«Беззаботные годы»

Беззаботные годы (fb2) - Беззаботные годы [litres] (пер. Ульяна Валерьевна Сапцина) (Хроника семьи Казалет - 1) 3170K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элизабет Джейн Говард

Элизабет Джейн Говард Хроника семьи Казалет. Книга первая. Беззаботные годы

Посвящается Дженнер Рот

Elizabeth jane howard

THE LIGHT YEARS Volume 1 of The Cazalet Chronicle

Copyright © Elizabeth Jane Howard 1990

Перевод с английского Ульяны Сапциной

Дизайн переплета и разработка серии Андрея Саукова

В оформлении переплета использована иллюстрация Марины Мовшиной

© Сапцина У., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

Семья Казалет, ее родственники и домочадцы

Уильям Казалет (Бриг)

Китти (Дюши), его жена

Рейчел, их незамужняя дочь

Хью Казалет, старший сын

Сибил, его жена

их дети

Полли,

Саймон,

Уильям (Уиллс)

Эдвард Казалет, второй сын

Вилли, его жена

их дети

Луиза,

Тедди,

Лидия

Руперт Казалет, третий сын

Зоуи (его вторая жена; первая, Изобел, скончалась родами Невилла)

Кларисса (Клэри),

Невилл

Джессика Касл (сестра Вилли)

Реймонд, ее муж

их дети

Анджела,

Кристофер,

Нора,

Джуди

Миссис Криппс (кухарка)

Айлин (старшая горничная)

Пегги и Берта (горничные)

Дотти (судомойка)

Тонбридж (шофер)

Макалпайн (садовник)

Рен (конюх)

Билли (подручный садовника)

Няня

Инге (горничная-немка)

Эмили (кухарка)

Филлис (старшая горничная)

Эдна (горничная)

Няня

Бракен (шофер)

Эди (поденщица в загородном доме)

Эллен (няня)

Часть 1

Лэнсдаун-Роуд, 1937 год

День начался без пяти семь, когда будильник, который мать подарила Филлис в честь ее поступления на службу, сработал и звонил, звонил, пока она не заставила его умолкнуть. На второй скрипучей железной койке Эдна застонала, рывком отвернулась и уткнулась в стену; даже летом она терпеть не могла вставать рано, а зимой с нее порой и вовсе приходилось одеяло стаскивать. Филлис села, расстегнула сетку для волос и принялась снимать папильотки: вчера ей дали выходной на полдня, и она вымыла волосы. Выбравшись из постели, она подобрала пуховое стеганое одеяло, свалившееся ночью на пол, и отдернула занавески. Солнечный свет освежил и обновил комнату: перекрасил линолеум в цвет ирисок, сделал сизыми щербинки белого эмалевого кувшина на умывальном столике. Филлис расстегнула фланелевую ночную рубашку и вымылась так, как ее учила мать: лицо, руки, а потом, круговыми движениями, – под мышками, периодически окуная фланелевую мочалку в холодную воду. «Давай быстрее», – бросила она Эдне, слила грязную воду в ведро и начала одеваться. Скинула ночную рубашку, осталась в нижнем белье, натянула через голову утреннее платье из темно-зеленого ситца. Потом спрятала под чепчик нерасчесанные локоны-колбаски и завязала на талии передник. Эдна, которая по утрам мылась не так тщательно, ухитрилась одеться наполовину, даже не вылезая из постели, – напоминание о зиме (отопления в комнате не было, а окно девушки отродясь не открывали). К десяти минутам восьмого обе были готовы тихонько спуститься и пройти через спящий дом. На втором этаже Филлис заглянула в спальню, распахнула шторы и услышала, как нетерпеливо начал возиться в своей клетке волнистый попугайчик.

– Мисс Луиза! Четверть восьмого.

– Ох, Филлис!

– Вы же сами просили разбудить вас.

– А день хороший?

– Даже солнце выглянуло.

– Сними покрывало с Ферди.

– Не сниму – так вы быстрее сами встанете.

В кухне на цокольном этаже Эдна уже поставила чайник и перенесла чашки для прислуги на выскобленный дочиста стол. Чай был заварен в двух чайниках: темно-коричневом в полоску – для горничных и кухарки Эмили, которой Эдна отнесла чашку, – и белом, минтонского фарфора, который вместе с такими же чашками, блюдцами, молочником и сахарницей предстояло доставить на подносе наверх. Приносить ранним утром чай для мистера и миссис Казалет было обязанностью Филлис. Потом она забирала немытые кофейные чашки и бокалы из гостиной, а Эдна принималась проветривать и убирать ее. Но первым делом следовало самим выпить по чашечке обжигающе-горячего, крепкого индийского чая. Наверху пили китайский, о котором Эмили говорила, что ни в рот его не берет, ни на дух не переносит. Чай пили стоя, еще до того, как в нем успевал раствориться размешанный сахар.

– Как твой прыщик?

Филлис опасливо потрогала крыло собственного носа.

– Вроде проходит понемногу. Хорошо, что не выдавила.

– Я же тебе говорила. – Эдна, у которой не было прыщей, считалась неоспоримым авторитетом во всем, что к ним относилось. Ее советы, многословные, бесплатные и противоречивые, как ни странно, утешали: в них Филлис чувствовала живой интерес.

– Ну, нас прыщи богачками все одно не сделают.

Ничто другое тоже, мрачно подумала Эдна, зато Филлис – счастливая, хоть и с лицом у нее беда. Эдна считала мистера Казалета прямо душкой, глаз не отвести, вот только не она, а Филлис каждое утро видела его в пижаме.

* * *

Как только за Филлис закрылась дверь, Луиза выскочила из постели и сдернула покрывало с птичьей клетки. Попугай заметался, притворяясь напуганным, но она-то знала, что это от радости. Комнате Луизы, обращенной к саду за домом, почти не доставалось утреннего солнца, и ей казалось, что так для попугая даже лучше, поэтому она держала клетку на столе возле окна, рядом с аквариумом для золотой рыбки. Комната была маленькой, битком набитой имуществом Луизы. Здесь были: театральные программки, розетки и два крошечных кубка, выигранных на джимханах[1], фотоальбомы, самшитовый комодик с неглубокими ящиками, в которых она хранила коллекцию ракушек, фарфоровые зверята на каминной полке, вязание – на комоде, рядом с драгоценной губной помадой от Tangee – ярко-оранжевой в тубе, но розовой на губах, охлаждающий крем Pond`s и коробочкой талька «Калифорнийский мак», лучшая теннисная ракетка, но главное – книги: от «Винни-Пуха» до последних, самых ценных приобретений, двух изданных в «Файдон-пресс» томов репродукций Гольбейна и Ван Гога – ее нынешних фаворитов. Здесь был и комод, полный одежды, в основном еще не ношенной, и письменный стол – подарок отца на прошлый день рождения, как выяснилось, с каким-то уникальным рисунком древесины, вместилище ее самых тайных сокровищ: фотографий Джона Гилгуда с автографом, украшений, тощей пачечки писем, присланных ей братом Тедди из школы (бестолковых, дурашливых, но все-таки единственных писем, полученных ею от мальчика), и коллекции сургучей – по ее мнению, крупнейшей в стране. Был в комнате и большой старый сундук, набитый маскарадными нарядами: отвергнутыми вечерними платьями матери, стеклярусом, шифоном и атласом, жакетами тисненого бархата, газовыми, неявно-восточными шарфами и шалями неких былых времен, замусоленными игривыми боа из перьев, расшитым вручную китайским халатом, привезенным из путешествия кем-то из родственников, атласными шароварами и туниками. Барахлом, прямо-таки созданным для домашних театральных постановок. Когда сундук открывали, из него пахло древностью, нафталином и предвкушением – этот последний, слегка металлический оттенок запаха Луиза приписывала обилию потемневшей золотой и серебряной канители в отделке костюмов. Маскарады и театр – это для зимы, а сейчас шел июль, приближались бесконечные и дивные летние каникулы. Луиза надела льняную тунику и рубашку от Aertex – алую, свою любимую – и отправилась выгуливать Дерри.

Дерри ей не принадлежал. Ей не разрешали заводить собаку, и она, отчасти чтобы поддерживать в себе вызванное этим запретом недовольство, каждое утро водила на прогулку вокруг квартала дряхлого бультерьера соседей. Еще одной причиной этих прогулок было то, что Луизу завораживал дом, в котором жил Дерри. Огромный, видный из глубины ее сада и совершенно непохожий на ее собственный или дома ее подруг. Детей в нем не было. Слуга, который впускал Луизу, всегда уходил, чтобы привести Дерри, и ей хватало времени побродить по черно-белым мраморным плиткам холла, заглянуть в открытые двустворчатые двери галереи и в гостиную за ней. Каждое утро в этой комнате она видела беспорядок, как после роскошного приема гостей: пахло египетскими сигаретами вроде тех, которые курила тетя Рейчел, повсюду всегда стояли цветы с крепким ароматом (гиацинты весной, лилии сейчас, гвоздики и розы зимой), валялись пестрые шелковые подушки, и повсюду – десятки бокалов, открытые коробки шоколадных конфет, иногда ломберные столы с колодами карт, блокнотами для записи очков и карандашами, украшенными кисточками. В гостиной царили вечные сумерки, кремовые шелковые шторы были наполовину задернуты. Луизе казалось, что хозяева дома, которых она никогда не видела, скорее всего, баснословно богатые иностранцы и, наверное, декаденты.

Гулять с Дерри, которому, как говорили, уже тринадцать лет, а значит, девяносто один по таблице собачьих возрастов, которую Луиза составила сама, было довольно скучно, поскольку он мог лишь плестись, поминутно останавливаясь у каждого фонарного столба, но Луизе нравилось вести собаку на поводке, по-хозяйски улыбаться прохожим. Пусть думают, что это ее собака. И к тому же она жила надеждой когда-нибудь застать кого-то из хозяев дома или их друзей-декадентов отключившимися в гостиной и хорошенько рассмотреть их. Прогулка была недолгой, потому что ей полагалось упражняться час до завтрака, до восьми сорока пяти, а потом еще принять холодную ванну – папа считал, что это ей полезно. В свои четырнадцать лет Луиза иногда чувствовала себя очень юной и готовой ко всему, а иногда – истомленной годами, изнуренной, когда требовалось сделать то, чего от нее ждали.

Отведя Дерри домой, она встретила молочника. Его пони Пегги она хорошо знала, даже проращивала для нее траву на лоскутке фланели, ведь Пегги никогда не бывала за городом, а всякому, кто читал «Черного Красавчика», известно, как это ужасно для лошади – так и не побывать на воле.

– Славный денек, – заметил мистер Пирс, пока она гладила Пегги по морде.

– Да, не правда ли?

– «Я наблюдал, как солнечный восход…»[2] – пробормотала она, проходя мимо. Когда она выйдет замуж, муж будет восхищаться ею, потому что у нее всегда найдется подходящая цитата из Шекспира на любой случай, каким бы он ни был. С другой стороны, может, она вообще ни за кого не выйдет замуж, потому что Полли говорила, секс – это страшная скучища, а в браке от него никак не отвертишься. Конечно, если Полли ничего не напутала, а с ней такое частенько бывало, и Луиза уже заметила, что «скучищей» она называла то, с чем не согласна. «Ничего ты в этом не смыслишь, Джордж», – добавила она. Ее отец называл всех незнакомцев Джорджами, то есть мужчин, конечно, такая у него была любимая присказка. Луиза позвонила в дверь трижды, чтобы Филлис сразу поняла – это она. «Мешать соединенью двух сердец я не намерен»[3]. Звучит немного раздраженно, но благородно. Будь она египтянкой, вышла бы за Тедди, как делали фараоны: в конце концов, Клеопатра – итог шести поколений инцеста, что бы он ни значил, этот инцест. Чем плохо не ходить в школу, так это тем, что знаешь не то, что другие; вот она и сглупила на рождественских каникулах, сделав вид при кузине Норе, которая ходит в школу, что секс уже не в моде, и сразу стало ясно: ничего-то она в этом не смыслит. Она уже собиралась позвонить еще раз, но Филлис открыла дверь.

* * *

– А вдруг Луиза войдет?

– Чепуха. Она пойдет гулять с собакой, – и не успела она добавить ни слова, как он накрыл ее рот своим, с колючей полоской усов над верхней губой. Спустя некоторое время она подняла ночную рубашку, он навис над ней. «Вилли, милая», – повторил он трижды перед тем, как все закончилось. Выговорить «Виола» ему никогда не удавалось. Он тяжело вздохнул, убрал руку с ее левой груди и поцеловал в шею.

– Китайский чай. Не понимаю, как тебе удается всегда пахнуть фиалками и китайским чаем. Хорошо было? – добавил он. Он всегда так спрашивал.

– Чудесно, – эта ложь во спасение предназначалась для нее самой и с годами стала звучать почти утешением. Разумеется, она его любила, так что еще она могла сказать? Ведь секс как-никак – это для мужчин. А женщинам, по крайней мере порядочным, не положено интересоваться им. Однажды мать намеками дала ей понять (в тот единственный раз, когда отдаленно коснулась этой темы), что отказывать мужу – значит совершать худшую ошибку из возможных. Вот она и не отказывала никогда, и если восемнадцать лет назад испытала шок, сопровождавшийся острой болью, когда выяснилось, что же это все-таки означает, с годами привычка приглушила ощущения до уровня всего-навсего снисходительной неприязни, и в то же время это был способ доказать ее любовь мужу, способ, который она считала правильным.

– Наполни мне ванну, дорогой, – сказала она вслед ему, когда он покидал комнату.

– Непременно.

Она хотела было выпить вторую чашку чая, но тот остыл, поэтому она встала и открыла большой гардероб красного дерева, размышляя, что надеть. Предстояло утром сводить няню и Лидию в Daniel Neal за летней одеждой. Потом был запланирован обед с Гермионой Небворт, после они отправятся вместе в ее магазин, может, она выберет одно-два вечерних платья – в такое время года Гермиона обычно распродавала вещи, пока все не разъехались на лето. Потом обязательно надо проведать маму, потому что вчера она так и не успела, только не засиживаться, потому что надо еще успеть переодеться к театру и ужину с Уэрингами. Но в магазин Гермионы полагалось являться одетой по меньшей мере элегантно. Она остановила выбор на льне цвета овсянки, отделанном лазурной репсовой лентой, купленном там же в прошлом году.

Жизнь, которую я веду, думала она (мысль не новая, скорее возобновляющаяся), – именно то, чего от меня ждут: ждут дети, всегда ждала мама и, конечно, ждет Эдвард. Вот что происходит с людьми в браке, только не каждому удается сочетаться браком с таким видным и приятным мужчиной, как Эдвард. Но избавление от самой идеи выбора, или, по крайней мере, избавление от необходимости выбирать после первых же свиданий, придало ее поведению желательную степень долга: она была серьезной натурой, обреченной на жизнь более поверхностную, чем мог бы выдержать ее характер (если бы все сложилось совсем иначе). Несчастной она себя не чувствовала, просто была способна на большее.

Переходя через лестничную площадку к большой гардеробной мужа, примыкающей к их ванной, она услышала, как Лидия этажом выше кричит на няню. Значит, ей уже заплетали косички. С нижнего этажа слышался до-мажорный этюд фон Бюлова. Луиза репетировала.

* * *

Застекленные двери столовой выходили в сад. Обстановка – лишь самое необходимое: восемь прекрасных стульев чиппендейл – гарнитур, подаренный на свадьбу отцом Эдварда, большой стол из древесины альбиции, в настоящий момент накрытый белой скатертью, буфет, где на электрических подставках подогревались почки и омлет с помидорами и беконом, крашеные кремовые стены, несколько мозаичных панно из пестрого древесного шпона, настенные светильники (подделка под Адама) с маленькими абажурами в виде половинок раковин, газовый камин и старое, потертое кожаное кресло, в котором любила читать Луиза, уютно свернувшись клубком. В целом впечатление создавалось слегка неприглядное, но этого не замечал никто, кроме Луизы, которая считала, что столовая выглядит уныло.

Лидия сидела, держа нож и вилку в положении разведенного Тауэрского моста, пока няня нарезала помидоры и бекон. «Если попадутся почки – выплюну», – недавно предупредила она. Ранним утром ее разговоры с няней состояли преимущественно из угроз с обеих сторон, но поскольку ни одна из них не поддавалась на провокации, трудно было определить, какими окажутся последствия, если кто-нибудь все-таки решит пойти до конца. Впрочем, Лидия прекрасно знала, что няне и в голову не придет отменить поход в Daniel Neal, а няня – что Лидия ни за что не станет плеваться почками или еще чем-нибудь при папочке. А папочка наклонился, чтобы поцеловать ее в макушку, как делал каждое утро, и она вдохнула его чудный запах дерева и лавандовой воды. Сейчас он сидел во главе стола перед большой тарелкой, полной всякой всячины, и читал Telegraph, прислоненный к розетке с джемом. Почки ему были нипочем. Он резал их, а противная страшная кровь вытекала, и он подчищал ее поджаренным хлебом. Лидия шумно отхлебнула молока, чтобы он поднял голову. Зимой он ел бедных птичек, которых сам пристреливал, – куропаток и фазанов с крошечными черными скрюченными лапками. Но головы он так и не поднял, а няня забрала у нее кружку и переставила подальше. «Ешьте завтрак», – произнесла она особенным тихим голосом, которым говорила только в столовой во время еды.

Вошла мама. Она ласково улыбнулась Лидии и обошла вокруг стола, чтобы поцеловать ее. От нее пахло сеном и какими-то цветами, так что Лидии не то чтобы прямо захотелось чихнуть, но в носу защекотало. Волосы у мамы были красивые и кудрявые, вот только белые ниточки среди них тревожили Лидию: ей не хотелось, чтобы мама умерла, а все, у кого белые волосы, часто умирают.

Мама спросила: «А где Луиза?» – довольно глупо, как будто не слышала, что Луиза еще играет.

– Сейчас позову, – ответила няня.

– Спасибо, няня. Наверное, часы в гостиной остановились.

На завтрак мама ела Grape Nuts[4] и кофе с тостом и сливками из отдельного крошечного сливочника. И заодно читала свою почту, то есть письма, которые бросали через дверь, а они разлетались по натертому полу в холле. Лидии однажды тоже пришла почта – на прошлый день рождения, когда ей исполнилось шесть лет. Еще она каталась на слоне, ей в молоко подлили чаю, и в первый раз в жизни ее обули в уличные ботинки на шнурках. Этот день Лидия считала лучшим в своей жизни, а это не шутки, ведь она уже прожила очень много дней. Звуки пианино смолкли, вошла Луиза в сопровождении няни. Лидия обожала Луизу, потому что она была ужасно взрослая и зимой носила чулки.

Лу заговорила:

– А ты идешь обедать, мама. По одежде видно.

– Да, дорогая, но вернусь проведать вас, а потом мы с папой снова уйдем.

– Куда идете?

– В театр.

– Что будете смотреть?

– Пьесу «Тележка с яблоками» Бернарда Шоу.

– Везет вам!

Эдвард оторвался от своей газеты.

– С кем мы идем?

– С Уэрингами. Сначала мы ужинаем с ними, ровно в семь. Одеться надо по-вечернему.

– Скажи Филлис, пусть подготовит для меня одежду.

– А вот я никогда не хожу в театр.

– Луиза, неправда! Ты всегда ходишь на Рождество. И на свой день рождения в качестве подарка.

– Подарки не в счет. Я о том, что обычно я там не бываю. А должна бывать, если собираюсь сделать актерскую карьеру.

Вилли пропустила ее слова мимо ушей: она просматривала первую полосу Times.

– О боже. Мать Молли Странгуэйс умерла.

Лидия спросила:

– А сколько ей было лет?

Вилли подняла голову.

– Не знаю, дорогая. Но, наверное, уже немало.

– А волосы у нее были белые?

Вмешалась Луиза:

– А как узнают, кто когда умер, чтобы напечатать об этом в Times? Ручаюсь, в мире умирает гораздо больше людей, чем поместится на страницу. Как же тогда выбирают, про кого напечатать?

Отец объяснил ей:

– Никто не выбирает. Тот, кто хочет что-либо опубликовать, платит.

– А король? Он тоже должен заплатить?

– Нет, он – другое дело.

Лидия, которая перестала жевать, спросила:

– До скольких лет живут люди?

Но произнесла она это так тихо, что ее, похоже, никто не услышал.

Вилли, которая поднялась, чтобы подлить себе кофе, заметила пустующую чашку Эдварда и наполнила заодно и ее со словами:

– У Филлис выходной, так что твою одежду разложу я. Постарайся вернуться не слишком поздно.

– А до скольких лет живут мамы?

Заметив выражение лица младшей дочери, Вилли поспешила заверить ее:

– Долго-долго! Вспомни мою маму и папину тоже. Они ужасно старые, и обе в добром здравии.

– Зато стать жертвой убийцы можно в любое время, в любом возрасте. Вспомни Тибальта. И принцев в Тауэре.

– А что такое «жертва убийцы»? Луиза, что такое «жертва убийцы»?

– Или утонуть в море. Потерпеть кораблекрушение, – мечтательно добавила Луиза. Потерпеть кораблекрушение было ее заветной мечтой.

– Да замолчи же, Луиза! Неужели не видишь, как она волнуется?

Но было уже слишком поздно. Лидия разразилась судорожными всхлипами. Вилли подхватила ее на руки и прижала к себе. Луиза раскраснелась и надулась от стыда.

– Ну-ну, мой утеночек. Вот увидишь, я буду жить очень-очень долго, а ты вырастешь, и дети твои будут уже большие, совсем как ты, и будут носить ботинки на шнурках…

– И рединготы?

Она все еще всхлипывала, но ей уже хотелось редингот – твидовый, с разрезом сзади и карманами, чтобы надевать, когда идешь кататься верхом, – и ей показалось, что момент самый подходящий, чтобы получить его.

– Посмотрим, – Вилли посадила Лидию обратно, а няня велела:

– Допивайте молоко.

Лидии хотелось пить, поэтому она послушалась.

Эдвард нахмурился, глядя на Луизу, потом спросил:

– А как же я? Ты не хочешь, чтобы и я жил вечно?

– Не так долго. Но чтобы и ты – да, хочу.

Луиза сказала:

– Я-то хочу. Когда тебе будет за восемьдесят, я буду возить тебя, беззубого, в кресле на колесах, а ты – пускать слюни.

Как она и рассчитывала вернуть себе его расположение, отец покатился со смеху.

– Буду ждать с нетерпением, – отец встал и вышел, унося с собой газету.

Лидия объявила:

– Он в уборную пошел. По-большому.

– Довольно, – резко оборвала ее няня. – За столом о таких вещах мы не говорим.

Лидия уставилась на Луизу, ее взгляд был равнодушным, но губы беззвучно шевелились, словно она кулдыкала по-индюшачьи. Как и следовало ожидать, Луиза расхохоталась.

– Дети, дети… – слабо запротестовала Вилли. Лидия порой вела себя уморительно, но и нянино amour propre[5] следовало пощадить.

– Ступай наверх, дорогая. Ну, иди же, нам уже скоро выходить.

– В какое время мы должны сопровождать вас, мадам?

– Думаю, около десяти, няня.

– Посмотри моих лошадок, – Лидия сползла со своего стула и бросилась к застекленным дверям, которые Луиза открыла перед ней. – Пойдем, – она схватилась за руку Луизы.

Ее лошадки, привязанные к изгороди в глубине сада, были длинными палками разных цветов: ветка платана изображала пегую лошадь, какая-то серебристая – серую, а буковая палка, подобранная в Суссексе, – гнедую. Замысловатые недоуздки на каждой были изготовлены из обрывков бечевки, рядом с лошадками стояли цветочные горшки, полные скошенной травы, на картонках цветными мелками были написаны клички. Лидия отвязала серую и легким галопом заскакала по саду. Время от времени она неуклюже подпрыгивала и упрекала свое верховое животное: «А ну-ка, хватит брыкаться!»

– Смотри, как я еду! – звала она. – Лу, посмотри на меня!

Но Луиза опасалась вызвать недовольство няни, вдобавок до прихода мисс Миллимент оставался почти час, а ей хотелось еще дочитать «Доводы рассудка», поэтому она коротко отозвалась:

– Я все уже посмотрела, – и ушла, вредина, совсем как большая.

* * *

В холле Эдвард, получив от Вилли поцелуй, а от Филлис – свой серый хомбург[6] (будь сейчас любое другое время года, она помогла бы ему надеть пальто), взял номер «Торговли лесом» и вышел. Перед домом его ждал черный блестящий «бьюик». Привычная и мгновенная картина: Бракен, только что неподвижный на водительском сиденье, словно восковая фигура, при виде Эдварда вдруг выскакивал из машины, как подстреленный, и возвышался над задней дверцей, открывая ее для пассажира.

– Приветствую, Бракен.

– С добрым утром, сэр.

– На пристань.

– Слушаюсь, сэр.

После этого краткого обмена репликами, каждое утро одинаковыми, если только Эдварду не требовалось куда-нибудь в другое место, все разговоры прекращались. Эдвард удобно устраивался на сиденье и принимался лениво листать журнал, но не читал его, а перебирал в уме дела предстоящего дня. Пара часов в конторе, просмотр почты, потом выяснить, как там шпон из вяза, несколько штабелей которого они закупили у старого моста Ватерлоо. Древесина сушилась уже год, а распил начался лишь на прошлой неделе, и теперь им наконец станет известно, чем обернутся предчувствия Старика насчет нее – удачей или бедой. Любопытно. Потом обед в его клубе с парой ребят с Большой западной железной дороги: Эдвард почти нисколько не сомневался, что результатом обеда станет внушительный заказ на красное дерево. Днем заседание правления компании, Старик, брат, подписать письма, а если останется время выпить чаю вместе с Дениз Рамзи, обладательницей двух достоинств: мужа, часто уезжающего по делам за границу, и отсутствия детей. Но как и любые другие достоинства, эти имели оборотную сторону: располагая избытком свободного времени, Дениз была чересчур влюблена в Эдварда, а ведь между ними и не предполагалось ничего «серьезного», как она выражалась. Может, ему вообще не хватит времени повидаться с ней сегодня, надо же еще заехать домой, переодеться к театру.

Если Эдварда спросить, любит ли он свою жену, он ответил бы, что, разумеется, любит. И не добавил бы, что, несмотря на восемнадцать сравнительно счастливых и комфортных лет и троих очаровательных детей, Вилли, в сущности, не поклонница интимной стороны жизни. Довольно распространенное явление у жен: один товарищ по клубу, бедняга Мартин Слокомб-Джонс, однажды поздно вечером после бильярда и обильных возлияний превосходного портвейна признался, что его жена настолько ненавидит это, что подпускает его к себе, лишь когда хочет ребенка. А ведь она чертовски привлекательная женщина и вдобавок, по словам Мартина, прекрасная жена. Во всех прочих отношениях. У них уже пятеро детей, и Мартин сомневался, что ей захочется шестого. На его беду, Эдвард посоветовал ему поискать утешения на стороне, но Мартин лишь уставился на него скорбными карими глазами и возразил: «Но ведь я люблю ее, старина, и всегда любил. Ни на кого больше даже не глядел. Ну, вы же знаете, как это бывает». И Эдвард, который не знал, ответил, что само собой, знает. Так или иначе, этот разговор послужил ему предостережением насчет Марши Слокомб-Джонс. Ну и пусть: хоть он и был непрочь приударить за ней, найдется много других девчонок, за кем можно приударить. Какой же он все-таки счастливчик! Вернулся из Франции не только живым, но и сравнительно невредимым! Правда, зимой грудь иногда пошаливала после жизни в окопах, над которыми, бывало, неделями висел газ, но в остальном… А после возвращения он сразу приступил к работе в семейной компании, познакомился на одном из званых вечеров с Вилли и женился на ней, как только истек срок ее контракта с балетной труппой, а сама она согласилась с требованием Старика раз и навсегда бросить карьеру. «Нельзя жениться на девчонке, голова у которой забита другими вещами. Плох тот брак, который женщина не считает своей единственной карьерой».

Конечно, взгляды у Старика сугубо викторианские, но, так или иначе, этим многое сказано. Глядя на собственную мать, а на нее он смотрел нечасто, но с большой любовью, он видел в ней точное отражение отцовских взглядов: женщину, которая невозмутимо справлялась со всеми семейными обязанностями и в то же время не растеряла страстных увлечений своей молодости – занималась и работой в саду, который обожала, и музыкой. Даже теперь, когда ей перевалило за семьдесят, она была еще в состоянии исполнять дуэты с профессиональными музыкантами. Не умея распознавать изощренные и глубокие нюансы темперамента, отличающие одного человека от другого, он и впрямь никак не мог понять, почему Вилли не в силах быть такой же счастливой и всем довольной, как Дюши. (Викторианская склонность его матери к простой и скромной жизни – никаких роскошеств в еде, никаких излишеств и претензий во всем, что касается ее собственной внешности или убранства дома, – давным-давно снискала ей прозвище «Дюшесс», которое ее дети сократили до «Дюш», а внуки удлинили до «Дюши»). Ну а он никогда и не запрещал Вилли иметь собственные увлечения: заниматься благотворительностью, ездить верхом и кататься на лыжах, загораться желанием учиться играть на всевозможных музыкальных инструментах, осваивать рукоделие: прясть, ткать и так далее, а когда думал о женах братьев – Сибил слишком ученая, Зоуи слишком капризная, – ему казалось, что он неплохо устроился…

* * *

Кузина Луизы, Полли Казалет, появилась за полчаса до начала уроков, поскольку они с Луизой собирались делать крем для лица из яичных белков, мелко нарубленной петрушки, гамамелиса и капельки кошенили для розового оттенка. Результат назвали «Wonder-кремом», Полли изготовила красивые этикетки, чтобы приклеивать их к баночкам, позаимствованным у матерей. Крем в форме для пудинга был спрятан в садовом сарае. Кузины рассчитывали продавать его тетушкам и другим родственницам, а также Филлис, но по сниженной цене, так как знали, что денег у нее немного. Цену на баночки все равно предстояло назначить разную, потому что все они отличались по форме и размеру. Луиза вымыла их все в том же садовом сарае. Работу пришлось вести там потому, что Луиза стащила шесть яиц из кладовой, а заодно и взбивалку для них, пока Эмили ходила за покупками. Часть желтков скормили принадлежащей Луизе черепахе, которой угощение не слишком понравилось, даже когда его смешали с ее любимыми одуванчиками из сада Полли.

– По-моему, вид у него какой-то странный.

Обе снова присмотрелись к крему и втайне пожелали, чтобы он выглядел хоть немного получше.

– Зря мы положили в него кошениль – он стал такой зеленый.

– Кошениль дает розовый цвет, глупая.

Полли покраснела.

– Знаю, – соврала она. – Плохо то, что он слишком жидкий.

– Но это еще не значит, что от него нет пользы для кожи. Все равно со временем загустеет.

Полли отложила ложку, которую принесла, чтобы раскладывать снадобье.

– Это зеленое – не петрушка: на нем какая-то корка.

– Так и должно быть.

– Думаешь?

– А как же. Вспомни девонширские топленые сливки.

– Может, стоит испытать его на себе, а уж потом продавать?

– Да перестань трястись! Ты наклеивай этикетки, а я буду раскладывать. Этикетки классные, – добавила она, и Полли снова покраснела. На этикетках значилось «Wonder-крем» и пониже: «Обильно наносить на ночь. Вы будете поражены тем, как изменится ваша внешность». Для некоторых баночек этикетки оказались велики.

Мисс Миллимент прибыла до того, как они справились с работой. Обе сделали вид, будто не услышали звонок, но Филлис пришла за ними.

– Ей продавать бесполезно, – пробормотала Луиза.

– Ты же говорила…

– Да я не про Филлис, а про мисс М.

– Боже, только не это! Все равно что возить уголь в Ньюкасл, – Полли не всегда улавливала смысл выражений.

– «Уголь в Ньюкасл» – это значит, что мисс М. и так красавица писаная, – и обе покатились со смеху.

Мисс Миллимент, женщине выдающейся доброты и ума, досталось лицо гигантской старой жабы, как однажды высказалась Луиза. А когда мать упрекнула ее в черствости, Луиза возразила, что любит жаб, хоть и понимала, что это нечестно, ведь лицо, которое вполне подходит жабе, не годится для человека. С тех пор внешность мисс Миллимент – безусловно примечательную – Луиза обсуждала только наедине с Полли, вдвоем они сочинили для нее полную трагедий биографию, точнее, биографии, поскольку никак не могли прийти к единому мнению насчет вероятных злоключений мисс Миллимент. Неоспоримым фактом была ее глубокая древность: Вилли, гувернанткой у которой она служила, признавалась, что уже тогда мисс Миллимент казалась старой, а бог свидетель, это было давным-давно. Мисс Миллимент произносила «химеист» и, конечно, «химейя» вместо «химия», и однажды рассказала Луизе, что в юности собирала шиповник на Кромвель-роуд. От нее пахло затхлой и душной старой одеждой, особенно усиливался запах, если наклониться к ней, чтобы поцеловать, что Луиза в знак раскаяния заставляла себя делать регулярно с тех пор, как сравнила ее с жабой. Мисс Миллимент жила в Стоук-Ньюингтоне, приходила пять раз в неделю по утрам давать им уроки в течение трех часов, а по пятницам оставалась на обед. Сегодня на ней был бутылочно-зеленый костюм из джерси «локнит» и маленькая, бутылочно-зеленая соломенная шляпка с репсовой лентой, сидящая над очень тугим пучком сальных седых волос. Утро началось, как всегда, с полуторачасового чтения Шекспира вслух.

Сегодня пришла очередь двух последних актов «Отелло», в котором главная роль досталась Луизе. Полли, предпочитая женские роли и, по-видимому, не осознавая, что они далеко не лучшие, была Дездемоной, а мисс Миллимент – Яго, Эмилией и всеми прочими. Луиза, которая тайком читала трагедию, опережая уроки, выучила последний монолог Отелло наизусть, и правильно сделала, потому что от слов

«..когда вы будете писать в сенат Об этих бедах, не изображайте Меня не тем, что есть. Не надо класть Густых теней, смягчать не надо красок…»[7]

слезы навернулись на ее глаза, и строчки расплылись перед ними. Дослушав, Полли выговорила:

– Неужели люди и вправду такие?

– Какие «такие», Полли?

– Как Яго, мисс Миллимент.

– Думаю, таких не очень много. Разумеется, их, возможно, больше, чем нам известно, ведь каждому Яго надо еще найти Отелло для своих злодеяний.

– Как было с миссис Симпсон и королем Эдуардом?

– Нет, конечно. Глупышка ты, Полли! Король был влюблен в миссис Симпсон, а это совсем другое дело. Ради нее он отдал все, а мог бы расстаться с ней, чтобы иметь все остальное.

Покраснев, Полли пробормотала:

– А из мистера Болдуина получился бы Яго, он бы точно смог!

Мисс Миллимент вмешалась примирительным тоном:

– В сущности, нельзя сравнивать две эти ситуации, хотя ваша идея, Полли, весьма примечательна. Ну, а теперь, пожалуй, займемся географией. Мне не терпится взглянуть на карты, которые вы должны были нарисовать к этому уроку. Вы не принесете атлас, Луиза?

* * *

– По-моему, вам в самый раз.

– Выглядит прелестно. Просто я никогда не носила такой цвет.

Вилли примеряла один из нарядов, на который Гермиона снизила цену: платье из шифона оттенка лайма, с низким вырезом уголком, обшитым золотистым бисером, и маленькой плиссированной пелеринкой, ниспадающей с бисерных бретелек на плечах. Юбка из просто скроенных и хитроумно сшитых клиньев гладко облегала ее узкие бедра и расходилась книзу широкими свободными складками.

– По-моему, выглядите вы в нем божественно. Давайте спросим мисс Макдональд, какого она мнения.

Рядом мгновенно материализовалась мисс Макдональд – дама неопределенного возраста, в неизменной серой фланелевой юбке в тонкую полоску и чесучовой блузке. Преданная Гермионе всей душой, во время ее частых отлучек она распоряжалась в ее магазине. Гермиона вела таинственную жизнь, состоящую из вечеринок, поездок на выходные, зимней охоты и отделки занятных квартир, которые она покупала в Мейфэре и сдавала по заоблачным ценам людям, с которыми знакомилась на вечеринках. Ее любили все, ее репутация покоилась на солидном фундаменте всеобщего подхалимажа. Кем бы ни был ее очередной любовник, он терялся в толпе явно отчаявшихся и столь же явно безнадежных поклонников. Красавицей она не была, но выглядела неизменно эффектно и ухоженно, скрывая манерностью речи блестящий ум и безрассудную отвагу как на охоте, так и повсюду, где она требовалась. Брат Эдварда, Хью, во время войны был влюблен в нее и входил в список из двадцати одного мужчины, сделавших ей предложение в тот период, однако вышла она за Небворта и вскоре после рождения сына развелась с ним. Она умела ладить с женами и по-настоящему была привязана к Вилли, которой всегда продавала вещи с особыми скидками.

Впавшая в своего рода транс Вилли в просвечивающем наряде, который превратил ее в хрупкое экзотическое создание, заметила, что мисс Макдональд всем своим видом выражает одобрение.

– Как будто сшито для вас, миссис Казалет.

– Темно-синее было бы практичнее.

– О, леди Небворт, а может быть, кружевное café-au-lait?

– Блестящая мысль, мисс Макдональд! Принесите же его.

Едва увидев кофейное кружево, Вилли пожелала приобрести его. Как и все прочее, в том числе муаровое винного оттенка, с огромными буфами из розеток на рукавах, которое она примеряла ранее.

– Совершеннейшая пытка, не так ли? – Гермиона уже решила, что Вилли, явившаяся к ней за двумя платьями, купит все три, и знала, что от одного Вилли откажется непременно. Воспоследовал громкий сценический шепот:

– Сколько за них?

– Мисс Макдональд, сколько?

– Муаровое – двадцать, шифоновое – пятнадцать, кружевное и темно-синее креповое по шестнадцать за каждое. Ведь так, леди Небворт?

Последовала краткая пауза: Вилли попыталась просуммировать цифры, но не смогла.

– В любом случае все четыре я не возьму. Об этом и речи быть не может.

– Пожалуй, – рассудительно начала Гермиона, – синее слишком банально для вас, а остальные в самый раз. А если, скажем, мы назначим по пятнадцать за муаровое и кружевное и прибавим к ним шифоновое за десять? Сколько же это получается, мисс Макдональд?

(Гермиона прекрасно знала, сколько, но помнила, что Вилли не в ладах с устным счетом.)

– Получается сорок, леди Небворт.

Не успев опомниться, Вилли сказала:

– Я беру их. Нехорошо с моей стороны, но я просто не могу устоять. Все они восхитительны. Господи, представить себе не могу, что скажет Эдвард.

– Он будет в восторге, когда увидит вас в этих нарядах. Уложите их, мисс Макдональд, миссис Казалет наверняка пожелает взять их с собой.

– И сегодня же надену одно. Спасибо вам огромное, Гермиона.

Сидя в такси по пути к маме, она думала: как же мне совестно за себя. Раньше я никогда не покупала платьев дороже чем за пять фунтов. Но ведь они прослужат долгие годы, а мне так надоедает носить одно и то же. Мы же постоянно выходим на люди, добавила она, словно спорила с кем-то, и вдобавок я сдерживалась изо всех сил на январских распродажах. Купила только постельное белье для дома. А Лидии – самое необходимое, если не считать редингот, но ей так хотелось его. Поездки по магазинам вместе с Лидией неизменно сопровождались слезами. Она терпеть не могла ставить ноги в новых туфлях в рентгеноскоп.

«Не хочу противные зеленые ноги!» – заявляла она, после плакала, услышав от няни, что для редингота она еще мала, и потом, когда няня не позволила ей надеть его по пути домой в автобусе. Еще они купили теплое белье «чилпруф» на следующую зиму, две пары туфель, синюю саржевую юбку в складку на лифчике «либерти», а к ней прелестный жакетик из вельветина. И в завершение – полотняную шляпку на лето и четыре пары белых хлопчатобумажных носков. Правда, Лидия хотела только редингот. И чулки, как у Лу, вместо детских носков, и алый бархатный жакет вместо темно-синего. Домашние туфельки ей не нравились, потому что вместо шнурков на них был ремешок с пуговкой. Вилли считала, что после всех этих разочарований Лидию следует побаловать. И вдобавок еще заняться Луизой и Тедди, когда он вернется из школы, хотя ему-то много не понадобится. Вилли смотрела на три чудесные картонки со своей добычей и прикидывала, какое из платьев наденет в театр.

* * *

День был так хорош, что мисс Миллимент прошлась до Ноттинг-Хилл-Гейт, чтобы пообедать в ABC. Она взяла сэндвич с помидорами и чашку чая, а потом, поскольку все еще была голодна, тарталетку с заварным кремом. В итоге обед обошелся ей почти в шиллинг – больше, чем следовало потратить, и она об этом прекрасно знала. За обедом она читала Times, приберегая кроссворд для долгого пути домой на поезде. Домовладелица обеспечивала ей сносный ужин и тост с чаем на завтрак. Порой мисс Миллимент жалела, что не может позволить себе радиоприемник для вечеров, потому что ее глаза уже не выдерживали долгие часы чтения, к которому она привыкла прибегать. С тех пор, как умер ее отец, отставной священник, она всегда жила где придется, как она выражалась. В целом, она ничего не имела против, поклонницей домашнего уюта она никогда не была. Много лет назад человек, за которого она собиралась замуж, погиб на англо-бурской войне, и ее горе мало-помалу утихло, сменилось смиренным осознанием того, что ей не суждено создать для него уютный дом. Теперь она преподавала; поистине подарком небес стало для нее письмо, в котором Виола предложила ей давать уроки Луизе, а в дальнейшем и ее кузине Полли. А до тех пор она чуть было не впала в отчаяние: денег, доставшихся ей от отца, едва хватало, чтобы не остаться без крыши над головой, и более ни на что, и она даже прекратила посещения Национальной галереи, не говоря уже о выставках, где полагалось платить за вход. Живопись была ее страстью, особенно французские импрессионисты и ее кумир Сезанн. Иногда она с оттенком иронии размышляла: как странно, что люди, отзываясь о ней самой, часто говорили «отнюдь не картина маслом». Сказать по правде, она была самым уродливым существом, какое когда-либо видела в своей жизни, и, окончательно уверившись в этом, она перестала обращать внимание на собственную внешность. Она одевалась, лишь бы прикрыть наготу, выбирая вещи, которые стоили предельно дешево и доставались легче прочих; мылась раз в неделю (хозяйка взимала отдельную плату за купания), отцовские очки в стальной оправе служили ей верой и правдой. Стирка либо создавала сложности, либо обходилась недешево, поэтому ее одежда не отличалась чистотой. По вечерам она читала философию, поэзию и труды по истории искусств, а по выходным смотрела на картины. И как смотрела! Вглядывалась, замирала, возвращалась к одной и той же картине, пока не вбирала ее в тайные уголки своего грузного тела, где воспоминания сначала создавались, а потом становились пищей духовной. Истина, ее красота, то, как она порой возвышалась над обыденным обликом вещей, трогала и восхищала ее; ее душа светилась признательностью и пониманием. Пять фунтов в неделю, которые она зарабатывала уроками двум девочкам, давали ей возможность увидеть все, на что ей хватало времени, и отложить немного на предстоящие годы, когда Луизе и Полли более не понадобятся ее наставления. В семьдесят три года ей вряд ли посчастливится найти другую работу. Она была одинока и совершенно свыклась с этим состоянием. Оставив два пенса на чай официантке, она засеменила близорукими зигзагами к подземке.

* * *

Свой неполный выходной Филлис начала с того, что наведалась в Ponting’s. Там объявили летнюю распродажу, а ей понадобились чулки. К тому же она была не прочь хорошенько осмотреться там, хоть и знала, что ей нестерпимо захочется купить хоть что-нибудь – блузку или еще одно летнее платье. Экономя на плате за проезд, она прошлась пешком через Кэмден-Хилл до Кенсингтон-Хай-стрит. Для нее, деревенской девчонки, пройти такое расстояние – пустяк. Она надела летнее пальто (бледно-серое, из фасонной пряжи), юбку с блузкой, которую миссис Казалет подарила ей на Рождество, и соломенную шляпку, которую носила уже не помнила с каких пор и время от времени освежала, меняя отделку. Филлис зарабатывала тридцать восемь фунтов в год и посылала матери десять шиллингов в месяц. Уже четыре года она была помолвлена с младшим садовником поместья, в котором ее отец служил егерем, пока артрит не вынудил его уйти в отставку. К помолвке с Тедом она давно привыкла относиться как к примелькавшейся подробности своего жизненного ландшафта: мысль о ней уже не воодушевляла – в сущности, этого не было никогда, поскольку оба с самого начала знали, что женитьба им будет еще очень долго не по карману. Так или иначе, Теда она знала всю свою жизнь. Она поступила в услужение и уехала в Лондон; они виделись раза четыре в год во время ее двухнедельного отпуска, когда она возвращалась к родителям, и еще несколько раз, когда ей удавалось уговорить Теда приехать на день в Лондон. Столицу Тед терпеть не мог, но был хорошим надежным парнем, поэтому иногда соглашался приезжать – в основном летом, потому что в остальное время по причине погоды и так далее им было некуда податься. Они сидели в чайных и заходили в кино, и это было лучше всего, потому что стоило только Филлис слегка подбодрить Теда, он клал руку ей на плечи, она слышала его дыхание, и он уже не помнил, о чем фильм. Раз в год она приводила его выпить чаю на Лэнсдаун-роуд, они сидели на кухне, Эмили и Эдна наперебой угощали Теда, а он только смущенно прокашливался и отмалчивался, и чай стыл у него в чашке. Так или иначе, она откладывала десять монет в месяц, готовясь к свадьбе, в итоге у нее оставалось два фунта три шиллинга и три пенса на ее выходные, одежду и на все про все, так что приходилось быть осмотрительной в тратах. Зато на почтамте у нее скопилось без малого тридцать фунтов. Приятно знать, что заботишься о своем будущем, а ей всегда хотелось немного повидать жизнь, прежде чем наконец остепениться. Она как следует осмотрится в Ponting’s, потом пойдет гулять в Кенсингтонские сады, облюбует скамейку и посидит на солнце. Ей нравилось смотреть на уточек и игрушечные лодочки на Круглом пруду, а потом она заглянет в Lyons выпить чаю и наконец отправится в Coronet или Embassy в Ноттинг-Хилл-Гейт – смотря в котором из них крутят кино с Нормой Ширер. Филлис любила Норму Ширер, потому что Тед как-то сказал, что внешне она немного похожа на нее.

В Ponting’s выложили на распродажу чулки. Три пары за четыре монеты. И как всегда, полно народу. Филлис с вожделением поглядывала на вешалки с летними платьями, уцененными до трех шиллингов. Одно из них, в лютиках и с отложным воротничком Питера Пэна, пришлось бы ей к лицу, она точно знала, но ее вдруг осенило заскочить в Barker’s, вдруг удастся ухватить ткань из остатков и сшить платье самой. Ей повезло. Она отыскала хорошенькую зеленую вуаль с рисунком из шпалер, увитых розами, три с четвертью ярда за полкроны. Почти даром! У Эдны, расторопной швеи, найдутся выкройки, так что покупать их не понадобится. Сбереженный шестипенсовик лучше потраченного, как сказала бы ее мать. К тому моменту, как Филлис вышла к Круглому пруду, она успела утомиться, а на солнце, видно, ее совсем разморило, потому что она задремала, и пришлось спрашивать потом у какого-то джентльмена, который час, а неподалеку на берегу пруда толпилась грязная и оборванная ребятня, кое-кто босиком, с младенцем в обшарпанной старой коляске. Они удили колюшку, которую пускали плавать в банку из-под джема, и когда джентльмен отошел, кто-то из маленьких оборванцев передразнил: «Нельзя ли у вас узнать, который ча-ас?», и вся толпа визгливо расхохоталась и начала нараспев повторять эти слова – кроме младенца, который сосал пустышку. «Как невежливо!» – сказала Филлис и почувствовала, что краснеет. Но они и ухом не повели, потому что были из простых. Вот ее мать ни за что не отпустила бы бегать в таком виде.

У нее немного разболелась голова, и на миг она испугалась, что начинаются месячные. До срока еще четыре дня, но если это все-таки они, придется сразу вернуться домой, ведь она ничего с собой не захватила. Но шагая через парк к Бейсуотер-роуд, она сообразила, что нет, не может быть, потому что тогда бы сразу высыпали прыщи, а у нее пока всего один. Филлис еще не исполнилось и двадцати четырех, в услужении она провела больше десяти лет. На первом своем месте, когда она только начинала, она с плачем прибежала жаловаться к старшей горничной, что у нее кровь, и Эми просто показала ей, как сворачивать нарезанную полосами фланель, и сказала, что это у всех бывает раз в месяц. Больше ни о чем таком никто с ней не говорил, только миссис Казалет показала, где в шкафу для белья хранится фланель. Но и она больше ничего не добавила, как и думала Филлис, ведь миссис Казалет хозяйка, и хотя Филлис и Эдна знали, когда у кого-нибудь из них началось, вслух об этом даже не заикались, потому что давно уже жили в услужении и знали, как полагается вести себя леди. Чудно, конечно, но если такое бывает у всех, тогда ладно. Фланель складывали в полотняный мешочек и каждую неделю отсылали в прачечную – в списках ее называли «гигиенические салфетки». Само собой, у прислуги был отдельный мешок. Так что все у нее, Филлис, хорошо; она выпила две чашки чаю, съела сладкую булочку, и к тому времени, как отправилась в Coronet, ей полегчало.

* * *

После уроков Полли осталась у Луизы на обед. С ними за стол сели также Лидия и няня. Подали бурое рубленое мясо с толстыми нитями спагетти. Лидия назвала их червяками и заслужила шлепок, потому что их матери рядом не было, но даже не расплакалась, потому что разложила свой редингот в кожаном кресле, где любила читать Луиза, и любовалась им во время еды. Луиза без умолку болтала об Отелло, а Полли, которая заботилась о чувствах окружающих и видела, что Отелло няню нисколько не интересует, спросила, что она вяжет и куда собирается в отпуск. Няня вязала розовую ночную кофточку для своей матери и в свой отпуск на две недели уезжала в Уоберн-Сэндс. Но даже этот краткий разговор с няней обернулся сплошным расстройством: уже после Луиза назвала Полли подлизой, а она вовсе даже не подлизывалась, просто хорошо понимала, почему Отелло интересен далеко не всем и каждому.

Лидия объявила:

– У няниной мамы больные ноги. Она их все время поднимает, чтобы они не отекали. Они чрезвычайно больные, – подумав, добавила она.

– Довольно, Лидия. Мы не обсуждаем ноги за столом.

Зато теперь все мы будем думать о них, мысленно откликнулась Полли. На десерт подали крыжовенное пюре со взбитыми сливками, которое Полли не любила, но отказаться постеснялась. Лидия излишней стеснительностью не страдала.

– От него воняет рвотой, – заявила она, – зеленой горячей рвотой.

Няня подхватила ее со стула и унесла из комнаты.

– Ей-богу! – выпалила Луиза, питавшая пристрастие к шекспировской божбе. – Бедняжка Лидия, сейчас ей влетит.

Сверху и впрямь раздались приглушенные вопли.

– Мне что-то не хочется.

– Ничего странного, я тоже его не люблю. Лучше пойдем доделаем наш крем. А ты подлизывалась к няне.

– Ничего подобного! Честно.

Разложив крем и снабдив баночки этикетками, они перенесли их наверх, в комнату Луизы. Потом валялись на лужайке в саду за домом, пока мимо не проехал продавец из Wall’s на трехколесном велосипеде с коробом, набитым фруктовым льдом. Обе взяли по лаймовому и снова разлеглись на траве, болтая о каникулах и о том, чем они займутся, когда вырастут.

– Мама хочет представить меня ко двору.

– Значит, в дебютантки? – Луиза почти не скрывала пренебрежения. – Но ты же хочешь настоящую карьеру?

– А кем мне быть?

– Ты хорошо рисуешь. Могла бы стать художницей.

– Можно сначала быть представленной ко двору, а уж потом и художницей.

– Полли, так не получится, можешь мне поверить. Придется все время танцевать с какими-нибудь болванами, тебе будут постоянно делать предложения, и ты согласишься выйти за кого-нибудь только по доброте душевной. Ты сама знаешь, что совсем не умеешь отказывать.

– Я не выйду за того, кого я не люблю.

– Порой даже этого недостаточно.

Луиза мрачно задумалась о Джоне Гилгуде и о своих нескончаемых мечтах, в которых она спасала ему жизнь настолько отважно и эффектно, что он просто не мог не жениться на ней. Они поселятся в квартире (верх изысканности – в квартире жила только одна знакомая Луизе семья), будут играть лицом к лицу во всех пьесах и ужинать омарами и кофейным мороженым.

– Бедняжка Лу! Ничего, это у тебя пройдет.

Луиза улыбнулась своей особенной, печально-героической и ранимой улыбкой, отработанной перед зеркалом в ванной.

– Вряд ли. Такое не проходит.

– Наверное.

– Вообще-то, – продолжала Луиза, – временами мне это даже нравится. Ну, знаешь, представлять, как все было бы. И думаю я об этом далеко не все время. – Вот это была правда лишь отчасти: порой она не вспоминала о нем несколько дней кряду. «По-моему, я нечестный человек, которому невыносимо быть совсем уж бесчестным», – думала она.

Она посмотрела на Полли, которая лежала на спине, жмурясь от солнца. Полли двенадцать, на год меньше, но на свой возраст она не выглядит. Нет в ней никакой хитрости, одна прямота и непосредственность. Бестактность, как это часто называют: если спросить, о чем она думает, она так прямо и ответит, если, конечно, сама понимает, о чем, но ее честность – следствие нерешительности, порой довольно мучительной. Взглянет на тебя довольно маленькими темно-синими глазками, если спросить у нее, согласилась бы она отправиться в плавание на подводной лодке, или пристрелить пони, который сломал ногу, или умереть за родину, но не выдать ни единой тайны, если вдруг она стала шпионкой и попалась, нахмурит молочно-белый лобик, уставится, будто в поисках истины, чаще всего безуспешных. «Не знаю, – обычно отвечает она. – Я бы не прочь, но не уверена. Я вообще не такая уверенная, не то что ты». Но в глубине души Луиза прекрасно понимала, что принимает решения просто по настроению, а нерешительность Полли – совсем другое, более серьезное дело. Это злило ее, но к Полли она относилась с уважением. Полли никогда не актерствовала, не работала на публику, как выражалась няня, не всегда могла разобраться, что к чему. И вообще не умела врать. Луиза не то чтобы лгала (в семье Казалет ложь считалась тяжким преступлением), но большую часть времени она представляла себя другими людьми, а они, естественно, думали и видели иначе, чем Луиза, поэтому все, что она говорила в такие моменты, не в счет. Актрисе настоятельно необходима гибкость такого рода, и хотя Полли порой поддразнивала ее переменчивостью реакций, Луиза в ответ дразнила Полли ее серьезностью и незнанием жизни, и на этом насмешки прекращались. Самые страшные, самые подлинные страхи обеих оставались неприкосновенными: Луиза страдала ужасными приступами тоски по дому (не могла находиться нигде, кроме как в кругу своей семьи, и страшно боялась, что ее отправят в пансион), а Полли умирала от страха при мысли об очередной войне, когда газом отравят их всех, особенно ее кота Помпея, ведь он же кот, вряд ли для него выпустят противогаз. В этих вопросах Полли считалась авторитетом. У ее отца было множество военных книг, он сам побывал на войне, вернулся с нее без руки, с более чем сотней осколков шрапнели, засевших в теле, которые невозможно было извлечь, с кошмарными головными болями – по мнению ее матери, худшими в мире. И все люди с фотографии у него на туалетном столике (солдаты в серо-желтой мешковатой форме) погибли, кроме него. Полли прочла все его книги, словно невзначай задавала ему каверзные вопросы и убедилась: все, о чем она читала – бойня, бесконечные мили раскисшей грязи и колючей проволоки, снаряды, танки и главное – страшный отравляющий газ, в котором каким-то чудом умудрился выжить дядя Эдвард, – все это чистая правда, правда и кошмар длиной более чем в четыре года. А новая война окажется еще страшнее, потому что люди вокруг только и твердят, что наука развивается, а это значит, что совершенствуются военные корабли, самолеты, пушки и так далее, и от этого будет только хуже. Следующая война будет вдвое ужаснее, и длиннее тоже вдвое. В самой глубине души она завидовала Луизе, которая боялась только пансиона: ей ведь уже четырнадцать, еще два-три года, и она будет слишком взрослая для пансиона. А для войны никто не может быть ни слишком взрослым, ни слишком маленьким.

Луиза спросила:

– Сколько у тебя с собой карманных денег?

– Не знаю.

– Так посмотри.

Полли послушно расстегнула кожаный кошелечек, который носила на шее, на длинном ремешке. На траву выпало несколько монет и сероватые комочки сахара.

– Зря ты держишь сахар для лошадей вместе с деньгами.

– Сама знаю.

– Он, наверное, уже ядовитый, – Луиза села. – Можем сходить на Черч-стрит, а потом вернемся и выпьем чаю.

– Хорошо.

Обе любили Черч-стрит, особенно в той ее части, что ближе к Ноттинг-Хилл-Гейт, хоть и по различным причинам. Луиза частенько наведывалась в зоомагазин, где не переводилась живность, о которой она мечтала: ужи, тритоны, золотые рыбки, черепахи, огромные белые кролики, а еще – вожделенные, но запретные для нее всевозможные птички, мышки, морские свинки, котята и щенки. Когда Полли надоедало ждать, пока Луиза насмотрится на них, а надоедало ей почти всегда, Полли шла в соседнюю антикварную лавку, прилавки которой занимали часть тротуара и были завалены всякой всячиной: от подержанных книг и безделушек из фарфора, стеатита, слоновой кости, дерева и бисера до мебели, а порой и предметов, назначение которых оставалось полнейшей загадкой. Хозяева лавки, двое мужчин, общительностью не отличались: отец почти все время лежал на обтянутом линялым красным бархатом шезлонге и читал газету, а сын сидел на золоченом стуле, взгромоздив ноги на огромный ящик с чучелом щуки, жевал булочки с кокосом и запивал их чаем. «Это чтобы растягивать перчатки», – отвечал отец, если его спросить, а сын никогда ничего не знал. Сегодня Полли отыскала пару очень высоких голубых с белым подсвечников: оба в трещинах, у одного надколот верх, но она сочла их удивительно красивыми. А еще тарелку – керамическую, в синих и желтых цветах, с темно-синим дельфиниумом, желтым солнцем и зелеными листьями. Самую красивую тарелку из всех, какие она только видела. За подсвечники шесть пенсов и за тарелку четыре: дороговато.

– Вот тут на одном отколото, – сказала она, указывая на подсвечник.

– А, этот делфтский, – он отложил газету. – Тогда сколько же у вас есть?

– Семь пенсов и еще полпенни.

– Возьмите что-нибудь одно. Так дешево уступить их не могу.

– А за сколько вы бы согласились?

– Самое меньшее – за девять пенсов. Тарелка португальская.

– Сейчас попрошу у подруги.

Полли поспешила обратно в зоомагазин, к увлеченной разговором Луизе.

– Я покупаю сомика, – объявила Луиза. – Давно хотела такого, а продавец говорит, сейчас время года подходящее.

– Ты не дашь мне немного денег взаймы? Только до субботы?

– А сколько?

– Пенс и полпенни.

– Ладно, только чай отменяется – мне надо отнести сомика домой. – Рыбку уже пересадили в банку из-под варенья, продавец прилаживал к ней ручку из бечевки. – Он прелесть, правда? Ты только смотри, какие у него усики!

– Да, прелесть. – Полли рыбками не интересовалась, но знала, что увлечения бывают разными.

Вернувшись в лавку, она протянула хозяину девять пенсов, и он кое-как завернул тарелку с подсвечниками в мятую газету.

– Ах, Полли, вечно ты покупаешь фарфор. Зачем тебе столько?

– Для моего дома, когда я вырасту. На самом деле у меня его пока недостаточно. Еще покупать и покупать. Это же делфтские подсвечники, – добавила она.

– Ну дела! То есть как у Вермера? Ну-ка, поглядим. Будут лучше смотреться, если их отмыть.

– Я знаю, – Полли не терпелось вернуться домой и хорошенько вымыть свои приобретения.

Луиза и Полли расстались.

– До завтра.

– Надеюсь, с твоим сомиком все будет хорошо.

* * *

– И когда же вы уезжаете в Суссекс?

Вилли, которая сообщила матери об этом уже трижды, преувеличенно-терпеливо ответила:

– В пятницу.

– Но ведь это уже послезавтра!

– Да, мама, я же тебе говорила.

Не делая попыток скрыть недоверие, леди Райдал сказала:

– Должно быть, я забыла.

Она вздохнула, слегка поерзала в своем неудобном кресле и закусила губы от боли. Пусть Вилли видит, что ей больно, пусть знает, что она страдает молча. Вилли казалось, что все это также открывает простор воображению, побуждает гадать, сколько еще страданий ее мать терпит в стоическом молчании. Леди Райдал была красивой и довольно внушительной пожилой дамой: от артрита в сочетании с викторианской праздностью (при первом же приступе боли она прочно уселась в свое кресло и с тех пор вставала с него, только чтобы раз в день подняться и спуститься по лестнице, а также выйти в столовую к обеду и ужину, опираясь на прочную палку с резиновым наконечником) она не только расплылась, но и маялась хронической скукой. Только лицо ее по-прежнему было властным и приковывало взгляд: благородный лоб, огромные глаза ныне выцветшего оттенка незабудок, фарфоровая кожа, слегка обвисшая, испещренная множеством крошечных морщинок, изысканные очертания рта, как на полотнах Бёрн-Джонса, – все это свидетельствовало о том, что некогда она была красавицей. Волосы убелила серебристая седина, мочки ушей неизменно оттягивали тяжелые серьги-подвески с жемчугом и сапфирами. Изо дня в день она восседала в своем громоздком кресле, как выброшенный на него прекрасный обломок кораблекрушения, презрительно взирая на слабые и жалкие попытки спасения, которые ее дети предпринимали визитами, вроде нанесенного сегодня ей дочерью Вилли. Леди Райдал ничего не умела, но точно знала, как и что должно быть сделано. Ее вкусы в ведении хозяйства, выборе еды и цветов были безупречны и оригинальны, однако она считала, что достойных причин обращаться к ним уже не осталось, и вся ее эксцентричность и живость, запомнившиеся Вилли, теперь приобрели затхлый оттенок, подернулись плесенью жалости к себе. Собственную жизнь она считала трагедией; ее союз с музыкантом был мезальянсом, но к вдовству, как только оно началось, она отнеслась со всей серьезностью, и даже теперь, спустя два года после смерти ее мужа, продолжала носить траур и приказывала приспускать жалюзи в гостиной. По ее мнению, ни одна из ее дочерей так и не сумела сделать хорошую партию, а жену сына она не одобряла. Внушая окружающим чрезмерный благоговейный трепет, подруг она не имела и даже двух своих преданных служанок звала по фамилиям. Вилли считала, что они не просят расчета лишь из уважения к покойному хозяину. Впрочем, апатия заразна, а дом был полон ею: часы тикали нудно и устало, синие мухи переставали жужжать и биться в эркерные окна и впадали в оцепенение. Вилли казалось, что и ее сморил бы сон, если бы не необходимость хоть что-нибудь говорить и делать.

– Рассказывай, что у тебя нового.

Это был один из обычных маневров леди Райдал – вопрос, на который трудно ответить, поскольку он сочетал в себе напускную широту взглядов с полным отсутствием заинтересованности. Вилли (или другая выбранная жертва) давала ответы, либо вызывающие у ее матери явную скуку, либо содержащие что-нибудь из внушительного списка вещей, которые леди Райдал порицала. Она порицала любые упоминания о религии, кроме как из собственных уст (неуместное легкомыслие); считала политику неподходящим предметом для дамы (двери ее дома были закрыты перед Марго Асквит и леди Астор); любые обсуждения частной жизни королевской семьи называла вульгарными (вероятно, только она одна во всем Лондоне с тех пор, как ситуация получила огласку, прекратила все упоминания об Эдуарде VIII и никогда не произносила имени миссис Симпсон); какие бы то ни были отсылки к телу – его внешнему виду, потребностям и, хуже того, желаниям – оставались категорическим табу (даже разговоры о здоровье оказывались каверзными, поскольку женщинам было позволительно страдать лишь некоторыми недугами). Как обычно, Вилли прибегла к разговору о детях, пока старшая горничная Блуитт убирала чайную посуду. Рассказ имел успех: леди Райдал снисходительно улыбалась выходкам Лидии в Daniel Neal, выслушала отчет об очередном письме Тедди из школы и с симпатией расспрашивала о Луизе, ее любимице.

– Мне надо обязательно повидаться с ней до вашего отъезда из города. Скажи ей: пусть позвонит мне, мы договоримся о времени визита.

В такси по пути домой Вилли размышляла, как это можно устроить, если до отъезда в Суссекс осталось всего два дня.

* * *

Эдвард, отпустивший Бракена, который отвез его в контору после обеда, забрал ключи от машины у мисс Сифенг, своего секретаря, наполнил серебряный портсигар из стоящего на огромном письменном столе ящика эбенового дерева, где ее заботами никогда не иссякали запасы сигарет, и взглянул на часы. Самое начало пятого, времени на чай еще хоть отбавляй, если он пожелает. Заседание правления отменили, поскольку Старик пожелал отбыть в Суссекс, а у Хью разыгралась мигрень. Если бы Старик не выразил желания уехать, заседание состоялось бы, и Хью сидел бы зажмурившись, белый и молчаливый, разве что поспешно соглашался бы с любым внесенным предложением. О головных болях Хью было лучше даже не заикаться: он становился раздражительным и срывался по любому поводу, и потому все молчали, отчего Эдвард чувствовал себя еще хуже. Брата он любил и переживал оттого, что сам он вернулся с войны невредимым, а здоровье Хью из-за той же войны так сильно пошатнулось.

Мисс Сифенг просунула в дверь аккуратную головку.

– Мистер Уолтерс был бы признателен, если бы вы уделили ему минутку, мистер Эдвард.

Эдвард снова бросил взгляд на часы и всем видом выразил беспокойство и удивление.

– Боже милостивый! Вы не попросите его подождать до понедельника? Я и без того опаздываю на встречу. Передайте ему, что в понедельник я приму его первым же делом.

– Я передам.

– Что бы я без вас делал! – Он одарил ее ослепительной улыбкой, взял свою шляпу и вышел.

* * *

Всю дорогу домой, сначала в подземке, потом в автобусе, мисс Сифенг повторяла эту его реплику, смаковала улыбку, пока она не разрослась до масштабов романа (благопристойного, разумеется). Он понимал ее, признавал истинную ценность, чего остальные никогда не делали, и этим, в сущности, настолько искалечил ее, что она не удосуживалась ставить себе в заслугу такие скучные подробности, как добросовестность, умение легкой рукой замешивать тесто и ладить с племянниками и племянницами.

* * *

Дело не столько в его желании выпить чаю с Дениз, размышлял Эдвард за рулем, направляясь из центра на запад, сколько в приличиях. Он не сказал бедняжечке о своих каникулах, зная, что она расстроится, а он не любил видеть ее расстроенной. На следующей неделе, с переездом Вилли в Суссекс, когда Дениз рассчитывает быть посвободнее, его здесь не будет вовсе, потому что в таких случаях заботы родных неизбежны, и за исключением единственного вечера в клубе, он уже получил приглашения на ужины. Именно поэтому он просто обязан повидаться с Дениз. Маленькие равномерные всплески ответственности и волнений чередовались в нем: он принадлежал к числу счастливцев, которым действительно нравилось поступать так, как следует.

* * *

Дениз лежала на диване в своей зеленой гостиной, одетая в черное дневное платье с широким красным кушаком. Она грациозно вскочила, услышав от горничной о его приезде.

– Эдвард, как чудесно! Вы себе не представляете, как я скучала!

– Скучающей вы не выглядите.

– Ну… внезапно уже не скучаю, – она приложила ладонь к его щеке. Ее ногти были накрашены под цвет кушака, легкий аромат Cuir de Russie овеял его. – Чаю? Или виски?

– Даже не знаю…

– Дорогой, обязательно выпейте что-нибудь, иначе у Хильдегарды возникнут подозрения.

– В таком случае – виски. Странное имя для горничной.

– Она немка, так что нет. Скажите, когда хватит.

– Полагаю, я хотел сказать, что странно иметь горничную-немку.

– О, в агентстве их пруд пруди. Обходятся не дороже, а работают гораздо усерднее. Их сейчас многие нанимают.

Последовала пауза; Эдвард пригубил виски, а потом, не то чтобы желая узнать, но просто не понимая, как перейти к щекотливому разговору, спросил:

– А что вы читали?

– Новую Анджелу Теркелл. Весьма занимательно, но вы, ручаюсь, не читаете романов, не так ли, дорогой?

– Признаюсь чистосердечно: не читаю.

Он, в сущности, вообще не читал, но, к счастью, она не спрашивала, не то эта подробность добавила бы еще одну песчинку в пригоршню ее незнаний о нем. Чем дольше они были знакомы, тем больше выяснялось подобных вещей.

Она снова расположилась на диване. Со своего места ему был виден ее затылок, изящество которого подчеркивала короткая пышная стрижка…

– Нельзя ли нам пойти наверх, как вы думаете?

– А я уж думала, вы так и не спросите.

В любви она была изумительна – с виду равнодушная, но страстная под этой маской. И неожиданно пышнотелая: в одежде она выглядела по-девчоночьи тонкой, но когда раздевалась, это было совсем другое дело. Он сказал как-то, что ей лучше вообще без одежды, но ничего хорошего из этого не вышло. «Послушать тебя, так я распутница!» – и ее большие светло-серые глаза начали наливаться слезами. Но возможно, дело было не в этих его словах, потому что потом она сказала:

– Насколько я понимаю, ты едешь куда-то в глушь на каникулы.

– Да, – подтвердил он, – кто тебе сказал?

– Я столкнулась с Вилли в парикмахерской. Это было больше недели назад, а ты до сих пор ничего мне не сказал!

Он объяснил, как неприятно ему было расстраивать ее.

– То есть ты просто уехал бы, не предупредив меня?

И тут она расплакалась. Он взял ее в объятия, покачал, заверил, что конечно же нет, как она могла подумать, что он способен на такую гнусность? Разумеется, он не уехал бы, и вообще, это же всего на две недели.

– Я так безумно тебя люблю.

Он знал, что это правда. Он еще раз занялся с ней любовью, и она, кажется, повеселела. «Все серьезно, правда?» – спросила она, и в принципе он был с ней согласен, но напомнил, что ни в коем случае не причинит боль Вилли, ведь он ее тоже любит.

– И она твоя жена.

А ведь еще есть Найджел, славный малый, всей душой преданный ей, – об этом все знали, и он взглянул на часы, чтобы было проще сказать, что ему уже пора – боже милостивый, ты только посмотри, сколько времени, ему и вправду пора. И он ушел, пообещав связаться с ней на следующей неделе, но неделя намечается сумасшедшая. В общем, он сделает все, что сможет.

* * *

Полли медленно шагала домой по Черч-стрит, прижимая к себе неряшливый газетный сверток с купленными подсвечниками. Стоял дивный солнечный вечер, небо было голубое, такой нежной голубизны, и люди выглядели по-летнему. Люстры в лавке миссис Крик таинственно поблескивали, переливались неземным синим и зеленым сиянием. Полли задумалась о том, кто их покупает: она еще ни разу не видела, чтобы кто-нибудь выносил из лавки люстру, и решила, что, наверное, лакеи приходят в самую рань и доставляют их во дворцы. Огромные бидоны стояли у молочной лавки, изнутри выложенной такой красивой зеленой с белым и кремовой плиткой. Полли уже решила, что одна комната у нее в доме будет в точности как эта молочная лавка, но не для того, чтобы продавать молоко, а просто чтобы сидеть в ней и рисовать. Луиза предложила держать в ней жаб, им там было бы так уютно и прохладно, но Полли собиралась держать в своем доме только кошек – белую и черную с белым, как у колдуньи, и с длиннющими усами. Потому что Помпей к тому времени, наверное, умрет, он ведь уже старый, не меньше восьми лет, по словам ветеринара, и его уже четыре раза сбивали машины, если не переезжали совсем; кончик хвоста у него был сломан и загнут крючком, двигался он неуклюже для кота. Полли строила планы, стараясь не думать о том, как он умрет, но то и дело возвращалась мыслями к нему и чувствовала, как в горле встает горячий ком. И даже если Помпей проживет еще восемь лет, к тому времени своего дома у нее еще не будет. На его покупку она скопила двадцать три фунта четырнадцать шиллингов и шесть пенсов, но дома же стоят сотни фунтов, значит, придется ей спасти кому-нибудь жизнь, или нарисовать великолепную картину, или летом найти зарытый клад, чтобы хватило денег. Или построить дом. А в саду будет могилка Помпея. Она уже свернула на Бедфорд-Гарденс и теперь была почти у дома. Глаза она вытерла обрывком газеты и сразу захотела рыбы с картошкой, которой от нее пахло.

Ей пришлось положить подсвечники и тарелку, чтобы отпереть дверь. Парадный вход вел прямо в длинную гостиную. Мама играла Рахманинова, одну из прелюдий, очень громко и быстро, и Полли сидела тихонько в ожидании, когда она закончит. Пьеса была знакомой, мама часто разыгрывала ее. На столе у дивана стоял поднос с чайной посудой и нетронутой едой – сэндвичами с анчоусной пастой «Услада джентльмена» и кофейным кексом, но Полли знала: приняться за еду сейчас – значит заявить о своей немузыкальности, а этого ее мать просто не могла допустить, поэтому и ждала. Когда пьеса кончилась, она воскликнула:

– Ой, мама, ты правда делаешь успехи!

– Ты так думаешь? Уже лучше, да?

Ее мать поднялась из-за рояля и медленно поплелась через всю комнату к Полли и чаю. Она была чудовищно толстой – не вся, а только живот, и Полли знала, что через несколько недель у нее появится братик или сестричка.

– Налить тебе чаю?

– Будь добра, дорогая, – она тяжело опустилась на диван. Платье на ней было льняное, полынно-зеленое, нисколько не скрывающее беременность.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Немного устала, но, разумеется, дорогая, со мной все хорошо. У тебя с сегодняшнего дня каникулы?

– Нет, с завтрашнего. А сегодня мы закончили «Отелло». Вы куда-нибудь идете вечером?

– Я же тебе говорила, что идем. В Куинс-Холл. «Отелло» – необычный выбор пьесы для детей вашего возраста. Мне казалось, гораздо уместнее был бы «Сон в летнюю ночь».

– А мы читаем все подряд, необычное в том числе, мама. По выбору Луизы. Понимаешь, мы обе выбираем что-нибудь.

Забавно: со взрослыми приходится повторять по многу раз одно и то же. Наверное, поэтому младенцы рождаются с такими большими головами: голова не меняется, а человек растет, и это значит, что места для запоминания больше не становится, и чем дольше живешь, тем больше забываешь. Как бы там ни было, вид у мамы усталый, синеватые круги под глазами, и все лицо зеленовато-бледное, а живот под платьем как воздушный шар. Было бы гораздо лучше, если бы дети появлялись из яиц, но, с другой стороны, люди не так устроены, чтобы их высиживать. Правда, можно обложить их горячими грелками…

– Полли! Я уже второй раз тебя спрашиваю: что это за грязная газета?

– А, там вещи из антикварной лавки рядом с зоомагазином.

– И что же у тебя там?

Полли развернула тарелку и показала. Потом принялась разворачивать подсвечники. Успеха они не имели, на это она и не рассчитывала.

– Не понимаю, зачем ты продолжаешь покупать эти странные вещи. Зачем они тебе?

Врать Полли не умела, поэтому не ответила.

– Дорогая, я ведь не против, но твоя комната уже завалена хламом. Зачем ты его собираешь?

– Эти вещи кажутся мне красивыми, и, когда я вырасту и у меня будет свой дом, они мне понадобятся. А Луиза купила сомика. Ну-ка, а ты что покупала в моем возрасте?

– Не нукай, Полли, это некрасиво.

– Извини.

– А покупала я мебель для кукольного домика. Того самого, с которым ты ни разу не играла.

– Я играла, мама, честное слово, – она пыталась полюбить его, но дом уже был обставлен, все в нем было сделано, и оставалось только менять местами мебель и посуду; даже у кукол были имена, и она совсем не чувствовала их своими.

– А я все эти годы берегла его для своей дочери.

Мама так печально посмотрела на Полли, что той стало совестно.

– А может, малыш полюбит его, когда родится.

– Кстати, вот об этом я и хотела с тобой поговорить.

Полчаса спустя Полли побрела со своим фарфором к себе в комнату. К себе! Ее выселяли из комнаты ради этого противного младенца. Вот о чем хотела поговорить с ней мама. Комната была самой большой и светлой на всем верхнем этаже, а теперь ее займут какая-то ужасная няня с младенцем, а ей придется ютиться в другой комнате, тесной, в глубине дома, где ни на что не хватит места. И видно оттуда не будет ни фонарщика, ни почтальона, ни молочника, ни ее подруг. Придется торчать в комнате, из окна которой не видно ничего, кроме колпаков на дымовых трубах. Саймону достался чердак, потому что он мальчик (господи, а это здесь при чем?). Перемены коснутся не только ее, но и Помпея, а от него не стоит ожидать понимания. «Это же нечестно», – бормотала она. Слова показались ей такими верными и ужасными, что из глаз брызнули слезы. Саймон почти все время проводит в закрытой школе, так зачем ему комната с наклонными потолками и такими славными маленькими окошками? Уж поселили бы тогда ее с Помпеем в шкафу для белья! Неудивительно, что мама попрекает ее фарфором. Все потому, что в этой комнате, которую всегда называли «лишней», места нет ни для чего. И она, наверное, тоже лишний ребенок. От этой мысли она снова всхлипнула. Так и есть. Никому в семье она не нужна. Она бросилась на пол рядом с Помпеем, лежащим в картонке для одежды на пледе, который она так долго для него вязала. Помпей спал. Она разбудила его, чтобы рассказать, и его глаза сузились, стали щелочками от удовольствия, пока он сладко потягивался под ее рукой. Но когда она расплакалась, он чихнул и сразу поднялся. Она и прежде замечала, что к чувствам людей он равнодушен. Вот если бы у них был настоящий сад, там нашлась бы тачка, она погрузила бы в нее все свои вещи и ушла бы жить к Луизе, у которой дом все равно больше. Она решила дождаться, когда родители уйдут на концерт, позвонить Луизе и выяснить, нельзя ли взять у них на время тачку. Внизу хлопнула дверь – значит, папа вернулся.

* * *

Хью Казалет обычно садился за руль сам. От чтения в машине у него болели глаза, а когда его ничто не отвлекало и за рулем сидел кто-то другой, он тревожился, его одолевали раздражительность и нервозность различной степени тяжести, особенно оттого, как этот кто-то другой вел машину. Но сегодня у него опять расшалилась голова незадолго до обеда, который он не мог отменить, так как у Эдварда и Старика уже сложились свои планы, и они не могли отправиться обедать вместо него с клиентом – подающим надежды молодым архитектором, востребованным (даже чересчур, по мнению Хью) Министерством торговли. Поэтому он взял такси до отеля Savoy и вяло ковырялся в своей тарелке в обществе совершенно незнакомого человека, который с самого начала не вызвал у него приязни. Боском умудрялся держаться развязно и в то же время обращаться к нему «сэр», при этом Хью чувствовал себя брюзгливым стариканом, хотя разница в возрасте между ними не превышала шести-семи лет. Вдобавок Боском был в галстуке-бабочке (Хью и в голову не пришло бы надеть его без смокинга) и двухцветных туфлях, карамельные с белым: и вправду слишком дерзкое сочетание. Однако он закупал шпон для лифтов большого конторского здания, построенного по его проекту (или под его надзором), а в компании семьи Казалет имелся самый широкий ассортимент древесины твердых пород, продавать которую было задачей Хью. От еды ему немного полегчало, а с выпивкой возникли сложности. Этикет требовал, чтобы он выпил со своим гостем сухого хереса перед обедом. И как всегда, он ошибся, надеясь, что херес пойдет на пользу. Потом немного бургундского с рыбой и полагался портвейн с сыром. От портвейна он сумел отказаться, но к тому времени его голова уже раскалывалась. Было решено, что Боском побывает на пристани и посмотрит образцы размером больше, чем четыре на четыре дюйма, и наконец Хью подписал счет и сбежал. Еще одна поездка в такси – и он вернулся к себе в контору, где опять принял лекарство. Он распорядился, чтобы его секретарь Мэри отвечала на звонки, а сам до заседания, назначенного на половину четвертого, прилег на диван честерфилд у себя в кабинете и забылся тяжелым сном.

Секретарь разбудила его желанной чашкой чая и еще более желанным известием, что заседание отменили.

– Миссис Казалет звонила, чтобы напомнить вам о сегодняшнем концерте. Да, и мистер Казалет-старший сказал, что домой вас отвезет Карразерс.

Он поблагодарил ее, словно отмахиваясь, и она вышла. В проклятой конторе любые известия распространялись мгновенно, а его здесь считали старой развалиной только потому, что у него время от времени побаливала голова. Гнев и чувство униженности, которые вызывало в нем собственное никудышное тело, выплескивались на каждого, кто подтверждал это, как делал его отец, отправляя ему шофера, или его секретарь, сообщая всем и каждому, что он прилег вздремнуть после обеда. Почему бы этой дуре не помолчать? Его мог бы подвезти домой Эдвард, если бы он захотел, а на концерт вместе с Сибил они могли отправиться в такси. Пытаясь успокоиться, Хью закурил Gold Flake и направился к столу, чтобы позвонить Эдварду. Но его секретарь сообщила, что Эдвард уже ушел примерно полчаса назад. На письменном столе стояла фотография Полли и Саймона. Сын решительно и смело смотрел в объектив и улыбался, на нем были серые форменные шорты и рубашка, на ободранных, видавших виды коленях он держал модель яхты. А Полли, его дорогая Полли, сидела по-турецки в высокой траве и смотрела куда-то вдаль, отвернувшись от брата. Платье без рукавов немного сползло с одного худенького плечика, лицо было и строгим, и ранимым. Ему вспомнилось, как он сделал этот снимок, а потом, когда спросил у нее, что случилось, она ответила: «Я задумалась». Полли! Она для него как тайное сокровище. Думая о ней, он чувствовал себя счастливым. И никогда никому не говорил, как много она значит для него, даже Сибил, которая, как он порой указывал ей, слишком уж тряслась над Саймоном. Ну, третий ребенок восстановит гармонию. Хью затушил сигарету, взял шляпу и отправился искать Карразерса.

* * *

Чаепитие Луизы прошло довольно скучно, пришлось довольствоваться компанией Лидии и няни, потому что мама еще не вернулась. Луиза показала сестре своего сомика, но Лидия осталась равнодушна к нему.

– Рыбы скучные, – заявила она, – вот если бы ты приучила его, чтобы он давал себя гладить!

Чай она пила в своем новом рединготе, разогрелась, разрумянилась от жары и капнула медом на рукав. Поднялась суматоха, потому что няня всегда приводила бедняжку Лидию в порядок так, будто наказывала. Луиза сбежала из детской сразу после чая, сделав вид, что ей надо учить уроки. Беда с шестилетками в том, что общаться с ними на самом деле скучно, и Луиза, хоть и любила Лидию, с нетерпением ждала, когда она хоть немного подрастет и поумнеет. «Но может случиться и так, что меня она никогда не догонит: я всегда буду прочитывать книги первой, а к тому времени, когда ей разрешат сходить вниз к ужину или самой решать, когда лечь спать, я уже к этому привыкну, и оба события утратят для меня всякую новизну». И только когда они обе вырастут, все это будет уже неважно, потому что все взрослые примерно одинаковы, сколько бы лет им ни было.

Она забрела в холл, где в почтовом ящике торчал Evening Standard, и унесла его с собой на свой насест над пристроенной к столовой клетке лифта – очень удобный наблюдательный пункт, благодаря которому можно было завладеть мамой в ту же минуту, едва она вернется домой, и увести вне досягаемости Лидии, если та явится на поиски. Газеты обычно оказывались нудными, за исключением театральных рецензий и страницы какой-то Корисанды, которая, похоже, только и делала, что бывала на шикарных приемах и описывала чужие наряды так восхищенно, что дух захватывало. Луиза поискала снимки Джона Гилгуда для своей коллекции, но не нашла ни единого. В доме было ужасно тихо, только стоячие часы тикали в столовой. Отпирать книжный шкаф в гостиной, чтобы почитать какой-нибудь из романов, про которые мама говорила, что для них она еще мала, было бессмысленно, ведь мама могла вернуться с минуты на минуту. А в остальном ей в голову приходило только то, чем заниматься не хотелось: нарисовать карту Британских островов к следующему уроку, попытаться продать Эдне банку крема для лица, пока он не стал слишком жидким, еще немного понаблюдать за своим сомиком (замечание Лидии слегка отравило радость обладания им), перечитать «Черного Красавчика» и хорошенько всплакнуть или же заняться подарком для мамы к Рождеству – вышиванием на игольнике мелким крестиком скучного рисунка, который ей опротивел. Это ее жизнь, а она тратит ее впустую, минуты утекают одна за другой, а она только и делает, что дышит и стареет. А вдруг за всю жизнь с ней вообще больше ничего не произойдет? И она так и состарится здесь, на клетке лифта? Одежду размером побольше ей принесут, сэндвичи тоже, а как она будет ходить в уборную? Живут же люди на столбах, так делали всякие там немытые святые. А ей нельзя, ей надо кормить Фреди и рыбку, правда, если она сможет устраивать себе каникулы, а питомцев поручить Эмили или Филлис, то и она сможет стать столпником. Всякий будет только рад покормить птичек и рыбку, которые принадлежат святому. Плохо то, что святым не очень-то легко живется, разве что потом, после смерти, их всем ставят в пример. Сотворить чудо было бы замечательно, а вот быть мучеником – нет. А вдруг не обязательно становиться мучеником, чтобы быть святым?

Послышался шум подъехавшего такси.

– Только бы это была она. Господи, пожалуйста, только бы она.

Бог смилостивился. Она. Луиза соскочила с клетки лифта как раз в тот момент, когда мама открыла дверь. Она несла три огромные коробки, судя по виду с платьями. Луиза кинулась к маме обниматься и выбила одну из коробок из ее рук.

– Дорогая, какая же ты неловкая!

Луиза вспыхнула.

– Знаю, – беззаботным тоном отозвалась она. – Такой уж я, наверное, уродилась.

– Все потому, что ты не смотришь, что делаешь.

Эта реплика показалась Луизе начисто лишенной смысла (как можно смотреть, что делаешь? Либо делаешь что-то, либо смотришь), пока она неуклюже и молча тащила коробки наверх.

Снимая перчатки, Вилли остановилась в холле у столика, где обычно оставляли записки.

– Мадам, звонила миссис Касл. Никакого сообщения не оставила.

– Луиза, не распаковывай коробки без меня! Луиза!

– Ага… то есть хорошо, не буду.

Вилли направилась в темный маленький кабинет, где обычно занималась оплатой домашних счетов и где стоял телефонный аппарат. Ее сестра ничего не просила передать, когда звонила, обычно потому, что ее сообщения были слишком гнетущими и запутанными, чтобы выразить их кратко. Вилли назвала телефонистке номер и, пока ждала, когда Джессика подойдет к телефону, с мрачным предчувствием, из-за которого упрекала себя в эгоизме, гадала, в чем дело на этот раз. А времени, чтобы переодеться, остается уже совсем немного, да еще надо выложить вещи для Эдварда…

– Джессика, алло! Мне передали, что ты звонила. В чем дело?

– Сейчас сказать не могу. Но, может, пообедаем завтра вместе?

– Дорогая, завтра пятница. У нас обедает мисс Миллимент, у Луизы последний день учебного семестра, Тедди возвращается из школы… Конечно, ты можешь прийти к нам на обед, но…

– Но поговорить нам не удастся. Все ясно. А если я приду пораньше… как думаешь?

– Да. Так и сделаем. Как я понимаю, все плохо?

– Не совсем так. У Реймонда новая идея.

– О господи!

– Завтра расскажу.

Вилли повесила трубку. Бедная Джессика! Первая красавица в семье, годом моложе ее, а замуж впервые вышла в двадцать два, накануне битвы при Сомме, где ее мужу оторвало ногу и, хуже того, расшатало нервы. Он был из обедневшей семьи и рассчитывал сделать карьеру в армии. Когда-то, в некотором смысле и до сих пор, он обладал бездной прямодушного обаяния, он нравился всем с первого взгляда. Его вспыльчивость и врожденная неспособность сосредоточиться хоть на чем-нибудь проявлялись лишь после того, как кто-либо вкладывал деньги в его птицеферму или, как в случае Джессики, выходил за него замуж. У них было четверо детей, они остро нуждались в средствах. Джессика никогда не жаловалась, но явно считала жизнь Вилли идеальной и беззаботной, и это невысказанное сравнение пугало Вилли. Потому что если и вправду у нее есть все, почему же ей постоянно чего-то недоставало? Медленно поднимаясь по лестнице, она старалась не развивать эту мысль.

* * *

Когда явно надувшаяся Полли ушла наверх, Сибил позвонила, чтобы Инге убрала поднос с чайной посудой. Сибил изнемогала. Казалось, с вынашиванием еще одного ребенка после такого долгого перерыва резко обострились все ее недомогания. В доме уже не хватало места для всех, но Хью был привязан к нему. А когда Саймон будет дома, то есть на каникулах, в отличие от Полли, которая всегда дома, им просто будет негде находиться, кроме как у себя в спальнях. Няня Маркби ясно дала понять, что не потерпит присутствия в детской старших детей. Конечно, это лето все они проведут в Суссексе, но на Рождество им придется туго. Она тяжело поднялась с дивана и направилась к роялю, чтобы закрыть его. И не смогла припомнить, чтобы так же мучилась, вынашивая старших детей.

Вошла Инге и остановилась в дверях, ожидая распоряжений. Горничная-англичанка просто убрала бы поднос, подумала Сибил.

– Будьте добры, уберите со стола, Инге.

Она наблюдала, как девушка ставит тарелки в стопку и грузит их на поднос. Неказистая внешность: широкая кость, мучнистый цвет лица, сальные волосы цвета пакли и выпуклые блекло-голубые глаза, взгляд которых становится то пустым, то бегающим. Собственная инстинктивная неприязнь вызывала у Сибил чувство неловкости. Если бы не отъезд, она выставила бы Инге, но не хотела, чтобы Хью пришлось обучать новую прислугу в ее отсутствие. Когда посуда была составлена на поднос, Инге заговорила:

– Кухарка спрашивает, в какой фремя вы ушинать.

– Пожалуй, не раньше десяти, после концерта. Передайте ей, пусть оставит ужин в столовой и идет спать. А мисс Полли подайте ужин на подносе в ее комнату ровно в семь.

Инге не ответила, и Сибил уточнила:

– Вы поняли меня, Инге?

– Ja, – она не сводила глаз с живота Сибил и не двигалась с места.

– Благодарю, Инге, это все.

– Для одного ребенка живот слишком большой.

– Довольно, Инге.

После паузы, похожей на легкое пожатие плечами, она наконец унесла поднос.

Она тоже недолюбливает меня, подумала Сибил. Взгляд, которым горничная смотрела на нее, был (она не сразу подобрала точное слово) каким-то жутким, холодным и оценивающим. Сибил устало поднялась по лестнице к себе в спальню, с трудом выпуталась из зеленого платья и надела кимоно. Затем налила полный таз теплой воды и вымыла лицо и руки. Слава богу, у них в спальне есть умывальник: до ванной подниматься еще половину лестничного марша, а любые ступеньки уже стали для нее тяжким испытанием. Она сняла туфли и получулки. Щиколотки отекли. Ее волосы, оттенок которых Хью считал редким, как у красного дерева, были собраны в небольшой пучок на затылке и подстрижена челка – стрижка дю Морье, опять-таки по словам Хью. Сибил вынула шпильки и распустила волосы; по-настоящему легче ей становилось только дезабилье. Едва взглянув на постель, она опомниться не успела, как уже лежала в ней. В кои-то веки ребенок не пинался. Как чудесно все-таки прилечь. Она вытащила подушку из-под покрывала, подсунула ее под голову и почти сразу уснула.

* * *

Чувствуя, что уже опаздывает, Эдвард влетел в дом, положил свой хомбург на столик в холле и заторопился вверх по лестнице в спальню, шагая через две ступеньки. В спальне он застал Луизу в каком-то маскарадном костюме и Вилли, причесывающуюся перед зеркалом.

– Алло, алло! – воскликнул он.

– Я Симпсон, – объявила Луиза.

– Привет, дорогой, – Вилли подставила ему лицо для поцелуя. Открытая баночка румян стояла на почти пустом туалетном столике.

Эдвард повернулся, чтобы обнять Луизу, но она чопорно закаменела и отступила.

– Папа, я же Симпсон!

Вилли добавила:

– И я никак не могу позволить тебе целовать мою камеристку.

Он встретился с ней взглядом в зеркале и подмигнул.

– Мои глубочайшие извинения, – произнес он. – Не знаю, что на меня нашло. Я еще успею принять ванну?

– Симпсон, вы не нальете мистеру Казалету ванну? А потом можете выложить мои гранаты.

– Да, мадам, – она двинулась было походкой Симпсон прочь из комнаты, но вдруг спохватилась: – Папа, ты даже не заметил!

– Не заметил чего?

Луиза указала на мать, жестом обвела одежду на собственном теле и одними губами выговорила что-то вроде «ты». Потом топнула ножкой и выпалила:

– Какой же ты глупый, папа!

– Довольно, Луиза.

– Мама, я же Симпсон.

– В таком случае немедленно налейте мистеру Казалету ванну, или гранаты я достану сама.

– О, будет сделано, мадам.

– Ну и что все это значит?

– У меня новое платье, – она поднялась, чтобы показаться ему. – Тебе нравится?

– Прелесть. И вправду очень мило. Тебе идет, – на самом деле платье показалось ему невзрачным. – Это Гермиона тебе сшила?

– О, нет, дорогой. Просто у нее была распродажа. Вообще-то я купила не одно, а три. И теперь мне совестно.

– Вздор, – на душе у него вдруг стало легко. – Ты же знаешь, я люблю, когда ты красиво одеваешься.

Когда он ушел к себе в гардеробную, Вилли встала перед большим зеркалом. Платье его отнюдь не воодушевило. С другой стороны, мужчины в этом ничего не понимают, а платье пригодится – оно идеально подходит для театра и сидит хорошо, а берта вокруг низкого выреза скрывает ее довольно маленькие и обвисшие груди. Видимо, ужасная мода двадцатых годов, когда все утягивались и сходили с ума по мальчишеским фигуркам, навредила их мышцам. Тайком от Эдварда она каждое утро делала упражнения в попытке восстановить их, но улучшений пока не замечала. А в остальном она в хорошей форме. Она снова присела к туалетному столику и аккуратно нанесла два маленьких мазка румян: мама вечно твердила ей, что макияж вульгарен, и Эдвард признавался, что недолюбливает его, но она заметила, что женщины, которыми он особенно интересуется, красятся довольно ярко. Например, Гермиона. Алая губная помада, яркий лак на ногтях, темно-синяя тушь для ресниц… Вилли вынула из ящичка губную помаду и слегка коснулась ею губ. Помада имела темно-карминовый оттенок, смотрелась немного странно, и Вилли сжала губы, чтобы распределить ее равномерно. Чуточку аромата Ormande от Coty’s за уши, и она готова.

Вернулась Луиза, гранаты были извлечены из плоского и довольно потрепанного кожаного футляра: гранаты восемнадцатого века, бриллиантовой огранки – ожерелье и длинные серьги к нему. Пока она вдевала в уши серьги, Симпсон сражалась с застежкой ожерелья.

– Можете выложить мою коричневую сумочку, тисненого бархата с бисером, пока я схожу пожелать доброй ночи мисс Лидии.

– Хорошо, мадам… Мадам, мама, а мне обязательно ужинать вместе с няней? Можно поужинать в моей комнате?

– Зачем тебе это понадобилось?

– За столом она ужасно нудная. Вернее, нудная она всегда, но за столом это особенно заметно.

– А ты не думаешь, что она может обидеться?

– Могу сказать, что у меня разболелась голова.

– Ну хорошо. Но только сегодня.

Лидия уже лежала в постели в детской спальне. Ее волосы были по-прежнему заплетены в короткие косички, из которых над ушами выбились влажные короткие прядки. Она была одета в голубую фланелевую ночную рубашку. Новый редингот висел на стуле возле постели. Шторы были задернуты, но вечерний свет пробивался между кольцами и ложился полоской в просвете между полотнищами штор. При виде Вилли Лидия сразу села в постели и воскликнула:

– «Элегантно на вид!»

Вилли растрогалась.

– Но спеть тебе так нежно и сладко, как Кошка, я не смогу[8].

– Ты сама нежная и сладкая. Луиза сказала, что вы идете в театр. А когда мне будет можно?

– Когда подрастешь. Может быть, на Рождество.

– Луиза сказала, если вдруг в театре начнется пожар, люди не выберутся. В вашем театре не будет пожара?

– Конечно, нет! И люди смогут выбраться.

– Но ты можешь попасть в аварию.

– Дорогая, я не попаду. А почему ты так беспокоишься?

– Просто не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Никогда.

– Дорогая, ничего не случится, – заверила Вилли, не понимая, почему при этих словах ее охватила такая печаль.

– Мой редингот мне так нравится! Мама, пожалуйста, расплети мне косички! Они слишком тугие, спать будет жестко. Няня всегда делает все как надо, но думает про завтра, а не про то, что будет сейчас. Они так натянуты! Из-за них все волосы тянутся и становятся длиннее.

Вилли сняла резинки и расплела тугие косички. Лидия замотала головой.

– Так гораздо лучше, мама. Будь осторожна и обязательно возвращайся. Ты ведь уже старая, а старым людям надо быть осторожными. На старушку ты не похожа, – лояльно добавила она, – но я-то знаю, кто ты. Я же тебя всю свою жизнь знаю.

У Вилли дрогнули губы, но она ответила:

– Понятно. А теперь мне пора, мой утеночек, – она наклонилась. Лидия обняла ее, изо всех сил затаив дыхание, так что объятия получились не очень продолжительными.

– Только ты скажи няне, пожалуйста, что это ты расплела мне косички.

– Скажу. Спи крепко. Утром увидимся.

К тому времени, как она поговорила с няней и спустилась с верхнего этажа, из своей гардеробной как раз вышел Эдвард, пахнущий лавандовой водой и на редкость внушительный в смокинге. Луиза стояла на пороге своей спальни, попинывая плинтус.

– Ты ей сказала? – встрепенулась она.

– Няне? Да-да, конечно. Где мое пальто, Симпсон?

– У тебя на постели. И я уже не Симпсон – видишь, я без фартука. А ты ведь еще не видела моего нового сомика, мама, – добавила она, входя за ней в спальню.

– Завтра посмотрю.

– Нет, посмотри прямо сейчас. Завтра он будет уже не новым.

– Луиза, нам правда уже пора…

Эдвард, спустившийся в холл, позвал:

– Вилли, хоп-хоп! Скорее, мы опаздываем.

– Ох, мама, так нечестно! Ты даже на секунду не задержалась бы!

– Не приставай, Луиза. – Проходя мимо комнаты Луизы по пути вниз, она добавила: – У тебя чудовищный беспорядок. Сколько раз тебе повторять, что устраивать такое в комнате некрасиво по отношению к горничным?

Луиза хмуро плелась за ней, бормоча:

– Не знаю…

У подножия лестницы Вилли обернулась:

– Так убери в комнате, дорогая, будь умницей. Ну, доброй ночи, – она наклонилась, чтобы поцеловать дочь, которая состроила гримасу безмолвной мученицы.

– Доброй ночи, Лу, – сказал Эдвард. Хлопнула входная дверь, оба ушли. Всего-то три вещи валялись на полу! Как будто это беспорядок! Когда вещи лежат на полу, их видно, а значит, сразу ясно, где их искать. Иногда взрослые такие ограниченные. А страдают от этого дети. Хорошо еще, завтра приезжает Тедди – будет хоть с кем поговорить. Когда-нибудь она будет играть в лондонской пьесе, а ее родители, к тому моменту уже совсем старые, придут посмотреть на нее, а потом начнут зазывать ее к себе на ужин, но она с Джоном Гилгудом уже приглашена на ужасно шикарную вечеринку. «Боюсь, вы уже слишком стары, – скажет она им. – Вам давным-давно пора жевать грейпнатс в постели». Воспрянув духом, она забрела в гостиную, достала из запертого шкафа «Узорный покров» Сомерсета Моэма и унесла к себе наверх. В родительской спальне она попробовала накраситься мамиными румянами, тут ее и застала Эдна, явившаяся перестилать постели.

– Вам не полагается так делать, мисс Луиза.

– Знаю, – надменно откликнулась она. – Но должна же я знать, каково это, ведь рано или поздно мне все равно придется мазаться этой штукой. Вы ведь никому не скажете?

– Могу сказать, а могу и не говорить. – Эдна выкладывала пижаму мистера Эдварда (из шелка винного оттенка, просто прелесть) и в кои-то веки радовалась, делая за Филлис ее работу.

В конце концов для пущей надежности Луизе пришлось подарить ей баночку «Wonder-крема», пусть и самую маленькую, в обмен на молчание.

* * *

Эту горничную Хью особенно недолюбливал в том числе за то, что она, похоже, вечером всегда сидела в засаде, ожидая, когда он вернется. Сегодня он не успел даже вынуть ключ из входной двери, как она уже выросла на пороге. Потом попыталась перехватить его шляпу, пока он клал ее на столик в холле, в итоге шляпа очутилась на полу.

– Я повешу ваш пальто, – сообщила она, поднимая шляпу. Эти слова прозвучали как какое-то сексуальное обвинение, подумалось ему, и он уже в миллионный раз напомнил себе, что не следует относиться к немцам с предубеждением.

– Я без пальто, – ответил он. – А где миссис Казалет?

Инге пожала плечами.

– Нетафно ушла наверх. – По-прежнему стоя слишком близко к нему, она спросила: – Сделать вам виски?

– Нет, благодарю, – ему пришлось буквально протискиваться мимо нее, чтобы пройти к лестнице. От резкого движения в голове опять запульсировала боль; он вдруг понял, что ужасается посещению Куинс-Холла, но расстраивать Сибил ему настолько не хочется, что никакие силы не заставят его признаться ей.

Она лежала на боку, одетая в зеленое шелковое кимоно, привезенное Стариком из Сингапура (каждая невестка получила по одному, но цвета выбирала Дюши: зеленое для Сибил, синее для Виолы и персиковое для Зоуи), ее узкие босые ступни были трогательно-бледными, одну руку она откинула, и тонкие жилки сбегали с внутренней стороны запястья на изящную кисть. Он наклонился над ней и заволновался при виде ее груди – твердой, как мрамор, белой и пронизанной венами: ее конечности казались слишком хрупкими, чтобы выдержать налившееся тяжестью тело.

– А, привет, – она похлопала по постели. – Как прошел день?

– В целом как обычно. У врача была?

Она кивнула, заметив легкий тик над его правым глазом и сбоку от него. Опять мучается мигренью, бедняжечка.

– И что он сказал?

– Вообще-то он считает, хоть и не слышит оба сердца, что у нас, вероятно, будет еще и Траляля.

– Боже правый! – Ему хотелось добавить: «Неудивительно, что ты так вымоталась», но он имел в виду не это, точнее, не только это.

– Тебя это не тревожит?

Ее тревожило: справится ли няня Маркби сразу с двумя, согласится Хью на переезд в другой дом, будет ли вдвое больнее, чем…

– Нет, конечно. Это же замечательно. – Он гадал, чем, скажите на милость, ему платить за школу, если родятся мальчики.

Она с трудом приподнялась и села боком на постели.

– Хоть какое-то утешение за то, что кажешься самой себе величиной с дом. Кстати, Полли я еще не сказала.

– Думаешь, по этой же причине тебе не стоит ездить в Суссекс?

– Ну, я же ненадолго. Всего на неделю. А иначе я почти не побуду с Саймоном, – у нее все еще ныла спина – скорее всего, потому, что она долго не меняла позу.

– Ты правда хочешь сегодня выбраться в люди?

– Конечно, хочу, – она твердо решила не расстраивать его. – Но если ты не хочешь…

– Нет-нет, я готов, – он знал, как она ценит каждый выход на концерты. Надо будет снова принять лекарство, обычно оно помогало ему продержаться. – А где Полли?

– Боюсь, дуется наверху. Пришлось сказать ей про переселение. Вот она и раскапризничалась.

– Я загляну к ней пожелать спокойной ночи.

* * *

Полли лежала на полу на животе и обводила какую-то карту. Ее прямые шелковистые волосы, более золотистые и менее рыжие, чем у ее матери, свисали с обеих сторон из-под черной бархатной повязки и скрывали лицо.

– Это я.

– Знаю. По голосу слышу.

– В чем дело, Полл?

Последовала пауза, потом Полли заговорила отчужденным тоном:

– Надо было сказать не «я», а «мну». Я думала, ты догадаешься.

– Это мну.

– Знаю. По голосу слышу.

– В чем дело, Полл?

– Ни в чем. Терпеть не могу учить географию, – она ткнула карандашом в бумагу с такой силой, что в ней осталась дыра. – Ну вот, из-за тебя я испортила карту! – Мучительно нахмурившись, она повернулась к нему, и слезы брызнули из глаз.

Он сел на пол и обнял ее здоровой рукой.

– Так нечестно! Саймону досталась лучшая комната! Ему все можно каждый раз, когда он приезжает из школы, а мне нет! Он получает поблажки перед тем, как начнется учеба в школе, а я нет! Нельзя переселять кошек, они все равно вернутся в прежнюю комнату, а эту новую няню я ненавижу, от нее пахнет грушевыми карамельками, и она не любит девчонок, только и говорит, что о моем маленьком брате. Ей-то откуда знать? Имей в виду, я перееду жить к Луизе, уже переехала бы, только вряд ли Помпей согласится сидеть в тачке! – Она прерывисто вздохнула, но он видел, что ей уже немного легче, потому что она вглядывалась в него, пытаясь прочесть на его лице признаки потрясения.

– Я не выдержу, если ты бросишь меня и уйдешь жить к Луизе, – сказал он.

– Ты по правде испугаешься?

– Конечно.

– Хоть что-то, – она пыталась говорить ворчливым тоном, но он видел, как она довольна.

Он поднялся.

– Пойдем, посмотрим твою новую комнату и подумаем, что с ней можно сделать.

– Ладно, папа, – она потянулась к его руке, но не к той, которой он ее обнимал, легонько погладила черный шелковый чехол на культе и сказала: – Это не так плохо, как воевать в окопах: надеюсь, со временем комната мне даже понравится.

Ее лицо стало строгим от стараний скрыть тревогу за отца.

* * *

Как только родители уехали, Полли бросилась к телефону в глубине гостиной, возле рояля. Подняв трубку, она прижала ее к уху. Через мгновение послышался голос телефонистки:

– Номер, будьте любезны.

– Парк один-семь-восемь-девять. – Послышался щелчок, потом в трубке зазвенело, и Полли принялась молиться, чтобы к телефону подошла не тетя Вилли.

– Алло!

– Алло! Лу, это я, Полли! Ты одна?

– Да. Они уехали в театр. А твои?

– На концерт. Я вот зачем звоню: у меня новая комната. Папа говорит, можно выкрасить ее в любой цвет, какой я захочу. Может, черный, как ты думаешь? Папа собирается заказать для моих вещей полки вдоль стены: повсюду, вокруг всей комнаты, чтобы хватило места! Черный – хороший фон для фарфора, верно?

На другом конце провода затянулась пауза. Потом Луиза сказала:

– Люди не красят стены в черный цвет, Полли. Я думала, ты сама понимаешь.

– А почему бы и нет? Ведь носят же люди черную одежду. И черные тюльпаны есть.

– Черный тюльпан был на самом деле темно-темно-красным. Я знаю, я читала в книге. Ее написал Дюма. Она вообще-то французская.

– Ты же не умеешь читать по-французски.

– А она такая знаменитая, что и по-английски есть. И по-французски читать я умею, – добавила она, – только не всегда понимаю правильно. Но читать умею, конечно.

Луиза, кажется, разозлилась. Поэтому Полли спросила про сомика.

– С ним все в порядке, только другая рыбка ему не нравится. – И пока Полли придумывала еще какой-нибудь примирительный вопрос, Луиза продолжала: – У меня тут скука неимоверная. Я вся намазалась румянами и читаю книжку под названием «Узорный покров». В ней есть про секс. Но она хуже, чем «Доводы рассудка».

– А может, подойдет темно-красный?

– Можно сделать обои голубыми, как небо, и расклеить по ним чаек разного размера. Не хочешь попробовать?

– Из-за полок их все равно не будет видно.

– Только скучный кремовый цвет не выбирай. Сама знаешь, здесь все кремовое. Мама говорит, он ко всему подходит, а по-моему, просто незаметный, и все. Делай темно-красные, – в порыве великодушия разрешила она. – Карту нарисовала?

– Да, а потом испортила ее. А ты?

– Нет. Только думала, а начать так и не собралась. Бессмысленно рисовать карту места, для которого уже есть карты. Вот если бы это был какой-нибудь необитаемый остров, которого ни на одной карте нет! Лично я считаю, что мы обречены вести бессмысленную жизнь. Неудивительно, что мне смертельно скучно.

– Им-то хорошо живется, – включилась в игру Полли. – Я о том, что им-то незачем после ужина еще учить даты правления английских королей и статьи экспорта из Австралии и решать длинные задачки на деление про мешки с мукой!

– Полностью с тобой согласна. Они, конечно, твердят, что все это уже знают, но поймать их проще простого. Все дело в их чертовской склонности к удовольствиям, – совместные нападки на родителей наконец вернули ей дружелюбный тон.

– А нам не разрешили даже закончить учебу на день раньше, чтобы встретить Тедди и Саймона. Им, значит, можно поехать, а нам нет. Это вообще несправедливо.

– Знаешь, Полли, в этом есть не только минусы, но и плюсы. Тедди и Саймон не любят, когда их встречает кто-нибудь, кроме Бракена.

– Это еще почему?

– Из-за других мальчиков. Отцы еще ничего, а вот матери – серьезная угроза, с этими их дурацкими нарядами и проявлениями чувств.

О сестрах она умолчала, а Полли не стала спрашивать. Хорошим мнением Саймона о ней она так дорожила, что предпочитала не обсуждать его.

– Завтра в это время они будут уже дома. Для них приготовят праздничный ужин.

– Так ведь и для нас тоже.

– Но не мы будем выбирать, что нам подадут. Знаешь, Полли, ох уж эти мне румяна! Не оттираются.

– А ты послюни носовой платок и потри.

– Уже пробовала. Только платок испачкала, и с лица ничего не стерлось. Не хочу я спать в таком виде всю ночь.

– Попробуй «Wonder-крем».

– Сейчас. Я подарила одну банку Эдне. А что будет у Саймона на праздничный ужин?

– Жареная курица и меренги. А у Тедди?

– Холодная семга с майонезом и горячее шоколадное суфле. Ненавижу майонез! Я буду семгу без него.

Каждой из них принесли поднос с ужином, но разговор продолжался, и вечер в конечном итоге удался.

* * *

– Эй! Слышишь меня? Спишь, что ли?

Саймон не ответил. Кларксон ему осточертел, и он лежал неподвижно, потому что в дортуаре было довольно светло, а Кларксон не сводил с него глаз.

– Слушай, Казалет-младший, я же знаю, что ты не спишь. Я только хотел кое-что спросить.

Вот уж не повезло так не повезло попасть в трехместный дортуар, особенно с Галбрейтом в качестве третьего. Он был из старших, учился в шестом классе, помешался на совах и часто уходил после отбоя, чтобы понаблюдать за ними. Саймон ничего не имел против, потому что Галбрейт щедро откупался от них обоих, и не только шоколадными батончиками, но и лишними карточками с волшебниками из сигаретных пачек – сам Галбрейт был увлечен только естествознанием. И все же в его отсутствие Саймону приходилось оставаться наедине с Кларксоном, а тот постоянно заводил одни и те же разговоры, в которых Саймон просто не желал участвовать.

– Слушай, как вообще понять, что это не моча выходит, а кое-что другое?

– Не знаю.

– Я же смотрел, другого выхода там нет. Как думаешь, Давенпорт перепутал?

– А может, у него и спросишь, если приспичило?

– Он не со мной говорил, он Трейверсу рассказывал. И потом, как я у него спрошу? Он же староста. Как будто ты не знаешь, – добавил он.

– Ну и какое тогда тебе дело? Может, заткнешься наконец?

– А ты, может, пойдешь ко всем чертям? Привяжешь к ногам два камня и прыгнешь в бассейн? Или… – Сегодня он разошелся, значит, если его не остановить, будет продолжать часами без умолку, придумывая все новые места, куда Саймону пойти, и новые способы что-нибудь с собой сделать.

– Псст! – зашипел Саймон. – Кто-то идет!

Никто не шел, но Кларксон сразу заткнулся, потому что Галбрейт предупредил, что он сделает с ними обоими, если наставница зайдет и узнает, что его нет на месте (в прошлый раз он пригрозил отрезать от них перочинным ножом очень маленькие, чтобы не увидела наставница, кусочки и скармливать своей крысе), и Саймон весь семестр гадал, от какой части тела отрезать кусочки больнее всего и сколько времени пройдет, прежде чем они умрут. Поэтому оба затихли и стали ждать, и Саймон наконец-то отдался приятным размышлениям о том, что сделает сразу же, как только приедет домой, – разберет кран, который собрал из конструктора мекано в прошлые каникулы, и начнет строить разводной мост вроде того, которым хвалился Доусон (Полли он разрешит помочь ему разбирать кран, а к мосту ее даже не подпустит), а к чаю будет шоколадный торт с грецкими орехами и засахаренными фиалками, и мама обязательно отрежет ему кусок с орешком…

– Знаешь, что еще говорил Галбрейт?

– Что?

– Он сказал, что его тетка – ведьма. И что он попросит ее заколдовать нас, если мы на него донесем. Как думаешь, она сможет? И превратит нас во что-нибудь? Ну, как в «Макбете»…

В следующем семестре они собирались ставить «Макбета», поэтому на английском все прочитали его. Последовала пауза, оба обдумывали открывшееся обстоятельство, по мнению Саймона, гораздо более страшное, чем отрезание от них по кусочку, которое все равно когда-нибудь кончится. Потом Кларксон боязливо спросил:

– Во что бы тебе особенно не хотелось превратиться?

– В сову, – не раздумывая, ответил Саймон, – потому что тогда Галбрейт каждую ночь глазел бы на меня. – И когда Кларксон зашелся ухающим смехом, добавил: – Берегись! Смех у тебя уже совсем совиный.

Смех Кларксон перерос в беспомощное повизгивание, и Саймону пришлось встать и хорошенько отлупить его подушкой, чтобы он заткнулся. Только после того, как Кларксон несколько раз подряд запросил пощады, Саймон оставил его в покое – при условии, что тот больше за всю ночь ни слова не скажет. Само собой, он не сдержался бы, но тут оба услышали, как Галбрейт взбирается к окну по водосточной трубе, и притворились спящими. Но Саймон еще несколько часов пролежал без сна, размышляя о тетке Галбрейта…

А в дортуаре побольше, в другом конце здания, Тедди Казалет лежал на спине и молился: «Господи, пожалуйста, пусть она не приедет на станцию встречать меня. А если приедет, пусть не целует меня у всех на виду. Хотя бы этого не надо. И не разрешай ей надеть ту идиотскую шляпку, в которой она была на Дне спорта. Господи, прошу тебя! А лучше всего – пусть вообще не приезжает».

* * *

– Так удобно?

– М-м… – Она чувствовала, как его усы щекочут ей лицо в темноте. Попыток поцеловать ее в губы он не делал, но на всякий случай она добавила: – Ужасно спать хочется. Замечательный ужин был у Мэри, правда? И выглядела она прелестно, да?

– Неплохо выглядела. А в пьесе, по-моему, было слишком много болтовни.

– Но занимательной.

– Это да. Умный он малый, этот Шоу. Но имей в виду: я с ним не согласен. Дай ему волю, так всех бы нас прирезали в постелях.

Она повернулась на бок.

– Дорогой, я только хотела предупредить, что уже засыпаю. – Но минуту погодя она заговорила вновь: – Ты не забыл, что Бракен привезет Тедди? Я, конечно, тоже поеду, но с багажом без помощи Бракена не обойтись.

– Тебе лучше не ездить. Я сказал Хью, что мы захватим и Саймона, а значит, барахла будет вдвое больше.

– Тедди жутко расстроится, если я не приеду встретить его. Я же всегда раньше приезжала.

– Ничего с ним не случится, – он обнял ее, поглаживая нежную кожу плеча.

– Эдди… я так устала… честное слово.

– Ну конечно, устала, – он слегка похлопал ее по плечу и отвернулся. Закрыв глаза, он почти сразу уснул, а Вилли, вздохнувшая с облегчением и от этого чувствующая себя виноватой, еще некоторое время лежала без сна.

* * *

Мисс Миллимент сидела на кровати у себя в маленькой задней комнате дома в Стоук-Ньюингтоне. Поверх широкой, формой напоминающей валик фланелевой ночной рубашки она надела одну из отцовских пижамных курток. Как обычно перед сном, попивая горячую воду, вскипяченную в кастрюльке на маленькой газовой плитке, которую хозяйка дома нехотя позволила ей поставить у себя исключительно для этой цели, мисс Миллимент читала Теннисона. Сорокаваттная лампочка на потолке не имела абажура, поэтому давала больше света. Волосы мисс Миллимент двумя косицами оттенка устричной раковины свешивались вдоль ее мягко колышущихся брылей. Время от времени ей приходилось снимать очки, запотевшие от Теннисона и горячей воды, и протирать их. Прошли годы, с тех пор как она в последний раз читала лауреата, как она продолжала мысленно называть его, но в разгар ужина вдруг вспомнила о нем. С какой стати фаршированное баранье сердце и, если уж на то пошло, печеные яблоки с заварным кремом напомнили ей о Теннисоне? Разумеется, еда тут ни при чем, все дело в том, что ужинала она одна в гостиной миссис Тимпсон, помещении настолько тихом и укутанном в чехлы, что жевать, глотать и даже дышать в ней духом насмерть уваренной капусты казалось возмутительным кощунством. Мисс Миллимент ела в ней каждый вечер, в соответствии с неумолимой сменой блюд в меню, обновляющемся каждые две недели, но этим вечером, пока она пыталась подбодрить себя мыслями о завтрашнем обеде на Лэнсдаун-роуд, ее вдруг осенило, что пятничных обедов не будет ни на следующей неделе, ни в предстоящие шесть недель. Паника, внезапная и болезненная, как ветры, которыми она также страдала, быстро взметнулась в ней, и она поспешила погасить ее, пока не стало слишком поздно. Те летние каникулы, когда ей было столько же лет, сколько сейчас Полли… где же это было, в Гастингсе? (Ностальгия вызывала ощущение уюта, но соскальзывала легко, как старое одеяло из гагачьего пуха.) Или в Бродстейрсе? Что ей запомнилось, так это обнесенный стеной сад и то, как она лазила вместе с Джеком под сетку и ела малину, только почти ничего не съела, потому что в сетке запуталась какая-то птица, и пришлось отгонять ее… Но какое отношение сетка, защищающая ягоды и фрукты от птиц, имеет к Теннисону? Ах, да: она оставила дверцу в сетке открытой для птицы, и когда это выяснилось, ее брат – а он был пятью годами старше и сообразительнее – сказал всем, что это сделала она. В наказание пришлось заучивать наизусть сотню строк из «Королевских идиллий». Так она в первый раз осознала зияющую пропасть между людьми и последствиями. Теннисон стал откровением, а предательство Джека – наказанием. Стараясь не вспоминать, сколько она натерпелась от Джека, он оставался доброжелательным и даже дружелюбным компаньоном неделями, а потом без предупреждения бросал ее, она задумалась, почему предательства застревают в памяти прочнее, чем откровения. Ведь, в конце концов, у нее до сих пор есть Теннисон, а Джек мертв. Как она его боготворила! Это для него она молилась о том, чтобы стать хорошенькой (или хотя бы немного лучше, господи)! Это ради него она тушевалась, с самого начала как-то догадавшись, что ему невыносимо быть вторым. Но прошли годы, прежде чем она поняла, что на самом деле он стыдился ее, не желал, чтобы она показывалась его друзьям, когда те приходили в дом викария, и если выходил куда-то в люди, то ее с собой никогда не брал.

В первый раз она услышала в свой адрес слова «отнюдь не картина маслом», когда ей было двенадцать: в тот момент она читала, забравшись на яблоню, под которой прошли ее брат со своим другом Родни. Поначалу ей было весело прятаться от них, но почти сразу стало невыносимо сознавать, что нельзя спрятаться навсегда. Говорили они немного, но смеялись. Джек смеялся, пока Родни отпустил какое-то замечание насчет ее лица, похожего на грушу, а Джек сказал: «А что она может поделать? Да нет, она ничего, вот только никто на ней не женится». Так зачем же она возвращается в эту бесплодную юдоль страданий? Именно от этого она предостерегала всех своих юных подопечных. Видимо, предположила она, ей (в минуты усталости, разумеется) не удается (иногда) отделаться от мыслей о том, могло ли все сложиться иначе, могла ли она предпринять хоть что-нибудь, чтобы изменить свою жизнь. К примеру, она уговаривала папу отправить ее в университет, но деньги, оставшиеся от оплаты учебы Джека, пришлось поберечь, чтобы он мог получить какую-нибудь профессию. И ей пришлось расстаться с мечтой о серьезной учительской карьере. А когда умерла тетушка Мэй, естественно, ей пришлось сидеть дома и заботиться о папе. Правда, к тому времени прошло уже много лет после того, как она потеряла Юстаса, одного из папиных младших священников, который записался в армию капелланом и погиб в Трансваале. Она так и не поняла, как его признали годным к армейской службе, ведь он был даже более близоруким, чем она сама. Но его признали, а папа не дал согласия на их помолвку на том основании, что отлучка Юстаса продлится неизвестно сколько. Это ровным счетом ничего не меняет, заверила она Юстаса, но в конечном итоге оказалась не права: ей не прислали его личные вещи, она не могла даже с достоинством вспоминать, что была помолвлена, ни кольца, ничего – лишь несколько писем да прядь его волос, песчано-рыжих… Письма ветшали, чернила становились ржаво-бурыми на истончившейся от времени, пожелтевшей бумаге, а волосы ничуть не утратили их песчано-рыжий, неестественно яркий цвет. Папа на самом деле даже радовался тому, что Юстас погиб, повторяя тоном великого восхваления, что не пожелал бы делить ее ни с кем. А ему и не пришлось: она была всецело предоставлена ему чуть ли не до девяноста лет, и к тому времени сам он превратился в ипохондрика и тирана, периодически впадающего в старческое слабоумие. Добрые друзья называли его смерть милосердным избавлением, но, с ее точки зрения, это избавление слишком уж запоздало. Со смертью отца прекратилась и выплата пенсии, и Элеонора Миллимент изведала вкус свободы спустя долгое время после того, как она могла бы иметь для нее хоть какую-нибудь практическую ценность. По совету папиного юриста она продала обстановку коттеджа, поскольку многие папины друзья (точнее, самые добрые из них) справедливо указывали, что жить в нем ей не по карману. Его коллекции марок и бабочек оказались неожиданно ценными, а вот некоторые акварели – работы Эдварда Лира, из Северной Италии— принесли немногим больше, чем стоили их рамки.

Мистер Снодграсс был, по его словам, глубоко разочарован тем, что их продали так дешево. Но когда он и все прочие добрые советчики получили плату за свои услуги, вложенных оставшихся капиталов хватило, чтобы обеспечить ей доход почти шестьдесят фунтов в год, а это, как неопровержимо отметил старый бригадир Харкорт-Скейнс, гораздо лучше, чем получить мокрой рыбой в глаз. Она считала, что слишком многое было бы гораздо лучше такого исхода, потому и не видела пользы в его замечании, но бригадир слыл остряком. «А ты, Элеонора, известна пристрастием к азартным играм и тем, что засиживаешься допоздна», – произнесла она вслух. Она знала, что из тех, кто звал ее по имени, в живых уже не осталось никого, потому и пользовалась им, когда хотела упрекнуть себя. А теперь – побывать на другом конце коридора, прочитать молитву и наконец погасить свет.

* * *

Сибил и Хью сидели в освещенной люстрой столовой за холодным ужином (пирогом со свининой из Bellamy’s на Эрл-Корт-роуд, салатом из латука, помидоров и свеклы и бутылкой рейнвейна – Сибил предпочитала белое вино). В комнате на цокольном этаже было сумрачно и довольно жарко из-за соседства с кухней; кроме того, она казалась тесноватой для всей той мебели, которую вмещала: овального обеденного стола на двух опорах, восьми стульев хэпплуайт и длинного узкого буфета с волнистой передней панелью. Несмотря на то что застекленные двери были открыты из-за духоты, пламя свечей оставалось неподвижным.

– Словом, если он прав, значит, так тому и быть.

– Но ведь второе сердце он так и не услышал.

– Но исключать такую возможность все-таки нельзя. То есть вероятность, – поправился он.

– Дорогой, ты же знаешь, как мне не хочется переезжать – столько мороки! И ты знаешь, как я люблю этот дом.

Теперь, когда, казалось, он уже готов смириться с мыслью о переезде, она старалась подчеркнуть, что совсем не желает этого, как и он.

– А по-моему, будет интересно.

Эта дуэль предупредительности друг к другу, которую они вели последние шестнадцать лет, подразумевала перераспределение между ними или утаивание правды, называлась «хорошими манерами» или «привязанностью» и предназначалась для того, чтобы скрасить рутину или сгладить кремнистый путь повседневной супружеской жизни. Ее деспотизма никто не замечал. Хью отодвинул свою тарелку: ему нестерпимо хотелось курить.

– Кури, конечно, дорогой.

– Ты правда не против?

Она покачала головой.

– А я бы не отказалась от крыжовника.

Когда он подал его и закурил Gold Flake, она сказала:

– Конечно, есть еще один выход – отправить Полли в пансион.

Он резко вскинул на нее глаза, и голова отозвалась острой болью.

– Нет!.. По-моему, мысль не совсем удачная, – наконец произнес он с преувеличенной мягкостью и так, словно и вправду старательно и любезно обдумал эту тривиальную идею. Предупреждая возражения, он добавил: – Я уже много лет мечтал о кабинете. Теперь мне будет где заняться чем-нибудь интересным летними вечерами, пока ты за городом.

– Я хочу выбирать вместе с тобой!

– Разумеется, я буду всего лишь наводить справки. Может быть, выпьем кофе?

– А если тебе что-нибудь понравится?

– Только если понравится и тебе…

В конце концов они отказались от кофе в пользу постели. Пока Хью запирал двери, Сибил тяжело поднималась по лестнице, неся туфли в руке. Ступни у нее так распухли, что она то и дело снимала туфли, а потом не могла снова их надеть.

– Ты не заглянешь к Полли, дорогой? Еще одну лестницу я не вынесу.

Полли лежала на боку лицом к приоткрытой двери. Тумбочку у постели она передвинула так, чтобы не оборачиваясь видеть высокие подсвечники и керамическую тарелку, прислоненную к лампе. Возле уголка рта Полли виднелся мазок зубной пасты. Помпей лежал, как в гнезде, в выемке ее согнутых и подтянутых к груди коленей. Услышав Хью (или заметив, что за дверью включили свет), он открыл глаза, а потом сразу зажмурился с такой гримасой, словно не видел ничего скучнее за всю свою жизнь.

* * *

Филлис снился сон: она видела, как стоит в таком хорошеньком бархатном платье и рубиновом ожерелье, и знает, что ни на какой бал не попадет, потому что ей отрубят голову. Но это же несправедливо, ведь она сказала только, как он хорош в пижаме, а его величество объявил, что это какой-то «дюльтер», значит, она должна умереть. Чарльз Лоутон ей никогда не нравился по-настоящему, никакой он не джентльмен, не то что герцог Виндзорский, а если на ней платье, как на Мерл Оберон, это еще не значит, что она стала ею. Все это ужасная ошибка, но когда она попыталась объяснить им всем, то поняла, что вообще лишилась дара речи. Мысленно она кричала во весь голос, а слов было не слышно, и кто-то уже толкал ее, и если она не сумеет позвать на помощь, они сделают, как задумали, и кто-нибудь толкнет ее на…

– Фил! Да проснись же!

– Ой! Я ведь еще и половины не досмотрела!

Но Эдна не желала ее слушать.

– Ты меня разбудила. Как всегда, стоит тебе наесться на ночь сыру, – она вернулась к себе в постель и укрылась одеялом.

Извинившись (и успокоившись от одного звука собственного голоса), Филлис лежала с открытыми глазами и радовалась, что она опять стала собой. Спать больше не хотелось, а вдруг она опять в кого-нибудь превратится. Да, надо было положить на хлеб не сыр, а ветчину и паштет из языка. Потом она задумалась о зеленом в розах ситце (он будет так славно смотреться с белым пике и белыми перчатками), потом повернулась на бок и вскоре уже полулежала в таком плетеном кресле, которые стоят у них в саду, а мистер Казалет склонялся над ней с коктейлем и говорил: «Филлис, вы так милы в зеленом. Неужели вам еще никто не говорил?» Не говорил, конечно, от Теда разве дождешься… Усы у мистера Казалета были точь-в-точь как у Мелвина Дугласа: щекотно, наверное, когда он целуется, но к этому же можно привыкнуть – будь у нее хоть малейшая возможность, она бы… привыкла…

* * *

Зоуи Казалет обожала клуб «Горгулья» – прямо-таки обожала. Она просила Руперта водить ее туда в день рождения, в честь окончания каждого семестра, когда Руперт продавал картину, в годовщину их свадьбы и непременно – перед тем, как ей придется неделями торчать в деревне с детьми, как сейчас. Она любила принарядиться, у нее было два платья для «Горгульи», оба с открытой спиной, черное и белое, а с ними она надевала свои ярко-зеленые туфли для танцев и длинные серьги-висюльки с белыми стразами, которые все принимали за бриллианты. Ей нравилось бывать в Сохо по вечерам, видеть, как охотницы до чужого кошелька едят глазами Руперта, как светятся огни ресторанов, то и дело подъезжают такси, а потом сворачивать в узкий переулок с Дин-стрит, подниматься в простом тесном лифте и слышать музыку в тот же момент, как открывается дверь прямо в бар, с рисунками Матисса: на самом деле ничего уж такого особенного, сказала она, и этим шокировала Руперта, который назвал их шедеврами. Обычно они пили джин с вермутом за стойкой бара. Рядом всегда оказывался один-другой симпатичный, с виду умный мужчина, пьющий в одиночестве, и ей нравилось, как они посматривали на нее, они-то понимали, чего она стоит. Потом официант сообщал, что их столик готов, и второй коктейль они уносили с собой в просторный зал, где все стены были отделаны небольшими панелями из зеркального стекла. Лидер джаз-бэнда всегда улыбался ей и приветствовал так, словно они проводили здесь каждый вечер, а это, конечно, было неправдой. Сделав заказ, они всегда танцевали, пока не приносили первое блюдо, и бэнд играл The Lady is a Trump, потому что знали, эта женщина ее обожает. Когда она только вышла замуж за Руперта, он почти не танцевал, но с тех пор освоил танцы (во всяком случае, квикстеп) настолько, чтобы веселиться от души.

А теперь вечер был почти окончен; они сидели над чашками черного кофе, и Руперт спрашивал, не хочет ли она бренди. Она покачала головой.

– Два бренди, – он заметил ее взгляд. – Ты передумаешь.

– Откуда ты знаешь?

– Так всегда бывает.

Последовала пауза, потом она сказала сухо:

– Мне не нравится, когда меня считают человеком, кто всегда делает одно и то же.

Черт, мелькнуло у него, она сейчас надуется: еще шаг, и взрыв неизбежен.

– Милая, ты постоянно удивляешь меня, но согласись, за три года я успел о тебе кое-что узнать. Зоуи! – Он взял ее за руку: она безвольно лежала на его ладони. Помедлив, он поднес ее к губам и поцеловал. Зоуи сделала вид, будто ей все равно, но он-то знал, что она довольна.

– Я тебе объясню, что все это значит, – сказала она таким тоном, словно завершала длинный разговор. – Если ты узнаешь обо мне все, то больше не захочешь меня любить.

– С чего ты взяла?

– Так устроены мужчины, – она поставила локоть на стол, подперла подбородок ладонью и скорбно уставилась на собеседника. – Просто когда-нибудь я стану старой, толстой и седой, не смогу сказать тебе ничего нового, и ты изведешься от скуки.

– Зоуи… честное слово…

– И подбородков у меня, наверное, будет два или даже три.

Официант принес им бренди. Руперт взял свой бокал, согрел его в ладонях и слегка покачал, чтобы распространился аромат.

– Я люблю тебя не только за твою внешность, – сказал он.

– Да неужели?

– Конечно, нет. – Он увидел слезы в ее прекрасных глазах, и его сердце дрогнуло. – Девочка моя дорогая, ну конечно же нет, – повторяя это еще раз, он сам верил себе. – Пойдем танцевать.

Пока они ехали домой, всю дорогу до Брук-Грин он поглядывал на нее, видел, что она спит, и, чтобы не разбудить, вел машину осторожно. «Отнесу ее в постель, – думал он, – а потом сбегаю проведать детей, и она ничего не узнает».

Оставив ее в машине, он вышел, чтобы отпереть входную дверь дома, а когда шагал к нему по садовой дорожке, заметил в детской спальне свет, и у него упало сердце. Он вернулся за ней к машине и увидел, что Зоуи проснулась.

– Помоги мне, Руперт, меня шатает.

– Я тебя держу, – он подхватил ее на руки и понес в дом и вверх по лестнице к спальне. Пока он укладывал ее в постель, она крепко стиснула обеими руками его шею.

– Ужасно тебя люблю.

– И я тебя люблю, – он высвободился из ее рук и выпрямился. – Посмотрим, насколько быстро ты сумеешь улечься! А я отойду на минутку, – и он сбежал, прикрыв за собой дверь прежде, чем она успела ответить.

По лестнице он взлетел, прыгая через две ступеньки, на площадке его встретила Эллен.

– Что такое, Эллен? С Невом что-нибудь?

– Началось не с него. Клэри приснился страшный сон, она прибежала ко мне, разбудила его, и с ним опять случился припадок.

Руперт последовал за ней в комнату, в которой она спала вместе с Невиллом. Тот сидел в расстегнутой пижамной куртке и ухитрялся сделать мучительный вдох всякий раз, когда уже казалось, что он сейчас задохнется. Вся спальня пропахла «Монастырским бальзамом» и ментолом.

Руперт подошел и сел на кровать.

– Привет, Нев.

Невилл наклонил голову. Вихры торчали у него на макушке, как трава. Борясь с очередным бесконечным и хриплым вдохом, он выговорил:

– Воздух… не входит. – И после паузы с достоинством добавил: – С большим трудом. – Его глаза были блестящими от страха.

– Оно и видно. Хочешь сказку?

Он кивнул, по-прежнему мучаясь; Руперту хотелось взять его на руки, но он знал, что бедняжке это не поможет.

– Итак, правила помнишь? Когда я остановлюсь, ты должен сделать вдох, и так каждый раз. Жила-была однажды злая колдунья, и единственным существом во всем мире, которое она любила, был маленький черно-зеленый… – он умолк, и обоим как-то удалось преодолеть паузу, – …динозавр по имени Трясопузик. Трясопузик спал в корзинке для динозавров, сплетенной из остролиста и чертополоха, потому что ему нравилось чесать спинку о колючки. На завтрак он ел овсянку с улитками, на обед – рисовый пудинг с жуками, а… ну как, уже полегче? – а ужинал змеями в желе, – ему удалось завладеть вниманием Нева: теперь он скорее слушал его, чем боялся. – В свой день рождения, когда он был еще маленький, всего шесть футов в длину…

Спустя двадцать минут Руперт умолк. Невилл, дыша по-прежнему сипло, но уже ровно, задремал. Руперт укрыл его и наклонился поцеловать теплый потный лобик. Спящий Нев был поразительно похож на Изобел – тот же выпуклый лоб с тонкими голубыми жилками на висках, те же очертания губ… Руперт прикрыл ладонью глаза, вспомнив, какой видел ее в последний раз: лежа в постели, изнуренная тридцатичасовыми родами, она истекала кровью и пыталась улыбнуться ему. Он хотел удержать ее в объятиях, но душа из Изобел уже выскольз-нула, остался лишь мертвый груз в его руках, потерянный и не приносящий утешения.

– Как вы хорошо успокоили его! – Эллен подогревала молоко в кастрюльке на площадке. Она куталась в мешковатый клетчатый халат, волосы желтовато-белой косицей свисали по спине.

– Не знаю, что бы я без вас делал.

– А вам и незачем обходиться без меня, мистер Руперт.

– Это для Клэри?

– Надо успокоить ее. Несносная девчонка! Раз десять твердила ей, чтобы приходила ко мне потихоньку, а не кричала, не поднимала шум и не пугала бедного малыша. Ты не одна живешь в этом доме, говорила я ей, а она опять расшумелась. Но такова жизнь, верно? – заключила она, переливая молоко в кружку с утятами. Этими словами она отзывалась на любые сложности и беды.

– Я сам ей отнесу, а вы ложитесь. Выспитесь, отдохните как следует.

– Хорошо, в таком случае – доброй ночи.

Он забрал кружку и направился в детскую. У кровати Клэри горел ночник. Клэри сидела в постели, обняв обеими руками подтянутые к груди колени.

– Эллен приготовила тебе вкусного горячего молочка, – сообщил Руперт.

Не глядя на кружку, она сказала:

– Ты так долго пробыл там. Что ты делал?

– Рассказывал ему сказку. Помогал дышать.

– Глупый он. Дышать умеют все.

– Людям, больным астмой, дышать очень трудно. Ты же знаешь это, Клэри, не будь такой злой.

– Я не злая. И я не виновата, что мне приснился страшный сон.

– Конечно, не виновата. Пей молоко.

– Чтобы тебе побыстрее уйти от меня вниз? И вообще, не люблю горячее молоко – на нем противная пенка.

– Выпей, чтобы порадовать Эллен.

– Не хочу я радовать Эллен, она меня не любит.

– Клэри, не говори глупостей. Конечно, она тебя любит.

– Человеку виднее, кто его любит, а кто нет. Вот меня никто по-настоящему не любит. И ты не любишь.

– Чепуха. Я тебя люблю.

– Ты же называешь меня злой и глупой.

Ее взгляд был возмущенным; Руперт увидел липкие дорожки, оставленные слезами на ее круглом веснушчатом лице, и сказал уже мягче:

– Я все равно тебя люблю. А недостатки есть у всех.

Но она, отводя взгляд, сразу же пробормотала:

– У тебя их нет. Я так считаю, – ее голос дрогнул, молоко плеснулось в кружке.

Он снял с молока пенку и съел ее.

– Вот, это тебе в доказательство. Я тоже ненавижу молочные пенки.

– Папочка, как я тебя люблю! – Глубоко вздохнув, она выпила молоко залпом. – Люблю так, как любят все люди на свете, вместе взятые. Хорошо бы ты был королем!

– А зачем тебе это?

– Потому что тогда ты был бы весь день дома. Как короли.

– Ну, завтра начинаются каникулы, так что я буду дома. А теперь дай-ка я тебя укрою.

Она улеглась, он поцеловал ее и впервые за весь разговор увидел ее улыбку. Взяв его руку, она приложила ее к своей щеке. И сказала:

– А ночью – все равно нет. Ночью ты будешь не со мной.

– Зато буду каждый день, – ему хотелось закончить разговор на легкой ноте. – Спите, глазки, закрывайтесь…

– Клоп и блошка, не кусайтесь, – закончила она. – Папа, а можно мне кошку?

– Об этом мы поговорим утром.

Пока он прикрывал дверь, она сказала:

– А у Полли есть.

– Спокойной ночи, – с непреклонной решимостью отозвался он.

– Спокойной ночи, папочка, – жизнерадостно прощебетала она.

Вот и все, думал он, спускаясь к себе, по крайней мере на сегодня. Но подходя к все еще закрытой двери спальни, он вдруг ощутил бесконечную усталость. Кошки у нее не будет, потому что у Нева астма, и тем больше обиды она затаит на него. Руперт открыл дверь. Только бы Зоуи уже спала.

Она, конечно, не спала. Сидела в постели, набросив ночную кофту на плечи, и бездельничала, ожидая его. Он завозился с галстуком, развязал, бросил на комод, и тут она заговорила:

– Тебя долго не было.

В голосе звучала сдержанность, которой он уже привык опасаться.

– Клэри приснился страшный сон, она разбудила Нева, и у него начался довольно сильный приступ. Я укладывал его.

Он повесил пиджак на спинку стула и присел, чтобы разуться.

– Знаешь, я тут подумала… – продолжала она с притворной озабоченностью. – Тебе не кажется, что Эллен уже не справляется?

– С чем?

– С детьми. Да, я знаю, что с ними не так-то просто, но ведь она как-никак считается их няней.

– Да, она их няня, причем отличная. Она делает для них все.

– Нет, дорогой, не все. Иначе тебе не пришлось бы укладывать Невилла спать, верно? Посуди сам.

– Зоуи, я устал, у меня нет никакого желания пререкаться по поводу Эллен.

– Я не пререкаюсь. Просто указываю, что если у тебя нет ни единого вечера, когда ты предоставлен самому себе, а всякий раз, стоит нам куда-нибудь выбраться, загадочным образом случается одно и то же, – значит, она далеко не такое сокровище, как ты, видимо, считаешь!

– Я же сказал, что не желаю говорить об этом сейчас, среди ночи. Мы оба устали…

– Говори за себя!

– Ну хорошо, я устал…

Но было уже слишком поздно: она во что бы то ни стало вознамерилась устроить сцену. Он попытался отмалчиваться, но она твердила, что он никогда не задумывался, каково приходится ей, и что это значит – сознавать, что он не принадлежит только ей никогда, ни единой минуты. Он пытался спорить, и она надулась. Он закричал на нее, и она разразилась слезами и всхлипывала, пока он не выдержал, не схватил ее в объятия и не начал успокаивать и извиняться. И только теперь взгляд ее зеленых глаз стал зыбким, плывущим, она воскликнула, что он даже не представляет, как она его любит, и подставила губы (уже без алой помады, которую он никогда не любил), чтобы он ее поцеловал. «О, Руперт, милый! О-о!» – и он откликнулся на прилив ее желания собственным, поцеловал ее и уже не мог остановиться. Даже по прошествии трех лет брака он по-прежнему боготворил ее красоту и, отдавая ей должное, старался не замечать все остальное. Она еще очень молода, сказал он себе, как и множество раз до этого в таких же случаях, она повзрослеет, и он решительно отказывался размышлять о том, что это может значить. Только после занятий любовью, когда она была вся нежная, томная и немыслимо прелестная, он мог позволить себе сказать: «Знаешь, ты все-таки эгоистичная девчонка» или «Ты безответственна, как ребенок, а жизнь – это не только развлечения и забавы». Кротко глядя на него, она виновато отвечала: «Да, про себя я знаю. И понимаю, какова жизнь». Было уже четыре часа, когда она повернулась на бок, и он наконец смог уснуть.

Хоум-Плейс, 1937 год

Рейчел Казалет всегда просыпалась рано, но летом, да еще за городом – вообще в самую рань, с первым рассветным щебетом птиц. Потом в наступившей тишине она пила чай из термоса, приготовленного у постели, съедала печенье Marie, прочитывала очередную главу «Спаркенброука», который, по ее мнению, был слишком насыщенным эмоционально, но хорошо написанным. А потом, когда яркий серый утренний свет начинал наполнять комнату (она спала с незадернутыми шторами, чтобы впустить как можно больше свежего воздуха), а свет лампы на тумбочке у кровати становился в сравнении с ним грязновато-желтым, почти болезненным, она выключала лампу, выбиралась из постели, надевала шерстяной халат и растоптанные шлепанцы (удивительно, что они в конечном итоге приобретают форму бобов), тихонько проходила по широким спящим коридорам и спускалась на три ступеньки к ванной. В этой комнате, обращенной к северу, стены были отделаны сосновыми панелями на шпунтах, выкрашенными в темно-зеленый цвет. Здесь даже в разгар лета было холодно, как в кладовке, и в целом комната напоминала денник титулованного жеребца. Ванна, стоящая на чугунных львиных лапах, была в зеленоватых пятнах окиси от воды из древних медных и фарфоровых кранов, прокладки которых вечно подтекали. Рейчел пустила воду в ванну, разложила пробковый коврик и заперла дверь. Коврик был покоробившимся, поэтому спружинил, когда она встала на него; однако ванная по-прежнему считалась детской, а дети, как правило, не замечают таких мелочей. Дюши говорила, что коврик еще совсем как новый, и в целом не считала, что ванна предназначена для удовольствий: вода должна быть чуть теплой: «тем полезнее для тебя, дорогая», мыло марки Lifebuoy, а туалетная бумага Izal: «она гигиеничнее, дорогая». В свои тридцать восемь лет Рейчел полагала, что она вправе как принимать неподобающе горячую ванну, так и пользоваться прозрачным мылом Pears, которое хранила в своем несессере для туалетных принадлежностей. Всю тяжесть заботы Дюши о здоровье и гигиене родных принимали на себя внуки. Как хорошо, что они приезжают все вместе; значит, скучать не придется. Рейчел любила своих трех братьев одинаково крепко, но по разным причинам: Хью потому, что он был ранен на войне, но держался храбро и не жаловался; Эдварда – потому, что был такой симпатичный, совсем как Бриг в молодости, так ей казалось, а Руперта – за то, что он прекрасно рисовал, страшно мучился, когда умерла Изобел, был замечательным отцом и так чудесно относился к Зоуи, которая… еще «очень молода», а главное – за то, что он так часто смешил ее. Но любила она их всех, разумеется, одинаково, и точно так же (и опять-таки само собой разумеется) у нее не было любимчиков среди детей, которые росли так быстро. Больше всего они нравились ей, пока были младенцами, но и подрастая, оставались очень милыми и нередко высказывались уморительно смешно. Рейчел прекрасно ладила со своими невестками – разве что, пожалуй, считала, что пока плоховато знает Зоуи. Должно быть, нелегко ей войти последней в такую большую и дружную семью со своими обычаями, традициями и шутками, непонятными без объяснений. Рейчел решила быть особенно доброй к Зоуи – как и к Клэри, бедняжка превращалась в пышечку, правда, глаза у нее просто прелесть.

К этому моменту она уже успела надеть пояс для чулок, нижнюю кофточку и юбку, трикотажные панталоны, ажурные камвольные чулки кофейного цвета и коричневые броги, которые Тонбридж полировал, пока они не приобретали оттенок паточных ирисок. Сегодня она решила выбрать синий (ее излюбленный цвет) костюм из джерси с новой шелковой блузкой Macclesfield – голубой в синюю полоску. Расчесав волосы, она собрала их в свободный пучок и, не глядя в зеркало, заколола его на затылке. На запястье она застегнула золотые часы, подарок Брига на двадцать один год, к лацкану приколола гранатовую брошь – подарок С. на день рождения вскоре после знакомства. Эту брошь она надевала каждый день и не признавала других украшений. Наконец она нехотя оглядела себя в зеркало. Ее кожа была нежной и чистой, в глазах светились ум и чувство юмора, и ее, в сущности, милое, но ничем не примечательное лицо, напоминавшее бледного шимпанзе, как она порой шутила, выглядело совершенно естественно и свидетельствовало о полном отсутствии тщеславия. Рейчел подсунула маленький белый платочек под цепочку наручных часов, собрала списки, накопившиеся за предыдущий день, и спустилась к завтраку.

Изначально дом был небольшим фермерским, построенным ближе к концу XVII века в типичном суссекском стиле, с штукатуркой и балками фасада, доходящими до второго этажа, облицованного розовой плиткой внахлест. От него уцелели лишь две маленькие комнаты внизу и крутая узкая лестница напротив входной двери между ними, ведущая к трем спальням, соединенным двумя уборными. В те времена владельцем дома был некий мистер Хоум, потому дом и звали просто – Хоум-Плейс. Примерно в первом десятилетии XIX века коттедж преобразился в жилище джентльмена. Два больших крыла, пристроенных по обеим сторонам от него, заняли две из трех сторон квадрата и были возведены из камня медового оттенка, снабжены просторными эркерами и крышей из гладкого голубоватого шиферного сланца. В одном крыле разместились просторная гостиная, столовая и третья комната, назначение которой менялось, в настоящее время ее отвели под бильярдную; в другом крыле хватило места кухне, залу, судомойне, буфетной, кладовке и винному погребу. Благодаря перестройке на первом этаже появилось также еще восемь спален. Владельцы Викторианской эпохи завершили застройку северной стороны квадрата рядом маленьких темных комнат, где жили слуги, хранились обувь и охотничьи ружья, помещался огромный и шумный котел-бойлер, еще одна ванная и ватерклозет внизу, а также детские наверху, вместе с уже упомянутой ванной. Итогом этих архитектурных притязаний стала беспорядочная мешанина помещений, сосредоточенных вокруг холла с лестницей, взбегающей на открытую галерею, которая вела к спальням. Эту открытую лестничную клетку с потолком почти под самой крышей освещали два стеклянных купола, которые в дождь немилосердно протекали в предусмотрительно подставленные снизу ведра и собачьи миски. Летом там царила прохлада, а в остальное время года – лютая стужа. Нижние комнаты отапливались дровяными и угольными каминами, они имелись и в некоторых спальнях, но Дюши считала их излишней роскошью, кроме как для больных. Ванных комнат было две: одна для женщин и детей на втором этаже, другая – для мужчин (а раз в неделю и для слуг) на первом. У слуг была своя уборная, остальные домочадцы пользовались двумя прилегающими к ванным. Горячую воду для спален набирали над раковиной для горничных на верхнем этаже и каждое утро разносили по комнатам в дымящихся медных бидонах.

Завтрак подали в маленькой гостиной в старой части дома. В отношении к гостиным и столовым Дюши оставалась викторианкой, и если в последней ужинала всегда, то в первой могла себе позволить принимать пищу только при гостях. Родители Рейчел сидели за раздвижным столом, на котором Дюши заваривала чай, вскипятив чайник на спиртовке. Перед Уильямом Казалетом стояла тарелка с яичницей и беконом, к розетке с джемом была прислонена Morning Post. Глава семейства был одет как для прогулки верхом, в том числе в лимонно-желтый жилет и широкий темный шелковый галстук с жемчужной булавкой. Свою газету он читал, вправив в глаз монокль так, что его кустистая седая бровь почти касалась румяно-красной скулы. Дюши, одетая в целом так же, как ее взрослая дочь, только с крестом с жемчугом и сапфиром на цепочке поверх шелковой блузки, наполнила серебряный заварочный чайник и подставила Рейчел щеку для поцелуя, распространяя легкий аромат фиалок.

– Доброе утро, дорогая. Боюсь, день для поездки обещает быть очень жарким.

Рейчел поцеловала отца в макушку и села на свое место, где сразу увидела, что пришло письмо от С.

– Позвонить, чтобы принесли еще тостов?

– Чудовищно! – рявкнул Уильям. Что именно чудовищно, он не объяснил, и жена с дочерью не стали спрашивать, прекрасно зная, что в этом случае услышат от него совет не забивать такими вещами свои хорошенькие головки. К своей газете он относился как к несговорчивому сослуживцу, в спорах с которым всегда (к счастью) последнее слово оставалось за ним, Уильямом.

Рейчел приняла из рук матери свою чашку чаю, решила насладиться письмом позднее и положила его в карман. Когда Айлин, старшая горничная из их лондонского дома, внесла тосты, Дюши обратилась к ней:

– Айлин, вы не известите Тонбриджа, что он понадобится мне в десять, чтобы ехать в Бэттл, а также что к миссис Криппс я загляну через полчаса?

– Хорошо, мэм.

– Дюши, дорогая, а ты не хочешь, чтобы я съездил в Бэттл вместо тебя?

Дюши подняла взгляд от своего тоста с тончайшим слоем сливочного масла:

– Нет, спасибо, милый. Мне надо поговорить с Кроухёрстом насчет его ягненка. А потом заглянуть в Till’s, за новой корзиной и секатором. Спальни распределите на свое усмотрение. Вы уже думали о них?

Рейчел вынула список.

– Пожалуй, вот так: Хью и Сибил – в Голубой комнате, Эдвард и Вилли – в Пионовой, Зоуи с Рупертом – в Индийской, няня с Лидией – в детской спальне, двое мальчиков – в старой детской, Луиза и Полли – в Розовой комнате, Эллен и Невилл – в дальней комнате для гостей…

Подумав, Дюши спросила:

– А Кларисса?

– О господи! Придется поставить для нее складную койку в Розовой комнате.

– По-моему, ей понравится. Она наверняка захочет жить вместе со старшими девочками. Уилл, так я предупрежу Тонбриджа насчет станции?

– Сделай одолжение, милая Китти. У меня встреча с Сэмпсоном.

– Пожалуй, пообедаем сегодня пораньше, чтобы горничные успели все убрать и накрыть стол к чаю в зале. Ты не против?

– Делай, как сочтешь нужным. – Он встал и тяжелой походкой двинулся к себе в кабинет, курить трубку и дочитывать газету.

– Чем же он будет заниматься, когда закончит здесь всю стройку?

Дюши взглянула на дочь и ответила просто:

– Он ее никогда не закончит. Всегда что-нибудь да найдется. Если у тебя есть время, может, соберешь малину? Только не переусердствуй.

– И ты тоже.

Но в доме, куда разом должны были приехать на долгий срок семнадцать человек, дел нашлось великое множество. Следующие полчаса Дюши провела деятельно, в обществе миссис Криппс. Сама Дюши сидела на стуле, придвинутом для нее к большому, дочиста выскобленному кухонному столу, а миссис Криппс, сложив руки на груди, стояла, прислонившись к столу возле раковины. Пока шло обсуждение меню на выходные, подручный садовника Билли внес две большие корзины с горошком, бобами и салатом-ромэн. Поставив корзины на пол в судомойне, Билли застыл, молча уставившись на миссис Криппс и Дюши.

– Прошу прощения, мэм… Чего тебе, Билли?

– Мистер Макалпайн велел принести обратно корзины для картошки… – Билли говорил шепотом: у него как раз ломался голос, и это его конфузило. Кроме того, с недавних времен он заглядывался на дам.

– Дотти! – Зов миссис Криппс прозвучал прилично и даже изысканно. В отсутствие хозяйки ее голос становится пронзительным. – Дотти! Да где же эта девчонка?

– Она отошла, – это означало, что Дотти в уборной, как было прекрасно известно миссис Криппс.

– Прошу прощения, мэм, – снова сказала она и направилась в судомойню.

После того как она опорожнила корзины и сунула их Билли с наставлениями принести вместе с картошкой еще помидоров, обсуждение меню возобновилось. Дюши осмотрела остатки отварной птицы, которых, по мнению миссис Криппс, было слишком мало для биточков к обеду, но мадам сказала, что надо добавить яйцо и хлебный мякиш, и тогда получится достаточно. Затем началось обычное для них сражение по поводу сырного суфле. Миссис Криппс, которая стала кухаркой, умея готовить лишь самые простые блюда, тем не менее недавно освоила искусство приготовления суфле и любила блеснуть им по любому, хоть сколько-нибудь серьезному поводу. А Дюши порицала употребление горячих сырных блюд на ночь. В конце концов они сошлись на шоколадном суфле на десерт, поскольку ожидали, что ужин состоится не раньше чем в девять.

– А второй завтрак будет завтра в одиннадцать, с нами сядут за стол двое детей, следовательно, всего восемь персон.

И еще десять в кухне, мысленно добавила миссис Криппс.

– А если на сегодня лосося? Он сохранится в такую погоду?

(Лосося преподнес Уильяму один из товарищей по клубу.)

– Придется подать его холодным, мэм. Я отварю его утром на всякий случай.

– Было бы замечательно.

– А еще я добавила в список огурцы, мэм. Макалпайн говорит, наши еще не дозрели.

– Ничего! Ладно, миссис Криппс, не буду вас задерживать: мне известно, как много у вас дел. Уверена, все будет сделано, как полагается.

И она ушла, оставив миссис Криппс замешивать четыре фунта теста, варить лосося, ставить в духовку два огромных рисовых пудинга, готовить кекс с мадерой, выпекать порцию овсяных лепешек и обдирать с костей и рубить куриное мясо для биточков. Дотти, которая объявилась сразу же, как только услышала, что Дюши ушла, получила нагоняй и была усажена чистить горошек и десять фунтов картошки, а потом мыть огромный бидон, вмещающий восемнадцать пинт парного молока, которое вскоре должны были доставить с соседней фермы.

– И не забудь ошпарить его после того, как вымоешь, иначе все молоко у нас скиснет.

Тем временем наверху горничные Берта и Пегги стелили постели: две большие, под пологами на четырех столбиках, – для Хью, Эдварда и их жен, двуспальную поменьше – для мистера и миссис Руперт, пять узких железных кроватей с тонкими жесткими матрасами для старших детей, постели для нянь, большую детскую кроватку для Невилла и раскладную койку для Лидии. Рейчел заглянула к ним в Розовую комнату и распорядилась поставить еще одну такую же койку для мисс Клариссы. Затем она отсчитала и выдала требуемое количество банных полотенец и полотенец для лица на все комнаты и решила вопрос о том, сколько понадобится ночных горшков.

– Думаю, по два в каждую детскую спальню и по одному на каждую из остальных комнат. У нас найдется столько? – с улыбкой добавила она.

– Только вместе с тем, который не любит мадам.

– Можете поставить его в комнату мистера Руперта. Только к детям не ставьте, Берта.

В детской и Розовой комнате пол был застелен линолеумом, на окнах висели клетчатые шторы, которые Дюши шила в свое время на древнем «зингере» в дождливые дни. Мебель была белой, крашеной, свет давала единственная лампочка в белом стеклянном абажуре под потолком. Эти комнаты считались детскими. Комнаты для братьев Рейчел и их жен выглядели более обжитыми. Там квадратные коврики с окантовкой лежали на полированных полах мореного дерева, пол в Пионовой комнате устилал турецкий ковер. Мебель была из красного дерева, туалетные столики с трельяжами и белыми кружевными накидками, мраморные умывальные столики с фарфоровыми кувшинами и такими же тазами. В Голубой комнате стоял шезлонг, и Рейчел поселила туда Хью и Сибил, чтобы Сибил было где дать ногам отдых, если захочется. При мысли о новом ребенке Рейчел приходила в восторг. Младенцев она обожала, особенно новорожденных. Ей нравились плавные, какие-то подводные движения ручек, капризное поджимание алых, как вишенки, ротиков, взгляд синевато-серых глазок – только что внимательный, а через мгновение уже далекий. Все они были лапочками, все до единого. Рейчел занимала пост почетного секретаря в учреждении под названием «Приют малышей», где заботились о детях младше пяти лет, которые на время или навсегда оказывались никому не нужными. Когда родители, главным образом музыканты или актеры, уезжали на гастроли, они могли оставить здесь своего малыша за умеренную плату. Младенцев, которых просто подбрасывали завернутыми в одеяльца, а иногда и в газеты, или же просто в картонных коробках, растили бесплатно: «Приют» был благотворительной организацией, где постоянно работали медсестра и начальница. Для того чтобы справиться со всеми делами и сэкономить скудные средства, в приюте обучали премудростям ремесла няни молоденьких девушек. Рейчел нравилась эта работа, она создавала ощущение, что приносит пользу, к этому она стремилась больше всего на свете и, поскольку своих детей у нее никогда уже не будет, обеспечивала ей постоянный доступ к младенцам, нуждающимся в любви и внимании. Одной из ее задач было находить желающих усыновить никому не нужных детей, и она со страхом наблюдала, как по мере взросления малышей снижаются их шансы. Порой видеть это было очень печально.

Рейчел прошлась по комнатам для взрослых, убедилась, что ящики комодов застелены свежей бумагой, что золоченые коробочки на тумбочках полны печенья Marie, что бутылки доверху налиты минеральной водой из Молверна, что в шкафах достаточно вешалок для одежды, – словом, проверила все, чтобы по возвращении Дюши из Бэттла доложить, что комнаты готовы, и этим избавить ее от лишних хлопот. Вот только печенье слишком ссохлось, раскрошилось и выглядело неаппетитно. Она собрала коробочки и унесла их в буфетную, чтобы наполнить заново.

Миссис Криппс, удерживая большую форму с пирогом на левой руке, обрезала по краям лишнее тесто черным ножом. Услышав от Рейчел распоряжение для Айлин, она сказала, что будет выдавать старое печенье девушкам ко второму завтраку. В кухне стояла страшная жара. Лицо миссис Криппс, имеющее необычный оттенок – зеленовато-желтый, блестело от пота, ее прямые и сальные черные волосы тонкими прядями выбились из-под огромных невидимок, и когда она близоруко щурилась, наклоняясь к пирогу длинным острым носом, то больше обычного походила на раздувшуюся ведьму. Обрезки теста полумесяцами лежали на припыленном мукой столе, пальцы кухарки имели оттенок сосисок везде, кроме костяшек; она славилась умением замешивать тесто очень легкой рукой. При виде пирога Рейчел вспомнила про малину и попросила какую-нибудь посуду, чтобы собрать ее.

– Корзина для ягод в кладовой, мисс. Сейчас отправлю Дотти за петрушкой, – сказала кухарка, которой не хотелось самой идти за корзиной, однако она знала, что и мисс Рейчел отправлять за ней не следует.

– Я сама возьму, – сразу же ответила Рейчел, и мисс Криппс поняла, что она и впрямь не прочь это сделать.

В кладовой было прохладно и довольно темно, окно прикрывала мелкая цинковая сетка, перед которой висели две густо усеянные мухами липучки. На длинной мраморной плите помещалась еда на всех стадиях своего существования: остатки вырезки под марлевым колпаком, ломти рисового пудинга и бланманже на кухонных тарелках, сладкий творожный десерт в хрустальной вазе, старые, щербатые и выцветшие кувшины с соусом и бульоном, компот из чернослива в форме для пудинга, и на холодке, под окном, – огромный серебристый лосось с осоловелыми после того, как его недавно отварили, выпученными глазами, лежал, словно приземлившийся цеппелин. Корзина для ягод стояла на сланцевых плитках пола, бумагу, которой она была застелена, сплошь покрывали алые и пурпурные пятна сока.

Едва Рейчел открыла входную дверь и шагнула в старый сад при коттедже, на нее волной обрушились жара, гудение пчел и треск мотора газонокосилки, ароматы жимолости, лаванды и безымянных старомодных вьющихся роз оттенка персиков со слоновой костью, густо увивающих веранду. Альпинарий Дюши, ее очередная гордость и краса, пестрел живыми ковриками, подушечками и яркими пятнами цветов. Рейчел повернула направо, по дорожке вокруг дома. К западу от него крутой склон заканчивался теннисным кортом, который как раз косил Макалпайн – в соломенной шляпе с черной лентой, брюках с узкими и круглыми, как дудочки, штанинами и, несмотря на жару, в пиджаке. Это потому, что его могли увидеть из дома; в огороде он обычно работал без пиджака. Заметив ее, он остановился, на случай, если она захочет что-нибудь сказать ему.

– Чудесный день! – крикнула она, и он жестом благодарности прикоснулся к своей шляпе.

Чудесный, да только не для всех, подумал он. Своими газонами он гордился, но если все они будут постоянно топтаться по ним, глазом моргнуть не успеешь, как от газонов ничего не останется. Он не доверял Билли газонокосилку, которую заедало, стоило только Билли взглянуть на нее, и вместе с тем тревожился за свой лук-порей и жалел времени, потраченного на ходьбу туда-сюда и высыпание обрезков травы в тачку. А мисс Рейчел он одобрял и не возражал против того, чтобы она собирала его малину, к которой она и направлялась, судя по корзинке в руке. Она никогда не оставляла сетку от птиц открытой, не то что некоторые. Симпатичная дамочка, честная и серьезная, хоть и чересчур худая; замуж бы ей, если, конечно, она сама не против. Он взглянул на солнце. Самое время попросить у миссис Криппс чашечку чаю; вот у нее нрав крутой, что есть, то есть, зато чай заваривает вкусно и как надо…

Билли, присев на корточки между цветочными бордюрами, подстригал траву вдоль краев. Садовыми ножницами он орудовал неуклюже, раскрывал их слишком широко и закрывал слишком энергично, тратя лишние силы. По одному и тому же месту он проходился несколько раз, чтобы оно выглядело аккуратно, иначе мистер Макалпайн возьмется переделывать его работу. Иногда вместе с травой он срезал кусок торфа, и тогда его приходилось пихать на место и надеяться, что старик не заметит. Он намозолил руку, кожа с правой ладони слезла, и время от времени он лизал ее, грязную и соленую от пота.

Он предложил бы заняться газонокосилкой, но об этом и речи быть не могло после того, как эта штуковина заглохла у него (он ничего такого не сделал, просто ее пора было чинить, но виноватым все равно оказался он). Порой работать оказывалось хуже, чем учиться в школе, а он-то думал, что все его беды кончатся, как только он бросит учебу. Раз в месяц он бывал дома, мама хлопотала вокруг него, но сестры уже поступили в услужение, братья были гораздо старше, а отец все твердил, как ему повезло учиться ремеслу под началом мистера Макалпайна. Проходило несколько часов, и он не знал, чем себя занять, и скучал по друзьям, которые все работали кто где. Делать что-нибудь один он не привык; в школе они целой компанией ходили на рыбалку или в сезон собирали хмель, чтобы подработать. А здесь никаких компаний не было. Разве что Дотти, хотя она девчонка, потому он никак не мог понять, как с ней себя вести, и вдобавок она считала его мальчишкой, хотя он вроде как делал мужскую работу, во всяком случае, на хлеб себе зарабатывал, как и она. Иногда он подумывал поступить на флот или в водители автобуса; автобус лучше, потому что на них ездят леди; нет, он будет не водителем, а кондуктором, чтобы глазеть на их ноги, сколько захочет…

– Сразу видно, что ты стараешься, Билли.

– Да, мэм, – он лизнул волдырь, и она сразу же увидела его.

– Какой ужас! Когда придешь на ужин, разыщи меня, я тебе заклею руку пластырем. – И потом, заметив, как он встревожился и в то же время смутился, добавила: – Айлин скажет тебе, где меня найти, – и направилась дальше. Вот она – в самый раз, только ноги у нее слишком тонкие и неровные, но ведь она же старая, как мама, а так вообще настоящая шикарная леди.

* * *

Уильям Казалет провел утро так, как он особенно любил. Расположился с газетой у себя в кабинете, темном и заставленном массивной мебелью (скидок на то, что здесь в прежнем коттедже располагалась маленькая гостиная, он не делал), и предался приятным тревогам, размышляя о том, что страна катится в тартарары: этот малый Чемберлен, похоже, не слишком преуспел по сравнению с тем, другим малым, Болдуином. Немцы, похоже, – единственный народ, который умеет наводить порядок. Жаль, что у Георга VI не было сыновей, и, кажется, с уходом он слегка припозднился. Если государство в Палестине все-таки появится, вряд ли туда уедет столько евреев, чтобы для бизнеса хоть что-нибудь изменилось. Евреи были его главными конкурентами в торговле лесом и чертовски хорошо знали толк в этом деле, но ни у кого из них не было таких запасов древесины твердых пород, как в компании «Казалет»: ни по качеству, ни по разнообразию. Огромный стол Уильяма был завален образцами шпона из альбиции, андаманского падука, ксилии, эбенового дерева, грецкого ореха, клена, лавра и палисандра; эти предназначались не для продажи, ему просто нравилось иметь их под рукой. Он часто заказывал шкатулки из первых спилов шпона, сделанных из какого-нибудь особенно любимого бревна, которое выдерживалось годами. Таких в кабинете насчитывалось не меньше дюжины, и еще больше хранилось в Лондоне. Помимо них, в кабинете помещался яркий, красный с синим, турецкий ковер, книжный шкаф с застекленными дверцами, подпиравший низкий потолок, несколько стеклянных витрин с огромными чучелами рыбин в них (он очень любил рассказывать, как выловил их, и регулярно возил к себе новых гостей для этой цели), и наконец, свет заслоняли расставленные на подоконниках большие вазоны с алой геранью в непрестанном цвету. По стенам в три ряда висели гравюры: охотничьи, с видами Индии, с батальными сценами – сплошь дым, алые куртки и мундиры, белки глаз вздыбленных коней. Прочитанные газеты накапливались стопками на стульях. Тяжелые графины, наполовину полные виски и портвейном, стояли на инкрустированном столике рядом с бокалами и стаканами. Сандаловая статуэтка индуистского божка, подарок одного раджи и память о поездке в Индию, помещалась на шкафу с неглубокими ящиками, в которых он хранил свою коллекцию насекомых. Часть стола занимали разложенные планы перестройки конюшен: с двумя гаражами внизу и квартирой для Тонбриджа и его семьи, жены и маленького сына, – вверху. Строительство было уже в разгаре, а он все думал, как бы усовершенствовать проект, и в конце концов послал за подрядчиком Сэмпсоном, чтобы показать все на месте. Одни из четырех часов пробили половину. Уильям поднялся, снял твидовую кепку с крюка за дверью и неторопливо направился в конюшни. Шагая, он вспоминал того славного малого, с которым познакомился в поездке… как бишь его? Кажется, начинается на К – ладно, потом выяснится, когда они приедут на ужин; естественно, миссис Как-ее-там тоже приглашена. Вот только он никак не мог вспомнить, предупредил о гостях Китти или нет; в сущности, если не помнил, то, скорее всего, не предупредил. Надо бы разжиться портвейном, Taylor № 23 как раз сгодится.

Два крыла конюшен сходились под прямым углом. В денниках левого он держал своих лошадей, правое частично было перестроено. Рен чистил его каурую кобылу Мэриголд; еще не дойдя до двери, Уильям услышал ритмичный успокаивающий шорох. Сэмпсон еще не появлялся. Другие лошади, услышав его шаги, затоптались на соломе. Уильям любил своих лошадей, совершал верховую прогулку каждое утро с тех пор, как себя помнил, и держал одну из них, серого жеребца Уистлера ростом в шестнадцать ладоней, в платной конюшне в Лондоне. Теперь Уистлер был здесь же в деннике, и Уильям нахмурился.

– Рен! Я же велел тебе выпустить его. У него каникулы.

– Сначала мне надо поймать того пони. Если выпущу этого, мне того нипочем не поймать.

Фред Рен был невысоким, жилистым и крепким. Выглядел он так, словно все в нем сжали; из конюшенного мальчишки он дорос до жокея, но после неудачного падения остался хромым. Уильяму он служил почти двадцать лет. Раз в неделю он напивался до такого состояния, что оставалось загадкой, как он умудрялся взобраться по лестнице на сеновал, где спал. Об этом поведении Рена знали, но смотрели на него сквозь пальцы, поскольку в остальном он был отличным конюхом.

– Миссис Эдвард тоже приедет, да?

– Сегодня. Все приедут.

– Вот и я слышал. Миссис Эдвард славно управляется с этой каурой. Приятно посмотреть на нее верхом. Я мало видывал таких, как она.

– Верно, Рен, – Уильям потрепал Мэриголд по шее и повернулся, чтобы уйти.

– Еще одно, сэр… Вы не скажете рабочим, чтобы смыли цемент? А то у меня сточные трубы забьются.

– Скажу.

«Сказали бы еще, пусть свои лестницы убирают на ночь, а то не двор у меня, а свинарник. Опилки, ведра, мою воду льют, как хотят, я сыт ими по горло, этими наглецами». Думая все это, Рен стоял и смотрел вслед своему хозяину. Но старика никому не остановить: Рен не удивился бы, узнав, что следующим делом он задумал снести конюшни. От одной мысли об этом ему становилось тошно. Когда он впервые очутился здесь, ни о каких автомобилях даже речи не было. А теперь их аж два – мерзкие вонючие железяки. Если мистеру Казалету взбредет в голову завести еще, куда же он будет их ставить? «Только не ко мне в конюшню», – с дрожью подумал Рен. Он быстро старел, хоть и думал, что этого никто не замечает, и нынешние времена были ему не по душе.

Просьба Рена насчет сточных труб заставила Уильяма задуматься. В новых постройках понадобится своя вода. Может, стоило бы пробурить новую скважину. Тогда для сада и конюшен можно будет брать воду из одного источника, вместо того чтобы поливать сад водой из дома… вот именно! Надо будет выбрать место после обеда. Он поговорит об этом с Сэмпсоном, но Сэмпсон же ничего не смыслит в водяных скважинах, воду ему не найти даже ради спасения собственной жизни. Взбодренный мыслью об очередной затее, Уильям тяжелой походкой направился к гаражам.

* * *

Тонбридж открыл дверь перед Дюши, она благодарно опустилась на заднее сиденье старого «даймлера». После жарких оживленных улиц в машине было прохладно и слабо пахло молитвенниками. Весь багажник заполнил большой заказ из бакалеи, рядом с Дюши на сиденье стояла новая корзина с секаторами в ней, для ящика минеральной воды осталось место только на переднем сиденье.

– Нам надо еще забрать заказ у мясника, Тонбридж.

– Хорошо, мэм.

Она переколола шляпную булавку, которая, казалось, впивалась ей прямо в голову. Срезать розы теперь слишком жарко, придется подождать до вечера. После обеда она немного отдохнет, а потом выйдет в сад. В такую погоду она жалела о каждой минуте, потраченной не в этой прохладной машине.

Мясник вышел с бараниной в свертке. И первым же делом рассыпался в извинениях за то, что предыдущий заказ оставлял желать лучшего. Провожая ее машину, он приподнял шляпу-канотье.

Тонбридж напутал со сладким.

– Мне нужны разные ягоды, а не только крыжовник. Боюсь, вам придется их вернуть.

В магазин Тонбридж вошел нехотя. Ему не нравилось как покупать конфеты, так и возвращать их, потому что хозяйка магазина была резка с ним и напомнила ему Этиль. Но он, конечно, подчинился. Это же его работа.

Он доставил Дюши домой со скоростью двадцать траурных миль в час, которую обычно приберегал для миссис Эдвард или миссис Хью, когда они были беременны. Дюши ничего не заметила; управление машиной – это для мужчин, пусть себе ездят так быстро, как им заблагорассудится. Если она и управляла чем-либо в своей жизни, то лишь пони, запряженным в повозку, когда была намного моложе. Однако она заметила, что вся эта суета с конфетами расстроила его, поэтому уже дома, пока он помогал ей выйти из машины, сказала:

– Надеюсь, вы наконец вздохнете с облегчением, когда гараж будет достроен, а ваша семья получит уютное жилье.

Он взглянул на нее, не меняя выражения скорбных карих глаз с красными нижними веками, и ответил:

– Да, мэм, я тоже на это надеюсь, – и закрыл дверцу машины за ней.

Объезжая вокруг дома к задней двери, чтобы разгрузить покупки, он мрачно думал о том, что в ближайшее время лишится единственной возможности отдохнуть от Этиль. Скоро она будет здесь, начнет пилить его, жаловаться на скуку, на то, что этот его ребенок постоянно хнычет, и жить ему станет так же тяжко, как раньше, пока семья оставалась в городе. Наверняка есть какой-то выход, только он никак не мог его найти.

* * *

Айлин видела, что запаздывает и отстает. Все началось хорошо: со своей домашней работой, уборкой в общих комнатах, она справилась еще до завтрака. Но потом, когда помогала мыть посуду после еды, вдруг обнаружила, что к детскому столовому фарфору не прикасались с самого Рождества; пришлось заняться мытьем, и конечно, миссис Криппс не могла отпустить ей в помощь Дотти, а Пегги и Берте требовалось еще навести порядок в верхних комнатах. Айлин не хотелось брюзжать, но, по ее мнению, миссис Криппс могла бы поговорить с девушками, чтобы помогли ей управиться пораньше. Дел оставалось еще много, но уже приближался ранний обед в столовой, а это значило, что им удастся пообедать у себя в кухне не раньше двух. Стоя в буфетной, она скатывала масло в шарики, осыпанные капельками воды, и выкладывала их на стеклянные блюда к обеду и к сегодняшнему ужину.

Дверь была открыта, Айлин слышала, как миссис Криппс покрикивает на Дотти, которая носилась туда-сюда с вымытой кухонной утварью. Из кухни долетали ароматы свежевыпеченного кекса и овсяных лепешек, напоминая Айлин, как она проголодалась; за завтраком она почти ничего не ела, а в середине утра им давали только сухое печенье. В Лондоне миссис Норфолк накрывала ко второму завтраку настоящий стол с консервированным лососем или большим куском чеддера, но, с другой стороны, ей, как миссис Криппс, не приходилось готовить на столько человек. Айлин всегда выезжала за город вместе с хозяевами на Рождество и летние каникулы. На Пасху ей давали две недели отпуска, и ее заменяла Лиллиан, горничная из дома на Честер-Террас. В этой семье Айлин служила семь лет, любила всех хозяев, а мисс Рейчел просто обожала, как одну из самых милых леди, каких она когда-либо встречала. Она не понимала, почему мисс Рейчел так и не вышла замуж, но подозревала, что у нее, как и у многих других, суженого отняла война. А все-таки работы летом всегда невпроворот – что есть, то есть. Но Айлин нравилось видеть, что дети довольны, а миссис Хью скоро снова рожать, и к Рождеству в доме опять будет маленький. Вот и все, масло готово. Она понесла блюда на подносе в кладовую и чуть не столкнулась с Дотти, та никогда не смотрит, куда несется. Бедняжка, расхворалась летом, на губе вскочила такая ужасная простуда, которая по-прежнему видна, несмотря на маскирующий крем, который Айлин одолжила ей по доброте душевной. Дотти тащила огромный поднос, нагруженный кухонным фарфором, чтобы расставить его в зале.

– Напрасно ты так тяжело нагружаешь поднос, Дотти! А если уронишь и перебьешь все?

Но каким бы ласковым тоном ни обращались к ней, вид у Дотти всегда был испуганный. Айлин считала, что она тоскует по дому, потому что помнила, каково пришлось ей самой, когда она впервые поступила в услужение: каждую ночь она лила слезы, а днем в любую свободную минуту садилась писать письма, но мама на них не отвечала. Вспоминать эти времена она не любила. Но так или иначе, все мы через это прошли, думала она. В конце концов, все только к лучшему. Она зашла в кухню, посмотреть время. Половина первого, надо поторапливаться.

Миссис Криппс бесновалась в кухне: что-то яростно мешала, то совала противни в духовки, то вынимала обратно. Половина кухонного стола была заставлена мисками, кастрюлями, мешалками для теста, терками и пустыми кувшинами, и все они дожидались очереди на мойку.

– Да где же эта девчонка? Дотти! Дотти! – Под мышками кухарки расплылись темные пятна, отекшие щиколотки выпирали над верхом черных башмаков. Она зачерпнула что-то деревянной ложкой из водяной бани, приложила к ложке указательный палец, облизнула его и схватилась за солонку. – Айлин, ты не поищешь ее? Здесь пора убрать, да и печка еле греется, давно пора подбросить… не знаю, что они нынче кладут в кокс, право, не знаю! Так что пусть поспешит, если ей известно такое слово.

Дотти с мечтательным видом обходила вокруг стола, кладя возле очередного прибора вилку, затем нож и ложку. После каждого движения она замирала, шмыгала носом и глазела в пустоту.

– Тебя миссис Криппс зовет. Со столом я закончу.

Дотти затравленно взглянула на Айлин, вытерла нос рукавом и убежала.

Айлин услышала, как девушки смеются и болтают с мистером Тонбриджем, который привез покупки из Бэттла. Вот сами бы и накрыли на стол, а она помогла бы мистеру Тонбриджу. Ей лучше известно, что куда поставить, в отличие от Пегги или Берты. Но не успела она убрать сливочное масло, сливки и мясо в кладовую, а минеральную воду – к себе в буфетную, как миссис Криппс приготовилась подавать на стол. И пришлось бежать через кухню и зал в столовую, зажигать спиртовки под подогревателями для блюд на буфете, потом обратно в зал, бить в гонг, подавая сигнал к обеду, и снова в кухню, где блюда и тарелки уже были расставлены на большом деревянном подносе. Ей едва хватило времени вернуться и расставить всю эту посуду, прежде чем хозяева вышли к обеду.

* * *

Четырьмя часами позже прибыли почти все: взрослые пили чай в саду, а дети вместе с няней и Эллен в зале. Приехали на трех автомобилях, Эдвард выгрузил чемоданы, и Луиза перенесла в холл свой – он был ужасно тяжелый. Тетя Рейч поднялась вместе с ними, чтобы показать, где чья комната. Она пыталась помочь Луизе с чемоданом, но Луиза не позволила: все знали, что у тети Рейч беда со спиной, что бы это ни значило. Обрадовавшись, что ее поселили в Розовую комнату, Луиза захватила кровать у окна, ведь она приехала первая. А потом увидела раскладную койку и поняла, что Клэри будет спать в одной комнате с ней и с Полли. Вот досада, потому что хотя Клэри двенадцать (как и Полли), она как будто намного младше, и с ней, в общем, не очень-то весело, вдобавок надо быть с ней ласковыми, так как ее мама умерла. Ну и ладно, все равно здесь замечательно. Луиза распаковала свой чемодан настолько, чтобы вытащить бриджи для верховой езды и прокатиться верхом сразу после чая. Лучше уж выложить их сразу, потому что если ее застанут во время поисков, то обязательно скажут прекратить и отправят заниматься чем-нибудь другим. Три ситцевых платья, которые заставила ее взять мама, она повесила в шкаф, остальные вещи запихнула в комод. Все, кроме книг, которые аккуратно сложила на столике возле своей кровати. «Большие надежды» – потому что мисс Миллимент задала ее на каникулы; «Разум и чувства» – потому что она не перечитывала ее почти целый год; забавную старую книжку под названием «Большой-большой мир» – потому что мисс Миллимент рассказывала, как в своем детстве спорила с подругой, что над каждой страницей, какую ни открой, плачешь, сочувствуя героине; и конечно, Шекспир. Луиза услышала, что подъехала машина, и помолилась, чтобы это была Полли. Ей надо хоть с кем-нибудь поговорить, а то Тедди стал таким высокомерным, толком не ответил ни на один ее вопрос о школе и даже отказался по дороге играть с ней в автомобильные номера. Только бы это была Полли. Господи, пожалуйста, только бы Полли!

* * *

К счастью, приехала Полли. Ей всегда казалось, что в машине ее укачивает, но до тошноты дело никогда не доходило. Из-за нее останавливались дважды: один раз на холме возле Севеноукса, второй – сразу за Ламберхерстом. Оба раза она вываливалась из машины и стояла с разинутым ртом, ожидая рвоты, однако ее так и не было. Вдобавок она всю дорогу ссорилась с Саймоном. Из-за Помпея. Саймон заявил, что кошки даже не замечают, что люди уехали, а это наглая ложь. Помпей увидел, что она укладывает вещи, и даже попытался влезть в чемодан. Просто он скрывал свои чувства в присутствии посторонних. Он даже старался сделать так, чтобы она не расстраивалась, – ушел сидеть в кухню, так далеко от нее, как только мог. Мама все спрашивала, неужели она не рада, что едет в Хоум-Плейс, и она была на самом деле рада, но всем же известно, что можно испытывать одновременно два чувства, а может, и больше. Полли не надеялась, что Инге будет ласкова с Помпеем, хоть она и подкупила ее баночкой «Wonder-крема», но папа пообещал, что в понедельник вернется, и Полли поняла, что на него можно рассчитывать. Правда, тогда она будет скучать по папе. Жизнь – сплошные качели и карусели, не одно, так другое. От всех этих слез в Лондоне и тошноты в машине у нее разболелась голова. Ну и пусть. Сразу после чая они с Луизой вдвоем уйдут к своему любимому дереву – старой яблоне, на которой можно устроить дом и чтобы на каждой ветке – отдельная комната. Это только ее дерево и Луизы, а противному Саймону залезать на него запрещено. Ему велели отнести ее чемодан к ней в комнату, но как только взрослые остались позади, он бросил чемодан и сказал: «Сама тащи свое барахло».

– Хам! – Она подхватила чемодан и поволокла его по лестнице. – Скотина! – добавила она.

Оба слова были самыми новыми ругательствами в ее лексиконе: так папа назвал водителя автобуса и еще какого-то человека на спортивной машине по дороге сюда. Ох… что-то все идет не так, и с Помпеем, и с Саймоном. А наверху лестницы уже ждала милая Луиза, которая сразу же спустилась, чтобы помочь ей с чемоданом. Но она уже переоделась как для верховой прогулки, а значит, не будет после чая никакого дерева – вот опять, не одно, так другое.

* * *

Поездка Зоуи и Руперта выдалась кошмарной: Зоуи предложила отправить Клэри поездом вместе с Эллен и Невиллом, но Клэри закатила такой скандал, что Руперт сдался и сказал, что ей лучше поехать с ними. В их машине, маленьком «моррисе», места на всех не хватало, и Клэри пришлось тесниться сзади, между горами багажа. Почти сразу она заявила, что ее укачивает, и захотела сесть впереди. Зоуи сказала, что Клэри вообще не следовало садиться в машину, если там ее укачивает, и что вперед она не сядет. Поэтому Клэри стошнило – назло Зоуи. Пришлось остановиться, папа кое-как убрал за ней, но в машине все равно жутко воняло, и все на нее злились. А потом у них прокололась шина, папе пришлось менять колесо, и все это время Зоуи сидела и курила молча. Клэри вышла из машины и извинилась перед папой, а он был такой ласковый и сказал, что она не нарочно. Все это случилось, когда они еще не успели выехать из противного и страшного старого Лондона. Папа полез в багажник за инструментами, Клэри пыталась помочь ему, но он сказал, что у нее просто не получится. И говорил он таким терпеливым голосом, что она сразу поняла: он ужасно расстроен, только сказать не может. Конечно, расстроен, ведь с ним случилось худшее, что только может случиться на свете, а надо продолжать жить и делать вид, будто ничего и не было, и конечно, она пыталась подражать его храбрости, потому что знала, ему еще хуже. Сколько бы она ни любила его, это ничего не исправит. Весь остаток дороги они молчали, поэтому она пела, чтобы подбодрить его. Спела «Однажды ранним утром», и «Девять дней Рождества», и еще одну – Моцарта, с названием вроде «Aria», но в этой она знала только первые три слова, а дальше пела «ла-ла-ла», зато мелодия чудесная, папина любимая, и еще «Графиню-цыганку», а когда запела «Десять зеленых бутылок», Зоуи попросила ее помолчать хоть немного, и ей, конечно, пришлось. Зато папа поблагодарил ее за чудесное пение, так что Зоуи надулась, а это уже что-то. Остаток пути Клэри хотела в туалет, но не решалась попросить папу остановиться еще раз.

* * *

Лидия и Невилл замечательно прокатились на поезде. Невилл любил поезда больше всего на свете, и неудивительно, ведь он собирался стать машинистом. Лидии он показался очень славным мальчиком. Они поиграли в крестики-нолики, но это вскоре им надоело, потому что силы были равными и никто не выигрывал. Невиллу хотелось забраться на полку для багажа над сиденьями: он сказал, что один мальчик, его знакомый, всегда сидит там, когда ездит на поезде, но няня и Эллен не разрешили. Зато позволили им обоим постоять в коридоре, а это было здорово, особенно когда поезд проезжал через туннели и в дымной темноте были видны красные искры, и пахло так восхитительно.

– Вопрос в одном, – сказала Лидия, подумав, когда им разрешили вернуться в купе, – когда ты станешь машинистом, где у тебя будет дом? Потому что где бы он ни был, тебе же придется ездить куда-то еще, так?

– А я буду повсюду возить с собой палатку. И ставить ее где-нибудь в таком месте, как Шотландия или Корнуолл… или Уэльс, или Исландия. Где угодно, – важно закончил он.

– На поезде в Исландию нельзя. Поезда не ходят по морю.

– А вот и ходят. Папа с Зоуи ездят в Париж на поезде. Садятся на вокзале Виктория, ужинают, ложатся спать, а когда просыпаются, они уже во Франции. Значит, они переплыли море. Вот так-то.

Лидия примолкла. Спорить она не любила, поэтому решила не возражать.

– Ты, наверное, будешь хорошим машинистом.

– Я повезу тебя задаром, куда захочешь. Буду мчаться со скоростью двести миль в час!

Ну вот, опять он за свое. Двести миль в час – таких скоростей вообще не бывает.

– А чего тебе особенно хочется, когда мы наконец приедем? – Она спросила из вежливости, не горя желанием узнать.

– Покататься на велосипеде. И клубники. И фруктовый лед из Walls.

– Клубника уже отошла, Невилл. Теперь пойдет малина.

– Ну и ладно, мне любые ягоды нравятся. Я-го-го-готов любые я-го-го-годы есть! – Он расхохотался, его лицо густо порозовело, он чуть не свалился с сиденья. Поэтому Эллен пришлось сделать ему замечание и сказать, что он ведет себя глупо; его пыл удалось охладить приказом высунуть язык, а потом ему вытерли подбородок носовым платком и его собственной слюной. Лидия с отвращением наблюдала эту сцену, но не успела она насладиться чувством превосходства, как няня проделала с ней то же самое.

– Сажей перепачкались в коридоре, я же вам говорила!

Но это означало, что они уже почти приехали, чего Лидия ждала с нетерпением.

* * *

В семье Казалет было принято целоваться. Первая партия гостей, Эдвард и Вилли, после прибытия расцеловались с Дюши и Рейчел (дети поцеловались с Дюши и обнялись с тетей Рейч), вторая партия (Сибил и Хью) сделала то же самое с ними же, а потом братья и невестки друг с другом: «Ну как ты, дорогая?» Когда приехали Руперт и Зоуи, он расцеловался со всеми, а Зоуи оставила на лицах деверей легкий отпечаток своей алой помады и подставила губам невесток сливочно-белую щеку. Дюши сидела в садовом кресле с прямой спинкой на лужайке перед домом, под араукарией, и кипятила серебряный чайник, чтобы заварить крепкий индийский чай. Целуясь с родными, она производила безмолвную и молниеносную оценку состояния их здоровья: Вилли выглядит похудевшей; Эдвард, как всегда, здоров и весел; Луиза слишком быстро идет в рост; Тедди уже достиг возраста неуклюжести; Сибил измучена, а Хью, похоже, только что оправился от очередного приступа мигрени; Полли хорошеет, следовательно, отныне больше никаких обсуждений ее внешности; Саймон слишком бледен – ему не повредил бы морской воздух; Руперт явно осунулся, его не мешало бы подкормить; а Зоуи… тут ее мысль остановилась. Неисправимо честная, она призналась себе, что не любит Зоуи и не в состоянии не обращать внимания на ее внешность – по мнению Дюши, излишне броскую, чуть ли не как у актрисы. Дюши ничего не имела против актрис в целом, просто не ожидала появления одной из них в своей семье. Ни одно из сделанных ею наблюдений не было замечено никем, кроме Рейчел, которая сразу принялась восхищаться шелковым костюмом Зоуи с белым ажурным джемпером и длинной ниткой кораллов. Клэри целоваться не подошла, она сразу убежала в дом.

– Ее укачало в машине, – нейтральным тоном объяснила Зоуи.

– Сейчас она уже в полном порядке, – резким тоном вмешался Руперт.

Рейчел поднялась.

– Пойду посмотрю.

– Сделай одолжение, дорогая. Пожалуй, не стоит ей давать малину со сливками, сейчас для нее это слишком сытно.

Рейчел сделала вид, что не расслышала слова матери. Клэри она нашла выходящей из нижней уборной.

– С тобой все хорошо?

– Да, а что?

– Зоуи сказала, что по дороге в машине тебя укачало, вот я и подумала…

– Так это когда было! В какой комнате я буду жить?

– В Розовой. Вместе с Полли и Луизой.

– А-а, ладно! – Ее чемодан стоял в коридоре возле уборной. Она подняла его. – До чая есть еще время разложить вещи?

– Думаю, да. Но тебе совсем не обязательно спешить к чаю, если не хочется.

– Со мной все хорошо, тетя Рейчел, честное слово. Я совершенно здорова.

– Вот и хорошо. Я просто хотела убедиться. Иногда после укачивания чувствуешь себя ужасно.

Нерешительно шагнув к Рейчел, Клэри поставила на пол свой чемодан и порывисто обняла тетю.

– Я крепка, как старый сапог, – тень сомнения скользнула по ее лицу, – так папа говорит. – Она снова взяла чемодан. – Спасибо за заботу, – чинно закончила она.

Рейчел проводила грустным взглядом Клэри, топающую вверх по лестнице. У нее ныла спина, напоминая, что надо бы захватить подушку для Сибил.

Когда Рейчел вернулась к пьющим на лужайке чай, Зоуи рассказывала Вилли, как смотрела мужские одиночные матчи в Уимблдоне, а Сибил Дюши о няне, которую нашла, Хью и Эдвард обсуждали работу, а Руперт чуть поодаль сидел на лужайке, обхватив руками колени, и наблюдал за остальными. Курили все, кроме Сибил. Дюши прервала ее со словами:

– Дорогая, вылей свой чай, он наверняка остыл. Я налью тебе свежего.

Рейчел показала принесенную подушку, и Сибил с благодарностью выпрямилась, чтобы подушку подсунули ей под спину.

Зоуи, которая видела все это, украдкой окинула Сибил еще одним взглядом, удивляясь, как можно настолько запустить себя, выглядеть так чудовищно. Могла хотя бы надеть широкое платье или еще что-нибудь вместо этого жуткого зеленого, туго обтянувшего живот. Господи! Только бы ей самой никогда не забеременеть!

Рейчел вынула сигарету из коробочки на чайном столе и огляделась в поисках огня. Вилли помахала ей маленькой зажигалкой в шагреневой коже, и Рейчел потянулась за ней.

– Корт уже готов для тенниса, – сообщила она, но, прежде чем кто-либо успел отозваться, послышался шум подъехавшего автомобиля. Хлопнули дверцы, и через несколько секунд в белую калитку вбежали Лидия и Невилл.

– Мы ехали со скоростью больше шестидесяти миль в час!

– Ну надо же! – воскликнула Дюши, целуя Невилла. Перевозбудился, мысленно отметила она. Все это кончится слезами.

– Я поспорил, что Тонбридж быстрее не может, вот он и поехал быстрее!

– Как он должен был ехать, так и ехал, – строго возразила Лидия, наклоняясь к бабушке. – Невилл еще совсем маленький для своего возраста, – громким шепотом добавила она.

Невилл обернулся к ней.

– Уж как-нибудь побольше тебя! И вообще, как можно быть маленьким для своего возраста? Если ты слишком маленький, то, значит, до этого возраста еще не дорос!

– Довольно, Невилл, – негромко прервал его Руперт, прикрывая рот ладонью. – Поцелуй тетушек и приготовься к чаю.

– Я поцелую только ту, которая ближе всех, – он влепил звонкий поцелуй в щеку Сибил.

– И других тоже, – велел Руперт.

Невилл театрально вздохнул, но подчинился. Лидия, которая тоже обходила присутствующих с поцелуями, в завершение бросилась к Вилли.

– У Тонбриджа очень красная шея. Прямо на глазах краснеет, когда говорят о нем в машине, – объявила она.

– Тебе не следовало говорить о нем. Надо было или говорить с ним, или молчать.

– А я и не говорила. Это Невилл. Я просто заметила.

– Сейчас нам некогда слушать выдумки, – вмешалась Дюши. – Бегите к Эллен и няне. – Оба взглянули на нее, но сразу ушли.

– Господи, ну разве они не прелесть? Как они меня насмешили, – Рейчел затушила сигарету.

– Так что насчет тенниса?

Может, Вилли обиделась на свекровь за то, что та осадила Лидию? Впрочем, Рейчел знала, что Вилли обожает играть.

– Я в игре, – сразу же отозвался Эдвард.

– И ты сыграй, Хью. А я приду на тебя посмотреть, – Сибил изнывала от желания немного отдохнуть в прохладе спальни, но не хотела, чтобы из-за нее Хью лишился тенниса.

– С удовольствием сыграю, если мое участие понадобится, – но играть ему не хотелось. Хотелось поваляться в садовом кресле и почитать, спокойно провести время.

Едва только оба затеяли нечестную игру, жертвуя собой ради воображаемых потребностей друг друга, как Зоуи, вскочив, выразила интерес к игре и заявила, что пойдет переодеваться. Руперт сразу подхватил, что и он сыграет, значит, можно сразиться парами. Дюши собиралась срезать розы и обрывать засохшие бутоны, и только Рейчел решила, что все довольны и заняты, значит, можно уйти к себе – ее ждут Сид и письмо, – но из дома вышел ее отец.

– Привет, привет всем! Китти, все в порядке: я только сейчас вспомнил, что Как-их-там не смогут поужинать с нами, поэтому заедут просто выпить.

– Кто, дорогой?

– Один малый, с которым я познакомился в поезде. Хоть убей, не могу вспомнить его имени, но малый очень славный, и само собой, я пригласил его вместе с женой. Жаль вот только, портвейн уже откупорил, но думаю, как-нибудь выпьем.

– К какому часу ты пригласил их, если ужин в восемь?

– Да я не разводил канитель со временем. Наверное, к шести приедут. Из Юхерста – этот малый сказал, что они там живут. Рейчел, можно тебя на минутку? Хочу почитать тебе конец главы про Британский Гондурас, а потом начну сравнивать их красное дерево с западноафриканским.

– Ты ведь уже читал ее мне, папа.

– Правда? А, ну, неважно, прочитаю еще раз, – он взял ее под руку и решительно повел в дом.

– Зачем ты разрешаешь ему ездить поездом? – спросил Хью мать, которая отправилась за своими секаторами и корзиной. – Если бы он ездил на машине с Тонбриджем, то реже заводил бы новых знакомых.

– Когда он ездит с Тонбриджем, то садится за руль. А поскольку ничто не может помешать ему ездить по правой стороне дороги, Тонбридж наотрез отказывается садиться с ним в машину. Когда же он ездит поездом, никому из них не приходится уступать.

– Неужели полиция не находит, что сказать ему по поводу езды по правой стороне?

– Находит, конечно. Но когда его остановили в последний раз, он очень медленно вышел из машины и объяснил, что всегда ездил по этой стороне дороги и не собирается изменять своим привычкам теперь только потому, что едет на автомобиле, и в итоге они извинились перед ним. А остановиться ему вскоре придется: зрение никуда не годится. Ты бы поговорил с ним, дорогой, надеюсь, к тебе он прислушается.

– Вряд ли.

Они разошлись, и Хью направился наверх, убедиться, что у Сибил все хорошо. Поднимался он по лестнице в старой части дома, чтобы не столкнуться с детьми, которые все еще пили чай в зале.

Чай уже почти заканчивался, старшие дети изнывали на своих местах, ожидая, когда их отпустят вниз. Все они получили обязательный кусок хлеба с маслом, а потом еще столько ломтей хлеба с джемом, сколько хотели (Дюши не одобряла хлеб с маслом и с джемом – «слишком сытно», высшая степень осуждения в ее устах), овсяные лепешки и кекс, а уж потом – малину со сливками, которую запили кружками жирного молока, доставленного мистером Йорком с фермы сегодня утром. Эллен и няня сидели с торцов стола, внимательные к статусу друг друга и более бдительные и строгие со своими подопечными, чем дома. Полли и Саймон, которых не сопровождал никто из взрослых, оказались «ничейными», и от этого, как ни странно, присмирели. Из-за хороших манер почти все люди становятся скучными, думала Луиза. Она толкнула Полли под столом ногой, та поняла намек и спросила:

– Простите, можно нам вниз?

– Когда все закончат еду, – отозвалась няня.

Закончили все, кроме Невилла. Все посмотрели на него. Заметив это, он принялся быстро-быстро забрасывать малину в рот, пока не набил ее за обе щеки.

– Прекратите! – резким тоном воскликнула Эллен, и он поперхнулся, разинул рот, и малиновое месиво шлепнулось на стол.

– Остальные могут идти вниз.

И они с готовностью подчинились, как только запахло скандалом.

– Вы куда? – спросила Клэри у Полли и Луизы, зная, что от нее попытаются улизнуть.

– Проведать Джоуи, – отозвались они на бегу, направляясь к северной двери. С собой ее не возьмут, поняла она. И решила пойти на разведку одна. Поначалу она не замечала, куда идет, занятая мыслями о том, как она всех ненавидит; Луиза и Полли вечно сговариваются между собой, как девчонки в школе. И если бы даже она и пошла вместе с ними проведать Джоуи, прокатиться на нем ей бы не дали, или дали бы, но только маленький кружок после всех. С другой стороны, шорты на ней короткие, а ремни стремян жутко натирают колени. Из открытого окна наверху доносились вопли Невилла: так ему и надо, болвану. Она пнула камушек, ушибла палец ноги и…

– Поберегись!

Это пронеслись противные Тедди и Саймон на своих велосипедах. А противными они стали потому, что просто вообще не желали разговаривать с ней. Только друг с другом и взрослыми, правда, к середине каникул обычно немного добрели. Она дошла до угла дома, откуда, если повернуться налево, был виден теннисный корт и слышны возгласы: «ноль-один!» и «держи, партнер!». Клэри могла бы вызваться бегать за мячами, но ей даже видеть Зоуи не хотелось – нет уж, большое спасибо. Послышался ухающий папин смешок – он пропустил мяч. К играм он относился несерьезно, не то что другие. Справа от нее была видна большая часть сада, а вдалеке за ним начинался огород. Вот туда она и пойдет. Она зашагала по гаревой дорожке вдоль теплиц со стеклами, замазанными белым. Завидев впереди Дюши в ее большой шляпе, лязгающую ножницами и наклоняющуюся над розами, Клэри решила пройти через теплицы, чтобы ее не заметили. В первой из них пахло нектаринами, ветки которых формировали веером вдоль стен. Над головой вилась огромная лоза, виноградинки на которой были похожи на маленькие, мутно-зеленые стеклянные бусинки. Они, конечно, еще не созрели, но показались ей очень миленькими. Она пощупала нектарин-другой, и один из них упал ей в руку. Но она не срывала его, он просто сам отвалился. Клэри сунула его в карман шортов, чтобы съесть где-нибудь украдкой. Пышные герани и хризантемы в вазонах только начинали распускаться; садовник показывал их на цветочной выставке. В последней теплице было полным-полно помидоров, и желтых, и красных, и от мощной волны аппетитного запаха у нее защекотало в носу. Она сорвала один крошечный, чтобы съесть; он оказался сладким, как конфетка. Тогда она сорвала еще три и запихнула в другой карман. Закрыв дверь последней теплицы, она вышла в прохладный, но все еще золотой от солнца сад. Небо было бледно-голубым, в перышках легких облаков. У калитки огорода рос огромный куст, весь в лиловых цветах, похожих на сирень, только заостренных; вокруг них порхали бабочки – белые, оранжевые с черным и белым, маленькие голубые и даже одна лимонная с тоненькими черными прожилками на крыльях – «самая красивая из всех», подумала Клэри. Некоторое время она наблюдала за бабочками, жалея, что не знает, как они называются. Иногда они вдруг начинали суетиться и перепархивали с цветка на цветок почти безостановочно. Наверное, мед надо выпить из каждого цветочка, решила она. Вот они и продолжают искать, пока не найдут полный.

Она решила почаще навещать их, и тогда со временем они к ней привыкнут, хотя для людей они, пожалуй, немного не от мира сего, как призраки или феи, счастливые, им люди не нужны.

В огороде, обнесенном стеной, было очень душно, не чувствовалось ни ветерка. На одной длинной клумбе росли цветы для дома, чтобы срезать их и ставить в вазы, на всех остальных грядках – овощи. Вдоль стен – сливы, лиловые и желтые, а еще – огромный инжир с жесткими на ощупь листьями, от которых пахло нагретым макинтошем. Плодов на нем было множество, некоторые попадали на землю, хоть еще оставались зелеными, жесткими и блестящими.

– Иди сюда, смотри, что у меня есть!

Клэри не сразу заметила Лидию, которая сидела на корточках между двух рядов капусты.

– Что там у тебя? – спросила она, подражая голосам взрослых, поскольку ей было совсем не интересно.

– Гусеницы. Я собираю их, чтобы держать как питомцев. Вот в эту коробку. Потом сделаю дырочки в крышке самой тонкой из няниных спиц, потому что им же нужен воздух, но они все равно не уползут. Если хочешь, возьми себе несколько.

Добрая она, Лидия. Гусеницы были Клэри ни к чему, она уже выросла из таких забав, но предложение ее все равно порадовало.

– Если хочешь, я тебе помогу, – сказала она.

– Их легко искать, потому что они прогрызают дырки в листьях. Только бери их осторожно, пожалуйста. Костей у них нет, так что даже если у них что-нибудь сломано, не разберешь.

– Ладно… А совсем маленькие тебе нужны? – спросила Клэри, обнаружив на одном листе целый выводок.

– Только несколько, потому что они живут дольше. А большие становятся коконами, и тогда они уже никакие не питомцы.

Правда, они совсем одинаковые, только размерами другие, – подумав, продолжала она. – А черные мордочки у них у всех похожие, так что давать им имена бесполезно. Буду просто звать их «они».

– Как овец. Только на овец они совсем не похожи.

Лидия рассмеялась и заявила:

– Гусеничных пастухов не бывает. Пастухи хорошо знают своих овец. Мне мистер Йорк рассказывал. Он знает своих свиней, и у всех у них есть имена.

Когда Клэри решила, что гусениц они набрали слишком много, а Лидия – что достаточно, они сходили посмотреть, не осталось ли на грядках клубники, потому что Лидии захотелось пить, но она сказала, что если зайдет за водой в дом, няня заметит ее и потащит мыться. Но несколько поздних ягодок, которые они нашли, были кем-то объедены со всех сторон. Клэри рассказала Лидии, что хочет кошку и что папа обещал подумать об этом.

– А твоя мама что говорит?

– Она мне не мама.

– А-а! Вообще-то, я знаю, что нет. Извини.

– Да ничего, – ответила Клэри, хотя на самом деле для нее это было важно.

– Она тебе нравится? Тетя Зоуи?

– Я к ней вообще никак не отношусь.

– Но даже если бы нравилась, это все равно не то, правда? Настоящую маму никто не заменит. Ох, Клэри, как я тебе сочувствую! У тебя такая трагедия, да? По-моему, ты ужасно смелая!

Клэри ощутила свою исключительность. Ей еще никто и никогда не говорил ничего подобного. Странная штука: ей вдруг стало легче, как будто от того, что кто-то знал ее тайну, она перестала быть настолько тягостной, а вот Эллен всегда переводила разговор так резко и ужасно, и папа никогда не упоминал о ней, ни разу даже не сказал «твоя мама» и уж тем более не рассказывал то, что ей хотелось узнать. Но он ничего не мог поделать, ему было слишком тяжело об этом говорить, а она так любила его, что не хотела лишний раз мучить, а больше было некому… Лидия расплакалась, не издавая ни звука, только губа дрожала и слезы градом катились на солому вокруг кустов клубники.

– Я бы не выдержала, если бы моя мама умерла, – повторяла она. – Я бы ни за что не выдержала… это уж слишком!

– Она не умрет, – заверила Клэри. – Она самолучший человек, какого я видела в жизни!

– Правда? В самом деле она самолучшая?

– Самая-самая. Поверь мне, Лид, я же гораздо старше тебя, я-то знаю, – она поискала, нет ли в кармане платка для Лидии, и вспомнила про помидоры. – Смотри, что у меня есть!

Лидия съела три помидора и повеселела. Клэри почувствовала себя очень взрослой и доброй. Она предложила Лидии и нектарин, но Лидия отказалась: «Нет, съешь сама», а Клэри возразила: «Нет, лучше ты. Обязательно съешь». Ей хотелось, чтобы вся добыча досталась Лидии. Потом они взяли гусениц и отправились в садовый сарай, чтобы узнать, держит ли мистер Макалпайн до сих пор хорьков.

* * *

Тедди и Саймон объехали на велосипедах вокруг дома, потом вокруг конюшен и наконец прокатились по дороге до Уотлингтона и свернули к Милл-Фарм, который купил их дед и теперь перестраивал, чтобы было где жить на каникулах кому-нибудь из семейства. Они почти не разговаривали, довольные тем, что Тедди можно наконец-то перестать быть лучшим, а Саймону – младшим в их школе и превратиться просто в кузенов на каникулах и поиграть вместе. На обратном пути Тедди спросил Саймона:

– Позовем их играть с нами в монополию?

И Саймон, втайне польщенный тем, что его мнением интересуются, ответил так небрежно, как только мог:

– Придется позвать, а то визгу не оберешься.

* * *

Сибил чудесно отдыхала: грызла печенье (в перерывах между приемами пищи она по-прежнему ощущала голод) и читала «Цитадель» А. Дж. Кронина, который был врачом, как и Сомерсет Моэм.

Обычно она предпочитала более серьезные книги, читала скорее с целью просвещения и образования, чем ради удовольствия, но сейчас на умственные усилия она была не способна. С собой она привезла «Убийство в соборе» Т.С. Элиота, который они с Вилли смотрели в театре «Меркурий», а также «Восхождение на Ф-6» Одена и Ишервуда, но читать все это ей нисколько не хотелось. Как приятно очутиться за городом. Жаль только, что Хью не может пробыть с ней всю неделю, но ведь им с Эдвардом надо по очереди бывать в конторе, а Хью хотел освободиться к тому времени, когда родится ребенок. Или дети: судя по возне, которая творилась у нее внутри, она была почти уверена, что их двое. Впредь им придется принимать меры, чтобы ничего подобного не повторилось. Беда в том, что Хью не признает никаких видов контрацепции; после семнадцати лет брака она не возражала бы, даже если бы с этой стороной их жизни было навсегда покончено, но Хью явно так не считал. Она предалась праздным размышлениям о том, к каким средствам прибегает Вилли, ведь Эдвард не из тех, кому можно отказать (во всяком случае, не тот, с кем это проходит). Когда родилась Полли, они как будто бы уже решили, что двоих детей им достаточно; в то время они были гораздо беднее, и Хью опасался, что им не хватит денег, чтобы оплатить обучение, если будут сыновья, поэтому началась возня с ее колпачком, спринцеваниями, вольпаргелем, или же Хью не кончал в нее, и в конце концов она от беспокойства перестала получать всякое удовольствие от процесса, хотя, конечно, ему о таком не говорила даже намеками. Но в прошлом году, в начале декабря, они устроили себе божественные каникулы с катанием на лыжах в Санкт-Морице, и в первый вечер, когда у обоих тело ныло от непривычной нагрузки, Хью заказал бутылку шампанского, и они выпили ее, по очереди отмокая в горячей ванне. Она пропустила его вперед, потому что он подвернул щиколотку, а потом он сидел и смотрел на нее. Когда она уже была готова выйти, он развернул огромное белое банное полотенце и закутал ее, обнял, вынул шпильки из волос и бережно уложил ее на коврик в ванной. Она попыталась заговорить, но он закрыл ей рот ладонью, поцеловал, покачал головой, и все было точно так, как сразу после их свадьбы. После этого они занимались любовью каждую ночь, а иногда и днем, и Хью ни разу ни о чем таком даже не задумался. Поэтому ее нынешнее состояние неудивительно, но она только радовалась ему, ведь он был так доволен и всегда так нежен с ней. «Мне невероятно повезло, – думала Сибил. – Руперт – самый веселый из братьев, Эдвард – самый красивый, но Хью я ни на кого из них не променяю».

– А я думал, ты сразу уснешь, – он вошел в комнату с бокалом хереса. – И принес тебе вот это, чтобы ты немножко взбодрилась.

– О, спасибо тебе, дорогой! Только пить слишком много мне не следует, иначе я усну за ужином.

– Выпей, сколько захочешь, а я допью.

– Но ты ведь не любишь херес!

– Иногда люблю. И знаешь, вот что я подумал: если ты выпьешь сейчас, то тебе будет необязательно выходить, когда приедут те незнакомые гости.

– Чем ты был занят?

– Немного почитал, потом Старик позвал меня поболтать. Он хочет оборудовать площадку для сквоша за конюшнями. По-видимому, идею ему подал Эдвард, теперь дело за выбором места.

– Саймон обрадуется.

– И Полли тоже. Да и все мы.

– Не верится, что я еще хоть когда-нибудь смогу во что-нибудь играть.

– Сможешь, дорогая. До рождественских каникул площадку все равно не достроят. А к тому времени ты уже будешь тонкой, как тростинка. Не желаешь принять ванну? Если да, лучше поспешить, пока не начали купаться теннисисты и дети.

Она покачала головой.

– Утром приму.

– Все вы примете, да? – Он погладил ее живот и поднялся с постели. – Надо бы мне переобуться.

Все мужчины семейства Казалет постоянно меняли обувь на своих длинных костистых ступнях.

Сибил протянула ему бокал.

– Мне уже хватит.

Он осушил его залпом – как лекарство, подумалось ей.

– Кстати, как мы их назовем?

– Возможно, его и ее.

– Ну так как же?

– По-моему, Себастьян – красивое имя. А ты как думаешь?

– Не слишком ли вычурно для мальчика? Может, стоило бы назвать его Уильямом, в честь Старика?

– А если будут близнецы, назовем обоими именами.

– А если девочки? Или девочка?

– Пожалуй, Джессика.

– Мне не нравится. Я люблю простые имена – Джейн, Энн… Или Сюзан.

– Конечно, можно выбрать какое-нибудь из них. Так будет лучше.

Им и прежде случалось вести такие разговоры, но еще до того, как они узнали, что могут родиться близнецы. Насчет имен мнения у них расходились, хотя ведь выбрали же они в конце концов имя для Саймона, а Хью сам придумал имя для Полли, хотя ей хотелось назвать дочку Антонией. Подумав, она сказала:

– Энн – красивое имя.

– А я вот о чем думаю: по-моему, и Джесс неплохое. Куда ты положила мои носки?

– В верхний левый ящик.

К дому подъехала машина.

– А это, наверное, загадочные гости.

– Признаюсь честно: я так рада, что ты не приглашаешь к нам на ужины и коктейли всех, с кем знакомишься!

– Для этого я слишком редко езжу на поезде. Хочешь, я уложу Полли и Саймона в постель?

– Это их первая ночь на новом месте, пусть наиграются. Они сами лягут, когда Луиза и Тедди пойдут спать.

– Оки-доки, – он провел гребнем по волосам, послал ей воздушный поцелуй и вышел.

Сибил поднялась с постели и подошла к распахнутому окну; воздух тепло благоухал жимолостью и розами, слышались металлические крики дроздов, устраивающихся на ночь, небо становилось абрикосовым с прожилками тающих перистых облаков. «И смотри в последний раз на все, что мило, каждый час…» – вспомнилось ей. Она высунулась из окна и притянула к себе розу, чтобы понюхать. «Полвека вёсен мало длится, чтобы цветеньем насладиться», – маловероятно, чтобы Хаусман отпустил каждому хотя бы пятьдесят весен, не говоря уже о семидесяти. Ей уже тридцать восемь, в голове вновь всплыла мысль о том, что роды могут оказаться трудными и она умрет. Лепестки розы поникли, и когда она отпустила ее, осыпались, остались лишь тычинки. Нет, ей нельзя умирать, она нужна. Доктор Ледингем замечательный, сестра Лэм умница. Всего лишь один из моментов, когда боль и то, ради чего ее терпишь, уравновешивают друг друга. Она ни разу не призналась Хью, как страшно ей было в первый раз, с Полли, как она боялась рожать Саймона, потому что все эти разговоры о том, что собственных родов не помнишь – сентиментальные дамские выдумки.

* * *

Полли и Луиза так и не прокатились на Джоуи. Мистер Рен сказал, что он все еще гуляет. Ему самому недосуг ловить его, но если они хотят, пусть попробуют, недоуздок он им даст. Поймают его, приведут в конюшню на ночь, а утром покатаются. Вид у мистера Рена был сердитый, так что спорить с ним они не рискнули. Луиза зачерпнула пригоршню овса и высыпала в карман, где уже лежали комочки сахара, припрятанные Полли за чаем. Няня заметила это, но обе прекрасно знали, что она ничего не скажет, ведь Полли не ее подопечная. По сырой тенистой тропинке они дошли до луга, где Полли влезла в крапиву, обожглась, и им пришлось тратить время на поиски щавеля.

– Давай живее! – торопила Луиза. – Если мы сразу его поймаем, еще останется время покататься.

Но поймать Джоуи им вообще не удалось. Он стоял в дальнем конце луга, толстенький и лоснящийся, и щипал сочную зеленую травку. Услышав, как его зовут, он поднял голову и смотрел, как они приближаются. Вокруг его головы вилось облачко мошкары, он мерно помахивал хвостом. Уистлер тоже пасся, стоя головой к хвосту Джоуи. Завидев девочек, он шагом двинулся навстречу им в надежде на угощение.

– Придется дать Уистлеру немного овса, чтобы все было по справедливости.

– Ладно, ты держи недоуздок, а я буду их кормить.

Нет, надо сделать наоборот, мелькнуло у Луизы. Она была уверена, что Полли не справится с недоуздком, и не ошиблась. Уистлер сунул мягкий нос в ладонь, полную овса, просыпав его почти весь, и Джоуи тоже подошел за своей долей. Зажав овес в кулак, Луиза протянула его Джоуи, тот приготовился ловко выхватить лакомство, но едва Полли попыталась обнять его за шею, он мотнул головой и рысью ускакал прочь, до обидного недалеко, и остановился, словно подзадоривая их повторить попытку. Уистлер ткнулся носом в ладонь Луизы, выпрашивая добавку, и чуть не сшиб ее с ног.

– Вот черт! Держи сахар, а мне давай недоуздок.

– Извини… – робко промямлила Полли. Она знала, что в таких делах от нее толку мало. И побаивалась Джоуи, правда, совсем чуть-чуть.

Они предприняли еще одну попытку, с сахаром, и она закончилась так же, как первая, только на этот раз Джоуи заложил уши назад и вид у него стал проказливый. А когда сахар кончился, Джоуи вообще перестал подходить, и даже Уистлер в конце концов утратил к ним интерес.

– Ручаюсь, мистер Рен с самого начала знал, что его не поймать, – недовольно заявила Луиза. – Наверное, с ним такое тоже случалось, и не раз.

– Так давай вернемся и скажем ему.

Они молча перелезли через ворота, Полли казалось, что Луиза сейчас вскипит. А она вдруг сказала:

– С недоуздком ты не виновата. Знаешь, давай не пойдем к мистеру Рену. Когда у него лицо такое красное, он всегда злится на нас.

– Как свекла.

– Ужасно выглядит, правда, с его-то холодными голубыми глазами?

– Никому и в голову не придет сочетать свекольный цвет с голубым, – согласилась Полли. – Что будем делать? Может, сходим к нашему дереву?

К ее радости, на этот раз Луиза согласилась. Кусок веревки, по которой они забирались на первый, самый трудный участок ствола, висел там же, где они оставили его на Рождество. Они нарвали ромашек, Луиза положила их в карман, чтобы обе руки были свободны, и когда они с удобством разместились на самой лучшей ветке, загибающейся на конце кверху, так что можно было сидеть лицом друг к другу, прислонившись спинами одна к стволу, другая к загнутой ветке, Луиза поделила ромашки, и обе принялись плести венки, чтобы украсить ими ветки дерева.

Луизе, которая обгрызала ногти, пришлось делать отверстия в стебельках зубами, чтобы нанизывать цветы, а Полли проделывала их самым длинным из своих ногтей. Говорили о каникулах, о своих самых заветных мечтах и планах на это время. Луизе хотелось к морю и особенно – поплавать в бассейне Сент-Ленардса, а Полли – на пикник в Бодиам. Дни рождения у них с Саймоном у обоих были в августе, поэтому им разрешали выбрать, как провести один день.

– Но он-то выберет железную дорогу через Ромни, Хит и Димчерч, – грустно сказала Полли. И добавила: – И у Клэри тоже день рождения, помнишь?

– О боже! А она что выберет?

– Мы могли бы заставить ее сделать так, как хотим мы.

– Только если объясним ей, как нам не хочется того, чего нам на самом деле хочется.

– Это не значит, что мы ее заставили. Это… – она помедлила, подыскивая слово, – это сговор.

– Зачем ее вообще поселили с нами? На самом деле мне она не очень-то нравится. Но мама говорит, что надо относиться к ней по-доброму, потому что у нее нет матери. С этим все ясно. Плохо ей живется, наверное.

– У нее есть тетя Зоуи, – напомнила Полли.

– По-моему, мать из нее так себе. Шику в ней, конечно, хоть отбавляй, но она не мать. Есть люди, которые для этого просто не созданы, понимаешь? Возьмем хотя бы леди Макбет.

– А мне кажется, тетя Зоуи нисколько не похожа на леди Макбет. Я знаю, ты обожаешь Шекспира, но если честно, люди сейчас совсем не такие, как у него.

– Да точно такие же!

Они еще немного поспорили об этом, и Луиза выиграла, заявив, что природа подражает искусству – это не она так считает, а тот, кто на самом деле кое-что смыслит в таких вещах. Солнце село, плодовый сад из золотисто-зеленого стал туманным и серым с лиловыми тенями, и в нем уже не было жарко. Девочки задумались о молоке с печеньем и о мамах, пришедших пожелать им доброй ночи.

* * *

– Может, вы с Рупертом выкупаетесь первыми? Я совсем не прочь подождать – мне все равно еще надо выяснить, как устроилась на новом месте няня. Ты идешь, дорогой?

Эдвард, который сворачивал сетку, догнал ее. Зоуи посмотрела, как они поднимаются по ступенькам на террасу. Эдвард обнимал Вилли за плечи и говорил ей что-то, отчего она смеялась. Выиграли они довольно легко, и выиграли бы все три сета, если бы Эдвард, который играл лучше их всех, не сделал двойную ошибку и не потерял подачу. Пришлось признать, что и Вилли играет неплохо – без показного блеска, но ровно, с надежным бекхендом; она не пропустила почти ни единого мяча. Зоуи, которая терпеть не могла проигрывать, считала, что всему виной недостаточно серьезное отношение Руперта к игре; с лета он бил хорошо, но порой у сетки просто оставлял ей мячи, которые, по ее убеждению, обязан был брать сам, и конечно, она их тоже часто пропускала. Хорошо еще, им не пришлось играть против Сибил: она подавала снизу, только смеялась, пропуская мячи, и просила противников не бить слишком резко и сильно. Играть с ней было особенно плохо тем, что все притворялись, будто она играет не хуже остальных. И все были так милы друг с другом. И с самой Зоуи тоже, но она-то знала: дело просто в том, что она замужем за Рупертом и считается частью семьи. А на самом деле ее недолюбливают.

– Пойду мыться, – крикнула она Руперту, который собирал теннисные мячи. – Оставлю для тебя воду, – и она легко взбежала по ступеням, не дожидаясь ответа.

Хорошо еще, вода была горячая. А она-то уже прикидывала, под каким бы благовидным предлогом отпроситься в ванну первой, но тут вмешалась Вилли и просто предоставила ей такую возможность. Только ванная комната отвратительна: промозгло-холодная и такая уродливая с ее обшитыми сосновой доской стенами и подоконниками в дохлых синих мухах. Зоуи налила такую горячую воду, чтобы едва было можно терпеть, и долго отмокала в ней. Ох уж эти семейные каникулы! Казалось бы, если Казалеты-старшие так жаждут общения с внуками, что готовы присматривать за Клариссой и Невиллом, они с Рупертом могли бы уехать и отдохнуть как следует где-нибудь в другом месте, только вдвоем. Но каждый год, кроме самого первого, когда они только поженились и Руперт возил ее в Кассис, им приходилось приезжать сюда на бесконечные недели, и все это время Руперт безраздельно принадлежал ей только в постели. А все остальное время они чем-нибудь занимались с детьми, и все беспокоились о том, чтобы дети хорошо проводили время, которое они в любом случае проводили хорошо, ведь им было с кем играть. Ко всей этой клановости Зоуи не привыкла; в ее представлении проводить каникулы следовало совсем не так.

Отец Зоуи погиб в битве при Сомме, когда ей было два года. Она его совсем не помнила, хотя мама говорила, что когда ей было полтора года, он играл с ней в лошадки. Маме пришлось поступить на работу к Элизабет Арден, целыми днями заниматься чужими лицами, и Зоуи в пять лет отправили в пансион – в Элмхерст, неподалеку от Кемберли. В пансионе она оказалась самой младшей, все любили и баловали ее. Там ей нравилось, зато она ненавидела каникулы, когда приходилось торчать в Западном Кенсингтоне, в тесной квартирке, отделанной в персиковых тонах; мать уходила на весь день, а Зоуи оставляла на попечение постоянно меняющейся нудной прислуги. Развлечением у них считались поездки на автобусах, прогулки в Кенсингтонских садах и чаепития в чайной. К тому времени, как Зоуи исполнилось десять, она решила покинуть этот дом как можно раньше. Как только она немного подросла, ей стали доставаться роли главных героинь в школьных постановках, но не потому, что она хорошо играла, а из-за внешности. Она собиралась пойти в актрисы сразу же после окончания учебы. Только бы не повторить путь своей матери, в жизни которой, кроме отвратительной работы, была лишь череда унылых стариков: за одного из них она даже, кажется, собиралась замуж, но передумала, узнав от Зоуи, что тот пристает к ней каждый день, дождавшись, когда мать уйдет на работу. Разыгрался ужасающий скандал, после которого мать перестала красить волосы и начала жаловаться на то, как тяжело ей живется.

Единственным вопросом, по которому они с матерью воодушевленно сходились во мнениях, была внешность Зоуи. Из симпатичного младенца она выросла в необычайно хорошенького ребенка и ухитрилась нисколько не подурнеть даже в подростковые годы. Она так и не утратила гибкости и легкости фигуры, ее не мучили ни прыщи, ни сальность волос, и ее мать, считавшая себя авторитетом в вопросах внешности, рано поняла, что ее дочь растет красавицей, поэтому постепенно все надежды на собственную уверенность в завтрашнем дне и комфорт – на мужчину, который позаботится о ней, в итоге необходимость в тяжелой работе отпадет, – перенесла на Зоуи. Она обещала стать такой блестящей красавицей, что могла бы выйти за кого угодно, что для миссис Хэдфорд означало настолько богатого человека, которому не составило бы труда обеспечить и свою тещу. Поэтому она учила Зоуи ухаживать за собой: холить свои чудесные густые волосы с помощью хны и яичных желтков, расчесывать ресницы на ночь с вазелином, промывать глаза горячей и холодной водой, дефилировать по комнатам со стопкой книг на голове, спать в хлопковых перчатках, смазав руки миндальным маслом, и еще многим другим ухищрениям. Прислуги у них уже не было, но от Зоуи никогда не требовали ни готовить, ни заниматься другой домашней работой; ее мать купила подержанную швейную машинку, шила ей красивые платья и вязала свитера, а когда Зоуи в шестнадцать лет получила школьный аттестат, заявила, что учиться ей осточертело, и захотела пойти на сцену, миссис Хэдфорд, к тому времени начавшая побаиваться ее, немедленно согласилась. Известно, что и герцоги женятся на актрисах, и поскольку миссис Хэдфорд была не в состоянии вывозить дочь, как полагается, со светскими сезонами и так далее, альтернативу она сочла приемлемой. Она объяснила Зоуи, что выходить замуж за артиста ей ни в коем случае нельзя, сшила ей простое, но изысканное облегающее платье оттенка ее зеленых глаз специально для прослушиваний и замерла в ожидании дочерних славы и успеха. Но отсутствие у Зоуи актерского таланта скрадывал недостаток опыта, и после того, как два антрепренера посоветовали ей поучиться в актерской школе, миссис Хэдфорд поняла, что ей опять придется платить за обучение. Два года Зоуи посещала школу Элси Фогерти и научилась отчетливо выговаривать слова, следить за своей мимикой и жестами, ходить, немного танцевать и даже чуть-чуть петь. Ничто не помогло. Она была настолько очаровательна и так старалась, что преподаватели продолжали попытки превратить ее в актрису гораздо дольше, чем сделали бы, будь она не столь хороша собой. Она так и осталась скованной, напряженной и совершенно неспособной произнести естественно хотя бы одну реплику. Единственное, что ей удавалось, – движения, она любила танцевать, и в конце концов было решено, что ей, пожалуй, лучше сосредоточить внимание на танцах. Она бросила актерскую школу и начала брать уроки степа и танца модерн. Следует добавить только, что хотя в актерской школе за Зоуи по пятам ходили толпы влюбленных студентов, она держала их на расстоянии. Пренебрегая очевидным объяснением этому, миссис Хэдфорд сделала опрометчивый вывод, что Зоуи «благоразумна» и знает, чего ей предстоит достичь.

Зоуи поддерживала связь с одной из подруг по Элмхерсту, некой Маргарет О'Коннор. Маргарет жила в Лондоне, и когда обручилась с одним врачом – «довольно старым, но ужасно милым», – она пригласила Зоуи потанцевать с ними. «Иэн приведет друга», – обещала она. Этим другом и оказался Руперт. «Ему сейчас так тяжело. Надо хоть немножко развеяться», – сказала ей Маргарет в дамской комнате клуба «Горгулья». Руперт решил, что никого красивее Зоуи в жизни не видел. А Зоуи мгновенно и безумно влюбилась в Руперта. Через шесть месяцев они поженились.

– …Ты там?

Зоуи вышла из ванны, закуталась в полотенце и отперла дверь.

– Здесь жарища, как в турецкой бане!

– Все лучше, чем эскимосское иглу. В столовой, наверное, ледяной холод, как обычно?

Его лицо стало замкнутым, и она пожалела о своих словах. Он не выносил ее критики в адрес родителей. Усевшись в ванну, он принялся старательно умываться. Она наклонилась и поцеловала его в потный лоб.

– Прости!

– За что?

– Ни за что. Я надену платье в ромашках?

– Хорошо.

Она ушла.

Свожу ее в кино в Гастингс на следующей неделе, думал Руперт. Нормальной семейной жизни она никогда не знала, потому все это кажется ей настолько странным. Мысль о том, что, возможно, она благодарна судьбе за это неведение, мелькнула и улетучилась, развивать ее он не стал.

* * *

Невилл и Лидия сидели каждый в своем конце ванны. Он дулся, потому что Лидия ушла, не дождавшись его. Когда она попросила не брызгаться, а он почти не брызгался, он нарочно заколотил пятками по воде и окатил ее. Эллен и няня ушли ужинать, так что он мог делать все, что хотел. Взяв губку, он с угрожающим видом сжал ее в руке, глядя на Лидию. Потом плюхнул губку себе на макушку, и она восхищенно засмеялась.

– А я так не могу. Не люблю, когда вода попадает в глаза.

– А я люблю, когда вода попадает куда угодно. Я ее пью! – Он приложил губку ко рту и начал шумно высасывать воду.

– Она же вся мыльная, тебя стошнит.

– Не стошнит, я привык, – в доказательство он высосал еще немного. Было противно, и он перестал. – Если захочу, я выпью всю ванну!

– Да уж, ты можешь. А я видела, как хорек ест кусок кролика прямо с шерстью.

– Если только кусок, значит, он был уже мертвый.

– А может, кролик был целый, и хорек его уже доедал.

– Жаль, что я не видел. Где это было?

– В садовом сарае. В клетке. Это был кролик мистера Макалпайна. У него такие маленькие красные глазки. По-моему, он злой.

– Сколько хорьков ты видела за всю жизнь?

– Не то чтобы много. Нескольких.

– Знаешь, все хорьки кого-нибудь едят, – он пытался представить, какой он, этот хорек; звери с красными глазами ему еще никогда не встречались. – Завтра пойдем и посмотрим вместе, – предложил он. – Я еще и не такое видал.

– Ладно.

– Что нам дадут на ужин? Ужасно хочу есть.

– Ты же выплюнул малину, – напомнила ему Лидия.

– Только последние четырнадцать штук. А потом снова съел некоторые. И вообще, не твое дело, – добавил он. – Заткнись, черт бы тебя побрал!

Лидия не успела ответить: в ванную вошла Вилли.

– Дети, скорее! Желающих мыться еще много, – она развернула полотенце, и Лидия выбралась из ванны к ней в объятия. – А ты, Невилл?

– Меня Эллен вытрет, – ответил он, но Вилли уже взяла свежее полотенце и помогла ему выйти из воды.

– Мама, он ругается! Знаешь, что он только что сказал?

– Не знаю и знать не хочу. Хватит выдумывать и наговаривать на других, Лидия, это некрасиво.

– Конечно, – согласилась Лидия. – И хоть он наговорил ужасных вещей, я тебе не скажу каких. Ты почитаешь мне, мама? После нашего скучного ужина?

– Не сегодня, дорогая. Гости приедут к нам выпить, а я еще не переоделась. Завтра. Но я приду пожелать тебе доброй ночи.

– Очень-очень надеюсь, что ты придешь.

– Она очень-очень надеется, что ты придешь, – передразнил ее Невилл. – И думает, что это лучше, чем ничего, – он усмехнулся Вилли, обнажая розовые десны с показавшимися краешками новых, крупных зубов.

* * *

В ожидании своей очереди в ванную Эдвард решил сходить к Старику и выпить виски с содовой. На одном из причалов возникли сложности, которые ему хотелось обсудить в отсутствие Хью. И теперь такой шанс ему представился: он видел Хью в саду с Дюши. Эдвард заглянул в кабинет, и его отец, который сидел за столом и обрезал сигару, поманил его к себе.

– Плесни себе виски, старина, и мне тоже налей.

Эдвард выполнил просьбу и устроился в большом кресле напротив отца. Уильям придвинул к нему ящик с сигарами и протянул гильотину.

– Итак, что тебя гложет?

Удивляясь тому, что отец догадался, как всегда, Эдвард заговорил:

– Честно говоря, сэр, мысли о Ричардсе.

– Не только тебя, но и всех нас. Знаешь, ему все-таки придется уйти.

– Вот об этом я и хотел поговорить. Мне кажется, нам не следует спешить.

– Зачем держать управляющего причалом, которого почти никогда нет на месте? Во всяком случае, когда он тебе нужен?

– Как вам известно, Ричардс едва пережил войну. Он был ранен в грудь и так толком и не оправился после ранения.

– Поэтому мы и наняли его когда-то. Хотели дать ему шанс. Но если щадить каждую старую развалину, будет уже не до бизнеса.

– Совершенно с вами согласен. Но ведь Хью… – Он собирался сказать, что здоровье Хью тоже оставляет желать лучшего, а им и в голову не приходит уволить его, когда Старик перебил:

– Хью разделяет мою точку зрения. Но считает, что, пожалуй, нам стоит не попрощаться с ним окончательно, а найти ему работу полегче, с меньшим грузом ответственности, и так далее.

– И платить меньше?

– Ну, мы могли бы что-нибудь придумать с его жалованьем. Смотря что мы для него подыщем.

Последовало молчание. Эдвард знал: если уж Старик упрется, его никакими силами не сдвинешь с места. И разозлился было на Хью за то, что тот обсуждал такие вопросы с отцом за спиной его, Эдварда, но тут спохватился и понял, что сейчас делает то же самое. Он предпринял еще одну попытку:

– Знаете, Ричард ведь славный малый. Его преданность непоколебима, он заботится о благе компании.

– И я вправе рассчитывать на это, черт возьми! Вправе надеяться на преданность каждого, кто служит у нас, и пусть только попробует кто-нибудь меня разочаровать! – Потом он слегка смягчился и добавил: – Мы ему что-нибудь подберем. Пусть распоряжается грузовиками. Я все равно невысокого мнения о Лоусоне. Или дадим ему работу в конторе.

– Не можем же мы платить ему за работу в конторе шесть сотен в год!

– В таком случае поставим его на продажи. Посадим на комиссию. Тогда все будет зависеть от него.

Эдварду вспомнилась худосочная нескладная фигура Ричардса и его виноватые карие глаза.

– Не выйдет. Ничего из этого не выйдет.

– Что же ты предлагаешь?

– Я бы хотел сначала все обдумать.

Уильям допил свой виски.

– Он ведь женат? И дети есть?

– Трое, и скоро будет еще один.

– Мы что-нибудь придумаем. Чем вам с Хью надо заняться в первую очередь, так это поисками нового человека на его место. Нам жизненно важно найти хорошего работника, – он взглянул на Эдварда проницательными голубыми глазами. – Ты наверняка это уже понял.

– Да, сэр.

– Уходишь?

– Хочу принять ванну.

Он ушел, а Уильям задумался о том, что даже не попытался сказать, что от Ричардса на его работе вообще нет толку, так что Хью совершенно прав.

* * *

Из окна своей спальни Рейчел увидела, что прибыли таинственные гости. Они вошли через белую калитку со стороны подъездной дорожки той нерешительной походкой, которая выдает людей, впервые направляющихся в незнакомый дом, тем более такой, где не сразу найдешь входную дверь. Рейчел положила письмо обратно в карман кардигана: читать, что пишет Сид, сейчас бесполезно, в спешке все удовольствие будет испорчено. Весь день она пыталась выкроить тихую минутку, чтобы почитать без помех, и всякий раз уступала своей доброте или чувству долга, или же отказывалась от своих намерений просто потому, что повсюду были люди. А теперь надо идти и помочь Дюши выяснить, как все-таки зовут вновь прибывших. Но это затруднение было вскоре преодолено: она услышала, как отец появился из своего кабинета с радушными возгласами:

– Привет, привет! Рад вас видеть! Боюсь только, напрочь забыл вашу фамилию, но такое рано или поздно случается с каждым из нас… Пикторн! Ну конечно! Китти, Пикторны приехали! Итак, позволите предложить вам выпить, миссис Пикторн? Глоток джина? Все мои невестки пьют джин – мерзкий напиток, но дамам, кажется, он по вкусу.

Рейчел услышала, как зазвенели бутылки на сервировочном столике, вывезенном из дома, и увидела, что выкатил его Хью. Может, теперь-то она наконец сможет прочитать письмо, а уж потом спустится к остальным? В этот момент в ее дверь постучали – робко, неуверенно.

– Входите!

В дверь заглянула Клэри и застыла на пороге, прижимая к себе одной рукой другую, замотанную какой-то сероватой тряпкой.

– Что это с тобой, Клэри?

– Ничего особенно. Но кажется, у меня бешенство.

– Утеночек мой, с чего вдруг тебе это пришло в голову?

– Я водила Лидию в сарай смотреть хорька мистера Макалпайна. Потом за ней пришла няня и увела, а я вернулась еще раз посмотреть на хорька, а он перестал есть кролика, потому что уже почти доел, и мне показалось, что ему так одиноко в клетке, что я его вынула, а он меня укусил – несильно, но до крови, а значит, надо раскалить железо или что-то в этом роде и прижечь место укуса, а мне страшно, и еще я не знаю, где в этом доме найти железо. Так в книжке написано у Луизы Олкотт, а папа в ванне, он меня не слышит, поэтому я подумала, может, ты отведешь меня к ветеринару или еще чего… – Она сглотнула и добавила: – Мистер Макалпайн наверняка разозлится и будет ругаться, поэтому не могла бы ты сама сказать ему?

– Дай-ка взглянуть на твою руку.

Рейчел размотала повязку, оказавшуюся одним из носков Клэри, и осмотрела горячую, серую от пыли ручонку. Укус на указательном пальце выглядел неглубоким. Промывая его водой из кувшина и доставая из аптечки йод и пластырь, Рейчел объясняла, что бешенство в Англии уже искоренили, поэтому прижигать рану незачем. Обработку йодом Клэри выдержала храбро, но что-то по-прежнему тревожило ее.

– Тетя Рейч! А ты не могла бы сходить со мной и снова посадить его в клетку? Чтобы мистер Макалпайн ничего не узнал?

– Мне кажется, у нас с тобой ничего не получится. Но ты обязательно должна сходить к мистеру Макалпайну и извиниться перед ним. И он посадит хорька обратно в клетку.

– Ой, нет, тетя Рейч! Он так ужасно разозлится!

– Я пойду с тобой, но извиниться ты должна сама. И пообещать больше никогда так не делать. Это был очень нехороший поступок.

– Я не нарочно. И я прошу прощения.

– Да, вот так и скажи – только ему. Ну, пойдем.

С чтением письма опять пришлось повременить.

* * *

Пикторны задержались до двадцати минут девятого, и к тому времени какая-то случайная реплика хозяина дома наконец убедила миссис Пикторн, что на ужин их все-таки не пригласят. «Нам правда уже пора», – сказала она дважды: сначала робко, потом с отчаянием. Ее муж, который и в первый раз услышал ее, притворился, что не слышит, оттягивая до последнего возможного момента ссору с ней в машине. Но все было напрасно. С готовностью вскочив, Уильям довольно болезненно сжал руку миссис Пикторн выше локтя и повел ее к воротам, поэтому прощаться с остальными ей пришлось, оглядываясь через плечо на ходу. Мистеру Пикторну осталось лишь последовать за ней; он умудрился забыть свою панаму, но девочку, которая разносила маленькое круглое печенье, послали с ней вдогонку – так сказал дядя Эдвард.

– Обязательно приезжайте еще, и поскорее! – крикнул Уильям, когда они уже благополучно уселись в машину. Мистер Пикторн натужно улыбнулся и заработал рычагом передач, прежде чем с ревом мотора покатиться прочь по подъездной дорожке. Миссис Пикторн сделала вид, что не слышит.

– Я уж боялся, что они никогда не уедут! – воскликнул Уильям, тяжелой походкой входя обратно в калитку.

– Они думали, что ты пригласил их на ужин, – объяснила Рейчел.

– Да нет, вряд ли. Не может быть. Разве я их звал?

– Конечно, звал, – спокойно отозвалась Дюши. – Вечно у тебя одно и то же, Уильям. Это было очень некрасиво по отношению к ним.

– Теперь вернутся домой, к какой-нибудь жестянке раздора с сардинами, – вставил Руперт. – Не хотел бы я сейчас оказаться на месте мистера Пикторна. Наверняка всю вину свалят на него.

Айлин, которая медлила со своим известием за дверью добрых полчаса, вошла и объявила, что ужин подан.

* * *

– Что он на самом деле сказал, – уже в четвертый раз пытался втолковать он, – так это «обязательно заезжайте к ужину». А уже потом, когда мы выходили из поезда, – «приезжайте к шести, выпьем вместе».

– Вот именно!

– Ну вот, опять, как обычно, во всем виноват я, – сказал он, чтобы прервать враждебное молчание.

– Думаешь, от этого легче? Если ты во всем виноват, значит, и говорить не о чем?

– Милдред, ты же знаешь, я тебе не запрещаю говорить ни о чем.

– У меня нет никакого желания продолжать.

Немного погодя она заявила:

– Дома нечего есть.

– Можно открыть банку сардин.

– Сардин! Сардин! – повторила она таким тоном, словно речь шла о консервированных мышах, засунуть которых в жестянку могло прийти в голову лишь сумасшедшему. – Можешь есть сардины, сколько пожелаешь, если они тебе так нравятся. А что от них творится со мной, ты прекрасно знаешь!

«Я знаю, что хотелось бы сотворить с тобой мне, – мысленно откликнулся он. Сначала – медленно-медленно задушить, а потом выкинуть в колодец». Жестокость этой мысли, а также легкость и быстрота, с которой она возникла, вызвали у Пикторна отвращение. «Я ничем не лучше Криппена», – подумал он. Зло, непостижимое уму. Он положил руку на ее колено.

– Прости, что испортил тебе вечер. Развлечение вышло так себе, верно? А что на ужин, мне неважно. Что бы ты ни подала на стол, будет замечательно, как всегда, – мельком взглянув на нее, он убедился, что нашел верные слова.

– Если бы ты только слушал, что тебе говорят! – вздохнула она. – Надеюсь, у нас еще остались яйца.

* * *

Этот ужин никогда не кончится, думала Зоуи. Они ели холодного лосося с молодым картофелем и горошком, пили неожиданно приятный рейнвейн (впрочем, Уильям, считавший белое вино дамским напитком, выпил бутылку кларета). На десерт подали шоколадное суфле, а потом наконец – стилтон и портвейн, но это случилось не скоро, потому что все были так увлечены разговором, что забывали положить себе овощи, которые им передавали, и мужчины съели по второй порции лосося, а потом, конечно, вспомнили об овощах. Руперту пришлось передавать их, и все это время они вели разговоры на несколько тем одновременно, в том числе и о театре, – ну, это и ей было интересно, только не французские пьесы, не Шекспир и чтобы роли не в стихах. Потом Эдвард повернулся к ней и спросил, какие пьесы ей нравятся, а когда она ответила, что в последнее время не видела никаких, стал рассказывать о пьесе «Французский без слез». И не успела она подумать, что название выглядит довольно скучно, рассмеялся и сказал: «А помнишь, Вилли, ту чудесную девушку, Кей, или что-то в этом роде, и как один из мужчин сказал: "Она дала мне зеленый свет", а другой ответил, что, по его мнению, она вообще скуповата на красный и желтый?» А когда Вилли кивнула и улыбнулась так, словно делала ему одолжение, он снова повернулся к Зоуи: «Думаю, вам стоило бы посмотреть ее, она вас рассмешит». Эдвард нравился Зоуи, ей казалось, что его тянет к ней. Перед ужином, по пути в столовую, он похвалил ее платье. Платье было темно-синее, вуалевое, в крупных белых ромашках с желтыми серединками и довольно низким треугольным вырезом, и когда она почувствовала, что Эдвард разглядывает ее платье, то повернулась к нему – он и вправду смотрел на нее. Слегка улыбнувшись, он подмигнул ей. Она попыталась нахмуриться, но вообще-то это был лучший момент за весь ужин, и она задумалась, неужели Эдвард в нее влюбился. Само собой, было бы ужасно, но ведь она не виновата. Она будет держаться отчужденно, но с пониманием; она, пожалуй, позволит ему один поцелуй, потому что один раз не считается, и он застигнет ее врасплох, или пусть думает, что застиг. Но она объяснит ему, что так нельзя, что сердце Руперта будет разбито, и вообще она любит Руперта. Ведь это правда. Они пообедают в «Плюще» – это будет уже после поцелуя, обед предназначен для объяснений. Теперь, когда она вышла замуж, ее почти не приглашают на обеды, а Руперту, как преподавателю живописи, не по карману принимать у себя гостей. Эдвард будет умолять ее хотя бы о редких встречах, и она уже начинала подумывать, не согласиться ли хотя бы…

– Дорогая, это не тот человек, который смотрел на тебя в «Горгулье»?

– Какой человек?

– Ты знаешь, о ком я. Невысокий, с глазами навыкате. Поэт.

– Нет, не знаю. Я не спрашиваю фамилий у людей, которые глазеют на меня!

Ей показалось, что она попала в точку, но после минутной паузы Сибил вдруг произнесла:

– Дилан Томас в ночном клубе? Любопытно!

Руперт кивнул:

– Вот именно.

Дюши сказала:

– Поэтов всегда можно было встретить повсюду. Только сейчас они, похоже, ушли в подполье. Во времена моей юности они считались persona grata. Их можно было встретить как на званых обедах, так и в другой, совершенно обычной обстановке.

– Дюши, дорогая, «Горгулья» не в подполье, до нее вверх четыре этажа.

– Правда? А мне казалось, все ночные клубы находятся в подвалах, уж не знаю, почему. Я там никогда не бывала.

Уильям вставил:

– Теперь уж поздно.

– Слишком поздно, – невозмутимо отозвалась она и позвонила Айлин с приказом убирать со стола.

Не упуская случая приласкаться к ней, Эдвард заметил:

– Никогда не видел смысла в поэзии, не пойму, о чем вообще толкуют эти ребята.

Вилли, услышавшая его, возразила:

– Дорогой, но ведь ты вообще ничего не читаешь. Какой смысл делать вид, что не читаешь только поэзию?

Пока Эдвард добродушно отвечал, что одного интеллектуала в семье вполне достаточно, Зоуи оценивающе смотрела на Вилли. Почему-то она казалась не парой Эдварду. Она была… не то чтобы непривлекательной, но отнюдь не эффектной. Ее костистый нос был слишком крупным, массивные брови на угловатом лице – чересчур темными, а не сероватыми, как волосы, а фигуре, хоть и по-мальчишески стройной, тем не менее недоставало соблазнительности. Карие глаза выглядели неплохо, но губы были слишком тонкими. В целом удивляло, как красавец Эдвард мог выбрать ее в жены. Конечно, она многое умела – не только хорошо ездила верхом и играла в теннис, но и музицировала на фортепиано и еще каком-то инструменте вроде дудки, и по-французски читала, и плела настоящие кружева для подушек, и переплетала книги в мягкую кожу, и ткала коврики под приборы на стол, а потом украшала их вышивкой. Казалось, не найдется ничего такого, чего бы она не умела, причем она занималась всеми этими делами отнюдь не по практическим соображениям – Эдвард был гораздо богаче Руперта. А еще у Вилли, по выражению матери Зоуи (а следовательно, и самой Зоуи), имелись связи во влиятельных кругах, хотя Зоуи старалась о таком вслух не говорить. Отец Вилли был баронетом; у них в гостиной стояла его фотография в серебряной рамке: баронет выглядел ужасно старомодным, с обвислыми белыми усами, как у моржа, в воротнике-стойке, тугом галстуке и с меланхоличным выражением глаз. Он был композитором, и довольно известным. Зоуи мечтала, чтобы Руперт тоже прославился; портретами можно заработать кучу денег, надо только знать, кого писать. А леди Райдал – настоящая мегера. Зоуи виделась с ней только однажды, здесь же, вскоре после замужества. Дюши пригласила ее в гости, потому что все они очень любили сэра Хьюберта и сочувствовали его жене, когда он умер. Леди Райдал ясно дала понять, что не одобряет накрашенные ногти, девушек в шортах, кинематограф и женщин, пьющих спиртное, – брюзга и зануда.

– О чем задумалась, немногословная Зоуи?

– Руперт говорит, что думать мне вообще незачем, – отозвалась Зоуи. Она не слушала и не знала, о чем речь – не имела ни малейшего представления.

– Дорогая, я никогда такого не говорил. Если только то, что ты действуешь по наитию.

Дюши заметила:

– Женщины прекрасно приспособлены для мышления. Просто им приходится думать о других вещах.

Эдвард сказал:

– А я действительно не понимаю, с какой стати Зоуи задумываться о Муссолини.

– Вот именно! Чем меньше она думает о подобных вещах, тем лучше! И не вздумай забивать свою хорошенькую головку этим диктатором-макаронником, – ласково добавил Бриг, обращаясь к снохе. – Впрочем, должен признать, что с высадкой эвкалиптов и осушением болот он проделал неплохую работу. В этом надо отдать ему должное.

– Бриг, дорогой! Послушать тебя, так он сажал их своими руками, – по лицу Рейчел разбежались насмешливые морщинки. – Воображаю, как он наклоняется, так что китель чуть не лопается на нем, натягивая пуговицы…

Сибил, которая до этого с ласковым выражением лица слушала бесконечный рассказ Брига о его второй поездке в Бирму, спросила:

– Он ведь, кажется, построил также прекрасные дороги? То есть распорядился построить?

– Да, конечно, – подтвердил Эдвард. – Создал рабочие места, дал людям работу. И ей-богу, трудились они куда старательнее, чем здесь! Порой мне кажется, что и этой стране не повредил бы диктатор. Вы только посмотрите на Германию! Посмотрите на Гитлера! И на то, что он сделал для своего народа!

Хью был шокирован.

– Да не нужен нам диктатор, Эд! На самом деле ты так не думаешь.

– Само собой, не нужен! Что нам нужно, так это нормальное правительство социалистов. Из тех, кто понимает рабочий класс. Работать они будут, если у них появится стимул, – Руперт обвел вызывающим взглядом своих родственников-тори. – А нынешние думают лишь о том, как бы сохранить статус-кво.

Принесенное шоколадное суфле отвлекло их и помешало углубиться по знакомой тропе в дебри, хотя Зоуи услышала, как Эдвард буркнул, что лично он не усматривает в статус-кво ничего плохого.

После суфле Сибил и Вилли сказали, что пойдут кормить детей на ночь и укладывать их, а Зоуи, которая не хотела, чтобы кто-то увидел, как крошка Клэри любит ее, не сдвинулась с места. Заметив это, Рейчел сказала, что сейчас принесет сигареты. Дюши предложила оставить мужчин за столом, с сыром и портвейном.

* * *

Луиза и Полли приняли ванну вместе и оставили воду для Клэри, как им было велено, но ее нигде поблизости не было, а они не видели причин искать ее. Расчесав волосы, они общими усилиями заплели косу Луизе, а это было нелегко, так как волосы у нее были еще слишком короткими для настоящей косы. Она решила отрастить волосы, чтобы не пришлось носить парики, когда она станет актрисой.

– Но если придется изображать очень старых людей, тебе все равно понадобится парик, только белый, – сказала Полли, но Луиза возразила, что единственный старик, которого ей хочется сыграть (кстати, не изображать, а играть), – это Лир, – а в вопросе о раздаче женщинам приличных шекспировских ролей справедливость еще не восторжествовала.

– Пожалуй, я начну с Гамлета, – решила она.

– Не понимаю, почему бы тебе не быть просто Розалиндой. Или Виолой. Обе одеваются в мужское.

– Но под одеждой они женщины. В том-то и суть. А я надену эластичный бинт – другие всегда жульничают. Знаешь, Полли, тебе все-таки пора бы уже решить, чем ты займешься в жизни – ты уже слишком взрослая, чтобы этого не знать.

– Это-то я знаю. Пожалуй, я не прочь выйти за кого-нибудь замуж, – подумав, ответила она.

– Но это же убожество! Замуж выходят все! Это еще ничего не значит, ни то ни се!

– Я знала, что ты так и скажешь.

Теперь Луиза в любую минуту могла начать забрасывать ее жуткими советами. Она делала это так часто, что Полли уже думала, что скоро у нее иссякнут идеи, но идеи не заканчивались.

– А если торговать рыбой? Будешь носить длинный передник и симпатичную соломенную шляпку.

– Только не это. Кровь из рыбы брызжет всегда так неожиданно и противно.

– У тебя хорошо получалось бы раскладывать товар на прилавке.

– Получалось бы, только не с рыбинами.

– Не будь такой брезгливой, Полли. А то от тебя вообще ни в чем не будет толку. Вот мне, к примеру, придется и резать людей ножом, и душить их, и в обмороке падать с лестниц.

– Если не прекратишь, я лучше почитаю.

– Ладно, больше не буду. Пойдем разыщем Тедди и Саймона, поиграем в монополию.

Но в классной комнате они обнаружили, что у Тедди и Саймона в самом разгаре игра, которая, судя по всему, должна была закончиться еще не скоро.

– В следующую вас примем, – сказали мальчики, но обещание было пустым: скорее всего, их погонят спать еще до того, как они закончат эту партию.

– Можете посидеть здесь, только не болтайте, – добавили они, и девочки, конечно, убежали за своими подносами с ужином и вернулись с ними в классную. Пытаясь захлопнуть дверь, Луиза пролила свое молоко.

– Вот бы здесь был Помпей! Он обожает пролитое молоко, гораздо больше, чем из блюдца. – Они вытерли лужицу полотенцем для лица, а потом Полли любезно предложила сходить и попросить еще молока.

– Только пусть нальют в кружку. Ненавижу молоко в стакане, там оно как вода.

После ужина они улеглись в постели, Полли взялась за вязание, которое начала еще в рождественские каникулы, – толстый нежно-розовый джемпер, а Луиза открыла «Большой-большой мир» и вскоре уже всхлипывала и вытирала глаза простыней.

– Все, что имеет отношение к Богу, кажется таким грустным, – сказала она.

Полли отложила свитер, успев провязать почти целый дюйм, и начала читать «Коричневую книгу сказок», потому что не читать неинтересно, когда другие читают. Она включила свет, и сразу налетели мотыльки – мелкие суматошные и толстые, тяжело бьющиеся об абажур.

Войдя в спальню, Вилли и Сибил в унисон спросили, где Клэри.

Полли ответила:

– Не знаю.

– Мы про нее даже не вспоминали, – поддержала Луиза, и обе поняли, что неприятностей не избежать. После расспросов Вилли и Сибил ушли на поиски. Потом заглянула тетя Рейчел с тем же вопросом о Клэри.

– Тетя Рейч, мы не знаем, честное слово. Ужинать в классную она не приходила. Мы оставили ей воду в ванной, – Луиза старалась, чтобы голос звучал по-доброму, но ничего не получалось, потому что никакой доброты в нем не было. Тетя Рейчел сразу же вышла из комнаты, и девочки услышали, как она переговаривается с их матерями. Они переглянулись.

– Но ведь мы же не виноваты!

– Нет, виноваты, – возразила Полли. – Мы же не взяли ее с нами после чая.

– Черт! Плохо то, что из-за нее я чувствую себя ужасно, и поэтому не люблю ее. Совсем.

Помолчав, Полли отозвалась:

– Это не из-за нее тебе так ужасно, а из-за того, как мы с ней поступили. Надо будет нам… – Но тут вошла Вилли, и она умолкла.

– А теперь послушайте обе: прекратите объединяться против Клэри. Понравилось бы вам, если бы она и еще кто-нибудь поступили так же по отношению к одной из вас?

– Мы правда не объединялись… – начала Луиза, но Полли перебила:

– Мы больше не будем, честное слово.

Но тетя Вилли как будто не слышала ее и продолжала:

– Луиза, твоя вина тяжелее, потому что ты старше! – Она разложила койку для Клэри и открыла ее довольно потрепанный чемодан. – Могли хотя бы помочь ей разложить вещи!

– Полли столько же лет, сколько и Клэри, а я ей с вещами не помогаю.

Вошла тетя Сибил с сообщением:

– Ее нигде нет. Рейчел пытается разузнать на кухне, но, по-моему, пора сообщить Руперту.

– Нам сходить поискать ее, тетя Сиб?

Но мать Луизы мгновенно откликнулась:

– Ни в коем случае! Вы разберете ее чемодан, аккуратно разложите вещи, и кто-нибудь из вас сходит за ее ужином в классную. Я очень недовольна тобой, Луиза.

– Извини. Мне правда очень жаль, – Луиза бросилась к чемодану и принялась вынимать одежду Клэри.

Полли встала с постели, чтобы сходить за подносом. Она чувствовала, что ее мать не так сердится, как тетя Вилли на Луизу, которая уже была явно расстроена. Тут Полли поняла, что и ее мать заметила это. Их взгляды встретились, Сибил спросила:

– Не знаешь, куда она могла уйти?

Полли задумалась так старательно, как только могла, но ведь она не Клэри, откуда же ей знать? И она покачала головой. Мамы ушли, Луиза расплакалась.

В конце концов сообщили Руперту, дяди присоединились к поиску, и даже Зоуи вышла на теннисный корт, зовя Клэри по имени; искали в конюшнях, в коттедже садовника, в теплицах и даже в лесу, пока наконец пропажу не нашла Рейчел. Заглянув к себе в комнату, чтобы взять пальто и выйти вместе со всеми искать Клэри в саду, она обнаружила ее спящей на полу. Из подушек с кресла девочка соорудила себе постель, а одеялом ей послужило пальто Рейчел. Рядом с Клэри стояли ее пляжные сандалии, на подушке Рейчел лежала записка: «Дорогая тетя Рейч, я лучше посплю в твоей комнате. Надеюсь, ты не против. Только раздеваться я не буду, мне холодно. Целую, Клэри». Руперт хотел было разбудить ее, отчитать и отвести в детскую спальню, но Рейчел сказала, что лучше просто оставить девочку в покое, только принести ей одеяло и подушку.

Так что кофе в первый вечер пили очень поздно, потом Дюши и Вилли немного поиграли в четыре руки, и Зоуи извелась со скуки, потому что нельзя было поболтать, пока они играли. Сибил ушла спать первой, Хью составил ей компанию.

– Как думаешь, что все это значит?

– Ну, Луиза и Полли – давние подруги. В Лондоне они видятся друг с другом почти каждый день. Видимо, Клэри показалось, что она здесь лишняя.

– Дай-ка я сам… – Он принялся вынимать шпильки из ее волос и одну за другой класть на ее подставленную ладонь. – Ты слишком утомилась, – сказал он укоризненно и так нежно, что у нее на глаза навернулись слезы.

– Очень, даже руки не поднять. Спасибо, дорогой мой.

– Я сам тебя раздену.

Она поднялась и начала снимать платье через голову.

– Вилли слишком резко отчитала Луизу. Как всегда.

– Ну, нас это не касается, – он расстегнул крючки ее бюстгальтера и спустил с плеч бретельки. Она сняла панталоны, вышла из них, движением ступней сбросила сандалии и остановилась перед ним обнаженная, гротескная и прекрасная. – Где твоя ночнушка?

– Кажется, на постели. Дорогой… тебе, наверное, осточертело видеть меня такой.

– Я тобой восхищаюсь. – И он добавил уже менее торжественно: – Для меня большая честь смотреть на тебя. Пойдем в постель.

– Нелегко приходится Руперту.

– За него не беспокойся.

Она улеглась в постель.

– Как жаль, что тебе в понедельник надо обратно.

– Если хочешь, я наверняка сумею поменяться с Эдвардом.

– Нет-нет, не надо. Лучше тебе побыть в Лондоне, когда он родится.

Он подошел к окну и раздвинул шторы. Свет будил его по утрам, но он знал (или так ему казалось), что ей нравится, когда шторы раздвинуты.

– Не обязательно раздвигать их. Я не против.

– Мне нравится, когда они раздвинуты, – соврал он. – Ты же знаешь.

– Конечно, – хотеть, чтобы шторы были задернуты, бессмысленно: ведь ей известно, что он любит воздух. Свет разбудит ее утром, но это ничтожная плата за человека, который ей так дорог.

* * *

– …и я уверена: если бы Зоуи хотя бы попыталась взять на себя обязанности мачехи, бедняжка Клэри стала бы на удивление послушным ребенком.

– Ты же знаешь, она еще очень молода. По-моему, в кругу семьи en masse она совсем растерялась. Мне она нравится, – добавил он.

– Знаю, – Вилли расстегнула сережки и убрала их в потертую шкатулку.

– Ну что ж, неплохо, что хоть кому-то она нравится, кроме Руперта, конечно.

– А по-моему, ему она не нравится. Он от нее без ума, а это не одно и то же.

– Боюсь, такие тонкости мне не понять, – он говорил невнятно, потому что вынул вставную челюсть, чтобы почистить ее.

– Дорогой, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. С.А. в ней хоть отбавляй, – шутливый тон Вилли не скрывал ее недовольства.

Эдвард, который был прекрасно осведомлен о сексапильности Зоуи, но считал эту тему опасной, перевел разговор на Тедди и любезно выслушал Вилли, которая беспокоилась за его зрение и спрашивала, не кажется ли Эдварду, что его отправили в подготовительную школу слишком маленьким и что за последний семестр он невероятно вытянулся. Она продолжала болтать и после того, как они легли в постель, и ему захотелось остановить ее.

– Первая ночь каникул, – многозначительно произнес он, целуя ее и перебирая короткие мягкие локоны у нее на затылке.

Вилли на минуту отстранилась от него, но лишь для того, чтобы погасить свет.

* * *

– …Я и так стараюсь, но она просто меня не любит!

– А по-моему, она чувствует, что ты не любишь ее.

– В любом случае, следить за ней – это работа Эллен. Разве ее наняли только для того, чтобы присматривать за Невиллом? Она ведь их общая няня, разве нет?

– Клэри двенадцать, она уже слишком взрослая, чтобы находиться под присмотром няни. Но я с тобой согласен: Эллен следовало убедиться, что Клэри легла спать.

Зоуи не ответила. Ей наконец удалось свалить с себя вину, ей стало легче, и она смягчилась.

Руперт чистил зубы, сплевывая в ведро. Он сказал:

– Завтра я поговорю с Эллен. И с Клэри тоже, разумеется.

– Хорошо, дорогой.

Эти слова прозвучали раздраженно, как уступка (в чем?). Не хочу затевать из-за этого ссору, напомнил он себе. Он взглянул на нее и увидел, что она приступает к бесконечной процедуре очищения лица. Она пользовалась каким-то прозрачным средством из флакона; оно уже заканчивалось. Она перехватила его взгляд в зеркале на туалетном столике, и ее губы медленно раздвинулись в откровенной улыбке; он увидел, как под ее правой скулой появляется обольстительная ямочка, шагнул к ней и спустил кимоно с ее плеч. Ее кожа была прохладной, как алебастр, блестящей, как жемчуга, теплого белого цвета лепестков розы. Обо всем этом он думал, но не говорил вслух; о глубине его благоговения перед ней было невозможно поведать никому; каким-то образом он понимал, что ее образ и она сама – не одно и то же, и удержать этот образ ему поможет лишь скрытность.

– Самое время отнести тебя в постель, – сказал он.

– Хорошо, дорогой.

Уже после того, как они предались любви, и она наконец, с удовлетворенным вздохом повернувшись на бок, произнесла:

– С Клэри я постараюсь сделать, что смогу. Обещаю тебе, я постараюсь.

Ему невольно вспомнилось, как она в прошлый раз произносила те же слова, и он ответил, как и прежде:

– Я знаю, что ты будешь стараться.

* * *

«Дорогая моя,

узнаете ли Вы когда-нибудь, насколько дороги мне? Не знаю, долго ли смогу писать, ведь дело происходит в общей комнате, где, как Вам известно, все отдыхают от мук преподавания – приходят сюда, чтобы покурить, выпить кофе и, к сожалению, поболтать. Поэтому меня отвлекают, а через двенадцать минут нагрянет Дженкинс-младший и примется терзать ни в чем не повинную пьеску Баха. Прошлая среда была чудесна, верно? Порой я думаю (или, скорее, мне приходится думать), что из наших драгоценных минут, проведенных вместе, мы извлекаем гораздо больше, чем люди, незнакомые с нашими трудностями, способные встречаться и выражать свои чувства открыто, когда им заблагорассудится. Но как же я скучаю по Вам! Вы бесконечно редкое, чудесное создание, во всех отношениях, какие только можно вообразить, Вы гораздо лучше всех, кто мне когда-либо встречался. Иногда мне хочется, чтобы Вы не были настолько хороши – так бескорыстны, великодушны, неутомимы в своем внимании и доброте ко всем, кто Вас окружает. Мне свойственна жадность, я хочу Вас всю себе. Ничего, я понимаю, что это невозможно, и никогда не повторю своего непростительного поступка тем вечером, когда мы побывали на променад-концерте, до конца своих дней я буду сгорать со стыда, слушая Элгара. Я знаю, что Вы правы; моя сестра зависит от меня во всем, с чертовой финансовой стороны, как Вы это называете, а у Вас родители, которые оба зависят от Вас. Но иногда я мечтаю о том, как мы оба обретаем свободу, чтобы быть вместе. Вы – все, чего я желаю. С Вами мне не страшно жить хоть в вигваме, хоть в приморской гостинице – знаете, из тех, где на обеденных столах букеты бумажной гвоздики, а на этикетках недопитых бутылок вина инициалы тех, кто его не допил. Или в хорошеньком, как игрушечка, тюдоровском особняке на Большой Западной дороге, с розовой вишней и «золотым дождем» у прихотливо замощенной дорожки – любой уголок, моя дражайшая Ари, будет преображен Вами. Если бы да кабы… пожалуй, тогда я бы…

О, Дженкинс-младший! Осыпая свою скрипку перхотью, он извлекает из нее душераздирающие звуки, – кажется, будто какой-то мелкий зверек угодил в капкан. Мои слова звучат жестоко, но он лжет мне, что упражняется, и вдобавок он отнюдь не вундеркинд. О чем мне хотелось спросить: если я позвоню в самом начале следующей недели, может быть, милая Дюши приютит меня на ночь? А нет, так пригласит на обед? Или же, (самая большая дерзость из всех) может быть, Вы сумеете встретиться со мной на станции, и мы пообедаем где-нибудь в Бэттле и прогуляемся? Все это лишь смелые предположения; когда я позвоню, Вам достаточно лишь сказать, что так не пойдет, и ничего не будет. Просто слышать Ваш голос уже чудесно. Пишите мне, душа моя, пишите, умоля…»

– Тетя Рейч?..

Бессознательным движением она свернула письмо и убрала его от чужих глаз.

– Да, утеночек мой? Я здесь.

– Все хорошо? Ты не сердишься?

Рейчел выбралась из постели и встала на колени возле племянницы.

– Я польщена, что ты выбрала меня, – она отвела со лба Клэри челку. – Завтра мы как следует обо всем поговорим. А сейчас спи. Тебе тепло?

Лицо Клэри стало удивленным.

– Не знаю. А тебе как кажется?

– По-моему, достаточно тепло, – Рейчел наклонилась и поцеловала ее.

– А если бы я правда заразилась бешенством, ты не целовала бы меня, потому что я бы кусалась, да?

– Где ты такое вычитала?

– Нигде. Это мне в школе сказали. Одна противная девчонка из Южной Америки. Тебе она не понравилась бы, такая она противная.

– Доброй ночи, Клэри. Засыпай.

– А ты тоже сейчас будешь спать?

– Да.

И ей, конечно, пришлось спрятать письмо и погасить свет.

* * *

В субботу Вилли уехала кататься верхом вместе со свекром, Эдвард и Хью играли в теннис с Саймоном и Тедди, Руперт повез Зоуи обедать в Рай[9], а Полли и Луиза по очереди учились ездить верхом на Джоуи, который, пойманный Реном и обреченный целый час бесцельно бегать то рысью, то легким галопом кругами по одному и тому же полю, взял реванш: надулся, пока его седлали, так что подпруга едва сошлась на его круглом, набитом травой животе, а потом перестал пыжиться, седло съехало набок, и Полли вылетела из него. Луизе он ухитрился лишь ожечь хвостом глаза, резко махнув им, пока она садилась верхом.

Клэри повела Лидию смотреть бабочек, а потом они нашли кучу песка, оставленного строителями, и Клэри пришла в голову идея.

– Только она длинная, – строго предупредила она, потому что Невилл увязался за ними, а ей хотелось отделаться от него. Но ничего не вышло.

– И я хочу идею, – сказал он, и пришлось разрешить ему остаться. Под руководством Клэри они приступили к перетаскиванию почти всего песка в тайное место за садовым сараем.

Рейчел опять собирала малину и смородину, черную и красную, на летние пудинги миссис Криппс, перепечатывала отрывки из дневников Джона Ивлина для отцовской книги и наконец устроилась вместе с Сибил под араукарией, приметывать ярды сборочных лент к темно-зеленому ситцу для штор, чтобы Дюши после обеда прострочила их на машинке.

Дюши провела утреннее совещание с миссис Криппс. Осмотру были подвергнуты остатки лосося: их не хватало на то, чтобы снова подать холодным вместе с салатом, значит, они будут пущены на крокеты к ужину, а десертом станет русская шарлотка (обе стороны пошли на компромисс: миссис Криппс не хотелось делать крокеты, а Дюши считала русскую шарлотку слишком сытной для вечера). На воскресный обед они запланировали жареную баранину и летний пудинг. Уладив дела в кухне, Дюши получила возможность провести остаток утра в саду: обрезать увядшие листья и цветы, подровнять четыре пирамидальных куста самшита в конце цветочных бордюров, вокруг солнечных часов, а Билли тем временем сгребал и уносил обрезки.

К полудню всем стало слишком жарко, чтобы продолжать начатое. Отцы решили, что они уже достаточно поработали над подачами Тедди и бекхендами Саймона, мальчики изнывали в ожидании обеда, до которого оставался еще час, и потому совершили традиционный и молниеносный набег на коробки с печеньем в родительских спальнях. Сегодня эта задача далась им легко: зная, что дядя Руперт уехал, они стянули печенье из его комнаты и съели его в нижней уборной.

После верховой прогулки Уильям провел Вилли на экскурсию по новым постройкам. Ей не терпелось переодеться, но ее свекор во фланелевой рубашке, лимонном габардиновом жилете, твидовом жакете с габардиновыми бриджами и кожаных сапогах казался неуязвимым для жары и битый час объяснял не только, что было сделано, но и предложенные, а потом отвергнутые альтернативные планы.

Луиза и Полли, брошенные Реном, который сказал, что ему пора на конюшню, заниматься другими лошадьми, еще по разу прокатились на Джоуи, который обильно потел и все с меньшей охотой подчинялся им, сбивался с аллюра и то и дело останавливался, чтобы схватить пучок травы.

– Пахнет от него чудесно, но он не очень-то надежный, – сказала Полли, спешиваясь. – Хочешь еще кружок?

Луиза покачала головой.

– Будь их двое, мы могли бы проехаться вместе. Подержи его, я сниму седло.

Полли, которая втайне любила верховую езду гораздо меньше, чем Луиза, согласилась. Сейчас она думала о том, что остаток дня они могли бы посвятить более приятным занятиям, погладила шелковистый нос Джоуи, но тот нетерпеливо толкнул ее – он ждал не ласки, а сахара. Расседлав его, Луиза сняла уздечку. Мгновение Джоуи стоял неподвижно, а потом, театрально встряхнув головой, легким галопом отбежал на несколько шагов, чтобы очутиться вне досягаемости.

– Боюсь, на самом деле он нас недолюбливает, – сказала Луиза. Ей казалось, что она пользуется репутацией человека, прекрасно умеющего ладить с животными, а Джоуи вел себя так, словно был с этим категорически не согласен.

– Тебя он любит больше, чем меня, – возразила лояльная Полли; хотя об этом они никогда не упоминали вслух, она понимала, каково сейчас Луизе. Они побрели по проселочной дороге к конюшням, по очереди неся седло.

Клэри прекрасно провела утро. Весь песок был высыпан в старый парник на огороде. Его стеклянная крышка давно куда-то подевалась, а рама как раз годилась для осуществления замыслов Клэри. Прежде всего песок требовалось как следует разровнять: они попытались сделать это босыми ногами, но работать руками оказалось удобнее. У Клэри это получалось лучше всех, и чтобы поработать в тишине и покое, она велела подручным принести кое-что.

– Кое-что – это что? – Невилл начинал капризничать. – Что мы вообще делаем? Может, принесем воды и замесим грязь? – продолжал хныкать он.

– Помолчи. Не хочешь играть с нами – уходи. Или делай, что скажет Клэри. Она старшая.

– Не хочу уходить. Играть хочу. Хочу знать, что мы будем делать. А не тратить свое время впустую, – важно добавил он.

– «Свое время»! – фыркнула Лидия, силясь придумать сравнение с чем-нибудь очень маленьким. – Оно же не сотню стоит и не тысячу.

Клэри объяснила:

– Мы делаем сад. Нам нужны живые изгороди, гравий для дорожек и… да, еще озеро! И деревья, и цветы – нам все нужно! Один из вас будет собирать гравий, только самый мелкий. Им займешься ты, Невилл. Возьми из теплицы ящик для рассады.

– А я что буду делать?

– Сторожить песок. И соскреби мох вон с той стены, – добавила она, заметив, что Лидия разочарована.

– А ты куда?

– Скоро вернусь.

Возвращаясь после успешного и никем не замеченного разбойничьего налета на дом – добычей стали ножницы из маникюрного набора Зоуи и круглое зеркальце из уборной для слуг, – она наткнулась на корзину, полную самшитовых обрезков (Билли позвали ужинать). В голове сразу завертелось множество возможных решений: теперь, когда у нее есть ножницы, можно посадить траву и срезать ее так коротко, чтобы получился газон, из самшита выйдет крошечная живая изгородь вдоль дорожки из гравия или бордюр для цветочных клумб. Она могла бы еще столько всего придумать, чтобы получился самый красивый сад в мире. В кои-то веки она порадовалась тому, что Полли и Луизы нет поблизости: у них наверняка появились бы свои идеи, а ей хотелось, чтобы сад был воплощением только ее собственных.

Вернувшись к парнику, она обнаружила, что Лидия, которой надоело собирать мох, нарвала ромашек и натыкала их в песок как попало.

– А я сажаю для тебя цветы, – объявила она. Клэри разрешила ей устроить клумбу в одном углу парника. Лидия еще маленькая, не стоит ждать от нее многого, а Клэри на своем опыте убедилась: если ты маленький, неприятно, когда тебе напоминают об этом.

Когда Невилл наконец вернулся почти без гравия, зато с кучей других, абсолютно бесполезных вещей, они услышали, как Эллен зовет их готовиться к обеду.

– Это страшная тайна! – предупредила Клэри. – Никому ни слова! Скажем, что мы просто играли в саду. А после обеда вернемся и все как следует доделаем.

– А у нас после обеда чертов тихий час, – напомнил ей Невилл. – Целый проклятый час!

– Так нечестно!

– У меня тоже раньше так было, – сказала Клэри быстро, пока Лидия не расстроилась. – Когда вам исполнится двенадцать, вас тоже не будут заставлять отдыхать днем.

– А вдруг я не доживу до двенадцати? – Лидии казалось, что это маловероятно.

– Я все равно доживу первым, – сказал Невилл. – И в одни каникулы тихий час будет только у тебя одной.

– Не ссорьтесь! Если вы вернетесь все зареванные, нас обязательно спросят, чем это мы занимались.

Они придали лицам одинаковое заговорщицкое и невозмутимое выражение и направились к дому.

* * *

В час дня Айлин ударила в гонг, подавая сигнал к обеду.

– Господи, а я еще с мешком не закончила! – Рейчел вскочила, ощутив знакомую боль, которая всегда возникала в спине от резких и неосторожных движений, и поспешила к дому. – О шторах не беспокойся! – оглянувшись, крикнула она, на случай, если Сибил вздумает утруждаться, сворачивая их и занося в дом. Мешок, который хранился в ящичке ломберного стола в гостиной, был маленьким, льняным, с голубой монограммой «Р.К.», вышитой тамбурным стежком. Учась в школе, Рейчел хранила в нем щетку для волос и расческу, а теперь в мешке лежали восемь квадратиков картона – шесть чистых и два с пометкой «О.С.». Спустившись к обеду после умывания, дети вытягивали из мешка по квадратику. Этот ритуал был введен потому, что Дюши объявила: дети по двое должны допускаться к обеду в столовую, чтобы они учились вести себя за столом как полагается, подражая взрослым; с целью пресечения препирательств и обвинений в несправедливости был придуман способ выбора. Сегодня одну карточку вытянул Саймон, а вторую – Клэри.

– Мне она не нужна, – заявила она, положила ее обратно, словно обжегшись, и вытянула чистую. – Папа же уехал, – быстро пояснила она, обращаясь к Рейчел. На самом деле она опасалась, что в ее отсутствие Лидия и Невилл всем разболтают про ее садик и их будет некому остановить.

Рейчел не стала спорить.

– Но в следующий раз тебе придется соблюдать правила, – мягко напомнила она.

Невилл опоздал и вышел к обеду за руку с Эллен – явный знак унижения и провинности.

– Простите за опоздание. Невилл потерял свои сандалии.

– Я только одну потерял.

Он не понимал, как можно поднимать такой шум из-за какой-то несчастной сандалии. Вторая карточка в конце концов досталась несказанно обрадованному Тедди. Он был еще не готов совершить трудный переход от сугубо мужского общества школы – (не считая наставницы и учительницы французского, которые тайно, но постоянно подвергались всеобщему осмеянию с его стороны) – к трапезам и беседам с женщинами и детьми.

Тедди решил сесть рядом с отцом и дядей Хью, и тогда они смогут поговорить или про крикет, или, может быть, про подводные лодки, которыми он с недавних пор интересовался. К обеду подали горячий отварной окорок, соус с петрушкой (планируя меню, Дюши демонстрировала викторианское пренебрежение к погоде), молодой картофель и бобы, а потом – песочный пирог с патокой. Саймон терпеть не мог бобы, но его порцию съела Сибил. Она сама круглая, как боб, подумал он и чуть не поперхнулся, чтобы не засмеяться такой удачной шутке; ему не хотелось обижать маму – кому еще, кроме боба, понравится, что его считают толстым? Это снова насмешило его, а пока отец стучал ему по спине, его вставная челюсть выпала на скатерть – ужасный конфуз, а не обед.

Тедди заправился плотно: съел по две порции каждого блюда, а потом еще печенье и сыр. Он решил уговорить Саймона поиграть в теннис сразу после обеда, а то потом корт наверняка захватят взрослые. Папа сказал, что отрабатывать подачу можно и в одиночку, но так неинтересно, если некому отбивать мячи и, что еще хуже, некому говорить, в аут они ушли или нет. Если он как следует постарается, может, когда-нибудь будет играть за Англию. Ему представилось табло в Уимблдоне с надписью «Казалет – Бадж», и по шее сзади пробежали мурашки. «Блестящий молодой теннисист разгромил Баджа!» – так напишут в газетах. А может, и не Баджа, а того, кто появится к тому времени, – эх, тысяча чертей и море крови, веселая будет неделька! Главное – заполучить в тренеры Фреда Перри; во всем мире нет никого лучше Фреда. Паршиво, конечно, что нельзя играть в теннис зимой в школе, но ради тренировки сойдет и сквош или рэкетс. Тедди решил написать Фреду Перри, вдруг он что-нибудь посоветует. У папы или дяди Хью спрашивать было бесполезно: они спорили, стоит ли покупать в контору какой-то диктофон. Папа считал, что стоит, потому что так будет эффективнее, а дядя Хью говорил, что диктовка секретарю занимает столько же времени, сколько и машине, и добавлял, что он за индивидуальный подход. А женщины болтали про детей и всякую другую дрянь. Бог мой! Хорошо, что он, Тедди, не женщина. Носить юбки, быть гораздо слабее, не заниматься ничем интересным – ни Южный полюс не откроешь, ни гонщиком не станешь, а Карстерз говорил, что кровь прямо льется из них между ног каждый раз в полнолуние, но это уж точно брехня, ведь полнолуние каждый месяц, они бы тогда умерли от потери крови, и вообще, ни за кем из них он ни разу не замечал ничего такого, но Карстерз же по натуре кровожадный, вечно он рассказывает про летучих мышей-вампиров, атаку легкой бригады и «черную смерть». И собирается стать детективом, когда вырастет, – чтобы расследовать убийства; Тедди был бы рад никогда больше не видеться с Карстерзом. Призрак новой школы нависал над его мыслями, как айсберг: его пугало уже то, что он видел, а это лишь пятая (или шестая?) часть, и он знал, что таким же пугающим окажется все остальное, когда придется там учиться. Но это еще когда будет, каникулы ведь только начались. Он переглянулся с Саймоном через стол, правой рукой изобразил удар битой и сшиб свой стакан с водой.

* * *

Обед в зале выдался нелегким для Клэри в тех отношениях, о которых она заранее не подумала. Невилл и Лидия вели себя прекрасно, ни словом не обмолвились про их садик, а Клэри вызвалась найти пропавшую сандалию Невилла, чем заслужила благосклонность Эллен. Но Полли, по-прежнему чувствующая себя виноватой, потому что они с Луизой опять ушли кататься верхом вдвоем и даже не спросили, хочет ли Клэри пойти с ними, теперь предлагала всевозможные занятия для них с Клэри и Луизой – например, построить на ручье в дальнем лесу запруду, а потом, увидев, что предложение не воодушевило Клэри, – теннисный турнир или возведение шалаша в лесу.

– Ну хорошо, а тебе самой чем хочется заняться? – сдавшись, спросила Полли.

Клэри почувствовала на себе пристальные взгляды Лидии и Невилла.

– Поехать на пляж, – ответила она. Поездка на пляж означала со взрослыми и на машинах, поэтому она знала, что Полли и Луизе не под силу исполнить такое желание. Они сдались; всем известно, сказала Луиза, что на пляж они поедут в понедельник, и ни днем раньше.

* * *

После обеда Вилли повезла Сибил в Бэттл, купить фланели и белой шерсти. Об этом они договорились еще за завтраком, но по негласному решению собирались втихомолку, чтобы дети не подняли шум и не запросились с ними. И теперь они ехали в тишине и покое, с комфортом вступая в привычные для них летние отношения. Разумеется, они виделись друг с другом и в Лондоне, но скорее из-за братской привязанности их мужей, чем по собственному выбору. Однако поскольку обе стали пожизненными членами семьи Казалет примерно в одно и то же время, за годы естественного соседства между ними развились невзыскательные отношения того рода, которых ни у одной из них не было ни с кем другим. Они вышли замуж за братьев через два года после войны: Сибил – в январе, Вилли – в следующем мае. Братья предлагали двойную свадьбу и даже заводили разговоры о поездке на медовый месяц двумя парами, но от этой мысли пришлось отказаться: Вилли ждала, когда закончится срок ее контракта с русской балетной труппой, а Сибил хотела, чтобы ее свадьба состоялась до того, как у ее отца закончится отпуск и он вернется в Индию. Крестная Сибил оказала необходимую поддержку (ее мать умерла в Индии годом ранее), Эдвард взял на себя роль шафера, в свадебное путешествие они отправились в Рим – Хью сказал, что Франция слишком напоминает ему обо всем том, что он хотел бы забыть. Эдвард сводил их в «Альгамбру» посмотреть, как танцует Вилли, и ее профессионализм произвел глубокое впечатление на Сибил. Давали «Петрушку» (Вилли была одной из русских крестьянок), и Сибил, которая в тот раз впервые увидела балет, потряс Мясин в главной партии. Потом у служебного входа они ждали Вилли, и она вышла в пальто с белым меховым воротником, с волосами, тогда еще длинными, собранными в пучок и заколотыми серебряной шпилькой в виде стрелы. Все вместе они отправились ужинать в Savoy, Вилли оказалась самым интересным и обаятельным человеком из всех, кого когда-либо встречала Сибил. Под пальто на ней было черное шифоновое платье, расшитое блестящим зеленым и синим бисером и открывающее изящные тонкие колени, а рядом с ее зелеными атласными туфельками бежевые бархатные, отделанные ирландским кружевом лодочки Сибил выглядели тусклыми и скучными. Вилли буквально излучала энергию и, подначиваемая Эдвардом, весь вечер рассказывала о русской балетной труппе и гастролях; о Париже, о репетициях, на протяжении которых Матисс ронял банки с краской им на головы; о том, как им не платили неделями, как приходилось довольствоваться пинтой молока в день и все время между репетициями и выступлениями проводить в постели; о Монте-Карло и блистательной публике; о ссоре Мясина с Дягилевым; о том, как некоторые артисты труппы проигрывали все свое жалованье за одну ночь.

Готовность Вилли расстаться с такой жизнью ради брака представлялась Сибил невероятным, героическим поступком, но Вилли, которая, казалось, была влюблена в Эдварда так же, как он в нее, не делала из этого трагедии. Они сочетались браком в доме Вилли на Альберт-Плейс, и ее отец сочинил для церемонии органную сюиту, о которой написали в Times. Вилли отрезала волосы и сделала модную стрижку к свадьбе, на протяжении которой Сибил ужасно тошнило из-за ее первой беременности – той, которая завершилась появлением мертворожденного сына. Если не считать браков с братьями, изначально у Сибил и Вилли было мало общего, но в семье Казалет быть женами братьев означало регулярные непрекращающиеся встречи: вечера, когда братья играли в шахматы, зимние каникулы, когда они ездили кататься на лыжах, – Сибил была никудышной лыжницей, обязательно подворачивала щиколотку и однажды сломала ногу, а Вилли вихрем носилась по самым опасным склонам, демонстрируя энергию и мастерство, снискавшие ей всеобщее восхищение. Они играли в бридж и в теннис. Бывали в театрах и ресторанах, ужинали и танцевали. Однажды вечером в Венгрии Вилли сказала дирижеру оркестра что-то по-русски, и он заиграл Делиба, а Вилли станцевала одна перед целым залом, и все ей аплодировали. Когда она вернулась к их столику, Эдвард небрежно похвалил: «Молодец, дорогая». Сибил заметила слезы на глазах Вилли и задумалась: неужели отказ от карьеры все-таки дался ей нелегко? Больше Вилли не упоминала о временах, когда танцевала; как ни в чем не бывало она продолжала играть роль жены, а впоследствии – матери Луизы, затем Тедди и Лидии. Но Сибил видела, как ее неуемная энергия, подобно воде, устремляется в любом направлении, какое только может найти. Вилли завела ткацкий станок и ткала лен и шелк. Музицировала на цитре и флейте. Научилась ездить верхом и вскоре уже занималась выездкой лошадей для лейб-гвардии – это дело, кроме нее, доверили только еще одной женщине в Лондоне. Работала в Красном Кресте и возила слепых детей на море. Ходила под парусом на ялике и участвовала в гонках малых судов. Самостоятельно изучила русский – для своего краткого пребывания в секте Гурджиева (Сибил узнала об этом только потому, что Вилли предлагала вступить туда же и ей). Некоторые ее увлечения, такие, как секта, оказались недолгими. Сдерживая в себе внезапный порыв спросить: «Ты счастлива?», Сибил заметила:

– Магазины в Бэттле, наверное, закрыты.

– Господи, ну конечно! Как глупо вышло. Можем съездить в Гастингс.

– Магазин в Уотлингтоне, скорее всего, открыт.

– Думаешь? – Вилли сбавила скорость, высматривая, где развернуться.

– Он почему-то всегда открыт. Белая шерсть у них есть. И фланель почти наверняка.

– Ладно, – Вилли остановилась у чьей-то подъездной дорожки и съехала на нее задним ходом.

– Сколько мороки. Если бы я только сохранила вещи Саймона! Но мне и в голову не приходило, что они мне понадобятся.

– Я тоже все выбросила. Нельзя же хранить все вещи до единой, – отозвалась Вилли. – Если хочешь, я тебе помогу.

– Это было бы чудесно. Никогда не забуду рубашечку, которую ты сшила к крестинам Тедди.

Рубашечка из тончайшего белого батиста была украшена вышитыми белой гладью полевыми цветами, а все ее швы – ажурной мережкой. Такие вещицы обычно шьют монахини.

– Если хочешь, я одолжу ее тебе. Сшить вторую такую же уже не хватит времени.

– Да нет, я не это имела в виду. В моих планах только четыре фланелевые ночные сорочки и шаль.

Они проехали мимо белых ворот дома, направляясь вверх по склону холма к магазину в Уотлингтоне. Вилли сказала:

– Дюши наверняка поможет.

– Она шьет очередное шелковое платьице ко дню рождения Клэри.

– Боже мой, я и забыла! А ты что ей подаришь?

– Не могу придумать. Понятия не имею, что ей нравится. Счастливой малышкой она не выглядит, верно? Руперт говорит, что и в школе у нее не ладится. Неважные отзывы, замечания по поведению, и подруг, похоже, она так и не завела.

– А если бы и завела, вряд ли Зоуи была бы любезна с ними.

Ни та, ни другая не любили Зоуи, и обе знали, что уже начинают разговор о ней, как бывало каждые каникулы и заканчивалось заявлением, что его надо прекратить. На сей раз они остановились потому, что достигли цели – старого, обшитого выкрашенными белой краской досками фермерского дома, нижний этаж которого довольно небрежно перестроили под магазин. Здесь продавали всего понемногу: бакалею, овощи, пакетики с семенами, шоколад, сигареты, резинки и пуговицы, пряжу для вязания, яйца, хлеб, панамы, корзины, чашки с узором из ивовых веточек и коричневые заварочные чайники, ситец в цветочек, липкие ленты от мух, корм для птиц и собачьи галеты, дверные коврики и чайники. Миссис Крамп достала рулон белой фланели и отмерила заказанные пять ярдов. Мистер Крамп за другим прилавком резал машинкой бекон. Липкая лента, сплошь облепленная мухами, висела над ним, и он задевал ее лысой головой всякий раз, когда брал ломтик и клал его на весы, а порой давно дохлая муха срывалась с ленты и падала, как сушеная смородина, на прилавок. Его покупательница, застигнутая в разгар рассказа о каких-то смутных злоключениях, умолкла, когда в магазин вошли Сибил и Вилли, и в дальнейшем только погода – ни капли дождя за последние две недели, и, похоже, жара продержится до самого сбора урожая, – стала предметом обсуждения в присутствии леди.

– И белая шерсть, миссис Хью. Двухниточная, «Патон», вам такую? У нас еще есть пушистая шетландская.

– Мне для шали, – сказала Вилли. Они выбрали шетландскую, Сибил купила еще моток белой хлопковой пряжи.

– Надеюсь, миссис Казалет-старшая здорова?.. Все верно.

Фланель была завернута в мягкую коричневую бумагу и перевязана шпагатом. Шерсть сложили в бумажный пакет. Миссис Крамп старательно, как от зачумленного, отводила глаза от живота Сибил.

Но как только они с Вилли вышли из магазина, заявила:

– Если сроки у нее еще не на подходе, провалиться мне на этом месте.

А миссис Майлс, покупавшая бекон, поддакнула:

– Не удивлюсь, если у нее двойня.

Миссис Крамп была шокирована: высказывания по адресу покупателей она считала своей прерогативой.

– У них не бывает двойняшек, – возразила она. – У леди – никогда.

В машине Вилли спросила:

– Как думаешь, Клэри было бы лучше уйти из школы и учиться у мисс Миллимент вместе с нашими девочками?

– Для Клэри – намного. Но разве Руперту это по карману?

– Два фунта десять шиллингов в неделю! Это наверняка дешевле, чем ее школа.

– Возможно, ему, как преподавателю, дали особую скидку. Или он вообще не несет никаких расходов, кроме дополнительных.

– Мы тоже платим дополнительные.

– С ними может помочь Рейчел. Или Дюши поговорит с Бригом. Или ты могла бы – во время ваших прогулок верхом. Он наверняка прислушается к тебе, ты ведь с ним так хорошо ладишь.

– Давай сначала поговорим с Рупертом. – Вилли игнорировала этот комплимент, как и все прочие в последнее время. – Разумеется, расходы будут. Ей придется ходить пешком до Шефердс-Буш и ездить в подземке. Но мне все-таки кажется, что в домашней обстановке ей будет лучше, именно это ей сейчас нужно. Таких условий дома ей, по-моему, недостает.

Сибил напомнила:

– И конечно, у Зоуи скоро появятся свои дети.

– Боже упаси! Я убеждена, что она их не хочет.

– Как всем нам известно, далеко не все зависит от желания иметь детей, – сказала Сибил.

Вилли бросила на нее изумленный взгляд.

– Дорогая! Неужели ты… не…

– Не особенно. Но разумеется, теперь я очень рада.

– Ну конечно же.

К этой теме они приближались настороженно, как входили в воду – опасаясь забрести на глубину и в то же время не желая топтаться на мелководье.

* * *

Почти весь день Руперта и Зоуи прошел отлично. Они отправились на машине в Рай, довольно медленно, потому что Руперт наслаждался первым утром его каникул, живописной загородной местностью и прекрасным днем. Они ехали мимо полей пшеницы, среди которой пестрели маки, мимо почти созревшего хмеля, через дубовые и каштановые рощи, по дорогам, высокие откосы вдоль которых заросли дикой земляникой, звездчаткой и папоротником, между живых изгородей, украшенных последними цветами шиповника, почти выбеленными солнцем, через деревни с белыми коттеджами, обшитыми досками внакрой, и садами с яркими мальвами, флоксами и розами, а иногда – с прудом и белыми утками в нем, мимо серых церквушек в окружении тисовых деревьев и поросших лишайником надгробий, первых скошенных лугов, ферм с кучами дымящегося навоза, белых и рыжих кур, ищущих корм. Иногда машина останавливалась, потому что Руперту хотелось что-нибудь рассмотреть как следует, и Зоуи, хотя и не вполне понимала, зачем ему это, сидела с довольным видом, наблюдая за мужем. Ей нравилась его шея с крупным адамовым яблоком и то, как он прищуривал темно-синие глаза, когда что-нибудь разглядывал, а потом, насмотревшись, виновато улыбался ей, переключал рычаг передач и трогался с места.

– Ах, эта местность! – наконец воскликнул он. – Для меня она – лучшее, что есть в Англии.

– А ты повсюду бывал?

Он рассмеялся.

– Нет, конечно. Просто дал волю своей пристрастности!

Во время последней из таких остановок он вышел из машины; Зоуи последовала за ним, они подошли к какой-то изгороди с воротами и прислонились к ней. Сейчас они находились на гребне холма, откуда открывался взгляд на мили вокруг – все то, что они видели по отдельности по пути сюда, очутилось перед ними на обширном пространстве, зеленом и желтом, позолоченном солнечным светом. Руперт взял Зоуи за руку.

– Дорогая, правда великолепный вид?

– Да. И небо такое чудесное, голубое, – подумав минутку, она добавила: – Именно такого голубого цвета больше нигде не увидишь, да?

– Ты совершенно права… насколько точно подмечено! – Он восхищенно пожал ей руку. – Такие вещи настолько очевидны, что о них не говорят. То есть их не замечают, – добавил он, вглядываясь в ее лицо. – Нет, правда, милая Зоуи, я серьезно, – и он не шутил: ему действительно хотелось видеть ее ценительницей, чем-то большим, чем просто она сама.

В Рае он накупил ей подарков. Шагая по круто спускающимся улочкам к гавани, они увидели витрину какой-то лавчонки, полную украшений и мелких серебряных вещиц, а на самом виду были разложены на подносе старинные кольца. Руперт решил купить ей одно, и они вошли в лавку. Он выбрал розовый бриллиант в оправе с черной и белой эмалью, но Зоуи это кольцо не понравилось. Ей хотелось изумруд в окружении розовых бриллиантов, но он стоил слишком дорого – двадцать пять фунтов. Пришлось довольствоваться огненным опалом с мелким жемчугом вокруг него, за десять фунтов, но Руперт сумел купить его за восемь. Они не знали, что это огненный опал, пока продавец не объяснил им, просто решили, что его оранжевые переливы восхитительны, а когда Зоуи узнала, что это за камень, то прямо-таки влюбилась в него.

– Он и правда чудо! – воскликнула она, показывая им кольцо на своей белой руке.

– Этот камень не для всех, мадам, но вам он подходит идеально.

– Вот так-то, мадам, – заключил Руперт, когда они вышли. – И куда мадам желает пойти теперь?

Ей захотелось книгу, чтобы читать по вечерам, когда все заняты шитьем, игрой на рояле и так далее. Поэтому они отправились в книжный магазин, и она выбрала «Унесенные ветром», про которую знала, что ее читали все и говорили, что там неплохие сцены страсти. После они пообедали в пабе – точнее, в саду возле паба: ветчина, салат, майонез «Хайнц», полпинты горького для Руперта и шанди для Зоуи. За обедом о детях не говорили, как и потом, когда поехали в Уинчелси, поскольку Руперту хотелось взглянуть на витражи Стракена, но когда уже возвращались в Хоум-Плейс, Зоуи сказала:

– О, дорогой, как прекрасно мы провели время, и мне так нравится новое кольцо!

Руперт подтвердил:

– Да, прекрасно, правда? А теперь пора домой, в лоно семьи. К обезумевшей толпе.

– Обезумевшей?..

– Это книга Томаса Харди.

– А-а.

Как же много он все-таки знает.

– И нам обязательно надо придумать что-нибудь особенное, чтобы завтра порадовать детей.

– А по-моему, они и так довольны – со своими кузенами и так далее.

– Да, но я имел в виду всех детей. Наш долг – взять на себя часть обязанностей.

Она молчала. Он мягко добавил:

– Знаешь, милая, мне кажется, ты относилась бы к семейной жизни совсем иначе, если бы у тебя был ребенок. Если бы он был у нас, – поправился он.

– Не сейчас. Я еще не настолько взрослая.

– Ну, когда-нибудь повзрослеешь.

Ей двадцать два года: всего лишь двадцать два, напомнил он себе.

– В любом случае, – заговорила она, – мне кажется, это нам не по карману. Пока ты не найдешь другую работу. Или не станешь знаменитым, или еще что-нибудь. Мы ведь небогаты, не то что Хью и Эдвард. У них, как полагается, для работы есть прислуга. Сибил и Вилли не приходится готовить.

Пришла его очередь отмалчиваться. Почти всю еду готовила Эллен, сам Руперт с Клэри каждый день ходили куда-нибудь обедать, но бедняжка Зоуи терпеть не могла готовить, он знал это, как и то, что за три года она научилась лишь разогревать консервы на сковородке.

– Знаешь… – наконец сказал он, не желая портить день, проведенный вдвоем, – это просто мысли вслух. Подумай о них.

«Просто мысли вслух»! Да если бы он имел хоть какое-нибудь представление, как она относится к рождению ребенка, он бы об этом даже не заикался. Страх, мгновенно разрастающийся до размеров паники, не давал ей зайти в воображении дальше собственной беременности: вот она становится все толще и толще, ее щиколотки отекают, походка становится переваливающейся, утиной, мучает тошнота, а потом роды, жуткая боль, которая может продолжаться много часов подряд и даже убить ее, как героинь в романах, которые она читала. И не только в романах: взять хотя бы первую жену Руперта! Она тоже умерла родами. И даже если она, Зоуи, выживет, ее фигура будет безнадежно испорчена: груди станут дряблыми, соски – огромными, как у Вилли и Сибил, которых она видела в купальных костюмах, талия расплывется, появятся ужасные растяжки на животе и бедрах – у Сибил они есть, а Вилли, кажется, пронесло, – и варикозные вены, которые у Вилли есть, а у Сибил нет, и конечно, Руперт разлюбит ее. Он наверняка притворялся бы, что все равно ее любит, но она-то сразу поняла бы, что это не так. Потому что одно Зоуи знала наверняка: людей интересует или волнует только ее внешность, ведь ей, в сущности, больше нечем привлекать и удерживать, у нее ничего нет. На протяжении всей своей жизни она привыкла получать то, чего хотела, а больше всего ей хотелось заполучить Руперта. Поэтому теперь она должна воспользоваться своей внешностью, чтобы удержать его. Хоть она и не придавала этому значения, но знала, что не очень-то сообразительна, не способна ни к умственному, ни к физическому труду; мать всегда говорила ей, что это неважно, если хорошо выглядишь, и эти слова она твердо усвоила. Почему же Руперт этого никак не поймет? У него уже есть двое детей, на них уходит прорва денег, с ними только тревоги и заботы. Порой ей хотелось, чтобы Руперт был тридцатью годами старше, уже слишком старым, чтобы заботиться о ком-либо, кроме нее, – или, во всяком случае, достаточно старым, чтобы лишиться желания быть отцом и уже до конца довольствоваться одной ею. За три года их брака он прежде заговаривал о ребенке лишь дважды: один раз в самом начале, когда полагал, что она хочет забеременеть, а потом – через полгода, когда она по глупости пожаловалась на неудобство колпачка. Тогда он сказал: «Полностью с тобой согласен! Так, может, перестанешь им пользоваться, и не будем вмешиваться в естественный ход событий?» В тот раз она как-то выкрутилась – сказала, что хочет сначала привыкнуть к супружеской жизни, или что-то вроде того, лишь бы он сменил тему, – а после этого стала вставлять колпачок задолго до его возвращения с работы и больше о нем ни словом не упоминала. Она думала, что он уже отказался от затеи с ребенком, но теперь с отчетливым ужасом поняла: нет, не отказался. До самого дома они ехали молча.

* * *

Весь день Клэри трудилась не покладая рук. Поначалу она спешила изо всех сил наперегонки со временем, потому что знала: как только у Лидии и Нева закончится послеобеденный отдых, они примчатся к ней в сад, захотят помогать, начнут вмешиваться и все портить. Но они не примчались; мало того, няни увели их на унылую по жаре прогулку до магазина в Уотлингтоне, и по мере того, как время шло, а они все не появлялись, Клэри стала действовать медленнее, временами останавливаясь и обдумывая следующий шаг. Зеркальце, вдавленное в песок, было похоже на воду, а когда она обложила его по краям мхом, стало еще лучше. Клэри сделала прелестную живую изгородь из мелких обрезков самшита, тесным рядом воткнутых в песок, причем переделывать ее пришлось дважды, потому что в первый раз песок оказался недостаточно плотным. Потом пришла очередь усыпанной гравием дорожки, которая вела вдоль живой изгороди к озеру, потом понадобилась вторая изгородь с другой стороны, и Клэри занялась ею. Бедные ромашки Лидии уже увяли, поэтому она выдернула их из песка; втыкать в него цветы ни к чему, ей нужны растения. И потом, сажать их надо в землю, хорошо размятую, без комков, иначе они завянут. В садовом сарае она разыскала немного почвенной смеси для горшков и сделала клумбу, которая поначалу была квадратная, а потом стала яйцевидной. Клэри собрала немного алого очного цвета и вероники – выглядела она неряшливо, зато заполнила место, немного обломков камня, найденных у стены, окружающей огород, и крошечный папоротник. Стало лучше, но свободного места оставалось еще много, поэтому она срезала несколько головок лаванды и воткнула их на дальнем плане пучками по несколько штук. Так они больше напоминали целые растения, а поскольку были сухие, то могли обойтись без корней. Выглядели они отлично. Понадобится несколько недель, чтобы доделать садик, поняла она. В том числе этим он и хорош. Ей нужны еще деревья и кусты и, наверное, маленькая скамеечка для людей, которые будут сидеть на берегу озера – его пришлось постоянно полировать послюненным пальцем и одним из носков, потому что каждая песчинка портила вид. Еще надо сделать газон из пучков травы, посаженных близко друг к другу и подрезанных маникюрными ножницами Зоуи. Подали сигнал к чаю, уходить ей не хотелось, но тогда ее наверняка хватятся и найдут здесь. И она пошла, прихватив с собой сандалию Невилла, чтобы угодить Эллен. Шагая к дому, она задумалась: пожалуй, можно было бы показать кому-нибудь ее садик – папе или тете Рейч. Обоим, решила она.

* * *

После чая все дети играли в «увидалки» – игру, которую они придумали сами и по традиции играли в нее на каникулах. Тедди считал, что уже перерос ее, и Саймон делал вид, что и он тоже, хоть так на самом деле и не думал. Игру придумала Луиза как разновидность пряток, только найденных не надо было ловить, достаточно было увидеть их и узнать, кто они такие, и убегающим приходилось постоянно искать новые укрытия, а когда их обнаруживали, то запирали в старую конуру, откуда их могли освободить друзья. Водящий выигрывал лишь в том случае, если ухитрялся переловить всех и посадить под замок. Лидия и Невилл, которые проводили в конуре больше времени, чем все остальные, так как их было легко поймать, радовались, как никто, потому что играли вместе со всеми, хотя и жаловались, что нечестно ловить их так часто, тогда как Полли, к примеру, почти совсем не ловят.

Хью и Эдвард заняли теннисный корт. Вилли и Дюши играли в четыре руки на двух фортепиано концерты Баха, а Сибил и Рейчел кроили ночные рубашки на столе в маленькой столовой. Няня читала отрывки из «Мира детской» вслух Эллен, пока та гладила белье. Бриг, сидя в кабинете, писал главу о Бирме и ее тиковых лесах для своей книги. Жаркий золотистый день с небесами безупречной лазури клонился к вечеру с удлинившимися тенями, комарами, мошкарой и визитами молодых кроликов в сад.

Флосси, которая позволяла миссис Криппс считаться ее хозяйкой, поскольку миссис Криппс распоряжалась едой, поднялась со своего плетеного кресла в зале, потянулась всем своим хорошо отдохнувшим телом и выскользнула через распашное окно на вечернюю охоту. Она носила практичную шубку и, как однажды заметила Рейчел, подобно самым сытым из англичан, охотилась исключительно из любви к этому виду спорта, причем действовала весьма неспортивными методами. Она точно знала, когда в сад выходят кролики, и как минимум у одного из них не было ни единого шанса против ее внушительного опыта.

* * *

Когда Руперт и Зоуи вернулись из поездки, Зоуи сказала, что пойдет мыться, пока всю горячую воду не извели дети и теннисисты. Оставшись один в спальне, Руперт подошел к окну, из которого были видны его сестра и Сибил, расположившиеся с шитьем под араукарией. Они сидели в плетеных креслах на ровно выстриженном зеленом газоне, спиной к темно-зеленой живой изгороди из тиса, на фоне которой их летние платья – голубое у Рейчел и зеленое у Сибил – приобрели утонченность оттенков воды. Плетеный стол стоял между ними, занятый корзинкой для шитья, чайным подносом и чашками с орнаментом из ивовых веточек на нем; ворох кремовой ткани дополнял сцену. Угол цветочного бордюра с одной стороны и угол белых ворот у подъездной дорожки с другой выглядели лишними. Ему захотелось рисовать, но к тому времени, как он приготовится, они, возможно, уже уйдут; хотелось набросать их прямо отсюда, из окна, где он сейчас стоял, но скоро вернется Зоуи, и ничего не получится. Он отыскал в своей холщовой сумке самый большой альбом для рисования и коробку масляной пастели, и по меньшей из лестниц спустился к входной двери.

* * *

– Так нечестно! Вы не говорили, что уже не играете!

Луиза открыла дверцу конуры.

– Вот мы сейчас и говорим.

– А до сих пор мы не знали. Так нечестно!

– Слушайте, мы сами только что закончили, – сказала Полли. – А пока не кончили, не могли сказать вам.

Лидия и Невилл выбрались из конуры. Им не хотелось, чтобы игра завершилась так быстро, и они были недовольны тем, что она нечестная. Никому из них так и не представилось случая стать водящим.

– Тедди и Саймону надоело играть, они ушли охотиться. И теперь нас для игры слишком мало, – Клэри подошла к ним.

– И вообще, вам скоро пора будет мыться. За вами в любую минуту могут прийти.

– Проклятье!

– Не обращайте на него внимания, – сказала Луиза своим самым раздражающим тоном.

– Какая ты противная, Луиза! Противная-препротивная!

Когда Лидия произнесла это голосом маминой подруги Гермионы, Луиза невольно восхитилась тому, как точно она передразнила ее, но говорить об этом вслух не собиралась. Две актрисы в семье – это уж слишком, благодарю покорно. Она подала Полли их тайный знак, и они внезапно и очень быстро сорвались с места и побежали прочь от Лидии и Невилла, которые кинулись было за ними, но вскоре потеряли их из виду. Возмущенные вопли только помогли Эллен и няне быстрее найти их и увести купаться.

* * *

Отправившись на поиски папы и тети Рейчел, чтобы показать им садик, Клэри обнаружила, что им обоим не до нее. Папа сидел на большом деревянном столе, за которым пили чай на открытом воздухе, и рисовал тетю Рейч и тетю Сиб, поочередно поглядывая на них и внезапно делая в альбоме короткие нервные штрихи. Клэри немного постояла, наблюдая за ним: он как будто хмурился и время от времени тяжело вздыхал. Иногда он стирал только что сделанные штрихи пальцем. В левой руке он держал пучок мелков и время от времени совал туда же мелок, которым только что рисовал, и вытаскивал другой. Клэри решила подержать для него мелки, но едва шагнула ближе, чтобы предложить, тетя Рейч приложила палец к губам, подавая ей знак молчать. Подойти к тете Рейч и попросить пойти с ней Клэри не могла, потому что не хотела попасть на картину, поэтому просто села на траву и стала наблюдать за отцом. Волосы все падали и падали на его костистый лоб, и он встряхивал головой или отводил упавшую прядь рукой. «Я могла бы придерживать ему волосы, – думала Клэри. – Почему нет хоть чего-нибудь, что я могла бы делать для него так, чтобы он не мог без меня обойтись?» «Клэри незаменима», – будет говорить он людям, которые придут, чтобы полюбоваться его картинами. И вот она уже совсем взрослая, с волосами, собранными в пучок, в длинной юбке, как у тетушек, а лицо у нее худое и интересное, как у папы, и люди в такси и в оранжереях, таких, как в Кенсингтонских садах, делают ей предложения, но она их все отвергает ради папы. Она вообще никогда не выйдет замуж, ведь она ужасно незаменима, и поскольку Зоуи умерла, наевшись мясных консервов в жару, – Дюши говорит, что от этого умирают, – кроме нее, Клэри, у папы больше никого нет в целом мире. Папа прославится, а она…

– Руперт! Куда ты положил мою книжку? Руперт!

Подняв голову, Клэри увидела, что кричит Зоуи, высунувшись в своем кимоно из открытого окна спальни.

Последовала пауза, Клэри увидела, как ее отец изменился в лице, а потом еще раз, и его выражение стало терпеливым и добродушным.

– Ты, наверное, оставила ее в машине.

– Я думала, ты ее захватишь.

– Нет, я не брал, дорогая, – повернувшись к ней, он заметил Клэри. – Клэри принесет ее тебе.

– Какая книжка? – Клэри нехотя поднялась. Если папа просит, придется сходить.

– «Унесенные ветром», – крикнула Зоуи. – Принесешь ее мне, Клэри, милочка? Ах ты ангелочек!

Клэри удалилась рысцой. Еще никогда в жизни она не чувствовала себя менее похожей на ангелочка. Зоуи назвала ее так, только чтобы казалось, будто она ее любит, а на самом деле не любит вовсе. «И я ее не люблю, – думала она, – совсем не люблю, ни капельки, нисколечко. Я ее ненавижу!» Одной из причин ее ненависти к Зоуи были вот эти самые чувства. Больше Клэри ни к кому не испытывала ненависти, значит, человек она не злой, но Зоуи вынуждала ее чувствовать себя ужасной и порой испорченной: ей бы в голову не пришло пожелать кому-нибудь другому отравиться мясными консервами. А для Зоуи она придумывала причины смерти десятками, и если Зоуи действительно умрет по какой-нибудь из них, в этом будет виновата она, Клэри. Она надеялась, что найдется еще какая-нибудь причина, о которой она забыла, должна найтись, ведь люди могут умереть от чего угодно. Змея укусит, привидение напугает до смерти, случится грыжа, про которую говорила Эллен, от штуки с таким названием наверняка можно умереть. Вот опять, теперь вероятность ее вины еще больше. Закрыв глаза, Клэри затаила дыхание, чтобы прервать мысль. Потом открыла дверцу машины и нашла книгу на заднем сиденье.

* * *

Вечер вылился в жаркую безветренную ночь. Обезумевшие мотыльки бились о пергаментные абажуры, и серебристая пыльца этих столкновений порой опадала на шитье Сибил. Ей отдали целый диван, чтобы она могла вытянуть ноги. Бриг и Эдвард играли в шахматы и курили гаванские сигары. Играли очень медленно, время от времени невнятно восхищаясь мастерством друг друга. Дюши вшивала рукава-фонарики в шелковое платье для Клэри. Оно было щедро украшено вафельными сборками по вишневому шелку: Дюши славилась умением вышивать такие сборки. Зоуи свернулась клубочком в потертом кресле, читая книгу. Хью, который заведовал граммофоном, выбрал посмертный опус Шуберта, сонату си-бемоль, зная, что ее особенно любит Дюши, и слушал ее, закрыв глаза. Вилли вышивала один из своих гигантских комплектов салфеток под приборы мелким черным крестиком по плотному льну. Руперт полулежал в кресле в глубине комнаты, вытянув ноги перед собой и свесив руки с подлокотников, слушал музыку и наблюдал за остальными. Для начала он поразился сходству Эдварда с их отцом. Тот же лоб, волосы, выходящие на него мыском посередине и редеющие (у Эдварда гораздо заметнее, чем у отца) по обе стороны от него. Те же кустистые брови, те же голубовато-серые глаза (хотя манеру смотреть прямо в глаза собеседнику Эдвард перенял у Дюши, у которой она составляла основную долю обаяния, «я совершенно не согласна с вами», могла заявить она, и ее полюбили бы только за это), высокие скулы, армейские усы. У Брига они были не только белыми, но и более длинными и пышными; Эдвард носил усы армейской щеточкой. Кисти рук обоих имели одинаковую форму, как и длинные пальцы и довольно заметно вогнутые ногти; у Брига руки были испещрены возрастной пигментацией, у Эдварда поросли волосками с тыльной стороны. Любопытно, как усы скрадывают рот; он становится несущественной деталью, как, по всей видимости, и подбородок, если на нем борода. Однако Эдварду была присуща неотразимость, которой не обладали его родители, и хотя он, бесспорно, выглядел лучше своих братьев, эту неотразимость порождало то, что он явно не сознавал ни преимуществ своей внешности, ни воздействия, которое она оказывает на других людей. К примеру, его одежда выглядела эффектно просто потому, что ее носил Эдвард – сегодня на нем была белая шелковая рубашка с бутылочно-зеленым фуляром, завязанным на шее, и льняные брюки того же оттенка, но если вдуматься, он, наверное, все-таки уделил внимание своей одежде, тщательно выбрал ее, значит, он все же не настолько безразличен к ней? Эдвард определенно знал, что женщины находят его привлекательным. И даже те, кого он не привлекал, всегда и сразу замечали его: так, Зоуи сказала, что хоть он и не в ее вкусе, ей с первого взгляда стало ясно, каким успехом он пользуется у некоторых. Отчасти успех объяснялся тем, что Эдвард всегда казался довольным, жил настоящим – был поглощен им, и никогда, казалось, ничего не обдумывал ни с какой стороны.

Руперт, будучи шестью и семью годами младше своих братьев, избежал войны: пока его братья сражались во Франции, он учился в школе. Хью ушел первым, в Колдстримский гвардейский полк, а Эдвард, который не смог мобилизоваться вместе с ним по возрасту, попал в пулеметный полк несколько месяцев спустя. Вскоре Эдвард получил свой первый Военный крест и был представлен к Кресту Виктории. Но когда Руперт пытался расспросить, за что его наградили, чтобы похвалиться братом перед мальчишками в школе, Эдвард сказал только:

– За то, что помочился на пулемет, дружище, чтобы немного охладить его. Он слишком раскалился, его заклинило.

– Под огнем неприятеля? – Да, Эдвард признал, что в тот момент постреливали. И перевел разговор на другое. К двадцати одному году он был уже майором с планкой своего креста, а Хью – капитаном, удостоенным креста, и раненным. Вернувшись домой с войны, они не говорили о ней: Руперту казалось, что Хью молчит, потому что воспоминания о войне невыносимы для него, а Эдвард, похоже, утратил к ней всякий интерес и всецело увлекся тем, что ждало его дальше, – работой в компании и женитьбой на Вилли. Однако Хью прежним так и не стал. После ранения в голову его мучили страшные мигрени, он лишился руки, с пищеварением у него было неважно и порой снились кошмары. Но это еще не все: Руперт заметил и до сих пор замечал что-то странное в выражении его лица, в его глазах: взгляд был затравленным, полным гнева и даже боли. Если Хью окликали и он оборачивался, чтобы посмотреть в упор, как Эдвард, как их мать, – это выражение можно было успеть заметить прежде, чем оно растворялось в легкой обеспокоенности, а затем в обычной для Хью приятной любезности. Он любил свою семью, никогда не стремился обзавестись компанией за ее пределами, ни разу не взглянул на других женщин и был особенно ласков со всеми детьми, особенно малышами. Но Руперт, глядя на Хью или думая о нем, ощущал иррациональные уколы совести за то, что сам он так и не познал ад войны.

Шуберт отзвучал, и Сибил, не поднимая глаз от шитья, спросила:

– Спать, дорогой?

– Если ты готова. – Хью убрал пластинку, подошел к матери и поцеловал ее. Она любовно потрепала его по щеке.

– Спи спокойно, дорогой.

– Буду спать, как сурок. Я всегда здесь так сплю. – Направляясь к своей жене, он коротко улыбнулся Руперту, а потом, словно чтобы прервать череду его сентиментальных мыслей, подмигнул. Руперт подмигнул в ответ по их давней привычке.

Все начали собирать шитье и расходиться. Руперт взглянул на ничего не замечающую Зоуи: он впервые видел, чтобы она так увлеклась книгой.

– Мне удастся заинтересовать тебя сном?

Она подняла глаза.

– А что, уже поздно?

– Скоро будет. Книга, наверное, замечательная.

– Неплохая. Все про гражданскую войну в Америке, – добавила она, отмечая место, где остановилась. Вилли слегка приподняла губу, мимолетно переглянувшись с Сибил. Они с Сибил обсуждали эту книгу, когда она только вышла в начале года, одолжив ее у Гермионы; Вилли, полиставшей ее, показалось, что героиня неглубока, как суповая тарелка, и поверхностна, что на уме у нее только мужчины, наряды и деньги. Сибил предположила, что эпизоды с гражданской войной должны быть неплохими, а Вилли, которая их пропустила, возразила, что, по ее мнению, они играют очень незначительную роль. Сибил сделала вывод, что, кажется, эта книга не в ее вкусе. Попросив Хью подержать ее шитье, Сибил спустила ноги с дивана, но встать сама не смогла, и Руперт подошел, чтобы помочь ей. Вилли тоже решила, что пора ложиться, чтобы уснуть к тому моменту, когда Эдвард закончит партию.

– А где Рейчел? – спросил кто-то, и Дюши, укладывающая свои очки в стальной оправе в шкатулку с рукоделием, ответила:

– Она легла пораньше, у нее голова.

В действительности Рейчел после ужина ушла в кабинет Брига, чтобы позвонить, и у нее состоялся восхитительный (и расточительный) разговор, который длился шесть минут и результатом которого стала договоренность о том, что Сид приедет к обеду. Понедельник был признан подходящим днем, поскольку почти вся семья собиралась на пляж.

– А разве им не все машины понадобятся? – последовал вопрос С. Но Рейчел считала, что вряд ли, а если и так, то она доберется до Бэттла на велосипеде, чтобы встретить поезд. Эта картина, Рейчел на велосипеде, вызвала у С. бурный восторг, прерываться на полуслове было неловко, но как-никак это телефон ее родителей, однако, когда она напомнила об этом, после короткого отклика С. «да, ангел мой» разговор продолжался. Потому минут и получилось шесть вместо строго определенных трех, которые в семье считались достаточными для междугородних звонков. Не имея возможности поделиться восторгом и радостью с родными, Рейчел решила почитать в постели и уснуть пораньше, и когда встретила Айлин с кофейным подносом в коридоре, то попросила передать миссис Казалет, что у нее разболелась голова и что вниз она уже не придет. Но по пути наверх ей подумалось, что надо бы проведать девочек и убедиться, что Клэри устроилась удобно. Луиза и Полли лежали в постели – Луиза читала, Полли вязала, а Клэри валялась на полу на животе и что-то писала в тетради. Радость всех троих при виде Рейчел польстила ей.

– Садись ко мне, тетя Рейч! Я читаю ужасно грустную книгу, тут все про Бога и про людей, которые постоянно рыдают. Дело происходит в Канаде, тут есть злая тетка. Совсем не такая, как ты, – добавила Луиза.

Рейчел присела на ее кровать.

– А ты что вяжешь, Полли?

– Свитер. Для мамы. К Рождеству. Правда, хотела связать к ее дню рождения, только это секрет, его очень трудно вязать подолгу. Не говори маме.

– Да, выглядит очень трудным.

Узор и вправду был непростым: на фоне ажурного бледно-розового полотна – вывязанные шишечки.

– Хорошо, что есть такой цвет – «грязно-розовый», – продолжала Полли. – Он уже совсем не такой розовый, как когда я только начала.

– Грязно-розовый носили в прошлом году, – напомнила Луиза. – А к тому времени, как ты его довяжешь, он уже совсем выйдет из моды. Но твоя мама не очень-то следит за модой, значит, вряд ли будет возражать.

– Цвета, которые им идут, люди носят в любое время, – сказала Полли.

– С рыжевато-каштановыми волосами надо всегда носить зеленый. И синий.

– А ты, оказывается, эксперт в вопросах моды, Луиза! – Девочку следовало слегка осадить. Рейчел повернулась к Клэри, которая по-прежнему писала. – А ты чем занята?

– Да так, ничем особенным.

– Что это ты пишешь? Дневник?

– Просто книгу.

– Как интересно! О чем она?

– Да так, ни о чем. Просто история кота, который знает все, что творится в Англии. Родился он в Австралии, а в Англию приехал в поисках приключений.

– А карантин? – спросила Луиза. – Он бы не смог.

– Почему это не смог? Он просто взял и приехал.

– Ему пришлось бы провести полгода в карантине.

– Наверное, можно об этом тоже написать, а потом – что он уже в Англии, – миролюбиво предложила Полли.

Клэри захлопнула тетрадь и молча легла в постель.

– Ну вот, теперь она дуется.

Рейчел расстроилась.

– Ты ведешь себя очень некрасиво, Луиза.

– Я не нарочно.

– Это еще ничего не значит. Нельзя сначала наговорить гадостей, а потом в оправдание сказать, что ты не нарочно.

– Да, нельзя, – согласилась Полли. – От этого рано или поздно испортится характер. А все дело в том, что ты жалеешь, что сама не додумалась написать книгу.

Вот это замечание попало в цель, что сразу заметила Рейчел. Луиза вспыхнула, извинилась перед Клэри, и Клэри ответила, что все в порядке.

Рейчел поцеловала их всех по очереди, все они сладко пахли влажными волосами, зубной пастой и мылом. Клэри обняла ее и прошептала, что утром покажет ей сюрприз. Луиза еще раз извинилась шепотом, а Полли только хихикнула и сказала, что ей не о чем шептаться.

– Будьте добрее друг к другу и погасите свет через десять минут.

– Какой произвол! – услышала она возглас Луизы, не успев отойти от двери. – Какой ужасный произвол! Если, по ее словам, сейчас половина девятого – или десятого, я не расслышала, то через десять минут после ее ухода будет…

Так или иначе, легкая обида их объединит.

* * *

В понедельник Хью встал, оставив Сибил в постели, наскоро позавтракал вместе с Дюши, которая ради этого поднялась пораньше, и уехал в Лондон в половине восьмого. Он считал, что Сибил не следует ездить на пляж, и попросил мать отговорить ее. Дюши согласилась; день обещал быть знойным, среди дядей и теток найдется кому присмотреть за Полли и Саймоном, а сидеть на горячей гальке под палящим солнцем, не имея даже возможности окунуться (в положении Сибил об этом, конечно, и речи быть не могло), по мнению обоих, ни к чему. Хью подавил в себе мгновенный порыв зайти к жене после завтрака, решил, что лучше не будить ее, и вздохнул с облегчением. Сибил, лежащая в постели и с нетерпением ждущая, когда он заглянет к ней, услышала, как он заводит мотор, поднялась с постели и успела увидеть, как машина скрывается за поворотом подъездной дорожки. Спать уже совсем не хотелось, и Сибил решила устроить себе долгую роскошную ванну, пока ее не занял кто-нибудь другой.

* * *

Сборы в дорогу наконец закончились лишь в одиннадцатом часу. Расселись по трем машинам, набитым полотенцами, купальными костюмами, корзинами для пикников, ковриками и личными вещами, который каждый из них счел необходимым взять с собой для развлечения. Младшие дети прихватили ведерки, лопатки и сачок для ловли креветок – «и совершенно напрасно, Невилл, здесь же нет ни одной креветки». Няни взяли вязание и «Мир детской», Эдвард – фотоаппарат. Зоуи – «Унесенных ветром», свой новый купальник с американской проймой – темно-синий, с белыми пикейными бантиками у ворота и сзади на талии – и темные очки. Руперт – альбом для эскизов и несколько угольных карандашей. Клэри – жестянку из-под печенья, чтобы собирать ракушки и всякую всячину. Саймон и Тедди – две колоды карт, так как недавно научились играть в безик. Луиза взяла «Большой-большой мир» и банку «Wonder-крема» (хранился он и правда плохо – стал водянистым на дне и покрылся какой-то зеленоватой коркой сверху, но она считала, что ему надо найти применение), а Полли – свою бокс-камеру «кодак-брауни», лучший подарок из всех полученных ею на прошлый день рождения.

У Вилли в пляжной сумке лежала книга про Нижинского и его жену, а также баночка крема «Божественный бальзам», лейкопластырь и запасной купальник – она терпеть не могла сидеть в мокром. Эдвард, Вилли и Руперт ждали за рулем машин, в которые постепенно набивались пассажиры, к началу поездки уже успевшие взмокнуть, а в некоторых случаях и всплакнуть от жары и убежденности, что их посадили не в ту машину.

Миссис Криппс проводила их взглядом из окна кухни. Ей пришлось не только стряпать завтрак, но и с семи часов трудиться не покладая рук, чтобы заготовить сэндвичи с крутым яйцом, сардинами, сыром и ветчиной собственноручного приготовления, а также тминный кекс, овсяные лепешки и бананы на сладкое. И вот теперь наконец пришло время спокойно выпить чашечку чаю, пока не явилась мадам с распоряжениями.

По причинам, излагать которые ей не хотелось, Рейчел было трудно известить Дюши о своих договоренностях. Она передумала просить машину: несмотря на жару, велосипед обеспечил бы ей больше свободы. Но когда Дюши вышла к завтраку и завела расспросы, Рейчел сочла своим долгом выдать их тайну и сообщить, что она и Сид собрались пообедать в чайной, и Дюши, которая считала обеды в отелях, ресторанах и даже чайных нелепой тратой денег, а также неподобающим поведением, настояла, чтобы они приехали домой к обеду, и вызвала Айлин с просьбой передать Тонбриджу, чтобы машина была готова через полчаса, прежде чем Рейчел успела возразить. «После обеда мы сможем прогуляться, – подумала она. – Это будет не хуже. Почти ничем не хуже». От дальнейших возражений ее отвлекла Сибил, которая, хромая, вошла в маленькую столовую, извинилась за опоздание и с явным облегчением рухнула на стул. Она потеряла равновесие, выходя из ванны, и подвернула ногу, объяснила Сибил. Рейчел, которая служила в ДМО[10] в последние годы войны, уговорила ее показать ногу. Щиколотка страшно распухла и явно причиняла мучительную боль. Дюши принесла гамамелис, Рейчел – эластичный бинт и корпию, и на ногу наложили повязку.

– Только обязательно держи ее поднятой, – предупредила Рейчел, придвинула к Сибил второй стул и осторожно положила на подушку пострадавшую ногу. В итоге Сибил пришлось сидеть вполоборота к столу, поза была неудобной, и спина почти сразу заныла. Из-за ноги она едва сумела одеться и уже чувствовала себя усталой, а день только начался. Рейчел ушла, чтобы ехать в Бэттл, а Дюши, налив чаю и заказав для Сибил свежий тост, отправилась на кухню к миссис Криппс. Дождавшись Айлин с тостом, Сибил попросила принести ей подушку под спину, а пока ее распоряжение исполняли, просмотрела утреннюю газету, которую оставили открытой на странице зарубежных новостей. Какого-то пастора Нимёллера арестовали после продолжительной проповеди в Далеме – этого названия она никогда не слышала. Сибил решила, что не хочет читать газету, и есть ей тоже не хотелось. Она наклонилась вперед, чтобы Айлин подсунула ей под спину подушку, и при этом как будто чья-то рука медленно сжала ей позвоночник у поясницы. Не успела она заметить это ощущение, как оно ослабло и вскоре исчезло совсем. Странно, успела подумать она, и вдруг без предупреждения ее затянуло в водоворот парализующей, бездумной паники. А потом и паника отступила, лишь осколки вполне понятных опасений всплыли на поверхность в ее мыслях. Полли и Саймон припозднились: Полли на одиннадцать дней, Саймон – на три. А до срока ей еще недели три-четыре, падение не могло повредить ему (или им), а Хью, наверное, уже в Лондоне, падение вызвало шок, только и всего… Чепуха! Для того чтобы подбодрить себя, она ощупала собственное тело. Ее бросило в пот, под мышками покалывало, а лоб, когда она приложила к нему ладонь, оказался влажным. Зато со спиной теперь все было в порядке, если не считать слабой боли, когда она принимала неудобную позу или оставалась в одном положении слишком долго.

Пошевелив ступней, от внезапного укола боли она почти испытала облегчение. Щиколотки – сущее мучение, но и только. У нее пересохло во рту, она глотнула чаю. Ей просто не повезло, как раз когда она собиралась немного прогуляться по саду, который толком не видела в это время года. Она представила, как идет босиком по ухоженному газону, еще прохладному от росы, мягкому и пружинистому, и ей нестерпимо захотелось пройтись сейчас же. От досады она раздраженно заерзала – да где же там застряла Айлин…

– С вами все хорошо, миссис Хью?

– Да, вполне. Подвернула ногу, вот и все.

– А-а, так вот оно что, – Айлин, кажется, успокоилась. – От этого бывает очень больно, – она взяла поднос. – Вы ведь позвоните, если что-нибудь понадобится, да, мадам? – Наклонившись над столом, она переставила медный колокольчик поближе к Сибил. И ушла.

«Пожалуй, мне следовало бы сейчас быть в Лондоне, а не так далеко от него, – думала Сибил. – Я могла бы вернуться вместе с Хью, вызвать такси к конторе». Сидеть в такой позе было решительно невозможно, слишком уж неудобно. Ей хотелось позвонить Хью и узнать его мнение, но это лишь встревожило бы его, поэтому она удержалась. Если она сумеет встать и взять какую-нибудь трость из кабинета Брига – он совсем рядом, напротив по коридору, – тогда можно выйти в сад. Идти, опираясь на трость, будет гораздо легче. Она повернулась и тяжело спустила ногу со стула; щиколотка отозвалась таким острым взрывом боли, что на глаза навернулись слезы. Пожалуй, лучше позвонить Айлин и попросить принести трость… и вдруг она заметила, что та же рука вновь сжимает ее позвоночник – несильно, но зловеще, предвещая боль. На этот раз она вспомнила, что это за ощущения. Это лишь начало. Мягко сжимающая рука превратится в тиски, а потом в нож, который будет медленно устремляться вниз, рассекая ее позвоночник, останавливаться через секунды после того, как ощущения станут невыносимыми, и вроде бы исчезать, но на самом деле затаиваться и готовить новую, еще более убийственную атаку… Надо встать и добраться… Опираясь на стол, она поднялась на ноги, потом вспомнила про колокольчик, теперь недосягаемый, и когда наклонилась над столом, чтобы дотянуться до него, почувствовала, как теплым потоком из нее хлынули отошедшие воды – все не так, подумала она, мгновенно расплакавшись, но дотянулась-таки до колокольчика и звонила, звонила целую вечность, чтобы хоть кто-нибудь пришел.

И звонок, конечно, услышали и пришли гораздо быстрее, чем показалось Сибил. Ее усадили обратно на стул, Дюши послала Айлин за Реном или Макалпайном – любым из них, лишь бы поскорее, а сама позвонила доктору Карру. Он на обходе, сообщили ей, но сейчас его известят, и он немедленно приедет. Дюши не сказала невестке, что поговорить с врачом не удалось, просто заверила, что он уже едет, что Айлин и кто-нибудь из мужчин отнесут ее в спальню, а она, Дюши, побудет с ней, пока врач не приедет. «И все будет в порядке», – заключила она так уверенно, как только могла, но ей было страшно, она жалела, что Рейчел нет рядом. Рейчел всегда умела действовать в трудную минуту. Плохо, что воды отошли так рано; никаких следов крови она не заметила и не хотела тревожить Сибил вопросом о ней. Если бы только Рейчел была здесь, думала она почти сердито, она же всегда здесь, и вдруг уехала, да еще в такой момент! Сибил кусала губы, стараясь не плакать и не кричать. Дюши крепко сжала ее руку в обеих своих руках; она помнила, как приятно, когда тебя так держат, и хранила верность заговору молчания при родах, естественному и благопристойному для таких женщин, как они. Боль положено терпеливо сносить и забывать о ней, но на самом деле она никогда не забывалась, и глядя, как безмолвно мучается Сибил, Дюши слишком отчетливо вспоминала ее.

– Ну-ну, мой утеночек, – приговаривала она. – Малыш будет прелестный, вот увидишь.

* * *

Рейчел хотела бы иметь больше времени, чтобы подготовиться к встрече. Хотела бы пообедать вдвоем (только она и Сид) в «Белом олене», но ей и в голову не приходило ослушаться Дюши в этом вопросе, как, в сущности, и в любом другом – это положение вещей оставалось незыблемым на протяжении всей ее жизни. Двадцать лет назад, когда ее извиняла молодость (ей было всего восемнадцать), некий молодой человек побуждал ее отвоевать больше свободы, но ей, разумеется, нисколько не хотелось свободы с ним. По мере того, как она взрослела, причиной ее послушания становился скорее возраст ее родителей, нежели ее собственный, и мысль о том, что в тридцать восемь лет она по-прежнему не в состоянии распоряжаться, как пожелает, своим временем (а в данном случае не только своим), не вызывала серьезного чувства ущемления. Жаль, конечно, но потакать своим желаниям – это уже патология, термин, которым в семье Казалет выражали крайнюю степень порицания.

Поэтому Рейчел, сидя на заднем сиденье, искала в происходящем положительные моменты. День чудесный, жаркий и солнечный, она и Сид прекрасно прогуляются после обеда вдвоем, а если захватят с собой термос и печенье, то у них появится законный повод пропустить чай в кругу семьи.

Тонбридж ехал со своей обычной скоростью, двадцать восемь миль в час, и Рейчел нестерпимо хотелось попросить его ехать быстрее, но всем было известно, что он никогда не опаздывает к поезду, поэтому просить его поспешить нелепо.

В сущности, она уже видела, что они приедут заранее. Она подождет на перроне, сказала она Тонбриджу, а он сообщил, что ему надо кое-что забрать из Till’s для Макалпайна.

– Так съездите туда, а потом встретимся возле Till’s, – решила Рейчел, радуясь, что вовремя распознала удобную возможность.

На станции было очень тихо. Один из носильщиков поливал станционную клумбу – алые герани, темно-синие лобелии и белый алиссум, следы энтузиазма декораторов, вдохновленных коронацией. В дальнем конце перрона единственная пассажирка с ребенком ждала поезда на Гастингс, чтобы провести день на море – судя по ведерку, деревянной лопатке и набитой, как для пикника, хозяйственной сумке. Рейчел прошла через мост к месту, где они сидели, потом решила, что не хочет сейчас общаться ни с кем, лучше молча дождаться, когда приедет Сид, но все же порадовалась, когда к ним медленно подполз пыхтящий поезд, поскольку самой себе казалась слишком недружелюбной. Поезд остановился, двери распахнулись, появились пассажиры, и Сид, одетая в коричневый чесучовый костюм с поясом, с непокрытой головой, коротко стриженная и смуглолицая, с улыбкой зашагала ей навстречу.

– А вот и я! – воскликнула Сид, и они обнялись.

– Я понесу.

– Ни в коем случае, – она подхватила небольшой, делового вида чемоданчик, который поставила, чтобы поприветствовать Рейчел, и взяла ее под руку.

– Мне представлялось, что ты встретишь меня прямо верхом на велосипеде, но, видимо, ты оставила его за мостом. У тебя усталый вид, дорогая. Утомилась?

– Нет. И я не на велосипеде. Увы, здесь Тонбридж, и нас ждут дома к обеду.

– А-а!

– Но потом нам предстоит чудесная прогулка, а чай мы возьмем с собой, чтобы не пришлось возвращаться к нему.

– Звучит великолепно, – сказано это было с убежденностью, Рейчел повернулась, рассчитывая заметить иронию, но не обнаружила ее. Сид встретилась с ней взглядом, подмигнула и продолжала:

– Храни тебя Господь, мой ангел, за извечное желание, чтобы все были счастливы. Я не шучу. Идея и вправду великолепная.

От станции они отошли в молчании: для Рейчел – блаженно-дружеском, а для Сид – исполненным такого неистового счастья, что говорить она была не в состоянии. Только когда они миновали ворота аббатства, она спросила:

– А если мы устроим пикник, дети не увяжутся за нами?

– Все они на пляже. И вернутся только к чаю.

– А-а, интрига проясняется, причем самым восхитительным образом.

– Я подумала, может, ты останешься на ночь. Мы могли бы поставить ко мне в комнату раскладную койку.

– Правда, дорогая? Но придется дождаться, когда Дюши пригласит меня.

– Пригласит обязательно. Она тебя обожает. Жаль, что ты не захватила скрипку. Но можно позаимствовать у Эдварда. Ты же знаешь, как Дюши нравится играть с тобой сонаты. Как Иви?

– Об этом я тебе расскажу в машине.

Иви звали сестру Сид, страдающую несерьезными, но зачастую упорными и затяжными недомоганиями. Она подрабатывала секретарем у известного музыканта, а Сид, с которой она жила, распоряжалась их скудными средствами и присматривала за Иви всякий раз, когда она в этом нуждалась или считала, что нуждается.

Так что в машине, держась с Сид за руки, Рейчел расспрашивала ее об Иви и узнавала, что у той сенная лихорадка и предположительно язва, хотя врач иного мнения, и что Иви рассчитывает, что Сид в августе свозит ее к морю. Соблюдение приличий в присутствии Тонбриджа обладало особым очарованием, от него обеим хотелось смеяться, ведь это же так глупо – у них нет ни малейшего желания обсуждать Иви. Они посмотрели друг на друга, точнее, Сид посмотрела на Рейчел и не смогла отвести взгляд, и Рейчел будто пронзили эти маленькие, карие, выразительные, широко расставленные глаза, и она уже почувствовала, что краснеет, когда Сид хихикнула, изрекая какую-то дурацкую банальность вроде «нет худа без добра» тоном, каким провозглашала бы какой-нибудь трескучий лозунг, добавила «так, кажется, говорят», и это на время рассеяло напряжение. Тонбридж, который ехал чуть быстрее обычного (торопился к обеду), совершенно не понимал, о чем речь.

Как только они затормозили у ворот и входа в дом, как Айлин, высматривавшая их, бросилась к машине со словами, что мадам просила мисс Рейчел поскорее подняться в комнату миссис Хью, так как малыш вот-вот появится, а врач до сих пор не приехал. Рейчел выскочила из машины, не оглянувшись, и побежала к дому. О господи, подумала Сид, бедняжка! Она имела в виду, конечно, Рейчел.

Сибил сидела в постели, обложенная подушками, и отказывалась лечь как следует, а Дюши считала, что это неправильно, но была слишком озабочена и встревожена, чтобы настаивать. Рейчел справится, по крайней мере, она уже здесь.

– Врач уже в пути, – сказала Дюши поспешно, движением бровей пресекая вопрос Рейчел о том, когда он приедет. – Побудь с ней, я схожу за полотенцами. Слуги греют воду, – и она вышла, радуясь возможности сделать то, что в ее силах. Муки Сибил уже начинали казаться ей невыносимыми. Рейчел придвинула стул и села возле Сибил.

– Дорогая, чем я могу тебе помочь?

Сибил схватила ртом воздух и приподнялась на стиснутых кулаках, упираясь ими в постель по обе стороны от своих ног.

– Ничем. Не знаю. – И минуту погодя добавила: – Помоги мне… раздеться. Быстрее… пока снова не началось.

В промежутках между взрывами боли Рейчел помогла ей освободиться от платья, комбинации и панталон, а потом наконец переодеться в ночную рубашку. Переодеваться пришлось долго, так как при взрывах боли они останавливались и Сибил вцеплялась в руку Рейчел так, что, казалось, сейчас переломает ей все кости.

– А вдруг он родится до того, как приедет врач? – спросила Сибил, и Рейчел поняла, что эта мысль приводит ее в ужас.

– Мы справимся. Все будет хорошо, – успокоила она, хотя не имела ни малейшего понятия, что надо делать. – Напрасно ты волнуешься, – она отвела волосы Сибил со лба. – Я же служила в ДМО, помнишь?

Услышав это, Сибил, кажется, успокоилась, доверчиво улыбнулась Рейчел и откликнулась:

– А я и забыла. Ну конечно же! – На минуту она притихла и закрыла глаза. – Ты не могла бы завязать мне волосы сзади? Чтобы не мешали?

Но к тому времени, как Рейчел нашла на туалетном столике шифоновую ленту, Сибил опять вскинулась, напряглась, ощупью пытаясь отыскать руку Рейчел.

«О боже, скорее бы приехал врач!» – взмолилась Рейчел, услышав стон Сибил.

– Ты извини. Прямо как в романах Мэри Уэбб, да? Где хватаются за столбики кровати, и так далее. – И когда Рейчел улыбнулась деликатной шутке, добавила: – Больно все-таки.

– Знаю, что больно, дорогая. Ты держишься очень храбро.

И тут оба услышали шум машины, которая наверняка привезла врача. Рейчел бросилась к окну.

– Приехал! – воскликнула она. – Замечательно, правда?

Но Сибил, сунув кулак в рот, кусала костяшки пальцев, чтобы не кричать, и, кажется, не слышала ее.

Врач был пожилым шотландцем с темно-рыжими седеющими волосами и усами. Он вошел в комнату, снимая на ходу пиджак, поставил саквояж и принялся закатывать рукава рубашки.

– Так-так, миссис Казалет, я слышал, вы чуть не упали в ванной сегодня утром, вот ваш малыш и решил, что пора ему наружу. – Оглядевшись, он увидел кувшин и таз и направился мыть руки. – Ничего, мне и холодная сойдет, а горячая вода нам потом пригодится. Может, вы распорядитесь, мисс Казалет, а я пока осмотрю пациентку? Только через пять минут вы мне понадобитесь, – добавил он вслед выходящей Рейчел.

На площадке она встретила горничных с ведрами горячей воды под крышками и стопкой полотенец, выложенных на бельевой комод. Внизу нашла Дюши и Сид. Ее мать была сама не своя от волнения.

– Рейчел, по-моему, надо звонить Хью.

– Конечно, обязательно!

– Но Сибил умоляла меня не звонить. Она не хочет тревожить его. Нехорошо это – делать то, чего не хочет она.

Рейчел увидела, что Сид смотрит на Дюши с выражением доброты и заботы, и ее сердце переполнилось любовью. Сид заговорила:

– А я думаю, что не это главное. Хью будет недоволен, если не сообщить ему, что происходит.

Дюши благодарно подхватила:

– Конечно, ты права! Какая ты рассудительная, Сид. Я так рада, что ты здесь. Сейчас же позвоню ему.

Она ушла, а Сид вынула свой потертый серебряный портсигар со словами:

– Сделай передышку. Судя по виду, она тебе не повредит.

И Рейчел, которая обычно курила египетские сигареты, а Gold Flake считала слишком крепкими, взяла одну и, пока прикуривала от поднесенной Сид спички, заметила, что ее рука дрожит.

– Это кошмар, – сказала Сид. – Самая кошмарная боль. А я и не знала… Врачу в помощь приедет медсестра?

– По-видимому, не сразу. Он пытался вызвать акушерку, но она у пациентки, а районная сестра сказала, что сможет приехать только позже днем. Он сказал мне, что надо делать. Извини, что пропал наш день.

– Тут уж ничего не поделаешь.

– Тебя пригласили остаться?

– Пригласили. План таков: миссис Криппс приготовит чай для пикника, а я буду отвлекать тех, кто вернется с пляжа, чтобы дети не путались под ногами, пока все не кончится. Забавно, да? – Помолчав, она добавила: – Вот так в самые важные моменты жизни все стараются не мешать, и в итоге ничего о них не знают.

– Да, но иначе дети ее услышат. Конечно, будь ее воля, Сибил не издала бы ни звука.

– Вот именно.

Уловив оттенок иронии в голосе Сид, Рейчел испытала мимолетное, но знакомое ощущение чужеродности Сид, по крайней мере, так она его определяла для себя. Матерью Сид была португальская еврейка, с которой отец Сид познакомился во время гастролей со своим оркестром. Он женился и стал отцом двух дочерей, Марго и Иви, а потом бросил их и уехал в Австралию; если о нем и упоминали, то с горечью, как о мистере Сиднее из одноименного города. Его бывшая семья жила трудно и бедно, мать в конце концов умерла от туберкулеза и тоски по дому (после брака родные отреклись от нее). По словам Сид, трудно было понять, что именно мучило ее сильнее. Всему этому, а также факту рождения в семье музыкантов она была обязана кажущейся чужеродностью, что, в свою очередь, побуждало ее принимать жизнь такой, какая она есть, – с большей готовностью, чем делали в семье Рейчел. «Я с младенчества насмотрелась всякого, – однажды сказала Сид, – как же мне все это называть, если не своими именами?» Сразу же после смерти матери Марго отказалась от ненавистного ей имени и стала звать себя Сид. Как и многие пары с совершенно разным культурным багажом, к своему поведению по отношению друг к другу они относились двойственно: Сид, понимавшая, что всю жизнь Рейчел чрезмерно опекали, оберегая и от финансовой, и от эмоциональной реальности, хотела опекать ее больше всех и в то же время не могла удержаться, чтобы порой не подпустить шпильку в адрес английского среднего класса. Рейчел же, зная, что Сид пришлось обеспечивать не только себя, но и мать с сестрой, уважала ее за независимость и авторитетность, но хотела, чтобы Сид поняла, что недомолвки, скрытность и утаивания как неотъемлемая часть жизни семьи Казалет существовали лишь в подкрепление родственных уз и хороших манер. «Я-то понимаю, – сказала Сид во время одного из первых споров на эту тему, – однако для этого мне не обязательно соглашаться, неужели ты не видишь?» Но Рейчел совсем не видела: для нее понимание подразумевало согласие.

У обеих сейчас всплыли эти мысли, но уделять им внимание было некогда. Рейчел затушила сигарету и сказала:

– Мне пора обратно. Ты не попросишь Дюши прислать кого-нибудь из горничных с фартуком для меня?

– Конечно, попрошу. Храни тебя Господь! Скажи мне, если я чем-нибудь смогу помочь.

– Непременно.

Надо просто делать то, что он мне скажет, думала Рейчел, поднимаясь по лестнице, а трястись при виде крови просто смешно. Думай о чем-нибудь другом, вот и все.

* * *

Куден – не самый подходящий пляж для детей, подумала Вилли, поерзала на крупной гальке и попыталась отыскать более удобный для спины участок волнореза. Даже в такой спокойный и жаркий день море оказалось на удивление холодным – поодаль сине-стальное, вблизи – непрерывно вспухающее аквамариновыми холмами, которые разбивались, оставляя на крутом берегу с уступами кремовую пену, а та опадала, таяла в зеленой воде, и следующая волна затягивала ее под себя. Мальчишки были довольны, научившись плавать в школе, а девочки боялись зайти поглубже, ковыляли по гальке, отходили на несколько шагов по мелководью, бросались вплавь, делая два-три гребка, пока она звала их к себе, и, стуча зубами, холодные и скользкие, как рыбки, возвращались, чтобы им растерли спину, дали по кусочку горького шоколада или по глотку горячего «Боврила»[11]. Здесь не было ни приливных лужиц для Лидии и Невилла, ни песка; прибой с размаху окатил Лидии ноги, она горько разрыдалась и никак не успокаивалась, несмотря на все утешения Вилли. Невилл, с ужасом наблюдавший все это, заявил, что к морю сегодня не притронется, «кроме морской воды в моем ведерке».

– Тогда шоколада не получишь, – напомнила Клэри, и ей тут же посоветовала не лезть не в свое дело Эллен, которая прикалывала платок английскими булавками к панаме Невилла, чтобы прикрыть тканью его уже порозовевшие тощие плечи. Эллен и няня сидели в шляпах, серых кардиганах и практичных ситцевых платьях с поясами, вытянув перед собой ноги в толстых бумажных чулках и туфлях с двумя ремешками, и держали на коленях вязание. День на пляже для них наверняка пытка, думала Вилли. Ни та, ни другая даже не мечтает искупаться, их авторитет в кругу детей и без того держится на волоске, подорванный присутствием родителей, и вместе с тем они несут всю полноту ответственности за Лидию и Невилла, следят, чтобы они не простудились, не перегрелись и не обгорели, и вдобавок не общались с чужими детьми и не подхватили от них что-нибудь.

Няня уже начала было одевать Лидию, но ее остановил Эдвард, сказав, что покатает ее в воде на плечах, как Руперт – Невилла (обоим отцам не нравилось, что их потомство боится воды).

– Когда пойдете, скажите мальчикам, пусть выходят, – окликнула их Вилли; для них вопросом чести было не вылезать из воды, пока не выгонят. Вилли посмотрела на Зоуи, которая свернулась спиной к волнолому на коврике из машины и втирала какую-то мазь в ноги, единственную часть своего тела, подставленную солнцу, – заниматься этим на виду у всех вульгарно, подумала Вилли, и ей тут же стало стыдно. Что бы ни делала бедная девочка, все мне кажется отвратительным. Руперт пытался уговорить Зоуи окунуться, но она отказалась, заявив, что вода для нее слишком холодная. Семейству Казалет незачем знать, что она не умеет плавать.

Вилли посмотрела вслед Эдварду и Руперту, входящим в воду с Лидией и Невиллом, которые цеплялись за их спины, как пугливые маленькие крабы. Когда мужчины поплыли, Лидия завизжала от восторга, а Невилл – от страха, их визг смешался с криками других детей, которые боялись волн, не желали заходить в воду, ужасались холоду, не хотели, чтобы пловцы забрызгали их. Отцы плавали, пока Руперту не стала грозить опасность удушения со стороны Невилла, и не пришлось вынести его из воды. Панаму Невилла сдуло ветром, и Вилли увидела, как Саймон и Тедди поплыли за ней наперегонки, как выдры.

Девочки, переодевшиеся в шорты и рубашки, начали спрашивать про обед. Полли и Клэри собирали окатанную плоскую гальку и складывали в коробку из-под печенья, захваченную Клэри, а Луиза валялась на животе прямо на камнях, читала и вытирала глаза банным полотенцем.

– Скоро уже? – опять спросил кто-то из них.

– Как только остальные выйдут из воды и переоденутся, – Руперт помахал рукой Эдварду, который уже нес Лидию на руках, и позвал мальчишек.

Лидия вернулась торжествующая и совершенно замерзшая; Эдвард ссадил ее рядом с Вилли, к которой она прижалась. С косичек капало, зубы стучали.

– А я плавала дальше, чем ты! – крикнула она Невиллу.

– Ты же совсем продрогла, дорогая, – Вилли закутала ее в полотенце.

– Нет, я даже вспотела. Я сама делаю так, чтобы зубы стучали. Смотри, так няня одевается утром! – Она накинула на плечи полотенце, повернулась к матери спиной и, ссутулившись, принялась изображать, будто неловкими движениями надевает корсет и в то же время стремится соблюсти приличия. Эдвард и Вилли переглянулись, с трудом удерживаясь от смеха.

Тедди и Саймон вылезли из воды, как только Эдвард закричал: «Обедать!» Они вылетели на берег и легко побежали по гальке; мокрые волосы облепили головы, лямки купальных костюмов свалились с плеч. Сплавали классно, заявили они; вылезать им не хотелось, а переодеваться вообще бессмысленно, ведь сразу после обеда они снова побегут в воду. Ну нет, так не пойдет, возразил Эдвард. Сначала надо переварить обед. С теми, кто купается сразу после еды, случаются судороги и они тонут.

– Пап, ты знал хоть одного человека, который правда утонул? – спросил Тедди.

– Десятки. Ну, переодеваться. Хоп-хоп!

– А что значит «хоп-хоп»? – беспокойно спросила Лидия.

– «Быстро» по-китайски, – ответила Луиза. – Мам, можно мы развернем обед? Просто чтобы посмотреть, что там?

Зоуи помогла распаковать корзины для пикника, няни перестали расчесывать волосы и причитать над мазутом на купальном костюмчике Лидии и расстелили коврик, чтобы на нем уселись дети. Зоуи была довольна, потому что Руперт встал рядом с ней на колени, взъерошил волосы и спросил, как дела у его маленькой читательницы, – от этого она показалась самой себе интересной по-новому. Проголодавшиеся дети ели жадно, только Лидия отказалась от своего яйца, сваренного вкрутую, которое назвала дохлым.

– Дохлых яиц я не ем, – заявила она, и Тедди съел его вместо нее. Невилл пролил свой оранжад на коврик из машины, Клэри расплакалась, ужаленная пчелой, а Руперт высасывал жало и объяснял, насколько хуже пришлось пчеле – ведь она-то сейчас уже мертвым-мертва. После обеда няни заставили Лидию и Невилла тихо полежать в тени у волнолома, взрослые закурили, а старшие дети затеяли на галечном пляже сомнительную игру по пелмановской системе[12] с картами, которые захватили с собой. В счете вела Клэри, которая, казалось, без труда запоминала карты, но, как заметил Саймон, некоторые из них лежали на неровных камнях, значит, можно было смошенничать и заглянуть в них, и он считал, что именно так и поступает кузина. Затем мальчишки опять захотели купаться, утверждая, что им обещали второй заход. Отлив уже начался, остальные решили побродить по мелководью – сразу после приезда это было затруднительно. Господи, думала Зоуи, это никогда не кончится. Она дошла до того места в «Унесенных ветром», где у Мелани начинаются роды, а Скарлетт никак не может найти врача, и решила пока дальше не читать. Руперт бродил по берегу за руку с Клэри, которая смотрела на него снизу вверх и раскачивала ему руку. «Если я буду лучше ладить с его детьми, может, он и не захочет других», – подумала Зоуи. Мысль казалась здравой, но трудно осуществимой. Ей представилось, как она выхаживает Невилла, заболевшего пневмонией или еще какой-нибудь такой же смертельно опасной болезнью, сидит с ним день и ночь, гладит по голове и не отходит от него ни на миг, пока не станет ясно, что опасность миновала. «Он тебе жизнью обязан, дорогая, – скажет Руперт, – и я перед тобой в неоплатном долгу». Ей казалось, что она совсем как Скарлетт – красивая, смелая и такая же прямолинейная в достижении своих целей. Надо будет уговорить Руперта прочитать эту книжку, тогда он поймет.

К четырем часам все уже были готовы ехать домой, хоть дети и не желали признаваться. «А это обязательно? Мы же здесь совсем недолго пробыли!» Собирали и укладывали банановую кожуру, яичную скорлупу, корки от сэндвичей и бакелитовые кружки; теряли, находили и устанавливали принадлежность личного имущества; обнаруживали куда-то задевавшиеся ключи. Наконец все побрели прочь от моря, сначала по пляжу, потом по утоптанной тропе к машинам, припаркованным на солнце и к тому моменту раскалившимся, как печки. Вилли, Руперт и Эдвард опустили стекла в окнах, но сиденья были обжигающе горячими, Невилл заявил, что ни за что не сядет на них, и его пришлось усаживать на колени к Эллен. Эдвард сел за руль их «бьюика», Вилли – принадлежащего Бригу «воксхолла» с чудовищно капризным, расшатанным бесчисленными случайными водителями рычагом переключения передач, и в любом случае совсем древнего. Руперт повез в своем «форде» Зоуи и Эллен, а также Невилла и Лидию, которая сама попросилась к ним, поскольку они с Невиллом как раз начали играть в «что я вижу». Клэри охотно села в машину к Вилли и девочкам, а няня перешла в машину Эдварда на переднее сиденье, чему втайне была рада, с мальчишками на заднем. Вилли должна была ехать впереди, на случай, если ее машина сломается. Девочки заспорили о том, кто сядет на переднее сиденье, Луиза сказала, что она, как самая старшая, а Клэри объявила, что сзади ее укачивает. Спор в пользу Клэри решила Вилли. От солнца у нее разболелась голова, она с нетерпением ждала, когда примет теплую ванну и посидит на лужайке с шитьем в компании Сибил. «Но детям полезно искупаться и подышать морским воздухом», – напоминала она себе.

* * *

Вернувшись в спальню, Рейчел обнаружила, что доктор Карр неизвестно как сумел превратить комнату из места неумелого оказания экстренной помощи в сцену, на которой разворачиваются серьезные события с предсказуемым исходом. Теперь Сибил лежала на боку, согнув ноги в коленях, а врач прикладывал холодный компресс к ее щиколотке.

– Миссис Казалет держится молодцом, – объявил он, – раскрытие уже больше чем наполовину, ребенок в правильном положении. Нам понадобятся полотенца, чтобы подложить под нее, и хорошо бы еще послать за кухонными весами, а потом можете растирать ей спину вот так, пониже, с обеих сторон от позвоночника, когда начнутся боли, и напоминайте ей, чтобы дышала. Миссис Казалет, чем больнее, тем глубже надо дышать. Мисс Казалет, нет ли здесь маленького стола, чтобы разложить на нем все необходимое? А колокольчик в этой комнате найдется? А, хорошо, значит, мы сможем позвать кого-нибудь. Дышите, миссис Казалет, постарайтесь расслабиться и дышите.

– Да, – отозвалась Сибил. Рейчел отметила, что она уже не выглядит настолько испуганной и смотрит на врача с доверчивым послушанием на грани благоговения.

Полотенца расстелили, столик накрыли чистой тканью, сверху надлежащим образом разместили хирургические щипцы, ножницы, банку с марлевыми тампонами. Пегги принесла весы, торжественно объявила, что миссис Криппс сама вымыла их, и получила распоряжение менять ведра с горячей водой каждые двадцать минут, чтобы вода была нужной температуры, когда она понадобится. Это создавало ощущение организованности, но когда все наконец устроилось, порядок появился, достижение цели, похоже, отдалилось на неопределенный срок. Рейчел, которая знала только, что ничего не знает, начала гадать, сколько времени еще понадобится. Если ребенок не первый, дело должно идти быстрее, верно? Но насколько быстрее? По прошествии неизвестного, но очень длительного времени доктор Карр снова осмотрел Сибил (выходить из комнаты не обязательно, мисс Казалет), а когда закончил, выпрямился, негромко покряхтывая, сообщил, что еще есть время и что ему нужно позвонить жене – попросить передать ассистенту, чтобы готовился сам провести вечернюю операцию. Рейчел объяснила, где находится телефон, и снова села рядом с Сибил, которая неподвижно лежала на спине. Ее глаза были закрыты и вместе с темными, мокрыми у корней от испарины волосами, зачесанными назад от лба, придавали ей сходство с изваянием. Сибил открыла глаза, улыбнулась Рейчел и сказала:

– С Полли все продолжалось целую вечность, а с Саймоном получилось довольно быстро. Ведь уже скоро, да? – и она завопила.

– Ребенок?

– Врач. О, уже, – но это был не ребенок, а новый взрыв боли. Сибил повернулась на бок, чтобы Рейчел растерла ей поясницу.

Дюши уже сделала все, что только сумела придумать. Она позвонила Хью так спокойно, как только могла, посоветовала ему заехать домой, собрать детскую одежду и привезти с собой. Да, врача вызвали. У доктора Карра большой опыт, он умеет принимать роды. И Рейчел помогает, так что все в порядке. Затем Дюши снова наведалась на кухню и обнаружила, что миссис Криппс всем нашла работу. Горничные делали сэндвичи и готовили небольшой поднос с холодным мясом и салатом к обеду; Дотти курсировала туда-сюда с большими эмалированными кувшинами, подливая воды в огромную кастрюлю и чайник на плите, а сама миссис Криппс, зеленовато-бледное лицо которой сияло от прилива энергии и пота, яростно чистила лоток кухонных весов, одновременно приказывая Билли принести еще ведерко угля, чтобы подбросить в плиту. В атмосфере кухни преобладал ажиотаж с мрачным оттенком. Не так давно миссис Криппс изрекла, что участь леди в родах непредсказуема и что она не удивится ничему, что бы ни случилось с миссис Хью, после чего Дотти разразилась драматическими рыданиями, и одной из горничных пришлось отхлестать ее по щекам, чтобы, как заметила миссис Криппс, ей хотя бы было о чем лить слезы. Когда вошла Дюши, все бросили свои дела и уставились на нее, как на гонца, который принес неизвестно какие вести.

– У миссис Хью все хорошо, с ней врач. Мистер Хью приедет вечером. Мы с мисс Сидней пообедаем в маленькой столовой, обильный обед нам не нужен. Вижу, все вы заняты, так что не буду вас отвлекать. Миссис Криппс, думаю, остальные приедут с пляжа задолго до четырех часов, но к их приезду корзины с припасами для пикника должны быть уже готовы.

– Да, мэм. Прикажете подавать обед сейчас, мэм?

Дюши взглянула на часы, под ремешок которых был заткнут тонкий кружевной платочек.

– В половине второго. Благодарю, миссис Криппс.

Покинув кухню, она помедлила в зале, гадая, не сходить ли и не выяснить, как справляется Рейчел и не нужно ли ей чего-нибудь. Потом она вспомнила, что Сид совершенно нечем заняться, поэтому обеспечила ее номером Times и бокалом хереса, сообщила, что обед уже скоро и что сама она сейчас вернется. И вдруг забеспокоилась о том, что когда родится бедный малыш, его будет не во что одеть. Маловероятно, чтобы Хью подоспел с одеждой вовремя, а младенцам нужно тепло. У себя в спальне, в окружении белого муслина и бледно-голубых крашеных стен, она нашла белую кашемировую шаль, которую Уилл привез ей из очередной поездки в Индию. От времени и стирок шаль стала кремовой, но по-прежнему была мягкой и легкой, как перышко. Она подойдет. Дюши повесила ее на перила лестницы возле двери спальни Сибил. И спустилась к обеду.

* * *

Несмотря на то что мать несколько раз повторила, что все в порядке, поэтому переживать не о чем, Хью, конечно, переживал. Из-за возможного рождения близнецов, думал он, ведя машину обратно к Бедфорд-Гарденс. Близнецы могут означать осложнения, и он тревожился о Сибил, которая осталась без помощи своего врача и акушерки. Если бы только это случилось вчера, расстраивался Хью, а еще лучше – через три недели, когда и должно было случиться! Бедняжка! Она, должно быть, переутомилась; напрасно мы ездили на тот концерт, но ей ведь так хотелось. Когда он зашел к Старику, чтобы сообщить ему, тот улыбнулся и сказал: «Ну и дела, разрази меня гром!», но в целом остался равнодушен, а когда Хью добавил, что возвращается сразу же, только заедет домой, Старик хмыкнул: «Это женские дела. Лучше не путайся под ногами, пока все не кончится, сынок».

Потом, присмотревшись к своему старшему сыну – непредсказуемо нервному с тех пор, как тот вернулся с этой треклятой войны, – добавил, что разумеется, Хью обязательно надо домой, если он считает, что так будет правильно. И пообещал, что сам вернется как обычно, поездом.

На Бедфорд-Гарденс царила приятная тишина: большинство местных жителей разъехались на лето вместе с детьми. Хью припарковал машину, прошел по дорожке к дому и сам отпер дверь. Закрывая замок, он услышал шаги наверху, словно кто-то пробежал по комнате – по их спальне. Он положил шляпу на стол в прихожей и уже собирался подняться по лестнице, когда на верхней площадке появилась Инге. Она была сильно накрашена, и он сразу заметил, что на ней розовое шелковое платье, которое Сибил купила в прошлом году к чьей-то свадьбе. Она смотрела на него, как на непрошеного гостя, пока он не выдавил из себя:

– Это я, Инге.

– Я думала, вы вернетесь только к вечеру.

– У миссис Казалет началось, я заехал за детской одеждой.

– Она в детской, – ответила она и скрылась. К тому времени, как он дошел до двери спальни, та была закрыта, и он догадался, что Инге лихорадочно наводит порядок. Он решил сделать вид, что не узнал платье, потому что не мог уволить ее сразу же, ведь тогда ему придется ждать, пока она не соберется и не уйдет, а значит, задержаться с отъездом. Кипя гневом, он поднялся в детскую и увидел, что вся одежда свалена в корзину; нашел чемодан, сложил ее туда и захлопнул крышку. Дверь спальни по-прежнему была закрыта. Он спустился в гостиную, когда вспомнил, что хотел взять фотоаппарат, чтобы сделать снимки Сибил с ребенком. Его письменный стол в углу комнаты был в полном беспорядке, словно в нем рылись – ящик выдвинут, бумаги перепутаны. Какого черта! Теперь придется ее уволить.

Мало того, что она наряжается в платья Сибил и пользуется ее косметикой, хотя, кажется, у Сибил косметики не так много, но рыться в его столе – она что, деньги искала? Она ведет себя прямо-таки как воровка или бандитка, или (эта мысль неприятно поразила его) как шпионка, хотя, бог свидетель, у них тут нечего вынюхивать. Это же абсурд. Нет, не совсем – она ведь немка, разве нет? Он всегда недолюбливал ее и теперь просто не мог оставить ее в доме одну; мало ли что ей в голову взбредет: украсть все ценное, что удастся, устроить поджог – что угодно. Он положил фотоаппарат рядом с чемоданом и вернулся наверх.

Он потратил ровно час. Она расшвыряла по спальне всю одежду Сибил, ее туфли, ее украшения – все-все. Он велел ей переодеться в свое, собрать вещи и уходить. Через полчаса чтоб ее духу в доме не было, но сначала пусть вернет ему ключи. Она выпятила нижнюю губу, выругалась вполголоса по-немецки, но спорить не стала. Он ждал под дверью комнаты, когда она переоденется в свое ситцевое платье, потом ждал в спальне, пока она укладывала вещи у себя наверху. В спальне сильно пахло духами Сибил, которые он всегда дарил ей на день рождения. Он попытался убрать в спальне, повесил несколько вещей обратно в шкаф, но беспорядок был таким, что он вскоре отчаялся. Сердце колотилось от гнева, начиналась мигрень – только этого ему не хватало перед долгой поездкой за рулем.

– Живее! – крикнул он в сторону лестницы.

Она не выходила долго, но наконец появилась, волоча два явно тяжелых чемодана.

– Ключи, – велел он. С ненавистью взглянув на него, она швырнула ключи так, что они больно ударили в ладонь.

А потом медленно и с ужасающей точностью плюнула ему в лицо.

– Schweinhund![13] – выпалила она.

Он посмотрел в ее выпученные белесые глаза, полные ледяной злобы, и вытер лицо тыльной стороной ладони. Ненависть к ней испугала его самого.

– Вон отсюда, – процедил он. – Вон, пока я не вызвал полицию.

Он проследовал за ней вниз, где она открыла дверь и с яростью захлопнула ее за собой.

В ванной он вымыл лицо и руку, несколько раз подставляя их под холодную воду. Принял пару таблеток, потом спохватился: надо убедиться, что в доме все как следует заперто. Нет, не все. Задняя дверь, ведущая в кухню, была приоткрыта. Он обошел цокольный и первый этажи и удостоверился, что все окна заперты. Затем вспомнил про Помпея, но когда наконец нашел его, бедный кот лежал на кровати мертвый – задушенный поясом-шнуром от зимнего халата Полли. Любимец Полли, существо, которым она дорожила больше всех на свете. Это стало последней каплей. Опустившись на постель дочери, Хью закрыл лицо ладонью. Несколько секунд он всхлипывал, пока воспитание не напомнило о себе, он умолк и высморкался. И перевел взгляд на Помпея, неподвижно вытянувшегося, по-прежнему со шнуром на шее. Его полуоткрытые глаза еще блестели, шерстка была еще теплой. Распутывая шнур, Хью увидел, что его завязали мастерски, сложным узлом. Ему пришло в голову, что задушить кота так, чтобы он не издал ни звука, нелегко, если не имеешь практики, и от этой мысли передернулся с отвращением. Но ему пора. Он завернул Помпея в банное полотенце и понес вниз, думая похоронить в саду за домом, но при виде иссушенной солнцем земли с торчащими из нее корнями ирисов передумал. Он отвезет Помпея в Суссекс, выберет минуту, расскажет о случившемся Полли и поможет ей похоронить его – Дюши укажет им тихое местечко для могилы. Все равно придется сказать Полли, что Помпей умер, и он так и сделает, но не скажет, как. Пусть никогда не узнает, какими злыми и жестокими бывают люди, пусть просто горюет о потере. «Я найду ей другого кота, – думал он, укладывая чемодан в машину, а Помпея – в багажник. – Заведу ей хоть двадцать котов, любых, каких она только пожелает».

* * *

– Я всегда ставила сестру Адилы намного выше, чем саму Адилу. Она скромнее, не такая экстравагантная.

Хотя Сид и не была согласна с этим замечанием (иначе говоря, не питала к экстравагантности той неприязни, что была так очевидна у Дюши), тем не менее порадовалась, что разговор о скрипачах оказался кстати и помог отвлечь ее. Он начался с глубокого и обоюдного восхищения Сигети и Губерманом и продолжился обсуждением сестер д’Араньи. И вот теперь Сид говорила, что они чудесны вместе, поскольку оттеняют друг друга, и сочетаются идеально, к примеру, для Баха. Глаза Дюши заинтересованно блестели.

– А вы их слышали? Они наверняка были восхитительны.

– Не на концерте, в доме одного из друзей как-то вечером. Они внезапно решили сыграть. Это было незабываемо.

– Но по-моему, не следовало Джелли играть того Шумана. Он же ясно дал понять, что не желает, чтобы эту вещь исполняли, и действовать вопреки его желаниям неправильно.

– Любому было бы трудно устоять, если бы он разыскал партитуру.

Почувствовав под ногами опасную почву (Дюши никогда бы не подумала, что «трудно устоять» – веская причина, чтобы не устоять), она добавила:

– Конечно, Сомервелл посвятил свой концерт Адиле, потому на публике ее можно услышать чаще, чем сестру. А венгерские танцы Брамса на бис! Изумительны, правда? К примеру, пятый.

Сид согласилась: никто не играет венгерские танцы лучше венгров.

Дюши деликатно вытерла губы салфеткой, свернула ее и вложила в серебряное кольцо.

– А этого нового юношу ты слышала – Менухина?

– Ходила на его первый концерт в Альберт-Холле. Он играл Элгара. Поразительное исполнение.

– Меня всегда коробило при виде вундеркиндов. Им, наверное, ужасно тяжело – никакого детства, одни гастроли.

Сид подумала о Моцарте и промолчала. Тогда Дюши добавила:

– Но я слышала его, и он великолепен – такое тонкое восприятие музыки, и само собой, он уже не ребенок. Но разве не удивительно? Все люди, которых мы упомянули, не говоря уже о Крейслере и Иоахиме, – евреи! Надо отдать им должное. Они и впрямь выдающиеся скрипачи! – Она взглянула на Сид и слегка покраснела. – Сид, дорогая, надеюсь, ты не…

Сид, привыкшая к поголовному антисемитизму, который, похоже, охватывал английское общество целиком, но уставшая от него, ответила с отработанным добродушием, которое ей пришлось культивировать в себе с детства:

– Дорогая Дюши, про них все верно! Я хотела бы сказать «про нас», но я не льщу себя надеждами насчет моего таланта – возможно, моя нееврейская кровь помешала мне достичь вершин.

– А по-моему, это не так уж важно. Главное – получать удовольствие.

И хоть как-нибудь зарабатывать себе на жизнь, мысленно добавила Сид, но вслух этого не сказала.

Дюши все еще расстраивалась из-за того, что мысленно называла своей оплошностью.

– Сид, дорогая, мы все тебя так любим! Ты же знаешь, как Рейчел предана тебе. Ты непременно должна провести с нами несколько дней, чтобы вы успели наговориться друг с другом. Надеюсь, у тебя найдется немного времени.

Она протянула руку Сид, и та приняла ее, словно эта рука была полна вкусных крошек, устоять перед которыми невозможно.

– Вы так добры, дорогая Дюши. Я буду счастлива остаться на день или два.

Честные и встревоженные глаза Дюши прояснились, она легонько похлопала Сид по руке.

– И, возможно, мы могли бы сыграть вместе – любитель и профессионал? Здесь «гальяно» Эдварда.

– Было бы замечательно.

Скрипка работы Гальяно, принадлежащая Эдварду, гораздо лучше ее инструмента. Эдвард совсем забросил музыку: скрипка пылилась в поместье, на ее футляре еще со школьных дней сохранилась метка «Казалет-младший».

Дюши позвонила Айлин, чтобы та убирала со стола, и поднялась.

– Пойду, пожалуй, посмотрю, не нужно ли чего-нибудь наверху. Ты не встретишь тех, кто должен вернуться с пляжа?

– Конечно.

Дюши ушла, а Сид снова закурила и добрела из дома до плетеных кресел на лужайке. Оттуда были видны подъездная дорожка и ворота. Привычная мешанина двойственных чувств бурлила в душе Сид: обидным казалось пугающее причисление людей к одной и той же группе по расовым причинам; медленно, но непреодолимо подкрадывалось чувство благодарности за то, что ее сочли исключением из правила, типичное для полукровки, пожалуй, но у нее имелись и другие причины искать одобрения, если не симпатии, о чем не знали ни Дюши, ни другие члены ее семьи, ни люди, вместе с которыми она работала – никто, кроме, может быть, Иви, не знал и, будь ее воля, не узнал бы, – из-за Рейчел, ее драгоценной и тайной любви. Она должна остаться тайной, если только ей не хочется потерять Рейчел, а о жизни без нее даже думать было невыносимо. В сущности, Иви тоже ничего не знала, но подозрения у нее уже появились, и она даже начала пользоваться своим дьявольским чутьем, чтобы манипулировать ею, например, как в случае этих кошмарных двух недель на море, на которых она настаивала. Иви всегда улавливала момент, когда сама она переставала находиться в центре внимания, и в зависимости от ситуации становилась еще более изощренной в требовательности. А эта ситуация, важнейшая в жизни, оказалась подобной взрыву. «Если бы я только была мужчиной», – думала Сид, – никаких ухищрений не понадобилось бы». Но быть мужчиной на самом деле ей не хотелось. Везде сложности, думала она. Нет, не везде: она любила Рейчел всем сердцем, и проще этого не могло быть ничего.

* * *

Сибил лежала, расставив согнутые в коленях ноги, и горка ее живота заслоняла все, кроме макушки доктора Карра, бледно-розовой и блестящей, когда он наклонился посмотреть, как идут дела. Долгое время дела вообще не двигались с места: боли продолжались, но раскрытие шейки матки прекратилось; казалось, Сибил застряла на полпути. Доктор Карр замечательно подбадривал ее, но она так устала, ей так осточертела боль, что больше всего ей хотелось избавиться от нее, а за прошедший час, или часы, или сколько там она продолжалась, не появилось ровным счетом никаких причин, по которым она вообще могла прекратиться. В разгар осмотра начался очередной приступ раздирающей боли, нахлынул, как чудовищная волна, и она попыталась скорчиться, спасаясь от нее, но не смогла, потому что доктор Карр придерживал ее за ноги.

– Тужьтесь, миссис Казалет, напрягитесь и тужьтесь.

Сибил тужилась, но от этого мучения лишь усиливались. Слабо покачав головой, она перестала, и почувствовала, как боль отступает, унося с собой все ее силы. Пот жег глаза, смешиваясь со слезами. Она поскуливала – нечестно давить на нее, когда она и без того слишком устала и больше уже не в состоянии терпеть. Она слабым движением повернула голову, разыскивая взглядом Рейчел, но доктор Карр что-то втолковывал ей, отведя в сторону. Сибил показалось, что оба покинули ее, бросили на произвол судьбы.

– Все у вас идет отлично, миссис Казалет. Когда снова начнутся боли, вдохните поглубже и тужьтесь как можно сильнее.

Она начала было расспрашивать, когда же наконец что-нибудь произойдет.

– Да-да, ваш ребенок уже на подходе, но вы должны помочь ему. Не боритесь с болью – пользуйтесь ею. Схватки помогут, ждать осталось уже недолго.

Внезапно после еще двух схваток перед третьей она почувствовала, как головка ребенка, словно тяжелый круглый камень, втиснутый в нее, снова задвигалась. Сибил вскрикнула – не просто от боли, а от восторга, что ее дитя появляется на свет. После этого последние две-три волны, хоть они и вызвали боль, раздирающую ее надвое с новой силой, уже не поглощали ее целиком: все внимание ее тела было приковано к удивительному ощущению головки, движущейся вниз и наружу. Она увидела, что Рейчел стоит с белой подушечкой наготове, и покачала головой – ей не хотелось пропустить появление этого ребенка, как случилось уже дважды с предыдущими, и она приподнялась, чтобы сразу увидеть его. Доктор покачал головой, поймав взгляд Рейчел, и та убрала подушечку. Сибил испустила длинный прерывистый вздох, и вдруг головка вышла – глазки крепко зажмурены, тонкие темные волосики мокрые, – а потом и сведенные плечики и все тельце головастика очутились на постели. Доктор Карр перевязал и перерезал пуповину, поднял ребенка, держа его за щиколотки, и легонько похлопал по скользкой, запачканной кровью спинке. Младенческое личико скривилось, как от горя при расставании со своей водной стихией, а потом ротик открылся и вместе с первым выдохом исторг тонкий неуверенный крик.

– Прекрасный мальчик, – сказал доктор Карр. Он улыбался.

Взгляд Сибил был с безмолвной мольбой прикован к его лицу. Врач посмотрел на нее с нежностью, как на любимую, и положил ребенка ей на руки. Глядя, с каким благоговением Сибил приняла крошечное окровавленное существо, теперь уже кричащее во весь голос, Рейчел невольно прослезилась. Спальня наполнилась восторгом и любовью.

А потом доктор Карр стал решительным и деловитым. Рейчел было велено налить в таз теплой воды и искупать ребенка, пока выходит послед. Рейчел повязала вокруг талии полотенце и бережно приняла малыша из рук Сибил. Она страшно боялась чем-нибудь навредить ему. Заметив это, доктор Карр грубовато успокоил: «Не стеклянный, не разобьется», забрал у нее ребенка и положил на спинку в таз.

– Поддерживайте ему головку и мойте губкой. Вот так, – и он вернулся к Сибил.

Ребенок в воде перестал кричать и напрягаться, взглядом открытых синевато-серых глаз он обводил комнату, сжимал пальцы в кулачок и разжимал; его коленки были разведены, ступни согнуты под прямым углом к ногам, из одной крошечной ноздри вышел пузырек слизи. Доктор Карр, от взгляда которого, по-видимому, ничто не ускользало, наклонился над малышом и прочистил ему нос свернутым из ваты жгутиком. Ребенок нахмурился, выгнул спинку так, что показались все тоненькие ребрышки, и опять расплакался. Его кожа оттенка маленьких розовых ракушек была нежной, как лепесток. Время от времени он делал плавные движения то ручками, то ножками, и иногда, казалось, посматривал на Рейчел, но его взгляд был непроницаемым. Она старательно и даже почтительно обмывала его губкой: он выглядел одновременно и беспомощным, и величественным.

– Можно уже вынуть и вытереть его, а потом мы его взвесим. Провалиться мне на этом месте, если в нем меньше семи фунтов с лишним, но убедиться все-таки не помешает. Вот так, миссис Казалет, – по комнате вдруг расплылся запах теплой крови. Было без четверти пять.

* * *

Хью добрался до Хоум-Плейс лишь через двадцать минут после рождения его сына. Он проколол шину и был вынужден заменить. К его приезду Дюши уже кормила Рейчел сэндвичами с ветчиной и поила чаем, акушерка миссис Пирсон благополучно прибыла, а доктор Карр, сам наскоро выпив чаю, вернулся к пациентке принимать второго ребенка (значит, все-таки близнецы), рассчитывая, что это случится в ближайшее время. Рейчел вышла забрать детскую одежду из машины.

– Мне хочется проведать Сибил. Как думаешь, ничего, если я поднимусь к ней? – спросил Хью, пока они шагали к дому.

– Хью, милый, я не знаю. А как ты обычно поступаешь?

– Ну, Сибил зовет меня, только когда все уже в полном порядке, но раньше такого, как сейчас, не случалось.

– Так или иначе, одежду надо отнести наверх. А то твоему сыну приходится довольствоваться кашемировой шалью.

– Он в порядке?

– Он чудо! – воскликнула она с таким жаром, что Хью невольно улыбнулся и заметил:

– А я и не знал, что тетушки способны на такую épris[14].

– Просто я, видишь ли, присутствовала при его появлении на свет. Миссис Пирсон не смогла приехать сразу, так что я помогала, чем могла.

– Очень она мучилась?

– Во всяком случае, не наслаждалась. Но держалась она чудесно и очень храбро. Доктор Карр сказал, что со вторым все должно пройти быстрее – так ему кажется, – поспешно добавила она на случай, если наговорила лишнего.

– О, прекрасно, ты молодчина, Рейч. Может, мне все-таки дадут повидаться с ней – хотя бы на секунду.

Но когда они подошли к дверям спальни, миссис Пирсон открыла им, отошла, что-то спросила у Сибил, а потом вернулась и сообщила, что миссис Казалет передает мужу привет, но просит зайти к ней попозже, и Хью, уверенный, что миссис Пирсон нужна его жене, не осмелился попросить показать ему новорожденного сына.

* * *

Сибил, изнурительная пытка родами для которой возобновилась, жаждала видеть Хью, но о том, чтобы хотя бы на миг показаться ему в таком состоянии, не могло быть и речи. Она опять застряла, первый ребенок оставил у нее разрывы, и несмотря на все заверения доктора Карра, ей казалось, что все это будет продолжаться вечно или пока силы не оставят ее. В действительности же прошло еще полтора часа, а потом стало ясно, что этот ребенок идет не головкой, а тазом вперед. Доктору Карру пришлось применить щипцы, чтобы соединить вместе ножки ребенка, к тому времени обрадованной Сибил дали хлороформ, и на этот раз она не видела, что измученное и окровавленное маленькое создание вышло из нее с пуповиной, обвившейся вокруг шеи, и так и не смогло сделать ни единого вдоха. Младенца оставили в покое до выхода последа, подмыли и зашили Сибил, а потом доктор Карр дождался, когда она придет в себя настолько, чтобы выслушать, что ребенок родился мертвым. Сибил попросила показать его, и его показали. Оглядев безвольно обмякшее белое тельце, она протянула руку и дотронулась до головки.

– Девочка… Хью так расстроится, – единственная слеза скатилась по ее щеке: она была слишком измождена, чтобы плакать.

Последовала пауза, потом врач мягко произнес:

– У вас прекрасный сын. Хотите, ваш муж придет проведать вас обоих?

Полчаса спустя доктор Карр устало сел за руль своего старого «форда». Предыдущей ночью он ездил по вызовам, утром провел операцию, потом побывал у пяти пациентов и наконец принял роды у миссис Казалет, а он уже не так молод, как раньше. Несмотря на сорокалетний опыт, рождение ребенка по-прежнему волновало его, с роженицей он чувствовал настолько прочную связь, какой не возникало в другое время. Досадно, что второй ребенок родился мертвым, но по крайней мере один выжил. Господи, как же он старался привести в чувство второго малыша, но об этом его мать никогда не узнает. Он надавливал на крошечную грудку несколько минут, пока не понял: все напрасно. Миссис Пирс хотела завернуть трупик и убрать с глаз долой, но доктор знал, что мать захочет увидеть его. Когда он сошел вниз, ему налили щедрую порцию виски, а он предупредил мистера Казалета, что его жена совершенно обессилена, поэтому долго оставаться с ней не стоит; что ей сейчас необходимо, так это чашка вкусного чая и сон, а не сцены и эмоции, хотел добавить он, но, взглянув в лицо отцу, решил, что излишне сентиментальничать тот не будет. Мистер Казалет выглядел приличным и понимающим человеком, не то что некоторые, легкомысленные пустомели, любители выпить. А теперь ему пора к Маргарет. В прежние времена он по возвращении домой часто рассказывал ей о родах – взбудораженный, даже одухотворенный тем, что на его глазах вновь свершилось старое, как мир, чудо. Но после того, как они потеряли обоих сыновей на войне, слушать его рассказы жене стало невыносимо, и он держал все в себе. Она превратилась в тень, стала тихой и безвольной, произносила лишь краткие банальности о доме и погоде, да о том, как он занашивает одежду, и тогда он купил ей щенка, с тех пор она только о нем и говорила. Он вырос и превратился в толстого избалованного пса, но она по-прежнему говорила о нем как о щенке. Больше он ничем не мог ей помочь, словно его горе было просто немыслимо поставить в один ряд с ее горем. Он и эти мысли держал в себе. Но когда он ехал один в машине, согретый виски изнутри, то думал об Иэне и Дональде, о которых никогда не говорили дома и которые, как ему казалось, были бы окончательно забыты, если бы не его память и не их имена на деревенском монументе.

* * *

– У нее я уже спрашивала, а она сказала только, что это не моего ума дело. – Луиза обиженно посмотрела в дальний конец лужайки, где ее мать курила, смеялась и болтала с дядей Рупертом и какой-то женщиной по имени Марго Сидней. Луиза с Полли и Клэри отошли в сторонку от других участников пикника, который все равно некоторое время назад закончился, чтобы серьезно обсудить проблему рождения человеческих детей, но дискуссия вскоре зашла в тупик. Клэри задрала на себе рубашку, с сомнением ощупала собственный пупок и предположила, что, может быть, в нем все дело, но Полли, втайне ужаснувшись, сразу же заявила, что он слишком маленький.

– Младенцы ведь довольно большие, как средняя кукла.

– Так ведь он же весь в складочках. Значит, растягивается.

– Лучше было бы вообще откладывать яйца.

– Люди слишком тяжелые. Они раздавят яйца, пока будут высиживать их, и получится яичница вместо младенца.

– Какая же ты гадкая, Клэри! Ничего подобного. Боюсь, они… – Луиза наклонилась к Полли и одними губами выговорила: —…выходят между ног.

– Нет!

– А больше неоткуда.

– Ну и кто теперь гадкий?

– Не я. Ведь не я же это придумала. Одно из общих мест, – высокомерно добавила она, стараясь свыкнуться с кошмарной мыслью.

– То еще место, – отозвалась Клэри.

– А по-моему, – мечтательным тоном заговорила Полли, – на самом деле есть такие зернышки, довольно большие, размером с грейпфрут, и врач кладет его в таз с теплой водой, а оно как будто взрывается – знаете, как японские цветы в таких ракушечках, – и появляется малыш.

– Ну и дура же ты! А зачем, по-твоему, так сильно толстеет живот, если это всего-навсего зернышко? Посмотри на тетю Сиб. Ты что, всерьез считаешь, что у нее внутри просто зернышко?

– И потом, это опасно, – добавила Клэри. Вид у нее стал испуганным.

– Ну, не настолько опасно – ты вспомни, сколько людей на свете… – начала Луиза, но вспомнила про мать Клэри и спохватилась: – Знаешь, Полли, насчет зернышка ты, наверное, права, мне тоже так кажется, – и подмигнула медленно и старательно, чтобы Полли уловила намек.

Вскоре после этого к ним подошла тетя Рейчел и сообщила, что у тети Сибил маленький мальчик, а еще была девочка, но она умерла, а сама тетя Сибил очень устала, так что в доме шуметь нельзя, понятно? Саймон, который в то время сидел на дереве, крикнул: «Здорово!» и повис на ветке, зацепившись согнутыми ногами, и стал звать всех, чтобы на него посмотрели, а Полли бросилась к тете Рейчел и сказала, что хочет прямо сейчас навестить маму с малышом. Все обрадовались, что можно наконец идти в дом.

Около шести Рейчел и Сид улизнули на прогулку. Они быстро, почти крадучись, обошли подъездную дорожку и направились к воротам со стороны леса, чтобы никто из домашних не увидел их и не увязался следом. В лесу они зашагали по узкой тропе, ведущей к полям. Рейчел страшно устала, после бдений у постели Сибил у нее ныла спина, известие о ребенке, который родился мертвым, несказанно опечалило ее. У лестницы через изгородь вокруг луга, плавно спускавшегося по склону холма перед ними, Сид предложила дойти только до большого дуба, одиноко стоящего в нескольких ярдах от леса, и немного посидеть под ним, и Рейчел с благодарностью согласилась. «Но даже если бы я предложила пятимильную прогулку, – думала Сид, – она согласилась бы и на это, хотя валится с ног от усталости». От этой мысли Сид переполнили нежность и досада; самоотверженность Рейчел представляла для нее угрозу и зачастую превращала решения в загадки, требующие напряженной вдумчивости.

Рейчел прислонилась спиной к дубу, взяла у Сид сигарету, уже прикуренную от маленькой серебряной зажигалки – подарка на первый ее день рождения после их знакомства, состоявшегося почти два года назад. Некоторое время они курили молча. Взгляд Рейчел был устремлен на зеленый с золотом луг, пестревший маками, лютиками и нивяником, хотя мыслями она была далеко, а Сид изучала саму Рейчел. Ее нежное лицо выглядело бледным и осунувшимся, голубые глаза затуманились, под ними, над высокими скулами, залегли темные круги усталости, губы дрожали, она решительно сжимала их, словно боясь расплакаться. Сид протянула руку и коснулась ее ладони.

– Если расскажешь – полегчает, – напомнила она.

– Какая жестокость! Столько мучений, трудов, усилий, а в итоге бедный малыш рождается мертвым! Какое чудовищное, ужасное несчастье!

– Но ведь только один из двух. Это гораздо лучше, чем если бы он был единственным с самого начала.

– Разумеется, лучше. Как думаешь, теперь он всю жизнь будет скучать по своей сестре? Ведь между близнецами, кажется, есть особые узы?

– Если не ошибаюсь, только если они однояйцовые.

– Да, верно, я и забыла. Ужасно еще то, что я не могу не радоваться, что не была там, когда родился второй. Я не выдержала бы и разрыдалась.

– Но тебя там не было, дорогая, а если бы и была, ты, вероятно, не стала бы рыдать, щадя чувства Сибил. И даже если бы стала, это еще не конец света. Расплакаться – не преступление.

– Да, но в моем возрасте лить слезы неприлично.

– Вот как?

Глядя в ироничное и ласковое лицо Сид, Рейчел с расстановкой объяснила:

– Понимаешь, мы приучены считать, что взросление – это отчасти умение не плакать ни над чем. Кроме музыки, патриотизма и так далее.

– Хочешь сказать, Элгар прошел бы по всем статьям?

Рейчел невольно рассмеялась.

– В самую точку! Интересно, над чем Казалеты проливали слезы до Элгара!

– Над мрачным средневековьем семьи Казалет задумываться не обязательно.

– Да уж, – она вынула из-под ремешка часов маленький белый платочек и промокнула глаза. – Это же абсурд!

И они заговорили о себе. Рейчел расспрашивала о поездке к морю, о которой мечтала Иви, Сид признавалась, как ей не хочется уезжать, опустив лишь одну подробность – что такая поездка ей едва по средствам: финансового благополучия Рейчел и отсутствия такового у Сид стеснялись они обе; Рейчел спрашивала, считает ли Сид своим долгом согласиться, потому что поездка Иви действительно необходима, и следовательно, почему бы им не отправиться в Гастингс – тогда они обе могли бы приезжать в Хоум-Плейс на обеды и так далее. Но Сид возразила, что боится, как бы Иви не узнала о них – о ней и Рейчел.

– Но, дорогая, ведь узнавать же, в сущности, нечего!

Сид знала, что она и права, и нет. И откликнулась:

– Понимаешь, Иви очень ревнива. Настоящая собственница.

– Кроме тебя, у нее больше нет никого во всем мире. Думаю, ее можно понять.

«Это из-за нее я стала единственным, что у нее есть во всем мире», – подумала Сид, но вслух не сказала. Подобно многим людям, которые критикуют окружающих, призывая их быть более откровенными, она приберегала дебри скрытности для себя. В данном случае она называла их преданностью Иви; Рейчел, сама неспособная на манипуляции, ни за что бы не распознала стремление к ним в окружающих. Наконец Рейчел удовлетворенно вздохнула и сказала: «Как чудесно, что ты сейчас здесь!» так искренне и душевно, что Сид обняла ее и поцеловала впервые за этот день – изощренное удовольствие, которое обе они воспринимали по-разному.

* * *

Хью надеялся скрыть свои чувства, и тем не менее вид Сибил стал для него потрясением. Она лежала на спине, укрытая чистой простыней, волосы разметались по квадратной белой подушке, и рядом с этой белизной ее лицо выглядело серым, восковым, глаза были закрыты. Ему показалось, что она при смерти, но миссис Пирсон, ответившая на стук в дверь, объявила: «А вот и ваш муж пришел вас проведать, миссис Казалет» таким жизнерадостным тоном, словно ничего из ряда вон выходящего не случилось.

– А я пока сбегаю вниз, попрошу приготовить чай, – добавила она и поспешно удалилась.

Хью нашел взглядом стул и придвинул его к постели.

Услышав слова миссис Пирсон, она открыла глаза, но ее лицо по-прежнему было безучастным. Хью поцеловал ей руку, она слегка нахмурилась, снова закрыла глаза, и из-под ресниц медленно выкатились две слезы.

– Прости. Это были близнецы. Я поскользнулась. Прости, – она слегка поерзала на постели и поморщилась.

– Милая моя, все хорошо…

– Нет! Он пытался заставить ее дышать. Но она так и не смогла. Несмотря на все старания, она не ожила.

– Знаю, дорогая. А как наш милый мальчик? Можно мне взглянуть на него?

– Он там.

Пока Хью разглядывал профиль сына, который с серьезным видом спал, лежа на боку, Сибил продолжала:

– С ним-то все хорошо. С ним ничего не случилось! – И она добавила: – Но я же знаю, ты хотел дочь.

Он вернулся к ее кровати.

– Он чудесный. А у меня уже есть замечательная дочь.

– Она была настолько меньше его! Такая крошечная, жалкая… Когда я дотронулась до нее, головка была еще теплая. Никто бы ее не узнал… кроме меня. Знаешь, что мне захотелось сделать?

– Нет, – у него вдруг перехватило горло.

– Вернуть ее обратно в меня, чтобы уберечь, – она подняла на него полные слез глаза. – Мне так этого хотелось!

– А мне хочется взять тебя на руки, – ответил он, – но это непросто, ведь ты лежишь на спине… – и, не в силах сдержаться, он всхлипнул всухую, без слез, и закрыл лицо рукой.

Она сразу же привстала и придвинулась к нему.

– Все хорошо. Я хотела только, чтобы ты знал, а не… прошу, не горюй! Ведь не все же… он проснется, и ты увидишь, какой он красивый, а печалиться незачем… вспомни Полли, дорогой… – Она обняла его, словно оберегая от своего горя, и он начал осознавать его масштабы, и жалость к ней растворилась в ее любви. Он бережно уложил ее обратно на подушку, пригладил ей волосы, нежно поцеловал в губы, заверил, что она совершенно права, ведь у них есть Полли, и что он любит ее и их новорожденного сына. Когда вернулась миссис Пирсон с чаем, они держались за руки.

* * *

Услышав, что Полли и Саймон идут смотреть на нового братика, которого специально для этого перенесли в корзине в гардеробную Хью, остальные дети тоже запросились вместе с ними. Позднее, зайдя пожелать Лидии доброй ночи, Вилли услышала, как ее дочь обсуждает младенца с Невиллом.

– Да я просто не люблю их, и все, – заявлял Невилл. – И не понимаю, почему с ними все так носятся.

– Он такой… немножко красный и сморщенный, как крошечный старичок.

– Если он с самого начала такой, как думаешь, что из него вырастет?

– Аж в дрожь бросает, как подумаю.

– Тебя в дрожь бросает? – фыркнул он. – А меня не бросает. Я просто думаю, что он противный. Лучше завести лабрадора, чем такого…

– Невилл! Он же все-таки человеческое вещество.

– Может, да, а может, и нет.

В этот момент Вилли, придав лицу серьезное выражение, прервала их.

* * *

После того как Полли увидела своего новорожденного брата, Хью сказал, что ему надо с ней поговорить.

– Прямо сейчас? – Полли собиралась играть в монополию вместе с Луизой и Клэри.

– Да.

– Здесь?

– Я бы предложил пройтись по саду.

– Хорошо, папа. Я только скажу остальным. Встретимся в холле через пять секунд.

Он повел ее к скамейке возле теннисного корта, они сели. Последовала короткая пауза, Полли встревожилась.

– Папа, в чем дело? – Его лицо осунулось и заметно постарело, как бывало при сильной усталости. – Ничего плохого не случилось?

– Вообще-то случилось.

Она схватила его за рукав.

– Что-нибудь с мамой? Ты же не разрешил мне повидаться с ней! Она… с ней… все хорошо, да?

– Да-да, – поспешил заверить он, потрясенный выражением ее лица. – Мама просто очень-очень устала. И уснула, а я не хотел ее ненароком разбудить. Завтра утром ты ее увидишь. Нет, я о другом… – И он рассказал ей старательно продуманную историю. О том, как он заехал домой за детскими вещами, а когда проходил мимо ее комнаты, увидел Помпея, лежащего на кровати, зашел погладить его и обнаружил, что тот мертв – наверное, он просто тихо умер во сне, и это очень грустно, но ему кажется, что для кота такая смерть – самая легкая.

– Он ничего не почувствовал, Полл, просто уснул и не проснулся, поэтому, – добавил он, вглядываясь в ее глаза, – ему было гораздо легче умереть, чем тебе – перенести его смерть.

– А это, конечно, гораздо лучше, чем наоборот, – согласилась она. Ее лицо побледнело, губы дрожали. – Но как это ужасно для тебя! Просто подойти и обнаружить, что его уже нет! Бедный папа! – Она обняла его обеими руками и горько расплакалась. – Несчастный Помпей умер! Он ведь был еще не старый… почему он умер вот так? Может, решил, что я не вернусь, и…

– А я уверен, что дело не в этом. И потом, мы не знаем точно, сколько лет ему было. Может, он только казался еще не старым. – Помпей попал в дом в пакете, как подарок от крестной Полли, Рейчел, на ее девятый день рождения. – Он ведь был уже взрослым, когда достался тебе.

– Да… Наверное, для тебя это был ужасный шок.

– Точно. Дать тебе платок?

Она взяла платок и дважды высморкалась.

– Он, наверное, прожил все свои девять жизней… Папа! А ты… ты ведь не выбросил его, да?

– Господи, нет, конечно! И даже привез сюда. Я подумал, что ты захочешь похоронить его с почестями.

Она взглянула на него с такой искренней благодарностью, что у него дрогнуло сердце.

– Да, – кивнула она, – мне бы очень этого хотелось.

На обратном пути к дому они говорили об удивительной жизни (или жизнях) Помпея: он трижды попадал под машину, однажды просидел на верхушке дерева два дня, пока его не сняли пожарные, пробыл под замком в винном погребе неизвестно сколько…

– Но это всего пять, – грустно сосчитала Полли.

– Наверное, еще несколько он прожил до встречи с тобой.

– Да, скорее всего.

У самого дома она сказала:

– Папа, я вот что подумала: может, иметь девять жизней еще не значит, что их должен прожить один и тот же кот. Может, это просто означает, что он будет девятью разными котами. Ну, то есть еще восемью.

– Может быть. Так или иначе, – заключил он, – если вдруг увидишь котенка, похожего на Помпея в его следующей жизни, скажи мне, и я куплю его для тебя.

– Ой, папа, правда? Я буду смотреть во все глаза!

* * *

Так началось лето, которое в памяти многих участников этих событий слилось с чередой других таких же, и запомнилось главным образом как лето, когда родился маленький Уильям, а его сестра не выжила. А Полли помнила его, как лето, когда умер Помпей, и ему устроили пышные похороны; старый Уильям Казалет – как лето, когда он наконец добил сделку с куплей-продажей фермы Милл-Фарм ниже по дороге. Эдвард – как лето, когда он, подменяя Хью в конторе, впервые встретил Диану. Луиза – как лето, когда с ней впервые случилось «женское проклятие». Тедди – как лето, когда он впервые убил выстрелом кролика и у него начал смешно ломаться голос. Лидии – как лето, когда мальчишки заперли ее во фруктовой сетке и забыли и ушли играть в хоккей на велосипедах, а потом обедать, и ее хватились, только когда пол-обеда уже прошло (у няни как раз был выходной), а она к тому времени успела сообразить, что когда кончится крыжовник, она умрет от голода. Сид – как лето, когда она наконец поняла, что Рейчел никогда не расстанется со своими родителями, а она, Сид, никогда не расстанется с Рейчел. Невилл – как лето, когда у него выпал шатающийся зуб (он как раз ехал на двухколесном велосипеде, тормозить на котором еще не научился и мог остановиться, только врезавшись во что-нибудь, и при этом проглотил зуб, но никому не решился сказать об этом и в страхе ждал, когда он укусит его изнутри). Руперт – как лето, когда он осознал, что, женившись на Зоуи, он потерял шанс всерьез заняться живописью и отныне вынужден держаться за свое место преподавателя, чтобы обеспечивать ее хотя бы тем, что она считала «самым необходимым». Вилли – как лето, когда она так извелась от скуки, что начала сама учиться играть на скрипке и собрала модель клипера Cutty Sark с точным соблюдением масштаба, но чересчур большую, чтобы поместить ее в бутылку, как ей удалось сделать с кораблем поменьше предыдущим летом. Саймон – как лето, когда на каникулах папа учил его водить машину, и они катались на «бьюике» туда-сюда по подъездной дорожке. Зоуи – как кошмарное лето, когда у нее была трехнедельная задержка, и она уже боялась, что забеременела. Дюши – как лето, когда впервые зацвел древовидный пион. Клэри – как лето, когда она сломала руку, свалившись с Джоуи, потому что Луиза учила ее ездить верхом, и как она ходила во сне и забрела в столовую во время ужина взрослых, но думала, что это ей снится, а папа подхватил ее на руки и отнес в постель. Рейчел – как лето, когда она впервые увидела, как появляются на свет дети, а также как лето, когда спина начала по-настоящему серьезно подводить ее и с тех пор до конца ее дней переставала болеть лишь изредка. А Уиллу, для которого это лето стало первым, оно не запомнилось ничем.

Часть 2

Конец лета, 1938 год

«Интересно, почему, – уже в который раз задалась вопросом Джессика, – он всегда ведет себя особенно отвратительно перед самым нашим отъездом?» И дело вовсе не в том, что его не пригласили. Эдвард и Вилли всегда были добры к нему, но ехать со всеми он не соглашался. И, что еще хуже, не оставлял их в покое совсем: обычно он, как сейчас, говорил, что, скорее всего, приедет на последние выходные в конце этих двух недель, и это почему-то звучало как угроза и в то же время вызывало у нее ощущение, будто бы она по своей прихоти бросает его. Но отказываться от бесплатных каникул за городом для детей не следовало, и если уж говорить начистоту (а она, конечно, считала, что неизменно честна с собой), то и ей не повредит деревенский воздух, отдых от стряпни и тревожных мыслей о том, как растянуть деньги на хозяйство теперь, когда все четверо детей дома и еда нужна в количествах, о которых даже думать утомительно, не говоря уже о стирке и глажке. О, блаженное безделье на лужайке с бокалом джина с лаймом, пока кто-нибудь другой готовит ужин!

Он опять вернулся и остановился в дверях спальни, преувеличенно-терпеливо ожидая, когда она закроет чемодан. Ему всегда удавалось настоять на своем желании погрузить вещи в машину, тем самым внушая ей чувство вины. В сущности, даже при наличии багажника на крыше машины разместить вещи всех пятерых было непросто, но он устраивал из этого строго организованное действо и требовал, чтобы весь багаж сначала выносили на тротуар к машине, и лишь потом принимался грузить его.

– Извини, дорогой, – сказала Джессика со всей жизнерадостностью, на какую только была способна.

Он подхватил чемодан и вскинул брови.

– Можно подумать, вы на полгода уезжаете.

Но эти же слова он повторял каждый раз, и она давным-давно перестала объяснять, что на две недели человеку требуется столько же вещей, сколько и на полгода. Глядя, как он тяжело ковыляет по ступенькам, волоча чемодан, она испытала знакомый прилив жалости и угрызений совести. Бедный Реймонд! Он ненавидел свою работу казначеем в крупной местной школе, был из тех, кому для хорошего настроения необходима физическая активность, которую его нога полностью исключала. Он вырос в достатке, а теперь денег у него не было, только туманные надежды на вздорную тетку, которая регулярно намекала, что может и передумать и оставить ему вместо денег свою коллекцию картин – одного Уоттса, некоего Ландсира и более пятисот тошнотворных акварелей, написанных ее покойным мужем. Но даже когда у него появлялись деньги, надолго они не задерживались: он тратил их на очередную безнадежную и безумную идею. К работе с людьми он был неприспособлен: многое действовало ему на нервы, и он срывался в самый неожиданный момент, и вместе с тем он, лишенный деловой жилки, настоятельно нуждался в партнере. Джессика знала, что он в любую минуту готов бросить свою нынешнюю работу ради какого-нибудь нового замысла, но деньги на него можно было раздобыть лишь продажей их нынешнего дома и переездом в какое-нибудь менее приятное и более дешевое жилье. Не то чтобы она любила их дом (хорошенький, как игрушечка, полуособняк на две семьи в тюдоровском стиле, как она говорила, когда хотела посмешить Эдварда), построенный вскоре после войны подрядчиками-спекулянтами, занятыми ленточной застройкой вдоль главного шоссе на Ист-Финчли. Комнаты в нем были тесными, коридоры – настолько узкими, что по ним не удавалось пронести поднос, не ободрав костяшки пальцев, к тому же в стенах уже появились длинные косые трещины, распашные окна перекосило, они протекали, в кухне всегда пахло сыростью. За домом, в конце длинного узкого сада, стоял сарай, который Реймонд выстроил, когда загорелся идеей выращивать грибы на продажу. Теперь этот сарай служил Джуди домом, куда она могла пригласить подружек – в сущности, подарок судьбы, потому что если в семье ты самый младший, то и комната тебе достанется самая тесная, где с трудом хватает места для кровати и комода.

– Джессика! Джессика!

– Мам, тебя папа зовет!

– Там молочник, мама. Ему заплатить надо.

Она расплатилась с молочником, послала Кристофера поторопить старших девочек, зашла в гостиную проверить, что пианино закрыто, и накинула на него от солнца платок в турецких огурцах, велела Джуди сходить в туалет и наконец, когда больше не смогла придумать, что бы еще сделать, вышла из дома и направилась по мощеной дорожке к узорной калитке – в данный момент она была открыта, на ней восседала Нора – наблюдала за финалом процесса погрузки вещей.

– Цель предприятия, Кристофер, на случай, если ты так и не понял, – не дать чемоданам ерзать.

– Да я понял, папа.

– Понял, говоришь? В таком случае удивительно, как тебе не пришло в голову пропустить веревку через ручки! Полагаю, это означает, что ты просто-напросто не блещешь умом.

Кристофер покраснел, забрался на подножку и начал просовывать веревку под ручки чемоданов. Глядя на его тоненькие, белые, как бумага, руки, торчащие из закатанных рукавов рубашки, подол которой от резкого движения выбился из-под пояса брюк, Джессика ощутила, как в ней смешались любовь и ненависть: ее сын и муж действовали из лучших и из худших побуждений соответственно. Она запрокинула голову и посмотрела в небо: недавняя голубизна выцвела до млечно-белой серости, воздух стал неподвижным. Успеют ли они добраться до Суссекса, пока не грянула гроза?

– А по-моему, замечательно, – оценила она. – Где Анджи?

– Ждет наверху. Не хочет жариться на улице, – ответила Нора.

– Ну так позови ее. Я думал, тебе было велено передать обеим девочкам, что пора спускаться.

– Наверняка он так и сделал, дорогой, но ты же знаешь Анджи. Позови ее, Нора.

Джуди, самая младшая, вышла из дома, подошла к Джессике и поманила ее к себе, давая понять, что ей надо пошептаться. Джессика наклонилась.

– Мам, я старалась, но ни одной капельки не вылилось.

– Ничего страшного.

Анджела в голубом льняном костюме, который сшила сама, неторопливо вышла из дома и направилась к ним по дорожке. Она была в белых туфлях, несла в руках пару белых хлопковых перчаток и выглядела так, словно собралась на свадьбу. Джессика знала, что она рассчитывает поразить тетю Вилли, и промолчала. Анджела, которой только исполнилось девятнадцать, с недавних пор стала и мечтательной, и требовательной. «Ну почему у нас вечно нет денег?» – сетовала она, когда хотела получить больше на карманные расходы (она называла это деньгами на одежду), а Джессике приходилось отказывать. «Деньги – это еще не все», – однажды сказала она, а услышавшая ее Нора моментально парировала: «Да, но это хоть что-то, верно? Значит, не совсем ничто».

Реймонд уже начал прощаться. Поцеловал безучастную Анджелу в бледную щеку – папа обливался потом, а пот она просто ненавидела, поцеловал Нору, которая обняла его так крепко, что он остался доволен: «Эй, полегче!» Кристофера он больно хлопнул по плечу, и тот, пробормотав что-то, поспешно сел на заднее сиденье.

– Пока, папа, – сказала Джуди. – Желаю тебе хорошо провести время с тетей Линой. Поцелуй от меня Тротти.

Тротти звали мопса тети Лины; дурацкое имя, как однажды заметила Нора, ведь он такой жирный, что никогда в жизни не бегал[15].

Анджела осторожно уселась на переднее пассажирское сиденье.

– Могла бы и спросить, – сказала Нора.

– Я старшая. Мне не обязательно спрашивать.

– Да уж, точно, ума не приложу, как я могла об этом забыть.

Джессика отметила, как предельно точно Нора подражает своему отцу, когда тот язвит по адресу директора его школы. Она поцеловала разгоряченное потное лицо Реймонда и сверкнула машинально-интимной улыбкой, которая втайне бесила его.

– Ну, надеюсь, все вам будет гораздо веселее, чем мне, – сказал он.

– Естественно, ведь нас же больше, – бодро откликнулась Нора. Она умела заканчивать разговор на дружеской ноте.

И они уехали.

* * *

В последнее время Луизе казалось, что чем бы она ни занялась, ее мать обязательно остановит ее и найдет другое, совершенно неинтересное дело, особенно если она уже чем-то увлеклась. Этим утром мама не дала ей отправиться на пляж с дядей Рупертом, Клэри и Полли, заявив, что приезжают ее двоюродные сестры и брат и будет невежливо, если она не встретит их.

– Да ничего с ними не сделается!

– Твое мнение меня не интересует, – резко осадила ее Вилли. – В любом случае, в спальне у тебя наверняка не убрано.

– Незачем там убирать.

В ответ на это Вилли крепко взяла дочь под руку и решительным шагом повела вверх по лестнице в просторную заднюю мансарду, предназначенную для Луизы, Норы и Анджелы.

– Так я и знала, – подытожила Вилли. – Свинарник, иначе не скажешь.

Резким рывком она открыла ящик комода, в который едва помещался ком ношеной одежды Луизы и прочего хлама.

– Сколько раз тебе говорить: это отвратительно – хранить трусики вместе с другой одеждой!

Послушать ее, так и вправду отвратительно, думала Луиза. Вечно она делает из меня чудовище, как будто ненавидит меня. Вместо ответа она выдвинула ящик комода до конца и вывалила его содержимое на постель.

– И книги тут же! Право, Луиза! Что это за книга?

– Она называется «Цзинь, Пин, Мэй»[16]. Это про Китай шестнадцатого века, – ответила Луиза хмуро, но с затаенной тревогой.

– А-а.

Вилли знала, что девочки с мисс Миллимент проходили Китай и с тех пор страстно увлеклись всем китайским: Сибил рассказывала ей, что у Полли неуклонно растет коллекция стеатитовых фигурок, а у Луизы в комнате повсюду валялись вышивки.

– Так вот, сложи все книги на каминную полку. Прибери везде аккуратно, будь умницей, нарежь в саду роз, поставь на туалетный столик – кстати, на нем тоже наведи порядок, освободи место для вещей Анджелы. И поскорее, потому что Филлис надо еще застелить постели.

И Вилли вышла, а Луизе заметно полегчало. Она решила добиться в комнате идеального порядка, а потом поваляться с книгой в гамаке возле утиного пруда. В этой китайской книге она мало что поняла, но знала, что в ней много вещей, которые решительно порицает мать. Почти вся она о сексе, но настолько мистического свойства, что Луиза, которая начала читать книгу в поисках сведений, была окончательно сбита с толку. Однако еда, одежда и другие подробности увлекли ее, вдобавок книга была ужасно длинная, а это условие Луиза считала решающим при покупке книг у букиниста, поскольку ей до сих пор выдавали всего шесть пенсов в неделю карманных денег, и она испытывала хроническую нехватку чтива.

Эти каникулы стали первыми для них в поместье Милл-Фарм, которое Бриг купил и подарил сыновьям для их семей. На этот раз, из-за тети Джессики и ее детей, здесь поселилась только семья Луизы и вдобавок Невилл с Эллен, как компания для Лидии. Остальные жили дальше по дороге, в Хоум-Плейс, но они виделись друг с другом каждый день. Дом в Милл-Фарм был белым, с горизонтальной обшивкой досками и черепичной крышей. К нему вела подъездная дорожка, обсаженная каштанами и заканчивающаяся разворотом перед парадной дверью. С одной стороны подъездной дорожки перед домом располагался выгон – видимо, на месте плодового сада, потому что там еще сохранилось несколько очень старых вишен и груш, а ближе к концу дорожки, в низине, – пруд для уток, запретный для младших детей, так как Невилл в первый же вечер свалился в воду. Вылез он весь в зеленой ряске, как король-дракон из «Там, где кончается радуга», – по словам Лидии, которая видела эту пьесу на Рождество и страшно перепугалась. Дом перестал быть фермерским незадолго до того, как Бриг купил его. В нем размещалось только четыре спальни и две мансарды наверху, а также большая кухня и гостиная внизу, поэтому Бриг предпринял стремительное, занявшее полгода планирование и строительство пристройки с еще четырьмя спальнями, двумя ванными наверху, просторной гостиной, столовой и маленьким, очень темным кабинетом с окном, выходящим на стену старого коровника. Бриг провел в дом электричество и воду из двух скважин, одна из которых уже иссякла, и теперь вода из крана в кухне едва текла. Дюши приложила руку к интерьеру, поэтому повсюду были белые стены, кокосовые маты, ситец с неопределенным цветочным рисунком и большие пергаментные абажуры. В гостиной и столовой появились камины, в кухне – новая плита, в лучшей спальне из старых – еще один небольшой камин, но в остальном дом не отапливался. Для зимы он не годится, подумала Вилли, впервые увидев его. Обстановку собирали общими усилиями: железные остовы кроватей, пара изящных вещей, найденных Эдвардом у мистера Кракнелла в Гастингсе, несколько картин Руперта и древний граммофон в шкафчике лаврового дерева, с трубой и ящичком для пластинок, которые дети непрерывно крутили в дождливые дни – «Пикник плюшевых мишек», «Танец кузнечиков», «Золотой и серебряный вальс» и та, которую особенно любила Луиза, – Ноэл Кауард поет «Не пускайте свою дочь на сцену, миссис Уортингтон». Дети пели ее всякий раз, когда взрослые заставляли их делать то, что им делать не хотелось: по словам Вилли, эта песня стала для них чем-то вроде «Марсельезы». За домом еще сохранилось несколько старых надворных построек, а дальше начиналось раздолье полей хмеля.

Вилли привезла свою кухарку Эмили и горничную Филлис, которой помогала местная женщина по имени Эди, каждый день приезжавшая на велосипеде и выполнявшая большую часть домашней работы. Няня уволилась весной, когда Лидия начала ходить по утрам в школу мисс Паттик, и поскольку было решено, что Невилл поживет на ферме, чтобы составить компанию Лидии, Эллен приехала с ним вместе, чтобы присматривать за обоими детьми. В итоге, как полагала Вилли, сама она будет сравнительно свободна, чтобы ездить верхом, играть в теннис, упражняться в игре на скрипке, которой она старательно училась весь год, читать Успенского и размышлять о таких предметах, как негативные эмоции (свою склонность к которым она ощущала особенно остро), а также понемногу заниматься садоводством и ездить в Бэттл за покупками к нескончаемым семейным трапезам. Сегодня Эдвард, который устроил себе длинные выходные, уехал вместе с Хью в Рай играть в гольф. А когда он вернется в Лондон, Вилли с Джессикой договорились пригласить в гости на неделю свою мать. Событие в некотором роде из ряда вон выходящее: по крайней мере, Вилли считала своим долгом устроить этот визит и дать леди Райдал возможность повидаться со всеми ее внуками сразу, но, зная, как устает Джессика, решила дать ей недельную передышку перед прибытием их матери. Вилли было тревожно оставлять Эдварда в Лондоне под присмотром одной только Эдны, но он заверил, что сможет заезжать в клуб, и, похоже, действительно часто где-нибудь бывал. Зато она с нетерпением ждала, когда Джессика будет предоставлена ей безраздельно, и хотя в какой-то момент к ним наверняка присоединится Реймонд, им с избытком хватит времени, чтобы наговориться обо всем. Под «всем» подразумевался муж Джессики и Луиза, с которой с недавних пор стало нелегко. Не отправить ли ее в пансион, уже начинала всерьез задумываться Вилли (только посмотрите на Тедди! Уже после трех учебных семестров он заметно изменился к лучшему – стал тихим, вежливым, довольно молчаливым, но все лучше, чем если бы он остался шумным, а тем более – эгоистичным, капризным и самовлюбленным, как Луиза). Еще год назад Луиза так обрадовалась бы приезду кузенов, что ей и в голову не пришло бы уехать без них на пляж, вдобавок она уже слишком взрослая, чтобы содержать свои вещи в таком омерзительном беспорядке. Она дулась, стоило ее хоть о чем-нибудь попросить. Эдвард всегда вставал на ее сторону и относился к ней так, будто она уже взрослая: на прошлый день рождения подарил ей вопиюще непристойную ночную рубашку, возил ее в театры и на ужины только для них двоих, из-за него она ложилась спать так поздно, что на следующий день куксилась и жаловалась на головную боль. Всем вокруг он представлял ее как свою старшую незамужнюю дочь, что ужасно раздражало Вилли, а почему, она и сама толком не понимала. Возможно, пятнадцать лет – просто трудный возраст; Луиза ведь, в сущности, еще ребенок. Если бы только Эдвард относился к ней, как к ребенку!

* * *

– Похоже, нас ждет очередная война. – Хью не глядел на него и говорил негромко, почти равнодушно, и это значило, что он не шутит.

– Дружище, дорогой мой, с чего ты взял?

– Ну, посуди сам! Немцы оккупировали Австрию. Этот тип Гитлер повсюду выступает с речами о мощи и власти Третьего рейха. Да еще все эти слухи о том, что немки, поступающие в услужение за границей, проходят курсы пропаганды. Все эти военные парады. Незачем наращивать вооруженные силы, если не собираешься сражаться. Да еще евреи, прибывающие к нам, чаще всего с пустыми руками.

– Как думаешь, зачем они сюда едут?

– Видимо, понимают, что ему они не нужны.

– Именно.

– Вот это я бы не стал вменять ему в вину. В нашем бизнесе мы тоже предпочли бы видеть их поменьше.

Идеей фикс Эдварда было то, что любым успехом их компания обязана ему самому и Старику, а любая неудача вызвана печально известной изворотливостью евреев в делах. Это и вправду была скорее идея, нежели точка зрения, одна из тех сентенций, которые тем больше обретают достоверность, чем чаще повторяет их высказавшийся. Хью с ней не соглашался, или, точнее, считал, что их еврейские коллеги и впрямь действуют успешнее, и не видел причин отказывать им в этом праве. Он промолчал.

– Во всяком случае, все евреи прекрасно способны позаботиться о себе сами, – заключил Эдвард. – Нам незачем о них беспокоиться. Правда, кое-кто из них мне нравится – Сид, к примеру, молодчина.

– А когда ты сказал это при ней, она предположила: причина в том, что она еврейка лишь наполовину.

– Вот видишь! Она к этому относится с юмором.

– А ты бы так смог, если бы люди цеплялись к тебе только потому, что ты англичанин?

– Само собой. Лучшее в англичанах – это их умение смеяться над собой.

Однако они выбирают, над чем смеяться, мысленно возразил Хью. Выбирают, к примеру, недоговорки и бесстрастность в критическом положении или в минуты отваги, и…

– Слушай, старина, я понимаю, ты тревожишься. Но боши просто не осмелятся сразиться с нами. Только не с нами и не после того, что было в прошлый раз. Один малый в клубе сказал мне, что танки, бронемашины и так далее, которые они производят, – никуда не годное барахло. Все это одна показуха.

Они сидели в ресторане гольф-клуба в Рае после игры. Хью любил гольф, но с тех пор, как остался одноруким, играл нечасто, потому был не в лучшей форме. Но Эдвард тащил его играть и старался изо всех сил – бил мимо лунок и так далее, чтобы не выиграть слишком быстро. Он снова заговорил:

– Так или иначе, дорогой мой дружище, в прошлый раз ты получил больше, чем тебе причиталось, – и он сразу же понял, что ничего неудачнее ляпнуть уже не смог бы.

Последовала пауза, потом Хью спросил:

– Неужели ты всерьез считаешь, что я боюсь за свою шкуру?

Кожа вокруг его рта побелела – признак вспыхнувшей злости.

– Да нет, я не то имел в виду. Просто хотел сказать, что нет ни малейшего шанса, что мы вступим в войну, а если я и ошибся, то теперь черед за молодыми. Ты же не хочешь увидеть меня среди добровольцев.

– Врун, – отозвался Хью, но слабо улыбнулся. – Давай лучше займемся обедом.

Они съели по большой тарелке превосходной яичницы, которой славился этот клуб, сопроводив ее сыром и сельдереем с пинтой пива. Говорили о работе, обсуждали идею Старика позвать в компанию Руперта. Хью считал ее неплохой, Эдвард – неудачной; их отец с его неиссякающей энергией – он писал статью о методах классификации твердых пород дерева с помощью фотографирования волокон и одновременно заканчивал строительство площадки для сквоша в Хоум-Плейс, – не только задумал соорудить плавательный бассейн, но и каждый день ездил в контору, хотя его зрение по-прежнему падало, а Тонбридж все так же отказывался пускать его за руль и садиться с ним в машину, по словам Эдварда, потому что Старик водил машину так же, как ездил верхом, – по правой стороне дороги.

– Хотя жители здешних мест уже привыкли к этой его манере.

– Так или иначе, если его зрение будет ухудшаться, ему не следует ездить одному поездом.

Хью перестал прикуривать сигарету и возразил:

– Но уходить в отставку ему нельзя, для него это смерть.

– Согласен. Однако мы с тобой можем позаботиться о том, чтобы ему и не пришлось уходить.

По пути домой Хью спросил:

– Ну, как Милл-Фарм?

– По-моему, замечательно. Вилли говорит, что зимой там будет дикий холод, но детям дом нравится. Разумеется, там у Вилли больше хлопот, чем в Хоум-Плейс. С хозяйством и так далее.

– Полагаю, да.

– Сегодня приезжает Джессика с ее выводком. А на следующей неделе – старая мегера. Пожалуй, этот визит я пропущу.

– Хочешь пожить у меня? Я буду один.

– Спасибо, старина, но я лучше воздержусь. Вечер пятницы – вечер Amami, если ты понимаешь, о чем я. Только, само собой, не в пятницу.

Это загадочное (для некоторых) упоминание известной рекламы шампуня означало, что у Эдварда роман на стороне: они никогда не обсуждали такие подробности, тем не менее Хью знал, что речь именно об этом. Эдвард постоянно заводил романы; когда он женился, Хью думал, что им придет конец (самому ему и в голову не приходило взглянуть на другую женщину после женитьбы на Сибил), однако продержался Эдвард недолго, может, года два, и вскоре Хью заметил кое-какие мелочи, насторожившие его. Порой Эдвард рано уезжал из конторы или же Хью, заходя к нему в кабинет, заставал его в разгар телефонного разговора, и Эдвард заканчивал его коротко, отрывисто и деловито. Однажды он высморкался в платок с большим цикламеновым мазком на нем, а когда заметил, что Хью смотрит на него в упор и сам увидел мазок, то скатал платок в тугой шарик, бросил в корзину для бумаг и сделал ироническую и смущенную гримасу. «Ну надо же, как неосторожно», – сказал он. И злость Хью на него за Вилли сменилась сочувствием к ним обоим.

Вот и теперь Хью сказал только:

– Ну что ж, тогда в понедельник я поеду с тобой, если не возражаешь, а машину оставлю Сибил.

– Конечно, старина. В любом случае я смогу подвозить тебя до конторы по утрам.

Весной Сибил и Хью переехали в дом побольше на Лэдброук-Гроув и теперь жили совсем рядом с Эдвардом и Вилли, за углом. Новый дом оказался довольно дорогим, стоил почти две тысячи фунтов, и конечно, поскольку места в нем было больше, то и мебели потребовалось больше, поэтому Хью не сумел купить для Сибил небольшую машину, как собирался.

– Помнишь, как Бриг когда-то возил нас в Англси на летние каникулы, на первом же автомобиле, который купил? А мы сидели сзади и всю дорогу латали проколотые шины?

Эдвард рассмеялся.

– И едва успевали залатать очередную, как их приходилось менять! Хорошо, что мы работали вдвоем.

– А Дюши всегда надевала зеленую автомобильную вуаль.

– Люблю женщин в вуалях. В аккуратных шляпках с вуалью, надвинутых на лоб. Гермиона когда-то носила такие. И выглядела в них ослепительной – и желанной. Неудивительно, что все мы хотели на ней жениться. А ты делал ей предложение?

Хью улыбнулся.

– Разумеется, делал. А ты?

– Можешь не сомневаться. Она говорила, что выйдет замуж за того, кто сделает ей двадцать первое предложение. Я часто думал, кем были остальные.

– Видимо, почти никого из них сейчас уже нет в живых.

Эдвард, который не хотел вспоминать войну, зная, что она, как он выражался, вгоняет Хью в меланхолию, поспешил заметить:

– Напрасно я считал, что после вступления в брак предложений не делают.

– Говори за себя!

– А я и говорю, старина. После того, как она развелась, разумеется.

Хью метнул в него иронический взгляд.

– Ну конечно.

* * *

– Если бы она хотела, то пришла бы.

– Ты думаешь?

– Знаю. Луиза обычно ухитряется делать то, чего ей по-настоящему хочется. Боюсь, она просто… недостаточно серьезно относится к музею.

Клэри пыталась сделать огорченный вид, но на самом деле ничуть не расстроилась. Больше всего ей хотелось, чтобы Полли принадлежала только ей. С тех пор, как она начала брать уроки у мисс Миллимент, почти все свое время она проводила вместе с двумя кузинами, которые всегда были ближайшими подругами, а ей хотелось, чтобы Полли стала ближайшей подругой для нее самой, но для этого требовалось, чтобы Луиза перестала считаться таковой. И Клэри сказала:

– За последний год она так повзрослела, выросла и округлилась везде, – она с гордостью расправила свою плоскую грудь.

– Но ведь она в этом не виновата! – Полли была шокирована.

– Знаю. Но дело не в округлостях. А в ее отношении. Она обращается со мной как с ребенком.

– И со мной тоже… немножко, – признала Полли. – В общем, я сказала ей, что у нас после чая музейный сбор. Сегодня приезжают ее кузены, но они, наверное, пойдут сначала играть в теннис, а мы тогда сможем в музей.

– А я до сих пор считаю, что президентом должна быть ты. Ведь ты же все это придумала.

– Луиза самая старшая.

– По-моему, возраст тут вообще ни при чем. Идея твоя. Я голосую за общее голосование. Если я проголосую за тебя и ты за себя, ей останется только смириться!

– М-м… мне кажется, это нечестно.

Они были в Кембере, лежали на ровном песке возле самой воды, и когда зарывались в песок большими пальцами ног, к ним просачивалась вода, чуть прохладная и восхитительная. Время было послеобеденное; экспедицией на пляж руководил Руперт (у Зоуи разболелась голова, и она не поехала), который построил большой и сложный замок из песка, окруженный рвом, – якобы ради развлечения Невилла и Лидии, которым он быстро наскучил.

– С ним ведь уже ничего не сделаешь, – объяснила Лидия Руперту.

– Да, от этого замка нам никакого толку, – подхватил Невилл. – Мы лучше построим свой.

Так они и сделали. Но выбрали место слишком близко к воде, поэтому замок получился непрочным и постоянно оседал, и они слегка поссорились, а потом построили новый, но слишком высоко на берегу, и хотя Невилл носил ведерками воду для рва, тот пустел быстрее, чем его успевали вновь наполнить.

Руперт, сразу же сообразивший, что он, в сущности, строит замок для собственного удовольствия, продолжал прорезать мастихином бойницы в четырех угловых башнях. Вид у него был совершенно увлеченный, и он этого хотел, мечтал вернуть себе чудесную поглощенность настоящим, которую так часто видел у детей. «Когда я рисую…» – начал он и сразу осекся. Он не создал ни единой картины. Он ленив, он слишком устает после целого дня, проведенного в школе, большая часть его свободного времени нужна детям. И, конечно, есть еще Зоуи. Вообще-то, его живопись раздражала Зоуи: каким-то образом она ухитрилась захотеть выйти за художника, который на самом деле не рисует. Впервые он обнаружил это на прошлое Рождество, когда захотел провести десять дней у друга, вместе с которым учился в школе искусств Слейда – у Колина имелась приличная мастерская, они собирались вскладчину нанять модель и поработать, но Зоуи хотелось покататься на лыжах вместе с Эдвардом и Вилли в Санкт-Морице, и она плакалась и дулась до тех пор, пока он не сдался. А на обе затеи не хватало ни времени, ни денег. «Не понимаю, почему нельзя рисовать в Швейцарии, если тебе приспичило», – сказала она после того, как добилась своего.

Занятные получились каникулы, удачные в неожиданном отношении. Руперту они были совсем не по карману, но он лишь много позже понял, насколько, и осознал, как ненавязчиво Эдвард платил за всех: за спиртное, выходы на ужин, подарки для старших девочек и младших детей, за лыжные подъемники, прокат коньков для Зоуи, которая предпочитала их лыжам, и тому подобное. К тому же Эдвард был очень добр к Зоуи, составлял ей компанию на катке, пока Руперт и Вилли катались на лыжах. Вилли была великолепной лыжницей: отважной, грациозной и стремительной. Руперт с трудом мог угнаться за ней, но ему нравилось кататься с ней вместе. Лыжный костюм подходил к ее мальчишеской фигурке, в алой шерстяной шапочке она казалась очень юной и эффектной, хотя в волосах уже пробивалась седина. Однажды по пути наверх на лыжном подъемнике его ошеломила картина ослепительно-белых склонов с лиловыми тенями под безоблачным лазурным небом и чернильно-черных деревьев в долине внизу, он повернулся, чтобы крикнуть Вилли, как все это прекрасно, но, увидев ее лицо, промолчал. Она сидела, поставив локоть на ограждение подъемника, и подпирала голову одной рукой в перчатке, ее широкие брови, намного темнее волос, были слегка сведены вместе, глаза наполовину прикрыты, поэтому выражение в них он не мог прочесть, губы – которыми он всегда восхищался с точки зрения не столько чувственности, сколько эстетики, – были плотно сжаты, и в целом на лице отражалась тревога.

– Вилли?.. – нерешительно позвал он. Она повернулась к нему.

– Мне придется удалить все зубы до единого, – сказала она. – На прошлой неделе мне написал мой дантист, – и прежде, чем он успел хотя бы взять ее за руку, вымученно и коротко улыбнулась ему и отмахнулась: – Ну и пусть! Через сто лет они все равно бы выпали сами!

Жалость сдавила его.

– Мне так жаль, – выговорил он.

– Давай больше не будем об этом.

Он предпринял последнюю попытку.

– Но ведь это ужасно для тебя!

– Привыкну.

– А ты… уже сказала Эдварду?

– Еще нет. Но вряд ли он будет против. В конце концов, у него самого их почти не осталось.

– Женщины – другое дело… – начал Руперт и попытался представить себе, как отреагировала бы на такое письмо Зоуи. Господи! Да она решила бы, что это конец света!

– Для женщин все по-другому, – ответила Вилли. – Хотела бы я знать, почему?

Они доехали до вершины. Разговор не возобновлялся, больше она никогда не упоминала о нем.

По вечерам они ужинали и танцевали. Обе дамы обожали танцевать и не желали останавливаться, а Руперт, утомленный свежим воздухом и физической нагрузкой, только гадал, откуда у его спутников силы – особенно у Эдварда. Сам Руперт к полуночи буквально валился с ног, но Зоуи всегда хотелось танцевать, пока оркестр не заканчивал выступление. Наконец они вчетвером поднимались в свои номера, соседние на втором этаже отеля, и останавливались возле дверей: Эдвард целовал Зоуи, Руперт – Вилли; женщины соприкасались щеками на долю секунды, предписанную семейным этикетом, а потом наконец расходились на ночь. Зоуи, которая так радовалась каждой мелочи, что ее удовольствие уже начало восприниматься как упрек (если этого ей достаточно для счастья, почему же тогда он так редко радует ее?), движением ступней сбрасывала туфли, расстегивала новое алое платье и расхаживала по комнате в бледно-зеленой нижней кофточке, штанишках и новых сережках со стразами, которые он подарил ей на Рождество, присаживалась на кровать, чтобы снять чулки, брела к туалетному столику, чтобы собрать волосы на затылке большой черепаховой заколкой, готовясь нанести крем на лицо, болтала, со счастливым видом перебирала воспоминания прошедшего дня, пока он, уже лежа в постели, наблюдал за ней, радуясь, что она так весела и довольна.

– Разве ты не рад, что я уговорила тебя поехать? – однажды вечером спросила она.

– Рад, – подтвердил он, но насторожился, почуяв подвох.

– Сегодня утром Эдвард предложил следующим летом всем вместе отдохнуть на юге Франции. Они с Вилли ездили туда в свадебное путешествие, а я еще никогда не бывала. Что скажешь?

– Было бы чудесно.

– Ты говоришь это таким тоном, словно никуда мы не поедем.

– Дорогая, еще одни каникулы за границей нам не по карману. И потом, не можем же мы снова оставить детей.

– Они только счастливы будут погостить у твоих родных.

– Нельзя же взваливать всю работу на Хью и Сибил.

– А мне казалось, тебе понравилось бы рисовать на юге Франции.

– Да, конечно. Но не в этом году. Во всяком случае, если я решу устроить себе каникулы, чтобы порисовать, этим я и займусь. И это будут не каникулы в твоем понимании.

– И что это значит, Руперт?

– Это значит, – ответил он, уже утомленный собственным раздражением, – что я хочу все время рисовать. Не возить тебя на пляж и на пикники и не танцевать всю ночь. Я хочу работать.

– О господи! – отозвалась она. – Не сомневаюсь, что ты настроен серьезно.

– А вот и нет. Будь я настроен серьезно, как ты выразилась, я работал бы в любом случае. И не позволил бы отвлекать меня ни тебе, ни кому-нибудь другому.

Она крутанулась на табурете перед туалетным столиком.

– «Кому-нибудь другому»? То есть?

– Ты же не любишь, когда я рисую, Зоуи.

– Что ты имел в виду, говоря «кому-нибудь другому»?

Последовала короткая пауза: ее бестолковость начинала пугать его. Затем, видя, что она готова еще раз повторить свой дурацкий вопрос, он сказал:

– Я хотел сказать – меня не отвлекло бы ничто. Ни ты, ни что-нибудь еще. Но это неправда. Я настроен не настолько серьезно, серьезности во мне нет ни на грош.

– О, милый! – Она быстро подошла и села на постель. – Милый, ты так грустно это сказал, а я так тебя люблю! – Она обвила обеими руками его шею, и ее благоуханные шелковистые волосы свесились по обе стороны его лица. – Честное слово, я не против, даже если мы будем бедными! Я на все согласна, лишь бы быть с тобой! Если хочешь, я найду подработку, если это поможет хоть чем-нибудь! И я считаю, что ты отличный художник, честное слово! – Она подняла голову и уставилась на него с искренним раскаянием и обожанием.

Обнимая ее и притягивая к себе на постель, он обнаружил с грустным и приятным удивлением, что любовь к ней, вопреки его опасениям, не зависит от его восхищения. Позднее, лежа без сна рядом с ней, спящей, он думал: «Я женат на ней, она всегда отдавала мне всю себя. Это я выдумал некую часть, которую она утаила. Но я ошибся: утаивать было нечего». Открытие оказалось болезненным и ошеломляющим; потом ему пришло в голову: если ей будет достаточно его любви, она изменится. Он все еще был не в состоянии и не готов признать, что это маловероятно или даже невозможно, и цеплялся за более отрадную идею преображения человека любовью, без которой это преображение было бы немыслимым.

С этой ночи он продолжал убеждаться в том, что сами по себе озарения не меняют ни взглядов, ни поведения: скорее это вопрос незначительных (иногда почти ничтожных) постоянных усилий, но в последние месяцы, когда она утомляла или раздражала его (подробности их отношений, которые он раньше был не в силах признать), он все так же ощущал нежность к ней и старательно опекал ее в присутствии других людей. А иногда, как тем вечером, он снова впадал в раздражение при виде ее ограниченности и злился на себя за то, что не распознал ее раньше.

– Папа! Ужасно красивый замок, папа. А ты можешь показать Полли морского льва? Нет, не обязательно прямо сейчас, – поспешно добавила Клэри. – Я же знаю, тебе нужен диван, чтобы нырять с него, и носков у нас нет, чтобы сделать рыбу. Но может быть, после чая?

На Рождество, когда всех взрослых оценивали по десятибалльной шкале за способность смешить, щедрость и умение не портить другим удовольствие от игры, Руперту достался высший балл как самому смешному из взрослых, и этим сразу же загордилась Клэри; его морской лев и горилла, доросшая до Кинг-Конга, вызывали всеобщее восхищение, и от повторения, как заметила Вилли, эти шутки хуже не становились – с точки зрения детей.

– Полли уже видела моего морского льва.

– Не видела давным-давно, дядя Руп. Честное слово, я уже почти забыла, какой он.

– Ладно. После чая. Один раз. А теперь, пожалуй, пора домой.

– Ну ладно. А мы заедем по пути домой за мороженым?

– Такое развитие событий представляется мне вполне возможным… Кто соберет вещи?

– Мы! – хором откликнулись обе. Руперт присел у песчаной дюны, закурил и стал наблюдать за ними. Он радовался, что Клэри сдружилась с Полли и что уроки с мисс Миллимент оказались таким удачным решением. Теперь, когда у нее появилась подруга, дома с Клэри было гораздо легче справиться – она меньше ревновала к Невиллу, реже препиралась с Зоуи и к самому Руперту относилась уже не как собственница. Она подрастала. Они с Полли были ровесницами, но глядя на них, никто не подумал бы такое. Обе выросли за последний год, но если Полли в целом увеличилась в размерах и похорошела – от Сибил ей достался медный оттенок волос, цвет лица, напоминающий розы в молоке, довольно маленькие, но блестящие и яркие темно-синие глаза, и длинные, тонкие, стройные ноги, – Клэри просто сильно вытянулась вверх, оставаясь тонкой, как тростинка. Ее темно-каштановые волосы, все еще с челкой, были прямыми, как палки, кожа лица желтоватой, под глазами часто появлялись темные круги, а сами глаза поразительно напоминали материнские – зеленовато-серые, искренние, пытливые глаза, ее лучшее украшение. Нос у нее был курносым, а когда она улыбалась, в верхнем ряду зубов виднелась щель на месте одного из них, который пришлось удалить; дантист сказал, что этот был лишний, и теперь она носила причиняющую боль скобку, чтобы щель между зубами уменьшилась. Руки ее напоминали веточки, ей достались длинные костистые ступни, как у всех в семье Казалет. За прошлый год она стала неуклюжей: спотыкалась, сшибала предметы, словно не привыкла к своему размеру.

– Клэри! Подойди сюда на минутку. Просто захотелось тебя обнять, – позвал он.

– Ой, пап, я и так уже сварилась! – Но она ответила на объятия и влепила ему в лоб такой крепкий поцелуй, что он ощутил металлическую твердость ее скобки.

– «Сварилась»! – передразнил он. – Вечно ты варишься, леденеешь, помираешь с голоду или валишься с ног от усталости! Неужели ты никогда не чувствуешь себя обычно, как все люди?

– Примерно в одном из миллиона случаев, – беспечно отмахнулась она. – Ой, только не разрешай Невиллу брать с собой ту медузу! Она ужалит кого-нибудь и умрет, или выплеснется в машине и поранится.

– И вообще, – подхватила Полли, – это же не домашнее животное! Никакая, даже самая бурная фантазия не сможет превратить медузу в питомца!

– А я смог, – возразил Невилл. – И буду первым человеком в мире, который сделал это. Я назову его Бексхилл, и он будет жить со мной.

* * *

К полудню солнце над Милл-Фарм скрылось за облаками, навалились страшная жара и духота, небо казалось свинцовым, птицы притихли. Эди, снимая белье с веревки, сказала, что не удивится, если скоро грянет гроза, а Эмили, злая от печного жара на кухне и оттого, что рыбник запаздывал, а это означало, что льда нет, масло тает и молоко вот-вот свернется, откликнулась: «А чего еще ты ждала?» Деревню она ненавидела и считала грозу еще одним ее недостатком. Стены в кухне были выкрашены бледной и тусклой зеленой краской – Вилли надеялась, что этот цвет смягчит крутой нрав кухарки, но он, похоже, не помог. В кухне уже отужинали, только Филлис, у которой разболелась голова, не проявила особого интереса к аппетитному рагу по-ирландски и песочному пирогу с патокой, а Эмили не выносила, когда ковырялись в приготовленной ею еде. После дождя воздух станет чище, сказала Эди, да и коровы на лугу Гарнета улеглись, так что гроза, скорее всего, будет, а пока ей, может быть, сменить липучку от мух в кладовой? Мадам забыла заказать новую липучку, ответила Эмили, так что пусть пока эта повисит, но Филлис возразила: ой нет, ни в коем случае – у нее с души воротит всякий раз, когда она заходит в кладовую за чем-нибудь, и она для пущей убедительности зажала рот ладонью. И Эмили последовала за Эди в кладовую, чтобы осмотреть липучки. Они висели неподвижно, как викторианские шнуры для колокольчика, сплошь расшитые гагатом, и, как заметила Эди, ни человеку, ни другой твари уже не было от них никакой пользы.

– А мух здесь всегда была тьма-тьмущая, – сказала она. – В местном магазине есть липучки. Я прихвачу завтра утром по дороге пачку?

– Тогда уж и старые снимите, – отозвалась Эмили. Добродушие Эди поражало ее (Эди, казалось, была готова браться за любую работу, даже ту, которая не имела к ней отношения), и в ответ она могла лишь брюзжать. – Ох уж эти мухи! – обратилась она к Филлис. – В Лондоне о таких и не слыхивали!

* * *

Потратив половину утра на домашние дела, Вилли вдруг обнаружила, что бродит как неприкаянная – не то что бы ей было нечем заняться, просто никакие занятия не имели особого смысла. Как вся моя жизнь, подумала она. Жалости к себе она предавалась, подобно тайному пьянице, не могла без нее обойтись и цеплялась за веру в то, что никто об этом никогда не узнает, если жалеть себя она будет, лишь оставаясь в одиночестве. И действительно, подобно тем пьяницам, которые наотрез отказываются от выпивки, предложенной им кем-либо, она отвергала беспокойство за нее, которое ее имплицитное поведение время от времени вызывало у других людей. Ей не хотелось, чтобы ее горести сократились до масштабов фрустраций, ее ощущение трагедии свелось к невзгодам или, хуже того, к неудаче или неорганизованности. С ее точки зрения, добродетель обязана быть жертвенной, и она отдала все ради замужества с Эдвардом. «Всем» была ее карьера танцовщицы. В то время это решение казалось не только разумным, но и правильным. Она влюбилась в человека, который, как она видела, нравился всем (ей запомнилось, как вскоре после знакомства с Эдвардом она возблагодарила Бога за то, что Джессика уже замужем, иначе у нее не было бы ни единого шанса). А когда (и очень скоро) выяснилось, что намерения у него серьезные, то во время второго обеда с его родителями она по собственной инициативе высказала мысль, что занятия танцами и заботы об Эдварде не сочетаются друг с другом. В то время она не подозревала, что это решение окажется самым важным в ее жизни; тогда ей казалось, что она отдает немногое, а получает все.

Но с годами, после боли и отвращения того, что ее мать однажды назвала «отталкивающей стороной супружества», после одиноких дней, полных бесцельного времяпрепровождения или откровенной скуки, беременностей, нянь, слуг, заказов бесчисленных трапез, у нее создалось впечатление, будто бы она пожертвовала всем ради очень немногого. К этому выводу она пришла этапами, почти неразличимыми для нее самой, маскируя неудовлетворенность каким-нибудь новым видом деятельности, которая быстро увлекала ее, перфекционистку. Но когда она наконец овладевала искусством, или рукоделием, или приемами, с чем бы они ни были связаны, то понимала, что ее скука никуда не делась и просто ждет, когда Вилли наиграется с ткацким станком, музыкальным инструментом, доктриной, языком, благотворительностью или очередным видом спорта и снова осознает полнейшую тщетность собственной жизни. И тогда, лишившись отвлекающего фактора, она впадала в своего рода отчаяние, поскольку каждое увлечение подводило ее, не обеспечивало raison d’être[17], ради которого она и занялась им изначально. Отчаяние – так она называла его мысленно; ее самолюбие (о чем никто так и не узнал) стало оранжереей, полной экзотических образцов с этикетками «трагедия», «самопожертвование», «разбитое сердце», и прочих разнообразных и героических ингредиентов, из которых невольно составилось ее тайное мученичество. Поскольку она в себе видела одно, а все остальные люди – другое, у нее не было подруг достаточно близких, чтобы изжить злополучное положение вещей. Но будучи недосягаемой для заурядных невзгод, она признавала их существование в мире других людей и была исполнена по-настоящему деятельной и полезной доброты по отношению к ним. Она походила на человека с больной спиной, охотно соглашающегося стирать для того, кто страдает мигренью. Несчастный случай, болезнь или нищета пробуждали в ней отзывчивость: это она сидела всю ночь с Невиллом во время приступа астмы, чтобы Эллен могла хоть немного вздремнуть, это она возила брата Эди, эпилептика, в Танбридж-Уэллс на прием к специалисту и каждый год умудрялась купить костюм или платье, которые доставались Джессике, давно уже не позволяющей себе никаких новых вещей. А в остальном она гадала, порой смущенно и беспокойно, почему она не может быть такой, как Дюши, довольствующаяся своим садом и музыкой, или как Сибил, радующаяся своему малышу и новому дому, или даже как Рейчел, которая обрела себя в благотворительности и роли идеальной дочери. Но ей тут же приходила в голову мысль о том, что быть идеальной дочерью для ее матери абсолютно невозможно. Леди Райдал была известна стандартами поведения, которых не мог достичь ни один из ныне живущих и в наименьшей степени – ее дочь. Джессика, как будто бы взявшая эту высоту, испортила, конечно, все впечатление от своего рекорда, выйдя замуж за обедневшее ничтожество – впрочем, видное и обходительное, но с ее красотой и покладистым нравом леди Райдал ставила планку гораздо выше какого-то простолюдина, обладателя шарма и медалей. Этот брак леди Райдал расценивала как одну из личных трагедий, преследующих ее всю жизнь, – «милая бедняжка Джессика загубила свою жизнь», – и никто, кроме самой леди Райдал, так и не смог понять, каких страданий ей это стоило, как она часто повторяла Вилли или еще кому-нибудь, угодившему к ней на чаепитие. Нет, у Рейчел все сложилось неплохо – ведь от нее, в конечном итоге, больше ничего не требовалось.

К этому времени она уже сходила проверить комнату девочек. За исключением цветов, Луиза наконец-то (уже хоть что-то!) сделала то, что ей было велено. Комната выглядела опрятно, как дортуар в пансионе, постели заправлены, чистые полотенца разместились на вешалке, на туалетном столике уже ничего не стояло, книги Луизы высились стопкой на каминной полке. Вилли выглянула в окно как раз в тот момент, когда автомобиль ее сестры свернул на подъездную дорогу к дому, и поспешила вниз, встречать гостей.

* * *

После уборки в комнате Луиза унесла свою книгу в гамак, но настроиться на чтение не могла. Таким было еще одно новое, странное и неуютное свойство ее жизни: прошлым летом ее тревожило лишь то, как поделить что-нибудь – к примеру, по-честному поделить гамак с Полли, но когда наконец приходила ее очередь, о чем бы ни шла речь, она бросалась туда с азартом, словно никакого другого существования у нее и не было. А теперь ее существование, похоже, всегда вторгалось в какую-нибудь деятельность; самой себе она казалась более значительной и хаотичной персоной, которая никогда и ничем не увлекалась от души, – что бы она ни делала, некая частица ее сидела на обочине, язвила, коварно предлагала что-нибудь другое: «Из этой книги ты уже выросла, и вообще, ты же ее уже читала». Упоминания о возрасте были постоянными: казалось, для большинства вещей она или еще слишком маленькая, или уже чересчур взрослая.

Прошлым летом все ощущалось совсем иначе. В то время она верила в «Wonder-крем», который они приготовили вместе с Полли. Потом приняла активное участие в похоронах Помпея, организовала их целиком и полностью (даже уговорила Дюши сыграть «Похоронный марш» в гостиной, при распахнутых настежь окнах). Она сама сплела венок из белладонны; Помпея завернули в старый черный бархатный пиджак тети Рейчел, а на поминках к чаю подали сэндвичи с ежевикой и пастой Marmite, и Полли согласилась, что выглядят они гораздо приличнее сэндвичей с клубничным джемом. А потом они с Полли часами сидели на своей яблоне, умирали со смеху, обмениваясь в постели шутками «Тук-тук! – Кто там?», играли с мальчишками в поло на велосипедах, а со всеми остальными – в людоеда и увидалки. Теперь же, когда кто-нибудь предлагал эти развлечения – Лидия и Невилл, но чаще Полли и Клэри, – Луизе никогда не хотелось играть. Иногда она все же играла, потому что поначалу хотела, но часто выходила из игры в самом разгаре, потому что искренне радоваться ей не могла. Ей до сих пор нравилось валяться на пляже и играть в теннис, но только со взрослыми, а они обычно рассчитывали, что она составит компанию детям.

Сперва ей казалось, что все дело в приезде в Милл-Фарм вместо Хоум-Плейс. В Милл-Фарм ей не нравилось. После прежнего дома казалось, что здесь убого и довольно мрачно. Но выяснилось, что не в этом дело. И не просто в летних каникулах. Наверное, все началось вместе с учебным семестром прошлой осенью, когда Клэри стала брать уроки вместе с ней и Полли. Луиза быстро поняла, что Клэри особенно полюбилась мисс Миллимент. Клэри старалась изо всех сил и на удивление хорошо писала что угодно. Она сочинила длинную поэму и почти целую пьесу – забавную и с удачной идеей, о том, как взрослым пришлось провести целый день в роли детей вопреки их желанию. Луиза возразила, что идее недостает оригинальности – вспомните «Наоборот»[18], – но мисс Миллимент сказала, что оригинальность произведения зависит не столько от идеи, сколько от ее развития, и Луиза уже не в первый раз почувствовала себя так, будто ей утерли нос. Вместе с тем она быстро заметила, что Полли и Клэри становятся лучшими подругами, и отчасти была против, а отчасти испытала облегчение. Полли, похоже, взрослела медленнее, чем она сама. Во многом это объяснялось начавшимися у Луизы «проклятиями», которые стали для нее страшным потрясением, поскольку никто не предупредил ее о них, и однажды она почувствовала странные боли, поспешила в уборную и перепугалась, что истечет кровью насмерть. Мама в тот момент пила чай в гостиной с какой-то гостьей из Красного Креста, и Луизе пришлось разыскивать Филлис и просить ее передать маме, чтобы она пришла к ней. И хотя она вздохнула с безмерным облегчением, когда узнала от мамы, что не умрет, случившееся казалось ей неправильным. По маминым словам, эта гадость бывает у всех девочек раз в месяц много-много лет подряд; да, отвратительно, но совершенно нормально, и все это имеет какое-то отношение к рождению детей, а когда Луиза попыталась разузнать побольше (как совершенно нормальная вещь может быть отвратительной?), мама, лицо которой стало брезгливым, заявила, что обсуждать эти вопросы сейчас у нее нет никакого желания, и спросила, не будет ли Луиза так любезна подобрать свои трусики с пола и постирать их. И надеть чистые, добавила она, как будто Луиза стала вдруг настолько гадкой, что без напоминания ни за что бы этого не сделала. С тех пор, когда у нее болела голова или живот, мама особенным голосом, который Луиза возненавидела, спрашивала – может, ей нездоровится? Так все это и называлось. Луиза узнала, что то же самое называется «проклятием», на Рождество, когда у нее началось внезапно и пришлось просить салфетку у тети Зоуи, а тетя Зоуи дала ей такую чистенькую штучку из коробочки, которую, как оказалось, можно просто выбросить, а не хранить в противном мешке для прачечной.

– Хочешь сказать, вы до сих пор заворачиваете вату в мерзкие тряпки, какие у нас были в школе? Это же настоящее викторианство! Бедняжечка, но не все так ужасно – это же просто проклятие. У всех оно бывает, – сказала Зоуи так приветливо и беспечно, что Луизе сразу полегчало.

– А еще у меня прыщи, – сказала Луиза, которой нестерпимо хотелось поговорить об этом.

– Не повезло, но у тебя они, наверное, скоро пройдут. Только не трогай их, ничего с ними не делай!

И она подарила Луизе на Рождество чудесный дорогой крем в маленькой баночке, за что Луиза была безмерно благодарна – не столько за крем, сколько за разговоры о нем. Казалось очень странным то, что больше об этом никто не говорит. Мама предупредила только, что о таком ни в коем случае нельзя говорить ни с кем, особенно с мальчиками, и даже с Полли не стоит. Но когда она в следующий раз спросила, нездоровится ли Луизе, та ответила:

– Не нездоровится, а просто у меня проклятие. Так его тетя Зоуи называет, и я тоже буду.

Мама, как сразу заметила Луиза, разозлилась, но промолчала. А когда Луиза рассказала обо всем Полли, потому что считала, что ей незачем пугаться так же, как испугалась она, Полли просто сказала: «А я знаю, мне мама рассказывала. Надеюсь, до этого мне еще далеко». И от этого мамин поступок – то, что она не предупредила ее, – стал выглядеть еще ужаснее: как будто она нарочно хотела, чтобы Луиза перепугалась. С тех пор она следила за матерью, высматривала признаки любви и нелюбви и каждый месяц заносила их в список в своем тайном дневнике. Пока что нелюбовь побеждала с большим отрывом – за исключением марта, когда Луиза вернулась от Полли и застала мать плачущей на диване в гостиной, чего никогда раньше не случалось. Луиза бросилась к дивану, упала перед ним на колени и встревоженно спросила несколько раз, что случилось. Мама отняла руки от лица, и Луиза увидела, что все оно распухло, исказилось, а глаза испуганные и мокрые.

– Мне удалили все зубы, – выговорила мама, взялась за щеки обеими ладонями и снова расплакалась.

– Ох, мамочка, милая… – Луизу захлестнули жалость и любовь. У нее тоже навернулись слезы, ей хотелось обнять мать, прогнать боль, забрать ее себе, только она боялась, что от объятий ей станет еще хуже, но мать обращалась с ней как с равной, хоть Луиза не сразу поняла это, и теперь страстно захотела стать ей настоящей подругой.

Сунув руку в карман за носовым платком, мама попыталась улыбнуться.

– Дорогая, я не хочу, чтобы ты расстраивалась… – и оказалось, что зубы у нее все-таки есть. Мама заметила, что Луиза смотрит на них, и объяснила: – Он заставил меня вставить их сразу же. Но мне так больно, Луиза! Очень.

– Будет лучше, если ты вынешь их. Хотя бы ненадолго.

– Он запретил.

– Принести тебе аспирин?

– Я уже приняла его, но он, кажется, не подействовал. – Помолчав, она добавила: – Как думаешь, ничего, если я приму еще?

И это опять было обращение на равных.

– Думаю, да. А еще тебе лучше было бы лечь в постель с грелкой, – она вскочила и позвонила. – Попрошу Филлис принести две грелки.

– Не хочу, чтобы слуги видели меня такой.

– Конечно, дорогая, это ни к чему. Я сама о тебе позабочусь. Сделаю все, как надо.

И она сделала все сама. Помогла Вилли уйти наверх и раздеться, выложила для нее шерстяные носки и кружевную ночную кофточку – судя по виду, ее знобило. Потом зажгла газовую лампу, задернула шторы, а когда Филлис постучалась в дверь, сама бросилась открывать и забрала у нее горячие грелки, заслоняя собой пациентку. И наконец, Луиза дала ей аспирин, взбила подушки, укрыла пуховым одеялом, и все это время мать принимала ее заботы кротко и благодарно.

– Ах ты моя нянюшка, – сказала она, явно с трудом пересиливая боль.

– Хочешь, я побуду с тобой?

– Нет, дорогая. Я попробую поспать. Скажи папе, ладно? Когда он вернется.

– Конечно, скажу, – Луиза наклонилась и поцеловала мать в мягкий влажный лоб. – Я оставлю дверь приоткрытой, и если тебе что-нибудь понадобится – зови.

На лестнице она просидела целую вечность – на самом повороте, чтобы слышать, если вдруг позовет мама, и сразу увидеть отца, когда он вернется; сидела и гадала, стоит ли ей пожертвовать карьерой, чтобы стать медсестрой. По ночам она с лампой в руке бесшумными шагами обходила темные палаты, облегчала мучения раненых солдат прикосновением нежных, но опытных рук, утешала их в последние минуты ласковым голосом… «Пожертвовала всем… ее звали в Голливуд… герцог Венгерский был без ума от нее…»

– Лу? С какой стати ты там сидишь?

Она бросилась к отцу и все ему объяснила.

– Господи, ну конечно! – Казалось, будто он забыл напрочь. – Где она?

Луиза рассказала о том, что сделала, и отец похвалил ее, назвал умницей, но так, будто благоразумие – это что-то шикарное. Она прошла следом за ним наверх, предупреждая, чтобы он не шумел.

– Я не стану ее будить, только в дверь загляну.

Она спала. Он приложил палец к губам и направился в свою гардеробную, поманив Луизу за собой.

– Хотел бы я знать, не окажете ли вы мне честь поужинать со мной сегодня, мисс Казалет? Если, конечно, этот вечер у вас не занят?

– Так уж вышло, что я свободна.

– Тогда беги переодеваться. Встречаемся в гостиной через двадцать минут.

И она переоделась в платье, которое Гермиона ни с того ни с сего подарила ей на Рождество, а мама раскритиковала его за то, что оно слишком уж «взрослое». Платье, сшитое из восхитительного бледно-голубого шифона, было из тех, под которые не наденешь ни бюстгальтер, ни детский лифчик – ничего, кроме трусиков, потому что вся спина у него открыта, на плечах только тоненькие бретельки, а спереди глубокий вырез уголком – совершенно взрослое платье. Волосы она заколола гребнями, которых на всякий случай взяла побольше, – особенно надежной прическа не выглядела, но если не трясти головой и пореже смеяться, скорее всего, продержится, – и к платью надела ожерелье с опалом и речным жемчугом, подаренное ей на Рождество дядей Хью, ее крестным. Она накрасилась помадой Tangee, придвинула к себе беловатую пудру и крошечный флакончик духов под названием «Вечер в Париже» – подарок тети Зоуи. А когда нанесла по щедрому мазку духов за каждое ухо, ей страшно захотелось полюбоваться собой, но единственное зеркало в полный рост находилось в маминой спальне. «Бедная мама», – подумала она, но надеяться на то, что мама спит, не стала, предчувствуя, что ее наряд вряд ли найдет одобрение. Уже готовая к выходу, Луиза прислушалась под дверью спальни, потом заглянула внутрь – мама еще спала. Луиза подобрала юбки и чинно спустилась по ступенькам.

Филлис принесла напитки, папа смешал себе коктейль.

– Однако! Шикарно выглядишь.

– Правда?

Слово «шикарно» ей показалось не совсем уместным, ведь он как-никак ее отец. Но он исправил положение, предложив ей хересу, – значит, он над ней не насмехается, решила она.

Они прекрасно провели вечер: с рыбным суфле и жареным фазаном, а потом – с «ангелами верхом», так назывались острые устрицы с беконом на гренках, и отец налил ей по бокалу и того, и другого вина – рейнвейна и кларета, – завел граммофон, поставил своего любимого Чайковского и долго рассказывал, как ездил на велосипеде из Хартфордшира в Лондон на променад-концерты Би-би-си, где впервые услышал эту симфонию: пришлось двадцать миль крутить педали в один конец и столько же обратно, но дело того стоило. Граммофон он заводил потихоньку, ведь в доме больная, а когда Филлис принесла кофе, заказал консоме для нее.

– Принесите его сюда, а мисс Луиза отнесет ей наверх.

Но Луиза отправила отнести его самого, потому что боялась, как бы мама не сказала чего-нибудь про ее платье. Собственный поступок показался ей легкомысленным и черствым, и она решила зайти пожелать маме спокойной ночи попозже, уже переодевшись в халат. Спустившись, отец сообщил:

– Ей уже получше, она говорит, что тебе пора в постель, и она хотела бы пожелать тебе доброй ночи перед сном.

– О, папа, я еще ни капельки не устала!

– Разумеется. Но все равно.

Она подошла поцеловать его, он обнял ее, поцеловал в щеку, а потом, неожиданно для нее, – в губы, чего никогда прежде не делал. Усы у него были колючие, на секунду она ощутила во рту что-то мягкое и мокрое, и поняла, что это его язык. Ужас, мелькнуло у нее, наверное, случайно проскользнул, и ей стало стыдно за него, она вывернулась из его рук.

– Ну, спокойной ночи, – сказала она, не глядя ему в лицо, и выбежала из комнаты. Уже наверху она подумала: бедный папа, совсем старенький, и зубы у него вставные, как у мамы теперь, а с ними, наверное, трудно целоваться.

Мама лежала, опираясь на все подушки. Она съела немного консоме и сказала, что это как раз то, чего ей хотелось.

– Вы хорошо провели вечер с папой?

– О, да! Мы заводили граммофон.

– Замечательно, дорогая. И спасибо за то, что была так мила со мной.

– Теперь стало получше? Не так сильно болит?

– Кажется, да, – но ясно было, что лучше не стало. – Я снова приму аспирин, а папа будет сегодня спать в гардеробной. Ну, иди, дорогая.

– Ладно, пойду. – Луиза вдруг поняла, что ей хочется убежать к себе и закрыть дверь, пока он не поднялся. Забавно, с ней никогда еще такого не случалось. Писать в своем дневнике о вечере, проведенном с папой, она не стала.

Услышав, что к дому подкатила машина ее кузенов, она решила, что все-таки рада их приезду. Анджела, наверное, уже слишком взрослая для развлечений, но ей всегда нравилась Нора, которая, хоть и была дурнушкой, и, пожалуй, даже немножко уродкой, все же не настолько, как мисс Миллимент, а Кристофер – гораздо интереснее Тедди или Саймона: в прошлом году он помешался на бабочках, и они уходили на охоту с сачками и морилкой, а потом лежали на поле в кукурузе и грызли кукурузные зернышки, а он рассказывал ей, как ненавидит школу, и дома не лучше, потому что его отец вечно срывает зло на нем. Луиза, которая впитала семейное убеждение, что муж тети Джессики не из тех людей, за которых следует выходить замуж, с жаром сочувствовала ему и даже наговаривала на собственного отца, чтобы Кристоферу стало легче. «Только теперь мне не пришлось бы на него наговаривать, – думала она. – Но само собой, об этом я никак не могу рассказать Кристоферу». И она впервые задумалась об этом после того, как все случилось. Потому что в ту ночь, когда он возил ее ужинать по случаю дня ее рождения, – и все шло замечательно, пока они не вернулись на машине домой после ужина в ресторане Ivy и он не отпер потихоньку дверь («незачем будить маму»), – когда она обняла его за шею, чтобы поблагодарить за чудесный вечер, все повторилось, только еще хуже. Он поцеловал ее таким же ужасным способом, вдобавок просунул руку ей под платье и больно сдавил грудь, а другой рукой так крепко обнял ее, что она не могла его остановить, хотя в конце концов все-таки остановила, потому что он убрал губы и начал говорить, что она уже взрослая, а она вырвалась. «Ничего подобного!» – начала было она, испугалась, что ее сейчас стошнит, взбежала на несколько ступенек, совсем забыв, что на ней длинное платье, зацепилась каблуком за подол, и пришлось останавливаться, чтобы отцепить его, а когда она выпрямилась, то увидела, что он стоит, смотрит на нее снизу вверх – теперь он враг – и улыбается.

Она застыла в темноте за закрытой дверью своей комнаты, охваченная неким безымянным ужасом, как в страшном сне, только это был не сон. Он мог подняться по лестнице в любую минуту, мог войти к ней – ключа нет, и как тогда остановить его? Эта мысль возникла и вернулась еще раз, и еще, и еще, но отреагировать на нее она не могла, вообще была не в силах пошевелиться. Слушала его приближающиеся шаги и могла только стоять, зажимая руками рот, чтобы не вывернуться наизнанку. Только теперь она поняла, что ужас отнял у нее голос и что ее вопль будет просто молчанием, только чуть погромче.

Его шаги – единственное, что существовало в мире, – приблизились, достигли лестничной площадки за ее дверью, помедлили и двинулись дальше, к его гардеробной, а позже, после того, как прошло неизвестно сколько времени, она услышала, как он прошел через лестничную площадку к спальне, где спала мать, и закрыл дверь. И только тогда она услышала мерзкий звук, будто кто-то всхлипнул навзрыд, а когда включила свет, поняла: это, должно быть, она сама, потому что в комнате больше никого нет.

Дальнейшее она почти не помнила – только то, как наклонялась над тазом, думая, что ее вырвет. Потом удивилась, почему не побежала сразу наверх, в мамину комнату, не разбудила ее и не рассказала обо всем. И сразу же поняла, что мама страшно рассердилась бы, обвинила ее, назвала гадкой и испорченной, а он, враг, согласился бы с ней, и все вышло бы еще хуже, и может, это правда она во всем виновата, ведь сейчас ей так стыдно. И она сглотнула, ее не вырвало. А на следующий день за завтраком он вел себя обычно, как ни в чем не бывало, будто вся эта история касалась только ее, а к нему не имела никакого отношения. И мама, дождавшись, когда он уедет в контору, сказала: если в ответ на стремление порадовать и побаловать ее она намерена дуться вместо благодарности, больше никто не захочет доставлять ей радость. Луиза нашла ключ к одной из спален, который подошел к замку, и после этого старалась никогда не оставаться с ним наедине. Но рассказать обо всем не могла никому. И это было хуже всего.

Ощущение острого дискомфорта, которое возникало всякий раз при встрече с отцом, теперь снизилось, накрыло и окутало ее огромным серым одеялом, отчего ей казалось, что ее предали, и в то же время ощущала вину, а когда она пыталась все обдумать, становилось страшно, вспоминать тот вечер дня рождения было еще хуже: ее била дрожь, тошнило, во рту сохло, она сглатывала – и ничего. Она могла бы уйти из дома, но от более сильного страха перед неизвестностью этот известный страх не исчезал и не ослабевал.

«Господи, ну почему все не может идти так, как прошлым летом, когда все было хорошо?» Но так быть не могло. «Даже через сто лет ничего не изменится», – любила повторять ее мама почти по любому поводу, – присказка, которая страшно бесила, поскольку подразумевала: неважно, что произойдет за эти сто лет, в итоге жизнь выглядела совершенно бессмысленной. А может, так и есть. Может, это строжайший и ужасный секрет, который взрослые хранят от детей, – как то, что Санта-Клауса не существует или что бывает проклятие; может, повзрослеть, чего она всегда ждала с нетерпением, именно это и означает. Но это же абсурд. Если бы они знали такое, не вели бы себя настолько жизнерадостно. А есть еще Бог, который якобы добр ко всем людям и вроде бы устанавливает правила, будет жизнь бессмысленной или нет. И она решила серьезно и обстоятельно поговорить о жизни с Норой, которая была годом старше, и выяснить, не знает ли она что-нибудь полезное. Приободрившись от этой мысли, она вошла в дом.

* * *

– Итак, дорогая, как дела?

Вилли устроила Джессику в плетеном шезлонге в гостиной. Обед закончился, дети разбрелись. Сама Вилли свернулась уютным калачиком в большом бесформенном кресле напротив шезлонга, закурила Gold Flake и настроилась как следует поболтать. Между ними на столике разместился поднос с кофейной посудой; Вилли закрыла жалюзи на южном окне, и комнату заполнил подводный свет, приятно-прохладный и способствующий доверительному общению.

Джессика вздохнула, улыбнулась, скрестила элегантные щиколотки, закинула длинные белые руки за голову, сцепила пальцы в замок и наконец ответила:

– Здесь прямо как в раю. Можешь мне поверить. А поездка выдалась кошмарной. Бедного Кристофера укачало, Джуди постоянно просилась в уборную, Нора спорила с Анджелой, кому из них сидеть впереди, вдобавок машина перегрелась на том холме – знаешь, на выезде из Ламберхерста…

– Ну, теперь-то вы здесь. А мама сможет приехать лишь на следующей неделе. И Эдвард завтра уезжает в Лондон. Так что мы будем предоставлены себе, если не считать всяких мелких дел. Сегодня мы ужинаем в Хоум-Плейс, но у нас впереди еще много времени.

– Блаженство! – Она смежила тяжелые веки, и в комнате воцарилась тишина, только тикали старинные стоячие часы в холле.

Потом Вилли старательно-нейтральным тоном спросила:

– Как Реймонд?

– Ужасно злится, бедняжка, что я оставила его. Завтра уезжает к тете Лине. По-моему, он совсем не горит желанием.

Последовала еще одна краткая пауза, и Джессика добавила:

– Ей девяносто один, и за исключением полной глухоты, здоровье у нее железное, а я полагаю, тот, кому нечем заниматься с утра до вечера, кроме как есть четыре раза в день и тиранить прислугу, вряд ли страдает от усталости.

– Но ведь она, кажется, предана Реймонду?

– Она его обожает. Но есть и еще один злополучный племянник – тот самый, который эмигрировал в Канаду и которого она предпочла бы Реймонду.

– Полагаю, – деликатно начала Вилли, – что когда она… все, видимо, изменится?

– Ох, дорогая, вряд ли это будет означать хоть что-нибудь. Как только Реймонду в руки попадают деньги, неважно, сколько, он замышляет какой-нибудь ужасный проект, для которого требуется гораздо большая сумма, чем та, которой он располагает, а затем, естественно, у него ничего не ладится, потому что денег с самого начала было недостаточно. Я имею в виду эту его идею пансиона для собак, хозяева которых уезжают куда-нибудь. Он совершенно упустил из виду, что большую часть года люди живут дома, а потом в августе уезжают все разом, и конечно, строительство отдельных будок обошлось в целое состояние, и даже при этом у нас в каждой комнате жило по собаке, а за зиму все будки отсырели, начали гнить и были уже непригодны для животных. Так что смерти тети Лины я на самом деле жду с ужасом. Реймонд положительно ненавидит свою нынешнюю работу, он готов на все, лишь бы от нее отделаться. – Она очаровательно и терпеливо улыбнулась и добавила: – Но другие варианты пугают меня еще больше.

– Он невыносим!

– Да, невыносим, но он отец моих детей. И умеет порой быть кротким ягненком.

Это свойство Вилли приписывала обаянию, которому была приучена не доверять; с точки зрения их матери, обаяние было синонимом никчемности. Леди Райдал не доверяла Эдварду как раз из-за его обаяния, а его состоятельность, в отличие от Реймонда, была подпорчена тем, что деньги он заработал торговлей, – ситуация, потребовавшая от нее проявления той самой широты взглядов, на которую она всегда претендовала. Однако Эдвард, даже не прилагая особых стараний, очаровал ее, в чем Реймонд потерпел полный крах. И поскольку леди Райдал в любом случае не возлагала на Вилли таких больших надежд, как на Джессику, Эдвард устроил ее в роли зятя. А ее разочарование обрушилось всей тяжестью на бедняжку Джессику. Глядя на сестру, которой в юности она так завидовала, Вилли ощущала прилив любви, жалости и сентиментальности. Джессика была такой худенькой; ее белое, как у прерафаэлитов, лицо, которое слегка оттенял свет, пробивающийся сквозь зеленые жалюзи в гостиной, осунулось от усталости: под глазами залегли серые тени, щеки под высокими скулами стали впалыми, тонкие морщинки проступили по обе стороны бледных скульптурных губ, а ее бедные, некогда прекрасные руки, выглядели натруженными, погрубели от стирки, стряпни и…

– ..но бывает слишком строг с Кристофером.

– Что?..

– Я о Реймонде. Он по-прежнему хочет видеть Кристофера крепким и спортивным, каким когда-то был он сам, а Кристофер – мечтатель и фантазер, вдобавок так быстро растет, что стал совсем неуклюжим. Словом, все непросто. А я продолжаю извиняться перед каждым из них за другого.

– По-моему, Кристофер очень милый.

– Но не такой разносторонний, как твой Тедди.

– Зато наверняка намного умнее.

Джессика восприняла это не как комплимент умственным способностям ее сына, а как критику его физических возможностей, поэтому ответила довольно холодно:

– Вряд ли он настолько умен.

Иными словами, мысленно подхватила Вилли, милый Тедди туп, как пробка, а это, конечно, не так. Она снова закурила. Джессике захотелось чаю.

– Анджела очень красива. Ну разумеется, ведь она вылитая ты, потому и выглядит потрясающе. – Обсуждать дочерей было не так рискованно, тема для примирения оказалась удачной. Джессика отреагировала на нее сразу же:

– Вилли, я просто не знаю, как с ней быть. Экзамены на аттестат она еле вытянула. Ее интересуют только наряды и собственная внешность, которой она положительно одержима. В ее возрасте мы не были настолько самовлюбленными… или были?

– Думаю, нам просто не позволяли. Все знали, что ты красавица, но об этом не упоминали. Иначе маму хватил бы удар.

– Ну, разумеется, я не твержу Анджеле без конца, как она хороша собой. Но другие-то говорят. И она, кажется, считает, что это дает ей право претендовать на гораздо более интересную жизнь, чем можем обеспечить мы, мало того – ради этого ей не обязательно прилагать хоть какие-то усилия. Похоже, я сделала ошибку, отправив ее во Францию. С тех пор, как она вернулась оттуда, она только дуется и бездельничает.

– Наверное, у нее просто такая фаза. И как ты намерена поступить с ней дальше?

– Хочу отправить ее на курсы стенографии и машинописи, потому что, боюсь, ей придется взяться за какую-нибудь работу. Но она, конечно, убеждена, что все это слишком скучно. Я вот о чем: о сестринском деле она и слышать не желает, работать учительницей вряд ли сможет, так что еще остается?

Вилли согласилась, что никакого другого выхода нет.

– Она, конечно, выйдет замуж, – добавила она.

– Да, дорогая, но за кого? Мы не в том положении, чтобы вывозить ее, о светском сезоне не может быть и речи. И это означает просто-напросто, что ей негде познакомиться с достойным человеком. А ты как намерена поступить с Луизой? – в свою очередь спросила она.

– Ну, когда она закончит курс у мисс Миллимент, мы, конечно, отправим ее во Францию. А что потом, я еще не думала. Она все твердит, что хочет стать актрисой.

– По крайней мере, она хочет заниматься хоть чем-то. Она так выросла за прошлый год, да?

На этот раз вздохнула Вилли.

– И тоже дуется, и порой бывает невыносима. Мне кажется, ее раздражает Клэри. Они с Полли очень сдружились с тех пор, как Клэри начала заниматься у мисс Миллимент, а дружить втроем получается не всегда. И конечно, Эдвард балует ее и всегда разрешает вести себя как взрослой, хоть в пятнадцать лет это и нелепо. А у тебя возникали трудности с Норой? Нет, вряд ли, да? Нора всегда была сущим ангелом, – последние слова она подчеркнула. Нора всегда считалась дурнушкой, и этот пробел требовалось восполнять, находя в ней другие достоинства.

– С ней всегда было легко, хотя сейчас она не очень ладит с Анджелой.

– Наверное, завидует ей.

Джессика метнула в сестру проницательный взгляд, думая: как забавно, люди всегда подозревают других в том, в чем виноваты сами. И ответила:

– О, нет! Нора никогда никому не завидует. – А потом, не удержавшись, добавила: – А помнишь, как ты отрезала мои волосы, спрятала их в жестянку из-под печенья и закопала в саду за домом?

– Я же не все отрезала!

«Ровно столько, чтобы на церемонии награждения в школе я выглядела по-дурацки», – мысленно возразила Джессика, а вслух сказала:

– Я всегда считала, что мама слишком строга с тобой. Столько шума из-за твоего желания стать танцовщицей. А ведь у тебя так хорошо получалось!

– Зато папа был на моей стороне.

– Ты же была его любимицей.

– Но все равно оба были шокированы, да? И даже не скрывали.

– Ну что ж, зато мы научились не быть такими.

И обе задумались о своих замечательных сыновьях и мысленно сказали себе, что ни в коем случае не подадут виду. А потом вмешалась Джуди, которой, как она сказала, надоело отдыхать, и посыпались вопросы – что ей теперь делать, когда вернется Лидия, скоро ли дадут чай? Она была в шортах и желтоватой майке.

– Анджела заперлась в ванной и сидит там, а я сходила на горшок, – сообщила она.

– Джуди, я же тебе запретила разгуливать по дому в майке. И потом, в такую погоду она тебе не нужна.

– Нет, нужна, – Джуди погладила себя по груди. – Я ее люблю.

Послышался шум подъехавшего к дому автомобиля.

– Это вернулись Лидия и Невилл, – сообщила Вилли. – Вы будете пить чай все вместе.

– Только сначала сходи и надень свою голубую рубашку, детка. Ты же не хочешь показаться им в таком виде.

– Пусть смотрят, я не против, – но взглянув на лицо матери, Джуди ушла.

Руперт, нагруженный мокрыми полотенцами и корзиной для пикников, возник в дверях. Казалось, что он изнывает от жары.

– Двое детей вернулись более-менее невредимыми. Куда положить все это?.. О, Джессика, замечательно! А я тебя не сразу заметил! – Он прошел к дивану и расцеловался с ней.

– Руп, у тебя усталый вид. С твоей стороны было так мило свозить их на пляж. Оставайся, выпей чаю, – Вилли позвонила, и Филлис, которая резала бутерброды в буфетной, мучаясь головной болью, взглянула на часы и отметила, что еще только пятый час, а чай полагается подавать в половине пятого. Но ужинать они будут не дома, значит, после того, как она подаст чай в детской и перемоет посуду, удастся наконец принять аспирин и прилечь.

– Филлис, нам чаю на троих сейчас, а детям подайте чай в обычное время.

– Хорошо, мэм, – она забрала поднос с кофейной посудой.

– К сожалению, Невилл притащил домой медузу.

– И ты не сказал ему, что она погибнет?

– Сказал, конечно, но он захотел держать ее дома как питомца, – Руперт повернулся к Джессике. – Все из-за астмы. Ему всегда хотелось завести кошку или собаку, но для него они смертельно опасны. Так что приходится держать золотую рыбку, червяков, черепах и вот теперь злополучную медузу.

Он рухнул на диван и закрыл глаза.

– Боже, неужели дети вообще не устают? Даже если утомить их как следует, простого мороженого достаточно, чтобы они снова взбодрились. Весь обратный путь они спорили, какая смерть страшнее всех. Каких только ужасов не выдумали. Надо бы предупредить Эллен, что Невиллу сегодня приснится страшный сон. – Он открыл глаза. – Как там Реймонд?

– Прекрасно. Уехал навестить свою тетку. Вероятно, приедет на следующей неделе.

– А, хорошо. – Руперту нравился Реймонд, с которым, казалось, его что-то роднило, только он не мог определить, что именно.

После краткой мирной паузы в гостиную явилась Анджела. Вот именно – явилась, подумала Вилли. Она замерла на секунду в дверях, а затем подчеркнуто грациозно вошла в комнату. На Анджеле было платье без рукавов из пике самого бледного оттенка лимонного цвета, сандалии и серебряный браслет на белом запястье. Целый день она мыла голову и укладывала довольно длинную стрижку под пажа так, что плоские локоны загибались вдоль щек, как бараньи рога, и немного напомнили Вилли прическу Гермионы. Руперт поднялся.

– Ну и ну! Неужели это и впрямь Анджела?

– Все та же самая, – она подставила ему тщательно напудренную щеку для поцелуя.

– Нет, – возразил он. – Уже не та, совсем не та.

– Закрой дверь, дорогая, – велела ее мать. – О, нет, не надо: сейчас Филлис принесет чай. А где все?

– Кто именно?

– Луиза и Нора. Невилл и Лидия. Тебе прекрасно известно, о ком я говорю.

– А-а, дети! Не имею ни малейшего представления, – изящным движением она расположилась на подлокотнике дивана.

Вошла Филлис с чаем, Вилли обратилась к ней:

– Нам понадобится еще одна чашка для мисс Анджелы.

– Анджела сама принесет, – резким тоном вмешалась Джессика.

– Ни в коем случае! Я принесу. – Руперт вышел вслед за Филлис из гостиной, а когда он вернулся с чашкой, Анджела сказала:

– О, спасибо вам, дядя Руперт! Хотя вы ведь на самом деле не дядя мне, да?

– В любом случае, думаю, можно обойтись без «дяди».

– Благодарю, – она одарила его сдержанной и (если бы он только знал, насколько!) тщательно отрепетированной улыбкой. Вилли, разливающая чай, переглянулась с Джессикой. Вот плутовка, подумал Руперт, но чертовски хороша, и на миг задался вопросом: неужели и Зоуи в юности пробовала свои чары на всех мужчинах, какие ей только попадались и какими бы старыми они ни были? Скорее всего. Джессика спросила его о Зоуи, он ответил, что у нее все хорошо, учится водить машину, и Анджела сразу же заявила, что просто умирает от желания научиться водить, – не поучит ли он ее? Руперт, смутившись, ответил, что там будет видно, и полез в портсигар за сигаретой.

– Ой, а можно и мне? Пожалуйста! Умираю, как хочется курить, – Анджела выбрала сигарету из протянутого портсигара, зажала ее безукоризненно накрашенными губами и потянулась к огоньку зажигалки.

Сигареты нам не по карману, думала Джессика с отчаянием, потому что ну как ее остановить? Реймонд строго запрещал ей курить до восемнадцати лет, потом ей пообещали золотые часы, если она не начнет курить, пока ей не исполнится двадцать один, и все-таки курение стало еще одной привычкой, которую она привезла из Франции.

– Ты же знаешь, папе не нравится, что ты куришь, – сказала Джессика.

Анджела ответила просто:

– Знаю, что не нравится. Но ничего не могу поделать. Если бы мы делали только то, что разрешают нам родители, нам бы даже шагу ступить было бы нельзя! – пояснила она, обращаясь к Руперту.

Вдалеке заворчал гром, и Руперт спохватился, сказав, что ему лучше увести машину сейчас, чтобы не вымокнуть потом. Он позвал Невилла, чтобы предупредить, что уезжает, и дверь сразу распахнулась, влетели трое младших детей.

– Мама, он привез медузу и говорит, что гладить ее – это жестоко, а разве гладить хоть что-нибудь может быть жестоким?

– Еще как может! Попробуй только тронь его, и я покрошу тебя на мелкие кусочки и зажарю в кипящем масле! – выпалил Невилл. – Он моя медуза, а девчонок он не любит. И зажалит тебя насмерть, если я ему разрешу.

– А меня он любит, – сказала Лидия. – Ты сам сказал.

– Тебя – пока да.

– Куда ты его поставил, Невилл?

– В ванную.

– Фу, гадость!

– Не обращай внимания на Анджелу. Для нее гадость все, о чем она понятия не имеет, – сказала Джуди, которая, точно передразнивая сестру, в то же время ухитрилась вложить в свои слова издевку.

– И знаешь, мама, – заговорила Лидия, ласкаясь к матери, – мы уже извели всю соль из столовой и воду, а вкус совсем не похож на морской, так что пришлось нам взять еще большие кувшины из кухни, но мы-то и без соли обойдемся, правильно? А у него крайняя необходимость.

– Да, понимаю, но вы ведь могли спросить.

– Мы-то могли, – согласился Невилл, – а вы могли не разрешить. И что нам тогда делать?

– Ну, Невилл, я же предупреждал тебя, дружище: медуза без моря вряд ли выживет. И соль, которую мы едим, совсем не такая, как морская… Всем до свидания! Увидимся позже. Спасибо за чай. – Руперт поцеловал сына, взъерошил ему волосы и вышел.

– Ох… – Вилли поднялась. – Схожу, пожалуй, выясню, что там.

Джессика и ее старшая дочь остались вдвоем перед чайными чашками. Анджела изучала свои ногти, накрашенные бледно-розовым лаком так, чтобы ровные полукружия остались белыми. Джессика наблюдала за ней, гадая, что же творится в этой хорошенькой, но, по-видимому, пустой головке.

Анджела мысленно воспроизводила свой диалог с Рупертом. «Все та же самая», – сказала она. Он поцеловал ее в щеку и ответил: «Нет. Уже не та, совсем не та». Во всяком случае, он это заметил. Его восхищение, которое, естественно, ему пришлось отчасти скрывать, ведь они были не одни, оказалось тем не менее очевидным. А он очень мил, подумала она и начала вспоминать все заново. Конечно, ничего из этого не выйдет; он женат, но всем известно, что и женатые влюбляются. Она поведет себя очень решительно, объяснит ему, что ни за что не согласится хоть чем-нибудь ранить чувства тети Зоуи, и тогда он влюбится в нее еще сильнее. Наверное, это будет трагедия, отпечаток которой останется с ней на всю жизнь, подумала она, и стала с нетерпением ждать ее.

* * *

Саймон провел волшебный день с Тедди, который не только был двумя годами старше, но и, с точки зрения Саймона, прекрасен во всех отношениях. Утром они сыграли семнадцать партий в сквош, чуть не сварились, поэтому им пришлось остановиться. Силы были практически равные: рослый Тедди легче дотягивался до мячей, зато Саймон умел прицельно бить и, в сущности, играл лучше. Счет вели по американской системе, потому что тогда партии, хоть порой и затягивались, приходили к предсказуемому концу, а еще было приятно сообщать взрослым, сколько партий они сыграли. «В такую жарищу?» – изумлялись их дяди, тети и родители, а они только усмехались: жара им нипочем. Играли они в одних шортах и теннисных туфлях, пока волосы не становились мокрыми, а лица – багровыми, как свекла. Тедди выиграл на две партии больше – достойный финал. Они закончили играть, но, конечно же, не потому, что им стало слишком жарко, просто проголодались, а до обеда оставалось еще полчаса, и они перекусили шоколадными батончиками и помидорами из теплицы. Тедди рассказывал Саймону, желающему знать это и по хорошим, и по жутким причинам, подробнее о новой школе, учиться в которой Саймон должен был начать осенью. Все полученные сведения наполняли Саймона ужасом, который он тщательно маскировал небрежным интересом. Этим утром разговор зашел о том, как встречают новичков, и Саймон узнал, что их связывают ремнями в ванной, пускают очень тонкой струйкой холодную воду и оставляют тонуть.

– И часто такое бывает? – с бьющимся сердцем спросил он.

– Кажется, не очень, – ответил Тедди. – Обычно кто-нибудь возвращается, закрывает воду и развязывает их.

Обычно! Чем больше Саймон думал об этом, тем меньше в нем было уверенности, что он выдержит, а уже через двадцать три дня он будет там и, возможно, дней через пятьдесят даже умрет. Порой он со страхом сознавал, что ему подолгу хочется быть девчонкой, только чтобы никогда не появляться в этом пугающем месте, где столько всяких запутанных правил, о которых тебе никто не скажет, пока ты их не нарушишь, а если нарушил – все, беда, и беда – это еще очень мягко сказано. Ему казалось, что Тедди невероятно храбрый и может выдержать, наверное, что угодно, в то время как он сам в Пайнвуде тосковал по дому, хотя в последнее время уже не так сильно, и знал, что на новом месте все начнется заново: тошнота, ночные кошмары, забывчивость, а когда он поймет, что постоянно думает о доме, то наверняка расплачется, а это значит, что его задразнят, у него разболится живот, придется без конца бегать в сортир, а учителя начнут издеваться, и все будут смеяться над ним. Тедди, как старший, естественно, не сможет с ним дружить. О дружбе со старшими учениками и речи быть не могло; они будут звать друг друга «Казалет» и при встрече только коротко здороваться, как в Пайнвуде. Каждый вечер перед сном он молился, чтобы случилось что-нибудь и ему не пришлось уезжать, но не мог придумать ничего, кроме скарлатины и войны, однако и то и другое казалось маловероятным. И хуже всего – об этом даже не с кем поговорить: он точно знал, что скажет папа – что все учатся в закрытых частных школах, так полагается, дружище, а мама заверит, что тоже будет скучать по нему, но скоро он привыкнет, ведь человек ко всему привыкает, и потом, есть же каникулы, верно? Полли посочувствовала бы ему, но разве она поймет, как это ужасно, она же просто девчонка. А Тедди… как он мог излить душу Тедди, дружбой с которым слишком дорожил, чтобы пробудить в нем презрение, а он почти не сомневался, что после таких признаний Тедди будет презирать его. Несмотря на все это, Саймон умудрялся радоваться каникулам и даже иногда забывать про следующий семестр, но воспоминания возвращались без предупреждения, внезапно, словно перегорали лампочки, и его снова начинало тошнить от страха и желания умереть к концу сентября. Но утром, играя в сквош, он чувствовал себя неплохо, а когда Тедди хвалил его угловые, его ненадолго окатывало счастьем.

Обедали в столовой, потому что многие уехали на пляж, так что пришлось как следует мыться – досадно, но с другой стороны, добавка не успела остыть – класс. Ели пирог с крольчатиной и порционные пудинги, заправились плотно, в самый раз для большой велосипедной гонки, которую задумал Тедди. Они проехали через Уотлингтон до Криппс-Корнер, затем Стейплкросс и до Юхерст-роуд, а оттуда – по узкой дорожке и снова на Брид-роуд, обратно к Криппс-Корнер, где зашли за фруктовым льдом и шоколадками, потому что к тому времени здорово проголодались, но обратная дорога шла в основном с горки, и Тедди решил проехать мимо Хоум-Плейс до Милл-Фарм, чтобы посмотреть, не вернулся ли его отец, потому что он обещал вместе пострелять кроликов перед ужином. Саймон считался недостаточно взрослым для охоты с ружьем, но Тедди сказал, что он может пойти с ними, если захочет. К его досаде, вмешалась тетя Вилли и предложила вместо этого поиграть с Кристофером, но хотя Кристофер был старше, играл плохо: то у него запотевали очки, то он не видел мяч. Так или иначе, Кристофера не нашли. Поэтому Саймон пообещал вернуться домой к чаю и один ушел в Хоум-Плейс. Но день и вправду выдался волшебный, и после ужина еще намечалась монополия с Тедди. Когда Саймон вернулся, мама играла с Уиллсом на лужайке: клала его на живот, а перед ним – игрушку, но так, чтобы до нее нельзя было дотянуться, если не поползти. Уиллс был в одном подгузнике, его спина напоминала оттенком розоватое печенье.

– А вот эта белая шерсть у него на спине – так и должно быть?

– Это не шерсть, дорогой, это просто волосики. Они выцвели на солнце.

Хоть он и толстяк – вместо запястий и щиколоток у него вообще жирные складки, – и всего с одним зубом, а говорить совсем не умеет, ни словечка, Уиллс симпатичный, думал Саймон. Он взял плюшевого медведя и осторожно поднес к лицу Уиллса. Тот поднял голову, заулыбался, схватил медведя за ухо и потянул в рот.

– Так он никогда не научится ползать, – Сибил забрала медведя и поставила его так, чтобы Уиллс не мог до него дотянуться. Саймону показалось, что малыш сейчас расплачется: его лицо густо покраснело, он как-то странно закряхтел. А потом вдруг умолк и выглядел при этом так, будто глубоко задумался. И наконец довольно заулыбался, а вокруг распространилась тошнотворная вонь. Саймон сморщился и отпрянул.

– По-моему, он что-то наделал.

– Ну конечно! Ах ты, умница! – Мама подхватила его. – Сейчас отнесу его в дом и переодену… Ох, дорогой, опять ты порвал шорты!

Саймон глянул вниз. Шорты были порваны еще до обеда о гвоздь в двери теплицы. Странно, что мама раньше не заметила, но, с другой стороны, ей сейчас хватает забот с Уиллсом. Непонятно только, как ей не противно обниматься с тем, от кого так воняет.

– Перед чаем смени шорты. И занеси их ко мне в комнату, я зашью.

Саймон застонал. Для всех кузенов было делом чести уклоняться от обязательных переодеваний на том основании, что иначе их заставят переодеваться еще чаще.

– Мам, ну я же могу переодеться, когда буду мыться! Мне что, теперь переодеваться дважды в день – нет, трижды, если считать вместе с утром!

– Саймон, ступай переодеваться.

И он подчинился. Проходя мимо дедушкиного кабинета, он услышал голос отца и остановился. Может, папа согласится после чая погонять его в теннис. Но голос не смолкал: папа что-то читал – кажется, скучный Times. Взрослые, похоже, помешаны на газетах: не только читают их, но и обсуждают каждый день за столом. А бедный старый Бриг почти ничего не видит, поэтому всю эту скучищу читает ему кто-нибудь другой. Саймон зажмурился, чтобы проверить, найдет ли он свою комнату, если ослепнет, и насилу добрался до нее, да и то лишь потому, что жульничал и подглядывал наверху лестницы. Дойдя до двери своей комнаты, он столкнулся с выходящей оттуда Полли.

– А я как раз положила тебе на кровать извещение, – сказала она. – Ты почему жмуришься?

Он открыл глаза.

– Просто так. Ставлю опыт.

– А-а. Так вот, это извещение про музейный сбор. В пять часов у старого курятника. Тебя любезно приглашают посетить его. Сам прочитаешь в извещении. Оно на твоей постели.

– Ты уже говорила. Раз ты все мне рассказала, читать его я не буду.

– А придешь?

– Может, приду. А может, и нет. Сейчас я на чай.

Она вошла в комнату следом за ним.

– Саймон, музей вообще не нужен, если людям он не интересен.

– Для меня это занятие на рождественские каникулы.

– Нельзя закрывать музей почти на весь год. Экспонаты придут в состояние полной негодности.

Он вспомнил обломки керамики из огорода, ржавый гвоздь, камень, найденный в Бодиаме, и пенни георгианских времен, пожертвованный Бригом, и сказал:

– Не понимаю, что им сделается. Если они до сих пор сохранились, значит, продержатся еще несколько лет, даже если их никто не увидит. В любом случае я уже знаю их как свои пять пальцев. – Он расстегнул ремень с пряжкой в виде змеи и с упавшими до щиколоток шортами прошаркал к комоду, чтобы взять другие. – Может, лучше позовешь Кристофера? Он сможет быть хранителем отдела естественной истории.

– Отлично придумано! Сейчас позвоню в Милл-Фарм и приглашу его.

Но трубку взяла тетя Вилли, которая понятия не имела, где Кристофер.

* * *

Весь обед, на который ему даже глядеть не хотелось, Кристофер просидел, мучаясь тошнотой. Он всегда с трудом переносил поездки в машине: когда он снимал очки, у него раскалывалась от боли голова, когда надевал их – начинало укачивать. Хорошо еще, за рулем сидела мама. Хуже бывало, когда машину вел папа, потому что он всегда выставлял Кристофера болваном и слабаком и злился из-за каждой остановки, а Кристофер боялся, что его стошнит прямо в машине и неизбежно разразится жуткий скандал. Порой ненависть к отцу вспыхивала в нем с такой силой, что он представлял, как отец падает замертво или в него ударяет молния и он хотя и не умирает, но не может больше выговорить ни слова. И конечно, от этого Кристофер сразу чувствовал себя чудовищем и сгорал от стыда. Но обычно он воображал, как делает что-нибудь удивительное – вернее, довольно заурядное для большинства людей, но недоступное ему, – и делает настолько хорошо, что отец говорит: «Ну надо же, старина Крис! Это было превосходно. Я думал, так не умеет никто, а тем более ты!» Он бы купался в лучах восхищения, а его отец иногда небрежно обнимал бы его за плечи жестом, который у мужчин означает глубокую привязанность, а может, даже и любовь, только о ней упоминать ни в коем случае нельзя. Порой ему представлялось, как отец язвит и отпускает уморительные шутки в адрес кого-нибудь другого и призывает его посмеяться вместе с ним. Это была своего рода отвратительная роскошь: сразу же устыдившись, он еще долго чувствовал себя виноватым. Как он мог согласиться наблюдать или даже участвовать в этом действе только потому, что перестал быть жертвой, если прекрасно понимал, насколько это мучительно? И он опять наполнялся ненавистью к отцу и к себе – за то, что искал одобрения такого негодяя. Наверное, и сам он омерзителен, а значит, нет ничего странного в том, что отец продолжает срывать на нем злость. Ведь это же правда, ему из рук вон плохо дается все то, что ценит папа: спорт, игры, даже сборка моделей аэропланов и математика. И рассказывать истории он не умеет, и шутить, и вечно что-нибудь сбивает или роняет – как рохля-теленок в посудной лавке, сказал отец на прошлой неделе, когда он раскокал сахарницу. В последние три года он начал заикаться, особенно когда его о чем-нибудь спрашивали, поэтому теперь он просто старался делать все, как хотел отец, например, грузить вещи в машину сегодня утром и не говорить ни слова. Он привык быть полным неудачником и хотел только, чтобы его оставили в покое, но мама всегда пыталась подбодрить его, расспрашивая о вещах, которыми, как она знала, он интересуется, и от этого ему хотелось плакать, так что в итоге он и ей почти ничего не говорил. Он понимал, что мама, должно быть, очень любит его, если так беспокоится, и презирал ее за это: ведь это же глупо – любить ничтожество только потому, что он твой сын, и больше о нем даже сказать нечего. Но теперь, хотя его мутило и немного побаливала голова, он вдруг отчетливо ощутил какую-то легкость, странное и смешное сочетание свободы и безопасности. Отъезда из Лондона, от папы и школы, кому угодно хватит для счастья, думал он. После обеда он надел сандалии и ускользнул, и никто не видел, как он уходит.

Он прошел по подъездной дороге фермы, а потом направился вверх по холму к Хоум-Плейс, где они всегда останавливались раньше. Нашел привычный лаз в живой изгороди на подъездах к Хоум-Плейс, обогнул рощицу над склоном со стороны дома, ближней к кухне. Достиг верховой тропы, ведущей к лугу, где обычно держали лошадей. Сейчас две паслись под ветками каштанов, стоя нос к хвосту и отгоняя мух друг от друга. Кристофер подошел к ним медленно, проверяя, хотят ли они поговорить с ним, и оказалось, что хотят. От них чудесно и тепло пахло лошадьми, он уткнулся лицом в шею пони, чтобы надышаться им. Старый серый жеребец тихо заржал, глядя на него крупными глазами с сизым налетом, как на черном винограде. У него были впадины на лбу над глазами и желтые зубы – значит, уже довольно старый. Когда Кристофер пошел прочь, лошади сначала потянулись за ним, но вскоре отстали. Он прошагал через два поля, медленнее, чем прежде, потому что ему казалось, остальные уже далеко позади. Было на удивление жарко и душно, слышался только шорох высокой травы по его коленям, а когда он останавливался – звуки мелких насекомых: краткие всплески зудения или стрекота. Небо было белесым, почти не голубым, ветки деревьев в лесу, к которому он направлялся, оставались неподвижными. На том же месте, что и в прошлом году, он нашел два огромных гриба и сорвал их. Пришлось снять рубашку и завернуть в нее грибы: ему понадобится еда, когда он проголодается. Крайнее поле со стороны леса заканчивалось пологим склоном и живой изгородью с калиткой в ней. Он медленно прошелся вдоль живой изгороди, где теснились ежевика, переступень, боярышник и шиповник. Ближе к земле нашлось несколько спелых ежевичин, и он сорвал все, какие смог найти. Крошечные ярко-зеленые яблочки на дикой яблоне еще не созрели, как и терновник с лещиной, хотя и так были восхитительны – мелкие сочные ядрышки, бледно-зеленые на вкус. Он сорвал несколько штук про запас. «Может, я вообще не вернусь, – думал он. – Может, просто останусь жить здесь».

Сойка возвестила, что он вошел в лес. Он давно заметил, что внезапно вспархивают с предостерегающими криками всегда или черные дрозды, или сойки – чаще сойки. Это знание и предвидение вызвало у него улыбку.

Его ручеек ничуть не изменился. Шириной всегда не более ярда, кристально-чистый, он огибал маленькие песчаные отмели и бежал по камешкам мимо низких, почти вровень с водой берегов, поросших изумрудно-зеленым мхом, которые изредка становились чуть повыше и покруче, в зарослях черемши и папоротника. Там, где он построил запруду, ручей разлился шире, хотя запруда уже прорвалась и сгнила. Он присел на берегу, сбросил сандалии и погрузил ступни в блаженно прохладную воду. Когда ноги заныли от холода, он встал и побрел вверх по течению, пока не дошел до острова. Остров был слишком мал, чтобы жить на нем или даже просто находиться, но берег с одной стороны поднимался пологой, залитой солнцем лужайкой. Здесь в прошлом году он пытался построить шалаш, сколачивая попарно старые каштановые столбы для изгороди и заполняя просветы между ними ветками, срезанными с кустов орешника и бузины. Закончить удалось только одну стену, и теперь она была ломкой и серой, на месте опавших листьев в ней зияли дыры. Сегодня он был не в настроении продолжать строительство; вместо этого он развел с помощью лупы маленький костер. Когда огонь как следует разгорелся, он нашел подходящую ветку с развилкой и поджарил свои грибы – сначала один, потом другой. Но сначала почистил их, слизывая с пальцев вязкий бурый сок. Оказалось, что он голоден как волк. Грибы прожарились не слишком хорошо, просто слегка подкоптились, но, по крайней мере, не стали скользкими, как от жира на сковороде. Он жевал их очень медленно: вкус был совершенно волшебный и вполне мог вызвать в нем большие перемены. Потом он съел ежевику, которая совсем измялась в его рубашке, покрытой теперь синими пятнами сока. Любопытным было различие ежевичин на вкус: у одних почти ореховый и пряный, у других кислый, а некоторые отчетливо напоминали джем. К этому времени его костер прогорел, оставив кучку ярко-серой золы. Он взял большой клин мха, намочил его в ручье и положил на золу. Послышалось негромкое шипение, сизый дымок стал белым. Все, теперь можно идти к пруду.

Пруд раскинулся в глубокой лощине у дальнего края леса. Над ним нависали ветки огромных деревьев, некоторые из них медленно клонились к воде. Вода была черной и неподвижной, в камышах вились две стрекозы. Кристофер скинул шорты и побрел по вязкому илистому дну, с которого на поверхность воды всплывали радужные пузыри. Он уже собирался броситься в воду и поплыть, когда заметил маленькую гадюку с точеной головкой, поднятой над водой, и бесшумно извивающимся телом, проплывающую через пруд. Что это гадюка, он понял по рисунку в виде буквы V у нее на голове; интересно, что и на обеих сторонах шеи был такой же узор. Он дождался, когда она доплывет до противоположного берега и немедленно исчезнет из виду. Повезло ему, что он ее увидел. Наконец он бросился в шелковистую черную воду, теплую по сравнению с ручейной. Для плавания пруд был маловат, выбираться на берег всегда было противно из-за ила; он знал, что потом придется идти мыться к ручью, потому что дома из-за любого пятнышка грязи поднимут шум, – впрочем, она все равно высохнет к тому времени, как он вернется. На пруду приятно пахло болотом, как от камышей, только гораздо сильнее. Цаплю он так и не увидел, хотя она часто прилетала сюда, зато гадюка стала редким подарком. Смыв с себя почти весь ил, он улегся на траве под стеной своего шалаша и уснул.

А когда проснулся, солнце уже село, слышались вечерние шорохи и крики птиц. Он надел рубашку и направился к дому. На первом поле было полно кроликов: старшие кормились, молодняк резвился. Он был бы не прочь немного понаблюдать за ними, но это можно сделать и рано утром. Он вновь проголодался. Судя по высоте солнца над горизонтом, чай он пропустил, но если повезет, удастся выпросить какой-нибудь еды у горничных и продержаться до ужина. Он перешел на ровную рысцу. Три кряквы пролетели от реки, огибающей поле, к его лесу: на мой пруд полетели, определил он, может, это даже те самые, которых он видел там в прошлом году. Почему бы мне не пожить здесь, задумался он. Никогда больше не вернусь в Лондон, стану фермером, буду работать в чужих садах или делать еще что-нибудь. Или присматривать за чужим скотом, или за чьим-нибудь домом. Он смотрел под ноги, чтобы не споткнуться на кроличьей норе, но звук выстрела заставил его вскинуть голову и остановиться. Кролики бежали в его сторону, прочь от ворот выгона для лошадей. Грохнул второй выстрел, и кролик на расстоянии нескольких ярдов перекувырнулся, попытался вскочить, страшно заверещал и завалился набок, дергаясь всем телом. Кристофер бросился к нему и дотронулся до шерстки: кролик был теплым и мертвым.

– А мы тебя не видели, понятия не имели, что ты здесь, – дядя Эдвард и Тедди вышли из тени под большим деревом.

– Это я его подстрелил! – Тедди ликовал. Он подхватил за задние ноги кролика, на белом брюшке которого ярко алела кровь. Тедди завертел кролика в воздухе. – Мой первый за эти каникулы!

Кристофер перевел взгляд с отца на сына. Дядя Эдвард снисходительно улыбался, Тедди сиял. Ни тот, ни другой не видели в случившемся ничего особенного, а он знал, как это ужасно.

– Хороший, чистый выстрел, – сказал дядя Эдвард.

– Он вскрикнул, – вырвалось у Кристофера, глаза которого уже начинали жечь подступающие слезы. – Значит, не настолько чистый.

– Дружище, он все равно ничего не почувствовал. Все произошло слишком быстро.

– Ну, а теперь он все равно мертвый, да? – собственный голос показался фальшивым даже ему самому. – Мне пора, – пробормотал он, отвернулся как раз в тот момент, когда слезы хлынули из глаз, и бросился прочь бегом. У калитки он быстро оглянулся. Они уходили к склону возле его леса; видимо, решили попробовать убить еще кого-нибудь. Может, им попадется даже лиса, но так ей и надо. Для них это какое-то дурацкое развлечение, кролики ничего для них не значат. Если бы он поселился в своем лесу, то завел бы лук и стрелы, и время от времени охотился бы на кроликов, но ради пропитания, как делают лисы. Правда, кроликам от этого не легче. Они уже остались далеко позади; меньшее из полей, где не было видно ни единого кролика, он пересек шагом. Неудивительно, что диких животных так трудно увидеть, ждать их приходится часами: все они знают, что люди – враги, и благоразумно убегают или улетают от них. Он попробовал задуматься о смерти: конечно, рано или поздно все умирают, но приближать чужую смерть – это плохо, это, в сущности, убийство, за которое людей вешают, если они убивают других людей, а на войне за это дают медали. Он будет пацифистом, как отец одного мальчика из школы, и скорее ветеринаром, чем каким-нибудь другим врачом, потому что среди людей слишком мало тех, кто готов встать на сторону животных. А потом, увидев репейницу, он вспомнил, как в прошлом году убивал бабочек ради своей коллекции, и был вынужден честно признаться, что и сам он немного убийца. И то, что больше у него нет никакого желания губить бабочек, объясняется просто: в его коллекции уже есть все виды, какие только водятся в здешних краях, так что в его решении остановиться нет ничего похвального. Он ничем не лучше своего кузена, который, в конце концов, годом младше – ему всего четырнадцать. А если он всерьез настроен никого не убивать, ему следовало бы отдать свою коллекцию. Эта мысль наполнила его ужасом: мама подарила ему шкафчик для коллекции с двенадцатью неглубокими ящиками, и он только-только все как следует разложил, разместил каждый экспонат на бледно-голубой промокашке и снабдил маленькой белой этикеткой. А может, отдавать сам шкафчик незачем – он пригодится ему для какой-нибудь другой коллекции. Вся суть заключалась в том, что бабочек он любил и хотел сохранить их, но с неловкостью понимал также, что не в этом суть. Нет никакого смысла заявлять, будто ты против чего-либо, если поступаешь прямо противоположным образом. Он задумался, неужели быть пацифистом так же сложно, только еще хуже; он имел слабое представление о том, чем это чревато, знал только, что Дженкинса дразнят его отцом-пацифистом. Наверное, и над ним будут издеваться, но ему не привыкать: над ним и так смеются за то, что его отец – школьный казначей. Может, с пацифизмом стоит повременить до окончания школы и для начала просто выступать против людей, которые убивают животных по любым причинам, кроме как для пропитания? Но это наверняка означает, что с коллекцией бабочек придется расстаться. А если отдать и шкафчик, маме будет обидно. И он вернулся к тому, с чего начал; отдать-то можно, но все дело в том, что шкафчик ему хотелось оставить.

– Вот и признайся в этом! – в ярости выпалил он вслух.

– В чем признаться? Привет, Кристофер! На музейный сбор придешь? Он как раз сейчас идет в старом курятнике. Тебя любезно приглашают принять участие.

Это была Полли. Задумавшись, он забрел на конюшенный двор Хоум-Плейс, потому что раньше всегда жил там. Полли сидела на невысокой стене вокруг огорода. Она была в ярко-синем платье и хрустела батончиком. У Кристофера чуть не потекли слюнки.

– Хочешь? – Она дала ему куснуть батончик. – Он был огромный.

Он кивнул. А когда наконец прожевал и снова мог говорить, объяснил:

– Я пропустил чай.

– Ой, бедненький! – Она отдала ему весь остаток батончика. И он понял, что просто обязан прийти на музейный сбор.

* * *

Руперт отвел машину в Хоум-Плейс и уже ставил ее в гараж, когда услышал, как в квартире над гаражом, недальновидно обустроенной Бригом, миссис Тонбридж закатывает сцену. Еще до того, как Руперт заглушил двигатель, было слышно, как она кричит. А потом раздался звон посуды, и спустя мгновение из квартиры выскочил Тонбридж в рубашке с короткими рукавами, угрюмый и исхудавший сильнее обычного. Он остановился в дверях у подножия лестницы, вытянул из-за уха сигарету и закурил. Его руки тряслись. Руперт, забиравший пляжные полотенца из багажника, сделал вид, будто ничего не слышал, выпрямился и поздоровался с ним.

Тонбридж одним отработанным движением затушил сигарету и сунул ее обратно за ухо.

– Добрый вечер, мистер Руперт. – Багажник по-прежнему был открыт. – Я на обед, сэр.

Он так ничего и не сумел съесть за отвратительным чаем, который Этиль подала ему под жалобы на деревенскую скуку, вдобавок от жареного у него разыгрывалась язва, о чем она прекрасно знала, но ей-то что. Миссис Криппс даст ему чашечку вкусного чаю и маленький кекс, прежде чем он поедет забирать мисс Рейчел со станции. Руперт, догадавшись, что он готов делать что угодно, лишь бы удрать от миссис Тонбридж, предложил ему одну ручку тяжелой плетеной корзины для пикников, и они вдвоем отнесли ее к двери кухни. Руперт обошел вокруг дома и вошел в переднюю дверь. Кабинет его отца был открыт, отец подал голос сразу же, едва услышав шаги Руперта.

– Хью? Эдвард? Это кто из вас?

– Это я, папа.

– А, Руперт, ты-то мне и нужен! Ну, заходи, сынок. Выпей виски. И дверь прикрой. Нам надо с тобой потолковать.

* * *

– Дорогая, съешь кекса.

– Пожалуй, мне же будет лучше, если я его все-таки не съем. – Но она увидела, как затуманились глаза Рейчел от понимания и боли, и поспешно добавила: – Не обращай на меня внимание. Мне всегда грустно, когда ты уезжаешь, – она отломила вилкой кусочек своего кекса с грецкими орехами и съела. – Я о том, что было бы неплохо съесть его в автобусе по пути домой.

Лицо Рейчел прояснилось.

– Так почему бы и нет? А еще лучше, возьми с собой в автобус еще один кусок. Возьми мой. Мне совсем не хочется.

Они сидели в Fuller’s на Стрэнде и пили чай перед отъездом Рейчел на поезде в Бэттл. День она провела в городе, сначала на совещании, созванном по поводу сбора средств для «Приюта малышей». Совещание закончилось еще утром, затем она пообедала вместе с Сид – они устроили что-то вроде пикника с ветчиной, булочками и яблоками среди укутанной в чехлы мебели на Честер-Террас. Дом был закрыт на лето, только старая Мэри осталась в обширном, похожем на пещеру цокольном этаже приглядывать за ним. После обеда Рейчел и Сид гуляли в парке рука об руку, обсуждая, как бывало почти всегда, каникулярные сложности, здоровье и душевное состояние Иви и трудности, неизбежные после приезда Сид погостить. Наконец было решено, что Рейчел обсудит с Дюши возможность приезда не только Сид, но и Иви, если дирижер, у которого она работала секретарем, уедет на гастроли и потребность в ее услугах временно отпадет.

– Кекс с грецкими орехами напоминает мне о школьных днях, – заговорила Рейчел. – Дюши возила меня куда-нибудь пить чай, но от тоски по дому я ничего не ела. Так что обязательно забери его с собой, – добавила она.

– Ладненько, – Сид взяла кекс, завернула его в бумажную салфетку и сунула к себе в потрепанную сумочку. Рейчел ела – точнее, вяло жевала кусочек тоста с маслом.

– Ты же знаешь, я бы осталась, если бы только смогла.

Ты смогла бы, мысленно возразила Сид, не будь ты так чертовски альтруистична.

– Дорогая моя, я уже смирилась с тем, что ты живешь ради других. Просто мне порой хочется быть одной из них.

Рейчел отставила чашку.

– Но этого не будет никогда! – Последовала пауза, ее лицо вспыхнуло, и краска медленно стала отливать от него под внимательным взглядом Сид. И наконец тоном одновременно и легким, и неуверенным, она, не глядя на Сид, заключила: – Я предпочла бы тебя всему миру!

Сид обнаружила, что не в силах говорить. Она накрыла рукой ладонь Рейчел, а потом, глядя в ее встревоженные и невинные глаза, подмигнула и воскликнула:

– Ой-вэй, как бы нам не упустить твой чертов поезд.

Они заплатили за чай и молча дошли до ограждения перрона Черинг-Кросс.

– Посадить тебя в вагон?

Рейчел покачала головой.

– День был такой чудесный, – выговорила она, силясь улыбнуться.

– Да, ведь правда? До свидания, моя дорогая. Не забудь позвонить, – она коснулась двумя пальцами лица Рейчел, на миг замерла, подставив ей губы и получив краткий трепетный поцелуй. А потом неуклюже повернулась и покинула вокзал не оглядываясь.

* * *

– В сущности, дорогая моя, это ужасно несправедливо. Только нам одним не разрешили ужинать со взрослыми.

– Уиллсу тоже.

– Уиллсу! Да он едва успел родиться! Он еще даже не ребенок.

– А нас и не заставляют ужинать вместе с ним. И вообще, он мне нравится. Он же мой брат, – добавила она.

– О, пока его вообще не за что упрекнуть. Но это не отменяет факта ужасной несправедливости. Даже Саймон ужинает в столовой, а ему всего двенадцать. Признайся, справедливостью тут и не пахнет.

– Да, не пахнет. Передай мыло.

Они сидели каждая в своем конце ванны, но не мылись. Скобка с зубов Клэри валялась на полочке красного дерева рядом со стаканами для зубных щеток. Спины обеих были розовыми от солнца, с белыми незагоревшими следами от бретелек купальных костюмов. Ступни после беготни босиком потемнели. Полли намылила свою фланелевую мочалку и начала оттирать ступню.

– Нам надо прекратить мыться в знак протеста, – заявила Клэри.

– А я и так мою только самые грязные места, такие, как ноги. Мама всегда их проверяет.

Клэри промолчала. Зоуи и в голову не приходило поинтересоваться состоянием ее ног, а папа ничего не замечал. В каком-то смысле так было даже лучше, а в другом – хуже. Заметив, как притихла Клэри, Полли подняла голову и поспешила заговорить:

– Отличный получился сбор. Кристофер молодчина. Ты только представь, сколько бабочек! Здорово ты придумала назначить его хранителем отдела естественной истории.

– А если Луизе не нравится, перебьется.

Не говоря ни слова, Полли вылезла из ванны и закуталась в вытертое до нитяной основы полотенце из тех, которые Дюши считала еще вполне пригодными для детей.

– Ты ведь даже вторую ногу не вымыла!

– Не хочу сидеть с тобой в одной ванне. Ты гадкая. Сначала ты против всех, потом против бедного Уиллса, и вот теперь против Луизы. Ты прямо как Ричард III.

– Неправда! – Полли не ответила, и Клэри продолжала: – Честное слово, нет. Дай мне вторую ногу, я сама ее вымою.

– Откуда мне знать, что ты за нее не дернешь и я не упаду? Особенно если ты в таком коварном настроении. Я тебе вообще не верю.

Полли, конечно, совершенно права. Она гадкая. Злобные мысли бурлили в ней, пока какая-нибудь не вырывалась наружу всплеском мерзости, и тогда она чувствовала себя ужасно, совсем как сейчас, – конфузилась и стыдилась того, что она намного хуже Полли, которая никогда ни на что не злилась, особенно на людей.

– Не буду я дергать, – пробормотала она, чувствуя, как глаза наполняются жгучими слезами. К ней на левое плечо легла серая от грязи жесткая ступня.

– Ладно, – сказала Полли. – Спасибо.

Клэри мыла ногу со всей тщательностью.

– Я стараюсь не щекотать, – кротко объяснила она, когда Полли заерзала.

Она знала, что если обращаться с Клэри по-хорошему, она наверняка расплачется, и потому возразила:

– Нет, не стараешься, я точно знаю.

– Спорим, Иисус щекотал апостолам ноги, когда мыл? Их было так много, что он забывал об осторожности.

– А я готова поручиться, что засмеяться они не решались. Ты заметила, что в книгах люди часто вытворяют с волосами то, что вообще невозможно сделать?

– Что, например?

– Ну, как когда Мария Магдалина вытирает волосами ноги Иисусу, или героини вышивают ими носовые платочки. Могу поспорить, волосы просто сгорят, если их погладить! И «Рапунцель, Рапунцель, спусти свои волосы вниз!» Нельзя взбираться по чужим волосам, как по веревке, – это же пытка.

– По-моему, в книге можно написать что угодно.

– А должно быть так, как на самом деле, – сказала Клэри и вылезла из ванны. – Я так и буду делать, когда стану писательницей. Ни за что не стану писать про всякие древние глупости, которые ни на что не годятся.

– Везет – у тебя уже есть карьера! Только скобку свою не забудь.

Клэри поглядела на свою скобку. Только что она была везучей, а уже в следующую минуту – совсем наоборот.

– А я как раз собиралась забыть ее, – горестно призналась она. – Могла бы и промолчать.

– Ты надень ее, – посоветовала Полли. – А потом снова сними, а я промолчу. Как будто все по-честному.

Клэри взяла скобку и с громким щелчком надела ее на зубы. Потом снова сняла. И посмотрела на Полли.

– Ты бы так не сделала, – заметила она. – У тебя было бы все по-честному.

Их взгляды встретились, Полли ответила:

– Извини, но, наверное, и правда не сделала бы. Но тебе не обязательно носить ее.

– А если бы тебе пришлось, ты бы носила. – Она вернула скобку на зубы. – Как же я восхищаюсь твоим характером, – еще печальнее добавила она. От скобки сразу стало больно, она портила все удовольствие от еды. Клэри подняла свое полотенце и чихнула.

– Не вечно же ты будешь ее носить, и по-моему, ты ужасно смелая. Так что когда-нибудь станешь красивая, как картинка.

– А стать доброй, как принцессы из сказок, не получится. Скорее уж как злая и безобразная принцессина сестра. Или кузина.

– Знаешь, что? Когда у взрослых начнется ужин, давай заберем нашу еду с собой в сад и устроим ночной пир на дереве.

– Вот здорово! Только надо дождаться, когда к нам зайдут пожелать спокойной ночи. Сделаем вид, что уже все съели, спрячем еду в кроватях, а потом сбежим.

Они снова стали подругами.

* * *

Руперт буквально вывалился из отцовского кабинета, начал было подниматься к Зоуи, потом передумал и направился в гостиную, зная, что там пусто, поскольку Дюши никогда не пользовалась ею до ужина. В гостиной было прохладно, в ней приятно и знакомо пахло душистым горошком: Дюши обожала его и летом всегда расставляла по дому букеты в больших вазах. Жалюзи были еще опущены, преграждая путь солнцу: Дюши, сетовавшая, что комната обращена не к северу, старалась не открывать в ней окна, пока еще сохранялась опасность, что в гостиную заглянет солнце. Руперт подошел к окну, поднял жалюзи, они рывком взлетели вверх и открыли взгляду закат в тревожных оранжево-пурпурных тонах, и пока он смотрел в окно, поезд, похожий на маленькую черную игрушку, старательно пропыхтел вдалеке справа налево. Руперту нестерпимо хотелось поговорить с кем-нибудь, но не с Зоуи, поскольку он точно знал, что она скажет, и его дилемму такой разговор не решал. «Бриг просил меня взяться за работу в компании». – «О, Руп! Это же прекрасно!» – «Пока что он просто предложил мне подумать. Окончательного решения я еще не принял». – «Да о чем тут думать?» И так далее. Случившееся она воспримет только как способ избавиться от финансовых проблем. И ни на минуту не задумается о том, каково это – перестать быть хотя бы отчасти художником и превратиться в дельца, то есть заняться нелюбимым делом, в котором он ничего не смыслит. С другой стороны, он все равно почти не рисует: в учебное время он слишком измотан ежедневными уроками, а каникулы вынужден проводить вместе с Зоуи и детьми, – точнее, тратить на них время. Да, их машина действительно на последнем издыхании, и поскольку визиты Клэри к стоматологу обошлись недешево, вряд ли он сможет позволить себе новую машину в ближайшем обозримом будущем. А когда Зоуи научится водить, ей захочется машину больше, чем что-нибудь еще.

Если же он начнет работать в компании, ему не придется беспокоиться о таких вещах, как покупка новой машины. На каникулах он сможет рисовать… Нет, не сможет. Отдыхать он будет всего две недели в год плюс на Рождество и на Пасху, а если ему не удавалось как следует порисовать во время длинных школьных каникул, то на короткие и надеяться нечего. Зоуи будет ждать от него какой-нибудь экзотики – поездок на лыжные курорты, и так далее. У него мелькнула мысль о художниках-любителях, рисующих по воскресеньям, и еще одна, более мимолетная, – о пути, который проделал Гоген, чтобы стать художником. «Наверное, я все-таки ненастоящий художник, – подумал он. – Живопись надо было ставить во главу угла, а мне это никогда не удавалось». Уж лучше оставить ее раз и навсегда. Скорее бы Рейчел вернулась из Лондона. Поговорить с ней было бы лучше, чем с кем-либо другим. Оба его брата могут воспринять проблему двояко, и это помешает им дать ему ценный совет.

– Не рассчитывай, что примешь решение сразу, – сказал ему Бриг. – Подумай как следует. Это серьезное решение. Однако незачем говорить, что я буду несказанно рад, если ты все-таки согласишься.

Бедный старик сдавался постепенно, не прекращая бороться со слепотой. Но видеть в компании тех, кого он называл «посторонними», он не желал. И все-таки нелегко браться за работу, когда знаешь, что твое главное, если не вообще единственное, достоинство – фамилия, которую ты носишь. Стоячие часы в гостиной пробили семь. Пора идти наверх, чтобы успеть принять ванну и переодеться.

Он ничего не собирался говорить Зоуи, которая лежала в постели, читая очередной роман Говарда Спринга, но когда наклонился, чтобы в знак приветствия поцеловать ее в лоб, она просто обронила: «Хорошо, спасибо», не сводя глаз с книги.

Какое-то ребяческое стремление удивить ее, завладеть ее вниманием побудило его выпалить:

– Бриг предложил мне работу в компании.

Она уронила книгу на живот.

– О, Руп! Это же прекрасно!

– Окончательного согласия я пока не дал. Время еще есть, чтобы как следует подумать.

– А почему?

– Почему я не дал согласия? Потому что это очень серьезное решение, а я вовсе не уверен, что хочу сменить профессию.

– Да почему же?

– Потому что этим делом мне придется заниматься все время. До конца своих дней, – терпеливо начал он, но она рывком села, откинула пуховое одеяло, бросилась к нему на шею, обняла обеими руками и заговорила:

– Я так тебя понимаю! Ты боишься, что у тебя не получится. Ты такой… – она подыскивала верное, по ее мнению, слово, – такой… скромный. Из тебя получится превосходный бизнесмен. Все тебя любят. Ты будешь просто прелесть!

Она выкупалась и была еще свежей после ванны, от ее кожи веяло душистой геранью. Он осознал, как действует ее обаяние, но не с радостью, а скорее с горечью при виде такой преданности. Поцеловав ее с нежностью, которой она не уловила, он сообщил:

– Пойду мыться. Еще одно: это секрет. Я не хочу сегодня обсуждений – ни в семейном кругу, ни вообще. Ты будешь помалкивать?

Она кивнула.

– Правда, Зоуи? Обещаешь?

– Мне такое и в голову не придет, – надменным тоном откликнулась она. Ей не всегда нравилось, что с ней обращаются как с ребенком.

Пока она красилась и одевалась к ужину, ей представлялись все перемены к лучшему в случае, если Руперт бросит работу в школе и станет таким, как его братья. Они могли бы перебраться в дом получше (Хаммерсмит она терпеть не могла), выбрать приличную машину, отправить Клэри в хороший пансион (словом «хороший» она подчеркивала, что заботится о благополучии Клэри), чаще куда-нибудь ходить по вечерам, поскольку Руперт не уставал бы так, как сейчас. Ради него она устраивала бы приемы, чудесные званые обеды, способствующие его карьере, и самое главное – избавленный от необходимости постоянно думать о деньгах и недостаточном количестве таковых, он стал бы легким и беззаботным Рупертом, за которого она вышла замуж. Потому что неким чутьем она понимала, что их брак уже не тот, каким был четыре года назад, хотя, видят небеса, изменилась вовсе не она: она никогда, ни на секунду не переставала беспокоиться о своей внешности, уже зная (только посмотрите на Сибил и Вилли, и, мало того, – на эту жалкую особу, сестру Вилли), что случается с большинством женщин, но как бы она за собой ни ухаживала, время от времени она чувствовала с ужасом, который скрывала под раздражением, что Руперт уже не отзывается на ее старания той же бездумной страстью, как раньше. Бывали случаи, когда ей казалось, что перед ней можно устоять, а раньше она считала, что такого не будет никогда. Он стал ласковее с ней на людях и менее ласковым, когда они оставались вдвоем. «Не болтай чепухи, дорогая» или «Зоуи, какой же ты порой бываешь глупой!» – он иногда говорил за столом в кругу семьи, и ей было так обидно! Но размолвки такого рода решались в постели (чудесным, удивительным образом), и в конце концов она всегда извинялась за то, что сглупила, не поняла, что он имеет в виду. Она всегда была готова признать свою вину. А теперь он ничего подобного не говорил; прошла целая вечность с тех пор, как он дразнил или осаживал ее, и сладость неизбежного примирения тоже осталась в прошлом. Конечно, когда-нибудь она состарится, и тогда, наверное, все будет по-другому, но до этого еще так далеко – ей ведь всего двадцать три, а женщины, говорят, к тридцати годам только расцветают, а она, скорее всего, будет цвести дольше, ведь она так заботится о себе. Она придирчиво и бесстрастно вгляделась в свое лицо, уверенная, что первой обнаружит на нем хоть какой-нибудь изъян, но никаких изъянов не нашлось. «Я хочу только, чтобы он любил меня, – подумала она. – До остального мне нет дела». Она понятия не имела, что тайная ложь – та, что выдерживает испытание временем.

* * *

Вернувшись после гольфа, Хью уделил час отцу, почитал ему, а потом по самой жаре терпеливо поиграл в теннис с Саймоном. Его подачи по-прежнему были беспорядочными, но бекхенд стал более стабильным. Пришла Сибил, понаблюдала немного за ними, потом ушла купать и кормить Уиллса, который уже проголодался и начал капризничать. Хью недоставало ее присутствия, его раздражала мошкара, живым нимбом вьющаяся вокруг голов.

– Пожалуй, на сегодня с меня хватит, дружище, – сказал Хью после второго сета.

Не желая уронить достоинство, Саймон согласился нехотя, но на самом деле он, хотя и плотно заправился за чаем, страшно проголодался, а поскольку ужинать ему предстояло в столовой, ожидание казалось бесконечным. Он удрал на кухню, надеясь выпросить что-нибудь у миссис Криппс, которая была к нему благосклонна и восхищалась его аппетитом. Хью, предоставив сыну сворачивать сетку и собирать ракетки с мячами, побрел к розарию Дюши, где еще издалека заметил ее саму, в холщовом переднике и с большой корзиной; Дюши срезала увядшие головки своих обожаемых роз. Но говорить с ней сейчас я не хочу, решил он, помахал ей рукой и повернул направо по гаревой дорожке, огибающей дом. Проходя мимо отцовского кабинета, он услышал голоса – сначала отца, а потом, после паузы – Руперта. Он поднялся по крутой задней лестнице в свою спальню, ту самую, где родился Уиллс (и умер безымянный младенец). В одном углу валялся ослепительно-белый ворох детских вещичек: должно быть, Сибил унесла сына купаться. Обычно Хью нравилось присутствовать при купании, но в этот вечер ему хотелось побыть одному.

Он расшнуровал теннисные туфли и прилег на постель. В голове все еще вертелся разговор с Эдвардом за обедом. Опасность войны и вправду реальна: хотя все, что говорил о ней Эдвард, звучало разумно, и, как было прекрасно известно Хью, то же самое мнение преобладало в обществе, это не убеждало его. Большинство людей, по крайней мере его ровесники, настолько не хотели войны, что отказывались думать о ней. А от молодежи не стоило ждать осведомленности, поскольку когда речь заходила о минувшей войне (в клубе, за ужинами в Сити), ее обсуждали жизнерадостно и высокопарно: давние песни, чувство товарищества, война ради прекращения всех войн; та девчонка из кафе в Ипре – с маленькой темной родинкой над губой? Да, она самая! И никогда, ни словом не упоминали о том, каково это было на самом деле. Даже сам он, когда его донимали страшные сны о войне (в последнее время реже, но все-таки случалось), никогда не рассказывал Сибил, о чем они на самом деле, эти сны. Нет, замалчивание этой темы продолжалось, и он на свой лад участвовал в нем. Но молчать о той войне – это одно дело, а повальное нежелание хотя бы задуматься о том, что происходит сейчас, – совсем другое. В Германии уже несколько лет, точнее, почти четыре года продолжалась мобилизация, а люди, похоже, не видели в этом ничего странного. И Гитлер: над ним смеялись, звали Шикльгрубером, думая, что это просто умора, а на самом деле его фамилия, называли простым маляром, а он и правда был им, списывали со счетов как не только чудака, но и полоумного, потому что это давало им право вообще не принимать его всерьез. Но было ясно, что немцы-то относятся к нему со всей серьезностью. Когда прошлой весной Гитлер просто взял и сожрал Австрию, Хью почти обрадовался, потому что подумал: вот теперь-то наконец и другие обратят на него внимание. Но похоже, это ровным счетом ничего не изменило. Был один политик, который призывал дать отпор нацистскому режиму, но перед ним просто закрыли двери кабинета. А Чемберлена, несмотря на безусловно хорошее происхождение из семьи политиков, Хью не считал лидером, способным отучить людей прятать голову в песок.

На обратном пути из Рая Хью предпринял еще одну попытку заставить Эдварда задуматься: спросил, что, по его мнению, произойдет в Чехословакии, немецкое меньшинство в которой выглядело очередной целью нацистов. Эдвард ответил, что о Чехословакии знает только то, что там делают неплохую обувь и стекло, а если в этой стране полно немцев, то само собой они хотят объединиться со своим народом, и Великобритании или Франции их дела не касаются. А когда Хью, впервые осознавший всю глубину невежества брата в этом вопросе, указал, что Чехословакия – демократическое государство, границы которого были определены Англией и Францией при заключении Версальского мирного договора, и, следовательно, можно с полным основанием утверждать, что это их также касается, Эдвард почти с раздражением заявил, что Хью наверняка смыслит в этом гораздо больше, чем он, но вся суть в том, что следующей войны не хочет никто, и было бы глупо связываться с Гитлером (похоже, он истеричный тип) по поводу, который явно имеет больше отношения к Германии, чем к Великобритании, и в любом случае, они, скорее всего, проведут плебисцит, как в случае с Сааром, и ситуация разрешится сама собой. Незачем дергаться, добавил он и сразу же завел речь о том, как бы им отговорить Старика от покупки огромной партии тикового дерева и древесины ироко, значительно превосходящей потребности компании и требующей слишком больших вложений капитала.

– А еще одна партия сейчас ждет растаможивания в Ост-Индии. Все эти бревна займут чертову уйму места, не говоря уже о западноафриканском красном дереве в Ливерпуле. Ума не приложу, где мы все это разместим. Ты поговори с ним, старина. Он меня даже слушать не желает.

Как ты – меня, подумал Хью, но промолчал.

Он закрыл глаза и, наверное, задремал, потому что ничего не слышал, но когда снова их открыл, оказалось, что Сибил сидит рядом с ним на кровати и держит на руках Уиллса, закутанного в банное полотенце.

– И-и раз, кроха… – приговаривая, она усадила сына на постель. Хью сел и притянул Уилла к себе. От него пахло мылом Vinolia, а волосы на затылке были длинными, всклокоченными (как у непризнанного композитора, по словам Рейчел) и влажными. Уиллс улыбнулся Хью и схватился пальчиками с неожиданно острыми ногтями за его лицо.

– Подержи его, я только достану ему одежду на ночь.

Хью отстранил маленькую ладошку.

– Полегче, приятель, это же мой глаз.

Уиллс укоризненно уставился на него, а потом его блуждающий взгляд наткнулся на кольцо с печаткой на отцовском пальце, который он тут же схватил и с силой потянул в рот.

– Ну, разве он не умница? – спросила Сибил, вернувшись с подгузниками.

Хью с облегчением перевел на нее взгляд.

– Еще какой! – подтвердил он.

– Он смеется над нами, – заявила Сибил, свернула квадратный лоскут ткани и положила малыша на спину в удобную позу. Уиллс лежал, благосклонно и с достоинством глядя на обоих родителей, пока его чресла препоясывали и закалывали булавками на ночь.

– У него же нет ровным счетом никаких забот, – сказал Хью.

– Как это нет? В ванне он потерял свою уточку, и он просто терпеть не может мозги, а няня каждую неделю кормит его ими.

– По-моему, это не так страшно.

– А чужие беды всегда кажутся пустяками, – возразила Сибил и добавила: – И не только тебе, дорогой, я имела в виду всех людей. Ты не присмотришь за ним, пока я схожу за бутылочкой?

– А чем занята няня?

– Она в Гастингсе вместе с Эллен. Сегодня у них выходной. Сначала они сходили в варьете «Фоль-де-Роль» на набережной. Потом пойдут пить чай и объедаться эклерами и меренгами, а завтра с няней случится разлитие желчи.

– Господи, откуда ты знаешь?

– Просто одно и то же повторяется каждую неделю. В няне должно быть что-то от ребенка, иначе она не сможет играть с детьми. А в остальном она прекрасно справляется с работой.

Она вышла, а Уиллс нахмурился, его лицо начало заливаться краской, поэтому Хью подхватил его на руки, стал показывать, как работает выключатель электрической лампочки, и малыш сразу повеселел. А Хью поймал себя на мысли: неужели Уиллс станет ученым, когда вырастет. Пусть занимается чем угодно, даже торгует лесом: замечательно уже то, что Уилл получит возможность выбирать вместо того, чтобы просто втягиваться в семейный бизнес, как втянулся сам Хью. Опять война. Ему казалось, что война была как будто его юностью; а до этого было детство – жизнь, измеренная чудесными каникулами и школьными семестрами, которые можно вытерпеть ради периодов семейной жизни и, что еще лучше, – встреч с Эдвардом (по какому-то таинственному принципу, который Хью так и не понял, их отправили в разные школы). Он неплохо успевал, но школу терпеть не мог; Эдвард успевал еле-еле, но против школы ничуть не возражал. А потом наступил последний семестр, и впереди забрезжило не только восхитительное лето, но даже еще более восхитительная перспектива поступления в Кембридж, которая в августе рассыпалась в прах.

Он поступил в Колдстримский гвардейский полк в сентябре; Эдвард рвался с ним и пытался попасть туда же, но ему, семнадцатилетнему, велели подождать год. И он явился записываться в пулеметный полк, солгал про свой возраст, и его приняли. А через несколько месяцев они уже воевали во Франции на собственных лошадях, привезенных из дома. За эти четыре года он виделся с Эдвардом только дважды: один раз – на раскисшей дороге недалеко от Амьена, когда их лошади приветственно заржали раньше, чем их всадники успели узнать друг друга, а второй – когда его ранили, и Эдвард как-то исхитрился навестить его в госпитале перед отправкой обратно в Англию. Эдвард, майор в свои неполные двадцать один год, легкой походкой вошел в палату, очаровал сестричек из ДМО, а их начальнице, сухопарой мегере, сказал: «Позаботьтесь о нем как следует, ведь он мой брат», и она заулыбалась, помолодев на двадцать лет, и поспешила ответить: «Конечно, майор Казалет».

– Как тебе удалось получить пропуск? – спросил он. Эдвард подмигнул.

– А я и не получал. Я сказал: «Пропуск? Я же ЭДВАРД!»[19], и мне сразу ответили: «Виноват, сэр» – и пропустили.

И Хью невольно начал было смеяться, но тут же беспомощно расплакался, а Эдвард присел на койку, взял его за оставшуюся руку и вытер ему слезы шелковым носовым платочком, от которого пахло домом.

– Эх, бедняга! Тебе вытащили осколки из головы?

Хью кивнул, хотя, конечно, их не вытащили – слишком уж глубоко они впились, как ему сказали потом, так что пришлось примириться с ними. Забавно: в то время сильнее всего болели два сломанных ребра, а культя, оставшаяся после ампутации руки, вызывала скорее душевные муки. Само собой, она тоже болела, но ему давали большие дозы морфия, так что тяжелее всего было во время перевязок. Он не выносил, когда к культе прикасались, точнее, мог выдержать эти прикосновения, только когда не смотрел, что они там делают. Между перевязками она ныла, дергалась и зудела, и часто ему казалось, что у него по-прежнему есть вторая рука. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что он повидал. Взглянув на черный шелковый чехол с подушечкой на конце, он подумал, как ему несказанно повезло.

Поднявшись, чтобы уйти, Эдвард поцеловал его, чего обычно не делал, и сказал:

– Береги себя, дружище.

– Ты тоже, – отозвался он натужно легким тоном.

Эдвард улыбнулся и снова подмигнул:

– А как же!

И вышел из палаты, не оглядываясь. А Хью лежал, глядя на дверь в дальней стене, еще слегка покачивающуюся на петлях после того, как ее открыл Эдвард, и думал: проклятый мир, больше я никогда не увижу его. И вдруг сообразил, что по-прежнему комкает в левой руке носовой платок Эдварда.

Его перевезли в госпиталь в Англии – большой загородный дом, где разместился санаторий для выздоравливающих, его ребра и культя зажили, страшнейшие головные боли, кошмары и ночные поты слегка утихли, и его отправили домой – слабого, раздражительного, подавленного и чувствующего себя слишком старым и усталым, чтобы проявлять неравнодушие хоть к чему-нибудь. Ему было двадцать два года. Эдвард, конечно, вернулся, отделавшись пошаливающими легкими после недель, проведенных в окопах, над которыми висел газ, и обморожением, из-за которого потерял один палец на ноге, но, как ни странно, он, казалось, ничуть не изменился, был точно таким же, как до отъезда во Францию, его переполняли энергия и шутки, он мог танцевать всю ночь напролет, работать весь день и оставаться свежим как огурчик. Девушки легко влюблялись в него – вечно у него появлялись золотые карандашики или браслетики с гравировками «Бетти», «Вивьен» и «Нора», на выходные он уезжал играть в теннис, стрелять или танцевать народные танцы, гораздо чаще знакомился с родителями девушек, чем был готов обручиться с ними, и во всем добивался блестящих успехов. О войне он никогда не упоминал, как будто прошел особо опасную закрытую школу, где в порядке вещей были не просто травля, а смерть и увечья, но уже закончил ее, и для него начались вечные каникулы. Хью помнил только один случай, когда война вынырнула из глубин его памяти, – когда он влюбился в молодую замужнюю женщину, муж которой после сильной контузии навсегда остался инвалидом. Эдвард был от нее без ума (кажется, ее звали Дженнифер), а потом встретил Вилли, и все решилось, хоть и не мгновенно. А потом и сам Хью встретил Сибил и влюбился в нее так, что вообще перестал замечать, что происходит вокруг. Сибил! Благодаря ей вся его жизнь преобразилась, встреча с ней стала самым…

– Прости, что я так долго. Нагрелось слишком сильно, пришлось остужать, – она брызнула из соски на тыльную сторону своей ладони. – Давай его мне скорее, а то раскапризничается.

Хью поцеловал ребенка сзади в шейку (его волосы уже подсыхали, завиваясь нежными кудряшками), а когда передавал жене, то поцеловал ее в губы.

– Дорогой! Что это значит? – Она взяла захныкавшего малыша и села на стул.

– Вспомнил, как впервые встретил тебя.

– А, вот оно что! – Ее взгляд стал испытующим и в то же время смущенным.

– Это был счастливейший день моей жизни. Послушай, такая жара, не хочешь съездить в город – хотя бы на один вечер?

– Хочу, конечно! – Она задумалась, сможет ли вырваться. Не то чтобы ей не хотелось побыть с Хью, но оставлять Уиллса она терпеть не могла, а Лондон после деревни казался раскаленным и вонючим.

– Правда? Потому что мне и одному неплохо.

– Правда, – она знала, что на самом деле нет.

– Свожу тебя на Лантов. Или лучше на пьесу Эмлина Уильямса?

– Я буду рада и тому, и другому. А ты бы что предпочел?

– У меня нет ни малейших возражений, – он предпочел бы тихо поужинать с ней вместе и никуда не ходить. – Уже начались устрицы. Можно сначала сходить к «Бентли». Отличный получится вечер.

Поскольку игра в альтруизм продолжалась, это был шах и мат.

* * *

Сид села на углу Трафальгар-сквер на свой пятьдесят третий автобус и наверху заняла место впереди справа. Прежде чем подняться, она заплатила четыре пенни за билет; теперь, если повезет, ее не потревожат до конца поездки. Она уселась, высморкалась и попыталась вести себя, как это называла Рейчел, благоразумно. И как почти всегда в таких случаях, сразу же погрузилась в негодование, горькое и нескончаемое, таких масштабов, которые она старательно скрывала от своей милой Р. Сид понимала, что Бриг слепнет, и это ужасно для него, но почему именно Рейчел должна за ним ухаживать? Ведь у него есть жена, верно? Может, Дюши для разнообразия выполнит свою часть обязанностей? Однако эта мысль, похоже, никогда и никому из них в голову не приходила. Дюши вполне могла читать ему вслух, в случае необходимости – писать под его диктовку, помогать ему с письмами и водить по дому. Почему же Рейчел считает, что ее родители, причем оба, настолько зависят от нее? Почему они не понимают, что она имеет право на собственную жизнь? Сегодня Рейчел завела речь даже о том, чтобы бросить работу в «Приюте малышей», поскольку с Бригом приходится проводить столько времени, что ни на что другое его просто не остается. А если от работы вне дома она все-таки откажется, разом исчезнет единственная уважительная причина для отлучек во время бесконечных каникул. В полном соответствии с викторианскими представлениями о роли незамужней дочери. На секунду Сид представила себе, что Рейчел могла бы выйти замуж, следовательно, избежать этой тягостной участи, но представлять, как к Рейчел прикасается кто-то другой, да еще мужчина, было еще хуже. Возможно, появились бы дети, и от них Рейчел не смогла бы отделаться никогда. Но если бы ее муж умер или ушел к другой, она, Сид, могла бы помочь Рейчел с детьми, и они жили бы все вместе. О, нет, вряд ли: сразу нарисовалась Иви со своими недомоганиями, зависимостью, безнадежными влюбленностями в совершенно неподходящих людей, которые не замечали чувств Иви к ней, и даже представить было невозможно, чтобы они их заметили. У Иви не было никого в целом мире, кроме Сид, как она часто повторяла. По той или иной причине ей не удавалось удержаться ни на одной работе; она завидовала жизни Сид, если та не затрагивала ее собственную. Денег у нее не было, вдвоем они перебивались школьным жалованьем Сид, ее же частными уроками и крохами, которые время от времени вносила в бюджет Иви. Мать оставила им домишко в Мейда-Вейл и больше ничего. Нет, она тоже связана – в буквальном смысле слова связана крепче, чем Рейчел. Но ей недоставало доброты Рейчел: неволя остро раздражала ее, она сомневалась, что будь Рейчел свободна, сама она не обошлась бы с Иви самым скверным образом: оставила бы ей дом и велела больше ни на что не рассчитывать. Но Рейчел не согласилась бы на такое. В памяти всплыло лицо Рейчел в чайной, в тот момент, когда она произнесла: «Я предпочла бы тебя всему миру». Тогда она так растрогалась, что прибегла к какой-то мюзик-холльной лихости, но теперь, когда осталась одна, это мучительное заявление, запавшее глубоко ей в душу, стало для нее поистине бальзамом. «Она и правда любит меня – не кого-нибудь, а меня – она выбрала меня! Чего еще я могу пожелать?» Ни черта.

Ощущение собственного богатства и удачливости оттого, что ее так любят, помогло ей продержаться весь жаркий и унылый вечер: от рыбной запеканки, приготовленной Иви, несло мокрым бельем, Иви настойчиво допытывалась, чем Сид занималась весь день, а когда Сид сварила приличный кофе, Иви полезла к ней в сумочку за сигаретами (свои у нее вечно кончались – ей было лень выйти и купить их самой) и нашла ломтик кекса с грецкими орехами. «А это что еще такое у тебя тут в сумке? О, кекс с грецкими орехами! Обожаю ореховый кекс, это Рейчел дала его тебе. Ты не против, если я только крошечный кусочек? Знаю, что для моей язвы вредно, но так хочется хоть чуточку полакомиться!» – и съела его, вперив взгляд бледных, хитрых, тревожных глаз в лицо Сид в поисках малейшего признака отказа или обиды. Сид не выдала ни того, ни другого: всякий раз, когда ее жалость или привязанность угасала, она воскрешала в памяти все тот же зыбкий и легкий тон, и ей удавалось оставаться прохладно-добродушной.

После ужина они перенесли поднос с кофе в душную тесную гостиную, настолько загроможденную роялем, что в ней едва хватило места двум ветхим старым креслам. Духота стояла там такая, что Сид распахнула застекленные двери в садик за домом. В нем помещалась только гигантская липа и квадратик газона, некошенного уже несколько недель. Кипрей и мелкие астры цвели на узких клумбах вдоль стен из черного кирпича; на усыпанной гравием дорожке, отделяющей клумбы от газона, разрослись одуванчики и мокрица. Этим садом не пользовались и не любили его. Чугунная балюстрада и ступени, ведущие от застекленных дверей, проржавели, облупившуюся краску с них давно пора было счистить. Если их не пригласят в Хоум-Плейс, подумала Сид, надо обязательно посвятить часть каникул мелкому ремонту. О бесконечно более заманчивой возможности сказать Иви она не осмелилась, потому что ее разочарование, а также бесконечное пережевывание обиды, если их так и не пригласят, будут невыносимы. И кроме того, Уолдо мог так и не уехать на гастроли. Евреев-музыкантов из его оркестра явно тревожило происходящее в некоторых странах Европы, и, судя по всему, гастроли будут укорочены, если не отменены совсем. А в этом случае Иви захочет остаться в Лондоне и с ней не поедет. Сид вернулась с пыльного и теплого садового воздуха в еще более пыльное тепло комнаты и спросила, не слышно ли новостей о гастролях.

– Он не хочет брать меня. Я как раз сегодня утром спрашивала. Наверное, из-за жены. Она ужасно ревнивая, вечно заходит в комнату, когда он диктует. Какая нелепость!

И впрямь нелепость. Но Сид рассудила, что бедняжка уже вряд ли в состоянии различать потенциальные угрозы, поскольку ее муж славился своими романами на стороне – помимо внезапных и коротких связей, он, как было всем известно, содержал двух любовниц, и одну из них всегда брал с собой, отправляясь за границу. Кажется, о существовании этих любовниц не знала только Иви – точнее, отказывалась поверить в то, что считала злостными сплетнями. На самом деле она имела в виду, что его жена, бывшая оперная певица Лотти, ни разу не дала им шанса сделать происходящее отнюдь не нелепостью. Уолдо целовался с каждой женщиной в пределах его досягаемости, и конечно, целовался с Иви, которая, не утерпев, рассказала об этом Сид. Это случилось полгода назад, и теперь она считала, что лишь непреодолимые сложности ситуации стоят между ней и счастьем вселенских масштабов. (К этим сложностям она относила героизм Уолдо: по мнению Иви, необъятная и угрюмая Лотти была крестом, который ему приходилось нести.)

Иви раскинулась в своем кресле, на подлокотнике которого рискованно пристроила открытую коробку сливочного шоколада, и время от времени протягивала руку, ощупью находила конфету и отправляла ее в рот. Она очень любила сладкое и была подвержена частым приступам разлития желчи, которые, как и желтоватый цвет лица и сальная кожа, никогда не приписывала этому пристрастию. В этом отношении она была полна решимости, поскольку в эмоциональной жизни ничему не училась на своем опыте. Она чудовище, думала Сид, но думала покровительственно. С тех пор, как Иви родилась, когда Сид было четыре года, она была приучена считать, что Иви приходится идти скорее наперекор обстоятельствам, нежели собственной натуре: она всегда была болезненной, и перенесенные в раннем детстве сильная корь, острый аппендицит и перитонит ослабили ее тело и развили способности к манипуляции настолько, что она нисколько не сомневалась в особом отношении ко всему, что делала или не делала, в итоге последствия удерживали ее в состоянии вечного недовольства.

Сейчас она зевала – один зевок начинался раньше, чем успевал закончиться предыдущий, – и восклицала приглушенно-гнусавым голосом, каким обычно говорят зевающие, что в вероятности грозы нет никаких сомнений.

– Ты обещала подровнять мне волосы, – продолжала она и томным жестом провела по своей челке. – Она слишком отросла, только не подрезай так коротко, как в прошлый раз.

– Ну, сегодня я стричь тебя не буду. И вообще, сходила бы ты лучше к парикмахеру: я могу изобразить только стрижку «под горшок».

– Ты же знаешь, я терпеть не могу заниматься такими делами сама. А в свою парикмахерскую ты меня с собой не берешь.

– Иви, я тебе в сотый раз объясняю: к дамскому мастеру я не хожу. Там, где бываю я, женщин не стригут.

– Но ведь стригут же тебя.

На это Сид не ответила, а Иви добавила:

– Если бы ты решила сделать каре, могла бы сходить и в женскую парикмахерскую.

– Я не хочу каре. Просто люблю короткие стрижки. И хватит об этом, Иви.

Иви выпятила нижнюю губу, хмуро умолкла, и в паузе послышалось далекое, но отчетливое ворчание грома. Сид снова поднялась и подошла к окну.

– Господи, только бы дождь! Хоть немного воздух посвежеет.

Как Сид знала заранее, Иви продолжала дуться, пока ей не предложили партию в безик, на которую она нехотя согласилась. «Три партии, на два выигрыша из трех, – думала Сид, – а потом я смогу уйти в постель и написать ей».

– Подстричь тебя под такую грозу я не смогу, – сказала она. – Помнишь, как мама раньше заворачивала все ножи в свой макинтош? И думала, что резина не даст им притянуть молнию?

Иви улыбнулась.

– Она была ужасно боязливая. Лестницы, ранний месяц, черные кошки – бедная мамочка, в каком страхе она жила! И мы, наверное, отчасти унаследовали его. Во всяком случае, я. Я ужасно боюсь много чего. К примеру, боялась, что сегодня вечером ты не вернешься. Думала, вдруг Рейчел пригласит тебя к себе в Суссекс, и ты просто возьмешь и уедешь.

– Иви! Разве я когда-нибудь так поступала?

– Ну, ты же всегда могла бы. А теперь, когда мамы нет, мы – единственное, что у нас обеих есть. Вот я бы никогда не оставила тебя, Сид. А если я все-таки выйду замуж, я соглашусь только в том случае, если он разрешит тебе жить с нами.

– Дорогая, там видно будет.

– Я знаю, ты считаешь, что этого не будет никогда, но ты же понимаешь: случиться может все, даже самое удивительное. Может вмешаться судьба… – Забыв об игре, Иви отдалась своим надеждам и страхам – как опасалась Сид, порожденным исключительно ее воображением, – насчет Уолдо. Два часа спустя они легли спать.

* * *

Уже умытый и переодевшийся к ужину Эдвард сказал, что заскочит в паб за сигаретами. Вилли считала, что ее сигарет хватит на обоих, но Эдвард решил сделать запас на всякий случай. А на самом деле – позвонить Диане. Он наскоро пропустил стаканчик джина, чтобы наменять мелочи для автомата, который мистер Ричардсон недавно установил для удобства своих клиентов. Расположен автомат был в полутемном коридоре по дороге к мужской уборной – не самый уединенный уголок, но лучше, чем ничего. Диана взяла трубку, когда он уже начинал думать, что ее нет дома.

– Это я, – сообщил он.

– О, дорогой! Прости, что так долго, я была в дальнем углу сада.

– Ты одна?

– Пока – да. А ты?

– Я в пабе. В коридоре, – добавил он на случай, если вдруг она подумает, что он в интимной обстановке.

– Ты звонишь насчет завтрашнего дня?

– Да. Боюсь, я буду довольно поздно. Вероятно, ближе к девяти. Как там мальчишки?

– Иэн и Фергус еще на севере у бабушки.

– А Ангус?

– И он с ними. До конца недели. Здесь только я и Джейми.

– Ура.

– Что?

– Ура, говорю. Хорошо. Ну, ты поняла.

– Пожалуй, да. Я тебя люблю.

– Полностью взаимно. Пора бежать. Береги себя.

Ведя машину вниз с холма к Милл-Фарм, он вспомнил, что сигарет-то он и не купил, и тут же его осенило: штук двадцать Gold Flake лежат в бардачке машины. Опять ему повезло! Он никому не делает вреда до тех пор, пока она ничего не знает, но было бы чертовски глупо попасться на такой ерунде.

* * *

Они ужинали – все четырнадцать человек, усевшись вокруг огромного стола на трех опорах, раздвинутого на всю длину и все-таки тесноватого для них. Ели четырех жареных кур с хлебной подливкой, картофельное пюре и красную фасоль, а потом – пирог со сливами и то, что Дюши называла «формочки», – бланманже. Взрослые пили кларет, дети – воду. Говорили о том, чем занимались этим днем; о том, как съездили на пляж – Руперт очень смешно рассказал про Невилла и его медузу.

– Бексхилл? – переспросила Дюши, вытирая глаза (она всегда плакала, когда смеялась). – Как его только угораздило назвать ее Бексхиллом?

Руперт ничего не сказал по поводу предложения Брига, хотя только о нем и думал. Эдвард объявил, что Тедди блестящим выстрелом сразил кролика, а сам Тедди только краснел и улыбался; о своем звонке по телефону Эдвард, естественно, умолчал. Хью изображал своего кедди[20], изображающего его самого, играющего в гольф одной рукой; о своих тревогах по поводу политики он не обмолвился ни словом. Рейчел рассказала, как почти совсем глухой и, по ее мнению, выживший из ума президент правления «Приюта малышей» проводил совещание, не имея ни малейшего представления о том, президентом какой именно благотворительной организации является.

– Первые полчаса он явно находился под впечатлением, что это конюшня для отставных лошадей, и только когда завел речь о мешанке из отрубей и регулярном назначении глистогонного, начальница сообразила, что произошла ошибка.

Она ничего не сказала о том, что остаток дня провела вместе с Сид, о которой изо всех сил, так, что разболелась голова, старалась не плакать в поезде. Бриг рассказал две длинные истории: одну о том, как во время пребывания в Бирме он познакомился с одним чрезвычайно интересным малым, который, как оказалось, знал его знакомого из Западной Австралии (совпадение, которыми была полна его длинная жизнь, но не устававшими забавлять и поражать его), и вторую, о Суэцком канале, а когда Эдвард напомнил, что они ее уже слышали, Брик просто отмахнулся: невелика беда, он готов рассказать еще раз, что он и сделал. Рассказ затянулся надолго, и далеко не все хотя бы делали вид, что слушают его.

Зоуи и Анджела ели друг друга глазами: Зоуи мгновенно заметила, что Анджела заинтересовалась Рупертом, и подвергла ее придирчивому осмотру. Пришлось признать, что она весьма мила – с точки зрения тех, кому нравятся блондинки с довольно блеклыми голубыми глазами. Анджела была рослой и ширококостной, как ее мать, с длинной, совершенно круглой белой шеей, которой постаревшая бедняжка Джессика, конечно, уже лишилась. И скулы у нее были как у Джессики, и тот же скульптурный рот, только накрашенный слишком яркой розовой помадой, которая за время ужина постепенно стиралась. Она определенно увлеклась Рупертом, который, хвала небесам, об этом даже не подозревал, но взгляд Зоуи встречала как ни в чем не бывало. Да она ведь просто школьница, думала Зоуи со смесью облегчения и презрения.

Анджела, которая не видела Зоуи больше двух лет, поражалась тому, что она ничуть не изменилась. Сама она, Анджела, изменилась за это время настолько, что ожидала, что и к Зоуи это относится, но не заметила у нее ни единого признака старения. Она была все так же красива и шикарна, но из прочитанных романов Анджела знала: вероятность очень велика, что она не понимает Руперта, а в этом случае уже неважно, как она выглядит. Бриг закончил историю; он не стал упоминать о том, как доволен, что теперь места хватает всей его семье – в доме, который, как и большинство партий древесины твердых пород для мебельных шпонов, он приобрел на всякий случай…

Кристофер и Саймон пролили воду, а Саймон еще и хлебную подливку, но Кристофер обратил внимание, что никто не стал отпускать по этому поводу саркастические замечания. Сам он после инцидента с подливкой переглянулся с Саймоном и сочувственно подмигнул. И Саймон мгновенно решил, что Кристофер лучше всех присутствующих. А когда разговор коснулся конца каникул (до него оставалось всего-то жалких три недели) и Саймона вновь охватили ужас и отчаяние – он опять увидел по лицу Кристофера, что тот заметил это и не остался равнодушным. С этого момента Кристофер стал его кумиром. А когда Саймон улыбнулся и соврал в ответ на дурацкий вопрос тети Джессики, ждет ли он с нетерпением занятий в новой школе («с нетерпением»!), Кристофер снова подмигнул, и это было ужасно мило с его стороны.

Вилли, которая умела красиво разрезать курицу, раздала всем по порции, распределив четыре дужки между Тедди, Луизой, Норой и Саймоном, почти все время молчала. Мирный день, проведенный в обществе Джессики, странным образом вызвал у нее ощущение обессиленности: груз невысказанного (по крайней мере, с ее стороны) лежал внутри тяжело, как несварение. Она чувствовала, что Джессика ей завидует, и ей нестерпимо хотелось объяснить, что на ложе из роз шипы неизбежны. То, что на ее сестру явно свалилось слишком много дел и забот, Вилли считала не только бедой. Зато у Джессики не оставалось времени задуматься, зачем она существует, заскучать и застыдиться этого, пожелать, чтобы какая-нибудь катастрофа предоставила ей возможность делать хоть что-нибудь и, следовательно, быть хоть кем-то. Однако помимо общего отношения к жизни она твердо вознамерилась обсудить с Джессикой один конкретный факт, но за весь день так и не решилась, боясь, что Джессика не проявит сочувствия по иным причинам, чем, к примеру, могли бы сделать Сибил или Рейчел… Рейчел! Да она убеждена, что появление ребенка у кого угодно – самое чудесное, что только может случиться. Ибо об этом и шла речь. Один цикл Вилли уже пропустила, приближалась к следующему, почти не сомневалась, что беременна, и эта мысль ужасала ее. Ведь ей же сорок два; она ни в коем случае не готова начинать все заново после забот только об одном ребенке, семилетней Лидии. Но что, скажите на милость, делать тем, кто не желает иметь детей? Разумеется, она знала, что есть люди, которые могут помочь, но как вообще их найти? Гермиона казалась ей наиболее вероятным источником сведений, но доверяться ей совсем не хотелось. К тому же она еще не приняла окончательного решения и очень надеялась, что ошиблась. Она дождется срока, а если и на этот раз ничего не будет, тогда съездит в Лондон, к доктору Баллатеру.

Нора, по натуре жадная до еды, решила отказаться от второго куска пирога со сливами во славу Господа. Но это решение она приняла, когда первый восхитительный кусок уже был наполовину съеден, и ей невольно подумалось, что Он обрадовался бы гораздо сильнее, если бы она вообще не ела пирог. «Не держалась за него, а воздержалась», – объяснила она Ему (она всегда старалась поощрять в Нем чувство юмора). Но Он наверняка понимал: пока она не подозревала, насколько восхитителен пирог, ей не удалось бы осознанно пойти на такую жертву. Нет, неубедительно: в Хоум-Плейс еда всегда восхитительна – каждый день как воскресный обед дома. Мама, конечно, замечательно готовит, просто ей не всегда есть из чего готовить, а оборотная сторона в том, что возможность чем-нибудь пожертвовать возникает редко. Здравый смысл предписывал есть столько, чтобы оставаться в живых, что Нора и делала. Ей казалось, что здравого смысла у нее хоть отбавляй, а она предпочла бы иметь кое-что совсем другое – мистическую определенность. Она помногу разговаривала с Богом, но Он почти никогда не отвечал; она уже начинала опасаться, что наскучила Ему, и это ее очень тревожило, поскольку Ему, как известно, все равно, как выглядят люди, следовательно, Его особенно занимает то, что они собой представляют. А мама всегда твердит, что быть скучным и нудным ни в коем случае нельзя. Кристофер съел ее кусок пирога, для него этот кусок стал третьим, однако Нора знала, какой он обычно голодный после тошноты, потому не стала его упрекать. Анджи съела только фруктовую начинку, а тесто оставила. Ну, если Ему и вправду все равно, как выглядят люди, с Анджелой Он наверняка уже соскучился. Нора бросила взгляд через стол на Луизу. Вдвоем они провели замечательный длинный день, валяясь в гамаках и обмениваясь секретами, хотя Нора выдала далеко не все свои, и Луиза, наверное, тоже. Во всяком случае, почти все, о чем они говорили, было не предназначено для семейного круга и наверняка шокировало бы их матерей, поскольку, как бы возмутительно и нелепо это ни было, их по-прежнему все считали детьми.

К тому моменту, когда пирог со сливами был полностью уничтожен, младшим участникам ужина не терпелось выйти из-за стола: Саймону, Кристоферу и Тедди – потому что бессмысленно сидеть за столом, на котором все уже съедено; Луизе и Норе – потому что они торопились возобновить разговор с глазу на глаз, а Анджеле – потому что ей хотелось, чтобы Руперт увидел больше, чем она могла продемонстрировать ему, сидя за столом. Женщины тоже были готовы уйти, поскольку Бриг увлекся своим сокрушительно прелестным стилтоном – Кристофер не ожидал, что он совершит такой добрый поступок, позволит червячкам есть из его тарелки то же самое, что ест он сам, – и изложением своих взглядов на мистера Чемберлена: по его мнению, как премьер-министр он в подметки не годился мистеру Болдуину, от которого не следовало избавляться, загоняя на самый верх, как он выразился. Дюши удивила всех заявлением, что всегда недолюбливала мистера Болдуина, но ни в коем случае не считает вступление в должность мистера Чемберлена переменами к лучшему. На что Руперт ответил: «Дорогая, всем известно, что на самом деле ты восхищаешься лишь Тосканини, а широкая британская общественность никогда не примет его на этом посту, так что ты обречена на разочарование», и прежде, чем она успела возразить, что даже она не настолько глупа, гром, который до тех пор периодически ворчал вдалеке, вдруг грянул прямо над их головами. Сибил вскочила, чтобы посмотреть, не разбудил ли он Уиллса, и как по сигналу, женщины и дети стали расходиться, оставив Брига и его сыновей с портвейном.

В холле они услышали, как дождь барабанит в слуховое окно, а через несколько минут Луиза и Нора, занятые поисками макинтошей, в которых могли бы добежать до дома под дождем, столкнулись с Клэри и Полли в насквозь промокших ночных рубашках.

– Где это вы были? – спросила Луиза, хотя уже знала ответ: устроили себе ночное пиршество в каком-нибудь уютном уголке, как в прошлом году она сама вместе с Полли.

– Устраивали ночной пир, – ответила Полли. – А где все? Нам надо пробраться наверх, чтобы нас не заметили.

Ей показалось, что Луиза, как это ни печально, говорит совсем как взрослые и вряд ли поможет.

* * *

Дождь прекратился рано утром, день начался с белого тумана и был признан неподходящим для поездки на пляж. Клэри попыталась подбить остальных на бунт, но хотя все согласились, что это чудовищная несправедливость, никто не возражал против нее настолько, чтобы что-нибудь предпринять.

– А что мы можем? Мы же не водим машину, – резонно указала Полли.

Тетя Рейчел объявила, что миссис Криппс нужно много ежевики для джема, и тому, кто наберет больше всех, достанется приз, поэтому семеро старших детей отправились собирать ягоды, вооружившись мисками и корзинами. Бексхилл ночью сдох; Невилл не поверил Эллен, но тетя Вилли, приведенная посмотреть на неподвижную белую кляксу в ванной, сказала, что в его смерти нет никаких сомнений.

– Но ведь ему не было больно? – живо спросила Джуди. – Или все-таки было?

Вилли поспешно заверила, что боли он не почувствовал.

– Тогда что же произошло? – допытывался Невилл. – Как он мог взять и перестать быть живым?

– Он просто испустил дух, – объяснила Лидия. – Умер. Так бывает со всеми, – вид у нее был испуганный. – Совершенно обычное дело. Или тебя убивают, или ты просто умираешь. Перестаешь быть. Больше ничего не можешь поделать. Ты просто… дух.

Эти объяснения никого не успокоили, Вилли ясно поняла это и предложила устроить торжественные похороны. От этих слов все заметно оживились и остаток утра были заняты делом.

* * *

Миссис Криппс сидела у себя в кухне, выдавая сухое печенье Тонбриджу, который заглянул на чай в середине утра: его язву, разыгравшуюся с помощью свирепо зажаренного миссис Тонбридж завтрака, могло успокоить лишь печенье и возможность излить душу. Миссис Криппс не стала высказываться по адресу миссис Тонбридж, но выслушала уклончивые сведения о ней с бесстрастным интересом, который, тем не менее, не оставлял никаких сомнений в том, на чьей она стороне.

– Понимаете, здесь тихо. Это действует ей на нервы.

– Оно и видно, – она развернула Sandy express на безукоризненно чистом столе. Заголовок гласил: «С завтрашнего дня кризис откладывается на неделю. Никаких сенсаций не ожидается». Она высыпала горку красной фасоли из корзины на газету.

– Хотите еще чашечку?

– Я бы не отказался.

Она прошла к плите и долила коричневый чайник для заварки водой из большого чугунного чайника. Неплохой у нее бюст, думал Тонбридж, жалея себя. Бюст миссис Тонбридж никогда не был ее отличительной чертой.

– На днях я водил ее выпить в местный паб.

– А, вот как?

– Она сказала, что и там слишком тихо. Само собой, здешний паб не то что городские.

– И никогда таким не будет. – Миссис Криппс бывала в Лондоне всего раз или два, в тамошних пабах – никогда, а после смерти Гордона ее и в местные никто не водил. – Безобразие! – добавила она. Хоть она была не из тех, кто высказывается о людях за глаза, невысказанное осуждение повисло в воздухе многозначительно и лестно. Тонбридж взял последнее печенье и стал наблюдать, как миссис Криппс лущит фасоль. Ее закатанные рукава обнажали мускулистые руки, белые, как мрамор, и резко контрастирующие с кистями, отнюдь не блиставшими белизной.

– Могла бы съездить на автобусе в Гастингс. Походить по магазинам, и так далее.

– Могла бы.

Развивать эту мысль он не стал, поскольку уже обдумал ее и отбросил. Надеялся он лишь на то, что это место она сочтет настолько тихим, что уедет домой, в город, и оставит его с миром. Он тихонько рыгнул, ноздри миссис Криппс дрогнули, но она притворилась, будто ничего не слышала. И решила перевести разговор на что-нибудь несущественное.

– Как думаете, что будет дальше с Гитлером и всем прочим? – спросила она.

– Если хотите знать мое мнение, миссис Криппс, по-моему, все это имеет значение только для газет и политиков. Буря в стакане, нагнетание паники. Для тревоги нет никаких причин. А на случай, если Гитлер зарвется, есть линия Мажино.

– Ну, хоть что-то, – согласилась она, понятия не имея, о чем он говорит. Линия? Что еще за линия? Где? Нипочем бы не подумала, будто бы какая-то линия что-то значит. И она вернулась к праву и обществу. – А если спросите меня, мистер Тонбридж, я так скажу: лучше бы Гитлер ни к кому не лез.

– Да уж, миссис Криппс, но не забывайте, он ведь иностранец. Ну что ж, – он поднялся, – ружья мистера Эдварда сами собой не почистятся. Признаюсь, это было очень мило. Приятное разнообразие. Возможность наконец-то поговорить, – добавил он, чтобы она поняла, что он сделал в ее пользу сравнение с кое-кем другим.

Миссис Криппс вскинула голову, и огромная заколка-невидимка выпала из ее прически на кухонный стол.

– Всегда пожалуйста, – отозвалась она, возвращая невидимку на место.

* * *

Вечером соседка матери Зоуи позвонила с известием, что у той сердечный приступ, а присматривать за ней некому. Поэтому на следующий день Руперт повез Зоуи на станцию.

– Я уверена, что задерживаться там не придется, – сказала она, имея в виду, что оставаться у матери ей отчаянно не хочется.

– Побудь там, сколько понадобится. А если ухаживать за ней проще у нас дома, перевези ее туда. – С тех пор, как Зоуи вышла замуж, ее мать переселилась в крохотную квартирку.

– О, нет! Вряд ли ей там понравится, – мысль о том, что придется и ухаживать за матерью, и хозяйничать в пустом доме без помощи Эллен, ужаснула ее. – Уверена, мама предпочтет побыть у себя дома.

– В любом случае, позвони мне и сообщи, как идут дела. Или я тебе позвоню, – он вспомнил, как боится его теща междугородних звонков по телефону. Он донес чемодан Зоуи до кассы и купил ей билет. – У тебя достаточно денег, дорогая?

– Думаю, да.

На всякий случай он дал ей еще пять фунтов. Потом поцеловал ее: благодаря высокой пробковой подошве туфель, ее голова находилась выше над его плечом, чем обычно. Накануне вечером они поссорились, споря в постели о том, стоит ему идти работать в отцовскую компанию или нет. Обнаружив, что он так и колеблется в нерешительности, она попыталась угрозами и насмешками добиться своего, и на этот раз он вышел из себя, а она дулась, пока он не извинился, а потом плакала, пока не вынудила его мириться обычным способом, только это было не так приятно, как всегда. И вот теперь, прощаясь с ним, она сказала: «Я знаю, что ты поступишь правильно» и увидела, как его строгое и усталое лицо озарила улыбка. Он еще раз поцеловал ее, а она добавила:

– Я знаю, что ты примешь верное решение.

К счастью, подъехал поезд, и отвечать ему не пришлось.

Но когда она уехала, а он вернулся в машину, отгоняя чувство блаженного облегчения, то понял, что окончательно запутался во всей этой истории.

* * *

Жизнь в одной комнате с Анджелой бесила Луизу и Нору: Анджела вела себя или как кинозвезда, или как школьная директриса, и они не могли решить, что хуже, поэтому задумали переезд. Единственным подходящим помещением была одна из мансард, попасть в которую можно было по узкой крутой лестнице, скрывающейся за дверью чулана. Вскарабкавшись по ней, они очутились в вытянутой комнате с так круто наклоненным потолком, что стоять выпрямившись здесь можно было лишь посредине комнаты. В обеих торцовых стенах помещалось по маленькому окну в свинцовой раме, украшенному пыльной паутиной. Здесь слабо пахло яблоками, пол густо усеивали дохлые синие мухи. Луизу мансарда не вдохновила, а Нора пришла от нее в восторг.

– Мы отмоем здесь все, побелим стены и потолок, и будет чудесно!

Так они и сделали, и надежды оправдались. Занимаясь побелкой, они переоделись в купальные костюмы, потому что наверху было ужасно жарко – до тех пор, пока один из мастеров, из тех, кто всегда что-нибудь строили по распоряжению Брига, не пришел и не привел оконные рамы в порядок, чтобы окна открывались и закрывались. Пока они белили, завязался разговор, который, по мнению Луизы, изменил ее жизнь. Она разглагольствовала о своей карьере, а Нора внимательно слушала и, казалось, Луиза произвела на нее глубокое впечатление своей мечтой играть Гамлета в Лондоне.

– А разве тебе не придется для начала играть в какой-нибудь постоянной труппе – ну, знаешь, в Ливерпуле, Бирмингеме или еще где-нибудь?

– О, нет, вряд ли. По-моему, это скучно. Нет, я поступлю в какую-нибудь театральную школу – Центральную или Академию драматического искусства, а когда буду играть в постановках в конце семестра, меня заметят. Вот такой у меня план.

– Тебя обязательно заметят. Ты потрясающая. – В прошлом году летом Луиза читала несколько отрывков из Шекспира, и ее Офелия растрогала Нору до слез. – Но почему Гамлета? – после паузы спросила она. – Почему не Офелию?

– Это же такая крошечная роль! А Гамлет – лучшая роль в мире. Естественно, я хочу играть его.

– Ясно, – она произнесла это уважительно, не пытаясь спорить или осаживать ее, как делало большинство слушателей.

– А пока, разумеется, вместо того, чтобы делать карьеру, приходится впустую тратить время с мисс Миллимент. И мне даже не говорят, когда наконец отпустят меня в театральную школу. Вот у остальных все просто. Полли всего лишь хочет иметь свой дом, чтобы разместить там свою коллекцию, а Клэри – стать писателем, так что чем она пока занимается, неважно… Все, этот кусочек я докрасила. Давай передохнем.

Они сели у окошка и преломили батончик Crunchy. Наступила мирная пауза.

– А ты чем займешься? – спросила Луиза от нечего делать: интересного ответа она не ждала.

– Обещаешь никому не рассказывать?

– Обещаю.

– Так вот… я пока еще не уверена на все сто, но… думаю, я стану монахиней.

– Монахиней?

– Да, только не прямо сразу. Следующим летом мама отправит меня в какой-то пансион, где девушек учат готовить еду, так что сначала я займусь учебой. Придется, потому что за пансион платит тетя Лина, а она страшно сердится, если не сделать так, как хочет она.

– Но готовить еду – или чем там еще занимаются! Зачем этому учиться, если ты все равно будешь монахиней?

– Делать во славу Господа можно что угодно, – невозмутимо возразила Нора. – Неважно, что именно. Почему бы тебе тоже не поехать?

Поначалу затея казалась дурацкой, но, как справедливо указала Нора, Луиза не сможет стать известной всему миру актрисой, если так и не избавится от тоски по дому и никуда не будет уезжать.

– А если ты поедешь со мной, мы поселимся вместе, и тебе будет легче. Вот увидишь, тебя отпустят, потому что считается, что девушкам полезно учиться домоводству.

– Я подумаю, – ее сердце тяжело колотилось, затылок похолодел, и она решила пока что об этом не задумываться. И постаралась отвлечь Нору, забрасывая ее вопросами о том, что значит быть монахиней.

* * *

В пятницу утром Реймонд позвонил Джессике с сообщением, что тетя Лина простудилась, поэтому оставить ее он не может. Это известие наполнило Кристофера таким облегчением, что по дороге в Хоум-Плейс за Саймоном его вырвало. Это же чудесно: значит, если повезет, до отцовского приезда они успеют собрать достаточно всякой всячины, и сделать это будет гораздо легче, чем в его присутствии. Ибо Кристофер с Саймоном решили сбежать: Саймон – потому, что не мог без страха думать о новой школе, а Кристофер – потому, что жизнь дома стала для него невыносима. Четыре дня они лихорадочно таскали припасы в тайник Кристофера в лесу – маленькую палатку, поскольку Кристофер отказался от попыток построить шалаш, надежно защищающий от дождя, – а также заготавливали все необходимые вещи и инструменты, какие только им удалось найти. Собирались они, рассудив, что когда сбегут, тратиться больше на них не придется никому и никогда, значит, это честно – брать все, что им требуется, лишь бы этого никто не заметил. Миссисс Криппс понятия не имела, куда запропастилась кастрюлька, в которой она варила только яйца, и маленький чайник, служивший только дополнением к большому. У Айлин пропали столовые приборы – к счастью, простые, не серебряные, – вдобавок две большие жестянки, в которых хранили печенье и кекс, исчезли из буфетной. Кроме того, она заметила, что наполненные сахарницы к следующему утру пустеют. Кристофер составил длиннющий список всего, что им понадобится, и когда им удавалось добыть очередную вещь из списка, они вычеркивали ее. Самой большой неудачей стали складные койки, которые Дюши хранила в оружейной, но едва они собрались забрать их, койки увезли в Милл-Фарм для проклятой девчоночьей мансарды. В сарае среди шезлонгов они нашли старый надувной матрас, но он оказался дырявым, и они долго провозились с починкой. Зато Саймон обнаружил в одном из буфетов возле кухни целый склад банок с джемами, жестянок с сардинами и солониной, и каждую ночь, когда Тедди засыпал (к счастью, он спал как убитый), пробирался туда и набивал новенький школьный мешок для прачечной этими припасами. Он страшно устал, потому что приходилось долго ждать, когда Тедди наконец уснет и все взрослые разойдутся по комнатам. А список короче не становился, потому что они постоянно вспоминали новые вещи, которые могли понадобиться: консервный нож, батарейки к фонарику, ведерко – Кристофер предложил в самую рань, пока коров не согнали на ферму, доить их на соседних полях, и Саймон окончательно уверовал в его мудрость.

Тем утром они собирались позаимствовать картофель из сарая, где хранил его мистер Макалпайн. Оба взяли рюкзаки, превосходно подходящие для их цели, но Кристофер предупредил, что придется сделать несколько рейсов. «Картошка нам понадобится, пока мы не научимся печь хлеб». Саймон, пытаясь представить себе, как будет жить без хлеба, почувствовал такой зверский голод, что им пришлось ненадолго остановиться, чтобы он съел четыре яблока. Планировалось спрятать велосипед Саймона в дальнем конце леса у дороги, чтобы ездить на нем за аварийным запасом продовольствия, если оно у них иссякнет. Хуже всего дело обстояло с деньгами. У Кристофера скопилось два фунта, три шиллинга и шесть пенсов, у Саймона – всего пять шиллингов. Но брать тайком деньги – это воровство, и Кристофер был решительно против: надо научиться жить, пользуясь дарами земли, заявил он, и эти перспективы встревожили Саймона. Среди даров земли нет ни шоколада, ни лимонной шипучки, думал он, хоть и знал, что это недостойные мысли.

– Приготовься к тому, что придется чем-то жертвовать, – сказал Кристофер, но он-то хотел сбежать от родителей, а Саймон ужасался при мысли, что больше никогда не увидит маму, или Полли, или отца, а все они, кроме Уиллса, будут наверняка убиты горем – может, даже Уиллс.

– А вдруг нам понадобится к дантисту? – спросил он.

– Если попадешь на необитаемый остров, там дантистов не будет. Надо просто взять и выдрать больной зуб. И кстати, взять для этого какую-нибудь леску.

Саймону вспомнился мистер Йорк, у которого осталось всего три или четыре зуба вверху, хоть и очень длинных, – но ведь он старый, понадобится много лет, чтобы они стали такими же.

– А вдруг война? – спохватился он, пока они заталкивали картошку в уже битком набитую палатку.

– Тогда я стану отказником совести.

– А разве для этого не надо ездить в Лондон? Я вот о чем: как же тогда люди узнают?

– Да я думаю, достаточно будет отослать куда-нибудь письмо со своим именем. Когда придет время, тогда и подумаю, – важно добавил он. Между ними сложились отношения, где он был мудрым и всезнающим вожаком, – роль, к которой он не привык и настолько упивался ею, что не желал ненароком подорвать свой авторитет.

– А может, если будет война, то и школу отменят? – предположил Саймон, пока они брели обратно.

– Вряд ли. Хочешь сегодня пойти через лес, или лучше я?

– Давай я.

Стараясь сбить с толку возможных преследователей, Кристофер объявил, что им надо возвращаться домой порознь, отдельными путями. Насколько успел заметить Саймон, пока что их деятельность никого не заинтересовала, но послушно пробежал до восточного края леса за домом, присел возле приступки для перехода через ограду, старательно досчитал до двухсот, а потом медленно вошел в калитку. Днем ему приходилось играть в сквош с Тедди, который уже начал замечать, как упорно он отказывается от катаний на велосипеде. Тедди недолюбливал Кристофера, называя его чудаковатым, и был тем самым человеком, от которого Кристофер велел держать их план в строжайшем секрете. Саймон объяснил ему, что не может не играть в сквош и иногда в теннис, и Кристофер разрешил, а сам в это время делал луки со стрелами для них обоих и упорядочивал список. На самом деле Саймон любил играть в сквош (от которого ему вскоре тоже предстояло отказаться), но сегодня предпочел бы съесть за обедом по две порции каждого блюда и завалиться спать.

* * *

Каждое утро после пробуждения Анджела подходила к окну спальни, которая теперь, к счастью, принадлежала ей одной. Выглянув из окна, она видела голубоватый дым над кухонной трубой Хоум-Плейс в трехстах ярдах выше по холму – это расстояние она тщательно вымеряла шагами. Потом она молилась – с жаром, вслух, но негромко: «Господи, не дай ей вернуться сегодня», и пока что Бог ей этого не позволял. Пять дней назад Анджела была совершенно другим человеком, а теперь изменилась до неузнаваемости. И прежней уже никогда не станет. Сейчас, когда рассеянность и томление сливались воедино, она ощущала почти ностальгию по былой скуке, бесконечных неделях и месяцах (даже годах!), которые она прожила в ожидании чего-то или в беспокойстве о глупых мелочах, потому что не могла найти ничего достойного настоящих, серьезных забот. Давние возобновляющиеся грезы наяву, в которых Лесли Говард, Роберт Тейлор или месье де Круа (француз, семейный врач из Тулузы) стояли на коленях у ее ног или возвышались над ней, всем своим существом излучая немеркнущую страсть, а она сидела в каком-нибудь романтическом наряде из тех, которые в обычной жизни не носила, и с достоинством принимала их преклонение, протягивая руку (да, просто руку!), после чего грезы рассеивались вместе с их безмолвной, благоговейной признательностью, – эти давние мечты увяли и пожухли, стали нелепым и постыдным вымыслом. Все это она помнила, как и то, что в то время ела, спала и проводила дни в томительной безмятежности неведения. Она не могла жалеть об этом инфантильном прошлом, когда она еще не имела ни малейшего понятия о том, что такое жизнь. Но теперь весь смысл жизни виделся ей до боли отчетливо; каждую секунду каждого дня она проводила в состоянии трепетного и кроткого исступления, которое почти блистательно ухитрялась полностью скрывать. Джессика заметила, что, слава богу, ее старшая дочь, кажется, перестала хмуриться и дуться, а в Хоум-Плейс, где Анджела старалась проводить как можно больше времени, Дюши находила ее манеры и в целом стремление угодить очаровательными. В первый день, медленно поднявшись на холм к Хоум-Плейс, она задержалась на лужайке перед домом, – просто чтобы посмотреть, что будет дальше. Тедди, Клэри и Полли носились наперегонки вокруг дома на велосипедах. На третьем круге Клэри упала, пытаясь обогнать Тедди.

– Ай! Так нечестно! – крикнула она вслед Тедди. – Ты прижал меня к веранде!

Анджела взглянула на длинную грязную ссадину с бусинками крови.

– Пойдем поищем твоего отца. Рану надо промыть.

– Он уехал. Повез Зоуи на станцию, потому что ее мама заболела.

– Поверь мне, Клэри, йод нужен обязательно. Сейчас я тебе помогу.

Вмешалась подоспевшая Полли:

– Это очень мило с твоей стороны, но ты же не знаешь, где здесь что лежит, – сказала она Анджеле и увела Клэри в дом.

Анджела получила возможность уйти и зашагала вниз по склону холма, мимо Милл-Фарм и дальше, к Бэттлу. Она шагала медленно, опасаясь перегреться и не желая, чтобы у нее начал блестеть нос. И все-таки она успела устать к тому времени, как Руперт остановил машину и посигналил ей.

– Куда ты ходила?

– Просто прогуляться.

– Садись. Давай лучше прокатимся, – он толкнул дверцу, Анджела чинно села в машину. Так просто, думала она в то первое утро.

На холм они въехали молча, но когда приблизились к воротам Хоум-Плейс, Руперт сказал:

– Мне что-то пока не хочется домой. Почему бы нам не проехаться еще немного? Но если у тебя есть занятия получше, могу тебя высадить.

– Я с вами, – делая вид, будто соглашается нехотя, ответила она.

Видимо, он понял все так, как она и задумала, потому что ответил:

– Очень любезно с твоей стороны. Вообще-то у меня есть проблема, и мне обязательно надо с кем-нибудь поговорить.

Это было настолько неожиданно и лестно для нее, что она не сумела придумать достаточно взрослый и небрежный ответ. Она искоса взглянула на него: он слегка хмурился, следя за дорогой. Его темно-синяя фланелевая рубашка была расстегнута вверху, так что виднелась длинная худая шея. Интересно, когда он наконец объяснит, в чем дело, и какого черта он и Зоуи…

– Я покажу тебе великолепный вид, – сказал он.

– Хорошо, – отозвалась она, расправляя яблочно-зеленую вуалевую ткань на коленях.

Когда они прибыли на место, она увидела то, чего и ожидала. Никакого смысла в красивых видах она не усматривала: похоже, им просто приписывают чрезмерно большое значение, когда смотреть больше не на что, как сейчас – только на мили полей хмеля, обычные поля, леса и несколько старых фермерских домов. Руперт остановил машину на гребне холма, они прошли к калитке рядом со ступеньками для перехода через изгородь. Анджеле он предложил сесть на ступеньку, сам прислонился к калитке рядом и все смотрел, смотрел вдаль. А она наблюдала, как он смотрит.

– Изумительно, правда? – наконец сказал он.

– Да, изумительно.

– Сигарету?

– Да, будьте добры.

Он поднес огонек ей, прикурил сам, посмотрел на нее и сказал:

– А ты, похоже, очень сдержанный человек, да? Рядом с тобой так спокойно.

– Когда как, – отозвалась она. Ей вовсе не хотелось, чтобы рядом с ней было спокойно, но она с нетерпением ждала продолжения разговора о ней самой – ждала, когда он поймет, каким интересным человеком она намерена стать ради него.

– Дело в том, что мой отец хочет, чтобы я бросил преподавать рисование и начал работать в его компании. И если я так и сделаю, с точки зрения живописи это все равно что сжечь мои корабли. С другой стороны, преподавание отнимает так много времени и сил, что я и так почти не рисую, вдобавок это немного несправедливо – лишать шанса на более комфортабельную жизнь всех остальных. Что скажешь?

– Боже мой! – наконец воскликнула она, попытавшись обдумать его слова и потерпев полное и окончательное фиаско. – А что говорит Зоуи?

– О, она целиком и полностью «за». И я, конечно, могу ее понять. Не слишком-то ей весело быть на положении бедной родственницы, а живописью она никогда особо не интересовалась. И вдобавок дети… – Он умолк, на лице отразилась явная неуверенность.

– А как же вы сами? То есть чего хотите вы? – К ней вернулось самообладание, и стало ясно одно: вставать на сторону Зоуи она не намерена.

– В том-то и дело. Видимо, я ничего особо и не хочу – или, по крайней мере, хочу недостаточно сильно. Потому мне и кажется, что я обязан…

– Поступить так, как хотят другие?

– Наверное, да.

– Но ведь тогда вы никогда не узнаете правду, верно? И потом, откуда вам знать, что вы справитесь?

– Умница! Разумеется, этого я не знаю.

– А разве вы не можете бросить преподавание и просто быть художником?

– Нет, это вряд ли. За свою жизнь я продал всего-навсего четыре картины, причем три из них – родственникам. Так мне не прокормить троих человек, не считая меня.

– Нельзя ли работать в семейной компании и рисовать в свободное время?

– Нет. Видишь ли, рисовать только по выходным невозможно потому, что выходные предназначены для детей – и конечно, для Зоуи.

– На месте Зоуи, – осторожно начала она, – я бы в выходные сама занималась детьми. И хотела бы, чтобы вы рисовали. Когда любишь кого-нибудь, желаешь, чтобы этот человек занимался тем, чем ему хочется, – услышав от себя эти слова, она поверила, что это правда.

Он только отбросил окурок и засмеялся. А потом, заметив укоризну в огромных голубых глазах, сказал:

– Ты такая лапочка, и я уверен, что ты правда так считаешь, но не все так просто.

– А я и не говорила, что это просто, – возразила она. Ей не нравилось, когда ее называли лапочкой.

Но Руперт, для которого ситуация была настолько знакомой, что она и представить себе не могла, счел своим долгом загладить вину.

– Извини. На самом деле я не хотел, чтобы это прозвучало высокомерно. Я считаю тебя на редкость здравомыслящим человеком, умным не по годам, и вдобавок, – он протянул руку и легко коснулся ее лица, – ты поразительно красива. Так лучше? – Он испытующе вгляделся в ее глаза, чуть виновато улыбаясь.

Это было как удар молнии – ее в буквальном смысле слова поразила любовь. Сердце дрогнуло и остановилось, а потом заколотилось стремительно и сбивчиво; она затаила дыхание, голова закружилась, перед глазами поплыл туман, а когда его лицо вновь стало отчетливым, ощутила невыразимую слабость – словно ее конечности растворялись, и теперь ей предстояло упасть со ступеньки, растаять в траве и уже больше никогда не подняться на ноги.

– ..может быть, нам стоит?..

– Да… Что?

– Вернуться, чтобы успеть к обеду. Ты что, не слушала меня? Ты как будто далеко отсюда.

Она осторожно поднялась и неловкими шагами последовала за ним к машине. То место на лице, которого коснулись его пальцы, ярко пылало.

По пути домой он заговорил о том, что с ее стороны было очень мило и любезно выслушать его нудный рассказ, а что же она сама? Чем она намерена заняться? Еще недавно она жаждала этого вступления, надеясь заинтриговать, впечатлить и очаровать его. Но теперь было слишком поздно: она уже не могла быть никем, кроме как своим новым «я», и, похоже, ничего не смела сказать и никогда бы не посмела.

* * *

– Так, посмотрим… пятнадцатого у вас должно было начаться в первый раз?

– Вообще-то, во второй. Один раз я уже пропустила. Честно говоря, Боб, по-моему, вряд ли я могу…

– Ну-ну, давайте не будем спешить с выводами. Пройдите за ширму, будьте добры раздеться ниже пояса, и мы вас посмотрим. Но имейте в виду: вероятно, для полной уверенности еще слишком рано.

Но я-то уже уверена, мысленно отозвалась Вилли, следуя распоряжениям доктора Баллатера. Семейная шутка невесток о поездке с Тонбриджем, которая рассеивает все сомнения насчет беременности, поскольку он неизменно начинал возить их со скоростью двенадцать миль в час примерно через пять недель после зачатия, этим утром оказалась для нее совсем не шуткой. Тонбридж вез ее с такой траурной медлительностью, что она боялась опоздать на поезд. И все-таки на жесткую высокую кушетку она легла, охваченная отчаянной надеждой. А если худшие опасения оправдаются, Боб не только прекрасный врач общей практики, принимавший и Луизу, и Лидию, но и друг: зимой по воскресеньям они с Эдвардом играли в гольф и регулярно бывали друг у друга на ужинах. Если кто-то и способен ей помочь, то наверняка он.

– Ну что ж… – произнес он несколько неловких минут спустя, – я, конечно, не могу утверждать наверняка, но думаю, что вы, весьма вероятно, правы.

С внезапностью, сконфузившей ее, Вилли разрыдалась. Она собиралась вести себя спокойно, рассудительно и логично, и вдруг оказалось, что она судорожно всхлипывает, чувствуя себя глупо в полуодетом виде, а сумочка вместе с носовым платком остались в кресле возле его стола. Безо всяких просьб он принес ей сумочку, предложил одеться, а потом поговорить. Когда она вышла к нему, на столе уже стояли неведомо откуда взявшиеся чашки с чаем, он предложил ей сигарету.

– Итак, – начал он, – предположим, что вы действительно беременны. Вас беспокоит ваш возраст?

– Пожалуй… да, в том числе.

– Потому что лично меня он нисколько не тревожит. Вы здоровая женщина, у вас уже трое здоровых детей. Это совсем не то, что первый раз в… если не ошибаюсь, сорок лет?

– Сорок два. Но не только в этом дело, я чувствую себя слишком старой, чтобы начинать все заново – и потом, это будет уже не так интересно, просто еще один ребенок. – Ей хотелось сказать: «Я просто ни в коем случае не хочу еще одного ребенка», но он не только врач, но и мужчина, так что вряд ли поймет. – И Эдвард, я уверена, больше не хочет детей, – добавила она.

– Ну, Эдвард вряд ли станет возражать. Главное, что он может себе это позволить. Насколько я понимаю, вы с ним еще не говорили, но ручаюсь, он будет рад-радешенек, когда узнает. – Во время краткой паузы оба напряженно думали, что же сказать дальше.

– А это не может быть… начало перемен… со мной?

– Приливов нет? Ночных потов?

Она решительно покачала головой, покраснев от этих отвратительных уточнений.

– Чувства подавленности?

– Вообще-то, есть – вот по этому поводу я в самом деле не готова иметь еще одного ребенка.

– Ну, в таких делах у нас нет выбора. И я знаю немало женщин, которые считали, что больше не хотят детей, а с рождением ребенка обнаружили, что ошибались.

– Значит, вы считаете, что я ничего, решительно ничего не могу предпринять?

– Да, считаю, – резким тоном ответил он, – и надеюсь, что я не прочитал ваши мысли, дорогая моя, но на всякий случай позвольте сказать вам две вещи. Я готов оказать вам любую помощь, но даже не подумаю помочь вам избавиться от ребенка. В этом кабинете мне доводилось принимать женщин, которые отдали бы все, что имеют, лишь бы очутиться в вашем положении. Кроме того, советую даже не пытаться искать другие способы. Мне случалось принимать и женщин, искалеченных подпольными абортами. Я хочу, чтобы вы пообещали мне ничего не предпринимать и прийти сюда через шесть недель, чтобы мы могли подтвердить либо ваше положение, либо его отсутствие, – он наклонился над столом и взял ее за руку. – Вилли, обещаю вам: я буду поддерживать вас от начала до конца. А теперь вы дайте мне обещание.

И ей пришлось дать его.

Провожая ее до двери и считая необходимым развеять легкое напряжение, он спросил, обеспокоен ли Эдвард кризисом, и она ответила, что вряд ли.

– Впрочем, я с ним не виделась, ведь я в Суссексе с детьми, а он в прошлые выходные не смог приехать.

– Вот как? Ну что ж, детям лучше побыть там – лучше для них. Мэри увезла моих двоих в Шотландию, и я уже подумываю оставить их там еще на несколько недель, пока ситуация не прояснится.

– Значит, она вас беспокоит?

– Нет-нет, я уверен, наш невозмутимый премьер-министр справится. Не могу не восхищаться тем, что он впервые вступил в должность в возрасте шестидесяти девяти лет. При том, что он вряд ли знает по-немецки хотя бы слово. Это впечатляет. Берегите себя, дорогая. И помните о том, что я сказал.

На улице она остановилась в нерешительности: она обещала Джессике и матери вернуться поездом в четыре двадцать до Бэттла, но до Лэнсдаун-роуд было рукой подать, и ей вдруг нестерпимо захотелось к себе домой, туда, где, к счастью, нет никого из родных, захотелось выпить чаю и отдохнуть, а потом провести тихий вечер с Эдвардом, с которым, как ей казалось, она могла бы даже поговорить по душам. И она прошла через длинный Лэдброук-Сквер, где сейчас, летом, не было ни колясок, ни нянь с детьми, до Лэдброук-Гроув, где увидела, что вся широкая проезжая часть застелена соломой, потому что в большом доме на углу умирал старый джентльмен. Она миновала дом Хью и Сибил, ставни на окнах которого были закрыты, а сам дом выглядел наглухо запертым, хотя она знала, что Хью в будни живет здесь, потом повернула на Лэдброук-роуд. Когда вдалеке показался ее дом, она испытала прилив облегчения: в деревне, конечно, замечательно, но на самом деле она обожала Лондон и в особенности этот дом. Эдна сейчас там, если у нее не выходной, значит, приготовит ей чай и ванну. День выдался душный и пасмурный, Вилли казалась самой себе жаркой и липкой.

Сама открыв дверь тихого дома, она вспомнила, что сегодня среда, значит, Эдны почти наверняка нет. Придется самой готовить чай, подумала она; интересно, удастся ли найти все необходимое? На столике в холле двумя стопками громоздились письма, но все они были, кажется, адресованы Эдварду: некрасиво с его стороны накапливать их вот так непрочитанными. Она решила позвонить ему сразу же, сообщить, что она дома, – на случай, если он решит поиграть на бильярде у себя в клубе или заняться еще чем-нибудь. Кабинет, где стоял телефон, выглядел запыленным, большая пепельница у телефона была полна окурков Эдварда – похоже, ее не опорожняли уже несколько дней. Вилли оставалось лишь надеяться, что в остальном дом выглядит не так запущенно, иначе ей придется рассчитать Эдну. Она дозвонилась до конторы, попросила позвать к телефону Эдварда, последовала пауза, а потом ей ответила мисс Сифенг: мистер Эдвард уехал на обед и предупредил, что сегодня в контору уже не вернется. К ее огромному сожалению, она не знает, куда он уехал. Она сообщит ему о звонке миссис Эдвард утром, как только он придет, и попросит его первым же делом перезвонить в Милл-Фарм. И повесила трубку, прежде чем Вилли успела сообщить, что она в Лондоне. Не в этом дело, подумала она. Я могла быть где угодно. Лишившись вечера, которого она уже ожидала с нетерпением, она почувствовала, что ее раздражает буквально все. Она добрела до гостиной, где жалюзи были опущены. В гостиной царила страшная духота, пахло дымом и еще какой-то затхлостью, а когда она подняла жалюзи, то увидела вазу с полуувядшими гвоздиками и решила, что пахнут они. Эдна и вправду пренебрегала своей работой: чтобы не лениться, ей явно недоставало присутствия Филлис. Пить чай Вилли передумала, а потом решила, что, пожалуй, выпьет большой стакан джина с тоником в ванне. Затем ей пришло в голову позвонить в клуб Эдварда, на случай, если он там. Там его не оказалось. Лучшая ванная в доме прилегала к гардеробной Эдварда, и она была в полном беспорядке. Вилли поняла, что Эдна, должно быть, ушла (возможно, только сегодня утром, иначе Эдвард сказал бы ей), потому что даже Эдна не оставила бы мокрые банные полотенца разбросанными по всему полу, постель на диване незаправленной, рубашки, трусы и носки Эдварда в беспорядке. Это зрелище вызывало шок. Бедный Эдвард, он придет домой после трудного дня и увидит такое! Придется рассчитать Эдну, если, конечно, она вообще явится сюда, и завтра же прислать Филлис, чтобы она прислуживала Эдварду. Вилли собрала полотенца и повесила их на сушилку, но диван решила не трогать, поскольку сегодня Эдвард будет спать в их спальне. Но странно, что он вообще спал здесь, в гардеробной, в ее отсутствие. Сейчас она примет ванну, переоденется, а потом займется его одеждой.

После продолжительного купания и выпитого бокала ей стало значительно легче. Разумеется, джин и горячая ванна считались надежным, хоть и старомодным способом вызвать выкидыш, однако она осознала, что в ее отношении к этому есть какой-то оттенок нерешительности или малодушия. На самом деле ей просто хотелось не быть беременной: доктор Баллатер как-то ухитрился внушить ей чувство неловкости за мысли о намеренном достижении такой цели. Разговор об этом с Гермионой теперь казался невыполнимой задачей. Возможно, Гермиона охотно порекомендует кого-нибудь, но неизвестно, насколько надежным и скрытным окажется этот человек. Интересно, сколько друзей (точнее, людей, с которыми они с Эдвардом ужинали, ходили в театры и танцевали) когда-либо оказывались в таком положении? Наверняка кто-нибудь да оказывался, но беда в том, что никто из них ни разу не упоминал об этом, а тем более не обсуждал подобные темы. Как само собой разумеющееся было принято считать, что сначала рожаешь столько детей, сколько хочешь иметь, а потом пользуешься средствами предохранения и надеешься на лучшее. Ей вспомнилось несколько женщин, у которых появились так называемые «последыши», и те из них, с которыми она дружила, всегда говорили, как это чудесно и как им было легко, ведь они уже знали, что их ждет.

Если бы она выбрала карьеру, все было бы совсем по-другому. Когда она состояла в труппе, она знала, что некоторые девушки в ней беременели, но дух преданности делу был настолько силен (она помнила стертые в кровь ноги, выступления, когда танцуешь с мучительной болью в порванных мышцах, а в перерыве между репетициями лежишь в постели, потому что Дягилев не платит труппе уже третью неделю, и приходится довольствоваться пинтой молока и двумя булочками в день), что подпольные аборты воспринимались просто как еще один жизненный риск. Однако, выйдя замуж, она оставила это общество ради того, где женщины посвящали себя только детям и надзору за слугами. Жизнь – одна большая мужская западня, думала она, и секс, даже мысли о котором оказываются западней для женщин, если учесть, к чему все сводится в действительности – к долгим часам и годам мучительной, неприятной, бесконечно нудной близости, по непонятной причине не приносящей удовлетворения, – просто то, что меняют на комфорт и уверенность положения супружеской пары и на в остальных отношениях приятное времяпрепровождение… в конце концов, возьмем, к примеру, знакомых ей незамужних женщин! Ей бы ни за что не хотелось быть одной из них – тех, для кого окружающие не скупятся на снисходительную жалость! Даже если бы она продолжала танцевать, сейчас ее карьера была бы уже в прошлом – по крайней мере, ее лучшие годы. Ей вспомнилась мисс Миллимент. Никто не захотел жениться на мисс Миллимент, и она, уродливая и одинокая, прожила всю жизнь в страшной бедности, а когда дети перестанут брать у нее уроки, она будет еще беднее. Обязательно надо сделать что-нибудь для мисс Миллимент. Можно пригласить ее в Суссекс на каникулы, но это будет непросто: Эдвард недолюбливает ее, а ей придется ужинать вместе с ними, но так или иначе, она заслуживает отдых без каких-либо расходов. Надо бы поговорить с Сибил и выяснить, не сможет ли она чем-нибудь помочь. В прошлый раз, когда Вилли заговорила об этом с Эдвардом, он напомнил, что мисс Миллимент зарабатывает семь фунтов и десять шиллингов в неделю – в три раза больше, чем автобусный кондуктор, а ему, скорее всего, еще кормить семью. «А она женщина», – добавил Эдвард так, словно одно это удешевляло ее потребности в крыше над головой, еде или одежде. «Обязательно что-нибудь сделаю», – пообещала себе Вилли, чувствуя себя удачливой, виноватой и немного напуганной, как часто бывало после вылазок за границы собственной неудовлетворенности.

К этому времени она успела одеться в кремовый фуляр в темно-синюю крапинку: прохладное маленькое платье с коротким жакетиком к нему – по словам Гермионы, наряд, который подойдет для любого вечера, припудрилась, нанесла немного сухих румян и накрасила губы помадой неброского цвета, надела наручные часы, сменила сумочку. Убирать одежду Эдварда ее не тянуло, лучше бы вторую порцию джина, но это, пожалуй, неблагоразумно. Наполнив сигаретами портсигар, она сошла вниз. Сначала она еще раз позвонит в клуб Эдварда, а если его там нет, позвонит Хью и выяснит, не сводит ли он ее поужинать.

В клубе его не было. А Хью как раз вернулся из конторы и, по его словам, собирался принять ванну. За городом ничего не случилось? Вилли объяснила, что она сейчас в Лондоне.

– Эдвард куда-то запропастился, – сказала она. – Мисс Сифенг сказала, что он ушел из конторы в обед, а куда – неизвестно. В клубе его нет. Ты, случайно, не знаешь, где он может быть?

После паузы Хью ответил:

– Понятия не имею. Послушай, почему бы тебе не поужинать со мной? Ты согласна? Отлично. Я заеду за тобой через час.

Она вешала трубку, когда услышала, как открылась входная дверь, раздался голос Эдварда, потом женский смех. Кто бы это мог быть, думала она, направляясь в холл.

В холле рядом с Эдвардом стояла высокая, смуглая, довольно привлекательная женщина, которую Вилли видела впервые. На ней было свободное белое пальто, спущенное с плеч; при виде Вилли вошедшие отступили друг от друга, правая рука Эдварда, скрытая под пальто, появилась на виду, и он воскликнул:

– Боже милостивый! Вилли? Я понятия не имел, что ты приедешь! – и он шагнул к ней и поцеловал.

– Я приехала всего на один день. А потом решила задержаться.

– Прекрасно! Да, а это Диана Макинтош. Вы, кажется, не знакомы. Мужу Дианы принадлежат те превосходные охотничьи угодья в Норфолке, о которых я тебе рассказывал. Мы обедали вместе перед тем, как ему, бедняге, понадобилось уехать в Шотландию, так что мы проводили его, и я привез Диану к нам выпить.

Пока он говорил все это, ей в голову закралась мысль настолько ужасная, что она на миг оторопела, а потом сразу же исполнилась недоверия и стыда за то, что вообще подумала о таком немыслимом, вопиющем коварстве. Приглашая миссис Макинтош в гостиную, извиняясь за беспорядок, поднимая жалюзи и убирая увядшие гвоздики в дальний угол, она решительно старалась делать вид, будто ничего подобного и не думала.

– Кажется, наша несносная горничная исчезла, – заключила она.

– О, с ними столько мороки, верно?

Улыбалась она очаровательно, короткие пряди светлых волос были по последней моде уложены короткими, похожими на рожки, завитками. Ей лет тридцать восемь, подумала Вилли.

– Так вы живете в Норфолке, миссис Макинтош?

– Прошу вас, зовите меня Дианой. Нет, на самом деле в Лондоне. А в Норфолке Ангус управляет охотничьими угодьями своего старшего брата. Сейчас он уехал в Шотландию за старшими детьми, у которых скоро снова начнутся занятия в школе.

– Сколько же у вас детей? – эти сведения немного успокоили ее.

– Трое. Иэну десять, Фергусу восемь, а Джейми – три месяца.

Последыш, подумала Вилли. Интересно, хотела его Диана или нет.

Эдвард внес поднос с напитками. Диана заговорила:

– А я как раз рассказывала вашей жене о том, что Ангус любезно согласился привезти детей. Они провели лето у своей бабушки в Истер-Росс.

– Повезло сорванцам, – заметил Эдвард. – Всем коктейль?

– Только один. Мне не стоит задерживаться – пора обратно к Джейми.

«Трехмесячный малыш. Надеюсь, и я буду через три месяца выглядеть так же неплохо». – Эдвард, смешивая коктейли, произнес:

– Да, Ангус угостил меня таким отличным обедом, что я счел своим долгом в благодарность хотя бы довезти его до вокзала – премерзкое место. Юстон – вылитый викторианский улей.

– Кингс-Кросс, – довольно резко поправила Диана, а потом с подкупающей улыбкой добавила уже мягче: – Это был Кингс-Кросс. Неужели вы не заметили?

– Эдвард не различает вокзалы, – объяснила Вилли. – На поездах он никогда не ездит. Как и на автобусах.

– Я даже водил автобус во время всеобщей забастовки.

– За это время вы едва ли успели приобрести исчерпывающее представление об общественном транспорте. Нет, спасибо, я не курю. – Эдвард дал прикурить Вилли и закурил сам, и заметив, что Диане сигарету он не предложил, Вилли протянула ей свой портсигар. Последовало краткое молчание, пока все отпивали коктейли, а Вилли размышляла, почему она опять не в себе, как она это назвала. Вслух же она спросила:

– Дорогой, Эдна бросила тебя? В доме ужасный беспорядок.

– Ее мать заболела, так что я отпустил ее домой уладить дела. И совсем забыл тебе сказать.

– А-а! И когда она вернется?

– Не знаю. Кажется, я вообще ее не спрашивал.

После еще одной паузы Эдвард, допивая свой коктейль, задумчиво произнес:

– Интересно, как там дела у старины Чемберлена. По-моему, положение критическое, если уж британскому премьер-министру приходится тащиться в такую даль, чтобы убедить какого-то иностранца проявить благоразумие.

– Совершенно с вами согласна, – кивнула Диана. – Вообще-то, должно быть наоборот. Видели карикатуру, на которой огромный голубь несет в клюве зонт? Я о том, что мы должны не просить, а приказывать мистеру Гитлеру убираться прочь.

– Истинная правда. Но насколько я понимаю, «просить» и означает «приказывать» на языке Министерства иностранных дел – верно, Эдвард?

– Ну, это не моего ума дело, но, по-моему, вы правы. А один башковитый малый в клубе говорил, что у чехов, в сущности, нет выбора, так что, думаю, нам не следует слишком уж беспокоиться.

Атмосфера утратила напряженность. Диана встала со словами:

– Мне и правда пора. Большое вам спасибо за коктейль.

– Отвезти вас домой? – спросил Эдвард.

– Ни в коем случае! Я поймаю такси.

Вилли предложила:

– Мы можем вызвать его. Стоянка чуть дальше по улице.

– Нет, мне правда не помешает пройтись.

Свое белое пальто она оставила в холле. Когда Эдвард накинул его ей на плечи (надевать его как полагается слишком жарко, сказала она), повернулась к Вилли, чтобы поблагодарить ее и сказать, как она была рада познакомиться. Цвет лица у нее был чудесный, а прекрасные глаза имели оттенок темной лаванды. Очень интересная женщина.

– Поверните налево и у следующего перекрестка увидите стоянку, – сказала Вилли.

– Спасибо. До свидания.

– До свидания, – почти хором отозвались Эдвард и Вилли.

– Она, по-моему, очаровательна. А он какой?

– Ангус? Славный малый. Разве что немного ленив. Дорогая, что случилось? Ты не говорила мне, что приедешь.

– Да я просто хотела пройтись по магазинам и заглянуть к Бобу Баллатеру.

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Просто женские дела.

– Итак, если ты сегодня здесь, где бы ты хотела поужинать? В «Венгрии»? – Он знал, что ей нравится там, особенно музыка.

– Это было бы замечательно. О боже, чуть не забыла! Я не смогла дозвониться до тебя, позвонила Хью, и он пообещал сводить меня поужинать. Он будет здесь с минуты на минуту.

Значит, рассказать ему все за ужином не удастся.

Эдвард нахмурился, вылил содержимое шейкера в свой бокал и осушил его.

– Черт! Не можем же мы отделаться от старины Хью!

– А зачем это нам?

– Да просто он помешался на том, что упорно называет кризисом. Говорит, мы преклоняемся, или пресмыкаемся – забыл, что именно, во всяком случае, он только об этом и говорит, а ты же знаешь, какой он рьяный спорщик.

– Тогда можно было бы сходить в «Бентли», а потом в кино. И ему будет не до споров.

– А это мысль! Я только сполоснусь.

– Дорогой, завтра я пришлю Филлис приглядывать за тобой. Твоя гардеробная – нечто неописуемое.

Он состроил гримасу.

– Да? Ну, ты же знаешь, я всегда был слабоват в домашнем хозяйстве. Приготовь нам всем выпить. Хью, наверное, будет виски, – и он взбежал по лестнице наверх.

Они отправились в «Бентли», где Вилли и Эдвард ели устрицы, а Хью – копченую семгу, а оттуда – на Лестер-Сквер, смотреть «Тридцать девять ступеней» с Робертом Донатом, который всем понравился. О кризисе речь не заходила, Макинтоши были упомянуты, но оказалось, что Хью с ними не знаком. Вилли заметила, что с ней он был очень любезен, а с Эдвардом почти не говорил. После того, как они подвезли Хью и вернулись домой, Эдвард признался, что устал как собака, буквально засыпает на ходу, и к тому же было уже слишком поздно, чтобы обсуждать все «за» и «против» прибавления в семье. И Вилли решила ничего не говорить, а дождаться следующего визита к врачу.

* * *

На следующих выходных, убедившись, что гастроли Уолдо отменены, следовательно, Иви занята, Сид приняла предложение Дюши погостить в Хоум-Плейс.

– Ты ведь не против пожить с ней в одной комнате, дорогая? – спросила Дюши у дочери. Дом был полон до отказа, поскольку две ее незамужних сестры, решившие, что не в состоянии справиться с «ситуацией», как это теперь называлось в семье, были привезены из Стэнмора Тонбриджем, который, к своему несказанному удовольствию, ухитрился в той же поездке отделаться от миссис Тонбридж. Он справедливо заметил, что если ей хочется домой, приятнее будет проехаться в автомобиле от одной двери до другой, чем тащиться на поезде, а потом в подземке до Кентиш-Тауна. «И не вздумай больше никогда требовать, чтобы я терпела такое», – предостерегла она, когда он высаживал ее. Он и не собирался больше ни за что и никогда в жизни. С легким сердцем он отправился за двумя старыми леди в Сидар-Хаус, забил багажник их клеенчатыми чемоданами с потертыми инициалами их отца и усадил в машину самих пассажирок. Обе были в костюмах из джерси и не расставались с холщовыми сумками, набитыми тошнотворным рукоделием и подтекающим термосом с «Боврилом». Они сидели, укрыв костлявые колени медвежьей полостью, а он мирно вез их в Суссекс, каждые четверть часа выслушивая ритуальные замечания о том, как красивы сельские пейзажи и отвечая на вопросы о жене и ребенке – свидетельство тому, что они внимательны к прислуге. Тонбридж ничуть не возражал: жизнь налаживалась и становилась интересной, а миссис Криппс в ней – весьма вероятной.

Между Сибил и Вилли разгорелась живая, но закончившаяся полной неопределенностью дискуссия о том, следует ли мальчикам возвращаться в школу, если «ситуация» усугубится. Сибил считала, что Хью согласится не отправлять их; Вилли знала, что Эдвард скажет, что учиться они все равно обязаны. Они решили позвонить в школу и выяснить, какого мнения придерживаются там.

Леди Райдал, которая с удобством устроилась в Милл-Фарм почти неделю назад и с тех пор только целыми днями сидела, вздыхая, в самом большом из кресел и ничего не делала, заявила, что если опять будет война, лучшее, что она может сделать, – сунуть голову в газовую духовку.

– В этом доме нет газа, бабуля, – возразила Нора. – Но ты, наверное, могла бы убить себя током, только для этого понадобилось бы лучше разбираться в технике.

Это заявление вынудило Джессику и Вилли покинуть комнату, настолько им стало смешно.

– Честно говоря, – заметила Джессика, – если будет война, мама сочтет, что ее развязали исключительно для того, чтобы испортить ей жизнь. Нечто вроде последней капли лично для нее.

– Но ведь войны не будет, правда? – начала Вилли, однако в этот момент к ним присоединилась Нора.

– Все хорошо, – объявила она, – незачем сердиться. Я объяснила ей, что лучше всего молиться о мире. И она со мной согласилась. Когда речь идет о пожилых людях, Господь бывает очень кстати.

Всю субботу Клэри ходила красная и хмурая, и к вечеру Эллен, с которой она препиралась и закатила сцену, предрекла, что она «с чем-нибудь да сляжет». Ей смерили температуру: тридцать восемь и три, поэтому ее уложили в постель и вызвали доктора Карра. Саймон в одиночку ушел на площадку для сквоша и вслух помолился, чтобы оказалось, что у Клэри корь, которая, как он считал, избавит его от всех бед сразу. Поскольку Зоуи еще не вернулась, за Клэри ухаживали Руперт и тетя Рейчел, которая сделала пациентке лимонад. Доктор Карр объявил: болезнь, какой бы она ни была, несомненно, разовьется на следующий день, поэтому Клэри должна оставаться в постели.

– Где я осталась бы так или иначе, поскольку время позднее, – желчным тоном сказала Клэри, обращаясь к Полли. – Или он решил, что я побегу в ночной клуб?

Но добрая и понимающая Полли объяснила, что врач просто решил подстраховаться.

– Как обычно делают взрослые, – добавила она и предложила: – Если хочешь, я тебе почитаю.

У нее мелькнула мысль, что она могла бы вырасти и стать сиделкой ангельской доброты. Но Клэри сказала, что лучше почитает сама. Когда отец пришел пожелать ей доброй ночи, она сказала ему, что, по ее мнению, ему следует остаться художником, а не браться за работу в компании. Руперт, который к тому времени успел посоветоваться, кроме Анджелы, с Рейчел, Сибил, Джессикой и Вилли (и все они высказались в пользу компании), а также с Луизой и Норой (они были против), в итоге от собственного мнения по данному вопросу остался так же далек, как и неделю назад, сказал, что ее мнение ему очень помогло и что он его обязательно обдумает.

– О, папа, как мне нравится, когда ты говоришь со мной, будто я личность!

– А разве не всегда так бывает?

Она покачала головой.

– Ты очень часто обращаешься со мной, как с ребенком. А я этого терпеть не могу. Когда у меня будут дети, я буду обращаться с ними просто замечательно, как будто они… – она задумалась, припоминая самую взрослую профессию, какую только могла себе представить, – …как будто они управляющие банком!

– Да что ты говоришь! Ну, на самом деле с ними обращаются не так уж хорошо. Люди или лебезят перед ними: «Ах, мистер Костюм-в-полоску, не будете ли вы так любезны выдать мне еще три фунта?», или ненавидят их и стараются с ними не связываться.

– Вот оно что! А что делаешь ты? И то, и другое?

– И то, и другое.

– Бедненький папа! Ужасно, наверное, стареть и не иметь столько денег, сколько надо. На твоем месте я бы начала уже сейчас подыскивать симпатичное подержанное кресло на колесах.

– Ладно, обязательно. А теперь дай-ка я тебя укрою.

– Не надо! Я и так уже сварилась. Папа! Ты скажи Эллен, что я перед ней извиняюсь. А можно мне попить воды? А ты попросишь Полли подняться ко мне? А сам придешь проведать меня после ужина? Проверить, все ли со мной хорошо, потому что вдруг нет?

– Да, – сказал он и ушел.

Той ночью Сид сидела на краю постели и держала Рейчел в объятиях. Они проговорили весь день, когда оставались одни: по дороге со станции, после второго завтрака, когда отправились на длинную прогулку и нашли шаткую палатку в лесу у ручья, но заглядывать в нее не стали: Рейчел сказала, что она окутана завесой тайны, так что лучше оставить все как есть.

– Наверное, это палатка Тедди, – сказала она, – он из тех мальчиков, которые любят походы.

А потом, после чая, они снова ускользнули и долго сидели в поле за лесом, ближним к дому. Вечер был пасмурный, в воздухе пахло осенью. Они говорили о поездке вместе в Озерный край (возможно, на Пасху) и о том, удастся ли Сид зарабатывать побольше, если она будет преподавать в двух школах, а не в одной, и не попробовать ли ей купить маленькую подержанную машину. Рейчел хотелось подарить ее, но Сид об этом даже слышать не желала. Надо было просто сделать это, и все, думала Рейчел. Говорили о приближающемся втором визите мистера Чемберлена (на этот раз в Германию) и о том, действительно ли умиротворение – лучшая политика из возможных. Рейчел склонялась к мысли, что так и есть, но Сид беспокоилась за чехов, которым, по ее мнению, грозили притеснения.

– Если уж на то пошло, – высказалась Рейчел, – если бы не Версальский договор, такой страны вообще не существовало бы.

Но Сид парировала:

– Вот именно! Следовательно, мы несем ответственность за их суверенитет. Договор способен развязать войну так же легко, как прекратить ее, – и она улыбнулась, продолжая: – Понимаю, ты думаешь, что я спорю с тобой только потому, что я на стороне левых, но это не так. На твоей стороне многие придерживаются того же мнения.

– Ужасно то, что наше мнение не играет ни малейшей роли. И это очень пугает меня.

– А в случае войны ты бы не осталась в Лондоне?

– Видимо, осталась бы. Там же Иви. Что еще я могла бы поделать?

– Ну, не знаю. Зато знаю, что мне было бы невыносимо знать, что ты там, а я застряла здесь.

– А ты была бы здесь?

– Полагаю, да. Может, вы с Иви смогли бы пожить в коттедже Тонбриджа. Вот и нашлось решение.

– Иви была бы невыносима, – и они снова заговорили об Иви, а когда вернулись к тому же, с чего начали, оставили этот разговор и неспешным шагом вернулись в дом.

Поужинали, потом Сид играла в бридж с Хью, Сибил и Рупертом, а Рейчел шила и наблюдала за ними. Ей нравилось смотреть, как Сид общается с ее родными; время от времени их взгляды встречались, и обеим этот контакт служил поддержкой.

А теперь они остались одни на всю ночь, и в комнате возникло слабое напряжение. Рейчел хотела, чтобы Сид заняла ее кровать, а сама была готова лечь на узкую детскую койку, поставленную возле противоположной стены комнаты, но Сид ей не позволила. Желанием Сид, в конце концов осуществленным, были несколько часов, которые она провела, лежа рядом со своей любовью и притворяясь, что больше ей не о чем мечтать, – мучительное наслаждение, от которого она ни за что бы не отказалась, однако тайные перспективы, открывшиеся благодаря ему, так и остались тайными, и рано утром, когда Рейчел мирно спала, Сид прокралась на узкую койку и была награждена, призвав на помощь воображение. А потом, когда она захотела уснуть, впасть в забытье и проснуться уже новым днем, ей это не удалось. Она лежала, думая о Рейчел, которая дала ей так много, но не могла дать все, а ее нежная и привязчивая натура была окружена неприступной стеной невинности. Однажды она призналась Сид, что заранее знала: детей у нее никогда не будет, поскольку она не в состоянии вынести то, что должно предшествовать этому событию.

– Эта мысль внушает мне отвращение, – объясняла она, мучительно краснея. – Наверное, у некоторых женщин получается отгородиться – ну, понимаешь, в то самое время, – но я знаю, что я бы не смогла. И когда я думаю о том, что… мужчинам это на самом деле нравится, я просто начинаю хуже относиться к ним.

Человек, к которому, как ей казалось, она испытывала чувства, однажды поцеловал ее.

– Но это был не просто поцелуй – он был отвратителен.

Она попыталась засмеяться и продолжала:

– Просто плотское – это не для меня. Я невысокого мнения о собственном теле и не хочу иметь никакого отношения к чужим.

Сид молчала: тогда откровения были ей в новинку, а Рейчел взяла ее под руку – они как раз гуляли по Риджентс-парку, – и сказала:

– Вот почему мне так нравится быть с тобой, милая Сид. Мы можем быть вместе, и ничего подобного между нами не произойдет.

«И так будет всегда, – думала сейчас Сид, – и я даже не смогу подарить ей ребенка. А я ее люблю и больше уже не захочу никого и ничего». Она заплакала и уснула.

* * *

В понедельник Клэри покрылась сыпью, и доктор Карр объявил, что у нее ветрянка. Услышав об этом, Луиза устроила сбор у поваленного дерева в лесу за Хоум-Плейс. Сама она, Нора, Тедди, Полли, Саймон и Кристофер явились по приглашению, а Невилл, Лидия и Джуди тоже пришли – потому что услышали о сборе.

– Мы не звали на сбор ни тебя, ни тебя, ни тебя, – сказала Луиза последним троим, в нерешительности застывшим неподалеку.

– Ты же сказала «сбор детей», а мы дети, – объяснила Лидия.

– Все равно мы уже здесь, – добавил Невилл, – так что, по-моему, уже ничего не поделаешь.

– Да пусть остаются, – сказала Нора.

– Обещаете никогда не рассказывать взрослым ни слова из того, что сказано под этим деревом в понедельник 20 сентября 1938 года?

– Ладно.

– На такие вопросы «ладно» не отвечают. Скажите «торжественно обещаем».

Девочки повторили ее слова, а Невилл заявил:

– А я насмешливо обещаю. Это то же самое, – добавил он, заметив ошарашенное выражение на лице Лидии.

– Хорошо. Итак, мы собрались здесь из-за ветрянки Клэри. Поднимите руки все, кто болел ветрянкой.

Руку не поднял никто.

– Дело в том, что если действовать правильно, все мы попадем в карантин или заболеем до конца учебного семестра. Все ясно?

– Черт, еще бы! – воскликнул Тедди. – И в школу не вернемся!

– Вот именно. И тогда нам придется остаться здесь до рождественских каникул, а значит, остальным тоже.

– Как же мы заразимся? – спросила Полли. – Как можно точно узнать, что заболел?

– Ты, наверное, уже больна, ты ведь живешь в одной комнате с Клэри. Ветрянка очень заразна, карантин будет долгим.

– Мы все возьмем и обнимем ее! – предложила Джуди. – Так пойдет?

– Нет. Не все. Иначе все мы заболеем сразу, и ничего не выйдет. Достаточно двоих. И одним из этих двоих должна быть ты, Полли, потому что ты, скорее всего, заболеешь следующей.

– Минутку! – спохватился Тедди. – А может, на самом деле мы хотим в школу! – Как бы он ни радовался каникулам, ему не терпелось вернуться в школьную команду по сквошу, в которой он так усердно тренировался.

– А я не хочу ветрянку, – сказал Кристофер, – и Саймон не хочет – верно, Саймон?

Саймон покраснел и наступил сандалией на еловую шишку, сплющив ее.

– Это как посмотреть… нет, не особенно, – добавил он. И уже принял трусливое решение тайком приходить к Клэри и обнимать ее каждый вечер – так, на всякий случай.

– А это больно? – спросила Лидия. – То есть люди могут умереть от этого? А взрослые могут заразиться?

– Могут, но обычно они ветрянкой уже болели.

– В любом случае от нее не умирают, Лидия, – успокоила Луиза, помня, чего особенно боится ее сестра.

Сбор закончился составлением списка, в котором им предстояло заражаться ветрянкой от Клэри, и наставлениями, как сделать это наименее заметным образом.

– Она-то все равно узнает, так что строгой секретности не получится, – заметил Невилл.

– Разумеется, она будет знать. Но она на нашей стороне.

* * *

Во вторник Бриг снял мерки с площадки для сквоша, отправился в Лондон и приобрел двадцать четыре походные койки на складах армии и флота, с распоряжением немедленно доставить их в Суссекс на одном из грузовиков компании. О своем решении он ни словом не упомянул.

* * *

В среду Сибил и Вилли осенило: ветрянка Клэри означала, что всех детей, за исключением Кристофера, ждет карантин. Они позвонили в школу Тедди и Саймона, чтобы поставить в известность руководство. Вилли задумалась, не написать ли мисс Миллимент, у которой не было телефона, и не попросить ли ее приехать в Суссекс давать уроки. Дюши одобрила эту идею, но сказала, что мисс Миллимент придется поселить в коттедже Тонбриджа. «А Тонбридж может спать и в обувной гардеробной», – безмятежно добавила она. Рейчел умилялась отношением к Клэри детей, постоянно забегающих проведать ее и узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, – все это выглядело очень трогательно.

– Скорее уж заразительно, – возразил Руперт, разгадавший конечную цель. – Хитрющие, шельмы!

Вилли отправилась в Милл-Фарм и поделилась с Джессикой планом «Миллимент».

– И тогда Нора с Джуди тоже смогут учиться, – закончила она.

– О, дорогая, ты уверена, что хочешь, чтобы мы остались? – Джессика все утро терялась в догадках, как ей лучше поступить. Реймонд по-прежнему не мог оставить тетю Лину, которая, похоже, умирала – чрезвычайно медленно и безболезненно, как и жила всегда. Необходимость везти детей обратно в Хендон, а потом в одиночку сражаться с ветрянкой и определяться с будущим Анджелы после недель безмятежного счастья внушала ужас.

– Конечно, вы просто обязаны остаться! По крайней мере, пока все не успокоится.

– А как же мама?

– Пожалуй, лучше спросить у нее, чего она хочет.

Леди Райдал заявила, что ее желания не имеют ни малейшего значения и ее дочери должны поступить с ней так, как сочтут нужным. Ее кухарка Брайант уже вернулась из отпуска, а Блуитт, ее горничная, должна была вернуться на следующей неделе, поэтому, пожалуй, ей самой лучше задержаться здесь до возвращения их обеих, поскольку им поодиночке слишком тяжело ухаживать за несчастной старухой.

– Вот так-то, – оставшись наедине с Джессикой, Вилли состроила гримаску. – Эдвард говорил, что больше не выдержит рядом с ней ни одного воскресенья, но, видимо, придется.

– Тем более что одно он пропустил из-за работы, – напомнила Джессика.

– Вот именно, ведь так? Есть известия от Реймонда?

– Пожалуй, позвоню ему сегодня. Узнаю, как там дела у тети Лины.

* * *

В четверг в Лондоне Хью ждал Эдварда, который опаздывал на обед. Поскольку дело было в клубе Эдварда, аперитив подали не сразу, и Хью покамест подошел к большому круглому столу с разложенными на нем газетами и журналами. Броский заголовок в Daily Express вопрошал: «Примут ли чехи ультиматум Гитлера? Его требования: вывод войск из Судетской области к 1 октября». Хью наклонился над страницей, чтобы прочитать продолжение, но тут Эдвард хлопнул его по плечу и сказал:

– Да не переживай, старина. Это же чехам решать, верно? Вот им и придется уступить. Выбора-то у них нет. Джордж, будьте любезны, два больших розовых джина. Сейчас я угощу тебя отличным обедом.

Но за обедом они встретили знакомого, знакомый которого виделся в гостях с полковником Линдбергом, и узнали от него немало занимательных и тревожных подробностей о немецких ВВС, которые оказались более многочисленными и оснащенными лучше, чем было принято считать. Кроме того, выяснилось, что в парках уже роют окопы, и это известие встревожило Эдварда гораздо сильнее, чем рассказ о военной авиации.

– Похоже, нам все-таки придется отнестись к этим паршивцам всерьез, – заметил он. – Бог мой, на этот раз пойду служить на флот.

– Флот мало что может противопоставить бомбардировщикам, – заметил Хью. – Мы никак не защищены от массированных ударов авиации. И эта война будет не такой, как предыдущая. Противник не остановится перед бомбардировками гражданского населения.

– В таком случае, оставим наших гражданских за городом, – отозвался Эдвард с той веселостью, к которой, как было известно Хью, всегда прибегал, когда ему становилось тревожно. Остаток обеда они говорили о работе и нерешительности Руперта.

– Я вот о чем: если он все-таки согласится перейти к нам, ему придется постоянно принимать самые разные решения, а судя по опыту, он не в состоянии делать это быстро.

Хью ответил:

– Ну, у него есть мы, чтобы его подгонять.

– Вот в этом я не уверен.

За время краткой паузы оба осознали, что вернулись к тому же, с чего начали. Потом Хью заговорил:

– По-моему, нам стоило бы продумать план действий в экстренной ситуации.

– В связи с Рупом?

– И со всем остальным тоже.

Эдвард посмотрел на брата: во встревоженные честные глаза, на нервно бьющуюся жилку под правой скулой, черный шелковый чехол с культей, опирающийся на угол стола, и опять в глаза. Выражение лица Хью осталось неизменным. Он произнес:

– Я знаю, ты считаешь меня упрямым паникером. Но ты знаешь, что я прав.

* * *

Зоуи очутилась в довольно щекотливом положении. Выход был предельно прост и скучен, и она приберегала его в качестве последнего средства. Состояние ее матери улучшилось достаточно, чтобы она могла проводить на ногах часть дня, а это означало, что Зоуи приходилось уделять ей больше времени, чем когда миссис Хэдфорд была прикована к постели. Кроме того, у доктора Шерлока осталось меньше причин для частых визитов, хотя он по-прежнему наносил их. В первые три дня, пока маме было по-настоящему плохо, Зоуи варила ей яйца всмятку, делала тонюсенькие бутерброды с маслом, умудрилась даже однажды сварить компот из чернослива, каждый день перестилала постель и мыла ванну – нудная и грязная работа, от которой она уставала настолько, что даже по утрам, лежа на неудобном диване в гостиной, не могла как следует задуматься. Из дома она выходила только в библиотеку, поменять книги: Руби М. Эйрс – для матери, которая требовала какого-нибудь легкого чтения, и вдобавок все, что удавалось найти для самой себя, обычно Сомерсета Моэма или Маргарет Ирвин. Она изнывала от скуки и единственными светлыми моментами становились звонки Руперта по вечерам (в течение строго трех минут, потому что Дюши считала телефон роскошью, особенно междугородние разговоры) и визиты доктора Шерлока. Доктору Шерлоку, по мнению Зоуи, было лет сорок, так как его густые и волнистые волосы уже начинали седеть. Очень рослый, с карими глазами, он обладал успокаивающим голосом, и Зоуи заметила, что мать перед его визитами тщательно «приводит себя в порядок», как она это называла. Когда он пришел в первый раз, Зоуи проводила его в спальню матери, где та лежала в постели, одетая в ночную кофточку персикового цвета, отделанную лебяжьим пухом, прикрыла за ним дверь и тихо вернулась в тесную гостиную, чтобы убрать в ней. После замужества Зоуи ее мать переехала в квартиру поменьше и подешевле, но со своим имуществом расстаться так и не смогла, поэтому ее жилье выглядело захламленным. Зоуи было некуда повесить свою одежду и даже убрать постельное белье, которым она застилала диван на ночь, краситься ей приходилось в крошечной темной ванной. Все поверхности в доме занимали фотографии – главным образом Зоуи на каждом этапе детства и до нынешних дней. Стены, крашенные в преимущественно персиково-розовый цвет (от мисс Арден мать Зоуи узнала, что он является наиболее подобающим для женщин), теперь казались грязноватыми, в тон хлипкому тюлю на каждом окне, приглушающему и загораживающему весь дневной свет. Квартира находилась на пятом этаже многоэтажного дома; спускаться с него приходилось на немыслимо медлительном, похожем на клетку лифте, который часто застревал на другом этаже, потому что кто-нибудь из жильцов забывал закрыть тяжелые заедающие двери. Как в тюрьме, подумала Зоуи, и в этот момент в комнату вошел доктор Шерлок.

– Итак, миссис…

– Казалет.

– Миссис Казалет, ваша матушка благополучно поправляется. Я уже сказал ей, что придется полежать еще как минимум несколько дней. Питание должно быть легким – цыпленок, рыба, что-то в этом роде…

– Я готовлю не особенно… а вам не кажется, что ее следует поместить в больницу?

– Нет-нет. Я уверен, она предпочтет ваши заботы. Вы ведь сможете пробыть с ней еще несколько дней, да? Кажется, ее это очень беспокоит.

– Несколько дней. Мой муж сейчас за городом вместе с детьми.

– А, понятно. И вы не хотите оставлять их надолго.

– Он ведь мой муж. Ему не нравится, когда я надолго уезжаю.

Он слегка улыбнулся.

– Могу себе представить. Но возможно, вы могли бы перевезти вашу матушку за город на несколько дней.

– О, нет, ничего не получится! Видите ли, мы гостим у родителей мужа. Дом просто переполнен людьми.

Он написал что-то в блокноте для рецептов, потом снова взглянул на нее. На этот раз его восхищение было нескрываемым. Он оторвал рецепт и протянул ей.

– Какими бы ни были ваши планы, обязательно посвятите в них вашу матушку. Сейчас для нее важнее всего избегать волнений. Я прописал ей слабое успокоительное, которое должно помочь и вдобавок обеспечит ей крепкий ночной сон.

– А завтра вы придете?

– Да. Кстати, у вас есть судно?

– Нет… кажется, нет, – судна она не видела ни разу в жизни.

– В таком случае, приобретите его в аптеке. Вашей матушке требуется один или два дня полного покоя. Ей не стоит ходить до уборной и обратно. – Он убрал блокнот в саквояж и собрался уходить. – До завтра, миссис Казалет. Не провожайте меня.

Она услышала, как он отпер входную дверь, закрыл ее, и в квартире стало тихо. День она провела ужасно: ходила покупать еду, лекарство и судно, потом уговаривала мать воспользоваться им, потом понесла опорожнять, мыть и наконец принесла обратно в персиковую спальню, накрыв персиковым полотенцем. Какая-то добрая душа в рыбной лавке на Эрл-Корт-роуд (пришлось пройти пешком несколько миль, чтобы разыскать место, где торгуют рыбой) объяснила ей, как готовить филе камбалы.

– Для больной? Так вы положите его между двумя тарелками, милочка, и поставьте их поверх кастрюли с горячей водой.

Замечательно, вот только она не спросила, сколько надо готовить рыбу, и обожгла пальцы верхней тарелкой, когда заглянула под нее, проверяя, готово филе или нет. Вскоре вся квартира провоняла рыбой, а мать не выразила ни малейшего желания пробовать ее.

– Ты же знаешь, как я отношусь к рыбе, Зоуи, – сказала она. – Ничего, обойдусь хлебом и молоком. И виноградом, – крикнула она вслед Зоуи, уносившей из комнаты поднос. – Ты виноград купила?

– Ты же не сказала мне, что хочешь его. Я спрашивала, хочешь ты чего-нибудь или нет, и ты ничего не ответила. Попозже схожу.

– Не хочу тебя утруждать.

И все-таки утруждаешь, думала Зоуи, отскребая рыбу от тарелки и отправляя ее в мусорное ведро. Возня с судном начисто лишила ее аппетита. Она сходила за виноградом и банкой черепахового супа матери на ужин. Вечером в разговоре с Рупертом она излила ему душу: плакалась, как все ужасно и как она соскучилась по нему. Он был очень мил, сказал, что из нее наверняка получилась чудесная сиделка, но тут уж ничего не поделаешь, и пообещал позвонить завтра.

А потом события начали развиваться стремительно. Утром, когда пришел доктор Шерлок, она сварила кофе (только его она и умела хорошо готовить) и по окончании осмотра больной предложила ему чашечку. Он согласился. Дела у ее матери идут превосходно, сообщил он, вскоре она уже сможет вставать на час или два, но обязательно должна спать днем и засыпать пораньше вечером.

– А чем занимаетесь вы после того, как уложите матушку спать?

Зоуи пожала плечами.

– Ничем. Все мои друзья разъехались, ходить в кино одной не хочется. – Она попыталась связаться с одной-двумя давними школьными подругами, но безуспешно. Она перевела взгляд на чашку у себя в руках, потом с очаровательной легкой улыбкой посмотрела на врача. – Но в целом мне не на что жаловаться.

– Как я успел убедиться, это обстоятельство мало кого останавливает. Впрочем, пожаловаться я и сам не прочь. Моя жена увезла детей в Ханстен – якобы на две недели, а теперь прошло уже три, и нет никаких признаков их скорого возвращения.

– Ах вы, бедняжка! – Она потянулась за кофейником.

– Благодарю, кофе был восхитителен, но до обеда мне надо нанести еще несколько визитов, – он поднялся. И вправду он был на удивление рослым. Тем же днем Зоуи съездила к себе домой за нарядами.

К концу недели ее мать вставала каждый день, начала самостоятельно мыться и пользоваться туалетом. В пятницу врач спросил Зоуи, не согласится ли она поужинать вместе с ним. «Если, конечно, у вас нет более заманчивых планов». Никаких планов у нее не было.

По безмолвному соглашению ставить ее мать в известность они не стали. Зоуи сообщила ей, что идет в кино, врач вообще промолчал. Он повел ее в ресторан, и там, за пате-трактир и шабли, они обменялись уклончивыми, интригующими и зачастую вводящими в заблуждение сведениями о себе, которые прокладывали путь к физическому влечению. Давно она замужем? Почти четыре года. Значит, она вышла замуж очень юной. В девятнадцать. Совсем ребенок. А дети? Увы, их у нее нет. Ее муж прежде был женат; дети, о которых она упоминала, от его первой жены. Она слишком молода для роли мачехи. Да, порой это нелегко. На ней было платье с американской проймой, в котором каждое полуотрицательное пожатие плеч – в ответ на реплику о юности и о последующих трудностях, – выглядело особенно притягательно. Ей хотелось играть на сцене, по своей воле сообщила она, но брак положил этому конец. Он без труда мог понять, почему ей хотелось на сцену. К тому времени они перешли к филе палтуса «Вероник», и Зоуи задала собеседнику вопрос о нем самом. Рассказывать почти нечего: он семейный врач с довольно солидной практикой и домом на Редклифф-Сквер, уже двенадцать лет женат, отец двоих детей. Его жена недолюбливает Лондон, поэтому на деньги, доставшиеся ей от отца, они купили коттедж в Норфолке, с которым ей трудно расстаться. А сам он не поклонник жизни за городом и предпочитает столицу. О, да, она тоже! Это сходство, за которое они выпили, глядя друг на друга, быстро приобрело приятную значимость.

– Это же удивительно, – старательно изображая легкий тон, сказал он, – что мы настолько похожи!

Они уже пили кофе, когда подошел официант с известием, что ему звонят. Вернувшись, он рассыпался в извинениях и сообщил, что ему пора: вызывают к пациенту. Нет-нет, допивайте кофе. Он спросил счет.

– Какая жалость, – сказал он, – а я надеялся пригласить вас куда-нибудь потанцевать.

– Правда? – Подавить разочарование полностью ей не удалось. – Но откуда они узнали, что вы здесь, в этом ресторане?

– Когда я куда-нибудь иду, я всегда предупреждаю об этом – на случай, если срочно понадобится моя помощь. Такова моя работа. Помощников у меня нет.

Он подвез ее к дому матери и спросил:

– Ничего, если я не стану провожать вас до двери?

– Разумеется, нет. Благодарю за ужин. Было так приятно побывать на людях.

– Было приятно побывать на людях вместе с вами, – отозвался он. – Может быть, потанцевать сходим в другой раз?

– Пожалуй, можно.

Он проводил ее взглядом, она легко взбежала на крыльцо и открыла дверь своим ключом. Потом обернулась и помахала, а он послал ей воздушный поцелуй. С тех пор, как она вышла замуж, она впервые поужинала наедине с другим мужчиной, не с Рупертом, и почувствовала, что вернулась в знакомую и увлекательную стихию.

На следующий день она снова сходила домой, за вечерним платьем, а через два дня он повел ее в «Горгулью». Танцевал он божественно, бэнд играл ее самые любимые мелодии, а метрдотель приветствовал ее, назвав по имени. На этот раз никакие звонки им не помешали; она надела свое давнее белое платье с открытой спиной (он ведь не знал, что оно уже старое), на шею – зеленую бархотку с пряжкой, украшенной стразами, и старые, но удобные зеленые туфли, в которых ей так нравилось танцевать. Воодушевление и удовольствие оживили ее красоту, вновь сделали ее почти детской и в то же время загадочной, и он пленился ею. Он говорил, что она превосходно танцует и сама она прелестна – поначалу легким тоном; она принимала эти робкие комплименты вежливо, как состоятельная дама – букет ромашек. Но позднее вечером, когда они уже довольно много выпили и его восхищение достигло стадии благоговения – «я в жизни не встречал человека, который был бы хотя бы вполовину так же красив!», – ее ответы стали звучать гораздо серьезнее. Уверенная в том, какое впечатление производит ее внешность, она позволила себе кокетливую полуправду:

– На самом деле я ужасно глупая. И легкомысленная.

– Вы ни в коем случае не глупая. Хотите бренди?

Она покачала головой.

– Это так! Я ничего не смыслю в политике, не читаю серьезных книг, не… – она помедлила в поисках наиболее безобидных недостатков, – не хожу на всякие там собрания, не занимаюсь благотворительностью… – Она умолкла, он не сводил с нее глаз. – И еще, не знаю, заметили ли вы, сколько здесь рисунков – видите вон тех нарисованных женщин на стенах в баре? Так вот, их нарисовал какой-то Матисс, знаменитый художник, а я вообще не понимаю, какой в них смысл.

– Я восхищен вашей откровенностью, – признался он.

– Ручаюсь, вам она уже наскучила.

Она взглянула на его бренди, и он подозвал официанта.

– Вы всегда меняете решение насчет бренди, верно?

То же самое случилось во время прошлой встречи, и он был рад узнать о ней хоть что-то.

Она взглянула на него чуть укоризненно.

– Далеко не всегда. Я вообще ничего не делаю всегда.

– Разумеется, нет.

– А еще в домашнем хозяйстве от меня никакой пользы, я даже ради спасения собственной жизни научиться готовить не могу, и если уж говорить начистоту, во мне даже материнских чувств нет. Честное слово.

Однако он зашел слишком далеко, чтобы распознать чистую правду.

И вот теперь (сколько же времени прошло?) восемь дней спустя она поняла, что это уже чересчур. Он безумно влюбился в нее, пытался уложить ее в постель, однако она устояла, хотя искушение оказалось неожиданно сильным. Это дало ей повод гордиться собой, разговаривая по телефону с Рупертом, хотя разговоры с ним получались все менее искренними. Маме становится лучше, но медленно, говорила Зоуи; она никак не может оставить ее, пока не убедится, что та поправилась настолько, чтобы жить одна. А с матерью дело обстояло иначе. После того как Зоуи закончила один из осторожных телефонных разговоров с Филипом, который звонил не меньше трех раз в день, мать подняла голову от книги и спросила:

– Ты ведь встречаешься с ним, да?

– Господи, о чем ты?

– С ним. С доктором Шерлоком. А Руперт знает?

Делая вид, будто не слышала вопроса, Зоуи ответила:

– Я ужинала с ним раз или два – да, это так. А почему бы и нет?

– Так нельзя, Зоуи. У тебя прекрасный брак – и все остальное. Но если Руперт знает и не возражает, полагаю, все в порядке?

Зоуи так и не ответила на этот многозначительный вопрос, а ее матери не хватило смелости задавать его вновь.

Руперту Зоуи запретила звонить после семи вечера, чтобы он не разбудил ее мать, и чувствовала себя довольно уверенно.

В тот вечер Филип повел ее, как и обещал, смотреть Лупино Лейна в мюзикле «Я и моя девушка». Зоуи очень понравилось, особенно то, что он все время смотрел на нее, а не на сцену. Потом они отправились в Savoy, ужинать и танцевать. Зоуи была в оливково-зеленом платье из шелкового репса, с открытыми плечами – самом новом из ее платьев, которое она купила потому, что цвет оттенял ее глаза и подчеркивал атласный блеск белых плеч. Волосы она собрала на макушке и завязала зеленой бархатной лентой так, чтобы украшенная стразами пряжка находилась сзади (ее драгоценности остались в Суссексе, о чем она очень жалела). Она знала, что выглядит эффектно, как никогда, и молча досадовала, потому что он до сих пор не сказал ей об этом. Однако все остальные явно обратили на нее внимание: метрдотель, соммелье, и даже Кэрролл Гиббонс, играя на рояле, улыбался ей и поблескивал очками, когда они вышли потанцевать.

– Вы все время молчите, – наконец не выдержала она. – Вам не нравится мое платье? Я надела его специально для вас. Неужели я недостаточно элегантно выгляжу?

– Не элегантно, – отозвался он, – я сказал бы совсем иначе, – он сильнее прижал ладонь к ее талии сзади. – Вы совершенно неотразимы. Я хочу вас, как ничто другое в мире.

– О, Филип!

Немного погодя, за ужином, когда свет был приглушен, он спросил, согласилась бы она выйти за него, будь они оба свободны.

Она недоверчиво взглянула на него: он ничуть не шутил.

– Но ведь у нас обоих семьи!

– В моем случае – почти уже нет. Жена написала мне, что, по ее мнению, скоро будет война, поэтому в Лондон она не вернется. Детей она намерена вырастить в деревне. Думаю, если я попрошу, она даст мне развод. Так или иначе, супружеских отношений между нами уже давно не было.

– Ох вы бедненький!

Он посмотрел на нее с еле заметной сардонической усмешкой.

– Не надо меня жалеть. Время от времени я искал утешения на стороне, когда появлялась возможность, – до недавнего времени. Я превосходный любовник, – добавил он.

Наступило молчание: Зоуи смутилась. И подыскивала какой-нибудь здравый способ ответить отказом.

– Я, конечно, весьма польщена, но само собой, об этом не может быть и речи. Руперт никогда не разведется со мной.

– А вы бы этого хотели?

Впоследствии до нее дошло: если бы только она ответила честно, сказала бы, что не желает развода и, несмотря на все влечение к нему, не влюблена в него, все могло сложиться и наверняка сложилось бы совсем иначе. Но ранее она допустила ошибку, намекнув на «сложности» в семье, и с тех пор наслаждалась его сочувственным вниманием. Не будь она такой дурой, она ни за что бы не попала в такой переплет. Ибо это был переплет. Она с тревогой осознала, что он настроен гораздо более серьезно, чем ей хотелось бы. Его настойчивость пугала ее, и она унизилась до очередного обмана. Ему станет легче, думала она, если она позволит ему считать, что она разделяет его чувства, но принципы не позволяют ей поступить так, как им, конечно, хочется обоим. Стало немного легче, но на обратном пути он стал уговаривать ее отправиться к нему, она отказывалась, он умолял, она продолжала отказываться, он начал целовать ее, и тогда она расплакалась, а он стал нежным и раскаялся. К тому времени, как Зоуи улеглась на свой диван, она так вымоталась, что не могла уснуть, чувствовала себя виноватой, раздраженной и совершенно не в духе, и ей просто хотелось выпутаться из этой истории.

На следующее утро ее мать, которую происходящее тревожило сильнее, чем она давала понять, объявила Зоуи, что поедет выздоравливать к своей давней подруге Мод Уиттинг, которая жила на острове Уайт и давно звала ее погостить.

– А ты возвращайся в Суссекс, дорогая, я же знаю, как тебе хочется туда.

С глубоким облегчением Зоуи, по выражению ее матери, повела себя «как ангел»: уложила ей чемодан, сходила купить туалетные принадлежности и коробку фруктового мармелада, которую мать всегда брала с собой, уезжая к подруге, а потом наконец отправилась на такси вместе с ней на вокзал Ватерлоо и заботливо усадила в поезд.

– Передай от меня привет Руперту. Ты уже предупредила его, что вернешься домой сегодня?

Отвечая, Зоуи солгала. Она понимала, что была недостаточно внимательна к матери, и не хотела тревожить ее. Но из здания вокзала она вышла с ощущением свободы. Матери уже лучше, она прекрасно проведет время, вместо того чтобы торчать в унылой тесной квартирке, а сама она, Зоуи, теперь просто исчезнет из поля зрения Филипа, стоит ей только пожелать. Забирая из квартиры матери свой накопившийся за это время гардероб, чтобы отвезти его в Брук-Грин, она решила провести в Лондоне еще одну ночь и сообщить Филипу, что на следующий день уезжает в Суссекс. Ей удалось объявить это в телефонном разговоре (ее мать он больше не навещал: она уже достаточно оправилась и не нуждалась в визитах врача). В трубке стало тихо, потом Филип спросил:

– И вы, наверное, откажетесь от встречи на прощание?

К своему удивлению, она ответила: ни в коем случае, она будет рада повидаться с ним, если он не против. Она считала, что поступает честно и держится невозмутимо: если ему хочется увидеть ее – что ж, ему решать.

Он заехал за ней в обычное время, они поужинали в Сохо, в ресторане, куда он еще не возил ее, и все казалось таким, как всегда, но впечатление было обманчивым. Она почти сразу заметила, что он ни слова не сказал о том, как она выглядит (а обычно постоянно возвращался к этой теме), и спустя некоторое время это начало тревожить ее. На ней было платье, которое он к тому времени хорошо знал, предыдущей ночью она спала плохо, и когда наконец пожаловалась на это, он просто ответил, что ему кажется, она ничуть не изменилась, и возобновил прежний разговор о чем-то постороннем – будет ли телевидение когда-либо пользоваться успехом у широкой публики – а она видела его? Нет? Естественно, если оно получит распространение, то прикончит и радио, и, по его мнению, кинематограф.

– А мне бы хотелось стать киноактрисой, – сказала она.

– Правда? – отозвался он. – Ну что ж, полагаю, не только вам, но и всем лондонским продавщицам.

Ей не понравилось, что ее поставили на одну доску со всеми, и она надулась. Последний вечер складывался совсем не так, как ей представлялось. Наконец они пошли танцевать, он умолк, стало лучше. Перед самым отъездом домой он поцеловал ее прямо на танцполе, и она поняла, что он все еще хочет ее.

Он сказал, что поднимется вместе с ней и проводит ее прямо до дверей квартиры на всякий случай, она возразила, что не стоит беспокоиться, и вообще, как бы не разбудить ее мать.

– Вашу матушку?

Да, они, к сожалению, разбудили ее прошлой ночью, и пришлось обещать больше так не делать.

– Обещаю, ее мы не разбудим, – заверил он, входя вместе с ней в лифт. – Я просто хочу зайти к вам на чашку чая и беседу. Ведь это же наш последний вечер, – добавил он.

– Он прошел интересно, – сказала она.

– Правда?

Дверь квартиры она закрывала с преувеличенной осторожностью, они остановились в унылой и узкой прихожей. Он снял с нее шаль и положил на стул.

– На самом деле вы ведь не хотите чаю, да?

– Не хочу, – подтвердил он, – нисколько, – и он схватил ее в объятия и поцеловал. Раньше это всегда приятно волновало ее, но она наслаждалась его желанием, а сама оставалась спокойной и отчужденной. Но теперь она отзывалась на его прикосновения и от этого нервничала.

Она попыталась высвободиться, и когда он прервал поцелуй, сказала:

– Никакая это не беседа. Думаю, вам лучше уйти, Филип.

Он положил ладони на ее обнаженные плечи и ровным голосом произнес:

– Вы считаете, что все зашло слишком далеко?

– Да! Да, считаю!

– И вы не хотите, чтобы мы решились на то, о чем потом пожалеем?

– Разумеется, не хочу, – она попыталась произнести эти слова решительно и непреклонно, но выражение восхищенного и нежного внимания в его глазах, к которому она уже успела привыкнуть, исчезло, и она так и не смогла понять, чем оно сменилось. – И потом, я же вам сказала: ни в коем случае нельзя разбудить маму.

Во время последовавшей краткой паузы она успела подумать о том, что в квартире совершенно тихо и что никто не услышит ее, даже если она закричит, а потом увидела, что он очень зол и улыбается.

– Ах вы маленькая лгунья! Ваша мать звонила мне сегодня утром, просила переслать рецепт ей по почте. Вы же могли еще сегодня уехать к мужу, так? Но не устояли перед искушением провести за игрой еще один вечер! Вы очень красивы, моя дорогая. Но более эгоистичного существа, чем вы, я в жизни не встречал. Вы же всегда знали, в чем ваша сила, вот только понятия не имели, в чем ваша слабость: значит, самое время узнать.

Одним точным и внезапным движением он подхватил ее на руки, унес в гостиную и бросил на диван.

Затем последовало несколько часов, которые до конца жизни она вспоминала с ощущением двоякого стыда. Стыд был отчасти привычным оттого, что это вообще произошло, и отчасти – более реальным и предательским: за то, что ее сопротивление было лишь видимостью, за то, что она полностью погрузилась в нечто, не имеющее никакого отношения к плотской любви, известной ей до сих пор. Потому что он не обольщал ее нежными словами, не вымаливал у нее любовь – он вообще ничего не говорил. Он просто стремился пробудить в ней сексуальность прикосновениями, внимательно наблюдая за реакцией. Много лет спустя, когда она увидела в каком-то французском фильме, как один из грабителей в банке нащупывает верную комбинацию цифр на кодовом замке сейфа, она узнала это пристальное, бесстрастное внимание и кончила, покраснев в темноте. Как только он узнавал, что возбуждает ее, он пользовался этим знанием, и она, всегда бывшая подательницей милостей, превратилась в просительницу, а он вел ее от начального протеста до податливости, пока ею не овладела страсть, сдерживался, доводя ее до исступления, чтобы услышать, как она бесконечно молит его. Несколько часов спустя, когда этот процесс возобновился и завершился несколько раз, она, должно быть, уснула, потому что, проснувшись, вдруг поняла, что она одна, укрыта одеялом, и лампа все еще светит на шатком столике в углу комнаты, тусклая в сером утреннем свете.

Поначалу ей подумалось: он наверняка еще здесь, но когда она встала, закутавшись в одеяло, то быстро убедилась, что его в квартире нет. У нее болело все тело, шею свело после сна на неудобном диване. Одежда, в которой она ходила в ресторан вчера вечером, лежала разбросанная на полу там, где он оставил ее. Выяснив, что он ушел, она испытала нечто вроде облегчения. Пока она мылась, зазвонил телефон. Пусть даже не надеется, что я отвечу, думала она, собирая по крупицам себя прежнюю – надменную и прелестную Зоуи, способную обвести вокруг пальца любого мужчину и остаться совершенно невозмутимой. Но когда телефон перестал трезвонить, она задумалась: о чем вообще он собирался с ней говорить? И обнаружила, что ей трудно сосредоточиться на мыслях хоть о чем-нибудь.

Много позже, когда она оделась и заварила себе чай, телефон снова зазвонил. Пропустив два сигнала, она взяла трубку. Пусть себе говорит: она не скажет ни слова, как будто у него и не было прошлой ночи.

– Зоуи? Дорогая, я понимаю, для тебя это страшная рань, но я счел своим долгом позвонить…

Это был Руперт. Он сказал, что вчера вечером звонил Хью: они с Эдвардом обеспокоены сложившимся положением, Хью считает, что если так пойдет и дальше, оставаться в Лондоне небезопасно. Он пытался дозвониться до нее еще вчера, но она, наверное, уезжала. Так она сможет вместе с матерью приехать сегодня же, утренним поездом? И он добавил, что есть поезд в десять двадцать пять.

Зоуи услышала собственный голос, объясняющий, что ее мать уехала, а сама она все равно собиралась вернуться сегодня.

– Ты уже звонил раньше? – спросила она.

– Боже упаси, нет. Я же знаю, что бывает, если разбудить тебя телефонным звонком. Ладно, встречу тебя в Бэттле. Всего хорошего, милая.

Она повесила трубку; ее трясло, ноги подкашивались. Неверными шагами она добрела до гостиной и рухнула на позолоченный стул возле лампы. Руперта она услышала слишком рано. Впечатления были еще свежи, она еще не пришла в себя, ей требовалось время, прежде чем она сможет снова увидеться с ним, а времени у нее не осталось. Расплакавшись, она попыталась построить версию событий, которая выглядела бы сносно. В общении с этим человеком она зашла слишком далеко, он воспользовался этим – изнасиловал ее. Но на самом деле он ее не насиловал. Она не виновата в том, что оказалась настолько желанной, ведь он намного старше, а она говорила ему, что замужем и не расстанется со своим мужем, так почему же он просто не смирился с этим и не оставил ее в покое? Но она пыталась привлечь его, хотела, чтобы он влюбился в нее, и до всего остального ей не было дела. «Ах вы маленькая лгунья!»

Он настолько сильно влюбился в нее, что не мог не предаться с ней любви – ей казалось, что она вправе приписать ему хотя бы эти чувства. Но теперь она понимала, что прошлая ночь не имела к любви никакого отношения. Она не благосклонно отдалась ему: «О, Филип! Прошу… прошу вас!» Он обольстил ее, у него наверняка огромный опыт, в его постели перебывали десятки женщин. Он все продумал с самого начала. И если бы прошлой ночью она воспротивилась, он, вероятно, взял бы ее силой. Но если каждый вечер ходишь танцевать с мужчиной, зная, что его безудержно влечет к тебе, а потом приглашаешь к себе в квартиру, зная, что она пуста, чего еще можно ожидать? Как это он сказал? Что-то насчет ее слабостей, которых она не знает. А теперь, похоже, она не знала ничего другого и всецело состояла из них. Она и впрямь чувствовала себя слабой, низведенной до уровня… она никак не могла подобрать слово – животного? Потаскухи? Но они ведь, кажется, делают это за деньги? Если бы прошлой ночью встал денежный вопрос, платить была бы вынуждена она… Никакими стараниями ей не удавалось восстановить события так, чтобы они не вызывали чувства неловкости. Она погасила лампу и, устало ссутулившись, принялась подбирать с пола одежду, одеваться и укладывать чемодан, готовясь к возвращению в Суссекс.

* * *

Тем же утром во время завтрака Реймонд позвонил в Милл-Фарм с известием о смерти тети Лины. Нора сразу поняла, что произошло, услышав, как ее мать говорит каким-то не своим, искусственным голосом. Норе казалось, что никто не станет всерьез горевать о смерти тети Лины, ведь она была ужасно старой, хоть и радоваться тут нечему, однако она заметила, что тетя Вилли как будто заразилась маминым голосом, и теперь они одинаково восклицали, какое это горе. Похороны состоятся в понедельник, сказала Джессика, Реймонд решил, что Анджела и Кристофер должны сопровождать ее в поездке во Френшем.

– Ой, а можно и мне тоже? – попросила Нора. – Я еще никогда не бывала на похоронах!

– Бывала, – возразил Невилл. – На похоронах Бексхилла на прошлой неделе. Ты тоже присутствовала.

– Недели нет! – задумчиво произнесла Луиза. – И целы башмаки, в которых рыбкин гроб сопровождала…

– Тише, дети! А если вы уже позавтракали – идите.

Лидия сразу же уселась на место.

– Мамочка, а куда бы ты хотела, чтобы мы пошли? То есть куда бы хотела больше всего?

– К чертям, – подсказал Невилл, – ну или в уборную, наверное.

Джуди, которая всегда ела медленно, запихала свой тост в рот и спросила:

– А хоронить толстых трудно? Тетя Лина была просто великаншей, – пояснила она.

– Джуди, будь любезна замолчать и покинуть комнату!

– Вот и нам тоже пора, – сказала Луиза Норе, пока их не выставили.

Вилли вздохнула с облегчением, а потом сообразила, что Анджела все еще с ними.

– Не волнуйся, мама, мне тоже пора, а то я опоздаю на сеанс.

И она действительно позировала Руперту, который писал ее портрет, – ежедневно с десяти до часу, благодаря чему она проводила наедине с ним по несколько часов, не говоря ни слова. Портрет был почти закончен, но Анджела лелеяла надежду, что он начнет еще один.

– Порой я опасаюсь, как бы она не увлеклась Рупертом, – заметила Джессика, когда ее дочь покинула столовую.

– О, это совершенно неважно. Рупертом она может увлекаться сколько угодно. Думаю, она просто в восторге от того, что с нее пишут портрет. Помнишь, как ликовала ты, когда Генри Форд рисовал тебя для книги сказок?

– Да, но до него-то самого мне не было ровным счетом никакого дела. Просто взыграло тщеславие, – она слегка встряхнулась. – Господи, бедный Реймонд! Ему придется взять на себя все устройство похорон, а он ничего не смыслит в таких делах.

– Видимо, тебе придется ехать?

– Разумеется. Вот только детей мне бы не хотелось брать с собой. Кристофер страшно разнервничается, Реймонд начнет злиться на него, а Анджела, вероятно, надуется и скажет, что у нее нет подходящей одежды. И если уж на то пошло, у меня тоже.

– Могу дать тебе свое платье – черное с белым, если оно тебе не слишком коротко. А если ты оставишь детей здесь, значит, вернешься быстрее.

Вилли не говорила Джессике о своей возможной беременности, но знала, что будет скучать по сестре: больше она ни с кем не была настолько близка. Мало того, пробыв несколько недель рядом с Джессикой, Вилли осознала, как она одинока.

* * *

Тем же утром в одиннадцать один из грузовиков компании «Казалет» занял всю подъездную дорожку, водитель выбрался из кабины и постучал в окно кухни огрызком карандаша, вынутым из-за уха. Миссис Криппс, поглощенная приготовлением рагу по-ирландски из семи фунтов костистой части бараньей шеи, послала Дотти разыскать миссис Казалет-старшую. Но Дотти с поисками справилась неважно. И потому исчезла, зная, что с невыполненным распоряжением к миссис Криппс лучше не возвращаться. Время шло; водитель удалился в кабину, где съел булку, посыпанную тертым кокосом, выпил термос чаю и прочитал Star. Миссис Криппс совсем о нем забыла – до тех пор, пока ей не понадобилась корзина слив «виктория» и она не сообразила, что Дотти так и не принесла ее от задней двери, куда ее доставил Макалпайн. Пронзительным голосом миссис Криппс принялась звать Дотти, Айлин сказала, что уже довольно давно ее не видела, а сливы стоят на прежнем месте – на самом солнцепеке, и к ним уже слетелись осы.

– Айлин, лучше сходите-ка вы за старшей хозяйкой, хотя и так видно, что за ужином у нас будет одним едоком больше.

И Айлин отправилась стучать в дверь гостиной, где Дюши и Сид играли дуэтом.

– Удивительное дело, – сказала Дюши, вернувшись в гостиную к Рейчел и Сид. – Этот человек привез двадцать четыре походные койки, которые, по его словам, распорядился доставить сюда Уильям. Зачем бы это?

– Возможно, на случай эвакуации, – предположила Сид.

Дюши заметно успокоилась.

– О, искренне надеюсь, что не для чего-нибудь еще! Помните тот жуткий случай, когда он познакомился в поезде с крикетной командой и пригласил ее на выходные, а кормить их было нечем, кроме макарон с сыром? Как думаете, кого он собирается эвакуировать? Боже мой, а если членов его клуба? Они же все привыкли к такой сытной пище!

– Дорогая, я уверена, этого не будет. Ты же знаешь, он любит подстраховаться. И если что-то покупает, то всегда дюжинами, – успокаивала ее Рейчел, но чувствовала уколы тревоги.

– И кстати, где он сам?

– Уехал в Брид. Говорят, один из местных жителей на редкость умело ищет место для колодцев. Папа собирается с его помощью бурить еще одну скважину для новых коттеджей. Обещал вернуться к обеду. Мы сами позаботимся о водителе грузовика, дорогая, правда, Сид?

– Безусловно.

– Только следи, чтобы она ничего не поднимала, Сид! У нее только-только стало получше со спиной.

– Ладненько.

* * *

– На этом все.

– Вы уже закончили?

– Нет-нет, но мне уже пора, – он вытер кисть тряпкой. – Надо встретить Зоуи с поезда. Э, да я опоздаю, если не выеду сейчас же. Будешь умницей, сможешь вытереть мои кисти, ладно?

Разумеется, она могла.

– Дай бог тебе здоровья.

И он уехал. Гром среди ясного неба. Он ни словом не обмолвился о возвращении Зоуи. «Надо встретить Зоуи с поезда». Может, на самом деле он и не хотел ее встречать, просто считал своим долгом, ведь они женаты. Она медленно встала. Сидя неподвижно с повернутой к нему головой, она чувствовала, как все тело затекает, а иногда от стараний сохранить неподвижность ее била дрожь. Но все это можно было вытерпеть, чтобы побыть вместе, а еще – ради десятиминутных перерывов через каждый час, когда он давал ей сигарету и хвалил за то, как она хорошо позирует. Бросит ли он писать ее портрет теперь, когда вернется Зоуи? Наверняка хотя бы закончит, ведь он убил на него столько времени. Он нарисовал ее сидящей в большом кожаном кресле с высокой спинкой, которое обычно стояло в дальнем конце бильярдной. Кожаная обивка была черной с зеленоватым отливом, он посадил ее под углом, но просил смотреть на него, сложив руки на коленях. Хоть она принесла ему на выбор свои лучшие наряды, он отверг их все и в конце концов одел ее в свою старую шелковую рубашку – зеленовато-белую. Рубашка была слишком велика ей, но он закатал рукава и расстегнул две верхние пуговицы. Ее буквально разрывало от острого удовольствия надевать принадлежащую ему вещь и ощущения, что в ней она выглядит ужасно. Он также запретил ей завивать волосы, связал их сзади тускло-зеленой лентой, к сожалению, принадлежащей Зоуи, и сказал, что предпочитает видеть ее с ненакрашенными губами. Ей самой казалось, что она выглядит неряшливо и блекло, он даже придал ее глазам аквамариновый оттенок. Как будто это вовсе не она. Он говорил, что она красива – чего же еще она могла желать? Только чтобы это продолжалось вечно, подумала она, и глаза наполнились слезами. Иногда она нарочно принимала позу неправильно, чтобы он подошел и поправил ей голову руками, но он больше ни разу не коснулся ее лица. Она вынула кисти из банки из-под джема, куда он ставил их, и принялась вытирать тряпкой, пропитанной скипидаром. «Теперь все станет только хуже, – думала она. – Мало того, что начиная с обеда здесь будет Зоуи, так еще и наши каникулы заканчиваются, и вскоре меня увезут обратно в Лондон, далеко от него. Я этого не вынесу».

* * *

В пятницу утром Полли проснулась с теми же чувствами, с которыми засыпала накануне – с тревогой, страхом, полная мрачных предчувствий. Это было как страшный сон, но не только ночью: как раз ночью она не испытывала никаких чувств, не видела даже снов. Чувства возникали откуда ни возьмись, когда, казалось бы, все хорошо и обычно, и остается лишь тревожиться о всяких мелочах – например, сумеет ли она заразиться ветрянкой вовремя, или как втолковать Дюши, что горячее молоко – тошнотворная отрава, следовательно, не может быть полезным, и вдруг без предупреждения то, чего она на протяжении стольких лет боялась больше всего на свете, стало не просто вероятным, но и неминуемым. Это началось вчера после чая: она ушла к своему любимому дереву в саду за огородом, – дереву, которое раньше было любимым у них с Луизой, только теперь Луиза им больше не интересовалась и охотно уступила его Клэри, – устроилась на лучшей ровной ветке довольно высоко, где могла сидеть, прислонившись спиной к стволу, и читать так, чтобы никто ее не видел. Она читала задание на каникулы, мисс Миллимент разрешила им выбирать книги из списка, который сама составила, и Полли выбрала «Крэнфорд», а он оказался довольно скучным. Поэтому, когда она услышала внизу голоса, то сразу отвлеклась. Голоса приближались, она уже видела, что это тетя Рейч и Сид. Полли собиралась окликнуть их, но вдруг поняла, что тетя Рейч плачет – редкое явление для взрослых. А потом стало ясно, что они сейчас остановятся под деревом, и было уже слишком поздно сообщать, что и она здесь. Они заговорили о какой-то Иви и о том, как она закатила сцену из-за отъезда Сид, а тетя Рейч вдруг воскликнула: «Но если ты вернешься в Лондон и начнется война, будут бросать бомбы, начнутся ужасные налеты, кто-то говорил даже, что они за два или три налета могут сровнять Лондон с землей, или пустят газ – невыносимо думать, что все это тебе придется выдержать, когда рядом не будет меня!»

– Дражайшая моя, ты высказываешь столько ужасных предположений – если будет война…

– Ты же знаешь, что она будет, если чехи не примут ультиматум Гитлера. Ты сама так говорила.

– Дорогая, сейчас как раз роют бомбоубежища. Об этом сообщали в новостях.

– Но от газа они не спасут. А Хью говорил, что газ…

– Всем собираются выдать противогазы.

– Не в этом дело. Если уж всем нам суждено погибнуть, я хочу быть с тобой. Поэтому умоляю тебя попросить Иви переселиться сюда, только обязательно прямо сейчас. Вот-вот объявят чрезвычайное положение, и тогда, наверное, все поездки запретят…

– А может, и нет. Может, будет вторжение…

– О, нет! Ни в коем случае! Мы же на острове.

– Кроме того, насколько я могу судить, мы совершенно не готовы к войне. И мне с трудом верится, что Гитлер об этом не знает. Он задает тон и ставит условия.

– Сид, не надо об этом! Не уклоняйся от темы. Мы говорим о приезде Иви.

– От узкой и личной темы…

– Это все, что мы можем предпринять, верно? Может, это ненадолго. Может, это конец… всему.

Стало тихо, а когда дрожащая Полли наклонилась с ветки, чтобы посмотреть, то увидела, что добрая Сид обнимает тетю Рейч и целует ее, чтобы успокоить.

– Смелее, дорогая моя, мы вместе. Хорошо, я позвоню Иви. Если ты уверена, что Дюши не будет возражать.

– Ни в коем случае. Она просто не хотела заводить этот разговор при детях. Не желала пугать их.

Они двинулись прочь и почти сразу скрылись из виду.

Полли застыла неподвижно. Ее сердце колотилось так отчаянно, что казалось, оно сейчас выскочит из тела. Начиная спускаться с дерева хорошо знакомым путем, она не рассчитала движения и сильно ободрала голень, чтобы не упасть. А когда захотела поплевать на ногу и стереть кровь, оказалось, что во рту совсем пересохло. В ее воображении возникали ужасные видения: этот сад, только вместо деревьев – почерневшие головешки, земля – раскисшая грязь, ночью слышны стоны несчастных раненых, – «только я их не услышу», – думала она, – к тому времени я буду уже мертвой от бомб и газа». А в Лондоне еще опаснее – ведь это очевидно, иначе тетя Рейч не плакала бы, – но по ошибке бомбами могут забросать и другие места. Но Лондон… папа… Оскар! Обязательно надо попросить папу привезти с собой Оскара завтра вечером… если он будет, завтрашний вечер. Боже, надо уговорить их приехать прямо сейчас, немедленно! Она вскочила и бросилась к дому, не разбирая дороги.

Дозвониться папе в контору не удалось: его не было на месте, и она попросила передать, чтобы он перезвонил мисс Полли Казалет. Потом подумала, стоит ли рассказать обо всем Клэри и спросить ее мнения, но у Клэри зудели волдыри и ей хотелось только одного – чтобы с ней нянчились, а для детских игр ситуация была слишком серьезной. Во всяком случае, дети ничего не знали, при них об этом не говорили. Значит, выяснять надо у взрослых. Она попробовала расспросить мистера Йорка, когда тот привез с фермы молоко вечерней дойки, и он сказал, что никогда не доверял немцам и до конца своих дней не собирается. Спросила у миссис Криппс, которая, кажется, читала газету, сидя на скрипучем плетеном стуле, и услышала, что войны – пустая трата времени всех и каждого, а у нее найдутся дела и поважнее. А на прямой вопрос о том, сказано о войне в газете или нет, ответила, что не верит ни единому слову из тех, что пишут в газетах. Наверное, подумала Полли, о войне не говорят и в присутствии прислуги: «pas devant les domestiques» – «не при слугах», как иногда предупреждают мама и тетя Вилли. И она попыталась расспросить маму, которая пришивала матерчатые бирки с фамилией к школьной одежде Саймона, устроившись в дневной детской, рядом с Уиллсом, который сидел в манеже, пускал слюни и хмурился, глядя на два зажатых в кулачках разноцветных кубика. К этому времени Полли уже научилась действовать хитрее, поэтому начала издалека: почему мистер Чемберлен не встретился снова с Гитлером, а мама ответила, что потребовалось многое уладить. А если Гитлер очень захочет войны, он просто возьмет и устроит ее, да? Мама объяснила, что не все так просто (причем Полли заметила, что вид у нее стал растерянным), и почти с облегчением спросила в свою очередь, что у Полли с ногой. И велела промыть в ванной, а потом принести йод и лейкопластырь. Уму непостижимо, поднимать шум из-за каких-то мелочей вроде ноги, когда каждую минуту может вспыхнуть война, устало думала Полли, делая, что ей было велено. Потом ей пришло в голову, что, видимо, мужчины, которые в конечном итоге развязывают войны и сражаются в них, не говорят о войне в присутствии дам. Оставался только Бриг. Он сидел у себя в кабинете, где, как обычно, пахло геранью и сигарными ящиками, и изучал через лупу огромную книжищу, разложенную на столе.

– А-а, ты-то мне и нужна, – заявил он. – Ты кто?

– Полли.

– Полли. Ясно. Ты почитаешь мне, что я писал здесь об экспорте тиковых бревен из Бирмы в 1926–1932 годах?

И ей, конечно, пришлось. Потом он долго рассказывал ей о слонах в Бирме – с какой точностью они выбирают место, чтобы взяться за бревно хоботом, и она сделала вывод, что это место не обязательно должно быть посередине, и как все разом прекращают работу и бросают бревна в одно и то же время днем, когда знают, что пора идти купаться на реку. История была гораздо интереснее тех, что он обычно рассказывал, о людях, с которыми познакомился где-нибудь далеко или прямо здесь, но слушать она была все равно не в настроении. Когда он умолк и стало ясно, что он думает, о чем бы еще ей рассказать, она поспешно спросила, не кажется ли ему, что в эти выходные начнется война.

– А почему ты спрашиваешь, утеночек мой? – Она увидела, как он пытается вглядеться в нее довольно мутными голубыми глазами.

– Просто… мне кажется, что может начаться.

– А, черт бы меня побрал!

– Значит, тебе тоже так кажется? – не отступала она.

Он продолжал всматриваться в нее, потом еле заметно кивнул.

– Только это строго между нами, – предупредил он.

– А папа в Лондоне, – сказала она дрогнувшим голосом, боясь расплакаться. – И Оскар.

– Что еще за Оскар? Дурацкое имя. Кто он такой, этот Оскар?

– Мой кот. Для кота имя совсем не дурацкое. Его назвали в честь знаменитого ирландского писателя. Я не хочу, чтобы его забомбили насмерть. Хочу, чтобы папа привез его сюда. Мне можно забрать его сюда?

Он вытащил из кармана огромный шелковый носовой платок и протянул ей.

– Держи, – сказал он, – похоже, тебе не помешает прочистить нос. Ну конечно, забрать кота сюда можно.

– А ты не мог бы сделать так, чтобы папа приехал прямо сегодня?

– В этом нет необходимости. Может, на следующей неделе состоится еще одна встреча, и кто знает, вдруг все уладится. Но кто же тебя так напугал, утеночек мой?

– Да вообще-то никто, – солгала она, интуитивно понимая, что тетю выдавать нельзя.

– Ну так вот, больше не забивай этими вещами свою хорошенькую маленькую головку, – он пошарил в еще одном из своих многочисленных карманов и выудил оттуда полкроны. – А теперь беги, утеночек.

Как будто полкроны могли ее успокоить! Зато папа позвонил ей и пообещал привезти Оскара. Сегодня, в пятницу, у нее на сердце лежала страшная тяжесть, но по крайней мере самое большее через десять часов приедет папа, и она все утро провела, добывая еду для Оскара и готовя ему постель. Она знала, что в ней он спать не будет, но обидится, если она не подготовится к встрече как следует.

* * *

Мисс Миллимент (с воодушевлением, от которого у нее все валилось из рук) укладывала вещи. Получив письмо от Виолочки, она, как ее и просили, дошла до телефона-автомата и позвонила в Милл-Фарм. Телефоном она пользовалась редко, поэтому очень беспокоилась, что будет плохо слышно, но Виолочка отчетливо объяснила, что в пятницу днем надо сесть в поезд в четыре двадцать с вокзала Черинг-Кросс, доехать до Бэттла, и там ее встретят. И вот теперь, в пятницу утром, она открыла самый большой из отцовских чемоданов (увы, плесень, похоже, попортила матерчатую подкладку), разложила его на кровати и принялась набивать вещами. Летней одежды как таковой у нее не было, она просто одевалась не так тепло, как зимой. Но отсутствие этого выбора не избавило ее от крайней степени замешательства. Бледно-серые и кофейные фильдеперсовые чулки, которым явно недоставало пар, в неожиданном количестве занимали единственный стул. Она понятия не имела, что у нее их так много, и была обескуражена тем, что лишь некоторые из них подходят один к другому. Пары гигантских трикотажных панталон были свалены в одну кучу, несколько шерстяных жилеток (единообразного бледно-серого цвета) – в другую. Когда-то давно она слышала от кого-то, что укладывать вещи надо начиная с тех, которые ближе всех к коже, и двигаться дальше наружу. Однако она то и дело забывала это, в мучительных раздумьях делая выбор между своим бутылочно-зеленым костюмом из джерси и меланжевым твидом оттенка вереска. Встала также проблема с кардиганом: серо-стальной, кажется, был попорчен чем-то вроде засохшей овсянки, а бежевый – явно молью. Ее лучший горчично-коричневый фуляр обязательно надо было взять для вечеров. Подвязки! Вечно она теряет их, так что лучше взять все, какие только найдутся. Чулки все равно приходилось подтягивать, но благодаря подвязкам они хотя бы не сваливались с ног. Ее ночные рубашки (одна настоятельно нуждалась в стирке, зато другую она надевала всего несколько дней) висели на железном изголовье кровати. Были еще две рубашки из ткани «вайелла», которые ей сшила кузина домовладелицы; по фигуре они были подогнаны плоховато, но надевать под кардиган – в самый раз. Несессер для туалетных принадлежностей выглядел плачевно. Он опять-таки принадлежал ее отцу, и у нее сложилось явственное впечатление, что он отнюдь не водонепроницаемый; она решила завернуть мочалку и зубную щетку в газету, прежде чем класть в него. Брать много книг она не станет – несомненно, в доме, принадлежащем семье Казалет, они имеются в более чем достаточном количестве, и ей наверняка разрешат читать их. На второй паре туфель, коричневой, на шнурках, требовалось сменить подметки, на одной из них уже была видна дыра, подошвы совсем истерлись. Господи, как же ей уместить все это в единственный чемодан? Она начала запихивать в него вещи, сначала разложила на дне фуляр, надеясь, что он не совсем изомнется, а потом кучей свалила сверху остальное. Переполненный чемодан никак не закрывался. Ей не хотелось звать на помощь миссис Тимпсон: с тех пор, как она сообщила ей, что на некоторое время уезжает, в доме возникла характерная атмосфера. Миссис Тимпсон, видимо, считала, что ее должны были предупредить заранее, но ведь это абсурд, поскольку она все равно будет получать плату за комнату. Стало ясно, что чемодан закроется только в том случае, если вынуть оттуда кардиган. Или просто надеть его? Но ей свойственно обильно потеть, а путешествовать полагается, само собой, в лучшем пальто, которое и без того довольно плотное. Ничего не поделаешь, придется брать два чемодана, а значит, ехать в такси, которое от Стоук-Ньюингтон до Черинг-Кросс могло обойтись фунта в два. И даже больше. Так что она набралась храбрости и утром сняла со счета десять фунтов. «Я отправляюсь в поездку», – объяснила она прежде, чем кассир успел сказать хоть что-нибудь. Она встала на колени, чтобы вытащить из-под кровати второй чемодан. Он оказался тяжелым и неподатливым, и она вспомнила, что он набит бумагами, фотографиями и несколькими фарфоровыми вещицами, которые она хранила, как память о доме: чайником для заварки, расписанным примулами, и парой блюд для фруктов с виноградом и вишнями в центре и темно-синим с золотом ободком. Все эти вещи придется выложить в комод, значит, они окажутся в пределах досягаемости любопытных глаз миссис Тимпсон. Ну что ж, письма Юстаса она возьмет с собой – их не должен видеть никто, а в остальном будет надеяться на лучшее. Она уезжает! Как несказанно ей повезло! Вдобавок приглашение пришло в конце длинного лета, когда она уже была готова признать, что немного устала от одиночества. Не столько днем, когда она вполне могла развлечь себя в галереях, а по вечерам, когда уставали глаза и читать удавалось не всегда и не так долго, как ей хотелось бы. Вот тогда непродолжительная беседа оказалась бы кстати, если бы было с кем.

Но поездка в деревню! Как она соскучилась по деревне! Они будут сгребать сено и, может, как обычно в этой части страны, собирать хмель, а до моря оттуда всего девять миль! Она давным-давно не видела моря. Но не следует забывать, что она едет работать, учить девочек; она много думала о них все лето – такие разные, но у каждой свои достоинства, которые она старалась выявить, и небольшие изъяны, для исправления которых, как она опасалась, ей не хватает строгости. К примеру, Луизе, ее старшей ученице, которой уже исполнилось пятнадцать, следовало бы усерднее заниматься по предметам, которыми она не интересовалась, однако она очень умно действовала, добиваясь своего, и намеренно затягивала их споры после утреннего чтения Шекспира, чтобы подольше не переходить к латыни или математике. В последнем учебном году мисс Миллимент начало казаться, что Луиза переросла учебу в компании Полли и Клэри, поскольку ни та, ни другая не могли тягаться с ней. Разумеется, обе были двумя годами младше, а это очень много в их возрасте. Луиза стала вялой и высокомерной, и во время пятничных обедов мисс Миллимент заметила, что ее отношения с матерью стали несколько натянутыми. Она уже взрослела, в то время как Полли и Клэри оставались детьми. Полли не внушала беспокойства. Казалось, она с удовольствием читает Шекспира, не выказывая ни малейшего желания стать актрисой, с искренним восхищением слушает сочинения Клэри, не пытаясь соперничать, не жеманничает и спокойно относится к своей внешности, хотя, как ребенок, она очень мила и обещает в будущем стать красавицей. Она вся исполнена непосредственности и энтузиазма; нравственные вопросы, от которых Луиза уклонялась ловко и с проблесками остроумия, а Клэри почти в слезах разражалась обличительными речами, Полли подолгу обдумывала с таким неподдельным беспокойством и прямотой, которые особенно импонировали мисс Миллимент.

Но ее любимицей (хоть она и винила себя за это) все-таки была Клэри. Она не обладала ни миловидностью Полли, ни эффектностью Луизы, была круглолицей и веснушчатой, с желтоватым цветом лица, жидкими и прямыми волосами мышиного оттенка, ее улыбку портили щелка между передними зубами и стальная скобка на них, она грызла ногти, часто дулась и в некоторых отношениях была самой заурядной, не слишком привлекательной девочкой, но она многое подмечала, и в том, как она это делала и потом писала о своих наблюдениях, мисс Миллимент чувствовала нечто незаурядное. В прошлом году вместо сочинений, имитирующих сказки с антропоморфными животными, она начала писать рассказы о людях, доказывающие, что она чувствует, догадывается или знает о них поразительно много для тринадцатилетнего ребенка. Мисс Миллимент поощряла ее, всегда давала ей задания, в которых она могла проявить свой дар, зачастую заставляла ее читать отрывки сочинений вслух и педантично указывала на значение слов, употребленных слишком вольно или неточно. Все это вдохновило Луизу, которая не любила, когда ее затмевали, больше писать самой, и она сочинила трехактную пьесу – семейную комедию, неожиданно зрелую и забавную. Обеим девочкам прямая дорога в университет, думала мисс Миллимент, но без особой надежды, так как в семье Казалет не стремились дать образование дочерям.

Так она медлила на полу, стоя на онемевших коленях над переполненным чемоданом. Она закончит укладывать вещи, пойдет к телефону-автомату и вызовет такси с ближайшей стоянки. Лучше сначала добраться до вокзала и купить билет, а уж потом, если останется время, выпить чаю с сосиской в тесте или еще чем-нибудь таким же аппетитным.

Много позднее, пока ее везли на вокзал (она даже не помнила, когда в последний раз ездила в такси, и это расточительство, несмотря на всю его необходимость, сверлило ее), она с внезапной тревогой поняла, что поскольку жить будет на полном пансионе, то вряд ли сможет рассчитывать на прежние размеры жалованья: скорее всего, по всей справедливости из него будет удержано не меньше трех фунтов, в то время как ей все равно придется платить двадцать восемь шиллингов за аренду комнаты у миссис Тимпсон, или она останется без крыши над головой. «Ну-ну, Элеонора, сначала доживи, а там будет видно, – упрекнула она себя. – Что стоят твои ничтожные беды по сравнению с трудностями, с которыми столкнулся бедный мистер Чемберлен?» Она читала Times каждый день и видела, к чему все идет: эта прекрасная и надежная страна, похоже, вновь очутилась на грани кровопролития и катастрофы.

* * *

Тем вечером Эдвард вернулся в Милл-Фарм поздно. Пробки, объяснил он, вдобавок выехал слишком поздно. На самом же деле он припозднился потому, что забрал Диану, Джейми и их внушительный багаж из ее дома в Сент-Джонс-Вуд и отвез в Уодхерст, куда Ангус, позвонивший из Шотландии, велел ей перебраться к его сестре, пока все не уляжется, как он выразился. Для Дианы это распоряжение стало страшным ударом: оно означало, что Эдвард на неопределенный срок окажется вне досягаемости, вдобавок она уже обнаружила, что ужиться с золовкой будет непросто, в чем и призналась Эдварду. А когда он спросил, почему, объяснила, что Айла очень религиозна и придерживается довольно либеральных политических взглядов.

– Господи, помилуй! Значит, мне даже звонить тебе нельзя?

– Думаю, безопаснее будет, если я стану звонить тебе – по понедельникам, в контору, во время ее отсутствия. Она ходит на собрания и тому подобное. Мы должны быть очень осторожны. – Столкнувшись с Вилли на Лэнсдаун-роуд десятью днями ранее, оба перепугались; правда, скоро Эдвард начал считать, что они невероятно легко отделались, но Диана восприняла случившееся гораздо серьезнее. А если бы Вилли явилась в тот момент, когда она осталась в ее доме почти на всю ночь? Или когда они были наверху, в гардеробной Эдварда? Она злилась за то, что он подверг ее настолько унизительной опасности. Ответ Эдварда – что Вилли еще никогда в жизни не делала ничего подобного, – ситуацию поправил, но не совсем. И хуже всего было то, что она понимала: больше она никогда не отважится прийти туда. Она спросила Эдварда, не заподозрила ли Вилли что-нибудь, по его мнению, и Эдвард сказал: господи, нет, ну конечно не заподозрила – не такой она человек. «А я бы наверняка, – подумала Диана. – Будь я замужем за Эдвардом, я бы точно заподозрила его». Естественно, в этом она Эдварду не признавалась, но ей очень хотелось увидеть Вилли, и та удивила ее. Диана ожидала встретить миловидную, разве что слегка увядшую женщину, а перед ней было маленькое, точеное, умное и интересное создание; седеющие кудри, очень темные и широкие брови, орлиный нос и изящный рот – совсем не та внешность, которую себе нарисовала Диана. Странно, что Эдвард вообще на ней женился: ведь он-то как-никак лакомый кусочек. Должно быть, Вилли живет припеваючи и не думает о деньгах, а Диане казалось, что вся ее жизнь проходит в соблюдении ошеломляющего множества приличий и поддержании видимости, а в промежутках между ними – в стараниях обойтись еще без чего-нибудь. Как второй сын, Ангус не мог рассчитывать на солидное наследство, хотя кое-какие деньги ему оставил крестный отец, и это было, вероятно, худшее, что только могло с ним случиться, поскольку позволило избегать хоть сколько-нибудь серьезной работы. Его представления о том, что ему причитается, были романтичными (и нереалистичными). Честь семьи (то есть его собственный комфорт) ставилась так высоко, что зачастую обрекала Диану на унизительное крохоборство. Еще одной видимостью, которую приходилось поддерживать (перед его родителями), была его якобы чрезвычайно тяжелая и успешная работа, благодаря которой они встречали его выходящим из вагона первого класса в Инвернессе, он посылал им немыслимо расточительные подарки к Рождеству и (к счастью, всего раз в год) угощал завтраком в «Ритце». Все их друзья были богаче, чем они, и Диана уже много лет приобретала свою одежду с рук, по объявлениям в Lady – у тех, чьими главными достоинствами был такой же размер и проживание преимущественно за границей. Она вздохнула, и Эдвард положил ей ладонь на колено.

– Выше нос, дорогая. Это же не навсегда.

Если начнется война, она может затянуться на очень долгое время, думала Диана. Она знала: если Эдвард сейчас расстанется с ней на несколько месяцев, он найдет другую, и она тем или иным способом должна этому помешать. Они поднимались на холм к Уодхерсту, через несколько минут он высадит ее из машины и помчится к своей семье. И к Вилли. Возможно, он уловил ее настроение, потому что сбавил скорость и спросил: «Ну, что такое, милая?»

– Ничего. Просто взгрустнулось.

– Может, заедем в паб, выпьем по-быстрому?

– Было бы замечательно, но с нами Джейми.

– Могу тебе вынести.

Но как только они остановились, Джейми, который проспал, как паинька, всю дорогу в своей корзинке на заднем сиденье, проснулся и расплакался. Диана вынула его из корзинки и начала успокаивать, вышагивая туда-сюда. Он удивительно красив, думала она – в отличие от тех двоих, толстых и рыхлых, с рыжевато-светлыми волосами, Джейми был темненьким, тонким, с очаровательным крючковатым носиком, слишком взрослым для детского личика. Он точно от Эдварда, уже в тысячный раз подумала она. Иногда, глядя на него, она обморочно слабела от любви. Он был мокрый – он никогда не плакал без причины; она уложила его на заднее сиденье машины и достала чистый подгузник из корзинки. Пока она закалывала подгузник булавками, он взглянул на нее с мимолетной, заговорщицкой улыбкой, полной такого веселья и доверия, что она прослезилась.

– Вот, держи, милая.

– Подожди чуть-чуть. – Слеза капнула на животик Джейми, и он моргнул.

Закончив переодевать его и положив обратно в корзинку, она повернулась к Эдварду, чтобы взять свой стакан, но он сказал:

– Пойдем-ка сядем.

Они сели, он вложил ей в руку стакан и обнял ее за плечи.

– Бедная моя, ты совсем расстроилась. Не унывай. Даже через сто лет ничего не изменится.

– Вот это меня нисколько не утешает. Кто вообще придумал такую глупость?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Скажу одно: я люблю тебя, как бы там ни было. И мне невыносимо оставлять тебя. Так лучше?

– Гораздо лучше, – она взяла протянутый им платок и высморкалась. – Твои платки так приятно пахнут!

– Ливанским кедром, – ответил он. – Ну, пей, милая, нам уже пора.

Когда они допили, он поцеловал ее и унес оба стакана обратно в паб.

– Признай, Джейми вел себя как ангелочек, – сказала она, пока они проезжали через деревню.

– Да, он славный малец, – рассеянно отозвался Эдвард. Он часто думал, не от него ли этот ребенок, но заговаривать об этом означало ступать на опасную почву. – А теперь показывай дорогу.

К тому времени, как он высадил ее, выгрузил весь ее багаж из машины, легко перекинулся парой слов с ее золовкой (которая сочла его совершенно очаровательным) и проехал еще миль десять, был уже восьмой час, но Вилли, похоже, не рассердилась и не заинтересовалась: ее гораздо больше беспокоило, как он воспримет известие о том, что не только леди Райдал все еще здесь, но и мисс Миллимент вскоре приедет.

* * *

Явившись с утра пораньше в свой лагерь, Кристофер и Саймон были потрясены: кто-то откинул передние полотнища их палатки. Саймон уже собирался громко возмутиться, но Кристофер схватил его за руку и приставил палец к губам. Вместе они бесшумно подкрались поближе. Одна из стенок палатки бугрилась, за ней кто-то возился. Должно быть, неизвестный был все еще здесь. Кристофер положил на землю припасы, которые нес, и схватил палку – не особенно крепкую, но лучше, чем ничего. Саймон последовал его примеру. Кристофер крикнул:

– Эй, кто там внутри, выходи!

После паузы из палатки выполз Тедди. Он жевал печенье из пачки, и Саймон сразу заметил, что он хмурится.

– Ну вы и скрытная парочка, – заявил он. – И долго это продолжается?

Саймон понял, что Тедди страшно зол.

– Недолго, – ответил он.

– Ты же знаешь, я люблю походы. Почему же не позвал меня? Что в этом особенного?

– Это Кристофер придумал, – промямлил Саймон.

– Да ну? Много же всякой всячины вы сюда натащили. Что задумали?

– Секрет, – ответил Кристофер. – Я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал.

– А я, значит, «кто-нибудь»? Ты тут вообще в гостях, – напомнил он Кристоферу. – Я думал, ты хотя бы из вежливости позовешь играть всех. А ты, – он повернулся к Саймону, – ничего странного, что тебе всегда было некогда играть в сквош или помогать мне в тренировках по теннису. Или даже кататься на велосипедах. Ты просто предатель.

– Я не предатель!

– Вот так предатели всегда и говорят. У вас тут еды хватит на крикетную команду. Зачем она вам?

– Мы хотели… – начал Саймон, но Кристофер прервал его:

– Молчи!

Наступила зловещая тишина. Потом Тедди выпрямился и спросил:

– Так вы скажете мне или нет?

– Нет.

– А почему?

– Потому что я просто не хочу. Вот почему.

Они стояли, уставившись друг на друга в упор. Помолчав, Тедди заявил:

– Все ясно. Ты хочешь войны.

Саймон вмешался:

– Кристофер «отказчик». Поэтому он никак не может хотеть войны.

– Заткнись!

Теперь они оба против него, подумал Саймон.

Кристофер сказал:

– Войны я не хочу. А чего хочешь ты?

Тедди слегка растерялся, застигнутый врасплох.

– Выгодную сделку. Очень выгодную. Надо подумать. Кстати, ваше печенье все отсырело. Надо было положить его в жестянку.

– Знаем, но у нас кончились жестянки.

– Саймон, сложи в палатку все, что мы принесли. А нам с Тедди надо поговорить.

Могли бы поговорить и при мне, подумал Саймон. Он разозлился на то, что к нему относятся как к младшему – оба велели ему заткнуться, Кристофер командовал им в присутствии Тедди. «Еще немного – и я расплачусь от злости», – сказал он себе. Он и вправду чуть не плакал.

– Да мне все равно слышно все, что вы говорите, – отозвался он, но ему не ответили.

Как вскоре выяснилось, Тедди прекрасно понимал: вся эта скрытность понадобилась, чтобы о лагере не узнали взрослые, и если он, Тедди, не добьется своего, он преспокойно может их выдать. Кристофер сказал, что это подло, а Тедди возразил, что и Кристофер поступил с ним подло, так что он просто ответил подлостью на подлость. Однако он так и не сказал, чего хочет. А хотел он быть главным, что бы они ни затевали. Кристофер может стать его главнокомандующим, Саймон – пехотинцем – в отместку за то, что они с самого начала не приняли его в игру, а больше всего ему хотелось знать, что же они все-таки задумали. Кристофер сразу же заявил, что ничего.

– Не может быть, чтобы ничего. Тогда вы бы не стали таскать сюда все это барахло. И кстати, если уж хочешь знать, это на самом деле моя палатка.

– Неправда, – потрясенный наглой ложью Тедди, Саймон выглянул из палатки. – Брик отдал ее всем нам. Она такая же твоя, как моя.

– Но не Кристофера.

– Для троих в ней не хватит места.

– Не имеет значения. Можешь спать снаружи. Ты же просто рядовой.

– Ты поменял все правила!

– Да? И что? А раньше они какими были?

Кристофер, еще недавно притихший, заговорил:

– Ты назвал свои условия. Теперь я обдумаю их и завтра скажу, принимаем мы их или нет. А ты их на всякий случай запиши.

– Значит, сейчас вы не собираетесь объяснять мне, что тут у вас происходит?

– Нет. И если ты хоть кому-нибудь скажешь про это место, вообще никогда не узнаешь.

Тедди взглянул на него.

– Хочешь драки?

– Не особенно.

– «Не особенно» – ну и что это значит, можно узнать? Струсил? Как пить дать. Ты не только подлец, но и трус.

– Я не трус!

Саймон выполз из палатки: они стояли, гневно глядя друг на друга. Тедди побагровел, Кристофер стал бледным от ярости. Выхватив свой перочинный нож, Тедди открыл самое большое лезвие. Господи, мелькнуло в голове Саймона. Ему нельзя хвататься за нож, ведь у Кристофера нет ножа. Неужели он настолько подлый?

Но Тедди шагнул к палатке, ударил ножом в крышу и проделал в ней большую дыру. С невнятным воплем ярости Кристофер бросился к нему.

Схватка на равных, сделал вывод Саймон. Хоть Кристофер и был годом старше Тедди, крепостью сложения он не отличался, и кроме того, Тедди в школе научился боксу. Но руки у Кристофера были длиннее, и он боролся, стараясь сбить Тедди с ног, поэтому стоило только Тедди приблизиться для удара, ему грозила опасность очутиться на земле. В ярости оба забыли об осторожности, и два удара Тедди пришлись в лицо Кристофера. Из носа хлынула кровь, один глаз стал как-то странно косить.

Драка кончилась потому, что Кристофер ухитрился схватить Тедди за правое плечо, приподнял, повернул и швырнул на землю с такой силой, что у Тедди перехватило дыхание. Секунду Кристофер стоял над противником, тяжело дыша, потом отвернулся и направился к ручью, чтобы умыться. Когда Тедди наконец отдышался, он заявил:

– Ладно, я скажу тебе мои условия. И будь я проклят, если не запишу их. Если не согласишься на них к одиннадцати часам завтрашнего утра, я объявлю войну! – Он поднялся, потирая правое плечо, и зашагал прочь. На Саймона он даже не взглянул.

Стало тихо. Саймон подобрал нож Тедди и принялся осматривать палатку. Дыра была не очень большая, они могли бы зашить ее или подложить изнутри прорезиненную ткань, так что дождь, если он и пойдет, не навредит припасам, сложенным внутри. Наконец Саймон направился к Кристоферу, стоящему на коленях у ручья. Сняв рубашку, он намочил ее и обмывал лицо; спина у него была костлявая и белая, и он совсем не походил на человека, способного победить в драке.

– Ты здорово дрался, – сказал Саймон. – Честная была победа.

Кристофер перестал тереть лицо рубашкой, и Саймон увидел, что у него не только заплыл глаз и красная струйка все еще течет из носа: Кристофер плакал. Саймон присел рядом с ним на корточки. Когда кто-нибудь плачет, важнее всего – подбодрить его, чтобы он перестал.

– Нам просто крупно не повезло, вот он и нашел нас, – объяснил Саймон. – Но он никому не скажет, вот увидишь. Он хочет к нам. А палатку можно зашить.

Но Кристофер, вытерев нос кулаком и взглянув на измазанные кровью костяшки, возразил:

– Я же собирался выступать против драк. А сам ее развязал! – Его здоровый глаз, полный отчаяния, выглядел чуть ли не хуже подбитого.

– Вообще-то это он начал. Но теперь у нас есть условия, и мы можем их обдумать.

– Да. Надо провести переговоры.

Саймон не ответил. Он думал, не кончатся ли переговоры тем, что им придется уступить желанию Тедди.

* * *

К ужину в Милл-Фарм собралось одиннадцать человек: Вилли пригласила Руперта и Зоуи, опасаясь, что иначе Эдварду будет неуютно в кругу ее родственниц, и мисс Миллимент. Заботясь о Кристофере, она позвала и Тедди, но Кристофер забыл передать ему приглашение, пока не стало слишком поздно. Джуди, Невилл и Лидия демонстративно улеглись в постели, но лишь пока Эллен не ушла помогать Эмили мыть посуду на кухне, а потом затеяли чреватую ссорами игру в больницу, в которой Лидия была пациенткой (с ветряной оспой), Джуди – медсестрой, а Невилл – врачом, но лишь потому, что он мальчик. Но даже без них, с одиннадцатью едоками, расположившимися вокруг стола в узкой длинной комнате, передавать и раскладывать овощи было непросто, в чем убедилась Филлис, прибывшая дневным поездом.

Вилли усадила мать между собой и Джессикой: леди Райдал весь день вела себя так, будто смерть тети Лины, с которой она ни разу не виделась, стала для нее личной трагедией, а выход к ужину (появление на публике в глубоком трауре) – мужественной уступкой, заслуживающей постоянного сочувствия и поддержки. Джессике это удавалось прекрасно, она сразу взяла приглушенный, чуть религиозный тон, какого от нее и ждали, и тем самым взбесила сына и дочь, но по разным причинам: Кристофера потому, что он не выносил притворства, а Нору потому, что это кощунство – кривить душой, ссылаясь на Бога. Кроме того, Вилли изловчилась посадить Эдварда между Зоуи и Анджелой, надеясь смягчить влияние старших участников застолья, но Анджела, одетая в бесформенное бледно-серое платье и не удосужившаяся накраситься, помалкивала и выглядела настолько изможденной, что даже ее мать сказала: «Дорогая, искренне надеюсь, что не ты будешь следующей жертвой ветрянки». Но Анджела ответила, что у нее просто раскалывается голова от боли. У Зоуи, которая обычно кокетничала с Эдвардом (разумеется, в рамках допустимого), тоже был довольно болезненный вид, и Эдварду пришлось завести разговор о подбитом глазе Кристофера: «Ого, старина, какое у тебя тут украшение! Откуда оно?» И Кристофер уже в четырнадцатый раз объяснил, что свалился с дерева. Нора знала, что это ложь, и гадала, что же случилось на самом деле. Подрался с кем-то, думала она. Крис был вспыльчивым, но отходчивым. Самой большой удачей застолья, к удивлению Вилли, стали Руперт и мисс Миллимент, которая с неподдельным восхищением отзывалась сначала о французской живописи, а в дальнейшем – и обо всей прочей. Руперт, который до этого встречался с мисс Миллимент только однажды, когда Клэри начала брать у нее уроки, был очарован этой удивительной дамой, одетой в цвета спелого банана, присутствующие на картинах множества живописцев, которых Руперт особенно любил. Но Луизу, сидящую напротив них, словно заворожили крошки шпината и рыбы, накапливающиеся в складках подбородков мисс Миллимент. Она украдкой делала такие жесты, будто что-то вытирала, пытаясь поймать взгляд наставницы, что с такого расстояния было, конечно, невозможно. А Нора нырнула под стол, выбралась обратно с салфеткой мисс Миллимент и подала ей со словами:

– Я уронила салфетку и, кажется, нашла заодно и вашу: когда ешь рыбу, без нее не обойтись, правда?

Мисс Миллимент сразу же поняла намек и вытерла большую часть лица, а потом, немного подумав, и свои маленькие очки в стальной оправе.

– Благодарю вас, Нора, – произнесла она.

А Луиза, разъяренная тем, что не она додумалась до такой тактичной и впечатляющей уловки, поспешила спросить:

– Но вам ведь, если не ошибаюсь, нравится и китайская живопись, мисс Миллимент? Помните великолепный рисунок с тремя рыбами на выставке, куда вы нас водили?

– Да, действительно, Луиза. Кажется, вам он понравился больше всех, не так ли? Изысканный рисунок пером – такой простой и совершенный. Как вы думаете, – продолжала она, понизив голос, – в целях безопасности из наших лондонских галерей вывезут хотя бы некоторые из шедевров? Было бы отрадно знать.

– Вы имеете в виду, в случае войны? – уточнил Руперт. – Полагаю, большинство экспонатов разместят в подвалах. Если, конечно, не превратят их в бомбоубежища.

Эдвард нахмурился, глядя на брата: он считал неуместным обсуждать «ситуацию» в присутствии пожилых дам и детей.

– Делай что хочешь, только лошадей не пугай, – произнес он фразу, которой в семействе Казалет подавали сигнал, что пора умолкнуть.

Но Луиза, которая этого не знала, отозвалась сразу же:

– Это слова миссис Патрик Кэмпбелл, но если не ошибаюсь, речь шла о какой-то грубости. Во всяком случае, не о войне.

– Кто это – миссис Патрик Кэмпбелл? – спросила Зоуи, и Руперт взглянул на нее, удивленный не столько ее неосведомленностью, сколько готовностью признать ее публично.

– Актриса, но давняя. Наверное, можно так сказать, потому что это было еще до автомобилей.

Тарелки убрали, Филлис принесла два больших летних пудинга на подносе, который поставила перед Вилли.

– Ура! – оживился Эдвард. – Мой любимый пудинг. А тебе надо было приложить к глазу сырой стейк, – добавил он, поворачиваясь к Кристоферу, который, как заметила Нора, от этого совета слабо позеленел.

– Фу, гадость! – воскликнула она. – Во всяком случае, у нас была только рыба, а от нее, по-моему, мало пользы.

– Ну, не знаю, – задумчиво протянула Луиза. – Это все-таки лучше, чем получить тухлой рыбиной в глаз.

– Чрезвычайно глупое замечание, – заявила мисс Миллимент, которая выпила бокал вина и была не в себе, то есть чувствовала себя лучше, чем обычно. – Естественно, что угодно было бы лучше.

– Еще хуже было бы получить в глаз мокрой медузой, – Нора захихикала.

– Какое скотство! – Анджела повернулась к бабушке за поддержкой, но леди Райдал, чья двойная нить бус из горного хрусталя раскачивалась в опасной близости от летнего пудинга, выпрямилась и заявила:

– Анджела, милочка, девушки не произносят таких слов, как «скотство» или «свинство». Тебе следовало сказать «ужас», если ты это имела в виду.

– Возьми сливок, – сказал Эдвард, подмигивая ей, но ее переполняло отчаяние, и она на него даже не взглянула.

* * *

Беспокойный ужин Полли и Клэри состоялся у них в комнате. Клэри было намного лучше, хотя зуд еще не прошел, но она отчаянно скучала. В тот день она написала пять рассказов – предполагалось написать семь, по одному на каждый смертный грех, – а теперь ей опять стало скучно, потому что она слишком устала, чтобы заняться чем-нибудь увлекательным. Полли изо всех сил старалась не говорить с Клэри о войне, поэтому не могла придумать, что еще сказать. В комнате господствовал Оскар. Несмотря на обильный ужин из потрохов с молоком, он ясно дал понять, что ужин девочек ему более по вкусу. Точно так же он отнесся и к своей лежанке, и хотя Полли уже несколько раз относила его туда, он отказывался даже сидеть на ней и только ждал, когда она перестанет придерживать его, чтобы сразу выпрыгнуть. Он умывался лапками в белых носочках, изредка прохаживался языком цвета свежей розовой ветчины по густому серому меху на боках, хоть он был в безукоризненном порядке. Полли позвала его по имени, он прекратил свое занятие, взглянул на нее сибирскими топазовыми глазами, а потом запрыгнул на кровать Клэри и начал устраиваться на ее тетради, хрустя бумагой.

– Я не против, – сказала Клэри. – Он мне нравится.

– Но если он не спит в своей лежанке, думаешь, он будет пользоваться туалетом?

Она приготовила ему коробку с газетой и горкой золы из бойлера в теплице и поставила в укромный уголок комнаты. На коробку Оскар даже не взглянул.

– Наверняка будет. Кошки – ужасные чистюли.

Обе замолчали, глядя, как Оскар засыпает. Полли заметила, что Клэри поглядывает на нее просительно и смущенно. Она что-то знает, подумала Полли. А если знает хоть что-нибудь, значит, можно и поговорить.

– Мы думаем об одном и том же? – спросила она.

– С чего вдруг? Ты о чем думаешь?

– Нет, ты первая.

– Ну… – начала Клэри и стала заливаться слабым румянцем. – Вообще-то о похоти. Я вроде как знаю, что это, но не совсем. Я бы совсем не думала о ней, но она – один из смертных грехов, а про все остальные я уже написала, кроме чревоугодия, про которое напишу о том, как поросенок превратился в мальчишку – или мальчишка в поросенка, еще не решила. И вот еще это.

– Что – это?

– То, о чем я только что говорила. Похоть. Какого ты мнения о ней?

– Я?.. – медленно заговорила Полли. – Она напоминает мне о Ветхом Завете, вожделении и тиграх. Ну, знаешь, как говорят – тигры вожделеют добычу.

– Слушай, Полл, я не понимаю, как можно считать грешником тигра, который просто хочет есть. Этого не может быть. Я о другом: что это вообще такое? Как она ощущается? Писателям надо знать такие вещи. Как ощущается все остальное, я знаю…

– Спорим, что нет!

– Проспоришь. Ручаюсь, что и ты знаешь, – она полистала тетрадку в поисках своего списка. – Слушай. Гордыня. Когда я писала рассказ про рождение Иисуса с точки зрения хозяина постоялого двора, мне казалось, что это лучший рассказ из всех написанных во всем мире. Чревоугодие. Я вытащила все сиреневые и розовые сливочные конфеты из коробки, которую подарила Зоуи на прошлое Рождество, а вместо них положила противные кокосовые из старой коробки. Сливочные, конечно, я съела сама. Зависть. Я завидую тебе и Луизе, потому что у вас есть мамы. Часто. Почти всегда. Жадность. Я пожадничала купить коробку глиттервакса размером побольше в подарок Невиллу на день рождения. На оставшиеся деньги я купила кактус себе. Уныние…

– Хватит, – перебила Полли. – Можешь не продолжать, со мной бывало почти то же самое.

– Но не похоть?

– Разве что ее можно испытывать и не знать об этом. И если вспомнить о том, как легко впасть в другие грехи, наверное, такое возможно. Смешно, правда? А я думала, если грех смертный, значит, и совершить его гораздо труднее.

– Неудивительно, что есть убийства, войны и так далее, – отозвалась Клэри, – если даже в обычной жизни все грешат налево и направо. По-моему, похоть как-то связана с телом, а тела меня, честно говоря, совсем не интересуют.

– Кроме животных, – уточнила Полли, любовно поглаживая свое сокровище. – А война тебя беспокоит? – спросила она так небрежно, как только могла.

– Так ты поэтому попросила отца привезти сюда Оскара?

Полли ошеломленно уставилась на свою кузину.

– Да, – сказала она. – Только умоляю, не говори никому.

– Ладно! А если война все-таки будет, мы застрянем здесь надолго – даже когда ветрянка давно кончится. Вот здорово было бы!

– А вот и нет! Ты просто не понимаешь! Все будет в десять раз хуже, чем во время прошлой войны. Ничего ты об этом не знаешь. И про отравляющий газ не знаешь, а на этот раз бомб будут бросать гораздо больше, и всем придется жить в окопах с колючей проволокой и крысами – и все это будет не где-то во Франции, а везде, даже здесь! И продолжаться будет, пока все не умрут, я точно знаю! – Она расплакалась, уже не думая о том, напугает Клэри или нет, и почти желая напугать ее, чтобы хоть с кем-нибудь наконец разделить свои мучения. Но Клэри, похоже, ничуть не испугалась.

– Ты выдумываешь, – заявила она. – Я часто так делаю, – она встала на колени в постели и обняла Полли. – У тебя же есть я, – продолжала она, – и Оскар. Войны не будет. И даже если будет, вспомни историю. Мы всегда побеждаем.

И хотя все это не должно было послужить утешением, Полли стало легче. Она высморкалась, и они решили поискать «похоть» в словаре Брига – или спросить у мисс Миллимент.

– Она все знает. Значит, должна знать и про похоть, – сказала Клэри. И Полли, унося поднос с остатками их ужина в буфетную к Айлин, впервые за последние двадцать четыре часа уловила проблеск надежды.

* * *

После ужина, когда Дюши и Сид еще разыгрывали сонаты Брамса, Хью подал сигнал жене выйти вместе с ним. За дверью гостиной он взял ее за руку, и они направились наверх, сначала в маленькую гардеробную, где, живописно разметавшись, спал Уиллс – одеяло сброшено, ножка задрана вверх. Сибил осторожно опустила ее и укрыла его одеялом. Веки малыша затрепетали, он вздохнул. Сибил подняла с пола маленького голливога и усадила рядом с сыном.

– Откуда это у него?

– Лидия подарила. Раньше она с ним играла. Его зовут Голли Изумлен. Это его любимая игрушка.

– Замечательная фамилия, в самый раз для такого выражения лица.

– Блеск, правда? – Она погасила свет, они прошли через комнату. – Так в чем дело, дорогой? Тебя что-то тревожит?

– Да, – кивнул он. – Эдвард назвал бы меня паникером, но Лондон сейчас кишмя кишит ими. Всем выдают противогазы. Завтра я повезу за ними всех.

– Ох, дорогой! Куда?

– Вероятно, в Бэттл. Бриг считает, что надо обращаться в церковь. Завтра утром он выяснит. Он со мной согласен.

– А бывают противогазы для малышей? – Вид у нее стал перепуганный. – Потому что если нет, то и я…

– Конечно, бывают.

– Ему не понравится, для ребенка это очень страшно.

– Все будет хорошо. Но надо позаботиться и об остальных детях. Не хочу, чтобы они перепугались. Кажется, Полли уже напугана.

– Почему ты так решил?

– Иначе она не попросила бы меня привезти Оскара. Она тебе что-нибудь говорила?

– Нет. Хью… – Она присела на кровать. – Боже мой, Хью, неужели ты правда думаешь…

– Я не знаю, но считаю, что мы не должны исключать и такую возможность.

– Но ведь этого не хочет никто! Это абсурд! Кошмар! С какой стати нам ввязываться в войну из-за Чехословакии?

Он попытался объяснить, почему, как ему кажется, они обязаны так поступить, но вскоре увидел, что доводы кажутся ей бессмысленными. В конце концов, сделав вид, что соглашается с ним, она сказала:

– Если это случится, скажи, что делать мне?

– Оставайся здесь с детьми. Посмотрим, что будет дальше.

– А что будешь делать ты? Я не могу оставить тебя в Лондоне совсем одного.

– Дорогая, я сам не знаю, где буду находиться.

– Что это значит?

– Возможно, я где-нибудь понадоблюсь. Не волнуйся, скорее всего, для бумажной работы, – он бросил взгляд на свою культю. – Времена Нельсона остались в прошлом. А если Эдвард уйдет, стану помогать Бригу управлять компанией. Древесина по-прежнему будет пользоваться спросом.

– Ты так говоришь, будто уже знаешь, что случится!

– Ради бога! Ты же спросила меня, что я буду делать в случае войны. Вот я и пытаюсь объяснить.

Она выглядела настолько ошеломленной, что он шагнул к ней и поставил на ноги.

– Прости меня, милая. Я устал. Давай ложиться.

Когда они лежали в темноте, держась за руки, как часто делали, она произнесла:

– Хорошо еще, что Саймон недостаточно взрослый.

И он, радуясь, что ее день закончится на этом утешении, с жаром поддержал:

– Даже близко нет!

* * *

– …она – вот именно!

– Глупости, дорогая, у нее просто разболелась голова.

– Ничего подобного. Она в тебя влюблена.

– Ради бога, она же мне как племянница!

– Если ты все это время рисовал ее, то должен был заметить!

Руперт взял ее под руку.

– А я не заметил. Ты всегда говорила, что мужчины таких вещей не замечают. Я мужчина.

Они шли вверх по холму, возвращаясь к Хоум-Плейс. Было темно и пасмурно, негустая белая мгла стлалась по земле на большом поле хмеля, когда-то принадлежавшем Милл-Фарм. После молчания, которое показалось ему дружеским, он добавил:

– И вообще, она еще ребенок. Ей всего девятнадцать.

– А сколько было мне, когда ты на мне женился?

Он замер.

– Зоуи, дорогая моя!.. Ну хорошо. У меня нет никаких причин не влюбиться в нее. Ей девятнадцать, она прелестна, а ты отсутствовала слишком долго. Но я не влюбился. И кстати, откуда мне знать, чем ты занималась в Лондоне?

– Я же говорила тебе – просто встречалась со школьной подругой, – она прибавила шагу и обогнала его на подъездной дорожке к дому.

Господи, теперь она рассердится и надуется, подумал он и настиг ее.

– Я ведь просто пошутил, – сказал он. – Я помню, как тяжело тебе пришлось с мамой. И восхищаюсь тобой за то, что ты позаботилась о ней и пробыла там так долго. Наверное, это было очень скучно. Я рад, что ты встретилась с подругой.

Они дошли до белой калитки, ведущей на большую лужайку перед домом и парадной дверью. Руперт привлек Зоуи к себе и заметил, что у нее блестят глаза.

– Какая же ты красивая… – начал он, но она уставилась на него так, словно больше не хотела слышать привычные слова.

– Да, и только, – подтвердила она. – И больше ничего! – Она повернулась и почти бегом бросилась к дому.

Закрывая калитку и медленно следуя за Зоуи, он думал, что она, наверное, страшно переутомилась, не имея привычки ухаживать за больными. Потом вспомнил, что весь день она проспала. Наверное, у нее такие дни месяца, решил он. Но месячные у нее были перед самым отъездом в Лондон, а это значит, что до них еще не меньше недели. Значит, дело не в них.

Потом он задумался, права ли она насчет Анджелы; если да, с его стороны было очень глупо не заметить. Но что он мог поделать, даже если бы знал? Он не обольщал ее, ничего подобного. Если и вправду что-то есть, у нее просто такая жизненная фаза. Какие шаблонные и лицемерные слова! Старшие всегда говорят такое про чувства или поступки молодых, вызывающие неловкость, как будто у них самих жизненных фаз не бывает: слово-то какое! Но Зоуи ни словом не упомянула о том, принял он решение работать в компании или нет, и он вздохнул с облегчением, потому что решение так до сих пор и не принял, а если Бриг и Хью правы, вскоре вопрос о нем встанет ребром. Его наверняка призовут, или, может, он даже сам уйдет служить в армию.

К тому времени он дошел до двери комнаты Клэри, желая заглянуть перед сном к ней и убедиться, что все хорошо. Но на ее двери висела записка: «Здесь Оскар. Пожалуйста, не открывайте ночью дверь». Что еще за Оскар? Руперт понятия не имел. Он постоял, прислушиваясь, но из-за двери не доносилось ни звука. Во всем доме было тихо. Если его призовут, кто позаботится о Клэри? Она останется здесь, с ней будет мисс Миллимент, которая, как ему стало ясно во время ужина, очень привязана к ней. Он зашел в уборную, помочился, потом выглянул из распахнутого окна. В огороде лежал белый туман, воздух слабо пах холодным древесным дымом; в тишине, как туманная сирена, заухала сова, умолкла и крикнула еще дважды. Будь он сейчас один, он пошел бы взглянуть на картину, убедиться, что она закончена; в этом он был почти уверен, но иногда трудно понять, когда пора остановиться. Изобел тоже пришла бы посмотреть, подумал он, и снова поспешил похоронить ее в памяти, потому что мысли о ней были неразрывно связаны с предательством, которого он не мог допустить. Только когда он уже приближался к двери спальни и заранее придумывал оправдания, если она дуется, или на случай, если кокетничает полуодетая, ему вдруг вспомнились ее слова в ответ на комплимент ее красоте: «И больше ничего!» Страшная и разорительная правда – а правда ли? Нет, взвалить на нее такую ношу он не мог. Его искренность подернулась коркой опекающей любви: если бы она снова заговорила о том же самом, он стал бы все отрицать.

В комнате, где было почти темно, только горела лампа на тумбочке с его стороны, она лежала в кровати настолько неподвижная и тихая, что показалась ему спящей. Но когда он лег в постель и коснулся ее плеча, она повернулась и молча бросилась к нему в объятия.

* * *

В субботу утром Дюши проснулась, как обычно, в то время, когда утреннее солнце просочилось сквозь ее белые муслиновые занавески и широкой полосой легло поперек ее узкой и жесткой белой кровати. Только открыв глаза, она встала: современную (слабохарактерную) привычку валяться в постели она порицала, а утренний чай считала излишней и даже декадентской роскошью. Она набросила голубой халат, сунула ноги в шлепанцы, добрела до ванной и открыла неприятно-тепловатую воду: на горячую она тоже скупилась, считала ее вредной для организма и в любом случае проводила в ванне лишь столько времени, сколько требовалось, чтобы как следует вымыться. Вернувшись в спальню, она расплела волосы, которые перед купанием заколола, и расчесала их, сделав пятьдесят взмахов расческой. Как и ее дочь, она любила синий цвет, и ее одежда, как летняя, так и зимняя, была почти одинакова: темно-синяя юбка из джерси, голубая хлопчатобумажная или шелковая блузка и кардиган. Она носила бледно-серые чулки и туфли с двумя ремешками и низким каблуком. Присев к туалетному столику, задрапированному белым муслином, но почти пустующему, если не считать черепаховых щеток с серебряными инициалами (щетки, гребня, рожка для обуви и крючка для застегивания пуговиц), она причесалась. У нее был свежий цвет лица, широкий лоб с поднятыми над ним волосами, лицо сердечком без малейших признаков двойного подбородка. В молодости красавица, она и в свои семьдесят один год была поразительно хороша, но казалось, что и сейчас, а по сути дела, и раньше относилась к своей внешности равнодушно и в зеркало смотрелась, лишь чтобы проверить, не растрепались ли волосы. В качестве завершающих штрихов она надела золотые наручные часы, свадебный подарок Уильяма, и подсунула под ремешок крошечный, обшитый кружевом носовой платочек, скрывающий маленькую родинку цвета шелковицы на запястье. Потом повесила на шею крест с перламутром и сапфиром на серебряной цепочке. Она готова встретить новый день. Во время получасового мытья и туалета в голове у нее роились зачаточные списки дел на предстоящее утро. Она сняла белье с постели, чтобы проветрить ее (она выросла в эпоху перин, когда проветривание постелей было серьезным делом), распахнула окно настежь, чтобы как следует освежить всю комнату, и сошла в маленькую столовую, где позавтракала раньше всей семьи индийским чаем и тостами – один ломтик с маслом, другой с джемом: мазать и то, и другое на один тост было, по ее мнению, нелепым расточительством. Со второй чашкой чая она взяла с письменного стола старый конверт и принялась набрасывать списки под разными заголовками. Теперь, когда в доме собралось пятнадцать человек (не считая прислуги, а ее, разумеется, тоже приходилось учитывать, когда речь заходила о еде), домашнее хозяйство стало непростым делом. Сразу после встречи с миссис Криппс и обсуждения меню на выходные она поедет в Бэттл с Тонбриджем. Всю семью за противогазами свозят Хью и Эдвард, но ей вдруг стало ясно, что в Бэттл придется везти и слуг, а когда миссис Криппс найдет время для поездки? Видимо, после обеда, решила она.

Еще этим утром надо встретить на станции сестру Сид. Саму Сид и Рейчел можно привлечь к работе. Пусть либо перенесут походные койки, в данный момент загромождающие холл, на площадку для сквоша, где они по крайней мере никому не будут мешать, либо закончат наведение порядка в бывшем коттедже Тонбриджа, который она готовила к наплыву гостей. Вчера она закончила подшивать на машинке шторы. Но прежде, чем принимать окончательное решение, следовало еще убедиться, что Уильям и в самом деле не позвал к ним пожить двадцать четыре человека и не заказал походные койки для них; Дюши надеялась, что нет, но с другой стороны, зачем тогда ему понадобилось их покупать? Про постельное белье, подушки и одеяла он не подумал, и неудивительно, ведь он мужчина. Но если покупать постельные принадлежности, значит, ехать в Гастингс, и даже если заказать их, пройдет не меньше недели, прежде чем их доставят. А на следующей неделе может уже начаться война. Опять!

Дюши принадлежала к поколению и полу, мнения которого никогда не спрашивали по вопросам более серьезным, чем детские болезни и другие домашние заботы, но это не значило, что такового мнения у нее нет: оно просто входило в обширный свод тем, которые женщины никогда не упоминали, а тем более не обсуждали, – не то чтобы, как в случае с телесными отправлениями, это было неприлично: просто когда речь шла о политике и общих вопросах управления родом человеческим, любые обсуждения оставались бесполезными. Женщины знали, что мужчины правят миром, обладают властью и, будучи испорченными ею, при наличии малейшего повода борются за то, чтобы иметь еще больше власти, а жизнь самих женщин пронизана несправедливостью насквозь, как леденцовая палочка с приморского курорта – буквами, составляющими его название. Взять для примера ее незамужних сестер, как и она, получивших образование, достаточное лишь для замужества, но даже эта карьера, единственная пристойная, по мнению мужчин, означала их зависимость от того мужчины, который их выберет, а бедняжек Долли и Фло не выбрал никто. Но какая женщина, все-таки вышедшая замуж, в здравом уме решила бы отправить своих сыновей во Францию, как в прошлый раз отправили Эдварда и Хью? Дюши даже не надеялась, что хоть кто-нибудь из них вернется живым, прожила в муках тайного напряжения все четыре с половиной года, когда вокруг, казалось, всех до единого чужих сыновей взрывали и убивали. Когда она услышала, что Хью ранили и теперь его как инвалида отправят домой, то заперлась там, где ее никто бы не нашел (в свободной комнате дома на Честер-Террас), и выплакалась с облегчением, с тоской оттого, что Эдвард все еще на фронте, и, наконец, с яростью от ужасного идиотизма всего происходящего, поскольку всхлипывала с облегчением, узнав, что здоровье Хью, возможно, утрачено навсегда. На этот раз Эдвард уже слишком стар, чтобы воевать, но наверняка заберут Руперта, а если война затянется, – то и Тедди, ее старшего внука. И ей полагалось всегда считать, что ей повезло, потому что в 1914 году Уильяму было уже пятьдесят четыре года и его признали негодным по возрасту, несмотря на все его старания. В насмешку и утешение сыновья прозвали его Бригом – бригадным генералом.

Ее чай остыл, а дела еще не закончились. И она начала составлять новый список. В голове теснились все вещи, с дефицитом которых они столкнулись в прошлый раз. Накопительство она считала неприличным, но несколько лишних дюжин стеклянных банок для домашних фруктовых заготовок, рыбий клей для консервирования яиц и соль для красной фасоли, небывалый урожай которой собрали в этом году, – еще не накопительство. Подумав, она прибавила к списку «упаковку иголок для швейной машинки». И хватит на этом. Дом уже наполнился детскими голосами и прочими звуками, в зале накрывали на стол к завтраку, звучал приемник в кабинете Уильяма – сам он, должно быть, уже вернулся с ранней прогулки верхом, наверху плакал Уиллс, снаружи Макалпайн косил траву на теннисном корте. Казалось немыслимым, что они на грани очередной войны. Дюши позвонила и попросила Айлин принести свежего чаю для Уильяма и ее сестер, которые, как она слышала, медленно спускались по задней лестнице, беззлобно препираясь друг с другом – привычка, занудство которой сводило Уильяма с ума. Собрав свои списки, Дюши подошла к окну и с тоской взглянула на свой новый альпинарий, где с легкостью могла бы проработать все утро, если бы не множество других дел. По дорожке мимо альпинария медленно шли Рейчел и Сид; Дюши поборола внезапное желание присоединиться к ним, но они заметили ее в окне и повернули к дому. Рейчел известно, что ее отца не следует вынуждать завтракать наедине с ее тетушками, а Сид такая милая и читает ему Times, чтобы приглушить временами устрашающе шаблонную беседу Долли и Фло. Сид и вправду милая, Дюши доставляло огромное наслаждение музицировать вместе с ней; ее предупредили, что сестра Сид способна отравить своим присутствием атмосферу, но сейчас не время привередничать и выбирать гостей. Судя по походке, Рейчел опять донимала спина: она шла нерешительно, чуть ссутулившись. Перетаскивать койки ей не стоит, но она может помочь с десятком других хлопот, что всегда и делает. Замечательно, что Рейчел дома; но она, конечно, сама не захотела замуж – ее полностью устраивала благотворительность и помощь отцу. Ей предоставлена полная свобода действовать, как она пожелает, не то что Долли и Фло.

Когда Айлин принесла свежезаваренный чай и тосты, Дюши спохватилась, что ее сестры загадочным образом так и не появились, а это значило, что они, скорее всего, перехватили Уильяма у него в кабинете и помешали ему слушать восьмичасовые новости. Она выглянула в окно и окликнула Рейчел, и как раз в этот момент в комнату вошли Долли и Фло. Их продвижению, как всегда, помешали гигантские мешки для рукоделия с кроше и пти-пуаном, а также почти такие же громоздкие потертые сумочки, где у них хранились разнообразные патентованные средства, шарфы, очки, белые платочки, от которых несло лавандовой водой, и квадратные лоскуты выцветшего шифона с завернутыми в них пуховками из лебяжьего пуха с персиковой пудрой, которой Долли пользовалась особенно часто, хотя от них ее лицо, в естественном виде имеющее оттенок слегка заплесневевшей клубники, становилось почти зловеще розовато-лиловым. Они сказали, что слушали новости, но их, в сущности, не было.

– Правда, дорогой Уильям развернул свой приемник не в ту сторону, так что слышно было довольно плохо, – сказала Фло. Она была глуховата, поэтому часто строила теории подобного рода.

– Завтрак в столовой готов? – обратилась Дюши к Айлин.

– Миссис Криппс сейчас подает на стол, мэм.

Прибыли Сид и Рейчел, и Долли сразу же попросила Рейчел разливать чай – это предложение, будь оно сделано в присутствии Уильяма, безмерно разозлило бы его, как знала Дюши: и тем, как оно высказано, и тем, что вообще сделано. Естественно, в отсутствие его жены чай разливала его дочь. На этом Дюши оставила всю компанию, собрала списки и отправилась на поиски миссис Криппс.

* * *

Хью собрал первую партию детей, чтобы везти их за противогазами, и хотя Кристофер и Тедди так и не нашлись, с Сибил, Уиллсом, Полли, Саймоном, Невиллом и Лидией свободных мест в машине не осталось. Забирая двух последних из Милл-Фарм, Хью договорился с Эдвардом, что тот привезет вторую партию – Нору, Луизу, Джуди, Анджелу и двух пропавших мальчишек. Вилли вызвалась доставить свою мать, Джессику и мисс Миллимент, а также взять с собой Филлис и Эллен, когда поедет забирать мясо и другую провизию. Услышав это, Эдвард решил, что легко отделался.

Хью терпеливо отвечал на шквал вопросов – если его не опережал пренебрежительным тоном кто-нибудь из малолетних пассажиров.

– А как они пахнут?

– Глупая, ничем они не пахнут – это же просто воздух.

– Тебе-то откуда знать? Дядя Хью, откуда Полли знает?

– Я знаю потому, что папа на войне отравился газом, и я про это читала.

– А противогаз у тебя был, дядя Хью?

– Да.

– Как же ты тогда отравился, если был в противогазе? Значит, от них никакого толку.

– Ну, чтобы газ рассеялся, требуется время. А противогаз иногда приходится снимать – чтобы поесть, и так далее.

– Мы не можем без еды!

– Сможем. Придется выбирать – или мы похудеем, или отравимся газом. Ты бы что выбрал, дядя Хью?

– Какой же ты глупый, Невилл.

– Во-первых, я не глупый. А кто думает, что я глупый, сам еще глупее. Только глупый-преглупый человек…

– Довольно, Невилл, – решительно прервала Сибил, и наступила пауза.

– Так или иначе, вам не придется постоянно носить противогазы, это просто превентивная мера.

– А что такое «превентивная»?

– Это когда надо быть осторожным заранее, на всякий случай, – сразу выпалил Невилл. – Сам я вообще не вижу в этом смысла, – важно добавил он: обвинение в глупости по-прежнему не давало ему покоя.

– Что-то ты притихла, Полл, – заметил ее отец, но поскольку доверительный разговор в присутствии остальных был невозможен, она ответила только:

– Нет, я ничего.

Сидя на заднем сиденье, она переглянулась с таким же молчаливым Саймоном: его тоже что-то тревожило. Однажды, несколько лет назад, она без лишних слов поняла, в чем дело, но с тех пор он так часто жил вне дома и провел в закрытых школах столько времени, что она уже не знала, что и думать, а он молчал.

Лидия и Невилл болтали об отравляющем газе – чем он пахнет, можно ли его увидеть, и отец Полли сказал, что один из газов имеет запах герани.

– Это люизит, – выпалила она прежде, чем сумела сдержаться.

Хью на переднем сиденье вскинул брови и обменялся кратким взглядом с Сибил. Потом сказал:

– Знаешь, Полли, думаю, применение этого газа маловероятно. В прошлый раз оно оказалось экономически невыгодным. Нужны подходящие погодные условия и так далее. И конечно, если у всех нас будут противогазы, тогда он вообще бесполезен.

– А здорово было бы, – оживился Невилл, – если бы немцы спускали с самолетов большие-пребольшие липучки от мух, длиной в четверть мили, и люди прилипали бы к ним, как мухи, и сами освободиться не могли – только махали бы руками и ногами, пока не умрут. По-моему, мысль очень удачная, – добавил он, словно ее придумал кто-то другой.

– Если сейчас же не заткнешься, – свирепо выпалил Саймон, – получишь кулаком по кумполу!

И Невилл, который слабо представлял, где у него кумпол, будто в рот воды набрал. Хью и Сибил на передних сиденьях согласно сделали вид, будто ничего не заметили, но Хью задумался, неужели Саймон боится новой школы, а Сибил – не заразился ли он ветрянкой. Обычно он такой ласковый и послушный ребенок, думала она, держа на руках сладко спящего Уиллса и заранее ужасаясь тому, что его придется будить ради примерки противогаза.

* * *

Даже после драки Тедди был настолько зол, что о случившемся вообще думать не мог. Стоило ему попытаться, и как будто кто-то открывал заслонку печи: пламя охватывало его, ему хотелось убить Кристофера, а Саймона он презирал. Он привык быть главным во всех затеях, а Саймон, младше его на два года, всегда оставался его преданным подручным, с радостью соглашающимся на все, что бы ни задумал Тедди. Раньше, когда Кристофер приезжал на лето, с ним что-то было не так, и это означало, что ему нельзя играть в разные игры (в которые он все равно играл неважно), или, как говорила его мать, «слишком усердствовать», что бы это ни значило. И он читал книги, а Тедди и Саймон для виду звали его играть в карты, но чаще целыми днями ездили наперегонки на велосипедах, играли в велосипедное поло, теннис, сквош, ездили на пляж, участвовали в семейных играх, которые до сих пор нравились девочкам, да и самим мальчишкам тоже, хотя они делали вид, будто презирают такие детские развлечения. Но на этот раз Саймон удирал вместе с Кристофером и врал Тедди, уклоняясь от игр с ним, как он теперь понимал, и Саймону даже в голову не пришло позвать Тедди с собой. Тедди всеми силами старался выведать у Саймона, что они задумали, но Саймон, чуть не плача, упорно твердил, что это секрет Кристофера и рассказывать о нем нельзя, и Тедди послал его куда подальше и заявил, что больше с ним не разговаривает. Но чем упорнее Саймон отказывался рассказать ему правду, тем любопытнее ему становилось: если Саймон так скрытничает, это наверняка что-то важное и серьезное. И Тедди решил вернуться в лес пораньше утром и попробовать что-нибудь разведать. Тогда во время встречи он сможет ужесточить условия, уже зная, о чем идет речь. Дождавшись, когда Саймон уснет, он потихоньку выбрался из комнаты, выклянчил у одной из горничных толстые сэндвичи с джемом и устремился в лес.

Длинный луг был весь в росе, на каждом шагу попадались кролики. Он пожалел, что не прихватил ружье, но папа запретил ему стрелять в одиночку. Потом ему вспомнилось, что он видел лук со стрелами в палатке – в его палатке, вызывающе уточнил он и снова разозлился, потому что в глубине души понимал, что не прав и что палатку действительно отдали им всем. Глупо дарить десятку человек то, чем могут пользоваться от силы двое. Палатка стала принадлежать ему, потому что ею пользовался только он с Саймоном, вдобавок он старший, значит, она скорее его, чем Саймона.

Лук и стрелы он нашел. Стрел было не очень много, их, должно быть, делал Кристофер, потому что Саймон вообще не знал, как это, и Тедди пришлось признать, что стрелы выглядят отлично, что гусиные перья на них аккуратно подрезаны, а кончики слегка опалены и заточены. Тедди решил потренироваться, а уж потом охотиться на кроликов, и решение оказалось верным, потому что выяснилось, что как следует прицелиться не так-то просто. Плохо было то, что он то и дело терял стрелы. Поначалу он об этом не задумывался, даже когда найти стрелу не удавалось, и только когда остались последние две, стал искать старательнее, но в этом лесу, где столько папоротников, сухих листьев и всякой травы, стрелы словно сквозь землю проваливались. Не сумев найти даже самую последнюю, он вернулся на поляну и влез в палатку, проверить, нет ли там еще, но больше стрел не было. Тогда он принялся за поиски чего-нибудь съестного – сэндвичи с джемом, казалось, были съедены давным-давно. Нашел несколько яиц и сковородку и решил развести костер. Неподалеку от палатки было место, где явно разводили костры. Он набрал сухих веток, а на растопку пустил страницы какой-то тетради, которая нашлась в палатке. В разгар разведения костра явился Кристофер – так неожиданно, что Тедди не успел даже толком вылезти из палатки. До одиннадцати – времени, на которое они договаривались, – было еще далеко.

* * *

Накануне вечером за ужином Кристофер почти ничего не ел – мало того, что болела голова, так еще и два передних зуба пошатывались, и когда он пытался откусить что-нибудь, они как будто болтались во рту, вызывая легкую тошноту. После еды он сразу извинился и ушел наверх. Войдя в комнату, он бросился на кровать, не заметив, что на ней лежит какая-то шляпа, которую он, конечно, смял. Вскочив, он попытался вернуть ей прежнюю форму, но ничего не получалось, шляпа так и осталась со вмятиной. В конце концов он положил ее на стул в темном углу комнаты, надеясь, что хозяин ничего не заметит до утра, и по коридору дошел до тесной кладовки, где ему стелили постель. Но заснуть так и не смог. Видимо, быть отказником – значит ни на минуту не терять самообладание, потому что едва это произошло, он просто бросился на Тедди, не задумываясь, и это было ужасно. Но как можно ручаться, что никогда не потеряешь самообладание? И как, черт возьми, быть с Тедди? Рассказать ему все? Но он предчувствовал, что идею побега Тедди не одобрит, а значит, почти наверняка расскажет остальным, куда они подевались. Однако теперь, когда Тедди известно их убежище, он все равно проболтается, верно? Может, перенести лагерь на другое место? Эта задача казалась почти неосуществимой: понадобилось две недели, чтобы собрать здесь припасы, и это место подходило идеально. Ставить палатку там, где нет ручья, бессмысленно, а это значит, что куда бы он ни перенес лагерь, Тедди пройдет по следам и найдет его. Его – а как же Саймон? С тех пор как прошел сбор по поводу ветрянки, он понял, что у Саймона не на все сто процентов лежит душа к предстоящему приключению. Да, в школу Саймон не хотел, но из-за ветрянки отъезд отложили, вдобавок он считал, что если будет война, занятия в школе отменят и никуда уезжать вообще не придется. Поэтому Кристофер продолжал делать вид, что все идет по-прежнему и они намерены сбежать вдвоем, но Саймона в расчет уже не принимал. Возможно, удастся найти другой ручей в другом лесу… но его время на исходе, к тому же он знал, что другого такого же удобного места в пределах досягаемости нет.

Ему казалось, что он с отчаянием и безнадежностью перебирал возможные решения всю ночь, но, видимо, все-таки заснул, потому что когда утреннее солнце разбудило его, было уже половина седьмого, так поздно он обычно не просыпался, а когда он сошел вниз, то услышал, что слуги уже завтракают. Из пакета с сухими завтраками он зачерпнул пригоршню «грейпнатс» и устремился в лес.

После пробуждения ему вдруг показалось, что решение есть – его не может не быть. Мирные люди в конце концов всегда побеждали: для этого им достаточно всего лишь быть мирными и убедительными, не складывая оружия. Забавное выражение, подумал он. Оружие – последнее, с чем он готов иметь дело, и кроме того, никакого оружия у него нет. Им воспользовался Тедди, а не он.

Надо попытаться понять, чего на самом деле хочет Тедди, думал он, пока трусил по дороге, или чего он хочет больше всего, а потом, пожалуй, найдется и какой-нибудь способ исполнить его желание, и тогда все будет в порядке. Если ему нужна палатка и часть припасов, можно поделиться. А если Саймон, чтобы вместе идти в поход? Саймон гораздо младше, он не в том положении, чтобы иметь что-нибудь против решений, которые касаются его, – ладно, он получит Саймона. Если речь идет о территории, они каким-нибудь образом придут к соглашению. Если они составят соглашение или договор, тогда Тедди придется выполнять его условия, если он под ними подпишется, и он, конечно, выполнит их, если подпишется. Он, Кристофер, извинится за драку и за то, что вспылил, а потом они, как разумные люди, займутся составлением справедливого соглашения.

Чего он не ожидал, так это увидеть, что Тедди уже в лагере, а не там, где они должны были встретиться – как договорились, возле конуры в одиннадцать: ничего подобного. А когда выяснилось, что Тедди стрелял из его лука и растерял все стрелы, его вновь охватила страшная, недопустимая ярость, но на этот раз он подавил ее в себе и сумел извиниться за драку, а потом сказал, что запишет условия Тедди, чтобы внимательно рассмотреть их. В палатке он обнаружил, что его драгоценная тетрадь со всеми списками разорвана и часть списков пропала. Еще одно испытание. А когда он примирился и с этим возмутительным бесчинством (любой может развести костер без бумаги, надо только знать, как) и сел, чтобы выслушать Тедди, оказалось, что условия Тедди со вчерашнего дня таинственным образом изменились к худшему…

* * *

Зоуи проснулась, когда Айлин внесла поднос с чаем, но не открывала глаз, пока горничная не поставила осторожно поднос на тумбочку рядом с ней, не раскрыла шторы и не произнесла вполголоса, что уже половина восьмого. Руперт рядом с Зоуи крепко спал. Она села и налила чаю им обоим. Каждое движение причиняло боль, больно было до сих пор, и когда Руперт прошлой ночью занимался с ней любовью, она напоминала пытку, но Зоуи знала, что сумела скрыть это от него. Если бы пришлось терпеть только боль, думала она, – это были бы пустяки, я ее заслужила. Но дело заключалось не только в этом: он был таким доверчивым, нежным и внимательным к ее удовольствиям, а она отплатила ему за все новой ложью. В ней смешались благодарность, боль и осознание собственной низости. Казалось, ее тело от сердца отделяет бездна, и она сознавала только желание покаяться, рассказать ему все, понести наказание, заслужить прощение и начать все заново. Но признаться ни ему, ни кому-нибудь другому она не могла: если бы ее изнасиловали, тогда другое дело, но это было совсем не насилие, и она просто не могла ни солгать о нем, ни рассказать всю правду. Вот это и есть мое наказание, думала она. Необходимость лгать всю оставшуюся жизнь.

– Дорогая, какой у тебя трагический вид! Что случилось?

Отвернувшись за его чашкой, она почувствовала, как слезы жгут глаза.

– Я была недостаточно заботлива с мамой, – пробормотала она, вспомнив, что и это правда.

Он принял из ее рук чашку.

– А я ручаюсь, что это не так, детка. Потому ты и выбилась из сил. Как ты смотришь на то, если я принесу тебе чудесный завтрак в постель?

Она покачала головой, сожалея о том, что он по-прежнему так добр к ней.

– Я тут подумал: может, хочешь съездить со мной сегодня утром в Гастингс? Мне нужны еще краски, и пара кистей не помешала бы, если найдутся приличные, – он помнил, как она любит маленькие вылазки вместе с ним.

– А я собиралась помочь Дюши с обстановкой коттеджа. Рейчел говорила, что к вечеру надо закончить еще целую кучу дел. – Мысль о том, что придется провести наедине с ним целое утро, показалась ей невыносимой.

– Дорогая, но чем же ты сможешь помочь? Я же знаю, как тебе ненавистны все эти хлопоты. Уверен, от тебя и не ждут помощи.

– Пожалуй. – Никто от нее ничего не ждет, с тоской подумала она.

– Ну хорошо, решим после завтрака. Пойду попробую принять ванну. А ты хочешь? В смысле, ванну?

– Нет, я принимала вчера вечером, – ее руки выше локтя были покрыты синяками, она не хотела, чтобы он их увидел. Когда он ушел, она поднялась и быстро надела старые слаксы и рубашку Руперта, а волосы завязала сзади обрывком черной ленты. И присела к туалетному столику, думая о том, что вчера в это же время собирала вещи в квартире матери и пыталась представить, как будет смотреть в глаза Руперту. А теперь, двадцать четыре часа спустя, она вернулась в супружескую жизнь, будто ничего и не было, сидела в знакомой комнате, которую в первый приезд сочла старомодной и унылой, а теперь эти обои в огромных фантастических павлинах, хлопковые шторы в турецких огурцах, толстая белая кружевная дорожка на туалетном столике, простая палисандровая мебель, гравюры со сценами Британской Индии, турецкий ковер в тусклых тонах и крашенные морилкой вощеные половицы вокруг него, – все казалось знакомым, утешительным, даже роскошным по сравнению с вымученной элегантностью материнской квартиры. Как она всегда ненавидела ее и ее предшественницу, где жила до замужества! А теперь до нее дошло, что, возможно, и мать недолюбливала эту квартиру, но безденежье помешало ей подыскать ту, которая была бы ей по вкусу, каким бы он ни был. И что главная причина ее выбора – нехватка денег, чтобы быть собой. Ее мать работала, чтобы отправить ее в хорошую школу, тратила на ее одежду и развлечения больше, чем на себя. «А я просто брала все, что только могла, а потом бросила ее», – думала она. И никогда не заботилась о ней, никогда не была благодарной, и вдруг она с потрясением и стыдом осознала, что, старея и слабея, мать начала ее побаиваться, и она, Зоуи, это знала, но ей было все равно, она принимала это спокойно и самодовольно – тем легче ей было дозировать визиты, телефонные звонки, любое, даже самое ничтожное внимание. Она просто обязана измениться, хоть как-нибудь. Но как? Ей вспомнилось, как Рейчел, Сибил, Вилли, а иногда и Дюши говорили о детях, когда те вели себя скверно: «Такая фаза», но речь шла всегда о детях и о каком-то одном недостатке. А ей двадцать три, и, похоже, ей надо меняться полностью.

Руперт, вернувшийся из ванной, объявил:

– Мне нужна еще одна рубашка. На этой оторвалось три пуговицы – я похож на Сета из «Неуютной фермы».

– Я их пришью.

– Да ничего, дорогая, Эллен справится.

– Думаешь, я даже пуговицу не способна пришить?

– Разумеется, нет. Просто Эллен всегда это делает, вот и все, – он заправлял рубашку в брюки. – Ты же сама говорила, что терпеть не можешь шить.

– Но уж пуговицу как-нибудь пришью, – возразила она и расплакалась.

– Зоуи! Дорогая, ну что такое? – Он не добавил «опять», но она почувствовала это по его голосу.

– Ты считаешь меня совершенно никчемной! Не способной ни на что!

– Нет, не считаю.

– Когда я сказала, что хочу помочь сегодня утром в коттедже, ты не захотел. А теперь мне даже пуговицу к твоей рубашке нельзя пришить!

– Я думал, ты не хочешь заниматься такими делами. Ну конечно, можно, если ты хочешь.

Но в ее новую решимость его слова не вписывались.

– Может, я хочу делать что-то независимо от того, хочется мне этого или нет, – заявила она и только потом поняла, что прозвучали эти слова не так, как она задумала.

– Ладно, дорогая, если хочешь, делай то, чего тебе делать не хочется, – согласился он. – Должен отметить, выглядишь ты очень мило и деловито. Пойдем завтракать?

* * *

– Выглядишь как лошадь, только не совсем…

– Как те лошади, которым надевали такие штуки на голову, чтобы видны были только глаза и нос, – ну, знаешь, у крестоносцев, – добавила Нора.

– Вообще-то дышать в них нельзя совсем, – просипел Невилл со своего стула за чайным столом: после поездки за противогазами у него прямо в машине случился приступ астмы.

– А я свой просто обожаю! В нем я сама на себя не похожа. – Лидия погладила футляр, висящий на спинке ее стула.

– Все мы не похожи на себя.

– Пожалуй, кроме мисс Миллимент, – задумчиво заметила Лидия. – Какой-нибудь немец, наверное, даже не поймет, в противогазе она или без него.

– Довольно, Лидия, – прервала Эллен, – и передайте хлеб с маслом своему кузену.

– Мама сказала, если мы будем надевать их на пять минут каждый день, то очень скоро к ним привыкнем. – Нора поняла, что Невилл перепугался, и по доброте душевной старалась подбодрить его.

– А я буду носить свой постоянно, только во время еды снимать. Да, есть в них нельзя. И целоваться тоже.

– Пейте молоко, Невилл.

Он отпил и продолжал:

– А я знаю, что в них хорошего. Если тетушки, то есть двоюродные бабушки, будут носить их, нам не придется с ними целоваться.

– Бедненькие! – жалостным голосом воскликнула Джуди.

– Тебе же будет лучше. Они даже не твои двоюродные бабушки. Знаешь, какие на ощупь лица у старушек?

– Как старая клубника, – сразу выпалил Невилл. – Вся такая мягкая, сизоватая и с мокрым пухом.

– Это у одной, – возразила Лидия. – А у другой оно… это все равно что целовать огромную собачью галету. Такую твердую, жесткую и всю в дырочках.

– Довольно, Лидия, – снова сказала Эллен.

– А почему всегда достается мне, а Невиллу – никогда?

– Вам обоим пора помолчать.

– А целовать тетю Лину было как бланманже, – сказала Джуди, – а бабулю…

– Замолчи, – обрезала Нора. – Тетя Лина умерла. О ней вообще больше ничего нельзя говорить.

Все изумленно умолкли, а она налила чашку чаю, чтобы отнести Луизе, которая лежала с головной болью.

* * *

Это и вправду угнетает, думала мисс Миллимент, небольшими зигзагами поднимаясь на холм возле Хоум-Плейс, куда она направлялась вместе с Анджелой после чая. Съездив вместе со всеми за противогазами, мисс Миллимент, чтобы быть хоть чем-нибудь полезной, почитала леди Райдал вслух те отрывки из Times, которые ей хотелось послушать: некрологи, «Придворный циркуляр» и несколько писем. Потом сообщила о своем желании навестить Клэри Виоле и Джессике, и Анджела вызвалась сопровождать ее. Она была очень миловидна и поразительно похожа на ее мать в том же возрасте (мисс Миллимент давала уроки Виоле и Джессике до семнадцати и восемнадцати лет соответственно), но казалась очень замкнутой, в то время как Джессика всегда была такой общительной, исполненной живости и веселья. Мисс Миллимент попыталась заговорить с Анджелой о Франции, но Анджеле, похоже, совсем не хотелось разговаривать, и мисс Миллимент, предположив, что Анджела влюбилась в какого-нибудь молодого француза, с которым ей пришлось расстаться, тактично перевела разговор.

– Ваш дядя говорил мне, что пишет ваш портрет. Как вы думаете, мне может представиться случай увидеть его?

И Анджела, которая немного опередила ее, сразу же остановилась и с живостью обернулась:

– О, мне бы так хотелось, чтобы вы его увидели! Я приходила позировать сегодня утром, но он сказал, что, по его мнению, портрет уже закончен. А по-моему, еще нет! Я была бы так рада услышать ваше мнение!

Они вошли в дом через переднюю дверь, миновали комнату, где старшая миссис Казалет в шляпе подшивала на машинке шторы, вышли в большой зал, где накрывали стол к детскому ужину, потом по довольно темному коридору, где она чуть не споткнулась, но это потому, что у нее развязался шнурок (они были слишком короткими, чтобы завязывать их двойными бантиками), и через обитую сукном дверь вошли в длинную темную комнату с бильярдным столом и эркером в дальнем конце. Там и находилась картина. Интересный портрет, подумалось мисс Миллимент. Ему, похоже, удалось передать парадоксальную истому и пыл молоденькой девушки, атмосферу выжидательности и пассивности, и она заметила, что изображение рта, которое зачастую оказывается ахиллесовой пятой для многих художников, в этом случае далось ему гораздо легче, ведь Анджеле достался рот матери – в точности как на картинах прерафаэлитов, полный, но изящно очерченный, наглядный пример природы, подражающей искусству, но это же штамп, не требующий творческого восприятия артиста… модные портретисты, конечно, всегда наделяли натуру теми или иными чертами – взять хотя бы похожий на розовый бутон рот Лели…

– Видите, что я имею в виду? Мое лицо выглядит пятнистым. И он нарисовал мне волосы прямыми как палки, – добавила она.

– Мне кажется, никто, кроме самого художника, не вправе решать, когда ему заканчивать работу, – ответила мисс Миллимент. – Если не ошибаюсь, художники часто рискуют «зализать» портрет. А он выглядит весьма любопытным, и вы должны гордиться тем, что вам выпала честь позировать для него.

– О, я горжусь! Конечно, он превосходный художник. Но ведь нужны годы, чтобы стать таким, верно? Значит, он может и не…

– Возможно, он захочет написать еще один портрет.

– Да, надеюсь на это. Ох, мисс Миллимент, у вас шнурок развязался!

И чулки опять спустились, подумала она, глядя на гармошку морщинок на своей щиколотке.

– Хотите, я сама вам завяжу?

– Спасибо, дорогая моя. Это было бы чрезвычайно мило с вашей стороны.

Анджела встала на колено и завязала шнурок, думая: бедная старушка! Совершенно не представляю, как она ухитряется наклониться, чтобы сделать это самостоятельно.

А мисс Миллимент, которая каждое утро и вечер в одиночку боролась со шнурками, сидя на краю кровати и поставив ногу на стул, вдруг вспомнила еще кое-что.

– Я тут подумала… – начала она, – не могли бы вы подсказать мне кое-что? Милая Луиза подарила мне на Рождество баночку с каким-то тальком. Я привезла ее с собой, поскольку в такой «ситуации» не знала, когда вернусь домой, но я до сих пор не понимаю, как правильно им пользоваться.

Анджела, поднявшаяся на ноги, была явно озадачена.

– Я пробовала пудриться им, – пояснила мисс Миллимент, – но кажется, для этого он не годится.

– А-а, – стало ясно, что Анджела удивилась. – Это совсем не для лица, мисс Миллимент, а для тела. Ну, знаете, после ванны.

– Для тела, после ванны, – ровным тоном повторила мисс Миллимент, теперь окончательно перестав понимать, для чего нужен тальк. – Благодарю вас, Анджела. Вы не покажете мне, где комната Клэри?

И Анджела довела ее прямо до двери, а потом побрела прочь, надеясь встретить где-нибудь Руперта – одного, без Зоуи.

* * *

Поезд Иви пришел с опозданием, и это было только к лучшему, потому что и Тонбридж опоздал на станцию. У него выдался утомительный день, он возил слуг за противогазами. Миссис Криппс понравилось сидеть впереди рядом с ним, только раздражало присутствие девушек на заднем сиденье, поэтому она осаживала их всякий раз, стоило им только открыть рот, но в неловком молчании, которое всякий раз за этим следовало, она с раздражением замечала, как внимательно они ловят каждое слово, сказанное ей мистеру Тонбриджу, которого с глазу на глаз она с недавних пор называла Фрэнком. И она довольствовалась бесспорными замечаниями о погоде, с которыми Тонбридж незамедлительно соглашался: да, едва успели, и, скорее всего, еще одна гроза начнется еще до наступления ночи; не то чтобы им был нужен дождь, хотя после хорошего ливня воздух станет свежее, а сборщики хмеля укатят обратно в Лондон, где им самое место.

Потом он еще раз съездил в Бэттл, где ему пришлось выходить на платформу и разыскивать мисс Иви Сидней, поскольку мисс Рейчел не смогла поехать с ним вместе. С таким тяжелым багажом, как у нее, ему еще не доводилось иметь дело, и она, похоже, сильно расстроилась, что ее никто не встретил. Он передал, что было велено: мисс Рейчел передвигала мебель, в итоге у нее разболелась спина, а мисс Сидней переносит свои вещи в коттедж, где они будут жить, поскольку дом уже переполнен. Но даже после этих слов он чувствовал, что она по-прежнему недовольна. Ну и ладно. Ему приказано доставить ее к входной двери дома, а багаж отнести в коттедж. И можно пойти выпить чаю.

* * *

У Уильяма выдался плодотворный день. Пара коттеджей, расположенных у проселочной дороги в ста ярдах от шоссе между Милл-Фарм и его домом и пустовавших почти год с тех пор, как снимавшая их миссис Браун скончалась, прямо-таки просили их купить. Понадобилось некоторое время, чтобы отыскать их хозяина, которым в конце концов оказался Йорк – фермер, земли которого находились в четверти мили дальше по той же проселочной дороге. Мистер Йорк лишнего слова не говорил без необходимости и о том, что коттеджи принадлежат ему, никогда не упоминал, но Уильям, впервые приметивший их во время утренних прогулок верхом, обо всем разузнал через своего верного подрядчика Сэмпсона, который охотно согласился с тем, что если коттеджи простоят пустыми еще дольше, они будут уже ни на что не годными. И Уильям отправился проведать Йорка, который, как оказалось, был занят какой-то чрезвычайно неспешной работой в своем хлеву.

Завидев старого мистера Казалета, Йорк прислонил вилы к двери хлева и застыл в ожидании. Когда старый мистер Казалет сообщил, что пришел по поводу коттеджей, Йорк сказал только «а, вот как?» и молча повел его к дому. В дом они вошли через заднюю дверь: передней пользовались только во время похорон и свадеб, в последний раз это было, когда умерла его мать. Он не был женат – как говорили, потому, что его невеста упала в пруд в резиновых сапогах и утонула. Домашнее хозяйство у него вела некая мисс Бут, однако ее внешность не возбуждала неуместных мыслей, и на самом деле в доме царила полнейшая благопристойность. Они прошли через кладовую, где мисс Бут (особа рослая, неулыбчивая и с редкой бородкой) сбивала масло, потом через кухню, где пахло готовящимся обедом и свежевыглаженными рубашками и по каменной плитке коридора в маленькую гостиную с опущенными жалюзи, запахом полироли для мебели и «Флита» от мух, трупики которых валялись на подоконниках, как огромные подгоревшие изюмины из кекса. Уильяма усадили в лучшее кресло, жалюзи подняли, и при дневном свете он увидел небольшое ореховое пианино с нотами на подставке между двух свечей, три стула, камин с низкой чугунной решеточкой и большую гравюру «Прощание с Англией» в рамке над камином.

Коттеджи. А-а! Ну, он пока не думал, как поступить с ними. Они достались ему от матери, а миссис Браун была ее подругой и, конечно, хлебнула в жизни лиха – как-никак четырнадцать детей, или пятнадцать, она и сама толком не помнила. А к тому времени, как она скончалась, дети уже выросли или переселились к своей тетке в Гастингс. Этот приступ словоохотливости, видимо, утомил его, и он сел, соглашаясь с самим собой, что все эти факты имели место.

В этот момент явилась мисс Бут с подносом, на котором крепкий индийский чай в двух чашках имел почти персиковый оттенок, поскольку был забелен жирным молоком, а рядом с чашками помещалась тарелка с имбирным печеньем. Поднос был осторожно пристроен на довольно шаткий столик между хозяином и гостем. И наконец, метнув испепеляющий взгляд на сапоги Йорка – (не предназначенные для дома, а тем более для гостиной), мисс Бут удалилась.

Коттеджи. Ну, смотря что предлагает мистер Казалет. Уильям объяснил, что хотел бы купить их и перестроить под дома для своих родственников. А-а. Мистер Йорк положил в свой чай четыре куска сахара. В наступившей тишине Уильям заметил, как, пришептывая, тикают маленькие черные часы на каминной полке. Дождавшись, когда Йорк закончит размешивать сахар в своем чае, он назвал цену. Снова стало тихо, пока мистер Йорк размышлял о пяти сотнях фунтов – такой крупной суммы он еще ни разу не держал в руках. Новая крыша простерлась над хлевом, свинарник вырос в мгновение ока, стог на задах накрылся брезентом, появились новая литовка, черпалка для пруда, собственный бык, чтоб покрывал коров, ворота на большое поле починились, так что можно заводить овец, если он надумает, а для нее пристроить к кухне маленькую теплицу, которую она все клянчит…

– Полагаю, вам надо обдумать предложение.

– Может, да. А может, и нет.

– И еще одно…

Так он и знал, что без ложки дегтя не обойдется.

– Да, я знаю, крыши там пора бы подновить.

– Нет, я не об этом. Но я бы хотел еще землю за домами. То есть за садовой изгородью.

– А-а!

Покупка недвижимости – одно дело, ею он никогда не дорожил, а земля – совсем другое. Продавать свою землю он не собирался.

– Мне нужен совсем небольшой участок. Один акр. Чтобы разбить огород.

– Ну что ж, тогда другой разговор. – Скорбные карие глаза задумчиво устремили взгляд на Уильяма. – Там хорошая земля.

Ничего подобного. По крайней мере, в ее нынешнем состоянии – с зарослями чертополоха и ежевики, изрытая кроличьими норами. Но Уильям и не думал спорить. Он просто предложил накинуть еще пятьдесят фунтов, и хотя было сказано, что мистер Йорк еще подумает, оба знали, что он уже все обдумал.

– Хорошо. Итак, Йорк, ответ завтра утром? Видите ли, хочу поскорее уладить дело. Может, скоро нам опять придется воевать.

Йорку невольно вспомнились четыре ужасных года, которые он, начиная со своего восемнадцатилетия, провел во Франции: в памяти сохранилось только, что он всегда был мокрым и почти всегда напуганным, видел такие издевательства над людьми, на которые не решился бы смотреть, даже если бы издевались над животными, и повсюду были только крысы, вши, грязь, кровь, и все по вине этих немецких гансов. Он сказал:

– Нет уж, меня туда снова никакими коврижками не заманят.

Уильям поднялся.

– Возможно, на этот раз они сами явятся к нам, – сказал он.

Йорк метнул в него взгляд, проверяя, не потешается ли над ним старик, но тот был серьезен.

– Пусть только явятся на мою землю – получат по заслугам, – негромко произнес он. Уильям удивленно взглянул на него: Йорк не шутил.

* * *

– Что мы должны делать, так это молиться, – заявила Нора с таким жаром, что Луиза вздрогнула.

Они лежали в постелях после позднего ужина; шторы были открыты, поэтому они видели беспорядочные сполохи молний, а потом считали вслух, пока не раздавался слабый раскат грома.

– Ты серьезно думаешь, что от этого есть хоть какая-нибудь польза?

– Конечно, всегда есть. Правда, именно то, о чем молишься, получаешь не всегда, зато польза от этого есть всегда.

– Ведь не хотеть войны – это хорошо, правда? Значит, если молитвы действуют, Богу уже следовало бы сделать так, чтобы войны не было.

Нора, которая уже с тревогой осознала примерно то же самое, отозвалась:

– Понимаешь, тут все дело в масштабах. Благодаря молитвам война может оказаться не такой ужасной. Во всяком случае, завтра я пойду в церковь и очень прошу тебя сходить со мной.

– Ладно. Хотя мы, вообще-то, семья безбожников. Церковь только в Рождество, на крестинах и так далее.

– Неужели даже Дюши не ходит?

Луиза покачала головой.

– Только на Рождество. Понимаешь, ее отец был ученым. Они не верят в веру. Придется идти пешком, никто нас не повезет.

– Можно на велосипедах.

– Можно. Имей в виду: если я пойду в церковь до завтрака, то упаду в обморок. Если, конечно, сначала что-нибудь не съем.

– Так нельзя. Если съешь, не сможешь причаститься. Ты ведь конфирмовалась?

– Конечно, у епископа Лондонского, давным-давно. А здесь в церкви вместо облаток, как в Лондоне, дают квадратики хлеба.

– По-моему, так даже лучше, должен быть хлеб. Все еще болит?

– Уже меньше. Во всяком случае, уже не так, будто сквозь живот протягивают железный прут. А ты все равно поедешь в эту кулинарную школу, даже если будет война?

– Понятия не имею. Но мне кажется, это будет как-то мелко.

– Все лучше актерства, – с грустью произнесла Луиза. Она уже видела, что ее мечты о карьере рассеиваются как дым. Надо ли ей тогда бороться с тоской по дому? Да, потому что уехать она должна и по другим причинам. Рассказать о них Норе она не могла. Нора поставила будильник на половину седьмого. Гроза бушевала совсем близко и не давала им спать, но они уже решили, что любят грозы, поэтому шторы остались открытыми.

* * *

День Саймона прошел ужасно. После того как Тедди отказался разговаривать с ним, он поискал Кристофера, но нашел его почти перед самым обедом и не в настроении. Кристофер сказал, что с Тедди все стало еще хуже, но он пытался уладить дело, и вообще, где это Саймон пропадал все утро? На самом деле Саймон, у которого разболелась голова, завалился в гамак и заснул, но когда проснулся, стало еще хуже. После обеда Кристофер отвел его к собачьим конурам и рассказал о новых условиях. Похоже, они вообще его ни во что не ставят, думал Саймон, обращаются с ним, словно он не имеет никакого значения, и это после того, как он столько всего нашел, перетаскал и сделал. Его превратили в раба, как у феодалов, и Кристофер не спешил благодарить его за то, что он не выдал их Тедди. В конце концов Саймон поссорился с Кристофером, который заявил, что на попятный уже идти нельзя, так что он должен остаться и сделать, что приказано. Саймон возненавидел их обоих, выпалил в лицо Кристоферу все самые страшные слова, какие только знал, убежал и спрятался. Это было легко, потому что он знал укромные места гораздо лучше, чем Кристофер, который скоро бросил его искать. Когда Саймон увидел, что Кристофер скрылся за поворотом подъездной дорожки, он вылез из фасоли и наткнулся на мистера Макалпайна, который сразу же вскипел, потому что он, пока прятался, что-то потоптал. От мистера Макалпайна он бросился спасаться в доме, взбежал по лестнице к себе в комнату и только потом подумал, что там, наверное, Тедди. Тогда он побежал в спальню к маме, которая обычно днем стояла пустой, но на этот раз мама была там, лежала на кровати и читала.

– Саймон! Надо стучаться, прежде чем войти в чужую комнату.

– Я забыл. И потом, я думал, что тебя здесь нет.

– Зачем же тогда вошел?

– Я только хотел…

– Ну хорошо, закрой дверь, дорогой.

Закрывая дверь, он нечаянно громко хлопнул ею. Она выпрямилась.

– Не хлопай дверями. Разбудишь Уиллса.

– Уиллса… – проворчал он и пнул ножку стула. Вечно у нее один Уиллс на уме. С утра до ночи.

– Саймон, что такое? В чем дело? – Она спустила ноги с кровати. – Подойди-ка сюда. Ты весь красный, – она приложила ладонь к его лбу, и у него из глаз брызнули слезы. Она обняла его, он прижался к ней, и ему сразу стало и легче, и в то же время хуже.

– Кажется, у тебя температура, мой милый, – она поцеловала его, и он вцепился в нее, как краб. – Так… ты, наверное, боишься новой школы. Ведь в этом все дело, да? Понимаю, это страшно. Но ведь там будет Тедди. Тебе не будет одиноко.

– Нет, будет! Тедди теперь мой враг! С ним будет еще хуже! – Он всхлипывал. – Честное слово, я уже все передумал и точно знаю, что не выдержу! Я не хочу уезжать и жить один. Почему мне нельзя ходить в дневную школу, как Кристоферу? Если ты разрешишь, я сделаю все, что ты захочешь!

– Ох, милый, и я не хочу, чтобы ты уезжал. Я постоянно скучаю по тебе. Послушай, детка, давай ты ляжешь в мою постель, а я померяю тебе температуру. А потом мы еще поговорим.

Но поговорить не удалось: термометр показал тридцать восемь и три, а когда Саймон сказал, что не сможет уснуть в комнате вместе с Тедди, она постелила ему в их гардеробной, принесла кружку горячего чая с молоком, аспирин и ушла звонить доктору Карру. А когда вернулась, он был уже весь красный и сонный.

– Спорим, что Уиллса ты в закрытую школу не отправишь, – пробормотал он. – И вообще, я не ябеда. Что бы он ни говорил, я его не выдал, – и его сразил сон.

Она сидела рядом и смотрела на него, переполняемая горестными и беспомощными мыслями. Зачем отрывать его на несколько лет от отца, брата, сестры и, главное, от нее? Почему мальчиков всегда куда-то отсылают учиться? Он учится в закрытой школе с девяти лет, а теперь ему всего двенадцать. Даже средневековых пажей отправляли в другие дома вместе с дамой, которая за ними присматривала. Ведь и Хью был несчастен в школе, ненавидел каждую минуту, проведенную там, он сам так говорил, и все-таки твердо и непреклонно придерживался мнения о том, что его сын должен пройти те же испытания. Его слова про Уиллса стали для нее ударом в самое сердце. Да, она позволила себе проводить больше времени с этим последним ребенком, уделять ему больше внимания, чем двоим старшим. И действительно, с тех пор, как Саймон уехал в частную подготовительную школу, она внутренне крепилась, приглушая боль потери, старалась быть спокойной и философски настроенной, хоть в первый раз, проводив его на вокзале Ватерлоо, горько проплакала в такси всю дорогу домой. В каком-то смысле она уже тогда знала, что начинает прощаться с ним. Даже ее письма ему в школу были прохладными и бодрыми, а писать их становилось все труднее и труднее – непросто было понять, что он хочет услышать, и поскольку невозможно было даже намекнуть, как сильно она скучает по нему, приходилось писать лишь о том, что не имело значения. А его письма, в которых поначалу тоска по дому была осязаемой – «мамочка, пожалуйста, забери меня домой, а то я все в школе, в школе, в школе. А здесь вообще нечего делать», – сжались до просьб о чем-нибудь, в основном о еде: «Пожалуйста, пришли мне еще шесть тюбиков зубной пасты. Свою мне пришлось съесть!» Загадочные описания наставников: «Когда мистер Аттенборо ест за завтраком тост с джемом, у него от головы идет пар. Сегодня у нас не было латыни, потому что мистер Колридж опять сбрендил и свалился на велосипеде в бассейн: он курил и читал, его ужалила оса, но ему никто не поверил». Она читала его письма Хью, который смеялся и говорил, что Саймон, кажется, прижился там. Ну, в каком-то смысле так и было. Но частная подготовительная школа – совсем не то, что средняя, и теперь ему предстояли еще шесть лет учебы. Бедный ягненочек. По крайней мере, он еще слишком мал, чтобы воевать, подумала она уже в сотый раз, а Полли девочка, а Уиллс – совсем малыш, а Хью точно не призовут. Она поставила стакан воды возле постели Саймона, потом наклонилась и с почти виноватой нежностью поцеловала его. Он спал, и этого больше никто не видел.

* * *

Той ночью, которая выдалась очень жаркой и безветренной, гром рокотал до тех пор, пока на рассвете не разразился сильный и освежающий ливень. Иви в коттедже наконец уснула, а Сид, которой она не давала спать своими опасениями, смогла тихонько вернуться в другую тесную комнатку, лечь в постель и наконец отдаться своим мыслям. С переселением мисс Миллимент в коттедж, где она должна была жить вместе с Иви, возникла путаница, а Иви отказалась ночевать там одна. От ее настойчивости голова шла кругом, и Сид решила, что завтра свернет с места горы – и мисс Миллимент заодно. То, что ее поселили в коттедже, Иви воспринимала как легкое оскорбление. Она и не собиралась быть благодарной за оказанное ей гостеприимство и привезла с собой все самые бесполезные, тяжелые и уродливые серебряные безделушки, принадлежавшие ее матери, а также почти всю одежду, какая только у нее была. «Ведь мы можем застрять здесь на годы, – объяснила она. – Тебе хорошо, ты не против изо дня в день носить одно и то же, но ты ведь знаешь, как важно для меня хорошо выглядеть».

Сид не хотелось оставлять Рейчел, у которой явно разболелась спина. Когда выяснилось, что Уильям решил в случае, если сбудутся худшие опасения, эвакуировать «Приют» и что койки предназначены для нянь и медсестер, Рейчел настояла на своем желании помочь перенести их на площадку для сквоша. Дюши лишь кротко осведомилась, где будут спать дети, и получила ответ Уильяма, что дети же маленькие, значит, поместятся где угодно. Можно убрать бильярдный стол из бильярдной, туманно добавил он. Так или иначе, походные койки доконали спину Рейчел, и Сид совсем не хотелось оставлять ее одну. Точнее, не хотелось спать в другой комнате, не вместе с ней. А днем, поняла она с отчаянием, Иви ни за что не согласится оставить их вдвоем, если найдет хоть какой-нибудь повод присоединиться. Как быстро формируются привычки! Еще неделю назад ее ошеломляла перспектива провести вместе с Рейчел целый день и ночь, а теперь она роптала только потому, что не в силах проводить с ней все время. «Будь благодарна за то, что у тебя есть», – сказала она себе, но, помимо всего прочего, у нее была Иви, а ее присутствие ни в ком и никогда не пробуждало чувства благодарности. «Качели и карусели – не одно, так другое», – крепясь, сказала она себе: она всегда сомневалась, что из них что, но, как правило, чего-то одного всегда было больше.

* * *

Луиза проснулась на полчаса раньше, чем требовалось, потому что поход в церковь заставил ее задуматься о своем характере, а одним из его недостатков было то, что теперь она почти совсем не разговаривала с Полли. Она (вероятно, единственная из всех) знала, как гложет Полли мысль о войне, но ни разу не дала ей шанса поговорить об этом. И пока ходила за вторым велосипедом в Хоум-Плейс, решила проведать Полли и позвать ее в церковь с собой и Норой.

Утро было прекрасное, с желтым солнцем и млечно-голубым небом; высокие крутые откосы по обе стороны шоссе, освеженные ливнем, блистали усыпанной бисером капель паутиной, рискованно провисшей между мокрыми папоротниками, воздух пах грибами и мхом. На подъездной дорожке Луиза встретила мистера Йорка, несущего ведра с парным молоком, и вежливо поздоровалась: «Доброе утро, мистер Йорк». Он улыбнулся, показав страшенные зубы, и кивнул ей. Передняя дверь дома в Хоум-Плейс была распахнута, горничные вытряхивали метелки для пыли, пахло жареным беконом и слышалось далекое прерывистое пыхтение коврочистки. Луиза легко взбежала по лестнице и прошла по коридору к комнате девочек. Клэри еще спала, а Полли сидела на постели, в ногах которой в пароксизме сладкого сна свернулся Оскар. Полли плакала. Она вытерла лицо тыльной стороной ладони, бросила настороженный взгляд в сторону Клэри и сказала:

– Теперь и у Саймона ветрянка.

– Ты об этом плачешь?

– Нет.

Луиза подошла, присела на постель, и Оскар мгновенно проснулся и поднял голову. Она погладила его по густой шерсти, а он уставился на нее так, словно видел впервые в жизни.

– Я зашла спросить: хочешь пойти в церковь со мной и с Норой? Помолиться о мире. Нора говорит, это очень важно.

– Луиза, но как же я могу? Я ведь говорила тебе, я совсем не уверена в том, что верю в Бога.

– И я не уверена, но по-моему, не в этом дело. Я хочу сказать, что если Бог есть, то он обязательно заметит, а если нет, это ничего не изменит.

– Я понимаю, о чем ты. Но как же все это ужасно! Почему не делают противогазы для животных? Вчера вечером я пыталась надеть на Оскара свой – вошла, конечно, не только его голова, но он вообще никак не подходит. И Оскар его возненавидел. Я так и не смогла уговорить его не снимать.

– Ты не сможешь отдать ему свой, потому что если ему понадобится противогаз, то и тебе тоже.

– Не больше, чем ему. В общем, я решила сказать, что свой потеряла, чтобы мне дали еще один. Придется соврать, – она смотрела на Оскара полными мучительных слез глазами. – Я же отвечаю за него. Он мой кот!

Она протянула руку, погладила его по шейке, и он приподнялся, потянулся и тяжело спрыгнул с кровати, издав негромкий мявк, похожий на скрип заводной игрушки, когда коснулся пола.

– Слушай, Полл, тебе лучше пойти с нами. Это все, что в твоих силах.

– Хорошо.

Она выскочила из-под одеяла и начала одеваться, хватая одежду с ближайшего стула.

– В шортах туда нельзя!

– Ох, точно. Я не подумала.

Как только она встала, Оскар вернулся на кровать и преспокойно устроился на ее месте.

– И шляпу надо надеть.

– Вот черт! А я как раз сложила в нее все ракушки. – Высыпав ракушки на туалетный столик, она разбудила Клэри, которая, едва узнав, куда они собираются, захотела с ними.

– Тебе нельзя. Ты всех перезаражаешь ветрянкой.

– Неправда. Мне все равно сегодня уже разрешили встать.

– И велосипедов больше нет.

– А я возьму у Саймона.

– Тебе станет плохо, – предупредила Луиза. – Может, встать тебе и разрешили, но выходить из дома – пока нет.

Но Клэри уже рылась в шкафу в поисках одежды.

– Но должна заметить, – заявила она, натягивая через голову свое голубое ситцевое платье в пятнах ежевичного сока, – я считаю, что молитва действует, только если веришь. Но попробовать в любом случае стоит, – добавила она, увидев лица Луизы и Полли: Луиза метнула в нее злобный взгляд, а у Полли начался новый приступ мучительной неуверенности.

– А шляпы у тебя нет, – сокрушительным тоном напомнила Луиза.

Клэри перевела взгляд с белого канотье Луизы с темно-синей лентой на соломенную шляпку Полли с васильками и маками вокруг тульи: Зоуи не покупала ей шляпы, а Эллен выбирала такие уродливые, что Клэри нарочно теряла их.

– Возьму на время из прихожей папин берет для пленэра, – решила она.

* * *

– Шестнадцать будущих нянь плюс начальница, сестра Хокинс и тридцать пять детей младше пяти лет! Как же они все здесь разместятся?

Рейчел, которая сидела прямо, как палка, опираясь на надувную подушку, отставила свою чашку с чаем.

– Дюши, дорогая, а ты не могла бы поговорить с ним сама?

Спор о намечающемся переезде «Приюта малышей» бушевал весь день, и Рейчел, для которой любое движение превратилось в пытку, курсировала от одного родителя к другому – говорить друг с другом напрямую они наотрез отказывались: Уильям – заявляя, что у него нет времени на женскую манеру поднимать шум из-за мелочей, а Дюши – на том основании, что ее он вообще не слушает.

– Я же объясняла: он сказал, что Сэмпсон уже начал строить три химические уборные возле площадки для сквоша.

– Пусть так, но ведь здесь не хватит воды!

– Он говорит, что пробьет еще одну скважину. И уже ищет для нее место.

Дюши фыркнула.

– Помнишь, сколько продержалась предыдущая? Три месяца! – Она размазала масло на тосте. – И как он рассчитывает прокормить такое множество людей? Ну-ка, ответь!

Рейчел молчала. Когда ранее днем она задала отцу те же вопросы, то в ответ услышала, что у них прекрасная кухарка, и вообще, всем известно, что дети питаются молоком, которое сможет приносить Йорк, – а если не сможет, он, Уильям, купит ему еще одну корову.

– Ну что ж, – сказала Дюши, которая явилась на чай в шляпке – явный признак ярости, – если он считает, что миссис Криппс в состоянии готовить еще на восемнадцать человек, не считая малышей, он, видимо, спятил.

– Дорогая, это же критическая ситуация.

– Будет критической, если миссис Криппс запросит расчет.

– С другой стороны, возможно, все уладится. Ведь премьер-министр вернулся, и пока что ничего не случилось, а это доброе предзнаменование, верно?

– По-моему, мистер Чемберлен не из тех людей, которые считают нужным обсуждать войну в воскресенье, – возразила Дюши. Осталось неясным, что это – одобрение или обвинение.

В наступившей тишине Рейчел думала о том, каким поразительно нереальным кажется сложившееся положение. А потом, вдруг спохватившись, что они вдвоем, спросила:

– А где тетушки?

– Пьют чай с Вилли и ее матерью. В этом отношении Вилли умница.

– Вилли и Сибил предложили помощь с готовкой. Как и Зоуи.

– Дорогая моя, ни одна из них за всю свою жизнь не приготовила ни единого обеда. Возможно, в школе их учили печь бисквит «виктория», но этого вряд ли достаточно, верно?

И Рейчел, которая тоже за всю свою жизнь не приготовила ни единого обеда и уже забыла, как делать бисквит «виктория», была вынуждена согласиться.

* * *

Сибил и удивило, и растрогало участливое отношение других детей к Саймону. Днем практически все они навестили его, хотя особой признательности он не проявил, но чувствовал он себя так худо, что она не стала его упрекать. После обеда она укрыла его как следует в надежде, что он поспит, и оставила на двери записку с просьбой не беспокоить больного, но когда вернулась с чаем для него, то увидела, что Лидия и Невилл сидят на постели по обеим сторонам от Саймона.

– Они принесли мне подарки. Не мог же я сказать им, чтобы уходили, – объяснил Саймон. Опять у него жар – вон как раскраснелся, подумала Сибил.

– А разве вы не читали записку на двери? – спросила она, выпроваживая их.

– Нет. Я умею читать, только когда стараюсь. А так, само собой, не получается, – ответила Лидия, а Невилл сказал, что читает, только когда хочет.

– То есть почти никогда, – добавил он.

– А если надо будет прочитать вывеску на воротах в поле «Осторожно, ядовитые змеи!», чтобы тебя не закусали насмерть? – спросил Саймон.

– Не закусают. Я прочитаю только слово «змеи» и насторожусь.

– И вообще, – важно закончила Лидия, – поле – это же не комната, правильно? Ладно, Саймон, до завтра. Наверное, к тому времени ты уже будешь весь пятнистый.

Тем вечером Дотти, которая вела себя бестолковее обычного и с самого завтрака, как заметила Айлин, то и дело хлюпала носом, покрылась сыпью, про которую миссис Криппс сказала, что провалиться ей на месте, если это не ветрянка. Случившееся кухарка восприняла как личное оскорбление и принялась пуще прежнего шпынять бедняжку Дотти, которая только что расколотила соусник и теперь медлила в нерешительности с совком и веником, не зная, как убрать одновременно и соус, и осколки фарфора.

– Ну, не стой столбом – убирай за собой, растяпа! А потом смени передник и ступай извиняться перед миссис Казалет.

Эти слова услышала Рейчел, поднятая по тревоге Айлин и поспешившая на кухню.

– Только не веником и совком! Возьми половую тряпку!.. О, мисс Рейчел! Вот, в летнем сервизе миссис Казалет стало одним предметом меньше! Не говоря уже о хлебной подливке, сделать которую заново мне просто не хватит времени! И взгляните, как ее осыпало! Ума не приложу, где она это подцепила, будто мы и не прилагали никаких стараний.

Рейчел перевела взгляд с лоснящегося лица миссис Криппс на ее колышущийся бюст, напор которого еле сдерживала хрупкая преграда передника, и призвала на помощь все свое обаяние.

– Боже мой! Может быть, кто-нибудь из вас… – она просительно взглянула на горничных, которые следили за происходящим, не скрывая облегчения (набедокурили не они, а быть на побегушках у миссис Криппс их ни в жизнь не заставят), – будет так любезен убрать здесь, потому что Дотти обязательно надо лечь в постель.

– Там ей самое место, – согласилась миссис Криппс, – но тогда придется найти кого-нибудь ей на замену, мисс Рейчел. Гитлер Гитлером, а в кухне без помощницы мне не управиться, так что лучше даже не рассчитывайте.

– Да. Ну что ж, мы обсудим это утром, миссис Криппс. Если не ошибаюсь, у Эди с Милл-Фарм есть сестра, которая могла бы поработать на кухне. Пойдем, Дотти, я отведу тебя наверх.

Предоставив Пегги и Берте убирать в кухне, она повела шумно рыдающую Дотти в ее прокаленную солнцем тесную мансарду.

Пока Дотти раздевалась, Рейчел сходила за градусником. Ходьба причиняла ей боль – впрочем, как и почти все прочие движения. Ей самой нестерпимо хотелось в постель, подальше от споров и напряжения, на которые оказался таким щедрым этот день. С Сид она почти не виделась: та весь день провела, уговаривая Иви остаться в коттедже с мисс Миллимент, чтобы самой вернуться в комнату Рейчел в «большом доме», как его упорно называла Иви. В обычное время Рейчел съездила бы в Лондон к Марли, превосходному специалисту по лечению спины, который раньше всегда ей помогал. Мысль о том, что это невозможно – ни завтра, ни в любой другой день, – внушала страх. Но это же нелепо беспокоиться о таких мелочах, когда над ними нависла вполне вероятная угроза войны. А если «Приют» и вправду перевезут сюда, придется собраться с силами и каким-то образом улаживать проблемы с питанием и гигиеной, хотя одной этой перспективы хватало, чтобы перепугаться. Возможно, придется переселить из Милл-Фарм всех остальных и как-то попытаться разместить нянь и младенцев, а детям постарше отвести площадку для сквоша. Разговаривать об этом с Бригом или с Дюши было бессмысленно. Вилли более практична, и в любом случае, это переселение затронет ее семью в большей мере, чем всех остальных. Но речь, конечно, идет не только о детях. Есть еще старая леди Райдал: представив ее себе на походной койке, да еще на площадке для сквоша, Рейчел чуть не рассмеялась, но и смеяться было тоже больно.

Она вернулась к Дотти, которая уже лежала на спине, укрывшись одеялом до подбородка и тихо всхлипывая. В мансарде было душно. В ней помещался бак для горячей воды, в итоге место оставалось лишь для узкой железной кровати, жесткого стула и маленького комода. Маленькое окошко было закрыто наглухо, а на вопрос, открывает ли она его, Дотти ответила, что нет, никогда. От бака для воды исходил довольно громкий, периодически усиливающийся шум – не самое подходящее место для больной, подумала Рейчел. Температура у Дотти была под тридцать девять. Рейчел ободряюще улыбнулась ей и сказала, что пришлет к ней Пегги или Берту с большим кувшином воды и парой таблеток аспирина.

– Тебе надо пить как можно больше, чтобы быстрее спала температура. Я попрошу доктора Карра приехать и осмотреть тебя завтра утром. И посмотрю, можно ли как-нибудь открыть у тебя окно. А ты постарайся как следует выспаться. Ты храбрая девушка, если проработала весь день, хотя наверняка чувствовала себя ужасно.

– Я нечаянно его разбила…

– Что?.. Ну конечно, нечаянно. Я сама скажу миссис Казалет. Она все поймет, ведь тебе нездоровилось.

Она ушла и разыскала одну из горничных, которую попросила принести из ее комнаты аспирин.

– И лучше будет поставить к ней ночной горшок. У нее высокая температура, ей надо много пить. Я уверена, что могу рассчитывать на вас, – так что присмотрите за ней, а если ей что-нибудь понадобится, сообщите мне. Доктор приедет к ней завтра.

Берта, которая считала мисс Рейчел очень милой, обещала обо всем позаботиться. В любом случае, предстоящий визит врача повысил статус Дотти даже в глазах миссис Криппс, которая сразу же пообещала приготовить сегодня на вечер десерт повкуснее.

Рейчел ушла к себе в комнату и легла в постель; спина болела так сильно, что она не знала, сумеет ли вообще снова встать.

* * *

Помолчав, Хью спросил:

– Как Оскар?

– С ним все хорошо, – она не взглянула на него, некоторое время они опять шли молча. Был ранний вечер, солнце уже зашло, но жара еще не рассеялась, и повсюду преобладала серая неподвижность. «Не хочешь прогуляться, Полл?» – спросил он чуть раньше, и она с готовностью поднялась, сказала, что только проведает Оскара и встретится с ним на лужайке перед домом. Но на прогулке она была неразговорчива, и если бы он не знал ее, то решил бы, что она дуется. Он спросил, куда бы ей хотелось пойти, она ответила, что все равно куда, поэтому они прошли через лесок за домом и вышли к большому лугу за каштанами, и все это время она брела бок о бок с ним так, будто его и не было рядом.

– Устал я что-то, – сказал он, когда они приблизились к большим деревьям. – Присядем ненадолго.

Они сели, прислонившись спинами к дереву, и опять она не сказала ни слова.

– Тебя что-то тревожит?

– Нет, ничего.

– Но я же чувствую.

– Правда?

– Да. И сильно беспокоюсь.

– Ох, папа, я тоже! Это ведь война, да? Снова будет война! – Гнетущая тоска в ее голосе пронзила его. Он обнял ее, напряженную, как натянутая струна.

– Пока мы не знаем. Может быть. Это кое от чего зависит…

– От чего?

– Ну, например, от того, что сказал Гитлер Чемберлену на этой неделе. От того, можно ли прийти к разумному соглашению. От готовности чехов согласиться.

– Им не остается ничего другого!

– Откуда ты обо всем этом знаешь, Полл?

– Я не знаю. Не знаю, хотят они этого или нет. Я говорю о том, что им придется. Чтобы остановить все это. Они обязаны сделать все возможное, чтобы это остановить!

– Все уже зависит не только от них.

– А от кого же тогда?

– От нас – и Гитлера, конечно.

– Ну, все же говорят, что мистер Чемберлен всецело за примирение. Значит, за то, чтобы ничего не случилось.

– Да, но всегда есть предел уговорам. Лично я опасаюсь, что этого предела мы уже достигли.

– А лично я, – холодно парировала она, – думаю, что нет.

Он удивленно взглянул на нее, заметил, что она то хмурит брови, то перестает хмуриться, как всегда бывало, когда она старалась или в чем-то разобраться, или не расплакаться. Что на этот раз, он так и не понял. Он накрыл ее руку ладонью и сжал ее; она крепко обхватила его пальцы и не расплакалась. Только вздохнула, и этот вздох показался ему полным печали.

– О чем ты задумалась, Полл?

– О том, как это будет – как ты думаешь? Когда все начнется? – Она повернулась к нему, и под ее прямым и пристальным взглядом он смутился.

– Не знаю. Наверное, будет воздушный налет. Скорее всего, на Лондон, – об этом он уже думал. – Но несмотря на нашу вчерашнюю поездку, вряд ли они пустят в ход газ, Полли. – Поездка была просто разумной мерой предосторожности, вот в этом он был не уверен до конца. – Полагаю, вторжения и так далее не будет, – и ему тут же подумалось: глупо было даже заикаться об этом – он ведь ни в чем не уверен, а она, наверное, даже не догадывалась, что и такое возможно, но он все-таки решил ее успокоить.

Но и о вторжении она тоже думала.

– Они ведь могут погрузить танки на корабли и высадиться здесь? Танки пройдут где угодно, – она оглянулась на лес за их спинами, и Хью сразу же, так же отчетливо, как и она, представил себе танк, с треском прокладывающий себе путь через стену деревьев – ужасное, ожившее чудовище.

– Знаешь, ведь у нас есть флот, – сказал он. – Это будет не так-то просто. Слушай, Полл, мы слишком далеко зашли в своих предположениях. Может, войны вообще не будет. Чем мы занимались сегодня, так просто готовились к критической ситуации, строили планы действий на всякий случай. И я считаю своим долгом обсудить их с тобой. Я знаю, ты смелая и разумная, значит, ты сможешь внести полезные поправки.

Она и вправду смела и разумна, думал он позднее, вспоминая, как растрогался при виде ее стараний во всем разобраться. На обратном пути к дому она казалась чуть более (но не слишком) оживленной. Но боже милостивый, что же это за разговор с тринадцатилетней дочерью, думал он потом, когда она ушла за ужином для Оскара, а он остался один. Ярость и ощущение бессилия накатили на него: он отдал бы за нее жизнь (и если уж на то пошло, за каждого из них), но теперь таким простым способом эта задача не решалась. В этой войне будут участвовать гражданские – ни в чем не повинные, молодые, слабые, старые. Он не мог уберечь ее даже от страха: вспомнив, с каким выражением она оглянулась на лес, он снова увидел и услышал тот же танк. Ведь от них до побережья всего девять миль.

* * *

– Сочувствую, что у тебя ветрянка.

– Да ничего, – он посмотрел на Кристофера, который неловко переминался в дверях. Давние чувства преданности и привязанности вернулись: Кристофер поступил как порядочный человек и пришел навестить его. – А что с Тедди? – спросил он. – Мне можно сказать – я его ненавижу.

– Он хочет превратить то место в крепость. Вырыть вокруг него окопы. И играть в какую-то дурацкую войну.

– Ты ведь ему не позволишь, да?

– Я не хочу, чтобы было так, как хочет он, но не знаю, как его остановить. Он твердит, что это его территория, а я захватчик. Хочет присвоить все наши запасы – говорит, что они все равно принадлежат ему, как и палатка.

– Если ты отказчик, играть в войну тебе нельзя.

– Само собой! Но это рушит все мои планы. Я, похоже, пробуждаю в нем худшие чувства. И потом, ты же не можешь сбежать теперь, когда ты болен.

– Сам знаю. Но зачем вообще говорить ему?

– Понимаешь, если я скажу, он может смолчать. Или увидеть в наших планах смысл и вместо своей дурацкой затеи присоединиться к нам.

– А нельзя просто немного подождать? Может, он тоже заболеет ветрянкой. Или уедет в свою гадскую школу. – Саймон страшно загордился и почувствовал себя незаменимым, когда Кристофер сказал про «наши запасы» и спросил, не против ли он обо всем рассказать Тедди. Почему-то теперь, когда он лежал в постели и мало что мог поделать, давать советы стало легче. – Знаешь, я ведь не ябеда, – добавил он, страстно желая еще и похвал.

– Конечно, нет, глупый! Иначе зачем бы я стал спрашивать тебя, рассказывать ему все или нет, если бы ты уже обо всем рассказал?

– Извини, не подумал.

– Да ничего. Плохо тебе, наверное. – Саймон выглядел неважно. Кристофер подошел к тумбочке и съел виноградину с тарелки. – Он теперь постоянно торчит там, – несчастным голосом добавил он, – ест припасы и портит вещи. Да еще принес с собой ружье.

– Ему можно брать ружье только в присутствии взрослых. Можешь сказать об этом дяде Эдварду.

– Ябедничать я не собираюсь… – Он умолк: в комнату вошел дядя Хью. Он нес маленькие шахматы.

– Я подумал, может, сыграем партию перед ужином, – сказал он. – Привет, Кристофер. Надеюсь, я не помешал.

– Нет, – в один голос ответили оба, и Кристофер добавил, что все равно уже уходит.

Когда фигуры на доске были расставлены, а Саймон вытянул белую пешку из отцовской руки, он спросил:

– Папа, а если будет война, мне не придется уезжать в школу?

– Не знаю, дружище. А тебя она беспокоит?

– Школа?

– Война.

– А, нет, – жизнерадостно отозвался Саймон. – Думаю, будет здорово, – и в целом он был рад, что отец не стал развивать тему; ему не хотелось знать, что в школу уезжать все равно придется, к тому же пройдет еще несколько недель, прежде чем ему разрешат или заставят.

* * *

В понедельник Джессика покинула Милл-Фарм в девять часов, отправившись на похороны. Анджела и Нора сопровождали ее; уговорить Кристофера присоединиться она так и не смогла, а Джуди сочла еще слишком маленькой. Джессика надела черно-белое платье Вилли и взяла к нему шляпу из черной соломки с вуалью, которая ей очень шла и сейчас лежала на заднем сиденье рядом с Анджелой – очень бледной и молчаливой, покладистой и даже не попытавшейся возразить, когда Нора заявила, что теперь ее очередь сидеть впереди. Нора надела темно-синий жакет с юбкой и пришила к рукаву траурную черную повязку. Анджела позволила Вилли выбрать для нее одежду – черное льняное платье и сероватый макинтош. Перчатки и сумочки приличествующих оттенков по такому случаю пожертвовала остальная семья.

– Мы ждем вас обратно к ужину, – сказала Вилли, провожая их. – Или позвоните, если не сможете приехать, – добавила она. Несмотря на все заверения Джессики, что ничто не заставит ее остаться в том доме на ночь, Вилли знала, что Реймонд вполне может убедить ее передумать.

– Правда, у нас с собой нет никаких вещей, чтобы переночевать там, – сказала Джессика, – так что он не сможет рассчитывать, что мы останемся, – и она улыбнулась тонкой скрытной улыбкой, словно желая сказать сестре: «Вот так я с ним и управляюсь: никогда не спорю, всегда соглашаюсь, но потом ставлю на его пути небольшое препятствие, и ему приходиться сдаться». – Он только упрекнет меня в непрактичности, – безмятежно добавила она. – А я к этому давным-давно привыкла.

И все-таки поездка была нелегкой – за один день до Френшема и обратно, да еще на их стареньком «воксхолле» (Джессика отказалась брать машину Вилли). Вилли в последний раз помахала им вслед и ушла в дом, чтобы начать «славный тихий день», которому недавно позавидовала Джессика. В столовой решено было проводить уроки, значит, после завтрака убрать со стола следовало как можно быстрее, и кроме того, предстояла еще одна неизбежная задача: помочь матери встать и одеться, а значит, и выкупаться, предварительно разогнав из коридора и детей, и горничных, поскольку леди Райдал не желала, чтобы кто-нибудь видел, как она идет в ванную или уборную или же возвращается оттуда. У детей нет учебников, сообразила Вилли, и внесла их в список вещей, которые собиралась привезти с Лэнсдаун-роуд на следующий день. Луиза, которой тоже хотелось поехать на похороны, надулась.

– Я никогда не бывала на похоронах, так нечестно. И подружкой невесты не бывала, и за границей ни разу, и вот теперь еще и на похоронах. Честное слово, ты как будто хочешь, чтобы у меня не было никакого жизненного опыта.

– Я тебе уже сто раз говорила: нельзя являться на похороны человека, с которым ты даже не была знакома.

– Я не виновата в том, что так и не познакомилась с ней.

– Отправляйся в Хоум-Плейс и спроси у Дюши, можно ли тебе взять немного промокашки и бутылочку чернил. А если у нее случайно найдется писчая бумага или тетради…

– Они нам не нужны – у Клэри всегда найдется десяток-другой.

– В таком случае попроси ее принести их.

Сверху донесся сдавленный крик.

– Мне надо бежать! Живее, Луиза, живее! – и она заспешила наверх.

– Ей-богу! Почему нельзя просто позвонить по телефону? Сходи туда, сделай то, я для нее как рабыня. Рабыня-дитя.

Всю дорогу на холм она была девочкой-рабыней: покорной, прекрасной, с тяжелым браслетом на правой щиколотке, за который ее приковывали цепью на ночь. Ее длинные черные волосы свисали почти до талии, ее красота ошеломляла, но жестокий хозяин и хозяйка обращались с ней хуже, чем со своим любимым слоном. К тому времени, как она нашла Дюши, ее настолько переполнили жалость к собственной красоте и кротости, что она никак не могла вспомнить, зачем пришла. А Дюши не могла найти Брига и попросить его поговорить с Сэмпсоном – пусть пришлет в дом кого-нибудь, чтобы открыли окно в мансарде Дотти.

– А где он?

Дюши подняла голову от огромной кипы льняных простыней, которые разбирала, чтобы отдать в починку сестрам.

– Куда-то вышел, дорогая, иначе я нашла бы его сама. Может, он за домом, на площадке для сквоша. Или же в тех коттеджах, что у дороги на ферму Йорка. Только поскорее. У Дотти ветрянка, ей нужен свежий воздух.

Луиза заглянула сначала на площадку для сквоша, и Бриг действительно был там вместе с Кристофером. Оба держались за концы палочек-рогулек и медленно шагали по пятачку засохшей травы. Пока Луиза приближалась, Кристофер вдруг воскликнул: «Эй! Гляньте-ка! Смотрите!» Он отступил на шаг назад, потом снова вперед, и рогулька словно попыталась вырваться у него из рук.

Луизе показалось, что он прикидывается, но Бриг подошел и велел: «А ну-ка, еще разок, Кристофер», и тот послушался, и на этот раз она отчетливо увидела, что палочка дернулась сама собой.

– Чтоб мне провалиться! – заявил Бриг, попробовал то же место сам, но без каких-либо успехов. Он снял шляпу, большую серую трильби, и надел ее на голову Кристофера. Шляпа была ему велика и сразу съехала на глаза. Бриг покрутил его на месте, слегка подтолкнул вперед и велел: «Еще разок». И Кристофер, сделав несколько нерешительных шагов вслепую, нашел то же место, и на этот раз рогулька чуть не выскочила у него из рук. Бриг снял с него шляпу и нахлобучил на собственную макушку. Он улыбался.

– Молодчина, – сказал он, – у тебя дар. Мы назовем скважину в твою честь.

Кристофер густо покраснел.

– А мне можно?

Бриг отдал ей свою рогульку.

– Можно. Нет, не так держишь. Направь большие пальцы к центру.

Луиза попробовала, но у нее ничего не вышло. Поэтому она передала слова Дюши, выслушав которые Бриг послал ее в конюшню сказать Рену, чтобы верхом съездил к Сэмпсону и просил прислать кого-нибудь из рабочих в дом.

– Посмотрим, найдешь ли ты еще воду, – сказал он Кристоферу. – Ну, беги, будь умницей.

«Будь умницей!» Все только и делают, что гоняют ее с поручениями, а она для этого уже слишком взрослая. До конюшни она дошла медленным шагом и увидела, что Рен затачивает зубья вил большим старым напильником. От жуткого скрежета у нее свело зубы. Она передала просьбу Брига, но он невозмутимо продолжал орудовать напильником.

– Вы меня слышали, мистер Рен?

Он остановился.

– Слышал.

– А зачем вы это делаете? Разве для того, чтобы ворошить сено, вам нужны острые вилы?

Он бросил на нее взгляд, в котором свирепость и хитрость образовали ужасающее сочетание.

– Можно сказать и так, мисс, можно и так.

Она поспешила уйти. Рена она недолюбливала. С тех пор как она переросла езду на пони, он седлал для нее старого серого жеребца, сладить с которым она не могла потому, что рот у него был как железный (Бриг годами ездил на нем верхом, с двойной уздой и твердой рукой), но было ясно, что Рен невысокого мнения о ней как о наезднице, поэтому поездки получались страшными и скучными, и вскоре она отказалась от них. На подъездной дорожке она увидела мисс Миллимент, вместе с Клэри и Полли направляющуюся в Милл-Фарм. Луиза вспомнила, что так и не спросила у Дюши бумагу и все остальное, решила спросить сейчас и по этой причине опоздать. Что ее не устраивало, так это отсутствие Норы. Учиться вместе с Норой ей казалось довольно заманчивым занятием, а теперь из-за похорон она опять оказалась лишней. Очень медленно она побрела вокруг дома к теннисному корту, чтобы разыскать Дюши.

* * *

Вновь было пасмурно и жарко. Миссис Криппс кипятила молоко, чтобы оно не свернулось, но масло таяло, стоило вынести его из кладовой хотя бы на две минуты. Эди из Милл-Фарм прислала свою младшую (намного младше ее самой) сестру в Хоум-Плейс в помощь на кухне, но миссис Криппс знала ее еще недостаточно хорошо, чтобы тиранить, а в кухне, раскалившейся от плиты, дышать было нечем, ни ветерка не залетало в маленькие окна с настежь распахнутыми рамами, и в целом атмосфера была напряженная. Эммелин почистила семь фунтов молодого картофеля, перемыла посуду после завтрака, отскребла пол в кладовой, растопила плиту, почистила и нарезала стручковую фасоль, помыла посуду после второго завтрака, смазала жиром две формы для кексов, очистила и, вынув сердцевинки, нарезала тонкими ломтиками три фунта яблок сорта «брамли» к ужину, накрыла стол к обеду слуг, вымыла за ними посуду, а потом и всю кухонную утварь, в которой готовился обед для столовой, говорила, только когда к ней обращались, притом еле слышно – что, по мнению Филлис, выглядело почтительно, но она, Филлис, чувствовала, что напряжение от невозможности быть самой собой уже сказывается на миссис Криппс, которая работала с видом явно напускного терпения и добродушия и вряд ли долго продержалась бы в этом состоянии. Она предпочла бы роль сбивающейся с ног без помощи мученицы и сорвалась на ком-нибудь из горничных, но не было причин. Как выяснилось, лаяла она куда страшнее, чем кусала, по крайней мере, когда речь шла о Дотти, поскольку на круглый поднос, расписанный двумя попугаями, то и дело плюхались маленькие лакомые кусочки, которые потом отсылались с одной из горничных наверх, в комнату пациентки. Тарталетка с заварным кремом, тост с мясной подливкой, сладкий творог, оставшийся со вчерашнего ужина, яйцо «в мешочек» и, наконец, – булочка с изюмом в сопровождении чашки щедро подслащенного чая постепенно накапливались в мансарде, поскольку бедняжке Дотти было слишком худо и она не могла отдать им должное. Берта, отправленная навести порядок в комнате перед приездом врача, предложила помочь Дотти справиться с угощением – ничто другое она не любила так, как жевать и читать в постели книжки серии «Настоящий роман». Она же одолжила Дотти ночную рубашку, поскольку у той была всего одна, и Берта считала, что врачу незачем видеть ее в ней, слишком тесной и недостаточно нарядной. Дотти, к которой еще никогда в жизни не вызывали врача, почувствовала себя важной персоной и вместе с тем перепугалась.

– А что он будет делать? – допытывалась она, но Берта, сама не располагавшая подобным опытом, ответила только «то, что надо» и пообещала покараулить за дверью.

Один из рабочих мистера Сэмпсона поднялся в мансарду и открыл окно, но комната располагалась под самой крышей, и в ней по-прежнему было жарко, как в духовке.

– Постарайся не вспотеть до прихода врача, – посоветовала Берта, но совет оказался бесполезным, Дотти ничего не могла поделать, и глазам было больно смотреть, и жалко, что столько вкусной еды пропало даром, и вдобавок ей не очень-то понравилось валяться в постели и бездельничать. Но Берта напомнила ей поговорку про если бы да кабы, и Дотти, которая так и не поняла, что это означает, просто пришлось согласиться.

* * *

Все утро Зоуи провела, штопая простыни вместе с престарелыми тетушками.

– Как будто уже война, – безмятежно заметила Фло, расправляя простыню на своем грибочке для штопки.

– Что-то не припомню, чтобы мы чинили простыни в прошлую войну, – ответила Долли.

– Все потому, что тебя подводит память, – не осталась в долгу Фло. – Я отчетливо помню, что мы всегда чинили простыни. Или еще что-нибудь.

– Еще что-нибудь! – фыркнула Долли.

Они сидели за раздвижным столом в утренней столовой. Зоуи присоединилась к ним потому, что все остальные в ответ на просьбу дать ей какую-нибудь работу смотрели растерянно и ничего не могли придумать. Но Дюши решительно вознамерилась привлечь ее к делу. «Этим ты окажешь огромную помощь, милая Зоуи», – добавила она, и Зоуи просияла, и даже сумела попросить тетушек показать ей, что и как надо делать. Разумеется, о методах починки простыней они заспорили: тетя Долли высказалась в пользу заплаток, выкроенных из безнадежно изношенных наволочек, а Фло настаивала на необходимости очень мелкой штопки вокруг дыры и поверх нее. Зоуи делала то, что ей велели, и видела, что у нее неплохо получается. Ей всегда нравилось рукоделие, которому учила ее мать. Тетушки беззлобно препирались все утро, но Зоуи почти не слушала их: требовалось еще освоиться с новым для нее чувством вины, и она была настолько несчастна, что полностью ушла в свои движущиеся по кругу и не находящие выхода мысли. С Филипом она не предохранялась (у нее просто не было на это никаких шансов), и мысль о том, что она забеременела от него, не давала ей покоя. Еще хуже было сознавать, что загладить вину перед Рупертом она могла бы лишь одним способом – родить ему ребенка, о котором, как она знала, он всегда мечтал. Вся дилемма предстала ей в первую же ночь после приезда домой, когда она по привычке занялась мерами предосторожности. Но едва она достала коробочку с колпачком, как ей вспомнилась предыдущая ночь и то, что она ничем не пользовалась. Страх и вина парализовали ее, мысль о ребенке от Филипа внушала отвращение, но с другой стороны, если она уже беременна, Руперт должен считать, что это его ребенок. Поэтому в ту ночь она тоже не пользовалась ничем. А теперь с тоской понимала, что, подстраховавшись подобным образом, в случае беременности так и не узнает, чей это ребенок, пока он не родится, а может, не поймет и потом. «Зачем я это сделала? – непрестанно спрашивала она сама себя. – Почему просто не дождалась следующих месячных, а потом не забеременела от Руперта?» Ответ был прост: она ужасно боялась, что уже беременна. Но если так, она могла бы, наверное, избавиться от ребенка, и все было бы хорошо. Но как? О том, чтобы спросить Сибил или Вилли (которым, наверное, пришлось бы объяснить, что случилось), было страшно даже думать. Они всегда недолюбливали ее, она окончательно упадет в их глазах, если они узнают про Филипа. Можно было бы сказать им (или кому-то из них), что он изнасиловал меня, думала она. Но гораздо страшнее было то, что любая попытка выпутаться закончилась бы очередной ложью.

– Вы, Зоуи, конечно, были еще слишком малы, потому и не помните цеппелины.

– Нет, помнит!

– Фло, она наверняка была еще ребенком.

– У детей прекрасная память. Гораздо лучше твоей. Когда вы родились, милочка?

– В пятнадцатом.

– Ну вот, видишь?

– Ты еще скажи, что это очевидно, как нос на твоем лице, – помнишь, так папа говорил, а нос и вправду весьма очевиден.

Обычно сиреневатое лицо тетушки Долли приобрело тускло-лавандовый оттенок, зубы щелкнули. Тетушка Фло переглянулась с Зоуи и подмигнула; это и еще лента, которая криво сидела на ее голове, придавали ее облику что-то пиратское, о чем Зоуи подумала с облегчением, отвлекаясь на время от тревожных мыслей. Но утро казалось нескончаемым. В какой-то момент до нее дошло, что Филип и вправду мог бы что-нибудь предпринять, если бы выяснилось, что она беременна, но едва перед ее мысленным взором возникли его понимающие, сардонические глаза, как внутри начала распускаться маленькая теплая анемона… Нет, ей больше нельзя встречаться с ним никогда в жизни…

– …такая жарища, милочка. Вы не хотите открыть и второе окно? А Долли может закутать колени пледом. Она вечно мерзнет, такое у нее кровообращение. И самым неприличным образом отказывается от комбинации в гостях.

Зоуи, которая понятия не имела о комбинациях, послушно улыбнулась, но тетушка Долли разозлилась не на шутку, с трудом поднялась, доковыляла до окна и распахнула его настежь.

– Порой мне хочется, – заявила она, всем видом давая понять, что это, увы, бесполезно, – чтобы ты воздерживалась от публичного обсуждения моего исподнего. Хотя бы изредка.

– А я не имею ничего против обсуждения исподнего, чьим бы оно ни было, когда разговор о нем заходит. Комбинации – это правда жизни. К чему делать вид, будто их не существует? Долли слишком склонна к тому, что мне остается назвать только «викторианским лицемерием», в то время как мы с Китти никогда не были подвержены ему…

Хоть Зоуи и не хотелось есть, она была рада, когда наконец пришло время обеда.

* * *

Большую часть дня Руперт провел, отвозя Рейчел в Танбридж-Уэллс, к порекомендованной доктором Карром «довольно темной личности», как он выразился, однако сведущей в лечении спины. Доктор Карр добавил, что и сам обращается к нему. Рейчел так мучилась, что в кои-то веки согласилась доставить кому-то беспокойство. Сид хотела было сопровождать ее, но Иви, которая решила, что лучший способ протестовать против жизни в коттедже – быть помехой, заявила, что у нее разболелась голова, а слуги вряд ли будут носить ей еду.

– И конечно, – продолжала Сид, которая попыталась изобразить жизнерадостность и потерпела фиаско, – мне придется остаться, дорогая, как бы сильно мне ни хотелось поехать вместе с тобой.

– Но я уверена, что кто-нибудь из детей сможет принести ей обед, – возразила Рейчел, – и потом, неужели ей захочется есть в таком состоянии?

– Я же говорила: будет ужасно, когда она приедет!

– Помню. Но в сущности, дело не в этом, так? Сейчас не время думать о себе.

А когда оно придет, это время? Мысленно брюзжа, Сид смотрела, как Рейчел с трудом садится в машину Руперта и уезжает. А ее саму ждал Бриг – чтобы она перевела на кальку большой чертеж, приготовленный для перестройки двух коттеджей, которые он собирался купить. «Рейчел не сможет, а дело не терпит отлагательств». Поэтому она почти весь день провела в его кабинете над калькой, разложенной поверх чертежа. Сам Бриг отсутствовал все утро, но днем ей пришлось читать ему Times, отвлекаясь, чтобы выслушать истории об удивительных совпадениях, случившихся в его жизни. Старик ей нравился, несмотря на замашки тирана.

Иви, которая съела до последнего кусочка весь завтрак и сытный обед, которые Сид принесла ей, жаловалась, что Сид ее избегает и расспрашивала, чем все заняты. О Рейчел она спросила дважды, как будто не поверила сообщению о поездке в Танбридж-Уэллс, и Сид, которая как раз принесла ей обед, не выдержала:

– Если хочешь узнать, чем заняты все, встань. Я же говорила тебе сегодня утром: Рейчел уехала проконсультироваться насчет спины. А если ты и дальше намерена вести себя, как сейчас, то отправишься домой.

Поскольку Иви ухитрилась испортить ей весь день, угрозу легко было произнести убедительным тоном. Иви расплакалась, чего мягкосердечная Сид обычно не выдерживала, но на этот раз осталась непоколебима.

– Ради бога, Иви! Хватит лить слезы и дуться. Не нравится тебе здесь – поезжай домой.

Иви начала выбираться из постели.

– Мое место рядом с Уолдо, – заявила она. – А если нельзя быть с ним, мне уже все равно, где я.

* * *

– Она же говорила, что ей все равно, где находиться. – Вилли налила сестре виски с содовой. Они устроили себе поздний ужин, дети уже спали.

– А мне сказала, что хочет домой. Спасибо, дорогая. Как приятно!

– Все этого хотят, но мне кажется, надо подождать и посмотреть, что будет дальше.

Речь шла, как часто бывало, о матери, насчет которой между ними царило полное взаимопонимание. Обеим не нравилось, как высказывались о ней Эдвард и Реймонд, но в их отсутствие обе не упускали случая обсудить ее невыносимый характер, признаки которого усматривали друг в друге, когда их взаимопонимание давало сбой.

Джессика расправила плечи, вытянула длинные худые ноги и сбросила туфли.

– Господи! Обычно я не пью виски, но после такого дня…

– Так как все-таки все прошло? – Она уже выслушала заметно приукрашенную версию событий за ужином, главным образом от Норы.

– Гроб с бедной тетей Линой поставили в столовой. И она была похожа на тех огромных и дорогих кукол, каких выставляют в «Уайтли» на Рождество. Только гораздо бледнее, конечно. Как будто вся кровь отлила от лица. – При этих словах Анджела с невнятным укоризненным возгласом покинула комнату. Луиза заинтересованно слушала.

– Так она была не в вечернем платье?

– Нет, конечно. В белой ночнушке с рюшками вокруг ворота… – рассказ продолжался, пока им не велели выйти из-за стола, чего им и так давно хотелось.

– Как прошло?.. На самом деле ужасно. Все жалюзи в доме опустили, от духоты было нечем дышать, в потемках все натыкались на огромные кресла. А когда все были уже на кладбище, начался дождь. Народу собралось немного, и, конечно, ни одного знакомого лица, кроме викария, который произнес немыслимо елейную проповедь. Что-то насчет ее удивительной тяги к жизни – полагаю, он просто имел в виду, что она ухитрилась прожить так долго: знаешь, как люди говорят, что вид чудесный, если просто видно далеко, каким бы скучным он ни был, этот вид.

– А как Реймонд?

– Очень трогательно горевал. Он и вправду скорбит о ней – возможно, только он один из всех.

– Остальных племянников на похоронах не было?

– О, нет. Все в Канаде. И кстати, насчет завещания…

Вилли выпрямилась.

– Не может быть! Хочешь сказать, что оно уже было прочитано и все прошло как по нотам?

– В гостиной, после возвращения с кладбища. Детей, конечно, я выпроводила в сад. Она оставила тридцать тысяч фунтов другому племяннику… – Джессика сделала паузу, – а все остальное Реймонду. Дом, обстановку и довольно много денег.

– О, дорогая, как чудесно! Реймонд пришел в восторг?

– Трудно сказать. Он заметно покраснел, закашлялся и смотрел прямо перед собой так, будто все это его не касается. Надеюсь лишь на то, что он не захочет жить в этом доме.

– Но ведь дом хорош, не так ли?

– О, с домом все в порядке. Но если мы переберемся туда, дом будет по-прежнему полон ее вещей, и я точно знаю: он ничего не позволит менять. Все эти мрачные картины – сверху донизу на каждой стене! И чудовищная, невероятно старая викторианская мебель повсюду.

Вилли хотелось возразить: «Все лучше, чем твой нынешний дом», но это прозвучало бы жестоко. Вместо этого она встала и направилась за бутылкой виски.

– По-моему, за это стоит выпить еще раз.

– Меня совсем развезет.

– Неважно, встанешь утром попозже. А у меня, кстати, тоже выдался тот еще день.

Джессика вскинула голову: Вилли и вправду выглядела усталой.

– Дорогая, что такое?

– Да просто… – «Вот он, подходящий случай, – подумала Вилли, – но я не знаю, что она подумает, и сама еще ничего не решила, и ей-то откуда знать, как быть». – Ты же знаешь. У мамы сплошные трагедии. Пытаюсь совместить столовую с классной комнатой, слуги недовольны, потому что нельзя накрывать на стол тогда, когда им хочется. И вдобавок еще эта история с Эдвардом по телефону. Совершенно не выношу телефонные ссоры. Твоего собеседника здесь нет, он может бросить трубку, когда ему заблагорассудится… – Она осеклась, задрожал голос. Джессика порывисто встала и обняла ее.

– Вилли! Что такое? Неужели Эдвард?.. – Она умолкла. Нет, делать такие ужасные предположения нельзя, надо дождаться, когда сестра признается сама.

Но Вилли, сверкнув маленькой отважной улыбкой, которая всегда бесила Джессику, просто отмахнулась:

– О, ничего особенного. Просто я сообщила, что завтра приеду в город забрать из дома кое-какие вещи, а он сказал, что поскольку вечер будет занят, мне нет смысла оставаться на ночь. Я просто смертельно устала. И ты наверняка тоже. Ты ведь проехала за рулем больше сотни миль. Вот и мне придется повторить то же самое завтра.

Распуская волосы и заплетая их на ночь, Джессика размышляла о том, что Вилли всегда была такой: сначала напрашивалась на сочувствие, но при любой попытке проявить его отступала и держалась на расстоянии. Ей казалось, что она ведет себя смело, а в действительности она унижала людей, умаляла их значимость, не давая высказать мнение о том, что действительно важно. В ней слишком много от мамы – вся эта гордыня и уверенность, что ей приходится тяжелее, чем кому бы то ни было.

Но уже в постели она подумала: если бы Реймонд нашел кого-нибудь, ей тоже было бы очень трудно признаться в этом Вилли, и она устыдилась своей критики. Он, конечно, никогда никого не найдет: он предан ей всей душой. Постель себе она постелила, придется спать на ней, но когда она уже погружалась в сонное забытье, ей в голову пришла мысль (вызвав улыбку): по крайней мере, теперь на ней будет льняное белье. Или шелковое, если я пожелаю. И Анджелу можно вывозить, как всегда и хотел Реймонд. Если светский сезон вообще состоится. Какие тривиальные мысли! Наверное, от виски. И уже в полусне: Нора получит полностью новый гардероб, когда поедет на учебу в свой пансион, Джуди – уроки верховой езды, а Кристофер – чего бы ему хотелось? Кристофер получит все, что пожелает…

Вилли, раздевшаяся очень быстро, потому что больше всего ей хотелось отключиться, впасть в забытье на ночь, заперла свою дверь, сняла вставные зубы и положила их в стакан со стерадентом, стоящий рядом с постелью (роскошь спать без них она могла себе позволить, только когда оставалась одна), выключила свет и сразу же поняла, что ей не спится и напряжение не проходит. В голове продолжал вертеться все тот же телефонный разговор и его финал. "Мне пора, дорогая, меня ждут. Господи, Вилли, ты что, не слышала, что я сказал?" А он ее слышал? Хоть кто-нибудь слушает ее? Слушает ли вообще хоть кто-нибудь и что-нибудь? Или все настолько поглощены собой, что замечают только похвалы в свой адрес? «Я – нет. Сегодня я выслушала Джессику и порадовалась за нее. Одним махом она избавилась от необходимости сводить концы с концами, перебиваться и ужиматься! Как она сказала, когда я чуть было не призналась ей? «Неужели Эдвард?..» – ручаюсь, она собиралась добавить «напился». Поистине викторианский вопрос; в некоторых отношениях она совсем как мама. Но я, конечно, никогда ей об этом не скажу. Эдвард всегда пьет, и это ровным счетом ничего не меняет: он умеет пить, как и его отец. Обязательно надо поспать, иначе завтра от меня не будет никакого толку». Она принялась мысленно перебирать списки вещей, которые хотела забрать из дома. Все школьные учебники для мисс Миллимент. Еще постельного белья, банных полотенец и так далее. Зимнюю одежду для детей: похолодать может в любую минуту, а здесь, в доме, нет отопления. Электрокамин из комнаты для гостей, и, кажется, на чердаке были еще два примуса. Она задумалась, стоит ли еще раз побывать у Боба Баллатера, но так и не надумала. Нет смысла: сейчас она уже абсолютно уверена, и если он подтвердит это, то ничем ей не поможет. Гермиона… Но если и вправду война, все так осложнится. «Возможно, я не смогу приехать в Лондон или найти достаточно правдоподобный предлог для приезда. Я в ловушке, вот что это значит. Меня загнали туда политическая обстановка, чужое мнение и брак». И ведь она не из тех людей, которым постоянно нужен секс. «Я с легкостью могла бы стать монахиней или выйти за кого-нибудь из тех несчастных, которым на прошлой войне оторвало причиндалы. И я бы нисколько не возражала. Усыновила бы кого-нибудь из тех несчастных малюток, о которых заботится Рейчел, ненужных даже их родителям». Она включила свет, нашла флакон с аспирином и проглотила две таблетки, не запивая. Рот наполнился сухой горечью, но она знала, что лекарство поможет ей уснуть.

* * *

– Мне уже пора на уроки.

– Ну ладно, тогда давай.

Полли уперлась коленом в край кровати, обняла брата и несколько раз поцеловала в пятнистое лицо.

– Еще подыши на меня немного.

Саймон открыл рот и старательно подул на нее.

– Вернее будет, если я лизну твой язык.

– Не будь таким противным.

– И вообще, если будет война, нам и ветрянка не понадобится. Мы все равно останемся здесь.

Она не ответила. Рассеянно почесавшись, он сказал:

– Тедди поступил подло, он мне больше не нравится.

– Саймон! То есть?

– Да просто взял и испортил то, что делали мы с Кристофером.

– Что именно?

Некоторое время Саймон чесался молча, борясь с желанием выложить ей всю правду. Это не ябедничество, ведь она не взрослая, а ему надоело валяться в постели и хотелось ее удивить.

– Только пообещай никому не рассказывать, особенно взрослым.

– Конечно. А я-то гадала, что вы задумали. Мы с Клэри часто видели, как вы уходите – и не с пустыми руками. Но понять не могли, во что вы играете.

– А мы и не играли. Мы устроили лагерь в лесу. Чтобы сбежать.

– Сбежать? Господи, зачем?

– Кристоферу дома все осточертело. Он какой-то «отказатель», в войну он не верит. Но потом Тедди нашел наш лагерь, разрезал нашу палатку, они с Кристофером подрались, и теперь Тедди хочет быть главным, но про побег он ничего не знает.

– Саймон, так ты собирался убежать вместе с ним? – Саймон смешался, и она добавила: – Потому что это было бы нехорошо. Мама умерла бы от горя.

– Сам знаю. Поэтому на самом деле я никуда и не хотел. А сейчас не могу. Но у Кристофера все по-другому. Отец ужасно к нему относится, а его мама, наверное, слабохарактерная, потому что она не может сделать так, чтобы ссоры прекратились. Вот Кристофер и решил, что ему лучше сбежать. Все начиналось как игра, но теперь все серьезно – я про побег. Но Тедди я ничего не сказал, хоть он и грозил мне пытками, понимаешь?

– Он все равно узнает, разве нет? И потом, понадобятся такие вещи, как пластырь и зубная паста, а кто-нибудь заметит, что он их взял.

– Мы уже собрали все, что надо было. Там был настоящий лагерь, со складом припасов, и так далее. А теперь и Кристоферу бежать бесполезно, потому что Тедди его выследит.

– Ну что ж, – с облегчением отозвалась Полли, – значит, он никуда не сбежит.

– Ручаться я бы не стал. Он, наверное, просто сбежит еще дальше, и тогда его никто не найдет.

– А-а, – и она притихла, только велела ему не чесаться.

* * *

– Мам! Что мне надеть? Открой дверь, мама!

Вилли разом проснулась и потянулась за вставными зубами. Обычно она предварительно прополаскивала их под краном – привкус стерадента она ненавидела.

– Что такое?

– Что мне надеть в Лондон? В поездку, которую вы мне обещали в подарок? – терпеливо спросил он.

О поездке она совсем забыла. Еще несколько недель назад было решено, что ему достанется целый день – он пообедает с Эдвардом у него в клубе, а днем пойдет в кино. И отправиться туда он должен был поездом, но теперь, конечно, она сама отвезет его на машине. Почему Эдвард даже не вспомнил об этом вчера, когда они говорили по телефону?

– Пойдем посмотрим, что у тебя есть, – ответила она.

Его комната казалась и полупустой, и в то же время захламленной – вероятно, отчасти потому, что карниз отвалился с одной стороны и косо повис поперек окна, а шторы ворохом лежали на полу.

– Я только потянул за него, а он оторвался, – объяснил он, увидев, что она смотрит на карниз.

– Лучше бы тебе надеть воскресный костюм.

– Ой, нет, мама, только не его! Я в нем похож на кретина.

– Ну, а ты что предлагаешь?

Он был бы не прочь надеть твидовые брюки-гольф, как те, в которых играет в гольф папа, канареечно-желтый жилет вроде того, в котором Бриг катается верхом, и серый цилиндр – папа в таком ездит на свадьбы. А еще – классные толстые чулки и ботинки цвета тянучек. Но говорить ей об этом бесполезно. В одежде она ни черта не смыслит. В конце концов они к обоюдному неудовольствию сошлись на длинных серых брюках, блейзере, рубашке от воскресного костюма и фуляровом галстуке, подарке тети Зоуи на Рождество, – единственном, что ему нравилось, а его мать считала, что до таких вещей он еще не дорос.

– Господи, куда же запропастились все твои носки?

– Они были нужны мне для эксперимента, – мрачно отозвался он. Ехать в таком виде ему уже никуда не хотелось. – Ты довезешь меня до станции? – спросил он, когда она принесла пару папиных носков.

– Я отвезу тебя в город на машине. Мне надо забрать вещи из дома.

– О, здорово! Тогда и ты сможешь пообедать и сходить в кино, – явное удовольствие, с каким он это произнес, растрогало ее. Захотелось его обнять.

– Не знаю, хватит ли мне на все времени. Там видно будет.

* * *

Кристофер бежал, накинув на шею свободно связанные шнурками сандалии. Он предпочитал бегать босиком, а обувь признавал лишь в экстренных случаях, когда на земле попадаются опасности вроде стекла или гвоздей. Репьи и камушки не оставляли даже следа на его ороговевших подошвах, а прикосновение к влажной траве настолько бодрило, что он мог бы бежать вечно. Однако спешил он обычным путем в лес, только на этот раз с радостью осознавая, что Тедди там не будет, что он не появится как из-под земли и не помешает ему, и вообще проведет вдали отсюда весь день. Кристофер решил воспользоваться случаем, чтобы перебраться на новое место; далеко уйти он не мог, брать с собой палатку было бессмысленно – Тедди не должен был понять, что у него теперь другой лагерь, поэтому взять предстояло лишь самое необходимое, а все остальное бросить на прежнем месте. Но перенести с места на место все равно требовалось многое, и вдобавок принять окончательное решение насчет новой дислокации. Очевидным местом выглядел противоположный конец леса у пруда, пока он не подыщет уголок подальше, но опять-таки возле воды. То, что он сумел найти воду с помощью ореховой рогульки, означало, что теперь у него более широкий выбор, но с другой стороны, найти воду – это не все, надо еще докопаться до нее. Тем не менее собственные способности лозоискателя и удивили, и заворожили его: раньше он никогда не видел даже, чтобы так искали воду, и все эти годы дар таился в нем, неизведанный и неопробованный. Интересно, на что еще он способен? Может, есть такая книга, в которой перечислены магические способности, чтобы он мог проверить себя, – правда, сейчас ему не до этого. Труднее всего взять так, чтобы Тедди не заметил непромокаемую подстилку, но если оставить палатку, то без подстилки ему никак не обойтись. Придется спать, завернувшись в нее, если пойдет дождь, а он, похоже, как раз надвигался. Все вокруг было серым и неподвижным, окутанным белесой дымкой; деревья стояли золотые, желтые и оттенка карамели, ягоды переступня краснели, доспевая, шиповник и боярышник уже созрели, терновник под сизым налетом стал совсем черным. Жаль, что все они несъедобны, но ведь есть еще ежевика и каштаны, сплошь усыпанные плодами, в кожуре похожими на зеленых ежиков – каштаны так здорово жарить. Приближаясь к лесу, он заметил цаплю, которая наклонилась к самой воде у топкого берега ручья на опушке – охотилась на лягушек. Если бы людям, как животным, целыми днями пришлось добывать себе еду, им было бы некогда делать самолеты или бомбы. Истинность и простота этой мысли настолько поразили его, что он решил обязательно что-нибудь сделать – например, написать письмо в Times или премьер-министру, который, похоже, славный малый и совсем не горит желанием воевать. Он уже достиг своего лагеря, ручей, островок и мшистый берег казались знакомыми, как дом, только домом больше не были. Он отстегнул полотнища палатки, заполз внутрь, нашел довольно пресное и черствое печенье и свою тетрадь и принялся составлять список самого необходимого.

* * *

– …и в час – обед в вашем клубе с мистером Тедди.

– Бог мой, а ведь точно! Совсем забыл. Спасибо вам, мисс Сифенг. – Его улыбка, в которой отчетливо читалось «что бы я без вас делал!», не уставала согревать ей душу. – Дайте мне десять минут, и я встречусь с Хоскинсом.

– Хорошо, мистер Эдвард.

«Боже, я, должно быть, впадаю в маразм», – думал Эдвард. Обед с Тедди означал, что на пристань он не попадет: Тедди наверняка ждет похода на спектакль или в кино, не говоря уже о чаепитии у «Гантера» после него. А он планировал съездить на пристань пораньше, и поскольку оттуда рукой подать, заодно прокатиться до Уодхерста и сводить Диану на ужин. От Вилли он сумел отделаться, хотя и пришлось прибегнуть к непопулярным мерам, но теперь по-настоящему влип. Он отодвинул кресло от стола, взвалил ноги на стол – в этой позе ему всегда думалось лучше. «Но я хотя бы на скрипке не играю», – сказал он себе, имея в виду эксцентричного младшего брата Брига, которому предложили работу в семейной фирме, а он ничего не делал, только пиликал у себя в кабинете. Когда же Бриг указал, что бизнесу это не способствует, его брат ответил, что жене не нравится, когда он музицирует дома. Он стал кем-то вроде эмигранта, которому семья посылает деньги с родины, и уехал жить куда-то на север. Этот кабинет раньше занимал он, и рядом с большими скучными снимками мужчин в белых рабочих комбинезонах, гордыми и вместе с тем жалкими рядом с громадными стволами поваленных деревьев, по-прежнему соседствовала нечеткая фотография, которую Эдвард втайне любил, – Сигети со своей скрипкой.

Итак, прикинем. А если взять Тедди с собой на пристань? Не пойдет, не может же он оттуда добраться поездом. А если отправиться на пристань сразу же после встречи с Хоскинсом? Уже лучше. Только сначала позвонить Диане.

Ничего не вышло. Она сказала, что ей удалось договориться с кем-то, чтобы за ребенком присматривали весь день, и теперь едет в город – они могли бы пообедать вместе? Ну, тогда встретиться у нее дома позднее, но не слишком поздно, чтобы она еще успела вернуться? В конце концов было решено, что он подъедет к ней около шести, они рано поужинают, а потом он отвезет ее домой. К ночи он будет в Милл-Фарм и этим наверняка обрадует Вилли. И он вызвал мисс Сифенг и сказал, чтобы впустила Хоскинса.

* * *

Эти утром мистер Йорк вместе с молоком принес в дом письмо. Он не писал писем с тех пор, как умерла его мать, некому было, так что когда наконец разыскал письменные принадлежности, оказалось, что перо заржавело, а чернила в пузырьке засохли. Пришлось одалживать чернила у Инид, которая вечно что-то писала – не меньше одного письма в неделю, сплошное разорение на марках, ведь посылала она их через почту в Бродстейрсе, так что в год выходило пятьдесят два пенса, как он уже не раз ей толковал. Потом он думал, что да как написать, и вот поди ж ты, сколько бумаги измарал, но додумал-таки. Несколько листов извел. А напослед взял свой молочный карандаш, которым считал пинты на продажу, – им-то сперва и записал.

Чернила Инид оказались женскими какими-то, лиловыми, и он, чтобы загладить оплошность, письмо составил на деловой лад.

«Уважаемый сэр, – написал он, чтобы обойти заковыристую фамилию, – насчет земли за коттеджами. Я мог бы продать один акр за шестьдесят фунтов. А коттеджи – как условились. Значит, всего 560 фунтов. Искренне Ваш, Альберт Йорк».

Дату он ставить не стал. Но двадцать седьмое было уж близко, он точно знал, потому что в этот день Артур обещался прийти за тем рыжим теленком, так что эту дату он и поставил в самом низу листа, на последней строчке. Конверты склеились сами собой. Пришлось расклеить один над чайником, да еще бумага в него не помещалась, и пришлось сворачивать, чтобы стала маленькой и влезла. Затем задумался про адрес, только ни к чему он, все равно самому относить письмо, так что он написал просто «мистеру Уильяму». Было уже почти десять, когда он управился. А все ж таки десять фунтов – это десять фунтов, с какой стороны ни глянь.

Он поплелся в уборную – через заднюю дверь и по узкой дорожке, мощенной кирпичом. Там воняло бурьяном, мочой и жидкостью для дезинфекции, но теперь, ночью, хотя бы мухи не донимали. Когда вышел, понюхал воздух: ветер дул с запада, обещал дождь. Надо бы нанять Дика Крампа, одного из братьев Эди Крамп, чтобы помог ему сгрести последнее сено на южном поле, а то вдруг гроза. На кухне он потушил большую керосиновую лампу и в темноте побрел в спальню. Лучше Дика нанять, чем сено потерять, дешевле обойдется. Пять сотен и еще шестьдесят фунтов! Надул он старика. Коттеджи он уступил бы и гораздо дешевле, но если бы не запросил за землю больше, старик понял бы, что его надули. Он ведь как-никак пришлый, не родился в здешних краях, легкая добыча, но в деньгах не жмется – что есть, то есть.

На следующее утро он в кармане жилета донес письмо до дома и вручил его миссис Криппс, а та отдала Айлин, чтобы положила на поднос мистеру Казалету за завтраком.

* * *

Старательно выпрямившись, Тедди восседал между родителями в клубном зале для гостей, где на красивом меню сверху был вытиснен вымпел яхт-клуба. Пришлось в муках выбирать все три блюда: креветки в горшочке или копченый лосось для начала (и самый простой скучный суп – да кому он вообще нужен?), потом бараньи отбивные, стейк или запеканка с дичью, и еще простые скучные овощи на выбор, а дальше бисквит с патокой, ежевично-яблочный пирог со взбитыми сливками или мороженое. Наконец он остановился на креветках в горшочке и запеканке с дичью, потому что сказать мальчишкам, что запеканка с дичью в отцовском клубе была недурна, шикарно, про отбивные или стейк так не скажешь. А про бисквит с патокой, который он просто любил, упоминать незачем – можно выдумать какой угодно десерт (в первый вечер после начала семестра, после того, как тушили свет, все подолгу обсуждали, кто что ел на каникулах, и каждый раз все заканчивалось непристойностями). Обед был просто чудо. В кои-то веки родители обратили на него внимание, а не заводили долгие и нудные разговоры, ни капельки не интересные ему, хотя на этот раз он не стал бы возражать, потому что было очень вкусно. Креветки принесли покрытыми слоем желтого масла, на тоненьких треугольничках тостов, под белой салфеткой на тарелке только для него. Запеканка с дичью оказалась похожей на клин торта: снаружи – хрустящее и подрумяненное тесто, затем примерно полдюйма белого теста, не настолько пропеченного и абсолютно восхитительного, а уж потом – слой плотного бледно-коричневого желе и ломтики розового мяса дичи, очень сочного и с таким вкусом, будто оно уже почти лежалое, но не совсем. Еще он выпил два бокала сидра. Разговор, как обычно бывает со взрослыми, состоял из бессмысленных вопросов.

– И чем же ты занимался все утро? – интересовался папа.

– Помогал маме грузить вещи в машину. А если бомба упадет прямо на наш дом, он сплющится?

– Думаю, да, в случае прямого попадания.

– Я взял свою коллекцию сигаретных карточек на всякий случай, – сообщил он. – А вообще, здорово, правда? Мы с мамой видели, как строят бомбоубежища и копают окопы в Гайд-парке. Они что, думают, что будут прямо в парке воевать, да? А если бы ты мог пойти на фронт, если бы не был таким старым, в какие войска ты бы пошел? Я бы в авиацию. Есть такой потрясающий новый самолет, называется «спитфайр», так он летает со скоростью двести миль в час… – Он остановился. – Или даже четыреста – в общем, он самый быстрый в мире. А ты бы пошел в авиацию, папа, если бы был еще не старый?

– Я бы пошел на флот. Для этого я еще не слишком старый, дружище.

– А мама могла бы быть медсестрой, – не желая обидеть ее, добавил он (она вела себя ужасно прилично – поднимать шум из-за носков не стала).

– Я бы лучше ушла к ренам[21], – сказала Вилли.

– А что это?.. О, спасибо! – Официантка принесла ему еще сливок.

– Это женщины, которые служат на флоте.

– А-а. Нет, по-моему, тебе лучше медсестрой, – благодушно продолжал он. – Ни к чему женщинам служить на кораблях – правда, папа? А на подлодках юбки – вообще идиотизм… – Он взмахнул руками и сшиб свой бокал с сидром. – Извините!

– Ничего. – Официантка подошла вытереть сидр, и Эдвард, заметив, что Тедди здорово сконфужен, продолжал: – Кстати, один малый, который у нас работает, сегодня утром сообщил мне, что уходит в ВВС. Дельный малый, нам будет его не хватать.

– Но так ведь полагается, правда? Пап, а если война, как думаешь, она будет долгой, и я успею на нее?

– Даже не мечтай, – мгновенно откликнулся Эдвард и переглянулся с Вилли.

– Может быть, выпьем кофе в том зале? – спросила она. – Я не прочь покурить.

– Уже третий час, можно курить здесь, если хочешь. Или пойдем в другой зал. Ты закончил, Тедди?

– Похоже на то, – но поскольку этим он второй порции бисквита с патокой не добился, то послушно встал и последовал за ними в комнату, где они пили перед обедом. Пока они шли через зал, какой-то древний старик с лиловым лицом и белыми волосами окликнул Эдварда:

– Видимо, сегодня вечером Чемберлен выступит по радио. Введет нас в курс дела – давно пора. Это ваш мальчик?

Тедди представился, обратившись к нему «сэр», так как он был ужасно старый.

– И ваша супруга! Как поживаете, дорогая моя? Позвольте предложить вам портвейна. Я как раз должен вашему мужу портвейн – он разгромил меня на бильярде неделю назад.

Мама не захотела портвейна, а папа выпил немного и дал ему попробовать. «Пил портвейн, – теперь сможет рассказать он. – Ничего, неплохо».

Принесли какой-то сероватый кофе в маленьких чашечках с желтыми розами на них, и ему уже хотелось в кино, как вдруг мама с папой завели разговор из тех, которые крутятся вокруг планов, и никак не могли договориться. Оказалось, маме совсем не хочется идти на «Лицо со шрамом», она сказала, что у нее еще куча дел, а папе сразу после кино надо на работу, и они говорили и говорили без конца, и все о том, как же он тогда приедет обратно в Суссекс. Тедди преспокойно мог бы доехать один на поезде, но мама сказала, если его отвезет домой папа, то она сможет загрузить в машину гораздо больше вещей, которые надо отвезти в Суссекс. Папа, кажется, не хотел отвозить его, и наконец было решено, что он проедет в подземке от Оксфорд-серкус до Холленд-парка и к шести часам будет дома у мамы, а значит, времени на чай уже не останется. Он напомнил об этом, а она только воскликнула: «Но ты же только что съел большущий обед!», как будто в этом было дело. Он оставил их договариваться, сам направился в уборную, а когда вернулся, они вообще не разговаривали. Мама, когда уходила, пожелала ему хорошо провести время с такой бодрой улыбкой, что она вообще не была похожа на улыбку, и поцеловала его, хоть он уже несколько лет приучал ее не делать ничего подобного при людях, а в комнате было занято еще несколько столиков. Она ушла, а он потер место, где могла остаться губная помада, и папа сказал: «Так! Сейчас я только схожу по делам, которые никто другой за меня не сделает, и буду в твоем распоряжении», и сразу стало намного легче.

* * *

– Неважно, воскресенье сегодня или нет. Нам надо продолжать молиться.

– Но неужели же нельзя просто помолиться в нашей комнате?

Нора покачала головой.

– По-моему, считаться будет, только если мы устроим молебен. А еще мне кажется, что нас должно быть как можно больше.

– У Невилла, Лидии и Джуди уроки.

– Да, тут уж ничего не поделаешь. Но Полли придет. И Клэри, и Кристофер. И Тедди, наверное, тоже.

– Он в Лондоне.

– А, вот как. Тогда горничные.

– Горничные?

– Перед лицом Бога все равны, – строго сказала Нора.

– Ему, наверное, от этого ужасно скучно.

– Луиза, если ты намерена так же легкомысленно говорить о серьезных вещах, я больше вообще не стану с тобой разговаривать!

– Больше не буду. У меня очень многогранная натура, без нее не станешь настоящей актрисой, и невозможно рассчитывать, что все эти грани будут приемлемыми.

– Если молебен состоится после чая, тогда и младшие смогут присутствовать. И мисс Миллимент.

– Ты еще бабушек позови. И Задиру с Щелчком.

Так они тайком прозвали тетушек за внешнее сходство: Долли – с бладхаундом, а Фло – со щелкунчиком.

– А что тут такого? Я считаю, что каждому надо дать шанс. А если Дюши разрешит нам устроиться в гостиной, мы сможем петь гимны под рояль.

Весь день они провели, готовясь к молебну и привлекая к работе Полли и Клэри. Дюши сказала, что им, разумеется, можно воспользоваться гостиной, только придется перенести стулья из столовой, а после молебна унести их на место. Полли красиво надписала пригласительные карточки, Клэри разнесла их.

– А «приглашаются все» – значит, и мистер Рен тоже? – не скрывая страха, спрашивала она. Поговаривали, что мистер Рен страшно багровеет и кричит, если потревожить его днем, когда он обычно отдыхает на сеновале.

– Оставь карточку на крышке ларя с овсом. Он наверняка увидит, – посоветовала Луиза.

– Но я же не верю в Бога, – сказала Иви, которую Клэри застала валяющейся в гамаке.

– Ну и что? Вряд ли в него верит каждый, кто придет. Но вы же верите в мир, правда? – И заметив нерешительность на лице Иви, она добавила: – Или хотя бы не любите Гитлера? А ведь это он хочет, чтобы началась война.

– Да, Гитлера я нисколько не люблю. Ладно, твоя взяла. Я приду.

Миссис Криппс сказала что нет уж, кухню она без присмотра не оставит, но все равно спасибо – так отчиталась Клэри. Тетя Джессика пообещала привезти бабулю на машине. Папа учил Зоуи водить машину, но остановился, увидев Клэри на подъездной дорожке, и сказал – да, они придут оба. Тетя Сибил ответила, что она бы с радостью, но ей придется взять с собой и Уильяма. Не удалось найти только тетю Рейчел и Сид, которые уехали в Сент-Ленардс, в плавательный бассейн, – немножко некрасиво, подумала Клэри, даже не спросить никого из детей, не хотят ли они тоже поехать, а они, конечно, захотели бы, – и Кристофера, которого никто не видел целый день. Макалпайн, который сажал лук-порей, бросил сажать его, взял карточку, некоторое время смотрел на нее с таким непроницаемым выражением лица, что Клэри объяснила, что там написано, и он покачал головой и отдал карточку обратно, но при этом улыбнулся, значит, не рассердился на то, что к нему пристали с вопросом. В целом затея, кажется, имела успех.

Днем начался сильный дождь – к неудобству Кристофера и к счастью для лука-порея. Дождь испортил купание, которое, по словам специалиста из Танбридж-Уэллса, полезно для спины Рейчел, однако позволил Сид провести весь день наедине с ней, нисколько не опасаясь внезапных явлений Иви. Сид сидела за рулем машины Руперта и теперь, когда рядом была Рейчел, могла бы ехать хоть на край света – так она и сказала.

– У тебя так здорово получается, – заметила Рейчел. – Как бы мне хотелось, чтобы ты все-таки разрешила мне подарить тебе машину, – но она знала, что Сид ее ни за что не возьмет. «Когда-нибудь она у меня и так будет», – говорила она, и ее гордость придавала этим словам такой оттенок, словно она давным-давно купила бы машину, только все не доходят руки. Надо было просто подарить, не разводя разговоры, подумала Рейчел опять, любуясь сосредоточенным профилем Сид: высокий, довольно выпуклый лоб, тонкий орлиный нос (как у краснокожей индианки, ответила Сид, когда Рейчел впервые упомянула об этом), широкий, тонко и четко очерченный рот и шея над воротником и галстуком. Сид вела машину осторожно, избегая рывков. Бассейн в Сент-Ленардсе был большой, на открытом воздухе; Рейчел не хотелось ковылять по острым камням в Кудене. Но за время поездки небо потемнело, сменило цвет с прохладного нежно-серого на индиго и вдруг разверзлось дождем. Так что они сходили на «Частную жизнь Генриха VIII» и выпили чаю в чайной – прелестный день, как сказала Рейчел, хотя из всего фильма ей понравилась только Мерл Оберон в роли Анны Болейн в самом начале, но Сид решила, что и Чарльз Лоутон сыграл хорошо.

– А ты не замечаешь никаких странностей? Каждый день мы как будто соскальзываем в этот ужасающий кошмар, который подкрадывается к нам, и все как один продолжаем делать вид, будто ничего особенного не происходит, – она взяла протянутую ей сигарету и потянулась к огоньку. – Я про чайную! Вот сидим мы здесь над тостами и банберийскими слойками…

– Дорогая, а что же нам еще остается? Ведь мы не обладаем ни малейшей властью и не в состоянии поделать ровным счетом ничего.

– Хочешь сказать, и никогда не обладали? Или все-таки что-то да могли, но просто ошиблись в выборе людей?

– Не думаю, что мы выбрали каких-то особенно не тех. Просто общий климат плох: суждения, невежество, предубежденность, самонадеянность…

– У нас, у немцев – или у тех и других?

– О, немцы в ином положении. Настолько плохом, чтобы захотеть перемен любой ценой.

– Думаешь, они хотят войны?

– Думаю, они на нее рассчитывают. Вряд ли люди просто так станут бросать родину и все свое имущество.

– Какие люди? – растерялась Рейчел.

– Евреи. – Сид пристально вглядывалась в ее лицо в поисках малейшего признака равнодушия или пренебрежения, желая не заметить ни единого.

– А разве они ее бросают? Ни разу об этом не слышала!

– Они еще в 1936 году начали перебираться сюда или уезжать в Америку.

– Если среди твоих знакомых нашлись одна-две…

– О, разумеется, таких совсем немного – по сравнению с теми, кто остался. Но это знак. Если бы я решала, начнутся действия или нет, на этот фактор я обратила бы особое внимание.

– Но, Сид, милая, это же потому, что ты… – она подыскивала наилучший способ выразить это, – потому что ты…

– Потому что я наполовину еврейка? – договорила за нее Сид. – Ты, вероятно, права. Возможно, мой разум тут ни при чем, и это просто страх.

– Вот теперь я тебя не понимаю.

– Ничего, это неважно. – Она вдруг пожалела, что завела этот разговор: он выглядел тревожным и рискованным, а она никак не могла позволить себе потерять человека, которого так любила.

Но Рейчел подалась вперед и взяла ее за руку.

– Сид! Я не понимаю, но я слушаю. Я хочу знать, что ты… чувствуешь.

Ладно, подумала Сид, была не была. Она сделала глубокий вдох.

– Немцы пережили войну так же тяжело, как и мы. Но после войны они были слабыми, униженными, лишенными возможности защищаться и укреплять экономику, что привело к взрыву инфляции. И тут появляется тот, кто заявляет, что способен вернуть им чувство национальной гордости и собственного достоинства. Он лидер, маниакально одержимый властью, как большинство лидеров, и он приступает к строительству авторитарного государства. Он перевооружает немцев, дает им работу, все удается ему так, как он и задумал, и он начинает мыслить шире о том, что еще можно было бы предпринять. Он уже не просто вдохновенный лидер – он обретает всю полноту власти и сохранить ее может единственным способом – завоеваниями, чтобы принести стране добычу: Судеты, Австрию. Но тиранам обычно требуется еще одно, чтобы сплотить вокруг себя подданных, – враг, чтобы сообща бороться против него. А среди населения любой страны найдется подходящее меньшинство, отличающееся национальной или религиозной принадлежностью: славяне, католики – словом, ты меня поняла. На этот раз, думаю, им оказались евреи – можно сказать, это выстрел, способный убить сразу двух зайцев. И климат для этого как раз подходящий.

– Как раз подходящий? Что ты имеешь в виду? Откуда ты знаешь, как немцы относятся к евреям?

– Я не знаю. Но вижу, как относятся к ним здесь, в демократической стране, у руля которой не стоит одержимый властью маньяк. Здесь преобладает антисемитизм. Он принимает форму шуток, снисходительности, изоляции и исключений из правил: «Обычно я недолюбливаю евреев, но ты – исключение». Вот из чего состоит предубежденность. О, да, а когда мы замечаем ее и обижаемся, нас обвиняют в мании преследования. Мы – идеальные козлы отпущения, – она заметила, что начала говорить «мы», и почувствовала себя увереннее.

– Взгляды полукровок, – заключила она, – зачастую отличаются не внешней стороной, а проницательностью.

Рейчел смотрела на нее и молчала. Наконец Сид пришлось отвести глаза, и тогда Рейчел сказала:

– Я правда тебя люблю. Всем сердцем.

Сид коснулась пальцами ее лица.

– И я тебя люблю, – ответила она, – помимо многого другого, за то, что ты не споришь и не протестуешь.

– Не могу. То, что ты сказала, – правда. Я не могу.

Когда они покинули чайную и вышли на улицу, Рейчел обняла Сид обеими руками и долго не отпускала. Прохожие поглядывали с любопытством, одна пара чуть не наткнулась на них, но Рейчел не разжимала объятий.

* * *

Радиоприемник Брига перенесли из его кабинета в гостиную, чтобы хватило места всем желающим услышать выступление премьер-министра. О составе слушателей мнения разделились: Дюши считала, что обращение не предназначено для детей, леди Райдал выразила убежденность в том, что его не пристало слушать девочкам. Ни та ни другая не считали необходимым присутствие прислуги, но Рейчел и Сид привезли приемник из Милл-Фарм и включили его в зале в Хоум-Плейс. Настройку и управление приемником поручили Тонбриджу, ужин подгадали ко времени трансляции. Стулья, оставшиеся после молебна (который шел успешно, пока Нора не сказала, что все присутствующие должны пообещать отдать что-нибудь дорогое им в обмен на мир), оставили на месте, так что места хватило всем – или почти всем. Детей, кроме четверых самых младших и, конечно, Саймона, в конце концов впустили и разрешили им сесть на пол, матери велели им сидеть смирно и не издавать ни звука, пока говорит мистер Чемберлен. Все притихли. Руперт (такой же озабоченный, как и все, думал он, ведь из всех присутствующих только ему одному предстояло уйти воевать в случае войны) обнаружил, что он, тем не менее, заинтересованно наблюдает за всеми, сидящими так тихо и неподвижно, что он, не удержавшись, стал переводить взгляд с одного лица на другое и жалеть, что его попытку зарисовать эту сцену сочли бы легкомысленной. А ее сочли бы непременно: в представлении семьи Казалет искусство занимало строго отведенное место.

Сначала он посмотрел на свою мать: Дюши сидела абсолютно прямо, не сводя глаз с радиоприемника, словно мистер Чемберлен находился в комнате и обращался к ней лично. «Сколь ужасной, фантастичной и неправдоподобной представляется сама мысль о том, что мы должны здесь, у себя, рыть траншеи и примерять противогазы лишь потому, что в одной далекой стране поссорились между собой люди, о которых нам ничего неизвестно…» Он перевел взгляд на сестру, полулежащую на диване, и Сид, сидящую на подлокотнике у нее в ногах. Казалось, они не смотрят друг на друга, но Сид вдруг протянула Рейчел пепельницу, чтобы та затушила сигарету. «Я без колебаний нанес бы и третий визит в Германию, если бы считал, что от него будет прок…» Взглянул на Полли и Клэри, сидящих бок о бок на полу и обхвативших руками колени: Полли хмурилась, прикусив нижнюю губу, а Клэри, его дочь, посмотрела на нее и на виду у отца качнула коленями так, чтобы коснуться ими коленей Полли. Полли подняла глаза, и крохотная улыбка, порхнувшая по лицу Клэри, озарила его таким воодушевлением и любовью, что он, потрясенный ее красотой, невольно прикрыл глаза. А когда снова открыл их, она стала самой обычной, прежней Клэри и смотрела в пол. Он пропустил всю речь, кроме самого финала: «Я сам до глубины своей души являюсь сторонником мира. Вооруженный конфликт между государствами – кошмар, с моей точки зрения…» Леди Райдал, орлиный нос которой, освещенный лампой, отбрасывал резкую тень, восседала в лучшем кресле, упираясь правым локтем в подлокотник, а елизаветинской кистью в крупных и грязноватых кольцах с бриллиантами подпирая бледную щеку. На ее лице застыло трагическое выражение, которое большинству людей не удалось бы сохранять долго, но пока Руперт наблюдал за ней, ее лицо оставалось неизменным. Резко контрастировало с материнским лицо Вилли, сидящей рядом на неудобном стуле из столовой, – естественным выражением крайней усталости. На мать она была похожа лишь в той степени, как очень плохой портрет напоминает того, кто для него позировал, подумал он, – «жизнь для людей, которые верят в свободу, не стоит того, чтобы…» (а, так значит, он все-таки хочет войны?), «но война – это ужасно, и мы, прежде чем вступать в нее, должны прекрасно отдавать себе отчет, насколько важно и велико то, что поставлено на карту». Руперт посмотрел в другой конец комнаты: Анджела не сводила с него глаз. Заметив, что и он глядит на нее, она вспыхнула. Господи, мелькнуло у него. Неужели Зоуи все-таки была права? Зоуи сидела на подоконнике позади Анджелы. Он послал ей воздушный поцелуй, и тревога на ее лице сменилась неожиданной благодарностью – раньше он видел на нем такое выражение, когда что-нибудь дарил ей. Взгляд на отца он перевел как раз в тот момент, когда выступление кончилось.

– Ну-ка, дети, поцелуйте дедушку на сон грядущий, – распорядился Бриг, – а с завтрашнего дня начнем рыть бомбоубежище – совсем вылетело из головы, хорошо, что этот малый мне напомнил.

* * *

Эдвард и Диана слушали выступление в пабе. Он заехал к ней, где по прошествии краткого времени они выпили бутылку шампанского, которую он привез с собой. Потом ей понадобилось кое-что собрать, чтобы увезти с собой, и к тому времени, как они были готовы отправиться в путь, вопрос об ужине встал ребром. Эдвард высказался за то, чтобы сначала поужинать в Лондоне, но она тревожилась за ребенка и считала, что им обоим обязательно надо послушать обращение по радио. Они решили попробовать по дороге найти отель, где их накормят ужином, но к тому времени, как добрались до Севеноукса, в единственном отеле, где подавали ужин, он уже закончился, и даже обаяния Эдварда не хватило, чтобы уговорить их обслужить еще две персоны. В конце концов за Тонбриджем им попался паб, хозяин которого предложил им сэндвичи с ветчиной. Он предоставил в их распоряжение маленький отдельный кабинет в глубине бара, где имелся радиоприемник. Вечер почему-то не задался. Эдвард чувствовал себя виноватым, вспоминая, как обошелся с Вилли, и в голове постоянно крутились мысли о сюрпризе – возвращении этим вечером в Милл-Фарм. Не давала ему покоя и приближающаяся трансляции, так как он ждал от нее известий того или иного рода. С другой стороны, у Дианы был рассеянный вид, и она, похоже, не оценила усилия, которых стоила ему встреча с ней. Она до сих пор расстраивалась из-за того, что не смогла пообедать с ним, и втайне боялась, что Ангус позвонит из Шотландии и удивится, не застав ее дома. Поездку в Лондон она оправдала мнимым визитом к дантисту, вдобавок ей надо было забрать из дома зимнюю одежду (коттедж оказался очень сырым, там она постоянно мерзла), но в итоге задержалась гораздо дольше, чем предполагали все эти уловки. Задерживаться в пабе ей не хотелось. «Завтра оно будет во всех утренних газетах», – сказала она о выступлении по радио. «Тебе обязательно надо поесть», – отвечал он. Странно: на протяжении всей ее беременности, которая началась через несколько недель после их знакомства, он был невероятно добрым, великодушным и внимательным. А в этот вечер, когда она буквально выходила из себя, думая, как там Джейми без нее так долго, и обманув золовку, он твердо вознамерился задерживать ее как можно дольше.

Она поковыряла свой сэндвич, отказалась от второго и чуть ли не залпом выпила джин с тоником. Потом заметила, что раздражает его, и поскольку это совсем не входило в ее планы, попросила еще стакан. «Вот это другой разговор», – отозвался он и сразу же ушел за ним. Тем временем она успела заново накрасить губы и припудрить нос. Когда он вернулся с напитками, она спросила, как он поступит, если будет война, и он ответил, что уйдет в армию – в любые войска, куда возьмут.

– Но тогда ты уедешь! И я тебя больше не увижу!

Он возразил, что, скорее всего, видеться с ним она сможет даже чаще, ведь он будет жить не дома.

– И тогда никто не будет знать, куда и зачем я езжу так, как это известно сейчас.

Я могла бы остаться его любовницей на долгие годы, думала она. Но в войну мало ли что может случиться, он легко найдет себе кого-нибудь помоложе.

– Что я ненавижу, – сказала она, – так это врать и прятаться, а мы только этим и вынуждены заниматься. Я за искренность и открытость во всем.

– Знаю, – ласково отозвался он. – И люблю тебя в том числе и за это, – он взял ее руку и поцеловал. Она будто наяву увидела, как мяч отскочил на ее сторону корта, но все, что она могла, – подобрать его и положить к себе в карман.

И тут началось выступление по радио. А когда закончилось, Эдвард достал сигарету и объявил:

– Будь я проклят, если понимаю хоть немногим больше, чем раньше. А ты что думаешь?

– Мне показалось, что он попытался осторожно подготовить нас к самому худшему.

– Ей-богу! Думаю, ты права. Нам, пожалуй, пора доставить тебя к твоему потомству.

Они простились в машине, у ворот за оградой коттеджа – она не хотела, чтобы его увидела ее золовка. Пока они целовались, каждому казалось, что другой жаждет страсти, но страсть ускользнула от них. Эдварда это ничуть не встревожило – ведь в постели она была на редкость страстной, а только это имело для него значение, зато встревожило ее, и она полночи пролежала без сна, боясь, что уже теряет его.

* * *

– Ты ведь понимаешь, папа, что я просто не могла не рассказать тебе.

Руперт смотрел сверху вниз на нее, присевшую на корточки возле обросшей мохом тонкой трубы, из которой лилась вода. Они наполняли бутылки питьевой водой из родника у подножия холма перед самой Милл-Фарм. Руки Клэри были мокрыми, ситцевая рубашка – рваной, из дыры в одной сандалии торчал большой палец. У нее вообще нет красивой одежды, с внезапным уколом боли подумал он.

– Да, конечно, понимаю, – ответил он.

– То есть теперь я понимаю, почему пишут пьесы о верности и предательстве. Полли рассказала мне, потому что я ее самая-самая лучшая подруга, она так волновалась и, конечно, велела мне никому не говорить, но по-моему, положение настолько серьезное, что этой просьбой можно пренебречь. Верно?

– Думаю, да. – Она протянула ему полную бутылку, а он подал ей еще одну пустую из коробки.

– Так ты сможешь поговорить с Кристофером, как ты думаешь? Что у него есть мама и что она с ума сойдет, если он сбежит. Полли считает, что она спятит сразу и полностью.

– Я как следует все обдумаю, а потом решу.

– Как по-твоему, должна я сказать Полли, что все тебе рассказала?

– Пока нет, – ответил он, глядя в ее встревоженное личико и вспоминая вчерашний вечер во время выступления по радио.

– То есть если она меня спросит, конечно, придется сказать, но мне страшно, что она рассердится и будет презирать меня. Другого такого же честного человека, как она, я не знаю.

– Ты такая же.

– Да? Нет, до Полли мне далеко. Она еще и ужасно симпатичная – симпатичнее всех, кого мы только видели, правда? Кроме Зоуи, конечно.

Он растрогался так, что пришлось рассмеяться.

– И тебя. Я прямо-таки со всех сторон окружен симпатичными людьми. Только я не считаю, что ты симпатичная, Клэри. По-моему, ты красивая.

– Не глупи, папа! Красивая! – Он видел, с каким наслаждением она повторила это. – Бред какой! – Она залилась краской до корней волос. – Я красивая? – повторила она, силясь скрыть усмешкой свою завороженность. – В жизни не слышала ничего глупее!

* * *

Объявляя о начале строительства бомбоубежища, Бриг не шутил. Он выбрал место между теннисным кортом и огородом, распорядился насчет колышков и веревок, чтобы вымерять и разметить его, велел Макалпайну принести весь имеющийся у него шанцевый инструмент и отправил Клэри и Полли собирать остальных. Руперт, Сибил, Зоуи и Сид также присоединились к ним. От работы были освобождены лишь Дюши, Рейчел, которой он собирался диктовать письма (со своей спиной она все равно была не в состоянии копать землю) и Иви, жалующаяся на больное плечо. Так или иначе, Иви нашла себе занятие: несколько часов подряд довольно умело, гораздо лучше Зоуи, которая все-таки сдалась, чинила постельное белье в обществе тетушек, которых развлекала главным образом вымышленными подробностями своей жизни. Тетушки сочли ее на удивление интересной артистической натурой, а все остальные были только рады отделаться от нее. Вскоре стало ясно, что копать одновременно может лишь ограниченное количество людей, поэтому Руперт организовал посменную работу. Двоих добровольцев, которые явились работать вместо уроков с мисс Миллимент, отослали обратно. Билли поручили обрубить обнаруженные ранее в земле корни, однако он почти сразу рассек себе руку так сильно, что его отправили к Рейчел промывать и бинтовать рану – затяжной процесс, поскольку в его кожу глубоко въелась земля (Макалпайна не интересовало, моется он или нет, и Билли не мылся вообще).

– Вот прохвост! – только и сказал Макалпайн, увидев, как Билли истекает кровью. Сам Макалпайн копал почти час, успев за это время сделать вдвое больше, чем все остальные вместе взятые, а потом сказал, что он пас, его ждут дела. Всю эту затею он воспринимал как хозяйский розыгрыш.

Вилли и Джессика тоже избежали копательной повинности – по крайней мере, утром, поскольку им предстояла большая поездка в Бэттл за покупками для обоих домов. Было решено, что Джессика поможет леди Райдал встать, а Вилли сходит за списком в Хоум-Плейс. Это вполне устраивало Вилли, которую тошнило по утрам – вчерашняя поездка в Лондон была ужасна, и она до сих пор не оправилась после изматывающего дня. Во время обеда с Тедди она поняла, что Эдвард действительно не услышал, как она сообщила ему по телефону о будущем ребенке – невероятно, но он и вправду пропустил ее известие. А перед этим у нее выдалось утро из тех, когда планы рушились один за другим и все валилось из рук, потому что в городском доме творился хаос – ну, не совсем хаос, но накопилось слишком много дел. Она сменила белье на незаправленной постели, забрала тринадцать грязных рубашек из бельевой корзины в гардеробной Эдварда, чтобы отвезти их в Суссекс и постирать. Пришло письмо от Эдны с известием, что она не сможет приехать, так как ее матери все еще плохо и за ней нужен присмотр. Тем лучше, подумала Вилли. Ей было бы неловко оставлять бедняжку одну в доме, если начнутся воздушные налеты. Или один налет: может, больше и не понадобится. Тедди она велела помочь ей вынести в холл столовое серебро, все школьные учебники и ноты. Потом пришлось переодеваться к обеду, на котором на нее накатило раздражение при виде того, как воспринял (как она считала) ее известие Эдвард. А когда обнаружила, что известия он не получал, опять испытала раздражение и разозлилась на саму себя, потому что, разумеется, в присутствии Тедди ничего не могла ему объяснить и ввиду этой невозможности ей было трудно говорить о чем-нибудь другом. Но Тедди, похоже, наслаждался обедом, и ни он, ни Эдвард ничего не заметили.

Оставив их в клубе, она медленно проехала от Найтсбриджа до Гайд-парк-Корнер, но как раз когда приблизилась к темно-зеленому строению, где, по слухам, кебмены предавались азартным играм, заезжая выпить чаю и перекусить, вдруг решила заглянуть в магазин к Гермионе – посмотреть, что у нее есть. Ведь другого шанса ей может никогда не представиться, «ситуация», возможно, побудила Гермиону устроить одну из ее соблазнительных распродаж.

Распродаж не было, но сама Гермиона была рада видеть Вилли.

– Какой подарок! – воскликнула она обольстительным протяжным голосом, который придавал почти всему, что она говорила, оттенок насмешки. – А я только что вернулась со скучнейшего в мире обеда с Реджи Давенпортом и предчувствовала такой же скучный день, а здесь вы! Что я могу сделать для вас, дорогая?

– Даже не знаю… Я просто заехала осмотреться и развеяться.

– Вы как нельзя более вовремя. У меня совершенно божественная осенняя коллекция, но никто, похоже, и не собирается возвращаться в город, как обычно. Все затаились в деревне по милости мистера Шикльгрубера.

– Кого?

– Гитлера, дорогая. Это его настоящая фамилия, и он когда-то был маляром. Ну кому может прийти в голову воспринимать его всерьез? Мне он кажется начисто лишенным обаяния. – Она щелкнула пальцами, и из глубин магазина сразу же вышла мисс Макдональд. – Вы только посмотрите, кто у нас! Чем бы нам соблазнить миссис Казалет?

– Я могу позволить себе купить только что-то одно, Гермиона.

– Разумеется, дорогая. Можете купить даже половину, если пожелаете.

Полтора часа спустя Вилли вышла из ее магазина обладательницей удивительно стильного маленького черного платья из шерсти, с воротником и манжетами, расшитыми гагатом, с огромным поясом и гагатовой пряжкой, твидового костюма оттенка темно-синих гиацинтов (классического, изысканного покроя), фланелевого пальто очень темного оттенка серого, отделанного черным искусственным каракулем («оно выглядит довольно широким, дорогая, но очень мило драпируется – примерьте») и крепового платья с длинными рукавами и воротником-хомутом, цвета ежевичного пюре, как сказала Вилли, за что удостоилась шумных похвал. «Надо будет обязательно запомнить это – верно, мисс Макдональд? Звучит гораздо лучше, чем просто сливовое». В машину Вилли вернулась, переполняемая ликованием и чувством вины. Она потратила почти шестьдесят гиней, но была в восторге от всех вещей, которые купила, и на Лэнсдаун-роуд вернулась словно слегка захмелевшей. Только тогда она осознала, что проносить всю зиму сможет лишь пальто, которое будет ей впору до самого конца. Мысль, которую она вынашивала ранее – посоветоваться с Гермионой насчет врачей, – ни разу даже не всплыла в памяти. Так или иначе, в присутствии мисс Макдональд этот разговор был бы невозможен. А остальные вещи она сможет носить после того, как родится ребенок. Она уже несколько месяцев ничего себе не покупала. Эта часть дня стала удовольствием в чистом виде, легким и несерьезным. Эдвард не станет возражать, он всегда великодушен, когда она покупает себе одежду, хотя она предпочла бы, чтобы он почаще обращал на нее внимание. Она с радостью представила себе, как будет показывать обновки Джессике, чего прежде никогда не делала, ведь теперь и Джессика может позволить себе приличную одежду. И потом, я не купила ни единого вечернего туалета, заключила она, привнося в свои поступки штрих добродетельности.

Но в остальном день был сущим адом. Она укладывала вещи, перетаскивала их и грузила в машину сама, поскольку Тедди опоздал: Эдвард высадил его на Лестер-Сквер, и он запутался в поездах, делая пересадку. Когда они уже выезжали, начался ливень, а Тедди во всех подробностях живописал ей, что происходило с Полом Муни на протяжении всего фильма, который оказался не только очень скучным, но и невразумительным. До Милл-Фарм они добрались лишь к восьми и едва успели поужинать до начала выступления по радио. После этого она заставила себя разгрузить машину и уже собиралась лечь, как вдруг откуда ни возьмись объявился Эдвард с таким видом, словно преподносил ей чудесный сюрприз. Тот малый, с которым он должен был встретиться и поужинать, живет, как оказалось, на полпути между Лондоном и Суссексом, вот он и подумал, что она обрадуется его приезду.

– Давай ляжем чуть попозже, – предложил он. – Не откажусь от виски с содовой. А ты, дорогая?

– Нет, спасибо, – она подошла к дивану и села.

– По-моему, Тедди остался доволен.

– Да. Он сам сказал мне, что прекрасно провел время.

– Джессика еще здесь?

– Да. Вчера она ездила на похороны, Реймонду досталось довольно много денег. И дом.

– Вот новость так новость! Лишь бы он их не разбазарил. – Последовала пауза, потом он сказал: – Сегодня за обедом мне показалось, что ты на меня сердишься. Ты ведь сердилась? Из-за чего?

Она видела, что он нервничает, потому что он начал ковырять собственные пальцы, царапать их ногтем, – от этого они часто имели плачевный вид. Сцены его всегда пугали.

– Да, немного… потому что пыталась объяснить тебе кое-что накануне по телефону, а ты почти оборвал меня и бросил трубку, но потом я сообразила, что ты просто не слышал, что я сказала.

Он замер.

– И что же это было?

Она перевела дыхание.

– Я сказала тебе, что почти уверена: у меня будет еще ребенок.

Мгновение он смотрел на нее изумленно и почти, как ей показалось, с облегчением на лице, которое вдруг посветлело. Он улыбнулся, шагнул к ней и обнял.

– Господи! Так ты это мне сказала, а я не расслышал? На улице долбили мостовую, мисс Сифенг твердила, что мне звонят по другой линии. Прости, дорогая, ты, наверное, подумала, что я негодяй!

– Ты рад?

– Конечно, рад, – с жаром подтвердил он. – Но немного удивлен. Знаешь, я ведь думал, что ты предохраняешься.

– Так и было. А один проскочил.

– Господи! – снова выпалил он, опустошил свой стакан и поднялся. – Пойдем, пожалуй, хорошо? Ты ведь, наверное, совсем без сил, – он протянул руку и поставил ее на ноги.

Пока они раздевались, она призналась:

– Я чувствую себя уже чуточку староватой для того, чтобы снова затевать всю эту возню с младенцем.

– Чепуха, дорогая. Ты совсем не старая! – Он нежно поцеловал ее. – Что тебе нужно, так это выспаться. Я уеду рано. Утром не беспокойся обо мне.

И вот теперь, поднимаясь на холм к Хоум-Плейс и вспоминая все это, она задумалась: ему и в голову не пришло спросить, хочет ли она еще одного ребенка. Он просто принял как должное, что хочет. «Что сделано, то сделано, – сказала она себе, – а если будет война, мы, возможно, все взлетим на воздух».

* * *

После обеда шел дождь, и Луиза поняла, что копать в свою смену им не придется.

– Давай помоем голову, – предложила она. Она где-то вычитала, что яичный желток считается очень полезным, и теперь ей не терпелось опробовать его. Нора, которую собственные волосы ничуть не заботили, сказала, что это лишь пустая трата яиц, но Луиза возразила, что из белков можно сделать меренги, а значит, впустую они не пропадут.

– Потому что если бы мы просто собрались делать меренги, пропали бы желтки, – добавила она.

И Луиза помыла голову им обеим; волосы Норы оказались очень грязными, а вода – слишком горячей, так что яйцо чуть было не сварилось, в итоге пришлось мыться еще и шампунем. Сушить волосы было негде, так как камин в гостиной еще не растопили; они улеглись в постели, закутавшись в банные полотенца и шерстяные кофты, чтобы не простудиться.

– Насчет молебна… – заговорила Луиза. – Помнишь, как ты сказала, что каждый обязан отдать что-нибудь в обмен на мир? Думаешь, хоть кто-нибудь отказался бы?

– Не знаю. Мама потом говорила, что это личное дело каждого, а я не понимаю, как хоть кто-то может вообще заявить, что он против. В общем, она сказала, что я раскомандовалась и влезла не в свое дело – со мной часто такое бывает.

Луиза уважительно уставилась на нее. Склонность командовать и назойливость – это не романтичные изъяны вроде вспыльчивости и непосредственности (или нетактичности), и о том, чтобы признаться в них публично, сама она даже мечтать не могла.

– Теперь твои волосы выглядят бесподобно, – сказала она, – такие красивые и блестящие.

– А-а. Да мне до них нет дела, ведь когда я стану монахиней, их все равно придется остричь. Ты могла бы отказаться от тщеславия, – добавила она.

– А разве я тщеславна? Мне свое лицо не очень-то нравится. – Она проводила перед зеркалом долгие часы: меняла прически, пробовала макияж, гримасничала, выясняя, какое выражение лица лучше смотрится. Нора, напомнив об этом, выразила уверенность, что это не что иное, как тщеславие.

– Но тебе, конечно, не обязательно от чего-то отказываться, – добавила она, – вместо этого можно что-нибудь сделать.

Тогда-то Луиза и поняла, что ранее принятое решение – уехать учиться вместе с Норой, чтобы избавиться от тоски по дому, неизбежной, как она знала заранее, – придется изменить. Если будет мир, она поедет, если война – ехать не понадобится. Норе она сказала, что уже решила, но не хотела объяснять, что именно.

– А тебе и незачем говорить мне, – ответила Нора. – Просто напиши на клочке бумаги и положи в мой пенал. Я нарочно все оттуда вынула.

– Значит, ты тоже написала?

– Конечно. И попросила Полли и Клэри. И Кристофера, и даже Анджелу. А Тедди просить не стала: ему, похоже, все равно, будет война или нет.

– А Саймона?

– Про него забыла. Ну, пиши за себя. О, еще я попросила мисс Миллимент. Она мне очень нравится, и она сказала, что согласна, конечно, – никаких глупых сомнений и колебаний, как у взрослых, – мол, надо рассмотреть обе стороны вопроса.

– А детей?

– Пока еще случая не представилось. Попросим после чая.

Невилл, Лидия и Джуди, втайне страшно довольные тем, что их позвали на сбор, пусть даже и выяснилось, что остальные его участники – только Нора и Луиза, выстроились в ряд перед Норой, которая сидела за столом в столовой, держа наготове пенал, бумагу и карандаши.

– А у меня нет ничего такого, чтобы от этого отказываться, – сразу заявил Невилл.

– Твоя железная дорога, – подсказала Лидия.

– Она мне нужна! Нельзя отказываться от того, без чего никак не обойтись.

– Не нужна, – возразила Джуди. – У меня вот нет железной дороги, и я без нее прекрасно обхожусь.

Невилл повернулся к ней.

– Ты просто девчонка, – припечатал он. Все умолкли.

Потом Нора сказала:

– Ну ладно, если не хотите от чего-то отказываться, можно вместо этого пообещать сделать что-нибудь. Какую-нибудь работу, что-нибудь полезное.

– Помочь Тонбриджу мыть машины! – сказал Невилл. – Я согласен.

– Ты всегда просишь, чтобы он тебе разрешил, – упрекнула Лидия, – и знаешь, что твоя помощь ему не нужна. Боюсь, ничего он не понял, – обратилась она к остальным.

– Неважно, чего не понял Невилл. Что собираетесь сделать вы?

– Я… – Она крепко зажмурилась и закачалась с носков на пятки. – Я… накоплю карманных денег и отдам их бедным. Вот! – Она открыла глаза и огляделась, оценивая произведенный эффект. – Это хорошее дело, оно считается?

– Очень хорошее, – подтвердила Нора. – Вот тебе бумага. Только укажи, карманные деньги за сколько недель ты собираешься отдать.

– О, не меньше чем за год, – важно сказала Лидия. Собственная щедрость слегка вскружила ей голову. – Думаю, за год, – повторила она.

– А как ты узнаешь, кто бедный, а кто нет, чтобы отдать деньги? – недовольно спросил Невилл.

– Легко. Просто пойду к людям и спрошу, бедные они или нет, и если они скажут «да», я отдам им.

В конце концов ей предложили отдать деньги бедным малышам из приюта тети Рейч.

Джуди, которая, как считала Лидия, иногда повторяла за ней, сказала, что сделает то же самое. Они уселись за стол и начали писать, а Нора сосредоточила все внимание на Невилле.

– Что я буду делать, – наконец решил он, – так это подходить к двоюродным бабушкам и целовать их дважды в день – по два раза в каждую щеку. Все время, пока они здесь.

Старшие девочки остались не вполне довольны, но решили, что это самое большее, на что он способен.

* * *

«Лучший отдых – смена деятельности», – напомнила себе мисс Миллимент, разыскивая свой макинтош среди множества других висящих на крючках в прихожей Милл-Фарм. Ужин кончился, она намеревалась тихонько ускользнуть в коттедж на холме и пораньше лечь спать, потому что, сказать по правде, малость подустала, как говаривал ее брат Джек. Но чувствовала себя невероятно удачливой и благодарной. Здесь все по-другому, так что небольшие сложности, естественно, возникали, но лишь такие, которые могли устранить время и практика. Одним из худших обстоятельств стало то, что ноги у нее постоянно были мокрыми, причем исключительно по ее собственной вине, ведь это она не удосужилась починить обувь. Я хуже Розамонд из «Пурпурной склянки», думала она, хотя и не потому, что потратила деньги на причудливый и никчемный предмет роскоши, – просто обе пары ее туфель требовали ремонта. Может, завтра удастся попросить Виолочку свозить ее в Бэттл, где наверняка можно приобрести пару галош.

Одетая для путешествия, она подняла большую железную щеколду на входной двери и обнаружила, что дождь, кажется, кончился, хотя под ногами все еще очень мокро. С зонтом и номером Times, уже прочитанным леди Райдал, она нерешительно затрусила по подъездной дорожке. Ночь была тихая, темная и беззвездная, время от времени с дерева над дорожкой срывался целый ливень тяжелых дождевых капель. Попадались и лужи, которых, конечно, она не видела. Виолочка предлагала отвезти ее домой, но она считала излишним утруждать ее; рано или поздно она привыкнет к этой дороге, тем более здесь недалеко. Разговор за стаканчиком восхитительного хереса, который состоялся у нее с Виолой по поводу жалованья, завершился. Виола проявила поразительную щедрость: решительно отклонила ее попытки заплатить за постой, сказала, что она и так уже платит за одно жилье, и настояла на том, чтобы жалованье в два фунта десять шиллингов в неделю за обучение каждого из троих младших детей, способных, как она знала, доставить немало хлопот (и была совершенно права, но мисс Миллимент знавала работодателей, которые ни за что бы с этим не согласились) осталось прежним, а также пообещала возместить дорожные расходы, выписывая чек за первый месяц. Так что теперь она будет зарабатывать семнадцать фунтов десять шиллингов в неделю, «следовательно, Элеонора, теперь у тебя нет никаких причин не купить себе новую пару туфель и галоши».

И вдобавок она снова в деревне! Она вдохнула дивный воздух, который пах влажными листьями: он так напоминал ей о родном доме, о прогулках в сумерках после украшения церкви по особым случаям, вроде праздника урожая, и возвращении домой, к тостам, подливке и чтению для папы, который из-за слабости глаз любил, чтобы в кабинете было полутемно, поэтому читать ему было нелегко. Ему особенно полюбилась «Французская революция» Карлейля; издание было довольно старым, приобретенным ею на церковной распродаже, но шрифт – безобразно мелким, а папа всегда говорил, что молодежи очки ни к чему, что в ее случае оказалось ошибкой. После того, как он умер, она чуть ли не первым делом отправилась проверить зрение, и очки удивительным (как она считала, волшебным) образом все преобразили: теперь она могла видеть все, чего прежде не замечала. Именно тогда она начала изучать картины, потому что могла разглядеть их. Как это было чудесно! И как повезло ей теперь! Она обожала преподавать, любила своих трех девочек и была только рада включить в их число Нору дорогой Джессики, поскольку видела, что Луиза очень привязалась к ней. И троих младших тоже: Невилл не уставал смешить ее, но, естественно, относиться к нему она намеревалась так же, как к двум младшим ученицам, не делая поблажек. Приятно было шагать, с радостью думая о том, что в коттедже ее ждет своя маленькая спальня. Сестры Бронте были бы шокированы тем, как я наслаждаюсь жизнью, думала она, сворачивая на подъездную дорожку Хоум-Плейс. Бронте вспомнились ей, потому что она задала на каникулы в числе прочего и «Городок». Луиза уже читала его, но мисс Миллимент просто попросила перечитать и его, и «Учителя», чтобы потом сравнить эти два романа. Полли читала не так много и охотно, но была наблюдательна, а Клэри – другой такой, как Клэри, нет. Рассказы, которые Клэри показала ей, заканчивая болеть, ошеломили ее. В них была и смелость, и напор, и зрелость, намного превосходящие возможности обычного двенадцатилетнего ребенка. Предмет некоторых из них был, безусловно, неподобающим, но мисс Миллимент критиковала их очень осторожно, ограничиваясь замечаниями по грамматике, орфографии и пунктуации, и предварительно объявив, что прочитала рассказы с огромным удовольствием. «Не навреди», – твердила она себе, поскольку не собиралась делать ничего подобного. Творческий процесс, оставаясь вне ее компетенции во всех отношениях, тем не менее внушал ей что-то вроде благоговения: многих испортил избыток нежелательного внимания. Для Клэри этот процесс был естественным, каким и должен был остаться. Отсутствие интереса к нему со стороны ее родных, казалось, идет ей лишь на пользу.

Дом вырос перед ней, квадратные окна светились золотом, из кухни слышался звон посуды, которую мыли слуги. К тому времени, как она добрела до коттеджа и поднялась по крутой лестнице, стаканчик хереса, выпитый перед ужином, начал сказываться, и она, подумывая, не поразгадывать ли в постели кроссворд (истинная роскошь), поняла, что вся газета будет посвящена «ситуации», подлинному и ужасному положению в Европе, которое она так легкомысленно игнорировала, будучи дома. Радуясь всему добру, что принесла с собой «ситуация», она напрочь забыла про худо. Если будет война… но война все равно будет – если не прямо сейчас, то рано или поздно. Ей вспомнились прелестные полотна Ренуара в галерее Розенберга и Элфта, куда она ходила все лето, и она вознесла молитву, чтобы их успели вывезти вовремя.

* * *

Хью зашел в кабинет Эдварда перед самым обедом, на который они собирались съездить вместе. Мисс Сифенг, которая стояла у стола, готовясь забрать письма, принесенные Эдварду на подпись, одарила его сдержанной приветственной улыбкой.

– Еще минутку, старина. Присаживайся.

Но Хью, насидевшийся за утро, продолжал вышагивать по большой комнате, обшитой панелями из альбиции, и делать вид, что разглядывает скучные фотографии. Мисс Сифенг с тревогой поглядывала на него. Он выглядел смертельно усталым – в большей степени, чем обычно: он был, как говорила ее мать, из породы беспокойных, и это сказывалось. В ней он пробуждал материнские чувства – в отличие от мистера Эдварда, пробуждавшего чувства совсем иные. Она снова перевела взгляд на своего босса. Сегодня он был в бледно-сером костюме в тонкую полоску и белой рубашке в тончайшую серую полоску, с лимонным галстуком из шелкового репса. Из кармана пиджака торчал уголок платка из шелкового фуляра с лимонным, серым и темно-зеленым рисунком. Слегка вьющиеся волосы блестели от бриллиантина, при каждом движении от него исходил легкий и определенно возбуждающий аромат сигар и лавандовой воды. На левой руке, лежащей на столе, красовалось золотое кольцо с печаткой и фамильным гербом – хоть и потертым, но еще отчетливым вздыбленным львом, – золотые запонки поблескивали в безукоризненных манжетах, на одном поросшем короткими волосками запястье ремешок удерживал довольно шикарные мужские часы. Правой рукой он подписывал письма – размашисто и небрежно, самопишущим пером. Оно вдруг перестало писать, он встряхнул его дважды и обратился к ней:

– Ох, мисс Сифенг, опять оно меня подводит!

Слегка улыбнувшись, она достала из кармана кардигана другую ручку. Что бы он делал без нее!

– Если будут звонить, мистер Эдвард, что сказать, в какое время вы вернетесь?

– Он не вернется, – ответил Хью. – Я везу его на пристань.

Эдвард взглянул на брата и вскинул брови: на лице Хью застыло одно из его самых обычных выражений – мягкое, но вместе с тем непреклонное.

– Вот деспот! – отозвался Эдвард. – Пристань так пристань, мисс Сифенг.

Бракен отвез их в клуб Хью, не настолько удаленный от реки, как клуб Эдварда. По дороге они остановились купить газету с броскими заголовками об утренней поездке премьер-министра.

– «Из этих крапивных зарослей риска мы извлекли цветок надежности…» – прочел вслух Эдвард. – Такие изыски скорее по твоей части, чем по моей. Что он имеет в виду, этот малый?

Хью пожал плечами.

– По-моему, что особых надежд он не питает, но все-таки предпримет попытку, – ответил он. – На этот раз в присутствии Даладье и Муссолини, значит, мы близимся к развязке.

– И какой от них там прок? Если Гитлер чихать хотел на нашего премьер-министра, с какой стати ему прислушиваться к остальным?

– Ну, полагаю, никто из них не хочет войны – то есть трое против одного, что-то в этом роде, верно?

Эдвард не ответил. Он гадал, зачем Хью понадобилось везти его на пристань, но дела такого рода при слугах не обсуждались.

Когда они уже сидели в похожем на грот обеденном зале, по сравнению с массивными мраморными колоннами и бесконечно далекими потолками которого посетители казались карликами, и ели морской язык, запивая его рейнвейном, а Хью все так и ни словом не упомянул о пристани, Эдвард поторопил:

– Ну, давай же, старина. Выкладывай. Ты явно задумал что-то, с чем я вряд ли соглашусь.

– Итак, речь о двух вещах. Сначала займемся бревнами, – и он изложил свой план перевозки самой ценной древесины по реке Ли, чтобы уберечь ее в случае воздушных налетов. – Если же мы оставим все как есть, а почти все эти бревна лежат возле самой пилорамы, то при попадании зажигательной бомбы пропадет все. Возможно, мы потеряем и пилораму, но это восполнимая потеря. А большую часть этого леса заменить нечем.

– Но река мало того что приливная, так еще и очень узкая, и вряд ли власти разрешат нам перекрыть ее.

– Можно запросить баржи в Управлении Лондонского порта и перевести бревна на них, но ты же их знаешь: к тому времени, как мы получим баржи, будет уже слишком поздно. А если мы просто сплавим бревна по реке, баржи нам дадут гораздо охотнее, чтобы расчистить затор.

– А как быть с краном? Он нам тоже понадобится.

– Насчет крана я уже договорился. Еще вчера. Сегодня днем он должен быть здесь.

– А со Стариком ты об этом говорил?

– Нет. Решил, что лучше будет просто сделать, а потом доложить ему. Но по-моему, – добавил он, – нам лучше присутствовать при этом лично. Иначе начнется путаница, или кто-нибудь явится с запретом, и рабочие остановятся.

– Но если наши расчеты окажутся неверными, мы потратим впустую кучу денег, не говоря уже о том, что зря разозлим власти. Если войны все-таки не будет… – Эдвард умолк, потом рассмеялся. – Вот умора! Это же мне полагалось бы все придумать, а тебе – выдвинуть возражения! Что на нас нашло? Я согласен. По-моему, чертовски удачная идея.

* * *

Они перешли к обсуждению других дел. Хью собирался нанять еще одного ночного сторожа для пристани: Берни Холмс служил там уже тридцать лет, никто не знал, сколько ему самому, но Хью считал, что он слишком стар, чтобы в одиночку взять на себя ответственность в случае воздушного налета. Эдвард возразил, что увольнять его нельзя, поэтому было решено нанять сторожа помоложе ему в компанию. Встал также вопрос об учебных пожарных тревогах или учебных воздушных тревогах – не только для работников пристани, но и для конторских служащих. К этому выводу они пришли, пока стояли на пристани и ждали, а рабочие обвязывали оба конца каждого бревна цепями, соединяли их стальными тросами, цепляли крюк крана к кольцу на тросе и приступали к медленному процессу подъема бревна в воздух над рекой и опускания его в жидкую грязь – (отлив достиг низшего уровня), куда оно плюхалось, поднимая пузыри газов и распространяя вонь гниющих водорослей и дизельного топлива. Все это продолжалось несколько часов. К половине шестого, когда шестнадцать бревен очутились в реке, крановщик ясно дал понять, что с него хватит, и кроме того, весь участок реки перед причалом был уже занят. Эдвард выступал за то, чтобы занять и соседние, независимо от того, кому они принадлежат, но Хью возразил, что в этом случае они окажутся виноватыми, когда до портовых властей дойдет, чем они заняты. И они решили, что на сегодня хватит, разъехались по домам, чтобы помыться, и снова встретились у Хью за очень простым ужином, приготовленным для них горничной. Потом послушали девятичасовые новости по радио, но узнали только, что встреча в Мюнхене еще продолжается. Хью позвонил Сибил с известием, что исход встречи выяснится лишь к завтрашнему вечеру, и Эдвард решил, что ему, пожалуй, тоже стоит позвонить Вилли. «Все хорошо?» – спросили они друг у друга после телефонных разговоров, потом решили выпить еще виски и на этом остановиться.

– Луиза тревожится из-за войны? – легким тоном осведомился Хью.

– Знаешь, старина, не имею ни малейшего понятия. Вроде бы нет. А что? Полли тревожится?

– Да, очень, – на лбу Хью забилась жилка, что сразу заметил Эдвард. И опустошил свой стакан.

– Слушай, старина, день выдался длинным, ты перенервничал. Скорее всего, на самом деле с ней все в полном порядке. А ты чересчур много волнуешься, – ласково добавил он, похлопал брата по плечу, скрывая глубокие чувства, и ушел.

Медленно поднимаясь в спальню, Хью гадал, что значит это «чересчур много». Чересчур для него? Для «ситуации»? Он не стал поднимать второй вопрос, о котором лишь вскользь упомянул за обедом, а именно: если Эдварда вдруг призовут в армию, то вся работа в компании ляжет на его, Хью, плечи. Если только Руперт не придет к нему на помощь. Но Руперта самого, скорее всего, призовут. У него начиналась мигрень, и он принял лекарство, чтобы успеть уснуть до того, как она разыграется вовсю.

* * *

В пятницу утром Бриг, который накануне был вынужден признать, что строительство бомбоубежища практически не движется (кое-кому приходилось рыть его деревянными лопатами), велел Сэмпсону отрядить для этой цели двоих рабочих.

– Я не могу строить и уборные, и бомбоубежище одновременно, мистер Казалет, – возразил Сэмпсон, но совершенно напрасно.

– Чепуха, Сэмпсон. Уверен, это в ваших силах.

Тем же утром дюжину примусов доставили из Бэттла по заказу через «Тилл». Тонбриджу было приказано вывести машины из гаража, который, скорее всего, станет кухней. Рен злорадно наблюдал за ним из конюшни: «Сначала дома лишился, а теперь и рабочего места. Скоро и его самого здесь не будет – туда ему и дорога». Тонбриджа он всегда терпеть не мог.

Утром во время уроков мисс Миллимент поручила Полли нарисовать контурную карту Европы и как можно четче подписать названия стран. Карта, конечно, уже устарела, поскольку на ней не были указаны недавние приобретения Гитлера, но мисс Миллимент обозначила их сама. Ей казалось, что детям важно понимать, что происходит в мире, в том числе иметь четкое представление о взаимном расположении европейских стран.

Миссис Криппс все утро ощипывала и потрошила две пары фазанов к ужину, и кроме того, прокрутила остатки говяжьей вырезки для картофельной запеканки, испекла кекс с мадерой, три дюжины корзиночек со сливами, состряпала две пинты заварного крема, два рисовых пудинга, две пинты хлебной подливки, желе из чернослива и две пинты жидкого кляра для жабы в норе[22] к обеду слуг, приготовила два пирога с лимонным безе и пятнадцать фаршированных печеных яблок к хозяйскому обеду. Вдобавок она приглядывала за тем, как готовятся целые горы овощей: картошка для запеканки, капуста на гарнир к жабе, морковь, стручковая фасоль, шпинат и пара чудовищных кабачков, которые дорастил до выдающихся размеров Макалпайн, ежегодно удостаивающийся за свои кабачки первой премии. Как однажды Руперт заметил в разговоре с Рейчел, в мире овощей они являлись аналогом самых аляповатых и грубо раскрашенных открыток с приморских курортов – впрочем, миссис Криппс подобное сравнение в голову не приходило.

Словом, своими обычными делами занимались все, кроме Руперта, который все острее сознавал, что никаких дел у него, в сущности, нет. Он упомянул в разговоре с Зоуи, что Клэри, кажется, нужна новая одежда, и добился неожиданного результата: Зоуи уехала в Бэттл вместе с Джессикой и Вилли, покупать ткань на платье для Клэри. Но едва он принялся размышлять о том, что это неплохо, как вспомнил, что Клэри вчера рассказала ему про Кристофера: с тех пор он так ничего и не предпринял. Он сидел в бильярдной, своей мастерской, рассеянно уставившись на портрет Анджелы и пытаясь понять, что он упустил, потом еще несколько минут решал, с кем поговорить или кому рассказать про мальчика. С самим Кристофером? Но он его почти не знал, и если он не так поведет разговор, то все только испортит. В каком-то смысле очевидным выбором была Джессика, но предупреждение Клэри, что она сразу сойдет с ума, заставило его отказаться от этой мысли. Тогда Вилли. Но она в Бэттле. Рейчел – ну конечно: если бы он попал в беду, сестра была бы первой, к кому он обратился бы. Он отправился на поиски, но узнал от Дюши, что Сид повезла ее на лечение в Танбридж-Уэллс. Тогда он снова задумался: сестры… Разумеется! Гораздо лучше будет поговорить с Анджелой. Она рассуждала так разумно в тот день, когда он поделился с ней соображениями насчет своей карьеры. Она старше Кристофера, но не намного: ее он выслушает гораздо охотнее, чем кого бы то ни было. Вдобавок Анджела почти всегда где-нибудь поблизости.

Он нашел ее читающей в гамаке в саду. На ней была белая юбка и зеленоватая рубашка, которую он одолжил ей, пока она позировала ему. Она не слышала, как он подошел, и он, видимо, напугал ее, потому что когда окликнул, она вздрогнула так, что книга выпала из ее рук на траву.

– Извини, – сказал он, поднимая книгу. – Я не хотел тебя напугать. – Он взглянул на обложку. – «Сонеты от португалки»… А, Элизабет Барретт Браунинг! Они красивые? Она их перевела?

– Нет, сама написала Роберту. Так ее звал он – «моя маленькая португалка». Наверное, потому, что у нее были черные волосы и темно-карие глаза.

Они помолчали, он думал, что надо бы нарисовать ее в гамаке, потом она спросила:

– Какие-то новости?

– А?.. Насколько мне известно, никаких. Нет, я искал тебя, потому что хотел кое о чем поговорить. Может, пройдемся?

– Да, конечно. Пойдемте, – она сразу же выбралась из гамака, оставив книгу в нем.

– Куда бы ты хотела пойти?

– Да куда угодно! Куда пожелаете.

– В таком случае – туда, где нам не помешают.

– О, да! – откликнулась она.

– Ладно. Есть здесь одно огромное и старое поваленное дерево – на другой стороне леса, за домом, – сказал он. – Я раньше водил туда Клэри, когда ей хотелось поиграть, она называла эту игру «кораблекрушение». Ну, идем.

* * *

Тедди не находил себе места. После великолепного дня, проведенного в Лондоне, в деревне заняться было нечем. И, что важнее всего, заняться было нечем и не с кем: Саймон по-прежнему чесался и капризничал – во всяком случае, с ним поссорился, хотя если бы он уже поправился, то они наверняка сразу помирились бы. Утром Тедди побывал в лагере. Там все выглядело по-прежнему, но ощущалось как-то иначе: как безлюдное, неприветливое место, особенно если находиться там в одиночестве. И ни следа Кристофера. Потом Тедди пришло в голову объявить себя римским императором, а Невилла, Лидию и Джуди сделать рабами. Поначалу они вроде увлеклись, но к тому времени, как он привел их в лагерь, стало ясно, что натура у них отнюдь не рабская.

– С какой стати ты все время приказываешь нам? – спросил Невилл.

– Да, почему? – подхватила Джуди.

Он объяснил им, что значит быть императором, и Лидия немедленно заявила, что теперь она королева. Они разграбили припасы, не спрашивая разрешения, а когда он послал их за хворостом, чтобы развести костер, ушли и долго-долго не возвращались. Потом ему пришло в голову построить на ручье запруду, и он попробовал уговорить их помочь ему, но это занятие им вскоре наскучило, и они направились прочь.

– Эй! – крикнул он, увидев, как Джуди убегает вслед за остальными. – Пока вы не ушли! – Лидия и Невилл остановились и обернулись, не дойдя до живой изгороди с орешником. – Я забыл объяснить: это тайное убежище.

– А вот и нет. Мы про него знаем, – мгновенно возразил Невилл.

– Я хотел сказать, что больше никому о нем знать нельзя.

– Ну и что? – скучающим и раздраженным тоном отозвалась Джуди.

– Вы должны пообещать – вы все! – никому ни слова о нем не рассказывать.

– Такая скучища, – отозвалась Лидия. – Никому она не нужна.

– Точно. Тут уже все сделано, – подхватил Невилл. – А мы хотим построить свои лагеря. Мы их целые тысячи построим. А если хочешь с нами, сначала спроси разрешения.

Сладить с ними не удалось. Он попробовал пустить в ход угрозы, но они ничуть не испугались.

– Ты не сможешь лишить нас карманных денег или рано отправить в постель.

– У него есть ружье, – вспомнила Лидия. – Он может нас застрелить.

– Ага, а потом остальные все узнают, и его повесят, – сказала Джуди. – И никто, даже твоя мать, тебя не простит, если ты застрелишь родную сестру.

– Не глупи! Конечно, я не стану в тебя стрелять, Лид… и вообще ни в кого не стану. Слушайте, я дам вам карточку из своей коллекции, по одной каждому, если вы будете молчать.

– Всего одну! – фыркнул Невилл. – Ты что, за дураков нас держишь?

В конце концов пришлось пообещать им каждому по фруктовому льду и по две карточки. И они ушли.

– Только лучше бы ты, Тедди, играл с теми, кто подходит тебе по возрасту, – заявила перед уходом Лидия. Из гордости он за ними не пошел. И стоял со скрещенными на груди руками, глядя, как они идут через луг и болтают, а потом, когда вернулся в лагерь, ему стало одиноко и тоскливо, как никогда раньше. Лучше бы он не дрался с Кристофером. Его ровесников здесь нет. Ну ничего, в школе будут. Второй год учебы наверняка окажется лучше первого. Его уже не будут так озадачивать правила, о которых никто не предупреждает, пока их не нарушишь, сам того не зная; его не будут так травить. Жуткие воспоминания нахлынули на него: как он лежал связанный в ванне с открытой холодной водой, а ванна медленно наполнялась, каким ледяным был холод, и если бы никто не пришел и не развязал его, он бы утонул; как его отстегали завязанными узлом мокрыми банными полотенцами – это был летний семестр, когда началось плавание; как он нашел в ногах своей постели под одеялом какашку; как его избили (дважды) и только после этого травить стали меньше. У одного друга, тоже новичка, был здорово подвешен язык. И никому всего этого не расскажешь. За год он понял, что те, кто посильнее, изводят слабых, и решил тоже стать сильным, чтобы для разнообразия отыграться на ком-нибудь. Со сквошем, в который он играл лучше всего, ничего не вышло: на первом году обучения им не разрешали играть в сквош, но в этом разрешат. Все лето он притворялся перед самим собой, что с нетерпением ждет возвращения в школу, но на самом деле совсем не ждал его. А ждал с нетерпением, когда станет слишком взрослым для школы, и тогда, если будет война, он уйдет в армию и станет лучшим в мире пилотом истребителя. Но сейчас ему четырнадцать, а четыре года война не продлится.

* * *

– А разве нельзя просто потихоньку посмотреть, а потом сложить газеты обратно?

– Луиза! Ну конечно, нет. Доверие свято.

– Ладно. Просто предложила, и все. Сколько уже нас?

– Ты и я. Трое детей. Кристофер и Анджела.

– Господи, как ты ее уговорила?

– Неважно. Не перебивай. Мисс Миллимент, Саймон, Эллен, я пробовала и горничных, но они только сказали, что все было очень мило, но они ничего не могут придумать, тетю Сибил, тетю Рейч, маму, конечно, и твою тоже. И дядю Рупа. Пробовала бабулю, и она сказала, что с радостью отдала бы жизнь, лишь бы не было войны, но ясно же, что из этого ничего не выйдет.

– Это почему?

– Начнем с того, что она этому так радовалась, и закончим тем, что она и вправду слишком старая, чтобы совершать самоубийство. Пришлось ей так и сказать – только деликатно, разумеется.

* * *

Она сумела вернуться домой вместе с ним, по своему обыкновению выдержанная, будто ничего и не было, а если и было, то ничего особенного (или, возможно, если что-то и было, то теперь все разрешилось). На подъездной дорожке она сказала, что ей надо в Милл-Фарм на обед, и он ответил: «Разумеется». Потом остановил ее, положив руку на плечо, и произнес: «Послушай, мне правда очень жаль. Потому что я был настолько глуп и ничего не понял. Ты такая хорошая. Ты найдешь себе отличного парня». Стало тихо, собственное лицо казалось ей застывшим и жестким, словно она надела маску. Потом он попросил:

– Только не забудь про Кристофера, ладно?

Она покачала головой, потом улыбнулась, считая, что это будет выглядеть правильно и достойно, и ответила: «Нет, конечно же, нет», повернулась и решительным шагом направилась прочь по подъездной дорожке. В сад он ушел, стукнув калиткой, еще до того, как она успела отойти на несколько шагов, но она не оглянулась. Пройдя по дорожке, она начала спускаться с холма, но понимала, что домой, на ферму, ей пока нельзя. И она свернула на проселочную дорогу к ферме Йорка, а когда приблизилась к воротам в живой изгороди, то перелезла через них, пробежала несколько ярдов по стерне и бросилась на землю. Рыдания завладели ею, сотрясали ее гигантскими бессловесными волнами. Горе изливалось из нее так, словно в ней и не было никогда ничего другого. А когда первые пароксизмы иссякли, и она затихла, начались слова и мысли. Что он сказал, что сказала она – и, вызывая особенно жгучий стыд, то, что она подумала, выбираясь из гамака много веков назад. «Я хотел кое о чем поговорить». С чего она взяла, что долгожданный момент наступил? Что он решил сказать ей, как сильно он ее любит? Теперь она не находила никаких причин, по которым могла так подумать, и все-таки подумала. А потом, позднее, пока у нее еще был шанс сохранить тайну, почему она этого не сделала? Зачем схватила его за руку и развернула лицом к себе? «Я люблю вас. Я влюблена в вас всем сердцем», – сказала она и заново пережила в воспоминаниях то, как озарение и понимание – и да, ужас на его лице быстро сменились доброжелательным сочувствием, ранившим почти так же больно. Тогда останавливаться было уже слишком поздно, и все выплеснулось разом. Она открылась ему только потому, что, если вдруг будет война, его могут убить или он уедет далеко, и она с ним больше не увидится. «Мне было бы невыносимо думать, что я вам так и не призналась», – сказала она, а теперь ей было невыносимо думать о том, что признание уже сделано. Она и сейчас расплакалась, как тогда, только теперь ее было некому обнять. Ибо он обнимал ее, пытался утешить, повторяя отчаянные, безнадежные слова, которые ничего не значили. Она переживет, она еще так молода, у нее вся жизнь впереди (как будто могла служить утешением вся жизнь, полная такой боли!). Все, что он говорил, лишь принижало ее, преуменьшало значение ее чувств. Пытаясь объяснить ей, что ее любовь – нечто бренное и преходящее, он отнимал все, что у нее было. «А вот я бы вам такого ни за что не сказала!» – воскликнула она и этим заставила его замолчать. Он держал ее в объятиях, пока не перестали литься слезы, и дал ей свой носовой платок. Потом сказал, как она ему нравится и как он восхищается ею (но эти слова она никак не могла вспомнить), сказал, что он гораздо старше и, во всяком случае, женат, и все это она знала, а под конец – что ему, к сожалению, больше нечего сказать, и она поняла, что это правда. Она вытерла слезы и высморкалась.

– Платок оставь себе, – разрешил он. На обратном пути они не сказали друг другу ни слова. Потом, уже на подъездной дорожке, он попросил:

– Только не забудь про Кристофера, ладно?

Как он мог? А она все-таки забыла. Всю эту чушь про Кристофера она слушала как в тумане, с восторгом предвкушая то, что будет дальше. А дальше не было ничего, подумала она. И ничего никогда не будет. Она снова упала ничком, и слезы полились прямо в землю.

* * *

Вернувшись в Хоум-Плейс после уроков к обеду, Полли и Клэри обнаружили, что дверь их комнаты открыта, и Оскара, само собой, там нет.

– Но ведь на двери записка! – чуть не плакала Полли. – Каждый мог ее прочесть!

После лихорадочных, но усердных поисков в комнате они остановились на лестничной площадке, соображая, как быть дальше.

– Наверное, это кто-нибудь из горничных, – предположила Клэри.

– Да, но куда он мог деваться, как ты думаешь? А вдруг он убежал обратно в Лондон? Кошки так делают.

– Я поищу на кухне. Он же так любит поесть. А ты – на этом этаже.

Клэри понеслась вниз по лестнице и пробежала через холл до обитой сукном двери в кухню. Но там ее ждал прохладный прием.

– Нет, мисс Клэри, мы туда вообще не заходили, – заявили горничные, а миссис Криппс, напряжение которой, как всегда перед трапезами, стремительно нарастало, сразу завопила:

– А ну-ка вон отсюда, мисс! Вы знаете правила: никаких детей на кухне, пока я не подам на стол!

– Можно хотя бы посмотреть, здесь он или нет?

– Нет, нельзя. И вообще, нет его здесь. Сколько раз говорить тебе, Эммелин, ставь блюда для овощей на решетку, чтобы прогреть! Вот теперь держи их под горячим краном. Поглядите-ка на Флосси, мисс. Она бы не потерпела другой кошки у себя в кухне. Так что идите себе, будьте умницей.

Клэри перевела взгляд на Флосси, которая лежала на подоконнике, круглая и пышная, как меховая шапка, и Флосси, которая всегда знала, что на нее смотрят, подняла голову; под ее пристальным недобрым взглядом Клэри ретировалась.

– Ну, как? – крикнула она из холла.

– Ничего, – белое лицо Полли возникло над перилами. – Кому только в голову пришло оставить дверь открытой?

Почти все взрослые слушали новости по радио в кабинете Брига, но отца и Зоуи Клэри нашла в утренней столовой. Стоя перед раздвижным столом, они разглядывали какую-то ткань, которую раскладывала Зоуи, у папы в руке был стакан.

– А, Клэри! Иди сюда, посмотри! – позвал он.

– Папа, некогда мне смотреть. Какой-то тупой болван оставил дверь в нашу комнату открытой, Оскар сбежал, и мы никак не можем найти его.

Зоуи, которая разворачивала бумажные свертки, переглянулась с папой и выговорила:

– Боже мой… боюсь, это сделала я!

– Ты? – Клэри уставилась на нее. Все чувства, которые вызывала у нее Зоуи и о которых она никогда и никому не говорила, считая их ужасными, вдруг подкатили к горлу, как тошнота. – Ты! Так, значит, это ты! Ты полная дура! Из-за тебя потерялся кот Полли! Ненавижу тебя! Никогда в жизни не видела человека глупее, чем ты!

Ничего добавить она не успела, отец схватил ее за руку.

– Как ты смеешь так разговаривать с Зоуи? Извинись сейчас же!

– Не извинюсь! – Она посмотрела на него в упор. Раньше он никогда с ней так не разговаривал, ужас кольнул ее в сердце.

Зоуи сказала:

– Мне правда очень жаль.

Но Клэри думала только об одном: «Неправда! Ты говоришь это, только чтобы угодить папе».

– Что ты вообще забыла в моей комнате? – спросила она.

– Она ходила за каким-нибудь из твоих платьев, потому что купила ткань, чтобы сшить тебе новое, – объяснил папа, и, услышав ласку в его голосе, предназначенную явно не для нее, Клэри выпалила:

– Спорим, ты просто хотела угодить папе! Скажешь, нет? – И она мрачно взглянула на мачеху, не собираясь бороться с гневом.

Но Зоуи подняла взгляд от стола, посмотрела прямо ей в глаза и просто подтвердила:

– Да, я же знаю, как он тебя любит, так что… конечно.

Казалось, впервые за все время она сказала чистую правду, и это было уже слишком. Клэри так привыкла к своей обиде и ревности, которые в последний год вылились в состояние вооруженного перемирия, что не могла избавиться от них по единственному слову, не могла ответить, поэтому закрыла лицо ладонями и расплакалась, а ее скобка, которая наконец разболталась и стала удобной, выпала изо рта на стол. Папа обнял ее, а Зоуи подобрала скобку и отдала Клэри со словами:

– Правда, чудесно будет, когда тебе больше не понадобится носить ее?

И никто не засмеялся, и это было лучше всего.

Приближалось время пить чай, а Оскар все не находился, хотя Полли осталась без обеда, продолжая поиски. К тому моменту, как Клэри снова присоединилась к ней, Полли уже успела обыскать дом, конюшни – не испугавшись мистера Рена, который поднял было крик, но был слишком сонный, чтобы удержаться на ногах («Он только встал, чтобы крикнуть на меня, и снова упал», – рассказывала Полли), – коттедж, площадку для сквоша, все надворные постройки, в том числе и жуткий угольный погреб возле теплицы. Потом они с Клэри поискали в саду, в лесу за домом и, наконец, возле подъездной дорожки.

– Я уже охрипла, столько звала его, – пожаловалась Полли.

– Если он дошел до шоссе, может, устал и лег где-нибудь поспать, – сказала Клэри. – Я точно знаю, что мы его найдем, – добавила она, чтобы подбодрить себя и Полли, но та сразу же поверила ей. В конце подъездной дорожки рос большой дуб, и они, приблизившись к нему, сразу услышали мяуканье Оскара. Похоже, он забрался довольно высоко, потому что снизу его было не видно, но отзывался каждый раз, когда его звали.

– Он хочет вниз! – воскликнула Полли. Клэри предложила принести ему какой-нибудь еды, ведь всем известно, что коты чуют запахи на расстоянии миль. Пока она бегала за приманкой, Полли попыталась влезть на дерево, но даже самые нижние ветки находились слишком высоко. Вернувшись с блюдечком рыбы, Клэри застала подругу в слезах.

– Кажется, он не может слезть. Хочет, но слишком напуган, – сказала она. Они протянули ему рыбу и позвали. С дерева послышался нерешительный скрежет, словно он пытался слезть, но его по-прежнему не было видно снизу.

– Что там?

Они не слышали, как подъехал велосипед. Тедди решил покататься в одиночку. Узнав, в чем дело, он заявил:

– Я сниму его оттуда.

– Ой, Тедди, правда? А ты сможешь?

Но даже он не сумел дотянуться до нижней ветки.

– Сделаем вот как: вы держите покрепче мой велосипед, я встану на руль и достану до ветки. – Этот план сработал. – Он не очень высоко, я его вижу, – сообщил Тедди. – Но спуститься вместе с ним не смогу. Эх… – И он, помолчав, добавил: – Принесите кто-нибудь хозяйственную сумку, корзинку или еще что-нибудь с длинной веревкой.

Так что они отправились на поиски, которые заняли некоторое время. Раздобыть сумку оказалось легко – в отличие от веревки. Наконец они разыскали ее в садовом сарае. Полли побежала к Тедди объяснять, почему они не возвращались так долго. Тедди не злился, сказал, что у него есть плитка шоколада, и тут Полли вспомнила, что не обедала, а он поделился с ней, бросив два квадратика.

Один конец веревки привязали к ручкам сумки. Потом Тедди снова спустился на нижнюю ветку, чтобы взять сумку.

– Засуньте всю веревку в сумку, – распорядился он. – Нет, не надо, лучше попробуйте кинуть конец веревки ко мне.

Им понадобилось так много попыток, что Тедди едва хватило терпения на бестолковых девчонок, которые толком даже бросить веревку не могут, но тут Клэри размахнулась, добросила веревку, и он ее поймал. Он думал, что дальше будет совсем легко. Конец веревки он привязал к одной ветке и добрался до другой, повыше, на которой сидел Оскар, не подумав, что спускаться к сумке придется с котом в руках. Оскар выл и царапался, но Тедди сумел затолкать его в сумку и спустил ее с дерева на веревке. Вот и все.

– Ой, Тедди, ты просто чудо! – Полли обняла его. – Без тебя мы бы ни за что не справились.

Клэри согласилась с ней. Она прижимала к себе сумку, но возмущенный Оскар все равно ухитрился высунуть голову наружу.

– Донести его вам? – предложил Тедди. Он буквально сиял от того, что смог помочь и заслужил восхищение.

Клэри уже собиралась сказать, что не надо, они донесут сами, но Полли попросила:

– Донеси, пожалуйста. Я очень устала, вдруг он опять сбежит.

Клэри вела за руль велосипед Тедди, все они вернулись в дом, ввалились в гостиную, где собрались все остальные, и Клэри закричала: «Мы нашли его! А Тедди…», но осеклась: все были какими-то другими, улыбчивыми, праздничными, и Дюши сказала:

– Дети, мистер Чемберлен вернулся. – А потом посмотрела на Полли и добавила: – Твой отец звонил из Лондона, Полли. Хотел, чтобы ты знала: это будет мир с честью.

Клэри увидела, как лицо Полли побелело, словно фарфор, глаза закатились, и она упала в обморок.

* * *

– Ну, что я вам говорил, миссис Криппс? Цыплят по осени считают.

– Оно и видно, что лучше не загадывать, – согласилась она, заворачивая бланшированный чернослив в тонкие ломтики бекона, – готовила «ангелов верхом» – острую закуску, чтобы подать после фазанов. – Еще оладушку, мистер Тонбридж?

– Я бы не отказался. Нет, как я и говорил, нет худа… Ну что ж, по крайней мере, теперь все вернется в привычную колею.

Миссис Криппс, жизнь которой из привычной колеи и не выходила, согласилась. Для него это означало, что поганые примусы вынесут из его гаража, для нее – что Долли снова примется за работу внизу, как только прекратит чесаться, как помешанная. Тем вечером он впервые водил ее в паб, в этом не было ничего привычного, и она чудесно провела время.

* * *

– «Мы расцениваем соглашение, подписанное прошлой ночью, а также англо-германское морское соглашение как олицетворение стремления наших двух держав никогда больше не вступать в войну друг с другом», – Хью, сидящий рядом с Эдвардом в машине, читал вечернюю газету, которую они купили по дороге в Суссекс.

– И все?

– Еще один отрывок: «Мы пришли к выводу, что метод консультаций и впредь должен быть методом, избранным для рассмотрения любых других вопросов, вызывающих опасение наших двух стран, и мы полны решимости в дальнейшем преодолевать возможные разногласия между нами и тем самым вносить свой вклад в обеспечение мира в Европе».

Эдвард хмыкнул.

– Отличный он все-таки малый, Чемберлен. Признаться, я уж думал, что у него ничего не выйдет.

– И все-таки это политика умиротворения, верно? Не понимаю, при чем тут честь – и, полагаю, чехи тоже.

– Да ладно тебе! Ты ведь сам не хотел войны. На тебя не угодишь, старина. Не прикуришь мне цигарку?

Хью прикурил сигарету, и Эдвард, принимая ее, сказал:

– Ну что ж, по крайней мере, мы выиграли время на перевооружение. Даже при всем твоем пессимизме тебе придется это признать.

– Если до этого дойдет.

– Ох, господи, Хью, да взбодрись же ты! Только представь, как мы повеселимся, вылавливая бревна из реки.

– И умасливая портовые власти, – улыбнулся Хью. – Веселья хоть отбавляй.

* * *

– Как думаешь, – спросила Луиза тем вечером, когда мылась вместе с Норой, – все, кто сложил свои обещания в пенал, сдержат их?

– Мне кажется, мы об этом никогда не узнаем. – Нора рассеянно водила фланелевой мочалкой по одному и тому же месту на руке. – Можно спросить у них, и тогда они будут считать, что обязаны, но всю правду мы не узнаем никогда. Это вопрос совести каждого из них. Лично я свое обещание сдержу.

– Может, мы с тобой скажем друг другу?

Луиза умирала от желания узнать, что пообещала Нора. Что может быть хуже, чем стать монахиней?

– Ладно. Только ты первая.

– Нет, ты.

– Я пообещала, что если войны не будет, я стану не монахиней, а медсестрой, – она выжидательно посмотрела на Луизу. – Понимаешь, медсестрой я быть не хочу, а монахиней – хочу ужасно.

– Ясно, – вообще-то она не понимала, ужасными казались ей оба занятия, но дело ее.

– А ты?

– А я, – ответила она, стараясь, чтобы ее ответ прозвучал скромно, – поклялась, что если войны не будет, я поеду с тобой в пансион.

Нора фыркнула.

– Я думала, ты так или иначе собиралась туда.

– Нет, не собиралась. Я начинаю страшно тосковать по дому, даже когда провожу вдали от него хотя бы одну ночь. Даже если для тебя это ничего не значит, для меня это очень серьезно.

– Верю, – Нора смотрела на нее добрыми глазами. – Но у тебя все скоро пройдет.

Ужасные взрослые слова, несвойственные ей, подумала Луиза.

* * *

Анджела ждала у ворот в конце подъездной дорожки к Милл-Фарм, чтобы застать Кристофера одного. В дом она вернулась вскоре после того, как Эдвард позвонил Вилли с известием, от которого Анджела не почувствовала ничего, кроме мимолетной и слабой благодарности за то, что теперь он не уйдет воевать. Она поднялась к себе и заперлась. Но потом вспомнила про Кристофера, снова вышла и стала ждать. Она увидела его издали, пока он сбегал с холма; добежав до нее, он остановился, бросил «привет» и собирался пройти мимо, но она сказала:

– Не уходи. Мне надо кое-что сказать тебе.

И она заговорила, но прежде чем закончила предисловие о том, что не может сказать ему, откуда она узнала, он перебил:

– Есть новости насчет войны?

– О, да! Войны не будет.

– Ф-фух! – с облегчением выдохнув, он добавил: – Можешь не продолжать. Если войны не будет, я не сбегу. Это и было мое обещание. Ну, знаешь – для пенала Норы.

– Твое обещание?

– Конечно. Так я пообещал, – подтвердил он. – А ты разве ничего не обещала? Слушай, в чем дело? Андж!

Но слезы, которые, как ей казалось, она уже выплакала за всю жизнь вперед, хлынули снова. Он обнял ее и слегка встряхнул, словно надеялся утешить таким способом.

– Андж! Ах ты бедняжка! Андж! – повторял он.

– Ох, Крис, как я несчастна, ты себе представить не можешь! А я не могу рассказать. Просто вот так вышло! – Она прильнула к нему.

– Никогда еще не видел тебя такой, – сказал он, – значит, дело плохо. Не повезло. – Сцены предстоящего возвращения в школу, отцовского ехидства и ссор с мамой из-за него прошли перед глазами Кристофера, вселяя в него страх. – Но хотя бы войны не будет. Это было бы хуже всего, – продолжал он, думая о том, что его маленький новый лагерь у пруда теперь превратится в простую забаву на каникулах. Вдруг его осенило: – А твое обещание было трудным, если бы пришлось выполнять?

– Мое не пришлось бы. Нет смысла, – ответила она, и от усталой боли в ее голосе у него зашлось сердце. Он взял ее за руку.

– Нам просто надо быть добрее друг к другу, – заключил он, и она, взглянув на него снизу вверх, поскольку он уже перерос ее, заметила слезы в его глазах. Первое маленькое утешение.

* * *

– Итак, возвращаемся к основному решению, – объявил Руперт, пока они с Зоуи переодевались к ужину.

– Это оно не давало тебе покоя? Весь день?

– Нет, вовсе нет, – уже не в первый раз с сегодняшнего утра он думал о тяжелой, неловкой, тревожной сцене с бедной девушкой – почему-то ему казалось, что он повел себя не совсем правильно, но как было бы правильно, не мог понять. Однако рассказывать об этом Зоуи он не хотел: это выглядело бы предательством по отношению к бедняжке, вдобавок он понятия не имел, как примет случившееся Зоуи… Нет, лучше не надо об этом…

– На твоем месте я бы сделала то, чего хочешь ты. – Она стояла на коленях перед шкафом, разыскивая туфли. Эти слова она говорила и прежде, но теперь они звучали по-другому, как во время ссоры с Клэри сегодня утром. Она стала тем, с кем следует считаться, – в некотором смысле, как раз в тот момент, когда он перестал этого ждать и хотеть.

– Ты это уже говорила, – ответил он раздраженно, не задумываясь. Но когда она поднялась, он увидел, что она не обижена его упреком, а потрясена, и устыдился.

– Прости, дорогая.

– Все в порядке, – она подошла к туалетному столику и начала причесываться.

– Вообще-то, – начал он осторожно, словно нащупывая путь, – сегодня случилось то, что расстроило меня. Нет, не с Клэри. Я о другом. Но рассказывать об этом тебе я бы не хотел. Это ничего?

Она смотрела на него в зеркало, не говоря ни слова.

– Понимаешь, – продолжал он, – иногда даже в браке случаются вещи, довольно безобидные вещи, для брака, я имею в виду, о которых все равно лучше не рассказывать. Ты согласна?

– Ты хочешь сказать, что секреты могут быть у кого угодно и в этом нет ничего такого?

– Как-то так.

– О, да! – отозвалась она. – Я так рада, что ты так считаешь. Конечно, ты прав. – Она поднялась, сняла со спинки стула розовое шерстяное платье, надела его через голову и повернулась к нему спиной, чтобы он помог ей с застежкой. – И дело не в других людях, – заключила она, – а в нас.

Он повернул ее к себе, чтобы поцеловать, и она ответила ему очень мило, но в этом поцелуе не было ничего сексуального или детского, и у него мелькнула мысль: он пресытился этим распутным ребенком, но теперь, когда она вдруг стала сдержанной и взрослой, по какой-то извращенной прихоти ему недоставало ее прежней.

– Я хочу, чтобы ты стала всем сразу для одного человека, – вдруг сказал он. Раньше она метнула бы в него взгляд из-под ресниц, спросила бы: «Для кого?», он ответил бы: «Для меня», подхватил ее на руки и унес в постель.

Но теперь она, неподдельно взволнованная, воскликнула:

– Руперт, но я же не знаю, как!

– Неважно. Я только что решил стать бизнесменом.

И она ответила почти чопорно:

– Твой отец будет очень рад, – и слегка подтолкнула его: – Иди, скажи ему!

* * *

Уильям сидел в кабинете, держа в руке свой вечерний стакан виски. Он был один и в кои-то веки радовался этому. Дверь кабинета, как всегда, осталась открытой, и он слышал уютный домашний шум: в ванных лилась вода, хлопали двери, кричали дети, звенели приборы, которые носили на подносе в столовую, слышались звуки скрипки и рояля (несомненно, Сид и Китти). Шестичасовые новости он слушал вместе с Рейчел и Сид, затем отослал их. Он очень устал. Невыразимое облегчение, которое он ощутил, когда Хью позвонил из Лондона, сменилось сомнениями из тех, которыми он предпочитал не делиться с семьей. Во всем этом деле – пожалуй, его можно было бы назвать даже сделкой, – чувствовалось что-то такое, что внушало ему недоверие, хотя он сам не понимал, почему. Премьер-министр действовал из безупречных побуждений и сам был искренним и порядочным человеком. Но само по себе это имело бы значение лишь в случае, если бы сделка заключалась с таким же человеком, в той же мере искренним и порядочным. В худшем случае удалось выиграть некоторое время. Теперь в невиданных количествах понадобится древесина как мягких, так и твердых пород, если начнется строительство кораблей, как следовало бы. Он снимет Сэмпсона с работ над бомбоубежищем и уборными и бросит все силы на ремонт коттеджей. Письмо Йорка позабавило его. Старик решил, что обвел его вокруг пальца, завысив цену, потому и отважился попросить за землю еще десятку: он даже не догадался, какую ценность коттеджи представляют для Уильяма, который выложил бы за них на двести пятьдесят фунтов больше, если бы понадобилось. Ну что ж, зато теперь они оба довольны. Он знал, что расстроил Китти своими планами эвакуации (теперь необходимость в них отпала), но он загладит вину. Купит ей новый граммофон, огромный, с трубой, чтобы слушать пластинки, и в придачу все симфонии Бетховена, которыми дирижировал Тосканини, – она обрадуется. Заглянул Руперт и объявил, что согласен работать в компании. Так почему же веселее ему не стало? «Мне неприятно, что я теряю зрение», – объяснил он себе, дотянулся до графина и подлил себе виски. Надо бы сегодня выпить приличного портвейна – Taylor № 21. Его уже почти не осталось. Всему когда-нибудь приходит конец. Если зрение еще ухудшится, от прогулок верхом придется отказаться. Дело привычное. Ему вспомнилось, как он в последний раз провел пару часов с… как же ее звали… Миллисент Гринуэй – нет, Гринкрофт, вот как, – у нее в Мейда-Вейл. Славная она была, очень. «Не беда, – сказала она в тот последний раз, – это просто не твой день». Он прислал ей ящик шампанского – и как обычно, двадцать пять фунтов. И привык к тому, что этого больше не будет. Китти этого никогда не любила, что естественно для порядочной благовоспитанной барышни. А в контору он сможет приезжать, как и раньше, даже если они поселятся в деревне и сбудут с рук дом на Честер-Террас. Бросать работу ему пока что незачем. И войны не будет.

* * *

– Когда папа зайдет ко мне, ты не будешь против, если мы поговорим с ним наедине?

– Нисколько, – ответила Клэри. Перед Полли она испытывала что-то вроде благоговения, поскольку никогда еще не встречала человека, который упал бы в обморок, а у Полли вдобавок поднялась температура, и все подумали, что у нее начинается ветрянка. Так что когда зашел Хью, Клэри отправилась проведать Саймона.

– Так-так, детка, я слышал, ты приболела, – он присел на ее кровать. – Ветрянкой я уже болел, поэтому поцелую тебя. – Ее лицо казалось разгоряченным. Рядом на кровати лежал Оскар. – Ну, Полл, хорошие новости, верно?

– Замечательные, – подтвердила она. – Знаешь, а Оскар сегодня потерялся. Мы нашли его на дереве, и мы с Клэри держали велосипед Тедди, а он… – и она подробно рассказала о случившемся.

– А теперь он снова с тобой, – Хью погладил Оскара по голове, и тот чихнул. – Значит, все хорошо.

– Да, – вяло согласилась она, – в каком-то смысле, конечно, да. А в другом – само собой, нет.

– А в чем нет?

– Понимаешь, Нора заставила нас написать обещания и сложить к ней в пенал, чтобы не было войны, и вот теперь ее не будет, значит, мы должны их выполнить. По крайней мере, мне кажется, что я должна. Вот в чем дело.

– Хочешь рассказать мне, что ты пообещала?

– Конечно, – с задумчивым видом кивнула она, – но я не хочу, чтобы узнал еще кто-нибудь.

– Ладно.

Он провел пальцами поперек горла, обязуясь хранить тайну, и она воскликнула:

– Ой, папа, не будь таким старомодным!

– Вот такой я старый, – сказал он, – ничего не поделаешь.

Они переглянулись, разом засмеялись, и Полли стала похожа на себя прежнюю.

– Так вот, все началось с того, что мы собрались в церковь, а я сказала, что мне, пожалуй, не стоит туда, потому что понимаешь, папа, я ведь совсем не уверена, что верю в Бога. – Она перевела взгляд на его культю в черном шелковом чехле и заключила: – Вообще не верю. Но Нора сказала, что если мы помолимся о том, чтобы не было войны, и ее не будет, для меня это станет доказательством. Так что когда дело дошло до обещаний, я подумала, что если войны на самом деле не будет, мне придется поверить в Бога, вот это обещание я и положила в пенал.

Казалось, она не собирается продолжать, и он подал голос:

– И что же?

– Ну так вот, для меня все осталось по-прежнему. Я не чувствую ни малейшей веры. Как можно заставить себя верить во что-то? Ведь притворяться бесполезно, а может, это даже грех.

– Согласен, притворяться бесполезно.

– А ты веришь в Бога?

– Эм-м… знаешь, Полл, я не уверен.

– Ты наверняка уже думал об этом, – строго сказала она, – в твоем-то возрасте.

– Да. Но нет, скорее всего, нет.

– Я что хочу сказать: допустим, у меня начнет получаться верить, а потом у нас будет война.

Вот оно что, понял он, она не верит новостям.

– Полли, ее не будет. Наступил мир.

– Это я знаю. Но, папа, разве ты можешь торжественно поклясться, что войны не будет никогда?

– Нет.

– Вот видишь! Ох, как жаль, что я не пообещала пить чай без сахара или еще что-нибудь выполни-мое!

– А поменять нельзя?

– Папа, это же нечестно!

– Ну что ж, – сказал он, – думаю, если ты каждый вечер будешь говорить, что хочешь верить в Бога, и если Бог есть, он тебя услышит.

– Я не хочу верить.

– Ну, тогда можешь говорить, что хотела верить. По-моему, ничего другого тебе не остается.

– А в остальном вести себя как обычно?

– Да.

– Хорошо, – сказала она. – Это ведь и есть обычная жизнь, да? Когда ведешь себя как обычно.

– По-твоему, это звучит скучно?

– Звучит – да, но когда ты в ней – нет.

Он поцеловал ее, и она воскликнула:

– Папа! Знаешь, что я в тебе особенно люблю? Твою неопределенность. Все, чего ты не знаешь. – И когда он уже подошел к двери, она сказала вслед: – Это меня в тебе по-настоящему восхищает.

* * *

Клэри встретила Зоуи и Руперта, идущих вниз, остановилась и сказала:

– О, привет, Зоуи! Ты прекрасно выглядишь. Розовый цвет тебе очень идет.

Она уже начала выполнять обещание из пенала. Но удастся ли сдержать его? Если придется каждый день придумывать и говорить что-нибудь такое же? Когда она записывала свое обещание и клала его в пенал, ей казалось, что достаточно просто что-нибудь придумывать, но после того, как Зоуи была с ней откровенна и честна, Клэри решила, что и она должна отвечать ей откровенностью. А это значило, что придется постоянно говорить о том, как выглядит Зоуи, потому что следовало признать, что Зоуи очень хорошенькая и красивая. С другой стороны, Клэри все равно больше ничего о ней не думала. Значит, надо будет сосредоточить все внимание на ее внешности, заключила она.

* * *

– Спорим, она знала, что войны не будет. – Невилл был страшно зол и считал, что в его отвратительных перспективах виновата Нора.

– Вся суть в том, что тетушки скоро уедут домой, и ты будешь свободен. А нам так легко не отделаться.

– Да, – подхватила Джуди. – Тебе-то хорошо.

– А ты представляешь, каково это – целый год не иметь карманных денег? И целых двенадцать месяцев довольствоваться только подарками на Рождество и день рождения?

– Вообще-то мне только шесть, – поправила Джуди. – Я передумала перед тем, как положила бумажку в пенал, – и она порозовела под неприязненным взглядом Лидии.

– Честное слово, нам было бы проще, если бы началась война, – продолжал Невилл. – Лично я бы нисколько не возражал. Самолеты и танки повсюду, они же мне так нравятся.

– Ну и глупо, Невилл. Тебя могли бы убить.

– Не могли бы. Немцу, который смотрит с неба, я показался бы крошечным, меньше песчинки, – он меня даже не заметил бы.

Все замолчали. Потом Невилл заявил:

– Можно вообще ничего не делать. Притвориться, что мы не поняли, что все это взаправду.

– Нет, нельзя! – воскликнули обе девочки, но он сразу понял, что на самом деле они так не думают.

– В общем, я так и сделаю, – решил он. – А вы – как хотите.

* * *

– Итак, мисс Миллимент, мы едва ли могли предвидеть настолько счастливый исход предыдущих ужасных недель.

– Какое там, леди Райдал, – легкая улыбка тронула ее маленький рот и исчезла в подбородках. Она знала леди Райдал уже много лет, и счастливые исходы вовсе не были ее коньком.

В комнату вошла Вилли в поразительно эффектном черном платье.

– Боже, вы ведь еще не пили свой херес!

– Я не хотела затруднять мисс Миллимент, – леди Райдал не нашла более деликатного способа намекнуть Виоле, что даже если в силу затруднительных обстоятельств приходится приглашать гувернантку на ужин, предлагать ей напитки все равно не следует. По ее мнению, демократия ни в коем случае не должна попасть не в те руки. Но Виола намек не поняла.

– Мисс Миллимент, наверное, уже умирает от жажды, – сказала она, подавая бокалы обеим.

– Едва ли умираю, Виола, но возможности утолить ее определенно жду с нетерпением, – мисс Миллимент с благодарной улыбкой пригубила херес.

Не сумев добиться своего, леди Райдал с отвращением разглядывала ее костюм бананового оттенка. Он выглядел совсем как вещь, которую можно купить в какой-нибудь лавке.

– Полли слегла с ветрянкой, – сообщила Вилли. – Признаться, я не прочь, чтобы весь наш выводок здесь переболел ею.

– В таком случае вам будет некого учить, мисс Миллимент, – заметила леди Райдал. – Однако, – продолжала она, считая собственные слова крайним проявлением доброты, – я уверена, вам уже не терпится вернуться в свой милый и уютный домик, в окружение собственных вещей. Как и мне.

В комнате собрались остальные. Эдвард привез две бутылки шампанского, и празднование началось, но на протяжении всего вечера, а также продолжительного и (несмотря на старания леди Райдал) веселого ужина, который казался мисс Миллимент исполненным смеха, любви и веселья, и, возможно, особенно в те моменты, когда она втихомолку ускользнула, чтобы пешком в темноте вернуться в коттедж, она думала о своем доме. Вспоминала обшарпанную комнатушку, которая почти не отапливалась, хоть она и тратила на газ целое состояние; бугристую кровать и тонкие колючие одеяла; единственную лампочку под потолком, в белом фарфоровом абажуре, висящую слишком далеко от постели, чтобы с комфортом читать при ее свете (зимние вечера приходилось проводить в кровати, поскольку так было проще всего согреться); истертый линолеум, на котором ей грозила постоянная опасность споткнуться; обои кофейного цвета с бордюром из апельсинов и груш. Вспоминала окно, занавешенное серым тюлем, сквозь который не было видно ничего, кроме ряда таких же домов, как тот, в котором она жила, – ни единого деревца, не на чем остановить взгляд и побаловать его длинными вечерами, когда после одинокого ужина ей приходилось проводить долгие часы без общества или хоть какого-нибудь развлечения, пока не придет время выпить свой стакан горячей воды и ложиться спать. Все эти воспоминания вклинивались в ее раздумья непрошено и резко, рассекая теплоту, радость праздника, общество и комфорт, окружающие ее теперь. Ну-ну, Элеонора, не хватало тебе еще пасть духом. Думай о том, как посчастливилось тебе порадоваться этой чудесной перемене, насладиться этим прекрасным местом, деревенской обстановкой, добротой этой семьи. Она стала поистине оазисом – но вечно так продолжаться не могло.

В коттедже она застала Иви, дверь спальни которой была распахнута, а сама спальня завалена вещами.

– Завтра я уезжаю домой, – сообщила она. – Я позвонила одному джентльмену, моему другу: меня ждут в Лондоне. Как я и думала. Я знала, что войны не будет, но она никогда не слушает меня, моя сестра. Ей вечно надо отстоять свою правоту, – она лучилась бодростью и воодушевлением.

Мисс Миллимент пожелала ей приятной поездки и ушла к себе. Некоторое время она стояла у открытого окна, наслаждаясь нежным, теплым и влажным прикосновением воздуха к лицу. Пахло древесным дымом и сосновой смолой из леса за домом. Черный пес хандры по-прежнему сидел у нее на плече, и она подумала, что, наверное, всему виной ее острое желание увидеть море – там, в темноте, до него всего девять миль, но этого уже не будет. А могло быть. Не жди, что всегда все будет так, как хочешь ты, Элеонора. Как чудесно пахнет сосной! Она обратила внимание на этот аромат лишь сегодня, когда перед ужином, исполняя обещание, данное для пенала Норы, взяла связку пожелтевших писем, сложила их в старый отцовский кисет из промасленного шелка (вместе с рыжим локоном), направилась с ними в лес, выкопала могилку в мягкой, засыпанной листьями почве и похоронила их. Теперь, когда она умрет, ничей назойливый, равнодушный и высокомерный взгляд не осквернит память о нем.

Она уже давно собиралась предпринять что-то подобное, но это было нелегко. Ей так мало осталось в память о нем, и после долгих лет уцелевшие воспоминания стали далекими, потускневшими обрывками, частицами загадочного и ни с чем не связанного явления, спасенными от гибели и не превратившимися в призрачную игру воображения только благодаря немногочисленным реликвиям, ныне надежно погребенным в лесу. Теперь, когда она больше не могла перечитывать его письма, она знала, что из памяти ускользнет и все остальное; она уже заметила, как вымысел мало-помалу занимает место воспоминаний. Она станет говорить (себе, мысленно) «он должен был поступать…» вместо «он поступал»: ей не хотелось превращать его в скверную биографию.

Она закрыла глаза, чтобы в последний раз вспомнить его тем вечером, перед отъездом в Южную Африку, когда он вывел ее в сад, пожал ей руку и прочитал последние строки из «Берега Дувра»:

Пребудем же верны, Любимая, – верны любви своей! Ведь мир, что нам казался царством фей, Исполненным прекрасной новизны…[23]

Его негромкий, высокий, довольно педантичный голос (хотя он не выговаривал «р») вернулся как по волшебству… а потом, когда она не смогла вспомнить продолжение и ощупью искала путь к погружающимся в сумрак далям, стал слабеть и умолк.

Вот и все.

Примечания

1

Джимхана – разновидность состязаний в конном спорте, зачастую шуточных (Здесь и далее прим. пер.).

(обратно)

2

Шекспир У. Сонет 33. Пер. С.Маршака.

(обратно)

3

Шекспир У. Сонет 116. Пер. С.Маршака.

(обратно)

4

Сухие завтраки, в которых, вопреки названию, не было ни изюма, ни орехов: их делали из измельченной пшеницы и ячменя, которым придавали форму виноградных косточек.

(обратно)

5

Самолюбие (фр.).

(обратно)

6

 Мужская фетровая шляпа с продольным заломом.

(обратно)

7

Пер. Б.Пастернака.

(обратно)

8

Из стихотворения Э.Лира «Кошка и филин».

(обратно)

9

 Небольшой старинный городок в Восточном Суссексе.

(обратно)

10

ДМО (англ. VAD, Voluntary Aid Detachment) – добровольческий медицинский отряд.

(обратно)

11

Густой и соленый мясной экстракт в виде пасты, который пили как бульон, разводя горячей водой или молоком.

(обратно)

12

Тренировка памяти в игровой форме, обычно заключающаяся в поочередном переворачивании карт и поиске одинаковых. Пропагандировалась как средство от забывчивости, депрессии, прокрастинации и неорганизованности.

(обратно)

13

Сволочь (нем.).

(обратно)

14

Влюбчивость (фр.).

(обратно)

15

Тротти – от trot, англ. «бежать рысью».

(обратно)

16

«Цветы сливы в золотой вазе» – эротико-бытовой китайский роман, известный с 1617 г. Долгое время считался непристойным и был запрещен.

(обратно)

17

Разумное основание.

(обратно)

18

Комический роман Т.Э.Гатри, в котором отец уверяет сына, что был бы рад учиться вместо него в пансионе, где практикуются телесные наказания, и снова превращается в школьника.

(обратно)

19

Предположительно, имя «Эдвард» созвучно армейскому сокращению «отпущен в увольнение из добровольного медицинского отряда».

(обратно)

20

Помощник игрока в гольфе.

(обратно)

21

Рены (Wrens, Women's Royal Naval Service) – женское подразделение военно-морских сил Великобритании.

(обратно)

22

Toad in the hole – традиционное английское блюдо из сосисок, запеченных в тесте, подаваемое с луковым соусом и овощами.

(обратно)

23

Пер. М.Донского.

(обратно)

Оглавление

Часть 1

Часть 2 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg