«Дикие рассказы»

Дикие рассказы (fb2) - Дикие рассказы 643K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Хайтов

Николай Хайтов Дикие рассказы

Времена молодецкие

В те давние-то годы был я парень удалец, буйная головушка. Ростом невысок, зато крепенек. За спиною ружье торчит, за поясом нож к ножу топырятся. Два ли, три ли — того не помню, а левольверт — вот тут, на боку. Слава про меня шла, что лихости мне не занимать, так что, когда собирался кто невесту умыкать, ни к кому другому — ко мне шли. В ту пору девок в жены брали без обхаживаний да улещиваний — времена были молодецкие.

Был у меня тогда сосед один, приглядел он себе в Настане девушку и как-то раз зазывает меня к себе.

— Сколько, — говорит — возьмешь, чтоб выкрасть ее и свадьбу мне с ней сыграть?

— По сотне, — говорю, мне и двум сподручникам, сверх того две сотни на троих — всего, выходит, полтыщи, и можешь свадьбу играть.

На том и сладились, А через несколько дней-отправились мы в Настан. Ну, а когда в селе трое чужаков появились, ясное дело, сразу слух пошел. Упредили девку: так, мол, и так, умыкать тебя будут! Она из дому носу и не кажет. А братец ее ружье зарядил.

— Пущай, — говорит, — только сунутся, живо им башки продырявлю!

Ну ладно, ждем день, ждем два — девки все не видать. На третий день — дружок у меня в Настане был, Шукри звали — прибегает ко мне Шукри этот и говорит:

— Пошли они в Блатниште поле пахать. Туда идите!

— А девка?

— И девка, — говорит, — само собой, там.

Куда уж лучше! В чистом поле за нее и вступиться-то некому. Братец у нее, правда, крепкий орешек, но он один, а нас трое.

Захватили мы с собой винца, ракии и зашагали к Блатниште. Где прямиком шли, где в обход и притаились под высоченными елями возле родничка. Сидим, ждем. Поле рядом, нам видать, как они там пашут — девка и брат ее.

— Давайте, — говорю, — хлебнем ракии, а в обед девка придет сюда волов поить, тут-то мы ее и сграбастаем.

Я, значит, так располагаю, да вышло не по-моему. Приметил нас пастух один, залез на сосну и давай оттуда орать что есть мочи:

— Э-э-эй, Шебан-ага! (Брата ее тоже, как и меня, Шебаном звали.) В овраге люди чужие хоронятся, сестру твою умыкнуть хотят! Чужие лю-у-ди-и!

Говорю я своим:

— Плохо наше дело! Пойдем в открытую!

Брат ее, как увидел нас, топор — в руки, сестру собой загородил и орет:

— Ворочайтесь назад, откуда пришли, не то худо будет!

И ну пулять в нас камнями, чтобы ближе не подходили.

Он пуляет, а мы знай себе идем, и я кричу на ходу:

— Эй, тезка, зря стараешься, все равно по-нашему выйдет. А насчет того, что худо будет, так еще посмотрим кому, нам или вам! Брось, — говорю, — топор и проваливай, а сестру твою мы не в плохое место отведем, в город, — говорю, — в Девлен отведем ее!

— Назад! — не унимается он. — Не то башки прошибу?

У сподручников моих поджилки трясутся, а мне нипочем, иду и иду. Одна рука — на рукояти ножа, другая — на левольверте.

— Ежели башки прошибать, сучий сын, так давай прошибать!

И — на него, а он — на меня, да с топором, и разрубил бы, как пить дать, не отскочи я в сторону, так что топор только по руке моей проехался, вот тут, пониже локтя. Рассек рукав и в мясо врезался. Враз ослабла у меня рука — на счастье, левая. Крепкий я в ту пору был, здоровущий, спуску обидчику не давал. Схватил я его здоровой рукой за шкирку, повалил на землю, коленом прижал, дотянулся до какой-то дубины, звезданул ему по башке и, как бритвой, кожу снял от макушки до лба. Потом размотал на нем пояс, и прикрутили мы парня к сосне, крепко-накрепко прикрутили, чтоб не трепыхался. Рану тоже тем же поясом перевязали — навертели дай бог, что твоя чалма. И тут только спохватились: сестры-то его нету, ищи-свищи. Пока мы с ним возились, удрала девка и след простыл. Как быть? Говорю жениху:

— Где у тебя глаза были, сучий ты сын? Ослеп, что ли?

Ну ладно, сунулись мы туда-сюда и нашли ее за грабами — лежит, шалью прикрылась, затихла, молчит. Мы — к ней, а она — скок на ноги и давай отбиваться! Нас трое, она одна, а заставила попыхтеть здорово! Но как ухватили мы ее за косы — тут уж она угомонилась. Повели назад, в поле, к брату, а тот взмолился:

— Отпустите, — говорит, — не губите душу мою, не оставляйте у этой сосны погибать!

Ну мы и отпустили. Жалость разобрала. А он как даст стрекача — быстрее ветра помчался! И про соху позабыл, и про сестру, и про все на свете. Сиганул в овраг да и был таков.

— Ну, все, — говорю я невесте, — все! Пойдешь теперь с нами, женой этому доброму молодцу будешь.

— Уж не этому ли сопляку? Тьфу! — Плюнула она в его сторону. — Нипочем, — говорит, — не пойду за него!

Ну, мы опять схватили ее и поволокли в гору, а она упирается, не идет и все тут! Волосы у нее в косички тоненькие заплетены, так мы, почитай, половину тех косичек выдрали, а она знай вырывается — и ни в какую! Тогда подхватили мы ее за руки, за ноги и так дотащили до Джиндовой топи.

Не впервой мне было невест умыкать, но такой, как эта, еще не доводилось: ядреная, норовистая, и все при ней — и кость, и мясо, а про то, что спереди, и говорить нечего — ходуном ходит, огнем пышет, так что глядеть — не наглядишься, тискать — не натискаешься.

Из лесу поворотили мы на Грохотное. Опаска меня взяла, что братец ее кликнет в селе подмогу и припустит в погоню за нами. Поэтому пошли мы не на Девлен, а в обратную сторону. Несли мы невесту, несли, а потом притомились. Стали волочить ее за собой, так что шальвары у нее вскоре изодрались в клочья. Жених и говорит вдруг:

— Отпустим ее, братцы, а? Ведь зверь лютый, а не баба!

— Да ты что, — говорю, — рехнулся? Чтоб она потом по всей округе раззвонила, что верх над нами взяла?

Волокем ее, значит, дальше, все вниз и вниз, до самой речки. А там надо было переправиться на другой берег, чтобы потом через Хамамбунар повернуть на Девлен. Легко сказать — переправиться, а как? Вода в реке прибыла, мутная да буйная, аж кипит! Мост через нее есть, да, как говорится, не про нашу честь — посередке села он. Хошь не хошь, а надо вброд идти. Сподручники мои оба назад повернули, побоялись в воду лезть. И невеста тоже упирается — своей волей в воду не идет. Велю я тогда жениху:

— Взваливай ее на спину!

Оно бы хорошо на спину, да девка-то высоченная, жених ей по плечо еле-еле, как он ее «взвалит»? Я говорю:

— Ты пригнись, на корточки сядь, а она на тебя верхом!

Он-то присел, да она — опять ни в какую! Попробовал я толкануть ее, но одной рукой несподручно. Она уперлась ногами — и ни с места! Вытащил я тогда нож, приставил ей к груди:

— Сейчас, — говорю, — всю кровь враз из тебя выпущу!

Я, значит, надавливаю нож, она увертывается, я надавливаю, она увертывается, потом все ж таки легла жениху на спину, и он подтащил ее к самой воде. А уж там — делать нечего — обхватила она его за шею.; — Топай! — говорю ему. — И не оборачивайся, а я ее за ноги придерживать буду!

Ну, идет он, идет и вдруг — бултых в яму и исчез под водой. И невеста с ним. Одни лишь чулки ее у меня в руках остались! Эх, думаю, жаль девицу-красавицу! И тоже — плюх в воду! Я верткий, плавать умею, воды не боюсь, но та вода и не вода была, сплошняком каменюги да коряги. Одна коряга чуть мне брюхо не вспорола, другая по плечу двинула, третья по ребрам прошлась — и не знаю уж, то ли самому спасаться, то ли других спасать? Добро бы я еще при обеих руках был, а каково с одной-то рукой! Ну, делать нечего, с одной, так с одной. Ухватил я девку за ногу — зубами ухватил, не рукой, рукой-то вцепился в какой-то комель и по нему выполз на берег. Два часа кряду мы слова, вымолвить не могли, сидим синие, от холода зубами лязгаем. А уж на небе месяц светит. С братом ее мы сшибались в обед, покуда девку ловили — уж солнце село, а пока остальное все — и луна взошла.

Ну посидели мы сколько-то, я и говорю:

— Поднимайтесь, дальше пошли! А невеста опять за свое.

— Не пойду, — говорит, — дальше! Лучше в реке меня утопите!

Я сначала по-хорошему:

— Будет тебе, Эмина, кочевряжиться! Вставай, ц пока по-хорошему просят!

— Нет и нет! У меня, — говорит, — в Драме брат есть, разбоем занимается, ежели попрошу — золотом тебя осыплет, только отпусти, не хочу я за этого замуж идти! Отпусти!

Жених заробел, сидит и ждет. В глаза мне засматривает.

— Вставай! — цыкнул я на нее. — Замуж тебя выдавать будем. Вот тебе муж, не парень — орел!

— На кой он мне сдался, орел твой, отпусти ты меня! Умру, а шагу дальше не сделаю!

Выхватил я свой левольверт и упер ей в грудь.

— Восьмерых, — говорю, — я на тот свет отправил, ты, — говорю, — девятой будешь! Восемь душ — ты девятая, коль немедля не встанешь и вперед не пойдешь!

Струхнула девка, встала. Идем мы, идем — светать начало. Смотрю — перевалили мы уже через Хамам-бунар и по Кривому гребню к Девлену спускаемся. Всю ночь шли: где по тропе, где напрямки, через кусты да заросли продирались, так что лоскутка целого на нас не осталось — точно гребнем прочесало, каким шерсть чешут. Ладно, нам-то плевать, хоть нагишом, без штанов идти, а вот девке, как ей-то в городе показаться? Говорю я жениху:

— Шагай в город, принеси ей одежи, не вести же: ее в Девлен такой оборванкой!

А он отводит меня в сторону и шепчет:

— Пойти-то пойду, только ты пока оставь меня а нею один на один, маленько я ее приласкаю может, она тогда поукротится…

— Ладно, — говорю.

Прошли мы немного, и принялся я пояс себе разматывать.

— Идите, — говорю, — вперед, я малость поотстану, нужду справлю.

Они дальше пошли, а я стою. Но из виду их не выпускаю. Гляжу, остановились посередь дороги, жених вроде что-то сказал ей и подножку поставил. Она растянулась, а он повалился на нее. Не поддалась девка: как подожмет ноги, да как вытянет, жених и полетел кубарем прочь, два ли, три ли раза кувырнулся — уж и не знаю. Эх, думаю, растяпа. Коль не по тебе дело — не берись!

Догнал я их, пошли мы дальше. Послал я жениха за одежей, а мы с Эминой сели аккурат над самым Девленом дожидаться, покуда он одежу эту принесет. Уставилась на меня Эмина и говорит:

— Зачем позволяешь слюнтяю этому меня обслюнявливать? Не надо мне такого мужа. Скорее руки на себя наложу? а в Девлен не пойду!

— Пойдешь, — говорю, — нельзя не пойти. Мне за тебя деньги плочены!

— Коли в деньгах дело, — Эмина мне в ответ, — мой брат тебя с ног до головы золотыми засыплет, только отпусти ты меня!

— Уговор, — втолковываю ей, — дороже денег. Не миновать тебе в Девлен идти.

— С тобой, — говорит, — не только в Девлен, на край света пойду, а с ним — ни в жисть!

Ишь ты, куда дело-то повернуло! У меня, правда, дома своя баба была, да разве этой чета? Эта бела, как сметана, глаза точно нож в сердце вонзаются, а грудь, брат ты мой, ну — печь горячая: тесто кидай, хлеб пеки да ешь!

— Согласен? — спрашивает. — Вот она я!

И тогда — ох, сладок грех! — опрокинул я ее на одном краю поляны, а опамятовались мы аж на другом краю. Ни единой травинки, скажу я тебе, непримятой не осталось! Пока что, думаю я, все любо-дорого, а дальше как быть? Взять ее за себя — ремесло свое опозорить. Не взять — ранить ее в самое еердце! Она почуяла, что засомневался я.

— С тобой, значит, пойду? — спрашивает, а глазищами так и сверлит. В самое нутро мое вонзилась, проклятая баба! Дорого бы я дал в такую минуту, чтоб два сердца иметь — одно, значит, чтоб честь соблюсти, другое — для утехи, а оно, неладное, всего ведь одно! Хоть рассеки его, хоть пополам разорви — все равно одно и есть!

Ну, честь все ж таки перетянула, и сказал я ей:

— Не со мною пойдешь, а с ним. Ничего не поделаешь.

Как она тут завопит:

— Не пойду!

— Пойдешь! — говорю.

— Не бывать тому! — И кинулась прочь. Только что лежали мы, в глаза друг дружке глядели, а она прочь бежать. Я швырком на брюхо и хвать ее за пятку. Она ни встать мне не дала, ни приподняться — завертелась волчком, кружит, волокет меня по камням да колючкам, поляну-то, как гумно, можно сказать, измолотила, несчастная! Но я мертвой хваткой держу ее за ногу, не выпускаю. Под конец умаялась она и упала. Я тоже себе бока поднамял, да что делать было?

Передохнули мы, посидели малость, я и спрашиваю:

— Ну, а теперь как — пойдешь, что ль?

— Делай, — говорит, — со мной, что хочешь.

Тут наконец и жених явился. Приодели мы ее и стали в город спускаться. До дому, как говорится, рукой подать — мост перейти и все. Закончили, значит, дело, как следует быть, полегчало у меня на сердце, повело песни петь…

Да-а… Самое, оказалось, время для песен…

Только это мы к мосту подошли, глядь — бросается нам наперерез кто-то, лица не разглядеть, и орет:

— Сто-ой, гад!

Увидал я дуло ружейное — ну, метрах в десяти от себя, самое большое. Да еще голову перевязанную увидал, и тогда дошло до меня: ведь это брат ее, невестин-то… Знал он, что к Девлену ниоткуда больше не подойти, вот и поджидал нас у реки, под мостом. Жених как расчухал, в чем дело — а шел он позади меня, — нырнул в межу, под куст, а я остался один посередь дороги. Одна рука на перевязи, левольверт за пояс глубоко засунут, покуда выхватишь, тот сто раз меня из ружья своего прикончить успеет.

— Стой, ни с места! — орет мне невестин брат и, значит, навстречу идет — сестру отымать… А ружье свое на меня наставил. Но тут, брат ты мой, хошь верь — хошь не верь, сестрица его, которую мы целую ночь волоком тащили, все на ней в клочья изодрали, вдруг — прыг! — сбоку от меня была, а впереди очутилась. По своей воле! Ухватил я ее за пояс здоровой рукой и кричу брату:

— Шаг один сделаешь — брошусь с твоей сестрой в реку!

А река под ногами так и кипит — страшное дело! Ну, он и застыл на месте, а я задом, да через мост — на ту сторону. Сестру его крепко держу, не отпускаю, а он только смотрит — ни вдогонку не бежит, ни стрелять не стреляет… Вот когда привелось увидать: человек что мумия, что свеча восковая, в лице — ни кровинки! Постоял он, будто окаменелый, потом ружье швырнул, лицом в ладони уткнулся и — заплакал! Никогда я до того не видал, как мужик плачет, а вот привелось… Хотел я вернуться, отдать ему сестру, а нельзя: одно дело — хотеть, другое дело — мочь, а третье и четвертое — взять да сделать.

Так вот и доставили мы невесту в Девлен. И первым делом к мулле, чтоб окрутил их. Мулла спрашивает ее:

— Согласна ли ты стать женой этого человека?

— Не согласна! — кричит.

Тут и мулла раскричался:

— До чего супротивная баба! Живого места на ней нет, а она — свое! Веди, — говорит, — Шебан, ее назад в лес, пускай посидит там одна, может, в разум войдет.

Испугалась тогда девка — и сдалась. Окрутили их…

— Ну, а потом, Шебан-ага, что потом с ними стало? — спросил я.

…Потом-то? Два месяца прожили они, самое большое… Как-то раз говорит она моей жене:

— Пойдем, соседка, со мной в поле. Поучи меня кукурузу сажать, потому не умею я сажать кукурузу-то.

Муж отпустил ее (а до того дня никуда не пускал), и пошли они с женой моей, чтоб жена поучила ее кукурузу сажать. Пошли, значит, вместе, а воротилась жена одна. Молодайка-то не воротилась — через реку перебралась да назад в родное село ушла.

Вскорости прислала она мне весточку — приходи, мол, потолковать надо. Я, конечно, пошел, и вот что она мне сказала:

— Разведи меня со слюнтяем этим, а я за это дам тебе все, что попросишь.

— Что же дашь-то? — спрашиваю.

— Два золотых, материи на три пары обмоток и кожи на царвули…[1]

Вон сколько всего посулила.

— Коли так, — говорю ей, — не беспокойся. Считай, что дело сделано.

Воротился я в Девлен и сразу принялся за своего соседа:

— Брось ты ее, — говорю ему, — что ты ни делай, по своей воле она к тебе не воротится. Хочешь, чтоб женой тебе была — надо сызнова умыкать ее, как в тот раз умыкали.

— Ни за что! — перепугался он. — Нипочем вдругорядь за такое дело не возьмусь, лучше уж бобылем свой век буду доживать.

— Коли так, — говорю, — брось ты ее, мы тебе другую умыкнем, смирную, чтоб жить тебе да поживать и горя не знать!

— Сколько, — спрашивает, — возьмешь с меня в этот раз?

— Да по сотне, — говорю, — мне и сподручникам моим, да две сотни на пропой, всего, выходит, полтыщи.

— По рукам! — говорит. — А той, бешеной, поди скажи, чтение надо мне ее больше!

— Зачем я ей говорить буду? Сходим вместе в Настан, мулла разведет вас, и дело с концом!

Сходили мы в Настан, развели их, потом другую невесту ему присмотрели и умыкнули ее. Только на этот раз умыкание совсем другое было: чуть ухватили ее за косы, она сразу притихла…

А та, как посулилась, и два золотых отдала, и все прочее… Много я баб умыкал, но эта, брат ты мой, присушила мое сердце, потому — всем бабам баба, что ни возьми — все при ней! По сию пору вспоминаю о ней и жалею. Да ведь как давеча говорил я тебе: одно дело — хотеть, другое дело — мочь, а взять да сделать — это уж третье и четвертое.

Заноза в сердце

Сижу это я на днях у себя во дворе, старые кости на солнышке грею, вижу — идет мимо Юмер, пастухом он у нас в кооперативе, Расиму зятем доводится.

— Здорово, — говорит, а сам головой мотает.

— Здравствуй, — говорю, — здравствуй! Чего это ты башкой вертишь?

— Оттого, — говорит, — верчу, что мы там, в кошарах, не знаем, где подмогу найти, людей нету, хоть рожай, а ты тут посиживаешь, носом клюешь. Пошли, говорит, подсобишь малость, а то- я с ног сбился.

И деньжат подработаешь, и посмотришь, как искусственное обсеменение делается.

— А вы чего обсеменяете? Пшеницу, рожь?

— Какая пшеница? Ты что? Овец обсеменяем! Вишь ты, овец обсеменяют! Какая мода пошла!

— Это что же, Юмер, — спрашиваю, — бараны все перевелись, что вы взялись овец обсеменять?

— Перевелись, — говорит, — не перевелись, а нехватка есть. Пошли, сам увидишь. А я тебе каждый вечер куркмач варить буду!

С того дня, как я себе ногу повредил, я ни разу в лесу не бывал, даже заскучал по нему, да и погодка выдалась славная, солнышко ровное такое, нежаркое. Отчего, думаю, не сходить с Юмером на овечье зимовье, поразмяться малость да поглядеть? Крикнул я своей старухе:

— Давай неси ямурлук![2] Да хлеба в мешок положи!

Юмер до того обрадовался, что подмогу себе нашел, рожа расплылась от уха до уха. Подхватил и ямурлук мой, и мешок, чуть меня самого на загорбок не посадил! Старуха, было, осерчала, но я посулился грибов принести, и она смилостивилась.

Ать-два, ать-два, и полезли мы на Кривой верх, где у нас кошары стоят. А верх этот не зря кривым зовется — тут тебе и тенек, и припек, и кругом все видать как на ладони! И до чего же много всего видать, аж дух забирает! Перелиица, к примеру, стоит, насупротив, вся темной елью точно чадрой укутанная. А левей нее Карлык белолобый, мало ему на земле места, так он в небо полез, невесть чего ищет! А за Карлыком еще вершины тянутся, друг к дружке жмутся — зеленые, желтым прихваченные; какие — острые, как песий клык, какие — округлые, гладкие. Загляденье, да и только!

Юмер говорит мне:

— Хватит, дядя Каню, глаза таращить, давай дело делать, покуда светло, потому скоро смеркаться начнет.

Пошли мы с ним в барак ихний. Внутри барак как барак, в одном углу пол настлан, и окошко есть, и печка, а в другом высится этакий косматый баранище-меринос! Уставился на меня, глаза кровью налитые, шею напружил, вот-вот бросится и подцепит меня своими страшенными рогами.

— Юмер, — говорю, — остерегись!

— Ничего, — отвечает Юмер. — Он оттого злобится, что третий день ни овцы, ни ярочки не видал. — А как, — говорит, — мы ему сейчас овцу предоставим, он враз отойдет, перестанет злобиться. Веди, — говорит, — сюда овцу, только смотри — беленькую какую, до черных он не больно охочий… Он, — говорит, — у нас русской породы и, видать, больше к светлым привык.

Приволок я из загона овцу. Баранище, как увидал меня, голову задрал, с ноги на ногу переступил, всхрапнул да и застыл на месте.

— Пускай овцу! — говорит Юмер. — А сам у двери стань.

Ну, отпустил я овцу, отошел к двери, а баран не на овцу глядит — на меня.

— Стесняется, — говорит Юмер. — Да ничего, привыкнет. Ты не бойся! Обсеменение, — говорит, — зоотехник проводить должен, а он заместо того, чтобы дела делать, дернул в Лясково к учительше, а здесь все на меня свалил. А мне одному нешто управиться? То ли овцу держать, то ли у барана семя собирать…

Юмер, значит, приговаривает себе, а я с барана глаз не свожу. А уж баран, доложу я тебе! Хоть и хромый я, а все равно стоит на гору влезть, чтобы на такого глянуть. Да это, милок, и не баран даже, цистерна цельная — знаешь, бочки такие бывают, литров на двести! Вообразить невозможно! Лохматый, косматый, шерсть до самой земли свисает, чуть шевельнется, так тебя жаром и обдает! У нашенских баранов взгляд ангельский, а у этого глазищи сверху словно бельмами занавешены, а снизу он как глянет на тебя — точно ножом полоснет! О рогах и говорить нечего — закручены почище иной чалмы! «Эта махина, — думаю, — только тронет овцу — вмиг раздавит. А коли, не дай бог, рогом ткнет — от овцы одно мокрое место останется!»

Пока я все это соображал, меринос одолел стыд и пошел к овце. Подступился к ней, шею вытянул и — глядь! — мордой к ее морде прижался и замер. Целует, значит! Овца стоит как привязанная. А он голову повернул, проверил, на месте ли вымя, да опять взялся лизать ее к ушам, вроде как причесывает. Как до ушей дошел, всхрапнул. Овца шевельнулась.

Кричу Юмеру:

— Держи овцу! Убежит!

А Юмер мне:

— Не бойся, уговорит он ее. Пускай чуток поломается, женский пол без фасону не может. Ты, — говорит, — покури пока, еще время есть! Кавказские мериносы, они особого нрава. Об одном, — говорит, — прошу. Как соберется он на нее вскочить, ты хватай ее за уши и держи, чтоб смирно стояла, а я подставлю посудину, чтоб зоотехниковское дело сделать. Покуда милуются они, время есть, а вот как кончат — не зевай!

Только он это сказал, баран наш как начнет загребать копытами, вроде землю роет… Шею выгнул, то одним копытом притоптывает, то другим, потом морду задерет да раза два-три обежит вокруг овцы, космы тек и развеваются. Потом опять замрет, и опять примется перебирать копытами, плясать…

Уж и не знаю, пляска то была или это он силу свою перед овцой показывал, удивить, поразить ее хотел, но чудно было глядеть, как этакая махина носится, развевая космами, молотит по земле копытами, распаляется и сопит, пока пена не выступила. Тут баран, запыхавшись, опять подошел к овце и лизнул ее в морду. Она тоже его лизнула… И тогда, попригладив ее от ушей до хвоста, он полез покрывать ее…

— Держи ее за уши! — заорал Юмер.

— Сам, — отвечаю, — держи! Я посудину подставлю!

Юмер, значит, ухватил овцу за уши, а я подставлять посудину не стал, отпихнул ее ногой, и меринос покрыл овцу по всем законам божьим… Обидно мне показалось, чтобы после таких целований да милований все прахом пошло!

Юмер как на меня напустится:

— Рехнулся ты, что ли, или шутки шутишь? Да мы с одного такого захода могли б не одну, а с полсотни овец обсеменить!

— Ничего, — говорю, — он еще сдюжит.

— Да ведь ему еще разогреваться надо! А на дворе, глянь, смеркается уже.

— Разогреется небось. Это тебе не разогреться, а он разогреется!

Тут мой Юмер совсем взъярился:

— Ты на что это намекаешь? А ну, выкладывай!

— Садись, — говорю, — и нечего на меня глаза выкатывать. Угости цигаркой, я тебе все и выложу… Только не забывай и на барана поглядывать.

— Чего мне на него глядеть? После драки кулаками не машут!

— Вот сейчас самое время на него и глядеть — после драки-то. Ты скажи мне, он чего сейчас делает?

— Овцу лижет.

— То-то и оно! Ты б на его месте уже давно бы храпел, а он кавалер, лижет ее, благодарит, значит.

Засмеялся Юмер:

— Ишь, до чего додумался!

— А ты, каждый божий день на овечьи свадьбы глядючи, никогда ни до чего такого не додумывался?

— Додумывался, — говорит, — как не додумывался.

— И до чего ж ты, — спрашиваю, — додумался? Посудину подставлять? «Додумался» он… Ладно, давай следующую свадьбу ладить, а то стемнеет. Да не на пуп свой, а на барана гляди, как он действует. И ума у него набирайся!

Вывели мы первую овцу, привели вторую. Я думал — вторая свадьба на дню, так баран долго цацкаться не будет. А он, брат ты мой, опять обхаживает ее, целует да шерсть расчесывает, и опять — пляски, поклоны да угождения!

Сыграли мы и третью свадьбу, и четвертую, материала для обсеменения собрали не на полсотни — на полтыщи Овец.

Тут я Юмеру говорю:

— Давай корми мериноса и спать пошли!

— А куркмач варить не будем?

— Не будем! Спать ляжем!

Загнали мы овец в кошару и легли. В бараке, показалось мне, духотища так что легли мы на вольном воздухе под Открытом небом, как говорится. А уж небо в ту ночь было — и не пересказать! Звездочки высыпали яркие, то Росой умытые, одни этак робко-робко помаргивав другие — сурьезные, — не шелохнутся, в глаза тебе заглядывают и допытываются:

«Ну как, дядя Каню?»

«Да вроде хорошо все.»

«Хорошо-то хорошо, а могло бы ку-уда лучше быть! Ну-ка, поразмысли!»

«Да уж мыслил, хватит с меня! Время спать!»

«Может, и время, да ведь не уснуть тебе! — Так и режет мне правду в глаза самая высокая и ясная звездочка. — Потому что совесть У тебя нечистая. Сорок лет с женой живешь, а скажи честно, как на духу: хоть раз в жизни поплясал ты так перед женой перед своей? Поплясал, а? Догадался ль хоть раз приласкать ее? На ухо словечко любезное шепнуть, как шептали друг дружке баран с овцой».

— Юмер!.. Дай-ка спичку, ~ говорю. — Костер разожгу. Не спится что-то.

— Чудно! — говорит Кечер. — И мне тоже.

— С чего бы?

— Да жестко. Должно, мало сена подстелил.

— Что ж, говорю, подстели побольше. Только хоть копну целую подстели мягче тебе не станет. Потому не снаружи тебя колет а изнутри. Понял, нет?

Сник мой Юмер, словечка в ответ не сказал, но поднялся. Разожгли мы с ним костер, искры запрыгали, звезды попрятались, и остались мы с ним вдвоем с глазу на глаз.

— Болит, — говорит, — у меня вот тут, внутри!

— Может, баран задел?

— Не баран, — говорит, — а ты меня задел, ты! Словами своими! Так задел, что по сю пору очухаться не могу!

Уж коли Юмер, завзятый молчун, за один раз столько слов вымолвил, значит, и впрямь крепко его зацепило.

— Ты, — спрашиваю его, — не слыхал, какие слова мне давеча звезды говорили?

— Звезд я не слыхал, я слушал, как птичка тут одна заливалась: пе-ень… пе-ень… Слушал я ее и дивился: как это она меня раскусила?

— А звезды? — говорю. — Как это звезды раскусили меня и такого мне давеча наговорили! — И пересказываю ему все слово в слово, а Юмер мой глазами сверкает:

— Хватит, хватит! Не о том вовсе речь!

— А об чем, — говорю, — тогда речь? Скажи, может, полегчает тебе малость! Тут, по крайности, никто не услышит. Вон и звезды попрятались, и птичка угомонилась, ни от кого помехи не будет.

— На мне, — начал Юмер, — на мне, — говорит, — дядя Каню, столько грязи, что хоть все стадо овечье на сало перетопи да из того сала мыла навари, все одно меня не отмыть! Я, — говорит, — когда пьяный напьюсь, а жена со мной не ложится, так я, — говорит, — ее к кровати веревкой прикручиваю!

— Не вздыхай ты так горько, и на мне грех есть, только и разницы, что я свою и без веревки скручивал!

— Смолкни, — говорит он, — кончай! А то зверь какой или птица услышат и ославят нас на весь лес.

Сидим мы у костра, греемся и молчим, а потом Юмера опять разобрало:

— Скажи что-нибудь, — говорит. — Не молчи!

— Я свое отжил, что я сказать могу? Мне только и остается, что казнить себя, а тебе, — говорю, — всего тридцать четвертый пошел! Гляди на барана, бери с него пример и посмотришь, что тогда будет.

— Ну хорошо, — говорит Юмер. — Неужто мне плясать вокруг жены? Хоть мы, — говорит, — с тобой по крови братья, но я, перво-наперво, мусульманской веры, и люди меня на смех подымут, ежели я вокруг бабы плясать начну.

— Ну, друг, — говорю, — ты впрямь дурак или только прикидываешься? Перво-наперво плясать ты будешь не посередь села, а дома, у себя в четырех стенах. Да, и попляшешь! Без притопов там всяких и прихлопов, а просто заведешь патефон, возьмешь жену за руку и… Ты бабу свою целуешь когда?

— Я, — говорит, — прямо тебе скажу, зубами я на нее скриплю, а на поцелуи времени не хватает.

— Времени у него, вишь, не хватает! Накостылять бы тебе сейчас по шее как следует, а за что и про что, и объяснять не надо. Такая ему смирная жена попалась, а он на нее зубами скрипит! Как волк ощеряется! Ну, а она что? Когда ты на нее зубами скрипишь?

— Лицо покрывалом закроет, дрожит, как тростиночка, и молчит.

— Смолкни, — говорю, — кончай!

Опять замолчали мы. Юмер палкой угли ворошит, голову на грудь свесил и знай вздыхает. Золу вздохами своими, как мехами, раздувает. Жаль мне его стало, но я все ж таки опять принялся цеплять его.

— Был бы я на твоем месте да в твоих годах, поглядел бы ты тогда на меня! Воротился бы я в село, завернул в корчму, запихнул бы за пояс бутылочки две вина да заявился домой ужинать. «Давай, жена, — сказал бы я, — откушаем с тобой да выпьем по стаканчику за красу за твою да здоровьичко!» Потом подсобил бы со стола прибрать… а там… «Поди-ка сюда, жена милая, приляг, сердце твое отогреть хочу…» Женское сердце отогреть легко. Ни огня не нужно, ни пламени, ни щепок на растопку, нужно только словечко ласковое на ушко шепнуть, вон как давеча баран овце шептал. Чего уж легче! Я овечьего языка не знаю, но все понял, чего он ей нашептывал: «Душа моя, — говорит, — до чего ж ты хороша, до чего люба мне». По головке легонько погладишь — видал, как баран-то овце шерсть приглаживал? Рукой погладишь — у барана рук нету, а у тебя есть! Понял?

— Смолкни! — вскинулся опять Юмер. — Кончай!.. Все я понял.

— А коли понял, собирайся да шагай домой, село — вон оно где, село наше, а я посторожу овец до утра, покуда ты вернешься.

…На другое утро приходит мой Юмер, а за ухом у него цветок красный заткнут.

— Как дела? — спрашиваю.

— Красота! — ухмыляется Юмер. — Твой баран, — говорит, — в подметки мне не годится! Но я ему благодарен, будет он мне как брат родной, на каждый рог ему по свечке большой поставлю — одну от меня, другую от моей Незифе.

Три дня пробыли мы с Юмером в горах, а потом насобирал я грибов, хворосту немного и воротился домой. Вытряхнул старухе эти дары — и прямиком в совет.

— Скажи, председатель, ты свою бабу к кровати прикручиваешь?

— Зачем мне ее прикручивать? Я только гляну на нее, и все!.. А что это тебя прихватило — в твои-то годы? Почему спрашиваешь?

— А потому спрашиваю, что у нас в селе мужики жен либо к кровати прикручивают, либо зубами скрипят, либо взглядом страх наводят. Так отчего б не раздать мужикам пистолеты? Наставишь на нее пистолет— и дело с концом!

Встал председатель со своего стула, подошел ко мне:

— А ну, — говорит, — дыхни!

Дыхнул я.

— Вроде не пьяный, чего ж с утра звон поднял?

— Я тебе, — говорю, — скажу, чего.

И выкладываю ему, значит, всю историю с мериносом. Он раза три в лице переменился: видать, тоже рыльце в пушку. Дослушал меня до конца и спрашивает:

— Что же ты предлагаешь?

— А то я предлагаю, чтобы организовать в клубе курсы для мужиков наших, повышение квалификации… Мериноса приведем, чтоб поглядели на его обхождение, а словесную часть я на себя возьму.

— Постой, постой! — кричит председатель. — Ты соображаешь, что несешь? Приводить барана в клуб, где у нас культурные мероприятия проводятся! Да еще не одного, а с овцой!

Я говорю:

— А это разве не культурное мероприятие, дорогой товарищ, чтобы люди знали, каким манером друг друга любить полагается? Ты погляди, сколько кругом мужей с женами разводятся!

Смотрю, зачесался мой председатель — затылок чешет, шею, потом за ляжки принялся.

— Одного, — говорит, — в толк не возьму: почему именно ты в эту баранью историю ввязался? Можешь ты мне это объяснить?

— Обидно мне стало, товарищ председатель, что люди у нас любовное обхождение хуже понимают, чем скотина. И потому вовсе эта история не баранья, а самая что ни на есть человеческая!

Призадумался председатель. Думал, думал и наконец решился:

— Так и быть, организуем курсы! Но только не в клубе. Лучше наверху, в кошаре. Выделим транспорт, доставим туда мужиков. Проведем под маркой какого-нибудь мероприятия — ну, скажем, «Реконструкция овечьего стада» или еще что-нибудь в этом роде. Может, просто «Реконструкция». Но смотри у меня! Чтоб никто ничего не пронюхал, а не то, если поднимут вопрос, я тебя не видал и не слыхал. Ясно?

— Ясно, — говорю.

— Действуй!

Вот я теперь и действую.

И одно только у меня сейчас желание — засело в сердце, как заноза, — чтоб в один прекрасный день. прошли б мимо моего дома все, какие есть мужики в нашем селе, и чтоб у каждого за ухом цветок красовался, как у Юмера!

Тогда простятся мне мои прегрешения и на сердце наконец полегчает!

Когда мир сбился с панталыку

Один, бывает, пострадает на войне, другой — от бабы, а меня заел «Бакиш». Поедом меня ел и чуть не довел до погибели. Но лучше я тебе все с самого начала расскажу, по порядку.

Был я чувячных дел мастером. Ты не путай, чувячный мастер это не то что башмачник. Башмачники — они потом объявились, кусок хлеба у нас отняли. А раньше-то, пока они нас не выжили, мы, чувячных дел мастера, на базаре заправляли. Лавки наши помещались все у фонтана, в самом, можно сказать, центре города, восемнадцать их было, одна за другой, точно бусины на четках. Как выставим свой товар перед дверью, до того весело и пестро: тут тебе и белое, и черное, и коричневое, и красное — как на ярмарке, право слово.

Каких мы только чувяков не шили! Если ты щеголь — греческие покупаешь, носки у них загнутые, как птичий клюв, только кверху, и кисточки шелковые болтаются. К ним носили шапку набекрень и кинжал за поясом. Для людей посолидней мы другие шили — с тупым носком, на толстой подошве. К таким каракулевую папаху надевай, желтые четки царьградские в руки бери. Был еще особый фасон — плотогонский — белые, плоские, сзади язычок, мягкие да легкие, как голубиное крылышко. Покупали их больше плотогоны с Марицы, потому и прозывались они плотогонскими, но кто толк понимал в красоте, тоже их брал. Были чувяки пожарничьи — для пожарников с каланчи, без задников, но с ремешком сзади, чтобы быстрее надевались и крепче держались. И каких еще только не было! Для мастеров и подмастерьев, для буйных и смирных, холостяков и женатых. Никаких тогда не требовалось бумаг и удостоверений — глянул, что у человека на ногах, и сразу все ясно: в каких он годах, умен иль не очень, при деньгах или в карманах ветер свищет, смирного он нрава или буйного, каких занятий и в каком квартале живет — Амбелинос, Жаблица или Метошка. Теперь не то! Все обуты одинаково. Поди разбери, что за человек, откуда, кто таков.

И по сю пору не могу я взять в толк, отчего это люди прельстились башмаками. Разве они лучше чувяков? Нет! Куда им до чувяков! И сравнения никакого. Дешевле они? Тоже нет! Дороже еще! И все-таки взяли они, треклятые, верх над чувяками. Сначала объявился один башмачник — не знаю уж откуда, потом прибился еще один — двое их стало, значит. Чужаки они были, и гильдии своей у них не было, но народ кинулся к ним, а наши молотки и колодки начали ржой покрываться.

Собрались мы все — и молодые мастера, и старые — чтобы вместе обмозговать, как дальше быть.

Мы, кто помоложе, яримся, предлагаем столкнуть обоих башмачников в реку — мол, напугаются тогда и дадут деру. А старики не соглашаются. В особенности турок один, Али по имени. Он мудрый у нас, башковитый был, борода седая, шея малость кривоватая. Так вот он нипочем не соглашался, чтоб мы башмачников в реку сбросили.

— Дело, ребятки, — говорил он, — не в чувяках и не в башмаках, дело в том, какой на свете порядок! Коли стал мир чувяки скидывать, не помешать тому, нипочем не помешать. Коли он, — говорит, — потури[3] скидывает, то и чувяки скинет беспременно. Не трожьте вы башмачников. А лучше, кто еще молодой, позабудьте про чувяки и садитесь башмаки шить!

Мы все на Али набросились, крик, шум поднялся, еще немного и его б самого в реку сбросили. Стали кричать, что подкупленный он, из ума выжил и бог весть еще чего наговорили. Под конец мы, молодые, рассудили по-своему: собралось нас пять молодцов, на ногах чувяки, за поясом кинжалы острые, подкараулили этих несчастных башмачников и спихнули в воду. А сами отправились в корчму к Петру Бледной Немочи, наняли шарманщика, вина маврутского заказали, и пошло у нас веселье: до самого утра песни пели, вино рекой лилось, стаканы в зубах трещали. Ни у кого и мысли не мелькнуло, что последняя это у нас, чувячных дел мастеров, гульба. Только мы собрались по домам разойтись, слышим — в набат бьют, пожар! Выбежали поглядеть, где горит, и вмиг протрезвели: наши лавки полыхают. Ну, тут и ведра с водой, и половики мокрые, и пожарники с кишкой! Да разве тремя бочонками загасить старые, сохшие-пересохшие строения, которые от одной искры вспыхивают? Стены рушатся, крыши сами в огонь срываются, а чувяки пищат в огне точно живые!

Башмачники-то оказались не робкого десятка — мы их в реке искупали, а они нам красного петуха пустили, рассчитались око за око, зуб за зуб. Кинулись мы бока им намять, а их уже давно след простыл. После пожара большинство из нас бросили свое ремесло, разбрелись кто куда. Кое-кто отстроил лавки заново, а я — один из всех — остался без лавки и без гроша ломаного. Сунулся туда-сюда, никто даже и не сулит ничего. Наконец повстречался мне однажды мясник Колю, по прозвищу Прыщ.

— Слыхал я, Коста, — говорит, — будто ты все еще лавкой не обзавелся.

— Так оно и есть, — говорю.

— А коли так, могу тебя безо всякой платы в свою лавку пустить, но при одном условии: исхлопочи мне в городской управе разрешение мясные туши вешать на крючьях перед дверью, на улице, как раньше заведено было. Если выгорит это дело, мне лавка только вечером нужна будет, а днем шей свои чувяки сколько душе угодно.

Обеими руками уцепился я за ту соломинку и бегом к городскому голове:

— Будь отцом родным! Бога за тебя молитЬ буду, гостинцами завалю, только разреши Колю Прыщу мясо на крюках перед лавкой вывешивать, он меня за это в лавку свою пустит. Погорелец я, не оставь без помощи!

А тот — ни в какую!

— Как я могу дать такое разрешение, когда от ветеринарного начальства приказ есть, чтоб не висели мясные туши на улице. Одному разрешишь, за ним остальные вылезут, и тогда конец гигиене.

Но я не отступался, умолял, улещал, посулился летом у него на винограднике отработать и в конце-концов уломал.

— Ладно, — говорит, — только сперва Таратора уговори.

А Таратор был у нас важная шишка, депутат и все такое прочее. Пошел я к нему: так, мол, и так. Он говорит:

— Нет, нет и нет!

Но я все-таки нащупал его слабое место.

— Вроде бы, — говорю, — скоро выборам быть? В нашем роду сорок пять душ, не считая троюродных и четвероюродных. Могу тебе их всех скопом привести, сорок, а то и пятьдесят голосов прибавится — глядишь, тебе депутатство и обеспечено! Возьмем, говорю, флаг вашей партии и пройдем по всем торговым рядам, только устрой то дельце, о котором я хлопочу, ведь сущая пустяковина!

Ну, этот тоже сдался.

Ночью Прыщ врыл перед дверью столб, к столбу крюк приладил, повесил тушу, а еще через день все мясники вывесили туши на прежних местах. Ветеринар столбы валить не осмелился, и мясной ряд возродился снова.

Взял я денег взаймы, купил новую машину «Зингер», новых колодок, подошв, сафьяну и опять занялся своим ремеслом. Всяких чувяков нашил — греческих, плотогонских, пожарничьих, всех цветов и фасонов, — черные, белые, красные, тупоносые и остроносые, с язычками и без язычков, нанизал их на веревку и повесил перед входом в лавку, кто ни пройдет — взглянет, кто ни взглянет — остановится. Одни только поглядят, другие купят, и вроде дела мои пошли. Еще до пожара была у меня невеста, а тут набрался я храбрости и сыграл свадьбу. Сняли мы с ней пустую, можно сказать, комнату, два стула да столик, но ведь у меня в руках ремесло было, и рассчитывал я, что заработаю и на дом собственный, и на всякую утварь домашнюю. Но тут — надо же — объявился этот «Бакиш»!

Как-то раз утречком говорю я Колю Прыщу.

— Послушай, бай Колю, давай сегодня на пару пообедаем — ты мясца дашь, я овощей куплю.

Дал я ему денег, пошел он на базар. И что-то долго его назад нету. Потом возвращается, картошки несет, укропу, луку и еще издали кричит мне:

— Беги, Коста, на базар, погляди на диво-дивное! Царвули из резины продают! Чуть не задаром!

Екнуло у меня что-то внутри. Отложил свой молоток и пошел. Наро-одищу-у-у! Не подойти, не протолкнуться, облепили лоток со всех сторон, а на нем доверху царвули навалены. Взял я в руки один царвуль, перевернул вверх подошвой, на подошве написано «Бакиш». Резиновая фабрика и все такое прочее.

— Почем? — спрашиваю продавца.

— Пара — десять левов. А три пары возьмешь — могу скидку сделать, по восемь отдам.

Гляжу я на царвули эти, щупаю: тяжеленные, как гири! Куда им до моих, к примеру, плотогонских чувяков с желтым кантом, легких как перышко! Но это я понимаю, а для других что тяжелые, что легкие — все одно! Народ набежал простой, что блестит, то им и любо, хватают эти утюги резиновые почем зря! Старую обувку с ног скинут, новую, резиновую, наденут и скорей бежать к фотографу — на карточку сняться в «Бакише» на ногах. Муторно мне, скажу я тебе, стало. И не из-за чего другого, а из-за карточек. Столько лет шил я свои чувяки, столько умения положил и старания и ни от кого спасибо не слыхал. А эти мокроступы, в которых ни красоты нет, ни души, ни умения — с прилавка и сразу на карточку!

Ни одного человека не нашлось с пониманием, в чем она есть, истинная красота.

В лавку я ворочаться не стал, а отправился прямым ходом в корчму и нализался так, что не помню, как меня домой приволокли. С той поры дела мои пошли хуже некуда. «Бакиш» отбил у нас всех заказчиков и покупателей, и застопорилась наша торговлишка. Сбавили мы цену на свой товар. «Бакиш» тоже сбавил. Он продавал за наличные, мы надумали в кредит торговать и тем его одолеть, но опять остались в накладе. Покупатели взяли привычку только в долг и брать, наличными совсем платить перестали. Один говорит: «Жалованье получу — отдам». Другой: «Вот виноград продам — расплачусь». Третий сулится отдать, как хлеб обмолотит, пятый, шестой — в том же роде, конца-краю нету. Я уж не говорю про всяких там любителей поживиться на даровщину — приставов, финансовых агентов, стражников — те берут, тащат и спасибо даже не скажут. Про них и говорить нечего. Один тебе саблей грозит, другой — бумагой казенной. А у городских полицейских одна угроза: «Смотри, заставим мясников убрать свой товар в лавки!» И брали у меня чувяки, кто для бабки, кто для жены, кто для ребятишек, все будто до следующего жалованья, а ни один гроша медного не заплатил, не отдал!

До того я с этим кредитом влип, что даже в церковь к причастию мы с женой и тещей стали по очереди ходить — потому на троих всего одна пара чувяков была!

Как увидал я, что вконец прогорает моя торговля, решил твердо-натвердо: «Никому больше в долг не даю! Хоть сам господь-бог с неба явись, отправлю ни с чем, пока не выложит денежки наличными!» Даже клятву дал. Встал на колени и вслух поклялся: «Господи Иисусе Христе, чтоб мне ослепнуть, чтоб мне свету божьего не видать, если я с этого дня хоть одному человеку в долг поверю!» Осенил себя крестом, но еще не успел с колен встать, вижу, входит дружок родителя моего из Козанова, был у него такой, Митю, Воркун по прозвищу. Улыбается во весь рот, на плече — торба, кричит с порога:

— Привалило тебе, Коста, счастье! Пришел я для тридцати свадебщиков чувяки покупать! Показывай товар, у меня с собой мерки есть! — И вынимает из мешка горсть лучин — мерки, по которым он чувяки покупать собрался свадебщикам в подарок. Вот эти ему подай и те! И вон те еще и эти! Почти все, что у меня наработаны были, отобрал, в торбу свою затолкал и к выходу.

— Постой, а деньги?

— Хлеб обмолочу — отдам! — отвечает. — Запиши в долг!

— Ах, в долг? Давай сюда товар!

Он глаза вылупил. Хочет уйти, а я его назад тащу. Схватились мы крепко, отобрал я у него торбу, вытряс оттуда чувяки, схватил у Прыща секач и давай их рубить на мелкие кусочки. Все соседи сбежались.

— Да погоди, Коста! Будет тебе! Перестань!

— Никаких «погоди», никаких «перестань»! К чертовой матери, пропади они пропадом и чувяки эти, и ремесло мое распроклятое, и «Бакиш», и покупатели— обманщики и разорители, и весь этот растреклятый мир, который совсем сбился с панталыку.

Чертыхаюсь и рублю, рублю и чертыхаюсь, пока не порубил все чувяки в мелкую крошку. А потом швырнул секач и пошел. Но не домой пошел, а вниз по реке, потому кипела во мне ярость и не хотелось на людей глядеть. Сел я на берегу, голову в воду окунул, поостыл, и вдруг до того мне легко стало! Нету больше должников, нету налоговых агентов, нету хапуг-полицейских, нету «Бакиша» — душителя моего. Ничего нету! Нету! Нету!

Да-а… Их-то нету! А жена есть, и дом есть. Пустой дом, голодный. А в доме теща. И всегда-то она мне в руки смотрит с хлебом иду или без, и тут же глаза на жену переводит: дескать, видала? Она ведь уговаривала ее не за меня идти, а за внука Хаджи Фаницы, у которого восемнадцать декаров бахчи. Но Минка за меня пошла, и мать не может простить ей этого. Как я сейчас ей в глаза посмотрю? Как скажу, что у меня за душой гроша ломаного нету? Уж лучше в реку вниз головой — и покончить с этим позором!

Встал я, походил по берегу, поискал, где поглубже, сказал: «Прощай, Минка!» — и бултых в мутную воду. Хотел поглубже нырнуть, чтоб поскорей утопнуть, а ткнулся во что-то мягкое. Открыл глаза — кошка! Дохлая кошка плавает. Тошно мне стало, и я давай скорей на берег выбираться. Сел пообсохнуть и стал размышлять. Для чего мне топиться? Чтобы Минка внуку Хаджи Фаницы досталась? А почему бы мне не дернуть в Америку? Заработаю там на целых две бахчи, пускай тогда теща локти себе кусает!

В Америке у меня как раз двое парней знакомых было — они еще до четырнадцатого года подались в Детройт. А когда война началась, они — патриоты, вишь — назад из-за океана приплыли, чтобы пролить кровь за Болгарию. Зачислили их в роту капитана Чел-бова. Однажды на марше, когда мы месили грязь на дороге, один из них ненароком обрызгал капитана. Капитан, сукин сын, сразу за хлыст. «Куда прешь, сволочь?» — кричит. И хрясь американцу по шее. Тот солдатчины-то еще толком не хлебнул, дисциплине военной не обученный, как пошлет капитана по матушке! Челбов — за револьвер. И пристрелил бы его, как пить дать, еле удержали. Приказал он влепить американцу двадцать пять палок. Я тогда при Челбове денщиком состоял и умолил его наказывать американца не перед всей ротой, а в палатке, подальше от глаз, чтоб не осрамить вконец парня — все ж таки по своей воле приехал помирать за отчизну. Послушался меня капитан и поручил мне провести экзекуцию. Ввел я американца в палатку, велел вопить во всю глотку и начал: р-раз палкой по ранцу, американец ревет, будто его режут. Я колочу, он ревет, пока не досчитали мы до двадцати. Пять только раз ударил я его по-настоящему — для пущего вероятия. С той поры паренек просто молился на меня, в огонь и воду за меня был готов. Когда подошла демобилизация, он при расставании сказал мне:

— Здесь у вас, Коста, при таких, как Челбов, не жизнь! Махнем лучше со мной в Америку. Капиталец сколотишь, а потом будет охота, так и вернешься.

Вспомнились мне эти слова, и решил я: в Америку, другого выхода нет! Авось повезет!

Воротился я домой веселый. Жене и теще ни гу-гу., Послал письмо своему американцу, через месяц с небольшим пришел ответ: «Приезжай! Жду! Встречу по-царски».

Исхлопотал я себе пачпорт — в те времена пачпорт исхлопотать было раз плюнуть, а жене по-прежнему ни полслова. Крик поднимет, плач, попробуй успокой. Я так решил: уеду втихую, а из Америки пришлю весточку. И день уже назначил — двадцатое августа. Велел жене сварить в тот день обед с мясом. Отобедали мы, и я пошел… Пойти-то пошел, да вдруг защемило у меня сердце, жалко стало с городом родным расставаться, будь он трижды неладен. «С женой не простился, — думаю, — дай хоть с городом родным прощусь». Времени до поезда еще оставалось порядочно… Прошел я по торговым рядам, спустился к Чинаре, где у нас Офицерское собрание было. В окнах свет горит. В самый раз напоследок на родную болгарскую фуражку поглядеть. Окошки там низкие, заглянул я внутрь и вижу: господа офицеры, сволочи, сидят за столом, посередке стола бочонок поставили, цедят из него что-то желтое, пенистое и пьют. «Пиво!» — смекнул я. И раньше слыхал я, что появилось такое питье, но какое оно — ни видать, ни пить не доводилось. Так вот, значит, сидят господа офицеры, пьют, кружками стучат. Они пьют, я гляжу.

И вдруг вспомнились мне слова старого Али: «Коли стал мир чувяки скидывать, не помешать тому, нипочем не помешать. Коли он потури скидывает, то и чувяки скинет беспременно». Вон она — новая мода! Просто моча желтая, можно сказать, а господа офицеры дуют во всю, потому — в новинку! Но только на сей раз и я с этого дела пенки сниму! А там будь что будет! Америка, рассудил я, никуда от меня не уйдет. Пачпорт тоже. Подхватился я — ив Прангу, в родное село.

— Отец, — говорю своему старику, — один раз ты меня родил на свет, роди во второй!

— Ты что, Коста, — удивился старый, — нешто может человек дважды на свет родиться?

— Может, — говорю. — И три раза может! Отдай ты мне мою долю от своего сада, я продам ее и сделаю то, что задумал.

И рассказываю ему, на какую я жилу набрел. Отец у меня прежде в лесной охране служил, уразумел что к чему и — прости ему, господи, его прегрешения— спорить не стал. Завязал я в платок десять золотых, купил патент, привез из Пловдива пива, бочонок льду, жаровню — мясо жарить, две тарелки, две кружки, а Вангелаки — богомазу велел нарисовать святого Георгия на коне — в одной руке кружка с пеной через край, в другой — копье, а на копье котлета нацеплена, под картиной — подпись громадными буквами, черными по желтому полю: «ПИВО ЛЕДЯНОЕ ОФИЦЕРСКОЕ».

Народу слетелось — туча! Народ ведь как кинется — его не остановишь. Пиво — горечь одна. А им, дурачью, все равно! Некоторые интересовались, отчего оно офицерское.

А я говорю:

— Уж такое оно есть.

Фотограф увидал, как люди пиво мое лакают, поставил свой аппарат возле моего ларька и стал снимать всех любителей с кружкой в руке рядом со святым Георгием. Простых любителей он снимал с кружкой в руке, а самым ретивым на голову еще желтую каску напяливал, какие пожарники носят.

Попросил я Вангелаки подсобить мне; он котлеты жарит, продает, я пивом торгую, и уже к обеду выцедили мы все пиво до последней капли. Денег я напихал полный ящик!

И говорю я Вангелаки:

— Охота тебе была святых малевать? Не видишь разве, что на святых теперь тоже спрос поубавился? Давай лучше вместе торговать — ты будешь котлеты жарить, я пиво разливать.

— Давай! — говорит Вангелаки. — Все одно у нас в городе никто в иконах и картинах не смыслит. Коль я тебе подхожу в напарники — давай! Я ведь и фигуры лепить могу, так что котлеты наделаю — первый сорт!

Купили мы в Избегли буйволиную тушу, наготовили фаршу. У Вангелаки пальцы длинные, ловкие, котлетки он лепил аккуратненькие. Я десять бочек пива привез, и завертелась у нас такая торговля, что «Бакишу» впору мне завидовать. Пошло дело! Деньги повалили валом! К вечеру чуть не мешок их набирался, даже считать было лень.

— На, посчитай! — пихает мне бывало выручку Вангелаки. — А то я с ног валюсь.

— Считай ты! — отмахиваюсь я. — Я сам валюсь. В конце концов решили так: один день он выручку считает, другой день — я.

Взыграла у меня душа от таких доходов, купил я жене шелковой материи на платье и велел сшить у самой дорогой портнихи, какая есть в городе. Жена показала подарок матери и похвасталась, кому шить отдаст. У тещи аж глаза на лоб полезли:

— Ты в своем уме иль нет? Чтоб жена какого-то лотошника платья портнихам шить отдавала? У муженька еле-еле на хлеб хватает, а ты форсить будешь, точно госпожа какая!

На другой день спрашиваю у жены, почему она новое платье не надела.

— Оно, — говорит, — не сшитое. — И рассказывает про то, что мать не разрешила шить его и какие при этом говорила слова.

— Скажи своей матери, чтобы завтра вечером спать не ложилась, а сидела и меня дожидалась!

На другой вечер ссыпал я выручку в мешок, не считая, мешок на плечо взвалил и домой. Жена с тещей сидят, дожидаются. Говорю жене:

— Постели скатерть.

Она постелила, я мешок вытряс, зазвенели монеты, покатились во все стороны, теща чуть умом не тронулась.

— Давай, — говорю, — тещенька, поработаем, денежки вместе пересчитаем. Ты, — говорю, — шестилевовые монеты считай, Минка пятилевовые, а я бумажки складывать буду!

Старуха слова сказать не может. Три раза глаза терла — проверяла, не во сне ли такое привиделось, а потом взялась считать. Считали мы, считали, а как пересчитали все — сгреб я две пригоршни ассигнаций и бросил жене на колени:

— Держи, жена! Это, — говорю, — тебе, чтоб портнихе платить.

— А это — кидаю две пригоршни шестилевовых монет теще — тебе, старуха, чтобы запомнила ты те времена, когда мир сбился с панталыку.

Ну, про Али я тоже не забыл. Взял его к себе в зазывалы, потому что это он мне глаза раскрыл, объяснил, что к чему, и от «Бакиша» спастись помог.

Али здорово зазывал, на совесть. Шея у него была кривая, чалма драная, но уж коли он брался за какое дело, то всю душу в него вкладывал. Только почему-то «ледяное» он выговорить не мог и кричал: «Пиво ильдяное! Ильдяное пиво-о!»

Страх

Как-то раз вызвал меня лесничий к себе, дверь поплотнее закрыл и говорит:

— Есть, Порязов, тебе одно секретное поручение: в Каракузе лесник, по всему видать, помер! Вот уж пятнадцать ден никто его в округе не видал, и в управе он тоже не показывался. Ты у нас старший объездчик, поезжай в Каракуз и лично проверь, жив он там или нет.

— Слушаюсь!

— Оружие захвати, патроны — и с богом! Район пограничный, население мусульманское, а сверх того слух идет, шайка Али Бекира опять объязилась, так что гляди в оба!

— Слушаюсь, господин лесничий!

В те времена «господин» говорили, а не «товарищ».

Наложил я в сумку провизии дня на три, вскочил на коня — и в путь. Ружья с собой не взял: ружье — его издали видать, в глаза лезет, а я наган зарядил — был у меня наган с барабаном на шесть патронов. Со ста двадцати шагов на дереве лист пробивал.

В Каракуз дорогой ехать семь часов, а я — напрямки, по тропкам, за пять проезжал. Да еще успевал по сторонам глазеть, пить останавливался и прочее. Горы там высокие, лес дремучий — деревья толстенные, в три обхвата, а на скалах орлов полно — было на что поглядеть, но у меня лесник из головы не выходил — впрямь ли его прикончили или что другое стряслось?

И всю дорогу, пока я взбирался верхом на кручу, не выходил он у меня из головы: что бы такое могло случиться? Хотя, по чести, с лесником всякое случиться может. Ведь он следит, чтоб порубки не было да потравы, а в таком деле всегда кто-нибудь может всадить пулю либо ножом пырнуть. За сколько-то лет перед тем случилось такое со средокским лесником, Он чьих-то коз застал на вырубке, снял с них колокольцы, а пастухам без колокольцев нельзя — они ведь по ним обмирают, по колокольцам этим. Вот и подстерегли лесника, огрели дубиной разок-другой, и нету человека. Из-за двух ржавых колокольцев!

На меня тоже Бурунсуз из Карамушицы и Салих Кривой ножи точили. Кривой мне потом сам признался.

— Кабы ты, — говорит, — бежать кинулся, я б тебя беспременно ножом проткнул, потому как я, — говорит, — с тридцати шагов в сосну попадаю! Но ты, — говорит, — не струсил и тем жизнь свою спас.

Среди этакого народа лес стеречь — дело непростое, тем более у них за спиной был Али Бекир, родом болгарин из Драмских сел, но веры мусульманской. Он ходил через границу, угонял мулов с нашей стороны и сбывал на греческой. Вместе с ним еще трое орудовали. Акцизного они из-за коня прикончили, а пастуха одного — за то, что отказался барашка им зажарить. С той поры у всех браконьеров и порубщиков Али Бекир не сходил с языка, с его именем вставали и спать ложились, его именем грозились и запугивали. Сказать по правде, не Али Бекира я опасался, больше о другом думал: в такие времена кого хочешь могут пристукнуть — хоть лесника, хоть полевого сторожа, — все спишут на Али Бекира.

Конь у меня был сильный — к полудню я уже добрался до Холодного ключа. Оттуда дорога петлями шла книзу — все вниз да вниз, где через кустарник и сливовые рощи, где по камням да скалам, и так до самого Каракуза. Каракуз тогда не село было, а так, несколько выселков небольших, раскиданных по соседним горушкам. Поодаль, у реки — деревянная мечеть с минаретом, народ сходился туда по пятницам поклоны бить. Ни старосты, ни сборщика налогов у них не было. Помощник старосты жил на ближних выселках, но он, оказалось, поехал на гумно молотить, так что волей-неволей пришлось мне к мулле идти.

Мулла дома был: сидит в тенечке под ивами, чалму снял — жарко, чувяки с ног скинул, сидит, вьючное седло чинит. Молодой ли, старый — не понять, борода ножницами обкромсана. «Хош гелдин!» — «Хош булдук!» — поздоровались мы. Он меня сесть пригласил, коню моему сенца кинул, а я стал обиняком дознаваться про лесника — случаем не видал ли?

— Я, — мулла говорит, — дней пятнадцать уж на гумне молочу и никого не видал. Сегодня пришел домой, потому похороны у меня.

Человек у них один помер на соседних выселках, Метко по имени.

— А ты, — мулла спрашивает, — по какому делу сюда?

Я, говорю, так, мол, просто объезд совершаю.

— Твое счастье, — говорит мулла, — что ты меня застал, переночуешь у меня в медрессе, а утречком, как рассветет, поезжай куда тебе надо.

Медрессе ихнее показалось мне вроде сарая — приземистое, глиной обмазанное, в одной комнате, попросторнее, школа, в другой, поменьше, мулла живет. В комнатушке этой кровать была — на двух козлах доски положены, шерстяными одеялами застланы, а поверх одеял овчины, штук пять-шесть. Еще там стол стоял, стул и жаровня. Пол подметен, чисто, на стенах ни одного клопиного следа. Ночь вполне переспать можно. Мулла показал, как запирать дверь, каким одеялом покрыться и какое под себя подложить, потом вынул из-за пояса карманные часы с двумя крышками — огромнющие, с солонку величиной, — глянул и скорей на минарет голосить… Ну, поголосил он там, что положено, попел ихние молитвы, а как кончил, обернулся к домам на ближнем бугре да как заорет:

— Э-эй, Расим! Гяур у меня тут. Принеси ему еды какой!

Пока мулла кричал да голосил, показалась похоронная процессия — одни мужики, ни одной бабы. Несут покойника, завернутого в кусок рядна, а старик с длинной бородой идет позади и выкрикивает: «Аллах, аллах! Аллах, аллах!»

Вошли они в мечеть вместе с муллой, а я стреножил своего коня и пустил пастись. Вдруг слышу топот: бегут по кладбищу люди, мчатся врассыпную, кто куда, руки за шею закинуты, бегут не оглядываются, будто за ними сама смерть гонится по пятам. Увидал я, что и мулла тоже с ними, и вспомнил, что слыхал от людей про этот чудной мусульманский обычай: когда покойника опустят в могилу и первый ком земли бросят, надо разбегаться и назад не глядеть.

Покончив с похоронами, мулла заглянул ко мне попрощаться. Показал, на какой горушке его родные выселки, и ушел.

— Нынче же, — говорит, — пошлю кого-нибудь из наших в лес поискать лесника, а ты ложись себе спокойно и спи. Завтра приду пораньше, горячего качамаку[4] тебе принесу!

Ушел мулла, а вскорости явился ко мне помак,[5] борода всклокоченная, в руках кувшин медный и узелок с едой. Я догадался, что это Расим, которого мулла давеча с минарета кликал. Положил он еду на стол и пошел к двери.

— Посиди со мной, — говорю ему. — Тебя как звать?

А он мычит — язык у него отрезанный. Я подумал — утром спрошу муллу, кто и за что ему язык отрезал, да до утра такие дела сотворились, что я своего-то языка, как говорится, лишился, а про Расимов язык начисто позабыл.

Немой ушел, и остался я один. Дома, на горушках раскиданные, видать-то видать, но даже в самые близкие пальни из карабина — пуля не долетит. И никого рядом, ни единой души, не с кем словом перекинуться, цигарку выкурить.

Вошел я в дом, но там дух показался мне больно тяжелый, попробовал окно отворить, но оно гвоздями оказалось заколоченное, так что вместо окна распахнул я дверь, а сам вышел на свежий воздух. Костер разложил, сидел грелся да ужинал, пока совсем не смеркалось. Тут из мечети кто-то крикнул: «У-ху-ху-у-ху!» Это, значит, совы заухали и филин тоже голос подал. Не хватало только волкам завыть, чтоб уж совсем было как в дремучем лесу. «Ступай-ка ты, Гюрге, в дом, — сказал я себе, — да спать ложись, а то завтра кто его знает, что тебя ждет-ожидает!» Загасил я костер и пошел в дом. Зажег спичку, чтоб оглядеться, дверь подпер толстой палкой, кувшин с молоком на стол поставил, а поскольку прикрыть его было нечем, то взял я Коран, накрыл им кувшин и лег спать, как был, в одеже. Только ремень да фуражку снял, а наган под подушку сунул.

Ну, как говорится, успокоился малость и потихоньку, полегоньку уснул. Сколько я проспал, не скажу, но слышу сквозь сон: что-то будто рвется. Бумага вроде! Проснулся я, но лежу — не шелохнусь. «Может, мышь?» — думаю. Прислушался — нет, не мышь! Это из книги лист за листом выдирают! Сунулся я за наганом, доски подо мной скрипнули и — звяк-звяк-звяк… — кувшин с молоком на пол кувырнулся. А потом водворилась мертвая тишина, Только чье-то дыхание слыхать было. «Может, это мое же дыхание, как эхо, от стены отскакивает?» — мелькнуло у меня в голове. Затаил дыхание — нет, все равно кто-то дышит. Вот дела! Чую я — волосы у меня дыбом встают. Нащупал наган и, только когда положил палец на спуск, чуток приободрился. И так про себя решил: «Ёжели человек какой — уложу на месте!» Но тут же вспомнил, что окно гвоздями заколочено, дверь на запоре, да еще палкой подперта, мухе и той не залететь. А может, кто-нибудь еще раньше под кровать залез? Притаился там, дожидаючись, покуда я засну? Тут я как гаркну:

— Стой! Стрелять буду!

Как я на ноги вскочил, как из нагана палить стал — убей не помню, но после третьего выстрела опамятовался и соображаю: стою я на кровати, в руке — наган. Опустился я тут на колени и, не выпуская нагана, дотянулся до коробка со спичками. Прижал коробок коленом, чиркнул спичкой, осмотрелся: дверь палкой подперта, окно закрыто, в комнате — никого, а на полу Коран и кувшин из-под молока.

Смотрел я, пока спичка не погасла, и глазам своим не верил. Потом снова лег, но наган так в руке и держу. Думал было встать, за дверь выйти, но слабость такая одолела — ноги и руки как отнялись! Сердце тук-тук… ну сейчас из груди выпрыгнет. Спины, ног не чувствую. Вот оно, значит, как бывает, когда страх берет — просто смерть! Явись в ту минуту Али Бекир, я б ему от радости на шею бросился, как брата родного расцеловал, а там он меня хоть зарежь или повесь — мне все одно. Но никакого Али Бекира не было, а стул скрипнул, и кто-то на него залез. Пол неровный был, и стул зашатался — то одной ножкой обопрется, то другой, будто на нем кто качается. Хотел я крикнуть, но горло так перехватило — ни крику, ни шепоту. «Может, это мне снится», — думаю. На ведь есть же все-таки разница — когда сон, а когда явь. Какой там сон, когда зубами лязгаешь, а за ушами холодная испарина. Ты небось спросишь, что мне тогда в голову лезло. Да уж чего только не лезло! И духи разные, и чудища, а главное — покойник тот, уж не встал ли он из могилы, чтобы удушить меня. Только те три патрона, что в нагане у меня оставались, чуток меня подбадривали, хотя много ли проку от патронов в таком деле?

Сколько этот стул качался, не скажу, только вдруг он перестал качаться, и в сей же момент — звяк-звяк-звяк — полетела с полки посуда. И такой меня взял страх, что все три патрона сами собой вылетели из нагана друг за дружкой. А после пальбы тихо стало, и слышу я в тишине: возится кто-то, шуршит. Ну, думаю, совсем я свихнулся, ум за разум заходит! Заткнул уши — проверить, может, это у меня в голове шумит? Шум прекратился. Значит, впрямь шуршит — этак ровно, таинственно и, скажу по чести, жутко! Бросил я наган, обеими руками в одеяло вцепился, глаза зажмурил, сжался в комок, чтоб не слыхать и не видать, когда оно на меня навалится.

Сколько я так пролежал, не помню, но показалось мне — вечность целую. И все это время шуршать не переставало. А знаешь ты, каково это, когда возле тебя возится что-то, шуршит, а ты ведать не ведаешь, что это такое есть? Мне на моем веку с медведем схватываться доводилось, руку он мне прокусил— вон он, шрам, из ружья брюхо мне продырявливали— акты я на одного браконьера составил, а он принуждал меня эти акты порвать, а в войну я невзорвавшуюся гранату поднял да назад кинул и опять же со страху не обмирал, а тут, богом клянусь, чувствую — душа с телом расстается!

Не для красного словца говорится такое — впрямь цепенеешь весь, сердце останавливается, все, конец! И пришел бы тут мой конец на самом деле, кабы в ту самую минуту не прокукарекал петух! Чей это петух был — муллы моего или еще чей, не скажу, кукареканье откуда-то издалека донеслось, будто из-под земли, и тогда я малость — ну самую малость — в себя пришел. А все равно лежу, не шелохнусь, жду, чтоб рассвело. За первым петухом второй голос подал и третий, далеко они были, но я слушал их, и было мне это кукареканье как райское пенье.

Петухи поют — друг перед дружкой стараются, и тут дошло до меня, что уж совсем рассвело. Сбросил я одеяло, и первое, что увидал — посуда с полки впрямь на пол скинута! Приподнялся я в кровати, и еще в глаза мне бросилось — куча зерна на полу, вот этакой высоты! Окно целехонькое, гвоздями заколочено, дверь заперта, а зерна — с кроватью вровень и стол тоже засыпан до половины. Копнул я — да, зерно! Самое что ни на есть настоящее. В комнате светло уже, все ясно видать.

Слез я кое-как с кровати и вдруг за кучей зерна вижу кого б ты думал? Сидит возле перевернутого кувшина зверь какой-то, серый, на щенка смахивает, молоко лакает, облизывается, на меня глядит. Я тожа минуту-другую глядел на него, пока уразумел наконец, что барсук это, будь он трижды проклят! Сидит, смотрит на меня, облизывается, усы от молока белые— вот кто, значит, посуду с полки смахнул и на стуле качался! Взяла меня злость, схватил я палку, которой дверь подпирал, и замахнулся на него, но он, видать, смекнул, что его ждет, и шмыгнул под кровать. Я нагнулся, думал — поймаю, но увидал только, как его хвост юркнул в дыру в стене и — нет барсука, след простыл! Выскочил я с палкой за дверь и чуть на муллу не налетел — стоит, улыбается, в одной руке барашек освежеванный, в другой — баклага.

— Ты куда это с палкой?

— Да барсук здесь… Я ему покажу!

— Стой! — схватил меня мулла за рукав. — Не надо! Это хозяин здешний, господин объездчик… Он каждую ночь пролезает в дыру, как домой к себе приходит… Дом-то, — говорит, — столько же его, сколько мой. Я ему каждый вечер молока оставляю и — вишь беда какая — забыл тебе сказать, чтобы ты отлил ему в миску молока. И он бы поел, и ты б из-за него страху не натерпелся!

Меня так и подмывало размахнуться да дать этому мулле по башке палкой, но я удержался.

— Ну ладно, — говорю, — ладно, барсук — здешний хозяин, а вот откуда эта куча зерна взялась? — Растворяю дверь и показываю ему.

— Вай, вай, вай! — запричитал мулла. — Как же это приключилось?

— Это ты мне скажи, — говорю, — как? Вы ведь с барсуком хозяева этой медрессе, будь она неладна! Ну, говори!

Мулла подошел к зерну, взял горсточку.

— Да ведь это, — говорит, — моя рожь! С пшеницей перемешанная!.. Вон они, зерна пшеничные!

— Где ты ее держишь, рожь эту?

— На чердаке!

Глянул я вверх; потолок дощатый, из сосновых досок, беленных известкой, а посерёдке дырочка небольшая, ну, палец просунуть. И тут только меня осенило: когда я ночью палил из нагана, не глядя, одна пуля пробила потолок, и рожь с чердака протекла в комнату, точно вода… Вот он, шорох-то, из-за которого я чуть не рехнулся.

Как разъяснилось все, такая на меня слабость напала, что как сел я у реки под ивами, так часа два и сидел, с места не сходил. Тошнота подступать начала, во рту пересохло, горечь какая-то, нижняя губа треснула, и кровь потекла, точно из раны. Мулла испугался, как бы я не помер, водой меня побрызгал, полынной настойки дал, на углях шептал, пока я в себя не пришел. Но потом я еще месяц-полтора ходил как после самой что ни на есть тяжкой болезни. Одно время бредил, говорил во сне и думал уж, что вовсе ума лишусь, но, слава тебе господи, все прошло и быльем поросло и одно только осталось — петухи. Петух для меня теперь — заместо господа-бога. Потому я и держу их по десятку и никому не даю пальцем тронуть. Все мне чудится, что если переведутся петухи и некому будет кукарекать, ночь прогонять, то и заре никогда не загореться.

Соседи сколько раз спрашивали:

— На кой тебе эти петухи сдались?

— Для песен. Больно поют хорошо. Неужто не понимаете, какая это красота — кукареканье петушиное? Соловей рядом с ним гроша ломаного не стоит!

— Да что уж такого хорошего в этом кукареканье? — дивятся соседи.

— Вам покойник дышал когда в лицо? Нет, не дышал! Съездите, — говорю, — в Каракуз, пускай он на вас подышит, а как вернетесь, тогда и потолкуем про петушиное кукареканье. Потому, чтобы дело какое уразуметь, надо на него не с одного боку взглянуть, а со всех сторон рассмотреть надо!

Взять, к примеру, брата моего двоюродного, хмурый человек, вечно сычом смотрит, а намедни встречаю — сияет, улыбается, рот до ушей.

— Уж не в лотерею ли выиграл? — спрашиваю.

— Какая там лотерея! Воле радуюсь! Было дело, я со сторожем рыбным схватился, и меня шесть дней в кутузке продержали, под замком. Теперь уж я знаю, до чего же хорошо, когда руки у тебя не скрученные и можешь ты идти, слава тебе господи, куда только захочешь!

Вон оно, значит, как! Во многие заводи человек совался, где только рыбку ни удил, пока расчухал наконец, в чем главный-то улов состоит.

Много в нашей жизни всяких заводей, и какой только рыбы в них нету, но пока не шарахнет тебя как следует по башке, до тех пор ты этих заводей и не видишь.

Вот потому и держу я петухов, дай им бог здоровья и большого потомства! Как они запоют, начнут ночь прогонять, филины и совы враз смолкают, место им уступают. Как кукарекнут — у меня весь страх долой: солнце, значит, беспременно взойдет, будет день, будет свет, а уж ты мне поверь, нету на земле ничего лучше, чем день, ничего радостней, чем свет!

А насчет лесника, которого я искал тогда, с ним знаешь что было? Присушила его одна вдовушка, и поскольку братья ее за него не отдавали, он увел ее в лес, соорудил себе хибарку и проводил там, скотина, месяц медовый!

Дерево без корня

Как звать меня, спрашиваешь?.. Вот спасибо, преогромное тебе спасибо! Год уж, почитай, живу тут, в городе, чуть не каждый божий день сижу на этой лавке, и никто еще не спросил, как меня звать. Ну ни один человек! Ты первый. Потому я тебе спасибо и говорю. Дай тебе бог долгой жизни и чтоб никогда тебе в моей шкуре не оказаться!

Не то чтобы я в голоде живу или в холоде! Это — нет! Со стороны глянуть — все у меня ладно да славно. Дочка замужем, живет в родном селе, ребятенок у ней здоровенький, муж в председателях ходит. Сын у меня в министерстве, как говорится, первый человек, инженер, диплом у него с простыню размером, с работы на работу в автомобиле казенном возют. Жена у него — докторша, жалованье хорошее получает, моются в фаянсовом корыте. И кормят меня вволю, и постель у меня что надо, и комнату мне отдельную отвели, а все разно худо мне, до того худо, что просто невмоготу! Чувствую — сдаю, слабеть стал, худеть. Кусок в рот не лезет, сна совсем лишился, и в голове разные мысли дурацкие ворочаются, а рассказать про них некому… А скажу, думают — дурак я, из ума выжил.

Возьми такой пустяк, ерундовина сущая: кислое молоко!.. Говорю я сыну своему, Кирчо:

— Давай, сынок, я за кислым молоком ходить буду! Все-таки сходишь туда-сюда, людей посмотришь, себя покажешь — какое-никакое, а разнообразие.

Верно я говорю?

— Никуда ты, — отвечает, — ходить не будешь! Зазеваешься, еще, пожалуй, машиной задавит, кому потом морока? Мне! Так что сиди, — говорит, — дома! Живи в свое удовольствие!

Вот я и сижу. Куда денешься? А уж дом у них — хоть рысаков объезжай! Дворец!.. Внутри убрано, прибрано, только я-то, как говорится, пятое колесо в телеге… Ковер на ковре — ступить страшно. Паркет— так и сверкает! Шаг сделаешь и растянешься.

— Будь как дома! — сын говорит. — Живи в свое удовольствие, ешь, пей и ни об чем не заботься!

Да как я, милок, жить-то буду? И с кем? Со столом обеденным или с буфетом? Когда ни сына, ни снохи с утра до ночи дома нет… Спозаранку уйдут, к вечеру воротятся, а как воротятся, сядут, точно приклеенные, перед ящиком этим треклятым и кино смотрят, пока не подойдет время спать ложиться, и тогда: «Спокойной ночи, отец». «Спокойной ночи» — «до свиданья», «до свиданья» — «спокойной ночи»; кроме этих слов, ничего друг дружке и не говорим, вот уж второй год пошел.

Пока мальчонка ихний дома был — еще полбеды. Поиграю с ним, повожусь — глядишь, и на душе веселее стало, но сноха проклятая, прости меня господи, возьми да отдай его в детский сад, так что он теперь в неделю раз дома и бывает. И знаешь, из-за чего она его в детский сад отдала? Чтоб от меня деревенским словам не выучился! Добро бы я, к примеру, его дурным словам учил! Ведь нет же! Одно-единственное словечко обронил — хлыстка, прутик такой тоненький, хлещут им. У нас в селе такие хлыстками прозывают. Даю его как-то внучонку — будто конь это — и говорю:

— На, держи хлыстку, скачи, только, гляди, не споткнись!

А сноха как вскинется:

— Что еще за «хлыстка» такая? Сказали бы «прутик». Зачем ребенку язык засорять?

— Да что плохого, ежели мальчонка и такое слово знать будет? Ветка потолще — она палкой зовется, а потоньше — хлыстка. Пущай они такое слово знает — может, когда сгодится!

— Ему не в пастухи идти, зачем ему знать вашу «хлыстку»? Он в спецшколу пойдет, там его научат, чему нужно, а «хлыстка» ему не нужна!

И из-за одного этого словечка, из-за «хлыстки» этой спровадили мальчонку в детский сад.

— Лучше уж, Кирчо, — говорю я сыну, — поеду я обратно в село, а мальчонка пущай дома живет…

Но он сказал, как отрезал:

— Никуда ты не поедешь! Не хватало, чтобы ты там один куковал, а люди про меня языком трепали — хорош, мол, отца бросил. Живи, — говорит, — тут, ешь, пей и ни об чем не заботься!

«Ешь…» Да мне ихняя еда из банок в горло не лезет! Вся еда, какая есть, в банках жестяных: и голубцы и мясо. Колбаса — и та из банки! Откроют банку, еду оттуда вытрясут, подогреют, а сноха еще сверху майонезом польет… Она у нас в Германию ездила, увидала, что там все с майонезом едят, купила себе такую машинку — майонез сбивать, только он кончится — она опять наготовит, так что конца ему нету… Хошь телятина, хошь свинина или голубцы — все с майонезом! Жуешь, а что жуешь — не разобрать. А не есть нельзя: сноха у меня бабенка вспыльчивая, чуть что — серчает.

Говорю я однажды Кирчо:

— Доконает меня ваш майонез!

— Почему?

— Живот от него болит.

— Не хватало еще, — говорит, — чтобы ты себе язву нажил! Завтра же отвезу тебя к врачу, и, если правда язва, пусть вырежут.

— Вези, вези, пущай режут!

Вот тебе истинный крест: пускай бы меня взрезали, вспороли — я на все согласный, только бы от майонеза этого избавиться!

Захотелось мне как-то чесноку натолочь с солью да уксусом — поесть по-людски. После сладкого-то ихнего майонеза горечь мне эта царскою пищей показалась, так что уплел я одну тарелку, вторую, третью, да с великой радости забыл окна открыть, и докторша моя запах учуяла.

— Чем это, — спрашивает, — пахнет?

Ну, ее ведь не проведешь, я и говорю: чесноком, мол.

— Откуда он взялся?

— Ну… Растолок я его и съел!

Она аж позеленела. Сноха у меня как в гнев войдет — не кричит, не ругается, ей воспитание не позволяет. Тихо говорит, спокойно, но под самый дых как ножом втыкает.

— Прекрасно! Замечательно! Мы, значит, с мужем дом обставляем, со всего света вещи заграничные привозим, чтобы они из-за вас чесноком пропахли! Вон гардероб уже пропах насквозь! Придется, — говорит, — звать столяра и полировку заново делать, а то я даже гостей пригласить не могу! Ни в коем случае!

Еле умолил ее не портить шкафа.

— Закрой, — говорю, — глаза и на эту мою провинность. Больше чеснока не будет! Только чтобы в доме был мир!

Мир-то мир, да что толку? Я, сказать тебе, на двух войнах воевал — в первую мировую на передовой, во вторую — в дивизионном обозе служил — и скажу тебе — не помер от войны и страху не знал, но точно могу сказать, что мирная жизнь тоже вполне может довести человека до погибели. И могу сказать как: посели человека в городской квартире, не давай ему никакого дела, корми его майонезом, двух слов за весь день ему не скажи — и человеку крышка!

Говорю я Кирчо:

— Ты там разъезжаешь всюду, водохранилища открывать да закрывать, привез бы мне ивовых прутьев, хоть корзины что ль плести буду!

— Ты, — отвечает, — уже свое отплел. Хватит, наработался на своем веку, отдыхай, живи в свое удовольствие!

Весь в мать-покойницу, царство ей небесное! Уж ежали что скажет, нипочем не уступит. То, кажись, год назад было… Или даже два — не в том суть, главное, на своем стоит. Чай, инженер! Ему цифры подавай: два да два завсегда будет четыре… Нуль — завсегда нуль! А все прочее — брехня да чепуха! «Покойной ночи, отец, ложись спать!» Ну ляжешь, а спать не спишь, потому — стоит лечь, как начинает тебя сверлом сверлить: «Вот вроде бы родные мы, отцом меня называют, под одной крышей живем, за один стол садимся, а друг дружке чужие. Отчего это?»

И до того чужие, что как пошли записывать мальчонку, не захотели моим именем назвать, Игнатом, потому, вишь, что мальчишки будут его Гатей дразнить, и заместо Игната назвали его по-новомодному — Красюмиром… Деда у нас Игнатом звали, прадеда тоже — и ничего, жили, добро наживали, на войне воевали, с иродами бились, хорошим людям помогали, двух связных партизанских родине дали, а внучек у нас Красюмиром прозывается! Да еще ладно — внук, а то ведь и сын заместо Игнатова Игнатиевым себя называет, вроде так благородней. Так и в книгу телефонную записался: «Инженер Игнатиев…» Зазвонил телефон, сымаю я трубку:

— Вам кого?

— Товарища Игнатиева…

Пришел он домой, я ему в глаза сказал:

— Моя фамилия Игнатов. Так и в бумагах записано было, еще до сорок четвертого года. Благодаря фамилии этой тебя в университет взяли, наукам инженерским выучили, в машине казенной возют. Ты как думаешь? Отказывайся, — говорю, — через газету от нашего роду, а я фамилию свою коверкать и позорить не дам!

Другой раз он, бывало, огрызнется, а тут даже пикнуть не посмел. А насчет внучонка не хватило у меня духу спор поднять, и остался он Красюмиром!

Ну, это сверло еще тонкое, есть и потолще. Как вонзится, во какие в душе дыры просверливает! Начинает оно сверлить меня ночью, часам эдак к двум, Лежу и спрашиваю себя, для чего бросил я родной дом, село и полез в эту золоченую клетку? Зачем? А как заговорю об этом с сыном, он, знай, одно твердит: «Чего тебе там одному делать?» Поди растолкуй ему, что дома, в селе, я хозяин: во дворе у меня черешни растут… Тыквы, лучок, то, се… Одно журчит, другое шелестит, третье блеет — перед тем, как мне в город податься, у меня двое козляток было, красивые, чертенята, пестрые! Ученые они были. Вернусь я домой усталый да потный, а они подойдут и давай язычком пот с меня, слизывать. Шею лижут, за ушами — куда достанут. Пот-то соленый… Лижут и дуют, дуют и лижут, как к причастию обряжают. Прирезали мы их — сыну гостинцы везти. По сю пору простить себе того не могу…. Бывало, только заслышат — дверь отворяется, сразу блеять начинают: «Ме-е-е! Ме-е-е-е»!

И еще про дверь я тебе скажу. Она хоть на самодельных петлях, а все ж дубовая, тяжелая, так что, когда отворяешь ее и затворяешь, поет! Иной раз как дрозд, другой раз похрипше. В сырую погоду она блеет, что твой козленок, а в жару рассохнется и заведет, как шарманка — право слово, шарманка! Я по ее скрипу узнавал, когда дело к дождю, а когда к вёдру. Один раз предупредил я агронома:

— Ты бы прибрал опрыскиватели — завтра дождь будет.

— По радио, — говорит, — ничего такого не передавали.

— Ты свое радио слушай, я— свое, посмотрим, чье вернее.

Дождь-то и пойди! По-моему, значит, вышло, и с того дня каждое утро бригадир приходил ко мне справляться, какая погода будет нынче и завтра.

А теперь моя дверь ржой покрывается. Некому открыть ее, послушать, что она скажет, чем душу порадует. Написал я свояку, чтобы наведался, поглядел, в порядке ли дом и дверь, а он прислал мне такое письмо:

«Здорово, свояк!

Проведал я твою дверь и сообчаю, что она стоит на месте целехонькая, только вот не поет и не свистит, а можно сказать зубами скрипит и повизгивает, как собака побитая. Спрашивал про тебя бригадир. И все остальные тоже. Так что поимей в виду!»

Показал я то письмо сыну — авось раскумекает, что я тоже кому-то нужен, не мусор какой, в помойку вроде еще рановато. А он, знаешь, что мне сказал?

— Старики все равно, что дети малые: жили бы да радовались, а вам все неймется, все чего-то еще надо!

Вот те на! Поди смешай чеснок с ихним майонезом!

Уж если с сыном родным не сговоришься, так с кем же тогда? А мне выговориться надо, до того надо, что места себе не нахожу. Ан не с кем! В парке молодежь сидит, в карты дуется. Сюда глянешь — парочки целуются, обнимаются. Туда глянешь — матери с детишками. А таких, как я, постарше, посолидней, и нету. То ли по очередям стоят, то ли от жары прячутся — сказать не могу, но нету! Иной раз встретишь какого-нибудь, так он до пенсии либо в банке служил, либо писарем в конторе, так что с ним и двух слов не скажешь. Намедни с подполковником отставным разговорился — я ему толкую про то, что виноградарям нонешний год тяжко придется — лозу что ни день опрыскивать надо, а он мне про лазары толкует. Какие-то лазары, вишь, придумали, которые все как есть прошибают насквозь.

— Лазар этот, — говорит, — рано или поздно заменит артиллерию. Не будет, — говорит, — больше артиллерии! — И пошел нести про то, как в девятнадцатом году его артиллеристы в пух и прах разбила какой-то там англо-французский полк; про то, какие гранаты как рвались, куда летели, и все огорчался, что лазар будет убивать без шума, как будто с шумом и грохотом убивать людей лучше.

Ну, этот хоть про войну со мной толковал, а с другими и про войну нельзя — им бы только про болезни да лекарства, у кого где кольнуло, кто чем поясницу себе мажет, какие припарки велит ставить профессор Динков, а один из Красного села — не то Йог его звать, не то Йорг — говорил, будто стоит каждое утро на голове вверх ногами, чтобы к мозгам больше крови натекло. А сам с лица бледный, будто за всю жизнь у него в голове и кровинки не было. Шея кривая, а левая бровь то и дело дергается. Вот этак!.. Я бы этому Йоргу дал в руки лопату, он бы поглядел, как кровь разыгрывается. Меня позапрошлый год, еще когда в селе жил, колени так донимать стали, что я решил: «Все! Смерть пришла!» Всего меня продырявили разными уколами, а суставы болят — и ни в какую! Вижу как-то, свояк мимо идет, в руке лопату держит.

— Куда это ты? — спрашиваю.

— Мне, — говорит, — правление выделило лужок один. Пойду его подровняю, чтоб было сено для овец. Пошли вместе!

Ну, заковылял я за ним кое-как. Разровняли мы лужок, кустарник повырубили, и к вечеру у меня всю боль как рукой сняло! Попросил я председателя кооператива и мне тоже участок отвести, потому суставов у меня еще разных много, в случае, если опять схватит — так чтоб вылечить.

— Живи ты в свое удовольствие, — говорит мне председатель. — На кой тебе лужок?

— Ты мне его сначала отведи, а потом я объясню тебе, какое бывает в жизни удовольствие!

Ну, он меня, ясное дело, уважил, потому как кооператив наш я, можно сказать, создавал. Отвел мне лужок, но только знаешь где? У черта на рогах, в чаще непролазной. Была там полянка лет сто назад, потом забросили ее, и вся она заросла густым кустарником. Нипочем не скажешь, что тут нога человеческая ступала. Сам-то я, по правде сказать, больше по виноградарской части, но и тут — ничего, не оплошал. Первым делом выкорчевал все кусты. С мелочью еще туда-сюда, посечешь и откинешь в сторонку, но был там один кизиловый куст, такие корни в землю запустил, что ни тпру, ни ну! Я его бревном подсадил — стоит! Подкопал кругом, а он, паршивец, цепкий такой — стоит, упирается. Все корни ему перерубил, один только и остался, а все равно держится! Целую неделю воевал я с ним, рубил, копал, пыхтел, и наконец одолел — лужку моему на радость. Разровнял землю граблями, загородку поставил, на место куста кизилового черешню посадил, грушу, сливу — туда же, не помешает небось. Клеверу принес, засеял, полил и оставил — пускай растет.

В Константинов день отправились мы со свояком косить и что увидали? Поднялся мой клевер, в клевере — маки полыхают, черешни мои алеют, и такое вокруг благоухание, что сколько было в лесу крылатых — все слетелись меду испить. Свояк говорит:

— Давай косить!

— Кидай косу! — говорю. — Этот лужок косить грех! Пущай жучки да пчелки мед пьют да деда Игната добром поминают.

Вечером говорю я нашему председателю:

— Коли хочешь уразуметь, что такое значит удовольствие в жизни, пошли завтра на мой лужок.

— Пошли! — говорит.

Ну, пришли мы.

— Вот оно, председатель, в чем удовольствие-то.

— Ясно, — говорит. — Но кабы стояла тут, остужалась в воде бутыль с винцом, кабы умяли мы на этой травке барашка жареного — да так, чтоб косточки обглоданные к небу летели, тогда б и до тебя дошло, какое оно есть удовольствие. Хорошо, — говорит, — что я с собой сала прихватил.

Достал кусок сала, съел и пошел — ни на черешни мои не глянул, ни благоухания не почувствовал. Обглоданные косточки ему, вишь, в небо кидать охота…

С того дня донимает меня это дело — насчет того, что оно такое есть в жизни удовольствие. Однажды даже решился сына своего спросить:

— Вот ты, товарищ инженер, все советуешь мне жить в свое удовольствие. А как это понимать — удовольствие?

— Что значит — как? Спи вволю. В кино сходи. Можешь в картишки перекинуться, если есть с кем. И чтоб никто к тебе не цеплялся — это и называется жить в свое удовольствие.

— Чушь, — говорю, — это собачья, а не удовольствие! Кино это, на которое ты каждый божий день глаза лупишь, это знаешь что? Все равно, что журавлю с тарелки кашу есть или волку из кувшина молоко пить. По мне то кино хорошо, которое я сам для себя разыграю… А насчет того, чтобы никто к тебе не цеплялся, — так это смерть.

— Когда человек выходит на пенсию, — говорит мне сын, — его уже ничего не должно касаться. Он должен отдыхать. Это естественно.

— Нет, не естественно живому человеку жить так, чтобы его ничего не касалось. Разве лиса, к примеру, выходит на пенсию? Нет! Не было такого и не будет. Слыхал ты когда, чтобы орел по старости вышел на пенсию, а молодые чтобы ему в клюв мышей совали? Орел летает, пока не испустит дух, пока не грохнется на землю без дыхания.

И рассказал я ему про один случай. Было это на вершине Белая Вода, в полдень овцы мои прилегли отдохнуть, а я сижу под сосной, ножом чего-то строгаю. Вдруг слышу шум. Поднимаю глаза — орел! Летит откуда-то со стороны Персенка, спускается все ниже, ниже, прошумел у меня над головой и — хлоп! — за сосной грохнулся. Подбежал я поглядеть, как да что, а он лежит на поляне, крылья свои огромнющие раскинул, ни раны нет, ни царапинки, а он мертвый! Помер, значит, на лету! Вот она, сынок, в чем главная-то суть: на лету помереть… «А ты меня запер тут, точно в клетке!» Хотелось мне ему и это сказать, да стерпел, не сказал.

Глядел на меня Кирчо, глядел, словно впервой увидал:

— Отведу, — говорит, — тебя к доктору! Нервы у тебя не того.

— Спихивай, — говорю, — спихивай меня на докторов, чтоб спокойней свое кино смотреть!

Я думал, он смекнет, про что речь, да куда там! Для него слова все равно, что цифры: два — это два, нуль — это нуль. Я, как говорится, в родную сторону путь держу, а он — в царство турецкое. Где уж тут встретиться? Это вот и есть тот толстый бурав, что меня по ночам дырявит. Сверлит и сверлит, пока не начнет бросать меня в жар и пот. Я скорей окно настежь распахивать, чтоб ветерком обдало, но только его распахнешь — снизу пальба начинается: пыр-пыр-пыр, пук-пук-пук, гыр-гыр-гыр, бум! Мотоциклы носятся по улице и палят почем зря прямо тебе в уши и в сердце. Город ведь огромнющий, народу чуть не миллион. В горсовете председатель есть, дивизия целая помощников, и никто не возьмется вытурить из города эту тыщу или хоть там пять тыщ мотоциклистов, от которых в этом городе совсем житья нету. Захлопываю, значит, окно и сую голову под кран! Пока только этим и спасаюсь. И еще в одном вижу я спасение: смазать пятки салом и удрать отсюда. Запах земли вдохнуть хочется, рыхлой да теплой — живой земли! Только с сыном говорить — все равно что с холодильником. Вот ведь и неплохой у меня сын — работящий парень, честный, здоровый, а словно не из утробы материнской вышел, а из бочки железной, и не молоком материнским вскормленный, а бензином! Так что говорить с ним, значит, без толку. Оставлю ему письмецо и все.

«Уезжаю я, Кирчо, обратно домой, в село. Деревья, сынок, пересаживают, пока они молоденькие. А ты привез меня в город, пересадил, как говорится, на старости лет, а у меня тут, сынок, корня нету. Корень мой в селе, и потому еду я назад, а то засохну я здесь и прежде времени в могилу лягу.

Прости, сынок, и не зазывай меня обратно!

Я двину в родную сторону, а ты… ты двигай в царство турецкое!

Остаюсь — твой отец

Игнат Игнатов».

Лесной дух

Что по нонешним временам лесником-то быть? Ни фуражки форменной, ни ружья! Рубаху белую наденет, в грузовик заберется и поехал в горы. Походит-побродит там, и еще солнце не село, а он уж домой воротился. Он себе ездит и ворочается, а как лес-то уходит, назад его не воротишь… Вот Ахмет Деликадиров — тот, скажу я тебе, настоящий лесник был. Ахметова поляна на Зеленом перевале по его имени прозвана, потому он там скрывался. Знаете что? Расскажу я вам про этого Ахмета, который тут у нас года два был заместо и царя, и пристава, и самого аллаха!

О ту пору здесь ни шоссе не было, ни большака. Вилась кривая тропка из села вверх по склону да вниз, и опять вверх, и опять вниз — дня четыре добираешься до города, на ярмарку. А ежели из городе кто к нам соберется — знать, стожильный! Один акцизный как-то отправился в наши края овец переписывать, да сорвался с лошаденкой своей с Орлиной скалы — и в пропасть.

Поговаривали тогда, что это наши, деревенские, его спихнули, но как оно на самом деле было, так и не дознались. Я мальчонкой вместе с другими ребятами бегал в ущелье искать его, но орлы уже по косточкам его растаскали. Орлов тогда было видимо-невидимо. Всего, скажу я тебе, видимо-невидимо было: и коз, и овец, и лесу… А уж лес был!.. Деревья все ровненькие, одно к одному, как на подбор!.. Ни засек, ни вырубок, ни просек… Идешь лесом, справа и слева от тебя — хруп-хруп, а что хрупает и трещит, не видать! Вот он какой лес был при дедах наших и прадедах, безо всяких лесников и лесничих.

Потом-то они появились… В первый раз лесничий пожаловал к нам, как сейчас помню, на петков день. Стали судить да рядить, какого барашка ему зарезать — к петкову дню ягнята уже рослые, большие, мясо у них жестковатое, с таким к лесничему не сунешься. И послали меня аж в Боровое, к пастухам, за молоденьким барашком. Жарили мы его на Ахмето-вой поляне… Сам Ахмет его и жарил. Он у нас в селе первым мастером слыл по этому делу. Лесничий оказался мелкорослый, сухонький, в зеленой шляпе с павлиньим пером. Поел он, даже не поел, а поклевал — как ребятенок, и сели они с нашими общинными заправилами решать, кого лесником поставить. Думали они, гадали, и глянул тут лесничий на Ахмета.

— А почему бы, — говорит, — нам этого не поставить? Он и барашков жарить мастер!

— Идет! — согласились те. — Все равно он хромый, ни пахать, ни копать толком не может, пускай хоть эту дыру заткнет!

Лесничий тогда и говорит Ахмету:

— С сего дня ты этому лесу хозяин! Стереги его хорошенько, растаскивать не давай!

Достает фуражку с зеленым околышем и надевает ему на голову. Фуражка оказалась мала, но старики подсобили и кое-как напялили. Красивая фуражка — козырек черный, околыш зеленый и кокарда с узором желтая! Не кокарда, а — как тебе получше сказать — чистое загляденье! Что мужики, что бабы — глаз никто отвесть не может, а уж об Ахмете и говорить нечего. Ежели доводилось тебе когда видеть, как уж из старой кожи вылазит — вот и Ахмет наш точь-в-точь так же. Скинул простую одежу, обрядился в джупкен, ружье большущее допотопное на плечо взгромоздил, ноги белыми обмотками обмотал и — поверишь ли? — даже прихрамывать перестал. Есть люди, стоит им форменную фуражку нацепить, у них сразу же в глазах злость появляется. А Ахмет — нет! Глаза у него прежние остались, только иногда злобой зажгутся, потому некоторые по-хорошему не понимают.

— Послушай, Сеню, — бывало, скажет, — откуда ты эти дровишки приволок?

— Из рощи, дядя Ахмет, из той рощи, что возле поля нашего, — начинает заливать Сеню.

— С каких это пор возле вашего поля бук растет? Нет, брат, из Усое они, кого обдурить хочешь? Уж мне ли не знать, где какие деревья растут? Давай сюда топор, в другой раз умнее будешь!

Каждое дерево знал так, будто самолично сажал его и растил. Молодняк рубить нипочем не давал, но если кому нужно было дом ставить или подправлять, тут уж он не ждал, покуда придут к нему кланяться, сам приходил.

— Слышь, Сулю, — скажет он, к примеру, хотя бы Сулю, — вон те подпорки гнилые менять не пора?

— Да надо бы удумать чего-нибудь, — скажет Сулю.

— Тут думать нечего, — скажет Ахмет. — Поезжай-ка ты туда-то и туда-то, есть там ель, бурей обломанная, и ее, горемычную, от муки избавишь, и халупу свою подопрешь.

А вот с пастухами у него другая повадка была. Пастухи, особливо которые из каракачан,[6] привыкли испокон веку лес палить — пастбища себе расчищать. Но Ахмет и на них управу нашел. Заставил головешки да огарки подбирать, а не то начинал играть прикладом, и тут уж поблажки не жди. Одного пастуха за то, что тот пожар в лесу устроил, он прямо на раскаленные угли столкнул. Заставил босиком, с обожженными пятками пробежать по пожарищу из конца в конец.

После того уж никто больше не смел лес жечь…

И не сказать, чтобы больно много ходил он по лесу! Но был у него заведен обычай: с утра побродит по селу, потом ружье на плечо — и на Чилтепе. На той горушке была у него одна маленькая пушчонка припрятана, еще наши отцы пушчонкой этой стращали разбойников. Приспособил он эту пушчонку. Всыплет в нее бывало сухого пороху, затолкает старых подков и разной ветоши да подпалит… Громкая была пушчонка. Как бабахнет — ели гнутся, а грохот перекатывается с горы на гору, пока не замрет где-нибудь в ущелье. Тогда Ахмет встанет да крикнет:

— Э-эй! Вы это куда собрались, сучьи дети?

Пастухи, как голос его заслышат, давай скорей головешки подбирать, коз подальше от заповедных мест отгонять, а которые коров пасут, загоняют стадо, где лес погуще, и до вечера носа из чащи не кажут. А если порубщик в лес забрался и на хорошее дерево нацелился, так он от дерева того отступается, идет сухостой искать.

Дела шли — лучше не надо. Ахмет из пушчонки палил, люди порядок знали. Речки мирно текли. Лес, знай себе, шумел да рос. Но надо же, проложили ниже нас шоссе, самое что ни на есть главное! «Пущай! — решили мы. — Легче будет вниз спускаться». Легче-то легче, брат ты мой, да ведь не только вниз, вверх тоже легче стало! И повалили к нам налоговые сборщики, стражники да акцизные, пересчитали у кого сколько коз, овец и кур, а там взялись и ели с соснами пересчитывать. Хошь верь, хошь не верь — пересчитывали! Краской какой-то стволы метили, знаков каких-то понаставили и убрались восвояси… Эти-то убрались, да других принесло — лесоторговцев. Немного их сначала было, один-единственный, но с нас и одного хватило. Привел с собой рубщиков и пильщиков, часть оставил лесопилку строить, остальных погнал лес валить. Приказ-то был только те деревья валить, что с отметинами, но он распорядился: «Вали все подряд», и начали они все подряд валить. Подчистую! Набросились на лес с топорами да пилами, и, пока Ахмет с вершины из пушки палил, они склон основательно порасчистили.

Спустился к ним Ахмет, да поздно. Ели навалены одна на другую, а каждой по три сотни лет! Такая рухнет на землю — вся гора ходуном ходит, словно живая.

Увидал это Ахмет и говорит лесоторговцу:

— Проваливай откуда пришел! Чтоб до захода солнца духу вашего тут не было!

Схватились они. Тот ему приставом и начальством всяким угрожает, но Ахмет не отступается. Прекратили порубку. Торговца два дня не было видно, потом является вместе с полицейским — тот верхом, в сапогах, на рукавах нашивки. Злой да распаленный, к такому коровью лепешку поднеси — загорится.

Вызвали Ахмета в общину. Полицейский бумагу какую-то вынул, перед носом у Ахмета помахал:

— Ты уволен по причине неграмотности!

Ахмет подступил к нему поближе и спрашивает:

— А ты кто такой будешь?

— Я, — тот отвечает, — из полиции, чином сержант.

— Мне полицейские сержанты не указ! — говорит Ахмет. — Лесничий мне кокарду прицепил, он ее с меня и сымет.

Общинные управители хотели вмешаться, да кто их слушать будет! И стало у нас лесников не один, а двое. Один возле лесопилки кружит, с торговцем шахер-махеры обделывает, а другой смотрит, что дальше будет. И управители общинные тоже, что делать, не знают: торговец, по слухам, с большими людьми дружбу водит, трогать его боязно. А у Ахмета ружье!

День-другой было тихо, а на третий спозаранку заиграли внизу топоры. И как пошли падать вековые ели — хрясь, хрясь! — гнезда птичьи, ветки, листья — все кувырком полетело. Люди сказывали, что, когда падали эти ели да сосны, Ахмет сидел, притаившись в кустах, глядел, вздыхал и зубами скрипел. А ночью, когда совсем стемнело и лесорубы спать легли, из верхних пещер донесся крик:

— Э-э-эй, люди! Не рубите лес, не то худо будет!

Несколько раз тот крик повторился. Кто говорил, человек это, а кто — не иначе, как дух. На другую ночь опять тот же крик:

— Не губите ле-ес! Не то худо будет!

Некоторые струхнули, говорят: «Надо уносить ноги». А торговец на них с руганью:

— Какого-то полоумного, — говорит, — мужика испугались! Делайте свое дело. А нужно будет — и власти с нами, и оружие найдется!

Только он об оружии заикнулся, оно и отозвалось: невесть откуда бахнул выстрел, и пуля угодила в коня под сержантом. Сробел полицейский, и к вечеру его и след простыл. У торговца под буками люлька была привязанная. Грянул выстрел — бечевки, на которых люлька держалась, оборвались, и плюхнулся голубчик наземь. Помчался он в общину. Там сразу крик, гам, полетели сторожа лес прочесывать, да ведь это все равно, что иголку в стоге сена искать.

Торговец остался ночевать в общине. Ночью из пещеры опять тот самый голос:

— Не трожьте лес, не то худо будет!

А на другой день, ближе к вечеру, вспыхнула лесопилка, взлетело пламя аж до самого неба. Забили в барабаны народ скликать, но никто не пришел пожар гасить. Гасили одни лесорубы, да и те не шибко старались, так что лесопилка тихо-мирно сгорела дотла.

Торговец сел на мула и уехал. За ним и лесорубы. Остались одни ели поваленные, и все поутихло. Не было тогда в наших краях телеграфов-телефонов, чтоб страх на людей наводить. По-прежнему Ахмет из пушчонки палит, речка течет, лес шумит… Но только недолго это длилось.

Как-то вечером прибыли двое стражников, взяли с собой старосту — и прямиком к Ахмету в дом. Жил он вместе с матерью. Жена у него померла, а второй раз жениться он не стал. Староста кликнул его, Ахмет вышел, тут стражники его и схватили. В одной рубахе, как был, но при фуражке форменной. Поволокли его в управу, затолкали в подвал и стали бить смертным боем, чтобы сказал, кто лесопилку поджег. Дубасили его, ногами топтали, кипятком шпарили, соломой горящей жгли, но он как воды в рот набрал. Утром скрутили ему руки веревками и погнали в город. Гуськом шли: Ахмет со связанными руками — впереди, за ним — один стражник с ружьем, позади — второй. Тропка под сплетенными ветками вилась, стражники и не приметили, когда Ахмет веревки перегрыз, руки себе высвободил. Отвел он одну ветку, отпустил, и та стражника по глазам как хлестнет! С обоими стражниками справился. Отнял патроны, штаны с них снял и отпустил на все четыре стороны. А сам воротился в село с двумя ружьями: на одном плече — одно, на другом — другое. Отыскал в подвале свою фуражку, надел, а управителям общинным так сказал:

— Либо будете смирно сидеть, либо все село спалю! Один у леса хозяин, и хозяин тот — я!

Так-то оно так, да сыскался и другой хозяин, и наслал он конных стражников, взвод ли, эскадрон ли, не скажу. Ахмет подгадал, когда они проедут, и выкатил пушку к ущелью, набил ее ломом железным и прицелился. А как показались стражники, закричал:

— Ворочайтесь назад, не то свинцом угощу!

Те позамешкались, но капитан ихний отматюкал их и погнал вперед. Тогда Ахмет пальнул из пушки, лошади стражниковы попадали одна на другую, а сами стражники врассыпную бросились. И уж больше никто к нам носа не показывал — ни акцизные, ни стражники. Целое лето! Ахмет знай себе лес стережет, пастухи огарки да головешки подбирают, речка течет, лес шумит… А ветер золу да пепел развеял, так что и не распознать, где лесопилка стояла. Только Ахмет больше дома не ночевал и ружья своего из рук не выпускал. Одной рукой ест и пьет, другую на курке держит. Домой к себе и в управу не показывается. От людей держится подальше, оврагами не ходит… Точно зверь лесной!

Как-то раз прислали ему через Сабри Имамова весточку — Сабри в Пашмакли ездил, на ярмарку, — чтоб явился Ахмет за жалованьем. Сабри сказал, будто начальники судили там, рядили, на чьей стороне правда, и будто порешили, что правда-то на Ахметовой стороне и даже заслужил он повышение.

Поверил тому Ахмет или нет, не знаю, но ружья по-прежнему из рук не выпускал и даже в мечеть с ним ходил. По пятницам со всех выселок — так уж у нас заведено было — собирался народ у мечети. Мулла попоет, отобьет поклоны аллаху, а потом все сядут под старой ивой потолковать о том о сем. Кофе варится, сладости разные продаются — веселье, вроде как на ярмарке. В войну еще и скотину резали, так что и мясцом жареным угощались. Кино, и прочего такого тогда еще не было, так что для удовольствия одна мера была — кофе. Одна чашечка — удовольствие, две — радость, три — раздолье! Но три чашки кофе выпить — это только мулла мог себе позволить либо Ахмет. Ребятишки вроде меня, те только глядели да слюнки глотали, либо же — если отец даст монетку — жареным горохом лакомились.

Так вот беда-то, самая последняя и страшная беда, стряслась аккурат в пятницу осенью. Как сейчас помню, виноград собирали. Сабри корзину винограда приволок, оттого и запало мне в память, что осенью дело было. Ахмет пригнал свою яловую корову и прирезал. А уж корова — одно сало! Повесил он тушу на вербу. Отрубает куски и продает. Вокруг бабы толкутся, парни, девки — смотрят. А он в одной рубахе стоит, фуражку набекрень сдвинул, в руке нож держит, а ружье коленями зажато… Тогда-то я всего лучше разглядел его: русый, росту невысокого, но крепкий. Глаза у него были острые, взглянет — как ножом рубили, пилили, скотину пасли, сводили дерево за деревом, по частям, пока не оскалились вот эти лысые склоны, что ты видишь перед собой… Только на самом верху, под скалами, осталось одно нетронутое местечко, и в темные ночи доносится оттуда тот самый голос: «Э-э-эй, люди-и-и, не трожьте лес, не то худо будет!» Ахмет ли это кричит или дух какой — про то я, дед Хасан Дубовик, знать не могу. Но кричать кричит! Лишь только стемнеет да стихнет, беспременно слыхать: «Э-эй, люди-и-и, не трожьте лес, а то худо будет!»

Мир чудной и мудреный

У каждого человека своя судьба, а вот у меня их, Должно, целых две! Сколько себя помню, одна норовит в землю меня вогнать, другая — на ноги ставит… Всю жизнь так! И еще до того даже, как я на свет появился!

Ты, само собой, спросишь: да как же это может быть? А вот так…

Что голова у меня сплющенная, так это благодаря родной бабке. Хотела задавить меня еще в утробе матери, потому что понесла мать за два месяца до того, как они с отцом свадьбу сыграли, и позор, значит, наружу бы выплыл. Велела ей бабка на пол лечь и уж мяла ее, мяла! Мать памяти лишилась, а мне хоть бы хны! Только голова малость расплющилась да набок свернулась.

Которые дети прежде времени родятся, их у нас в селе ранниками кличут, и судьба им за родительские грехи расплачиваться. Все глядят на них косо, будто это их вина, что они родились не в срок. И по этой самой причине все у меня пошло вкривь и вкось. Перво-наперво, мать не стала кормить меня грудью — кусается, мол, и кабы не стала меня тетка козьим молоком поить, переселиться бы мне на тот свет еще до того, как я ходить выучился. Пяти годков мне еще не было, а Меня — в горы, к чабанам, овец пасти, чтобы никому в селе глаза не мозолить, о родительском грехе не напоминать.

С чабанами мне и хорошо было, и худо. Хорошо — потому что, как придет охота поесть, я забираюсь козе под брюхо и сосу молоко до отвала. А худо то, что в хижине у нас от дыма было не продохнуть: огонь посередке, трубы нет — ну, лисья нора, да и только. Это с тех пор у меня глаза как кровью налитые. Уж какими я их промываниями не промывал, и водой святой смачивал, и бабьими заговорами заговаривал, все одно, точно их кто теркой тер. Ну, глаза — бог с ними, а то ведь я чуть жизни не лишился. Шел мне тогда уже десятый год. В первый раз потури надел. Гоню своих коз, а сам на коз и не гляжу, на штаны любуюсь. Лес в те времена не такой был, как сейчас, гладенький, вылизанный да расчищенный, так что суслику и тому притулиться негде. Густой тогда лес был, дремучий да темный, что твоя преисподняя! Солнце еще не село, а уж холодина была, как в погребе… А я брел за своими козами да на новые потури любовался, вот от своих и поотстал, а поднял глаза и вижу, передо мной медведище на задних лапах, высоченный, как… ну, как сосна. А я — ни охнуть ни крикнуть. Кинулся бежать, да споткнулся и упал. Дите еще малое, а ведь тоже смекнул, мертвым прикинулся. Лежу, не дышу, не пикну. Медведь — на меня! На ноги навалился, даже лизнул, но жрать не стал. То ли сыт был, то ли для медвежат своих припасти хотел — не скажу, не знаю, но только взялся он, дуролом, заваливать меня хворостом. Завалил и пошел. Как почуял я, что нету уж его рядом, вскинулся да скорей на ближайшее дерево. Ель там стояла разлапистая. Высоко забрался, на самую макушку. Только тут воротился ко мне голос, и я заорал благим матом.

Прибежали чабаны, спугнули медведя, сняли меня с дерева. И тут обнаружилось, что ходить-то я не могу, медведь ступню отдавил, все косточки раздроблены. Лечили меня чабаны по-своему, кое-как, и нога срослась тоже кое-как. Вот потому у меня ступня не наружу повернута, а внутрь и в суставе не сгибается, так что хожу я, вроде как лошадь спутанная. Чабаны жалели меня.

— Бесталанный ты, — говорили, — с кривой-то ногой не больно на гулянках попляшешь!

Меня и самого тоска брала, что я с такой ногой. Ни бегать невмочь, ни плясать, как другие, да что поделаешь? Мои одногодки женихаться уж начали, на гулянки ходят, а я прячусь за оградами и гляжу на них. Сердце разрывается, что не могу поплясать да попрыгать со всеми, не могу, как другие, с девушкой погулять… Самое это худое было в моей жизни, а то невдомек, что в этом худом самое счастье мое и крылось.

Разразилась Балканская война, угнали моих одногодков всех до единого, и все до единого полегли они от холеры в Сары-Шабанской долине. А меня как негодного к строевой всю войну продержали у моста Олу-Эле. А как протрубили отбой, воротился я в село целый-невредимый, и, поскольку других женихов не было, то хромый ли, скособоченный ли, я всем невестам оказался люб. Выбрал я самую богатую, Ангелачкову дочь в жены взял.

Сказал я себе тогда: поймал ты судьбу за хвост, выбился из голытьбы! Коль у тебя сам Ангелачко тесть, пойдут дела как по маслу!

И вроде бы вправду стала у меня жизнь слаживаться. Послал меня тесть в Гюмюрджинскую долину — овечьи отары у него там паслись.

— Ты мне, — говорит, — зять. Где мое, где твое — теперь разницы нету. Следи, чтобы орцы хорошо паслись, доились чтобы получше.

И я взялся за дело. А на том же пастбище пасли своих овец и мугленские чабаны. Ну, вместе-то, конечно, тесно. Время смутное, рассуживать нас некому, сами между собой суд вершили. Ругались, угрозами сыпали, и однажды надумали они покончить со мной. Как-то утром все наши погнали овец, а я один остался — мамалыгу на обед сготовить. Вдруг слышу — конь скачет, и является тут Саню Хаджи-Бекиров, Чубастый по прозвищу. Был он мугленский, своих овец не держал, нрава шального, дикого, кичился своей лихостью и ею кормился. Коли требовалось отдубасить кого, страху нагнать либо убить, подсылали Чубастого. Коня ли, барана угнать — опять к нему шли. Так вот его-то и подослали со мной сладиться. Что у него было на уме — бока мне намять или вовсе жизни лишить, — сказать не могу, но я, как увидел незваного гостя, тут же смекнул, что дело плохо. Конь у него огромный, и Чубастый навис надо мной, как туча грозная. А я под ним стою, да еще с голыми руками.

— Ах ты, сукин сын… — ругнулся Чубастый и выхватил клинок из ножен. — Сейчас я тебе покажу, как чужих овец прогонять!

Но не успел клинок сверкнуть, а Чубастый до двух сосчитать, как я хватил коня под колено и он грохнулся наземь вместе с ездоком. Чубастый выронил нож, а я до него дотянулся. Схватил недоуздок да как начал стегать, покуда Чубастый не взмолился, ноги мои не стал целовать, чтоб отпустил я его с миром. Ну, я отпустил, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Было это перед петковым днем, а на малую богородицу собрался я в дорогу — свежей брынзы домой свезти. Сыскались у меня попутчики, мои односельчане-каменщики тоже домой собирались, так что мог я с ними через перевал перебраться, но сердце до того истомилось по молодой жене, что невтерпеж показалось с пешими вровень плестись. Так что сел я верхом и отправился в одиночку. Подъезжаю к Ташкапии, вижу: сидят у дороги трое не то четверо цыган, закусывают. Один из них увидел, что седельные сумки у меня полные, подошел, попросил угостить брынзой. Нагнулся я брынзы из сумки достать, а он — бревном ли, дубиной ли, сказать не могу — как бабахнет меня по голове! Я и брякнулся наземь, точно сбитая груша. Подбежали тут остальные, принялись они все вместе молотить меня палками, как фасоль. Народ-то здоровенный, разделали меня, как тушу. По говору догадался я, что они из Змеицы, тоже чабаны. Один орудует дубиной и все приговаривает:

— Пастбище тебе? Вот тебе пастбище! Вот тебе!

А когда я стал на помощь звать, затолкал мне в рот травы.

Лупцевали они меня, покуда я шевелиться не перестал. Тогда только унялись и исчезли в буковых зарослях, оставили меня и коня моего посередь дороги. А потом подошли наши деревенские. Взвалили меня на коня, хотели домой везти. Но я сказал:

— Нет! Не появлюсь я такой в селе. Вернусь в Сары-Шабан!

Привязали они меня к коню, чтобы я не свалился, сунули в руки поводья, и мы расстались: они — домой, а я — в обратную сторону. Крестились они мне вслед, думали, не добраться мне живым до Сары-Шабана, но у меня шкура дубленая, добрался. Неделю целую лечили меня в больнице, а тут пришел один из тех каменщиков и говорит:

— Смеяться тебе, — говорит, — и песни петь, а не охать. И службу, — говорит, — вели попу отслужить, что одним битьем отделался!

И рассказал он мне, что малость повыше от того места, где змеичане меня отколошматили, караулил меня — ты думаешь, кто? — Чубастый со своими дружками. Кол отстругали, чтоб посадить меня, угольев наготовили, чтоб зажарить. Ждали, когда я подъеду, того не зная, что и другие подстерегали меня, чтобы свести старые счеты…

Битье битьем, а, выходит, и оно на благо. Потому что, кабы не оно, сидеть бы мне на колу да печься на угольях.

Отведал я побоев, но зато вернулся в село с овцами. Шесть их сотен поначалу было, а в село я пригнал восемьсот шестьдесят, и все жирные, с такими вот мохнатыми хвостами. Я велел чабанам три раза их по селу прогнать, чтоб видели люди, какие овцы бывают. Как раззвенелись мои колокольцы, как залились лаем мои собаки, то-то радость, то-то наслаждение! Почем мне было знать, что много радости не к добру? Однажды сказал я тестю: а не продать ли нам сотню овец и поставить хороший дом?

— Когда будешь этим овцам хозяин, — говорит в ответ тесть, — тогда и продашь.

— Это как же? Небось они у нас общие?

— С чего это ты взял?

Ну, слово за слово, и уразумел я, что мой тестюшка и в мыслях не имел меня к себе в сотоварищи брать. Что я для него всего-навсего даровой батрак и слова про «наше», «общее» были чистый обман, чтоб поймать меня на удочку.

Разругались мы. Я сказал ему, что он плут и сквалыга. Он меня назвал «ранником» и дерьмом и отвесил две оплеухи! Две оплеухи, да еще при жене при моей! Хотел я его через перила кинуть, да удержали меня. А он, вражина, до того лютый был, что решил совсем меня сгубить и подговорил старосту призвать меня на войну. А тогда как раз пятнадцатый год был, на войну брали. Не спасла меня и кривая нога.

— Мы, — доктор сказал, — не берем только тех, у кого вместо ног деревяшка, хотя, кабы меня спросили, я и с деревяшками бы брал, потому для чего солдату ноги? Солдат драться обязан, а не бегать. А без ног в самый раз в окопе сидеть!

Попали мы в лапы одному фельдфебелю, и тут пошло: «Встать — лечь! Налево — направо!»

Ну, с грехом пополам подучили нас, как воевать надо. Вот-вот погрузят в вагоны и отправят драться, а у меня мысли не о войне, а о тех оплеухах, что отвесил мне тесть при жене. Я ему овец сторожи, врагов кровных наживай, а он мне за это оплеухи в награду? И решил я так: до той поры на войну не пойду, пока не сотворю старику какой-нибудь пакости. Являюсь к фельдфебелю и говорю: так, мол, и так, господин фельдфебель, жена у меня молодая, дай ты мне три дня отпуску, а я за это принесу тебе из дому золотой и пять ок[7] меда.

— Ладно, — говорит фельдфебель, — отправляйся!

Я — ружье за спину и в путь. Иду и мозги выворачиваю, какую бы мне такую пакость сотворить. Овчарню поджечь — за овец душа болит. Дом подпалить — чего доброго, и жена сгорит. Хлеб уже смолочен, так что и хлеб не сожжешь. И решил я тогда пасеку раскидать.

Пришел я в село ночью, прирезал двух коз, освежевал, сделал два меха, наполнил водой. Оседлал коня и отправился на пчельник. Пять-шесть ульев залил, повыбрал оттуда соты, а остальное покидал с обрыва. Покончив с этим делом, ускакал прочь — никто не видал, никто не слыхал. Но на полпути я призадумался, а что проку, что я стариковы ульи в речку покидал, коль он не узнает, кто ему этот гостинец поднес? Поворотил я назад, встал в стременах перед его воротами и крикнул:

— А ну-ка, выйди, дед Ангелачко, выйди, я скажу тебе, почем нынче оплеухи!

Двух дней не прошло, засадили меня в гарнизонную тюрьму за решетку, а там и войне конец. Из нашей третьей роты сорок первого резервного батальона ни один человек назад не пришел! Кабы не тестевы оплеухи, быть бы и мне среди «почивших в бозе героев».

После войны пересилила вторая моя судьба — добрая. Отец надумал поделить нас с братом и дал мне овец — тридцать голов. Поскольку был я «ранник», то овцы достались мне какие похуже, все больше яловые. Я взял их да продал. Попас, подкормил немного и сбыл одному барышнику из Греции, Адилом его звали. Часть Фракии, что у моря, у нас отняли, но границу особенно не стерегли, переходить было дело плевое. Адил скупал овец на нашей стороне, потому что у них в те годы голод был. По золотому за овцу платил! Получил я тридцать золотых и думаю: а не отправиться ли мне в Петвар, либо в Осиково, там небось за один золотой четырех овец отдают! Переправлю их через границу моему барышнику и за свои тридцать сто двадцать золотых возьму! Неужто мне век в дураках ходить? Бочонок вина пограничной страже, жареного барашка — и дело сладилось. Границу-то не больно стерегли, переходи сколько хошь, не как теперь.

Сбыл я сто двадцать овец, сотню золотых сразу получил на руки, а остальные Адил принес мне домой в Катраницу, как говорится, самолично. Честная душа! Через кордон пробирался, на риск шел, только бы мне деньги в срок отдать. Я на эти деньги еще овец купил, перегнал на ту сторону, продал и так покупал и продавал еще много раз, покуда не скопилось у меня полтыщи золотых лир! Коли у тебя никогда враз по полтыщи не бывало, могу рассказать тебе, что это значит — такие деньги иметь! По земле иначе ступаешь, откашливаешься и то иначе, долго этак, басовито, и пока ты прочищаешь горло, все стоят, молчат и слушают. А ты неторопливо откашляешься и пойдешь себе дальше, тоже неторопливо, вроде, мол, шагать тебе неохота, а охота перешагивать через все: через людей, скотину, дома, через горы даже! Вот что оно такое — полтыщи лир! А главное дело, каждый золотой так и подзуживает положить в карман второй! Их у тебя пять сотен, а тебе тыщу подавай! Вот я и взялся из пяти сотен тыщу сделать. Уговорились мы с Адилом, что пригоню я ему еще тыщу овец: трижды по триста тридцать голов. Разослал я во все концы скупщиков, нанял чабанов. Сколько барашков было скормлено, сколько подарков роздано, но точно в срок, как уговаривались, первая отара была переправлена через границу, на другую ночь — вторая, на третью — третья. Это мы нарочно так уговорились — по частям, а сам я чтобы прибыл с последней отарой, тогда, мол, и получу свои лиры. Прибыл я. Адил уже дожидается.

— Аида, — говорит, — друг, со мной в Скечу (тогда Ксанти так называлось). Аида, там мы с тобой разочтемся, а то здесь всякий народ шатается, так что боязно мне было такие деньги с собой возить.

Сели мы на коней — ив путь. Подъезжаем к Азмаку, откуда дорога на Габриште отклоняется, Адил и говорит:

— Вот тебе повод, подержи моего коня, а я схожу по нужде, — говорит, — подожди немножко.

Жду немножко, жду множко, а моего Адила нет и нет. Принялся звать — никто не отзывается. Стал в лесу искать — может, худо ему сделалось, а его и нет нигде. Понял я тогда, какую шутку сыграл со мной мой разлюбезный Адил, и поскакал что было духу назад, отару хотя бы повернуть. Какое там! Не только овец, хвоста овечьего не нашел. А поскольку дело-то было контрабандное, то ни к грекам, ни к болгарам — ни к кому с жалобой не сунешься. Застал я на месте только одного чабана — дожидался меня Тодор из Широкой Лыки, чтобы в обратный путь вместе двинуться.

— Тодор, — говорю ему, — у тебя посох какой?

— Кизиловый, — говорит.

— Коли, — говорю, — кизиловый, то я лягу, а ты колоти. А зачем и почему, не спрашивай. Колоти, — говорю, — не то не видать тебе от меня ни гроша!

Десять раз вытянул меня Тодор своим пастушьим посохом, а потом сели мы на коней и вернулись восвояси. Принялся я слезы лить — не текут слезы, принялся пить — ни вино меня не берет, ни ракия… «Беда, — говорю я себе, — > ох, беда!..» И того не ведал, что эта беда еще не беда, что самая-то беда впереди. На другой день прибыли в село пристав Перпелан с двумя стражниками из Девлена и прямиком к нам в дом. Ни «здрасте», ни «добрый день».

— Именем закона, ты арестован! — А стражникам велит: — Вяжите его!

— Да почему такое? За что?

— Шагай и не спрашивай!

Пригнали меня в участок, и началось следствие:

— Какие у тебя дела со шпионом? Говори!

— Ты что, обалдел? С каким таким шпионом? Знать не знаю никаких шпионов.

Заиграли они дубинками, и мало-помалу уразумел я: этот самый Адил, с которым мы в моем доме пили, ели и торговлей занимались, на самом-то деле шпионом был. Так что он не только обчистил меня, но еще под монастырь подвел. Я клялся, божился, что ведать ничего не ведаю, да разве поверят? Из участка в участок, от одного жандарма к другому, от другого к третьему, пока не очутился я опять под замком, один-одинешенек. Судили меня и присудили расстрел. И как пить дать, отправили бы меня на тот свет, кабы не поймали Адила. Разобралися тогда, что к чему, и выпустили меня из тюрьмы.

С той поры я берусь отличить, кто родился: самец или самочка, козленок или барашек, хилый или здоровый, но лиха от добра не отличаю. И не берусь, и не суюсь.

Год… не то год, не то два тому, не скажу, приходит сын мой, Ангелачко, и говорит:

— Отец, а отец, приглядел я себе в Кричиме хорошую девушку. Как думаешь, жениться мне?

— А ты, — спрашиваю, — с чего взял, что хорошая она?

— Так видать ведь.

— Кабы, сынок, с одного виденья понять можно было, что хорошо, а что худо, я бы сейчас в окружных начальниках ходил. В лес, в партизаны в свое время подался бы… Но тогда за лесом не разглядеть было, что к добру, а что на беду.

Так или иначе, женился мой Ангелачко на той девушке, и зажили они припеваючи. Он по каменотесному делу немалые деньги получал, но ведь деньгами никогда не насытишься; взбрело ему определить жену в город, в телефонистки. Тому-другому подмазал и определил.

— Вот теперь, — говорит, — отец, чистая благодать. Дом, — говорит, — у нас новый, галдироб еще купить, и ничего мне больше не надо!

Он, значит, так предполагает, о телефонисточка по-своему располагает. Спуталась с телефонным начальником, а мой-то малый их и застань. Задал он ей хорошую трепку, она сбежала в родное село, а он с горя напился да и поджег дом, чтобы вышибить из памяти и дом и жену.

Люди жалеют нас. «Вот горе-то! Вот несчастье!» И слышу, толкуют меж собой: «Постарел, — говорят, — Милю, из ума выживать стал, вон сидит, улыбается как ни в чем не бывало. Господи, спаси и помилуй!» А я перебираю четки и в ус не дую, потому что знаю наперед: рано ли, поздно ли мутная вода стечет и опять побежит прозрачная!

И она побежала — да не из одного, из трех желобов разом! Как расчищали мы пожарище, то ковырнули старую кладку, еще от дедова дома, и нашли там в медном кувшине — как думаешь, что? — клад старого Ангелачко! Тридцать империалов австрийских и сотню лир!

Вот теперь ты мне и скажи, что к добру, а что во зло! Я и втолковываю моему Ангелачко: «Чудной этот мир, мудреный, и никогда наперед не узнать, что к добру, а что на беду».

Голова еловая

Осерчал на нас церковный певчий. Батюшка, вишь, когда крестил или отпевал, не звал его, а плату, и певческую, и поповскую, себе в карман клал.

И вот на тебе, в петков день пришла одна тетка, просит молебен отслужить. Мы раз пробили в колокол, другой, а певчего нет как нет. А без певчего какая служба!

— Сходи, — посылает меня батюшка, — покличь Илию.

Иду к Илие.

Два раза в колокол звонили, чего не идешь?

Третьего раза дожидаешься? Батюшка без тебя службу начать не может!

— Пущай, — говорит, — один служит! Коль он мастак сам денежки получать, пущай сам и служит!

Что делать? В церкви народ ждет — не здешний народ, из города. Тут вспомнил я, что один из писарей у нас в сельсовете малость поет. В молодые годы на попа учился, да архиерей прознал, что он из красных, и отказался его рукоположить. Бегу к нему:

— Свечи горят, в колокола прозвонили, а службу начать нет возможности, потому певчий у нас забастовку объявил! Выручай!

— Нет, — говорит, — не могу!

— Почему не можешь?

— Начальство не велит! Бегу к председателю.

— Разреши, товарищ председатель. Приезжий народ у нас, нельзя осрамиться.

— Пускай идет! — говорит председатель. — Кто ему не велит!

— Пошли! — говорю я писарю. — Начальство разрешает!

— Это он сейчас разрешает, а потом голову с меня снимет. Охота была наживать неприятности!

Иду к батюшке — так, мол, и так, дело дрянь, службу придется отложить до завтра, а тем временем пошлю я записочку Маню Быкларову в горы, на пастбище, чтоб оставил своих овец и спустился в село. Малый он не шибко грамотный, но голосишко какой-никакой есть.

Согласился батюшка. Послал я записочку, и к вечеру Маню был уже в селе. Утром отслужили мы молебен, и я говорю батюшке:

— Раз певчий у нас блажит, давайте прогоним его и возьмем певчим Быкларова, а жену его старостой церковным сделаем.

— Не по мне это занятие, — говорит Быкларов. — Я порядка не знаю, еще не там вступлю.

— Коли ты из-за этого, — говорю я ему, — так я тебя научу, где вступать, небось не первый день в причетниках состою.

— А-а, тогда ладно! — согласился он.

Мы и назначили: жену его — старостой, его — певчим.

Месяца эдак через два подошло время луга церковные в аренду сдавать. Иду я к Быкларову и даю ему такой совет:

— Собери, Маню, попечителей и устрой ты на луга торг, может, тогда храму нашему перепадет лишний грош, а то народ стал не тот, коммунизм ему больше по душе пришелся, в церковь не ходят, даров не несут, так хоть за луга лишний лев выручим, а то на какие шиши храм божий содержать будем?

— Ты, — отвечает мне Быкларов, — знай себе звони в колокол, а в мои дела не суйся.

«Ах, так? — думаю я про себя. — Ну, ладно сам ломай себе голову!» И отступился. А он сладился с какими-то типами, получил с них денежки, а сколько получил и сколько батюшке отдал, одному богу известно.

Прихожу я однажды в церковь. А у меня такой обычай: беру свечки, зажигаю, а платить — плачу за все разом, когда ухожу. Так вот, подхожу я к свечному ящику и говорю Быкларову:

— Дай-ка свечек!

— Сколько тебе?

— Столько!

— Сперва, — говорит, — деньги, а потом уж свечи.

— Сейчас, — говорю, — старуха моя придет, тоже свечи ставить будет, так мы сложим ее расход и мой и, когда будем уходить, за все разом расплатимся.

— Нет, ты мне деньги давай! Для чего я тут поставленный?

— Я-то знаю для чего! Это ты не знаешь! Вынул я десять левов.

— На, держи!

Через какое-то время встречаю я его у магазина. Кто-то привез с личного участка лук-порей продавать, а Маню, зажав нос платочком, подходит к нему. Хотел, видно, луку купить, но увидел меня, лук бросил, ко мне подходит.

— Известно тебе, — говорит, — что все часовни взломаны и лампады в них переколоты?

— Да кто ж это мог все лампады переколоть?

— Ты знаешь кто! Беспременно знаешь, а прикрываешь их! Но это, — говорит, — их не спасет! Хоть под землей, а найду и в тюрьму запрячу!

— А чего тебе их искать, если я их знаю?

— Знаешь, знаешь, — шипит. — А известно тебе, что из часовни икону святого Димитрия унесли? Или это тебе тоже не известно?

Разговор этот у нас был перед обедом, а после обеда отправился он в совет, наплел председателю, что я украл икону святого Димитрия и продал какому-то посольству за шесть тысяч левов. В это самое время сидел в кабинете у председателя Каручел из автодорожного управления — приехал дорогу проверять, можно ли по ней автобусы пустить, — так что Каручев тоже про это услыхал. Очень это ему интересным показалось.

— Что за человек? — спрашивает председателя.

— Да так, — сказал тот, — баламут!

Поговорили они между собой и пошли в закусочную выпить. Маню как увидал их, решил, что он тоже из начальства, и подсел к ним. А Каручев, веселый человек, вздумал над Маню подшутить.

— Слушай, про какую икону у вас разговор шел? Большая она? Столько на столько будет? — и показывает, значит, сколько на сколько.

— Будет, — говорит Маню. — А что?

— А то, что сын у меня, — говорит Каручев, — ездил в город на промышленную выставку и видал — в одном посольстве на стенке точь-в-точь такая икона висит.

— Она это! — подскочил Быкларов. — Святого Димитрия! Она самая!

— Кто же знал! — заахал Каручев. — Мы же вполне могли поднять вопрос, и была бы икона сейчас на своем месте! А мне и в голову не пришло, что икона эта ваша!

Наплел Каручев от нечего делать с три короба, а неделю спустя является ко мне рассыльный из совета:

— Пошли, — говорит, — дядя Вранко, председатель вызывает.

— А кто там у него?

— Милиционер при портфеле.

Иду в сельсовет и впрямь вижу: сидят милиционер с председателем. Смекнул я, что будут они у меня про что-то выпытывать.

— Садись, дед! — говорит мне милиционер.

Сажусь. Председатель помалкивает. Слово, значит, за милицией.

— Что нового слышно?

— У нас в селе, — говорю, — ничего не слышно.

— Ладно, выкладывай.

— Чего выкладывать?

Тут отворяется дверь и входит Быкларов. Милиционер к нему обращается:

— А ну, бай Маню, давай ты скажи!

— Об чем?

— Вот про деда Вранко скажи!

— А чего сказать-то? — отводит Маню глаза, на меня косится. — Нечего мне говорить!

— Ничего он такого не сотворил?

— Ничего!

Председатель глядит на него, усмехается.

А милиционер как напустится:

— То есть как это «ничего»? А я какого лешего сюда явился? Может, я так, ни с того ни с сего явился? — Лезет он в портфель и достает оттуда бумагу. — Твоя подпись?

Быкларов надевает очки, кивает:

— Моя!

— Раз признаешь, что твоя, рассказывай!

Милиционер, значит, допытывается, а Быкларов на своем стоит.

— Ничего он не сотворил!

— Ах, ничего? — строго спрашивает милиционер. — А это кто написал? Может, я? — И читает. — «Начальнику милиции. Товарищ начальник, довожу до вашего сведения, что объявился у нас в селе один мошенник, такой туполобый, что ни председатель не может его вразумить, ни милиция приструнить. Ничем эту башку не прошибешь, потому как еловая она. И даже не еловая, а дубовая. И зовется эта башка Вранко Йотов — тот самый, который украл из храма икону святого Димитрия и продал ее посольству за шесть тыщ новыми деньгами!»

— Это вот и есть Вранко Йотов? — спрашивает его милиционер. — Что же ты, когда тебя спрашивают, твердишь: «Ничего не сотворил»? Отвечай сейчас же, что он сотворил, если голова у него еловая?

Тот, знай, отмалчивается. Ухватил его тогда милиционер за шкирку, дверь распахнул и вышвырнул вон.

— Катись, — говорит, — болван!

На том история с иконой и кончилась.

Вышел я из той истории чист, но взяла меня злость, что Быкларов грязью меня поливает, и созвал я церковных попечителей — батюшки в ту пору в селе не было, он у нас на три села один, так что приезжает только, когда надо кого отпевать либо венчать. Из пятерых попечителей двое пришли, остальные в город перебрались.

— Этому человеку, — говорю, — в церкви не место.

— Почему? — спрашивают попечители.

— Потому что творится в церкви неладное. Худые дела делаются.

— Какие?

— На руку он нечист!

— Не пойман — не вор, — говорят попечители.

— А как его поймать, когда вы в церковь ни ногой!.. Вы загляните, — говорю, — в церковь и увидите! Он снял подзор с пресвятой богородицы, срезал с него кружева и кружевами этими украсил свечной ящик, за которым жена его сидит, свечи продает! На Иисуса Христа повесил платок носовой, пришпилил к челу кнопками! Трем святителям глаза фуфайкой прикрыл, чтобы не видели глаза их, что он творит в храме божьем. Раньше-то, — говорю, — как переступит человек порог церкви, все святые смотрят на него — видят, значит, кто входит и выходит, и про себя замечают. А Быкларов всем им глаза заслонил, чтоб не видели глаза их, как он ворует!

— А ведь верно! — говорят. — Нам и невдомек. Поручаем тебе за ним присмотреть.

Я и стал присматривать. Подарили церкви двух ягнят.

— Дед Вранко, — спрашивают попечители, — что делать будем с ягнятами? Кто их пасти будет?

— Берите их, отведите на площадь к магазину и продайте с торгов. Как всегда делается.

Быкларов так и вскинулся.

— Чего, — говорит, — лезешь не в свое дело? У меня свой ягненок есть да двое церковных — будет трое. Мне своего все равно пасти, так попасу заодно и этих, а осенью, как подрастут, продадим их живым весом, чтоб побольше за них взять!

— Молодчина, Маню! Хорошо придумал!

Пришла осень. Встречаю я как-то Маню и спрашиваю:

— Что с ягнятами? Много ли выручил?

— Батюшка, — говорит, — угнал их в Чепеларе, там продал, а деньги записал в приходную книгу.

Когда приехал батюшка в село, я пошел к нему в алтарь. Быкларов в это время пел на клиросе, но, как услышал, что мы с батюшкой разговор ведем, петь бросил, чтобы послушать, про что это мы говорим.

— Батюшка, — спрашиваю, — сколько вы взяли за ягнят?

— Каких ягнят?

— Церковных, которые вы в Чепеларе продали.

— Ничего я не продавал, — удивился батюшка. — С чего ты взял?

— Певчий сказал.

— Да ведь он, — говорит, — прошлый раз меня спрашивал, что с ягнятами делать, я и велел продать с торгов. Потом я его спросил, как он ими распорядился, так он сказал, что торги устроить не удалось и он сбыл их с рук на руки — одного за семь левов, другого за пять.

— Батюшка, — говорю я, — нет у меня к этому человеку доверия. Давай снимем его жену со старост. Чтоб не было ему доступу к даяниям и деньгам, пускай свое певческое жалованье получает, и хватит с него.

— Обидится, пожалуй, — говорит батюшка, — и уйдет.

— Не уйдет. Больно жаден.

— Коли так, подыщите нового старосту. Только чтоб с Нового года!

Передал я об этом попечителям, они спорить не стали. Под Новый год надоумил я их отобрать у Быкларова ключ от церкви, а он не отдает.

— На кой вам ключ? — спрашивает.

— Как мы есть попечители, — отвечают те, — то желаем произвести ревизию.

— Не отдам я вам ключ, — разорался Маню. — Вы мне никто. Ключ я только благочинному могу отдать.

— Этот полоумный, — говорят мне попечители, — нам ключа своей волей не отдаст. Придется силой.

А я их наставляю:

— Коли он не в своем уме, так вам ума лишаться не к чему. Есть порядок. Идите, — говорю, — в совет, возьмите там две полоски бумаги — длинные такие, узкие, в магазине клею возьмете, воску я вам дам, печать у вас в руках, запечатаете храм, а поверх печати: «Церковь закрыта на ревизию». Посмотрим, насмелится ли он отпереть ее!

— Да ведь он ненормальный, — говорят. — Отопрет!

— Еще, — говорю, — лучше! С прокурором будет дело иметь!

На другой день приезжает батюшка.

— Ну, — говорю, — батюшка, молодчина ты у нас! В какое время уговаривались, в. такое и прибыл!

— Покончили вы, — спрашивает, — с Быкларовым?

— Не отдает, — говорю, — Быкларов ключа, так что пришлось нам церковь опечатать.

— Вот те на! — покатился со смеху батюшка. — Пошли отпечатывать!

— Отпечатать-то можно, но нужно ревизию сделать. Опись имущества!

— Чего там описывать? — говорит батюшка. — Иконы на месте. Чаша водосвятная на месте, книги тоже, остается только ларь с пожертвованиями. Если из-за них, чего ж, делайте опись!

Вынесли попечители ларь и стали переписывать: штаны, платки разные — прихожанки много всего нанесли. Когда кончили они переписывать, я говорю попечителям:

— Намедни принесли фартук один тканый в дар пресвятой богородице. Что-то этого фартука не видать! Спросите Быкларова, где он.

— Маню, — говорят, — неси фартук!

— Какой еще фартук?

— Тот, который намедни принесли!

— Это, — говорит, — вы из своей головы выдумали! Не было никакого фартука!

— Маню, — говорю, — когда вешали тот фартук на икону богородицы, тетка Трендафила в церкви была, я был, старуха моя тоже была! И завмагова жена тоже тот фартук видала… Что же это получается?

— Кто да что видал, этого я не знаю. Знаю только, что я никакого фартука в глаза не видел!

— Ты спроси, — говорю, — у жены у своей. Может, ей тот фартук по вкусу пришелся, она и прибрала его, а тебе не сказалась?

Пошел он у жены спрашивать.

Я попечителям говорю:

— Если есть в нем хитрость и соображение, то он спросит у жены, воротится и скажет, что и впрямь жена фартук забрала, думала заплатить, да только предупредить о том не успела… Полезет, — говорю, — в ту лазейку, которую мы ему открыли. А коли он, — говорю, — дурак, то сам ту лазейку захлопнет и в капкан попадется.

Ворочается наш Маню.

— Ну что?

— Говорил я вам, никакого фартука у ней нету! Напраслину возводите, чтобы очернить меня!

— Как же так? — спрашивает один попечитель. — Как могут десять душ одно и то же выдумать?

— А коли у этих десяти глаза не видят, кто тут виноват?

— Выходит, один ты у нас зрячий, — говорю. — Коли ты такой зрячий, скажи, куда ты девал тех церковных ягнят? Кому продал?

— Одного за семь левов продал, другого за пять, всего, выходит, двенадцать, и деньги эти, — говорит, — у батюшки заприходованы!

— А есть свидетели, что ты за тех двух ягнят не двенадцать, а сорок левов просил!

— Может, и сорок, но только не за двух, а за трех — вместе с церковными и мой ягненочек был.

— За три головы — сорок, разделить на три — получается двадцать шесть за церковных, а не двенадцать!

— Мой, — говорит, — толще был.

— А с чего это он толще был, если ты их вместе пас?

— А уж это, — говорит, — от самого ягненка зависит! Не в одной пастьбе дело, а еще и в породе! Чем я виноват, если мой лучшей породы оказался!

— И не совестно тебе? Мы тут перед тобой, как говорится, святой синод храма сего, а ты нам в глаза заливаешь, что продал своего ягненка вместе с церковными? Да ведь ты, — говорю, — своего Кыркелану отдал, а тот прирезал его и скормил шоферам, которые ему камень привозили дом строить. Думаешь, слепые мы? А церковных ягнят ты леснику продал, он их на грузовик — и увез. Может, ты и впрямь с него только двенадцать левов взял, но по какой причине? Чтобы он зятю твоему лесу дал!

— Довольно! — говорит батюшка. — Не будем созывать все село, и без того ясно! Давай сюда ключи, Маню!

Тот не отдал — швырнул ключи.

— Нате вам ключи, — говорит. — И до свиданья! С увольнением, значит, дело решилось.

В тот день в селе у нас свадьбу играли. Повенчал батюшка новобрачных и говорит мне:

— Пошли, дед Вранко, к молодым в гости.

— А меня не звали!

— Со мной пойдешь! Ты уже десять лет причетником состоишь при нашем храме. Вполовину, можно сказать, попом стал! — смеется батюшка.

Идем мы с ним к молодым в гости, а дорогой я батюшке и говорю:

— Знаешь, батюшка, чего я надумал? Быкларов оговорил меня, будто я икону святого Димитрия украл, и осталось на мне пятно, которое ни мылом не смоешь, ни щеткой. Облил он меня грязью, и, чтоб очиститься от той грязи, подам я на него в товарищеский суд за уворованные из церкви вещи. А когда назначат над ним суд, мы по радиоузлу объявим на все село: пусть, мол, каждый, кто при Быкларове приносил в храм какие-нибудь пожертвования, о том заявит, чтобы подсчитать, сколько всего уворовано.

Батюшка так посередь дороги и встал.

— Помилуй! — говорит. — Все, что хочешь, только не это!

— Да отчего же, батюшка? Он меня может грязью обливать, а я не моги? Нет, я тоже его оболью, да так, что ему ни в какой реке не отмыться!

— Господом богом прошу! — взмолился батюшка. — Если имеешь ко мне уважение, не делай этого! Церковь нашу на осмеяние выставишь! Мы и так у всех как бельмо в глазу!

— Так ведь не церковь воровала, чтобы ее на смех поднимать! Певчий воровал!

— Выкинь ты это из головы! — раскричался батюшка. — И думать позабудь! Если хочешь ревизию, составим комиссию из своих людей, проведем ревизию, начет на Быкларова сделаем — и конец! Разве моя вина, что он воровством занимался!

Расстроился почему-то наш батюшка и на свадьбе гулял без всякого удовольствия. Барабаны бьют, гайда наяривает, а ему никакой радости. Ворочаемся мы со свадьбы, а Быкларов батюшку дожидается — жалованье свое получить.

— Батюшка, — говорю, — никакого ему жалованья! Его жалованье арестованное!

Маню говорит:

— Подавай сюда деньги, батюшка! Подавай деньги или я не знаю что сделаю!

А я говорю:

— Никаких денег! Я-то знаю что сделаю! Оказался батюшка меж двух огней, но мой огонь ему показался опаснее.

— Нету у нас сейчас в церкви никаких денег, Маню, и потому не могу я тебе жалованье заплатить.

А Маню говорит:

— Как это нету? А аренда за луга? А свечные деньги?

— Это по другим статьям! — объясняет батюшка.

— Что ты с ним цацкаешься? — говорю я батюшке. — Зачем прямо не скажешь, что жалованье его арестованное?

Взъярился тут Быкларов и говорит попу:

— Пропади, — говорит, — пропадом мое жалованье, но и тебе, батюшка, солоно придется, имей в виду! — И пошел прочь.

Оробел батюшка, бросился вдогонку, и стали они толковать о чем-то за оградой. Хотел я послушать о чем, но на ухо туговат стал, так ничегошеньки и не разобрал. Воротился батюшка, в лице даже переменился: было у него красное лицо, стало белое.

— Чем он, — спрашиваю, — тебя напугал?

— Написал, — говорит, — жалобу благочинному.

— Подумаешь, велика беда! Пускай пишет, мы тоже напишем и посмотрим еще, чья возьмет!

Оглянулся батюшка по сторонам. В одну сторону посмотрел, в другую и спрашивает меня:

— С коих пор ты у нас в храме причетником? Нету разве у тебя желания повышение получить, старостой церковным стать?

Сколько времени о новом старосте речь шла, он слова не обронил, а тут вдруг: «Нету желания старостой стать?»

— Подумать, — говорю, — батюшка, надо.

— Подумай, — говорит, — и да просветит тебя мать пресвятая богородица, чтобы не подкапывался ты под святую нашу церковь!

И теперь вот сидим мы с моей старухой и думаем-гадаем, как лучше: раскапывать дальше или в старосты пойти?

Ибрям-али

Был он, что называется, молодец-удалец! Только вот разбойник… Много раз доводилось мне видеть его, приходил он ко мне на овечье зимовье за хлебом, и всякий раз я диву давался — откуда в нем эта сноровистость? Подкрадется к тебе, чуть, как говорят, на голову не наступит, а ты не слыхал, и собаки твои не учуяли! Делисивко — тот четырех псов во дворе держал, а он прошел двором, со двора к Делисивке в горницу заявился, раскаленный треножник ему на голову поставил и преспокойно ушел — ни один пес даже не тявкнул. Делисивко их потом посадил всех на цепь и пристрелил из двустволки за то, что тревоги не подняли.

Я как-то спросил Али:

— Чего ты с ними делаешь, с собаками, что они тебя не чуют?

— Козлиным пометом мажусь, он запах отбивает.

В шутку он это или взаправду сказал, уж и не знаю: улыбаться он никогда не улыбался, так что, когда он шутит, когда нет, не понять. Лицо у него всегда одинаковое было. Только однажды видал я, как он зубами заскрипел — это когда в первый раз сцапали его и к матери привели, чтобы мать сказала, приносил ли он домой Делисивковы деньги. Мать сказала, не приносил, и тогда сторож общинный, Фандыклия, схватил ее за косы и ударил. Руки у Али веревками были скручены, но он напрягся и всех трех стражников наземь стряхнул, а сторожа так пнул коленом, что тот перекувырнулся.

Говорили люди, что сторож этот потом ему в общине спину горящей соломой жег и дубиной ноги перешибить старался. А из-за чего весь сыр-бор разгорелся?

Из-за десяти золотых!

Али батрачил на Делисивку, а к концу срока тот возьми да и скажи, что Али у него десять золотых украл. Посадили Али в управе под замок и били, колотили до тех пор, пока шкуру, прости господи, с зада не спустили. Ну, битье — еще ладно, но ведь его недели две по участкам таскали, пока не подвернулся Али случай: его через реку переводили, а он спихнул стражника в воду и был таков, в горы подался.

Уже после того, как бежал он, оказалось, что десять золотых этих Марин, старший сын Делисивков, украл да и махнул куда-то с одной певичкой. А когда воротился домой да прослышал, какие дела творятся, пришел к отцу и повинился: дескать, золотые-то я стянул. Али тогда еще в участке сидел. А Делисивко, вместо того чтобы вызволить Али и прощения у него попросить, приказал сыну держать язык за зубами.

Первым поплатился сторож, который хотел Али ноги переломать. Поймал его Али на лугу возле Азмака и прикончил. Потом Делисивке весточку прислал — сам он писать был не обученный, так велел одному дровосеку вместо себя написать: «Жди, приду!» Палец себе порезал и вместо подписи внизу крест кровью поставил.

Перепугался Делисивко, да ведь у богатея дружков повсюду предостаточно, так он всю полицию на ноги поставил Али ловить. Его-то они не поймали, а мать-старуху схватили, терзали ее и мучили — мол, выдай, где сын, — и до тех пор и отступились, пока до смерти не замучили. Не сделай они того с матерью, Ибрям рассчитался бы с Делисивкой как полагается и на том бы успокоился, но как сжили они ее со свету, порвалась последняя ниточка, что связывала его с людьми, и озверел он, стал, что называется, разбойником с большой дороги. Подпалил он у Делисивки снопы, кошары пожег, чабанов, что овец Делисивковых пасли, избил, сыроварню его повалил. Двести овец у Делисивки угнал и через границу переправил. А потом и других принялся грабить, но бедняков не трогал. Беспокойно стало на дорогах, власти всполошились, объявили за его голову награду — пять тысяч левов, еще старыми деньгами, дорогими. И Делисивко от себя тысячу посулил, но никто не посмел выслеживать Али, на жизнь его покушаться. Только один каракачанин — жадность, видать, разобрала — хотел продать Али, но тот дознался, подстерег его и ножом пырнул. А потом в муравейник кинул, и муравьи обглодали его живого до костей.

Меня, было дело, винили, что я хлеб ему давал! А ты бы как на моем месте, если б был всегда в горах, у него под ножом, можно сказать? Попробуй не дай — напляшешься! Да потом знали мы, что не родился он разбойником, а из-за Делисивки разбоем занялся. А еще был у Али голос красивый, и песни он пел, как никто… В особенности любимую «Заболела Руфинка…». Бывало, как запоет эту песню, как полетит его голос над лугами и пашнями, косари косы бросают, жнецы — серпы, чтобы песню послушать. Много сердец от той песни забилось, и меж них сердце Джинковой Фатьмы из Козлука. Хотела она пойти за него, но отец за батрака отдавать не согласился. Против воли отцовской решилась Фатьма уйти к Али, и у них уже день и час был назначен, да не ведал бедняга Али, что злодейка-судьба определила ему вместо черноокой Фатьмы палки да плети.

Стал Али разбойником, охотились за ним, как за зверем диким, но песни он той не забыл: слышали люди, как поет он ее в лесной чащобе, а еще говорили, что по той песне стражник из Белицы выследил его, поранил и вроде бы даже убил. В подтверждение стражник принес кошель окровавленный, синими бусинками расшитый, а в кошеле — тридцать наполеондоров. Разве бросил бы Али такой кошель, кабы не чувствовал, что с жизнью расстается?

Так уверял стражник, и все ему поверили. И старая лиса Делисивко на ту приманку попался: отсчитал он стражнику тысячу левов и спокойно вздохнул. Стал за порог выходить, в церкви появляться, в общинной управе в меховой шубе заседать и на батраков с бранью накидываться, словно и не проносилось никогда грозы над его головой… Мало-помалу и мы, чабаны, уверились, что погиб Али от тяжкой раны, тем более, ни к кому он больше не наведывался, ни к дровосекам, ни к чабанам.

Так дело и шло, пока однажды не разнесся слух, что ночью Али побывал у Делисивки. И главное, не понять, что он с ним такое сотворил! Никаких ран у Делисивки не было, видел я его недели через две после того, как Али у него побывал. Держался он прямо, не хромал и не охал, но все в землю смотрел, и уж никто больше не слыхал, чтобы он голос поднял, с руганью на кого набросился. Только собак своих опять всех перестрелял.

С месяц жил он в горнице вместе с тремя работниками — двое сторожат, третий спит. А сам Делисивко, люди сказывали, ни одной ночи не спал: только, бывало, задремлет, и тут же как его кто толкнет — соскочит с постели, по полу катается и вопит: «Тут он! Идет!» Работники говорят: «Нету его, хозяин, никого нету!» А он свое твердит: «Тут он!»

Как-то вечером велел он работникам выйти на минуту — рубаху хотел сменить. А вернулись они — он висит удавленный!

Неделю спустя, как похоронили Делисивку, произошло большое ограбление, и ранили Ибряма во второй раз. Мне Кечо Попвасилев рассказывал — он при этом был, — что ехало их человек десять, все больше барышники, за скотом в Карамушицу. На Каракуласе остановились воды попить, а тут как выскочат двое, лица красными платками завязаны:

— Руки вверх! Ни с места!

У одного в руках левольверт, у другого бомба. С левольвертом Али был, он-то и приказал, чтобы барышники прошли мимо него гуськом, друг за дружкой, и все деньги, что при них были, на землю побросали.

— Деньги эти, — говорит, — не ваши, а тех бедняков, у которых вы задарма скот купили.

Двое человек прошли, пятеро прошли, а шестой, вместо того чтобы кошель вынуть, кинжал выхватил и бросился на Али. Началась тут лютая схватка, но сунуться никто не посмел: барышники бомбы опасались, а который был с бомбой — барышников. Стояли они и глядели: кто кого на тот свет отправит. Барышник вцепился в Ибряма, как клещ.

Видит Ибрям, плохо его дело. И кричит товарищу своему, чтобы бомбу кидал:

— Кидай, пусть нас обоих прикончит!

Метнул тот бомбу в обоих. Разорвалась бомба, а когда дым рассеялся, барышник на земле убитый лежит, а Ибрям целехонек! Только ляжку осколком пробило. Меня, когда я рану его увидал, аж затрясло. А было это дней через десять после того грабежа. Воротился я к вечеру к себе на зимовье, загнал овец в кошару, подоил и сел у костра молоко варить. Вдруг слышу, окликает меня кто-то по имени:

— Бечо-о!

Встал я, огляделся — никого не видать. «Померещилось»— думаю, и опять к костру сел. Только сел, опять зовут:

— Бечо!

Заглянул я в кошару — может, там кто прячется? Нет, пусто. Вышел, осмотрелся — еще не совсем стемнело, — ни души! Овцы мои лежат смирно, собаки жрут в корыте отруби и ухом не ведут. Тут у меня над головой что-то прошумело и — хлоп! — прямо передо мной Ибрям-Али! Широким поясом кожаным опоясан, с латунными пряжками. На голове шляпа соломенная, русые усы книзу закручены, концы аж под подбородком сходятся, левольверт на цепочке через плечо, наган с барабаном да кинжалы за поясом. Лицо загорелое, из себя малость похудал. Я до того оторопел, что слова не вымолвил — ни «здравствуй» не сказал, ни «милости просим».

— Испугался вроде? — спрашивает.

— Как не испугаться? С неба падаешь!

— Это ты сосну небом зовешь? Перед тем как костер разжигать да садиться молоко варить, чего ж на сосну не взглянешь, может, на ней кто сидит?

Чуть было не ляпнул я: чего мне на сосну глядеть, чай, не разбойник, как ты, а пастух, но решил лучше не связываться.

— Нальешь мне, — говорит, — молока?

Отдал я ему молоко вместе с кринкой, а он вынимает из-за пояса наган и на меня наставляет:

— Барашка мне приведи!

— Я и так приведу, — говорю, — без нагана!

— Для тебя же лучше, чтобы с наганом, — говорит. — Завтра пойдешь в село и скажешь, что я приходил и силой барана отнял. Чтоб не винили тебя, что мне помогаешь. А то еще пострадаешь из-за меня!

Всю ночь пекли мы на углях барашка, а пока пекли, об овцах да баранах толковали. Спросил он меня насчет колокольцев, какие у меня колокольцы, откуда, хорошо ли звенят, и посоветовал:

— Этот вот колоколец сними, он с другими не в лад звенит, а вот тот подточи малость, звон прозрачнее будет.

Вишь ты, пока на сосне сидел, все мои колокольцы расслушал и про каждый понял, какой он есть и что сделать надо, чтобы звонче стал.

— А еще, — говорит, — нужно тебе два новых колокольца завесть: один — басовитый, другой — с тонким голосом, с серебряным звоном. Будут, — говорит, — вместе петь, а еще будут дело делать: если мне беда какая грозит, ты большой колоколец толстому барану подвяжешь, брюхо ему крапивой настегаешь, чтобы он чесаться начал, колоколец загудит, знак мне подаст, чтобы я сюда не совался. Если ж оба колокольца разом поют, значит, все в порядке! А коли я тебе для чего понадоблюсь, повесь тонкоголосый мулу на шею, сам верхом садись, и если я только живой-здоровый, то, где я ни будь — хоть в самом Чамжасе, — тотчас к тебе примчусь.

— Трудно ли, — спрашиваю, — разбойником быть?

— Кабы можно было петь без помехи, — отвечает, — так не трудно было б. Давай, — говорит, — споем, только тихонько!

И запел. Глаза у него серые с голубизной, взглянет строго — что ножом пронзит, но стоит ему запеть, мягким становятся они да ласковыми, аж светятся.

— Эдак шепотом петь, — говорит, — все равно что возле красивой бабы со связанными руками лежать.

С теми словами встал он и в лесу исчез.

В село я не пошел, а что он мне велел с колокольцами сделать, то сделал. Звенят два колокольца вместе, как было у нас уговорено — мол, тишь да благодать, но Али больше не показывался. Слух разнесся, что ушел он через границу и что убили его где-то на греческой стороне.

Разбойник ведь такой-разэтакий, а стало мне, правду сказать, горько, привязал я басовитый колоколец толстому барану на шею, брюхо ему крапивой настегал и пустил. Тот как припустит, колоколец гудит: У-у-у-у! На одной вершине — у-у-у, на другой — у-у-у, по полям и лугам, чащобам и ущельям, вверху и внизу день-деньской гул идет, как от церковного колокола, и поняли горы и долы, что нету больше Ибряма-Али. Ибрям — разбойничье его имя было, так что иногда его обоими именами звали.

Много мне бед после того перетерпеть пришлось: в переворот двадцать третьего года рубили нас саблями и здорово потрепали, а потом кризис навалился, овечья шкура дороже ягненка стоить стала! Бросил я овец, купил двух мулов и начал извозом на жизнь добывать. С гор доски пиленые везу, в горы — соль, керосин.

Как-то в субботний день подъезжаю я к Станимашской станции за товаром. «Аккурат, — думаю, — и на поезд гляну, ребятишкам потом расскажу, что это за штука такая поезд». Подкатывает поезд к станции, выходят из него щеголихи разные в шляпах, фу-ты нуты! Я аж рот разинул, гляжу и вдруг чувствую, кто-то мне на плечо руку кладет.

Оборачиваюсь — усач какой-то с сизыми глазами, на голове каракулевая шапка с красным дном. У меня враз ноги подкосились.

— Тихо! — говорит он. — Чего тебе тут надо, на этой станции?

— За товаром приехал.

— В самый раз! Поворачивай своих мулов, поехали!

Потрогал я штаны на нем — штаны настоящие, без обмана. В лицо гляжу — он самый! Ибрям-Али! Как выехали мы за город, спросил я:

— С того света, что ль, ворочаешься?

— Ты что? Погоняй давай, дальше отъедем — расскажу.

— Куда ехать-то?

— В Чепелли…

В наше село, стало быть. Екнуло у меня сердце.

— А не узнают тебя там?

— Постой, — говорит, — минуту, не оборачивайся!

Слез он с мула. Чуть погодя повертываюсь я поглядеть и вижу — кого бы ты думал? Молодца чернобородого в соломенной шляпе. Стоит от меня в двух шагах. «Ах ты, мать родная, — думаю, — это что ж за чудеса такие, откуда он взялся?»

— Ты кто же будешь?

— Ибрям!

Как выговорил он «Ибрям», засмеялся, и тут понял я, что это Али. А как он бороду с себя снял, я уж и вовсе уверился. Почем мне знать было, что бывают на свете покупные бороды?

— В таком обличье, — говорю, — не только в Чеппели, даже в Пашмакли, в полицейское управление ехать можно, с приставом кофе распивать, никому не раскумекать, кто ты и что ты!

Сунул он бороду в переметную суму и, только как подъезжать стали к Чеппели, опять прицепил. А пока ехали, рассказал он мне, что прикатил из Адрианополя по железной дороге. Перед тем он в Греции был, оттуда уже в Турцию перебрался. И все дорогой твердил:

— До чего ж ты кстати на станции оказался! За таким, — говорит, — я делом приехал, что мне беспременно верный человек требуется.

— Смотри, — говорю ему, — в кровопролитных делах я не участник!

— Мне от тебя одно нужно, — говорит Али. — Привезешь меня в село и, ежели кто спросит, отвечай, что я старший пастух у Стойчоолу, из Шумнатицы. Хромый я, вот ты меня и подвез. А дело у меня тут недолгое и бескровное.

— Домой ко мне поедем?

— Нет! Домой родных возят да друзей. Оставишь меня на постоялом дворе.

Как проезжаем мы мимо буков, он лист сорвет, жует и приговаривает:

— В родном краю листок с дерева вкуснее жареного барашка! В Анатолии листьев таких нету, а вода у них, уж прости, хуже помоев.

Чешму[8] увидит, останавливается:

— Погоди, дай напиться!

Слезет с мула, пьет не напьется, голову под кран подставляет, воду из корытца горстями загребает и в лицо себе плещет, плещет…

А как в сосняк въехали, остановился он возле одной сосны, погладил ее ласково, обнял:

— Сосна, — говорит, — сосенушка, ты в горах, а я у моря дальнего!

Добрались мы до села, к постоялому двору путь держим. Он в шляпе соломенной, с бородой, едет себе преспокойно по улице, никто на него и не оглянется: бородатых в ту пору много было, а в шляпах соломенных ходило полсела.

Подъезжаем мы к постоялому двору. Все, значит, сошло как нельзя лучше.

— Отправляйся домой, покорми скотину и приходи в корчму, вместе поужинаем, одному мне ужинать неохота, — говорит мне Али.

Ну, пошел я домой, мулов в хлев поставил, жене велел ужинать да спать ложиться, а сам в корчму воротился. Окна светятся, шум, гам, народу — пропасть… Говорю я Али:

— Не ходи в корчму, Ибрям! Принесу тебе из дому брынзы да хлеба, вкусней поешь, чем в корчме.

Да что! Как об стенку горох! Он в корчму, я за ним. Внутри — жара, дымище! Мясо жарится. Гайда наяривает. Песни орут — не поверишь, что в страдную пору (а дело было в самую молотьбу) столько народу может сидеть в корчме, пировать… А по какой причине? Дикого кабана охотники убили, мясо жарят, пьют да едят, а Друлю из Левочева им на гайде играет. Ну, известное дело, зеваки сбежались поглядеть.

Сели мы в уголок, Али себе фасоли с вяленым мясом заказал, стал ужинать. А вокруг песни орут… Все, какие есть, перепели… Али ест, а сам на певцов поглядывает. И вдруг кто-то — уж кто, не помню — крикнул музыканту:

— А ну, Друлю, давай про Руфинку!

Заиграл тот песню про Руфинку, заиграл и запел. Буруштила стал вторить ему, за ним еще трое-четверо, а потом подхватили все хором. Потолок заходил ходуном, окна зазвенели в такт, как хрустальные. Корчмарь в бутылку вино наливал, бутылка уже полная, а он знай себе льет, не видит. Мясо на углях пригорело, а люди стоят, не шелохнутся, боятся песню спугнуть.

Али отставил тарелку. Поднял стакан — и пить не пьет, и обратно не ставит. Сжимает его, пальцы аж посинели, а лицо каменное! Только на шее синяя жила бьется. Чем дальше песня, тем жила чаще бьется, а глаза горят, смотрят — не видят.

Почуял я: чему-то быть, но пока уразумел чему, Али вскочил на ноги, точно ветром его подхватило! Подошел к певцам и запел во весь голос:

Заболела Руфинка, прилегла на вершине горы, горы высокой…

Все вокруг замерли и онемели. Только Друлю продолжал играть.

— Вина! — крикнул Али. — Всем по бутылке!

Захлопотал корчмарь, зазвенели бутылки, взлетели пробки, а Али поет и поет. Он поет, Друлю играет, а люди слушают и то на певца глядят, то меж собой переглядываются.

Понял я, что дело не к добру оборачивается, и пошел домой. А пришел — моя жена уже прослышала, что Ибрям-Али в селе. Лег я спать, а что-то свербит внутри: «Поди скажи ему, что узнали его! Поди спаси его!»

Поднялся я, опять в корчму пошел. Жена не пускала, так пришлось цыкнуть, чтоб крику не поднимала. Протолкался я к нему, шепчу на ухо:

— Узнали тебя!

А он:

— Просит душа песни и буду петь! Коли кому охота схватить меня, пусть сунется. — И ко рту мне бутылку приставляет: — Пей! — А корчмарю велит: — Выкатывай бочонок вина, я плачу! А дверь — на запор!

Что потом было — все у меня как в тумане. Пели, пили, под конец все под столами очутились, вдрызг пьяные. Уж светало, когда Али заплатил корчмарю и встал:

— Веди мулов, ехать пора!

Я хоть и хмельной, но смекнул, что корчмарь с меня глаз не спускает и, ежели я повезу Али, беспременно донесет в полицию. Никуда мне тогда не уйти, нигде не спрятаться! Взял я грех на душу, сказал Ибряму:

— Не ведаю я, что ты за человек, и не повезу тебя!

Поглядел мне Али в глаза острым взглядом и пистолет вытащил:

— Ступай, либо с жизнью прощайся!

— Подчиняюсь, — говорю, — насилию.

Сели мы верхом на моих мулов, поехали. Я впереди, он за мной. Пока по селу ехали, слова не проронили. А как выехали за село, хлестнул он мула, догнал меня и говорит:

— Ты давеча нарочно сказал или вправду не хотел везти меня?

Совестно мне признаваться было, и я покривил душой:

— Известное дело, нарочно, неужто взаправду?

— А ну посмотри мне в глаза!

А ведь рассвело уже, все видать, как я ему в глаза посмотрю?

— Да ведь ты, — говорит, — брешешь! Брешешь ведь, а?

И тогда повинился я перед ним:

— Верно, брешу! Потому что ты, — говорю, — укатишь, а мне деваться некуда! Вот тебе истинная правда! Кто виноват, что ты распелся?

— Чего ж ты? Так бы сразу и сказал! — говорит мне Али. — Мне, — говорит, — такого провожатого не надо. Я, — говорит, — хотел закопанные золотые с тобой поделить, но коли ты струсил, ворочайся назад, а я тропку через границу и без тебя знаю. Поворачивай, — говорит, — назад, проваливай! И не бойся, я в спину не стреляю!

Пожалел я обо всем, да поздно. Не о золотых пожалел! Пропади они пропадом, золотые эти! О том пожалел, что враньем себя опоганил.

— Али, — говорю, — коли я нужен тебе, то поеду с тобой, честно говорю, без обмана!

— За золотыми, что ль?

Крепко мне рот заткнул, у меня аж дыхание перехватило. Взял я мула за недоуздок и назад повернул. Второго мула ему оставил. А перед тем как уехать, сказал:

— Одно я хочу сказать тебе напоследок. Выслушай меня и знай, что от чистого сердца говорю. Все село уже знает, что ты здесь, а приговор есть, чтобы тебя повесить! Корчмарь в полиции свой человек, доносчик, а еще видал я в корчме Февзи, старшего сына Фандыклии — того сторожа, который тебе ноги перебить хотел. Пробирайся, Али, лесом, по дороге не ходи!

А он в ответ: «Проваливай!» — и все.

Повернул я назад и уж больше не оборачивался. А когда к селу подъезжал, услыхал ружейные выстрелы и подумал: «Чему быть, того не миновать».

Неспокойно у меня на душе было, и отправился я не домой, а в корчму.

— Где разбойник? — корчмарь спрашивает.

— Укатил.

— А ты что же?

— Прогнал он меня.

— Выходит, ты с ним удрать хотел?

— Хотел, — говорю, — сволочь ты этакая! Хотел, да он не взял! Разбойнику такие мозгляки, как мы с тобой, ни к чему. Понятно тебе, — говорю, — гадина? — Да как огрею его недоуздком по башке — раз шесть небось вокруг шеи у него обкрутился.

Схватились мы с ним за грудки, еле нас растащили. И тут слышу: шум, топот. Еще понять не успел, что к чему, увидал своего мула. Волочит за собой слеги, а к тем слегам Ибрям-Али привязан, лежит, белая рубаха вся в пятнах кровавых. (Из-за пятен потом, как помер он, третье прозвище к нему прилепилось— Пятнистый.) Позади с ружьями наперевес шагают полицейский и Февзи, Фандыклиево отродье. Въехали они во двор, и я кинулся к Али:

— Раненый ты? — спрашиваю. — Худо тебе?

А у Али глаза уже помутнели.

— Худо ли, — говорит, — нет ли, все равно конец! Одно хорошо, что положат меня в родную землю…

Тут на губах у него кровавая пена выступила, и на том слове умолк он.

— Али, Али! — трясу его. — Очнись!

А он дернулся у меня на руках, голову уронил и кончился…

— Эх, вы! Не могли перевязать человека! — сказал я Февзи, а он отвечает:

— За его голову, — говорит, — одинаково платят. Живой, мертвый ли — цена одна.

А потом приставы, жандармы, доктора… Допросы, расспросы… Разрезали его — посмотреть, не два ли сердца в нем билось, понять не могли, как это он, двумя пулями в спину простреленный, еще полтора часа живой был, покуда приволокли его на постоялый двор!

После тога отдали мне его тело, и похоронил я его в нашей земле. И камень сверху положил, и цветы… Столько лет с той поры прошло, а меня все одно и то же грызет: кабы пошел я с ним, избежал бы он той судьбы злосчастной? Или нет? Как одолеет меня эта мысль — я к учителю.

— Скажи, — говорю, — учитель, есть ли у человека судьба?

— Сколько раз тебе повторять? Есть, есть! Только судьба — она не вне человека, а в нем самом. Взять, к примеру, твоего Али: кабы песня не разбередила его — никто б его не узнал, никто бы не тронул… Сильный был человек, кремень, а песня, — говорит, — сильней оказалась.

Черный дрозд

Много похорон повидал я на своем веку. Были похороны с музыкой и без музыки, с караулом из солдат и полиции, с речами и без речей, с попом, без попа и с целой дюжиной, но одни похороны я и сейчас как вспомню, так слезы наворачиваются. Это когда мы черного дрозда хоронили. Ничего в том дрозде особенного не было, черные перышки, красный клюв, птица как птица. Не певчая, которых в клетку сажают пение слушать, а вольная птица. Принес его вместе с самочкой один парень из Бачкова бабке нашего Гогоши, чтобы смазала бородавки дроздиным жиром. Но Гогоше птицы так понравились, что купил он старухе медвежьего сала, а дроздов посадил в клетку и ту клетку повесил перед входом в лавку.

У нас на торговой площади лавок много стояло, в некоторых тоже клетки висели с птицами, но птицы все были певчие. Невиданное было дело — дроздов в клетке держать, так что вся округа сбежалась поглядеть на них: башмачники — с молотками, цирюльники — с ножницами, продавцы бозы — с бидонами, словом, все до единого!

— На кой они тебе? — Гогошу спрашивают.

— Насекомых искать! — отвечает.

Все хохочут, а он хоть бы улыбнулся. Это уж у него такое обыкновение было: смешное что говорит — вид серьезный, а когда о чем серьезном речь ведет — хохочет, заливается. Вот все и решили: шутит Гогоша. Посмеялись, поулыбались, а вышло, что вовсе он и не шутил. На другой день смотрим, голова у него обритая. Сбегал, значит, к цирюльнику и приказал: «Наголо давай! Под нуль!»

Через неделю заглядывает он ко мне — лавки у нас почти дверь в дверь были — и говорит:

— Пошли, Коста, поглядишь, чего у меня дрозды выделывают.

Я пошел. Гогоша прижал голову к клетке, а птицы шейки вытянули, головки сквозь прутья просунули и давай ему голову клювом долбить. Голова у него наголо обрита, а они знай стучат, словно блох ищут.

— Как ты их, — спрашиваю, — такому фокусу выучил?

— Неделю целую, — говорит, — они у меня на голове хлебные крошки клевали. А мне, когда клюют они, чудится, что не крошки они склевывают, а тех червей, что изнутри меня точут, и сразу на душе легчает, и уже не думается о кривде, какая есть на земле, о скудости, в какой я живу.

Дня три-четыре толпился народ у Гогошиной лавки, на птиц глазел. В тот год одолел нас кризис, мастера сидели без работы, не знали, куда время девать. У деревенских деньги перевелись, так что они почти ничего не покупали. Мясники торговали только потрохами да горчицей. А тут еще филлоксера напала на виноградники — такая погибель пошла, не приведи господь! У всех на душе печаль и тревога, в одиночку сидеть невмоготу, так что сходились мы перед обувной лавкой Али или починочной мастерской Гогоши и толковали про филлоксеру, про банкротства, про дорогу железную — проведут ее к нам или нет, про новый закон, по которому фабрики вроде бы прикроют и тогда у кустарей дела в гору пойдут, и бог весть про что еще.

Так что Гогошины дрозды пришлись кстати — чтоб развеселились люди, посмеялись, позабыли хоть ненадолго про запустелые лавки, захиревшую торговлю.

Пустяшное, кажется, дело — два дрозда долбят обритую Гогошину макушку, а людям интересно, да еще Гогоша время от времени какую-нибудь шуточку отпустит.

Как-то раз Али говорит ему:

— Слышь, сосед, голова у тебя, как коленка, голая, чего в ней птицы ищут?

— Они, — отвечает, — тех жуков склевывают, которые в ней жужжат. Как только, — говорит, — обучатся они искать как следует, я их в Софию повезу, в министерство, чтобы они и у министров, в их пустых башках насекомых поискали!

Слова эти разнеслись по городу, и после этого к Гогоше явился пристав и отвел его в городскую управу. Там предупредили Гогошу, чтоб в другой раз не болтал лишнего, а то как бы не пришлось отправиться куда-нибудь подальше. Сутки продержали Гогошу под замком. И в эти сутки все кустари и торговцы нашего квартала ходили на реку за червями — кормить осиротевших Гогошиных птиц. Гогоша уже домой вернулся, а люди все продолжали приносить червей, и через неделю-другую перышки у дроздов стали блестеть, как ваксой смазанные. Оперились птички, поправились — и запели!

Был четверг, базарный день. Деревенские мимо нас проезжали на телегах, запряженных по большей части волами. Телеги скрипят, колеса стучат, и вдруг взлетел над площадью свист — волам, знаешь небось, чтобы они встали или воды напились, всегда свистят. Раздался, значит, свист, и передние волы враз стали. За ними и другие тоже остановились, и вся вереница застыла на месте… Народ выбежал из лавок поглядеть, что стряслось. Мужик на первом возу — здоровущий такой, голова платком обмотана, давай молотить волов стрекалом, чтоб с места сдвинулись, а те ни в какую — стоят точно вкопанные. Мужик озирается — понять хочет, кто его волов остановил, а свистуна не видать. Слез он с телеги, тянет волов за повод — не идут, и все тут! Потом свист наконец прекратился, и волы пошли, но не успел хозяин влезть на телегу, опять раздался свист, и волы опять стали. Мужика аж в пот бросило, красный стал — еще бы, вся торговая площадь на него смотрит! Озирается он по сторонам, чтобы увидать, кто над ним насмешки строит, а на клетку глянуть не догадывается.

Все гогочут, за животики держатся. Даже Колю Прыщ, мясник наш, из которого обычно смешинки не выдавить, чуть не падает со смеху. У Али голова от хохота так трясется, что он одной рукой на палку опирается, а другой чалму поддерживает.

Взъярился мужик, машет стрекалом, еще б чуть-чуть, у него бы слезы брызнули, но Гогоша унес птиц в лавку.

С того дня представление повторялось чуть не каждый божий день. Только покажется крестьянская подвода, все выбегают из дверей. Гогоша выносит клетку на улицу, и вид у него при этом «я не я и лошадь не моя». А дрозд будто понимает, чего от него хотят, и стоит подводе подъехать поближе, он как свистнет!.. Волы останавливаются, мужик злится, а народ — ха-ха-ха, хо-хо-хо! — помирает со смеху.

Повеселее стало у нас в квартале, и торговля с мертвой точки сдвинулась, потому как остановятся возы, кто-нибудь из мужиков, глядишь, халвы зайдет купить, либо пару чувяков, либо порцию потрохов, так что какие-никакие денежки, а оставит.

Такая слава пошла о Гогошиных дроздах, что корчмарь Петр Бледная Немочь предлагал за них бочонок малаги. А Арап отдавал за них всех щеглов, какие у него были в кофейне, но Гогоша и слышать не хотел.

— Они у меня вроде талисмана! — говорил он. — Никому не продам и ни на что не променяю!

Ему говорят: щеглы ведь красивей поют, будто по нотам.

— А мне, — говорит Гогоша, — больше те песни по сердцу, что безо всяких нот!

Дрозды его, верно, пели не по нотам. Они свистели, и свист у них был разный. Был разбойничий — громкий, короткий, раз свистнет, потом три раза пропустит, помолчит, и чудится тебе — вот сейчас хрустнет куст, защелкают револьверы, бабахнут ружья, и кто-нибудь рявкнет: «Сто-ой! Не то голову с плеч!» Был у них свист дробный и низкий — этим свистом они волов останавливали, а третий свист — позаковыристей, вроде дрозды спорят между собой. Самец ей: «Тю-тю-тю-тю-тю!» Самочка в ответ: «Ти-ти-ти-ти!», а если ее злость разберет, тогда: «Чуррук, чуррук!» «Чуррук!» — это как бы значит: плох ты, не мил. Самец тогда давай за ней по клетке гоняться, клювом достать хочет, но крыло у него было поврежденное, догнать ее не под силу, и начинает он запинаться-заикаться…

Народ толпой валил поглядеть на эти свары. Грузчики, бывало, с обеда и до самого вечера развалятся на тротуаре, глазеют на птиц, слушают, как те спорят между собой, ожидают, когда помирятся. Дроздиха тогда больше не убегает, не кричит, а дрозд приглаживает клювом ее взъерошенные перышки и пощипывает под левым крылом.

— Эх, птахи вы мои разлюбезные! — кричал дед Саздо.

— Птахи разлюбезные! — повторяли и остальные грузчики, и уж так они смеялись, что никто мимо пройти не решался и птиц от них заслонить.

Колю Прыщ говорил Гогоше, чтобы гнал он их от своей лавки, но Гогоша не соглашался:

— Чай, тоже люди… Пускай полюбуются на бесплатное представление.

Как-то раз зашел ко мне в лавку мастер Али. Угостил я его чашечкой кофе. Прихлебывает он кофе и головой качает.

— Чересчур много смеху у нас, — Не к добру это…

— Отчего же?

— Беспременно что-нибудь стрясется, говорит. — Когда много смеху, всегда потом какая-нибудь беда случается.

— А может, хорошее что случится, — говорю я ему. — Может, мы Гогошу депутатом выборы скоро, а люди к нему с уважением.

— Так-то оно так, — говорит он, — только луна сейчас на ущербе, а когда луна на ущербе, и ничего хорошего не случается!

Дня этак через три или через четыре точно не скажу, не помню, сижу это я, шью свои чувяк, вдруг слышу — на улице шум, крик, грузчики вопят, а кое-кто из них и в голос плачет… Плачут и волокут что~то в рогожу завернутое. Тут заметил я, что у Гогоши ставень затворен, и словно меня что кольнуло. Опустили грузчики рогожу на землю перед Гогошиной лавкой, развернули, а там наш Гогоша лежит. Глаза выкатил, окаменелый… На пиджаке у левого кармашка дырка и кровь запекшаяся. И одежа на нем вся мокрая. Вода стекает и кровь.

Крику, плачу! Весь квартал сбежался. Грузчики, мясники — всех душит злоба, а кого хват?ть? Полиция увезла тело, будто бы для того, чтоб Разрезать и узнать, как его убили. А потом сказали: «Он себя сам ножом пырнул! Много за ним долгу накопилось и потому на себя руки наложил!» Дескать виноватых нету… А Колю Прыщ рассказывал, что накануне того дня Гогоша, как запер свою лавку, зашел к нему с удочкой и позвал с собой на реку:

— Пошли, Прыщ, улов нести подсобишь. Да и червей для птах моих накопаем!

Но Прыщ не пошел, ему надо было сало прогорклое солить, и отправился Гогоша один, так что осталось неясно, сам он руки на себя наложил или убили его.

Похоронили мы Гогошу без отпевания и колокольного звона, потому как Гогоша ни к попам, ни к колокольному звону уважения не имел. Дня не прошло, как финансовый агент начал распродавать лавку его и имущество, потому остались после Гогоши долги — брал он взаймы у бакалейщика Басила Квелого, и срок векселю истек. Вымели из лавки все подчистую, даже лоскуты, что под прилавком валялись, а под конец Квелый самолично пришел и унес клетку с дроздами… Мясники наши хотели откупить у него птиц, но он не отдал:

— Мне эти дрозды пригодятся, — говорит, — покупателей приманивать.

И ушел.

Разом отнял у нас и радость и веселье. Приуныли мы все, точно филлоксерой поеденные. Лоточники и те перестали покупателей скликать. Мертво стало, как во время чумы. Посреди города тишина и безмолвие, точно в глухом лесу. Но когда в лесу тишина — это хорошо, а вот когда такое на торговой площади, то вряд ли есть что хуже на свете! Одно время сговаривались мясники отправить к Василу депутацию — просить, чтоб отдал дроздов, но пока думали-решали, кому идти, слух разнесся, что дрозд у Басила смолк. Онемел… Пошли мы, чтобы своими глазами в том удостовериться. Али пошел, Бабак, Копю Прыщ, Сластуха. Смотрим, а дроздихи в клетке нету.

— Дроздиха-то где, Васил?

— Придушил я ее, братцы, — отвечает. — Петь толком не пела, а жрала вдвое больше самца. Одно вот худо, что теперь и самец петь не стал.

Али говорит ему:

— Печалится он, хозяин! Тоскует по подружке по своей, потому и не поет!

— А коли тоскует, зачем жрет? — разорался Kвелый. — Жрать жрет, так и поет пускай! А то отправлю его следом за подружкой! Три дня сроку ему даю!

Бабак взмолился:

— Отдай, — говорит, — нам птицу! Мы ему другую самочку подсадим, может, опять тогда запоет. Знаешь небось, песни по приказу не поются!

— Поются! — говорит Васил. — Еще как поются!

Дай цыганам пятерку и увидишь — поют по приказу или не поют.

— Птица, — говорит Бабак, — не цыган, и себя не продает. Птице чихать на твои деньги!

— А ну… пр-роваливай отсюда! — Квелый от ярости даже заикаться стал. — Мои деньги вас не касаются!.. Если у меня деньги водятся, так я их сам наживал, не вы дарили! Солидные люди, а дела свои побросали из-за какой-то птицы! Катитесь отсюда подальше!

Перед тем как уйти, взглянул я на клетку. Дрозд сидел, нахохлившись, перышки взъерошенные. На улице тарахтели телеги, гомонил народ, но он ничего не слышал, он только смотрел, не спуская глаз, на Квелого. Видно, боялся, как бы тот не подстерег момент и не прикончил его.

Дня через два вижу я, Саздо, грузчик, в руках какой-то узелок несет. Приносит он этот узелок Бабаку, разворачивает, а там — черный дрозд, мертвый!

— Квелый хотел прирезать его, — сказал Саздо, — а дрозд стал метаться по клетке, об пол и потолок биться, ушибся и помер.

— А головы почему у него нету?

— Квелый оторвал за то, что проса у него много сожрал, а петь не пел.

У Бабака на глазах слезы выступили. В первый раз видал я тогда, чтобы мясник слезы лил. В первый и последний. Вмиг сбежался весь базарный люд — башмачники, продавцы бузы, грузчики, шорники. Птица на платке лежит, а вокруг люди стоят — шапки с голов сняли, потупились. Еще народ подошел, все спрашивают:

— Что такое? В чем дело?

— Васил Квелый Гогошева дрозда убил!

И всяк стаскивает с головы колпак, шапку — у кого что надето, и останавливается, так что скоро вся площадь у мясных лавок оказалась запруженной народом. Наклонился Бабак, взял мертвую птицу в руки и пошел по дороге к новому кладбищу. В фартуке пошел, как был, и без шапки. За ним — Али, чалму под мышкой зажал, а за Али — остальные, потянулась процессия — «голова» у фонтана, а «хвост» еще на старом мосту! Из охотничьей кофейни выбежало человек десять — они в кости играли, а как узнали, в чем дело, позабыли про игру и с нами пошли. Когда проходили мы мимо корчмы Петра Бледной Немочи, оттуда выкатились музыканты, и, не разбираясь кто да что, тоже пошли с нами и музыку заиграли. Песня тогда была одна, много ее пели:

В могилу сырую меня опусти и поцелуй на прощанье!

Послушал бы ты, как они играли ее! Кларнет заливается, точно жена мужа оплакивает, две трубы слева и справа вторят, а большая труба всхлипывает, как живая: «Ох-хо, лихо, ох-хо, лихо!», да как выдохнет на басах, так сердце на куски разрывается…

Повстречались нам на дороге мужики. Остановили волов, спрашивают:

— Кого хороните?

— Веселье свое хороним! Смех! — ответил Али. Уразумели они, о чем речь, или нет — того не знаю, но возы свои бросили, с нами пошли.

Так дошли мы до кладбища, зарыли черного дрозда в Гогошевой могиле. Али бросил первый ком земли, а Саздо пальнул из пистолета и крикнул:

— Нынче из пистолета, завтра из пушки, нынче в небеса, завтра — с божьей помощью — Квелому в телеса!

Пистолет стреляет, музыканты играют. Никогда мне той музыки не забыть.

В могилу сырую меня опусти и поцелуй на прощанье!

Кларнет высоко забирает, тонкие трубы вторят, а большая труба охает, как живая: «Ох-хо, лихо, ох-хо, лихо», и сердце тебе на куски разрывает.

Голая совесть

Один-разъединый год походил я в начальниках — в тридцать третьем, в блоковое[9] время, а век помнить буду. Когда делили мы власть на селе, демократам досталась должность сельского старосты, а земледельцам — помощника. Я бы мог старостой стать, потому как старее меня демократа в селе не было, но думаю: «На кой шут мне эта канитель? Кто у кого украл, кто кому межу запахал — все к старосте бегут, заварят кашу, а ты расхлебывай! Уж лучше рассыльным быть, и работа нехлопотная, а жалованье то же». Нашли мы и грамотного парня, записали в демократы, определили в налоговые сборщики. В лесничестве разрешили нам для села две тысячи кубов лесу вырубить, выручку, значит, только считай, и стало у нас в общинном совете прямо любо-дорого. Любо-то любо, да дорого мне обошлось — месяца через три-четыре, когда подошло время эти две тысячи кубов продавать. Я-то думал, что вырубку будем вести на деньги из сельской кассы и лес с торгов продавать, чтобы село осталось в барыше, ан староста с секретарем сговорились с двумя торговцами отдать им лес чуть не задарма.

Учуял я их шахер-махеры и заявляю старосте, что по закону положено лес с торгов продавать, а не тайком.

— Ты знай печи топи, — отвечает мне староста, — а в дела не встревай!

— Я, — говорю, — членам совета расскажу!

— Валяй рассказывай, только помни, что я здесь начальник, а ты рассыльный и у меня в кулаке!

На другое утро дают мне приказ об увольнении: «За пререкания со старостой и недобросовестное растапливание печей!» Жалованье мне выдать — у них денег не оказалось, и отделались они от меня бумагой, что, мол, совет мне его позже выплатит. С той бумагой пошел я в суд, но в суде велели выписку из выплатной ведомости представить, секретаришка же ведомость спрятал, и жалованье мое погорело. Тем временем торговцы в общинном лесу хозяйничают, вырубку начинают. Такую вырубку, что ахнешь: одно дерево с маркировкой, пять без маркировки валят! Рубят, на телеги грузят и через Студницу — прямо в город. И так подстроили, что никто из лесников не приходит и поглядеть, что там делается. От лесников до высшего начальства — все молчок! Как понял я, что все куплены, с потрохами перекуплены, что самим нам с этаким мошенством не совладать, то начал каждый день в министерство земледелия телеграмму посылать: «Лес рубят незаконно, шлите комиссию! От населения Кривой луки — Панайотов». Телеграммы денег стоили, но я ни денег, ни времени не жалел. Забросил дела, соорудил себе хибарку у дороги в Студницу, где проезжали возчики с лесом, сидел там с попом, свояком моим, и записывал, сколько телег втихаря провозят. Днем телеги считаем, вечером прошения сочиняем министру земледелия. Поп пишет, я подписываю.

Раз приходит ко мне Ванчо, посредник у этих торговцев.

— Хочу, — говорит, — с тобой с глазу на глаз поговорить!

Попа как раз не было, в село пошел.

— Заходи, — отвечаю, — в хибару!

Вошли мы в хибару, он пошарил в сумке, что у него через плечо висела, и достает оттуда пачку ассигнаций.

— Вот тебе десять тысяч на пропой, и не суйся ты больше в это дело, а то неладно получается!

— Я на свою совесть такого греха не приму!

Он решил, что мне десяти тысяч показалось мало, и взялся за карандаш.

— Пятнадцати тысяч, — говорит, — у меня при себе нету, но я тебе расписку напишу, и остальное ты от хозяина получишь, как только в город пойдешь за каким-нибудь делом.

— Плохо вы меня знаете! Не возьму я ваших денег!

Смотрит на меня Ванчо и глазам своим не верит: пятнадцать тысяч по тем временам большие деньги были!

— Ты, бай Гроздан, — кричит, — в своем уме? Смотри, как бы тебе не пожалеть! Выгоды своей, что ли, не понимаешь?

— Ты, — отвечаю, — свою выгоду понимай, а обо мне не печалься.

Куражусь, значит, что и я не пешка последняя. Через несколько дней приходит в село приказ выслать в город трех мулов, комиссия едет. Приуныли в нашем совете, но делать нечего — послали мулов, и к вечеру прибыли в село сам начальник околии, лесничий и писарь. Для них рыбы наловили, барашка зажарили — угощать, значит. Но начальник угощения есть не стал, велел в селе не останавливаться, прямым ходом на порубку ехать и там свидетелей опрашивать.

Дело, видать, всурьез оборачивалось.

Пошел я по селу.

— Самое сейчас время, — говорю. — Идите к начальнику, скажите ему правду, как общее наше добро разворовывают!

Один отвечает «приду», другой — «приду», третий говорит «ладно», а как началось следствие, никого нет! Кто испугался, кому на лапу дали, и опять мы с попом за все про все оказались в ответе.

— Сколько, по-твоему, вырублено? — спрашивает меня начальник. Писарь записывает.

— Самое малое пять тысяч кубов!

— Факты, факты! — кричит лесничий. — На слово никто не поверит.

— Вот же, — говорю, — записки мои: за тридцать четыре дня шестьсот телег прошло!

— Твои записки, — расшумелся лесничий, — не документ!

— Тогда, — предлагаю, — пересчитайте пни на порубке, чего уж ясней.

— И это, — говорит лесничий, — не доказательство! Может, не только они рубили.

— Каваклиев, — срезал его начальник, — ты кой-кого не выгораживай! Я сам деревенский, — говорит, — сам топором махал, пока форму не надел, и эти дела знаю. Тайком можно сто, ну двести кубов вырубить, но уж никак не тысячу или две! Без согласия лесничества ни в коем разе!

Уехала комиссия, и дня через два приносят мне повестку явиться к следователю в город. Жене говорю:

— Власти времени зря не теряют! Покажут шельмецам, как наши леса переводить.

На другой день иду в город по следственной повестке. Никуда не захожу, спешу явиться.

— Добрый день, господин следователь!

Не успел я порог переступить, как он на меня накинулся:

— Как звать? По какому делу?

— По делу о лесе.

Глянул он на повестку:

— Гроздан Панайотов?

— Я самый!

— А кто, — говорит, — тебя уполномочивал подписывать телеграммы от имени местного населения?

Вот ведь не чаешь, где найдешь, где потеряешь!

— Никто!

— Пиши, — говорит следователь машинному писарю — «Никто не уполномочивал!»

— Вот тебе, — подает мне, — показания, подписывай и вноси пять тысяч левов залогу или я тебя заарестую!

Как сказал он «пять тысяч левов», так у меня вся кровь в жилах застыла! За пять тысяч тогда лучшего мула можно было купить, а виноград был по полтора лева!

— Нет ли тут ошибочки, господин следователь? Пять тысяч — деньги немалые, не человека ж я убил…

— Фальшификация, — говорит, — все равно что убийство. Вноси залог или садись в тюрьму!

Вышел я от него, ровно пьяный, куда идти, не знаю, но пошел все же в околийское бюро демократической партии к Василеву, был такой адвокат.

— Скажи, господин Василев, что делать? Такая, вишь, беда со мной приключилась!

— Раз подписал, — говорит, — показания, вноси залог. А потом на суде я уж постараюсь тебя оправдать.

— Что делать, если таких денег нет?

— В тюрьму садиться!

— Что ж за напасть такая! Может, ты мне пять тысяч ссудишь?

— У меня нет, — отвечает Василев, — но я тебе дам записку к Ничеву (аптекарь такой был, тоже в околийском бюро демократической партии состоял). — На, иди к Ничеву!

Пошел я к Ничеву.

— Я, — говорит Ничев, — могу за тебя пять тысяч внести, ежели ты мне вексель на шесть подпишешь.

Тут уж, как говорится, куда ни кинь, всюду клин. И решил я: лучше в тюрьму!

Распорядился следователь, явился за мной конвойный, через весь город прямо на станцию препроводил меня, как положено, по этапу и к обеду в окружную тюрьму доставил. Так и шли по улице: я — спереди, конвойный с ружьем — позади. Народ оглядывается, диву дается, что я за злодей такой, у меня шапка и та от стыда покраснела. Говорю конвойному:

— Пойдем рядышком!

А он меня концом ружья подталкивает:

— Шагай да помалкивай!

Только одну поблажку мне дал: разрешил два слова попу написать, что я в тюрьме.

В тюрьме-то мне раньше бывать не приходилось, и думал я, что это бог весть какая страсть, а оно-то вроде и не так страшно мне показалось. Людей там много, люди всякие, хлеб как хлеб, еда как еда, сидишь себе за решеткой и отдыхаешь. В карты не умел я играть — научили меня два жулика, которые со мной в камере сидели. Смекалистые люди оказались, и деньжонки у них водились, так что свою порцию они мне отдавали, а себе харчи прикупали на стороне. Спросили меня, за что я в тюрьму угодил — ну рассказал я, за что да как.

— Василев, — говорю, — меня бы спас, да я обмишурился, подписал, так уж ничего не поделаешь…

Жулики мои переглядываются и посмеиваются.

— Чему это, — говорю, — вы ощеряетесь?

— А тому, что мозги-то у тебя куриные, — отвечает один — Арменко его звали, сам из себя жилистый, лицо дубленое и шибко смешливый. Все зубы скалил, так они у него наружу и торчали. — Ты, — говорит, — не понимаешь разве, что Ничев, Василев и следователь — одна бражка? Следователь таких лопухов, как ты, к Василеву отсылает, Василев — к Ничеву. Сначала залог с тебя сдерут, потом в окружном суде оберут, в третий раз — при апелляции, в четвертый — при кассации, пока не останешься ты гол как сокол. Мы, — говорит, — жулики, но мы только карманы у людей обчищаем, а эта разбойничья шайка обдирает вчистую, последнюю рубаху с плеч сымет! Им десятки или сотни мало, им тыщи подавай. Нас как поймают, так засудят, а этих и не ловят, и не судят, наоборот, они шуруют, а дурачки вроде тебя шапку перед ними ломают… На первую удочку ты случайно не попался. Смотри, — говорит мне Арменко, — на вторую не попадись, когда они тебя начнут вызволять… Скажи им, что сам будешь защищаться. А мы уж тебя научим.

Как они сказали, так оно и вышло. На третий день вызвали меня на свидание. Гляжу — Василев.

— Прислал меня, — говорит, — Ничев тебя спасать! Вот доверенность — подпиши, чтобы я мог свою роль исполнять! Подвели тебя, — говорит, — под самую страшную статью, и положение у тебя аховое. Слава богу, что судья наш — демократ, каким-нибудь манером, а дело выиграем! Подпиши!

— Не буду, — говорю, — подписывать! Нет у меня денег. Сам защищаться буду!

Был Василев в очках, так вторые нацепил, чтобы получше меня разглядеть.

— Ты что, — кричит, — спятил? Хоть жену и детишек пожалей!

— Пускай у следователя этот грех на душе будет, господин Василев! Прощевайте!

Повернулся к нему, значит, спиной и иду к моим мазурикам:

— Учите теперь, что в суде отвечать!

— Расскажи мне, — говорит Арменко, — всю историю от корки до корки!

Начал я рассказывать. Как дошел до телеграмм, он меня останавливает:

— Ты имя и фамилие подписывал или одно фамилие?

— Фамилие, — говорю, — Панайотов!

— Все?

— Все! Что, у меня денег куры не клюют, еще и имя писать?

— А в вашем селе другие Панайотовы есть?

— С десяток, не меньше. Церковь у нас — пресвятой богородицы, по-гречески — панаицы, и потому у нас Панайотовых пруд пруди.

— Вернешься в село, — говорит Арменко, — не забудь свечу поставить пресвятой панаице, через нее тебе спасение выйдет. Приведут тебя в суд, попроси приложить для доказательства список избирателей. Пускай дознаются, кто из десяти или пятнадцати Панайотовых телеграмму подписывал… Лишь бы, — говорит, — почерк не сверяли.

— Почерк-то сверяй не сверяй, ничего не дознаешься, потому как телеграммы не я писал, а поп, у него почерк разборчивей, а про попа они не догадаются, а и догадаются, не посмеют его судить, а будут судить, за него архиерей вступится.

— Хорошо! — говорит Арменко. — Откроем тогда заседание.

Он прокурора изображает, второй мазурик — председателя суда, а меня посадили у двери вроде как на скамью подсудимых и начали суд.

Раз пятнадцать мы это дело разыграли, и они потешились, со смеху животы понадрывали, и я языком так навострился чесать, что когда меня потом в суд привели, то и прокурор, и судьи прямо рты разинули… Одно плохо, жена, не спросившись, подписала вексель с процентами на шесть тысяч против пяти, к за десять дней до суда меня из тюрьмы выпустили.

Спрашиваю жену:

— Кто тебя надоумил на свою голову подписать?

— Поп.

— Ты зачем, — говорю, — батюшка, в мои дела нос суешь?

— Это не я, а околийское бюро вмешалось, — отвечает мне поп. — Они решение приняли — как бы там ни было, а залог внести, чтобы ты, — говорит, — не пятнил партию и в тюрьме со всяким жульем не сидел!

Так меня подмывало сказать ему, кто настоящее-то, страшное жулье, но, думаю, промолчу лучше, пускай следствие кончится, пускай и в моем доме мир будет.

Прошел суд. Отмыли меня прямо-таки святой водой, вернулся я в село, да только всего одну недельку в мире и пожил. «В мире и любви», как сказано в Библии. Жене тогда было тридцать два, мне — тридцать девять, все нам было нипочем! Только ребятишки у нас без штанов бегали, и очень мне это обидно казалось, но жена у меня была веселая, не давала сильно над этим задумываться.

— Нашел о чем тужить, — говорит. — Да они еще не понимают, что у них зад голый.

Прошла, значит, неделя, а в понедельник с утречка сторож притаскивается. Фуражку снимает, достает повестку и мне протягивает.

— Кто ж это меня вызывает?

— Читай, — говорит, — ты ведь у нас грамотный! Телеграммы пишешь, сам подписываешь, в чужих карманах деньги считаешь, читай!

И он, значит, поганец, против меня, старосте и секретарю подпевает.

Читаю и глазам своим не верю: вызывают меня в управление общественной безопасности, комната номер три! Написано «срочно», а число не проставлено. «Не иначе, — думаю, — как это староста мне подсуропил».

Иду к старосте.

— Твоя, — говорю, — работа?

— Знать, — отвечает, — ничего не знаю!

Ах ты, лиса этакая, гадина паршивая! Смотрит мне з глаза и врет. Пальто на меху себе справил, оборванец вшивый, так ведь я ему старостово место уступил, а теперь он, значит, в гору пошел, на плешивую голову соломенную шляпу напялил, в конторе в ней сидит, не снимает, чтобы — боже упаси! — за мужика его не приняли. Так бы и хватил его по башке, да сподручные старостовы тут как тут! С ружьями! Только и ждут зацепки, чтобы тебя пришибить. Куда податься? С кем посоветоваться? Пошел я к попу, какой-никакой, а все же свояк.

— Такое, — говорю, — дело… От этой повестки хорошего не жди. Тюрьма не мать родная, но там хоть, — говорю, — и закон и порядок есть, а уж про эту «общественную» такого я в тюрьме наслышался, что рассказать, так у тебя не то что волосы, борода дыбом встанет! Присоветуй, что делать?

— Иди, — говорит поп, — хоть узнаешь, зачем вызывают.

— Узнать-то узнаю, да только поздновато будет. Скажи лучше, кто б мне помог?

— Сходи к Ничеву!

— Глаза б мои на этого Ничева не глядели!

— К Василеву!

— Василев такой же мошенник, как и Ничев и все их околийское бюро!

— Пойди тогда к Попвасилеву, секретарю окружного управления! И связи у него есть, и у нас он бывал, и тебя знает. Это который в прошлом году приезжал на кабанов охотиться.

— Я ж для него кабана убил!

— Верно! — говорит свояк. — Я ему письмо напишу, но ты на письмо-то не очень надейся, а купи медку малость, а то они, тузы-то наши, не любят, когда к ним с пустыми руками приходят.

— Одолжи, — говорю, — двадцать левов, а то мне меду не на что купить!

— Своих у меня нету, даю тебе из церковных. Помни, — предупреждает поп, — что ты должен Иисусу Христу и его святым и обязан их деньги поскорее вернуть!

Пошел я мед покупать на деньги Иисуса Христа. Как назло нашего пасечника не оказалось, и пришлось мне за этим проклятым медом аж в Косово идти!

— Для начальника? — спрашивает пасечник. — Или для больного?

— Для начальника!

— Купи тогда в сотах. Богаче смотрится.

В сотах так в сотах! Заплатил я и пошел пятками чесать так, что, когда колокола в католической церкви и ударили к вечерне, был я уже в Пловдиве перед окружным управлением демократической партии. Говорю дежурному:

— Мне к господину секретарю.

— Господин секретарь, — отвечает полицейский, — не принимает!

Упросил я его хоть попово письмо отнести.

— Скажи, — объясняю, — господину секретарю, что я для него кабана убил, когда он в наше село охотиться приезжал.

Унес дежурный письмо и немного погодя на балкон выходит.

— Ступай домой! Господин секретарь письмо взял.

— А ты господину секретарю сказал, что я по прошлому году кабана для него убил?

— Доложил, — отвечает полицейский, — но господин секретарь сказал, что ему до тебя дела нет. Ступай отсюдова!

Стою я и не знаю, что и делать. А мед у меня под руками протек, и мух вокруг меня — туча! Нужно и его куда-то девать! А куда? Вспомнил я, что поблизости анбулатория доктора Кейбашиева. Когда Кейбашиев в Студнице дачу строил, я ему камни поставлял, там и познакомились.

Слава богу, Кейбашиева застал!

— Принимай, доктор, от меня нежданный подарок — соты с медом.

— Отчего ж нежданный?

Рассказал я ему, что да как. Доктор на меня уставился — вот уж сразу видать, что доктор: очки в золотой оправе, голова лысая, борода лопатой, гладит бороду и смотрит, словно в первый раз увидел.

— Ты, — говорит, — и вправду от взятки отказался?

— Вправду!

— Почему?

— Чтоб совесть у меня была чистая!

Выпустил доктор бороду, стал в затылке чесать.

— Ты, — спрашивает, — черную икру когда ел?

— Кто ж у нас черную икру ест? Она, поди, дорогая!

— Дорогая! — говорит мне Кейбашиев. — А чистую совесть ты себе за пятнадцать тысяч покупаешь! А с процентами за шестнадцать получается! И в тюрьме ты время терял, то да се — итого двадцать! Не по карману замахиваешься! Я, — говорит, — доктор Кейбашиев, прыщик выдавлю — двести левов беру, и то не могу себе позволить чистую совесть иметь, а ты, рвань рваньем, хочешь, чтоб у тебя совесть чистая была! Самое дорогое на свете желаешь иметь! Можешь ты, — спрашивает, — еще раз поговорить с этим Ванчо или как его там?

— Нет! Нельзя!

— Ну, тогда бог в помощь! — перекрестился доктор. — Я попробую тебе записочкой помочь, а там — одна надежда на бога.

Написал он писульку и подает мне:

— Пойдешь в управление общественной безопасности и скажешь дежурному, что тебе надо старшему инспектору лично, в собственные руки передать письмо от доктора Кейбашиева. Так и скажешь: старшему инспектору, шестая комната! А там уж он посмотрит, что можно сделать и чего нельзя. Ну, иди!

Пошел я в «общественную», но уже шагаю бойчее. Показываю дежурному письмо, докладываю, что надо мне его лично передать. Дежурный привел меня к шестой комнате, там другой дежурный сидит, он меня ему передал. Тот взял письмо, пошел к инспектору и вскорости из двери высовывается.

— Заходи!

Вхожу, а сам со страху ног под собой не чую. Начальник из-за стола встает, в глаза мне уставился, не отводит.

— Ты ли это, бай Гроздан? Очень ты сдал, прямо не узнать!

Вгляделся я — мой бывший взводный Иосиф Попов.

— Садись, — говорит, — в кресло, успокойся, приди в себя.

И начал спрашивать: кто из наших убит, да кто помер, да кто сейчас где… А я сижу как на иголках. Улучил момент, говорю:

— Ты, господин начальник, оставь мертвых в покое, они пристроились, скажи лучше, зачем меня вызывают в третью комнату.

— Обожди-ка! Сейчас узнаю!

Вышел он куда-то, вскорости возвращается.

— Устроил тебе, — говорит, — эту пакость секретарь округа. Затеял ты, вишь, тяжбу из-за какого-то леса… Только никому ни полслова!

— Идти мне, — спрашиваю, — в третью комнату?

— Никуда ты не пойдешь, домой вернешься. Твое счастье, что шестая главнее третьей! А если кому из ваших адвокат потребуется, так помни, что я ведь тоже адвокат. Временно я за главного, но у меня заместитель есть. Если у вас кто в суд подавать будет, так посылай ко мне. Скажи, Иосиф Попов!

Показался он мне не Иосифом, а прямо-таки Моисеем — черноглазым, прекрасным, — тем, что Красное море заставил расступиться, чтобы прошли по нему сыны Израилевы.

Возвращаюсь я в село, нарочно иду мимо совета, чтобы староста меня видел. Цветок за ухо заткнул, как цыган на свадьбе. Секретарь на дворе сидел, с писарем в кости перекидывался, бросил игру, побежал старосте сказать, а староста ему не поверил, сам вышел на меня посмотреть.

— Тебя, — говорит, — не посадили разве?

— Ты что думаешь? В нашей стране законов нет? Гляди, — говорю, — как бы тебя самого не посадили!

У него аж челюсть отвисла, как у бешеной собаки.

Вхожу в дом — поп уже тут, улыбается.

— Видал, ведь выгорело через мое письмо.

— Как не выгореть…

— Теперь ты Попвасилева отблагодарить должен, — советует мне поп. — Он дачу в Студнице будет строить, совет ему участок отвел, можешь ему на фундамент камней покрепче наворотить.

— Это-то, — говорю, — ладно, а что еще?

— Еще, — говорит поп, — принято решение подарить участок в Студнице министру земледелия, чтобы и он себе дачу построил. Если министр согласится, то ради дачи и дорогу проложат, и село наше разбогатеет. Но и мы, — говорит, — ему должны подсобить, кто камнем, кто лесом!

— Я о лесе позабочусь, — отвечаю ему, — а ты знаешь, что сделаешь? Как дачу построят, пошлешь свою попадью министра ублажать! Дураки вы, — говорю, — набитые! Тому подарить, этому подарить, чтобы те, которые у нас в селе заправляют, связи имели и себе кошельки ворованными деньгами набивали! — И рассказываю попу, что мне подстроил секретарь округа, по чьему наущению и зачем.

Поп испугался:

— Свояк, — говорит, — на мне сан священнический, я в такие дела впутываться не могу! Мне архиерей уже и так замечание сделал, чтобы я не вмешивался, занимался своими молитвами, а потому ты уж не обессудь, если завтра мы с тобой на улице встретимся, и я не поздороваюсь. Ряса должна быть нейтральной. А по-родственному, — говорит, — тебе советую: уехал бы ты на время из села, не мозолил бы глаза старосте и прочему начальству!

— Никуда я не поеду! — отвечаю. — Будь что будет!

Сказал я попу такие слова, а сам и не думал, не гадал, что может статься, когда и сельская, и околийская, и окружная власть в руках у мошенников. Перво-наперво лесник за мной по пятам стал ходить. Куда ни пойду, он следом. Палку себе срежу — акт. Липовый чай собирать стану — акт! Хворосту наберу — штраф! Остались мы дома без полешка, и начал я печку кизяком топить. Собрались мои вороги на военный совет и решили: обложить Панайотова со всех сторон! Нет лесника на месте — пускай сторож за ним следит! Осла выгонит попасти — требуй разрешения на пастьбу. И акты со штрафами один за другим тек и полетели! Надоело мне, говорю жене:

— Пойду-ка поживу в хибаре, а то тут меня актами в гроб вгонят! А ты со двора не выходи! Как можешь, хоть на одной картошке и фасоли просиди, пока идут, — говорю, — военные-то действия!

Взял я подстилку и айда в Студницу — вблизи смотреть, как растаскивают землю и как под нуль лес выстригают. Если уж помешать не могу, так хоть насмотрюсь.

Вижу, приходят как-то инженеры — государственную дорогу через наш лес к дачам прокладывать. И для шишек благодать — на автонабилях будут на дачу ездить, и для торговцев раздолье, что лесу в самую что ни на есть середку залезут. Выходит, под их дудку нонешний министр пляшет… Одна, видать, лавочка!

Неделю сидел я в хибаре, а ни лесник, ни сторож не объявлялись. Один Ванчо, посредник, прошел раз мимо и спросил:

— Ты еще, — говорит, — здесь?

— Отчего ж, — отвечаю, — еще?

— Да так, — говорит, — просто спросил! Уж и спросить нельзя?

И пошел себе дальше. Вечером, чуть стемнело, кто-то в дверь стучит. Открываю, смотрю: дядьки моего сын, Личо, был у нас в селе такой парень, за быками присматривал. Еле на ногах стоит, потный и с лица белый-пребелый как полотно.

— Прибежал я, — говорит, — тебе кое-что сказать, но поклянись, что никому не проговоришься! Детьми своими поклянись!

— Богом нельзя разве?

— Нет! И у меня дите есть, уж я знаю, что этого на свете дороже нет.

Поклялся я.

— Ну, теперь говори!

— Наняли, — говорит, — убийцу, тебя убить! Македонца какого-то. Спасайся, а то к воскресенью тебя в живых не будет.

— Как так?

— Да, вот так! Придет он и в хибаре ли, в лесу ли тебя укокошит. Спасайся, а то убьют!

— А тебя часом не староста подослал? У парня на глазах слезы выступили.

— Я от чистого сердца, а ты поступай, — говорит, — как знаешь! Одно я тебе скажу: куда бы ты ни пошел, он тебя найдет. Такое решение. Смекнули, значит, что ты все их дела знаешь, и надумали тебя порешить! Ладно, прощай, а то если меня здесь увидят, то и мне конец!

Повернулся парень и убежал.

Ну, Гроздан, посмотрим, что ты теперь делать станешь!

На всякий случай ушел я в тот же вечер из хибары и переночевал в кустах. Утром решил залезть на сосну и поглядеть, что вокруг делается. До обеда — тишина. После обеда — тишина. Только овцы прошли по тропке, и опять все замолкло, замерло. Да из буков супротив меня вдруг птицы взлетели, и почудилось мне, что верхушка на одном дереве колыхнулась. Всмотрелся я — все тихо-мирно, только пташки беспокоятся, порхают все, чирикают. Гнездо у них, видать, там было в кустах, и они отчего-то встревожились. Говорю себе: «Тут что-то есть! Как знать, может, змея, может лиса, а может, и человек!»

Солнце к закату стало клониться, а шороха в кустах никакого. Пташки перестали пищать. И я успокоился, уж хотел было слезть воды попить — пить мне страсть захотелось, — как вдруг посредь буков мелькнуло вроде зеркальце, блеснуло и исчезло. Присмотрелся я к тому месту, через минуту опять блеснуло. Тут заметил я руки, потом и голову, по-женски платком повязанную, а в руке наган, от мух человек отмахивается, чуточку шевелится и от шевеления наган поблескивает, как зеркальце! В кустах, шагах в шестидесяти от хибарки!

Холодный пот меня прошиб, и подумал я: «Ясно! Давай, Панайотов, деру, а то оставит македонец твоих детей сиротами!»

Подождал я, пока стемнело, слез с сосны и ползком, ползком, через овраги, через бугры, через поле, и к утру до города добрался. Хорошее я от одного Кейбашиева видел и решил опять к нему пойти.

— Ну что? — спрашивает доктор. — Снова в «общественную» вызывают?

— Никуда меня не вызывают, а дело, — говорю, — вот какое. Нахожусь я под дулом пистолета, научи, что делать!

Задумался доктор. Очки протирает, бороду гладит и наконец говорит мне:

— От македонца никто тебя не спасет. Сейчас без работы такие душегубы сидят, что за куль муки человека пришьют и глазом не моргнут. Каждый день кого-нибудь убивают, и полиция ничего сделать не может. Она с коммунистами расправляется, а эти расправляются с кем пожелают.

— А Иосиф Попов не может меня спасти?

— Что ж ты хочешь, — говорит, — чтоб он тебе охрану дал? Он тюрьму и ту охранить не может, на днях четверо сбежало, другого дела у него нет, как о тебе думать.

Как сказал он «тюрьма», так у меня с души точно камень свалился.

— Нельзя ли, господин Кейбашиев, попросить Иосифа Попова меня в тюрьму посадить? И о пропитании думать не надо, и охрана государственная, — говорю, — меня охраняет, и я в тихом месте подожду, пока все уляжется.

— Знаешь, — отвечает мне Кейбашиев, — это, пожалуй, неплохо! Только тут ходатайством не поможешь. Нужно тебе какое-нибудь преступление совершить. Укради что-нибудь на базаре, вот тебе и тюрьма!

— Не хочу, — говорю, — чтоб меня вором считали!

— Ну, тогда что-нибудь другое сделай! И ступай с повинной к Иосифу Попову, пока тебе в участке кости не переломали. Об остальном уж я попрошу его побеспокоиться! Прощай, — говорит, — Панайотов, дай тебе бог удачи!

Поел я супа из рубца и пошел в село. Два дела надо было мне сделать: с женой попрощаться и преступление совершить. Для первого нужен мне был один вечер, а для второго — два с половиной часа, аккурат сколько на похороны. А уж какие похороны я придумал!

Затемно спустился я с гор и затемно вернулся в село.

Ребятишки спят, легли и мы с женой. Хорошо так полежали, выспались, а как рассвело, вскочил я и говорю жене:

— Опусти занавески и на двор не выходи, пока я тебя не позову!

— Зачем это?

— Увидишь!

Приучил я ее во всем меня слушаться, и всю жизнь мы с ней душа в душу жили.

Надел я башлык и через сады, огороды — в церковь. Залез на колокольню и, как бывший звонарь, ударил три-четыре раза в колокол, словно по покойнику. И опять садами, огородами домой иду. Жена удивляется:

— Ты что, пьяный или ума решился?

— Молчи! — говорю. — Ежели можешь, реви, а не можешь, вот тебе одна оплеуха, вот вторая. А коли тебе и этого мало, так знай, что я одной ногой в тюрьме, а завтра обеими буду!

От оплеух она не заплакала, а от слов моих в слезы кинулась. Она ревет, а я пошел в соседский сад и начал ноготки да астры рвать. Увидала меня соседка, кричит:

— Ты пошто в мой сад залез? Пошто цветы рвешь?

— На похороны!

— Да кто же это помер?

— Кто помер, тому светлая память!

Тем временем жена дома в голос ревет, рекой разливается.

Мигом по селу слух разнесся, что я кого-то хороню. Тут и поп прибежал:

— Что случилось, свояк?

— Ты, — говорю, — в дом не входи, нетралитет свой не нарушай! В церкви жди! Мертвые мертвыми, а живым надо век доживать! И пошли, — говорю, — кого-нибудь выкопать могилу!

Убежал поп, а я во двор вышел, пилу взял, рубанок, гвозди и в полчаса гроб с крышкой сколотил. Внес гроб в комнату, положил туда что нужно, закрыл крышкой и так его разубрал, что будь у тебя сердце хоть каменное, и то заплачешь. Тем временем во дворе народ собрался. Поднял я гроб на плечо, жена с заплаканными глазами сзади, и потянулись мы в церковь. Бросились трое-четверо помогать мне гроб нести.

— Назад! — кричу. — У меня с советом война. Не нарушайте нейтралитета!

Если б знали, кого я хороню, а то ведь не знают, вот и идут все за мной к церкви посмотреть, кого хоронят.

Кончили в церкви отпевать, поп говорит:

— Сними крышку для последнего целования!

— Целование, — отвечаю, — на кладбище!

И на кладбище у всех на виду отодвигаю крышку, достаю из гроба календарь, где весь «Демократический сговор» изображен с премьер-министром во главе и всей его разбойничьей шайкой.

— Братцы! — говорю и календарем размахиваю. — Сегодня мы хороним сговор! Вот эти, которых вы на картинках видите, прилизанных да приглаженных, при галстучках, они, — говорю, — взяточники и убийцы, все — от первого министра до последнего лесника. Это, — кричу, — разбойничий сговор, чтобы народ грабить! Вот почему я, Гроздан Панайотов, его хороню! Долой разбойничий сговор, да здравствует поруганная правда!

Опустил я календарь в гроб, столкнул гроб в могилу, схватил лопату и начал землей засыпать.

Народ вокруг замер — не дыхнет, не шелохнется! Поп тоже ни жив ни мертв!

Прибежали сторожа с поля, но похороны-то уже закончились, аллилуйя, речи и все прочее, как полагается. Попробовали меня схватить:

— Именем закона, ты арестован!

— Ах, гады! Никаких я ваших законов не признаю! — крутанул я лопату. — Назад! — кричу. — Не то еще кого-нибудь хоронить сегодня будем!

Расшвырял их и, не заходя домой, прямиком в общественную безопасность, в шестую комнату! «Виноват и так далее…» Трое суток в «общественной» просидел, а потом в окружную тюрьму перевезли. Дали мне два с половиной года, но как случился в тридцать четвертом году в мае переворот освободили меня до срока. Вернулся я в село, но леса нашего уже и в помине не было. Свели под корень. Налоговый сборщик в Студнице гостиницу построил, староста в Брястово купил тридцать декаров виноградников, лесник дом отгрохал… Один я остался при своей голой совести, да грошовой пенсии. Дорогонько мне обошлось, но что поделаешь — совесть завсегда дороже черной икры была!

Этим летом ходил я в Студницу, встретил там бывшего секретаря окружного управления — Попвасилева. Помятый, потрепанный, как старая лиса. Дачу у него отобрали, ему только две комнаты оставили. Узнал меня, заулыбался, как ни в чем не бывало, и говорит:

— Вернемся еще! Вернемся!

— На-ка, выкуси! — говорю ему. — Вернетесь! Когда меня не будет! Я вас еще в тридцать четвертом хоронил, — говорю, — в сорок четвертом коммунисты на вас крест поставили, так что вас только второе пришествие воскресить может! Тоже мне демократы, — говорю, — вор на воре! Разбойники с большой дороги!

Свадьба

Стоит кому произнести «Дубовик», как меня — словно ножом в сердце, хотя прозвали меня так за собственный грех, и ничьей тут вины, кроме моей, нету.

А случилось все из-за девушки. Хатте ее звали. Как раз против наших выселок высокий бугор, так он отца ее, Сулеймана Чалого. На том бугре поля его, выгоны, овчарни и все прочее. В те поры так заведено было у нас в Лыкавице — у каждого хозяина свой бугор, и так он там и живет. Лишь по пятницам да в байрам старики спускались в село помолиться в мечети, а остальное время всяк у себя на горе. Там на свет появлялись, там женились и детей рожали — все там.

Не знаю, как детей рожать, а жениться было делом трудным. Приглянется тебе девушка — так не возле дома или двора кружить приходится, а возле горы целой. А гора — что твоя крепость, хуже даже. У каждого по ружью, по десять-пятнадцать псов злее волка, мухе не пролететь, а уж парню к девушке подойти — и подавно. Захочешь девушку увидеть, неделю целую караулить надо, да и то не известно, кого повстречаешь — ее ли саму или ее родителя.

А родитель у нее, у Хатте моей, был нрава буйного. Ездил он верхом на чалом жеребце, потому и прозвище ему было такое — Чалый. Стремена у жеребца бронзовые, удила перламутром выложены, недоуздок весь в бляшках. И на платье у Сулэймана столько нашито галунов, что ими два раза гору опоясать можно. Ходил он всегда хмурый, насупленный. Был он суров и неразговорчив — каждое слово на вес золота. Зато дочка его, Хатте, бывало, только запоет — и все живое замрет, затаится, ее слушает.

Запал мне в душу этот голос, и я решил: вот моя суженая! Но только ей как про то сказать? Кабы она на байрам приходила, тогда бы просто, но отец не пускал ее на байрам. Принялся я бродить возле ихних владений. Тянул меня тот бугор пуще сахара, потому что Хатте иногда выходила из дому коз пасти. А я — по другую сторону обрыва: либо камни вниз сталкиваю, деревья крушу, либо песни пою, авось догадается, что полюбил я ее.

Много я камней покидал, много деревьев повалил и песен спел, пока наконец увидал: сняла она с головы платок и машет мне. В тот же вечер пошел я к старой Пехливанихе. Она варила всякие мази и снадобья, носила их по дворам на продажу. Не только каждый человек, пес каждый в селе знал ее, и преграды ей нигде не было.

— Сходи, — говорю я ей, — к Сулеймановой Хатте и скажи, ранен, мол, добрый молодец, так нет ли у ней мази целебной для той раны? А коли принесешь мне того снадобья, куплю тебе алой краски шерсть красить.

Пехливаниха старуха была смекалистая — вмиг уразумела, какая хворь меня прихватила, и на другое утро как встала, прямо туда, к моей Хатте.

— Поклон, — говорит, — тебе низкий от Хасанчека. Люба ты ему, хочет тебя в жены взять.

— И он мне люб. Слышала я, как он хорошо на кавале[10] играет, — отвечает Хатте. — Но только знай: коли проведает о том мой отец, как овцу, меня прирежет. Поэтому никому ни слова.

Взыграло мое сердце, когда принесла мне ту весть Пехливаниха, и пожалел я, что небо не колокол, а то ухватился бы я за било да как начал бить и трезвонить, чтобы над горами и долами разнеслось имя ее милое. Но так как небо не колокол, нацепил я колокольцы на своих коз и погнал их через Усое. И до тех пор гонял их да нахлопывал, пока наверху, на горе, не показался платок моей Хатте. Это было первое наше свидание. Пока дождался я второго и третьего, трава успела выгореть, пожелтела листва на деревьях, запестрела гора всеми красками — наступила осень. Уже хлеб и сжали, и смолотили, близилась пора свадеб и помолвок. Мать с отцом мои догадались, какое солнце мне светит в небе, но виду не подавали.

Только раз как-то отец сказал мне:

— Ты, сынок, особенно-то не звони колокольцами, потому что на твой лужок еще кто-то тропку протаптывает!

Как громом ударили меня эти слова, но спросить я ни о чем не решился. Послал Пехливаниху к Хатте, и она вернулась не с мазью целебной, а с ядом.

— Как увидит Хасанчек, что мой платок к палке привязан, — сказала ей Хатте, — пускай ждет меня в овраге с ружьем и кинжалом!

И больше ничего не прибавила.

А к вечеру все стало ясно. Барабанщики из Бакларской магалы пошли в Лыкавицу. Дели Мехмед их позвал. Похвалялись они, что на другой вечер будут бить в барабаны у Сулеймана Чалого. Значит, Дели Мехмед хочет женить своего сына Брахома на Сулеймановой дочке Хатте.

Эта весть мне как кость в горле — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Будь то не Дели Мехмед, а другой кто, можно бы хоть что-нибудь сделать: овин ли, дом ли подпалить, нагнать страху, но ведь тут Дели Мехмед! Тот самый, что водил башибузуков на Батак резать и грабить. Этот богатей и кровопийца на всех наводил страх и трепет. И коли Сулейман посулился отдать ему Хатте, один лишь аллах мог ее вырвать у него из рук.

Только одна-единственная звездочка мерцала мне в беспросветной мгле: наказала мне Хатте дожидаться ее в овраге. Но, по правде сказать, не верилось мне, что знак она мне подаст, что придет в овраг.

На другой вечер взял я свою двустволку и забрался на Орлиную скалу, что напротив Сулейманова бугра. Вдруг слышу — бам-бара-бам, бам-бара-бам, — забили оба барабана, и от Лыкавицы вверх к Сулеймановой усадьбе потянулась пестрая вереница свадебщиков. Ползет вереница вверх, колотят барабаны, а у меня на виске жила бьется — того и гляди лопнет! Видел я, как Сулейман вскочил на коня, чтобы выехать навстречу гостям. Он пальнул из пистолета, а те отозвались снизу залпом из десятка ружей, так что всю гору окутало дымом и копотью. А когда дым рассеялся, гляжу — к тому самому камню, где, бывало, сиживала Хатте, палка прислонена, и на палке белый ее платок. Значит, и обо мне печется господь на небе! Думал я, Хатте прибежит ко мне, прежде чем прибудут свадебщики, но она смекнула: ежели пуститься в дорогу засветло, люди Дели Мех-меда настигнут ее, и решила выждать. Пускай стемнеет хорошенько, да пускай гости хорошенько напьются — и уж тогда бежать.

Так оно и вышло. Прибыли свадебщики. Ели, пили, да музыку играли, пели до полуночи. Тогда Хатте и говорит матери:

— Ты уже уморилась, давай я телятам сена снесу.

Взяла мешок с сеном — и за дверь. А как вышла за дверь, так и не вернулась. Послали за ней брата ее, Ресима, но нашел он только мешок. Мать грохнулась без памяти, Сулейман — как зверь бешеный, свадебщики взъярились. Ножи, пистолеты — за пояс, ружья — за спину, верхом на коней — и на поиски.

А я все это время сижу в овраге. За триста метров почуял ее шаги. Подошла она ко мне и говорит:

— Веди меня куда пожелаешь.

Взял я ее за руку и повел. Но только вместо того, чтобы повыше в горы, в пещеры увести да переждать там неделю-другую и уж тогда воротиться, когда все поутихнет, я, олух этакий, двинулся по тропе на Крушово! К нашим выселкам!

Когда подходили мы к дому, уже светать начало. И тогда только я в первый раз увидел. Хатте вблизи: зубки белые, ровные, губы словно ежевикой поенные-кормленные, яркие, — свежие, и не посмел я коснуться их… Думал тогда: «Еще будет время», а времени-то нашего были минуты считанные.

На зорьке добрались мы до нашего дома. Все соседи сбежались — и родные, к чужие зарадовались, что такая видная девушка будет снохой у нас в Крушово. Отец говорит:

— Скорей бегите кто-нибудь за муллой, чтоб поженить их, а то эти молодчики вот-вот налетят!

А молодчики плутали-плутали без всякого толку и на заре воротились к Сулейману дивиться и думу думать, куда девалась Хатте — сквозь землю ли провалилась, в преисподнюю ли угодила. А потом додумались покликать вокруг, и слышим мы, кричит Сулейман:

— Э-ге-ге-гей, крушовские! Слышите? Нет ли у вас одной нашей девушки?

— Как не быть! — отозвался мой отец. — Но только не ваша она, а наша! Нашенская она теперь, вот оно как!

Как вымолвил он «нашенская», те на миг смолкли, а потом подняли такой вой, будто три сотни волков завыли разом. И тут же рванулись конники Дели Мехмеда с Сулейманова бугра напрямки к нашим выселкам.

Как тут быть? Свадьба в разгаре, а муллы нету. Наши гости — двоюродные братья, сестры, дядья и прочая родня — сначала храбрились, кричали, но чем ближе подходила орда Дели Мехмеда, тем больше они смирели и разбредались потихоньку кто куда.

А те-то разбойники скачут! В зубах — ножи, в руках — ружья, и скачут! Около меня еще оставался кое-кто, говорят:

— Сметут они нас, Хасанчек, как метлой. Надо уносить ноги, пока не поздно!

Отец сказал:

— Не могу за тебя вступиться! У меня два патрона, а у этих бандитов полны сумки.

А те уже близко, уже копыта по булыжнику цокают. Раздались ружейные выстрелы, и послышался голос Дели Мехмеда:

— Сжечь их всех…

Глянул я — возле меня ни души! Толкнул заднюю калитку — и вверх по склону. Лишь когда забрался на самую маковку, смотрю: Хатте со мной нет, внизу осталась. А во дворе у нас полно людей Дели Мехмеда, и у меня не хватило духу спуститься…

— Ты что здесь потеряла, потаскуха этакая? — заорал на нее Сулейман.

— Что потеряла, отец, то и нашла.

Он во дворе стоит, а она ему из окна отвечает.

— Иди сюда, живо! — рявкнул он. — Не то голову снесу с плеч долой!

— Нет, отец, живой я отсюда не уйду, — говорит ему Хатте.

— Ты с кем сбежала? — спрашивает Дели Мехмед.

— Со мной, Мехмед-ага! — отозвался низкий голос, и в окне рядом с моей Хатте встал — кто бы ты думал? — брат моего отца, дядя Селим.

Неженатый он был и даже ни к кому никогда не сватался, потому что правая рука у него была калечная и не мог он ни пахать, ни копать. Сидел дома, ел за нашим столом, мастерил ребятишкам луки, стрелы, игрушки разные, а в летнюю пору стерег кукурузу от барсуков… Лицо у него было в оспинах, зубы лопатой, никому и в голову не могло стукнуть, что он на такое способен. А вот на тебе, выходит, способен!

— Я увел ее, Мехмед-ага! — повторил Селим и левой рукой вскинул наган — наган с барабаном. И крикнул он Дели Мехмеду: — Дели Мехмед! Один у меня наган, и одна в нагане пуля! Коли есть среди вас смельчак, кому Хатте дороже, чем мне, — пускай выйдет! Пальнем друг в друга, и кто живой останется, тему жениться на Хатте.

Зарычали Делимехмедовы молодцы, но Дели Мехмед укротил их.

— Кто первый стрелять будет? — спросил он.

— Да хоть ваш! — ответил дядя Селим.

— Брахом! — сказал тогда Дели Мехмед сыну. — Пусти ты поживей кровь из этого бубнилы, и поехали назад.

Все отступили, остался Брахом один посередь двора. Осмотрел он старательно свое ружье, прицелился. Долго целился. Опустил ружье и снова стал целиться, а Селим стоит, опершись на перила, улыбается, глядит ему прямо в глаза и говорит:

— Целься, целься, Брахом Делимехмедов, а оставишь меня живым — ты у меня материнским молоком блевать будешь!

Негромко говорил он, но кругом такая стояла тишина, что каждое слово было слыхать. Негромко говорил он, но от таких слов волосы дыбом встали…

Бахнуло Брахомово ружье, заволокло двор дымом, а как рассеялся дым — вижу, стоит Селим цел и невредим.

Тут Делимехмедов ублюдок повернул коня — и наутек. Струсил, значат. Вскинулся от ярости Дели Мехмед, заорал ему вслед:

— Стой, так-перетак! Стой, тебе говорят!

А Брахом, знай, скачет, долама[11] его вьется по ветру, как бумажный змей.

Дели Мехмед выстрелил, но сынок и тогда не остановился. Обернулся Дели Мехмед к Селиму и говорит:

— Мой выродок не пара такой невесте, Селим-ага! Пускай она тебе на счастье достанется.

Поворотили они коней и ускакали прочь. Тут наши стали вылезать из-за кустов, и я тоже вернулся домой. Хатте и Селим сидят рядышком и глаз друг с дружки не спускают.

— Хасанчек, — сказала она, завидев меня. — Я останусь у вас, но только с Селимом.

Кинулся я на Селима, и схватились мы насмерть, но отец растащил нас.

— Селимова, — говорит, — она невеста по справедливости. Кабы не он, не осталось бы тут не только невесты, камня на камне бы не осталось.

Тут и другие голос подали, тоже против меня… И стала Хатте женой Селима.

А потом… Что тебе сказать? Лучше не рассказывать, но ты спросил, что за фамилия такая — Дубовик. А я тогда убежал от срама в дубняк и прятался в том лесу несколько месяцев кряду, с того времени и прозвали меня Дубовиком.

Забился я в нору, как дикий зверь. Один-одинешенек! Но куда ни обернусь, куда ни гляну, отовсюду глядит мне в глаза другой Хасанчек: «Зачем удрал? Почему?» Отвернусь, гляну в другую сторону, а там Хатте: «Эх, ты! Заячья твоя душа!» Зажмурюсь покрепче, чтобы не видеть, и что снаружи — того не вижу, но от того, что внутри, не зажмуришься, и опять передо мной заново: белый платок Хатте, наше свидание, свадебщики, песни — все, все! И Хатте с Селимом держатся за руки!

Ворочаюсь я с боку на бок, со спины на живот, но глаза, что внутри нас, продолжают видеть, а уши, что внутри нас, — слышать.

А потом стал я подумывать: долго ль я буду себя изводить, отчего не порешу обоих, чтобы окончились эти адовы муки?

Стали мне видеться сны — как я убиваю Хатте. Правая рука пистолет наводит, а левая тянется приласкать ее. Полсердца задубело, а полсердца мягкое. Чего я только ни делал: мясо лисье сырое ел, орлиные когти варил, кровь дикой кошки пил, чтобы зачерствело сердце! В конце концов перестали мне сниться сны, и я сказал себе: «Пора, Хасанчек, иди и убей их!»

Воротился я домой, никто меня ни о чем не спросил. И я ничего не сказал.

Стал нож точить… Точу и думаю, куда этот нож вонзится: Селиму в спину или Хатте в белую грудь? И так надумал: «Дай хоть погляжу на нее, погляжу да голос ее послушаю, покуда она еще на этом свете!» И стою у окна, караулю, когда пройдет она по двору воды набрать, чтоб полюбоваться, как красиво стан ее колышется. Я на нее. из окна гляжу, а Селим сидит на пороге и смотрит — не потерялась бы она куда от двери до дворовой чешмы. Во все глаза смотрит, а глаза у него голубые… Эх, Селим… «Пускай, — думаю, — поглядит, пускай поглядит еще малость».

Вернется Хатте к себе в горницу и начнет песни петь. В доме никого, все в поле. Она поет, а он ей вторит. Прет она и смеется. День и ночь смехом заливается, только по ночам смех у нее другой: будто щекотно ей, будто он ее бородой колет. Взметнется ее смех, а он его потушит, опять взметнется, и опять потушит, и так до самой зари…

Я у себя в комнате, они у себя, а все равно слыхать. С головой укрываюсь, по самые плечи башлык натягиваю, чтобы не слышать. Сон не идет ко мне, кусок в горло не лезет. Истаял весь, еле ноги таскаю. Отец говорит:

— Коль ты помирать собрался, Хасанчек, так иди, говорит, сам вырой себе могилу. А коли думаешь еще пожить на свете, бери соху — и в поле, время пахать да сеять!

И сказал я себе тогда: «Завтра прикончу их, а тем будь что будет!»

Наши чуть свет все в поле ушли. Хатте вышла во двор за водой. Селим сел на пороге глядеть на нее. А я взял свой кинжал и подобрался к нему сзади. Сидел он без шапки, над ухом — цветок. Не то крокус, не то чемерица — в глазах темно было, так что не разобрал. А за ухом у него бородавка с кукурузное зернышко, точь-в-точь такая же, как у моего отца… Померещилось мне, что не Селима я сейчас проткну, а отца родного… И не услышал я, как нож брякнулся наземь. Селим повернулся, поднял кинжал, засунул мне в карман и говорит:

— Орлиц, милок, живым мясом приманивают, не падалью! Уходи отсюда прочь!

Ушел я и больше не вернулся. В разных краях оседал ненадолго и дальше шел. В Турции побывал, назад пришел, женился не раз и не два, но слова те Селимовы крепко засели в памяти: «Орлиц живым мясом приманивают, не падалью!»

Уйти-то недолго, а вот вернуться… Жизнь целую возвращаешься, а туда, откуда ушел, вернуться не можешь.

Испытание

Шесть лет я убил, чтобы бондарем стать. Вот как было в прежние-то времена. Два года по лесу бродишь, пока не начнешь различать, из какого дерева хорошие доски выйдут, год учишься выпиливать, год — обтесывать, два года — выстругивать да досточку к досточке подгонять, и уж тогда только, чтоб испытать, годишься ты в мастера иль нет, дают тебе с завязанными глазами бочку собрать. Двенадцать мастеров-бондарей сидят, а ты посередке бочку собираешь с завязанными глазами! Соберешь, наливают в нее воду. Одна-разъединая капля просочится — подмастерьем останешься, не просочится — повяжут тебе специальный такой пояс, стал ты, значит, мастером.

Тяжкое было испытание, но уж какое мне потом испытание выдержать довелось, век буду жить, не забуду!

Шесть месяцев прошло, как повязал я пояс мастера, а работы почитай что никакой. За шесть месяцев сколотил я, если не считать лоханок, за которые мне творогом заплатили, пять бадеек — вот и весь доход. Отец у меня был старый да больной, работать не мог. И если б мать грибов не собирала, то нам бы и есть было нечего. А ведь я был парень молодой, самая пора жениться.

И в это-то самое время приходит ко мне Кара Сулю Бялковски из Хамбардере и говорит:

— Сделай мне такую бочку, чтоб в нее триста ок творогу входило и чтоб я, наклонясь, до дна рукой доставал. Сумеешь?

— Сумею. Отчего не суметь?

— Триста ок и чтоб рукой до дна достать?

— Триста ок и до дна рукой достать!

— Тогда приступай, — наказал мне Сулю. — Чтоб к Константинову дню была готова!

О деньгах ни словечка. Сел на коня и ускакал, а я только тогда спохватился, что заказ какой-то несуразный. Что это за бочка такая, чтобы триста ок творогу в нее входило и чтоб, наклонясь, до дна рукой можно было достать? Чтоб до дна рукой достать, нужно ее неглубокой делать. А чтоб в неглубокую бочку триста ок входило, нужно, чтоб она в высоту и в ширину почти что одинаковая была. Пошел я к отцу и спрашиваю: так и так, заказали мне такую вот бочку, что делать?

— Коли ты мастер, — отвечает отец, — то сделаешь! А не сделаешь, имя свое опозоришь, а для мастера главное — доброе имя!

Начал я бочку мастерить. Труда своего не жалел, сделал бочку, не совру — на славу! В высоту и в ширину одинаковая, сосновая бочка из белых, как брынза, досок! Сто раз проверил, можно ли до дна рукой достать, — можно! Разобрал я ее, погрузил на ишака — и потихоньку-полегоньку в Хамбардере. Собрал ее снова во дворе у Сулю и только обручами стянул — глядь, хозяин идет. Увидел он бочку, обрадовался, щупать стал, но как заметил, что обручи деревянные, нахмурился, помрачнел.

— Бочка, — говорит, — мастер, хорошая, а обручи-то не годятся! Разве можно этакую здоровущую бочку, на целых триста ок, ореховыми обручами скреплять? Железо, что ли, на свете перевелось?

— Поезжай в город, — отвечаю я ему, — купи обручей каких хочешь, позови меня, я тебе их прилажу, а пока обойдешься деревянными! Деревянные-то попрочнее железных будут!

— Прочные-непрочные, ты мне железные подавай, а то люди скажут, что у Кара Сулю денег не хватило на бочку с железными обручами, так он с деревянными заказал.

Пока мы с ним препирались, народу набралось полон двор: бабы, детишки, соседи, мулла. Село глухое, сроду не видывали бочки на триста ок — вот и сбежались поглазеть. Задымили чубуками, бороды поглаживают, языками прищелкивают!

— Вот это бочка так бочка! Кабы обручи у нее были железные, цены бы ей не было!

Кара Сулю спрашивает у муллы, что он скажет.

— Ореховые обручи, — отвечает ему мулла, — если выдержат, пока ты бочку в погреб вкатывать будешь, и то хорошо!

Объясняю я мулле, что коли ореховые обручи сделаны из веток, что с солнечной стороны росли, да пока мёзга из них не вышла, да в дождевой воде вымочены, то очень они гибкие и прочные.

— Если мы некрещеные, — отвечает мне мулла, — так уж ты нас вовсе за дураков считаешь? Прокати-ка бочку по двору, если у нее обручи не лопнут, то я хоть сейчас бороду сбрею!

Взяла меня злость.

— Прокачу, — говорю, — я ее по двору, но двора, сдается мне, мало! Я ее лучше отсюда вниз по склону спущу! Лопнут обручи — потешайся надо мной, сколько влезет, а не лопнут, так и знай, сбрею я тебе бороду.

— Сбривай! — говорит мулла.

Увидели старики, что дело не к добру, стали муллу в бок толкать, а он уперся, твердит:

— Отсюда камень скатится — на куски разлетится. А от его бочки, — говорит, — и щепки не останется.

— Хорошо, — отвечаю. — Несите воды!

Принесли мне полное ведро воды, обдал я бочку, чтобы обручи хорошенько намокли, и подкатил ее к самому краю обрыва. Глянул я, мил человек, вниз, в ущелье, увидал страшенную пропасть и камни зубьями по всему склону да реку, что билась, металась на самом дне, и подумал: «Пропала моя бочечка!» Но виду не подал. Выпрямился, толкнул бочку и отвернулся, чтобы не глядеть, как ей конец придет.

Раздалось бу-ум! — и после долго ничего не было слышно. Потом опять бу-ум! — и опять тишина. Летела, видно, бочка, пока второй раз оземь не брякнулась, и уж тогда такой стук да гром по ущелью пошел, словно в горах обвал начался.

Козы, что паслись на другой стороне, испугались. Зазвенели колокольцы и колокольчики, собаки залаяли, с соседних холмов люди закричали: «Бочка упала, бочка!» — «Цела, значит», — мелькнуло у меня в голове, наклонился я и увидел, как шлепнулась она в реку, исчезла и опять выскочила цела-целехонька, белая да ладная, закрутилась в водовороте, забилась о прибрежные камни и загромыхала. Ткнется в один берег — ба-ам! Стукнется о другой — бу-ум! Подтащит ее водой к скале — бах-бах, словно пушки палят. Мулла белый стал как полотно. Старики в землю уставились, а у Сулю от головы прямо пар повалил. Он шапку снял, и голова у него курилась, ровно навозная куча.

— Садись, — говорю мулле, — сейчас я тебе бороду брить буду!

— Не трогай ты его бороды! — взмолился Кара Сулю. — Двойную цену тебе дам! Что ж за мулла без бороды!

— Раньше надо было думать! Несите бритву!

Не оказалось у них бритвы.

— Несите тогда ножницы!

Тут уж старики вмешались:

— Тройную цену тебе за бочку заплатим, только отступись!

— Хоть впятеро дороже дадите, не отступлюсь!

Двое-трое за ножи схватились:

— Назад! — кричу.

Бабы заголосили, дети забегали, а я за топор схватился:

— В куски всех разнесу!

Сейчас рассказывать и то страшно, а тогда бедовый я был, все мне было трын-трава. Да ведь коли по правде-то рассудить, с меня семь потов сошло, пока я эту бочку мастерил, а они, бесстыжие рожи, не хотят ее брать да еще над моим же старанием да умением насмехаются!

— Садись! — говорю мулле. — Хоть топором, а срежу тебе бороду!

Снял я с ишака седло, усадил муллу, жена Кара Сулю ножницы принесла, и начал я ему бороду выстригать. Волосок за волоском! Пот с него ручьями течет, а я себе знай стригу. И пока я этим занимался, бочка внизу все гремела да гремела: «Ба-ам, бу-ум, бу-ум, ба-ам!» Люди на крыши, на ограды забрались — глядят. А старики глаз от земли не смеют поднять, один Кара Сулю мне на руки смотрит.

— Довольно, мастер! — говорит.

А как увидел, что я и последний волосок срезал, лицом в ладони уткнулся и запричитал:

— Нет у нас больше муллы! Нету!

Сел я на ишака и крикнул:

— Прощайте, почтенные! Не забывайте про мастера Лию и про то, как вы над ним посмеялись!

Никто мне ни «прощай», ни «до свидания» в ответ не сказал. Отвел я душу и уехал с великой радостью, что не посрамил своего звания. О деньгах вспомнил, только когда к селу подъезжать стал. Отец мой был старый, и одышка его мучила, закашляется, так чуть не падает, а все же боялся я его. Почему? Отчего? Сказать не могу. Только стоило ему взглянуть на меня, как становился я смирней барашка.

Но делать нечего, приехал я домой. Чуть ворота заскрипели, отец вышел мне навстречу. «Здравствуй» не сказал, спрашивает:

— Продал бочку?

— Нет!

— Почему?

Рассказал я ему все как есть, по порядку. Ничего не утаил.

— Ложись на землю! — приказал мне отец. — Трандафила (так мою мать звали)! Принеси-ка, — говорит, — палку, которой ты коноплю треплешь!

Принесла мать палку, заперли ворота, и начал отец меня колотить по мягкому месту. Раз пять-шесть хватил, задохнулся, отдал матери палку, а сам считать стал. Сосчитал до десяти и говорит:

— Вставай, умник, дай я тебя обниму! За дурь ты свою получил, а за то, что бороду у муллы срезал, хвалю. — И поцеловал меня. — Вижу, что стал ты настоящий мужчина. Этой осенью, — говорит, — женим тебя.

— А деньги? — спрашивает мать.

— Кто ремесло знает, — отвечает ей отец, — тот без денег не останется.

Как сказал отец, так и вышло. Двух дней не прошло после того, как я мулле бороду отрезал, заявляются из Хамбардере средний сын Большого Мехмеда и Кривой Салих.

— Приезжай в село, вытащи бочку! Старики тебе заплатят, только вытащи ее из реки!

Подъезжаю к Хамбардере, еще издали слышу — ба-ам, бу-ум! — бьется бочка о берег, как в барабан стучит. Старики уже собрались, меня дожидаются.

— На тебе деньги за три бочки, только вытащи ты ее из реки, чтоб не громыхала. Ребятишки пугаются, да и мы третью ночь глаз сомкнуть не можем.

Легко сказать вытащи, а как? Хамбардере — ущелье метров эдак пятнадцать глубиной, все скалистое, река на дне воет, ревет, пенится, из-за пены и не разберешь, где вода, где камень. А водоворот, куда бочка упала, так берега пообтесал, что не подступишься: слева и справа стена отвесная! Ящерице не уцепиться, не то что человеку.

— Давайте, — говорю, — веревку!

Сняли веревку, какой ишаков привязывают, одним концом обвязался я вокруг пояса, а другой бросил в руки парням. Велел им потихоньку меня спускать, а как привяжу бочку, вытаскивать вместе с нею.

Спустить меня спустили. Очутился я по колено в воде и вот тут, скажу тебе, заробел! Вода, словно живая, бурлит, клокочет, крутится как бешеная. Мутная, сине-зеленая, и один бог знает, есть тут дно или нет! А я в воду не окунался с того дня, как меня крестили, и плаваю как топор. Крикнул я, чтоб спустили веревку ниже, надо ж проверить, есть ли дно. Опустили меня по самое горло — не достать дна! Крикнул я тогда, чтоб обратно меня вытягивали — не слышат! Вода грохочет, но и они нарочно глухими прикидываются. Понял я, что страсть как им хочется, чтоб я утоп. А у меня в душе словно двое сидят. Один говорит: «Ворочайся, пока они тебя не сгубили». Другой шепчет: «Лучше смерть, чем опозориться!» Решил я второго послушать и крикнул во весь голос, чтоб крепче держали, а сам стал ногами в воде шевелить, чтоб бочку задержать, когда она мимо проноситься будет.

Кружится бочка в воде, вот-вот подплывет. А я хочу ноги поднять, чтобы за нее зацепиться, но штаны до того от воды отяжелели, что не дают ногам подыматься, вниз тянут. Подплыла бочка и унеслась дальше. Тьфу ты, черт! Что ж теперь делать? Придется штаны скидывать, иначе дело плохо. Скинул штаны, слышу, наверху бабы (они, видать, стояли позади мужиков) визг подняли, бросились бежать кто куда. Стал я снова бочку поджидать, дождался и таки зацепился за нее. Подтянул ее потом руками и крикнул, чтоб вытаскивали.

Начали они за веревку тянуть, но чую, чем дальше, тем тише идет. Бочка от воды разбухла и раз в пять тяжелее сделалась. Приподняли нас пальца на два над водой, и повис я вместе с бочкой.

— Тащите же! — кричу.

— Не можем! — слышится мне сверху. — Больно тяжело!

Подтянули еще на вершок, и опять стоп. Собрались с силами, еще подтянули, но вершка на два, на три от воды снова остановка. Глянул я вверх — хотел уразуметь, что там делается — и тут только заметил, что веревка-то протерлась о скалу чуть ли не на половину. Волокна трещат, и вишу я, можно сказать, на волоске. «Ну, Лию, посмотрим, что ты теперь делать станешь. Выпустишь бочку, вытянут тебя — хорошо, а вдруг веревка порвется и плюхнешься ты в воду один, без бочки? Ну, а не выпустишь бочку, тогда уж наверняка веревка оборвется, и ты опять же в воде очутишься!»

«С бочкой или без? Решай! Решай, а то веревка вот-вот лопнет!» Решил я: «Не выпущу бочку». И закричал что было мочи:

— Веревка рвется, несите другую! Скорее, не то конец мне!

Зашевелились там, наверху, кто-то в село за веревкой пошел. Да только знаешь, как пошел? Еле-еле пополз, как черепаха, а у меня на метр-два над головой веревка трещит, обрывается. Не успел я крикнуть, как с головой в воду ухнул, глаза мне пеной залепило, но бочку из рук не выпустил. Наверху слышу, орут:

— Утоп, утоп!

Потом увидали все ж таки, что я вместе с бочкой вынырнул, и зашумели:

— Живой, живой! Бегите за веревкой!

Уж чего я натерпелся, пока меня водой крутило, а они за веревкой ходили, — врагу своему не пожелаю! Бочка склизкая, я еле за нее держусь, а вода швыряет ее так, что она мечется, ровно бешеная! Об один берег стукнется, к другому отлетит, и дела ей нет, что этак мне и руки переломать недолго. А ведь если по рукам саданет, то эта пучина меня разом проглотит, потому как чую я, что водяной бурав норовит меня вглубь затолкать. Тут осенило меня сесть на бочку верхом, чтоб хоть малость ее попридержать.

Собрался я с последними силами, оседлал бочку и закрутился на ней как был, без штанов.

Наверху в сто глоток гаркнули: «Молодец! Ай да молодец!» И тут заметил я, что по обоим берегам народу собралось тьма-тьмущая.

Крутимся мы с бочкой как очумелые, и одно только сомнение меня берет, выдержат ли обручи. Не лопнут ли сейчас, в самое-то нужное время. «Обручи вы мои милые, — взмолился я, — не подведите, родненькие, спасите меня! Держитесь сами и меня спасайте!»

Прошу их, а сам ногами бочку сжимаю и ногами же работаю. Поднесется бочка к берегу, вытяну я ноги, и не бочка о камень стукается, а мои ноги, и она обратно в воду плывет. Притащили наконец веревки, кинули их мне. Привязал я к одной бочку, к другой себя, как уж я это сделал, про то одному мне ведомо, привязал, значит, и кричу:

— Тяни-и!

Вытянули они бочку, а с ней и меня. Ступни у меня все в крови! Кожа на коленях содранная. Дали мне штаны, сел я на ишака и поехал в село. Один ведет моего ишака, словно я от святых мест возвращаюсь, а следом за мной целая толпа валит — стар и млад идет, конца-краю не видать. И бочку тащат. Поставили ее во дворе мечети и объявили:

— Тут стоять будет, в общем владении.

Спрашивают моего согласия.

— Согласен, — говорю, — только, чур, уговор: пускай Кара Сулю на нее влезет и три раза перед всем народом прокричит, что деревянные обручи лучше железных.

Залез Кара Сулю на бочку и не только это прокричал, но еще и от себя прибавил:

— Эй, люди добрые, стар и млад, знайте, что нет лучше деревянных обручей, коли их настоящий мастер сделал! Лучше деревянных обручей не найти!

Заплатили мне сколько положено и еще сверх того дали шерсти, меду, воску, так что за одну бочку получил я добра — на трех ишаках не увезти. Как увидал меня отец со всем этим добром, да как рассказал я ему. — почему на мне чужие штаны надеты, так у него прямо глаза на лоб полезли.

После этого начали объявляться один за одним желающие, чтоб я им бочку сделал, пошла торговля, отбою не стало от заказчиков, и денег не сосчитать. Старых мастеров люди обходили и ко мне шли, а ведь было тогда в наших краях больше ста двадцати душ бондарных дел мастеров!

Сто двадцать мастеров, да никто из них не сделал бочки, что, как очумелая, крутилась в пучине на дне ущелья, и бороды у муллы не отрезал.

Дорожки

Пришел вчера ко мне домой дорожный обходчик и спрашивает, я ли Влашо.

— Начальник дорожного управления приказал, — говорит, — привести тебя к нему!

— Приказано, так веди!

Подвел он меня к самым дверям начальника.

— Постучи, — говорит, — сними шапку и входи!

Я постучал, снял шапку и вошел.

Начальник сидел за столом и читал газету.

— Добрый день, товарищ начальник.

{…?} рубаха на мне больше месяца не держится. Пот вконец съедает.

— Ну так брось это дело, — советует он мне. — Ты свои дорожки, я слышал, прокладываешь в самых непроходимых местах, по кручам.

— А где ровно, на что там дорожка! Где ровно, тем и без дорожки пройдешь. Дорожка — она имеет цену в горах, где круто.

— Хорошо, а кто же по твоим дорожкам на кручу взбирается? — спрашивает меня, значит, начальник.

А я вижу, что его любопытство разбирает, и давай ему рассказывать во всех подробностях, кто по какой дорожке ходит.

— Одни, — говорю, — гуляют, потому как влюбленные. Другие за кизилом ходят. А больше всего пенсионеров бродит. Чуть рассветет, они уж тут как тут. Проветриваются. Кто голову проветривает, кто нервы. Нервов-то теперь сколько! Одни молчат, другие смеются… Третьи меня ругают. Недавно вот один ругался из-за того, что я не довел тропы до вершины и он себе штаны разодрал. Я ему говорю: «А чего тебя несет на самый верх? Дай срок, и туда дорожку проложу!» А он: «Я, друг, вот-вот богу душу отдам. Нет у меня времени ждать. Хочу на белый свет сверху поглядеть, пока в силах, а то потом в землю зароют, уж не вылезешь». — «Ладно, — говорю, — в таком разе я тебе проложу тропку на самый верх!» Вот сейчас, значит, ему эту тропку и делаю. А то вот Харачев! Знаешь Харачева? Он из-за давления ходит, мужчина из себя солидный, пузатый, вот и взялся меня отчитывать: «Куда ты так круто забираешь? Для кого стараешься? По твоим дорожкам орлам летать, а не людям ходить! Вел бы где поровнее! Смотри, возьмусь я за тебя». Вот Харачев как говорит. Ну, я и проложил для него ровную тропку. По ней теперь и доктор Шумков ходит. Ровная тропка и к роднику ведет. Я ему там и желобок смастерил, чтоб пить было удобно. Попьешь водички — и назад. Вот какие у меня клиенты взыскательные… А туристы, так те даже спасибо говорят. Вот как! На днях дали мне целую сумку помидоров. А один, из Софии, сказал, что медаль мне выхлопочет, то ли «великий радетель туризма», то ли «родитель туризма»! Видно, партийный, потому как еще мне сказал: «Ты наш человек, говорит, — и по части энтузиазма, пожалуй, всех перегнал!»

Веселый народ, целая компания, хохочут, прямо покатываются! Битый час вертелись возле меня. Только один был хмурый, увидел у меня метлу и спрашивает, для чего она. «Камушки, — говорю, — сметать». — «Зачем их сметать?» — спрашивает. «Босиком кто пойдет, ногу наколет». — «Да разве сейчас кто ходит босиком? — кричит. — Видел ты сейчас в Болгарии, чтоб кто-нибудь босой ходил? Ты что, хочешь сказать, в Болгарии люди босыми ходят? Ну-ка, — говорит, — давай удостоверение личности! Паспорт!..» — «Вот тебе, — говорю, — паспорт! Влашо! Гляди не гляди, Влашо и есть Влашо!» — «Улыбнись, — говорит, — я посмотрю на твои зубы, на фотографии они у тебя вроде не искусственные». Ощерился я, показал ему зубы, вот эти самые. «А почему, — спрашивает, — они у тебя искусственные?» — «Свои, значит, выпали», — говорю. — «Но здесь-то, — говорит, — у тебя настоящие!» — И тычет в паспорт, «Паспорт, — говорю, — выдан в пятьдесят третьем, а с той поры сколько воды утекло…» Отцепился он от моих зубов, к дорожкам прицепился. «Кто тебе платит за работу?»— «Никто!» — «Значит, задарма работаешь?» — «Значит, задарма». — «А ну, говорит, пошли со мной в совет, посмотрим, что за благодетель такой выискался!» Хорошо, люди вмешались, оставил он меня в покое, но потом сказали мне, что он прятался где-то неподалеку и следил за мной.

Разговорился это, значит, я вовсю, а начальник слушает:

— Говори, говори, очень интересно… А пока мы разговариваем, я, — говорит, — позвоню бухгалтеру, чтоб тебе выдали спецодежду.

— Бухгалтер не согласится, товарищ начальник!

— Почему? Ты что, его знаешь?

— Этого, — говорю, — не знаю, а вот с бухгалтером, который в лесничестве, имел дело.

И рассказал я начальнику, как однажды позвал меня лесничий поработать у него… Лето, людей не хватает. Взмолился человек: «За деньги, без денег — как хочешь, — говорит, — только выручи, приходи. Вода размыла дорогу, неровен час грузовик перевернется или человек свалится, что тогда делать?» Я пошел, поработал день, а назавтра он и говорит мне: «Уходи!» — «Что такое?» — спрашиваю. «Я тебе скажу что, но пусть это меж нами останется. Бухгалтер заявил, что он с ненормальными не хочет связываться… Еще какое несчастье случится, а мне отвечай, что человека незаконно на работу взяли. Нам такие не нужны, гони его!» И пришлось лесничему выгнать меня. «Принесешь, — говорит, — медицинскую справку, тогда работай!»

— И все-таки не могу я взять в толк, — говорит начальник, — почему ты работаешь без денег, когда можно за деньги?

Рассказал я ему тогда, как я на днях из-за этого же вопроса страху натерпелся. Встретились мне наверху, в ложбине, дорожники, и пристал ко мне один из них: «Ты чего, дурья башка, работаешь без денег и цену нам сбиваешь? Мы все за деньги, а он без денег! Это почему?» А один, прыткий такой, еще и крикнул: «А ну, ребята, макнем этого болвана в реку. Небось никто по нему плакать не будет!» И столкнули бы меня в реку, не подоспей тут лесорубы. «Твое место в сумасшедшем доме, гад ты этакий! Мы, — говорят, — тебя образумим!» — «Как знаете, — говорю, — но я люблю дорожки делать, вот и делаю. Идешь по лесу — кусты, бурьян, камни, глядь — тропинка вьется! Глушь и пустошь была, а там смотришь — человек гуляет!.. Прислушивается… Парочка пройдет. Все и ожило! А за деньги не то! Нет той радости. Как-то раз идут парень с девушкой. Увидели, что я ветки обрезаю, и говорят: „Смотри, не очень обрезай, а то пенсионеры чересчур любопытные стали!“. Мол, чтоб не подглядывали за ними. Чтоб было им где укрыться. У каждого свой интерес. Потом вот лесорубам дороги нужны».

— Они меня и отбили у дорожников, — говорю я начальнику, — у тех, что за деньги дороги прокладывают. Лесорубы частенько мне подбрасывают то щепок на растопку, то хворосту. А воспаление в легких меня свалило, так они трав в лесу насобирали, раза три припарки мне ставили, пока я не поднялся. «Ты, — говорят, — нужен нам, не смей помирать!» Веселый народ, уважительный. Кабы не они, отправился бы я, как пить дать, на тот свет, потому как жена дома мало бывает, она у меня в ресторане работает, восемьдесят левов получает и столуется там, а сыновья в травах не разбираются. Они на другое зарятся: дом, барахло всякое… У каждого свое направление в жизни…

— Скажи, а какие же дорожки бывают? — спрашивает начальник. — Кривые, прямые? Хорошие, плохие? — Интересуется человек.

— Ошибаетесь, — говорю, — товарищ начальник. Плохих дорожек не бывает. Раз ведет куда-то, значит, хорошая. А вот какая куда ведет — это другой вопрос. Одна, например, ведет на Кале. На самую верхотуру. Ведет, ведет, наконец остановится на вершине. Теперь, мол, смотри! Под тобой вся равнина, весь город! Разве с другого какого места всю равнину разом увидишь? Другая ведет, ведет, глядишь — к роднику привела или источнику: стой, мол, испей водицы. Отдышись, передохни, зря ты так торопился. Торопись не торопись, все там будем! В прошлом году я провел тропку к одной липе, под Равдином. Старая липа. Старая, огромная и вся в цвету! Сядешь под ней, и голова от сладкого этого запаха кружится! Вот и прикиньте: нет тропки — и липы нету! Я ее так и назвал: Липовая тропа! И прижилось название. Спускается по ней человек, я спрашиваю: «Откуда идете, товарищ?» А он отвечает: «Гулял по Липовой тропе». Иногда нарочно спрашиваю, хитрю, чтоб себя потешить. У каждого свое направление.

Начальник смотрит мне в рот, слушает.

— Интересно, — говорит, — очень интересно!

— Самое интересное — старые тропки, заброшенные. Стояло когда-то село, теперь его нет, а тропка осталась. Идешь по ней и дивишься. «Куда же она ведет? Какое у нее направление?» Идешь, идешь и вдруг выходишь на поляну, смотришь, вот здесь поле было. Дождь размыл, разравнял землю, но тропка показывает: было тут поле! Оглядишься — гумно заприметишь. Вот какие тропки бывают. Другая ведет, ведет и приводит к карьеру. Гранитчики, значит, камень выбирали. Третья петляет, кружит, горбится, пока в старые стены не упрется. Крепость!

— И что, — спрашивает начальник, — ты эти тропки поправляешь?

— Смотря какие. Иногда подумаешь: что прошло, то прошло. Вот, скажем, поле. Кому нужно мертвое поле? Или разрушенная крепость? Коли прок в том есть, тогда да, поправляю. Вот если и вода есть, и тень, и хворост на костер… И для глаза красота. Тогда дороги подновляю, выравниваю…

— Значит, главное для тебя, — говорит начальник, — красота, если я правильно тебя понял?

— Точно, — говорю, — товарищ начальник! Если нет красоты, кому нужен такой мир?

— Ну, раз ты за красоту, тогда мы с тобой поладим — дадим тебе красивую спецодежду.

Он снял телефонную трубку и позвонил бухгалтеру.

— Алло! Дидов? Зайди ко мне, — говорит, — дело есть.

Пришел бухгалтер.

— Надо бы выдать спецовку этому товарищу. Он бесплатно делает дороги в нашем районе. Вот он, — говорит, — товарищ Влашо. У тебя есть что-нибудь на меху? Сейчас, — говорит, — осень, сыро, а он воспалением легких болел, беречься надо.

Бухгалтер не возражает.

— Безусловно, — говорит, — нужно!

— Зря беспокоитесь, — говорю. — Пустяки какие!

— Что значит пустяки? — раскричался начальник. — Ты, что ли, пустяки? О тебе весь город говорит! Как же можно оставить тебя раздетым? Вдруг завтра простудишься и отдашь богу душу?

«Ну, — думаю я, — и люди! Вот это люди!»

А начальник знай поет:

— Мы и пенсию попробуем тебе исхлопотать!.. Случится вдруг на работе несчастье какое, скажем, руку покалечишь или ногу. Глядишь — пенсия в кармане!

Шутят, значит, а я смеюсь.

— А если, — говорю, — не случится?

— Сам, — говорит, — покалечишься. Ты почему, — говорит, — смеешься? Не может такого быть, что ли?

— Почему не может, товарищ начальник? Почему, — говорю, — не может? Может! С человеком всякое может случиться.

Вскочил тут начальник и давай на меня орать:

— Жулик ты! Жулик и мошенник! Значит, — говорит, — согласен, а? И увечье себе нанести согласен, и пенсию заграбастать! Дидов, погляди только на этого святого, на этого бессребреника! За «спасибо» дороги строит! Благодетель! А от меня объяснения требуют, почему разные психи дороги в горах прокладывают, а управление баклуши бьет! Вон отсюда, — кричит, — чтоб глаза мои тебя не видели и чтоб ноги твоей в лесу не было! А покажешься, прокурору, — говорит, — передам! Пошел вон!

Я и пошел. Что поделаешь? Говорю ведь, у каждого свое направление в жизни…

Плохо только, что в лес не дают ходить. А ведь сколько дорожек нужно бы еще проложить!

Гудок паровоза

Из-за какой-то несчастной дыры пошла моя жизнь в перекос, из-за проклятущей пещеры, которая была неподалеку от нашего села. В ту пору я был еще мальчонкой, волов пас и частенько вокруг этого хода вертелся. Старики рассказывали, что в пещере гайдуцкие ружья спрятаны, а мне страсть как хотелось ружье заиметь, и решился я туда за ним слазить. А пещера такая оказалась теснющая, что, когда начал я из нее задом вылезать, рубаха моя сбилась, и зажало меня в темной норе, как в тисках, ни взад, ни вперед. Кричал я, кричал, да кто в таком глухом месте услышит.

Пролежал я так с обеда до вечера. Хорошо, что торбочку с хлебом повесил на сосну возле входа, — другие подпаски догадались, где я, пастухов позвали, те связали мне ноги веревкой и вытянули меня — ни живого, ни мертвого от холода и страха. С того дня на всю жизнь во мне этот страх остался. Во всем я человек здоровый, нормальный, но стоит мне очутиться в темном и тесном месте, как я прямо-таки ума лишаюсь. Как хочешь это называй — фобия или мания, но только самая моя большая слабина в том и состоит, что боюсь я тесного и темного помещения.

Как на грех, везло мне в жизни на темное да на тесное: из ямы в яму, из кутузки в кутузку. В шестнадцать лет я уже батрачил, знал наизусть брошюрку «Кто за чей счет живет» и читал ее другим батракам в Араповском монастыре. Только игумену донесли про эти чтения, и оказался я на дне монастырского колодца — на два с половиной метра под землей. Хорошо, что вверху отверстие было. Смотрел я в небо и тем спасся.

Во время стачки водопроводчиков меня и Георгия Найденова схватили и заперли в пороховом складе — такое углубление было в скале, дверью заделанное, где хранился порох. Было там и темно, и тесно, но чтоб меня очень страх одолевал — не скажу, потому как сидел я не один, а с Найденовым.

В этот раз нас не били, но зато всю душу нам вымотал один немой, дурачок тамошний. Надзиратель подучил его подходить к складу, когда никого поблизости нет, и бросать через щели в двери подожженные щепки…

А внутри стояло двенадцать ящиков с порохом, и мы с Найденовым босыми пятками затаптывали горящие щепки, чтоб не взлететь на воздух вместе со скалой.

Жизни мы могли лишиться из-за этого недоумка, и жутковато было, конечно, но такой-то страх пересилить можно, не то что в кромешной тьме сидеть.

Ноги у нас были по колено в волдырях, но агитаторов мы не выдали.

А когда я служил в девятом полку, поручик Гагов нашел у меня спрятанную за пазухой газету «Работнически вестник» и стал допытываться, кто ее в казарму проносит. Бил меня и плеткой, и рукоятью шашки. Но я молчал. Тогда он мне шею газетой, как платком, обернул и зажег — вот он след, но я все равно не сказал.

Тут Гагов взъярился и приказал меня отвести в продовольственный склад, где после Пловдивской ярмарки осталась у нас здоровенная бочка с крышкой. Приказал он караулу затолкать меня в бочку. И это меня доконало. Признался я, что дал мне газету прапорщик Крыстю Крыстев, и его разжаловали в подпрапорщики, а мне перед всей ротой всыпали двадцать пять горячих.

Было это в двенадцатом году, в августе. Балканская война еще не начиналась, но про нее уже в открытую говорили, а я так прямо дождаться ее не мог, потому как задумал в первой же перестрелке тайком прихлопнуть нашего взводного. Но перед самой войной этого изверга перевели в другую часть, и план мой лопнул.

Если б знал я, сколько мне в своей жизни из-за этого Гагова горя хлебнуть придется, под землей бы его сыскал и тут же бы пристрелил, но откуда было знать, что через одиннадцать лет нам с этим гадом опять доведется встретиться и тогда уж он сумеет меня допечь окончательно!

В двенадцатом году тесняков[12] в нашей околии было раз-два и обчелся, а после войны, как покормили мы вшей, партия силой стала, и во время антифашистского восстания в двадцать третьем году наша городская организация выставила семьдесят шесть человек с ружьями, двоих с пулеметами, семерых с гранатами, не считая тех, кто с топорами вышел… Четыре дня мы занимали наш городок. Сдерживали целый пехотный батальон, но когда подошла тяжелая артиллерия, пришлось нам отступить.

Ушли мы в горы, и мало-помалу поредели наши ряды: осталось нас двенадцать человек самых стойких, но мы решили продолжать борьбу, быть отрядом мстителей.

Вот когда довелось мне узнать, каково без соли сидеть. Десять дней мы одну зеленую кукурузу ели, это еще куда ни шло, но вот без соли стало нам совсем невмоготу. Мы уж на горячие камни по малой нужде ходили, и потом их лизали, чтоб хоть чуточку во рту солоно стало. Только и от этого никакого нам облегчения не было.

Тогда решили мы: мне и еще одному парню из отряда спуститься в село и раздобыть соли. Хоть я к тому времени уже в город перебрался, но в селе у меня родня осталась, и я надеялся, что она мне не откажет. Так надо ж было нарваться нам на засаду — бросили в нас гранату, товарища моего убило, меня оглушило, так в бессознательном состоянии и взяли меня в плен, и очнулся я в Пловдиве, в «Ташкапии», может, слыхал!

Там битком было набито людьми, но меня как Важную птицу (был я как-никак один из партизанских руководителей в округе) посадили в отдельную камеру. И той же ночью повели на допрос. Ведут меня в какую-то комнату, у дверей солдат на часах. Вхожу в комнату, смотрю — два полковничьих погона. Полковник в бумагах роется, лица не видно, одни уши торчат — оттопыренные, словно вырезанные и наклеенные, и внутри черным волосом поросли. Не иначе Гагов! Он голову поднял, на меня глянул, потом встал и подошел ко мне, чтобы получше рассмотреть.

— Да ты уж не тот ли самый, что в бочке вопил? На складе, в девятом полку?

Тут уж не отопрешься, пришлось признаться, что я. Пригласил он меня сесть, сигаретой угостил.

— От тебя, — говорит, — одно требуется: укажи точно, где твои бандиты скрываются. Надеюсь, что мы, как старые знакомые, быстро договоримся.

Пробовал я выкрутиться, наврать, но предатели о нас уже порядком порассказали, кто мы, сколько нас и вблизи каких мест пробираемся.

— Правду говори! — пригрозил мне Гагов. — А не то я тебя в бочку затолкаю и на сей раз — богом и царем клянусь — утоплю.

Лучше бы он меня утопил, но он догадался, в чем моя слабина, и не утопил, а держал в бочке — не помню уж, три ли, четыре дня, дока у меня на голове волосы не повылезли и так я пал духом, что попросил караульного доложить полковнику: согласен, мол, сделать все, что потребуется.

Сам полковник подробно разработал операцию. Я должен был идти по гребню горы. Руки мне развяжут, а цепи на ногах оставят, обернут их ватой, чтобы не звенели, и так приладят, чтобы я мог идти, но убежать не мог. А в то время к нашему лагерю с обеих сторон оврагами будут подбираться два отряда солдат, чтобы взять лагерь в клещи. Полковник предполагал, что наши люди могут быть не в самом лагере, а где-то поблизости, и потому-то я и был ему нужен как приманка, на которую они все из лесу сбегутся. А что они меня ждут, он не сомневался, потому что после того, как меня поймали, комендант перекрыл все дороги в горы, чтобы мои товарищи не узнали, что со мной приключилось. Кроме того, должен я был идти с сержантом, переодетым в одежду моего убитого товарища, — вроде я хромаю, а он меня поддерживает; и со стороны больше на правду смахивает, и уверенности больше, что меня, согласно приказу полковника, можно будет тут же пристрелить, если я решу своим сигнал подать.

Одного только не мог полковник знать: перед уходом условился я с нашим командиром, что если мы на другой день к вечеру не вернемся, то, значит, с нами что-то стряслось и надо принимать меры. Я был уверен, что он уже с овечьего зимовья, где был наш лагерь, снялся, и поэтому шел туда, не беспокоясь особенно.

Только я-то полагал так, а вышло иначе.

Идем мы с сержантом, уже к лагерю подходим. Лес вокруг густой, ничего не видать, но у меня нюх острый — чую, паленым пахнет. Кожей горелой пахнет, телячьей. Еще в первые дни мы съели теленка, а шкуру оставили, чтобы на ноги себе обувку мастерить, но когда стало нам совсем нечего есть, начали мы от этой шкуры кусочки отрезать, на костре жарить, чтоб хоть немного голод заглушить. Значит, наши были в лагере и как раз в эту самую минуту кожу жарили! Сколько человек там осталось, я не знал, но как подумал, что сейчас произойдет, так весь похолодел и начал кричать:

— Бегите, вас окружают солдаты, бегите!

Пристрелит меня сержант или не пристрелит, мне уж теперь было все равно. Не знал я, что полковник отдал другой приказ: любой ценой, что бы ни случилось, оставить меня в живых. Вот почему сержант стрелять не стал, а бросился мне рот затыкать. Повалил меня на землю, и начали мы с ним кататься, а я все кричу, прямо надрываюсь. Он было хотел меня по голове револьвером садануть, чтоб я замолчал, но я его руку отпихнул, и револьвер выстрелил в воздух. Тогда он меня за горло схватил и душил до тех пор, пока у меня в глазах не потемнело и я без памяти не упал.

Очнулся я уже в «Ташкапии». Гагов готов был меня пристрелить, кожу с меня содрать, живым в землю закопать, потому что наш отряд от них ушел и даже в Сербию сумел перебраться.

Наконец повели меня вместе с другими на расстрел. Но среди солдат были и хорошие ребята, которые старались по живой цели не бить, и потому, когда грянул залп, упал я и оказался среди трупов с царапиной на боку. Притворился мертвым, и когда нас сбросили в Марицу, поплыл и потихоньку, полегоньку выбрался на чью-то бахчу, — словом, спасся.

А как настали времена поспокойнее, перешел я на легальное положение, начал жить, как все люди, но здоровье у меня уже стало такое никудышное, что, когда в тридцать третьем году предложили мне перейти на конспиративную работу, я отказался.

— Ты можешь отказываться? Ты коммунист, борец, участник восстания? — возмутились товарищи.

— Верно, — ответил я им тогда, — коммунист я душой и телом, но должен вас честно предупредить, что я человек с изъяном: и манией страдаю, и трахома у меня, и весу во мне всего пятьдесят два кило осталось, и весь я покорежен еще с двадцать третьего года. Завтра меня в участке в оборот возьмут, и, глядишь, я вас, всех выдам.

А они, вместо того чтоб правильно меня понять, объявили дезертиром.

В сорок третьем снабжал я партизан мукой, после Девятого сентября сорок четвертого шагал со всеми в ногу, но так и осталась за мной эта кличка — дезертир. На прошлой неделе внук приходит из школы, плачет.

— Дедушка, — говорит, — правда, что ты дезертир?

— С чего ты взял? — говорю. — Кто тебе сказал?

Внук мне и объясняет, что была у них встреча пионеров с борцами против фашизма, и один из них, когда рассказывал про подвиги коммунистов нашего города в тридцать третьем году во время стачки табачников, сказал, что я был среди тех, кто дрогнул в борьбе и дезертировал.

Вслед за внуком и сын меня стал корить.

— Такое сейчас время настало, что и я, и мои дети через твое дезертирство страдают!

— Это почему и как ты, — спрашиваю, — через меня пострадал?

Начал он мои старые грехи припоминать и доказывать, что если б меня признали активным борцом против фашизма, то были бы и мне и всей семье и почет, и уважение, и льготы, как положено по закону, и он бы работал не начальником склада, а директором и старший сын его учился бы в университете, а не трубил бы в армии!

— А кто, — отвечаю, — виноват, что у него в аттестате семь троек?

Я ему дело говорю, а он заладил одно, что я всему виной, и знай твердит:

— Если бы тебя признали активным борцом, то я был бы директором, а сын мой в университет поступил бы!

А позавчера новая вина за мной сыскалась: перевели его жену из третьей школы в пятую! А если б я был активный борец, то ее не смели бы тронуть! А я-то думал, отчего это сноха, как мимо меня проходит, так в пол смотрит и фырчит, а оно вон что.

На днях и с зятем ссора вышла. Он работает шофером на пикапе, приличные деньги получает, но прослышал, что шоферы из «Международных перевозок» навезли себе из-за границы «мерседесов», и пришел ко мне просить: не устрою ли я его туда через кого-нибудь из старых знакомых «наверху».

— Не осталось, — говорю, — у меня моих старых знакомых, нету никого!

— Неужели, говорит, ты зря против фашизма боролся! Такую пустяковину и ту устроить не можешь!

Тут уж лопнуло мое терпение, и разнес я его в пух и прах!

— Если я тебе «мерседеса» устроить не могу, это еще не значит, что я зря против фашизма боролся. Я не за «мерседесы» и блаты боролся, а за то, чтоб тунеядцев на свете не было!

Тут и зять высказал, что у него на уме было.

— Может, ты, — говорит, — и боролся, да дезертировал, а теперь наводишь тень на плетень, что ты, дескать, не за «мерседесы» боролся. Потому что тебя ни во что не ставят!

— Вон отсюда! — говорю. — Жук этакий! Собралось вас тут вокруг меня дармоедов, норовите на чужом горбу проехаться!

С того дня он ко мне в дом ни ногой и жену свою не пускает и детей. Обидней всего ему показалось, что я его дармоедом обозвал.

Из-за него и со старухой у меня разногласия пошли.

— Ты, — говорит жена, — своей грубостью всех от себя отпугнешь. Молчи лучше и не обращай внимания! — советует мне она. — У них, может, тоже свои огорчения есть.

— Какие же это у них огорчения? — спрашиваю я жену. — Одному директором стать приспичило, другому «мерседес» подавай! Стыдно ему, вишь, что у него одного во всем городе малолитражка, а не шикарная машина! От этого он огорчается? Пожили бы они месяц-два в наше подневольное время, помахали бы лопатой на чужом поле, и чтоб хозяин под зонтиком расхаживал и вскопанное мерил! Хоть одну зиму покоротали бы в нетопленной комнате, где одни голые стены, ни кровати, ни стола, как мы с тобой жили! Чтоб у них в кармане пяти стотинок не было на гербовую марку для медицинского свидетельства. Понюхали бы такой жизни, так не то чтобы огорчались, а наплакались бы вдосталь!

Распушил я их как следует, а у самого давление подскочило на двести двадцать и в ушах загудело, словно паровозный гудок, — не приведи бог! С прошлой среды гудит, не смолкает. Говорю я своей старухе:

— Поезд подошел!

— Какой поезд? — удивляется она.

— Не слышишь разве, — говорю, — паровоз гудит. На тот свет пора. Готовь чистую рубаху.

— У тебя давление, — говорит мне жена. — Позову доктора, он тебе его снизит.

— Незачем, — говорю, — его снижать! Пускай повышается, я свое отжил, хватит.

— Это почему же хватит? — уставилась она на меня.

— Потому что, — говорю, — партия мне простила и красную книжицу не отобрала, но дети мои мне не простят, что я в активных борцах не числюсь! И вина моя чем дальше, тем больше становиться будет. Внуков, правнуков будет прибавляться, а вина моя будет делаться все горше и горше, потому как один захочет директором стать, другой — дипломатом, третий — внешней торговлей заняться. Что тогда? Как я им в глаза буду смотреть? Куда денусь?

— Не убивайся ты! — говорит. — Не думай про это, выбрось из головы…

— А про что же мне думать прикажешь?

— Вспоминай про что-нибудь хорошее. Что тебе, кроме теперешнего, и подумать не о чем?

Доктор мне это советовал и ей, видно, то же самое сказал, и она, бедолага, этот же рецепт мне сует. Беспокоится, старая, нельзя ее не уважить.

— Ладно! — говорю. — Давай хорошее вспоминать! С чего начнем?

— А с детства…

— Что же мне про детство вспомнить? Про вшей, что меня ели? Про то, как я три года прислуживал в корчме у Найдю Николова, два года батрачил в Крумово, один год в Козлуке и еще два года у Георгия Славова в Козаново? Кормил он нас одним хлебом и луком, и потому мы, трое батраков, устроили забастовку. Лозунг выдвинули: «Первое: заменить лук салом, и второе: не работать в воскресенье!» В самую жатву на неделю побросали серпы, и волей-неволей пришлось ему согласиться. Только и было хорошего за все те годы! А потом он подкупил одного из своих батраков, Дмитрием его звали, чтоб меня мотыгой по голове стукнул, когда мы на винограднике работать будем, но тот для храбрости хлебнул лишнего и попал мне не по голове, а по плечу. Только поэтому я и жив остался. Чтобы потом за мной козановский поп Георгий верхом на коне и с кинжалом в руке гонялся, потому, дескать, что из-за таких «сицилистов» и безбожников, как я, все градом побило и засухой пожгло.

— Нашел о чем вспоминать, — говорит мне жена. — Давай лучше поговорим про то, как люди дальше жить будут!

— Про что, например?

— Да про что хочешь.

— Поговорим тогда про машины! Что с людьми будет, когда машины начнут всю работу за них делать? Человек в труде развился и человеком стал, а машина, которую он выдумал, его не только в физическом, но и в умственном труде заменит… Если не всех людей, то большинство… А что люди без работы делать будут? Как будут развиваться? Станет ли тогда человек лучше?

На этом вопросе пока что мы со старухой и остановились. Я долго разговаривать не могу, так мы передохнем и опять продолжаем. Она, хитрюга, характер мой знает и оттого всегда выступает в оппозиции. И поскольку я привожу иной раз слова Луначарского или Ленина, то и она, чтобы быть в форме, начала справки наводить, в библиотеку ходить, «Работническо дело», «Науку и технику» читать. Очки вторые нацепит и вооружается против меня цитатами, чтобы спор на уровне вести. Лишь бы только я отвлекся от болезни и наших семейных передряг, чтоб еще хоть месяц протянул, а там, глядишь, и год-другой…

Славная у меня старуха! Если и стоит ради кого-нибудь или чего-нибудь жить, то ради того, чтобы полюбоваться на ее красоту. Жалко, что она уже стара стала, а то лучшего примера человечного человека не найти.

От ее забот и кислого молока, которое делает наш сосед, давление у меня вроде спало. Словно паровоз не под самое окно подкатил, а стоит где-то за холмом и ждет, когда мы кончим с моей старухой спор, как будет развиваться человек, если от природы оторвется.

Чурка на растопку

Страшное это дело — длинный язык. И ведь сколько мне говорили: «Попридержи язык-то!» — и в лесничестве, и в дорожном управлении. Председатель профкома — тот даже советовал:

— Иди, — говорит, — к доктору, попроси, пусть тебе лекарство пропишет, невролакс называется, это таким трепливым, как ты, помогает!

И рассказал, как он невролаксом свою бабку лечил. Такая была болтунья, такая трещотка, просто спасу нет, но как начала невролакс пить, попритихла, попритихла, а теперь и вовсе онемела.

— Вот и ты, — говорит, — принимай невролакс.

Хорошо бы, да только доктор знаешь что мне сказал:

— У вас, — говорит, — так сказать, производственный брак, невролаксом не поможешь! Одно спасение — укоротить!

Да, поди его укороти!

Собрали нас однажды в автодорожном управлении на собрание, встает начальник и начинает нам холку мылить.

— Вы, — говорит, — товарищи обходчики, живете не в наше время, а в старое, когда была придумана поговорка: из обходчика пот выжать, что из попа — слезу. Почему у вас на асфальте выбоины? До каких пор, — говорит, — можно терпеть подобное положение?

В присутствии замминистра спрашивает, тот его, должно, за выбоины распушил. Обходчики молчат, как воды в рот набрали. Техники ничего не говорят, и инженеры помалкивают, а дело-то проще простого: асфальт тонкий, гнется, крошится, вот тебе и выбоины… Как тут молчать? Встал я и говорю:

— Рабочие воробья хотят на мякине провести! Попригладят асфальт и покатят дальше — планы перевыполнять, а потом обходчики виноваты, что не все ямины заровняли.

После-то узнал я, что замминистра велел проверку устроить: расковыряли асфальт, замерили толщину, оправдались мои слова, начальнику выговор вкатили, но и мне проку не было, перевели меня вроде как на повышение в лавку. Ну, а душа у меня добрая: одному «до аванса» в долг дам, другому «до получки». Этот долг меня и подвел. Набралось этак левов двести-триста недостачи, а тут ревизия нагрянула, и хлоп меня — в село.

В селе пошел я было на карьер, но силенкой я похвастать не могу, и скоро стала моя шея тоньше веревки, штаны обвисли, и жена начала меня звать «братиком», скромным братиком Стойчо! Говорю себе: «Не ввести бы мне жену во грех, подыщу-ка я себе новую службу!» С партсекретарем мы одногодки, повисел он на телефоне и пристроил меня в лесничество на место инспектора по лесонасаждениям. А я с детства в лесу вырос, лес люблю, и работа мне пришлась по душе.

Большое это дело, лесонасаждения — в землю ткнешь, шаг шагнешь — сосна прорастает! Тысячи сосенок за тобой ушки навострили — тянутся! Не то что асфальт, одну выбоину не заровняли — три пасть разинули, и все-то ругань, и все-то попреки!

Хорошее дело, слов нет, чистое! Но и тут язык меня подвел. Язык и план! Пришел раз техник-лесовод определять площадь под озеленение и начал мне объяснять.

— Озеленение, — говорит, — это вырубка, Вырубаются нестроевые, старые леса, а на их место сажаются ценные породы — сосна, бук и все прочее. Ты проведешь вырубку с этого оврага вон до того, как по плану значится! Вырубка наголо! Под нуль! А потом будем озеленять!

Смотрю на склон: вверху есть земля, есть кусты, есть где и вырубать и сажать, а ближе к реке — круто, скалисто, горсти земли не соберешь, кое-где только елочки выросли, и то не на земле, а, можно сказать, на камне. Говорю я технику:

— Тут сажать не на чем, чего ж нам ельник рубить. Все-таки зелень и дождям склон не дает размывать.

А он говорит:

— Ты тут философии не разводи, а действуй! Ельник редкий, вырубить ничего не стоит, зато плановые показатели по себестоимости это снизит, а то уж больно они высокие.

Показатели у них, вишь ты, высокие, так они их елками понижают.

— Я, — говорю, — не согласен!

— Твоего согласия, — говорит, — никто не спрашивает. Вот тебе план. Вот тебе на плане подпись начальника округа.

А я все ж таки елок не тронул. Техник написал докладную. Не прошло и нескольких дней, перевели меня егерем в заповедник. Иностранцы туда приезжают охотиться, так нужны люди со сноровкой, чтоб их сопровождать.

В заповеднике работа была нехитрая. Приезжали больше западные немцы. Мое дело было застелить телегу сеном, посадить их и отвезти на место, где засада устроена.

Чуть солнце зайдет, по всему лесу олени начинают трубить, биться, гоняться за самками, и в этой-то любовной кутерьме охотники их и подстреливали. Убитых оленей грузил я на телегу и отвозил в контору, где им отрубали головы вместе с рогами, охотники выкладывали денежки и увозили свои трофеи.

И как не попалось мне ни одного мало-мальски путного охотника! Такого, чтобы, на худой конец, хоть по лесу бы сперва походил, а потом уж зверя бил! А многие ехали в засаду не то что с ружьями — со стульями, а двое — из Франкфурта-на-Майне — даже с кроватями! Сядет, бывало, горе-охотничек на стул, приладит треногу, закрепит на ней ружье, а ружье-то по самому последнему слову техники, с оптическим прицелом, дальнобойное, самострельное, патроны подает автоматически, так что будь ты хоть слепой, спустишь курок — и олень готов!

А что за олени были, с какими рогами! И как, черти, дрались из-за проклятых самок! Как столкнутся, словно дубы в лесу затрещат! Бьются, сшибаются, пока на поляне не останется один победитель, вытянет он шею и начнет трубить. Как затрубит, зашуршат сухие листья в лесу, и оленихи подступают тихо-тихо. А олень шею струной вытянет, гремит на весь лес, как труба, и ждет, пока не соберется целый гарем, чтобы выбрать красавицу из красавиц!

Тут-то, в самый этот момент, охотники запросто и подстреливали оленей. Щелкнет курок, и грохается наш красавец на землю с кровавой пеной на губах… Не успеет даже поцеловать свою кралю!

Взыграло у меня сердце, но кому о том скажешь? Все по плану, как положено: платят люди валютой, убивают и… все тут. Только одно я себе позволял: пока мы с охотниками в лесу были, плел я языком что попало…

Охотники понимали не больше деревьев, стало быть, можно было спокойно высказываться. Я и вправду говорил все, что в голову взбредет, про этих горе-охотников, но улыбался, чтобы господа не учуяли, какого перца я им задаю. И им весело было. Один только оказался такой молчаливый, серьезный очкарик, из Мюнхена он был или еще откуда, не могу тебе сказать, фабрикант какой-то. И из-за этого очкарика лишился я куска хлеба. Убил он оленя, самое красивое животное в заповеднике, обложил я его как следует, и вернулись мы в контору.

Наутро зовет меня директор — в семь часов! У него — целый штаб: профком, звероводы, заместители и даже бухгалтера. У директора вид серьезный, остальные уставились в пол и молчат… Хотел я сесть, но он меня по стойке смирно поставил.

— Стой! — И бухгалтеру приказывает: — Включай!

Тут я заметил, что в руках у бухгалтера коробочка с ремешками, вроде фотоаппарата «Киев». Нажал бухгалтер какую-то кнопку — и раздался рев! Рев оленя, того, которого немец вечером убил. Коробочка та, значит, была не фотоаппарат, а магнитофон. Носил его фабрикант с собой, чтобы записывать рев и схватку оленей, для документации, и записал не только рев, но и мое высказывание после того, как он оленя убил. Знал немец два-три слова по-нашему и записал не только мое высказывание, но и кашель даже.

— Ну, что? — спрашивает меня директор, и по голосу его я чую, что дело мое табак.

— Попрошу, — говорю, — погромче пустить.

Нажали кнопку, и как загремел, заорал магнитофон моим собственным голосом — у меня аж мурашки по спине забегали, точно раненый олень ревет: «Зачем ты эти телескопы и треноги приволок, балда ты этакая! Ты б еще самолеты прихватил бомбы сбрасывать, артиллерию бы притащил, чтоб пальцы свои не поломать! Что же ты даже не потрудился жирный свой зад приподнять, что ж не мог прицелиться точно, чтоб не мучить бедную животину? А еще охотником назвался! Балда ты чертова!»

И так далее, и так далее.

Если б не этот «балда», как старший зверовод мне объяснил, все бы, может, и обошлось, но фабрикант за него ухватился. Переводчик ему перевел как «солидный, почтенный господин», но немец знал это слово, и я был уволен за «некорректное обращение с иностранными охотниками». И вполне справедливо.

Так окончилась моя егерская служба. Взял я медвежью шкуру — была у меня медвежья шкура для подстилки — и пошел в село с медвежьей шкурой за плечами.

Иду я дорогой и думаю: куда ж мне теперь податься? На карьер, в кооператив? Куда? Думаю и так углубился в свои мысли, что не догадываюсь медвежью шкуру скатать, а накинул ее на плечи, как пелерину. Вдруг слышу голоса: курортники собрались, фотографируются. Один мужчина ко мне приглядывается.

— Эй, — кричит, — чудак! Дай медвежью шкуру для смеху сфотографироваться.

Ну, я дал, шкура большая, мохнатая, лапищи вот такие, как завернулся он в нее — чистый медведь! Сфотографировался он, другие у него прямо из рук вырвали, потом третьи подошли, а четвертые чуть не подрались, кто первый сниматься будет. Хорошо, что у фотографа пленка кончилась.

Пошел я дальше, и до самого села только и было у меня перед глазами, как курортники друг у дружки медвежью шкуру рвут, чтобы с ней сфотографироваться. И не пьяные были, а так уж им хотелось сняться в медвежьей шкуре, медвежьи уши себе приставить! Эх, к этой бы шкуре да мне бы фотоаппарат!

Как пришло мне это в голову, так у меня даже дух перехватило: может, счастье мое в этой медвежьей шкуре! Остановился я. Очухался, губы облизал и пошел дальше, но уже с планом.

Рассказал свой план жене. Она сначала засмеялась, потом озлилась и начала кричать:

— Мало ты срамился. Тебя выгоняют, а ты мне глаза замазываешь этой вонючей шкурой. Мудришь все, а сам-то ты знаешь кто? Дубина ты, бревно ты, да такое кривое и сучковатое, что ни обруча, ни доски, ни балки из него, только на чурки и в огонь. Вот кто ты есть: чурка на растопку! Одно плохо, что на мою беду горит!

А одногодок мой кое-как уразумел.

— Чудило ты, — говорит, — это верно, но и чудаки, бывает, на что-нибудь да сгодятся. А насчет фотографии ты прав. Сейчас в нашем районе как раз фотоателье открывается, так, может, то, что ты придумал, и неплохо. Я тебе помогу!

Нелегко было, но все же уладилось: зачислили меня в фотоателье работать с выручки, дали аппарат, и я начал… Сначала отдал медвежью голову, чтоб стеклянные глаза сделать и чтоб кровью они налитые были. Вставили ей и зубы. Посадил я шкуру на поролон, и такой получился страшенный медведь прямо как живой!

Взял я у двоюродного брата «яву», пристроил медведя за спиной и покатил в курортный городок.

Протрещал на мотоцикле по главной улице с чудищем на багажнике, и ко мне настановилась целая очередь. Сперва детишки привели матерей. Для них я придумал три позы: ребенок рядом с медведем, ребенок хватает медведя за ухо, ребенок верхом на медведе. Сначала желающие были в основном детишки, потом начали фотографироваться и взрослые, больше мужчины. Для них я разработал три образца: рядом с медведем, медведь на задних лапах — мужчина с ним борется, медведь лежит на земле, а тот над ним нож заносит.

Пришлось мне специальную папаху купить, чтобы у мужчин был вид позалихватистей. Некоторые, между прочим, начнут с медведем бороться, от запаха или еще от чего до того в раж входят, что начинают драться по-настоящему: шерсть щиплют, орут, таскают его, на пол бросают и все такое прочее.

Был как-то у меня случай: всадил один медведю нож в горло да так, что поролон наружу вылез, и я потом с ног сбился, пока нашел, чем залатать.

Раз турок пришел — повар из «Балкантуриста». Хотел он на одной жениться, а та не соглашалась. Так он решил для нее сняться, авось передумает, как увидит, что он такого страшного медведя одолел. Через две недели приходит мой турок, издалека вижу— улыбается во весь рот:

— Век за тебя молиться буду! Благодаря тебя женился! Возьми рубашку в подарок!

Раз шоферик пришел молоденький, глаза раскосые:

— Второй образец выбираю!

Второй так второй, поставил я медведя, пододвинул к нему. Он как схватит его, как заорет — вопит и душит, вопит и бьет, повалил медведя и начал с ним по земле кататься, еле я его оттащил.

— Ты что, — говорю, — спятил? Или дурь на тебя нашла? Поролон весь измял, о чем ты думаешь?

— Думаю, — говорит, — о начальнике! Легче мне стало, на тебе два лева, не надо мне твоей фотографии!

Вот какие перекосы, и внутренние, и наружные, выправляла иной раз моя поролоновая Катенька (окрестил я своего медведя, а вернее, медведицу Катенькой). Тут-то я понял, что у человека всякие изгибы бывают, но одна — не знаю, как это назвать, — кривизна ли, прямизна ли, но есть, пожалуй, у всех: каждый других перефорсить хочет, покрасоваться — вот, мол, я какой! По этой самой причине клиентов у меня набралось порядком. Фотоателье довольно, и я доволен, и клиенты довольны, и не пришлось бы ни плакаться, ни по судам таскаться, если б не вздумалось мне в одно распрекрасное воскресенье поехать с Катенькой к своим бывшим сослуживцам в заповедник. Зачем, спросишь? Да так, приспичит иной раз наведаться на старое место. Дело человеческое!

Почем было знать, что это дело человеческое мне боком выйдет? Так вот, скатал я в заповедник. Повидался с сослуживцами, сфотографировал ихних детей и жен, завхоз зажарил серну, ели мы, пили холодное пиво — ящик, два ли, не могу тебе сказать, головы у нас малость затуманились. Вдруг кто-то, уж не помню кто, предложил:

— Давайте, — говорит, — шутку сыграем! Гога пошел кормушки осматривать, скоро вернется, поставим медведя на повороте у моста, посмотрим, что он делать будет.

Гога хвалился, что повстречал медведя и медведь от него удрал.

Пошли мы. Поставили Катеньку на повороте и ждем. Слышим шаги — идет. Идет себе человек спокойненько, срывает листья с бука, жует их и сплевывает, плюет и срывает, занят делом и вперед не смотрит. Подошел он к медведю, хочешь не хочешь, а увидишь. Застыл на месте, потом руками взмахнул, словно взлететь собрался, подскочил и одним махом — в реку. И завопил тут так истошно, откуда только голос взялся, что мы чуть не умерли со смеху.

Подхватил я медведя, и пошли мы обратно. Подходит ко мне старший зверовод и шепчет на ухо:

— Представляешь, какую штуку можно устроить с медведем против браконьеров, а то мы, — говорит, — не знаем, куда от них деваться. Приезжают ночью зайцев, серн бить на газиках, «волгах», даже на грузовиках, ни остановить их, ни догнать. Пробовали мь) замаскированные барьеры ставить — разломали. Давай, — говорит, — испробуем медведя!

— Давай! — говорю.

Стемнело, идем мы, медведя ставим на повороте, медведь на задних лапах, ощерился, зашли мы за кусты и ждем… Прошел час, прошло два — никого.

— Пойдем, — говорю, — сегодня, наверно, браконьеры не приедут!

— Не может, — говорит, — быть! Подождем еще!

И верно, около пол-одиннадцатого слышим — гудит мотор. Фары осветили кусты и свернули… Номер снят — ясно! Едут медленно, окно спущено и двустволка высовывается. Свернула машина, фары опять блеснули на повороте, и вдруг «волга» как задрожит, как даст газ, шины только держись! Чуть-чуть в овраг не свалилась! Загудела, зашумела и исчезла. Мой зверовод прямо-таки запрыгал от радости. Хвалил меня, возносил до небес, под конец руку хотел мне поцеловать.

— Ты гений! — говорит. — Благодарю тебя от имени охотничьего хозяйства!

Только через воскресенье, смотрю, опять ко мне приходит. Уже туда, где я фотографировал курортников. Худущий, глаза ввалились, как с креста снятый.

— Опять браконьеры? — спрашиваю.

— Нет, — говорит, — не браконьеры. Браконьеры вывелись, а пришел я из-за того браконьера, что мне жизнь разбил. Все тебе расскажу, только обещай, — говорит, — что из того, о чем мы толковать будем, ни словечка никто не узнает, иначе мне конец.

— Рассказывай, — говорю, — не скажу!

— Видел ты мою жену?

— Видел. Ладная женщина, тихая.

— Эта, — говорит, — тихая женщина знаешь, какие рога мне наставила? Оленьи — мелочь перед ними! Влюбилась в дегустатора из винных погребов, и каждый вечер он приезжает на мотоцикле, когда меня нет дома, и наставляют они мне рог за рогом! Я человек подневольный, служба у меня караульная, ночная, дома не могу сидеть, они и делают что хотят. И ты подумай, что за паскудная вещь — душа человеческая: мне б ее возненавидеть, эту потаскуху, так нет же, я ее еще больше люблю! И потому ничего ей не говорю. Скажу, она может бросить меня и уйти, а я этого не переживу. Думал подстеречь ее любовника, огреть по голове поленом, но он, мерзавец, хулиган этакий, носит при себе нож складной, возьмет и пришьет меня ни за что, ни про что. Некому ни сказать, ни пожаловаться. Христом богом тебя прошу, припугни ты его медведем. Он, — говорит, — на мотоцикле приезжает часов в девять, поставим медведя у карьера, где дорога сворачивает к дому, и все тут! Дела-то всего на полтора часа!

— Медведь у меня не пугало… Я им на хлеб зарабатываю. Не пойдет это!

У него на глазах слезы.

— У меня, — говорит, — жизнь пропадает, а ты о хлебе думаешь? Раз так, прощай! Будешь собирать мои косточки, потому что я, ass говорит, — домой не вернусь, а кинусь со скалы вниз головой.

Задумался я: «Ах ты черт, вдруг и впрямь кинется?»

Сел на мотоцикл и нагнал его.

— Ладно, жди меня у карьера, как стемнеет, приеду!

Прикрыл я медведя простыней, взгромоздил на мотоцикл и поехал. Страдалец мой уже дожидается. Пока ждал, выбрал место у шоссе под дикой грушей, продумал до тонкостей, как засаду устроить.

— Подлец-то он подлец, — говорит, — да не дурак, надо, чтоб медведь шевелился, вставал на задние лапы. Иначе он догадается, что медведь не живой!

Вынул он веревку, привязал медведя за шею, перекинул веревку через ветки груши, дернул за нее — медведь разом встал на задние лапы. Прорепетировали мы несколько раз — здорово! Веревку в листве не видать, видна одна груша у дороги, а под грушей — зверь, зубы оскалил и глаза кровью налитые.

Что у любовников хорошо, так это то, что они всегда точные. Чуть стемнело, сумерки, не сумерки, слышим, мотор тарахтит. Мой страдалец сам не свой:

— Он!

И едва сказал «он», как мотоцикл выскочил из-за поворота и нацелился фарами точно на медведя. Медведь — на задние лапы, а мотоцикл взревел как ужаленный, газанул назад, шлем на мотоциклисте, как живой, заплясал, и не успели мы оглянуться, как след простыл и мотоцикла и мотоциклиста.

— Иди теперь к жене, а я поеду домой, завтра мне целую группу курортников снимать.

Посадил я свою Катеньку на мотоцикл и покатил. Темно. «Людей, — думаю, — по дороге вряд ли встречу, не буду я ее простыней прикрывать». Как назло повстречался грузовик, да не один, а три. Знаешь, как грузовики нахально прут по середке, но на этот раз они так свернули, что все три — кувырк в кювет. Посмеялся я от души, не думал не гадал, что от этого смеха придется мне заплакать. Что бы сделал нормальный человек после такого приключения? Молчал бы, не распускал язык, чтоб ни гу-гу! Но я уж тебе {…}

Дервишево семя

Узелок этот, скажу я тебе, давно завязался. Мне тогда и четырнадцати не сравнялось, и не было у меня ни отца, ни матери. Отца моего забодала соседская корова, а мать померла от испанки. Рос я с дедом и бабкой, а у бабки правая рука отнялась, некому стало домашнюю работу делать, и дед начал прикидывать, не пора ли меня женить. Меня не спрашивали. В ту пору тех, кто женился, не спрашивали, старики сами все улаживали. Услышал я только раз, как они говорили с бабкой.

— Молодой еще! — сказала бабка.

— Подрастет! — сказал ей дед. — Надо только девку приглядеть!

Что и как там дед глядел, не могу я тебе сказать, только как-то вечером вернулся я с выпаса и застал у нас дома громадного дядьку с большими ножницами за поясом.

— Рамаданчо, — сказал дед, — позвал я портного потури тебе сшить. Серые хочешь или какие другие?

Больше ничего не спросил. Сосватали меня, женили, только и было спросу: «Серые или какие другие?»

Портной пришел в среду, в четверг штаны были готовы — коричневые потури, карманы обшиты галунами, а в пятницу явились во двор барабанщики, и застучали свадебные барабаны. Барабаны бьют, котлы с мясом кипят, а я все еще не знаю, кого мне в жены выбрали.

Насмелился я и спросил у бабки.

— С выселок, — говорит, — будет, не из села!

А чья? Какая? И бабка не сказала, и я дознаваться не посмел.

Чья да какая, вечером только узнал. Пропел мулла, отстучал барабан, пришло время одним нам остаться. Перед тем как мне в комнату войти, дед отозвал меня в сторонку и говорит:

— Что хошь делай, а чтоб кровь поутру была! Коли стал ты мужчиной, действуй по-мужски! А не можешь по-мужски, делай что хочешь, но чтоб кровь была, а то все село смеяться станет!

Втолкнул меня в комнату и запер.

Сидел я этак с полчасочка как истукан, не смел ни голоса подать, ни покрывало с лица у ней приподнять, пока она сама покрывало не сняла. Думал я, что дед сосватал мне здоровущую девку, а увидел девчушку — словно бабочка легкокрылая, лицо белое, как молоко, и глаза — вот с такими ресницами. Уставился я на нее, как дикий, а она на меня поглядела, поглядела, да как засмеется.

— Стыдно тебе? — спрашивает.

— Стыдно.

— Чего ж ты стыдишься? Смотри, какие у тебя потури красивые. И пояс какой. Хочешь, поиграем в волчок?

И не успел я ответить, как взяла она меня за пояс и стала его разматывать, поворачивать меня, волчком крутить. И так мы заигрались, что не услышали, когда первые петухи пропели.

Только вспомнил я вдруг про кровь, и взяла меня забота. «Вот-вот рассветет и придут про кровь спрашивать. Что тогда?» Заметила она, что я приуныл, и спросила, про что я думаю.

— Про кровь! — отвечаю.

— Я, — говорит, — добуду!

Надулась она, аж лицо посинело, раз — и из носу у нее кровь потекла. Не буду тебе рассказывать, где и как мы эту кровь размазывали, — дело прошлое. И зажили мы с Сильвиной, как муж с женой. Была она еще совсем девчонка, но и женщина была. В девочке сызмальства женское-то заложено. В ресницах ли, в бровях ли, но таится, а парень — дело иное. Коли у парня щетины нет, чтобы девичью щеку уколоть, то он не мужчина. Хотя ежели сердце взыграет, то ему не прикажешь, как и со мной случилось. Пока мы с Сильвиной крутились да раскручивались, пока смеялись да играли, сердечко-то обматывалось, обматывалось и, как потом потянули, чтоб его размотать, так напрочь из груди и вырвали.

Как это случилось, скажу я тебе, никто и не приметил. Все пошло, побежало, как вешняя вода. Никто и не думал не гадал, что под водой-то — скала, лодку нашу об нее ударит и в щепки разнесет. Сильвина все больше дома сидела, присматривала за бабкой, варила кашу и нас поджидала. Прибиралась, подметала, и старый наш дом засиял, как солнышко. Балки и те заулыбались — так украсила их Сильвина разными цветами да травами, а уж окошко в комнате мыла, протирала по три раза на день, и в него каждое утро смотрелась, и волосы свои расчесывала. А волосы у нее были — вот по сих пор, и как глянешь — русые! Отойдешь маленько — рыжеватые, словно светятся. А еще отступишь — червоное золото, точно живое, заиграет по ним! Как начнет она их расчесывать, я стою и смотрю.

Смотрю, смотрю, пока дед меня не окликнет:

— Эй, Рамаданчо, козы твои с голоду подохнут!

Что за мученье было с этими козами! А летом солнце ленивое встанет посередь неба и не сходит! Плевать ему, что у меня в селе молодая жена, так бы и подпрыгнул и сбил бы его палкой. И зарыл бы в землю, чтоб больше не всходило.

Все-то бы ночь была, и лежал бы я с нею рядом или на ресницы бы ей дул. Была у нас с ней одна дразнилка, игра вроде: как проснусь я утром, дую ей на ресницы, пока ресничка к ресничке не ляжет. Обещался я Сильвине, как поеду с дедом на ярмарку в Филибе — куплю ей костяной гребешок для ресниц. Только так обещание обещанием и осталось. Раз ушли мы с дедом на покос, а вернулись вечером — застали пустой, темный дом без молодой жены. Бабка рассказала, что увезли Сильвину ее братья. Бабка не давала, а они отпихнули бабку и уволокли ее. Сказали, что Сильвина, мол, не все приданое с собой забрала. Вскочили на коней и, пока люди прибежали, умчались к лесу.

Что со мной сталось, не могу тебе сказать, только дед увидел, что я к ножу тянусь, сгреб меня и кричит бабке:

— Неси веревку!

Принесла бабка веревку, привязал меня дед к забору и сказал:

— Не вздумай сбежать, ты мне на семя нужен. Хочу я, чтоб в этом доме внук Асана Дервишева запищал, а уж тогда иди и бейся с кем хочешь.

Сел на лошака и уехал, крикнул только бабке:

— Стереги Дервишево семя, а то шею сверну.

Бабка дедов нрав знала и не посмела меня отвязать.

В сердце мне словно сто пиявок впилось, замерло оно, помертвело. Одна только крохотная надежда и билась в нем, что, может, Сильвинины-то братья и вправду из-за приданого приезжали. Братья ж они ей, не чужие!

Этой надеждой тешился я до зари, пока дед не вернулся. Лошак был весь в мыле, а дед — весь оборванный, оттого что сквозь кусты продирался. Втолкнул он меня в горницу и запер, а сам с бабкой в ихней комнате закрылся. Разделяла нас одна стенка, посреди нее дымовая труба проходила. У трубы стенка была потоньше, и можно было услыхать, что говорилось по ту сторону. Припал я к стене и прислушался. Дед говорил тихо, но все ж мог я разобрать.

— Нет у нас больше снохи! — сказал он. — Братья ее, собаки, догадались, что она еще девка, и отдали Руфату за двух козлов.

— Где ж они теперь-то? — спросила бабка.

— Шатаются с ней по лесу, — сказал дед. — И когда вернутся, шут их знает. Да и вернутся, на что она мне с чужим семенем в утробе?

— Что же ты делать будешь? — спросила бабка.

— Что делать буду? Перебил бы я весь Руфатов род из двустволки, изничтожил бы, как вшей! И изничтожу. Но не сейчас. Женю Рамадана, дождусь внука, и тогда наплачется у меня мать Руфата.

Такие слова сказал дед, и эти его слова как притиснули меня к очагу, так и просидел я до утра в золе! Утром дед привел муллу, чтоб взял с меня клятву не вешаться и в реке не топиться… Ни с кем ссор и драки не заводить… Сперва внука деду оставить, а уж потом и на рожон лезть.

А что потом было, то прошло вот тут, сквозь сердце! Как игла! Первая мне впилась, когда вернулась Сильвина в село. Были мы с Руфатом соседи, один забор нас разделял, но, когда они воротились, никто не видал. Больше месяца Сильвина не показывалась оттого, что этот гад ее искусал, все щеки ей изжевал, в тесто превратил, и она не смела на люди показаться. Тогда и прослышали мы, как оно все вышло.

Приглянулась она Руфату с самого первого дня, как увидел он ее у нас во дворе, и, чтоб на нее смотреть, проделал дырку в заборе. Был он на семь лет старше меня и страсть какой ленивый. Ни по дрова не ходил, ни в поле, помогал только отцу скотину забивать. Попивал ракию, бахвалился и ко всем приставал.

Были у Руфата два козла, два бородатых козла с большими колокольцами на шее, и звенели эти колокольцы так, что слышно было по всей округе. Сильвинины братья Реджепа и Ямер — чабаны, люди жадные, для них ничего дороже козлов и колокольцев не было. И сторговались с Руфатом. Они запросили козлов, он — сестру. Догадались, что она еще девкой ходит. И отдали ему.

Очень мне хотелось увидеть Сильвину, но никак случая не выпадало — держал ее этот изверг под замком. И все ж таки додумался я: чуть стемнело, залез на крышу нашего дома и, притулясь за трубой, стал смотреть в Руфатово оконце. Вот такусенькое было это оконце, но как зажгут керосиновую лампу, снаружи и видать. Не все, но можно было разглядеть, как ужинать садятся, как постель стелют, как спать ложатся… Как разматывает пояс Руфат… И… глаз ее не мог я видеть, но голова у нее, бывало, все ниже и ниже клонилась, пока не падала, как надломленная… А он запрокидывал ей голову, подпирал подбородок пальцами и как остервенелый впивался…

И пока светила лампа, сердце мое таяло, словно свеча. Как оно совсем не растаяло! Как не сгорело, как хватило его и на другой, и на третий вечер! Бабка моя подглядела, что я прячусь за трубой, и сказала деду, а он ее оборвал:

— Пусть, — говорит, — мается! Злость копит! И учится кровь девке не из носу пускать!

Прав или не прав был дед — не я тому судья, но про злость он правду сказал! Коли горе через край, одна злость тебя поддержит и спасет. Видел ты чучело соломенное? Ничего внутри нету! Ни сердца, ни костей, одной соломой держится. Так и я одной злостью держался, той злостью, которую на Руфата вылью, тем злом, что ему учиню. Из ума оно у меня не шло. И в постели, и на поле, днем и ночью думал я про то, как его топором изрублю или ножом брюхо вспорю, чтобы не помер сразу, а помучился. Потом и этого мне стало мало: недолго ведь от ножа будет он мучиться, и выдумал я новую казнь — душить его медленно, с роздыхом, но понял, что уж если схвачу, то не выпущу, и решил, что и это не годится, и опять принялся придумывать ему все новые и новые муки. Триста раз я убивал его и оживлял. Тысячу раз его рубил на куски и кожу с него сдирал. Голова моя начинала гореть. Руки сжимались в кулаки, зубами я скрипел, пока солома в чучеле не вспыхнула, лихорадка на меня не напала и я не слег.

Тогда дед испугался. Не за меня, а за Дервишево семя. Подхватил меня, и в Триград — к толстой Айше. Поила она меня зельем, мазала всякими снадобьями, в неделю лихорадку согнала и подняла меня на ноги. Дед, однако, в село меня не забрал, а оставил в Триграде пасти коз Дели Юмера и наказал Айше поить меня чем угодно, но чтоб без усов и бороды я в село не являлся. Так оно и вышло: зелье ли помогло, время ли приспело, но и года не прошло, как потемнело мое лицо от усов и бороды. Не бог весть какая, но борода! Да и душа у меня пообмякла, должно, от той травы — живикой зовется, которую пьют, чтобы дух поднять. Вот тогда-то и приехал за мной дед.

— Хватит, — говорит, — пора тебя женить, а то мне не терпится насолить Руфату.

— Хоть жени меня, — сказал я деду, — хоть в землю закопай, что хочешь со мной делай, но Руфата не тронь! Я сам с ним разделаюсь.

Заставил я его в том поклясться и там же в Триграде женился. На этот раз не понарошку: и с рубашкой все было как положено, и дитя у меня родилось не на девятый, а на седьмой месяц! Чуяло, видно, и оно, что не терпится его деду, и на два месяца раньше на свет запросилось. Не помню уж, когда я видел, чтоб дед улыбнулся, а тут он заулыбался… И лег помирать! Тут же! На третий день после того, как внук родился, лег! Как шел улыбаясь, так и упал на постель, и левая бровь у него задергалась. Позвал он меня и сказал:

— Рамадан, внучек, увидел я Дервишево семя и иду отнести твоему отцу весточку. А Руфата на тебя оставляю!

С этими словами ушел от нас дед, а на меня оставил и дитя, и жену, и Руфата. Ну, Рамадан, посмотрим, каково на руках носить три ноши сразу! Три ноши: ворога, дитя и жену! А солома крепость чучелу дает. Чтоб на ногах держалось. Коз пасло, пахало, ело. А сердце — у мясника Руфата, он его кромсает как хочет!

Поначалу решил я, пусть дитя подрастет, пусть мать его от груди отнимет, а уж тогда вспорю я брюхо Руфату. Потом решил: пусть дитя ходить начнет! Как пошел он, и Сильвина стала выходить, тоже с младенцем на руках! Медленно ступала она по двору, словно долгий путь прошла. Лица ее под покрывалом я не видел, но глаза ее часто поднимались, меня искали.

Проделал я дыру в сарае и начал за ней подглядывать. Пока я на нее смотрю из сарая, Руфат за ней из окна следит, а за мной жена наблюдает. Хорошо, что кроткая баба была, не кричала, не бранилась. Тайком слезу роняла да помалкивала. И покатились дни, что один, что другой: пашу ли, землю ли копаю или коз пасу, тороплюсь вернуться засветло. Прильну к дыре в сарае и жду, когда Сильвина покажется. Увижу — как рукой снимет и злость, и усталость, а не увижу — всю ночь скриплю зубами: пытаю Руфата, душу его, травлю ядом и сердце свое никак не натешу. Много раз хотел я его прикончить, но как подумаю, что за решеткой и в дырочку не увижу Сильвину, так руки и опустятся. И потекла так жизнь, день за днем, год за годом. Если бы не повырастали мои дети, не переженились бы и своих бы детей не народили, не знал бы я даже, и сколько лет минуло. Забор дубовый, что нас разделял, сгнил, а счеты наши мы не свели. И Руфату, видать, нелегко было каждый вечер на лед ложиться и со снегу вставать, и как был он пьяница и гуляка, так и совсем спился. Да и кончилось его царское житье — отобрали у него мясную лавку, и это его доконало. Ничем не мог он этот клин вышибить и стал его ракией вышибать. Ударила его ракия в спину, уложила в постель. Дочка его вышла замуж в другое село, и Сильвина осталась с Руфатом одна.

С месяц назад толкнул я гнилой забор и шагнул во двор к Сильвине, как в свой. Со двора вошли мы в комнату Руфата. В первый раз втроем собрались, за сорок лет впервые с Руфатом друг другу в глаза поглядели, а Сильвина — меж нами. Грешен, мил человек, скажу тебе, захотелось мне Сильвину обнять на глазах у Руфата, пусть посмотрит на нее в моих руках, как я всю жизнь видел в его, но она не позволила.

— Хватит, — говорит, — того, что мы здесь! Если он был зверем, ты не будь!

А сейчас, спросишь ты, что?

А вот что: Руфат мерзнет, осла у Сильвины нет, и вместо того, чтоб ей утруждаться и дрова таскать да печку топить для Руфата, за дровами я хожу. Акт составил на меня лесник, новый обещает составить, и потому по ночам хожу. Глаза, того гляди, выколю, руки все в кровь изодрал, а рублю, и после, как лесник заснет, тащу дрова через овраг домой, и тело свое корежу из-за того, кто душу мою жег! Ублажаю и согреваю того, по чьей милости сорок лет то огнем меня жгло, то морозом морозило! А перестать нельзя. Перестану — Сильвине придется по дрова ходить. Да это что, иной раз доводится и накормить его, тяжелый он, а нужно его приподнять, постель ему поменять, да, извини, и вынести за ним. Где слабой женщине с таким делом справиться, и опять Рамадан прислуживает Руфату! И прислуживаю, иначе все на Сильвину ляжет. Слышу, как по селу говорят: «Надо же, какой сосед, какой человек!» А того не видят, что у меня там, внутри… А внутри котлы со смолой, брат, кипят! Жду я смерти Руфатовой, чтобы на Сильвине жениться, а он, злодей, не помирает. Вот та смола, что меня жжет! Хочу я в постель с ней лечь, как муж с женой, а уж потом будь что будет… Через жену, детей, через целый выводок внуков перешагну и к ней уйду, но между нею и мной лежит колодой Руфат, лежит, не встает! А время, мил человек, летит, силы не те, и, как знать, может мы с Сильвиной ляжем как муж с женой, а проснемся, как брат с сестрой. Думаю я иногда: он мучается, мучаемся и мы, так не открыть ли ему адские врата, в которые он второй год стучится? Не буду я его ни душить, ни топить: оставлю на холоде две-три ночи, и готов он. Так я думаю, но, как дойдет до дела, видятся мне глаза Сильвины, на меня уставленные и иду опять в лес сушняк для Руфата собирать.

На этом распутье топчусь я сейчас и не знаю, куда пойти: направо ли, налево ли или посередке сесть и ждать, покуда узел сам развяжется. Ты, коли можешь, подскажи, а коли нет, так помоги дрова на осла взвалить, и пойду я, а то он, лиходей, ждет и уже зубами от холода лязгает.

Примечания

1

Царвули — крестьянская обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

2

Ямурлук — суконная бурка.

(обратно)

3

Потури — мужские штаны из домотканой шерстяной ткани.

(обратно)

4

Качамак — крутая кукурузная каша.

(обратно)

5

Помаки — болгары, исповедующие мусульманство.

(обратно)

6

Каракачане — одно из проживающих в Болгарии национальных меньшинств.

(обратно)

7

Ока — старинная мера веса, равная 1283 граммам.

(обратно)

8

Чешма — источник, заключенный в трубу, обычно облицованный камнем.

(обратно)

9

1931–1934 годы, когда в Болгарии у власти находилось правительство «Народного блока» — группировки буржуазных партий, в которой главную роль играла «демократическая» партия.

(обратно)

10

Кавал — народный музыкальный инструмент типа свирели.

(обратно)

11

Долама — мужская верхняя одежда старинного покроя из грубой шерстяной ткани.

(обратно)

12

Тесняк — член революционного крыла Болгарской социал-демократической партии.

(обратно)

Оглавление

Времена молодецкие

Заноза в сердце

Когда мир сбился с панталыку

Страх

Дерево без корня

Лесной дух

Мир чудной и мудреный

Голова еловая

Ибрям-али

Черный дрозд

Голая совесть

Свадьба

Испытание

Дорожки

Гудок паровоза

Чурка на растопку

Дервишево семя Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg