет такая. В кого она пошла? Ясно — не в Ребело. Или в тетку, или в бабку — обе были вертушки.

Мирита думала о том, что ей никогда ничего как следует не объяснят, не скажут ясно и понятно, всегда какая-то путаница. И почему они так поступают? Неужели трудно объяснить все как следует? Или они нарочно? Но она их выведет на чистую воду.

— Папа, а мама ходит к Арлетте заниматься?

Ответ она прекрасно знала, мать ей уже говорила об этом, но ей захотелось узнать еще одну вещь, довольно сомнительную. Ей хотелось чем-нибудь уколоть этих взрослых, отомстить им. И она спросила отца не потому, что не знала, а просто чтобы поговорить о предмете, который разжигал ее любопытство.

Отец обожал дочь, и она умело этим пользовалась.

— Да, Мирита. А разве ты об этом не знала?

Мирита задумалась: говорить отцу или не говорить?

Кое-что здесь ее смущало: мама ходила брать уроки у Арлетты, а Арлетта — мулатка…

С тех пор прошло много лет. Мирита пишет стихи, время от времени их печатают. Она сама себе хозяйка, делает, что хочет, и еще не потеряла надежды стать врачом, хотя мать против, а отец говорит, что для такой работы надо иметь огромное терпение и раньше они б не дали своего согласия.

Кто приедет в Кальлябе, увидит, что живут они спокойно и почти счастливо. Бог с ними.

История ньо Висенте

— Знаете, сеньор доктор, хоть Лела и был негодяем, я никогда его не забуду. Говорят, он очень плох. Но этому подлецу всегда везло. Сейчас я вам расскажу, как все произошло.

Вы ведь знаете, дождя у нас не было уже два года. На Санто-Антао ни единая дождинка не упала. Просто беда. И жена голодная, и дети — у всех животы подвело; каждый день кто-нибудь умирал от голода. Старший мой отправился на английском пароходе на юг; а второй — на Сонсенте, собирается на Сан-Томе. Тута, десятилетний малец, ушел в Паул да и умер по дороге. Остались я, жена и пятнадцатимесячная дочка. От слабости все на ногах еле держались. Работы взять негде, каждую минуту ждали, что дочка помрет. У матери не было ни вот столечко молока, и малютка уж почти не шевелилась.

Еды в доме не было по нескольку дней. Иногда удавалось раздобыть кусочек сахарного тростника или чая из федагозы, и все. В сезон можно нарвать манго или папайю, а тогда все высохло. Хоть ложись и помирай.

Однажды пришел ко мне Томас Афонсо, человек ушлый, денежный, и говорит:

«Слушай, Томе Висенте, есть у меня одна работенка. Я знаю, ты человек смелый, справишься и с лодкой, и с баржой, и с парусником».

Это правда. Вы, может, не знаете, так я расскажу. Отец хотел, чтобы я поступил в лицей, и послал меня на Сонсент. Но мне быстро надоели учебники, и я вернулся на Санто-Антао. Стал моряком.

Так вот, стал меня Томас уговаривать. Через несколько дней, говорит, надо доставить контрабанду. Я молчал и думал о своем. Потом спросил, что за контрабанда. Он сказал — грог и добавил, что хорошо заплатит, если я довезу грог до Сан-Висенте. Он нанимал лодку, а все остальное ложилось на меня. Вы знаете, сеньор доктор, что для доставки грога надо иметь разрешение правительства, да еще платить таможенный сбор. Поэтому перевозят грог без разрешения, и контрабанда дает немалые денежки. Опасно, конечно: и поймать могут, и товар отнять; несколько наших утонуло в канале или, может, их акула сожрала, точно не известно.

Я все думал о своей голодной семье и в конце концов согласился. Сели мы в его лодку (я и еще пятеро), погрузили грог, немножко батата и тростника и с божьей помощью отправились на Сонсент. Прибыть туда мы рассчитывали с рассветом. Лодка качалась на волнах, и казалось, что мы совсем не продвигаемся. Я пытался подбодрить своих товарищей, но посреди дороги они вовсе скисли, умоляли повернуть назад. Ужасно трусили. Но я не из пугливых и назад никогда не возвращаюсь, так им и сказал. Или, говорю, доберемся до Сонсента, или погибнем на море. Томе Висенте за свои тридцать два года на море еще никогда не отступал и сейчас не пойдет на такое унижение. Уж лучше быть съеденным акулой, чем вернуться с полпути в Порто-Ново. Никогда меня не называли трусом и не назовут. Они и замолчали: поняли, что я не какой-нибудь салага, а моряк. Дал я слово или не дал?

Но мое сердце забилось, когда я вдруг увидел накрывавшую нас огромную волну. Не то чтобы я стал раскаиваться, но в голове у меня все перепуталось. Я вспоминал о парнях, которые погибли именно здесь, на пути из Сонсента к Санто-Антао. Да вы, наверное, помните — об этом много говорили. Ужасное несчастье. Один из них был мой друг — Армандо Роза. У него осталось пятеро детишек мал мала меньше и жена.

Смелый был человек. Когда-то ходил под парусом на китов в Бразилию. В тех краях так штормит, что иногда боишься за парусник, а люди ничего — выдерживают. Я с Жонзиньо Фарио дважды туда плавал. Капитан он отважный и мастер на все руки: такие люди встречаются только на Брава-да-на-Боавишта.

Капитан всегда должен быть решительным, держать в руках команду и уметь приказывать так, чтобы матросы слушались.

Контрабандный грог решал судьбу моей семьи. Привезу грог — будет еда на несколько дней: на четыре, а может, и на пять. Ради этого я готов был пожертвовать всем.

Один мужественный человек стоит дюжины, прав я или не прав, сеньор доктор?

Я остервенело сражался с волнами, кричал что-то, как сумасшедший. Лодка, море, небо — все перемешалось и превратилось в бешеный черный вихрь, в середине которого, казалось, плясали черти.

Наша лодка сновала, как нагойя. Сеньор знает, что это такое? Это такой крошечный морской зверек, он все время шныряет: туда-сюда, туда-сюда.

Мы уже дошли до середины канала, когда Луис, сын ньо Рейса, совершенно обессилевший, бросил весла и закричал, перекрывая вой ветра:

«Я не могу больше!»

Весла взял ньо Браз, а я встал у руля. Все работали на пределе, и Браз поднимал весла, выбиваясь из последних сил. Море походило на взбесившегося зверя. Лодку швыряло то вверх, то вниз, как банановую кожуру. Огромные валы поднимались и, казалось, хотели нас проглотить. Куда мы двигались? Вперед? Назад? Я ничего не понимал.

Перевернись лодка — мы вряд ли выплыли: разве что акулы не дали б потонуть. Да и кто доплывет до берега в такой шторм? Спасти нас могло только чудо.

В эту минуту огромный вал обрушился на нас, и лодка резко накренилась. Все побросали весла, судорожно хватаясь за борта лодки. И тут послышался крик, кто-то упал в море. Потом лодка выпрямилась, но ничего не было видно. Кто упал? Оказалось — Лела Мораис.

Мы долго сидели молча. На месте Лелы мог оказаться любой. Вокруг все было черно и мрачно. Наше суденышко металось по волнам, как кожура банана. Только господь бог мог прийти нам на помощь.

Ветер начал стихать. Внезапно перед нами показалось что-то большое. Скала! Я сразу понял: это островок Пассарус. Мы были спасены. Обогнув островок, мы с удвоенной силой налегли на весла и взяли курс на Минделу.

Море понемногу успокаивалось, и мы без особого труда вошли в залив, усталые и промокшие до нитки. Вдохнули родной запах Сонсента — запах земли.

Грог мы все же довезли. Я сказал товарищам, что теперь мы заслужили отдых и еду. В четыре часа утра выгрузились в Шао-де-Алекрим, и таможенники нас не застукали.

Иногда пройдешь опасные места без сучка без задоринки, а потом раз! — и на ровном месте попался. Когда имеешь дело с контрабандой, нужен глаз да глаз.

Один из наших шел впереди, смотрел за дорогой. Я был просто счастлив и постепенно приходил в себя после пережитого. Я думал о том, как завтра куплю на Сонсенте еду и лекарства для дочурки, лежавшей дома со вздутым животом. Я был без ума от моей девочки, все говорили, что она как две капли воды похожа на отца. У меня в доме когда все сыты, то и веселы.

Да, простите, я отвлекся, сеньор адвокат.

Мы шли с контрабандой на спине по направлению к Матиота, и вдруг впереди что-то мелькнуло. Мы замерли, как воры, пойманные на месте преступления.

Несколько охранников возвращались навеселе из города. Они нас не заметили. Ньо Браз снова начал насвистывать морну, которой донимал нас целый день. Я велел ему замолчать, потому что всякое могло случиться.

Мы внимательно следили за знаками, которые подавал шедший впереди.

«Ну, кажется, довезли грог в целости и сохранности», — сказал я Бразу.

«Похоже, что так».

Только он это произнес, как из кустов вышли двое и приказали остановиться. Мои товарищи моментально бросили поклажу и понеслись во всю прыть. Исчез и тот, что показывал дорогу. Перед охранниками оказались только я и ньо Браз.

«Вы арестованы!»

Сеньор доктор, услышав это, я чуть не потерял сознание. Я встал на колени, умолял, чтобы не забирали мой грог и не сажали меня в тюрьму. Я рассказал обо всех своих несчастьях; о выжженных солнцем полях Санто-Антао, о людях, умирающих от голода, о несчастных детях и жене. Одного из охранников я знал: его звали Лела Энрикес. Когда-то мы с ним ходили под одним парусом. Но он сказал, что ничего сам не решает, хотя, думаю, он мог бы помочь, потому что второй таможенник стоял вдалеке и разговаривал с ньо Бразом. Стал я Лелу просить:

«Лела, если меня посадят, я погиб. Ты ведь меня знаешь: вместе работали, ели, спали и выпивали иногда. Неужели ты заберешь мою контрабанду? Ты знаешь, что я не вор. Отпусти нас с Бразом».

А Лела уперся, как ишак:

«Порядок есть порядок».

Я говорю:

«Лела, неужели у тебя хватит совести меня посадить? В такой голод отнять у меня единственную надежду? В тяжелые времена люди должны помогать друг другу, быть братьями. Если бедняк не поможет бедняку, то кто же поможет?»

И я посмотрел на него таким умоляющим взглядом, что камень бы прослезился, а он хоть бы что. Я ему говорю, что по совести он не должен забирать мой товар, что в нем единственное мое спасение, а потом уже разозлился и спрашиваю:

«Что же ты за человек такой?»

А он свое:

«Заберу твой грог и тебя вместе с ним. Правительство мне за это платит».

Когда он мне это выложил со своим гнусным португальским произношением, я бросился на него, повалил на землю, сел верхом и бил, бил — с остервенением, с яростью, уже не понимая, что делаю и кто лежит подо мной: человек или взбесившийся зверь.

Я бил, бил его по животу, по голове, по всему телу, и знаете, сеньор доктор, я его даже укусил от ненависти. Потом я почувствовал удар в голову и очнулся только в тюрьме.

Поверьте, сеньор, все было именно так, святой истинный крест.

— Вы сожалеете о том, что сделали?

— О чем? Что Лелу побил? Если вы мне друг, сеньор доктор, то не задавайте таких вопросов.

— Почему?

— Сами знаете. Лела вел себя как последняя сволочь — такому не спускают. Скажу больше: попадись он мне сейчас, я бы ему снова показал, почем фунт лиха, да еще бы добавил.

— Вы знаете, что он очень плох?

— Говорят, что так.

— Это вас не беспокоит?

— Я уже сказал. Лела знаете кто? Дрянь самая последняя. А жизнь наша в руках божьих.

Вскоре появился полицейский и отвел Томе в камеру.

Адвокат ушел.

Первый бал

— Мама, мне так хочется сегодня на бал в Зе-де-Канда!

— Ты еще мала, Белинья. Подрастешь и будешь ходить на все балы Сонсента.

— Все идут — Биа де Танья, Шенша де Тойно. Одна я остаюсь. Почему, мама? Я ведь уже совсем взрослая. Посмотри.

И она так кокетливо повернулась на носках, что мать не смогла удержать улыбку. Как быстро растут дети! Дочь стала совсем взрослой, красивой девушкой: густые волосы, чистая светлая кожа, типичная уроженка Санто-Антао.

— Ну разреши, мама!

— Не говори глупостей. Тебе только четырнадцать. Тебе еще рано ходить на танцы.

— Ты бы видела, как я танцую. Любой танец — и самбу, и румбу, и морну, и даже тонгинью. Лучше многих взрослых девушек. Помнишь, как я танцевала на празднике ньи Луизиньи?

— Помню. Но ты пойми, Белинья, я хочу уберечь тебя от ошибок, от легкомыслия. Ты должна стать достойной дочерью Санто-Антао. Наш остров не чета распущенному Сонсенту. Наши женщины всегда славились примерным поведением. Я хочу уберечь тебя от неверного шага. Оступишься — не поднимешься. Знаешь таких девиц — сегодня с одним, завтра с другим?

— Мамочка, я все понимаю. Со мной пойдет Розинья ньи Аны, да ты ее знаешь, очень хорошая, воспитанная девушка. Отпустишь меня с ней, да?

Они сидели рядышком. Дочь взяла ее руку в свою, с силой сжала и начала тихонько всхлипывать.

На холме Сосегу, печальном и молчаливом, время точно остановилось. Уныло взирали на мир облепившие его лачуги с заплатами из жести, украденной на пристани у англичан.

Мужчины, сидевшие у дверей лачуг, лениво покуривали трубки в ожидании вечерней прохлады. В одно мгновение солнце скрылось в заливе. Этот предвечерний час навевал покой, а иногда порождал в душе бесконечную, тревожную тоску.

Время от времени на тропинке, ведущей вниз, переговариваясь, появлялись люди. Иногда тишину нарушал чей-нибудь окрик. И из этого покоя звенящей тишины возникала морна, как безысходный народный плач.

— Мамочка, милая, ну отпусти меня! Ну почему я такая несчастная?

Песня плыла по окрестностям, и простая, чистая мелодия брала за душу. Невозможно устоять перед морнами бродячего певца. Голос и гитара сливаются воедино; медленные, скользящие звуки завораживают, подчиняют себе, пробуждают неясные желания, мечты и уносятся вдаль, к горизонту.

В морнах Мошиньо, прославляющих жизнь со всеми ее страданиями, изливается тоска вечного пленника острова.

Ночь в Минделу тиха и прекрасна…

Мать вспомнила свою молодость. Ночи любви в Таррафале у Пшеничного Холма, на берегах Паула. Вспомнила танцевальные вечера минувших лет, и воспоминания захватили ее.

— Почему ты не пускаешь меня? Все считаешь меня ребенком? — молила Белинья.

Ну как противиться отчаянному желанию дочери? Как будто вернулась ее собственная юность и заговорила устами Белиньи.

— Перестань плакать, хватит! Пущу я тебя на бал, пущу. Но помни: с парнями Сонсента держи ухо востро, это такие пройдохи! Поняла?

На землю опускались сумерки, неся с собой жажду, готовность, предвкушение осуществимых желаний.

В эти поздние часы сверкающей ночи начинался бал в Зе-де-Канда.

В небольшом танцевальном зале, освещенном единственной лампой, яблоку негде упасть. Воздух, густой и маслянистый, насыщен запахом нефти, испарениями человеческих тел, кислым теплом, вызывающим головокружение.

Появились местные парни: служащие, студенты

лицея, имевшие славу донжуанов, — сумасбродные головы, которые при желании перевели бы город на осадное положение.

Мигелим приникает к соблазнительному телу девушки, их лица сближаются.

— Белинья, тебе здесь нравится?

— Да.

Мигелим обнимает ее еще крепче, шепча:

— Белинья, мне надо тебе кое-что сказать, слышишь? Слышишь, Белинья?

Юноша, все теснее прижимаясь к ней, заставляет девушку отклоняться.

— Ты слышишь? Я без ума от тебя. Мне надо тебе кое-что сказать.

Самба, румба, в перерывах — чай. Раздаются чьи-то выкрики, кого-то зовут, слышатся глупые шутки. Отличный бал!

Сама атмосфера зала порождала безрассудные желания. В эту ночь каждому хотелось делать все что угодно.

— Эй, давайте все курить! Сигареты всем девушкам!

Девушки предместий, привыкшие зарабатывать себе на жизнь, курили, закинув ногу на ногу, жеманно держа сигарету двумя пальцами, желая показать, что они знают толк в сигаретах и умеют пускать дым через нос. Белинья тоже выкурила сигарету, которую ей предложил Мигелим. Ей понравилось. Она была в восторге от этого чувства единения, острых словечек, которыми перебрасывались танцующие.

Это был иной мир, так отличавшийся от работы, залива, угля, от погрузки мешков под палящим солнцем на пристани.

— Какая музыка! Вы слышите, какая музыка!

Тела соприкасаются. Мелькают пары.

— Давай, парень, давай! — слышится время от времени жаждущий и чувственный призыв.

— Еще одну морну! Шевелись!

Парни теснее прижимают к себе девушек, тела обвивают друг друга.

— Белинья, я без ума от тебя. Без ума, без ума, слышишь?

От Мигелима исходит какое-то обволакивающее, коварное обаяние. Как уйти от него? Она не в силах противиться. Как приятен этот юноша с крепкими руками, бронзовой кожей, крупными губами. Почему ей все время хочется быть рядом с ним?

— Белинья, я поцелую тебя. Прямо сейчас, в зале.

— Нет, нет, осторожно, — с тревогой сказала она, но не отстранилась.

— Белинья, я поцелую тебя.

И поцеловал. Девушка вздрогнула. Какое бесстыдство!

Мигелим, надо сказать, человек опытный. Он разбирается в жизни, как люди, немало поколесившие по свету. Он чуть отстранился от нее и назвал голубкой. Белинья, сдерживая учащенное дыхание, чувствовала себя счастливой в объятиях этого парня.

— Белинья, я хочу тебе кое-что сказать. Скажу после этого танца.

— Ну, говори.

— Нет, это секрет. Давай выйдем отсюда, хорошо?

Девушка слушала нежные, возбуждающие слова и

всеми силами старалась не поддаваться искушению. Ничего не получалось. Она чувствовала себя очарованной, опьяненной этим призывом, несшим гибель.

Танец кончился.

Парни, погруженные в приятную негу морны, захлопали в ладоши. Музыкантов вызывали на «бис».

Танцующие становились все ближе друг к другу. Что это было? Музыка, которая вводила их в ласковый и греховный мир? Или что-то другое?

— Я поцелую тебя.

Зачем противиться? Зачем говорить, что все на них смотрят, что это неудобно? Зачем, если Мигелим так уверен в себе и лучше знает, как надо себя вести? Зачем, если все это так приятно, так безобидно? А может быть, это грех? Зачем сопротивляться и говорить «нет», когда звучит морна Мошиньо де Монте?

Мелодия внезапно оборвалась. На мгновение все замерли, медленно выходя из оцепенения.

— Пойдем, Белинья!

Куда? Нет, она не уйдет отсюда. Она не выйдет из зала. Только в буфет. Пусть Мигелим не настаивает.

— У меня есть для тебя секрет. Ты не пожалеешь.

Он ласково берет ее руки в свои.

— Ради всего святого, Белинья.

Нет, нет, она не уйдет отсюда. Она боится.

— Пойдем, Белинья. Я с ума схожу по тебе. Мне надо сказать тебе одну вещь.

Можно ли ему верить? Нет, пусть скажет здесь, только здесь, в буфете.

— Белинья, не будь глупенькой.

— Нет, нет, нет.

— Белинья, слушай. Слушай же.

Она хотела и не хотела — и пошла. Куда?

В ночи раздался звук расстроенной трубы, один такт негритянского танца, современного батуке. Ритм его проникал в самое сердце, был зовом африканской родины.

Светлая ночь сияла вокруг, как морна Белезы, которую на этой тропической земле играл сам Мошиньо де Монте.

— Белинья!

Мигелим обнял ее. Она внимала его словам, слабо пытаясь сопротивляться и отдаваясь сладостному зову.

Труба в апогее своего безумия заглушала слова девушки, приглушенные, покорные.

Их слышала только ночь.

1

Луис де Камоэнс (1524–1580) — великий португальский поэт. «Лузиады» — поэма, в которой Камоэнс воспел плавание своего предка Васко де Гамы в Индию.

(обратно)

2

Ньо — сокращенно от «сеньор».

(обратно)

3

Нья — сокращенно от «сеньора».

(обратно)

4

Тостан — мелкая монета, равная 100 рейсам.

(обратно)

5

Милрейс — монета, равная 1000 рейсам.

(обратно)

6

Сан-Висенте — соседний с Санто-Антао остров, административный и культурный центр архипелага Зеленый Мыс.

(обратно)

7

Кашупа — излюбленное национальное блюдо кабовердианцев.

(обратно)

8

Порто-Ново — столица острова Санто-Антао.

(обратно)

9

Эскудо — современная денежная единица Португалии.

(обратно)

10

Конто — тысяча эскудо.

(обратно)

11

Прайа — столица Кабо-Верде.

(обратно)

12

Видите ли (исп.).

(обратно)

13

Я ранен и истекаю кровью (исп.).

(обратно)

14

Брат, теперь я ничего и никого не боюсь. Мир очень велик, но сердце человеческое еще больше (исп.).

(обратно)

15

Крузейро — современная денежная единица Бразилии.

(обратно)

16

Сан-Висенте.

(обратно)

17

Нагойя — голубовато-серое жесткокрылое насекомое, живущее у самой воды. У кабовердианцев существует поверье, что, если раздавить нагойю на ноге у неповоротливого ребенка, это сделает его непоседой. (Примеч. автора.)

(обратно)

18

Капитания — административно-территориальная единица в бывших португальских колониях в Африке.

(обратно)

19

Капитан (англ.).

(обратно)

20

Изыди (лат.).

(обратно)

21

ПИДЕ — тайная политическая полиция времен Салазара.

(обратно)

22

Афонсо Энрикес (1112–1185) — португальский король, ведший кровопролитные войны за освобождение страны от арабского владычества.

(обратно)

23

«Докторами» в Португалии и ее бывших африканских колониях называли выпускников высших учебных заведений или студентов старших курсов.

(обратно)

24

Мане Кин — герой романа М. Лопеса «Яростный ливень».

(обратно)

25

Ньо Лоуренсиньо — персонаж романа М. Лопеса «Яростный ливень».

(обратно)

26

Эуженио Таварес (1867–1930) — выдающийся креольский поэт, сочинитель морн.

(обратно)

27

Конец недели (англ.).

(обратно)

28

«Идеальный муж» (англ.).

(обратно)

29

Маджонг — китайская игра в кости.

(обратно)

Оглавление

Быль сказочных островов

Мануэл Лопес Яростный ливень Роман

  Часть первая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

  Часть вторая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

Рассказы

  Орланда Амарилис

    Тонон-ле-бен

    Посылка из Америки

    Шанда

  Антонио Аурелио Гонсалвеш Кончина сеньоры Кандиньи

  Балтазар Лопес Мумия

  Мануэл Лопес

    «Ямайка» снялась с якоря

    Петух пропел в бухте

  Луис Романо

    Возвращение Паулино

    Святые во плоти

    Запрещенная песня

  Энрике Тейшейра Де Соуза

    Бочонок масла

    Дракон и я

  Мануэл Феррейра

    Вечерний чай у доны Эстер

    История ньо Висенте

    Первый бал Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg